КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706338 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272771
Пользователей - 124663

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Сборник "Натан Геллер". Компиляция. Книги 1-8 [Макс Аллан Коллинз] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Макс Аллан Коллинз Синдикат

Ему показалось, что кто-то, сняв крышку с котла жизни, позволяет увидеть, что в нем варится.

Дэшил Хэммет

Часть I Подпольный кабак1 9-22 декабря 1932 г.

Глава 1

Я тогда был свободен и, сидя в подпольном кабаке на Южной Кларк-стрит, потягивал из кофейной чашки ром.

Когда вошли двое в пальто и шляпах с заломленными полями и без всяких проволочек двинулись ко мне, я было потянулся под пиджак за автоматической игрушкой. Но через секунду я их узнал: Лэнг и Миллер, ребята мэра. Близко знаком я с ними не был, но их знал каждый: два Гарри – Гарри Лэнг и Гарри Миллер, детективы, которых Сермэк выбрал для особо деликатных дел вроде перетряхивания грязного белья. С Лэнгом я общался раньше – он был постарше меня, лет тридцати семи-тридцати восьми, парой дюймов[1] повыше да парой фунтов[2] потяжелее моих ста восьмидесяти. К пяти вечера у него уже виднеется щетина; довершают портрет угольно-черные волосы, холодные черные глаза и косматые брови, не внушающие доверия. Впрочем, насчет волос я обманулся – под шляпой продолжался лоб. Миллеру было сорок – толстый, пяти футов[3] с хвостиком роста; лицо и глаза пустые. На первый взгляд он мог показаться глуповатым, но это только на первый взгляд. Он протер носовым платком очки в металлической оправе – стекла с холода запотели. Глаза были словно застывшие, а когда он нацепил очки, застыли еще больше. Стекляшки, напоминавшие донышки бутылок из-под кока-колы, увеличивали глаза, и неожиданно я понял, что он здорово смахивает на сову, на неясыть, которая, тем не менее, если понадобится, может и орла сшибить.

До того как стать копом, Лэнг был одним из бутлегеров в банде Миллера, их еще называли ребятами из Вест-Сайда. Это было похоже на встречу земляков – мы все трое были из Вест-Сайда. На Максвел-стрит у моего отца была лавка – вот откуда я знаю Лэнга.

Но, оказывается, я не так уж хорошо его знал, чтобы считать своим старым собутыльником, об этом я мог судить по его словам и по тому, каким тоном они были сказаны:

– Привет, Рыжий. Слыхал, ты здесь поселился.

Рыжий – это не мое имя. Я – Геллер, Натан Геллер, Нейт. Но ни в коем случае не Рыжий, несмотря на то, что оброс всюду рыжевато-каштановыми волосами, доставшимися в наследство от моей матери.

– Этот кабак как раз на полпути между Диборн и Ла-Саль-стрит. Мне удобно, – пожал я плечами.

Происходило это около трех часов дня. Вообще, здесь было славное местечко, особенно для меня, одного из сыщиков «конторы» мэра: свой человек у входа, свой – за стойкой бара. Только малость тесновато, как в шкатулке – полно темного дерева, позади бара зеркало, везде фото знаменитостей или почти знаменитостей в рамках, с автографами на лицах, уставившихся на меня.

Так же, как и Лэнг с Миллером.

– Взять вам по чашке кофе? – спросил я, слегка привстав.

Я был агентом в штатском, работающим в группе по карманникам. А эти парни – самыми высокооплачиваемыми детективами в городе; к тому же – сержанты, и, может, они и не заслуживали уважения, но я-то знал, что его нужно выказать.

Они никак не отреагировали. Лэнг продолжал стоять – руки в карманах пальто, снег запорошил плечи, будто перхоть, – покачиваясь с носков на пятки, как деревянная лошадка. Было ли это от нервов или от скуки – сказать не берусь. Я только чувствовал, что вокруг сгущается что-то нехорошее. Тут же стоял столбом и Миллер – вроде одного из львов перед зданием Института искусств, только видом попротивнее; к тому же львы бронзовые, а этот был тусклым – одним словом, коп.

Потом Миллер заговорил.

– Нам нужен третий, – процедил он.

Так разговаривают, когда хотят выглядеть «крутым»: монотонно и немного отрывисто. Это было довольно смешно, но меня что-то не позабавило.

– Третий – кто? – спросил я.

– Третий человек, – вступил в разговор Лэнг. – Третий игрок.

– А что за игра?

– В машине скажем.

Они повернулись, двинувшись к выходу. Предполагалось, что я побегу за ними. Ясное дело, я схватил пальто и шляпу.

Кабак находился на углу Кларк и Польк-стрит. Ветер гнал пешеходов, вцепившихся в свои покупки, вдоль улицы, направляя их к станции Диборн, которая была кварталом пониже. Тут, по идее, я и должен был крутиться, оберегая этих самых покупателей от карманников, чтобы ими не было потеряно то, что у них осталось после посещения Маршалл-Филдс.

Развевались юбки и пальто: все шагали, наклонив головы, уткнувшись взглядом в тротуар, не обращая внимания на редких нищих. Ветер нес сухой снег, похожий на конфетти, что придавало всей картине какую-то карнавальность. Вдоль путей надземки было оживленно, непрерывно прибывали и отправлялись поезда; некоторые из них были просто битком набиты. Четыре хорошенькие женщины лет около тридцати или чуть побольше, навьюченные покупками, направлялись, хихикая, в заведение, откуда мы только что вышли. Была предрождественская неделя, у всех дела шли бойко, – кроме разве что церкви святого Петра, до которой было рукой подать от того места, где мы стояли: вокруг нее народ не толкался.

Вблизи станции Диборн парковка была запрещена, но Лэнг и Миллер почему-то оставили черный «бьюик» у бордюра, на перекрестке. «Бьюик» был той модели, которую в народе прозвали «беременная гуппи», потому что у него бока выступали из-за крыльев. На крыле со стороны тротуара уже расположилась внушительная ступня полицейского, который выписывал штрафную квитанцию. Миллер потянулся, выхватил бумажку из рук копа и, скомкав, швырнул ее в снежный вихрь. Ему не надо было даже показывать свой значок детектива – каждый полицейский в городе знал в лицо двух Гарри.

Но мне пришлось по душе, как потом повел себя этот коп. Ему было около пятидесяти, и протопал он намного больше, чем эти двое, пыжащихся от покровительства мэра, уж будьте уверены. И ясно, что с тех пор, как в Чикаго появились копы, еще не было случая, чтобы тертого копа загнали в тупик.

Он медленно убрал книжку и карандаш, поглядел на Миллера взглядом, в котором смешались снисхождение и презрение, а потом сказал:

– Моя ошибка, парень. – Прокашлялся и смачно сплюнул прямо под ноги Лэнгу. И, повернувшись на пятках, отошел, помахивая светящимся жезлом.

Лэнг отпрянул, а Миллер опустил голову, и лицо его стало похоже на опавшую резиновую маску. Они смотрели на удалявшегося полицейского и соображали, что бы сделать перед лицом такого неприкрытого пренебрежения. Тут я хлопнул Лэнга по плечу и сказал:

– Я уже себе все отморозил, господа! Так что за вечеринка ожидается?

Миллер улыбнулся. Да так широко, что даже показались зубы – большие и желтые, как огромные кукурузные зерна. И это была, по моим понятиям, самая дьявольская улыбка из всех, что я видел.

– Затевает ее Фрэнк Нитти, – объяснил он.

– Только он об этом не знает, – добавил Лэнг и открыл дверь «бьюика». – Забирайся.

Я влез. «Беременная гуппи» – модель непопулярная, но весьма удобная: сиденья обтянуты шерстяной тканью коричневого цвета, полированные деревянные штуковины вокруг окон...

Миллер сел за руль: «бьюик» послушно тронулся, несмотря на холод, хотя и слегка завибрировал; мы повернули и выехали на освещенную трассу. Лэнг обернулся, изогнувшись на сиденье, и улыбнулся:

– Пушка с тобой? Я кивнул.

Он протянул мне маленький тупоносый револьвер тридцать восьмого калибра.

– Теперь у тебя две, – пояснил он.

Мы ехали на север по Диборн. Проехали Принтер-роу: ее впечатляющие нарядные фасады мелькали по обе стороны от меня. А вот и высокий, серый, длиной в полквартала Транспортэйшн-билдинг: в нем до сих пор работал мой друг Элиот Несс.

– А как вам удалось накрыть Нитти? – спросил я спустя какое-то время.

Лэнг обернулся и посмотрел на меня с удивлением, будто уже позабыл, что и я нахожусь здесь.

– Что ты имеешь в виду?

– Что на нем? Кого он убил?

Лэнг и Миллер переглянулись, и Лэнг издал некий звук – вроде смешка, хотя, может, я и ошибся – это мог быть и кашель.

Миллер – в своей монотонной манере – сказал:

– А он ничего, этот парень.

На какое-то мгновение, только на мгновение, невзирая на то, что в руках у меня была пушка, я почувствовал, что меня одурачили. Может быть, сам того не ведая, я наступил на чью-то больную мозоль, и обладатель ее настолько влиятелен, что это сильно огорчило даже мэра. И вот теперь его верные слуги везут меня Бог знает куда. Возможно, на озеро Мичиган, столь популярное среди народа для плаванья. Однако некоторые пловцы находятся на дне этого озера уже долгие годы...

Но направо – к озеру – мы не повернули. А покатили к Федерал-билдинг, но это значило, что остается еще Чикаго-ривер; мы миновали равнодушно взирающие на нас окна Юнион-Лиг-Клаб. Затем снова свернули к Торговой палате. Сейчас мы находились в финансовом центре города, где-то в глубине «каменных джунглей»: чикагские небоскребы обступили нас, взяли в кольцо – слева и справа, впереди и сзади. Небоскребы – изобретение Чикаго, и город никогда не позволит вам об этом забыть.

Снег сеял, словно пыль, поэтому город казался серым, хотя там и сям мелькали рождественские пятна зеленого и красного: на окнах многих квартир красовались понсетии[4]; на каждом муниципальном столбе висели ветки падуба или хвойный лапник. Какой-то, видимо, бывший брокер в отличном костюме продавал ярко-красные яблоки – пять центов штука. Только через несколько кварталов, на Стейт-стрит, стало заметно, что приближается Рождество, – хотя бы из-за обилия пьяниц; в больших магазинах на витринах были выставлены самые разные аксессуары выпивки: шейкеры для коктейлей, фляжки, канистры, домашние пивоварни. Все из выставленного было разрешено к продаже, но это так противоречило духу закона, как если бы легально торговали кальянами для курения наркотиков.

Мы миновали отель «Бисмарк», где часто бывал на ланче мэр. Не так уж много времени прошло с тех пор, как известный старый отель переименовали в «Рендольф», – во время последней войны сильны были антигерманские настроения – но пару лет назад ему официально вернули старое название. А вот и здание театра. Здесь всю уличную рекламу подавляло обещание Бена Бирни: «Бесплатные подарки для детей!»

Шла пьеса «Спортивный парад» с Вильямом Гаргэном. Напротив, через улицу, находился Сити-Холл: его коринфские колонны и фасад в классическом духе находились в ироническом противоречии с тем, что происходило внутри. Потом мы проехали под надземкой; вверху грохотал поезд. Тут я решил, что они пошутили насчет Фрэнка Нитти, потому что слева от нас было сыскное бюро, мы направлялись именно туда, – да только мы его проехали.

В 200-м квартале Северной Ла-Саль, оставив точно на квартал позади Сити-Холл, а сыскное бюро немного поближе, Миллер снова подрулил к тротуару, игнорируя надпись «Не парковать!». Они с Лэнгом не спеша вышли, и я последовал за ними. Детективы фланирующей походкой направились к Уэкер-Ла-Саль-билдинг, угловому небоскребу из белого камня, напротив него, через улицу протекала Чикаго-ривер. Баржа подплывала к массивному подъемному мосту, подаренному городу Большим Биллом Томпсоном, и извещала о своем приближении нетерпеливыми гудками.

Пол большого холла Уэкер-Ла-Саль-билдинг был из серого мрамора, и наши шаги гулко отзывались в нем – создавалось впечатление, что их транслируют по радио. Где-то высоко на потолке лениво летали амуры. Слева стоял газетный киоск, направо ряд телефонных будок; лифты находились прямо перед нами.

На полпути к лифтам двое в шляпах-дерби и коричневых мешковатых костюмах играли в карты. Эта парочка была Лаурел и Харди; тот, что с усами – Лаурел, итальянец; у обоих сигары и «бульдоги» под рукой. Мы находились в финансовом центре Чикаго, причем заметно было, что мы отнюдь не финансисты, но и эти парни не были брокерами.

Харди поднял глаза на двух Гарри и, узнав их, кивнул. Лаурел от карт не оторвался. Я взглянул на висевший между кабинками лифтов список контор, находившихся в здании, – импорт-экспорт, какая-то смесь мелких контор, несколько юристов...

Мы постояли у лифтов, пока Миллер опять протирал толстые стекла своих очков. Когда очки вернулись на лицо, он кивнул, и тогда Лэнг надавил на кнопку вызова лифта.

– Я буду брать Кампанью, – сказал Миллер. Это прозвучало так, будто он заказывал напиток.

– Что? – спросил я.

Мне ничего не ответили; оба Гарри молча ждали лифт.

– Малыш Кампанья из Нью-Йорка? – спросил я. – Торпеда?[5]

Пришел лифт, еще один в коричневом костюме и с «бульдогом» под мышкой подбежал к нам.

Лэнг прижал к губам палец, чтобы я молчал. Мы вошли в лифт, и парень велел нам стоять подальше. Мы так и сделали, и не потому, что он был вооружен: это были те времена, когда вам приказывали стоять в лифте поглубже, и вы повиновались – внутри не было дверей безопасности, и, находясь слишком близко к выходу, можно было остаться без руки.

Он поднял нас на пятый этаж: на посту никто не стоял, никаких играющих в карты комедиантов с оружием. И никого, например, с «бульдогами» под мышкой. Только серые стены и конторы с номерными табличками, а иногда – с именами и фамилиями на дверях. Мы ступили на мозаичный пол, выложенный из мелкого черно-белого кафеля, от пестроты которого у меня сейчас же закружилась голова. В воздухе стоял запах антисептиков, как в кабинете дантиста... Или в туалете.

Лэнг посмотрел на Миллера и кивнул назад.

– Нитти, – сказал он.

– Эй, – сказал я. – Какого черта? Они взглянули на меня, словно уже забыли, что пригласили меня с собой.

– Вынь оружие, Рыжий, – нетерпеливо приказал мне Лэнг.

– Геллер, если не возражаете, – возмутился я, но оружие вынул.

Лэнг и Миллер сделали то же самое.

– А ордер у нас есть? – спросил я.

– Заткнись, – оборвал Миллер, не глядя на меня.

– Что, черт побери, мне нужно делать? – спросил я.

– Только то, что тебе говорят, – ответил Миллер, строго посмотрев на меня. – Заткнись.

Пустые глаза за стеклами были просто круглыми черными шарами; забавно, как много могут сказать такие невыразительные глаза.

Лэнг вступился за меня:

– Прикрой нас, Геллер. Может быть небольшая перестрелка.

Мы двинулись, и наши шаги гулко отдавались в пустом коридоре.

Они остановились перед дверью: на табличке не значилась фамилия, а только номер «554».

Дверь была не заперта.

Миллер вошел первым, в кулаке револьвер сорок пятого калибра, за ним Лэнг, с тридцать восьмым калибром и дулом в четыре дюйма. Находясь все еще в полном смятении, я оставил в кармане пальто «бульдожку», которую мне дал Лэнг, и сжал в руке свой девятимиллиметровый автоматический браунинг. Для копа оружие необычное, не исключен перекос патрона и может заклинить, но мне нравится. Настолько, насколько мне вообще может нравиться какое-нибудь оружие, скажем так.

Комната была, по-видимому, приемной. Сразу перед нами оказался стол, но ни секретаря, ни служащего за ним не было. Зато на стульях, стоявших слева вдоль стены, сидели два парня. Оба были в великоватых коричневых костюмах, пальто на коленях; сидели они с совершенно деревянными физиономиями, и казалось, будто в комнате просто больше мебели.

Оба были лет под тридцать, среднего телосложения, темноволосые, бледные, с невыразительными лицами. Один из них, со сломанным носом, читал дешевый журнал «Черная маска». Другой – в оспинах с монету величиной – сидел, покуривая. Пачку «Филип Морриса» он положил рядом с переполненной пепельницей на стул.

Ни один не потянулся за оружием, да и вообще не пошевелился. Только сидели, вытаращив глаза в изумлении, – не от вида копов, а от того, что те были с оружием в руках.

Слева от двери, в которую мы только что вошли, стояла вешалка с четырьмя пальто и тремя шляпами. По правой стене тянулся еще один ряд пустых стульев. За столом, в глубине, посередине стены из деревянных панелей и матового стекла находилась закрытая дверь.

Неожиданно она открылась.

В дверном проеме появился мужчина, Фрэнк Нитти, без сомнения. Я не был с ним знаком, хотя мне его несколько раз показывали. Но, увидев однажды, вы его уже не позабудете: красивое, немолодое лицо, нос боксера, тонкие усики в виде перевернутой буквы "V"; на нижней губе едва заметный шрам; внешность безукоризненная, голова – просто эталон парикмахера: блестящие черные волосы с аккуратным пробором слева. Одет безупречно – серый костюм в тонкую полоску, жилет, широкий черный галстук с серо-белым узором.

Хотя он был мельче, чем полагалось бы Фрэнку Нитти, но в то же время фигура его выглядела весьма внушительно.

Нитти закрыл за собой дверь.

Выражение его лица – после того, как он посмотрел на двух Гарри, – напомнило мне выражение лица того копа-регулировщика. На нем отразились раздражение и досада, но то, что у них в руках оружие, он, казалось, вообще не заметил.

Такие вот рейды-проверки были делом привычным; они подразумевали составление протокола, оформление поручительства – обычные дела. Время от времени это было необходимо для успокоения общественности. Только вот для Нитти подобное оскорбительно. Он вышел из тюрьмы Ливенворс всего несколько месяцев назад и с тех пор исправно платил налоги, а сейчас действовал как доверенное лицо своего кузена Капоне, Большого Парня, в мае отбывшего в казенный дом в Атланте.

– Где Кампанья? – спросил Лэнг из-за спины Миллера, частично им блокированный. Словно Миллер – скала, за которую можно спрятаться.

– А что, он в городе? – спросил Нитти, не повышая голоса.

– Мы слыхали, ты натравливаешь его на Тони, – пояснил Миллер.

Тони – это наш мэр: Энтон Дж. Сермэк, он же «Тони Десять Процентов».

Нитти пожал плечами:

– Я слыхал, что ваш недотепа босс снюхался с Ньюбери.

Тед Ньюбери был конкурентом Капоне в Норт-Сайде, прокручивая те дела, которые остались от старого Багзи Моурена.

В комнате, как запах свежей краски, повисло молчание.

Потом Лэнг сказал мне:

– Обыщи тех.

Двое встали, я обхлопал их одной рукой. Оружия у них не было. Я предположил, что дело здесь в противозаконном подпольном телеграфе, поэтому их безоружность вполне объяснима – их использовали как посыльных, а не как боевиков. Лэнг и Миллер, тянувшие волынку вместо того, чтобы двинуться в соседнюю комнату, действовали тоже объяснимо: большинство рейдов проводилось для показухи, и зачастую их неспешность давала гангстерам возможность уничтожать улики.

– Дай-ка мы взглянем, нет ли там Кампаньи, – наконец выговорил Лэнг, кивнув на закрытую дверь.

– Кого? – переспросил, слегка улыбнувшись, Нитти и, открыв дверь, шагнул в соседнюю комнату, следом за ним и его помощниками вошли Миллер, Лэнг и я.

Вторая комната не представляла собой ничего сверхъестественного: просто комната со столом, занимавшим почти все пространство от левой стены до правой. У правой стены в кабинке сидел парень в рубашке с короткими рукавами; видимо, кассир, – в руках он держал пачку денег, которую даже не потрудился убрать. Возможно, они все не поместились бы в ящике... Слева, с телеграфной лентой в руке стоял другой. Еще двое примостились за столом; один спиной к нам, тоже в рубашке с короткими рукавами, пиджак его свисал со спинки стула. Перед ним стояли четыре телефона. Напротив него сидел горбоносый субъект: на его жемчужно-серой шляпе красовалась черная лента – знак принадлежности к клану Капоне. На столе – ни блокнотов, ни бумаги, хотя и лежало несколько карандашей и ручек. Это действительно был подпольный телеграф, куда поступали сведения со скачек и любая другая информация, связанная с тотализатором. И дымящаяся мусорная корзина рядом со столом это подтверждала.

Парень за столом в рубашке с короткими рукавами был единственным, кого я узнал: Джо Пэламбо. Это был крепко сбитый мужик лет сорока пяти; глаза навыкате, нос в прожилках. В этой комнате он был старше всех, пожалуй, за исключением Нитти, которому было почти пятьдесят. Бандиту в шляпе «а ля Капоне» было около тридцати пяти; маленький, смуглый, он-то, возможно, и был Малышом Кампаньей из Нью-Йорка. Кассиру, сидевшему в отгороженном закутке, тоже было около тридцати, а курчавому темноволосому парню, так и продолжавшему держать телеграфную ленту, – не больше двадцати пяти. Лэнг приказал кассиру выйти из кабинки и сесть за стол, рядом (как я правильно предположил) с Кампаньей, поглядывавшим на двух Гарри и на меня холодными темными глазами. Может, они были стеклянными? Миллер велел посыльным присоединиться к остальным, что они и сделали. Потом заставил всех подняться и обыскал их. Первым Кампанью. Чисто.

– Что все это значит? – спросил Нитти.

Он стоял во главе стола.

Лэнг и Миллер многозначительно переглянулись.

Моя ладонь вспотела, обнимая рукоятку браунинга. Мужчины, сидевшие за столом, ничего подозрительного не делали – руки на столе, рядом с телефонными аппаратами. Каждого как следует обыскали. Всех кроме Нитти: однако костюм и жилетка так безупречно сидели на нем, что никак не заподозришь кобуру под мышкой.

Он впечатляюще спокойно разглядывал Лэнга и Миллера. Присутствие Кампаньи тоже давило на нервы. Атмосфера ощутимо накалялась, и явно не благодаря отоплению...

В конце концов Лэнг сказал:

– Геллер!

– Да? – отозвался я чуть слышно.

– Обыщи Нитти. Выйдите в другую комнату.

Я шагнул вперед, вооруженный, но отнюдь не грозный, и попросил Нитти следовать за мной.

Он снова пожал плечами и молча повиновался. Казалось, он только теперь начинает по-настоящему беспокоиться.

В приемной он расстегнул пиджак, как бы демонстрируя желтовато-зеленый шелк подкладки, и я обхлопал его сверху донизу. Оружия не было.

Наручники лежали у меня в кармане. Нитти повернулся спиной и завел руки назад, ожидая, когда я нацеплю их на него, потом оглянулся и спросил:

– Может, ты знаешь, что это все значит, малыш? Я ответил:

– Не очень.

Подняв голову, я вдруг увидел, что он что-то жует.

– Эй! Черт тебя побери, ты что делаешь?! Выплюнь! Он продолжал жевать, и – будь он хоть трижды Фрэнк Нитти – я резко дернул его назад. Он выплюнул маленький кусочек бумаги, теперь уже просто бумажный комок. Когда мы ввалились, Нитти, должно быть, сжал его в кулаке. А сжечь бумажку, как сделали это парни в той комнате, у него не было возможности.

– Ничего себе номер, Фрэнк, – сказал я, еще раз проверяя наручники на запястьях. Услышав шум, Лэнг вышел из большой комнаты, хлопнув дверью. Встав рядом со мной, он выстрелил Нитти в спину. От этого грохота задребезжало матовое стекло в перегородке; пуля прошла навылет и застряла в деревянной обшивке стены.

Я отпрянул с криком:

– Боже!

Нитти повернулся, и Лэнг выпустил в него еще две пули! В грудь и в шею. Звуки выстрелов от пистолета тридцать восьмого калибра прогремели канонадой в маленькой комнатке, а на вешалке подпрыгнули шляпы. Но страшнее всего был звук попадавших в цель пуль – такой смачный... будто они шлепались в грязь.

Я схватил Лэнга за кисть, стараясь помешать ему снова выстрелить.

– Черт возьми, что вы...

Он отпихнул меня:

– Полегче, Рыжий! Та «бульдожка» у тебя? До меня донеслись крики из соседней комнаты: Миллер, видимо, с трудом отгонял от двери свою публику.

– Да, – ответил я.

На полу в большой луже крови лежал Нитти...

– Давай сюда.

Я протянул револьвер.

– А сейчас иди и помоги Гарри, – приказал он. Я вернулся в комнату с телеграфом. Миллер уже успокоил присутствующих, держа их «на мушке».

– Нитти застрелили, – сказал я, ни к кому конкретно не обращаясь.

Кампанья выкрикнул что-то на сицилийском наречии. Пэламбо – яростный, с красным лицом, выпучив глаза больше обычного, – спросил:

– Он умер?

– Не знаю. Но думаю, что долго не протянет, хотя... – Я взглянул на Миллера: его лицо было невозмутимо. – Вызови «скорую».

Он молча смотрел на меня, не двигаясь.

Я взглянул на Пэламбо:

– Вызывай «скорую»!

Он послушно потянулся к одному из телефонов перед собой.

И тут раздался еще выстрел.

Я выскочил из комнаты – Лэнг держался за запястье правой руки: в основании указательного пальца виднелась неглубокая рана.

На полу, у раскрытой руки Нитти, дымилась «бульдожка» тридцать восьмого калибра.

– Ты в самом деле думаешь, что обхитришь кого-нибудь? – спросил я. Лэнг ответил:

– Я ранен. Вызови скорую.

– Одна уже едет.

Вошел Миллер с пушкой в руке и тотчас же наклонился над Нитти.

– Он не умер, – заметил Миллер. Лэнг пожал плечами:

– Ну так умрет. – Он повернулся ко мне, обматывая носовым платком руку. – Иди-ка туда да последи за остальными.

Я вернулся в большую комнату. Один из пленников, молодой курчавый брюнет, открыв окно, выбирался на карниз.

– Черт тебя побери, ты что делаешь? – закричал я.

Остальные так и сидели за столом; парень уже наполовину исчез за окном, покрытым изморозью.

Внезапно кто-то из сидевших за столом бросил ему револьвер. Кто именно, я не заметил. Может быть, Кампанья.

Выстрелили мы практически одновременно. Мне удалось опередить его всего на долю секунды.

Глава 2

Отец никогда не хотел, чтобы я стал полицейским. А в особенности копом в Чикаго, где, как он считал, полицейские могут продать всех и все за каких-нибудь пять долларов. Мой отец был профсоюзным активистом: полиция его била и сажала в тюрьму, а чикагских политиков он презирал всех без разбора – от мясника, жившего ниже кварталом и бывшего помощником окружного брандмейстера, до Большого Билла Томпсона, мэра, которому хотелось бы слыть в народе Созидателем, но, по правде говоря, он скорее тянул на Пьянчугу.

Больше всего папа хотел, чтобы я порвал с полицией. В последние годы его жизни это было вечным камнем преткновения между нами. Может, это и довело его до самоубийства... Точно не знаю. Он не оставил записки. А застрелился из моего оружия...

Геллеры были выходцами с востока Германии, из Галле. Отсюда и наша фамилия; евреев в Германии в начале XIX века принудили отказаться от традиционного для них отсутствия фамилий, отныне их называли либо по профессии, либо по месту поселения. Если бы моя фамилия была не Геллер, то, возможно, я звался бы Тейлор[6], потому что Якоб Геллер, мой прадедушка, в конце 40-х годов прошлого века был портным.

А времена тогда были тяжелыми. Благодаря развитию железных дорог и промышленности высвобождались рабочие руки: технология стала определять жизнь каждого – от ткача, производящего ткани, до извозчика, который их приобретал. Безработица увеличивалась, урожаи падали, цены росли. Масса народа двинулась в Америку. Бизнес прадедушки пострадал, но у него в Галле были связи с евреями побогаче: менялами, банкирами, коммерсантами... За политическими бурями 1848 года мой прадед наблюдал со стороны, у него и мысли не было в этом участвовать. Его дело – и это прежде всего – зависело от поддержки со стороны более состоятельного класса.

Потом пришло письмо из Вены, где жил младший брат моего прадеда, Альберт. Сообщалось, что его убили 13 марта 1848 года, во время восстания против Меттерниха[7]. Брат оставил наследство, переданное в руки Рэбби Кона, раввина Венской реформистской синагоги. Прадед в те беспокойные времена не доверял почте, поэтому за деньгами отправился в Вену сам. У Рэбби Кона он задержался на несколько дней, наслаждаясь обществом этого доброго, умного человека и его любезного семейства, и еще находился там, когда раввина и его семью отравили фанатики-ортодоксы.

Все это, по-видимому, сломило прадеда: политическая смута отняла у него брата, а в Вене на его глазах евреи убили евреев. Он всегда был настоящим прагматиком-бизнесменом, предпочитая аполитичность, а в религиозном отношении скорее придерживался взглядов реформированного иудаизма, нежели строгой ортодоксии. Но после тех печальных событий он сделался отступником: с тех самых пор в нашей семье не было и намека на иудаизм.

Нелегко было покинуть Галле, но оставаться было еще тяжелее. Тайная полиция, созданная в начале революции 1848 года, действовала жестко. К тому же евреи-ортодоксы буквально преследовали моего прадеда за отступничество и распространяли слухи среди его богатой клиентуры, что покойный брат портного был радикалом. Последнее особенно не способствовало ни бизнесу, ни общему психологическом комфорту, и мой прадед решил в конце концов, что Америка – более спокойное место, чтобы поднять семью, в которой четверо детей (самый младший, Хирам, родился в 1850, как раз за три года до того, как семья эмигрировала в Нью-Йорк).

Юношей мой дед Хирам работал в семейном магазине-мастерской готового платья, который обеспечивал небольшой достаток, хотя Хирама это не интересовало. В тринадцать лет он вступил в Федеральную армию. Подобно множеству молодых евреев того времени, он захотел доказать свой патриотизм: евреи-спекулянты, занимавшиеся военными поставками, заработали дурную славу, вот мой дед и помогал реабилитировать свою нацию, да так, что ему прострелили обе ноги при Геттисберге.

После долгого лечения по госпиталям он вернулся в Нью-Йорк, где в его отсутствие умер отец. Мать умерла десятью годами раньше, и сейчас оба его брата и сестра ссорились из-за наследства. Результат был таков: сестра Анна уехала из города с большей частью семейных сбережений, бесследно исчезнув на многие годы. Братья Джейкоб и Бенджамин остались в Нью-Йорке, но никогда больше не перемолвились и словом. Они редко виделись и с Хирамом. Тот жил уединенно – он был почти инвалидом и считал, что ему повезло, устроившись на работу в мастерскую магазина готового платья.

В 1871 году дед женился на Наоми Левиц, работнице той же мастерской. Мой отец, Мэлон, родился в 1875, а дядя Льюис – в 1877 году. А через семь лет мой дедушка потерял сознание во время работы и с тех пор почти все время был прикован к постели, оставаясь дома и присматривая за двумя мальчишками – все, что он мог теперь делать, а вот бабушка продолжала работать. В 1886 году перенаселенный многоквартирный дом, где жила их семья, загорелся. Многие жители погибли в пламени. Отца и дядю бабушка благополучно вывела и вернулась за дедушкой. Из огня они не вышли.

Тетя моего отца, забравшая большую часть наследства и теперь преуспевавшая в Чикаго, восстановила отношения с поредевшей семьей.

Именно к ней и определили обоих мальчиков. Из поезда – в уличный экипаж, и мальчики, широко раскрыв глаза, попали не в Еврейский квартал вблизи Вест-Сайда, а в тот район города, который был известен как Леви. Здесь находились самый знаменитый в стране бордель Эверли-Клаб, заправляемый сестрами Адой и Минной, а также целое созвездие менее известных домов с дурной репутацией. Так вот, их преуспевающая тетушка Анна была «мадам» в одном из таких домов.

Не то чтобы тетя Анна была на низшей ступени: на самом дне находились переполненные проститутками многоквартирные дома, выстроившиеся бесконечными рядами. Одним из них владел начальник полиции, несколько других принадлежали, например. Картеру Хэррисону, в течение пяти сроков бывшему мэром Чикаго. Потом шли панельные дома, с комнатами, меблированными только кроватью и стулом: на кровати размещалась девица со своим клиентом, а стул занимали его брюки. В подходящий момент в дверях возникал некто третий, благодаря чему нередко делались хорошие деньги.

На верхних ступенях стояли сестры Эверли, а перед ними – Кэри Уотсон, в чьем трехэтажном каменном особняке было пять гостиных, а также двадцать спален, бильярдная и, вдобавок, кегельбан. Обивка из Дамаска, шелковые платья, льняные простыни; вино охлаждали в серебряных ведерках и пили из золотых бокалов.

Дом Анны Геллер находился где-то посередине. Вино здесь тоже подавали; дюжина девиц, проживавших тут, пили его на завтрак, равно как и во время остальных своих трапез. В полдень цветная девушка будила эти «увядшие розы», подавая им в постель коктейли. Поддерживаемые абсентом, они одевались и спускались завтракать. Вскоре девицы парами усаживались у окон, привлекая внимание прохожих мужского пола постукиванием по стеклу и демонстрацией крайне смелых туалетов. Наряды варьировались от пеньюаров, сшитых из газа матушкой Хаббардс, костюмов жокеев и платьев без лифов до полного отсутствия таковых. Бизнес процветал. Около четырех или пяти утра девицы разбредались по своим рабочим местам, чтобы впасть в сон или... пьяное беспамятство.

Спаивала девиц сама Анна Геллер. Она с гордостью говорила, что никто так не развращает ее девушек, как «ночь на арене», которую она устраивала три-четыре раза в месяц, и спаси Господи ту девушку, которая бы от этого уклонилась. Рассказывали также (хотя свидетелем этого отцу быть не приходилось), что Анной были наняты шесть цветных джентльменов, проживавших отдельно, и что она совершала деловые поездки в другие города, возвращаясь с девушками в возрасте от тринадцати до семнадцати лет, которым была обещана работа в качестве актрис.

Каждую девушку запирали в комнате без одежды, где ее насиловали эти самые цветные джентльмены. Именно таким путем девушку «знакомили с жизнью», а вскоре ей подавали на завтрак и вино. Во всяком случае, так рассказывали...

Отец тетю не любил: и за то, как она раздавала оплеухи «пьянчужкам» (как она называла девушек), и за то, что отбирала заработанные ими деньги, а может быть, ему просто не нравился ее дом. Ей же не нравилось, с каким молчаливым презрением мальчик смотрел на нее (а это мой отец умел делать очень хорошо), так что колотушек ему доставалось изрядно.

Зато Анна и мой дядя Льюис между собой ладили отлично. Гостиная тетиного дома была достаточно известна в околосветских кругах, чтобы изредка привлекать в качестве клиентов политиков, удачливых бизнесменов, банкиров и прочих представителей этого круга; и Льюису нравилась жизнь, которую вели эти люди. Возможно, он и осла научился бы целовать, наблюдая, как Анна ведет себя с политиками и нужными людьми, которые случайно тут мелькали. Он был достойным учеником тети и мастерства достиг, применяя все ухищрения на самой Анне, подыгрывая ее тщеславию. И если моего отца Анна перестала учить после третьего класса, сделав из него дворника в борделе, то Льюиса она отправила на Восток в закрытое учебное заведение.

Из-за этого мой отец не любил и Льюиса. Тот же делал вид, что этого не замечает или ему все равно, когда приезжал домой из своей привилегированной школы. Если, конечно, этот «дом» можно было назвать домом. Но в чем тетя и отец были единодушны, так это в своей ненависти к копам. Папе ненавистен был только один вид патрульных, являвшихся еженедельно за двумя долларами пятьюдесятью центами на нос, плюс выпивка, еда и девушка – во всякое время, когда у них было настроение. А случалось это часто. И Анна притворно улыбалась, выплачивая по два с половиной бокса и предоставляя выпивку, еду и девушек. Копы были не единственными, с кого не взималась плата. Денег не брали с инспекторов и капитанов из полицейского участка на Хэрисон-стрит, а также с окружных политиков, к которым у моего отца тоже выработалось стойкое отвращение. А ведь это были те самые политики, на которых так почтительно взирал мой дядя.

После начальной школы на Востоке Льюис вернулся в Чикаго, и тетя Анна быстренько отправила его на Северо-Восток. В это же время она стала выводить своего любимого племянника на ежегодные балы Первого круга, где тот имел возможность общаться не только с помощниками окружных политиков, но и с самыми важными «шишками» города: банкирами, юристами, управляющими железной дорогой, бизнесменами, инспекторами и капитанами полиции, а, может, даже и самим комиссаром, сводниками, «мадам», зеваками, карманниками и наркоманами. Разодетые в пух и прах, они развлекались с борцами и цирковыми силачами, смуглыми индианками, крошками-египтянками, японскими гейшами (костюмы которых газеты определяли одним словом – «облегченные»). Ежегодно за несколько дней до Рождества этот великосветский сброд заполнял чикагский Колизей, прибавляя от двадцати пяти до пятидесяти тысяч долларов к фонду компании Хинки Динка и Джона Бани.

Бани-Джон Кофлин, бывший банщик, демократ-старейшина из Первого округа, считал себя человеком искусства; он читал свои дрянные стихи, носил экстравагантную одежду (галстук цвета лаванды и красный кушак) и продул кучу денег на лошадях. Хинки Динк, он же Майкл Кенн – небольшого роста головастый мужик, жевавший сигары и скопивший целое состояние, играя на бирже. Среди его вкладов в дела Чикаго было введение стандартной платы в пятьдесят центов за голосование. Эти их балы в Первом округе описывались в иллинойской газете «Обзор преступлений» как «ежегодная всеобщая оргия». Но Хинки Динка это не беспокоило; «Чикаго – это город не для неженок», – сказал он на это.

В то время, как светские вечеринки кружили голову дяде Льюису, мой отец уже давно уехал. В 1893 году, во время Первой Всемирной выставки в Чикаго, бизнес Анны Геллер переживал бум; число девушек было увеличено, и тетя железной рукой управляла и ими, и отцом. Возможно, ее мозги стал пожирать сифилис, и именно этим объясняется ее поведение. Когда она вывела отца из себя, его молчаливое презрение разрешилось гневным взрывом; это случилось после того, как тетя избила до бесчувствия одну из своих «подопечных». Отец попытался заступиться, и Анна набросилась на него с кухонным ножом. Только чудом он отделался раной на плече длиной в пять дюймов. Как только она зажила, отец убежал из дома.

Подземка выплюнула его около 115-стрит. Рядом находился завод Пульмана, куда и пошел работать отец. Через год он уже оказался в гуще стачки и, будучи одним из самых воинственных забастовщиков, был выброшен за ворота предприятия, когда забастовка закончилась.

Так началась работа папы в рабочем союзе: в Конгрессе еврейских рабочих около Вест-Сайда, затем в Уоблис в Норт-Сайде. Он был и организатором союзов, и рабочим на различных заводах, и просто участником забастовок...

Дядя Льюис избрал другой путь. Он стал доверенным служащим в главном банке Чикаго, Централ-Траст-Компани, знаменитом «Банке Дэйвса», основанном генералом Чарльзом Гэйтсом Дэйвсом. Тетя Анна в тот же год умерла от неизлечимого психического расстройства; меньше чем через месяц Льюис получил ученую степень на Северо-Западе, так что он начал очень неплохо, имея степень и наследство, состоявшее из денег от продажи борделя и его обитательниц, и навсегда расстался со своим низким прошлым.

С этих пор случайные встречи дяди и отца – лощенного, идущего в гору молодого финансиста и радикала, организующего рабочие союзы, – проходили, мягко выражаясь, напряженно и обычно заканчивались тем, что отец выкрикивал лозунги, а мой дядя сохранял спокойствие, выражая свое презрение тем, что не удостаивал отца ответом. Отец, несмотря на свою активность в профсоюзах, был человеком, не склонным терять терпение; обычно он проглатывал свой гнев, как нежующийся кусок мяса, выплюнуть который нельзя, потому что времена тяжелые. А вот на дядю он мог кричать и изливать свою ярость. К концу столетия они вообще не разговаривали и не встречались: просто вращались в разных кругах.

Тогда же мой отец влюбился. Не будучи допущенным к образованию, которое получил его брат, он пристрастился к чтению еще до того, как интересы Союза привели его к книгам по истории и экономике. Возможно, в этом и крылась отцовская склонность к высокомерию: это было высокомерие неуверенности, присущее всем самоучкам. Во всяком случае, именно занимаясь по программе культурного обучения в библиотеке в Ньюбери, он и повстречал родственную (не такую, правда, высокомерную) душу – Джанет Нолан, красивую, рыжеволосую молодую женщину, хрупкую, болезненную и слабую. Приступы болезни не позволили ей посещать школу и привели к чтению и самообразованию (я так и не знал точно, в чем заключались ее неприятности со здоровьем, хотя решил потом, что у матери было больное сердце). Они все чаще стали встречаться с отцом в библиотеке. Любимыми авторами отца были Дюма и Диккенс (хотя однажды он поделился со мной, как растерялся, обнаружив, что «Даму с камелиями» и «Трех мушкетеров» написал не один и тот же Дюма; много лет он удивлялся универсальности Александра Дюма, пока не узнал, что авторами романов были как отец, так и сын).

Но вскоре вместо романтических ухаживаний папа очутился в тюрьме. Работа в профсоюзе постоянно приводила к столкновениям с копами, и его арестовали во время стачки на текстильной фабрике. Так он угодил на месяц в тюрьму в Брайдвел.

Тюрьма была каменным мешком без туалета, только пятигаллоновое ведро в углу камеры. Вдоль стен – нары с соломенными матрасами, одеялами толщиной с бумажный лист и вонью, заметной и глазу. Воды в камерах не было, хотя в шесть утра заключенным давали несколько минут, чтобы облиться холодной водой до того, как один из двух дежурных по камере присоединялся к шествию с отхожими ведрами, которые опорожняли во дворе в огромные выгребные ямы, а потом обрабатывали химикалиями. Раз в неделю для всех заключенных был душ. С утра до вечера папа в огромной глиняной яме дробил большие куски извести.

Ему и раньше приходилось тяжело работать: уж за этим-то тетя Анна следила. И был он здоровяком: той же конституции, что и я, около шести футов... Но и на нем сказался месяц пребывания в Брайдвеле: он вышел, потеряв двенадцать фунтов. На завтрак давали сухую овсяную крупу, на ланч – жидкий суп, на ужин – похлебку, где горох и волокна разварившейся говядины плавали в какой-то непонятной жидкости; все порции мизерные, с тремя кусками хлеба. Но как ни странно, папа часто говорил, что не ел ничего вкуснее свежеиспеченного тюремного хлеба. От каменной пыли у него появился кашель, но он гордился своим мужеством и тем, что из-за принадлежности к Союзу попал в тюрьму. Кроме того, ему нравилась роль страдальца-мученика.

Но вот Джанет не была в восторге от всего этого. Она пришла в ужас, увидя в каком состоянии отец вышел из Брайдвела. До того, как попасть в тюрьму, он сделал ей предложение, попросив у родителей ее руки. Она пообещала подумать. А теперь сказала, что выйдет за него замуж при одном условии...

Вот так папа оставил работу в Союзе.

На Максвел-стрит отец бывал в поисках политической и профсоюзнойлитературы. Он не хотел работать где-нибудь, вроде банка (это он оставил брату Луи), но и на фабрику не мог устроиться – он был в «волчьем списке» на всех фабриках Чикаго, а там, где его в такие списки не внесли, пришлось бы вступить в профсоюз. Поэтому он открыл на Максвел-стрит лавку, продавая книги – старые и новые – в основном романы, по десять центов за штуку, которые вместе со школьными товарами – карандашами, ручками и чернилами – привлекали детишек, его лучших покупателей. Иногда любители Буффало Билла и Ника Картера хмурились, видя на прилавке литературу Союза и анархистов. Даже равнодушная к политике Джанет его за это критиковала, но ничто не могло поколебать папу. Ведь Максвел-стрит была тем местом, где торговали всем, чем угодно.

Расположенная примерно в миле на юго-запад от Нетли, Максвел-стрит площадью с квадратную милю была центром еврейского гетто. Большой пожар 1871 года (случившийся благодаря корове миссис О'Лири, опрокинувшей ногой фонарь) пощадил левую сторону Максвел-стрит. И теперь этот район, плотно заселенный жителями из сгоревшей части Чикаго, привлекал торговцев – в основном пеших евреев с двухколесными тележками. Вскоре улица заполнилась торгующими бородатыми патриархами; их кафтаны почти ежедневно мели пыльные деревянные тротуары, черные шляпы выгорали на солнце до серого цвета.

Продавали обувь, фрукты, чеснок, кастрюли, сковороды, пряности.

К тому времени, как папа открыл здесь прилавок, Максвел-стрит считалась в Чикаго большим рынком, куда богатые и бедные шли торговаться, где от каждого магазина выступал навес и торговля начиналась уже на тротуаре. Проходы были так темны, что напоминали туннели, и немногочисленные лампы развешивались так, что не позволяли покупателю рассмотреть носки без пальцев, уже использованные зубные щетки, бракованные рубашки и другие чудеса, олицетворявшие собой душу этой улицы. Была ли у улицы душа или нет, не могу сказать, но запах у нее определенно был: запах жареного лука. И даже запах мусора, сжигаемого в открытых ящиках, не мог заглушить этот аромат.

Под стать луковому запаху были ароматы, поднимающиеся от горячих сосисок, а когда лук соединялся с сосисками в свежей булке, то с улицы нужно было бежать бегом.

Новобрачные поселились в комнатке в типичном для района Максвел-стрит многоквартирном доме на углу Двенадцатой и Джефферсона, трехэтажном, дощатом, с черепичной крышей и наружной лестницей. В здании было девять квартир и около восьмидесяти жильцов; одна трехкомнатная была жилищем для дюжины человек. Геллеры – единственные жильцы в своей однокомнатной квартирке – делили туалет с двенадцатью или тринадцатью соседями (один туалет на этаж); а вот комнату они делили на двоих, и, может быть, из-за этого я и появился.

Я представлял, как папа в тихом бешенстве жил этой монотонной, однообразной жизнью: работу в Союзе, так много для него значившую, заменил прилавок. Ирония судьбы состояла в том, что, отказавшись от работы в банке, отец попал, тем не менее, в атмосферу гораздо более капиталистическую. Любимая Джанет и надежда быть отцом семейства теперь составляли смысл всей его жизни.

Мать, будучи по-прежнему болезненной, в 1905 году родила меня. Роды были тяжелые. Акушерка из амбулатории на Максвел-стрит спасла нас, но предупредила родителей, что Натан Сэмюэль Геллер должен остаться единственным ребенком в семье.

Однако большие семьи тогда были правилом, и несколькими годами позже моя мать умерла при родах. Акушерка даже не успела дойти до дома, как мать скончалась на окровавленных руках отца. Мне казалось, что я помню, как стоял рядом и наблюдал за всем. Но может быть, подробная достоверная история, спокойно и отстранение рассказанная мне отцом всего только один-единственный раз, заставила меня думать, что я помню. Ведь мама умерла в 1908 году, когда мне было около трех лет.

Своих чувств папа не показывал: это было не в его обычае. Не помню, видел ли когда-нибудь его плачущим. Но потеря мамы сильно потрясла его. Имея ближайших родственников с обеих сторон, логично было бы допустить, чтобы меня вырастила тетя или еще кто-нибудь (свою помощь предлагал и дядя Льюис, как я узнал позже, и мамины сестры и брат), но отец отказал всем. Я был всем, что у него осталось, и всем, что осталось от нее. Это не означало, что мы были близки. Несмотря на то, что я с шести лет помогал ему за прилавком, мы с ним, казалось, имели немного общего за исключением, пожалуй, интереса к чтению, но мое бессистемное «проглатывание» книг сильно его раздражало. Уже с десяти лет я читал Ника Картера, вскоре перейдя к потрепанным книжкам о Шерлоке Холмсе. А когда подрос, то захотел стать сыщиком.

Наша жизнь становилась все хуже и хуже. Делать закупки на Максвел-стрит становилось опасным приключением, а жить там – настоящим бедствием. Была страшная теснота: теперь в нашем доме проживало сто тридцать человек, и на отца с сыном, занимающих одну комнату, соседи стали смотреть с завистью.

Во многих мастерских здесь применяли потогонную систему, что, конечно, донимало отца – в его жилах текла кровь профсоюзного лидера; были и болезни (мама умерла трудными родами, но папа обычно винил в ее смерти грипп, возможно таким способом реабилитируя себя); было здесь и зловоние – от отбросов, сортиров и конюшен.

Я ходил в школу Уолша, и, хотя не принимал участия в междуусобицах между шайками, там случались настоящие войны – кровавые потасовки, в которых дети шести-семи лет дрались ножами и стреляли друг в друга из револьвера. Ребята постарше шутить тоже не любили... Я сумел продержаться в школе Уолша два года, пока папа не сообщил, что мы переезжаем. «Когда?» – жаждал я узнать. Он сказал, что не знает, но переедем мы обязательно.

Уже в семилетнем возрасте я понял, что папа в бизнесмены не годится; школьные принадлежности, дешевые романы и тому подобное приносили каждодневный доход и не более того. А с тех пор, как папа побывал на каторжных работах, его мучили головные боли – спустя годы их назвали мигренью. Особенно сильными приступы стали после смерти мамы. И были дни, когда из-за этого отец не открывал лавку совсем.

В один из воскресных вечеров папа отправился в роскошный особняк своего брата «Берег озера» в Линкольн-парке. Дядя Льюис тогда был помощником вице-президента в банке Дэйвса – богатый, процветающий бизнесмен; короче говоря, был всем, чем не был папа. И когда папа попросил его о займе, тот спросил:

– Почему бы за этим не обратиться в банк? Зачем приходить в мой дом? Это неприлично. И почему спустя столько лет я должен тебе помогать?

– Я не пошел в твой банк из-за тебя же, потому что не хочу смущать моего процветающего брата, – ответил папа. – Когда я, жалкий торговец с Максвел-стрит в поношенной одежде, приду в банк просить милостыню у брата-банкира – это уж точно будет неприлично. Конечно, если ты хочешь отослать меня ни с чем, я пойду в банк. И буду приходить снова и снова, пока ты, наконец, не дашь мне взаймы. Возможно, твои партнеры по бизнесу, твои капризные клиенты не представляют, что твой брат – нищенствующий торговец – анархист, человек из профсоюза; возможно даже, они понятия не имеют, что мы оба воспитаны «мадам» в публичном доме; но, с моей помощью, они разберутся, что твое состояние создано на страдании и унижении, так же, как, впрочем, и их достаток...

На полученный заем отец смог приобрести маленький книжный магазин в районе Северного Лондейла, известного больше как Дуглас-парк; с витриной, выходящей на Северную Хоумен-стрит, с тремя комнатами позади: кухня, спальня, гостиная (позднее из нее выгородили спальню для меня). Самым ценным в доме был водопровод, и все это принадлежало нам одним. Я пошел в школу Лоусона, находившуюся практически напротив, через улицу от «Книг Геллера».

Отец и здесь продолжал продавать школьные принадлежности и романчики по десять центов – и это держало магазин на плаву. За двенадцать лет он расплатился с братом, это произошло где-то в 1923 году.

Тогда я и не догадывался, что был смыслом его жизни – папа никогда не показывал этого. Я это только сейчас понял. Конечно, я заметил, что он гордится моими хорошими отметками в школе, что переезд с Максвел-стрит в Дуглас-парк тоже был, главным образом, для меня – школа безопаснее, а для бизнеса отца это мало что дало, – он по-прежнему в бизнесмены не годился: закупал больше политической и экономической литературы, чем популярных романов (по мнению папы, популярным романом были «Джунгли» Эптона Синклера), отказываясь добавить сладости по пенни за штуку и игрушки, которые прекрасно бы сочетались с продаваемыми письменными принадлежностями, а это была бы отличная приманка для школьников из Лоусона. Но канцелярские товары и дешевые романы – вот то единственное, что он использовал для получения прибыли. Иначе говоря – он приносил себя в жертву своим драгоценным книгам. К тому же отец никогда не брал на продажу религиозные книги, а они бы хорошо пошли в этом районе, заселенном, в основном, евреями; вкус кошерной пищи был знаком мне настолько, насколько евреем был папа... Короче, мы были мало похожи.

Он хотел, чтобы я поступил в колледж: это была его заветная мечта. Мечта, ничем не хуже других: чтобы сын стал доктором или юристом. Хотя думаю, профессия учителя ему нравилась больше, но твердо не уверен. Единственное, что он обговорил особо, это что большого бизнеса, как у дяди Льюиса, или помельче, как его собственный, – я должен избегать. И я всегда заверял его, что по этому поводу нечего беспокоиться. Единственное, что я попытался втолковать ему с тех пор, как мне исполнилось десять лет, – что я, когда вырасту, очень хочу стать сыщиком. Папа не обращал на это внимания, как и другие отцы, но мечты некоторых детишек все-таки сбываются, и они становятся пожарниками и водителями трамвая. И когда я продолжал об этом упоминать в возрасте двадцати лет, отец должен был бы обратить внимание. Но это родители делают весьма редко. Они требуют внимания сами, и они его не получают. Но ведь то же самое относится и к детям, не правда ли?

Даря мне пять сотен долларов, накопленных Бог знает за какое время, отец сказал, что это подарок на окончание школы, без всяких условий, хотя он надеется, что я использую их для учебы в колледже. Я так и сделал: проучился в Крейновском Молодежном колледже два года, во время которых папин бизнес, по-видимому, не процветал вовсе – он был в магазине единственным продавцом, да еще закрывал его время от времени из-за головных болей. Когда же я вернулся, желая помочь ему, он подумал, что я работаю, чтобы скопить денег на следующие два года учебы. Я, в свою очередь, считал, что он понял, на что я решился, – двух лет с головой хватило. Но мы, как обычно, не говорили об этом, и каждый продолжал идти своей дорогой, послав все к черту.

Первый спор у нас произошел в тот день, когда я сказал, что пытаюсь получить работу в департаменте полиции Чикаго. Впервые отец закричал на меня (и последний; вскоре он сделался насмешливым, а потом презирающим). И это меня шокировало, а его, я думаю, шокировало, что я ему перечу. Он не заметил, что я уже вырос, – мне тогда было двадцать четыре года. Перестав кричать, он рассмеялся. "Никогда ты не получишь у копов работу, – сказал он мне. – У тебя нет прикрытия, нет денег, у тебя нет «руки!» На этом спор прекратился.

Я не смог признаться отцу, хотя это было и так ясно, что попасть в полицию мне посодействовал дядя Льюис, который к этому времени сделался вице-президентов банка Дэйвса. Когда я пришел к нему за советом, он сказал:

– Ты никогда ни о чем не просил меня, Нейт. И сейчас не просишь. Но я собирался сделать тебе подарок. Больше от меня ничего не жди, никогда. А этот подарок я тебе устрою.

Я спросил у него, каким образом. Он сказал:

– Я поговорю с Э. Джеем.

Э. Джей – это Сермэк, тогда еще не мэр, но в городе он был важным человеком.

Так я попал в полицию. И связь между мной и папой прервалась, хотя я продолжал жить в его доме. Сыграв свою роль в деле Лингла, я устроил себе перевод в детективы (после двух лет работы постовым). Вскоре после этого отец приставил мой пистолет к голове и выстрелил...

И из этой же пушки я убил какого-то парня в конторе Фрэнка Нитти.

Глава 3

– Я покончил со всем, – сообщил я Барни. Барни – Барни Росс; он был, если помните, одним из известных профессиональных боксеров того времени и первым среди легковесов страны, оспаривающим титул чемпиона у Тони Канцонери. К тому же он был вест-сайдским парнем, еще одним экс-жителем Максвел-стрит. В сущности, Барни все еще оставался ребенком: двадцати трех или двадцати четырех лет, этакий породистый бульдог с улыбкой, рассекавшей его лицо, как шрам, когда бы он ни улыбался, а делал это мой приятель частенько.

Я знал Барни еще когда он был малышом Барни Расофским. Семья его была строго правоверной, так что после захода солнца в пятницу нельзя было ничего делать до субботы. Папа Барни так строго соблюдал шаббат[8], что они даже туалетную бумагу рвали на куски заранее. Примерно в течение года, когда мне было семь или восемь лет, как раз перед тем, как мы уехали с Максвел-стрит, я включал газ и выполнял для Расофских различные поручения, будучи для них гоем, потому что, как и мой папа, не был правоверным. Позднее, уже подростком, живя в Дуглас-парке, я приходил по воскресеньям на Максвел-стрит, чтобы работать с Барни в качестве «толкача» (это зазывала, работающий перед дверью магазина, выкрикивающий сведения о товарах и зачастую буквально принуждающий прохожих зайти в магазин). Мы работали командой – Барни и я. Барни тогда был обычным еврейским подростком – он затаскивал покупателей, а я имел дело с оптовыми заказами. После того, как его папу пристрелили в крошечной молочной Расофских грабители, Барни превратился в уличного драчуна, ну, а необходимость содержать семью после смерти отца заставила его стать Барни Россом, призовым боксером.

Барни был поумней большинства боксеров, но любил пустить пыль в глаза точно так же, как самые неосмотрительные из них. Весь этот год он получал большие деньги; по счастливой случайности, его менеджеры, – Уинч и Пайэн, – были настойчивы и заставили его сделать пару солидных капиталовложений. Одно из них – ювелирный магазин на Кларк-стрит, а другое – здание на углу Ван-Барен и Плимут, с подпольным баром на первом этаже. С улицы бар выглядел как бы закрытым. Но только с улицы... Надо сказать, в Чикаго многое выглядит снаружи иначе, чем изнутри. Барни планировал когда-нибудь после отмены сухого закона назвать это место «Коктейли Барни Росса» и, возможно, уйти с ринга. Его менеджеров хватил удар, когда он решил оставить заведение в работе, потому что в Чикаго Барни был известной личностью и достойным членом общества – невзирая на его прошлое, когда он был курьером Капоне и крутым заводилой жестоких игрищ.

– Так ты распрощался, – повторил Барни. Неожиданно было слышать тихий и тонкий голос от этого красивого немного потрепанного крепыша. В его карие щенячьи глаза можно было глядеть целыми днями и не заметить инстинкта убийцы, но только до тех пор, пока его не заденешь.

– Да... Я ушел.

– Ты имеешь в виду, от копов?

– Из оперной труппы. Конечно, от копов. Он тянул пиво, позволяя себе лишь порцию в день, не больше. Мы сидели в угловой кабинке. Была середина вечера, ночь обещала быть холодноватой, валил сильный снег, вынуждая сидеть дома всех, находящихся в здравом рассудке. Я жил поблизости, в нескольких кварталах, так что, придя сюда, не особо себя скомпрометировал. Все остальные кабинки были пусты, немногие посетители поместились на табуретках перед стойкой бара.

Войдя в дверь, вы тут же оказывались в темной, вытянутой, накуренной комнате и упирались в стойку. Только на маленьком пятачке в дальнем конце стояли столы; стулья были составлены на небольшую открытую эстраду рядом Шаббат – субботний отдых, праздник, предписываемый иудаизмом, пока не отменят сухой закон, поддерживалась иллюзия ночного клуба. Всюду висели фотографии Барни и других боксеров, как на ринге, так и вне его, с упором на ребят из Вест-Сайда, вроде Кинга Левински – тяжеловеса, и Джекки Филдса – второй полусредний, которого Барни приглашал для тренировок; и, конечно, великого Бенни Леонарда (легкий вес), потерпевшего в прошлом году сокрушительное поражение при попытке вернуть звание чемпиона – Джимми Мак Ларнин завалил его после шести раундов, устроив кровавое побоище (а на стене у Барни висели фотографии Леонарда в момент победы на чемпионате семнадцатого года над Фредди Уэлшем).

– Твоему папе это понравилось бы, – сказал Барни.

– Знаю.

– А вот Джейни нет.

– Это мне тоже известно, – отрезал я. Джейни – это Джейн Дугерти; мы были помолвлены. Пока...

– Хочешь еще пива?

– А ты как думаешь?

– Бадди! – закричал он, обращаясь к Бадди Голду, отставному тяжеловесу, постоянно крутившемуся в баре.

Потом поглядел на меня с легкой усмешкой и добавил: – Знаешь, а ведь ты выбросил деньги на ветер.

– Быть копом на Петле[9] – неплохие деньги в тяжелые времена, – согласился я, кивнув.

Бадди принес пиво.

– Да и в хорошие времена тоже, – заметил Барни.

– В самом деле! Согласен.

– Это из-за дела Нитти? Все произошло вчера после обеда?

– Да. Видел газеты, как я понимаю?

– Газеты. К тому же слышал, что говорят в городе.

– Ну, хватит! А пиво у тебя паршивое.

– Чего же ты хочешь от пива «Манхеттен»? – «Манхеттен» была марка завода Капоне; его фирменные ликеры «Форт Диборн» тоже были не очень. – А все-таки, когда ты решил на все плюнуть?

– Сегодня утром.

– А когда вернул свой значок?

– Сегодня утром.

– Что ж, тогда все просто.

– Да нет, это у меня заняло весь день... Барни коротко хохотнул.

– Не удивляюсь, – сказал он.

Газеты сделали из меня героя. Из меня, Миллера и Лэнга. Но я удостоился особых почестей из-за того, что был в городе самым молодым детективом. Вот что значит иметь дядю, лично знакомого с Э. Д. Сермэком... Да еще моя причастность к разматыванию дела Лингла...

Мэр был мастак по части рекламы. У него прошла дневная пресс-конференция; еженедельно выходила радиопрограмма под названием «Разговор по душам», приглашавшая слушателей писать и комментировать его управление; у него был день «открытых дверей» в Сити-Холл, где он, должно быть, сидел в рубахе с короткими рукавами, возможно, ел сэндвич, запивая его молоком, как простой смертный... Речи, занимавшие целые часы, укоротили время «открытых дверей», которые он проводил, чтобы лучше «организовать дела мэрии».

Сегодня газеты были заполнены объявлением мэра войны «преступному миру». Рейд в контору Нитти и устранение его самого было первым военным залпом, как сказал Сермэк на своей дневной пресс-конференции, а три «храбрых детектива были специальной командой мэра по борьбе с бандитами». Вот это-то и было для меня новостью. По возвращении в участок тем вечером я написал рапорт и отдал его лейтенанту, который пробежал его глазами и, сказав: – Это ни к чему, – смял и бросил в мусорную корзину, добавив:

– Пресса освещает дело Миллера. А ты закройся.

Я ничего не ответил, только посмотрел вопросительно, так что лейтенант пояснил:

– Указание идет сверху. На твоем месте я бы помалкивал, пока не сообразил, что стоит за этой историей.

Версию Миллера я узнал из газет – ничего общего с тем, что на самом деле случилось в конторе Нитти. Рассказ Миллера напоминал детективный роман, осталось только снять фильм с Джеком Холтом в роли Миллера и Честером Морисом в роли Лэнга, а Борис Карлофф сыграл бы Нитти, и вся история была бы увековечена. Вот Нитти поедает кусок бумаги, а Лэнг пытается его остановить, Нитти выхватывает оружие из кобуры под мышкой и стреляет, и я, конечно, стреляю в Нитти. Один из гангстеров бросается к окну, и я, славный малый с шестизарядной пушкой, подстреливаю и его. Имя парня, которого я убил Петля – ж.-д. ветка, соединяющаяся с основной магистралью. Фрэнк Харт, – сообщалось между прочим. Это был настоящий триумф паблисити, сделанный по приказу Его Чести.

Сегодня я сообщил лейтенанту, что ухожу, и попытался сдать ему свой значок, но он его не взял. Послал меня поговорить с шефом сыщиков, который отослал меня в Сити-Холл, где меня отговаривал сам шеф, и он, как и все предыдущие, не захотел взять у меня значок. Не взял и заместитель комиссара. Он сказал мне, что значок я должен отдать лично комиссару.

Офис комиссара соседствовал с офисом мэра Сермэка, но туда дверь была закрыта. Было уже около полчетвертого, а я пытался сдать свой значок сыщика с девяти утра.

Большая приемная, где за столом сидел секретарь, была заполнена обычными гражданами с их проблемами; ни один из них не претендовал на личную встречу с комиссаром. В приемную вышел один из помощников комиссара и, не взглянув на посетителей, сидящих и толпящихся вокруг, подошел к секретарю со стопкой дорожных билетов, которые нужно было отметить. Тот взял их без единого слова, мягко улыбнувшись и убрав в коробку из-под манильских сигар, которая и без того была уже переполнена, и которую он потом спрятал в отделение для бумаг в письменном столе.

Секретарь, увидев меня, посмотрел вопросительно.

– Я – Геллер, – сказал я.

Секретарь заглянул в свои бумаги и указал мне на дверь справа от него, куда я и вошел.

Передняя была меньше, чем приемная, зато забита «шишками» – окружными прокурорами, залоговыми поручителями, среди них оказалось и несколько копов из начальства, включая моего лейтенанта, который, заметив меня, подозвал и прошептал:

– Пройди туда.

Перед столом комиссара сидело четыре репортера; комната была серой, и комиссар тоже был каким-то серым: волосы, глаза, одежда с единственно выделявшимся синим галстуком.

Он общался с репортерами дневных новостей, но о чем они говорили, я узнать не успел, так как, увидев меня, комиссар остановился на полуслове.

– Джентльмены, – обратился он к репортерам, – я вынужден прерваться... у меня оперативное совещание.

Оперативное совещание (та «кухня», с которой начиналась вся деятельность полицейского департамента города) было укомплектовано из числа наиболее опытных сотрудников. Я себя к ним не относил, однако начинал догадываться, что наша встреча не случайна.

Пожимая плечами, те поднялись. Первым, кто повернулся мне навстречу, был Дэйвис из «Новостей», который разговаривал со мной несколько раз по делу Лингла.

– Ну, – усмехнулся он, – вот и наш герой.

У Дэйвиса была очень большая голова на очень маленьком туловище. На нем были коричневый костюм и серая шляпа – этот парень явно пренебрегал даже намеком на вкус.

– Когда ты собираешься рассказать обо всем прессе, Геллер?

– Подожду, пока в Чикаго не вернется Бен Хэхт, – ответил я. – С тех пор, как он уехал, местная журналистика в упадке.

Дэйвис весело усмехнулся; другие не знали меня в лицо, но Дэйвис назвал мою фамилию, и они все поняли. Тем не менее, когда Дэйвис направился к выходу, оставив эту тему без продолжения, все последовали за ним. У меня было предчувствие, что они будут ждать, когда я выйду... во всяком случае, Дэйвис.

Я стоял перед столом комиссара. Он не поднялся, хотя и указал жестом на один из четырех освободившихся стульев; улыбка была похожа на лопнувший пластырь.

– Мы гордимся вами. Геллер, – сказал он. – Его Честь и я. Департамент. Город.

– Здесь явное преувеличение. – И я положил свой значок ему на стол.

Он это проигнорировал.

– Вы будете удостоены официальной благодарности. Завтра утром в офисе Его Чести состоится церемония. Вы сможете присутствовать?

– Я пока ничего не планировал.

Комиссар улыбнулся пощедрее: улыбка не имела никакого отношения даже к простой любезности. Его руки, сложенные на столе как будто для молитвы, одновременно, казалось, кого-то душили.

– Какая глупость с вашей стороны теперь покидать нас, – медленно произнес он, косясь на полицейский значок на своем столе.

– Я не покидаю, – ответил я, – я бросаю эту работу.

– Но это вообще нелепо. Вы – герой. Геллер. Департамент награждает и вас, и сержантов Лэнга и Миллера премией за доблестную службу. Городской совет только сегодня проголосовал за то, чтобы вам, всем троим, объявить благодарность как героям. Мэр публично назвал вас человеком, принесшим дополнительные очки в главной победе в войне с преступностью.

– Ну да, да, конечно, это было еще то представление. Но при этом меня дважды отымели.

Комиссара передернуло. Услышать подобное выражение в собственном кабинете, да еще и от подчиненного... Шел 1939 год, и школьники пока еще не употребляли слово «fuck» за обеденным столом. В это тихое и пристойное время подобное повергало большинство людей в шок.

– Каким же образом? – спросил он, беря себя в руки ради сохранения собственного достоинства.

– Первое – я кого-то убил, а я не собирался убивать кого бы то ни было вчера после обеда. Возьмем того парнишку. Оказывается, никто не имеет к нему ну никакого отношения... Парни Нитти сказали, что родни у него в городе нет. Объявили, что он сирота без роду, без племени. И это еще не все. Они даже тело его не востребовали. Дело переходит в другую плоскость – безобидный, случайно подстреленный юнец. Только вот уложил его там именно я. И мне это не нравится.

Улыбка тут же исчезла: ее место заняла прямая жесткая линия поджатых губ.

– Понимаю, – сказал комиссар. – Ну что ж, в другой раз будете осмотрительнее, не таким самоуверенным.

– Правильно. Я помог кое-что прикрыть, и это может принести мне деньги и продвижение по службе. Но недавно я решил, что есть грань, которую я больше не переступлю. А Миллер и Лэнг заставили меня вчера ее нарушить.

– Вы говорили, что...

– Что?

– Вы сказали о двух моментах, беспокоящих вас. Какой второй?

– А-а. – Я улыбнулся. – Нитти. Мы вчера поднялись туда, чтобы его убить. Я об этом не знал, но мы туда пришли именно за этим. А он нас всех обдурил. Он не умер. Сейчас он в госпитале, и похоже на то, что он выкарабкается.

Нитти поместили в госпиталь при тюрьме Брайдвел, но его тесть, доктор Гаэтано Ронга, перевез его в госпиталь на Джефферсон-парк, где он работал терапевтом. Ронга уже сделал заявление, что Нитти выживет, чем пресек непредвиденные осложнения.

Комиссар встал – он оказался не больно-то высоким.

– Ваши голословные утверждения беспочвенны. Считалось, что по этому адресу на Уэкер-Ла-Саль находится штаб-квартира банды Капоне, во главе которой сейчас стоит Фрэнк Нитти.

– Там была только комната с телеграфом.

– Нелегальный азартный притон, да. И в ходе вашего рейда Фрэнк Нитти применил оружие. Я почувствовал, что начинаю закипать.

– Это все сказки.

– А вот это держите при себе, – заметил комиссар дрожащим голосом. Что это? Гнев? Похоже, страх.

– Ладно, – согласился я.

Я повернулся и пошел к двери.

– Вы что-то забыли.

Я оглянулся: комиссар показал на значок, который я положил ему на стол.

– Нет, не забыл, – отрезал я и вышел.

* * *
– Да что тебя беспокоит? – допытывался Барни. – То, что убил какого-то невинного парнишку?

Я отхлебнул пива:

– Кто может утверждать, что он невинный? Это неважно. Видишь ли, я ношу эту проклятую штуку, – тут я похлопал себя под рукой, где была моя пушка, – которой отец вышиб себе мозги. Всякий раз, когда вынимаю ее из упряжки, то вспоминаю об этом и не могу беззаботно ею пользоваться. И тем не менее вчера я применил ее.

– Да, – с понимающим видом сказал он. – Не можешь ты делать это с легким сердцем.

– Вот именно, – улыбнулся я.

– И куда же ты отсюда пойдешь?

– В свои апартаменты. Куда же еще?

– Да нет, я имею в виду, чем ты теперь займешься?

– У меня есть только одно занятие – быть полицейским...

Миллион раз мы с Барни толковали об этом: как только уйду из полиции, сразу же открою собственное агентство. Об этом я говорил еще с одним моим другом, Элиотом. Тот одобрил, сказав, что поможет наладить бизнес. Но мне это всегда казалось несбыточной мечтой.

Барни поднялся и, весело улыбнувшись, поманил меня пальцем.

– Пойдем-ка со мной.

Я, не торопясь, допивал свое пиво, не желая никуда идти.

Ухватив меня за рукав, он тянул до тех пор, пока я не поднялся и не пошел за ним через весь зал на улицу, где снег перестал валить, а город притих. Между этим заведением и следующей дверью в ломбард была еще одна дверь. Найдя ключи, Барни открыл дверь. По узкой лестнице мы поднялись на четвертый этаж его дома. Тут находились несколько небольших контор, по большей части импорт-экспорт, несколько недорогих врачей и юристов. Ничего интересного... Деревянные полы, деревянные стены, двери из матового стекла.

В конце холла этаж заканчивался тупиковой дверью, на которой не было таблички с именем. Барни снова нырнул за ключами и открыл дверь.

Я вошел за ним.

Это была довольно большая контора почти без мебели, кремовые стены, поцарапанный дубовый стол у окна; кушетка, обитая коричневой кожей и местами заклеенная лентой того же цвета, несколько стульев с прямыми спинками и один, немножко поудобнее, перед столом. Прямо за окнами проходила подземка – типичный пейзаж Чикаго.

Я провел пальцем по столешнице. Пыльная.

– Тряпку, пыль стереть, сможешь найти?

– Что ты имеешь в виду?

– Да ладно, это теперь твоя контора. Держи грязной, если нравится.

– Моя контора?

– Ну да.

– Не шути надо мной, Барни! А сколько надо платить?

– Для тебя – нисколько.

– Нисколько?

– Почти. Ты будешь тут жить. Мне нужен ночной сторож. Если тебя здесь когда-нибудь ночью не будет, позвони только, и я тебя кем-нибудь заменю.

– Жить здесь?

– Я поставлю тебе раскладную кровать. Он открыл дверь уборной, и я с удовольствием обнаружил, что, кроме унитаза, там установлена и раковина.

– Не у всех контор есть удобства, – объяснил он, – но эта была в пользовании юриста, а юристам надо все время мыть руки.

Я огляделся – неяркая в общем-то комната выглядела прекрасно.

– Не знаю, что и сказать, Барни...

– Скажи, что согласен. Так вот, утром, если захочешь принять душ, пройдешься до «Моррисона».

В отеле «Моррисон» жил Барни. Там были устроены номера для путешествующих клиентов, которые, приезжая в город на день, могли освежиться и отдохнуть – гостиные, душевые кабины, комнаты для тренировок... Одну из них с разрешения администрации отеля превратили в некое подобие мини-гимнастического зала для Барни.

– Я работаю там почти каждое утро, а после обеда – в зале у Грэфтона. Приходи, куда захочешь: теперь тебе известно, где я тренируюсь.

– Ну да, но кто-то ведь оплачивает все это.

Было известно, что Барни – парень безотказный: масса его прежних соседей умело давили на него, вытягивая взаймы пятьдесят, а то и сотню долларов так, будто это было все равно что пять пенсов на кофе. Я не хотел быть пиявкой и сказал ему об этом.

– Я с тобой просто с ума сойду, Нейт, – возразил он безо всякого выражения в голосе. – Ты думаешь хорошо сводить с ума будущего чемпиона? – Внезапно он принял боксерскую стойку и засмеялся: – Так что скажешь? Когда переедешь?

Я пожал плечами.

– Вот добью всем этим Джейни, так и решусь. Как только узнаю, можно ли получить лицензию... Боже, да ты просто Санта-Клаус!

– В Санта-Клауса я не верю. В отличие от некоторых, я точно знаю, что я настоящий еврей.

– Ну да, тогда сними трусы и докажи это. Барни начал придумывать, что бы мне поострее ответить, как на улице оглушительно загрохотало – будто стадо слонов промчалось на роликовых коньках – и ответило за него.

– Никакой заботы об умах местных знаменитостей, – вновь заговорил он.

– Не признаешь такую музыку? – спросил я. – А я без нее эту помойку и не принял бы.

Барни весело подпрыгнул, улыбаясь по-детски, как мальчишка, который добился своего.

– Давай двигать отсюда, – предложил я, изо всех сил стараясь не улыбнуться ему в ответ. – Иначе я примусь вытирать здесь пыль.

– Ночным колпаком? – спросил Барни.

– Да хоть бы и им, – согласился я.

* * *
Я получил еще пива, а Барни, соблюдая режим, сидел рядом и продолжал улыбаться, когда к нашей кабинке, как паркующийся грузовик, придвинулась фигура.

Это был Миллер, глаза за увеличивающимися стеклами глядели устало.

– Как с рэкетом в боксе, Росс? – спросил Миллер в своей монотонной манере, держа руки в карманах пальто.

– Спроси у своего брата, – быстро ответил Барни.

Брат Миллера, Дэйв, тоже бывший бутлегер, был рефери на призовых матчах.

Миллер постоял еще минуту, его способность поддерживать беседу исчерпалась.

Потом он коротко кивнул мне и проговорил:

– Пойдем.

– Что?

– Пойдешь со мной, Геллер.

– Чего ради? Время посещений в палате у Нитти? Проваливай, Миллер.

Он наклонился и положил руку мне на плечо:

– Пойдем, Геллер.

– Эй, приятель, я уже нахожусь там, где хочу. А Барни пригрозил:

– Сейчас усажу тебя на толстую задницу, Миллер, если не уберешь руку с плеча моего друга.

Миллер молча убрал руку, но скорее, чтобы избежать возможных осложнений, чем от страха перед угрозой Барни.

– Тебя хочет видеть Сермэк, – сообщил он мне. – Сейчас же! Так ты идешь или нет?

Глава 4

С мэром Сермэком разговаривать мне не приходилось, но, как и всякий коп в Чикаго, я видал его раньше. Его Честь любил удивить парней в синем персональными проверками, а потом донести до прессы свою критику. Он заявлял, что хочет очистить департамент от бездельников, покончить с бумажной волокитой, обеспечить всем безопасное хождение по улицам во всякое время, победив уголовщину. И все это исходило от мэра, которого в прошлом звали «Тони Десять Процентов», чья политическая жизнь напоминала непрерывный поиск нуждающихся в покровительстве и кто в качестве комиссара Совета графства Кук (должность, известная под названием «мэр графства Кук») дал полную свободу Капоне (ну, хорошо – не совсем «полную») для превращения городишки Сисеро в штаб-квартиру его шайки. Из-за чего и этот городишко, и соседний Стикни сделались самыми «мокрыми» местами на этой сухой земле, потому что одновременно наводнились игорными автоматами, проститутками и гангстерами. Графство Кук – это две сотни придорожных закусочных, принадлежащих персонально Тони; собачьи бега Капоне, процветающие благодаря поддержке судьи Сермэка; здесь шериф Хоффман разрешил бутлегерам Терри Драггану и Фрэнки Дейку покидать тюрьму, когда им заблагорассудится, и они, как и следовало ожидать, больше времени проводили в своих апартаментах, чем за решеткой, хотя Хоффман неожиданно оказался за решеткой сам – на тридцать суток. После чего Сермэк дал ему должность главного лесничего с окладом десять штук баксов в год. Ну, в общем, от всей этой болтовни о «реформе» из уст Сермэка для большинства полицейских Чикаго несло, как из горшка с дерьмом.

И все же мы, копы, не могли недооценивать нашего мэра. Мы могли обзывать его «тупым ублюдком», а бывало еще и похлеще, и так же, как и другие служащие муниципальной службы, ненавидеть или бояться его и до крайности возмущаться положением дел, когда все покупается и продается – и должности, и поощрения по службе, – но недооценивать его мы не могли. Нам было известно, что он в своей администрации знаком с каждым без исключения – от патрульного до строительного инспектора, от клерка до кабинетного служащего, что он обладал и высокой компетентностью и даже неким управленческим блеском, если уж говорить о работе мэра, сравнимыми только с той степенью паранойи, которую он проявлял в непрестанном подслушивании телефонных разговоров, перехвате почты, вербовке осведомителей, поощрении доносчиков и лизоблюдов – и все это внутри собственной же администрации.

Сермэк был настырным задирой, иностранцем по месту рождения (первым иностранцем, выбранным в мэры Чикаго). Он приехал в страну еще ребенком из Чехословакии и доучился только до третьего класса. В тринадцать лет он уже работал со своим отцом на угольных шахтах в Брайдвуде, штат Иллинойс. В шестнадцать был кондуктором на железной дороге в Чикаго. Забияка, пьющий в два горла, он вскоре сделался предводителем юношеской компании, обосновавшейся в салуне: эта восходящая «звезда» привлекла внимание местной организации Демократической партии, и вдруг юный Тони сделался помощником окружного партийного босса. Продав лошадь и вагон, он начал перевозку лесоматериалов по железной дороге, закрутив бизнес, используя свои политические связи для пользы дела. Он сделался секретарем организации под названием «Объединенные общества» содержателей салунов, пивоваров и производителей спиртного. На этой должности он и был, когда (в 1902 году) вошел в законодательные органы штата, доказав свою универсальность тем, что одновременно был представителем интересов штата и лоббистом интересов салунов.

Из парламента штата Сермэк шагнул в муниципалитет (шаг вверх: у члена городского совета жалованье больше и больше возможностей для его выгодного размещения). Потом оказался на месте судебного пристава в муниципальном суде, комиссаром Совета графства Кук, а к двадцать девятому году возглавил Демократическую партию графства. Победа на выборах в мэры в 1931 году была им одержана с самым большим преимуществом голосов в истории Чикаго: он свалил этнические барьеры, пытаясь из своей партии сделать единый механизм. Это было почти то же самое, что сотворил когда-то Капоне.

До сегодняшнего вечера Сермэк, возможно, и представления не имел, что я живу напротив него через аллею. Он жил в отеле «Конгресс» (и – держу пари – с видом на парк), а я жил напротив – в маленькой Частной гостинице Эйдемса: отеле с постоянными жильцами – не ночлежке, но без вида на парк. Тем не менее, с видом на «Конгресс».

Конечно, когда за мной пришел Миллер, дома меня не было, но, очевидно, кто-то (у Сермэка, как я предполагаю, была система шпионов) собрал обо мне сведения, достаточные, чтобы знать, что я, должно быть, в подпольном баре Барни Росса. И вообще – кто-то очень хорошо был обо мне осведомлен, чтобы знать, где я был вчера после обеда. Я вдруг почувствовал себя открытой книгой, кем-то внимательно пролистанной.

* * *
Идти пешком от дома Барни до «Конгресса» было не так уж далеко: только пройти несколько кварталов вверх вдоль надземки к Ван-Барену (ветер с озера казался скорее прохладным, чем холодным, шел мелкий снег), потом по Стейт-стрит, наверх к Хэрисон и, пройдя мой не очень роскошный, трехэтажный отель, подняться к Сермэку.

Пока мы шли, я думал о том, что вот в моей гостинице холла нет, а есть узкая лестница, которая шатается, как только на нее наступишь. Другое дело – «Конгресс»: холл с высоким потолком с лепниной; много красного и золотого; можно просто утонуть в плюшевой обивке мебели, пока поджидаешь, что кто-нибудь залезет в карман к посетителям отеля. Именно по этой единственной причине я и бывал в холле «Конгресса» прежде. Мне также приходилось следить за карманниками в коридорах шикарных магазинов «Конгресса» – на аллее Павлинов. Но сейчас я шел в номер первого класса, что было не так уж и плохо для разнообразия.

Пройдя через служебный ход, мы оказались в узком вестибюле. Задевая плечами какие-то швабры, спотыкаясь о коробки и корзины, я протянул руку – нажать на кнопку служебного лифта, но Миллер небрежно ее оттолкнул.

– Пойдем пешком, – пояснил он.

– Смеешься? На каком он этаже?

– На третьем.

– Да?! Ох!

Мы поднялись на два пролета: очевидно, было недостаточно того, чтобы меня не видели в холле, я не мог воспользоваться даже служебным лифтом.

Случайная перемолвка у лифта была самой длинной беседой между Миллером и мной с тех пор, как мы ушли из подпольного бара. Миллер, казалось, укрылся за своими стеклами, почти такой же непостижимый, как растение. Надо сказать, он был не из тех, кого я жаждал бы узнать получше, так что я и не настаивал.

Миллер дважды постучал, дверь с позолотой открылась, и нас встретил вооруженный сыщик, которого я уже видел, но по имени не знал. Это был костлявый парень с тонкими усиками, в темно-коричневом костюме, висевшем на нем мешком. Он был без шляпы, с отвисшей губой – в общем выглядел неблестяще, и, по-моему разумению, был здесь временно – со дня на день должен был вернуться Лэнг.

Когда мы вошли, Миллер указал мне на диван, который выглядел таким же плюшевым и удобным, как и мебель в холле «Конгресса». Это была гостиная или жилая комната – с креслами и парой диванов, камином и люстрой, и мебелью, названной в честь какого-то французского короля. Комната была освещена единственной лампой, стоявшей в углу, а, следовательно, тут было темновато, как в пасмурный день.

Напротив через комнату находились окна, глядящие на Грант-парк и Мичиган-авеню. Передо мной был низкий кофейный столик, с мраморной столешницей, с серебряным ведерком для шампанского, полным льда и коричневых бутылок. Пиво. Единственной преградой между мной и видом на парк было пустое, не слишком уютное кресло – плюшевое, но с изогнутой деревянной спинкой, как у кресла капитана или как у трона. Было непохоже, что оно появилось вместе с остальной мебелью.

Миллер облокотился на подоконник и уставился вдаль – мысленно, казалось, он был уже далеко отсюда. Другой парень, представившийся как Мюлейни, спрятав «пушку», уселся от меня подальше, на диванчике налево. Из-за двери рядом с Мюлейни доносился тихий звук радио – играл Поль Уайтмен.

Направо от меня из-за открытой двери доносился глухой звук спускаемой в туалете воды.

Его Честь, слегка подтягивая брюки, вкатился в комнату, как ручная тележка.

– Геллер! – воскликнул он, сияя улыбкой и протягивая руку, словно мы были закадычные друзья-приятели. Я молча пожал ее – она была немного влажной.

Жестом он пригласил меня сесть, что я и сделал. Он подошел к своему креслу напротив, но не сел, а просто стоял около него, изучая меня с самой дружелюбной улыбкой в сочетании с самым холодным, тяжелым взглядом. Как и Миллер, он носил очки с круглыми линзами, но оправа была темной и массивной, и на его лице они смотрелись неловко, как нечто чужеродное.

На нем были рубашка с короткими рукавами и подтяжки, но галстук не приспущен; он выглядел как бойскаут.

По правде говоря, в комнате было жарковато. Сермэк достал из ведерка для шампанского бутылку пива, затем извлек откуда-то открывалку, сорвал крышку и подал бутылку мне, доставая следующуюдля себя. И все время при этом улыбаясь, румяный, как наливное яблочко, здоровенный – грудь колесом, широкоплечий.

Мы притихли, отхлебнув пару раз из своих бутылок.

Наконец я заметил:

– Хорошее пиво.

Улыбка превратилась в усмешку, которая выглядела более искренней.

– От мочи, именуемой пивом в бутылках Капоне, его отделяет сотня миль, – сказал он.

– А этикетки нет.

– Это пиво Роджера Тоухи. Его пиво в бутылках не продается. По дружбе досталось. А пиво на продажу он поставляет бочонками в придорожные кафе, салуны и еще кое-куда. Не в Чикаго, подальше.

Роджер Тоухи был бутлегером в северо-западных предместьях, гангстер из небольшой лиги, которую контролировал Сермэк.

– Да, это лучшее пиво, которое я пил. Сермэк кивнул, улыбка погасла. Немного подумав, он заметил:

– А знаете, это вода.

– Простите?

– У них артезианская скважина около Роувел. Вкуснейшая, чистейшая вода. Это и есть секрет Тоухи.

Мы продолжали пить пиво. Время от времени Сермэк, казалось, морщился (или что-то в этом роде), держа руку на животе.

– Как поживает ваш дядя? – спросил Сермэк, ставя полупустую бутылку на мраморную столешницу. – У него камни в почках, как я понял.

– Как... да... – замычал я, испугавшись, что Сермэк помнит меня и поручительство дяди. – В самом деле. Но он... да... думаю, выздоровел.

Сермэк тяжело покачал головой:

– От этого никогда не выздоравливают. Знаете, у меня то же. Проклятые камни! Когда выходят, впечатление, что мочишься битым стеклом.

Вдруг я сообразил, что Сермэк не помнит, что оказал мне протекцию. Он просто выдает домашнюю заготовку за экспромт.

Мэр предложил мне вторую бутылку, но я отказался: я уже выпил у Барни три или четыре, и это давало о себе знать. Этот парень был слишком ловким, слишком хитрым, чтобы иметь с ним дело в подпитии.

– Думаю, мне нужно сразу перейти к делу, – сказал он. – Вы человек занятой, не хочу попусту отнимать у вас время.

Он сказал это совершенно искренне, так, будто бы он не чувствовал иронии в том, что мэр Чикаго не хочет понапрасну тратить время одного из полицейских. Одного из бывших полицейских, и тем не менее.

– Я хочу, чтобы вы это забрали, – сказал он и протянул руку назад. Подошел Миллер и, вынув что-то из внутреннего кармана, вложил в руку мэра.

Это был мой значок.

– Этого я сделать не могу, – отрезал я. Очевидно, Сермэк не расслышал.

– Что я имею в виду, – пояснил он, кладя значок на мраморную столешницу, – вы присоединитесь к одному из моих отрядов по борьбе с бандитами. Знаете, у нас ведь приближается Всемирная выставка, и я должен сдержать свои обещания. И я свои обещания выполню, Нейт! Могу я вас называть Нейтом?

– Конечно, – заверил я, кивнув. Сермэк хлебнул пива и продолжил:

– С беззаконием мне не по пути, Нейт. Я обещал Чикаго, что выгоню этих гангстеров из города, и, черт меня побери, я собираюсь это сделать. Я не позволю им играть в их грязные игры на Выставке.

Я кивнул.

– Вчерашний день – пример того, что нам нужно делать в отношении этих бандитов. Вы – так же, как и сержанты Миллер и Лэнг и еще кое-кто из моих помощников – будете приведены к присяге как облеченный правами коронера[10], так что сможете в любой момент отправиться в графство Кук, чтобы арестовать этих гангстеров.

– Ваша Честь, – возразил я, – вчера я кого-то подстрелил. Но не собираюсь больше делать что-нибудь подобное.

Он поднялся, лицо его побагровело. И тут он взорвался.

– Это война! Это, черт возьми, война! Вы это понимаете?! Я даю вам редкую возможность, за которую любой другой коп в городе отдал бы одно яйцо, а вы... Вы!

Скривившись, он прижал ладонь к животу.

– Извините, – сказал он и вышел.

Я снова услышал Поля Уайтмана, но уже приглушенно. Миллер, стоя у окна и вглядываясь в парк Гранта, заметил:

– Лучше слушай мэра.

Я не проронил ни слова.

Снова зашумела вода, и вернулся уже не такой бодрый Сермэк. Ему было чуть за пятьдесят, но сейчас он показался мне стариком.

Мэр сел.

– Я кое-что обещал во время предвыборной кампании. Сказал, что спасу репутацию Чикаго. Сказал, что выкину гангстеров. Обещал городским «шишкам», что город станет безопасным к Всемирной выставке. К Выставке, которая восстановит достоинство Чикаго, его репутацию.

– Вы на самом деле думаете, что репутация Чикаго улучшится благодаря вчерашнему случаю? – спросил я. Казалось, на минуту он задумался.

– Мы показали им, на что способны.

– Однако многие другие назовут это просто «заметанием следов» после резни в день святого Валентина, вот так.

Он быстро глянул на меня: было похоже на то, что открылась печная заслонка и в лицо мне полыхнул жар.

– С чего бы это, черт побери?

– Очень просто, – объяснил я, стараясь отвлечь себя от мысли, что, кажется, свалял дурака. – Эти неистовые газетные заголовки только усугубляют кровавую репутацию города, и в не меньшей степени, чем те, кто нажимал на курок.

Он молитвенно сложил ладони.

– Ну что ж, вчерашний день прошел не совсем так, как задумывался, но предположим, что того молодого человека в окне не оказалось бы. Предположим, что в той комнате умер бы один только Фрэнк Нитти. Мы через прессу демонстрируем наши возможности тем же гангстерам, публике, правительству...

– Но при этом умер отнюдь не Фрэнк Нитти. Это прискорбно, не правда ли, Ваша Честь? Люди видят полицейский налет, несколько человек ранены, а крупная рыба ушла. Нитти выпал из обоймы, ладно, – только ведь он снова выплывает. Нитти выживет.

Сермэк кивнул, внезапно запутавшись.

– Да, – сказал он. – Боюсь, что вы правы... – Он помолчал, как бы опустив слово «к несчастью». – ...И хотя мир только стал бы чище без мистера Нитти, мы не убийцы, это прежде всего. Он ранил сержанта Лэнга, сержант ответил, вот чем все закончилось.

Я поглядел на Миллера. Казалось, он нас не слушает, а только вглядывается в темноту за окном.

– Мы не могли бы поговорить наедине. Ваша Честь? – спросил я.

Не оборачиваясь, Сермэк сказал:

– Сержант Миллер... вы и Мюлейни идите покурите в холле.

Миллер прошаркал мимо, не глядя на меня, за ним вышел Мюлейни, хотя, возможно, он последовал за своим огромного размера костюмом.

Когда дверь за ними закрылась, я спросил:

– Вы на самом деле не догадываетесь, что произошло вчера на Уэкер-Ла-Саль?

– Предлагаю рассказать вам, Нейт.

И я рассказал.

Он слушал с какой-то стеклянной, холодной улыбкой, а когда я закончил, сказал:

– Забавная история, Нейт. Вы можете найти десяток свидетелей любого происшествия или преступления и проклянете все на свете, потому что каждый из них выдаст собственную версию одного и того же дела. Это человеческая природа. Возьмем дело Лингла... – Здесь он помолчал и тут же широко заулыбался, как если бы сказал: «Вы помните дело Лингла, Нейт, ведь так?»

Потом он взял мой значок с мраморной столешницы, поглядел на него и бросил рядом со мной на диванчик.

– Вы в скором времени получите сержанта, а в следующем году станете лейтенантом. Жалованье сержанта – двадцать пять сотен долларов плюс деньги за должность коронера – это три тысячи шестьсот. Лейтенант получает тридцать две сотни. Это ведь скачок на тысячу долларов, так, Нейт?

Сермэк разглагольствовал о грядущих прибавках, словно те лично для него, миллионера, могли что-то значить, и именно благодаря им он стал миллионером. Словно прибавка для него имела значение точно так же, как для меня.

– И жалованье – это не все, – продолжал он. – Существует еще кое-что. Но зачем мне уточнять, верно, Нейт?

– Да, не стоит, – ответил я.

Сермэк сел и уставился на меня, победно скалясь. Сейчас он до крайности напоминал «бульдог» 38-го калибра, нацеленный мне между глаз. Наконец я отвел глаза.

И тут же услышал:

– Думаю, у парней было достаточно времени, чтобы накуриться, верно?

– Конечно.

Он подошел к двери и вновь пригласил Миллера и Мюлейни, а потом, крепко закусив верхнюю губу, извинился и вышел из комнаты.

– И часто с ним такое? – спросил я. Миллер, снова занявший пост у окна, ответил:

– Его всю дорогу несет. А тебя, Геллер?

– Не каждые пять минут.

Сермэк вернулся со смущенным видом и сел. Улыбнувшись, он сказал:

– Извините за перерывы. Это все мой проклятый желудок. Колит, гастрит, как говорят врачи. Между прочим, так же ужасно, как проклятые камни в почках.

– Ваша Честь...

– Да, Нейт?

Я протянул ему значок:

– Я не могу взять его обратно.

Он даже не сразу меня понял: возможно, подумал, что я валяю дурака, но уже через секунду улыбка его сделалась сладкой, а взгляд, пожалуй, саму Медузу Горгону превратил бы в камень.

Поняв, что он не собирается брать значок, я положил его на стол, рядом с ведерком со льдом и пивом.

Взгляд Сермэка постепенно смягчился, будто кто-то хорошо подстроил радио.

– Мистер Геллер, – начал он (не Нейт на этот раз), – чего вы хотите?

– Уйти. Вот и все. Я не люблю убивать. И мне не нравится, когда меня используют. Ни вы, ни ваши люди. Никто. Только из-за того, что я помог вашим людям прикрыть тот вонючий случай с Линглом, я не буду каждый раз делать грязную работенку, для которой вы выдергиваете таких, как я, с улицы.

Сермэк сложил руки на больном животе. Выражение его лица стало равнодушным.

– Не понимаю, зачем вы на это ссылаетесь, – сказал он наконец. – Дело Линга было не в мое правление, и, насколько я помню, убийца был осужден, а последствия совершенного им мы сейчас и расхлебываем.

– Ну да. Конечно. Все, что я хочу сделать, – это расстаться с полицией. И ничего более.

– Нейт. – (так, снова я стал «Нейтом»). – Нам нужно выступить по этому делу единым фронтом. Вы убили человека. Вам нужно давать следствию показания. Когда? Послезавтра?

– Завтра. Утром.

– Если мои люди будут рассказывать противоречивые истории, это плохо отразится на мне. И на всех нас. Это может все очень усложнить. Ведь вы, единственный из сотрудников, убили кого-то в той конторе, Нейт. И, конечно, вам не захочется все это пережевывать на глазах общественности.

Порции пива у Барни, да еще одна от Тоухи ощутимо искали выход. Я попросил разрешения на этот раз мне выйти на минуту, а Сермэк с усталым видом (или притворялся, кто его разберет?) показал, где находятся удобства. Будто он сам уже не протоптал туда дорожку.

Я прошел через большую спальню, где у стены стояла конторка с крышкой на роликах, неуместная здесь так же, как и я сам. Но что меня поразило больше всего, так это три чемодана, четыре коробки личных бумаг и других вещей для работы, а также пара дорожных сундуков, стоящих у кровати, – вроде толпы на политическом сборище. Совершенно очевидно – Сермэк куда-то собрался.

Избавившись от пива, я вернулся и опять сел.

– Собираетесь путешествовать. Ваша Честь?

С отсутствующим видом он ответил:

– Во Флориду. Помогу там Хорнеру.

Хорнер был недавно избран губернатором Иллинойса – одно из последних чудес Сермэка: еврей, избранный на самый высокий пост штата. Несомненно, Сермэк не собирался помогать Хорнеру писать инаугурационное обращение, а, как пить дать, готовился делить сферы влияния.

– У вас будет нелегкая поездка, так ведь? – спросил я.

Сермэк взглянул на меня и, отбросив всякую стратегию, ответил:

– О да. Когда вернусь, буду жить в отеле «Моррисон».

То есть там, где живет Барни – тесен мир.

– Почему? Вид ужасный?

– Там есть пентхауз[11] с личным лифтом. Службе безопасности будет легче. К тому же я возьму еще несколько лишних телохранителей. Никто не может вести войну с этим проклятым подпольем без того, чтобы его не тревожили, знаете ли, – тут он выдавил из себя принужденный смешок.

– Понимаю, Нитти не простит... – заметил я. Именно Нитти прежде всего был смыслом этой «войны», о которой Сермэк воздержался говорить. А остальная «война», видимо, ограничится разгромом пивных квартир на Норт-Сайд, где частные граждане варят пиво в своих апартаментах, чтобы сделать пару лишних долларов в эти тяжелые времена.

– Ну да, – заговорил Сермэк, почти откровенно, – они заставили меня примерить пуленепробиваемый жилет. Надеюсь, это надолго не затянется, тем не менее, думаю, так будет несколько безопаснее.

Чего это он засуетился? Пытается вызвать мою симпатию? Или, может, таким образом он занимается самоуспокоением?

– Пожалуй, я пойду, Ваша Честь, – сказал я, поднимаясь.

Он тоже встал, положив руку мне на плечо. Я ощутил запах его дыхания – от него пахло, как от пива Тоухи, что было неудивительно. Но выражение лица было трезвое и мрачное.

– Что вы скажете завтра на допросе?

– Правду, полагаю.

– Правда – понятие относительное. Даже когда вы уйдете из полиции, я, да будет вам известно, могу кое-чем помочь. Вы уже решили, чем будете заниматься?

– Я умею делать только одно, – ответил я, пожав плечами.

Сермэк удивился и убрал руку с моего плеча.

– Что вы хотите сказать?

– Я полицейский. Буду частным сыщиком, вот и все.

– С кем? С Пинкертоном? Или вы собираетесь начать что-нибудь свое?

– Собственное небольшое бюро.

– Посмотрим. – Он снова заулыбался. Мне это не понравилось. – Когда же собираетесь начать?

– Как можно скорее.

Он грустно покачал головой, продолжая улыбаться:

– Это просто стыд и срам, что...

– Что вы имеете в виду?

– Да всю эту бумажную волокиту по таким делам. Позор, черт возьми. Бюрократия... Иногда заявления на лицензию могут возвращать по всяким пустяковым поводам. Собственно, вообще без причины.

– Так вот как обстоят дела...

Он ткнул в меня пальцем, как пушкой:

– Сейчас я вам расскажу, как это будет. Вы ввязались в полицейский скандал, который затянется на месяцы, пойдет проверка за проверкой, и вам не удастся получить лицензию частного сыщика до тех пор, пока все не уляжется, а может и никогда вообще. Я даже не буду предпринимать никаких шагов. Эту кашу вы сами заварили.

Я молчал, обдумывая сказанное.

– И вы знаете, что я не преувеличиваю, – добавил он.

Я кивнул.

– Предположим, я соглашусь поддержать байку Лэнга и Миллера.

– И завтра же вы получаете разрешение.

Я еще немножко подумал:

– Допустим, когда начнется суд, я надую вас и расскажу другую историю, возможно, похожую на ту, что была на самом деле.

Сермэк просиял:

– Вы ведь не дурак. Лицензии можно отзывать и по неуважительным поводам, как вам известно. Господь милует, и Он же ввергает в ад, Геллер.

В первый раз я увидел, что Миллер наблюдает за мной, туловище его все еще было повернуто к окну, но голова, как бы случайно, – в мою сторону.

– Да пропади все пропадом! Согласен, – ответил я.

– Хорошо. – И Сермэк отвел от меня просительный взгляд. Я почувствовал, что он тут же обо мне забыл, когда добавил, не глядя:

– Надеюсь, где выход, вы знаете. – А потом с легкой гримасой и ладонью на животе вышел в другую комнату.

Глава 5

Миллер проводил меня назад той же дорогой: от Сермэка до моего отеля. И все было бы ничего, если вам нравятся пожарные лестницы, кирпич, цемент и мусор. И... Миллер.

Который и доставил меня к парадной двери гостиницы Эйдемса, и, не вынимая рук из карманов пальто, пряча глаза за стекла очков, сказал:

– А ты не такая дубина, как кажешься.

Нервы у меня были на пределе, да и пиво сыграло свою роль, так что я ответил:

– Как и ты, и это вовсе не комплимент. Почему бы тебе не взмахнуть ушами и не улететь на... жирный осел?

Он отшатнулся, но, хотя на самом деле это движение было еле заметно, оно показалось мне зловещим; так или иначе, чем-то неприятным от него повеяло. Он ответил:

– Тебе бы по радио выпендриваться, Геллер. Может, там и окажешься, если нас тронешь.

– Да ну?! И это все?

– Попробуй и увидишь, умник, – сказал он и тут же получил удар «под ложечку».

Упав, он был похож на дом, завалившийся от взрыва фугаски. И, надо сказать, это было прекрасное зрелище.

Я распахнул его пиджак, вытащил из кобуры под мышкой револьвер сорок пятого калибра, тот, что был при нем в конторе Нитти, и ткнул его дулом в толстое брюхо. Склонившись над ним, я старался не показывать оружия, чтобы по случайности его не заметил кто-нибудь из прохожих или из проезжающей мимо машины. Но никто не увидел – Хэрисон-стрит в ночное время (было около одиннадцати) была безлюдна. К тому же Чикаго – не такое место, чтобы с ходу ввязываться во что-то, явно небезопасное.

– Что ты делаешь, Геллер, черт тебя побери?! – спросил он прерывающимся голосом, в котором слышался страх. Это мне понравилось.

– А ну-ка, навозная тварь, оторви задницу от тротуара и шагай за угол в переулок.

Бросив на меня свой устрашающий совиный взгляд, он медленно поднялся, а я крепко его держал, завернув ему руку. Только теперь, уперев револьвер ему в бок, я в первый раз обратил внимание, что от Миллера несет фиалковой водой. Впрочем от него и не такого можно было ожидать. Мы завернули за угол в переулок.

Тут было темно, но свет с улицы позволял нам видеть друг друга, и никому из нас это не показалось лишним. Грохотнула надземка, наподобие землетрясения, произошедшего по всей стране. Я не дал ему прислониться спиной к стене, но самому пришлось сделать это из-за пива и кучи дерьма, которого наглотался за последние пару дней. Меня распирало бешенство. Я должен был высказаться. И я это сделал.

– С Сермэком мы заключили сделку, – сказал я, – теперь мы повязаны, когда будет суд, я буду таким же попугаем, как вы с Лэнгом. Об этом можете не беспокоиться.

– Тогда о чем речь? – спросил Миллер.

– Сермэк хотел узнать, почему я вернул свой значок. Никто не мог понять, почему я так распалился из-за Фрэнка Нитти. Но по-другому я не могу! Я не люблю, когда меня вынуждают убить какого-то пацана. Но это ладно. Но вы с Лэнгом меня поимели! Вы использовали меня втемную. Людей в этом городе убивают по одной и той же старой, как мир, причине – то есть безо всяких причин. Я недооценил вас и был втянут в налет, который ни много, ни мало обернулся ударом по Фрэнку Нитти. Огромное вам спасибо: моя жизнь теперь не стоит и выеденного яйца. Кстати, вполне вероятно, что теперь Нитти всем нам троим ответит. Вы хоть догадываетесь об этом?

Миллер спокойно смотрел на меня.

– Знаю, что догадываетесь, – сказал я. – Из газет узнал, что в доме Лэнга наряд полиции охраняет его жену и ребенка. По-видимому, были угрозы по телефону.

– Они копов не убивают, – заметил Миллер. Вот это сказанул!

– Ну да, так же, как никто якобы не осмеливается убить прокурора штата. Да только Капоне убил Мака Сцигина. И никто не осмеливается убить репортера. Но Джейк Лингл мертвей мертвого. И мы тоже можем стать мертвецами! А в газетах про нас напишут, какие мы были сволочи и брали взятки. И это будет почти чистой правдой. Только речь уже будет идти не о погибших полицейских. Речь пойдет о том, что бесчестные легавые мертвы, и кто же тогда не предаст их проклятию?

Мы стояли и в темноте смотрели друг на друга. Когда мне надоело на него пялиться, я вытряхнул пули из револьверного барабана, они со стуком высыпались на тротуар. Отбросив их ногой, я протянул ему пушку.

– Поспешай домой, Миллер. Приятных сновидений.

Он, не мигая, смотрел на меня, точно сова.

– Тебе, Геллер, не узнать, чем это закончится.

– Только тронь меня, и я всему свету растрезвоню, как все было на самом деле. Убей меня, и адвокат вскроет конверт, который я ему оставил на случай, если со мной что-то произойдет. Конверт с моим заявлением.

Конечно, эта последняя часть была блефом, но уже завтра после обеда блефом не будет.

Миллер откашлялся и сплюнул мне под ноги.

– Убирайся отсюда, Миллер!

Что он и сделал.

Очень скоро я уже был в отеле в своих однокомнатных апартаментах и растянулся на одеялах в одном белье. В этот вечер радиатор превзошел себя, так что укрываться не было нужды. Свет был выключен, но неоновая реклама пульсирующе посверкивала с улицы тремя этажами ниже. Я был на третьем этаже, ну точно как Сермэк. И так же, как мэр, был готов спрятаться где-нибудь только я не мог рассчитывать на изолированные покои на крыше отеля «Моррисон». Хотя, кто меня знает, мог бы и воспользоваться протекцией.

Все, что я сказал Миллеру, было правдой: вероятность ожидать от гангстеров Нитти карательных акций была весьма велика. Я не обмолвился о ней ни единому человеку: ни комиссару, ни сотне других людей, которым я пытался всучить обратно значок, ни мэру, ни даже Барни или моей девушке Джейни, когда звонил ей прошлым вечером (чтобы только сказать ей, что все в порядке). Но одной из главных причин, по которой я возвращал значок, было дать понять Нитти, что сам я никогда бы этого не сделал. Если его ребята вчера были на Уэкер-Ла-Саль, они должны были это понять. И мой уход из департамента сразу после инцидента должен был, – как я надеялся, – подтвердить мое намерение сказать правду на следствии по делу Нитти.

Но после разговора с мэром мое намерение изменилось. Я понял, если сделаю это – не видать мне лицензии. Сейчас я, конечно, мог бы соврать, а правду сказать позже, стоя на месте свидетеля. Но, как пояснил уже Сермэк, если я изменю свои показания, мою лицензию отзовут. К тому же, подтвердив завтра на допросе под присягой байку Миллера и Лэнга, а потом от нее отказавшись, я невольно стану лжесвидетелем. Свидетельство же против Нитти может привести меня к гибели. В этом случае, однако, мне будет уже неважно, получу я лицензию или нет.

День был длинным, изматывающим, мозги у меня затуманились, и уже через полчаса я уснул. Мне снились Нитти и Сермэк, Миллер с Лэнгом, нью-йоркский Малыш Кампанья и всякий другой сброд, и я противился сну, потому что он был неприятным. Вдруг в самый его кульминационный момент кто-то схватил меня за майку и поднял с постели. Я с трудом понял, что это уже не сон.

Первой моей мыслью было – это Миллер. Он вернулся выбить из меня дерьмо, невзирая на угрозы по поводу конвертов и адвокатов. Потом кто-то включил лампу на столике рядом с кроватью, и я увидел двух парней в серых пальто и черных шляпах а ля Капоне с жемчужно-серыми лентами. Они выглядели, как двойняшки – это была парочка Мэтт и Джеф. Невозмутимый Джеф был из тех парней, которые даже начисто побрившись выглядят как будто неумытыми. Мэтт – огромный, с бородавкой на щеке размером с фалангу, к несчастью, был как раз тем, кто поднял меня с постели.

– Пойдешь с нами, Геллер, – сказал он, и, черт возьми, этого было достаточно. Господи, сколько же раз за последнее время меня хватали и тащили туда, куда я не хотел! В отчаянии я ухватил подушку и огрел Мэтта.

Это было настолько неожиданно для него, что дало мне возможность вытащить из-под второй подушки автоматический пистолет и наставить на непрошеных гостей.

А они были крутые парни, может, такие, как Миллер с Лэнгом, а может и покруче.

Должно быть, у меня было такое выражение лица (могу, мол, и убить), что, подняв руки вверх, Мэтт сказал:

– Геллер! Пожалуйста. Это не дело. Мы даже без оружия.

Сказанное прозвучало весьма фальшиво.

– Это правда, – подтвердил Джеф. – Хочешь, я сниму пальто?

Я живо вскочил с постели прямо на пол – дерево холодило босые ноги.

– Снимай, – кивнул я, – но без шуточек и спокойно. Я за весь день еще никого не подстрелил. Помоги мне этот денек так и закончить.

Джеф сбросил пальто, распахнул пиджак темно-серого цвета – кобуры под мышкой не было.

– Делай то же, что и он, – приказал я Мэтту. Мэтт вылез из своего пальто, его костюм был синий, в тонкую полоску, оружия не было и у него. Я велел им опереться руками на стену, вернее одному пришлось опереться на дверь, потому что стены в моей комнатушке хватило только для одного. Стоя в одном белье, я их обыскал – все чисто.

– Садитесь на кровать, – приказал я им. Они сели.

– Говорите, в чем дело, – сказал я и стал одеваться, держа их на мушке и застегиваясь одной рукой.

– Мистер Нитти хочет тебя видеть, – пояснил Мэтт.

– Ах, вот в чем дело? Он, часом, не спятил, звать гостей?

Джеф ответил:

– С ним все в порядке. Невзирая на вас, копов.

Я взмахнул руками, даже той, что была с оружием.

– Привет, я больше не полицейский. И я тут ни при чем.

– Ты там был, – сказал Джеф укоризненно.

– Случайно, – заметил я.

– Может, и так, – сказал Мэтт, – но мистер Нитти хочет тебя видеть.

– Так вы вломились в мою комнату, чтобы пригласить меня в гости?!

Мэтт поджал губы и медленно покачал головой:

– Ключ мы получили у портье. Стоило это всего доллар. Здесь у вас полная безопасность...

– Ладно. Завтра мне рано вставать. Можете идти, мальчики. Скажите мистеру Нитти, что я поговорю с ним, когда ему станет получше.

Мэтт сказал:

– Это жест дружбы. Он, действительно, хочет только поговорить. Я подумал.

– Мне все это по-прежнему не нравится, – возразил я.

– Послушай, – продолжал Мэтт, – ты знаешь, если мистер Нитти хочет тебя увидеть, он тебя увидит. Почему бы не сделать этого сейчас, когда ты на нас наставил пушку и когда он лежит на больничной койке?

Я кивнул.

– Уговорил. Машина внизу?

Джеф слегка улыбнулся:

– Ты не ошибся.

– О'кей, – сказал я. – Дайте мне надеть ботинки, носки и рубашку.

Они смотрели, как я одеваюсь, – что было нелегко, когда держишь их под прицелом, – но я справился. Потом Мэтт уселся со мной сзади в большой черный «линкольн», и мы двинулись на Монро-стрит у Вест-Сайда, в больницу Джефферсон-парка.

Еще четыре парня в пальто и шляпах оказались в коридоре на третьем этаже, где у Нитти была отдельная палата. Свет в коридоре горел слабо – сейчас было всего около трех часов ночи – и я не увидел ни одного врача, а только медсестру – женщину лет тридцати пяти, коренастую, темноволосую. Палата Нитти была примерно посередине коридора; я остался с Джефом, Мэтт зашел в палату.

Вскоре оттуда вышел врач. Насколько можно было разглядеть, мужчина около пятидесяти или чуть больше, невысокий, среднего сложения, с брюшком, с седой головой и усами. Когда наши глаза встретились, он слегка нахмурился, явно не одобряя моего появления.

– Я считаю, что это ошибка, – сказал он таким тоном, будто я появился здесь по собственному желанию. Мне пришлось сказать ему, что это не так.

– Да, но то, что Фрэнк находится здесь, – это ваше желание, ведь так? – отрезал он шепотом.

– Не совсем так, – ответил я.

– Разве вы не убили мальчишку?

Я кивнул. Он вздохнул:

– Как бы то ни было, мой зять настаивает на свидании с вами.

– Вы доктор Ронга?

– Совершенно верно. – Он не подал руки для приветствия, и я решил, что и мне лучше свою не протягивать. – Я бы ни за что не согласился на это, если бы не боялся, что Фрэнк будет волноваться. А это ему, как вы понимаете, совершенно противопоказано.

– Он выживет?

– Невзирая на все, что вы с ним сделали, думаю, выживет. Хотя это так же трудно, как и вам вернуться сегодня домой в целости и сохранности!

Я искоса взглянул на Джефа:

– Это будет зависеть от того, кто за рулем, док.

Ронга сказал:

– Фрэнку нужны отдых и покой. Ни волнений, ни шоков, – он ткнул в меня пальцем. – Иначе... У него откроются раны и произойдет кровоизлияние... А это может привести к фатальному исходу...

– Доктор, у меня нет намерений волновать мистера Нитти. Это я обещаю. А вот есть ли у мистера Нитти желание меня волновать, это другой вопрос.

Ронга весело хмыкнул и, продолжая сомневаться, все же толкнул рукой дверь палаты.

Я вошел.

Нитти сидел в постели, тускло горела настольная лампа. Выглядел он плохо: бледней, чем обычно, и казалось что он потерял не меньше пятнадцати фунтов с тех пор как я его видел в последний раз – то есть вчера. Он чуть улыбнулся мне, рот слегка изогнулся, но усы не шевельнулись.

– Извини, что не встаю, – сказал он. Голос был тихий, но не дрожал.

– Все в порядке, мистер Нитти.

– Называй меня Фрэнк. Будем друзьями. Геллер.

Я пожал плечами.

– Тогда и вы говорите – Нейт.

– Нейт.

Мэтт стоял по другую сторону кровати Нитти, прежде, чем я приблизился, он подошел ко мне и сказал почти миролюбиво:

– Не возражаешь, я заберу твою пушку?

– Не очень подходящее место для спектакля, приятель.

– Нас здесь шестеро, Геллер, – я да еще пять человек в холле, плюс, я думаю, у доктора Ронги есть большое желание вырезать тебе аппендикс карманным ножичком.

Пришлось отдать ему пушку.

Нитти сделал жест, означавший, что я могу сесть на стул, поставленный для меня рядом с кроватью.

Я уселся. Глядя на него вблизи, я увидел, что вид у него не лучше, чем издалека. Рана на шее была забинтована; он с трудом двигал головой, поэтому стул поставили совсем близко к кровати.

– Так ты ничего не знал, правда? – спросил Нитти.

– Не знал, – ответил я и рассказал ему, что Миллер и Лэнг взяли меня с собой, не сказав, в чем дело.

– Ублюдки, – заметил он. Рот был жестким, как щель. Он спокойно смотрел на меня. – Мне сказали, что ты ушел из полиции.

– Совершенно верно, – подтвердил я. – Порвал с этими сукиными сынами.

– Это ведь ты вызвал «скорую помощь»? Эти ублюдки бросили бы меня истекать кровью.

– Думаю, да.

– Ну и что ты намерен делать? Что скажешь на суде? Они попытаются прикончить меня, как тот дешевый кретин Лэнг, верно?

– Скорее всего, да.

– Ты читал трепотню Миллера в газетах? Догадываешься, что они собираются сделать?

– Более менее соображаю.

– Ты влезешь в эту историю?

– Я вынужден это сделать, Фрэнк. Нитти ничего не сказал: он глядел прямо перед собой, на стену.

– Сермэк вызывал меня для разговора, – сказал я. Нитти повернул голову, чтобы посмотреть на меня, должно быть, это вызывало боль – он двигался, как «Человек в железной маске», и повторил как бы про себя: «Сермэк», – и крепко сжал зубы.

– Я хочу открыть маленькое частное агентство. Быть полицейским – это все, что я умею. Сермэк может заблокировать разрешение, если я не буду играть в его игру.

Нитти отвернулся и снова стал смотреть на стену.

– Сермэк, – повторил он снова.

– К тому же я там убил парня, Фрэнк.

Рот Нитти искривился в усмешке:

– Да. Это не столь важно.

– Для тебя – может быть. Но я это делать больше не хочу. К тому же я единственный коп в городе, который умудрился кого-то застрелить. Я как раз тот, кто окажется козлом отпущения, если не будут совпадать версии на суде.

Нитти молчал.

– Если у вас есть другие идеи, я слушаю, – заключил я.

Нитти сказал:

– Не предполагал, что ты захочешь иметь что-нибудь общее с моей компанией.

Я отрицательно покачал головой.

– Я и не хочу – вы ничем не лучше копов. Но, тем не менее, спасибо, Фрэнк.

Нитти уставился на меня повеселевшими глазами.

– Ты ведь приятель Несса, верно?

– Ну да, – в замешательстве попытался улыбнуться я. – Но я не бойскаут.

– Знаю, – заметил Нитти. – Помню дело Лингла.

Голос позади меня сказал:

– Фрэнк, пожалуйста... – это был доктор Ронга.

– Все в порядке, папа, – откликнулся Нитти.

Ронга тряхнул головой, закрывая дверь, мы с Нитти Мэтт сидевший на краю кровати, снова остались одни. – Я хочу, чтобы ты знал, – сказал Нитти, – я не держу на тебя зла. Понимаю твое положение... Никаких акций против тебя не будет. Не думаю, что сейчас будут предприняты меры и против Лэнга с Миллером. Ублюдки не стоят хлопот. Как любил говорить Аль: «Не цепляйтесь к легавым».

Я не удержался от улыбки.

– Он это говорил до дня святого Валентина или после?

Нитти тоже усмехнулся.

– После, после, малыш.

– Мне лучше уйти. Вам надо отдохнуть. Если захотите встретиться, позвоните. Посылать за мной не нужно.

– Хорошо. Еще несколько минут... Есть пара вещей, о которых тебе нужно знать.

– Да?

– Тебе известно, что Сермэк – наш человек, верно? Аль, знаешь ли, помогал ему взобраться наверх.

Я кивнул.

Тесная дружба Сермэка с Капоне уходила в те незапамятные времена, когда Тони еще был «мэром графства Кук»...

– Но сейчас надвигается эта Всемирная выставка... И появляется шанс сделать много денег. Отовсюду соберется народ – провинциалы, «шишки» всякие, да кто угодно. И кто-то их должен обеспечить всем необходимым. Проститутками, азартными играми... На время проведения выставки в кабаках будет разрешено пиво. И это будет наше пиво. Кучу денег можно сделать. Хотя ничего нового я тебе не сообщаю, тебе и так все известно.

Немного отдохнув, он продолжил:

– Выставка притянет сюда много народа... И все должны увидеть, что Чикаго – огромный, прекрасный, и главное, безопасный город. Но может ли кто-нибудь, вроде «Тони Десять Процентов», очистить город, да еще предоставить людям то, что они захотят, вроде проституток, азартных игр и пьянства, и чтобы при этом их карманы и кошельки остались в неприкосновенности? На команду старого Капоне, то есть на нас, натравили тюремщиков; агенты ФБР получили кучу командировочных, засадив Аля за решетку. Газеты прославили твоего приятеля Несса, а мы его прозвали «Элиот-пресса», он ведь оповещает через газеты о своем следующем налете. – Он засмеялся, вздрогнув от боли. Я сказал:

– Так теперь Сермэк связался с командами помельче: Роджера Тоухи и Теда Ньюбери. Мелкую рыбешку он сможет контролировать и направлять.

Нитти пронзил меня жестким взглядом:

– И бросить нас, сделавших этого сукина сына, на съедение волкам.

– Возможно, вы правы, Фрэнк. Но какое это ко мне имеет отношение?

Нитти улыбнулся:

– Я подумал, что тебе небезынтересно будет узнать, что Тед Ньюбери отдаст пятнадцать тысяч долларов любому, кто меня ухлопает.

Я подался вперед:

– Вам это точно известно?

– Точней некуда. Эти сукины дети, Миллер и Лэнг, не собираются с тобой делиться? Я так и прилип к стулу.

– Говорю только для того, чтобы ты знал, – повторил Нитти. Я встал.

– Спасибо, Фрэнк. Надеюсь, ты выкарабкаешься.

– Знаешь, – добавил Нитти, – я верю, что и тебе это удастся.

Глава 6

Моя проблема разрешилась на слушании. Его проводили в зале заседаний при морге под председательством коронера. Из-за того, что все члены команды Сермэка по борьбе с бандитизмом официально были помощниками коронера, на ум могло прийти выражение «конфликт интересов». Но только не в Чикаго...

Что касалось меня, Сермэк обезопасился везде: меня ни разу не попросили изложить мою версию – любую – того, как был подстрелен Фрэнк Нитти. Письменное заявление о том, как это произошло, поступило от все еще находящегося в больнице Лэнга. А Миллер подтвердил показания Лэнга (хотя с нами в комнате его не было).

Вопросы коронера ко мне были только по поводу второго, фатального выстрела – с вытекающим отсюда выводом что истина по делу Нитти уже вошла в стенограмму.

Остальные члены банды из конторы на Уэкер-Ла-Саль были также допрошены: Пэламбо, Кампанья, бухгалтер, оба курьера. Никого из них не спрашивали о ранении Нитти, ни один из них, к сожалению, не был в комнате в тот момент, когда все произошло, вот почему они должны были подтвердить (и все они подтвердили) мою версию гибели одного только Фрэнка Харта (о котором говорили то же, что и Нитти в больнице). «Харт запаниковал», – сказал Пэламбо. Парень был на заметке из-за ордера на высылку из страны, и он не хотел оказаться при установлении личностей присутствующих. А Кампанья предположил, что тот полез на карниз, как только у него появился шанс, чтобы попасть на пожарную лестницу. Но тут вошел я, кто-то бросил ему пушку, и я его застрелил. Каждый повторил одно и то же: никто (включая меня), казалось, не имел представления, откуда появилось оружие.

Я подумал, что в решении моей проблемы, вероятно, принял участие Нитти. Он начинал мне нравиться... И он, и Сермэк очень облегчили мне допрос.

Так что все, наконец, кончилось. Но тянулось все это настолько долго, что я пропустил назначенную на время ланча встречу с Джейни. Я поймал ее в конторе казначея графства в Сити-Холл, позвонив около двух, и попытался извиниться.

– Допрос прошел как надо? – спросила она. В голосе было слышно раздражение.

– Ну да. Ушел благоухающий, как роза. Только почему-то чувствую себя так, что нужно принять душ.

– У меня есть душ, – сказала она уже мягче.

– Да, я помню.

Джейни была привлекательной девушкой двадцати пяти лет, а сто двадцать пять фунтов ее веса облеклись в очень приятные формы. Темно-русые волосы она стригла коротко и завивала, а карие глаза подчеркивала длинными, приковывающими внимание ресницами. Она любила пококетничать, так как знала себе цену, и позволила мне спать с ней раз в неделю, как только я заговорил о женитьбе. Мы уже около трех лет толковали о браке, и я подарил ей в прошлом году кольцо с маленьким бриллиантом[12]. С Джейни у меня была одна-единственная проблема: я не был уверен, что мое чувство к ней являлось любовью. И я не знал также, имеет ли это значение.

– Я должен загладить пропущенный ланч, – сказал я.

– Да уж, должен, – ответила она, как бы угрожая.

– Как насчет сегодняшнего вечера? Приглашаю тебя в какое-нибудь местечко подороже.

– Сегодня я работаю допоздна. Можешь, если хочешь, прийти ко мне домой. Около девяти тридцати. Я приготовлю сэндвичи.

– Хорошо. А завтра вечером пойдем в ресторан, в «Бисмарк».

– Я согласна на «Бергоф» – там тоже недешево.

– Пойдем все-таки в «Бисмарк». Это будет особенный вечер. Мне нужно тебе сообщить нечто важное.

И в самом деле – я ведь еще не успел потрясти ее своим уходом из полиции.

– А я уже знаю, Нейт, – сказала она.

– Что?!

– Это было в сегодняшних газетах. Только крошечное примечание к одной из больших статей о перестрелке. Что сотрудник Натан Геллер подал в отставку, чтобы уйти в частный бизнес.

– О... Я хотел рассказать тебе об этом сам.

– И расскажешь, сегодня вечером. Я не в восторге, что ты уходишь из департамента, но если твой дядя Льюис предложил тебе место, считаю, что это прекрасно.

В этом вся Джейни: тут же делает выводы на основе собственных желаний.

– Ладно, давай поговорим об этом вечером.

– Хорошо. Я люблю тебя, Нейт.

Она это не прошептала – значит, находится в конторе одна.

– И я люблю тебя, Джейни.

* * *
После обеда я выехал из Эйдемса и въехал в контору в доме Барни. Барни действовал быстро: у правой стены уже стоял большой коричневый ящик – как входишь, сразу у двери встроенного шкафа. Этот ящик и был раскладной кроватью. Барни даже раздобыл мне простыни и одеяла, которые я обнаружил на дне ящика. Кровать оказалась, по меньшей мере, двухспальной – Барни был большим оптимистом. Я растянулся на голом матрасе. Не так удобно, как на кровати Джейни, но и несравнимо с гостиницей Эйдемса. Какое-то время я поизучал пятна, выступившие на потолке, потом поднялся и поиграл с кроватью, то складывая ее, то раскладывая.

Шкаф оказался не очень большой, но три костюма вошли свободно. А еще у меня были коробка книг и другое личное барахло, которое я положил на самую верхнюю полку. Все поместилось. Чемодан стоял на полу. Оглядев помещение, я понял, что нужно достать еще какой-нибудь небольшой журнальный столик.

Я не знал, как сделать так, чтобы помещение выглядело как контора, а не как мое жилище? Интересно, что будет больше производить впечатление на будущих клиентов – контора, где есть столик для журналов, или раскладная кровать, то есть контора, по которой ясно видно, что здесь принужден жить скованный бедностью частный детектив. Одно могу сказать – уверенности в себе мне это не прибавит.

Ну, что ж, хорошо. С кроватью ничего не поделаешь, но можно отказаться от столика. Хорошо бы заиметь парочку бюро для картотеки, или, может, одно, но со множеством полок, и на нижних полках хранить одежду и тому подобное. Я подумал, что нижнее белье можно хранить под буквой "я". До чего забавно.

Сидя на краю стола, я беззвучно смеялся над собой, когда вдруг заметил телефон.

Черный настенный аппарат, а рядом новенькая телефонная книга Чикаго. Моя еврейская мамочка с боксерским носом, – Барни Росс, – быстро сработала. Благослови его. Боже!

Я быстро сел за стол и воспользовался аппаратом. Позвонил дяде Льюису в банк Дэйвса. Мы с ним не были особенно близки, но связи не теряли, а я не говорил с ним с тех самых пор, как заварилась вся эта каша. Ну, и решил, что надо позвонить. Подумал еще, что у него, может, есть возможность продать мне пару картотечных бюро оптом.

Я должен был пройти через трех секретарей, прежде чем заполучить его.

– Как ты, Нейт, в порядке? – спросил он очень обеспокоенно. Была уже среда, перестрелка случилась в понедельник, но я точно помнил, что дядя не звонил мне в отель Эйдемса, чтобы выразить свое сочувствие.

– Отлично. Сегодня был допрос, я совершенно чист.

– Как и должно было быть. А за то, что стрелял в этих бандитов, заслуживаешь медали.

– Городское управление выделило мне три сотни баксов. Мне и Миллеру с Лэнгом, всем одинаково. И благодарности... Думаю, это все равно что медаль.

– Ты должен был бы гордиться. А по тону не скажешь...

– А я и не горжусь. Знаешь, я ушел из департамента.

– Знаю, знаю.

– Тоже прочитал в газетах, да?

– Слышал.

Где это дядя мог такое услышать?

– Нейт, – сказал он. – Натан...

Что-то грядет: иначе я был бы только «Нейтом».

– Да, дядя Луи.

– Хотел бы узнать, смогу ли заполучить тебя на ланч завтра?

– Конечно. А кто платит?

– Твой богатый дядюшка. Придешь?

– Да. Где?

– В «Святом Губерте».

– У вас хороший вкус. Богатому дядюшке потом придется отработать солидный счет, если мы туда пойдем...

– Будь там завтра точно в двенадцать.

– Ха! Даже так? Ладно. Вы, босс, мой единственный богатый родственник.

– Оденься поприличнее, Нейт.

– Буду в чистом костюме.

– Я настаиваю на этом. Мы будем обедать не одни.

– А...

– Будет некто, кто хочет с тобой познакомиться.

– И кто это будет?

– Мистер Дэйвс. Генерал.

– Ты что, смеешься надо мной?

– Перестань. Я не шучу.

– Меня хочет увидеть крупнейший банкир Чикаго? Бывший вице-президент Соединенных Штатов встречается с бывшим членом группы по борьбе с карманниками?

– Точно так.

– Но, Бога ради, почему?

– Так я могу на тебя рассчитывать, Натан, ровно в двенадцать?

Опять – «Натан»!

– Конечно, можешь. Чертпобери! Может, мы сможем подсунуть счет Дэйвсу.

– В двенадцать, Натан, – сухо закончил дядя. Я долго сидел, повесив трубку и уставясь на телефон, пытаясь осмыслить услышанное. Но так ничего и не сообразил. Сермэк и Нитти, пожелавшие со мной встретиться, – это одно. А вот Дэйвс – это что-то совсем другое. Я не мог разгадать этот ребус.

Я даже забыл спросить дядю Льюиса о карточных бюро.

* * *
Около шести я спустился на улицу, обнаружив, что меня ожидает еще один холодный вечер: было пасмурно, снег растаял, дождило, блестели мокрые тротуары. Хотя Ван-Барен-стрит выглядела сухой, прикрытая надземкой. Скользящие мимо трамваи поминутно закрывали магазин на противоположной стороне улицы – «Рабочие костюмы Бейли». Я прошел к ресторану на углу – это было белое здание с вертикальной вывеской, гласившей: «У БИНИОНА» (написанной белым неоном на черном фоне), а слово «ресторан» – ниже курсивом по горизонтали, черным неоном на белом. Место недешевое, но еда неплохая. Раз уж я пропустил ланч, то решил, что могу позволить себе что-нибудь получше, чем бутерброд из автомата.

На самом-то деле, я не мог это себе позволить: полицейский департамент выплатит мне жалование еще только раз, а потом мне уже придется посягнуть на ту пару тысяч, что я заначил впрок: остаток от маленького наследства, доставшегося от папы, и денег, которые я откладывал на дом, когда мы с Джейни поженимся.

У меня оставалось еще около часа свободного времени, и его надо было как-то убить, чтобы, перескочив надземку, нагрянуть в квартиру Джейни недалеко от Норт-Сайда, так что я снова завернул в заведение Барни.

Барни сидел в кабинке и пил пиво. Увидев меня, он засиял, как надраенная в честь Дня Независимости статуя Свободы.

Я пребывал в некотором смущении, а что бы вы испытывали, стоя перед своим благодетелем, одарившим вас буквально крышей над головой!

– Мог бы, тогда уж, и постельку застелить, ублюдок ты безмозглый, – пробормотал я с кислой миной.

– Да пошел ты, – он был, как всегда, сама любезность.

– Пытался тебе дозвониться в гимнастический зал после обеда, да не застал.

– Я топтал дорожку в Грант-парке.

Обычно я это делаю по утрам, но у меня были дела, а Найен и Уинч настаивают на подобных пробежках, потому что дыхалка – мое слабое место.

– Ну, конечно, дела. Надо было успеть доставить мне раскладную кровать, установить телефон... Только знаешь, ты забыл еще о карточном бюро.

Он пожал плечами:

– Его привезут только завтра.

– Шутишь!

Он не шутил. Я сказал:

– Надеюсь, ты понимаешь, что я за все с тобой рассчитаюсь. Барни кивнул:

– Хорошо.

– Мог бы и возразить, хотя бы шутки ради.

– На такое великодушие я не способен.

Бадди Голд вышел из-за стойки и прислонился к нашей кабинке, насмешливо приподняв бровь:

– Тебя просят к телефону, Геллер. Это твой друг из ФБР...

Я взял трубку у стойки.

– Элиот, в чем дело? – спросил я.

– Нейт, ты свободен?

Я взглянул на часы: чтобы успеть к Джейни на свидание, мне нужно сниматься отсюда через полчаса.

– Что-то важное, Элиот?

– Возможно, тебя заинтересует.

У Элиота была склонность все преуменьшать, так что его «возможно» означало крайнюю необходимость.

– Ладно! Захватишь меня?

– Да. Я в Транспортном управлении, так что до тебя мне не больше десяти минут. Я уложусь в пять.

– Хорошо. Ты знаешь, где я. Хочешь зайти выпить пива?

– Никаких угощений, Нейт, я при исполнении. – Ему нравилось напускать суровость и делать вид, что у него нет чувства юмора, но это была только маска.

– Тогда почему бы мне не поспешить и не сесть к тебе где-нибудь по дороге? Тебе придется лишь немного изменить маршрут, и ты поспеешь к своей наиглавнейшей цели...

Элиот позволил себе хохотнуть:

– А почему бы мне просто не посигналить тебе от двери.

– Вот это уже в твоем стиле, – закончил я и повесил трубку.

Я попробовал позвонить Джейни – сказать ей, что опоздаю, – но ее еще не было дома, так что я вернулся за столик.

– Что там у Несса? – спросил Барни.

– Он не сказал, но сейчас заедет за мной. Я с ним не разговаривал с тех пор, как заварилась вся эта каша. Знаю только, что его это тоже зацепило. Я читал в газетах, что он еще с одним агентом группы по соблюдению сухого закона допрашивали Кампанью и Пэламбо в тот самый день, когда была перестрелка. Думал, позвоню ему, да так и не собрался...

Что было на самом деле не совсем правдой: я избегал Элиота и даже не попытался увидеться или поговорить с ним. А ведь он, собственно, был одним из немногих неподкупных стражей закона в Чикаго, и я любил его, Да и с его стороны заслужил какое-то уважение. Но я не знал, хочу ли с ним беседовать о перестрелке до того, пока сам не определюсь, как собираюсь поступать. Тем более сейчас, после того, как я узнал, что меня разыграли в бесчестной игре Сермэка. Даже после того, как прошел допрос, я не был уверен, хочу ли рассказать Элиоту правду.

Прежде всего – Элиот был одной из основных сил, сваливших Аль Капоне. Предыдущая команда оказалась коррумпированной, потому что ей мало платили и плохо обучали. Вначале ею руководил Департамент казначейства, а после семилетней безуспешной работы в 1928 году она перешла в ведомство юстиции. В 1929 году Элиот, спустя всего несколько лет после окончания Чикагского университета, в свои двадцать шесть был назначен руководить специально отобранной группой. Он перебрал весь персонал, ища честных людей, и среди трех сотен чикагских агентов по сухому закону, наконец, остановился на девяти (и даже среди этих «неприкасаемых» один, как потом было доказано, продался, что для Элиота было больной темой).

Члены группы Элиота были молоды – лет тридцати или чуть постарше, отлично стреляли и имели навыки по перехвату телефонных разговоров, вождению грузовиков, слежке подозреваемых пешком или на машине. Они закрывали пивоварни и спиртовые заводы, организовывали налеты на бары, торгующие спиртным, крепко ударили по Капоне с его бухгалтерскими книгами; и все вместе они набрали достаточно улик, чтобы предъявить обвинение Капоне и некоторым его близким дружкам в создании «тайной организации, нарушающей законы».

Но Нитти был прав относительно слабости Элиота к паблисити. Эффективности его усилий в некоторой степени мешало стремление информировать о своих планах прессу, так что, когда десятитонный грузовик разбивал двери в пивоварне Капоне, фоторепортеры со своими камерами уже были наготове. К тому же Элиот и его команда не имели возможности только собственноручно «разрушить» империю Капоне. С другой стороны его прижимал Элмер Айри – Отдел комитета надзора и принуждения – и Фрэнк Уилсон – агент Министерства финансов, поймавший Капоне на уклонении от уплаты налогов. Но как бы то ни было, банда Капоне все еще существовала и отлично работала.

Примерно через пять минут после звонка Элиота, когда я все еще пытался дозвониться Джейни, раздался гудок автомобиля. Я поручил Барни связаться с Джейни, а сам вышел и уселся на переднем сиденье черного «форда седана».

Едва я сел, как Элиот резко рванул машину с места.

– Где горит, шеф? – спросил я его.

Он искоса взглянул на меня и подавил улыбку.

– Твои старые злачные места...

В Элиоте было особенное изящество: даже сидя за рулем автомобиля, он, казалось, одновременно был в напряжении и отдыхал. Предки его были из Норвегии: краснощекий, лощеный, на переносице россыпь веснушек, шесть футов роста при квадратных широких плечах, – он выглядел именно так, как должен был выглядеть Элиот Несс, если вы о нем наслышаны. Но если эти ваши представления отбросить, вы могли бы принять его за молодого бизнесмена (ему было всего двадцать девять, не намного меня старше – но ведь и Капоне, когда его завалили, было всего тридцать два).

Он был одет в желтовато-коричневое пальто из верблюжьей шерсти и серый костюм с темно-бордовым галстуком. Шляпа лежала на сиденье между нами.

– Слышал что-нибудь о парне по имени Найдик? – спросил Элиот.

– Не-а.

– Его искали из-за двух ограблений: обувного магазина, которое точно доказано, и банка – дело на доследовании.

– Ну и что?

– Команда мэра по борьбе с преступностью собирается его выдернуть. Боюсь, они опередили нас на десять минут и уже там.

– Команда негодяев мэра. И там, конечно. Гарри Миллер?

Элиот взглянул на меня, брезгливо улыбнувшись.

– Быстро схватываешь.

Скоро мы были на Кларк-стрит, оставили позади станцию Диборн, потом въехали на Двенадцатую, поднимавшуюся от железнодорожного депо. Была темная ночь, в депо мелькали слабые вспышки и отсветы огня: на прибывающих поездах были бочонки с огнем и разожженные печки на платформах.

– Куда мы направляемся?

– В гостиницу «Парк-Роу». Это в четыреста четырнадцатом.

– Знаю.

Это было всего за пять или шесть кварталов от моего прежнего места проживания. Совсем рядом находился книжный магазин отца. Территория члена Городского совета Джейка Арви рядом с районом Сермэка. «Синие воротнички» еврейской коммуны, не в обносках, но и не Золотой Берег.

И тут, кстати, жили и Лэнг, и Миллер.

– Около года назад, – говорил Элиот, – при расследовании ограбления обувного магазина Лэнг с Миллером загнали Найдика в угол. Но Найдику каким-то образом удалось их обезоружить и продержать взаперти больше часа.

– Начинаю припоминать, – сказал я, кивнув.

– Это большое унижение для пары таких крутых парней, – заметил Элиот.

Мы гнали на север района. Максвел-стрит оставалась справа, а Маленькая Италия – слева, но различия вы бы не увидели, многоквартирные дома – этим все сказано.

– Ходят слухи, – продолжал Элиот. – Только слухи, не более. Что Миллер и жена Найдика были... знакомы. Что именно из-за нее пришли Лэнг и Миллер к Найдику в тот раз, когда он их разоружил.

– А на чьей стороне была женщина? Мужа или Миллера?

Элиот пожал плечами.

– Не знаю.

Он продолжал:

– Это только сплетни. Но я следил за этой компанией негодяев из конторы по полицейскому радио, и после того, что случилось с тобой на другой день, я и подумал, что тебя... заинтересуют следующие приключения Миллера.

– А как ты связан с этим?

– Мое оправдание – ограбление банка и украденный сейф – теперь гуляет по штатам. Найдик разыскивался для допроса по делу, связанному с Уолстедом.

– Имеешь в виду, что он выпивает?

Элиот рассмеялся.

– Именно это мне и говорили.

Я покачал головой и тоже рассмеялся. Я знал, что интерес Элиота к этому делу подогревался не только нашей дружбой, но и тем, что мэрова команда разгулялась на его поле. Шарить у Фрэнка Нитти копам было не положено: это было дело исключительно Элиота Несса. Миллер и Лэнг (и ваш покорный слуга) заполучили такой шум в прессе, который обычно вызывал только Элиот. Интересно, с какой помпой он выставил бы в газетах себя после ранения Нитти...

– А ты отлично справился с допросом, – продолжал

Элиот, объезжая трамвай. Он ехал не настолько быстро, чтобы включать сирену, которой к тому же у него и не было. У него было специальное удостоверение – один из немногих способов превышать в Чикаго скорость без того, чтобы не совать на каждом шагу пару баксов дорожным полицейским.

– Ну да, – ответил я. – Все чисто.

– Слушай, – сказал он тихо. – Тебе не обязательно рассказывать мне, что там произошло. На Уэкер-Ла-Саль, имею в виду... Не нужно ничего объяснять.

Я ничего ему не ответил.

– То, что ты вернул значок, само по себе уже достаточное объяснение, – добавил он.

Мне было ясно – он хотел этого объяснения, и пока мы мчались (а несмотря на высокую скорость до гостиницы «Парк-Роу» было добрых двадцать минут езды), я рассказал ему, что случилось на самом деле. Рассказал и о моем соглашении с Сермэком, и о встрече с Нитти тоже. Я только опустил унизительное замечание Нитти о нем.

– Это то, чего нет в стенограмме, Элиот.

Он кивнул, тяжело вздохнув, обгоняя грузовик, который, возможно, был нагружен пивом.

– Все кишки надорвешь в единоборстве с этой командой негодяев, – сказал он. – Невмешательство обойдется дешевле. Я рад, что ты бросил это дело... Несмотря на то, что ты был одним из немногих в департаменте, кому я мог доверять.

– Для копа в Чикаго я был слишком честным, – заметил я в ответ. – А это значит, что в любом другом месте я просидел бы лет двадцать.

– Тридцать. Знаешь, что в криминалистической лаборатории разобрали записку, которую Нитти пытался съесть?

В газетах это было.

– Да, – сказал я. – Похоже на счет из бакалейного магазина... "Пригласить Билли на обед... «картофель». Думаю, что это были просто пометки, которые он сделал для себя по какому-то житейскому делу, и он подписал пари, что их съест.

– Шеф детективов говорит, что это уголовный код, – заметил Элиот, сделав значительное выражение лица.

Я поглядел на него с таким же выражением, и мы засмеялись.

– Знаешь, – сказал я, – Сермэк и компания не смогут спокойно спать, пока Нитти жив и здоров.

– Думаю, ты прав. Вечерний выпуск «Новостей» видел?

– Нет.

– Сермэк произнес речь по поводу того, что изгонит из города гангстеров. – Тут он помолчал для выразительности. – А уж потом уедет во Флориду.

Сейчас мы уже были на расстоянии пары кварталов от цели, двигаясь через торговый район.

Внезапно посерьезнев, Элиот сказал:

– Относительно того парня, что ты подстрелил... Знаю, как это тебя волнует. Я и сам стрелял в людей, – представляю, каково тебе сейчас. Твердишь себе, наверное, что никогда никого больше не убьешь. Но ты сейчас в таком состоянии, что это тебя не успокоит. Только время поможет, Нейт, и радуйся, что ты снова просто гражданин.

Мы замолчали, когда налево сине-красным неоновым светом засветилась вывеска «Парк-Роу». Это было большое кирпичное здание, зажатое в середине квартала – вроде толстухи в кресле кинотеатра.

– Буду рад помочь тебе сделаться частным детективом, – сказал Элиот, подъехав к бровке тротуара за полквартала от отеля. – Знаешь, я подрабатываю экспертом в торгово-кредитной компании «Ритэйл Кредит». Могу подбросить тебе кое-какую работенку.

Мы вышли из «форда» и направились к парадной двери. Я остановил его и, заглянув в серые глаза, добрые и немного наивные, сказал:

– Говорят, что человек богат, если у него есть хороший друг. А у меня есть вы с Барии, так что я богат несусветно.

Он улыбнулся смущенно и отвел взгляд к входу в гостиницу, заметив:

– Давай-ка взглянем, что там замыслили мэровы любимчики.

* * *
В скромном холле отеля, заполненного, главным образом, постоянными жильцами, было окошко регистратора, за которым виднелись коммутатор и женщина с волосами песочного цвета, лет сорока пяти, одетая в красно-белое с цветочным рисунком платье; выражение лица озабоченное.

– Еще полиция?! – воскликнула она. Элиот кивнул, махнув ей удостоверением, на которое она взглянула мельком.

– Тот толстый страшила только что держал меня «на мушке», – объяснила она дрожащим голосом, размахивая кулаками. – Как будто я уголовница!

Ее негодование казалось очень резонным: она выглядела словно чья-то мать. Возможно, она и была ею.

– Что вы имеете в виду? – спросил Элиот.

– Они спросили, как повидать мистера Лонга. Пять сотрудников. Я назвала им комнату триста шестьдесят один. Толстяк, тот, с круглыми стеклами послал остальных наверх, сказав, что он должен остаться внизу и проследить за мной, чтобы я не могла предупредить мистера Лонга. И вот тогда он наставил на меня оружие!

Элиот быстро, возмущенно взглянул на меня.

– Они все еще там, наверху? – спросил он.

– Да, – ответила женщина. – Один из сотрудников спустился и сказал: «Мы его взяли». Тогда и этот тоже поднялся.

– Когда это было?

– За две минуты до вашего прихода.

Мы поднялись на лифте на третий этаж. В коридоре, ведущем из холла, стоял человек в коричневом костюме и коричневой шляпе с пистолетом в руке и караулил простенько одетую привлекательную женщину лет тридцати в платье с бело-синим узором и мальчонку в сине-красном полосатом свитере, на вид лет двенадцати. Мальчонка совершенно потерянно глядел то на копа, то на мать, уставившуюся в пространство. На ее лице было мрачное и почему-то покорное выражение.

Как только мы поравнялись с ними, раздались выстрелы.

Люди, стоявшие перед нами, на выстрелы прореагировали по-разному.

Рухнуло самообладание женщины: она вскрикнула «Нет»! – коп ее удерживал, а ребенок повис на ней, перепугавшись насмерть.

– Что вы тут делаете? – спросил коп, наставив на Элиота пушку, но тот взмахнул перед ним своим удостоверением.

– Я – Элиот Несс. Собираюсь зайти в ту комнату. – И он показал на дверь с номером «361». Ему не нужно было говорить: «Попробуешь меня остановить?» Сомневаюсь, чтобы коп это сделал, даже если бы его руки не были заняты в это время женщиной и мальчиком.

Элиот убрал удостоверение, вынул револьвер и открыл дверь.

* * *
У дальнего окна возле кресла ничком лежал мужчина. На стене висел календарь, из туалетного столика был выдвинут ящик, на столике из маленькой зеленой, похоже самодельной деревянной подставки торчала елочка в два фута высотой, увешанная мишурой.

Мужчина истекал кровью: в спине у него было три открытых раны, три кровавых, опаленных пулевых отверстия на сорочке бледно-желтого цвета. Если этот парень еще не умер или не умирает, то я – Маркс Бразерс.

Миллер, играя комедию, стоял над явным трупом с пушкой в руке, из ствола, как джинн, тянулся дымок.

Два других копа в штатском были мне незнакомы. Один из них, крепкий приземистый парень с усами, был ближе к двери, другой – подальше, налево, около двуспальной кровати, покрытой покрывалом кремового цвета, на ночном столике – телефон. Все, кроме раненого, уставились на нас.

– Несс, – произнес Миллер, и что-то вроде удивления мелькнуло в его пустых глазах, расширившихся за линзами и сейчас похожих на донышки бутылок. – Геллер? Какого дьявола?!

Элиот наклонился над телом. Немного задрал рубашку, потом опустил ее.

– Найдик, – сказал он мне. Я все еще стоял у двери. – Он умирает... – Он посмотрел на копа у двери. – Вызови «скорую». Живо!

Коп подчинился: этот вкрадчивый, тихий, как у врача, голос почему-то сразу вызвал у него в памяти образы людей в белых халатах и больничные койки.

Элиот выпрямился, оставаясь около тела:

– Как все это произошло, Миллер?

– Здесь что, твоя юрисдикция, Несс?

– Моя юрисдикция всюду, где бы я ни пожелал, черт тебя побери! Этот человек разыскивается для дачи показаний по нескольким федеральным делам, если хочешь знать! Так как это случилось, Миллер?

Миллер положил свой револьвер на туалетный столик под елочку – как рождественский подарок, он, правда, был единственным. И указал на открытый ящик, где лежал маленький револьвер тридцать восьмого калибра.

– Он кинулся за револьвером, – объяснил он, играя, как обычно, фальшиво. – Я вынужден был стрелять.

– Три пули в спину, – заметил Элиот. – Не многовато ли?

Миллер продолжал:

– Парни поднялись и арестовали подозреваемого. Потом я, попросив уйти жену и ребенка, зачитал ему ордер. Он схватил ордер и разорвал. – Ордер на обыск, разорванный надвое, лежал на полу, недалеко от Найдика.

Я сказал:

– Вы уверены, что он не пытался его съесть?

Миллер слегка покраснел:

– А вот у тебя. Геллер, юрисдикции нет нигде, так что захлопни пасть.

Элиот спросил:

– И что же случилось потом?

– Он сидел в нескольких шагах от этого столика. Повернулся и попытался дотянуться до револьвера. Я не мог дать ему шанс. Открыл огонь, и он упал.

Элиот повернулся к тому копу, что был около меня.

– А почему вы просто не схватили Найдика?

Коп беспомощно повел плечами:

– Я был слишком далеко от него.

Другой коп, дозвонившись, наконец, до «скорой», положил телефонную трубку.

– А вы? – спросил его Элиот. – Почему вы не перехватили Найдика, когда он потянулся за оружием?

– Я перепрыгнул через кровать, но Миллер... он уже открыл огонь.

Элиот посмотрел на Миллера.

– Давайте выйдем в холл. – Он ткнул пальцем в первого, потом во второго копа: – А вы, двое, оставайтесь здесь. Охраняйте вашего подозреваемого, но не перессорьтесь из-за этого.

Когда мы вышли в холл, жена, которую держал за руку коп в коричневом костюме, спросила:

– Ради Бога, что там произошло?!

Элиот задал вопрос:

– Вы – миссис Найдик?

Женщина опустила голову.

– Я – миссис Лонг.

Миллер пояснил:

– Это имя, под которым здесь зарегистрировался Найдик.

Элиот снова спросил:

– Вы – миссис Найдик?

Она кивнула, уставясь в пол.

– Он... умер, да?

– Боюсь, что да, – ответил Элиот. – Его застрелили...

Она продолжала кивать, все так же уставясь в пол. Убитая горем женщина больше не сказала ни слова, не попросила разрешения войти в комнату, где был ее муж. Она только кивала и глядела в пол. Мальчик расплакался. И никто его не утешал.

Из-за дверей стали выглядывать соседи.

Элиот сказал громко и жестко:

– Здесь дело полиции, а вы займитесь своими делами. – Двери закрылись.

Потом он, сжав Миллера за плечо, отвел его в угол холла, показав мне взглядом, чтобы я шел следом, что я и сделал.

С улыбкой, в которой не было ничего дружеского, он мягко прижал Миллера к стене.

– В этом году ты еще кого-нибудь убил? – спросил он.

Миллер кивнул.

– Грабителя. Не люблю воров. Найдик был вором.

– Встречался с Найдиком раньше?

– Нет.

– А разве не он держал тебя и твоего партнера Лэнга «на мушке»?

– Нет. Это просто байка. Никто не может...

– Что?

Миллер проглотил слюну:

– Никто не докажет, что это было.

– Кажется, приходит конец команде негодяев. Вначале вы с Лэнгом схватили Нитти. Теперь пресловутого Найдика. И кто следующий?

– Мы только свою работу делаем, Несс. Элиот сжал ему плечо и сказал:

– Послушай меня, ты, спусковой крючок, счастливый сукин сын. Я взял тебя на заметку. Свою работу ты превращаешь в тир, и я тебя раздавлю, как букашку. Уловил?

Миллер ничего не ответил, но задрожал – в это трудно было поверить, но он затрясся.

Элиот отвернулся от него и пошел прочь. Потом оглянулся и заметил:

– И как ты думаешь, как долго твой приятель Сермэк собирается отправлять вас в подобные приятные круизы? Идет слух, что Ньюбери за мертвого Нитти дает пятнадцать штук премиальных, слышал? И если жена Найдика – не твоя подружка, я приглашу тебя на рождественский обед.

Миллер заморгал за стеклами очков.

– Ах да, между прочим, – добавил Элиот, – Геллера сегодня ночью тут не было. Ни одному из вас не нужна вонь, которая разойдется во все стороны. Геллер совсем ни при чем. Это случайность, что он был со мной. Я предупреждаю твоих ребят, и ты тоже не забудь. А гражданские никогда не помнят, сколько копов они видели. Уловил? – Он повернулся ко мне. – Что-нибудь хочешь добавить?

– Оставь нас на минуту одних, Элиот, – попросил я. Он кивнул и пошел по коридору. Миллер посмотрел на меня и попытался презрительно усмехнуться, хотя ему это не удалось.

– Не нравится мне твоя компания, – сказал он.

– Может, ты просто не того человека выдернул из кабачка, чтобы делать за вас вашу говенную работу.

– Спятил – Несса в это втравливать?

– Несс в этом с самого первого дня, но дело не в этом. Вы с Лэнгом должны были мне сказать о Ньюбери.

– Не понимаю, что ты несешь.

– Давай просто признаем, что если бы Нитти ночью протянул ноги, мне полагалось бы пять кусков. Передай Лэнгу мой горячий привет. Скажи ему – как только заживет палец, пусть засунет его себе в зад.

– Ты труп, Геллер.

– Не сомневаюсь. Где еще найти такого дурака для охотника на крупную дичь, вроде тебя? Бесплатный совет – не знаю, что ты и эта малышка Найдика замышляли, но, похоже, она не ожидала, что ты его пристрелишь. Надеюсь, тебе удастся заставить ее в показаниях свести концы с концами. Ты только не откладывай это на потом, иначе забудешь детали. Встретимся в суде.

Я оставил его подумать над всем этим и догнал Элиота, ждавшего у двери с табличкой «Выход».

– Уходи, – сказал он мне. – Дорогу домой найдешь. Каждую минуту здесь можно ожидать «скорую» и репортеров. А тебе такая реклама ни к чему.

– Не рассказать ли мне о том, как Элиот Несс занимается укрывательством? – рассмеялся я.

Элиот улыбнулся, но в его глазах была тревога – то, что он здесь увидел, его обескуражило.

– Этот парень, вероятно, исполняет роль негодяя в спектакле негодяев, ведь так? – спросил он меня, пропуская вперед и закрывая за мной дверь.

Глава 7

Чикаго – город, где рядом, не замечая друг друга, живут бедные и богатые. Взять, к примеру, квартал, в котором находится мой офис. Стоя у бара на углу и глядя на Уэбэш, увидишь подпольное заведение Барни, ломбард, ювелирный магазин, ночлежку; выше – здания, на физиономиях которых, как забрала, красуются пожарные, лестницы, стоически смотрящие на железные опоры подземки – скажем прямо, не самый приятный пейзаж. Но тут же на углу, рядом с баром, сразу перед «Бинионом» располагается «Гарвард-Иель-Принстон-Клаб», через улицу напротив «Биниона» находится «Стандарт-Клаб», еврейский вариант «Юнион-Лиг-Клаба».

Некоторые, с виду богатые, люди устремлялись под навес «Стандарт-Клаба», в это здание из серого камня, полное достоинства, а в это же время ниже, в этом же квартале, бродяги отсыпались в «Гостинице только для мужчин».

Ресторан «Святой Губерт», выбранный генералом Чарльзом Гэйтсом Дэйвсом для нашей встречи за ланчем, находился на Федерал-стрит, в двух шагах от «Юнион-Лиг-Клаба», где генерал, вероятно, собирался задержаться после своего совещания с двумя евреями (хотя ни дядя Льюис, ни сам я не поднялись бы до такого доверия; мы «не обманывались ожиданием»). Может быть после нашей встречи генерал, покуривая свою дорогую трубку с длинным мундштуком, даже собирался обменяться мнениями по этому поводу с другим «банкстером» из управленческой верхушки (большие «шишки» из банкиров часто обращались к чикагцам положением пониже, вроде вашего покорного слуги) в комнате «Юнион-Лиг-Клаба» стоимостью миллион долларов в ослабевших акциях и облигациях. Таких комнат в Чикаго много-много, это стало возможно из-за депрессии; и, конечно, приятно узнать, что и у банкстеров бывают времена по части настроения. Мой дядя, конечно, являлся членом «Стандарт-Клаба», но мы не смогли бы прийти туда на ланч вместе с генералом Дэйвсом, потому что Дэйвс не был евреем – знаете, все работает в двух направлениях, но срабатывает чаще только одно.

Прогулка была всего на несколько кварталов. Температура около сорока[13], шел дождь. Подходящая погодка для того, чтобы идти в английский гриль «Святого Губерта»: Федерал-стрит немного напоминала узкую, мрачную лондонскую улочку. Все здесь было нечетким из-за тумана, и мое состояние этому соответствовало.

Я не мог проснуться почти до одиннадцати, потому что, вернувшись на трамвае к Петле слишком поздно, чтобы идти к Джейни, завалился до поздней ночи в заведение Барни.

Так что пробудился я с пересохшим горлом и больной головой. Не имея времени на то, чтобы воспользоваться предложением Барни и освежиться в «Моррисоне», я все проделал над раковиной в умывальной своей комнаты-конторы. Одетый относительно чисто, я, наконец, появился в «Святом Губерте» с трехминутным опозданием, что для меня было большим достижением. Но по виду моего дядюшки (когда одетый в красное официант указал мне столик, который они занимали с генералом) можно было подумать, что я опоздал на три дня. Господи, я был в чистом костюме, как и обещал, что же ему еще нужно?

Он хотел большего. Дядя встал, улыбнувшись, и внимательно посмотрел на меня. Улыбка была вымученной, а вот взгляд – нет. Он жестом указал мое место за столом. Генерал тоже поднялся.

Дядя был похож на моего отца, но потоньше и повыше, одет в костюм цвета морской волны с жилетом и галстуком-бабочкой. Волосы и усы у него были, как соль с перцем, соли побольше, и брюшко, которое бывает у худых мужчин среднего возраста, если они хорошо питаются.

Генералу было что-то около шестидесяти, из тех мужчин, которые умудряются выглядеть худыми и мускулистыми в одно и то же время; с длинным лицом, самой выразительной чертой которого был длинный, свисающий нос, задуманный так, чтобы доставать до длинных, сложенных трубочкой, сжатых губ. Волосы у него были тоже, как соль с перцем, но больше перца, и слегка изумленная улыбка. Глаза сонные, как у человека настолько самоуверенного, что ему не нужно было самоутверждаться – это была данность. Одет он был в темно-серый костюм в светло-серую полоску и серый полосатый галстук. Он протянул руку для рукопожатия – оно было крепким.

Я сел. О генерале мне было кое-что известно. Он был почетным гражданином Чикаго номер один. Не только в качестве банкира, но и слуги общества. Звание генерала он получил во время службы у Першинга интендантом в армии Соединенных Штатов во время Великой войны, после которой стал автором «плана Дэйвса» для послевоенного восстановления Европы. При Мак Кинли он контролировал денежное обращение и, конечно, был вице-президентом при Кулидже. Он даже на Гувера работал: недавно возглавил Корпорацию финансовой реконструкции, чтобы помочь в критических ситуациях удержаться на плаву тем банкам, которые пострадали от депрессии, но вынужден был уйти в отставку, спасая свой собственный банк. Но Корпорация финансовой реконструкции предоставила его банку кредит в девять миллионов сразу через три недели после того, как он сложил свои полномочия президента этой корпорации.

Но даже такой циник, как я, должен отметить, что у Дэйвса было по крайней мере одно хорошее качество. В память о сыне, умершем в возрасте двадцати двух лет, он построил приют для людей, потерпевших жизненный крах, с платой шесть центов за постель и три цента за еду. Отель Дэйвса «Для мужчин» был «Ритцем» среди ночлежек и поистине милосердным деянием.

Дэйвс уселся, то же сделал и дядя, который представил нас, как если бы мы не знали, кто мы такие. Они пили чай. Вскоре его подали и мне. Атмосфера в «Святом Губерте» напоминала гостиницы, описанные в своих романах Диккенсом. Официанты в красной униформе говорили с английским, вероятно, естественным акцентом. Репродукции сюжетов, изображающих охоту на лис и прочие спортивные занятия, висели на каменных неоштукатуренных стенах, а наискосок через комнату находился камин, от которого веяло теплом и домашним уютом. Потолок был низкий; с балок свисали длинные глиняные трубки, и несколько гостей – настоящие мужчины – их курили.

Генерал тоже курил огромную до уродливости трубку со специальным горшком с угольями, снабженным ловушкой в фальшивом дне, где оседал при курении табачный деготь. Это было не самое важное, о чем мне поведал генерал во время ланча, но когда я выразил интерес к его необычной трубке, он оживился, вдруг сообразил, что мы оба курильщики, и пообещал прислать мне одну, что вскоре и сделал. Он свои обещания выполнял. Но надо сказать – я этой трубкой ни разу не воспользовался.

Наконец он сел, опершись на локоть, убрал трубку и, оглядев зал, сказал:

– Здесь я вспоминаю Англию, серьезно! Когда я был послом, – продолжил он, – полюбил Лондон. Что вы думаете о Леоне Эроле?

– О ком, простите? – спросил я.

– Леон Эрол, – повторил с подъемом Дэйвс. – Известнейший комик, старина.

– Ах, конечно. Леон Эрол. Да. Забавный, очень забавный человек.

Какого черта должен был делать Леон Эрол в Лондоне? Он даже не англичанин.

– Позвольте рассказать вам одну историю, – сказал Дэйвс, улыбаясь самому себе. И, наклонившись к нам, начал свой рассказ, ни разу за время повествования не взглянув ни на дядю Льюиса, ни на меня.

Когда он давал в Англии первый официальный обед в качестве посла – а на нем присутствовали Ее Королевское Высочество принцесса Беатрис, премьер-министр, японский и испанский послы, лорд и леди Астор, – среди многих других, включая нескольких известных писателей и артистов, был приглашен и Леон Эрол, который по непонятным причинам отсутствовал. Начался чинный обед. Но вдруг стало происходить нечто несуразное. Один из официантов с довольно большими усами принялся наливать лимонад в бокалы для воды; он унес тарелки, когда гости еще не доели блюдо; он начал передавать поднос с крекерами так, что они посыпались на тарелку одного из приглашенных; он споткнулся, неся блюдо, и едва не вывалил его содержимое на колени одной леди; и, наконец, он уронил ложку, неловко загнал ее под стол и, взяв со стола канделябр, встал на четвереньки и стал ее искать.

– И тогда леди Астор, дай Бог ей счастья, – улыбнулся Дэйвс, – разгадала его. Видите ли...

– Официантом был Леон Эрол, – уточнил я. Дэйвс изумился.

– Вы эту историю слышали?

Дядя взглянул на меня уничтожающе. Я попытался вывернуться:

– Ее мне рассказывал дядя. Это одна из его самых любимых ваших историй.

Казалось, Дэйвс был немного смущен.

– Вам нужно было остановить меня...

– Зачем же, – сказал я. – Мне хотелось услышать ее снова. Из уст самого очевидца... Вы рассказываете намного интереснее, чем дядя.

Дэйвс просиял и посмотрел через стол на дядю Льюиса.

– Не припоминаю, чтобы я рассказывал вам это раньше, Льюис. В самом деле, она вам нравится?

– О, конечно, – подтвердил тот, просияв в свою очередь.

– Мне тоже, – кивнул Дэйвс. Он холодно взглянул на меня. – Я взял на себя смелость заказать вам блюда сам, мистер Геллер, раз вы немного опоздали.

– Не имеет значения, – сказал я, – и что у нас будет? Дэйвс снова раскурил трубку.

– Бараньи отбивные, конечно. Фирменное блюдо ресторана.

Баранина?! О Боже!

– Любимое блюдо, – вставил я.

– Мое тоже, – кивнул дядя Льюис.

Я начал понимать, почему отец ненавидел моего дядю.

Но насчет бараньих отбивных я ошибся – они были сочные, с соусом, и очень вкусные. И когда генерал заказал для нас сливовый пудинг, я тоже не спорил:

просто доверился его вкусу, который нас не подвел. Генерал назвал это кулинарным изыском. Со словами он умел обращаться.

– Конечно, у них нет бренди, который необходим, чтобы сделать настоящий сливовый пудинг, – заметил генерал после того, как мы покончили с этим блюдом. – Но закон есть закон. Даже в Англии я отказался подавать спиртное на приемах в посольстве, считаясь с сухим законом, чтобы поддержать страну.

– Но ликеры-то не запрещены, – заметил я.

– Я представлял правительство Соединенных Штатов, – пояснил он сухо. Как будто бы это все объясняло.

– Генерал, – обратился я к нему. – Ланч был восхитительный. Я польщен, что вы меня пригласили... хотя все еще не понимаю, почему.

Дэйвс улыбнулся, чуть-чуть приподняв уголки губ.

– Почему вас удивляет, что один слуга общества хочет познакомиться и почтить другого?

– Но ведь никто из нас в данный момент не является слугой общества, – сказал я. – Мы оба работаем, можно сказать, в частном бизнесе.

Дядя Льюис поерзал на стуле.

– Справедливо, – сказал Дэйвс, кивнув. – Но вас только что за преданную, похвальную службу в качестве служителя закона отличил муниципалитет.

– Да.

– И сейчас вы решаете, не покинуть ли департамент.

– Сэр, – возразил я, – мое решение уйти из полиции уже окончательно.

Генерал сидел, нацелившись в меня своей трубкой.

– Прекрасно. Это я уважаю. – Тут он как бы доверительно наклонился немного вперед. – Вот почему, собственно, вы и здесь.

– Не понял.

– Позволь ему объяснить, Нейт, – сказал дядя Луи.

– Конечно, – пожал я плечами.

Мы находились тут уже полтора часа – комната опустела. Долгий часовой ланч для администраторов был несвойствен. Наступило самое спокойное время, которого и дожидался генерал.

– Президента Гувера вы знаете, – сказал он тихо.

– Мы не встречались, – уточнил я, – но я о нем наслышан.

– Разве вы не знаете, что это он убрал Аль Капоне?

– А я всегда считал, что для этого кое-что сделал мой друг Элиот Несс.

– Конечно, он сделал, – сказал генерал, глубокомысленно кивнув. – Отличный человек, но он – это часть того, о чем я говорю. Видите ли, здесь, в Чикаго, некоторые из нас, занимающие ответственные посты... несколько лет назад почувствовали, что мистер Капоне и компания создают нашему городу более чем красочную репутацию. Чикаго стали считать как бы счастливым охотничьим уголком для бандитов и других преступников, и произошло это за то время, пока я участвовал в военной кампании в Европе, защищая ее доброе имя. Чикаго превратился в поселение криминальных личностей, символом которых является мистер Капоне, сотворивший царство беззакония и террора при открытом неповиновении закону. Мои друзья с Уолл-стрит стали сомневаться, а безопасно ли сюда вкладывать деньги. Пришло время действовать.

Настало и мне время задать вопрос, потому что генерал вдруг замолчал, снова разжигая свою трубку.

И я спросил:

– А как случилось, что Герберт Гувер стал тем парнем, который ухватил Капоне?

Он снисходительно пожал плечами.

– Только единственным достижимым способом – подняв этот вопрос. Интерес и поддержка мистера Гувера сделали возможным конец мистера Капоне. Видите ли, до того, как мистер Гувер попал на свой пост, некоторые из нас здесь,, в Чикаго, уже составили план из двух частей. Во-первых, Всемирная выставка. Что может лучше восстановить репутацию Чикаго в глазах нации и всего мира? Какой способ может быть лучше, чтобы привлечь в наш город на озере миллионы людей со всего земного шара, как не Выставка? Именно там можно доказать всем, что обычные люди в Чикаго не являются гангстерами.

Хотелось бы мне встретить этого обычного человека. Ну да ладно...

– Мы чувствовали, что нам нужно примерно десять лет, чтобы сделать настоящую Выставку. Мы назвали ее «Столетие успеха» и собирались провести в 1937 году, в сотую годовщину основания города...

Тут я прервал его.

– Но вы ведь планируете ее на это лето. И она называется «Столетие прогресса», разве не так?

– Да, – подтвердил Дэйвс, – но после кризиса городу больше нужен сам факт Выставки, а не правильные подсчеты историков.

Дядя Луи добавил:

– Форт Диборн в 1838 году был деревней. Сто лет назад, ведь так?

– Ах, да мне все равно, – ответил я. – Возьмите другой год, если хочется. Я думаю, что это хорошая идея – она принесет городу какие-никакие деньги.

Генерал улыбнулся и кивнул так, как будто до этого он не был уверен, что эта идея – хорошая.

Потом продолжил:

– Когда мы впервые обсуждали возможность Выставки, то для гарантии успеха решили изолировать мистера Капоне. А кроме того, нам нужно восстановить законность и порядок, которые он попрал.

– Простите, генерал, – сказал я, – но Аль Капоне попрал Большого Джима Колосаймо и Джонни Торрио, а не закон и порядок.

Дядя опять полоснул меня взглядом.

Но генерал только улыбнулся:

– Скажем так – относительный закон и порядок, которые мистер Капоне попирал.

– Хорошо, – согласился я.

– Тогда кое-кто из нас здесь, в Чикаго, кого это затрагивало и кто имел определенное влияние, учредили должность специального прокурора и поставили на нее Дуайта Грина, чтобы как-то обуздать мистера Капоне и его команду. Атака была организована в два этапа. Мистер Несс и его «неприкасаемые» подрывали финансы Капоне, тогда как мистер Айри пытался провести законы по налогообложению наших прибылей. Первым гангстером, севшим в тюрьму за уклонение от налогов, как вы помните, был Фрэнк Нитти, с которым, я уверен, вы уже знакомы. Что ж, есть кое-что, говорящее в пользу Сермэка. У городских работников при мэре Томпсоне были неплатежные дни получки, у комиссара же Сермэка в графстве работникам платили регулярно. Его финансовое мастерство обнадеживало. Но насчет самого мистера Сермэка у меня всегда было дурное предчувствие.

– А я думал, что все банкиры за него, – сказал я. – В конце концов, он ведь один из вас.

Дэйвс снова улыбнулся, едва сдержав свое презрение.

– Пребывание Сермэка на руководящих постах в нескольких мелких банках не дает ему права быть «одним из нас». Но вы правы, мистер Геллер. У Сермэка есть поддержка среди финансовых и коммерческих руководителей, особенно демократического направления. И мы, республиканцы, едва ли могли ожидать перевыборов Уильяма Гэйла Томпсона на четвертый срок.

– Хочу напомнить, – сказал я несколько застенчиво. – В прошлом месяце один ваш друг на национальном съезде партии назвал Сермэка «любимым кандидатом» в президенты.

Это были слова Мелвина Грейлора, президента Первого национального банка, возможно, единственного банкира в Чикаго, почти равного генералу по статусу.

– Да, – согласился Дэйвс. – Мелвин поддержал мэра Сермэка. И Фрэнк Лоэш из Чикагской уголовной комиссии тоже. Было еще несколько бизнесменов, поддержавших предвыборную кампанию Сермэка. Многие из нас решили поддержать мистера Сермэка, выбрав «наименьшее зло».

– Хорошо, – сказал я. – Разве не он помогал вашим банкирам на фронте налогообложения? Дядя Льюис заметил осторожно:

– Это было выгодно для обеих сторон – банки давали ему кредиты для города...

Генерал отмел все это мановением руки.

– В теперешних условиях это будет происходить при любом мэре. Главная причина того, что мистеру Сермэку была оказана поддержка, – его обещание избавить Чикаго от всех этих гангстерских делишек и восстановить доброе имя города.

– Вы в самом деле на это надеялись?

– Да, резон был. Но, как мы с вами заметили, гангстеры будут существовать всегда. Люди, которые приедут на нашу Выставку, наверняка захотят чего-нибудь неофициального. Так что я не думаю, что у какого-нибудь джентльмена, скажем из Де-Мойна, возникнут этим летом в Чикаго большие трудности, если он захочет выпить кружку пива.

– Сермэк объявил войну преступности. Разве это не то, что вы хотели?

– Кровавые заголовки в газетах – это не то, что мы хотим. Выставку-ярмарку затевают, чтобы нарисовать картину Чикаго другой краской. Кровь – не тот цвет, который мы имели в виду.

– Это я заметил, – вставил я.

– Итак, подхожу к сути. Вы, может быть, удивляетесь, каково ваше место во всем этом.

– Да.

– Я все-таки надеюсь, что вы будете честным гражданином, когда внедалеком будущем мистера Нитти будут судить.

– Честным гражданином?

– Да. Я надеюсь, что вы расскажете правду.

– А в чем, по-вашему, заключается правда?

Дэйвс пристально поглядел на меня.

– Я с ним встречался. Совершается определенный цикл: сначала посидел в тюрьме мистер Нитти, теперь вот мистер Капоне какое-то время посидит. Как вы правильно заметили, мистер Геллер, гангстерские элементы были среди нас до Аль Капоне и будут с нами еще долго, такова уж человеческая природа. Но они, безусловно, должны оставаться в своих границах. И главное – держаться подальше от Городского собрания.

Я отхлебнул чай.

– Вы уже заполучили республиканца, отблагодарившего вас за это, сэр.

Дядя Льюис закрыл глаза.

– Правда, – сказал Дэйвс. – Но я не брал кредита или поручительства для Уильяма Гэйла Томпсона. Этот человек был откровенным пьяницей, обескураживала тактика его кампании, его связь с командой Капоне, очевидный подкуп, растраты. – Тут он печально оглядел комнату «Святого Губерта». – И все это вдобавок увенчалось абсурдностью антибританской позиции: требовали сжечь «пробританские» учебники, угрожая «дать по морде королю Георгу». Как посол в Великобритании, я лично был шокирован подобными сообщениями, поступавшими из моего знаменитого города. «Большой Билл», как его называли, обанкротил, унизил и опозорил этот город до такой степени, что... ладно... Так к чему я это говорил?

– Как и Капоне, – сказал я, – он должен был убраться.

– Точно.

– А теперь на его месте сидит Сермэк, – добавил я. Дэйвс, тяжело вздохнув, кивнул.

– Всю правду, дружище! Какую ни на есть!

– Ладно, – ответил я неуверенно.

– Как и муниципалитет, – сказал он с юмором, – я верю, что чувство гражданского долга должно быть вознаграждено.

– Это прекрасно. И как же?

– Я понял, что вы открываете частное агентство.

– Правильно.

– Я понял еще, что вы были членом команды по борьбе с карманниками.

– Да.

– У нас на Выставке будут собственные силы безопасности... Мне хотелось бы проинструктировать их о возможностях и способах таких краж. Думаю, вы справитесь с этим. Мне хотелось бы, чтобы каждую неделю вы лично, когда вам будет удобно, проводили день или два на ярмарке, наблюдая за ними и делая проверки. И возможно, даже персонально производили аресты при случившихся кражах.

– Прекрасно, – вставил я.

– Три тысячи долларов вам будет достаточно?

– О, конечно.

– Хорошо. Но все это зависит от вашего поведения на суде.

– Ох...

– Зайдите ко мне потом, мы подпишем контракт. – Он поднялся. То же сделал дядя. Встал и я.

Он протянул руку для рукопожатия, я ее встряхнул, сказав:

– Ну, что ж, благодарю за предложение. Вы очень добры.

– Большая часть моих проблем происходит от попыток делать добрые дела, – ответил он. – Но от этого я получаю и много радости. Все разъяснится, когда я увижу, в какую категорию попадете вы.

– Правильно, – заметил я.

Оказавшись на улице, я спросил дядю Льюиса:

– О чем вообще была речь?

– Разве не ясно? Он хочет, чтобы на суде ты сказал правду.

– Мы говорили об истинной правде, верно? То есть, что произошло на самом деле?

– Конечно.

Мы шли, держа руки в карманах пальто, – ветер сбивал с ног. Сейчас было градусов этак под тридцать.

– Он хочет разоблачить Сермэка? – спросил я. – Я не понимаю: это ведь плохо для репутации Чикаго.

– Для генерала и его высоких друзей, Нейт, скинуть Сермэка – самое лучшее на свете. Общественное мнение может заставить Сермэка уйти в отставку, сославшись на «проблемы со здоровьем». А они у него есть, как тебе известно.

Я вдруг представил, как Сермэк встает и направляется в туалет.

– Ну да, знаю, – заметил я.

– А если он не подаст в отставку, можно припугнуть проверкой его деятельности. Он не будет больше посылать свою команду для убийств гангстеров.

– Может, ты и прав, – сказал я.

– Кроме того, – продолжал дядя, – Сермэк – демократ. Этого достаточно, чтобы над ним собирались большие тучи, когда придут новые выборы, и мы сможем заполучить настоящего республиканца. В аду станет холодно, когда механизм республиканцев снова заработает в Чикаго после того, как Сермэка вывезут на свалку.

– Ладно, проехали, дядя Луи.

– Что ты имеешь в виду?

– Я не могу продать Сермэка. По крайней мере, не вижу возможности. Он может лишить меня лицензии, и я не смогу тогда работать. К тому же Тед Ньюбери или Роджер Тоухи могут подослать ко мне кого-нибудь для расправы.

– Не торопись, – ответил дядя Льюис. – Подумай как следует. Сермэк силен, но генерал сильнее. Когда он сказал, что Гувер был тем, кто ухватил Капоне, он был просто великодушен, чтоб ты знал. Ведь это сделал сам Дэйвс. Ладно. Вот и «Стандарт-Клаб». Поговорим об этом позже, Нейт.

И, хлопнув меня по спине, мой дядя вошел в серое старинное здание клуба. Я зашел за угол, отмахнулся от просьбы нищего дать десять центов, поднялся в свою контору и позвонил Элиоту.

Глава 8

– Это похоже на раскладную кровать, – заметил Элиот, входя в комнату и показывая на раскладную кровать.

– И для этого есть причина, – ответил я, сидя за столом – ноги на столешнице.

Элиот снял пальто и сел на стул задом наперед, лицом ко мне. Его лицо было лишено эмоций. Он улыбался только холодными серыми глазами.

– Ты не сказал, что и живешь тут. Я пожал плечами.

– Что я – дурак, распространяться об этом. Он кивнул на полированное, четырехполочное бюро-картотеку, стоящее в углу позади меня:

– Думаю, что твои трусы лежат под буквой "Т". Потянувшись, я выдвинул самый нижний ящик и вынул пару трусов.

– Наряды для своих скорлупок я храню под буквой "Я", – сказал я.

Элиот взорвался и хохотал до слез. Впрочем, так же, как и я. Наверное, со стороны это было забавное зрелище: взрослые здоровые мужики нашли смешную тему – тяжелый случай. Я овладел собой первым, но, заметив на столе свои трусы, не удержался и добавил:

– Кстати, раньше здесь размещался адвокат. Полагаю, он использовал картотеку не менее рационально.

– Пощади, – взмолился Элиот, вытирая глаза платком. – Ты еще кого-нибудь удивил, Нейт?

– Сильно поразил, – согласился я, убирая трусы. – Все в городе пытаются меня нанять или подкупить; заткнуть мне рот или заставить говорить. Я стал популярен.

– Серьезно?

– Ага. Вчера, например, я встречался с генералом Дэйвсом.

– Ну да?!

– Он хочет, чтобы на суде по делу Нитти я сказал правду.

– Он хочет, чтобы ты продал Сермэка?

– Да.

Элиот снял шляпу и бросил на стол.

– Да, Сермэк определенно дает в газетах не те заголовки.

Я кивнул:

– Понимаешь, им не хочется пугать потенциальных посетителей Выставки.

– Помни, Выставка – это дитя Дэйвса. Его и его братца Руфуса. Хочешь сказать, что он прямо явился и попросил тебя...

– Не совсем. Дяде Льюису пришлось мне все объяснить. Дэйвс говорил весьма туманно. Понадобился переводчик.

Элиот улыбнулся.

– Пару раз я с ним встречался. Большого впечатления он на меня не произвел.

– Тебе известно, что он был тем парнем, который взял Капоне?

– Что?! А я что же, сбоку припеку?

– Мой мальчик, ты был инструментом Дэйвса.

– Ну, уж ты скажешь, – сказал он с деланной улыбкой, за которой проглядывала горечь.

Я решил эту тему дальше не развивать: зачем бередить рану?

Я пригласил Элиота в свою комнату, так как здесь можно было говорить, не боясь прослушивания. Мне хотелось разузнать о слушании дела Найдика, на котором он выступал в это утро свидетелем.

– Это был просто цирк, – с отвращением сказал Элиот. – Второй суд на этой неделе, когда коронер судит действия сотрудников полиции, официально являющихся помощниками коронера. Иногда я думаю, что причина того, что богиня правосудия слепа, в том, что она все видит по-другому. Они начали в морге и переехали в отель «Парк-Роу», где воспроизвели картину преступления: теоретически ради установления истины, а на самом деле – для фото в газеты. Адвокат миссис Найдик настаивал, что убийство было неоправданным и в ящике ночного столика до прихода команды по борьбе с бандитизмом, пришедшей арестовать ее ныне покойного мужа, не было никакого револьвера. Миллеру пришлось отбиваться от вопросов адвоката по поводу возможной враждебности к Найдику, но коронер очень скоро положил всему конец, сказав, что если адвокат собирается выйти на тропу войны, он вообще не позволит делать перекрестный допрос свидетелей. Миллер был реабилитирован.

– И как ты на это смотришь?

Элиот равнодушно пожал плечами.

– Думаю, что жена сдала мужа своему дружку Миллеру, но Миллер по собственной инициативе решил воспользоваться благоприятной возможностью и вышибить его из седла. И еще я думаю, что жена не приняла это с легким сердцем и натравила на Миллера адвоката.

– А может, она просто хочет остаться незапятнанной, – вставил я. – Все это придает этой истории более правдоподобный вид...

Он кивнул.

– Может, ты прав. А может, она вообще ему не подружка. Это всего лишь предположение. В любом случае, Миллер «выращивает» револьверы и подбрасывает их обвиняемым.

– Если все оружие, что посадили Лэнг с Миллером, даст урожай, то с деревьев можно будет пули как яблоки снимать, – заметил я.

– Это не совсем так. Другим детективам, по-видимому, было на допросе не по себе. Думаю, они, как и ты тогда, чувствовали, что их подставили.

– А ты не думаешь, что они были сообщниками?

– Ну нет. Думаю, что Миллер «подсадил» в ящик тридцать второй калибр, стоя к ним спиной. Но это, так или иначе, мое предположение.

– Подходит, как и всякое другое, – вставил я. Элиот огляделся.

– Приятный офис. И побольше моего.

– Конечно, но ты-то в своем не живешь.

– Что верно, то верно. А чем тебе не понравилось у Эйдемса?

– Там не заметишь, как состаришься – слишком роскошно, – сказал я, пояснив, какое у нас с Барни деловое соглашение о ночном дежурстве.

– Выгодное дельце для вас обоих, – кивнул Элиот и полез во внутренний карман. – Я уже поговорил с тем парнем, он может иногда кое-что тебе подбрасывать. – И он подал мне карточку через стол.

– "Торгово-кредитная компания", – прочел я вслух. Тут были имя, номер телефона и адрес в районе Джексон-парка.

– Славная работа, – заметил он. – Не знаю ни одного человека, не желающего получить ее. Проверять рейтинг кредитов, изучать страховые иски... Знаешь, и плата неплохая.

– Очень тебе признателен, Элиот. Он пожал плечами.

– Как насчет воскресенья?

– А что это?

– Рождество, Нейт. Как насчет того, чтобы съесть со мной и Бетти рождественский обед?

– Ах, ужасно мило с вашей стороны, но я не отмечаю Рождество. Я из породы евреев, забыл?

– Ты сам-то не помнишь, а почему я должен? Приезжай. У нас индейка достаточно большая, и никого, кроме родни. И просторная комната для благородного частного детектива.

– Для меня?

– Да, для тебя. И почему бы тебе не захватить Джейни?

– Давай я позвоню тебе позже? Боюсь, Джейни уже что-нибудь запланировала...

– Понял. – Поднявшись, он ткнул в меня пальцем: – Но, если не запланировала, вам обоим будет у нас неплохо.

– О'кей. Уже помчался?

– У меня после обеда пресс-конференция. Мы гарантируем обществу спокойствие в канун Нового года.

– Как думаешь, в следующем году спиртное легализуют?

– Думаю, да. И это правильно. Но пока закон никто не отменял, и я собираюсь побороться с его нарушителями.

Он энергично надел шляпу и пальто.

Дай мне знать, если передумаешь насчет Рождества.

– Обязательно.

– Хорошо. У меня тебе в подарок прекрасная лампа на угле, перевязанная большой красной лентой.

В моей конторе было немного холодновато: радиатор за столом, по-видимому, был больше для украшения.

– Думаю, что она может пригодиться.

– Я буду рад, – засмеялся он, помахал рукой и ушел.

Я позвонил в «Ритэйл Кредит» на Джексон-парк и договорился с мистером Андерсоном, управляющим, о встрече в следующий понедельник после обеда. Он держался по-дружески: рад был слышать мой голос, ждал моего звонка... Элиоту удалось заложить фундамент моего дальнейшего существования, и это был славный рождественский подарок. Даже получше, чем та угольная лампа, которую он обещал.

Потом я позвонил в телефонную компанию, чтобы они посмотрели, значится ли мое бюро в книге с телефоном «33», и мне тут же подтвердили по телеграфу: «детективное агентство А-1, Натан Геллер, президент». «А-1» должно было сделать меня первым в перечне на «Желтых страницах»[14], и уже одно это могло привести ко мне каких-нибудь клиентов.

Еще я позвонил в некоторые агентства и сообщил, что тоже в бизнесе и могу работать с их избыточными клиентами с разумной оплатой: десять долларов в день и издержки. Это были агентства средней категории, где работало три или четыре детектива, и нагрузка иногда была для них не по силам. Мой гонорар должен был равняться двенадцати долларам в сутки плюс издержки, но, подумав, я решил, что лучше увеличивать число клиентов, ну а издержек, по возможности, избегать. Хотя... ну чего ты, скажем, добьешься в нашем, да и любом другом деле, не сунув в нужный момент «в лапу».

Все это у меня заняло лучшую часть послеобеденного времени, а в четыре я взял маленький чемодан с туалетными принадлежностями, смену белья, чистую рубашку, а также относительно чистый полосатый костюм цвета морской волны и отправился в отель «Моррисон», в комнату для путешествующих, где помылся и побрился, оставив чемодан и грязное белье в запирающемся ящике, перед тем как отправиться в Сити-Холл на встречу с Джейни.

К тому времени было уже пять часов, стемнело; неоновый свет придавал сумеркам причудливый блеск, он множился из-за тумана, который в этот пасмурный день заменял дождь и снег. Что ж, похоже на то, что Рождество будет печальным и мокрым, а не веселым и белым. Пока я шагал по каменным каньонам к Сити-Холлу, на улицах было обычное для этого часа сильное движение. Потом я долго стоял в высоком мраморном холле, разглядывая муниципальных служащих и ожидая Джейни. Все спешили убраться отсюда как можно скорее – все, кроме Джейни, конечно.

Джейни работала в конторе казначея графства простым клерком, хотя ей приходилось выполнять большую часть секретарской работы для руководителя этой конторы, Дика Дейли. Казначеем графства был тучный, вечно пьяный игрок по имени Мак Донах, а его секретарем и фактически казначеем графства был Дейли. Основная масса служащих в офисе казначея графства не умела ни читать, ни писать. Но отец Джейни, владелец аптеки и капитан округа, дал ей образование в средней школе, что было большой редкостью, да и сама она умудрилась набраться необходимых для секретаря знаний, что и позволило ей делать массу секретарской работы в конторе, в том числе для Дейли, которым она откровенно восхищалась.

Нас познакомил почти три года назад общий друг из Сити-Холла, и примерно столько же времени Джейни там и работала. Для любого было бы проблемой ездить в Чикаго из пригорода, но я-то очень хорошо понимал, почему ей хотелось послать к черту место, где она родилась и выросла. Пригород Бриджпорт, невзирая на относительное богатство и влияние ее отца, был жалким сборищем арендуемых двухквартирных домов. Обитатели этого местечка в основном занимались разведением скота – давали нации мясо, а южной части города работу. Многие люди нашли бы этот район пригодным для проживания. Но не Джейни... В двадцать один год она вышла замуж за человека по фамилии Дуггерти, который был старше ее на десять лет, жившего на Северной стороне и бывшего помощником члена Городского совета Пэдди Баулера. Он крутил дела в салуне, который потом сделался подпольным кабаком, и в один очень веселый вечерок попал под автобус и, будучи мертвецки пьяным, окончательно превратился в мертвеца.

Когда мы встретились, Джейни вдовела уже около года. Она редко говорила о своем муже, и то, что я рассказал выше, – максимум того, что я о нем знал.

После смерти мужа Джейни не вернулась в пригород, а сняла квартиру в районе домов с комнатами вблизи Норт-Сайд. Район утомительно одинаковый, каменные дома сложены из запачканного сажей камня, грязные переулки, окна с выставленными черно-белыми карточками «Сдаются комнаты». Неподалеку располагались причудливые дома «Дороги озерного берега», а за ними затененные деревьями улицы «Золотого побережья». Для всякого вроде Джейни, у кого есть вкус к более изысканным вещам, это должно было воодушевлять и раздражать – в зависимости от его настроения. А оно у нее менялось часто.

Охранники уже начали тихо переговариваться, поглядывая на меня с очевидным подозрением, когда, наконец, Джейни вынырнула из лифта. Она выглядела ошеломляюще: в первую очередь поражали глаза с огромными изумительными ресницами, губы были красными, жалящими. Она плыла, как манекенщица, руки в вязаных перчатках кремового цвета спрятаны в карманах коричневого мехового пальто с большим двойным воротником, шею закутывал светло-коричневый шарф. На голове – меховая шляпка с полями, чуть сдвинутая набок. Через плечо перекинута маленькая сумочка кремового цвета.

Я прислонился к колонне. Она подошла ко мне и взглянула с задорной, прелестной улыбкой.

– Я задержалась... Мне нужно было выполнить ряд заданий мистера Дейли.

– Трахнутого Дика Дейли, – вставил я. Я сказал это негромко, но голос усилило эхо в коридоре, и охранники повернулись и взглянули на меня изумленно.

Но Джейни шокировать было не так-то легко.

– Может быть, я когда-нибудь и пересплю с ним, если только он не помолвлен, – сказала моя невеста и улыбнулась еще обворожительнее.

Она повернулась и пошла к двери, я – за ней.

Уже на улице я взял ее под руку и сказал:

– Ты меня заставила дожидаться из-за того, что я подставил тебя пару раз за эти дни?

Теперь в улыбке обнажились прелестные зубы. – Угадал. Но к тому же мне нужно было сделать кое-какую работу. И нужно было освежиться. Ведь не каждый день мы ходим в ресторан при «Бисмарке».

– Нет, конечно. Собственно, я там никогда и не был.

– А я там сто раз бывала на ланче с мистером Дейли.

– Ну и врунья ты, Джейни.

– Согласна.

На пересечении Ла-Саль и Рэндолф отель «Бисмарк», перестроенный в 1927 году на месте прежней гостиницы, господствовал над Немецким кварталом, где клубы, магазины и пароходные конторы смыкались с западной частью района Риалто-Театр. Швейцар в униформе отеля ввел нас внутрь, и мы прошли по широкой, покрытой красным ковром лестнице через просторный холл в главный обеденный зал. Мы сдали пальто в гардеробную, и Джейни без шубки оказалась еще красивее. На ней были надеты мягкая шерстяная кофта рыжего цвета с небольшим вырезом углом и белой отделкой и шелковая юбка с поясом. Она оставила на себе шарф и шляпку. Мы вошли в зал.

– Собираешься обольстить еще кого-нибудь? – прошептал я ей, идя за метрдотелем к нашему столику.

– Конечно, – ответила она громко. Потом добавила шепотом: – Но шарф и шляпка только для тебя, дорогой.

– Ты так добра ко мне.

– Знаю.

Мы сели за столик на двоих у стены и стали разглядывать помещение, пока парень в белом пиджаке наливал в стаканы воду со льдом. Стены были из орехового дерева с ручной резьбой, по обе стороны от камина висели гобелены; с потолка свисали бронзовые люстры. Но ожидал я не этого: все было слишком современным, в стиле арт-деко[15]. А в «Бергоффе», где мы с Джейни иногда обедали, было слишком суетно; он был знаменит своими свиными ножками и тушеной капустой, но не атмосферой.

Здесь я надеялся застать атмосферу старых добрых времен, а вместо этого получил немецкий модернизм. Изменилась сама идея Германии, и это отразил обеденный зал отеля «Бисмарк».

Ну что ж, я сегодня уже был в одном неординарном старосветском ресторане, и так как не каждый день ем в двух лучших заведениях, то решил себя побаловать.

Немного поболтав во время еды (мы оба заказали венский шницель с картофельными оладьями), Джейни, наконец, расслабилась и перестала скрывать свое любопытство. Видно было, что о моей новой работе она хотела услышать все и с трудом сдерживала свое нетерпение.

Но только когда она уже ела сырный торт с клубникой, я, допивая кофе, наконец заметил:

– Не думаю, что тебе понравится моя новая работа. Она ухватила кусочек торта с вилки, слегка повела плечами и улыбнулась:

– Не можешь же ты ожидать, что дядя Льюис вознесет тебя прямо на вершину. Такое делается не сразу.

– Джейни, я ведь ничего не говорил о том, что мой дядюшка даст мне работу.

Положив вилку на тарелку, она, распахнув огромные карие глаза, взглянула на меня так, что еще мгновение – и я утонул бы в них.

– Не понимаю. Ты ушел из департамента. Что еще?..

– Ты же знаешь, о чем я мечтал...

– А я знаю?

– Ну, во всяком случае, я думал, что – да, черт возьми. Будучи моей невестой, предполагается, что ты знаешь меня лучше, чем кто-либо другой.

Она задумалась, играя кольцом с бриллиантом.

– Я знаю, что ты всегда мечтал открыть свое дело. Но это так непрактично...

– Но это как раз то, что я собираюсь делать.

– Хочешь сказать, что собираешься быть «тайным оком»? Как Рикардо Кортес в той пьесе, что мы с тобой видели?

– Собираюсь, но вряд ли у меня будет смокинг и целый штат секретарш, как у Кортеса.

– Думаю, ни того, ни другого.

– И я не собираюсь становиться тем, чем стал уже давно. Я, какой ни на есть, сыщик. Она крошила ложечкой пирожное. – Я знал, что тебе все это не понравится, – сказал я. – Разве я сказала, что расстроена?

– Нет, но я же вижу...

– А ты не думал попросить о работе дядю Льюиса?

– Нет.

– Ну хорошо, а почему ты все-таки ушел из департамента?

– А как ты думаешь?

– Из-за того, что ты впутался в это дело с Нитти?

Я еще толком не рассказал ей всей истории... Может, стоит ей рассказать, что случилось на самом деле. Если совсем скоро она станет моей женой, я обязан ей доверять. Ей надо было рассказать обо всем этом уже несколько дней назад.

И я рассказал.

Как только я замолчал, она сердито затрясла головой.

– Они схватили тебя и даже не объяснили, что затевают! Негодяи! – Она снова тряхнула головой. – Но почему из-за этого надо уходить?

– Ты не понимаешь? Не понимаешь, почему они выхватили именно меня? Она пожала плечами.

– Думаю, из-за дела Лингла.

– Совершенно верно.

– И они ждали от тебя свидетельства в свою пользу на суде.

– Я и свидетельствовал в их пользу.

– Если бы ты давал показания, оставаясь в полиции, ты смог бы из этого что-нибудь вытянуть. Зачем же уходить и, помогая им все покрыть, ничего с этого не поиметь?

– Потому что я получил взамен лицензию на практику частного сыщика.

– Ох!

Я рассказал ей о встрече с Сермэком: это произвело на нее впечатление. Эта часть рассказа пришлась ей по душе. Тогда я рассказал о Нитти, это тоже произвело на нее впечатление, но несколько другое – она, казалось, немного испугалась. А когда я рассказал о Дэйвсе, это ей понравилось по-настоящему.

– Что с тобой происходит, Нейт? Почему ты не воспользовался преимуществами предложения Дэйвса?

– Три тысчонки за то, что я буду пасти на Выставке каких-то карманников, будут легкими деньгами. Это может сделать первый же год моего бизнеса очень успешным, даже если ни единый клиент не переступит через порог агентства.

– А ты не можешь отхватить от Дэйвса с дядей что-нибудь получше, какую-нибудь настоящую работу, в банке, или в бизнесе, или еще что-нибудь?

– Нет, и думать нечего, Джейни. Я уже в бизнесе. Я – президент детективного агентства А-1. Ты не хочешь меня поздравить?

Она без всякого выражения уставилась в центр стола, где горела свеча в серебряном светильнике в стиле деко.

– А что будет с нашим домом? Где мое место во всем этом?

– Те деньги, что я отложил, пока в банке. Я еще на них не посягал. Но думаю, годок придется подождать и поглядеть, как у меня пойдет дело. Если с заработком будет полный порядок и мне не придется нырять в заначку, мы сможем начать подыскивать дом. Ты согласна?

Она подняла на меня глаза и улыбнулась.

– Конечно. Мне хочется одного – чтобы тебе было хорошо, Нейт.

– Тогда доверься мне.

– Я верю.

– Хочешь посмотреть мой офис?

– Конечно.

– Пойдем, тут недалеко. Это около «Стандарт Клаба», за углом, но, если хочешь, я возьму такси.

– Не надо. Давай пройдемся.

* * *
Мы шли в тумане, рука об руку, но, почему-то казалось, что Джейни где-то далеко. От нее пахло цветами – не могу сказать точно, какими именно. Но даже сейчас я помню этот запах...

Подойдя к дому, я отпер входную дверь и провел ее наверх по лестнице. Включил свет.

– Раскладная кровать? – удивилась она.

– Я ведь и живу здесь, – пояснил я.

– Что ж, не хуже, чем у Эйдемса.

– Лучше – сюда я могу, если захочу, приглашать в гости женщин.

– Давай будем считать это исключительным случаем, ладно?

– О'кей, – усмехнулся я. – Ну как, на твой взгляд?

– Слишком просторно...

– Взгляни еще и на это. – И я открыл дверь в умывальную.

– Роскошно, – заметила она равнодушно. Я положил руки ей на плечи.

– Я понимаю, что ничего особенного. Но это все, что у меня есть. И для меня это чертовски много.

– Мне бы хотелось, чтобы ты сказал так обо мне.

– Сладкая моя, ты же знаешь, что я люблю тебя.

– И я тебя люблю, Нейт, – заметила она грустно.

Я обнял ее и прижал, она прильнула ко мне, но, казалось, сердце в ней не билось.

Тогда я поцеловал ее. Крепко, долго, все, что во мне было, я вложил в этот поцелуй, включая и язык, и она, наконец, загорелась в ответ и сжала меня в отчаянном объятии.

Сняв меховое пальто и аккуратно уложив его на столе, она встала, положив руки на свои стройные бедра, и сказала:

– Я еще никогда не видела раскладную кровать.

– Хочешь посмотреть, как ее разбирают?

– Да. Это интересно.

– Хлопот немного, – добавил я.

– Ох, не знаю, – ответила она. – Выключи свет, пожалуйста.

Я выключил свет.

Она начала медленно раздеваться. На улице пульсировали неоновые огни. Она не собиралась меня поддразнивать – просто была во всем методична: расстегнула пояс, сняла кофту и вскоре осталась в лифчике и кружевных трусиках. Соски полных, безупречной формы грудей уперлись в ткань лифчика; кружевные трусики плотно облегали бедра, пояс для резинок крепко сидел на трусиках. Темные, тонкие, прозрачные чулки подводили ее ляжки к тому месту, где протянулась полоска голой кожи и куда спускались трусики. А потом кружевные трусики спустились окончательно, и ко мне воззвал ее сердцевидный мысок. Джейни сняла лифчик, и на меня вызывающе глянули розовые соски ее грудей. Она стояла, опустив руки вдоль бедер, и нежилась в неоновом сиянии: с немного откинутой назад головой, улыбаясь бесстыдной, заводящей улыбкой, сознающей, насколько она красива, сознающей, какая в ней есть власть. Потом медленно подошла и стала раздевать меня.

В ее руках оказался презерватив, очевидно, принесенный с собой. У нее на квартире был запас, и она нежно и любовно натянула его на меня.

Она была первой девушкой из известных мне раньше, которая предпочитала положение сверху, ну, а я и не возражал. Она ловко оседлала меня, и я мог за ней наблюдать, видеть, какая она красивая, когда откидывает назад голову, потерявшись в самой себе... Я обхватил ее крепкие груди и вошел в нее, осторожно управляя ею снизу, а она гарцевала на мне сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Она сжала мне грудь и застонала, и стонала до тех пор, пока стон не перешел в подобие рычания. И тогда мое семя перелилось в нее, точнее, в презерватив.

– Я очень хочу быть в тебе по-настоящему, – сказал я. Она грустно улыбнулась, все еще оставаясь на мне.

– Тебе хочется сына, правда?

– Да. Я хочу семью... С тобой.

Джейни осторожно сползла с меня. Когда она шла в умывальню, половинки ее попки очаровательно подрагивали, будто от смеха. Вернулась она с куском туалетной бумаги и, завернув снятый с меня презерватив, вышла и спустила его. Подойдя к столу, надела трусики и лифчик и вернулась в постель. Мы забрались под одеяло. Она прильнула ко мне, прижавшись губами к шее.

Мы долго молчали. Я даже подумал, что Джейни уснула, но вдруг она спросила:

– А ты не думаешь, что еще можешь принять предложение Сермэка?

– О чем это ты?

– Ты сам знаешь. Вернись в полицию. Стань сержантом, помощником коронера. Сделайся одним из тех в специальных командах.

– Одним из команды негодяев? Хочешь, я тебе расскажу кое-что о мэровой команде по борьбе с бандитизмом?

Я рассказал ей, как застрелили Найдика.

– Не понимаю, какое отношение это имеет к тебе, – заметила она.

– Даже для Чикаго эта команда ведет себя подлей некуда, Джейни. Я не считаю себя благородным бессеребренником, но эти парни... Ты ведь знаешь, как умер мой отец.

– Он застрелился из твоего револьвера. Это было давно, Нейт. Пора бы и забыть об этом.

– Не так уж давно это и было. Всего полтора года прошло. Он сделал это потому, что я дал ему деньги.

– Да, я знаю. Ты хотел, чтобы он снова открыл магазин, и дал ему тысячу долларов, которые получил как поощрение за свои свидетельские показания по делу Лингла. Это старая история, Нейт. Тебе пора ее забыть.

– Я дал ему деньги и сказал, что сэкономил, но кто-то ему сообщил, откуда они взялись, и он застрелился из моего револьвера.

– Я это знаю, Нейт.

– И сейчас я кое-кого убил из этого же оружия. Кого-то, с кем даже не был знаком, и все из-за моей репутации – будто меня можно купить и в случае убийства прикрыться мной. В городе любой человек считает, что я продажный.

– В этом городе каждый продажен.

– Мне это известно. Я не девственник.

– Неужто?

– Прекрати. Хочу быть только самим собой и жить в ладу со своей совестью.

– А я думала, что ты со мной хочешь жить.

– Да, хочу. Хочу нарожать с тобой детей и зажить счастливо.

– Это сладкая мечта. Мечта, которая легко может стать реальностью, если только ты примешь одно из этих предложений.

– Каких предложений?

– Предложение Сермэка. Или Дэйвса... Черт возьми, Нейт, даже Фрэнк Нитти предложил тебе работу и деньги.

– Хочешь сказать, что ты все это одобряешь?

– Не мое дело, как ты собираешься жить. Но если я хочу стать твоей женой, то мое дело морально тебя поддержать.

– Послушай, – сказал я. – Я всегда хотел быть детективом. Копы, выгнанные из полиции, не могут этим заниматься. У меня сейчас есть шанс попытаться сделать что-то самостоятельно, по-настоящему. Это не может не выгореть. Можешь ты дать мне одну попытку? Можешь дать мне, положим, год? Оказать ту самую моральную поддержку, о которой ты толковала мне, Натану Геллеру, главе детективного агентства А-1, всего лишь в течение года. И если мой заработок не будет соответствовать, по крайней мере, заработку в департаменте полиции Чикаго, я брошу все и пойду к дяде Луи умолять его о работе. Согласна?

Джейни немножко подумала, потом кивнула, улыбнувшись.

– Хорошо, – сказала она, уютно прижимаясь ко мне. Потом добавила: – Знаешь, работать в конторе казначейства графства по-настоящему интересно. Видишь много важного народа: видишь, как происходит масса интересных вещей. Взять хотя бы моего босса, мистера Дейли. Он примерно твоего возраста, Нейт, такой шустрый. Для всех он занимается налогами, но на самом деле – политикой. Мистер Дейли не намного тебя старше, может, на пару лет, но занимается распределением работ, имеет дело с окружными политиками и другими важными «шишками»... А вечерами еще посещает вечернюю школу и скоро станет юристом, можешь себе представить? Он больше, чем другим, разрешает мне помогать ему, потому что хорошо знал моего отца и уверен, что я его прикрою, если понадобится...

– Как плохо, что ты уже помолвлена, – заметил я на это. – Иначе ты могла бы выйти замуж за маленького Мика.

– Ах, да он тоже помолвлен, как тебе известно, – холодно ответила она. Потом, поймав себя на резкости, прижалась слегка ко мне подбородком и сказала:

– Нейт, я просто пытаюсь разобраться в ситуации.

– В какой же?

– Дейли собирается распределять должности...

– Да пропади он пропадом.

– А ты ревнуешь.

– Да помочиться мне на него.

– Ой, Нейт. Извини. Просто я хочу для тебя большего. Всего-навсего хочу, чтобы ты жил вровень со своими возможностями.

Я ничего не сказал.

Помолчав немного в полутьме, Джейни поцеловала меня в губы, я не ответил.

– Да что случилось? – проказливо засмеялась она. – Разве я у тебя уже все силы отняла? Я не мог не улыбнуться ей в ответ.

– Я хочу тебя... Но теперь я буду сверху.

– Как скажешь.

Я вошел в нее. До этого никогда я не был в ней без презерватива. Это было удивительное ощущение – тепло и нежность одновременно, – но внезапно меня как будто что-то толкнуло, и я резко отстранился и перекатился на спину.

– Нейт! – Она положила руку мне на грудь. – Что с тобой? Что-то не так?

– Джейни, прошу тебя, оденься.

– Что?!

– Пожалуйста.

Она медленно встала с постели. В глазах ее стояли слезы. Оделась она быстро, я тоже. Мы направились пешком к надземке.

Долго стояли и молча ждали поезда.

Только когда он появился, я сказал:

– Джейни, прости меня. Это только из-за того... В общем, всю неделю разные люди пытались мной управлять, манипулировать. И из всех предложений на этой неделе я только сегодня один раз поддался на подкуп.

Она взглянула на меня, карие глаза на слезе, язвительные губы крепко сжаты, но дрожат. Она сдернула перчатки, сняла кольцо, которое я подарил ей в знак помолвки, и вдавила его мне в ладонь.

– Веселого Рождества, Нейт, – сказала она и повернулась навстречу подходящему поезду.

Потом резко развернулась, поцеловала меня в щеку, села в поезд и уехала.

Я вернулся в свою контору, сел за стол, глядя на измятую постель и вдыхая запах Джейни – аромат цветочных духов и мускуса одновременно. Я мог бы открыть окно и проветрить комнату. Но не сделал этого. Подумал, что это вскоре у меня пройдет; так и случилось.

Было всего полдесятого. Я позвонил Элиоту и сказал, что приду на Рождество.

Часть II Застарелая боль в животе 7 января – 9 апреля 1933г.

Глава 9

Тело лежало в яме около телеграфного столба. Снега не было. Ветер раскачивал высокий, коричневого цвета бурьян; почва в основном была песчаная с примесью гальки, под ногами хрустело. Вблизи дороги был гравий, а рядом с ямой борозды песчаной грязи с колеёй от стертых покрышек и отпечатками ног. Рядом с телом стоял маленький, средних лет мужчина в кепке и тяжелой коричневой куртке, как бы заявляя, что это – его собственность. Рядом с ним – амбал в ковбойской шляпе и охотничьей куртке со значком, очевидно, шериф. И кроме них ни единой души вокруг – только труп в яме.

Позади этих типов и трупа вздымались песчаные дюны, испещренные пятнами пожухлой травы цвета хаки и похожие на гигантские скальпы, почти полностью облысевшие – осталась только реденькая растительность сзади. Голые деревья, сучковатые, черные на фоне бледно-голубого неба, тесно прижались друг к другу, наблюдая за всем с вершин дюн, доходивших местами до сотни футов. Ветви соприкасались, образуя черное кружево на фоне горизонта. Холодноватый воздух и пейзаж, смахивающий на пустыню, противоречили друг другу, и ветер дул как бы не скрывая своей иронии.

Мы находились на удаленной дороге вблизи Честертона, штата Индиана: почти на пятнадцать миль восточнее Гэри и пять миль на запад от Бог знает чего.

Было утро субботы, около семи, и я бы наверняка спал. Но позвонил Элиот и сказал, что он за мной заедет. Есть кое-что такое, что мне надо увидеть.

Это кое-что оказалось трупом в яме.

Элиот наклонился над телом, лежащим на боку, одетым в пальто. Шляпа почти закрывала лицо покойника. Элиот сдвинул ее в сторону.

– Это Тед Ньюбери, – сказал он мне.

Человек, бывший, по всей видимости, шерифом, подумал, что это относится к нему. «Слишком много о себе воображает», – заметил он. Ему было около пятидесяти пяти; испещренный прожилками нос доказывал, что он не соблюдал все те законы, которые должен поддерживать по долгу службы.

– Я – Несс, – объяснил Элиот предполагаемому шерифу. – Еще пара человек из Чикаго скоро появится: представитель из департамента полиции и адвокат покойного.

– А что нам делать с трупом?

– А что вы обычно делаете?

– У нас нет морга; мы пользуемся местной покойницкой.

– Вот и воспользуйтесь.

– Ничего, если я им сейчас позвоню и вызову?

– Думаю, что это разумно. День довольно холодный, но этот парень не продержится долго.

– Мне нужно дойти вон до той фермы, – сказал шериф, указав направление рукой в толстых вязаных перчатках. Потом опустил руку и подождал чего-то, но ответом ему была тишина: Шериф усмехнулся, пожал плечами и сказал:

– В моей машине до сих пор нет полицейского радио. А хотелось, чтоб было.

Элиот только молча взглянул на него. Шериф кивнул и пошел по направлению к ферме – пар от дыхания сопровождал его, вроде дыма от паровой машины.

Элиот пристально разглядывал Ньюбери. У Ньюбери в жизни была репутация веселого, компанейского малого (хотя я с ним никогда не встречался). Этот большой, темноволосый, грубовато-красивый гангстер лет сорока сейчас валялся в яме – мертвый, с вывернутыми карманами.

Парень в кепке и коричневой куртке сказал Элиоту:

– Я его нашел. На закате почти...

Элиот кивнул, ожидая продолжения рассказа, но парень молчал.

– Был здесь кто-нибудь, когда вы его нашли? – спросил Элиот.

– Нет. Только я.

– А что-нибудь еще вы можете мне об этом рассказать?

– Этого парня кто-то прикончил, вот и все. А репортеры скоро приедут?

– Появятся рано или поздно.

Парень неохотно отошел к своему дешевенькому автомобилю.

Элиот приблизился ко мне и покачал головой.

– Искатели паблисити, – заметил он. Я воздержался от какого-либо насмешливого замечания.

– Подойди и посмотри на Теда.

– Да вообще-то я уже видал мертвецов.

– Знаю, что видел. Подойди.

Мы подошли к трупу, и Элиот, встав на колени, показал на его пояс. Пряжка была большая, ювелирной работы: бриллианты и изумруды.

– Похожий видал еще когда-нибудь? – спросил Элиот.

– Ну да. У Джейка Лингла был такой же, в тот день, когда его застрелили. Элиот кивнул:

– Капоне подарил своим корешам не один такой забавный пояс.

* * *
Джейк Лингл был той темой, которой Элиот никогда в разговоре со мной не касался, хотя я знал, что он умирает от любопытства с тех самых пор, как со мной познакомился...

Мое участие в деле Лингла предшествовало нашей дружбе с Элиотом, возникшей, когда я переоделся в штатское, что случилось после дачи свидетельских показаний на суде по делу Лингла. Все это означало, что мы с Элиотом не стали бы друзьями, если бы дело Джейка Лингла не подвигло меня стать детективом, причем ровней великому Элиоту Нессу.

* * *
Он сказал:

– Можно считать, что эта запланированная встреча с Капоне наконец состоялась.

– Что ты имеешь в виду, Элиот?

По-прежнему глядя на тело, он пожал плечами:

– Просто вспомнил то утро, когда Тед и его босс

Багзи Моурен задержались на несколько минут по дороге на встречу с остальными парнями, а когда добрались наконец, Тед заметил автомобиль нашей команды припаркованный перед входом в гараж. Тогда они

Багзи и Вилли Марксом нырнули в кафе, чтобы избежать встречи, как они решили, с легавыми, приехавшими их потрясти. Знаешь ведь, о каком утре я говорю, Нейт?

Тут Элиот специально для меня сделал своё лучшее мелодраматическое скучное выражение лица.

– Ну да, знаю, – ответил я.

Четырнадцатое февраля 1929 года. День святого Валентина.

Я наклонился над телом Ньюбери, чтобы взглянуть поближе. Как все случилось, сообразить было нетрудно: пулевое отверстие в руке с ожогом от пороха – видимо, он ухватился за револьвер, чтобы отвести от себя дуло. Эта же пуля, а может, другая, когда он боролся, попала ему слева в бровь. Смертельный выстрел был сделан сзади, в основание черепа. Крови было немного: его где-то убили и выбросили в дюнах, карманы вывернули, намекнув на ограбление.

Элиот, рассмотрев следы от шин, повернулся ко мне:

– Машина пришла с запада, Теда выбросили, развернулись и уехали по своей же колее. Я отошел от тела.

– У него где-то недалеко был, кажется, летний домик?

Элиот кивнул:

– На озере Басс. Может, там они его и убили.

* * *
Прошлой ночью, около двух, адвокат Ньюбери (предположительно разбуженный корешом Теда, сообщившим, что Тед опоздал на два часа на условленную встречу) позвонил в бюро детективов и спросил, не арестован ли его клиент-гангстер, но ответа не получил. Тогда адвокат позвонил Элиоту домой и спросил, не взяли ли его подзащитного сотрудники ФБР, а Элиот велел адвокату проваливать и пошел досыпать. Предписание о доставке арестованного в суд было заполнено, и уже рано-рано утром шеф детективов и Элиот были в Сити-Холле; оба официально заверили адвоката, что Ньюбери в каталажке нет. Вот тут-то и стало известно, что труп соответствующий по описанию Ньюбери, обнаружен в Индиане.

* * *
Вскоре после того, как вернулся шериф, подъехал темно-синий «кадиллак-седан» и оттуда выскочил коротышка в синем костюме в полоску, с бриллиантовой булавкой в галстуке; это был адвокат Ньюбери.

– Привет, Эйби, – сказал Элиот, пока коротышка буквально катился к телу в яме.

Не отвечая на его приветствие, адвокат взглянул на Ньюбери и сказал, как бы обращаясь к нему:

– Где представитель графства?

Стоя на дороге, шериф отозвался:

– Это я, мистер!

Адвокат прошествовал к шерифу и сказал:

– Этот человек – Тед Ньюбери. Куда вы увезете труп?

Шериф назвал ему покойницкую. Адвокат кивнул и, сказав:

– Мы с вами свяжемся, – сел в свой «кадиллак» и укатил.

Переминаясь с ноги на ногу, парень в кепке и коричневой куртке все еще топтался у своего автомобиля. Он спросил, не обращаясь ни к кому лично:

– Где же все-таки репортеры?

– Оставайтесь здесь, – посоветовал ему Элиот, и, кивнув шерифу, двинулся со мной к «форду».

– А ты не собираешьсяждать прессу, Элиот? – спросил я.

Он отрицательно покачал головой.

– Мне в этом участвовать не хочется. Да и тебе не надо.

На обратном пути в Чикаго Элиот сказал:

– Конечно, это работа Нитти. Теду Ньюбери крепко досталось, а ведь он был рукой мэра в Норт-Сайде.

– В кармане Сермэка остался еще Тоухи.

– Тоухи – пустое место. Нитти поставил жирную точку: ведь за его голову именно Ньюбери обещал пятнадцать тысяч. Что ж, Нитти жив-здоров, а Теда уже нет.

– Хотелось бы знать, как любимые телохранители

Сермэка воспримут новости о том, что Ньюбери прихлопнули.

Элиот слегка улыбнулся:

– А мне интересно, как к этому отнесется Сермэк. – А почему все-таки ты захотел, чтобы я это увидал? Следя за дорогой, Элиот сказал:

– Это и тебя касается.

– Ну, конечно. Ты мог мне просто позвонить и рассказать обо всем. С какой стати ты меня потащил с собой? Приятная была компания, ничего не скажешь.

– Ньюбери был человеком Сермэка.

– Ну и что?

– А сейчас он – ничей.

– Так что?

Он глянул на меня мельком. Вокруг нас все еще тянулись дюны: похоже на Ближний Восток, хоть и плохонькая, но весьма выразительная интонация Египта.

Элиот ответил:

– Может, это открывает тебе возможности на суде по делу Нитти представить другую версию.

– Имеешь в виду, похожую на правду?

Он пожал плечами.

– Во всяком случае, подумай об этом. Ньюбери – пример того, как действует Нитти. И тот же Ньюбери пример того, что Сермэк теряет влияние.

– Ну и что? Хочешь сказать, что если я останусь в команде Сермэка, меня тоже зароют? Не думаю, что это так, Элиот. Нитти знает, что я – посторонний наблюдатель. Заметь, убили-то Ньюбери, а не Лэнга или Миллера. Фрэнк Нитти не убивает исполнителя, он уничтожает того парня, который этого исполнителя послал.

Элиот молча вел машину, а я продолжал толковать:

– Сермэк просто на какой-то миг расслабился, но это не значит, что вскоре он опять не войдет в силу. Уж ты-то знаешь, он в эти игры играет давно. А если я перейду дорогу Сермэку, лишусь и лицензии, и права на револьвер. Пойми меня, Элиот.

Элиот больше ни словом не обмолвился до самого дома на Ван-Барен. На душе у меня было погано.

– Извини, Нейт, – сказал он. – Все-таки я считал, что тебе надо было взглянуть на этого жмурика. Меня бросило в жар, хотя было прохладно.

– Господи, Элиот, чего ты от меня добиваешься? Неужели ты, чертов бойскаут, ждешь, что я скажу правду, потому только, что это правда? Ты в Чикаго уже достаточно долго, чтобы перестать быть таким наивным.

С моей стороны так говорить было мерзко – при такой работе, как у Элиота, не требовалось много времени, чтобы лишиться малейших иллюзий.

Он печально улыбнулся и сказал:

– Мне не нравится, что ты в суде будешь лжесвидетельствовать.

Он не добавил «снова», но это было в его глазах, в который уже раз попрекая меня делом Лингла. Явился правдолюбец на мою голову!

Я кивнул ему, показав, что намек понял; захлопнув дверцу, он уехал.

Чуть перевалило за одиннадцать, и я решил сходить в заведение на углу – съесть ланч пораньше. Я взял свой обычный сэндвич, но, несмотря на голод, едва его осилил. Элиот меня расстроил – хотел я в этом себе признаться или нет. Потерянно прихлебывая имбирный эль, я вдруг увидел появившегося Барни – он сиял, будто его только что избрали в конгресс.

– Там кое-кто хочет с тобой повидаться, – сказал он, наклоняясь над столом, и указал мне пальцем на дверь, из которой только что вышел.

– Хорошенькая?

– Нейт, это не женщина.

– Тогда мне неинтересно.

– Нейт, это знаменитость.

– Барни, ты вот тоже знаменит, и то мне неинтересно.

– Похоже, у тебя плохое настроение.

– Тут ты прав, извини. Лучше буду с тобой поласковее, а то еще назначишь мне арендную плату. С кем ты хочешь, чтобы я увиделся? Еще какой-нибудь чертов драчун?

Он снова глупо заухмылялся:

– Увидишь. Пойдем.

Я прикончил эль и пошел следом за ним в бар. Помещение было полупустым. Немногочисленные посетители, свернув шеи, глазели на дальнюю угловую кабинку у закрытых с улицы окон. Мы подошли именно к этой кабинке.

На секунду, но только на секунду, я подумал, что это Фрэнк Нитти. Те же зачесанные назад черные с сединой блестящие волосы, такой же красивый, нахальный взгляд черных глаз... Но у этого парня отсутствовало нечто, присущее только Нитти. К тому же он был моложе – от тридцати пяти до сорока лет. Как и Нитти, он был ухоженный, модно и со вкусом одет в темно-серый в тонкую полоску костюм с широченными лацканами и черную рубашку с белым галстуком. И так же, как Нитти, был не крупным мужчиной: если бы он встал, то был бы не больше пяти футов шести дюймов. Этот парень был красивой копией Фрэнка Нитти, как бы с примесью Валентино.

Мы с Барни встали у кабинки, и мужчина улыбнулся нам немного отстраненно, пока Барни нас знакомил.

– Джордж, – сказал он, – это мой друг детства, Нейт Геллер. Нейт, это Джордж Рэфт.

Мы уселись в кабинке напротив Рэфта, и я, улыбнувшись актеру, сказал:

– Извините, что не сразу узнал вас.

Рэфт едва заметно пожал плечами и усмехнулся.

– Может быть, если бы я гремел цепями...

Я кивнул.

– Эту картину я видел. Страшновато.

Мы говорили о фильме «Лицо со шрамом», самом популярном в прошлом году, сделавшем Рэфта звездой. Он вызвал много полемики в Чикаго, цензурный комитет бился в истерике по поводу изображения города (хотя именно Чикаго был родным городом Бэна Хехта, написавшего сценарий).

– Я слышал хорошие отзывы об этом фильме, – сказал Рэфт. – Но сам не видел. Барни объяснил:

– Джордж никогда не смотрит фильмы, в которых снимается.

– А почему? – спросил я Рэфта.

– Кому это нужно? – спросил он. – Боюсь, я там ужасно выгляжу. Только детей пугать...

Не похоже было, чтобы он притворялся. Я вдруг понял, что его отстраненность была не позой крутого парня, а неким видом застенчивости.

– В нашем городе у Джорджа несколько персональных выступлений, – сообщил Барни. – Как называется новый фильм?

– "Таинственный человек", – ответил Рэфт.

– О-о? – протянул я. – И где вы выступаете?

– В Ориенталь-Театре, – пояснил Рэфт. – Я выхожу, беседую с публикой, играет оркестр, и я немного танцую. Вы видели «Вечер за вечером»?

– К сожалению, нет, – ответил я.

– Довольно неплохой фильм. Не какое-нибудь гангстерское дерьмо. Пришлось даже немного потанцевать.

– В нем играла Мэй Уэст, – сказал Барни мечтательно.

– Ну да, – сказал Рэфт, слегка улыбнувшись, – она украла все, кроме камеры.

– Как же получилось, что вы познакомились друг с другом? – спросил я Барни, кивнув на Рэфта.

– Джордж – большой поклонник боев, – пояснил Барни. – И сам был боксером, верно, Джордж?

Рэфт засмеялся:

– Семнадцать боев – десять нокаутов.

– Рекорд хороший, – согласился я.

– Но не тогда, когда нокауты достаются тебе, – заметил Рэфт.

– Но несколько боев ты все же выиграл, – сказал Барни.

– Три, – уточнил, подняв три пальца, Рэфт. Подошел Бадди Голд принять у меня заказ. Я попросил пива. Ни Барни, ни Рэфт ничего не взяли. Я знал, почему не пьет Барни: у него предстоял бой с Джонни Дато в конце месяца в Питтсбурге.

– Хочешь что-нибудь, Джордж? – спросил я.

– Не пью, – ответил Рэфт. – Принеси мне кофе, ладно, Бадди?

– Ну конечно, мистер Рэфт.

Рэфт посмотрел в мою сторону и сказал:

– Я пристально слежу за карьерой Барни. Он своими победами уже принес мне много денег. Должен заметить, что о боксе я больше узнал не тогда, когда выступал на ринге, а потом. Был какое-то время менеджером боев, открыл Макси Розенблюма.

Что-то слабо зазвучало в моей памяти – как дальний гонг об окончании матча в ушах боксера, распростертого на ринге и воспринимающего его как спасение.

– Вы случайно не в паре с Примо Карнерой работали? – спросил я.

Казалось, Рэфт при этих словах вздрогнул. Краем глаза я увидел, что ухмылка Барни исчезла. Я приоткрыл ту дверь, в которую лучше было не заглядывать, и оскорбил гостя Барни. Я поспешил исправить положение и улыбнулся.

– Не совсем, – сказал Рэфт. – У моего друга было с ним дело.

– Имеете в виду Оуни Мэддена? – уточнил я.

– Да, – сказал Рэфт.

Было естественно, что такой благородный боксер, как Барни, смутился от того, что один из его друзей был связан с Примо Карнерой и Оуни Мэдденом. Примо Карнера был огромным, неповоротливым тяжеловесом из Италии, который посредством серии зачастую фиктивных боев и невероятной шумихи, поднятой в спортивной прессе, был поднят до мирового чемпионата. Карнера был медлительным, неуклюжим гигантом со «стеклянной челюстью»[16], но на нем делали хороший бизнес, пока настоящий боксер, Макс Бэр не отнял у него чемпионство и едва не убил бедного клоуна на ринге. Карнерой владел нью-йоркский гангстер Оуни Мэдден, а Мэдден и Джордж Рэфт были старыми друзьями. История Рэфта, как я слышал, была такова – еще до своей голливудской славы он подсыпал снотворное боксеру «Громиле» Эдди Петерсону; снотворное от Рэфта обеспечило первую главную победу Карнеры на Мэдисон-Сквер-Гарден.

Я знал, что эта история известна Барни: это он мне ее с некоторым отвращением и рассказал, когда услышал о подъеме Рэфта – парня, всегда считавшегося «шестеркой» при Оуни Мэддене. Но было это год назад, до того, как Барни начал получать большие деньги и замелькал во всех газетах, и до того, как он встретил Джорджа в Арлингтон-парке, где они поклялись друг другу в вечной любви.

– Терпеть не могу вспоминать, как мне дались мои боксерские знания, – сказал Рэфт.

– А почему? – спросил я.

– Ну, боксерские арены – это место, где меня избивали, так же как в бытность мою карманником. А мне известно, что вы из отдела легавых по борьбе с карманниками. Может, вам не хочется, чтобы вас на публике увидели с бывшим вором.

Я засмеялся, делая над собой усилие, чтобы не поддаться его очарованию:

– Некоторые из моих лучших друзей – карманники. И пока они сидят напротив меня в баре, мы остаемся друзьями.

– Я понял, что теперь вы частный сыщик.

– Совершенно верно.

– Барни говорит, что у вас контора выше этажом.

– Правильно.

– А как насчет того, чтобы устроить мне экскурсию? Кто знает, может, однажды мне придется играть частного сыщика.

– Пожалуйста... Барни, идешь? Рэфт вышел из кабинки.

– Я жду телефонный звонок, Барни. Не возражаешь побыть тут в случае, если позвонят? Как раз сейчас мной заинтересовался «Парамаунт», и мой агент пытается с ними о чем-нибудь договориться.

Улыбаясь, Барни пожал плечами.

– Конечно. Увидимся через несколько минут, ребята.

Рэфт облачился в черное, отлично сшитое пальто с бархатным воротником и надвинул на один глаз жемчужно-серую шляпу. В коротких брюках и выглядывающих из-под них гетрах, в остроносых туфлях, блестящих, как и его волосы, казалось, в кино он был воплощением гангстера, а, может, и не только в кино.

Через бар мы вышли на улицу и поднялись в мою контору. Он повесил пальто и шляпу на вешалку у двери и уселся напротив меня у стола.

Было ясно, что за этим скрывалось нечто большее, чем желание кинозвезды познакомиться с настоящим сыщиком в целях расширения кругозора. Кроме того, у меня было ощущение, что Джордж Рэфт был тем голливудским актером, которому не нужна помощь в изучении уголовного мира.

Я занял свое место, Рэфт увидел ящик у стены.

– Это похоже на раскладную кровать, – заметил он.

– Похоже, быть вам сыщиком.

Он улыбнулся – широко и непринужденно.

– Я несколько лет спал на чердаках, в холлах игорных домов, в подземках. Времена были суровые... Вам повезло, что у вас свой бизнес.

– Это вы – пример счастливчика.

Он достал серебряный портсигар из внутреннего кармана пиджака.

– Вы так считаете... Не возражаете?

Я кивнул, и он прикурил длинную сигарету от серебряной зажигалки в виде пульки.

– Итак, Рэфт, о чем мы будем говорить?

– Давай по-дружески: Джордж и Нейт, идет?

– Конечно, Джордж.

– Что касается твоего замечания по поводу Карнеры и Мэддена... Мне показалось, что ты обо мне мало знаешь.

– Знаю, что ты был бутлегером у Мэддена и что именно он помог тебе зацепиться в Голливуде... Рэфт пожал плечами.

– Это не секрет. Об этом пишут в газетах, и это мне не вредит. Никто пока не считает бутлегеров никудышними парнями. Особенно те, кто выпивает. А их, – как ты знаешь, – большинство.

– Ты не пьешь.

– Я вырос в аду. Еще ребенком оказался в уличной компании Оуни. Думаю, и ты бы там был, окажись на моем месте. Но он пошел своей дорогой, я – своей. Впрочем, я сам никогда не был хулиганом. Но ужасно завидовал, когда, околачиваясь около танцевальных залов, встречал их: крутых молодых бандитов в полосатых шелковых рубашках. У них-то деньги водились и чтобы кутить, и чтобы выбрать лучшую из юбок, а я так ужасно хотел шелковую рубашку в полоску, что готов был сорвать ее с первого же парня, которого подловил бы в темном переулке.

– А вместо этого ты стал кинозвездой. Хулиганские глаза Рэфта моргнули несколько раз, лицо же было спокойным.

– Я не святой. Был карманником, воровал в магазинах. Потом нашел занятие – танцы. Попал в профессиональные танцоры – посчастливилось работать в театре в миниатюре с Чарльстоном. Даже в каких-то водевилях участвовал... Все это время Оуни сидел в Синг-Синге, а когда освободился, помог мне взобраться повыше. Я работал с техасцем Гинаном и занимался немного на стороне бутлегерством, для Оуни. Он же помог мне получить работу на Бродвее и в Голливуде. И я этого не собираюсь стыдиться. Для чего же тогда друзья?

– Все это очень интересно, – сказал я, – но какое черт возьми, имеет отношение ко мне?

Рэфт затянулся сигаретой, выдохнул дым, как крутая кинозвезда.

– Эта контора... Ведь Барни ее тебе устроил, верно? Сделал приятное другу?

– Ну да. Верно. Так что?

– Друзья всегда делают друг другу приятное. Иногда можно сделать приятное друзьям друзей...

– Тебе следует вышить это на носовом платке, Джордж!

– Не горячись. Я сюда пришел не на Барни Росса посмотреть... Я тебя пришел повидать.

– Зачем, Господи помилуй?!

– Обычно я работал в «Дюран-Клабе». Там, в маленьком подземном гараже, была самая прибыльная точка в Нью-Йорке. Вот откуда я знаю Аль Брауна.

– Аль Браун?

– Позже я узнал, что он тоже был хорошим другом Оуни, и, более того, – они партнеры по бизнесу.

– Так это тот самый «Аль Браун»...

– Ну, да. Это он. На прошлой неделе я был в Нью-Йорке, и один мой друг попросил меня оказать Аль Брауну любезность.

– А почему тебя?

– Должен же быть кто-то посредником. Кто-то, кто может увидеться с тобой, чтобы ни у кого не возникло никаких подозрений. Но, одновременно, достаточно авторитетный, чтобы ты это воспринял всерьез.

– Что же он хочет?

– Он хочет, чтобы ты приехал с ним повидаться. – Рэфт полез во внутренний карман и, вытащив запечатанный конверт, протянул мне.

Внутри лежали тысяча долларов сотенными, билет туда-обратно до Атланты на экспрессе «Дикси» и документы, по которым я значился адвокатом из фирмы Луи Пикета.

– Эти билеты на понедельник, – сказал я.

– Верно. Если у тебя возникнут возражения, их можно заменить на любой другой день следующей недели. Никакого принуждения, Нейт.

– Ты знаешь, о чем идет речь? Рэфт поднялся.

– Не знаю и знать не хочу. Но могу предположить. Если это не имеет отношения к другому моему другу, Фрэнку Нитти, которого подстрелили любимые копы вашего мэра, я вернусь наемным танцором в дансинг.

Я встал, протянул Рэфту руку, и тот, слегка улыбнувшись, пожал ее.

– Прости, если вначале я повел себя как бестактный осел, – сказал я.

– Надо понимать – ты согласен?

– Почему бы нет? Тысяча баксов – неплохая поддержка для того, кто вынужден спать у себя в конторе. И потом, не каждый день ко мне, простому смертному, обращается с просьбой сам Джордж Рэфт.

– Я бы сказал, что не каждый день ты заполучаешь таких клиентов, как Аль Капоне, – подвел черту Рэфт. Мы вышли и провели еще немало времени вместе с Барни.

Глава 10

В понедельник сразу же после обеда я занял спальное место до Атланты, успев на экспресс «Дикси» на станции Диборн. На следующее утро я позавтракал в вагоне-ресторане, проглотив последний кусок тоста как раз в тот момент, когда в полдевятого утра поезд на всех парах подкатил к станции «Атланта Юнион». Я поймал такси; пальто висело на руке – было солнечное теплое утро; и, сев на заднее сиденье машины, сказал:

– Мак Донаф-роуд, Южный бульвар.

Шофер повернулся и посмотрел на меня – костлявый парень с невозмутимым лицом Гари Лэнгдона, – и растягивая, как жвачку, слова, сказал:

– Мистер, это тюряга.

– Правильно, – ответил я, искоса бросив на него взгляд. – Если уложишься за час, получишь, сколько не зарабатывал никогда.

Он улыбнулся, пожав плечами, выключил счетчик, и мы поехали.

Подрулив к тротуару, таксист заглушил мотор и остался ждать, а я дошел до маленькой будки, из которой появился вооруженный охранник в синей форме и поинтересовался, какое у меня здесь дело. Я рассказал, он пропустил меня, и я пошел дальше по дорожке ко второй будке, за которой виднелись решетчатые ворота – как раз посередине тридцатифутовой стены из серого гранита. Второй охранник, вооруженный винчестером, спросил у меня то же, что и предыдущий, и еще – нет ли у меня фотокамеры или оружия. Я ответил, что ни того, ни другого нет.

В воротах этой огромной стены, сложенной из блоков и демонстрировавшей размах проделанной работы, еще один охранник взглянул на меня сквозь прутья и, уже третьим по счету, спросил о цели моего прибытия. Наконец одна створка ворот со скрежетом отворилась.

Внутри огромного центрального, сложенного из гранита, здания охранник повел меня по главному коридору к небольшому столу. В конце коридора были стальные ворота, и охранники с дубинками наблюдали, как заключенные в синих грубых робах поспешно сновали за ними взад и вперед.

Мне дали небольшого размера бланк, где я должен был написать фамилию заключенного, с которым хочу увидеться, и я проставил – Альфонсо Капоне, затем мне велели написать свою фамилию и адрес, а также причину, по которой вызывается данный заключенный. Я указал – мое настоящее имя, но адрес – конторы Пикета, назвав свою причину как юридическую.

Это не было ложью – я представлял эту фирму. Но тем не менее создавалось впечатление, что я адвокат.

Охранник передал бумагу другому охраннику, а тот – курьеру из числа осужденных, находившемуся в коридоре за вторыми воротами, которого послали привести заключенного. Мы с охранником потолковали о том, как отличается погода в Чикаго и Атланте. Вскоре мой собеседник пришел к выводу, что ему безумно повезло жить в Атланте, а я в свою очередь был рад, что не работаю тюремным охранником. Но этот вывод я благоразумно оставил при себе.

Через пять минут охранник провел меня в комнату свиданий размером с мою контору и усадил за ближайший угол длинного голого деревянного стола. Я заметил перегородку, проходившую от обратной стороны стола до пола, но проволочной сетки, разделяющей стол на две половины, не было. Стены из серого камня, окна высоко и зарешечены. Кроме стола, в комнате больше ничего не было.

Прошло еще пять минут, и охранник с дубинкой ввел в комнату заключенного. Ему было около пятидесяти лет, вес, возможно, две сотни фунтов, лицо покрыто приятным загаром. Поредевшие темные волосы коротко, по-тюремному, острижены; густые, кустистые брови; под проницательными серыми глазами темные круги, скорее наследственные, чем от бессонницы. Форма головы походила на сжатую с боков тыкву. Вдоль левой щеки тянулись два шрама – длинный и короткий, последний глубже и явственней. Под челюстью, на почти отсутствующей шее, был третий шрам.

Заключенный обошел стол и сел напротив меня, улыбаясь одними губами; кивнул мне, за чем-то нырнул в карман вылинявшей куртки. Оказалось, за сигарой. Толстая, шестидюймовая. Он порылся еще и, достав спички, закурил. Махнув сигарой, он спросил, не хочу ли и я закурить. Я отказался, качнув головой.

Посмотрев на охранника с благожелательной улыбкой, он кивнул, и тот поспешил выйти. Мы с Аль Капоне остались одни.

Он протянул мне руку, улыбнувшись пошире, так, что показались зубы. Мы обменялись рукопожатием. Рука Капоне была пухлой и мягкой, а рукопожатие – энергичным и жестким.

– Итак, вы и есть Геллер, – сказал он.

– Да, Геллер.

– Мы никогда не встречались, но однажды вы оказали мне услугу...

Я растерянно посмотрел на него, не понимая, что он имеет в виду.

– Неважно, неважно. Вы действительно не хотите одну из этих сигар? – Он махнул сигарой – пахла она очень неплохо. – Два доллара, Гавана...

– Спасибо, не хочу.

Он оперся на руку, сигара в зубах стояла торчком.

– Знаете, тут не так уж плохо. Отдыхаю первый раз после Филли.

Он напомнил мне о годичном сроке, который получил, когда несколько лет назад его подловили в Филадельфии, обвинив в ношении оружия. Ходил слушок, что таким путем он решил охладить накалившиеся страсти. Его старый наставник Торрио, благодаря чьим идеям вся преступность в стране была организована по сути в один гигантский синдикат, посоветовал ему лечь на дно, чтобы успокоить прессу, взбудораженную вдобавок ко всем прочим эксцессам событиями дня святого Валентина.

– Что ж, они меня надули, – заметил он философски. – Эти говнюки дали мне одиннадцать лет, а ведь обещали – максимум два года, если признаю вину. Вот ублюдки! Честное слово для них – пустой звук!

– Похоже, что Атланта пошла вам на пользу.

Он пожал плечами, улыбнувшись еще шире:

– Это все теннис. Упражнения и солнце. Вот и порядок. Было бы отлично, если в здесь еще были и бабы, да ведь, черт побери, невозможно все иметь. Знакомы с Расти Руденски?

– Нет.

– Хоть и малыш, но «медвежатник» каких мало. Кое-что сделал для меня несколько лет тому назад. А теперь вот стал одним из моих сокамерников. Со мной там еще семеро парней – это на тот случай, если тебе вдруг покажется, что тут долбаный отель «Ритц». Но Расти – парень что надо. Он знает всё ходы и выходы, устраивает все так, что доверенный кореш из тех, что водит запасной грузовик, доставляет для меня бабки. На них и покупаю у охраны привилегии. Это помогает мне защищаться. Знаете, есть много маленьких «шишек», которым хочется подстрелить большую «шишку». Так что я нанял здесь телохранителей из заключенных, как в старые времена, когда оплачивал Фрэнки Рио.

По его лицу прошла тень, и улыбка исчезла, наверное, фраза «старые времена» всколыхнула в нем воспоминания о жизни на воле.

– В общем, со мной полный порядок, Геллер, – уточнил он, будто стараясь убедить в этом и самого себя. – Они меня поставили на работу на обувную фабрику чинить ботинки, можете себе это представить? Восемь часов в день за семь баксов в месяц. Черт их побери, и это меня, у которого по миллиону баксов в полдюжине банков!

Я молчал, все еще не понимая, что я тут делаю, но... хозяин – барин. Тысчонка-то ведь от него, собственно говоря.

– Мне именно сейчас надо бы быть во Флориде, – задумчиво поглядел он вверх, будто Флорида была на небесах. – У меня на Палм-Айленде жена с сыном. Я просто обожаю этого мальчишку. И не исключено, что он, черт побери, станет президентом! Если бы я мог сейчас быть с ним и его мамочкой во Флориде, я был бы счастливейшим человеком на свете. Господи, как я люблю лежать под пальмами!

Будь я проклят, если не почувствовал, что мне его немного жаль, но тут он ткнул прямо в меня, как двумя стволами, пальцем и сигарой во рту, и его серые глазки-бусинки в темных полукружьях впились в меня, будто я обязан что-то для него сделать.

– И вот твой кореш Несс и другие легавые ублюдки поймали, меня на бухгалтерских отчетах. Проклятых налоговых прегрешениях! И вот я здесь, а те, что остались на свободе, растаскивают по частям то, что я с таким трудом построил!

В глазах-бусинках блеснуло что-то пугающее, круглая голова чем-то напоминала череп с глазами.

– Они все просрут, Геллер. Они изгадят все, что я сделал, что... создал. Если я не смогу их остановить... В его голосе появились нотки чуть ли не фанатизма. Я осмелился спросить:

– Кого, мистер Капоне?

– Зови-ка меня просто Аль, идет? Как тебя зовут? Нейт? Нейт, Нейт, Фрэнк на самом деле хороший мальчик. Он – это сама семья. Но у него нет того, что нужно, чтобы занять мое кресло.

Нитти. Он имеет в виду Нитти...

– Погоди, я знаю все, через что ты прошел. Знаю, что тебя втянули во все это болваны Сермэка. Могу тебе сказать точно, что против тебя Фрэнк ничего не предпримет. Ты благородно поступил, что ушел из этой сраной полиции. Стая падальщиков! Ненавижу их, проклятых, так же, как и политиков – говенные, двуличные вороны. Думал, Сермэк не таков, а он, как и все остальные. Всего-навсего еще один политик, тратящий половину своего времени на то, чтобы скрыть от общественности, какой он ворюга.

– Мистер Капоне...

– Аль.

– Аль, а зачем здесь я?

– Мне нужен кто-нибудь, кому я могу довериться. Ты уже доказал, что в тебе есть благородство, я не забуду того раза, когда ты мне помог. Хотя ты, судя по всему, не понимаешь, о чем я говорю. Я не могу довериться ни одному из моих парней, поэтому и собираюсь провернуть все... со стороны. И своих братьев не хочу вмешивать, раз могу устроить все сам. Потому что не хочу идти против Фрэнка, лоб в лоб, потому что, черт побери, он-то там, а я вот – здесь. И как же мне бороться, пропади он пропадом, когда между нами решетка.

– Я не понимаю.

– Пойми только одно: я собираюсь выбраться из этой клетки еще до конца года. В своем кресле буду сидеть я, а не Фрэнк. Но на это потребуется время. Я раскошелился на пару сотен баксов и передал часть этих бабок одной большой «шишке» в Вашингтоне, которая сможет открыть эти ворота пошире при помощи самих федеральных властей. И я взял пятерых лучших адвокатов в стране хлопотать, чтобы я был чист для освобождения под залог. Но на это нужно время, а сейчас мне не хочется, чтобы Фрэнк и остальные задницы спустили мою империю в говенную яму.

– А почему вы думаете, что они это сделают?

Он печально тряхнул головой, затянувшись сигарой.

– Я думал, что Фрэнк поумней... Не придуриваюсь – действительно думал. Думал, он на моих ошибках научится, считал, что он усвоил мои уроки... Нельзя перегибать палку. Одну-единственную ошибку я сделал. Но понял это слишком поздно... Иначе бы я тут не сидел. Слишком много трупов попало на первую страницу. В день святого Валентина публике хочется засахаренных фруктов, а не кровавых заголовков.

Я промолчал.

– Я всегда пытался играть миротворца, всю дорогу только этим и занимался. Вот в прошлом году, примерно в это же время, когда я еще торчал в тюрьме графства Кук, повидаться со мной пришли этот бешеный Голландец Шульц и Чарли Луччано – они старые враги, всегда на ножах. Изначально вина была Шульца – лез на территорию Чарли. Шульц ублюдок даже не стал меня слушать, а я, находясь черт его знает где, так и не довел дело до конца. Но, главное, – все-таки я пытался быть миротворцем. Да только как можно заключить мировую с Голландцем Шульцем? Если бы я был на воле, я бы ему давно пушку приставил к пузу.

Сигара Капоне погасла. Он снова ее раскурил, а я сидел и терпеливо ждал объяснений.

– Когда я услыхал, что Фрэнк планирует, я ему послал совет: не делай этого, Фрэнк – будет взрыв... Ты можешь найти выход получше... И знаешь, что он сказал – как передал адвокат? Он ответил: «Ты за решеткой, Аль, а я на воле. И я верю в себя».

На его лице была написана великая скорбь, и более того – полная сокрушенность.

Потом он доверительно улыбнулся.

– Знаешь, что планирует Фрэнк? – спросил он невинно.

– Нет.

– Ну, соображай.

– Я.... Я не знаю.

– Давай, давай. Подумай.

– Войну кланов. На днях он хлопнул Ньюбери.

Капоне усмехнулся, проговорив:

– И вовремя! Эта задница прыгала из стороны в сторону всякий раз, как на его дорожке дул ветер. Он свое должен был получить четырнадцатого февраля двадцать девятого года. Поверь, можно, конечно, убивать кого-нибудь время от времени, но нельзя делать этого постоянно. Есть ведь и неприкосновенные личности.

– Кого вы имеете в виду?

– Кто-нибудь вроде мэра большого города.

– Что?!

– Сермэк. Фрэнк собирается прикончить Сермэка.

Он откинулся назад, пыхнул сигарой и улыбнулся мне – без сомнения наслаждаясь выражением моего лица.

– Вы шутите, – сказал я.

– Ну да, я шучу. Заплатил тебе «кусок» и перевез сюда на «экспрессе», чтобы рассказать историю своей жизни.

Я подумал.

– Я видел Нитти в больнице, – сказал я. – Он, конечно, ненавидит Сермэка. Думаю, вполне возможно, что он способен выкинуть что-то вроде этого... Но, мне кажется, это...

– Сумасшествие? Это самоубийство, Геллер! Времена тяжелые. Бизнес на пьянстве вот-вот прикроется. И я уже готовлюсь перенести дела в более тихие места.

У меня отлично пошло дело с профсоюзами, например. Это наше будущее, Геллер. Но этого будущего не будет, – особенно для моего бизнеса, – если парень, которому я его передал на сохранение, хлопочет, как застрелить мэра Чикаго.

– Помилуй, Боже, не собирается же он собственноручно в него стрелять?

– Да нет! Он не настолько глуп!

– Как же это должно произойти?

– Точно и я не знаю. Вот за этим ты и приехал.

– Я?!

– У меня есть свои связи; я узнал кое-что, но, к сожалению, не все. Знаю приблизительно, где и когда. Мне даже известно, кто наемный убийца.

– Так расскажите.

– Сермэк собирается во Флориду. Желал бы я быть на его месте! Собирается во Флориду, вот в чем дело – чтобы не убили. Он собирается в Майами для патронажа[17]. Знаешь, королевство Сермэк просрал, когда до последней минуты поддерживал Аль Смита и не удосужился представить на съезде такие важные для партии голоса. До последней минуты он надеялся на победу в выборах, но обгадился, и теперь собирается поехать в Белый дом умолять президента простить его. Обхохочешься, король патронажа сделался попрошайкой! Так вот, Сермэк там пробудет неделю или около того. И в течение этой недели в какой-то момент и раздастся выстрел. Фрэнк считает, что, убив его не в самом городе, он избежит столкновения с полицией. Господи! Так или иначе – это все, что мне известно.

– Вы сказали, что знаете, кто убийца.

– Известно, кого они планируют использовать на сегодняшний день, но его ведь можно и поменять. Мне сообщили об этом в прошлом месяце, а все меняется каждый день! Вот почему я послал за тобой, Геллер. Ты коп и отлично с этим справишься. Сможешь спокойно сидеть у Сермэка на хвосте, даже если тебя заметят. Ты не бандит, просто уважаемый гражданин в отпуске. А будучи копом, ты сможешь, если надо, использовать оружие. У тебя будет разрешение, не волнуйся. Ты там будешь как частный сыщик с лицензией и с правом ношения оружия. Связи с Майами у меня есть; так что за этим проследят.

– Масса народу сгодилась бы для этого, Аль. Почему все-таки я?

– Фамилия наемного убийцы не имеет значения. Но дай-ка я тебе намекну – он блондинистый, около двадцати восьми-тридцати лет. И ты встречался с ним раньше. – Он усмехнулся. – Уловил?

Я уловил. И внезапно понял, какую услугу оказал ему однажды, какого рода работу сделал, не зная даже, что она предназначалась для него.

Летом 1930 года Джейк Лингл спускался по ступенькам в туннель под Мичиган-авеню к станции «Иллинойс-Сентрал», чтобы успеть на час тридцать специальным до Вашингтон-парка на скачки. Пока он проходил туннелем, с залихватски сдвинутой на затылок соломенной шляпой, читая колонки скачек и куря сигару, ему в воротник сзади уперся пистолет тридцать восьмого калибра, и пуля пробила голову. С так и оставшейся в зубах сигарой он замертво ткнулся в лист с результатами скачек.

Его убийца, блондин, в такой же соломенной шляпе, в светло-сером костюме, ростом около пяти футов десяти дюймов, около 160 фунтов весом, по возрасту приближался к тридцати. Он держал «пушку» в левой затянутой перчаткой руке и, как только Лингл упал, бросил «бульдог» на пол и побежал. Он промчался сквозь испуганную толпу вверх по лестнице, по которой спускался Лингл, вылетел на Мичиган-авеню, пересек ее, побежал на запад по Рэндолф-стрит, где регулировщик-полицейский, услышав чей-то крик «Держи его», кинулся в погоню. Коп был от блондина на расстоянии руки и хорошо разглядел его, но споткнулся, а убийца, свернув в переулок и выскочив на соседнюю улицу, затерялся в толпе.

Таким вот образом и был застрелен Джейк Лингл, репортер. И Чикаго, а особенно его работодатель, полковник Роберт Мак-Кормик (который никогда не встречался с этим служащим – у него их было четыре тысячи), были прямо-таки изнасилованы. На следствии стало очевидно, что этот полицейский репортер активно работал в среде гангстеров, что «он слишком много знал» и его, беднягу, по-видимому, убрали. Полковник, босс Лингла, через газету «Трибьюн Тауер» предложил за информацию об убийстве награду до пятидесяти тысяч. Павший герой, этот «солдат на передовой» в войне с преступностью, должен быть отомщен.

И вдруг, к смущению всего Чикаго и владельца газеты Мак-Кормика, публика узнала о весьма интересных фактах жизни Джейка Лингла – репортера стоимостью в шестьдесят пять долларов в неделю из газеты «Триб»: его доход за предыдущий год легко перевалил за шестьдесят тысяч долларов; в гангстерских кругах он был известен как «неофициальный шеф полиции», потому что власть, которой он обладал, была так же велика, как и такса, которую нужно было платить, если вы хотели открыть подпольный кабак или бордель, или что вы там еще желаете; у него была машина «линкольн» с шофером, он владел одним летним домом на побережье озера Мичиган, а другим – во Флориде; он проживал в апартаментах отеля Стивенса, когда бывал в Чикаго; он постоянно и с одинаковым успехом играл на сырьевой бирже и на скачках, его ближайшим другом был комиссар полиции, после Аль Капоне, конечно, подарившего ему пряжку на пояс, инкрустированную бриллиантами, бывшую на нем в тот момент, когда его застрелили.

Пушка, из которой застрелили Лингла, а впоследствии ее же использовали в день святого Валентина, привела к Питеру фон Францису, поставщику оружия.

Тот уверял, что продал несколько таких игрушек Теду Ньюбери.

Было известно, что Ньюбери находился в лагере Капоне, и это заставило некоторых поверить, что «Большой Парень» отвернулся от своего старого друга Лингла. Тем более, что Капоне, который находился в тюрьме в Филадельфии, давая интервью прессе, комментировал убийство Лингла крайне пренебрежительно.

Джек Зута, связанный с группой старого Багзи Моурена, по-видимому, недвусмысленно подозревался в организации убийства Лингла. После того, как его раскололи копы, Зута убили, кажется, люди Капоне, отомстив за смерть Джейка, доброго старого кореша Аля.

Это не удовлетворило полковника Мак-Кормика, и он организовал свое собственное расследование, и в конце концов объединенные усилия городской конторы адвокатов и нанятых «Трибом» следователей привели к парню по имени Лео Бразерс.

Ходили слухи, что следователи вышли на Бразерса с помощью самого Капоне, горевшего желанием помочь снять в Чикаго напряжение, нагнетаемое прессой в связи с убийством Лингла, особенно положение ухудшилось с 14 февраля 1929 года.

Бразерсу, террористу рабочего союза, бежавшему от властей Сент-Луиса, был тридцать один год, волосы вьющиеся, светлый шатен. Он храбрился все время, пока шли предварительные заседания, и даже во время суда; говорили, что его арестовали ради успокоения толпы. Одним из его адвокатов был штатный сотрудник «Триба», Друг самого Лингла. Другим адвокатом был Луи Пикет, тоже друг Лингла, видевший репортера незадолго до убийства и поэтому бывший еще и свидетелем на этих важных слушаниях.

Всего было пятнадцать свидетелей. Четырнадцать из них находились с Линглом в туннеле и видели убегающего киллера. Семеро считали шатена Бразерса блондином; семеро других придерживались противоположного мнения. Так что Бразерс был признан виновным и приговорен к подозрительно «мягкому» сроку за столь хладнокровное убийство – четырнадцать лет; приговор, который лучше всех прокомментировал сам Бразерс:

– Я мог это получить просто стоя на голове.

Повсюду придерживались мнения, что обвинение прокурора было выиграно пятнадцатым свидетелем. Свидетелем, определившим Бразерса как блондина (добавив восьмой голос к тем, кто смог опознать киллера), хотя этого свидетеля в туннеле не было, он находился на улице: регулировщик, который преследовал киллера и почти схватил и который ясно его видел. Этим человеком был я.

– Джейк Лингл, – почти с грустью пояснил Капоне, – был моим корешом. Платил я ему сотню тысяч долларов за прикрытие моих собачьих бегов, но за свои деньги так ничего не получил. Потом он сорвал мне дело по телеграфному обслуживанию азартных игр, работая на книгах учета – двадцать пять сотен – тоже приплюсуй. Потом закрутил на стороне бизнес с Моуреном. И, несмотря на все это, он заказал четыре или пять костюмов за мой счет у моего портного. Что ж, ладно когда-нибудь приходится платить.

Я молчал.

– Вы нам оказали услугу, – пояснил Капоне, – помогая убрать не того человека.

Он имел в виду Бразерса.

– И сейчас, кажется, это очень кстати, – добавил он. – Вы – единственный приличный парень, не подонок, способный узнать того блондина, которого Нитти посылает убить Сермэка. Разве это не удача?

Я улыбнулся, соглашаясь с ним.

День, когда я гнался за тем блондином и упустил его, привел меня к штатской одежде, затем в контору Нитти и, наконец, дал возможность сидеть вот тут, напротив Аль Капоне, которому я снова пригодился.

– За это еще девять кусков, – сказал он. – Всего десять. И ты должен сделать все, чтобы остановить его.

– Прямо сейчас?

– Это уж чересчур. Но надо это сделать тихо. Если заметишь парня, бери его, куда надо, и обрабатывай.

– Я не киллер.

– Разве я сказал – убей его? Я сказал – останови. Что тебе делать, знаете только вы с ним. – Он широко улыбнулся своими полными, красными губами. – Потом, когда этот предатель Сермэк возвратится в Чикаго целым и невредимым, я дам Фрэнку понять, кто помешал ему.

– Боюсь, Нитти не обрадуется, – заметил я.

– Неважно. Это тебя не касается. Я, сидящий здесь, в этой трахнутой тюрьме, все еще наверху. В другой раз и Фрэнку, и его парням не поздоровится.

Позади меня голос произнес:

– Пора.

Это был охранник, просунувший голову в дверь и слегка смущенный тем, что прерывает нас. Капоне кивнул ему, и охранник ретировался. Я встал:

– Вам не интересно, как я буду действовать?

– Ты сделаешь все, как надо, – сказал Капоне, вставая. И вышел, оставив меня в комнате наедине с решетками на окнах.

Конечно, он был прав: я должен это сделать. Не только потому, что об этом просит Аль Капоне, и не только потому, что за этим стоят десять «кусок», хотя я это было немаловажно...

Это нужно было сделать из-за того, о чем Капоне даже и не догадывался.

Я хотел поймать этого киллера-блондина, на этот раз – хотел.

Глава 11

Отель «Моррисон» был самым высоким отелем в городе и, если верить его рекламе, – то и в мире. В главном здании был двадцать один этаж и башня, вздымающаяся еще на девятнадцать, с флагштоком и с золотым шаром на конце флагштока – высочайшая точка в городе. Сермэк жил в бунгало на вершине башни. Если он хотел спрятаться еще выше, то должен был бы взобраться по флагштоку и усесться на шар.

Была уже среда, утро, а я еще не пришел в себя от поездки в Атланту. Вчера в два часа дня я вышел на станции Диборн, спугнув пару карманников, явно не знавших, что я ушел из полиции. Проведя остаток дня в конторе – проверяя по телефону счета «Ритэйл Кредит», посетив «Бинион» и закончив вечер одинокой выпивкой у Барни, я упал на раскладную кровать, планируя поспать этак до полудня – полудня любого последующего дня.

Но в семь тридцать уже этим утром меня разбудил телефонный звонок Элиота: ему хотелось встретиться со мной за чашкой кофе в восемь; сговорились на девяти – в буфете «Моррисона», где подают сэндвичи.

Я вошел в главный вестибюль отеля; полы из серого мрамора, стены, облицованные тем же мрамором и деревом; мебель – в изобилии, бронзовые лампы, папоротники в горшках, высокие потолки. Направо – в мраморе и бронзе – регистратура, налево пять лифтов, один из которых я и вызвал на пятнадцатый этаж. В городе у большинства отелей были неприятности; «Блэкстоун» например, почти закрылся. А в отеле «Моррисон» и при половине сдаваемых номеров дела шли отлично: объяснялось это просто – отель, по сути, давно уже превратился в подпольный притон, что поделаешь, в тяжелые времена депрессии приходится чем-то поступаться.

Я помылся и побрился в комнате для путешествующих и нырнул в свой чемоданчик за одеждой. Я уже застегивал брюки, когда почувствовал, как в плечо мне уткнулся палец.

Я обернулся.

Это был Лэнг.

Я впервые увидел его после конторы Нитти. На этот раз его вечерняя пятичасовая щетина казалась еще темнее. Может быть, он спустился сюда побриться? Он был в мятом костюме: похоже, что он в нем и спал. Его лысая голова отражала свет. Черные глаза насмешливо щурились.

Он уперся пальцем мне в грудь.

– Какие такие у тебя здесь особенные дела, Геллер?

– Твой палец отлично зажил, – сказал я. Он ткнул им меня между ребер.

– Вот именно.

Я схватил его за палец и завернул ему руку до самых лопаток.

– Передал ли тебе твой друг Миллер мое послание? – спросил я. – Держись от меня подальше. Вы оба мне не нравитесь, ублюдки.

Я отпустил его. Лэнг повернулся, поддерживая кисть; покрасневшее лицо перекосила гримаса боли; он оглянулся, очевидно мечтая, чтобы за ним оказался Миллер.

– Я хотел только узнать, что ты тут делаешь. Геллер, – неуверенно проговорил он.

– Пользуюсь комнатой, Лэнг, как и ты. Допускаю, что ты пользуешься ею, потому что Сермэк не разрешил бы тебе пользоваться удобствами в своем шикарном бунгало. Или, может. Его Честь опять сидит в них, как привязанный?

– Думаешь, ты большой остряк?

– Да нет, просто ты очень смешной. А сейчас извини.

Я надел пиджак и шляпу, повесил на руку пальто, готовый уйти.

– Послушай, – сказал Лэнг. – Не исключено, что нам придется поддерживать друг друга. Ведь мы все в этом выпачкались, верно?

– Три горошины в стручке – вот мы кто, – согласился я. – Но сейчас держись от меня подальше, понял?

– Ладно, – почти смиренно, пожав плечами, согласился он.

* * *
Элиот сидел в буфете с сэндвичами, потягивая кофе. Когда я присоединился к нему, он устало улыбнулся.

– Только что повидал одного дружка, – сообщил я.

– Кого же это?

– Лэнга.

– Не смеши. Мальчики с тобой держатся по-приятельски?

– Ну да. Мы приятели.

– Он, должно быть, охраняет Сермэка. – Элиот выставил перед собой палец. – Я слышал, это бунгало – нечто. «Стейнвей» в гостиной. Три личных спальни. Библиотека. Кухня, столовая, кабинеты.

– Быть слугой народа – трудная работа. Нужно компенсировать затраты. Элиот засмеялся невесело.

– Так говорили и мне.

– А что говорят насчет ранения Нитти?

Элиот пожал плечами.

Люди думают, что Нитти собирается нанять для убийства Сермэка Малыша Кампанью, и мэр уже обмочился от страха. То ли по указанию Сермэка, то ли по собственной глупости, Ньюбери предложил пятнадцать тысяч долларов за голову Нитти. В итоге Нитти жив, Ньюбери – труп, а Сермэк забился повыше.

– Думаешь, он в опасности?

– Слыхал, что он купил пуленепробиваемый жилет... Но нет, не думаю. Слишком уж много шума. Фрэнк Нитти не такой дурак, чтобы пристрелить мэра Чикаго.

– Он планировал это.

– Он не успеет убраться до того, как в этом дерьме утонут все. Убийство Сермэка может нанизать на одну булавку и другие кланы, а не только банду Капоне. Но после всего, что уже случилось, нет... Думаю, Сермэк в полной безопасности. Нитти не дурак.

Я кивнул. Подошла хорошенькая официантка. Она мило улыбнулась, и я заказал кофе.

– Кажется, я влюбился, – сказал я, проследив, как она удалилась.

– Может, тебе нужно позвонить Джейни?

Я отвернулся от него.

– Нет. Это в прошлом.

– Раз ты так считаешь... Слушай, насчет прошлой субботы...

– Ты о чем?

– ...Что взял тебя на опознание Ньюбери. Извини, если по тону было похоже, что я поучаю или еще что.

– Брось. Могло быть и хуже. За меня мог взяться Нитти, а не Несс.

Он с облегчением улыбнулся.

– Представляю. Скажи, ты... уезжал из города или?..

– Ну да. На пару дней.

– А куда?

– По делу.

– Не хотел бы совать нос в чужие дела...

– Знаю, Элиот, но поделать с собой ничего не можешь.

– Ты получил какую-нибудь работу от «Ритэйл Кредит»?

– Получил. Андерсон дает мне на проверку заявления о страховке. Ценю твою рекомендацию, Элиот.

– Да ладно тебе.

– Но я все равно не собираюсь рассказывать, где я был вчера.

– Если тебе не хочется...

– Хорошо. Я ездил в Атланту, и теперь Капоне – мой клиент.

Он усмехнулся:

– Острячок из тебя хреновый.

Я пожал плечами:

– Тогда, скажем, я работаю для одного адвоката, и это даст для дела более или менее важную информацию.

– ...Что, вероятно, выходит за пределы дозволенного законом, но я это принимаю. Кроме того, это не мои дела, я просто любопытствую, вот и все.

– Я тебя понимаю.

– А что за адвокат?

– Боже мой! Элиот! Луи Пикет.

Ему это не понравилось. Он это выразил не словами, а тем, как уставился в чашку с кофе с прямо-таки норвежской мрачностью.

– Элиот, я с ним даже не знаком.

– Может быть, ты и в самом деле ездил а Атланту повидаться с Капоне.

– Ага, – произнес я, делая вид, что дурачусь. – Может быть, и ездил.

– Говорят, Пикет связан с Капоне.

– Я это слышал.

– Он был также адвокатом убийцы Джейка Лингла.

– Из чего следует вывод, что парень, которого они послали на отсидку, на самом деле убил Лингла, – добавил я.

Элиот взглянул на меня:

– Я лично уверен, что он и был киллером. Ведь там были надежные свидетели.

Я ничего не ответил. Элиот произнес эти слова с едва различимым сарказмом, хотя мне могло и показаться.

– Я давно тебе хотел рассказать кое о чем, – сказал Элиот. – Мы никогда с тобой не говорили о Лингле. Это случилось до того, как мы подружились. Но, сдается мне, ты снова в это вляпался – я имею в виду компанию Капоне... Хотя это и не твоя вина. Что ж... помочь тебе не могу, хотя и сочувствую.

– Я ценю твое сочувствие, Элиот. Ценю по-настоящему. Но...

– Но держись от этого подальше. Позволь, я расскажу то, что давно хотел тебе рассказать. Это известно лишь узкому кругу. Мы с Фрэнком Вилсоном знали о Лингле... знали, что он близок к Капоне и мог бы стать главным свидетелем, чтобы помочь нам привлечь его к суду за уклонение от уплаты налогов. Мы позвонили в «Триб» полковнику Мак-Кормику. Он знал о Лингле, но лично с ним знаком не был. Мы не сказали полковнику, зачем хотим встретиться с Линглом, – иначе полковник не заложил бы в прессе такую мину под себя самого, защищая «павшего героя». Но мы попросили полковника организовать для нас встречу с Линглом в «Трибьюн Тауере». Он согласился. Десятого июня в одиннадцать утра мы должны были встретиться. – Элиот мелодраматически помолчал, чтобы произвести впечатление. – Рассказывать тебе, что произошло девятого июня, мне незачем.

Джейк Лингл был убит.

– Да, – ответил я. – Не стоит.

– Меня всегда раздражало это чертово стечение обстоятельств, этот Пикет с его связями с Капоне, сам приятель Лингла, да еще и свидетель на суде из-за того, что виделся с Линглом незадолго до убийства; и что все тот же Пикет должен защищать парня, подозреваемого в убийстве Лингла.

– Имею возможность убедиться, как это до сих пор тебя беспокоит, – заметил я.

– Возникла масса предположений о том, кто стоял за убийством Лингла. Кто его оплатил. Было похоже, что за этим стоит Капоне. У меня лично нет никаких сомнений: кроме Капоне – некому.

– Да, Элиот, это сделал не я.

– Хорошо, – сказал он серьезно. – О деле Лингла больше не будем говорить. Но я подумал, что тебе нужно знать о встрече в «Трибьюн Тауер», на которую Лингл обещал прийти.

– Знать – это всегда неплохо. Благодарю, Элиот. Снова подошла официантка, и мы оба заказали еще по чашке кофе.

– Слушай, – сказал Элиот. – Я хотел тебя повидать сегодня утром не только для того, чтобы сунуть нос в твои дела. Я хотел тебе сообщить кое-что новенькое.

– Ну да?

– Меня ожидает перевод.

– Из Чикаго?

– Да.

– Почему?

– Шоу заканчивается, и я остаюсь банкротом. Шеф агентов по «сухому закону» в городе, где совсем скоро будут продавать легально любые спиртные напитки... А я хочу настоящей работы.

– Элиот, вы всегда использовали «сухой закон» как оружие для борьбы с гангстерами, как оправдание их преследования. Почему бы вам не придержать при себе это оправдание еще на какое-то время, пока вы окончательно с ними не разберетесь?

Он покачал головой.

– Нет. Решено. – Посмотрел на меня устало; выглядел он намного старше своих двадцати девяти лет. – Знаешь что, Нейт. Иногда я думаю, что заключение Капоне было просто... рекламным трюком. Они привлекли меня, натравили на него – мы сделали работу, и сейчас его нет, но... Его команда все еще существует. А как только покончат с «сухим законом», они будут уже не столь досягаемы, и легализация их деятельности будет только вопросом времени. Я вообще не уверен, что кто-нибудь когда-нибудь до них доберется... Я просто не знаю, что и сказать...

– Конечно, Элиот, только тебе одному известно, скольких трудов стоило засадить Капоне, – сказал я. – Но ведь на страницы газет больше вас никто и не попадал.

Он покачал головой.

– Если бы я просто жаждал славы, Нейт. Да, мне нравится встречать свое фото в газетах, имя в заголовках. И тебе понравится, когда это произойдет. Но это был единственный способ организовать поддержку общества, доказать сочувствующим гражданам и политикам, которые доверили мне эту работу, что я ее исполняю. Неужели ты думаешь, все это только для того, чтобы попасть в эти чертовы газеты?

Мне стало неловко – какое я имею право выговаривать Элиоту?

– Куда собираешься ехать?

– Куда пошлют. Предполагаю, что здесь пробуду все лето. Может найдут мне какое-нибудь занятие на время Выставки.

– Тебя здесь будет не хватать. Мне так уж точно.

– Я еще не уехал. Так или иначе, хотел тебе об этом сообщить – хотя бы отчасти скинуть груз с сердца.

– Я и сам хочу на неделю или две уехать из города.

– Да?!

– Ну да. Махну во Флориду в начале следующего месяца.

– Уж не тогда ли, когда Сермэк уедет отсюда?

Элиот был неисправим.

– А что? – спросил я, надеясь, что с искренним равнодушием.

– Значит, угадал, – заметил Элиот, вставая; проверил чек, добавив десять пенсов на чай. Я добавил еще пять центов. Он взглянул на меня: – Ты и правда влюбился.

– Я легко влюбляюсь, если не вру в течение двух недель, – ответил я.

Он засмеялся; и из глаз исчезла усталость. Мы вместе вышли на улицу, я прошелся с ним до Диборн, спустился к Федерал-билдинг, где мы расстались, и я пошел на Ван-Барен, завернув за угол к своей конторе. Было ветрено, что не удивительно для Чикаго в январе, но сейчас ветер просто свирепствовал. Спрятав руки в карманы пальто, я шагал, опустив голову и уставясь в тротуар.

Так, с опущенной головой, я и открыл дверь, и подошел к лестнице. Я поднял голову только тогда, когда услышал шаги.

По лестнице в полумраке спускалась женщина. Ей было чуть за двадцать, лицом похожа на Клодетт Кольбер. Она была довольно высокой – возможно, пять футов и восемь или девять дюймов, – а одета в длинное черное пальто с черным меховым воротником. Ничего экстравагантного. На копне кудрявых темных волос, тесно прижатых к голове, прилепился берет. В руке у нее была маленькая черная сумочка с замком.

Когда мы встретились на ступеньках, я улыбнулся, она тоже. От нее хорошо пахло, но это были не духи, не цветочный запах – это был аромат, который я не мог определить, может быть, ладан? Что бы это ни было, но на протяжении одного часа я влюбился во второй раз.

Неожиданно она обратилась ко мне мелодичным, хорошо поставленным голосом, показавшимся мне немного аффектированным:

– У вас контора в этом здании или вы идете к кому-нибудь на прием?

Я повернулся к ней, облокотившись на перила, что было очень небезопасно, но зато в духе Рональда Колмэна.

– У меня контора, – ответил я с большой гордостью.

– Замечательно, – улыбнулась она. – Тогда вы, возможно, знаете, в какие часы принимает мистер Геллер?

– Мистер Геллер – это я, – удалось, наконец, выговорить мне.

– Великолепно! Значит, вы как раз тот человек, к которому я и направлялась.

Когда я пропускал женщину вперед, ее тело неожиданно на какое-то мгновение прижалось ко мне. Я вздрогнул.

Войдя в контору, я взял у нее пальто и повесил на вешалку. Она оставалась стоять, прямая, как стержень, держа сумочку обеими руками перед собой, как фиговый лист.

Молодая женщина невольно приковывала мое внимание: она была мертвенно бледной, отчасти от пудры, а губы были темно-красные, почти черные. Одетая во все черное, – облегающее платье без швов, выдающее себя за шелковое, но бывшее на самом деле из хлопка, с разрезом на колене; черные пятки на прозрачных черных чулках с рисунком в виде петель – она напоминала мне платную танцовщицу, но выглядела в то же время слегка наивно.

Короче говоря, во внешности странной посетительницы присутствовала какая-то театральность.

Повесив свое пальто, я указал жестом на стул перед столом, за который и уселся. Женщина села – с прямой спиной, немного закинув голову назад. Она протянула мне через стол руку. Мне пришлось немного помедлить, прежде чем ее взять: я не был уверен – предполагалось, что я ее поцелую или пожму? Так что я, приподнявшись, просто взял в руку четыре пальца и нежно их сжал, засвидетельствовав свое почтение, а потом опять сел.

– Меня зовут Мэри Энн Бим, – сказала она. – У меня нет сценической фамилии.

– Чего нет?

– Это моя настоящая фамилия. Сценическим фамилиям я не доверяю. Я актриса.

– В самом деле?

– Работала в маленьких театрах, – здесь и в других местах...

«О-очень маленьких театрах», – подумал я, а вслух ответил:

– Понимаю.

Она села еще прямее, расширив глаза:

– Ох! Не беспокойтесь. Я не бедная!

– Что-то сомневаюсь.

– Заработок у меня есть. Я работаю на радио.

– Серьезно?

– Да. Мне это порядком облегчает жизнь, пока я не смогу найти что-нибудь получше. Вы слушаете радио?

– Иногда. Собираюсь поставить в конторе. Молодая женщина огляделась, как будто присматривалась, куда бы поставить приемник, словно я его уже купил. Она заметила раскладную кровать и указала на нее несколько театральным жестом.

– Это не раскладная кровать? – спросила она.

– Не исключено, – ответил я.

Она пожала плечами и, взглянув на меня через стол, улыбнулась и сказала:

– "Знакомьтесь, просто Билл".

– Простите?

– Это сериал, где я играю, «Знакомьтесь, просто Билл». Я говорю разными голосами, один из которых основной. Это моя работа, я сделала уже много разных шоу. Вы слышали «Мистер театрал»? Я думаю, там у меня получилось лучше всего.

– Сам я скорее поклонник «Эймес и Энди».

– Они говорят только своими голосами, – заметила она довольно печально, потому что ее товар не пользовался таким спросом.

– Я рад, что серьезная актриса, вроде вас, ничего не имеет против работы на радио. Ведь многие актрисы считают себя как бы выше этого.

– Многие великолепные актеры и актрисы работают на радио в Чикаго, мистер Геллер. Например, Фрэнсис Буммэн. Айрин Рич. Фрэнк Дейн.

– Эдди Кэнтор, – предложил я.

– Не в Чикаго, – поправила она.

– Что ж, хорошо. Мы установили, что с работой у вас все в порядке. Теперь выясним, зачем вы меня хотели нанять?

Лицо ее сделалось серьезным. Она пошарила в маленькой черной сумочке и вынула затрепанный моментальный снимок.

– Это фотография Джимми.

Она через стол протянула ее мне. На фото вместе с ней был изображен парень, немного на нее похожий, только полнее. На фотографии они были сняты еще подростками.

– Мы с ним близнецы... – пояснила она.

– Надеюсь, не однополые, – хмыкнул я.

– Нет, не однополые, – холодно ответила она. Мой тонкий юмор пришелся ей явно не по вкусу.

Я хотел вернуть ей фото, но она отрицательно покачала головой.

– Оставьте его себе, – сказала она. – Я хочу, чтобы вы его нашли.

– А давно он потерялся?

– Видите ли, он не терялся в точном смысле этого слова; ничего такого, с чем можно обращаться в полицию. Это не совсем исчезновение.

– Тогда что же это, мисс Бим?

– Зовите меня Мэри Энн. Пожалуйста.

– Отлично, Мэри Энн. Так потерялся ваш брат или нет?

– Я приехала из Девенпорта, штат Айова. Это на Миссисипи. Трай-Ситиз? Слышали о таком? Рок-Айленд? Моулайн?

Я слышал о трех названиях: именно из Девенпорта приехал Бикс Байдербен – джазовый трубач, который, пока не спился в 1931 году, играл так, что стало невозможно слушать Поля Уайтмена. Рок-Айленд я знал по железной дороге, а в Моулайне выступал Барни. Но название «Трай-Ситиз» было для меня новым. Но я не стал ее беспокоить такими мелочами.

– Мой отец был мануальным терапевтом. Звучит так, будто он умер, но нет, он жив и здоров. Папа был мануальным терапевтом, Девенпорт – родина этого начинания. И мой отец увлекся этим. Стал одним из первых студентов. Но он попал в автомобильную аварию, и у него обгорели руки. И он перестал практиковать. Несмотря ни на что продолжал преподавать в колледже Палмеров, а закончил менеджером на радиостанции Даббл-Ю. Оу. Си.

Я остановил ее.

– Как же он из костоправа превратился в руководителя радиостанцией?

– Даббл-Ю. Оу. Си – собственность Палмеров. «Мир мануальной терапии». Так же, как станция «Трибьюн», Даббл-Ю. Эн. Пи сделана для «Всемирно известной газеты». Понимаете? Вот там я себя и попробовала в первый раз, на радиостанции папы. Я читала в эфире стихи еще когда была девочкой. Когда стала старше, у меня появилась собственная программа для детишек – рассказы, сказки. Вот откуда у меня опыт, и вот почему я смогла, приехав в Чикаго, сразу найти работу на радио.

Имея отца в таком бизнесе, который мог подергать за нужные ниточки, это, вероятно, было совсем нетрудно.

– Мы с Джимми были очень близки, часто мечтали об одном и том же. Я хотела стать актрисой, а он – репортером. Еще детьми мы оба прочитали массу книг, и, думаю, это подогрело наши фантазии. Как и наши амбиции... Но так или иначе, это была мечта Джимми, папа же хотел, как вы уже, наверное, догадались, чтобы он стал мануальным терапевтом. Джимми провел пару лет, в колледже Огастена, изучая свободные искусства и планируя изучать журналистику, но папа захотел, чтобы он вернулся к Палмерам, а когда Джимми отказался, папа перестал давать деньги. И Джимми ушел из дома.

– Когда это было?

– Примерно полтора года назад... В июне 1932 года, я думаю. Сразу же, как он ушел из колледжа.

– А сколько вы уже в Чикаго?

– Год. Я надеялась здесь с ним увидеться...

– Чикаго – слишком большой город, чтобы повстречаться случайно.

– Сейчас я это уже знаю. А в Девенпорте и не догадывалась.

– Понятно. Но у вас была причина надеяться, что он приедет сюда?

– Да, он хотел работать во «Всемирно известной газете».

– В «Трибе».

– Ну да. Короче говоря, в любой газете Чикаго.

– И вы что думаете? Что, приехав в Чикаго, он обратился в поисках работы в разные газеты?

– Думаю, да. Я обзвонила все редакции, спрашивая, не работает ли у них Джеймс Бим, и всюду надо мной смеялись.

– Они думали, что вы морочите им голову.

– Почему?

– Джеймс Бим. «Джим Бим». Вам понятно?

– Нет.

– Это марка виски.

– А-а. Но я не имела это в виду.

– Ну да. А вот они, вероятно, имели. Он с вашей семьей не общался? С отцом, с матерью, с тех пор, как уехал летом 1931 года.

– Нет. Мамы у нас нет... Умерла при нашем появлении на свет.

Я не знал, что и сказать. Немного поздновато было разыгрывать участие. Наконец заметил:

– Я вижу, что это только ваше личное желание – узнать местонахождение брата... Отец не принимает в этом участия.

– Да.

– Вы еще можете мне что-нибудь рассказать о брате, что помогло бы в его поисках? Она задумалась.

– Он уехал, забравшись в товарняк. По крайней мере, так он собирался сделать.

– Понятно. Немного для начала.

– Но вы ведь попытаетесь?

– Конечно. Но я ничего не могу вам гарантировать. Могу проверить газеты и, может быть, поспрашиваю народ в Гувервиллях.

– А почему там?

– Наивный мальчик в случае неудачи мог попасть к бродягам или в какой-нибудь притон. Если вообще выжил... Но он ведь мог попасть на товарняке и в какое-нибудь другое место. Хотите знать, что я думаю?

– Говорите.

– Приехав сюда, он попытался найти работу, но не нашел ничего. Потерпев фиаско, не рискнул вернуться домой и двинулся странствовать. Мне представляется, что он путешествует по железной дороге, знакомясь со страной. Дай Бог, чтобы он вернулся в лоно семьи. Но думаю, что когда это произойдет, он будет уже взрослым мужчиной.

– Почему вы это говорите, мистер Геллер?

– Нейт. Говорю, чтобы сберечь ваши деньги. Я возьмусь за дело, если вы настаиваете, но думаю, будет лучше, если вы оставите все как есть.

Не колеблясь, она ответила:

– Пожалуйста, беритесь.

Я пожал плечами, улыбаясь:

– Считайте, что взялся.

– Великолепно! – заключила она, ее улыбка осветила комнату.

– Моя такса – десять долларов в сутки. Я буду заниматься этим по меньше мере в течение трех дней, так что...

Она уже рылась в сумочке.

– Здесь сто долларов.

– Это очень много.

– Пожалуйста, возьмите. Это...

– Я не могу.

– Пожалуйста.

– Ну просто не могу.

– Пожалуйста.

– Ладно, заметано.

– Прекрасно!

– Послушайте, у вас есть адрес? Где я могу вас найти?

– Я снимаю студию на Ист-Честнат. У нас есть телефон. – Она назвала номер, я его записал.

– Это в Тауер Тауне, верно? – спросил я.

– Да. Смотрю, вы не удивлены? – спросила она игриво.

– Нет, – отрезал я. Район Тауер Тауна был чикагским вариантом Гринвич-виллиджа, пристанищем городской безумной богемы. – Скажите, а как случилось, что вы пришли именно ко мне?

Она взглянула на меня с таким простодушием и невинностью, что я сразу и не осознал, как давно я разуверился в существовании чего-либо подобного на всем белом свете, а уж тем более в Чикаго.

– Вы были первым в телефонной книге, – объяснила она. Потом встала. – Должна бежать. После обеда у меня две части в «мыльном» сериале.

– В каком?

– "Торговый центр".

Это происходило в студии Эн Би Си; студии Си Би Эс находились в Ригли-билдинг.

– Позвольте вам помочь, – предложил я, выходя из-за стола.

Я помог ей одеться. От нее действительно пахло ладаном. Это выглядело почти так же уместно, как близок к духам был сам Тауер Таун.

Она взглянула на меня самыми что ни на есть карими глазами, какие только я видел в жизни, и сказала:

– Думаю, что вы разыщете моего брата.

– Не обещаю, – сказал я и открыл перед ней дверь.

Подойдя к окну, я попытался увидеть Мэри Энн, невзирая на мешавшую пожарную лестницу, но увидел только ее берет, когда она садилась в трамвай.

– Влюбился я, вот что, – сказал я сам себе.

Глава 12

Воскресенье – вот когда мне не хватало Джейни. В другое время мне ее тоже, конечно, не хватало: каждую ночь, например. Днем таких проблем не возникало – новый бизнес занимал меня полностью и скучать не приходилось. Работал день-деньской, а вот ночами мучился, правда, когда я приплетался домой, меня всегда поджидало заведение Барни. Не то чтобы я каждую ночь напивался, но принимал достаточно, чтобы поскорее заснуть. И чаще всего ром.

Но воскресенье, проклятое воскресенье.

Это был наш день, Джейни и мой. В хорошую погоду мы шли в парк или на берег реки, или играли в волейбол. Летом играли в теннис и мини-гольф. Зимой мы ходили на дневной концерт, либо катались на коньках по льду залива, либо проводили день у нее на квартире – она готовила еду, и мы слушали пластинки Бинга Кросби или играли в маджонг, или занимались любовью по два, а то и по три раза. А иногда Элиот со своей женой Бетти приглашали нас как семейную пару на воскресный обед, и мы немного играли в бридж. Обычно выигрывали Элиот с Бетти, но нам никогда не было обидно. Предвкушая приятную, спокойную жизнь, мы с Джейни мечтали о собственном доме, может, даже в таком респектабельном районе, как у Элиота и Бетти.

Но я жил не в доме наших грез, а в собственной конторе, и это, конечно, имело свои преимущества, но к ним не относилось одинокое воскресенье. Я сидел, уставясь на телефон, и думал, не позвонить ли Джейни. Мне потребовалось целых пять минут, прежде чем я смог уговорить себя, что между нами все кончено.

И сегодня было воскресенье.

Но в это воскресенье на уме у меня была другая женщина: моя клиентка. Чистый бизнес и ничего больше. На несколько минут мне даже удалось убедить себя в этом.

Мне пока не удалось достичь какого-нибудь результата в поисках следов брата Мэри Энн. Я начал действовать сразу после ее ухода из конторы. Действовал самым обыкновенным образом, то есть проверил все газеты в городе, куда он, возможно, приходил искать работу, – так бы сделал всякий наивный юноша из провинции, который ожидает, что большой город тут же перед ним и ноги раздвинет, не допуская мысли, что город-то его попросту разыгрывает. Проверка заняла у меня около двенадцати часов. Я показывал фотографию у справочных столов и кассирам, сидевшим в своих клетках на первом этаже в редакциях «Триб», «Ньюс» «Гералд-Экземинер». Проверил также в «Бюро городских новостей». Никто его не вспомнил, да и почему бы им было его помнить? В то время работу искала масса народу; за эти полтора года никого не нанимали даже в дворники. Никто не давал работу внештатно, потому что те репортеры, которых нанимали, были профессионалами, и они обращались прямо к городскому редактору и спрашивали, есть ли у него что-нибудь для них. План Джимми Бима сделаться репортером в большом городе был несбыточной мечтой. Но я был сыщиком, а всякий сведущий детектив знает, что большая часть той работы, где заняты только ноги, чаще всего ничего не стоит, так что, проверяя, я всякий раз знал, что ничего не найду.

Почти всю следующую неделю я провел, изучая страховки для «Ритэйл Кредит» в Джексон-парке. Дело пошло так хорошо, что я потратил семьдесят пять долларов из денег Капоне на первую собственную машину «шевроле» 1929 года, темно-синий, двухместный с откидным сиденьем. После этого я почувствовал себя богачом, но люди, которым я звонил, напомнили мне, что это не так. Не то чтобы они уж очень процветали (они жили в типичных чикагских двух-, трех– и шестиквартирных домах), но каждый, у кого были постоянная работа и приятное место проживания и кто мог позволить себе страховку, казался по тем временам процветающим. Я позвонил нескольким торговцам, юристу и профессору из университетского городка Чикаго, чье заявление было единственным, которое каким-то боком меня касалось: была утеряна семейная реликвия, бабушкино бриллиантовое кольцо, теперь принадлежавшее его жене. Кольцо потеряли на пикнике, но, судя по описанию, оно было уникальным, и я подумал, что сам смогу найти его в одном из ломбардов на Северной Кларк-стрит, а в крайнем случае собирался посоветовать сделать это «Ритэйл Кредит».

Трехполосный бульвар, по которому я выезжал из университетского городка, был как раз посередине места проведения Колумбийской выставки – последней Всемирной Выставки-ярмарки. Единственное явное напоминание об этой Выставке – открывавшейся под громкие фанфары успеха века современности, а закончившейся в городе, объятом депрессией, – Дворец изящных искусств превращался в нечто под названием «Музей науки и промышленности». Переделка была в самом разгаре, когда я проезжал под строительными лесами. Рабочие трудились над монтажом, размещая экспонаты для Всемирной выставки, открывающейся в мае.

Я припомнил, что говорил отец о выставке 1893 года: как человек профсоюза, он находил ее оскорбительной. На территории ярмарки, в «Белом городе» (здания в классическом стиле с арками противоречили общему мнению, что Чикаго – родина современной архитектуры) одни посетители выстраивались в очередь, чтобы прокатиться на колесе обозрения; другие развлекались в «Маленьком Египте», а в «Сером Городе» бродили безработные, подыскивая местечко для сна, в котором бы не торчали всякие там сооружения в греческом и романском стилях.

Каждый день, когда в сумерках я возвращался на Петлю по Лейф-Эриксен-драйв, силуэты конструкций Выставки, как мираж, возникали вдоль побережья озера. Сверху современные здания и башни были еще не совсем достроены, у некоторых виднелись металлические скелеты, уткнувшиеся в небо, как бы для пробы. Зима до сего времени была сиротской, так что снег и мороз не останавливали сооружения этого футуристического города на земле, которую он захватил, частично вычерпав из озера.

Приближалась Выставка: генерал Дэйвс настоял на праздновании Столетия прогресса; даже если до столетия не хватает нескольких лет, кто это будет подсчитывать.

На месте экспозиции менее чем за год до этого был Гувервилль. Безработный и бездомный человек тоже старался найти свою дорожку в Столетие прогресса. Ладно, может, процветание, которое Выставка принесет городу, даст и безработному работу, а то и две. И потеря вида на озеро, конечно, не стоила Чикаго ее Гувервилля.

Моим следующим пунктом был как раз Гувервилль, где, возможно, как раз сейчас грустил Джимми Бим. Неплохой способ, как и всякий другой, избежать сидения в конторе в воскресенье.

Я начал с Грант-парка, не считавшегося Гувервиллем, но бывшего отелем под открытым небом для людей, потерпевших жизненный крах. Конечно, никто не осмеливался возводить здесь какие-нибудь крыши с тех пор, как копы положили этому конец. Но, с другой стороны, копы перестали сажать нарушителей запрета – в тюрьмах не было подходящего помещения, чтобы упрятать такую огромную толпу.

Я прогулялся туда, пройдя мимо отеля Эйдемса и «Конгресса», и скоро уже показывал улыбающееся, хорошо откормленное лицо на фотографии изможденным, небритым людям в залатанных костюмах, за которые они когда-то платили побольше, чем сейчас стоил мой. Народ и в Грант-парке, и в Линкольн-парке был одинаковый: они противились выживанию их в Гувервилле, не смирившись со своей судьбой, они еще не были безучастными, еще старались кое-как перебиваться... Один старый бродяга, с которым я разговорился, использовал одно из двух пальто в виде подушки на скамейке, которую он застолбил для себя в это довольно холодное воскресное утро.

Снег, наконец-то, завалил Чикаго – несколько дюймов снега покрыли землю с середины недели и держались благодаря постоянно морозной погоде. Старик со своими двумя пальто был в меньшинстве, большинство не имело ни одного, а этот высокий, худой, старый, мудрый ворон чувствовал себя человеком, оставаясь при своих двух пальто.

– Этого парня не видал, – сказал он, глядя на улыбающееся лицо Джимми Бима. – У этого парнишки хорошенькая малышка. Жаль, не встретил такую, когда был парнем хоть куда.

– Это его сестра.

– Похожа, – сказал старик.

– Ели сегодня?

– Я поел вчера.

Я стал рыться в карманах, но он взял меня за руку.

– Слушай, – сказал он. – Планируешь показывать портрет всем вокруг? Спрашивать этих обманщиков и бродяг, видали или нет они этого малыша?

Я ответил, что собираюсь.

– Тогда никому не давай ржавой монеты. Разнесется слух, что ты кидаешь монеты направо и налево, и ты получишь столько сведений, что унести не сможешь, но ни в одном не будет ни слова правды.

Я это знал. Но этому бедному старому негодяю было, черт его побери, за семьдесят, и на таком холоде, как сейчас...

Что ж, должно быть, он сообразил, о чем я думаю, потому что заулыбался и покачал головой.

– Хоть я тут и самый старый, но не самый нуждающийся и не хуже всех. Если у меня будет какая новость для тебя, возьму твои «бабки». А не узнаю, так и не возьму. Что ж, другие такой привычки не имеют. Видишь ли, я в эту игру начал играть еще до тяжелых времен. Я двадцать лет мотался по железной дороге, пока женщина, с которой я прожил пятнадцать лет, не выставила меня по причинам, тебя совсем не касающимся. И тогда я оказался здесь. Но другие парни... не знают они, как надо обходиться с жизнью. Для них она – новость. Так что монету не выдавай. У тебя столько и нет при деле, которым занимаешься.

Я пожал ему руку, втиснув доллар. Он глянул на меня почти сердито, но я успокоил его.

– Вы его заработали. Ваш совет стоит этого.

Он заулыбался, кивнув, и растянулся на своей скамье подремать – со свернутым пальто под головой.

* * *
Вокруг постамента статуи Александра Гамильтона, первого министра финансов Соединенных Штатов, этих добитых жизнью людей сидело побольше, и я смог заметить, что они были как раз тем сортом людей, о которых и говорил старый бродяга: лет под тридцать, под сорок, под пятьдесят (люди, которые хотят найти работу и играть по правилам, надеются, что для человека, желающего работать, работа всегда найдется), сидящие у постамента статуи Гамильтона с лицами, на которых все еще видно было достоинство, но также замешательство и гнев; а по мере того, как шли месяцы и эти люди передвигались под крышу одного из Гувервиллей, которыми усеяны пригороды Чикаго, лица становились пустыми, невыразительно застывшими, и не только от холода.

Один из мужчин, сидя на ступеньках и положив рядом воскресный «Трибьюн», сняв пальто и жилет, обкладывал свое тело газетами, а потом натянул на газеты жилет и надел пальто.

Он заметил мое внимание к нему и улыбнулся неожиданно широко и душевно.

– Мне сказали – так теплее, – пояснил он.

Я не смог найти ответ. Мне удалось только растерянно выговорить:

– Держу пари, что помогает.

– А я уверен, что и у вас одна лежит против сердца, – сказал незнакомец.

– Э-э... Когда-нибудь видал этого парня? – сказал я, показывая ему фото.

Он изучил его и сказал:

– Если видал, обломиться мне что-нибудь?

– Нет, – ответил я.

– Я его никогда не видел. Никогда, даже если за это светят деньги.

– Извините за беспокойство, – сказал я.

– Не стоит, – заметил он и, расстелив остатки газеты, лег на них, ничем не прикрывшись.

Я показал фото остальным скваттерам пьедестала Гамильтона. Ни один из них никогда не видел Джимми Бима. Большинству понравилась внешность Мэри Энн; некоторые остались к ней равнодушны. Я опросил еще нескольких человек, сидевших на скамьях вдоль берега озера и глазевших на почти достроенный «Город будущего», где у них была не так уж давно крыша над головой. Один из мужчин, среднего возраста, поседевший, в шляпе и пальто, которые стоили когда-то немало, хотя на пальто уже были не все пуговицы, тоже не видел Джимми, но предложить взять у меня копию фотографии, если есть, – он может показывать ее всюду и заработать верный доллар. Я отказался без колебаний – как и советовал старик. У меня не было столько денег; приходилось делать работу, отбросив жалость, сердце надо было прикрыть чем-то потолще газеты.

* * *
Я поехал в Гувервилль на Гэррисон и на Канале. Там вид был прямо-таки в духе Крэйзи Кэт: сюрреалистический город, построенный из распрямленных железных канистр, брошенной мебели и картонных коробок, упаковочных ящиков, старых корпусов машин, птичьих клеток – годился любой городской хлам. Лачуги были аккуратно собраны в ландшафтные группы с насыпанными земляными тротуарами и высаженными возле них какими-то деревьями и кустами – сейчас, конечно, бесплодными, за исключением пары вечнозеленых, одно из которых, судя по всему, послужило кому-то рождественской елкой; не видно было бурьяна или мусора, только странный городок в снегу. Многие из его обитателей сгрудились вокруг печек – дырявых канистр, в которых горел ярко-оранжевый в серо-белом свете дня огонь. Этот, как и другие Гувервилли около депо железной дороги и в свободных местах вокруг города, держался довольно долго, чтобы сделаться только временной остановкой. Здесь жили мужчины, женщины и дети. Народ, который редко мог помыться и постирать белье и одежду, но держался с тихим достоинством, говорившим, что они смогут, если захотят. А по числу детей и беременных женщин казалось, что жизнь здесь будет продолжаться вечно.

В моих поисках этот Гувервилль был самым многообещающим: некоторые люди прожили здесь больше года, тогда как бродяги в городе и неудачники из Грант и Линкольн-парков передвигались с места на место. Если Джимми Бим добрался сюда на товарняке – он временно мог сойтись с бродягами. Он наверняка должен был возвращаться в Гувервилль ночевать во время своих бесполезных поисков личного стола в редакции «Трибьюн». Так что именно постоянные жители городских Гувервиллей имели наибольший шанс его знать.

Но Джимми Бима никто никогда не видел ни на Гэррисон, ни на Канале.

Я посетил еще три Гувервилля, подальше, что и заняло у меня все воскресенье. На следующее утро я попытал счастья на платформах пониже Уэкер-Драйв, но ни один человек так и не опознал фото; и люди под мостом Мичиган-авеню тоже не опознали. Гувервилли около железнодорожных депо были, возможно, вариантом получше, но я больше никуда не попал. Закончил около семи вечера в понедельник в заведении Барни, пил ром до тех пор, пока из памяти не уплыли небритые лица бродяг, одетые в рваные фетровые шляпы.

* * *
Еще два дня я провел поблизости от Норд-Сайда, путешествуя вверх и вниз по Северной Кларк-стрит с этой проклятой фотографией в руке. Северная Кларк-стрит не была подходящим местом, чтобы шататься там уставшему от глазения на бродяг человеку. Похоже, у меня уже была «бродягоэмия». Рассыпающиеся старые здания, с угодливо приоткрытыми для всякого сброда дверями, которые были душой этой улицы еще до тяжелых времен и пребудут ею и дальше; мелкие торговцы и уличные нищие занимали все перекрестки, и все свободные места были ими буквально усеяны.

Всего за несколько кварталов отсюда находились шикарные магазины Северной Мичиган-авеню, где богатые женщины в мехах и драгоценностях покупали себе очередные меха и драгоценности. А здесь была Северная Кларк-стрит: ломбарды, дешевые рестораны; китайские забегаловки и притоны; непристойные театры, детские приюты, игорные притоны, табачные лавки, газетные киоски, магазины ношеной одежды, столовые для бедных, ночлежки. Тусклая улица, знавшая лучшие времена, вечером превращалась в дорогу «ярких огней и горячего джаза» с кабаре и «открытыми» танцевальными залами (где одинокие мужчины и женщины из дешевых пансионов могли познакомиться и, возможно, объединить хозяйство на неделю или на год), и с десятицентовыми танцзалами, где посетителям навязывали свое мастерство проститутки.

Но шаркающие по этим улицам, заполнявшие «отели для мужчин» и пансионы бродяги не видели Джимми Бима, по крайней мере, ни один из тех, с кем я разговаривал. Не видели его и на Ла-Саль, Диборн, Стейт или Раш-стрит и на перекрестке ниже Чикаго-авеню, где сосредоточилось множество ночлежек с постелью (или чем-то похожим на постель) для бездомных господ. Стоимостью двадцать пять центов за ночь или доллар за неделю. А множество народу в Чикаго не имело не только двадцати пяти центов, но и не знали, кто такой, к черту, Джимми Бим. Это, похоже, относилось и к сотням небритых, плохо одетых людей, которым я совал фото.

Следующий день я провел, обследуя ночлежки по Южной Кларк, Южной Стейт и Западной Мэдисон-стрит, более подробно остановившись на отеле Дэйвса «Для мужчин», который генерал посвятил памяти покойного сына. Но все было безрезультатно.

Я вернулся на Северную Кларк-стрит. Между Кларк и Диборн-стрит в Вашингтон-сквере, перед библиотекой Ньюбери, находился Багхаус-сквер. Если бы жив был мой отец, и жизнь сбила бы его с ног, он, конечно, отирался бы по вечерам здесь. Ежедневно толпы мужчин, стоя вдоль тротуара, слушали взобравшихся на вершину пирамиды из нескольких ящиков из-под мыла ораторов, талдычивших на излюбленные темы: о язвах капитализма и о том, что Бога нет. В этом месте, как в фокусе, собирались самые интеллигентные бродяги и неудачники, симпатизирующие коммунистам и Ай. У. У.[18] Уверен, мой отец чувствовал бы себя здесь как рыба в воде.

В дневное время ящики из-под мыла по большей части оставались вакантными, а скамьи и бровки тротуаров занимали те же небритые лица, которые я встречал уже несколько дней подряд. Главное отличие было в том, что некоторые из этих плохо одетых граждан не обкладывали себя газетами, а читали их.

Молодой человек, находящийся в полосе жизненных неудач, лишенный иллюзий, созданных с помощью выжимок из великих газет, которым он так поклонялся, вполне мог закончить Багхаус-сквером.

Я опросил нескольких человек, но получил отрицательные ответы; неожиданно один – бледный, помоложе других, в очках, с довольно длинными каштановыми волосами, опознал лицо на фотографии.

– Да, – сказал он. – Я знаю, кто это.

– Вы уверены?

– Да. Это Мэри Энн Бим. Она живет в студии в Тауер Таун. Она актриса. Великая...

– Ну да.

– Разве это ничего не стоит?

– Не особенно.

– Я ничего не прошу... Просто подумал, раз я опознал фото...

– Но я пытаюсь найти парня.

– Его я не знаю. Почему бы вам не обратиться к Мэри Энн? Может, она знает.

– Я так и сделаю.

– Мне нужно пятьдесят центов. Или даже двадцать пять. Мне нужно хотя бы позавтракать.

– Сожалею.

– Я не бродяга, понимаете? Я изобретатель.

– В самом деле... – Я попытался уйти от него.

Он поднялся со скамьи – невысокого роста, глаза как-то странно блестели.

– Я изобрел линзы, – пояснил он и из кармана бархатной куртки вынул круглый кусок толстого полированного стекла, вдвое больше серебряного доллара.

– Прекрасно.

– Это дает возможность человеку видеть вещи в миллион раз больше, чем они есть на самом деле. – Он поднял стекло вверх к солнцу, чтобы поймать его лучи своей штуковиной, но солнце было за тучами.

– Не смешите меня.

– Я его сам отшлифовал наждачной бумагой. Парень довольно живо зашагал рядом со мной. Наклонившись, он приглушенным тоном сообщил, дотронувшись до моего плеча:

– Мне предлагали за нее тысячу долларов. Но меньше, чем за пять тысяч, я не отдам.

Вежливо улыбаясь, я осторожно снял его руку с плеча и спросил:

– А как вы обнаружили, что линза такая сильная?

Он самодовольно улыбнулся.

– Я экспериментировал на клопах. Под линзой я мог не только рассмотреть каждую мышцу клопа, но и движения всех его суставов. Мог его лицо разглядеть: в глазах никакого выражения. Знаете, клопы от природы не слишком сообразительны.

– Я это слышал. Пока.

Теперь он шел сзади, но обращался ко мне:

– Разве вы сможете увидеть такое с обычными линзами? Нет, не сможете!

В этот вечер я так налакался рома, что решил избавиться от этого проклятого дела, пока оно не превратило меня в чокнутого.

Через недельку с небольшим я собираюсь во Флориду, так что завтра мне нужно встретиться с Мэри Энн Бим и сказать, что я не в силах разыскать ее брата.

Глава 13

Итак, на следующий день после обеда я поехал на север, на Мичиган-авеню, проехав «Ригли-билдинг», «Трибьюн Тауер», «Медина-Атлетик-клаб» и отель «Аллертон», направляясь к главной достопримечательности этого района, которую окружающие ее небоскребы превратили в карлика – к старой водонапорной башне, выстроенной в готическом стиле и похожей на церковь. Башня вздымалась в небо, как серый каменный палец, возможно, указательный, принимая во внимание разговоры, ходившие вокруг этого единственного свидетеля Великого пожара на Норт-Сайд. Хотя многие считали, что башню нужно снести, чтобы увеличить поток движения на Мичиган-авеню.

Водонапорная башня на Мичиган-авеню в Чикаго подарила свое название району Тауер Таун («район Водонапорной башни») и находилась в самом его центре – хотя точную границу Тауер Тауна определить было нелегко. Он разместился на Золотом Берегу на север от Дивижн-стрит и неожиданно высоко взобрался на Гранд-авеню – на юге. Он прокрался на запад от Кларк-стрит и на востоке пересек Мичиган-авеню, двигаясь в Стритервилль – район,названный в честь скваттера, жившего в лачуге (которая сейчас превратилась в здание с самыми причудливыми апартаментами в городе). Его главной дорогой с севера на юг была Стейт-стрит, а Чикаго-авеню делила район на восточный и западный.

Вот где находился район Тауер Таун. Вот что представляли из себя улицы, на которых «замысловато» разместились кафе-кондитерские («Клуб черной кошки»), художественные магазины («Нео Арлимаск»), рестораны («Дилл Пикл-клаб») и книжные магазины («Магазин радикальной книги»). Над магазинами располагались мансарды и «студии» – мастерские, на них указывали висевшие в окнах некоторых магазинов, выше ящиков с цветами, объявления – «Сдается студия». Подобно большинству обитателей «богемы» больших городов, это была попытка – сознательная или нет – привлечь сюда туристов и меценатов; но в этот холодный вечер (ветер играл снегом, похожим на мелкую пыль) на улицах не было никого, за исключением юных художников и студентов, тут и живших, да и те, спрятав руки в карманы своих бархатных курток, шли по своим делам, не глядя по сторонам.

Раньше я бывал в клубе Дилла Пикла: это была достопримечательность вроде водонапорной башни. Но никогда не думал, что окажусь тут во второй раз. Меня не впечатлили тогда ни кричащие изображения обнаженных фигур на стенах; ни темный, прокуренный зал для танцев; ни маленькая сцена, около которой сидело несколько человек – больше в ожидании, чем в сопереживании; ни черствые, толщиной с лист бумаги, сэндвичи с курицей, которые были тут единственной едой.

* * *
Сейчас я снова сидел за столиком у Дилла Пикла, ожидая Мэри Энн Бим и стараясь не слушать, как за соседним столиком три длинноволосых парня в брюках из грубой ткани и темных свитерах разговаривают с двумя коротко стриженными девушками в длинных черных юбках и черных свитерах. Они курили и пили кофе. Казалось, каждый из них разговаривает сам с собой. Один парень говорил о превосходстве своих стихов над стихами друга (не присутствовавшего здесь) и решил в конце концов, что если был бы редактором, то в свой поэтический журнал не взял бы из этого дерьма ничего. Даже Гэриет Монро не годился для его несуществующего журнала. Одна из девушек обсуждала недавнюю выставку «примитивного искусства» шестидесятидвухлетнего мелкого торговца одеждой с Максвел-стрит в «Нео Арлимаске», изобразившего на картоне сцены еврейской потогонной мастерской. «Экспрессия художника поразительна! Но нищету он использовал только как средство, даже не пытаясь ее осмыслить!» Бледный, болезненного вида парень поносил Киплинга и Шекспира, а потом с обожанием говорил о Креймборге, тогда как другой, более упитанный, рассказывал, что его выгнала хозяйка, которая не может понять того, у кого нет в комнате ни кровати, ни стула, а также потому, что у него длинные волосы.

Другая девушка – брюнетка, с приятными, полными губами – рассказывала, что она позирует голой в качестве модели художнику за доллар в час. Собственно, она гордилась этим. Я уже был готов достать бумажник, чтобы потратить доллар, как в. зал вплыла Мэри Энн Бим.

На ней опять было черное пальто с черным меховым воротником. Я встал и помог ей снять и повесить его на позаимствованный у соседей стул. На ней были берет, на этот раз белый, сине-белый свитер с рисунком, похожим на молнии, и синяя юбка. Она положила на стол маленькую сумочку и села. Её широко раскрытые, как у Клодетт Кольбер, глаза ожидающе глядели на меня, а на красных, как у той же Клодетт Кольбер, губах появилась улыбка.

По телефону я говорил не с ней: по номеру, который она мне дала, ответил мужской голос. Я передал, что встречусь с ней здесь. Так что, возможно, она подумала, что у меня есть новости об ее брате. А их не было.

Именно это я ей и сказал.

– Я провел в поисках пять дней и следов его не нашел. Ничто не указывает на то, что он вообще в Чикаго.

Она молча кивнула. Глаза у нее немного сузились, но были еще достаточно велики, чтобы в них затеряться. Губы слегка сжались, как в поцелуе.

– Я проверил газеты, прочесал большинство Гувервиллей рядом с Норт-Сайд...

– Вы имеете в виду, что он может быть так близко от того места, где я живу?

– Конечно. По Северной Кларк-стрит.

– Там ведь полно беспризорников.

– Правильно. Еще я расспрашивал о нем в Багхаус-сквере. Нашел одного парня, который, как оказалось, знает вас, но не знает вашего брата.

– Что мы будем делать теперь?

– Советую прекратить поиски. Мне кажется, он передумал в последнюю минуту и отправился в Калифорнию или в Нью-Йорк. Или еще куда-то, только не в Чикаго.

– Нет, – твердо возразила она, покачав головой. – Его желанием было стать репортером именно в «Трибе».

– Он мог попытаться, получить от ворот поворот и поехать на поезде еще куда-нибудь.

– Я прошу вас продолжать поиски.

– Думаю, это бессмысленно. Вы понапрасну потратите деньги.

– Это мои деньги.

– А время мое. И я не хочу тратить его на поиски вашего брата.

В какой-то момент мне показалось, она заплачет, но она сдержалась.

– Видите ли, – сказал я, – он исчез. Страна кишит парнишками, катающимися по железной дороге в поисках интересной жизни и работы.

Огромный парень с копной волос, в черном свитере и брюках из грубой ткани, подошел к столику принять у нас заказ. Я спросил его, каковы сэндвичи с курятиной. Он ответил, что хороши, как обычно; тогда я заказал с ветчиной. Мэри Энн отмахнулась от моего предложения заказать ей сэндвич и попросила только чашку чая. Я заказал чай и себе.

– Так вы прямо после «Торгового центра»? – спросил я.

Она кивнула.

– Еще одна «мыльная опера»?

Она кивнула.

– Должно быть, интересная работа.

Она перевела взгляд с меня на изображенную на стене толстую рыжеволосую обнаженную фигуру.

– Вот, возьмите, – сказал я, протягивая руку. Она посмотрела на руку, потом на меня.

– Что это?

– Пятьдесят баксов сдачи. Я работал пять дней. Вы мне дали сотню.

– Оставьте себе, – сказала она.

– Прекратите дуться и возьмите деньги, черт вас возьми.

Она бросила на меня взгляд, забрала деньги и небрежно сунула их в свою маленькую черную сумочку.

Явились сэндвичи с ветчиной, такие же тонкие и черствые и такие же невкусные, какими я запомнил куриные. А чай был хорош, немножко пах апельсином. Мне он понравился. Она отпила свой, но понравился ли он ей, сказать не могу.

* * *
Когда мы поели, я помог ей одеть пальто, расплатился, и мы вышли на холоднющую улицу. Снег идти перестал.

– Хотите добраться побыстрее? – спросил я у нее.

– Я могу и пройтись, здесь недалеко...

– Холодно. Моя машина стоит как раз кварталом ниже. Пойдемте.

Пожав плечами и уткнув лицо в черный меховой воротник, она подстроилась к моему шагу.

Я помог ей усесться, занял место водителя и включил мотор.

– У меня есть печка, – сообщил я, включая ее.

– Прекрасно, – заметила она равнодушно.

– Куда едем?

– Ист-Честнат, – и назвала адрес. Я двинулся.

– А кто тот парень, что отвечал по телефону, когда я сегодня звонил?

– Это Алонсо.

– А кто этот Алонсо?

– Он художник.

– А что он рисует?

Она ответила мне словно ребенку:

– Картины.

– Какого рода?

– Опыты в динамической симметрии, если вам это нужно знать.

– А где он живет?

– Со мной.

– А-а...

* * *
Уже стемнело, но передние фары освещали дорогу, ловя снежные вихри; справа, немного впереди, шли, взявшись за руки, двое мужчин. Это было не диво для Тауер Тауна. Точно так же, как проживание Мэри Энн с неким парнем по имени Алонсо. Это разочаровало меня, но не удивило; в этом районе было весьма обычно видеть на почтовом ящике два имени – одно мужское, другое женское. Неженатые пары были неотъемлемой частью Тауер Тауна, так же, как и разговоры о свободной любви и феминизме. Женщинам в Тауер Тауне нравилось сохранять свою индивидуальность, свою независимость и как следствие – собственные фамилии.

Через полчаса мы были на месте. Мэри Энн собралась выходить.

– Я вас провожу, – сказал я.

Она взглянула на меня, задумавшись. Потом пожала плечами.

Я вышел из машины и пошел за ней следом по Дорожке к обветшалому четырехэтажному красному зданию. Вход был с переулка; мы поднялись по выкрашенной в красный цвет лестнице. Красный цвет мог быть и политическим символом, но в то же время символизировать тот факт, что, поднимаясь по этой скрипучей лестнице, свою жизнь держишь в руке точно так же, как эти непрочные перила.

Мы вошли в маленькую кухоньку, в которой были стол, одноконфорочная масляная плита, стул, раковина с какой-то грязной посудой и шкафчик; холодильника не было. Стены голые, покрытые желтой штукатуркой, потрескавшиеся, местами с отвалившимися кусками. Она положила пальто и берет на стол и спросила:

– Хотите чаю?

– Конечно, – ответил я.

– Снимайте пальто и подождите немного, – сказала она без выражения, заполняя в раковине медный чайник странной формы.

Я положил свое пальто поверх ее.

– Пройдите и познакомьтесь с Алонсо, – предложила она.

«Пропади он пропадом», – подумал я и пошел знакомиться с Алонсо.

Он сидел посреди комнаты на полу и что-то курил. Комната была слабо освещена. По запаху горячего ладана я сообразил, что это сигарета с марихуаной. Он был блондином небольшого роста, около двадцати лет, одет в ярко-красный свитер и брюки из грубого бархата. Казалось, на мой приход он не обратил никакого внимания.

Комната была большая, с высоким потолком и дневным освещением, но меблировка скудная: матрас, покрытый кучей одеял; у одной стены комодик, выглядевший здесь одиноким и неуместным, как будто он забрел сюда случайно, с улицы. Стены были увешаны ошарашивающими модернистскими картинами: кричащие цвета и искривленные формы обозначали звук и ярость. Так или иначе, от них было больно глазам.

– Это все вы нарисовали? – спросил я его.

– Да, я.

– Вот у этой есть название? – спросил я, указывая на холст, где красное не сочеталось с зеленым и синим.

– Конечно. Это «Равнодушие людей друг к другу».

– Интересно, как вы пришли к такому решению? Он с усмешкой глянул на меня глазами цвета сажи.

– Так же, как появляются все мои названия.

– Как же?

Он пожал плечами.

– Когда я заканчиваю работу, я вешаю ее так и сяк или просто держу перевернутой до тех пор, пока что-нибудь не блеснет в голове. И тогда я даю ей название.

– Перевернули и назвали?!

– Можно и так сказать.

– Я понял, что вы и есть Алонсо.

Он встал, улыбаясь.

– Вы обо мне слышали?

– Мэри Энн о вас упоминала.

– А-а... – сказал он, слегка разочарованно. – По телефону сегодня я с вами говорил, верно?

– Именно так.

Он затянулся марихуаной, задержав в себе дым, потом заговорил, и было полное впечатление, что он говорит, тужась в уборной.

– Полагаю, вы ждете, когда я уберусь отсюда...

Махнув обеими руками, он бросил сигарету на пол и растоптал ее. Потом прошел в угол комнаты, где была брошена старая бархатная куртка, надел ее и оставил меня наедине с картинами.

Довольно скоро вошла Мэри Энн с двумя чашками. Она всучила мне их и прошла через комнату дальше в темноту через дверной проем без двери. Я растерянно стоял, балансируя с чашками чая, пока, наконец, не поставил их на верх комодика и, стоя, не отхлебнул из своей чашки.

Мэри Энн вернулась в волочащемся по полу черном кимоно с красными и белыми цветами, перевязанном на талии черным кушаком. При ходьбе полы кимоно распахивались, открывая взору ослепительную белизну ног. Положив руки на бедра, она спросила:

– Как вам понравился Алонсо?

– Намного больше, чем его картины, – ответил я. Она с трудом удержалась от улыбки, а потом сказала:

– А я считаю, что они хорошие.

– В самом деле?

Тут она не сдержала смех.

– Ну, не совсем так. Пойдемте.

Я пошел за ней через дверной проем, который, когда она зажгла наверху свет, превратился в маленький холл с ванной по правую руку и входом в другую комнату впереди, куда она меня и провела.

Это была комната поменьше первой, но достаточно большая для кровати с балдахином. Стены были задрапированы голубыми батиками, потолок тоже. На фоне темно-голубых стен выделялись два столика – ночной и туалетный с круглым зеркалом. На ночном столике стояла маленькая цилиндрическая лампа в стиле арт-деко, и это было единственное освещение в комнате. А единственное окно было выкрашено снаружи чернотой ночи.

– Вы и Алонсо не делите... – Я поискал вежливое слово.

– Спальню? – улыбнулась она. – Нет. Почему мы должны ее делить?

Я пожал плечами.

– Вы живете вместе.

– Снимаем мы вместе, – кивнула она. – Но на этом все и кончается.

Я опустился на край кровати и тут же быстро вскочил, но она потянула меня за руку, приказывая снова сесть, и сама села рядом, усмехаясь.

– Бедный мальчик, – сказала она. – Вы в замешательстве...

– Всего-навсего никак не разберусь с Тауер Тауном, так я думаю.

– Алонсо любит парней.

– Хотите сказать, что он голубой.

– Ну да.

– О! И вы просто платите пополам за квартиру, и все?

– Совершенно верно. Эта милая большая квартира – студия. И мы объединились, чтобы ее оплачивать...

– А почему с Алонсо?

– Мы – друзья. Он и актер, и художник. Мы вместе играли в «Дерзких играх». Знаете... такая маленькая театральная труппа.

– А-а...

– Еще чая хотите?

– Нет. Нет, благодарю.

Она взяла у меня чашку и вышла, волоча подол и еще больше сверкая белой кожей.

Я оглядел комнату. В изголовье под пологом висела бледная электрическая луна с человеческим лицом. Она была выключена.

Мэри Энн вернулась в комнату, села рядом.

– А вы тоже это зелье курите? – спросил я, указав жестом на другую комнату.

– Марихуану? Нет. Я даже не пью. Я выросла в порядочном доме; мы такого рода вещей и близко не видали, и я никогда этим не интересовалась, только один раз попробовала.

– Но вы позволяете ему этим заниматься?

– Алонсо не пьет.

– Я имею в виду – курить марихуану.

– Да, я не возражаю. Алонсо не наркоман, как вы думаете. Он курит изредка, для расслабления. Когда рисует или перед тем, как идет... в общем, поискать себе «подружку».

– И он... приводит приятелей сюда?

– Иногда. Но обязательно говорит мне, если собирается привести. Я могу оставаться в своей комнате и учить тексты, если я задействована в пьесе, или просто-напросто читать, или спать.

– И вас не беспокоит то, что делается за стеной?

– С какой стати?

У меня не было ответа на этот вопрос.

– Живи своей собственной жизнью – вот девиз, принятый здесь, – объяснила она. – Живи, а не только существуй.

– Сейчас многие люди и простое существование находят достаточно трудным. Она молчала.

– Приятно было побывать в вашей спальне, – продолжал я. – Вы красивая девушка, и это кимоно красивое, и чай вы приготовили вкусный. Но я по-прежнему не собираюсь больше разыскивать вашего брата.

Я ожидал, что при этих словах она на меня набросится с кулаками, но этого не случилось.

– Я понимаю, – сказала она довольно холодно.

– Тогда зачем вы меня сюда привели?

Она наконец немного рассердилась, но только чуть-чуть.

– Не подкупить вас, если вы так думаете. В городе масса других детективов...

– Это правда, и некоторые более крупные агентства могут искать вашего брата по всей стране, если вы дадите для этого «бабки».

– Я психологически связана с братом.

– Что?

– Мой психиатр говорит, что большинство проблем у меня связано с тем, что я из близнецов. Я чувствую свое несовершенство из-за того, что потеряла брата.

– Вы ходите к психиатру?

– Да.

– И он говорит, что вы чувствуете свое несовершенство из-за того, что вам недостает брата?

– Нет. Это я так сказала. Он же говорит, что большинство моих проблем связано с тем, что я из близнецов.

– Каких проблем?

Она пожала плечами.

– Он не сказал.

– А почему вы к нему ходите?

– Алонсо посоветовал.

– Почему?

– Он думает, что я стану лучше как актриса, если вступлю в контакт со своим примитивным подсознанием.

– Это теория Алонсо, не психиатра?

– Да.

– И сколько стоит психиатр?

– Немало.

– И все-таки, сколько?

– Пять долларов в час.

Я как на угли сел: пять долларов за час! Я для нее снизил срою ставку с двенадцати долларов в день до десяти – ради нее, потому что мне было жалко страдающую молодую актрису, пытающуюся устроиться в большом городе, – и за пять дней прочесал все Гувервилли и эту проклятую Северную Кларк-стрит с ее ночлежками, а она платит пять долларов за час какому-то шарлатану с Мичиган-авеню!

Она сказала:

– А почему вы так разъярились из-за этого?

– Из-за чего?

– Что я хожу к психиатру. Почему вы из-за этого так вышли из себя?

– Только потому, что на ночь глядя насмотрелся на тьму-тьмущую небритых лиц, вот и все.

– Не понимаю.

– Люди продают яблоки на перекрестках и Бога благодарят, если заработают доллар в день, а вы пять баксов пускаете на ветер из-за какой-то чепухи.

– Это жестоко.

– Возможно. В конце концов, это ваши пять баксов. Можете делать с ними, что хотите.

Она ничего не ответила, разглядывая свои руки, сложенные на коленях.

– Выступая на радио, вы, похоже, хорошие «бабки» делаете, – добавил я.

– Неплохие, – согласилась она. – И я могу еще попросить денег из дома, если будет нужно.

Мы посидели некоторое время молча. Я сказал:

– В самом деле, не мое это дело, что вам делать со своими деньгами. Парни, торгующие яблоками на перекрестках, – это не ваша вина... И ваши пять баксов не решат проблемы. Забудьте, что я вам наговорил. Как я уже сказал, я увидел слишком много небритых лиц, пока бродил по Гувервиллям, разыскивая вашего брата.

– Думаете, что я живу одними пустяками, ведь так?

– Я не знаю. Мне Тауер Таун не нужен. Вся эта свободная любовь, о которой вы тут толкуете, кажется мне не очень правильной.

Она, поддразнивая, улыбнулась.

– Вы охотнее за нее заплатите, не правда ли? Я тоже улыбнулся – против желания.

– Я не это имел в виду.

Она поцеловала меня. Долгим поцелуем, и, между прочим, очень сладким. Губы у нее были нежные. Теплые. Губная помада возбуждала.

– Ты вкуснее, чем засахаренные яблоки, – сказал я.

– Возьми еще кусочек, – ответила она, и я поцеловал ее, а мой язык скользнул в ее рот, что, казалось, ее удивило, но понравилось – она проделала то же самое с моим ртом.

Кимоно соскользнуло с ее плеч, а мои руки – на ее прохладное, белоснежное тело. Оно было нежным, – как и ее губы, – но в то же время мускулистым, почти как у танцовщицы. Груди у нее были небольшие (но приятно заполнили ладони) с маленькими девичьими сосками и ободком вокруг размером с монету.

* * *
Не без моей помощи и не переставая целоваться, она раздела меня, и мы оказались под балдахином. Мы лежали, целуясь и лаская друг друга, а потом, когда я уже собирался ее взять, она остановила меня:

– Подожди.

– Ты хочешь, чтобы я что-нибудь переменил? – спросил я. У меня был припасен презерватив.

– Нет, – ответила она, выбираясь из постели, и выключила на туалетном столике лампу. Она вышла в ванную и вернулась с полотенцем, постелила его на кровать и, устроившись на нем, с завораживающей улыбкой дотянулась и включила электрическую луну.

Я старался войти в нее нежно, но это было трудно: она была маленькой и тесной.

– Тебе не больно?

– Нет, – ответила она, целуя меня, похожая на призрачного ангела.

И я прошел путь до конца.

Это продолжалось всего несколько минут, но каких удивительных! И когда она кончила, то застонала, и в стоне были и боль, и наслаждение; я кончил минутой позже, выйдя и выпустив все на полотенце, на котором она лежала.

– Не надо было, – сказала она грустно, коснувшись моего лица. – Тебе надо было остаться во мне. Приподнявшись, я посмотрел на нее.

– Я подумал, что ты хотела, чтобы я....

– Нет, это не для этого...

Она свернула полотенце и выбралась из постели; она не хотела, но я увидел: полотенце запачкалось кровью.

Я лежал на спине, ожидая, когда она вернется.

«У нее как раз то самое время», – подумал я.

И только теперь вдруг сообразил.

Вскоре она вернулась в мои объятия.

Я поглядел на нее, она все еще улыбалась так же загадочно.

– Ты была девственницей, – уточнил я.

– Кто это сказал?

– Я говорю. Ты была девственницей!

– Это имеет какое-нибудь значение?

Я ласково ее отодвинул и сел.

– Конечно, имеет, – сказал я. Она тоже села.

– Что тебя так разволновало?

– У меня никогда не было...

– Вот почему я тебе и не говорила.

– Но ты не могла быть девственницей!

– А я и не была.

– Ладно, хватит шутить.

– А я и не шучу.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать три.

– И ты, актриса, живущая в Тауер Тауне, делящая жилье с каким-то голубым, встречающаяся с психиатром и говорящая о свободной любви, «живущая, а не существующая», ты была девственницей?

– Может быть, я ждала настоящего мужчину...

– Если ты это сделала, чтобы я продолжал искать твоего брата... Нет, такого в Чикаго еще не было!

– А это не взятка.

– Так ты любишь меня или как, Мэри Энн?

– Думаю, это несколько преждевременно. А ты что думаешь?

– Думаю, лучше мне найти твоего брата.

Она прижалась ко мне.

– Благодарю, Натан.

– Несколько недель я не смогу искать его. Мне нужно сделать еще кое-какие дела – одну работу для «Ритэйл Кредит», а потом съездить во Флориду по делу.

– Хорошо, Натан.

– Тебе не больно?

– О чем ты?

– Ну, сама знаешь. Там, внизу...

– А почему бы тебе не проверить?

Электрическая луна улыбалась.

Глава 14

Холода ударили по Чикаго, как кулаком. К низкой температуре добавился ветер, и город обратился в ледышку. Потом навалило двенадцать дюймов снега, и все побелело. Те люди, с которыми я не так давно разговаривал в Гувервиллях, возможно, и пережили холода, потому что, по крайней мере, у них были лачуги, а временами и бочонок с каким-нибудь горючим. А вот несчастные в парках замерзли. До смерти. Не все, но многие, – хотя об этом в газетах писали мало. Не больно-то хорошая реклама для города в год проведения Выставки. Конечно, по мнению газет, главную роль в гибели неудачников сыграло отсутствие изоляции: покрывайте свое сердце если хотите проснуться утром. Мне было интересно знать, проснулся ли утром тот парень, который преподнес мне в подарок эту житейскую мудрость.

А я в это время, разодетый в белый костюм, грелся на солнце, вдыхая морской бриз. Мужчины на улицах были в рубашках с короткими рукавами и соломенных шляпах, женщины – в летних одеждах, с загорелыми ногами. Здания были такими же белыми, как снега в Чикаго, – хотя сходство на этом и заканчивалось. Пальмы склонялись вдоль Бискейн-бульвара, как будто их утомил солнечный свет. Мэр Сермэк должен был появиться в городе позднее, к вечеру. Блондин, которого Фрэнк Нитти послал встретить Сермэка, уже мог быть здесь.

* * *
Первое, что я сделал, когда сошел с экспресса «Дикси» чуть позднее семи утра в среду – уплатил таксисту, чтобы довез меня до ближайшей мастерской подержанных машин. Парень с короткими рукавами и золотой фиксой во рту, отражавшей солнце Майами, продал мне за сорок долларов «форд» 1928 года. Он бегал, конечно, не так, как за миллион баксов, но бегал, и вскоре я ориентировался в этом чудесном городе.

Это был синтетический мир, напоминавший декорации в кино, которое, как предполагалось, задурит вам голову, и вы подумаете, что все настоящее. Но вам, на самом деле, все равно, так как именно в этом и было свое очарование – здания, как из мороженого, тропическая растительность, залив такого синего цвета, что небо кажется бледным. Всего двадцать лет назад здесь были мангровые заросли, песчаные дюны, коралловые скалы. Джунгли. А сейчас это был рай для богатых, и единственным признаком джунглей, оставшихся в чьей-либо памяти, были пробковые шлемы регулирующих движение полицейских, одетых в светло-голубую форму с белыми поясами.

Несмотря на тяжелые времена, в Майами, по-видимому, делался неплохой бизнес. На шикарном Бискейн-бульваре с четырьмя линиями пальм, проходившем параллельно тропическому ландшафту Бейфрант-парка, можно было заметить машины с номерами из всех сорока восьми штатов. Район магазинов западнее Бейфрант-парка состоял из дюжины кварталов, в основном узких улиц с однорядным движением, и представлял чикагские Максвел и Стейт-стрит в версии Майами, слепленные вместе: открытые магазины торговали фруктами и соками, галстуками с цветными узорами ручной работы; пепельницами в форме очертания штата; в витринах магазинов одежды – праздные манекены, одетые в купальные костюмы и солнечные очки, намеревались бросать мяч. Фотостудии приглашали клиентов попозировать перед картонным пляжем, держа огромную рыбу или прислонясь к чему-то, напоминающему пальму. Семинолы в полном убранстве сидели в антикварных магазинах, завлекая любопытных (и их деньги). Театральные швейцары в свободных псевдовоенных френчах стояли у дверей заведений, уличные торговцы на перекрестке предлагали крем для загара и бюллетени скачек. Пока я ждал светофора, чтобы повернуть на Флеглер-стрит, газетчик старше меня лет на десять всучил мне «Майами Гералд», но когда я отказался от бюллетеня скачек, он бросил на меня такой взгляд, будто я признался, что не люблю женщин.

Я не заметил, пока ехал нижним городом, чтобы здесь было много побитых жизнью неудачников, но несколько женщин (около тридцати, в привлекательных летних платьях, по-моему, домохозяйки), заметив случайные незагорелые лица туристов, вроде меня, подходили, прося пенни, чтобы спасти от голода потерявшего работу. Они просили не для себя конечно; на маленьких ящичках, которые они носили, было написано: «Департамент социальной помощи графства Дейд». Другая женщина, на этот раз лет около сорока, но также одетая со вкусом, подошла ко мне и протянула листовку; она была из налогового комитета, – оказалось, что, невзирая на падающий уровень жизни, самые разнообразные поборы оставались на «пиковом» уровне прежних лет.

– Должно же что-нибудь делаться и для мэра, – пояснила она, твердо сжав рот и пристально глядя на меня из-под очков в металлической оправе.

Я согласно кивнул и прошел в ресторан под названием «Обеденный колокол», где взял ростбиф с горошком, кофе и яблочный пирог за пятнадцать центов. За столом рядом, попивая лимонад, сидел блондинистый парень в белой рубашке с короткими рукавами, серого цвета широких брюках на подтяжках и подходящего возраста. Но он был не тем блондином, которого я искал. Не было его и среди полудюжины других блондинов, проходивших мимо меня на улице и которых я внимательно разглядывал.

* * *
Похоже, это будет не легко. А я-то надеялся просто столкнуться с убийцей на улице, ткнуть ему в спину револьвер, затянуть в переулок и хлопнуть башкой об стену. Если он при этом будет без оружия (которое у него скорее всего будет, потому что он близок к своей цели), лучше всего подложить ему в карман свой револьвер и анонимно оставить у входа в больницу или в полицейский участок, как подбрасывают нежеланного ребенка. А уже одного того, что у него оружие, хватит, чтобы в графстве Дейд гарантировать отсидку в несколько дней. За это время Сермэк уедет домой.

Или я смогу «сесть ему на хвост», и он доведет меня до своей гостиницы. Это позволит мне увидеть, работает ли он с напарником. В этом случае я подсуну блондину пушку и натравлю на него копа, а напарник, возможно, улизнет. Еще лучше было бы двинуть ему по затылку. Неплохо будет устроить его в больницу, но убивать не стоит. Другая возможность – это держать его связанным в номере до тех пор, пока Сермэк не уедет из города. Но такой вариант будет означать, что он как следует меня разглядит, да и потом придется возиться с напарником (и хорошо если это будет только один человек). Все это может иметь неприятные последствия; по-видимому, лучший выход – проверка блондина на крепость его черепа.

Помимо все же захваченного с собой браунинга, у меня была пушка, которую я должен был подбросить: специальный полицейский кольт тридцать восьмого калибра, который мне доставил гонец вместе с билетами на поезд, пятью сотнями долларов и письмом от адвоката из Флориды. В письме на имя Натана Геллера было разрешение действовать в Майами в качестве частного сыщика, а также временно носить оружие. Очевидно, адвокат Луи Пикет имел во Флориде кое-каких друзей на хороших местах – или, скорее, их имел Аль Капоне. Несмотря на некоторую публичную отгороженность со стороны официальных лиц штата и города, когда (примерно в 1928 году) Капоне появился во Флориде, общественность его приветствовала, а мэр Майами, парень по фамилии Ламас, продал Капоне виллу на Бискейн-Бей.

Объяснения, для чего было послано оружие, не было, оно было не нужно. Капоне предполагал, что я могу убить того человека, которого меня посылают остановить. И сделал так, чтобы ничто не привело ко мне.

Во время путешествия на «экспрессе», сидя у окна, я обозревал покрытые снегом пастбища штата Кентукки, пересекал реки и долины, взбирался на горы, останавливался в горах. Передо мной проплывала панорама Америки, но все, что я видел, проходило мимо моего сознания – я только и мог думать, что о блондине.

И сейчас, гуляя по оживленным улицам Майами, я ясно понял, насколько несерьезны были мои фантазии. Выполнить эту работу можно только одним путем, и подспудно я это понимал с самого начала. Мне нужно превратиться в тень Сермэка и ждать. Ждать непосредственно покушения и попытаться предотвратить его, по сути, в последний момент.

Это было, мягко говоря, рискованно: для Сермэка уж точно, но и для меня тоже. Вот если бы отказаться от этого поручения, но из-за Аль Капоне это было невозможно. К тому же тогда пришлось бы отказаться и от десяти тысяч долларов, которые мой клиент пообещал мне после этого дела.

Вздохнув, я опять уселся в свой сорокабаксовый «форд» и поехал по мостовым графства, мимо Палм Айленд (где находилась вилла Капоне); белое солнце сверкало на поверхности Бискейн-Бей. Потом я побывал на десятимильном острове, проехал по Коллинз-авеню на север, мимо разбросанных псевдосредиземноморских отелей, домов с апартаментами и вилл, глядевших на побережье, окруженных террасами и плавательными бассейнами (для тех, кто находил Атлантический океан или слишком многолюдным, или слишком соленым, или слишком что-нибудь еще). Я ехал мимо белого песка, покрытого пятнами цветных солнечных зонтов и фигур в купальных нарядах, входивших и выходивших из кабинок размером побольше, чем моя контора. Мимо полей для гольфа, частных причалов, обвитых бугенвиллеей стен роскошных особняков и затененных пальмами бухт, которые рассекали яхты и катера. Что ж, это тебе не Гувервилли.

На окраине Коллинз-авеню, подальше от Атлантического океана, в направлении спокойного Индейского зализа, располагалось несколько относительно более скромных домов, не вилл, а просто бунгало с тремя или четырьмя (всего-то) спальнями. Один из этих домов был зимним домом зятя мэра Сермэка – доктора, недавно назначенного главой здравоохранения штата Иллинойс. Одноэтажный оштукатуренный дом, довольно современного вида, располагался вдали от улицы – и частично скрывался за кустами и пальмами. Это было место, где скорее всего, и остановится Сермэк. Я припарковался на улице и прошел через лужайку туда, где около дома садовник подстригал кусты.

– Привет! – поздоровался я.

Садовник – темный, маленького роста человек на кривых ногах, в комбинезоне и помятой шляпе обернулся и посмотрел на меня с глуповатой улыбкой, продолжая стричь изгородь.

– Я из «Майами Гералд», – сказал я. – Интересуюсь, когда ждете мэра Сермэка.

– Он приедет довольно скоро, – ответил человечек, похожий на кубинца.

– А как скоро?

– Сегодня вечером, – ответил садовник, продолжая стричь.

– Есть кто-нибудь в доме?

– Они сюда не приезжали.

– Кто?

– Семья. Они в Чикаго.

– О'кей. Благодарю.

Он заулыбался еще шире, а потом перевел взгляд на изгородь.

Я вернулся к «форду» вне себя от ярости. Это было уже слишком: этот парень и самому Джону Уилксу Буту[19] рассказал бы, где сидит Линкольн. С другой стороны, без сомнения, с Сермэком будет армия телохранителей, и хотя бы относительная безопасность должна быть обеспечена.

Следующей остановкой было Корэл Геблез, небольшое поселение, соединявшееся с Майами на западе и бывшее хотя и не таким зажиточным, как Майами-Бич, но существовавшее неплохо. Какой-то рьяный городской архитектор при въезде поставил оштукатуренную арку кремового цвета, некоторые здания выполнил в испанском стиле и почти ко всем прилепил крытые галереи и выкрасил тротуары. Над этим хитроумным, обсаженным пальмами ландшафтом сверкал отель «Майами Билтмор», растянувшийся без конца и края, с центральной башней, соединенной с крыльями, образующими мягко изогнутую букву "С".

Служитель, которому я оставил мою машину, по-видимому, не верил, что я могу поселиться в таком дорогом месте, да я и сам не верил. Я протащил чемодан через вестибюль, уставленный пальмами в кадках, переполненный мебелью и цветочными горшками, а также собравшимися в вестибюле политиками, курящими сигары, громко смеющимися и разговаривающими – в общем отлично проводящими время, как всякие победители, делящие прибыль.

Джима Фарли, правой руки вновь избранного президента, который должен был стать министром почты и телеграфа, а в настоящее время был шефом патронажа, среди демократов, толпящихся в вестибюле «Билтмора», не было. Но его присутствие чувствовалось; среди сигарного дыма и непристойных баек строились предположения, кому что достанется, и люди эти находились в Майами только затем, чтобы встретиться с Фарли. Именно Фарли и был целью сермэковского приезда.

Место мне было зарезервировано, и коридорный отвел меня в комнату с двуспальной кроватью и видом на поле для гольфа. Было два часа дня. Я позвонил портье и попросил разбудить меня звонком через два часа. Я заснул мгновенно, а когда телефон зазвонил, сразу вскочил, почувствовав себя отдохнувшим.

Я побрился и снова надел белый костюм. У меня также были шляпа и солнечные очки, короче, вид, как у нескольких тысяч других людей в Майами. Я оставил чемодан в комнате, но взял с собой обе пушки: свой пистолет – в кобуре под мышкой, а «бульдог» – за поясом так, что его короткий ствол упирался мне в живот.

* * *
Железнодорожный вокзал был в нижней части города на Первой Флеглера, вблизи величественного административного центра графства Дейд, большого здания готического стиля в виде свадебного торта, слои которого насчитывали двадцать восемь этажей. Железнодорожная станция «Восточное побережье Флориды», напротив, была зданием длинным и низким, цвета горчицы, из дерева и кирпича, с изогнутой, низко свисающей крышей, и вывеской «Майами» на тот случай, если вы забыли, куда едете. Этот динозавр остался еще с тех времен, когда в Майами не было туристского бума – здание в пограничном стиле, на котором можно было ожидать, что вместо поезда встретишь дилижанс. Я оставил «форд» на парковочной площадке и вошел внутрь, купил в газетном киоске «Майами Дейли Ньюс» и нашел себе местечко в углу на одной из скамеек с высокой спинкой, откуда мог видеть сразу все двери и наблюдать, делая вид, что читаю.

Было пять часов, а прибытие Сермэка ожидалось в шесть. Помещение, бывшее почти пустым, когда я пришел сюда, стало быстро заполняться людьми.

Я заметил несколько довольно хорошеньких женщин – белые зубы сверкали на загорелых лицах, загорелые ноги мелькали из-под платьев с ярким рисунком – и обменялся флиртующими улыбками с теми, кто не шел под руку со своими приятелями, и с несколькими из тех, кто шел, да кавалер в этот момент отвлекался. Это навело меня на мысль, что это, должно быть, неплохой городок, чтобы в нем расположиться. К несчастью, всякий раз, когда я видел блондинку, мне приходилось вспоминать цель своего путешествия, а когда попадались темноволосые девушки (особенно с короткими волосами), я думал о Мэри Энн Бим. 1

В поезде полдороге в Майами у меня в мозгу вертелся не один только блондин-киллер, в мозгу у меня, как Айседора Дункан, танцевала Мэри Энн Бим – задала она мне задачку. У меня было не так уж много женщин. Девственником, конечно, я не был, – но и про нее думал так же. То, что случилось, меня взволновало. Может быть, я в нее влюбился? Но она могла меня и использовать, наподобие актера в пьесе, режиссером которой она была в маленьком театрике ее ума. Я не хотел встречаться с ней никогда больше, и в то же время страстно желал быть с ней немедленно.

Почему бы не подцепить какую-нибудь девушку на ночь? Я ничем не обязан Мэри Энн Бим – она всего-навсего моя клиентка. Хорошо, она отдала мне девственность, ну и что из этого? Это был ее второй гонорар, разве нет?

Ладно, в Майами я приехал не для загара. Находился здесь из-за тысячедолларового задатка, неплохого подарка для всякого, но заработать его не так-то легко... Моя ночь уже занята: я должен торчать около Его Чести, когда он появится, и, возможно, ночи напролет. Вот почему я урвал два часа сна в «Билтморе», вот почему у меня с собой в «форде» был термос с горячим кофе.

Проведя на скамейке уже около часа, я внимательно прочел первую страницу «Новостей». Были новости и из Чикаго: с тех пор, как я уехал, вдобавок ко всему начался снегопад. Буран парализовал город, но, чтобы откопать графство Кук, были наняты пятнадцать тысяч безработных и делались попытки по расселению горемык из парков и жителей из Гувервиллей. Так что от морозов больше никто не должен был умереть, если только несчастных не прихватит на лестнице инсульт или сердечная болезнь... Было также отмечено, что Сермэк уезжает во Флориду как раз после того, как разразился буран...

Первая страница была посвящена и генералу Дэйвсу. Он находился в Вашингтоне, округ Колумбия, вызванный в суд Сенатским комитетом по фондовой бирже, чтобы дать показания о своей роли в связи с Семюелем Инсалом. Инсал производил промышленное оборудование, в двадцатые годы возглавлял компанию стоимостью в четыре миллиарда долларов, а личное состояние имел почти в сто пятьдесят миллионов. Была одна новая настольная игра, в которую мы с Джейни играли несколько раз, – «Монополия». Так вот, Инсал превратил бизнес с электричеством, газом и железными дорогами в такую же игру. А когда он ее закончил, его бумажная империя стоила не больше тех цветных «денег», которые вам нужны, чтобы выкупить картонное поле.

Всего два года назад банки Чикаго отмахнулись от просьбы города о кредитах, зато облагодетельствовали Инсала. Один из кредитов, в размере одиннадцати миллионов долларов, был предоставлен банком Дэйвса. Сейчас генерал стоял в суде перед Сенатским комитетом а Инсал находился где-то в Европе.

Генерал вывернулся, что называется, без потерь – самым заурядным способом. Но тот факт, что из-за этого он попал на первую страницу «Майами Дейли Ньюс», означал, что скандал был общенациональным, – едва ли это была для Чикаго реклама, которую хотел бы генерал в год проведения Выставки. Потому я и улыбался.

Непосредственно ко мне отношение имела маленькая заметка, объявляющая, что торжественный обед в честь Джеймса Фарли, председателя Национального исполнительного комитета демократов, будет дан Рузвельтом в «Президент-Клабе» в «Билтморе» в субботу. Кроме того, в качестве почетных гостей на обеде будет присутствовать «группа ведущих демократов, прибывших в Майами на этой неделе». Куда войдет, без сомнения, и Сермэк. Билеты по два доллара, зарезервировать место можно в «Билтморе». Похоже было на то, что нужно поспешить купить билет. Интересно, смогу ли я захватить мою автоматическую пушку... Надеюсь, она не будет чрезмерно оттопыривать пиджак.

До шести оставалось десять минут, и я повидал уже массу хорошеньких девушек, но не киллера-блондина. Ничего, все у меня будет о'кей, хотя всякая надежда, что дело пройдет быстро, улетучилась. Придется действительно стать тенью Сермэка в течение нескольких последующих дней, или недели, или сколько там Его Честь соизволит нежиться в солнечном климате, а быть хвостом у того, кто тебя знает, – не самая легкая вещь на свете.

* * *
Поезда встречали снаружи перед станцией, прямо посередине улицы, где слева виднелся административный центр. Солнце клонилось к западу, но было еще светло, в чем я убедился, сняв солнцезащитные очки. Прислонившись к стене, я следил за встречающими. В толпе засновали «красные шапки» с тележками и носильщики. Несколько хорошеньких девушек, о которых я мечтал, встретили своих мужей-приятелей и ушли из моей жизни навсегда. Я искал блондина. Он мог встречать поезд, мог даже на нем приехать. Но его не было.

Сошедший с поезда Сермэк выглядел сильно поправившимся и уставшим, руку держал на животе. Кондуктор помог ему одолеть пару ступенек, два бдительных телохранителя вышли перед ним. Одним из них был сын шефа детективов Чикаго, бледный парень, лет под тридцать; другим – Мюлейни, худющий коп, которого я уже вместе с Миллером видел в апартаментах Сермэка в «Конгрессе».

Легки на помине, Миллер и Лэнг вышли из вагона следом за Сермэком, и я тихо выругался. Вот дерьмо! Я надеялся, что их тут не будет. Надеялся, что дурная известность Лэнга с Миллером по делу Нитти помешает Сермэку притащить их сюда, но они все-таки приехали.

Моя работа пресеклась в самом начале. Сермэк мог бы меня не узнать, даже если бы я шел прямо на него – для него я был просто еще одним незнакомцем. А вот в присутствии Миллера и Лэнга мне придется соблюдать дистанцию.

С другой стороны, четыре бдительных телохранителя указывали на то, что Сермэк понимал, в какой он опасности. Это означало, что поездка во Флориду могла быть, по крайней мере отчасти, попыткой убраться на время из Чикаго.

Никакой блондин мэра не встречал. Вместо него к Сермэку с улыбками и протягивая руки приблизились двое мужчин, похожих на бизнесменов. Сермэк, отбросив усталость, как ненужную одежду, просиял им в ответ. На щеках его появился румянец, и он тут же стал пожимать им руки как политик, каковым он и был. Все это время четыре телохранителя держались рядом с ним, почти его окружив, иследили за толпой. По-видимому, из прессы не было никого. Никаких фанфар, только эти два приятеля-бизнесмена, стоявших и разговаривавших с Сермэком, пока носильщик занимался его багажом.

Обойдя станцию, они направились к парковочной стоянке. Я сопровождал их сзади на приличном расстоянии. Сермэк и его состоятельного вида дружки (которые, казалось, всем своим видом извинялись за обветшалый вид станции в Майами), а также Миллер, уселись в один из поджидавших их «линкольнов». То же сделал Лэнг с двумя другими телохранителями; с ними поехал и багаж.

* * *
Как я и предполагал, они поехали к зятю Сермэка. Я остановился и ждал, пока они не разгрузят «линкольн» и не войдут в дом. К тому времени, как я припарковался на другой стороне улицы на три четверти квартала ниже в тени каких-то пальм и собрался продолжать наблюдение, наступили сумерки.

Ночь была прохладная; я плотно закрыл окна, запер дверцы и уселся на заднем сиденье, руководствуясь известным правилом – человека сзади заметить труднее. Люди добросают взгляд только на пустое переднее сиденье и считают, что машину припарковали и ушли.

Между восемью и одиннадцатью часами у Сермэка побывали кое-какие визитеры: несколько еще более состоятельных типов (мне показалось, я узнал Джона Герца, чикагского миллионера) беседовали с ним. Полная машина тех, кого я относил к политикам, прибыла из «Билтмора». Телохранители то и дело пересекали дворик перед домом. Это был хороший признак: если телохранители Сермэка в состоянии боевой готовности, мне не придется дежурить всю ночь.

Я остался до двух часов ночи и понаблюдал, как смена телохранителей делала осмотр. Один раз в час двое из них – сын шефа детективов и худосочный Мюлейни – вооруженные, обходили лужайку с фонарем.

Я вернулся в «Билтмор», попросив разбудить меня по телефону в шесть утра. Около семи я опять припарковался недалеко от дома, где остановился Сермэк. Шел дождь, было холодно. Флорида изо всех сил старалась, чтобы чикагцы чувствовали себя как дома.

Около восьми «лимузин» с шофером подъехал к дому, и через несколько минут в него сел Сермэк с четырьмя телохранителями. Мюлейни держал над ним зонтик.

Я сопровождал их до «Билтмора». Ничего удивительного: я ожидал, что Сермэк постарается встретиться с Фарли как можно скорее. Подождал, пока они войдут в отель, потом подрулил к служебному входу. Когда я вошел в вестибюль, Сермэк радостно пожимал руки шести или семи политикам, сгрудившимся вокруг него и защитивших бы его в случае опасности, точно так же, как телохранители, которые занервничали из-за такой толпы. Я прошелся через весь вестибюль, но блондина не увидел – везде были только одни, дымящие сигарами, осточертевшие мне демократы.

За доллар я узнал у коридорного этаж Фарли, поднялся и огляделся: никаких телохранителей. Очевидно, Сермэк был здесь единственным политиком, боящимся гангстеров. Я подождал за углом около лифтов и вскоре услышал, как шумно прошли по коридору Сермэк с телохранителями и парочкой политиков. Они направлялись прямо в номер Фарли; я поспешил спуститься вниз по лестнице, пока Лэнг с Миллером и компанией не начали осматривать этаж.

* * *
В ресторане на первом этаже я позавтракал и уселся в своем автомобиле, снова делая вид, что читаю газету. В одиннадцать тридцать все головы повернулись в ту сторону, где Фарли – большой, лысый, приятного вида человек – и сияющий улыбкой Сермэк (телохранители на заднем плане добавили ему внушительности) важно шествовали через вестибюль «Билтмора». Эта игра на публику означала, что окружение Рузвельта по крайней мере делало вид, что простило Сермэку его нежелание поддержать их парня на Чикагской конвенции.

Они вышли и уселись в «кадиллак», очевидно принадлежащий Фарли; Сермэка сопровождал один только Миллер. Другие телохранители поехали следом в «линкольне». Замыкал процессию я – на «форде».

Вскоре мы уже ехали мимо королевских пальм высотой в восемьдесят, а то и в сотню футов, а впереди проходил трек ипподрома Хайли-парка. Заросшая виноградом трибуна расположилась среди еще большего числа пальм, а ее решетчатые ограды покрылись бугенвилеей. Несмотря на раннее утро и сырую погоду (дождь перестал, но небо было в облаках), людей было множество.

Фарли, Сермэк и команда скрылись в здании клуба, небольшой вилле. Они прошли через боковой вход, рядом с трибуной, наверх по широкой лестнице, которая вела на террасу, где за оградой из кованого железа сидели, как узники, миллионеры и ели ланч. Я последовал за компанией Фарли, или, вернее, попытался – они прошли через арку, возле которой стоял парень, немножко великоватый Для жокея, но одетый, как жокей. Он меня остановил.

– А вы член клуба? – спросил он.

– Простите?

– Член «Клуба жокеев»? Это частный клуб, сэр.

– Извините. Подумал, что тут просто ресторан.

– Ресторан отличный, сэр. Но нужно быть членом клуба.

Я полез в карман.

– А временного членства нет?

С каменным лицом он ответил:

– Нет, сэр, извините.

Это означало, что мне предложили уйти.

* * *
Я покрутился, изучая толпу, перед центральной трибуной. В час тридцать Фарли и Сермэк с еще большим антуражем вышли понаблюдать за скачками. Я сделал то же самое. Они заняли специальный сектор, расположенный в центре трибун. Я разместился так близко, насколько позволяло благоразумие, и воспользовался биноклем, который взял у торговца-разносчика, чтобы изучить толпу вокруг.

Я не сделал никаких ставок – мокрая травяная трасса вряд ли делала возможным нормальный гандикап. Однако толпа (сырость, по всей видимости, не испугала ни единого человека, кроме, может быть, выслеживаемого мною блондина) кричала и рычала; среди зрителей встречалось много знакомых лиц из вестибюля «Билтмора», переговаривающихся между собой.

Даже в такой непогожий день Хайли-парк производил впечатление. Новый трек для скачек, сделанный год тому назад (точнее, сказать, переделанный, так как трасса здесь стала использоваться с 1925 года, несмотря на то, что разрешение делать ставки появилось во Флориде только к 1931 году). Но Джо Вайднер, человек, потративший, как сообщалось, пятьдесят «кусков», чтобы этот билль был принят, превратил Хайли в нечто особенное. Вдоль задней линии трибун стояла зеленая стена из изящных пальм, на фоне которой костюмы жокеев были особенно яркими, создавая движущуюся картину. Широкий овальный трек окружал огромный ландшафтный кусок, на котором луга и клумбы располагались на берегу озера, в котором росли розовые водяные лилии. При более внимательном рассмотрении водяные лилии оказались парой сотен розовых фламинго.

– Как это они заставили птиц сидеть на месте? – спросил я между заездами у парня рядом. – Почему пни не машут крыльями, когда тут и лошади скачут, и выстрелы...

Он пожал плечами.

– Они их поймали на Кубе, привезли сюда, а потом подрезали крылья.

Я задумался. Пруд с розовыми фламинго только что казался мне прекрасным, а теперь нет.

Я взял «хот-дог» и бутылку коки. Голос из громкоговорителя заставил толпу поработать над сегодняшним большим забегом на Багамский кубок; может, кубком и объяснялось, что толпа в непогожий день была такой большой. Я взглянул на Сермэка и Фарли в бинокль. Они улыбались, но улыбки выглядели неестественными; казалось, они больше разговаривали, чем следили за гонкой. Во всяком случае, Сермэк точно не следил. Может, на их встрече утром все прошло не так уж и хорошо, как в этом должна была бы всех убедить улыбка мэра в билтморском вестибюле.

Кока-кола подействовала – я сообразил, что самое время посетить удобства, обычно переполненные народом. Спустившись вниз под зрительские трибуны, я нашел туалет и вошел туда. Опустошая мочевой пузырь, я думал о том, какая у меня скучная работа.

Вдруг на мое плечо легла рука.

Я оглянулся.

Миллер. А за ним – Лэнг. Их улыбки были так же тупы, как и глаза.

– Закругляйся, Геллер, – сказал Миллер. – Пойдешь с нами.

Глава 15

Я мигом закруглился. Расстегнул пиджак. Улыбаясь, медленно повернулся.

– Неплохое помещение, – сказал я. – Найти такие прекрасные апартаменты в самый пик туристского сезона. Ребята, вам повезло. Близко к бегам, и вообще...

– Я сказал – с нами пойдешь, умник, – прошипел Миллер и схватил меня за правую руку.

Левой я выхватил из-за пояса специальный полицейский и утопил его Миллеру в живот так крепко, что он прогнулся, но я за ним последовал, и револьвер остался там, где был, а я, достав у него пушку сорок пятого калибра, подтолкнул его в туалетную кабинку.

– Садись.

Он сел.

Лэнг застыл с открытым ртом и сорок пятым калибром наготове, а тридцать восьмой остался в Чикаго как вещественное доказательство в предстоящем суде над Нитти.

Я ткнул «бульдогом» тридцать восьмого калибра в сидящего Миллера, а миллеровым сорок пятым калибра – в Лэнга. Лэнг тут же отбросил свою пушку в сторону и поднял руки ладонями вверх. Издав примирительный смешок, я сказал:

– Кончайте мне приказывать, куда идти.

– Пошел к черту, – отрезал Миллер, сидя на стульчаке.

Я нагнулся и несильно «притопил» его рукояткой по голове. Шляпа Миллера свалилась прямо в лужу рядом с унитазом. Крови не было, но больше он не умничал.

Лэнг счел все это благоприятной возможностью дернуться на меня, но он был проворен, как разжиревшая старая дама. Получив по голове револьвером своего напарника, он отвалился на пол. На этот раз пошла кровь. Я убрал свою пушку, сорок пятый бросил в мусорное ведро и подал Лэнгу пару бумажных полотенец, намочив одно из них над раковиной.

– Ну что, парни, хотите со мной разговаривать или как? – спросил я.

Лэнг (с пола) и Миллер (с унитаза) переглянулись: ребята они были крупные, и вдвоем определенно меня уделали бы. Но у меня все еще торчал за поясом «ствол», откуда я его мог быстренько выхватить. По выражению лица они без труда догадались, что мое относительно миролюбивое настроение может измениться каждую секунду.

Тут как раз вошел мужик и стал мочиться. Но, увидя Лэнга на полу, Миллера, сидящего на унитазе, не спустив брюк, и меня с пушкой за поясом, понял, что тут происходит что-то не то, и поспешил уйти, не помыв даже руки. Не исключено, что он вообще сделал только половину того, что собирался.

– Чтобы поговорить, есть места и получше, – заметил Лэнг, поднимаясь и отряхиваясь.

Миллер, с невозмутимым совиным лицом, тоже стал медленно подниматься с унитаза, изучая мокрое пятно на шляпе.

Я застегнул пиджак и сказал:

– Давайте поговорим на свежем воздухе.

И придержал для них дверь.

* * *
По громкоговорителю объявили результаты забега на Багамский кубок, и, должно быть, многие правильно сделали свои ставки, потому что разразилось всеобщее ликование. Мы вышли из-под трибун и спустились по лестнице в ухоженный Хайли-парк. Я прислонился к пальме, надеясь, что уж она-то никакого трюка не выкинет.

– Чем занимаешься, Геллер? – спросил Лэнг, изо всех сил стараясь выглядеть крутым.

– Я здесь по служебным делам, – ответил я. – Из-за клиента, адвоката.

Миллер, стоявший позади Лэнга вроде еще одной пальмы, заметил:

– А что ты тогда нарываешься?

– Я здесь как частный сыщик, – ответил я. – Мне разрешено работать во Флориде, и у меня есть специальное разрешение носить оружие. Я работаю легально и открыто. А вы, парни, в Майами никто, только любимые телохранители. Совсем не то, что вы значите в Чикаго. Здесь у вас нет юрисдикции. Вам тут некому позвонить, чтобы на меня наложить запрет.

При этих словах Миллер явно разозлился, но Лэнг задумался.

– Порядок, – сказал он. – Считаю, звучит убедительно. А зачем тебе надо было следить за мэром?

– Что ты имеешь в виду?

– Мы увидели, как сверкали стекла твоего бинокля, Геллер. Ты следил за Сермэком, а он сегодня – отличная мишень.

– Может, ему и придется ею быть, – сказал я. Миллер вмешался:

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я расскажу об этом Тони, – отрезал я. – Вот с кем я буду разговаривать. Не с его марионетками.

– Мэра сейчас беспокоить нельзя, – задумчиво проговорил Лэнг. – В данный момент он беседует с одним высокопоставленным лицом.

– Хочешь сказать, он умоляет Джима Фарли.

Лэнг с Миллером переглянулись. Их обеспокоило, что мне известно даже, кто такой Фарли. Но я их еще больше удивил, сказав:

– Тони собирается потом ехать в «Билтмор» или снова остановился в доме своего зятя?

– Что ты хочешь сказать? – спросил Лэнг.

– Просто спрашиваю.

Лэнг пожал плечами.

– В доме зятя.

– Он снова собирается сегодня вечером встречаться с Фарли?

Лэнг не ответил.

– Если нет, – сказал я, – то я могу заглянуть около семи часов.

– Я должен спросить мэра, – заметил Лэнг.

– Так спроси.

Лэнг взглянул на Миллера, и они оба пошли назад к главной трибуне.

Облака рассеялись, сквозь пальмы уже проглядывало солнце. Люди стали уходить со своих трибун, раз уж кубок разыграли.

Лэнг вернулся один. И сказал:

– Мэр говорит, что он предпочитает встретиться с тобой где-нибудь в общественном месте.

– Почему?

– Может, он думает – там будет не так хлопотно. Сегодня вечером у него будут приглашенные и тебе там не место, понял?

– О'кей. Где?

– "Аквариум Майами".

* * *
«Аквариум Майами» располагался в корабле, стоящем на берегу. «Принц Вольдемар», большой старый парусный барк, затонувший во время шторма в начале двадцатых годов, заблокировал гавань, на целые месяцы парализовав движение кораблей. В 1926 году ураган поднял корабль и как плавающее бревно выбросил на берег, судно почти не пострадало, и в 1927 году его превратили в аквариум. При входе на это превращенное в музей белое четырехмачтовое судно красивые девушки в униформе за умеренную плату рисовали портреты. Я задержался ненадолго, позволив нарисовать меня брюнетке, дал ей доллар и получил взамен улыбку, и если бы она не заставила меня сразу вспомнить Мэри Энн Бим, я, пожалуй предпринял бы еще что-нибудь. По кораблю, прикованные к поворотному трапу, кругами ходили две обезьянки – точь-в-точь как мои мысли.

Я обошел весь корабль, разглядывая экспонаты за стеклами: морских черепах, аллигаторов, крокодилов, пару морских коров, морских котов, акул, мурен... И всюду – виды рифов. На верхней палубе помещался ресторан, где меня и ждал Сермэк.

Сермэк занял столик, стоящий с той стороны, за которой находился порт, что, тем не менее, не исключало для меня возможность оказаться сброшенным за борт Миллером и Лэнгом по его приказу. Они сидели напротив него за отдельным столиком, расположенным позади стула, на котором должен был сидеть я. Два других телохранителя находились за спиной Его Чести. Во всяком случае, перед нами была круговая панорама залива Бискейн, похожего в сумеречном свете на мираж: многочисленные плавучие дома и яхты казались маленькими, ненастоящими, наподобие игрушек, плавающих в большой ванне с сине-серой водой.

Мэр был одет в темно-серый костюм с синей бабочкой; он поднялся из-за стола – больше никого не было и, протянув мне руку, улыбнулся. Все должно было выглядеть по-дружески, как будто кто-нибудь на нас смотрел. Глаза за стеклами в темной оправе были такими же холодными, как и в прошлую встречу.

Я пожал ему руку – как и раньше, она показалась мне немного влажной. От нервов это или от недавнего путешествия в уборную – сказать не берусь. Жестом он предложил мне сесть, что я и сделал.

– Я удивлен, встретив вас в Майами, мистер Геллер, – сказал Сермэк, все еще стоя и глядя на меня сверху вниз.

– Зовите меня Нейт.

– Отлично, – продолжал он, усаживаясь и кладя салфетку на колени. – Прекрасно. Надеюсь, вам нравятся омары. Я взял на себя смелость заказать одного для вас.

– Конечно. Благодарю.

Помощник официанта в белой морской форме подошел и налил нам воды, спросив, не хотим ли мы кофе. Мы сказали «да». Официант в синем костюме подошел с подносом, на котором возлежал квартет ярко-красных омаров с клешнями, похожими на рукавицы охотника.

– Впервые вижу такой аквариум, где можно есть экспонаты, – сказал Сермэк. Я вежливо улыбнулся.

– Да, действительно.

Он глотнул воды.

– Почему вы в Майами, Геллер?

– Нейт. Я здесь по просьбе клиента.

– Кого?

– Адвоката.

– Какого адвоката?

– Думаю, что это закрытая информация, Ваша Честь.

– Конечно.

Официант поставил перед нами рыбный суп с моллюсками. Я стал его есть; мы взяли по нескольку подсоленных крекеров, и Сермэк начал ломать их в тарелку с супом. Погрузив ложку в эту мешанину, он сказал:

– Вы сегодня следили за мной, Нейт. Почему?

– Я следил за вами и на вокзале тоже. И в доме вашего зятя. И в «Билтморе».

Сермэк перестал работать ложкой и улыбаться тоже.

– Вы объясните мне наконец, что все это значит. Геллер?

– Нейт.

– Пошел ты на... Геллер, – вдруг сказал он, неприятно улыбнувшись. И совсем тихо добавил: – Послушай ты, кусок дерьма. Если я только захочу, уже через час тебя прикончат в каком-нибудь переулке, ты понял, ублюдок. Так какого черта ты тут делаешь? И какое отношение это имеет ко мне?

– Так не говорят с тем, кто пытается спасти вам жизнь.

– О чем, черт побери, ты толкуешь?

– У адвоката, на которого я работаю, есть клиент. У клиента есть интерес в том, чтобы вы остались живы-здоровы.

– О ком ты говоришь?

– На самом деле, Ваша Честь, я говорю вам больше, чем должен. Есть граница, которую я не могу переходить.

Официант каждому из нас принес по тарелке капустного салата. Я стал есть, Сермэк, не отрываясь, смотрел на меня.

– Ты говоришь – моя жизнь в опасности?

– А вы как думали? Вы сюда приехали разве только затем, чтобы добиться расположения Джима Фарли? Или, по крайней мере частично, вы находитесь здесь, чтобы увернуться от Фрэнка Нитти?

– Да потише ты.

– Я говорю тихо. Это слова кажутся громкими. Ваша Честь, я...

– Тебя сюда послали защищать меня? Но у меня телохранители.

– Знаю. Двум из них я уже сказал кое-что в туалете в Хайли, и они в штаны наложили.

– Интересно, почему тебя определили мне в защитники?

– Я могу узнать человека, которого пошлет Нитти.

– Понимаю.

– Я знаю, как он выглядит. Я его видел раньше.

– Когда? Где?

– После того, как он застрелил одного человека. Все, что я могу вам сказать.

Сермэк долго глядел на меня, не мигая. Потом сказал:

– На какого адвоката ты работаешь?

Я прикинул, стоит ему отвечать или нет. Может, он думает, что это вымогательство, или своего рода обман – следствие лжи, которую я согласился говорить ради него. Может быть, мне нужно дать еще одно доказательство, чтобы он поверил, что это правда.

– Луи Пикет, – выдал я.

Он побледнел – стал белей, чем моллюски в супе. Официант в синем сервировал омаров. Положил одного перед мэром, другого передо мной. Они были чудовищно огромные, похожие на фламинго на конном треке. Красавцы и уроды одновременно... Я стал крушить своего, открывая панцирь щипцами, которые нам принесли. Треск стоял такой, как будто стреляли, но Сермэк, казалось, ничего. не слышал и не видел. Он уставился в никуда.

Потом внезапно набросился на омара, разбивая его на части, как врага. Он ожесточенно ел, окуная плоть ракообразного в горшочек с растопленным маслом, пользуясь пальцами так же часто, как и вилкой, пока они не покрылись маслом и соком от мяса. Его манера вести себя за столом была отвратительна. Ел он быстро: ел так, словно состязался, – но думаю, что ничего при этом не ощущал.

Будучи человеком, относящимся к еде с благоговением, вкус лежащего перед ним омара он сейчас едва ли ощущал.

Сермэк управился раньше меня. Этот омар был первым в моей жизни, так что я отнесся к нему с должным вниманием. Мне понравились его вкус и аромат, хотя, когда я доедал последнюю треть ракообразного, мне действовало на нервы, что Сермэк уставился на меня из-под очков, разглядывая, как рыбу за стеклом аквариума, мимо которого я прошел полчаса назад.

– Меня удивляет, – сказал он, – что клиент мистера Пикета все еще блюдет мои интересы после всего, что я сделал.

– Откровенно говоря, – ответил я с набитым омаром ртом, – не думаю, что клиента мистера Пикета интересует, живы вы или умерли. Просто я считаю, что он – тот человек, который понял, сколько вреда может принести плохая пресса. Между прочим, день святого Валентина был всего несколько лет назад, если вы уловили мою мысль.

Он заметил:

– Что ж, план хорош – напомнить им, кто босс, из тюрьмы поставить Нитти на место.

Я пожал плечами.

– Вы же знаете, как обстоят дела. Политика.

Он кивнул. Потом поглядел на залив. Сумерки переходили в ночь, и огни на судах подмигивали мэру. Очертания города Майами отражались в воде.

Подошел официант и принял заказ на десерт; мы оба попросили ванильное мороженое, но до того, как его принесли, Сермэк скривился, видимо, от сильной боли.

Он встал, извинился, и Миллер потащился за боссом, державшем руку на полном животе.

Принесли мороженое, и я стал есть. К тому времени, как вернулся Сермэк, его мороженое начало таять; он медленно ел, потеряв ко всему интерес.

Покончив с мороженым, он заметил:

– Что же вы хотите – ходить за мной по пятам? Дождаться убийцу и остановить его?

Я кивнул.

– Я надеюсь задержать его еще до того, как дело зайдет слишком далеко, но если реально смотреть на это дело, выход один – дождаться и остановить.

– Когда Миллер и Лэнг увидели вас на бегах, почему вы решили не пытаться убрать их со своей дороги?

– Я не могу блефовать, если приготовился заниматься этим делом, – ответил я, пожав плечами. – А я буду им заниматься до тех пор, пока вы не предпримете что-нибудь, чтобы меня остановить.

Он коротко хохотнул:

– Какого черта, зачем я буду останавливать? Вы здесь, чтобы я выжил!

– Для меня это дело означает неплохие «бабки», Ваша Честь.

Нам подали кофе.

– Я хотел бы, чтобы вы описали этого человека мне и моим людям, – сказал Сермэк.

– Конечно.

– И вы можете продолжать наблюдение за мной, но не иначе, как в сотрудничестве с Лэнгом, Миллером и остальными. Если хотите, можете сообщать мне о себе время от времени. Ежедневно сверяйте все с моими планами.

– Хорошо. А что вы планируете делать?

– Я буду делать все, имеющее отношение к Джиму Фарли, что только смогу. Он обещает немногое, но очень ценное. А мне много дыр надо залатать. – Что вы имеете в виду?

– Фарли сказал мне, – что Рузвельт планирует приплыть в Майами в будущую среду. Этого в прессе еще не было. Но масса больших «шишек» настояла, чтобы он закончил здесь свое путешествие на яхте. Хорошая реклама для города, и хорошо для тех, кто выбрал президента. Он собирается выступить перед народом. Здесь должны быть вся пресса, духовые оркестры, радио...

– Вот как?

– Слыхали обо мне и Рузвельте, Геллер?

– Знаю, что в Чикаго вы поддерживали Смита.

– Дело в том, что я отклонил все просьбы Фарли переметнуться. Мы тогда собрались, чтобы объявить кандидатом в президенты этого тупого ублюдка Джея Гэма.

Джей Гэм – Джей Гэмильтон Льюис, стареющий щеголеватый сенатор из Иллинойса, который, хотя и был демократом, оставался заодно с реформистски настроенным прежним мэром, республиканцем Картером Гэрисоном – сыном мэра Чикаго времен Первой Всемирной Выставки, погибшего от пули убийцы еще до того, как усмирили «Белый город».

– А потом Гэм предал нас, переметнулся к Фарли, и я настоял, что кандидатом в президенты в этом городе будет объявлен банкир Трейлор.

– Но из-за этого Джей Гэм объединится с Фарли и отхватит ваше право на патронаж.

Сермэк при этих словах нахмурился, с трудом допуская подобную мысль. Он сказал:

– Этим негодяям я подал Чикаго на блюдечке. Самые большие бюллетени за президента в истории Иллинойса. Они все передо мной в долгу.

– О чем, между прочим, вы и напомнили сегодня Фарли.

Сермэк глядел сквозь меня, отхлебывая кофе.

– Мне нужно, чтобы на публике меня увидели с избранным президентом[20]. Мне нужно сказать ему кое-что наедине... – Он наклонился вперед. – Фарли собирается домой. В воскресенье после банкета. Остальные парни планируют рвануть на Кубу. К среде все уже разъедутся по домам – в Нью-Йорк или еще куда, будут вылеживаться где-нибудь на пляже на толстых задницах. А я останусь здесь. Это должно произвести на него впечатление.

– На Фарли? Вы сказали, что он в воскресенье уедет...

– Да нет, я говорю о Рузвельте. Он сочтет это персональной данью уважения. Как публичное извинение за то, что я не выполнил его просьбы на съезде партии.

– Вы вправду так думаете?

Сермэк засмеялся, будто хрюкнул.

– Рузвельт не только на ноги слаб, он и головой ослабел тоже.

– По-моему, вы не должны так поступать.

– Что ты имеешь в виду?

– Вы совершаете ошибку. Вы думаете, что здесь будете в безопасности. Если парни из Синдиката проводят тут каникулы, да к тому же у Капоне и Фишетти здесь свои дома, вы решили, что никто не попытается в вас стрелять в Майами.

Сермэк пожал плечами.

– Ну да, верно. Не гадят же там, где едят, Геллер.

– Да, но они могут это сделать так, что никто ничего и не заподозрит.

– Что ты имеешь в виду?

– Политическое убийство. Вы здесь среди политиков со всех уголков страны, включая весь «кухонный кабинет» Рузвельта. Если какой-то идиот вдруг начнет стрельбу в вестибюле «Билтмора», когда вы будете стоять вместе с сотней других политиков и в вас случайно попадет одна из пуль, никто и не подумает на Синдикат. Все решат, что эти безработные негодяи сбрендили, выискивая, кого бы обвинить в своих неприятностях. А лучше всего обвинить политика. Скажите, вы можете на публике протолкаться к Рузвельту? Вы привезли пуленепробиваемый жилет, о котором тогда говорили?

Сермэк облокотился на стол, сложив большие толстые руки, и поглядел на меня поверх них.

– Я должен это сделать. Другого пути нет. Этого негодяя-инвалида я ненавижу, но в Чикаго есть проблемы большие, чем этот долбаный Фрэнк Нитти. У нас учителя месяцами не получают зарплату. От федерального правительства городу нужны кредиты, и нужны срочно. Можешь ты это понять. Геллер?

Ладно, я конечно мог на это заметить, что знаю об одном из блатных постов, который он получил от Фарли и отдал другому своему зятю. Это был пост сборщика налогов от Чикаго, появившийся очень кстати, потому что Сермэка решили проконтролировать на предмет честной уплаты налогов. Да я мог сделать сотню циничных замечаний, но, знаете, мне почему-то показалось, что этот негодяй говорит то, что думает, что он на самом деле хочет поставить Чикаго на ноги, что он на самом деле беспокоится об учителях, полицейских и других муниципальных служащих, которым платят так, словно милостыню подают. Сермэк добавил:

– А кроме того, тут повсюду будет секретная служба. Со времен Мак-Кинли не удалось больше ни одно убийство, знаете ли, и никогда не удастся. Потому что эти парни свое дело знают. Да и мои ребята здесь. И вы тоже. Геллер. Ведь вы будете?

Я кивнул.

– Но до тех пор сидите тихо. Больше никаких общественных мест.

– Только обед в честь Фарли в субботу.

– Там могут быть фокусы. Он открыт для широкой публики.

– Всего шесть сотен мест.

– Хорошо. Тут еще можно обеспечить безопасность.

– Другими словами, я останусь у зятя. С телохранителями. Я должен повидаться еще кое с кем, но они могут приехать ко мне сами.

– Хорошо, – сказал я. – Нитти, конечно, не ожидает, что вы заляжете на дно. И не думаю, что он попытается пристрелить вас дома. Скорее всего, это случится на публике, чтобы думали, что Синдикат тут ни при чем.

– Тогда у убийцы только две возможности. Обед в «Билтморе» в честь Фарли в субботу и Бейфрант-парк в среду.

– Что?

Сермэк махнул рукой влево.

– Бейфрант-парк... Там будет выступать Рузвельт.

– Непременно вам нужно все дело испортить, мэр!

В первый раз за все время холодные глаза немного смягчились, а улыбка стала искренней.

– Я вас, кажется, недооценил. Геллер?

– Может, и нет. А может, я только сейчас становлюсь самим собой.

– Может быть...

– А сейчас куда вы направляетесь?

– В туалет, – сказал он, вставая, кривясь и держась за живот.

На этот раз сопровождал его я, а он махнул Миллеру оставаться на месте.

* * *
Его Честь мыл руки, когда я сказал:

– Вам нужно усилить охрану перед домом.

– Что вы имеете в виду?

– Я сказал вашему садовнику, что я из «Гералд», я он мне выболтал все, вплоть до дня вашего рождения.

Промокая руки бумажным полотенцем, Сермэк отрицательно покачал головой. – У нас нет садовника.

– Что?!

– Вернее, не совсем, потому что этим занимается соседский мальчик. А когда приезжает зять, он все делает сам. Это его хобби.

– А ваш соседский мальчишка не кубинец, нет?

– Да нет. А что?

– В тот день у вас подстригал кусты какой-то кубинец.

Сермэк снова пожал плечами, явно сомневаясь:

– Возможно, мой зять нанял кого-нибудь еще, чтобы успеть обустроить сад к моему приезду.

– Может быть, вы и правы.

Так или иначе, тот, кого я ищу, – не кубинец. Да и садовник этот – явно не блондин. Но мой блондин мог иметь кубинца-напарника, мог ведь?

– Мы проверим еще раз все вокруг, если вам это так важно.

– Да, пожалуйста, – попросил я.

– Ну, а сейчас давайте удивим Миллера и Лэнга новостью, что вы теперь коллеги, – предложил Сермэк.

Глава 16

Над головой стояло налитое новогоднее солнце. Вдали на полоску земли напротив парка, хлопая крыльями, садились пеликаны и чайки, чтобы потом снова взлететь. Среда близилась к вечеру и духоте, а по Бейфрант-парку прогуливались пары разного возраста, иногда останавливаясь, чтобы поиграть в настольную игру или посидеть на скамейке с видом на синий залив с белыми суденышками.

Я прошел мимо одного из парней, который, привязавшись к большой пальме, натягивал оборванные ветром провода. Главная прогулочная аллея от подножия Ист-Флеглер до залива была окружена клумбами, подстриженными хвойными изгородями, королевскими пальмами и влюбленными на скамейках. Вид счастливых парочек навел меня на размышления о Мэри Энн Бим; мне хотелось знать, вспоминает ли она обо мне, пока я торчу здесь, пытаясь сохранить жизнь мэру Сермэку.

Если не считать парней с проводами, казалось, парк был полностью безопасен. Я прогулялся по всей его территории – сорока акрам, которые насыпали меньше десяти лет тому назад и превратили в тропический рай.

Браунинг висел под мышкой, а «бульдог» тыкался в мои внутренности, и если парень появится пораньше, желая осмотреть арену преступления, я еще успею подложить ему пушку и тут же взять его с ней.

Солнце все еще делилось с небесами своей щедростью, и над парком лениво парило несколько самолетов, когда я уселся в первом ряду амфитеатра. Ряды зеленых скамеек, на которых будут сидеть восемь тысяч приглашенных, изгибались, образуя широкий полукруг перед оркестровой раковиной. Купол центральной сцены был разрисован орнаментом красного, оранжевого, желтого и зеленого цветов, немного в восточном стиле, и на каждой стороне сцены было по башне с куполом наподобие желудя, разрисованного полосами серебристого, зеленого, желтого, оранжевого и красного. Это было похоже на представление Шрайнера о Египте: желтого цвета штукатурка внутри купола и синего цвета платформа; на коричневом с красными кистями занавесе изображения каирских улиц. На сцене была поставлена импровизированная деревянная трибуна с шестью рядами скамеек в ложе для примерно двадцати пяти – тридцати приближенных лиц, одним из которых будет Сермэк. Он должен сидеть в первом ряду.

По счастью, в целях безопасности, публика не имела возможности слишком близко подойти к сцене; невозможно это было сделать и с крыши, не доходившей ни до одной из королевских или кокосовых пальм, отделявших амфитеатр от панорамы Майами. Даже находясь в первом ряду, Сермэк будет в безопасности. Полукруглое замощенное пространство перед оркестром и было тем местом, откуда должен был говорить со своей машины президент-избранник.

Я сидел и обдумывал эту ситуацию, когда услышал за собой приглушенный разговор. Повернувшись, я увидел, что, невзирая на ранее время, зеленые скамьи стали заполняться народом. Я поднялся и прошелся вокруг, но не увидел того лица, которое искал. К пяти тридцати я сообразил, что мне нужно оставаться здесь, если я хочу сохранить за собой это место с круговым обзором.

Чуть позже шести появились и начали осматриваться какие-то парни, видимо, из Секретной службы. Одному из них я назвался телохранителем мэра Сермэка, показав кое-какие бумаги; парень проверил по списку, нашел мою фамилию, кивнул и позволил мне остаться. По мере наступления сумерек не осталось ни одного места, которое не подверглось бы досмотру ФБР.

Конечно, если все эти горожане вперемешку с туристами прочитали газеты, как это сделал я, они знали, что движение в нижнем городе будет остановлено в восемь тридцать, и решили попасть сюда, пока еще возможна хоть какая-то парковка (их машин и задниц). Парад покидал пирс, где стояла яхта «Нурмахал», около девяти, и сотни местных копов пешком, на мотоциклах и «моторах» должны были сопровождать Рузвельта, его людей, а также кое-кого из доверенных лиц по Бискейн-бульвару. Перед ними ожидалось шествие различных духовых оркестров, а замыкать всю эту демонстрацию должна была пресса.

Я нервничал по поводу того, что Сермэк появится на публике. Но ведь блондин-киллер был «профи», и он должен был понимать, что ситуация самоубийственная: все клубится от ФБР и службы безопасности (полицейские с Секретной службой, а также телохранители). Было почти семь часов, и все места были заполнены народом. Толпа могла обеспечить убийце какую-то анонимность, но через толпу вряд ли удастся быстро уйти. Конечно, если он воспользуется глушителем, то повалит Сермэка до того, как кто-нибудь поймет, что произошло. Тогда у него появится шанс исчезнуть в начавшейся давке – улица, впрочем, как и Майами, довольно близко. Физически это было возможно, но в совершенно идеальном случае.

Я уже стал подумывать, что информация Капоне ошибочна, или блондин вообще не появится, или принесли успех мои попытки, заставившие Сермэка не высовываться. Его единственный выход на публику был на банкете Фарли, на котором присутствовал и я в черном галстуке и с «пушкой» под мышкой. Стоя у дверей в клубе «Билтмор» и наблюдая, как входят всякие доверенные лица со своими дамами, я не заметил никого подозрительного. И в обслуге «Билтмора» блондин не выдавал себя ни за помощника, ни за официанта. Я сидел впереди, лицом к главному столу, а четыре телохранителя Сермэка были расставлены в разных местах – двое по обеим сторонам банкетной комнаты и два других снаружи: один с парадного входа в здание, другой – с черного. Я дал Миллеру с Лэнгом и команде описание блондина и вполне компетентно объяснил, как его обезвредить – попытайся он расстроить вечеринку.

Но его не было, и я зазря прострадал весь вечер в обезьяньем костюме, глотая дым сигар, скучные речи и недожаренную говядину.

Остальное время Сермэк сидел дома. Я следил снаружи, сидя в своем сорокадолларовом «форде», пару раз на дню прерываясь, чтобы доложиться мэру и прикрывать его на пути следования. Он развлекал разных демократов и занимался «шишкой» из Чикаго, Джеймсом Б. Боулером; приезжали к нему и разные чикагские миллионеры, у которых в Большом Майами были зимние дома, но на публике он не появлялся. Выяснилось, что зять нанимал садовника навести красоту к приезду мэра, так что этот кривоногий парень с шапкой волос, по-видимому, действительно был тем нанятым человеком.

Я надеялся на прохладную ночь, но, хотя ветер ласково шевелил верхушки пальм, было душно. Ближе к восьми (толпа разбухла, по крайней мере, в два раза по сравнению с размером арены, многие сидели на краях газонов) появились Миллер и худой Мюлейни.

– Народу слишком много, – заметил Миллер.

– Да, полно, – ответил я.

– Только сумасшедший попытается тут что-нибудь выкинуть.

– Согласен. Но все равно не смыкайте глаз.

– Я сам знаю, как мне делать свою работу, Геллер.

– Не сомневаюсь.

Миллер глянул на меня, выискивая насмешку, но ее не было. Он это понял и молча занял позицию впереди, слева от сцены. Другой телохранитель встал справа. К этому времени в работе было и несколько копов в форме они удерживали людей подальше от замощенного пространства, за исключением заигравшихся детей, к которым относились добродушно. Сквозь толпу, стараясь изо всех сил, проталкивались торговцы с лотками с арахисом и лимонадом. Я купил себе бутылку.

Прожекторы – красные, белые и голубые – высветили пальмы, окаймлявшие амфитеатр. Одетые в серебряные шлемы духовые оркестры из Американского легиона на Майами, готовясь маршировать к пирсу, чтобы приветствовать вновь избранного президента, собрались передо мной и неистово выдавали полдюжины мелодий. Видимо, не знали, что я вооружен.

Теперь были заполнены все проходы по обе стороны оркестровой раковины, и, как я и предполагал, позади нее тоже все было забито людьми. Мужчины в рубашках с короткими рукавами, женщины в тонких летних платьях. Белые рубашки отлично оттеняли разноцветные платья – просто цветочная клумба из смеющейся толпы. Воздух дрожал от разговоров; толпа предвкушала появление человека, который всего через две недели будет объявлен тридцать вторым президентом: аристократ-инвалид, обещавший, что мы забудем тяжелые времена. Черт возьми, да ведь и я сам за него голосовал.

Как только ушли оркестры, проскользнули лимузины с приглашенными доверенными лицами, и толпа начала раскачиваться вперед-назад и с ликованием аплодировать. Лимузины остановились позади оркестровой раковины; приглашенные вышли и, поднявшись по ступеням в центр сцены, взобрались на импровизированную трибуну.

Сермэк, сопровождаемый Лэнгом и другим телохранителем, сыном шефа детективов, занял свое место в переднем ряду одним из последних.

Лэнг подошел ко мне.

– Ну, что? – спросил он.

– Пока ничего, – ответил я.

– Ничего и не будет.

– Возможно. Но будь повнимательней. Он усмехнулся и пошел к Миллеру.

Второй, по имени Билл, спросил:

– Вы думаете, что-нибудь произойдет?

– Не знаю. Мне не нравится, что мэр сидит в первом ряду трибуны. Не думаю, что кто-то из этой толпы сможет попасть в него из револьвера, но лучше бы он пересел назад.

– Нельзя, потому что он должен успеть быстро подойти к Рузвельту, до того, как машина двинется.

– Что вы имеете в виду?

– Нам сказали, что Рузвельт не останется здесь на ночь. Он уезжает поездом в десять пятнадцать.

– А это значит, что, раз это касается президента, Сермэк все равно спустится сюда, и немедленно.

– Да.

– Он сделается отличной мишенью, – вздохнув, сказал я.

Билл пожал плечами, но, видимо, ему все-таки сделалось не по себе, он по-настоящему испугался. Я был рад, что есть еще хоть кто-то, относящийся к этому серьезно. Слева Миллер с Лэнгом, улыбаясь, болтали и курили.

Я все еще изучал толпу, выискивая блондинистую шевелюру, разыскивая лицо, врезавшееся в мою память в тот день, когда в туннеле сабвея умер Джейк Лингл. Но, сколько я не высматривал, это лицо не увидел. Потом сообразил, что здесь было двадцать или двадцать пять тысяч лиц – вполне возможно, что одно или два я пропустил.

Толпа заволновалась, раздались звуки марша Джона Филиппа Суза – приближалось шествие. Это как бы всех подхлестнуло; звуки марша делались все слышнее, и к тому времени, когда духовые оркестры маршировали через мощеную площадку, толпа уже ликовала, встречая только что избранного президента.

Оркестр заполнил оркестровую раковину; прогремел, пересекая площадку, эскорт мотоциклов; и следом за ними к ступенькам, ведущим на сцену, подкатил ярко-зеленый «кабриолет» с опущенным верхом. На передних сиденьях – шофер в полицейской форме и телохранитель. Полдюжины ребят из Секретной службы бежали по обеим сторонам машины или висели на подножках. На задних сиденьях находились мэр Майами, крепкий, лысый мужик, и Франклин Д. Рузвельт – в темном костюме и галстуке бабочкой.

* * *
Толпа ликовала; улыбка Рузвельта была заразительной, и когда он приветственно помахал рукой, толпа взревела, и, казалось, весь Майами отвечает ему. На сцене доверенные лица тоже аплодировали стоя, и я заметил, как Сермэк беспокойно пытается поймать взгляд Рузвельта. Когда Рузвельт повернулся поприветствовать людей на трибуне, он немедленно узнал Сермэка и выразил удивление – как тот и предполагал; все другие большие «шишки»" демократической партии уже разъехались по домам или в Гавану, и это поставило Сермэка в ряд фигур национального масштаба. Президент-избранник махнул Сермэку, обращаясь к нему с какими-то словами. Из-за рева толпы я не расслышал, но, по-видимому, он пригласил Сермэка к нему присоединиться. К моему удивлению, Сермэк отрицательно покачал головой, улыбаясь, как он умел, и прокричал что-то вниз в ответ, что – я тоже не разобрал, но предположил нечто вроде: «После того, как вы выступите, сэр».

Позади ярко-зеленого автомобиля стоял голубой «кабриолет» с сотрудниками Секретной службы; несколько машин, полных операторов кинохроники, разгрузились позади оркестровой раковины, и репортеры, сверкая фотовспышками, расположились по углам площадки. Толпа газетчиков поспешно усаживалась правее. Они прибыли сюда с пресс-конференции, проходившей на яхте, и столкнулись с опередившей их местной сворой коллег.

Мэр, держа микрофон, выступал прямо из машины. Он говорил:

– ...Мы приветствуем его в Майами, мы желаем ему успехов, и мы обещаем ему содействие и поддержку, а также желаем ему «доброго пути».

Толпа снова зааплодировала, и когда аплодисменты перешли в овации, Рузвельт, пользуясь руками, приподнялся и сел на опущенном верхе кузова автомобиля. Ему передали микрофон. После двенадцати дней рыбной ловли он выглядел загорелым и отдохнувшим. Громкоговорители доносили его голос до изнывающей от нетерпения толпы; большинство людей слушали стоя.

– Господин мэр, друзья! – начал Рузвельт и с улыбкой добавил: – И враги...

Он выдержал паузу, дав толпе возможность засмеяться, что та и сделала.

– Я на самом деле ценю приглашение итеплую встречу моих многословных друзей в Майами, – сказал Рузвельт, – но и я здесь не чужой...

Глядя, какой отличной мишенью он выглядит, я был рад, что должен здесь охранять Сермэка, а не Рузвельта. Шевелилась толпа, переходили с места на место репортеры, крутились камеры операторов кинохроники, люди пытались пробиться поближе. Между тем новоизбранный президент продолжал свой многословный, с простонародными выражениями монолог:

– Я чудесно отдохнул и наловил много рыбы, – говорил он. – Однако я не собираюсь рассказывать вам о рыбной ловле.

Вот тогда я его и увидел.

* * *
Он уже не был блондином: поэтому я его и пропустил. Он был слева от меня и справа от сцены, как раз ближе к той стороне, где заканчивались зеленые скамейки и начиналась трибуна. Он, должно быть, держался позади, но сейчас протиснулся вперед. В белом костюме, без шляпы, волосы выкрашены в темный цвет – или это раньше он был выкрашен блондином? Среди загорелых горожан и большинства туристов его бледное лицо сияло, как неон.

– Во время путешествия я поправился на десять фунтов, – продолжал Рузвельт, – и одной из моих первых обязанностей как официального лица будет сбросить эти лишние фунты.

Я двинулся вглубь от скамейки, и телеса позади меня плотно смыкались сразу же, как только я пробивал очередной ряд. Никто на меня не рассердился, никто не обратил на меня внимания, хотя репортеры и люди из Секретной службы так или иначе крутились вокруг. Ближе всех к экс-блондину были Миллер с Лэнгом, а не я, но глаза их, захваченные харизмой Рузвельта, были устремлены на него вместо того, чтобы следить за окружающими (за что, собственно, им и платили!).

– Я надеюсь, что мне удастся приехать сюда будущей зимой, – сказал Рузвельт, заканчивая выступление, – повидать вас всех и провести еще раз десять дней во Флориде или две недели на воде.

Рузвельт широко улыбнулся, кивнул и помахал рукой, и гром аплодисментов заставил бы вас поверить, что только что впервые прозвучала геттигсбергская речь. Народ стал продвигаться вперед, чтобы быть к нему поближе – копы и люди из Секретной службы не утруждали себя попытками остановить эту массу человеческих тел, вероятно, понимая, что это невозможно. Продвигаясь дальше, я все еще мог видеть экс-блондина. Он расстегнул пиджак, но глаза его были устремлены не на Рузвельта: его глаза смотрели на сцену.

Парни из киноновостей взобрались сзади на зеленый автомобиль, призывая Рузвельта снова повторить выступление, потому что сломалась одна из их камер. Он ответил: «Ничем не могу помочь, мальчики», – и сполз опять на заднее сиденье, махнув Сермэку.

Изо всех сил стараясь пробиться и двигаясь против течения, я увидел сияющего улыбкой Сермэка, спускающегося по ступенькам платформы навстречу Рузвельту. Я даже услышал, как Рузвельт громким голосом воскликнул:

– Приветствую тебя. Тони!

Потом Сермэк потряс Рузвельту руку, перейдя на ту сторону автомобиля, что ближе к сцене, подальше от людской давки, и начал о чем-то беседовать.

Экс-блондин протянул руку под пиджак, но я уже был рядом. Я схватил его за руку и рванул из-под пиджака, и рука появилась без оружия, но, хотя он не схватил пушку, я заметил ее у него под мышкой, когда пиджак распахнулся. Он, пораженный, уставился на меня, а я резко утопил кулак в его животе, и он сложился вдвое. Люди вокруг нас, по-видимому, ничего не заметили, так как продолжали переть вперед.

Я выхватил из-под мышки свой браунинг и, схватив его за руку, сунул ствол ему под нос. Но он, впрочем, его и не заметил; он продолжал таращиться на меня.

И случилась пренеприятнейшая вещь: он меня узнал.

– Вы! – выдавил он изумленно.

* * *
Никогда мне не приходило в голову, что он меня узнает. Видел он меня только раз, но ведь, с другой стороны, я-то его запомнил. И он, без сомнения, следил за делом Лингла, искренне интересуясь, чем оно закончится. И мое фото мелькало в газетах в связи с этим делом, так что я сделался частью его жизни, точно так же, как он стал частью моей. Мое лицо отпечаталось в его мозгу, а его – в моем. И я ему ответил:

– На этот раз я тебя поймал, гадина!

Выпустили ракеты.

То есть это так прозвучало, но я-то сразу сообразил что к чему. Я завертелся, не выпуская его руки, и увидел, как Сермэк, находившийся довольно далеко от Рузвельта (которому зачитывали длиннющее шутливое послание от города Майами), сложился вдвое.

Выстрел.

Продолжали выпускать ракеты.

Я вгляделся – справа от нас и слева от сцены поверх скопища людей странно возвышалась чья-то голова с шапкой курчавых волос над коротким туловищем, – а потом сообразил, что какой-то человек стоит на одной из скамеек, примерно в пяти рядах позади нас, и стреляет. Вспышки его длинноствольного револьвера выглядели фейерверком. И все больше падало людей.

Блондин рванулся прочь, и я боднул его головой изо всех, сколько их было, сил прямо по скуле, и он сник. Я бросился к Сермэку, пихаясь, разгребая, почти отбрасывая толпящихся передо мной людей с дороги, чтобы к нему добраться.

Над мэром склонились Миллер и Лэнг, а долговязый, белоголовый олдермэн[21] Баулер стоял рядом на коленях, как будто молился.

Сермэк поглядел на Миллера и Лэнга; его очки потерялись при падении. Он спросил:

– Где были эти чертовы телохранители?

Я вышел из-за Баулера.

– Я схватил блондина, Ваша Честь. Он не стрелял.

Сермэк слабо улыбнулся, как бы сморщился.

– Что за дьявольщина! Они все-таки меня достали, Геллер.

Рузвельтовская машина все еще оставалась на месте: раздавались крики – мужские и женские, люди превратились в неистовствующую толпу.

– Убить его!

– Линчевать его!

Рузвельт, моментально окруженный охраной, как щитом, закрытый стеной из спин людей из Секретной службы требовавших, чтобы он уезжал, и получавших от него бесконечно повторяемое короткое «Нет!», выбрался из-под опеки и подтянулся к задней стороне машины. Он махал рукой, улыбаясь толпе, и кричал:

– Со мной все в порядке!

Человек из Секретной службы закричал:

– Уезжайте отсюда! – обращаясь к шоферу-полицейскому: – Увозите президента!

Коп тронул автомобиль, а пара легавых на мотоциклах включили сирены и начали расчищать дорогу.

Я закричал вслед уходящей машине:

– Ради Бога, ранен Сермэк! Заберите его отсюда!

Рузвельт, должно быть, меня услышал, потому что обернулся, а затем наклонился вперед и сказал что-то шоферу – машина остановилась. В Сермэка попали спереди, в грудную клетку – у него было кровотечение, но он был в состоянии держаться на ногах. Баулер и пара местных политиков помогли мне довести Сермэка до поджидавшей его машины. Мы усадили его сзади с Рузвельтом, который посмотрел на меня и, улыбнувшись, кивнул. Сермэк глядел на Рузвельта и сиял – наконец-то у него была частная аудиенция с новоизбранным президентом. Потом он потерял сознание, и машина рванула с места.

* * *
Седоголовый мужчина держался за голову – между пальцами стекала кровь. На ступеньках к оркестровой раковине корчилась женщина лет тридцати, в вечернем туалете; ее руки, обхватившие живот, были в крови. Голубой «кабриолет», сопровождавший Рузвельта, еще не уехал, за рулем сидел с потерянным видом молодой коп в униформе. Я подошел к нему и сказал:

– Берите еще одного человека, грузите этих раненых и вывозите, черт побери, в больницу!

– Мне велели оставаться при машине, – объяснил он.

Я ухватил его за грудки так, что отскочило несколько блестящих пуговиц.

– Давай, шевелись, говнюк!

Он судорожно сглотнул комок в горле:

– Слушаюсь, сэр! – и, выйдя из машины, начал собирать раненых.

Слева от меня люди повалились друг на друга, как две футбольные команды при вбрасывании мяча. Какие-то копы в униформе и люди из Секретной службы пытались их растащить.

Из громкоговорителя раздавалось:

– Пожалуйста, покиньте парк! Пожалуйста, немедленно уходите!

Я начал растаскивать кучу, а один из копов, очень разумно использовавший свой светящийся жезл, помог мне заполучить убийцу из-под разъяренной толпы. Им оказался маленький человечек, чуть повыше пяти футов и почти голый – на нем осталось только несколько клочков одежды цвета хаки, остальное было разодрано толпой.

Полицейский, с которым я так грубо обошелся, помогал сесть в голубой «кабриолет» седому мужчине, женщина в вечернем платье уже лежала на заднем сиденье. Оставался еще один мужчина, с окровавленной головой. Я показал на автомобиль, и двое полицейских, державших маленькую, почти бесчувственную фигурку за обе руки, кивнули мне; мы проложили дорогу к машине и бросили убийцу на багажную полку. Один из копов сел прямо на мужичонку, и машина тронулась. Преступник глянул на меня, выдавив улыбку, и что-то проговорил: копы придавили его посильнее. Это был не самый мягкий способ обращения, но, возможно, жизнь он ему спас: толпа жаждала крови.

Если уж они хотели крови, то вполне имели возможность лицезреть ее: достаточно было бросить взгляд туда, где раньше стояла машина Рузвельта: крови там было, как краски на полотнах в квартире Мэри Энн Бим в Тауер Тауне. Полицейские все еще слонялись вокруг, а вот толпа понемногу рассеивалась.

Я присел на ступеньки. Рядом тоже было пятно крови.

Приплелись Миллер с Лэнгом. Стояли, воззрившись на меня, и поеживались.

Лэнг сказал:

– Что теперь?

– Если бы я не хотел, чтобы меня уволили, – ответил я, – то нашел бы, в какую больницу поместили Сермэка, и был бы все время под рукой.

Миллер с Лэнгом переглянулись, снова поежились я побрели прочь.

Один из телохранителей, Билл, с измученным видом медленно подошел ко мне.

– Мы должны были это остановить, – сказал он.

– Вот именно, – заметил я.

– Вы думаете – это была случайность?

– Что?

– Может, тому парню нужен был Рузвельт?..

– Проваливай!

Он ушел.

Блондин, бывший теперь шатеном, давно испарился. Я его взял, а он ушел. Сермэка подстрелили, возможно, смертельно, а нажал на курок маленький человечек с копной волос.

Садовник, которого я видел у зятя Сермэка.

Что ж, я знал, куда они его повезли: в здание Административного центра графства. Там и находилась тюрьма. Мне очень хотелось туда попасть и потолковать с этим кубинцем, или кем он там был. Может, глупцы и поверят, что мишенью был Рузвельт.

Но они не слыхали, что пробормотал мне кучерявый, когда на него уселся коп и машина тронулась.

– Что ж, – сказал он, глядя прямо на меня сияющими карими глазами, – я сделал Сермэка.

Глава 17

Административный центр графства Дейд в виде готической башни резко белел на фоне ночной темноты, освещенный так, что был виден на многие мили вокруг. Или на кварталы, а их от Бейфрант-парка до этого здания было около восьми, и я прошел их пешком, потому что движение все еще было остановлено. Копы и помощники шерифа толпились на двух пролетах лестницы, перед входом, где виднелся ряд двухэтажных колонн, как напоминание о более цивилизованных временах.

Коп, державший руку на рукоятке револьвера, нервно расхаживал по бровке.

Я подошел к нему и сказал:

– Я из Бейфрант-парка. Телохранитель Сермэка, – и показал ему удостоверение.

– Вам там туго пришлось, – ответил он.

– И не говорите. Я так понял, что они еще не привезли стрелявшего.

– Нет. Не знаю даже, какой черт их задерживает. От парка не так уж далеко.

– В машине было еще несколько раненых... Возможно, они вначале завернули в больницу...

– Очень может быть, – кивнул полицейский.

Когда через несколько минут подкатил голубой «кабриолет», убийцу уже сняли с багажной полки и посадили на заднее сиденье между двумя копами. Впереди – шофер-полицейский и еще один коп. Они вывели темного, кучерявого человечка из автомобиля. Он был совершенно голый, даже клочки цвета хаки, висевшие на нем в парке, сейчас исчезли, но никого, казалось, это не озаботило. Его, кстати, это тоже не беспокоило: он казался притихшим, а на лице была слабоуловимая улыбка. Толпа копов разделилась, как Красное море, надвое и двигалась волнами по ступеням вверх. Прошмыгнул за ними и я.

Тут я заметил рядом с собой парня в штатском; он определенно не был помощником шерифа. На нем были серая фетровая шляпа с узкими полями, черный костюм, темно-голубая рубашка и желтый галстук. Ему было лет тридцать пять, но в каштановых волосах уже виднелась проседь. В нем чувствовалась какая-то нервность.

Мы находились в самой гуще копов, в середине высокого вестибюля здания, когда я повернулся к нему и сказал:

– Можно попросить у вас автограф, мистер Уинчелл?

Он улыбнулся одними губами, синие глаза-бусинки остались холодными, как мрамор вокруг нас. Он вдавил что-то мне в ладонь. Я глянул – пятидолларовая бумажка.

– Попридержи язык за зубами, малыш, – сказал он, – и позволь мне тащиться за тобой.

– Будьте моим гостем, – ответил я.

– Молодец, мальчик, – сказал он с усмешкой. – Я тебе дам еще столько же, если сыграешь честно.

Я припрятал купюру в карман, потому что через вестибюль, напротив нас, открылся лифт, и убийца с несколькими копами втиснулись, понятное дело, туда. Как только лифт начал подниматься, толпа полицейских немного уменьшилась, и они занялись своими делами.

– Дело – дрянь, – сказал Уинчелл.

– А как вы сюда, так быстро попали? Вы тут единственный репортер.

– Остальные, возможно, в больницах или потащились за Рузвельтом.

– Я не видел вас среди прессы в парке. – Я был в конторе «Вестерн Юнион» – отсылал колонку в «Миррор», когда услыхал, как два парня спорят, сколько выстрелов какой-то чокнутый сделал в Рузвельта. Это все, что мне нужно было услышать.

– Думаю, остальные репортеры все-таки догонят вас, прежде чем вы получите какую-нибудь информацию.

– Я знаю. Не можешь доставить меня наверх? Я слышал – тюрьма на двадцать восьмом этаже.

– Могу попробовать.

Мы подошли к лифту, где обосновались два копа – чтобы не пропускать таких, как Уинчелл, полагаю.

Мы не продвинулись бы дальше ни на шаг, но один из копов был в парке и видел, как я помогал грузить преступника на задок автомобиля. Так что, когда он узнал, что я являюсь личным телохранителем Сермэка и хочу задать убийце несколько вопросов, то позволил мне подняться.

– А это кто? – спросил коп, по-видимому, не узнав Уинчелла.

Журналист, явно задетый, все же промолчал.

– Он со мной, – ответил я. Коп поднялся.

– О'кей. Это на девятнадцатом этаже. Там одиночные камеры.

Мы вошли в лифт.

Уинчелл закачался на пятках, поглядывая на указатель этажей.

– Наверное, вы неприятно удивлены, – сказал я.

– Всякое бывает, – ответил он. – Но, как правило, проблем не возникает, для чего я периодически и делаю слюнявые репортажи для любителей «мыльных опер». Например, как девушка из хора получила бриллиантовый браслет, затащив в постель какого-то миллионера, ну, или вот что-нибудь подобное.

На девятнадцатом этаже дверь открылась, и перед нами предстал шериф – огромный, мускулистый человек в темном пиджаке и белых брюках, ярком галстуке и бесформенной шляпе, разговаривающий с копом, на ладони которого лежал никелированный длинноствольный револьвер тридцать второго калибра, и тот как будто предлагал его шерифу, как какую-то вещь. Увидев нас, шериф мрачно нахмурил брови, но прежде, чем он успел что-либо сказать, вперед с самоуверенной улыбкой вышел Уинчелл.

– Я – Уолтер Уинчелл, – сказал он, протягивая руку, которую шериф пожал, разинув рот. – Позвольте мне провести с этим ненормальным пять минут, и я прославлю ваше имя во всех газетах мира.

Выражение лица шерифа изменилось с неприязни до благоговения, и теперь, когда знаменитость пожимала его руку, он раболепно ухмылялся:

– Рад видеть вас в моей тюрьме, мистер Уинчелл.

– Надеюсь, как временного гостя, – добавил Уинчелл, выплевывая слова, будто семечки. – Что вы можете рассказать мне о том человеке, которого только что упрятали в камеру?

– Он говорит, что его зовут Зангара, Джузеппе Зангара. Пока что это все, что мы узнали. Плохо говорит по-английски. Но я сам немного говорю по-итальянски. Могу переводить, если вы не сможете его понять.

– Вы очень любезны, шериф. Показывайте дорогу.

– Минутку, – сказал шериф, поворачиваясь ко мне. Я стоял сразу за Уинчеллом, стараясь быть как можно незаметнее. – А вы кто?

Я объяснил. Коп, стоявший рядом, был одним из тех, кому я помогал грузить преступника на багажную полку машины, он подтвердил то, что я сказал.

– Этого еще не хватало, – шериф взмахнул руками. – Мы не хотим здесь видеть никого из чикагских копов. Сами разберемся.

Уинчелл заметил:

– Он со мной.

Поразмыслив немного, шериф разрешил.

– Ладно, о'кей, раз так. Пойдемте.

Я поблагодарил Уинчелла.

– Мы квиты, – ответил он. – Вернее, будем, если вы вернете мне ту «пятерку», что я вам дал. Я вернул ему пять баксов.

Шериф и коп с засунутым за пояс револьвером убийцы провели нас к отделению одиночек, освещенному только светом из коридора. Камеры-одиночки по большей части пустовали. Мы прошли мимо одной, в которой сидел на откидной койке негр и что-то бормотал. На этаже он был единственным заключенным.

В конце коридора была одиночка, в которую поместили Джузеппе Зангара. Он стоял посреди камеры совершенно голый, не стыдясь наготы, но вызова в его позе не было.

Наконец-то я хорошенько его разглядел: ростом около пяти футов шести дюймов; весил, наверное, фунтов сто пятнадцать, верхнюю часть живота пересекал широкий шрам; лицо длинное, узкое, с квадратной челюстью; волосы чёрные, как смоль; глаза темные, внимательные. Слабая улыбка все еще оставалась на его лице. Когда он увидел и узнал меня, улыбка моментально исчезла.

Сквозь решетку шериф поглядел на спокойного, молчаливого узника и заметил:

– Собираюсь тебя, друг, усадить на электрический стул.

Зангара поежился.

– О'кей. Сажай кресло. Я не бояться.

Шериф повернулся к Уинчеллу и сказал:

– Это он, мистер Уинчелл.

Уинчелл приблизился к решетке насколько мог.

– Вы знаете, кто я такой?

– Нет, – ответил Зангара.

– Меня зовут Уолтер Уинчелл. Слыхали обо мне?

Зангара подумал.

– Может быть.

– "Добрый вечер, мистер и миссис Америка, и все корабли в море..."

Зангара ухмыльнулся:

– Радио. Конечно. Я вас знаю. Знаменитый человек.

– Хотите стать знаменитым, Джузеппе?

– Джо. Зовите меня «Джо». Я американский гражданин.

– Хотите прославиться, Джо?

– Я хочу убить президента.

– Чтобы прославиться?

Молчание.

– Расскажите мне все, – продолжал Уинчелл, – и вы станете знаменитостью. Рассказывайте.

Зангара глядел на меня и, как я понял, ожидал подвоха. Я молчал.

Наконец он заговорил:

– Я пытаться убивать президента. Я пытаться убить его потому, что я не любить правительство. Капиталисты все вороны. Все только для денег. Взять всех – президентов, королей, капиталистов – убивать. Взять все деньги – сжечь. Это моя идея. Вот почему я хотеть убить президента.

– Но вы убили не президента, Джо.

Казалось, Зангара это не слишком смутило.

– Я ошибся, – пожал он плечами.

– Вы ранили много других людей. Они могут умереть.

– Плохо.

– Теперь вы сожалеете?

– Ну да, конечно. Жаль, что могла умирать птица, лошадь, корова. Не моя вина. Скамейка качалась.

– Что вы имеете в виду?

– Скамейка, на которой я стоял, она качаться.

– Вы хотите сказать – она шаталась. Поэтому вы промахнулись?

– Конечно. – Он снова посмотрел на меня, на этот раз озадаченно. Ему хотелось знать, почему я не спрашиваю о том, что видел его в саду сермэковского зятя. Мне хотелось знать, сможет ли он выйти из положения с этим его бесконечным «убить президента». «Пусть потерзается», – решил я.

Уинчелл достал, наконец, блокнот, сказав:

– Давайте начнем с самого начала, Джо.

– Отлично.

– Сколько вам лет?

– Тридцать три.

– Где вы родились?

– Италия.

– Сколько времени вы в Америке? – Был здесь, сентябрь 1923 года.

– Были женаты, Джо?

– Нет.

– Родители живы?

– Жив отец. Мать умереть, когда мне было два года. Я мать не помню. У меня мачеха. Шесть сестер.

– Где сейчас ваша семья?

– Калабрия.

– В Италии?

– Ну да.

– Чем вы занимались, с тех пор как живете в Америке, Джо?

– Работа. Каменщик. – Он нервно взглянул на меня, коротко улыбнулся, почесал щетинистый подбородок и щеку острыми пальцами и добавил: – Иногда садовник.

Уинчелл выстреливал вопросы с умопомрачительной скоростью и записывал ответы:

– Где вы жили в Америке?

– Долго в Нью-Йорке. Иногда Майами, иногда Нью-Йорк. Страдаю желудком, – он указал на шрам в шесть дюймов поперек живота. – Когда холодно, я жить Майами.

– А чем вы занимались, когда приехали сюда?

– Ничем. У меня есть немного денег.

Шериф тронул Уинчелла за плечо и сказал:

– При нем было пятьдесят долларов, которые он потерял вместе с брюками.

Уинчелл небрежно кивнул и продолжил:

– Прежде у вас бывали неприятности, Джо?

– Нет, нет, неприятностей, нет, нет. Ни в какой тюрьме не сидеть. Эта первый.

– Пытались раньше кого-нибудь убить?

– Нет, нет, нет...

– Сколько времени планировали покушение? Когда это впервые пришло вам в голову?

– В голове, у меня все время желудок... – Он сжал руками, как клещами, живот в том месте, где был шрам, и нахмурился. Казалось, что он на самом деле говорит правду.

– Расскажите, что с желудком, Джо.

– Когда я работать на кирпичном заводе, я сжег желудок. Тогда я становился каменщик.

– Желудок все еще вас беспокоит?

– Иногда сильная боль. Сильно болею. В желудке огонь. Делается жар в голове, я превращаюсь как в пьяный, и я чувствую, как хочу стрелять себя, и я думаю – почему я стрелять себя? Лучше стрелять в президента. Если бы я был хорошо, то никого не беспокоил.

– Не хотите жить, Джо? Жизнь вас не радует?

– Нет, потому что я болен весь время.

– Неужели вам не хочется жить?

– Мне все равно, я жив или умер. Мне это все равно.

– Джо, я еще кое-что хотел бы спросить.

– Вы знаменитый человек. Спрашивайте, что хочется.

– В вашей семье, Джо, не было никого больных?

– Нет.

– Сумасшедших нет?

– Никого в сумасшедшем доме.

– Вы пьющий, Джо?

– Я не могу пить. Если я пить, то умирать, потому что желудок горит. Ничего не могу пить.

– А есть можете?

– Совсем мало, мне больно. Горит. Я иду в Майами к врачу, но никто помочь не может.

– Вы сказали, что вы гражданин Америки, Джо?

– Ну да. Я член Союза каменщиков.

– Кто-нибудь в этой стране когда-нибудь причинил вам неприятности?

– Нет, никто.

– Вы в Майами поселились, верно? Может, здесь у вас были неприятности?

Зангара скривился, в первый раз выказав раздражение. Он ткнул пальцем в шрам.

– Здесь плохо. Для чего жить? Лучше умереть, все время страдаю, страдаю все время.

Это смутило Уинчелла. Изумившись, что что-то могло его смутить (но это было так), я вступил в разговор, спросив:

– Вы умираете, Джо? Сюда, в Майами, приехали умирать?

Его зубы сверкнули немыслимой белизной.

– Свою работу закончить, – ответил он. Уинчелл взглянул на меня раздраженно, возможно, из-за того, что я влез без его разрешения, и продолжил:

– Почему вы ждали, пока мистер Рузвельт закончит выступление? Он был лучшей мишенью, пока сидел в машине.

Это немного сбило Зангара, и он, почти заикаясь, сказал:

– Не было шанса, потому что люди впереди поднялись.

– Они поднялись, когда вы в него выстрелили. Вам пришлось для этого встать на скамейку, верно?

– Я старался, как мог. Не моя вина. Скамейка качается.

– Откуда начал, туда и пришел, – сказал сам себе Уинчелл, просматривая записи.

– Знаете мэра Сермэка? – спросил я.

Рука снова нервно почесала заросший подбородок и щеку; темные глаза на меня не смотрели.

– Нет, я его не знаю. Я просто хотел убить президента.

– Вы не знали, какой из себя мэр Сермэк?

– Нет, нет, нет. Я хотел только президента. Знаю только президента, потому что видел портрет в газете.

В газете дважды был напечатан портрет Сермэка. Уинчелл снова вмешался, но уже развивая мою тему:

– А вас не волнует, что Сермэк может умереть?

– Никогда не слышать о нем.

– Джо, а что такое мафия?

– Никогда не слышать.

Уинчелл посмотрел на меня; я мягко улыбался.

Он спросил:

– А вы не в мэра Сермэка стреляли? Вас, случайно, не мафия наняла, чтобы застрелить Сермэка? Почти смеясь, Зангара ответил:

– Ерунда какая!

– Почему вы не попытались улизнуть из парка, Джо?

– Оттуда нельзя уйти. Слишком много народу.

– Ведь это самоубийство, Джо. Зангара поморгал, не понимая.

– Рискованно, Джо, – объяснил Уинчелл. – Разве это не рискованно?

Голый маленький человечек снова поежился.

– Нельзя увидеть президента одного. Всегда люди.

– Вы анархист, Джо? Коммунист?

– Республиканец, – ответил он.

Такое заявление остановило Уинчелла еще раз.

Потом он спросил:

– Но вы ведь не пытались убить президента Гувера?

– Почему. Если бы увидеть его первым, первым убить его. Все одно, нет разницы поэтому.

Вмешался шериф.

– Зангара, если бы в эту тюрьму пришел мистер Рузвельт, а у тебя снова был бы в руке пистолет, сейчас бы ты убил его?

– Конечно.

– А меня хочешь убить? Или полицейских, которые тебя схватили?

– Нет смысла убивать полицейских. Они работать для жизни. Я за рабочего человека, против богатого и власти. Как человек мне нравится мистер Рузвельт. Я хочу его убить как президента.

Опять вмешался Уинчелл:

– Джо, вы в Бога верите? Церковь посещаете?

– Нет! Нет! Я принадлежу только себе и... я страдаю.

– Вы не верите, что есть Бог, небеса или ад, или что-нибудь подобное?

– На этой земле все, как сорняк. Все на этой земле. Там нет Бога. Все ниже.

Уинчелл перестал задавать вопросы.

Зангара повернулся и подошел к окну – поглядеть на Бискейн-Бей. Оттуда дул слабый ветерок: я его чувствовал на том месте, где стоял.

Шериф заметил:

– Зангара, завтра мы пришлем вам адвоката. Повернувшись к нам голым задом, тот ответил:

– Никакого адвоката. Не хочу никого, чтобы мне помогать.

Шериф спросил Уинчелла, закончил ли тот. Уинчелл кивнул, и мы пошли назад через отделение одиночек; от шагов раздавалось эхо. Черный мужчина все так же сидел на корточках на своей койке: сейчас он смеялся сам с собой и подпрыгивал.

У лифта шериф пожал Уинчеллу руку, произнес свою фамилию по буквам три раза, и мы спустились.

Уинчелл в лифте молчал, но, выйдя наружу, под ночное небо Майами, положил мне на плечо руку и спросил:

– А как твоя фамилия, малыш?

– Геллер.

Он улыбнулся, показав на этот раз зубы.

– Не хочешь сказать мне ее по буквам?

– Не хочу попадать в вашу историю.

– Хорошо, не попадешь. Из Чикаго, верно?

– Там и родился...

– И что ты из этого сделаешь, когда туда вернешься?

– Вот вы из Нью-Йорка. Вы что из этого сделаете?

– Помои.

– В Нью-Йорке это так называется?

– Это одно из выражений, которым я называю нашу печать. Дерьмо, каким его именем ни назови, не будет пахнуть благовониями.

– Шрам на его животе настоящий, не подделка?

– Да, как будто подлинный. Слышал когда-нибудь об Оуни Мэддене?

– Конечно. Это гангстер – друг Рэфта, – ответил я.

– Мы с ним приятели, – сказал Уинчелл. – Он спас мне жизнь, когда на меня разозлился Голландец Шульц. Я немного освежил свою колонку – это касалось Шульца и Винса Кола. Предсказал убийство Кола за день до того, как оно произошло.

– И Шульцу это не понравилось.

– Да, очень не понравилось. Я стал меченым. Многие месяцы прожил под угрозой расправы. С тех пор у меня нервы ни к черту, и я не стесняюсь признаться в этом, малыш.

– И это все еще продолжается?

– Я – фигура общественная. Они не смогут ликвидировать меня без шума и возни. Я объяснил это Оуни. И знаешь, что он ответил?

– Что?

– Они могут найти способ, – сказал он. – Они найдут такой способ, что никто даже никогда не узнает, что это именно они меня устранили.

Мы остановились посредине лестницы, ароматный бриз обвевал нас, как ленивый евнух.

– Думаю, что этот маленький ублюдок целился в Сермэка, – сказал Уинчелл. – Думаю, он знает, что все равно умрет из-за желудка, а они, скорее всего, обещали ему поддержать семью там, в Италии, взамен на то, что он подстрелит Тони и будет помалкивать. А ты что думаешь?

– Я думаю, что вы правы, – ответил я. – Но если это напечатают, никто не поверит.

– Что же мне делать? – спросил Уинчелл. – Впрочем, я знаю – они поверят чепухе.

И он пошел искать такси.

Глава 18

Около семи утра следующего дня, сидя после завтрака в буфете «Билтмора» с чашкой кофе, я читал «Гералд» – среди показаний очевидцев покушения была заметка о генерале Дэйвсе. Он, наконец, выступил свидетелем перед Сенатской комиссией по делу Инсала. Да, он действительно дал Инсалу кредит в одиннадцать миллионов долларов из своего банка, капитал которого вместе с прибылью на тот момент составлял двадцать четыре миллиона долларов, и он оплошал, «положив в одну корзину слишком много яиц». Попыхивая трубкой и печально кивая головой, он отметил, что в ретроспективе все банкиры этой страны выглядят не лучшим образом. Когда его спросили, что он думает о новых банковских законах, он ответил:

– О новых законах, не разобравшись в них как следует, я говорить не хочу – хотя эта привычка, не свойственная Вашингтону.

Последнее, видимо, вызвало смех – дань генералу, чье остроумие не радовало, наверное, только меня.

Потом я поднялся в свою комнату и упаковал белый костюм и обе пушки; рассчитался за номер и поехал на своем «форде» в северо-западный Майами. Вверху, в конце извилистой улочки, огороженной кустами гибискуса, олеандрами и жасмином, находилась больница «Памяти Джексона» – двухэтажное здание с большим числом длинных, оштукатуренных, белых прогулочных галерей с красными черепичными крышами и тентами на окнах. Вокруг теснились многочисленные пышные пальмы.

Я припарковался на стоянке и прошел ко входу, где стояли, болтая, двадцать (или около того) красивых молодых сестер; они улыбались и пребывали в радостном возбуждении, очевидно, ожидая кого-то особенного, но явно не меня.

В приемном покое главного корпуса находились многие из репортеров, бывших свидетелями ночной драмы. Однако Уинчелла не было. Стряпал, наверное, большую историю, а объедки оставлял знаменитостям рангом поменьше. Вдоль одной стены располагались телеграфные аппараты и машинки.

Меня остановили двое из Секретной службы. Я показал удостоверение и поинтересовался, есть ли какая-нибудь возможность увидеться с Сермэком. Ничего не ответив, один из них взял меня под руку и провел через стену репортеров в коридор, за регистратурой.

Не отпуская меня, человек сказал двум другим агентам, охранявшим коридор:

– Это тот самый парень, которого хотел повидать Сермэк.

Все (кроме меня) серьезно кивнули, и тот же самый парень проводил меня по коридору, который был буквально забит хорошенькими медсестрами. Это было похоже на сцену в больнице из самого последнего фильма Эрла Кэрола «Тщеславие»: все, до единой, симпатяшки, они улыбались и хихикали, как будто были готовы тут же спеть или станцевать.

Мой провожатый, заметив, как я, замедлив шаги, с явным интересом разглядываю девушек в коридоре, сказал:

– Сейчас здесь школа обучения медсестер. Репортерам есть на что поглядеть.

– Держу пари – это так.

Между группками медсестер виднелись раскрытые в больничные палаты двери; пациенты выглядывали со своих кроватей, иногда даже изгибаясь, чтобы бросить на меня взгляд. Или, скорее, на того, кого они надеялись вместо меня увидеть.

– Между прочим, когда вы ожидаете Рузвельта? – спросил я.

Человек из Секретной службы нахмурился так, будто я только что выдал большой секрет.

– Он может прибыть в любую минуту. Как на всяком хорошем параде, на этом были хорошенькие девушки и цветы, гирляндами из которых украсили стены коридоров, где группками толпились какие-то люди; среди них олдермэн Баулер, еще люди из Секретной службы, пара детективов из Майами и несколько врачей в белых халатах. Были тут и Лэнг с Миллером, стоявшие по одну сторону двери ближайшей палаты.

– Доктор, – сказал человек из Секретной службы. – Это мистер Геллер. Тот джентльмен, о котором спрашивал мэр Сермэк.

Заслышав слово «джентльмен», Лэнг и Миллер обменялись ухмылками.

Белоголовый Баулер устало улыбнулся мне и протянул руку. Я пожал ее, а Баулер сказал:

– Прошлой ночью вы доказали, чего стоите, молодой человек! Благодарю вас за все.

– Я не заслужил таких добрых слов, – ответил я. – Как себя чувствует мэр?

Один из врачей, мужчина среднего возраста, преждевременно, как и Баулер, поседевший, заметил:

– Мы надеемся на лучшее.

Другой доктор, помоложе, в очках и с кофейным загаром, объяснил:

– У нас нет привычки обманывать самих себя. Жизнь мэра в опасности. Пуля, которую еще не вынули сидящая над правой почкой, пробила правое легкое, и он кашляет кровью. Это большая нагрузка на сердце. И всегда остается опасность развития пневмонии или инфекции.

Первый врач бросил на молодого коллегу испепеляющий взгляд, который тот, по-видимому, не заметил или, во всяком случае, проигнорировал.

– Я полагаю, – сказал доктор постарше, – у моего коллеги есть основание говорить все это вам, чтобы вы проявили необходимую в данном случае осторожность.

– Что вы имеете в виду?

– Только то, что мэр настаивает на свидании с вами, а он человек упрямый, и спор по этому поводу мог бы вызвать у него перевозбуждение, которого мы стараемся избежать. Так что мы пошли навстречу его желаниям в отношении вас.

– Я постараюсь его не волновать, док. А как другие раненые?

– Серьезно ранена только миссис Гил, – ответил тот, что помоложе. – Она в критическом состоянии. У остальных четырех ранения совсем небольшие.

Его коллега постарше заметил:

– Что же вы не заходите?

Взявшись за ручку двери, чтобы ее открыть, но еще не сделав шага, я сказал Миллеру, как будто только сейчас заметил его:

– О-о! Вы все еще здесь работаете?

Сермэк полусидел на постели в подушках – рядом находилась пожилая медсестра – и, завидя меня, криво улыбнулся. Кожа у него была серая, глаза полузакрыты, губы бескровные. Руки сложены на животе. Всюду в комнате и в примыкающем солярии, где сидели два других телохранителя, были цветы.

– Последний раз я видел такое количество цветов, когда убили Дайона О'Бэньона, – заметил я.

Сермэк коротко рассмеялся, а медсестра надулась и на меня, и на него.

– Как вы себя чувствуете, мэр? – спросил я, подойдя к его постели.

Он поморщился:

– Я бы не купил себя, если бы меня продавали, – сказал он с одышкой. – Нам нужно поговорить.

– Слушаю.

Он повернул голову к медсестре; для этого потребовалось определенное усилие, но он его совершил.

– Выйдите, – приказал он.

Сестра знала, что с Его Честью спорить бесполезно, и беспрекословно вышла из палаты.

– Закрой дверь в солярий. Геллер, – попросил Сермэк.

Я закрыл.

– И окно, – добавил он.

Я закрыл и его. Два копа в форме, стоявшие снаружи на первом этаже, повернулись и посмотрели на меня, когда я опускал раму.

Потом я вернулся к его постели. На тумбочке рядом с кроватью лежала пачка телеграмм толщиной с книгу. Та, что сверху, была от мэра Праги.

– Знаешь, Геллер, – проговорил он, – я не сразу понял, что ранен. Почувствовал лишь, как что-то оглушило меня, словно током ударило. Выстрелов из-за шума толпы я не услышал. Потом почувствовал, как в груди разгорелся огонь.

– А он ведь ушел, Ваша Честь.

– Мне сказали, что его взяли.

– Я говорю о блондине.

– Вот как.

– Наемные убийцы работают обычно командой. Один из них стреляет, а другой – просто прикрытие. Блондин и был этим прикрытием. Возможно, если бы убийца в вас не попал, начал бы стрелять он и, скорее всего, ушел бы, пока внимание толпы было приковано к человечку, разряжающему пистолет в автомобиль президента. У блондина, вероятно, была пушка с глушителем, или же он планировал в суматохе выдать себя за копа или представителя Секретной службы. Так или иначе, а я ошибся, решив, что если в прошлый раз он нажал курок, значит, и сейчас стрелять будет он. Ошибся.

– Ты сделал все, что мог. Если бы другие люди работавшие на меня, сделали все возможное, как и ты. Ладно. Они ведь не сделали, верно?

– По этому поводу от меня высказываний не ждите

– Я окончательно решил, что виноват сам. Мне было что сказать, но я не стал этого делать и просто спросил:

– Вы видели газеты?

– Они мне их не показывают, – ответил Сермэк. – Рассказали основное. Зангара? Это его фамилия?

– Да, фамилия.

– Говорят, он итальянец.

– Верно.

– Что пишут газеты?

– Что этот Зангара пытался застрелить Рузвельта.

Он слегка улыбнулся:

– Хорошо.

– Я подумал, что, может быть, и вы сочтете, что так будет лучше. Это одна из причин, по которой я держу язык за зубами.

– О чем?

– Помните того садовника, которого я подозревал? Я еще хотел, чтобы вы спросили у зятя, нанимал ли он его?

Сермэк кивнул.

– Так вот, я не проверил все тщательно до конца. Это еще одна моя ошибка. Без сомнения, ваш зять нанимал садовника, но человек, которого я видел за стрижкой изгороди около дома, выдавал себя за другого. Это был Зангара. Проверял, видно, обстановку.

Сермэк молчал.

– Я прошлой ночью побывал в тюрьме. Слышал историю Зангары. Не так уж много он и говорит, но, вероятно, будет настаивать на своем. Я понял это по его глазам.

– Считаешь – его послал Нитти?

– Да, и вы думаете так же.

Сермэк медленно и тяжело дышал.

– Меня наняли, чтобы этого не произошло, – продолжал я. – Но я не справился. Но одна из причин, по которой меня наняли воспрепятствовать покушению вашу жизнь, была избежать плохой прессы. Если станет широко известно, что вас ранила пуля, выпущенная Синдикатом, это не послужит интересам бизнеса моего клиента.

Сермэк заметил:

– Мне это тоже ни к чему.

Я пожал плечами.

– Ну что ж. Тогда я держу в глубоком секрете личность вашего садовника, а вы для всех станете героем, несмотря на то, что половина очевидцев-свидетелей показала, что Зангара стрелял прямо в вас. Между прочим, вы на самом деле такое сказали президенту?

Он посмотрел озадаченно.

– Что сказал?

– Газеты пестрят вашей фразой: «Я рад, что вместо вас оказался я».

Сермэк засмеялся.

– Полная чушь.

– Однако для вашего общественного имиджа неплохо.

Он подумал и сказал:

– Меня выбрали отмыть репутацию Чикаго, Геллер. Выбрали, чтобы я был мэром на время этой чертовой Всемирной выставки. И я им непременно буду.

– Успокойтесь, Ваша Честь.

– Потребуется нечто большее, чем одна дерьмовая пуля, чтобы свалить меня – толстокожего старого пьяницу. Возвращайся и скажи там всем в Чикаго, что я выкарабкаюсь.

– Но только это и ничего больше, – отрезал я.

– Правильно, – согласился он. Дверь открылась, и появился Баулер.

– Президент у подъезда; мистер Геллер, не возражаете...

Я, было, пошел прочь, но Сермэк предложил:

– Почему бы тебе не остаться?

– О'кей, – согласился я.

Баулер явно нашел это странным, но промолчал и вышел.

Сермэк сказал:

– Я сейчас с удовольствием съел бы кусок мяса.

– Несмотря на то, что желудок так болит?

– Ну да, и я не почувствую его вкуса. Но съесть мяса я могу много.

– Или печенку с клецками?

– Вот это идея. Думаю, это должно было бы заткнуть эту проклятую дырку.

По коридору прокатились аплодисменты: медсестры наконец-то, смогли поприветствовать того, кого они дожидались. Впрочем, обошлось без пения и танцев.

Войдя, Баулер придержал дверь, и президент Рузвельт вкатился в своем кресле-коляске с широкой улыбкой и многочисленными сопровождающими лицами, среди которых были два врача и агент Секретной службы.

Рузвельт в кремовом костюме выглядел подтянутым и загорелым, но, невзирая на патентованную улыбку, его глаза за стеклами очков были красными и беспокойными.

– Выглядите отлично, Тони! – воскликнул президент, подкатывая к кровати и протягивая руку, которую Сермэк исхитрился пожать. – Знаете, главное – как можно скорее подняться на ноги.

– Надеюсь, что скоро встану, – сказал Сермэк; его голос звучал подозрительно слабее, чем только что, когда мы разговаривали. – Надеюсь встать к моменту вашей инаугурации.

– Хорошо, но уж если не сможете к этому времени, тогда немного позже мы обязательно встретимся в Белом доме.

– Будем считать, что это свидание скоро состоится, мистер Президент...

Рузвельт мельком взглянул на меня.

– Я вас знаю, – сказал он.

– Не думаю, сэр, – заметил я.

– Это вы прошлой ночью обратились ко мне и попросили подождать Тони.

– Да, это был я.

– Я хочу пожать вашу руку.

Я подошел и пожал его руку; рукопожатие было крепким.

– Ваша сообразительность спасла Тони жизнь, – заметил он. – Как вас зовут?

Я назвал себя.

– Вы работаете в полиции Чикаго?

– Работал. Сейчас я частный сыщик. Прошлой ночью был телохранителем, – добавил я, помедлив. – Меня окружают, мистер Геллер, отличные люди. Но что можно сделать с вооруженным сумасшедшим? Боб Кларк из Секретной службы, один из лучших специалистов, был там и тоже ничего не мог предпринять, к тому же его самого ранило. К счастью, он отделался лишь царапиной. Знаете, не так давно он сопровождал одного из ваших чикагцев в тюрьму в Атланту. Мистера Аль Капоне. Хотя я не думаю, чтобы кто-нибудь из вас двоих вращался в тех же кругах, что и тот парень...

Рузвельт улыбнулся каждому из нас в отдельности. Мы с Сермэком ответили ему тем же, но хотел бы я знать, устроил ли Рузвельт просто небольшой розыгрыш или он был в курсе связей Сермэка и Капоне и намекнул на то, что вчерашняя ночная перестрелка – на совести Чикаго.

Во всяком случае, Сермэк немедленно сменил тему.

– До того, как вы приехали в город, – сказал он Рузвельту, – мы тут славно пообщались с ДжимомФарли.

Рузвельт с удивлением посмотрел на него.

– Да, Джим об этом упоминал. Я говорил с ним сегодня довольно долго – он передает вам наилучшие пожелания.

– Мы говорили о зарплате школьных учителей в Чикаго, которым так долго не платят жалованье.

Рузвельт кивнул.

– В течение двух лет в Чикаго затруднения со сбором налогов. Большой Билл оставил нам форменную кашу. Вам это известно, мистер Рузвельт. Я надеюсь, что вы поможете нам получить от Корпорации реконструкции финансов кредит, чтобы выплатить учителям задержанное жалованье.

Рузвельт нехотя улыбнулся; мне показалось, что я заметил мелькнувшее на его лице удивление. Удивление бесстыдством Сермэка косить политическое сено, пользуясь своим положением. Сермэк буквально припер его к стене: теперь пресса пустит слух о бескорыстной просьбе человека на больничной койке, получившего пулю вместо президента – и у Рузвельта не останется, по сути, выбора, как только сделать все, чтобы эту просьбу выполнить.

– Я посмотрю, что смогу сделать. Тони, – кивнул Рузвельт.

– Фрэнк...

– Да, Тони?

– Рад, что вместо вас оказался я.

И Сермэк подмигнул президенту.

Баулер вытаращил глаза.

Рузвельт лукаво улыбнулся: он тоже читал газеты В какой-то момент мне даже показалось, что он согласится вслух: «Я тоже рад, что это были вы».

Но вместо этого он сказал:

– Увидимся на Всемирной выставке, Тони. И выкатился из комнаты, сопровождаемый всеми присутствующими, кроме врача постарше, который попросил меня:

– Мистер Геллер, пожалуйста...

– О'кей, – согласился я и пошел к двери. Неожиданно Сермэк начал кашлять; я обернулся – подбородок у него был в крови.

– Приведите сестру, – бросил мне врач. Я выбежал в коридор.

Вернувшись с сестрой, я увидел доктора, вытиравшего кровь с лица мэра, который обхватил руками живот.

– Сильно болит? – спросил доктор.

– Ужасно, – ответил Сермэк. – Это... мои давние неприятности. Желудок. Кошмар!

Я выскользнул из палаты и не стал прощаться с Лэнгом и Миллером.

Отогнав свой сорокадолларовый «форд» парню, у которого я его купил, и узнав, что теперь эта машина стоит двадцать пять долларов, я продал ему ее за эту сумму и успел на поезд обратно в Чикаго, отходивший днем в два тридцать.

Глава 19

Панихида по мэру Сермэку проходила на стадионе Чикаго, где лишь прошлым летом на президентские выборы была выдвинута кандидатура Рузвельта. На поле в изобилии были разбиты цветники и лужайки. Около двадцати пяти тысяч человек заполнили стадион, и приблизительно такое же количество – площадку в Бейфрант-парке. С прощальными словами к присутствующим обратились епископ, министр и раввин – «сбалансированный набор», как выразился один циник, отразивший единственную истинную религию Сермэка – политику.

Конечно, здесь присутствовали и многие политики, но президента Рузвельта среди них все-таки не было. Просто за несколько дней до этого прошла его инаугурация. А сегодня, наряду со множеством других стремительных действий, ознаменовавших открытие управления его администрации, он, все еще находясь в эпицентре кризиса банков (который объявили «праздником банков»), отослал на утверждение специальной сессии Конгресса закон «О банках в критических обстоятельствах». Президент, однако, прислал на панихиду своего представителя – Джима Фарли, чьим вниманием, наконец, Сермэк распоряжался теперь полностью.

Губернатор Горнер произнес политический панегирик. Он сказал, кроме всего прочего: «Мэр встретил своих противников на поле сражения и атаковал их с такой силой и стремительностью, что хорошо организованная армия преступного мира вскоре смешалась и рассеялась».

Происходили «величайшие общественные похороны в истории Чикаго», так их называли, и не имело значения, где вы находились в Чикаго в это довольно холодное утро 10 марта 1933 года, все равно вы бы их не пропустили. Я лично находился в своей конторе, пытаясь послушать радио, которое, наконец, купил, и обнаружил, что двух с половиной часовая церемония идет в эфир на всех станциях. Я обнаружил, что и сам уже захвачен панихидой. Я был увлечен тем, как Сермэка старательно превращают в «страдальца», и почти не удивился, что Чикаго проглотил это без всяких затруднений.

Через три дня после покушения появилось несколько газетных статей, в которых предполагалась связь мэра с преступным миром, но шеф детективов (помните, чей сын был одним из телохранителей Сермэка) публично отмел это предположение, и с тех пор об этом больше не писали.

А потом газеты заполнились описанием личного сражения Сермэка, где ставкой была его жизнь, и это больше, чем что-либо другое, превратило его в героя. Врачи публиковали заявление за заявлением (начиная с первого, когда его шансы выжить были пятьдесят на пятьдесят), отмечая у Сермэка «неукротимую отвагу и волю к жизни».

* * *
Что до Зангары – его считали виновным в покушении на убийство по четырем пунктам: Рузвельта, Сермэка и двух других жертв. Его история в основном оставалась той же самой, какую он поведал Уинчеллу. Менялись незначительные детали, но обычно все было одним и тем же – повторяемая, часто слово в слово, версия, но выглядело так, будто убийца знал нечто, неизвестное остальным. Психиатры обследовали Зангару и признали вменяемым, а суд дал ему восемьдесят лет. Зангара засмеялся и сказал: «Судья, не жадничайте. Дайте мне лет сто». И его опять увели в тюремную камеру на небоскребе.

На следствии обнаружилось кое-что, чем никто (включая защиту), по-видимому, не заинтересовался. Это касалось свидетельства нескольких работников отеля «Майами-Бич», показавших, что Зангара постоянно получал почту и бандероли со штемпелем Чикаго, и, похоже, у него всегда было много денег. Управляющий ломбардом, у которого Зангара купил револьвер тридцать второго калибра, сказал, что у него были дела с Зангарой в течение почти двух лет и что «тот говорил, что он – каменщик, но, судя по всему, никогда не работал. Хотя у него всегда были деньги».

У Зангары деньги были, это верно: он припомнил потерю двух сотен долларов на собачьих бегах за день или два до покушения; а вдобавок к тем деньгам, которые он имел при себе – сорок баксов, – у него было две с половиной сотни в аккредитивах. На его банковском счету, как выяснилось, незадолго до этого лежало двадцать пять сотен долларов. Ни один человек не спросил Зангару, куда ушли эти деньги, отослал ли он их в Италию отцу с мачехой и шестерым сестрам, раз он переписывался с ними даже сейчас. Прокурор спрашивал у Зангары, откуда появились деньги, и у того не было другого объяснения, кроме как, что он их получил, работая каменщиком, хотя он и пальцем не пошевелил в течение трех последних лет.

Ходили и другие сведения, но факты не подтвердились: некоторые газеты сообщили, что у Зангары был полный ящик вырезок о визите Рузвельта в Майами, также о других покушениях – на Линкольна и Мак Кинли. Но в показаниях свидетелей на слушании ни каких вырезках такого рода не упоминалось.

Все остальное заглушили слова Зангары – «убить президента, убить любого президента, убить всех президентов». Казалось, никто не замечал, что бред Зангары обычно сопровождается нервным смехом, как у ребенка-актера, который слова роли выучил, но на практике не созрел для ее достоверного использования.

Конечно, ничего этого я сам не видел, но за меня это сделали кинооператоры новостей. У шерифа, давшего возможность Уинчеллу первому взять интервью у Зангары, видимо, крыша поехала от желания прославиться, и он появлялся с преступником в большинстве кадров. Зангара, наверное, тоже чокнулся на этой почве, когда его много раз снимали в его камере, заваленной газетами с его именем в заголовках. Суд по делу Зангары тоже снимали на пленку. В интервью, в некотором роде подводящем итоги, данном им незадолго до приговора, он умолял правительство взять под контроль оружие; несколько общественных групп тут же стали настаивать: на том, что запрещение оружия противоправно.

Услышав о приговоре Зангары к восьмидесяти годам, Сермэк, посреди всеобщего политического ажиотажа, сказал: «Определенно, в этом штате они очень быстро осуществляют правосудие». Потом он перешел к грустному рассуждению о том, почему же другие штаты не берут пример с Флориды и не борются с преступлениями путем ускорения судебной процедуры.

Когда после ободряющих прогнозов у Сермэка вдруг наступил очередной кризис, и он, впав в кому, умер, не приходя в сознание утром 6 марта, штат Флорида опять его не разочаровал. В течение трех дней Зангару пересудили и приговорили к смерти 20 марта в тюрьме Рейфорда. В газетах писали, что электрический стул находился в центре небольшой кубической камеры. Когда Зангара сел на него, то, должно быть, выглядел как ребенок на стуле огромной высоты.

Он уселся на этот стул сам, отмахнувшись от услуг двух охранников, которые, как считалось, ведут его на казнь. Он сел и сказал, улыбаясь: «Видите? Я не боюсь электрического стула». Но потом огляделся и, не увидев среди множества репортеров и присутствующих на галерее наблюдателей операторов с камерами, спросил: «Камер нет? Кино нет, снять картину с Зангары?» Начальник тюрьмы ответил: «Нет. Это не позволено». – «Паршивые капиталисты!» Стражник натянул ему на голову черный колпак, он сказал: «До свиданья – адио всему паршивому миру... Нажимай на кнопку». И Зангара получил свое.

Конечно, через несколько дней после казни выяснилось, что настоящей причиной смерти Сермэка, вопреки сообщению о результатах вскрытия, назвавшему первопричиной смерти огнестрельную рану и давшему возможность Флориде приговорить Зангару к смерти, был язвенный колит. Девять терапевтов, подписавших отчет насчет колита, причислили его к «единственному решающему фактору», отметив позднее, что рана, в лучшем случае, была лишь «косвенной» причиной.

Итак, Сермэк умер от язвенного колита – застарелой его болячки...

Я посчитал, что справедливость восторжествовала: болезнь желудка Зангары убила Сермэка, тогда с чего бы болезни желудка Сермэка оказывать любезность Зангаре?

Утром следующего дня штат Флорида кремировал Джо Зангару, а штат Иллинойс в это время пытался осудить Фрэнка Нитти за ранение в руку полицейского сержанта Гарри Лэнга, когда Нитти оказал тому сопротивление при аресте. На оглашение обвинительного акта Большого жюри, слушавшегося в январе, меня не вызывали, без сомнения, благодаря усилиям Сермэка и общему мнению, что дело решенное и потому забытое. Но в слушании, на котором я теперь присутствовал, мне пришлось сидеть рядом с Лэнгом и Миллером. Они оказались очень ко мне расположены, вот так-то: прямо-таки трое старых приятелей, случайно встретившихся в суде.

Нитти со своим защитником заняли скамью подсудимых. Нитти, загорелый и здоровый на вид, но немного похудевший, был одет в голубой костюм из шерстяной саржи с синим галстуком. Он выглядел, пожалуй, как бизнесмен – вот только волосы напомажены.

Я услышал, как Лэнг прошептал Миллеру:

– Господи, посмотри на Нитти. Он загорел, как вишня. Где этот макаронник мог так загореть?

Я сказал так же тихо, как Лэнг:

– А вы, парни, не слышали? У Нитти были каникулы в Майами.

Они повернулись и тупо посмотрели на меня. Потом Лэнг прошептал:

– Не шутишь?

– Ни в коем случае. Он вернулся на следующий день после того, как подстрелили Сермэка. Вероятно, пока он выздоравливал после вашей полицейской работенки, у него получилось что-то вроде испорченного отпуска у водителя.

Лэнг подумал и тяжело сглотнул. Миллер за своими толстыми линзами, по-видимому, тоже складывал два плюс два.

Потом, забыв, что надо быть приятным, Лэнг ухмыльнулся и заметил:

– А почему это ты так хорошо все знаешь?

– Слыхал когда-нибудь о парне по фамилии Несс? – спросил я.

Они опять задумались.

Адвокат Нитти (хорошо одетый итальянец, ростом еще ниже, чем его клиент) требовал отсрочки суда.

– Я хотел по этому делу задать вопросы трем служащим, – объявил защитник, – я получил это дело только в прошлую пятницу, и мне нужно время, чтобы его изучить.

Судья попросил Нитти выйти вперед и спросил, признает ли он свою вину?

– Я невиновен, – ответил Нитти. – И хочу судебного разбирательства.

Лэнг нервно заерзал на своем месте.

Защитник Нитти спросил о законах по отсрочке судебного разбирательства, и, вопреки требованию прокурора о немедленном слушании дела, оно было отложено на шестое апреля.

Я занимал крайнее место, поэтому встал первым, собираясь уйти.

Лэнг остановил меня, улыбаясь:

– Думаю, в апреле я тебя еще увижу.

Вставший следом за ним Миллер был похож на его растолстевшую тень.

– Полагаю, что да, – сказал он. Лэнг произнес театральным шепотом:

– Сделка есть сделка, Геллер. Я улыбнулся:

– Это сделка с мертвецом, и к тебе, осел, она не относится.

Лэнг забормотал:

– Геллер, послушай меня, Сермэк...

– ...мертв. Увидимся в суде. – И я ушел.

Глядевшие мне вслед, похожие на обмякших тряпичных кукол, Лэнг и Миллер напоминали сейчас футбольную команду, которая растерянно наблюдает, как форвард почему-то уходит с поля.

Я и сам не понимал, чего это так разговорился: хотел ли просто пугануть этих идиотов или еще что?

А вот прокурор – человек, похожий на маленькую собачонку, чей костюм, в отличие от адвоката Нитти, оставлял желать много лучшего, – оказывается, поджидал меня, намереваясь отправить не иначе как в преисподнюю.

– Не задержитесь на минуту, Геллер? – спросил он.

– Вообще-то я тороплюсь в свой офис.

– Я скажу вам только одну вещь. Вы не давали письменных показаний следствию, и поэтому вам придется быть заслушанным на Большом жюри.

– Это уже две вещи.

– Нет, одна, – сказал он. – Я о том, что вам ведь уже приходилось лжесвидетельствовать?

Судя по всему, он был опытным юристом – выдержал до конца паузу и вопросил:

– Ну, так как. Уделите минуту? И мы направились в его офис.

Глава 20

Был четверг, 6 апреля, и мы с Элиотом Нессом сидели в баре.

– Обычно я не пью пива на завтрак, – говорил Элиот с кривой улыбкой, поднимая кружку.

Это, конечно, было заведение Барни. В кабаке мы торчали одни-одинешеньки, за исключением самого Барни, который, сидя рядом со мной и напротив Элиота, рассуждал:

– Может, это единственная возможность, мистер Несс, таким способом свалить этот закон.

Несмотря на то, что оба они являлись моими друзьями, Барни и Элиот были едва знакомы и в тех редких случаях, когда я их сводил вместе, настаивали на обращении «мистер». Я пытался это изменить, но бесполезно: они слишком уважали друг друга, и я, видимо, не мог ничего поделать.

– Неужели все отменится – сегодня в полночь, сразу везде? – спросил я. Элиот помялся:

– Это затянется на месяцы. Но только из-за того, что снова разрешено пиво, не исчезнут агенты по сухому закону; во всяком случае, не сразу. – Он указал на стойку бара, позади которой выстроились бутылки, отражавшиеся в зеркале. – Вам известно, что вот эти крепкие напитки – все еще преступление?

Барни ответил:

– Я просто их еще не упаковал. Мы будем подавать посетителям только коктейли до тех пор, пока отмена закона не будет стопроцентной.

– Пока это вводится всего в трех городах, что составляет лишь два процента, – пояснил Элиот. – А можно мне еще кружку вон того?

– Конечно. Сейчас налью.

– Я могу и сам налить. Для меня это смена подхода – налить пива, не разбивая бочонок топором. – Элиот зашел за стойку и налил себе пива.

– Не валяй дурака, – обратился я к Барни, – неужели ты надеешься продержаться на пиве и коктейлях – без крепких напитков?

Он кивнул.

– Уинча и Пайена беспокоит в моем деле как раз тот факт, что я, известный, респектабельный еврейский претендент на звание чемпиона, управляю подпольным заведением. Так что сейчас, раз есть возможность открыться законно, я так и сделаю. И вы будете покупать свой ром здесь не из-под полы, как бывало прежде. Да пусть к нам сюда хоть сам Рузвельт заходит и смотрит.

Вернулся Элиот и, отхлебывая пиво, спросил:

– Когда они собираются устроить вам бой с Канцонери? После того, как в прошлом месяце вы отколошматили Билли Петроля, я не представляю, как они могут вас не допустить.

– Вы, мистер Несс, испортили мне сюрприз, – ухмыльнулся Барни. – Я еще не рассказал об этом Нейту, потому что сам еще не видел контракта, но знаю, что он подписан. Так что поединок за титул у меня в кармане.

Я не выдержал:

– И ты молчал! Когда?

– В июне. Собираюсь воспользоваться преимуществами от скопища народа на Всемирной выставке.

– Это просто невероятно, Барни!

– Для вас, парни, билеты у меня найдутся, если захотите, конечно. Придете оба, надеюсь?

– Попробовал бы не пригласить, – сказал Элиот и поднял тост в честь будущей победы. Барни повернулся ко мне.

– Налить тебе пива или чего-нибудь покрепче? Надо бы отпраздновать.

– И не соблазняй, чемпион. Мне в половине первого давать свидетельские показания. Элиот посмотрел на часы:

– Пора. – И, допив пиво, встал. – Идем.

* * *
Свой служебный «форд» Элиот оставил около «Бисмарка» на стоянке, и дальше мы пошли пешком. Половину здания Сити-Холла занимало Управление графства, где и находился зал суда. День был облачный, и температура не выше сорока. Достаточно холодно, при наличии дождя и ветра. Мы шагали, втянув головы в плечи, руки в карманах дождевиков.

– Элиот, – окликнул я его.

– Да?

– Этот прокурор...

– Чарли, имеешь в виду?

– Ты просто отвечай на мой вопрос.

– Какой вопрос?

– Просто я хотел бы знать, этот прокурор тебе друг?

Он сделал вид, что не понял направление моих мыслей.

Перед тем, как войти в здание, я положил ему на плечо руку. Мы стояли под дождем так близко, что я почувствовал запах пива.

– Я так понимаю, что ты принимаешь все мои дела близко к сердцу, – сказал я.

– Ну да, но...

Я усмехнулся:

– Но об этом молчок. Значит, ты за меня болеешь душой. Благодарю, Элиот.

Он усмехнулся мне в ответ:

– Не пойму, о чем ты, черт возьми, толкуешь?

* * *
В зале суда Элиот сел рядом со мной, и потому Лэнг, через пару рядов впереди, занервничал. Он закрутил головой, пытаясь взглянуть на нас, с безнадежным выражением лица. Очевидно, он распространял вокруг себя нервозность, а так как сидел рядом с адвокатом (таким же маленьким и толстым, как тот, что приезжал в январе в дюны Индианы опознать тело Теда Ньюбери), тот, заметив, что Лэнг весь извертелся, пытаясь взглянуть на меня, попытался его успокоить.

Но Миллер, сидевший по другую сторону Лэнга, желая узнать, на кого же смотрит его партнер, повернулся и, увидев нас, кажется, тоже разволновался.

Ни с одним из них у меня не было контактов с тех самых пор, как Нитти взял отсрочку в этом же зале несколько недель назад. Ни угроз по телефону, ни подкупов, ни чего-либо подобного. Возможно, не хотели рисковать. Насколько мне было известно, за эти дни они стали членами банды Ньюбери – Моурена, настроенной достаточно мирно. Но все равно я спал, держа, на всякий случай, ствол под подушкой.

Кроме того, они знали, что я, в конце концов, должен занять место свидетеля и рассказать ту историю, которую от меня хотели услышать.

* * *
Вошел судья, и мы встали. И, невзирая на увещевания своего адвоката, Лэнг снова обернулся и посмотрел на меня, а я подмигнул ему, как Сермэк когда-то подмигнул Рузвельту. Первым вызвали Лэнга.

Он направился к месту свидетеля, и, когда проходил мимо Нитти, тот что-то быстро сказал – думаю, не слишком приятное. Не так громко, чтобы судья загремел своим колокольчиком и сделал Нитти выговор, но достаточно, чтобы лишить Лэнга решимости. Он занял свое место, и после того, как прокурор задал несколько формальных вопросов, чтобы установить законность нашего вторжения в контору на Уэкер-Ла-Саль без ордера, от стола защиты поднялся адвокат Нитти и подошел к Лэнгу.

– Кто вас ранил?

Лэнг посмотрел на меня.

– Кто вас ранил, сержант Лэнг?

Ответом на этот вопрос, конечно, как предполагалось было – «Фрэнк Нитти». Но Лэнг сказал:

– Я не помню, кто в меня стрелял.

За столом обвинения вскочили прокурор и его помощники, и волна удивления – шумного удивления – прокатилась по залу суда. Несколько человек даже встали. В том числе и Миллер. Он сжал кулаки и сказал:

– Сукин ты сын, засранец.

Судья застучал своим молоточком, все притихли; присяжные переглядывались, не веря своим ушам.

Адвокат Нитти облокотился о барьер перед свидетелем и тихо спросил:

– Можете вы заявить под присягой, что подсудимый Фрэнк Нитти вас ранил?

– Нет.

На передний план выдвинулся главный прокурор.

Покраснев, он ткнул пальцем в Лэнга.

– Вы видите человека, который в вас стрелял? – закричал он. – Он в зале, сержант?

– Нет, – ответил Лэнг. На зал опустилась тишина. С этой его лысой головой и сложенными руками он чертовски смахивал на херувима.

Адвокат Нитти, стоя рядом с прокурором, который так же, как и жюри, никак не мог поверить во все происходящее, развернулся к судье и сказал:

– Я протестую. Ваша Честь! Обвинение уличает в совершении преступлений своего собственного свидетеля!

Прокурор повернулся к адвокату и презрительно сказал:

– Ну да, он был моим свидетелем. Но, похоже превратился в вашего клиента.

Адвокат лишился дара речи. Прокурор снова бросился в атаку.

– Я хотел бы спросить у него – он лжесвидетельствует сейчас или когда давал показания перед Большим жюри? Ведь тогда он заявил, что в него стрелял Нитти.

Со своего места я мог видеть Фрэнка Нитти, который, казалось, был поначалу изумлен происходящим, но потом откинулся на спинку стула, и торжествующая улыбка превратила его обычно смотрящие вниз тонкие усики в победную букву "V".

Я наклонился к Элиоту.

– Твоему другу-прокурору придется попотеть.

Мы оба знали, что прокурору не найти ничего, чего бы он уже не знал о Лэнге.

– Чего он так раскипятился, не знаю, – заметил Элиот. – Единственно возможный противовес Лэнгу – это ты.

Предполагалось, что я взойду на свидетельское место и опровергну рассказ Лэнга, «как-Нитти-меня-подстрелил». Я был единственным, кто мог сделать басню Лэнга противоречащей самой себе.

Но, оказывается, еще один человек смог это предугадать: в разговор вступил адвокат Лэнга, двинувший на помощь своему клиенту:

– Ваша Честь! Ваша Честь! Я здесь в качестве защитника этого полицейского. Как его адвокат, я советую ему не отвечать больше ни на один вопрос.

– Ваша Честь, – сказал прокурор. – Этот человек в слушании не участвует. Свидетель не имеет права на адвоката.

Судья согласился, но адвокат Лэнга не отступил; он остался рядом со столом защиты, где сидели Нитти и его адвокат (похожие на двух наблюдателей, увлеченных слушанием самого Льюиса Кэрролла).

– Либо вы солгали на заседании Большого жюри, – говорил Лэнгу прокурор, – либо вы лжете сейчас. Я даю вам шанс исправиться.

Адвокат Лэнга закричал:

– Я советую моему клиенту не отвечать.

Молоток судьи прервал его. Лэнг сказал:

– После ранения у меня стало плохо с памятью... Из-за шока...

– В январе вы не страдали от шока, когда свидетельствовали перед Большим жюри, – заметил прокурор. – К тому времени вы выписались из больницы, считаясь полностью вылеченным!

Лэнг ответил:

– Я страдал от шока. Могу принести подтверждение от врача.

Прокурор коротко хохотнул и, развернувшись спиной к свидетелю, отошел со словами:

– Возможно, у вас будет такой шанс – на своем собственном суде.

Судья сидел в своей деревянной коробке, удивляясь наверное, почему это в зале вдруг стихло, а потом вспомнив, наконец, что он при исполнении, объявил перерыв, пожелав повидаться с прокурором в своем кабинете.

Коридор был переполнен; репортеры кочевали между разными группами, не задерживаясь особенно ни в одной из них. Мрачный Лэнг разговаривал со своим адвокатом. Миллер и несколько детективов в штатском стояли от Лэнга на приличном расстоянии, но Миллер клял своего партнера довольно громко – эхо в коридоре разносило ругань; любой, кто хотел, мог ее послушать.

– Думаю, Миллер чувствует себя преданным, – заметил Элиот. Я нахмурился.

– Отречение Лэнга испачкало Миллера. Вспомни, он все время поддерживал версию Лэнга.

– Он выглядит грязным потому, что сам запачкался, – сказал Элиот.

– Можно и так посмотреть, – согласился я. – Но это Чикаго. На твоем месте, я не стал бы заглядывать под ногти каждому полицейскому.

Фрэнк Нитти и его адвокат стояли неподалеку, Нитти все время улыбался. Пару раз я заметил, как он посмотрел в мою сторону, но, возможно, из-за того, что я стоял с Элиотом, сразу не подошел. Но в конце концов он оказался рядом и кивнул Элиоту.

– Мистер Несс.

– Мистер Нитти, – ответил, кивая, Элиот. Мне показалось, что Элиот и Нитти, как и Элиот с Барни, относились друг к другу с определенным уважением; и если мои подозрения относительно Элиота оказались правильными – что он действительно был в приятельских отношениях с прокурором и пытался помочь мне не завязнуть в лжесвидетельствовании, – получалось, что некоторым образом мой друг помогал и главе преступного клана – Нитти. Иронию ситуации уловил, похоже, и Нитти.

– Вы здесь не для того, чтобы мне поспособствовать, а, мистер Несс? – спросил он. Элиот пожал плечами.

– Если кто-то попытается вас пристрелить, я готов.

Нитти улыбнулся.

– Желающие имеются и среди присутствующих здесь.

Выражение лица Элиота стало холодным.

– Да, я слышал.

Нитти переступил за границы дозволенного и понял это. Он повернулся ко мне и сказал:

– У меня предчувствие, что для вас все это позади.

– Уверен. Не думаю, что совесть явилась причиной того, что Лэнг вдруг забыл, кто его ранил.

– Вы так считаете?

– Если я относительно вас не ошибаюсь, – а это вряд ли, – то, может быть, я... Ладно. Я плачу свои долги, вот и все.

Он снова пожал плечами, улыбнулся почти нервно и развернулся, чтобы вновь присоединиться к своему адвокату. Только адвокат-то стоял сразу за ним, отчего Нитти попал в неловкое положение и огрызнулся на того по-сицилийски. Адвокат принял это стоически, они пошли по коридору, и к тому времени, как остановились, Нитти уже снова улыбался.

– Если ты не веришь ему, – заметил Элиот, – достаточно спросить у Сермэка.

– Что?

– Платит Нитти свои долги или нет.

Когда суд пришел к согласию, у прокурора уже был готов для Лэнга ордер на арест по обвинению в лжесвидетельстве, и его взяли под стражу.

– Мне хотелось бы предложить залог в десять тысяч долларов. Ваша Честь, – сказал прокурор. Судья возразил:

– Залог будет в две тысячи долларов. И этого вполне достаточно. В конце концов, он полицейский. А полицейское жалованье часто запаздывает, как и у всякого работника муниципалитета...

– Хотите сказать, бывшего работника, – заметил прокурор.

Элиот наклонился ко мне и прошептал:

– Но тем не менее жалованья полицейского ему, видимо, хватило, чтобы нанять такого дорогого адвоката.

Прокурор объявил:

– Штат вызывает Натана Геллера.

И я занял место свидетеля.

Лэнг и его адвокат сидели в первом ряду. Один помощник шерифа сидел рядом с Лэнгом, несколько других были неподалеку. Лэнг смотрел в сторону, не очень интересуясь, что я скажу.

А с какой стати он должен интересоваться? Не было ничего, что ему бы не было известно: я просто рассказал что на самом деле произошло в конторе на Уэкер-Ла-Саль.

Теперь все глаза были устремлены на меня; репортеры писали быстро и увлеченно. Толстяк Миллер впал в состояние оцепенелого бешенства.

В одном месте мой рассказ прервали и попросили показать, как я держал Нитти за запястья до тех самых пор, пока Лэнг не выстрелил в него.

– Как ранили Лэнга? – спросил прокурор.

– Нитти лежал без сознания, – сказал я. – Лэнг, должно быть, выстрелил в себя сам.

По залу суда пронесся ропот. Лэнг посмотрел на меня отрешенно и вновь отвернулся.

Я ожидал, по крайней мере, несколько вопросов о том парне, которого я застрелил. Но ни защита, ни прокурор ни о чем не спросили. Я думал, что за это ухватится адвокат Лэнга, но и он этого не сделал...

Вызвали Миллера.

– Лэнг вошел и сказал: «Он в меня выстрелил», – рассказывал Миллер прокурору. – Я вышел в комнату, где произошла стрельба, и подобрал револьвер, из которого был сделан один выстрел.

Адвокат Нитти задал Миллеру несколько вопросов.

– Почему Нитти до того, как его ранили, вывели в другую комнату? – допытывался он. – Это было сделано для того, чтобы убить его без свидетелей?

– Это вы должны спросить у Лэнга.

– Где вы были между четырьмя и пятью тридцатью?

– В офисе мэра.

– С кем вы там разговаривали?

Прокурор поднялся и запротестовал:

– Несущественно и не относится к делу, Ваша Честь.

Протест был отклонен. Элиот заерзал на стуле. На это я заметил:

– Вижу, у Сермэка еще остались друзья.

Элиот промолчал.

Защитник Нитти настаивал:

– Разговаривал ли Лэнг с кем-нибудь до случившегося?

– Да, – ответил Миллер. – С Тедом Ньюбери.

И еще одна волна удивления, нарастая, прокатилась по залу.

Судья заколотил своим молотком, а защитник Нитти уточнил:

– Вы имеете в виду одного из главарей преступного мира – Теда Ньюбери?

– Да, – подтвердил Миллер. – Ныне убитого. Он предложил Лэнгу пятнадцать тысяч за убийство Нитти.

Судья снова вынужден был постучать молотком, пытаясь утихомирить зал. Наконец страсти улеглись: Миллер коснулся такой области, которую, как ясно понимал адвокат Нитти, лучше было не трогать, и он сказал, что у него больше нет вопросов. По-видимому, и прокурору хотелось оставить Миллера в покое с его рассказом о Теде Ньюбери до Большого жюри. Суд над Нитти подошел к концу.

Прямой вердикт был таков – Нитти невиновен.

На следующий день был заслушан обвинительный акт большого суда присяжных по делу Лэнга. Мне снова задавали вопросы, на этот раз от Коллегии адвокатов штата. Все было, как накануне. Спрашивали, конечно, и Нитти, подтвердившего мой рассказ. Он сказал репортерам, что он, однако, предпочел бы забыть вообще обо всем; он не хотел бы обвинять кого-нибудь в чем-либо – просто хотел бы вернуться во Флориду «поднабраться здоровья».

Хотел Нитти участвовать в обвинении, выдвинутом против Лэнга, или нет, предварительное слушание дела Лэнга шло своим чередом.

Миллера допрашивали на слушаниях Большого жюри. Газеты потом сравнили его с попавшим в бурю и тонущим, но отчаянно борющимся кораблем. Он выплыл, помогая изо всех сил и в подробностях повторив рассказ о Теде Ньюбери. Только одна деталь – Сермэк – в этом повествовании была опущена.

Лэнг получил пять лет.

* * *
Когда я выходил из зала суда после Большого жюри, Нитти со своим адвокатом стояли поблизости, ожидая вызова.

Он остановил меня.

– Геллер, я хотел спросить у вас кое о чем, пока вы один.

– Ну что ж, Фрэнк. Валяйте. Прошу прощения за выражение.

– Чем это вы занимались в Майами? Что вы делали в парке, когда тот сумасшедший анархист пытался убить президента?

Итак, я оказался прав: блондин меня узнал и сообщил об этом шефу.

– Изображал телохранителя Сермэка. Подвернулась какая-никакая работенка.

– Ну и как, изменил ход истории, парень?

– Кое-что сделал, хоть и не так много, Фрэнк.

– Почему Сермэк нанял вас, экс-полицейского, когда у него был Лэнг, да и все остальные копы перед ним ходили на цыпочках, притом бесплатно?

– Сермэк меня не нанимал.

– Да? А кто же?

– Один из старинных, поддерживающих его приятелей.

Нитти задумался или только сделал вид: ни единого признака, что он вычислил роль Капоне, но ведь это не означало, что он не понял.

– Ладно, – заметил он, улыбнувшись. – Большого вреда это не причинило.

Его уже ждал адвокат – подходила их очередь следующего испытания.

Нитти положил мне на плечо руку.

– Относительно того, что ты для меня сделал в этом деле Лэнга...

– Для вас я ничего не сделал, Фрэнк. Просто рассказал правду.

– Конечно. Понимаю. Но я это ценю. Я у тебя в долгу, малыш.

Он подмигнул мне и пошел давать показания.

Я побеседовал с какими-то репортерами, от которых ухитрился ускользнуть вчера. Они хотели узнать, покончил ли я с полицией, каковы мои планы на будущее и все такое.

И вдруг я понял, какова будет хотя бы часть этих планов. Нитти напомнил мне об одном должнике, который тоже мне кое-чем обязан.

– Я собираюсь работать на Всемирной ярмарке, парни, – сказал я репортерам. – Как вам известно, раньше я работал в группе по борьбе с карманниками, и генерал Дэйвс лично нанял меня поработать по контракту на Выставке со специальной группой охраны по этой части.

Они вставили это в свои сообщения, и на следующее утро зазвонил мой телефон.

– Привет, дядя Луи, – сказал я в трубку еще до того, как раздался голос на другом конце провода. – Когда со мной хочет увидеться генерал?

Глава 21

Встреча с генералом Дэйвсом была назначена на десять, и я подумал, что легко смогу уйти оттуда к двенадцати успеть на завтрак с Мэри Энн Бим в «Семи искусствах», заведении в Тауер Тауне, на втором этаже старой конюшни, переделанной Диллом Пиклом. Я виделся с ней пару раз в неделю, с тех пор как вернулся из Майами (говоря «виделся», я имею в виду – спал с ней), и она все еще сводила меня с ума своими манерами «девочки-из-маленького-городка-идущей-дорогой-богемы». В какую-то минуту мне хотелось немедленно с ней расстаться, а уже в следующую – просить ее выйти за меня замуж, хотя во всех ее разговорах о карьере я не видел места для себя.

Сегодня я собирался сказать ей, что исходил все улицы в поисках ее брата (по крайней мере, в Чикаго), и единственная идея дальнейших поисков, которая пришла мне в голову, – начать с самого начала, то есть вернуться в их родной городок и попытаться проследить за ним с этого конца. Согласится ли она, так как для этого придется поговорить с ее отцом, которого она не посвящала в это дело, я не знал. Я проверил каждую газету в пригородах и маленьких городках вокруг Чикаго, но никто не узнал Джимми на фото; я обошел бюро по найму и агентства по выдаче социальных пособий, и сотни других мест, отработав ее гонорар еще несколько недель тому назад и не имея намерения просить у нее еще что-нибудь – за исключением права продолжать с ней встречаться. Я окончательно свихнулся: слушал ее по Радиоприемнику, который купил, в дурацких «мыльных операх», хотя никогда бы ей в этом не признался.

В девять тридцать, прослушав «Знакомьтесь, просто Билл», только я собрался в банк, как курьер принес мне конверт с чеком на тысячу долларов.

Там была пометка – «Плата за услуги», отпечатанная на листке канцелярии юридической фирмы Луи Пикета.

Я позвонил Пикету: его секретарь, после согласования с ним, соединила нас.

– Я вижу, что вы получили мое извещение, мистер Геллер. Надеюсь, оно вас удовлетворило.

– Лучшее послание, которое я когда-либо получал. Но почему? Я не сделал того, для чего меня нанял ваш клиент. Человека, которого он послал меня защищать как вам известно, с нами больше нет.

– Правильно. И поэтому вы и не получили обещанных десяти тысяч долларов. Но мой клиент счел, что свои обязанности вы в тех обстоятельствах выполнили наилучшим образом, и считает, что оказанные услуги должны быть оплачены.

– Поблагодарите вашего клиента от моего имени.

– Поблагодарю. И мы извиняемся за то, что вышла задержка с доставкой вам этого послания. Дела моего клиента уже не решаются так быстро, как это делалось до его заключения.

– Понимаю. Благодарю, мистер Пикет.

– Рад за вас.

Я поднялся из-за стола, свернул тысячу и сунул в карман; жаль, что у меня нет счета в банке Дэйвса.

Банк Дэйвса находился на углу Ла-Саль и Эйдэмса, в тени здания Управления торговли, и был таким же помпезным, как и сам генерал: массивное сооружение из серого камня с каменными львиными головами на каждой из восьми разрезавших его фасад колонн высотой в три этажа. Маленькие львы, как фантастические фигурки на полках, притаились наверху. Через всю длину здания проходил коридор, выходивший на Вэлл-стрит, состоящую из сплошной череды магазинов, а банк помещался на втором этаже. Контора Дэйвса была на третьем. Прямо у входа с улицы по одной стороне было несколько лифтов, и мой дядя (одетый в серый костюм стоимостью годового жалованья среднего служащего) прохаживался между ними, всем мешая.

– Ты опоздал, – сказал он, едва раскрывая похожий на щель рот, который под его усами «соль-с-перцем» не сразу и заметишь.

– Украли мой лимузин, – ответил я. Он мельком взглянул на меня, и мы вошли в лифт.

– Надеюсь, ты представляешь, в какое положение меня поставил, – процедил дядя Луи.

– А какое положение?

Он снова бросил на меня свирепый взгляд и весь остаток пути буквально дымился и молчал, возможно, подыскивая слова, чтобы поставить меня на место, но так и не нашел их до того момента, как лифт остановился на третьем этаже.

Дядя довел меня до двери, на которой не было никаких обозначений; внутри, в большой, обшитой деревянными панелями приемной за столом восседал секретарь. Он кивнул и впихнул нас в большой мрачный офис, где темных панелей было еще больше, а на одной стене сплошь висели фото генерала и всяких благородных лиц.

Дэйвс сидел за большим столом красного дерева, на котором стопки бумаг лежали так аккуратно, что, казалось, позировали. Так же выглядел и сам генерал, в синем костюме в полоску, с трубкой в руке. Он не встал; жесткое выражение его лица, по-видимому, означало, что он мной недоволен.

– Садитесь, джентльмены, – сказал он.

Тут были дожидавшиеся нас стулья; мы уселись.

– Мистер Геллер, – начал генерал и уточнил: – молодой мистер Геллер. Что стоит за вашей идеей предавать ту историю огласке?

Я сделал вид, что удивлен.

– Разве считалось, что наше деловое соглашение я должен держать в секрете?

Дэйвс пососал трубку.

– Какое деловое соглашение?

– Мы беседовали с вами в декабре в «Святом Губерте». Вы хотели, чтобы на суде над Нитти я рассказал правду. Взамен, в виде благодарности за выполнение этой, возможно, опасной гражданской обязанности было обещано, что мне выплатят три тысячи долларов за работу с вашими людьми по охране ярмарки.

Дэйвс снова раскурил трубку. Я молча ждал. Наконец он сказал:

– Я считал, что вы отдаете себе отчет в том, что с тех пор, как мы говорили, ситуация изменилась. Ситуация – ситуацией, а сделка – сделкой.

– Но мэр Сермэк умер.

– Да. Но какое это имеет отношение к нашему контракту?

– Я не припоминаю, чтобы подписывал с вами контракт, мистер Геллер.

– Контракт у нас был вербальный, на словах. Свидетель этому – мой дядя, находящийся здесь.

Дядя Льюис побледнел, как смерть. Я добавил:

– Я уверен, что мой дядя это подтвердит.

Дядя возразил:

– Натан, пожалуйста, не будь таким напористым...

Дэйвс прервал его мановением руки.

– Льюис, я понимаю, в какой вы ситуации. – Он обратил на меня свой пристальный взгляд, и это было похоже на то, как если бы на меня глядел один из каменных львов. – Вы не должны были об этом сообщать в газеты. Это было чистой воды нарушением конфиденциальности.

Я пожал плечами.

– Вы ничего не говорили о том, что соглашение будет конфиденциальным. Кроме того, я не рассказывал репортерам, почему вы предложили мне эту работу на Выставке, – вот это можно было бы назвать нарушением конфиденциальности. Как вам известно, мои свидетельские показания на суде стали для них новостью; мои взгляды в тот момент были прессе интересны. И они спрашивали меня о планах на будущее.

Дэйвс откинул голову назад и, выразительно поглядев на меня, заговорил таким поучительным тоном, что, казалось, в этом принимает участие даже кончик носа:

– Однажды репортер спросил у меня, собираюсь ли я брать с собой в Лондон панталоны (черные шелковые бриджи до колен – там это обычная придворная одежда), и я спросил, нужен ли ему ответ дипломатический или достойный вопроса? А потом послал его к черту. Можете в будущем этот пример принять к сведению.

– Если вы аннулируете наш договор, генерал, в таком случае, я позволю прессе узнать некоторые, связанные с ним, неприятные подробности. В прошлом у вас ведь уже была неблагоприятная пресса, генерал, если позволите мне напомнить о вероломстве Инсала.

Он мрачно посмотрел на меня.

– Это, молодой человек, попахивает шантажом.

– Это попахивает деньгами. А три тысячи долларов для частного сыщика, только начинающего дело, – это неплохой бизнес.

Дядя Льюис тяжело дышал.

Генерал сказал:

– В юности я страстно любил деньги, мистер Геллер. Но теперь, спустя годы, я интересуюсь ими только периодически, Первый из Ротшильдов сказал однажды, что, только сделав свое состояние, он вдруг понял, что деньги – это не то, ради чего стоит убивать все свое свободное время. Меня поражает, сколь увлеченно вы интересуетесь финансовым вопросом.

– Ротшильд может себе позволить такое отношение к деньгам. А Геллеры – во всяком случае, я – не могут. Что ж, я прошу прощения за мое необдуманное обращение к прессе. Но у нас с вами договор, и он обязывает, по крайней мере меня, а если вы так не считаете, то и я помалкивать не буду. Я не такое большое колесо, как вы, генерал, но и нас, маленькие колесики, очень даже слышно, если не смазать, как надо.

Дядя сидел, качая головой и уставясь невидящим взглядом на стену с фотографиями знаменитостей: Кулидж и Дэйвс, Гвер и Дэйвс, Першинг и Дэйвс, Мелони и Дэйвс.

Генерал опустил глаза и стал перебирать бумаги. Наконец он произнес:

– Мой секретарь подготовит ваш контракт после обеда, к четырем. Пожалуйста, зайдите подписать его, мистер Геллер. До свидания, джентльмены.

Я встал и вышел; дядя Льюис задержался, говоря что-то генералу, но генерал, вероятно, не желал ничего слышать. Дядя догнал меня у лифтов.

– Мне надо поговорить с тобой, Нейт, – и указал на какую-то дверь. – У меня в офисе.

* * *
У него была собственная секретарша – приятная, видимо, педантичная женщина, чуть за тридцать, – но внутри офис составлял, возможно, четвертую часть от кабинетагенерала, но при этом был намного больше моего жилища. И уже точно – у дяди Льюиса не было раскладной кровати.

Он сел за стол и постарался выглядеть таким же властным и жестким, как генерал. Надо сказать, ему это

не слишком удалось, да и я, отказавшись от стула, не так уж помог делу.

Слова он почти выплевывал:

– Тебе чертовски хорошо ясно и понятно, что предложение генерала было сделано как раз в то время, когда самым желательным было запачкать имя Сермэка. Сейчас же, когда мэр умер, притом трагически, твое свидетельствование на суде Нитти вызовет отрицательную реакцию Чикаго. А этого генерал хотел бы избежать. Тебе все это известно, ведь так?

– Конечно.

– И все равно ты, подловив удобный момент, заставил торговаться и генерала, и меня уже при совершенно других обстоятельствах. Где ты понабрался такого нахальства?

– Вы действительно хотите знать, дядя Луи?

– Ты поставил меня в щекотливое положение. Ты должен понять, что мне теперь только и остается, как сказать генералу, что я отказываюсь быть свидетелем касательно вашего контракта на словах, а то, что ты губы раскатал на наши с генералом денежки, – это твои беспочвенные фантазии.

– Может, так оно и будет. А может, и нет. У генерала-то старые, как мир, представления о том, как нужно держать свое слово. Выполнение обещаний – основа его поведения. Старпер с претензиями – вот он кто.

Дядя встал, покраснев почище коммуниста, вытянул руку и почти ткнул мне в лицо пальцем.

– Считай себя лишенным наследства. Отрекаюсь от тебя, умник. Ты только что проторговал, профукал гораздо большую сумму, чем те три тысячи долларов, больше даже, чем могло тебе присниться. Я лишаю тебя наследства!

– А я не хочу ваших денег.

Внезапно мне показалось, что он застеснялся своего срыва. Была это поза или нет, не могу сказать. Но руки его вдруг бессильно упали, и, сев на стул, он нервно сказал:

– У меня нет сыновей, Натан. У меня две дочки, и я их очень люблю. Но тебя я всегда считал своим сыном... сыном, которого у меня нет.

– Чушь собачья.

Скорее всего, это все-таки было позой: внезапно руки его, как-то странно раскорячившись, уперлись в стол, и я вдруг подумал, что дядя здорово смахивает на паука.

– Ты бы унаследовал много денег, дурачок! Но ты этих денег лишился. Просто выбросил, и что бы ты теперь ни говорил, ничего не изменится.

– Ну и прекрасно. Прощайте. – Я встал и пошел к двери.

– Убирайся! Ты мне не племянник. Ты для меня умер. Умер, как Сермэк.

– Может, как отец?

Дядя Луи вскипел.

– Причем здесь твой отец?

– Очень даже причем. Может, из-за него я тебя и столкнул с Дэйвсом. Ты помогаешь мне просто из страха, а иначе Дэйвс потеряет к тебе уважение. Он не любит откровенных лжецов, и у него очень развито чувство семьи. Он поклоняется своему покойному сыну, построив в его память ночлежки, и, должно быть, не одобрит такого человека, который отворачивается от семьи, – неважно, из-за денег или еще чего.

– Нейт! Натан! Ну почему? Зачем эта жестокость? Что я тебе сделал?!

– Да ничего! Просто оказал услугу!

– Вот именно, оказал. Устроил тебя в полицию. Смог бы твой отец так тебе помочь?

– Нет, да он бы и не сделал этого, даже если бы мог. Он ненавидел копов, и когда я туда пошел, это был самый черный день в его жизни. Ты это знал, и именно поэтому помог мне туда попасть. И сделал ты это не из-за меня. Тебе было глубоко наплевать, там я или еще где. Главное – каково папе. Потому что ты ненавидел его.

Тишина, как занавеска, разделила нас.

Наконец он возразил:

– Мог ли я ненавидеть своего брата, Натан?

– Тогда почему ты убил его, дядя Луи?

– Я убил его? Что за циничные бредни ты несешь?

– Ты за мной следил, дядя Луи, верно? Как там служит твой племянник в полиции. Ты ведь тогда был запанибрата с Сермэком, как, впрочем, и всегда со всеми политиками и теми, кто за ними стоит.

Не понимая точно, к чему я клоню, он пожал плечами.

– Да-да... И что же в этом плохого?

– Так вот, кто-то из посвященных рассказал моему отцу, откуда у меня деньги, те, что я дал ему на магазин Кто-то объяснил ему, что это кровавые деньги. Кто-то рассказал ему, что его сын Натан – продажный коп.

Дядя молчал, сделавшись вдруг похожим на моего отца больше, чем когда-либо. У него затряслась нижняя губа, на глазах выступили слезы.

– А рассказал-то ты, дядя Луи. Ты рассказал. И он застрелился.

Дядя молчал. Я тоже чуть не заплакал. Ткнул в него пальцем.

– Это я лишаю тебя наследства, мерзкая гнида. Я от тебя отрекаюсь.

И я ушел, оставив его наедине со своей виной.

Часть III Тауер Таун 9 апреля – 25 июня 1933 г.

Глава 22

Зима прошла, но все еще было холодно. Мы с Мэри Энн Бим выбрались на машине на воскресную прогулку под хмурыми небесами, не позволявшими солнцу ни разу выглянуть за все шесть часов, – именно столько мы были в пути, выехав около полудня и направляясь через весь штат к реке Миссисипи и Трай-Ситиз, где родились и выросли Мэри Энн и ее исчезнувший брат Джимми.

Это было мое первое путешествие по стране, а я был не очень в себе уверен даже на мощеных дорогах. «Шевроле» 1929 года по городу послужил мне хорошо, а как через весь штат? Внезапно это путешествие показалось мне верхом самоуверенности, особенно под такими неприветливыми небесами.

Но вскоре я уже уверенно ехал со скоростью сорок миль в час по шоссе номер 30; по обе стороны от нас лежала фермерская страна, хотя по пути мы проехали и около дюжины маленьких городков. На фермерских дворах – приметы выселения банкротов, в витринах магазинов объявления о закрытии – все говорило, что тяжелые времена прихватили не только Чикаго. Земля, плоско уходящая к горизонту, в это время года выглядела заброшенно-бесплодной, иногда только оживляясь фермерским домом, силосной башней или сараем, поражавшими взгляд городского человека. Мне было известно, что Чикаго окружен сельскохозяйственным районом, но видеть его прежде мне не приходилось, и когда мы подъехали к бензоколонке на выезде из Декалба, фермер в комбинезоне и рваной соломенной шляпке, с таким же пустым, как и земля, лицом, заправлявший свой грузовик, принял нас, как пришельцев с другой планеты. Так же отнеслись к нам и еще двое фермеров, сидевших перед колонкой, прислонясь к спинкам стульев и жующих табак, – явно не обращая внимания на довольно холодный день.

Мэри Энн не относилась к этим людям как к чему-то особенному; она сама выросла в сельском городке, поэтому просто сидела, уставясь в пространство, не обращая внимания на эти отбросы общества, с высокомерным видом, как делают многие экс-земляки, когда, наконец снизойдут проведать родные места.

Она сидела в «шевроле» в белой шляпе и черно-белом клетчатом платье и ждала, когда я принесу ей виноградный сок из буфета. Там тоже сидели фермеры – играли в карты и потягивали пиво из бутылок. Я взял из холодильника две бутылки сока, заплатив служащему, краснощекому, лет двенадцати парнишке с блестящими глазами, который, узнав, что я из Чикаго, спросил:

– А «Кабз» в этом году собираются играть?

Он имел в виду команду-фаворита по бейсболу, участвующую в чемпионате, первая игра которого должна была состояться на этой неделе.

– Думаю, ничего особенного нас не ожидает, – ответил я. – Они в прошлом году выиграли, и им наверняка повезет.

– А я бывал на играх в Чикаго, – похвастал он. – И не один раз. А вы?

Я усмехнулся ему в ответ.

– Доводилось.

Подойдя к машине, я подал Мэри Энн бутылку с виноградным соком. Себе я взял апельсиновый. По другую сторону бензоколонки какие-то ребятишки перебрасывались подковами.

– Совершенно другой мир, – заметил я.

– О чем ты? – равнодушно спросила Мэри Энн, изо всех сил стараясь пить из бутылки с чувством собственного достоинства.

– Да вот об этом, – ответил я, указывая на двух босоногих фермерских детишек лет одиннадцати, входивших в здание бензоколонки. Через минуту они вышли; один ребенок цепко держал полпинты мороженого «Братьев Хей», а другой – две маленькие деревянные. ложки, выуживая другой рукой из кармана перочинный нож. Усевшись около детей постарше, игравших подковами, тот, что с ножом, разрезал упаковку мороженого пополам, и оба заработали деревянными ложками.

– Ну, разве на это не приятно смотреть? – спросил я.

– На что? – уточнила Мэри Энн. Я снова показал на ребятишек. Она состроила гримаску, заметив:

– Холодновато для мороженого, – и подала мне пустую бутылку.

Я допил свою, опустил бутылки в деревянный ящик около двери рядом с фермерами, жующими табак, и дал парнишке доллар за бензин, сказав, чтобы сдачу оставил себе. Его лицо просияло, как будто с ним такого никогда прежде не случалось, а может, ему и правда не оставляли сдачу.

Мы выехали на дорогу и ехали молча, наверное, миль сто. Я сердился на Мэри Энн. Почти весь день она болтала о себе и своих амбициях (теперь в ее фантазиях фигурировал Голливуд), но когда я попытался указать ей на простое, пусть и грубоватое, но очарование видов по дороге, вроде той бензоколонки позади, она не захотела об этом говорить – кроме, может, замечания вроде: «Они просто сборище деревенщин, Натан».

Мы поужинали в придорожном кафе под названием «Дубы-близнецы» как раз по ту сторону водопадов Стерлинг-Рока, где мы выезжали на скоростное шоссе Иллинойса номер 3. Место было шумное, нам пришлось сидеть в углу, а это Мэри Энн пришлось не по вкусу. Ей также не понравились бросаемые на нее взгляды толстого грека, нас обслуживавшего, и ей не понравилось, как я смотрел на молодую женщину-повариху, которая подошла спросить у меня, понравился ли мне ее пирог.

– Ничего особенного, – заметила Мэри Энн, когда мы отъехали.

Я пожал плечами.

– Она была очаровательна. Да и пирог с вишнями тоже хоть куда.

– Она была самая обыкновенная.

– А что в этом плохого?

– Ничего, но это по-твоему.

Теперь она рассердилась и не разговаривала со мной, пока мы не попали в Трай-Ситиз, срезав угол через Моулайн к Рок-Айленду, где мост соединял его с Девенпортом, а также с близлежащим арсеналом Рок-Айленда.

Набережная подходила к железнодорожным путям и заводам; кварталы местной застройки, попавшиеся нам по дороге, не представляли из себя ничего особенного – рабочие поселения, кое-где уже пришедшие в упадок. Когда мы ехали по черному стальному мосту с плотиной и дамбой по обе стороны, Миссисипи внизу выглядела темной и неспокойной. Река была бездонна – как небо.

Через районы складов мы свернули налево в Девенпорт, нижний город. Мне он показался маленьким – вроде модели Чикаго, которую собирались разместить на Выставке в следующем месяце.

Самое высокое, здание в городе было этажей, может в двенадцать. Большую часть его составляла сигнальная башня с часами (она была освещена) – что-то вроде сигнальной башни «карманных часов Линдберга» на вершине «Пэлмолив-билдинг». Но тому, кто вырос не в Чикаго, а где-нибудь на ферме или в маленьком поселке, Трай-Ситиз – третий по величине город в Айове – Мог показаться столичным городом; население одного только Девенпорта составляло около шестидесяти тысяч человек.

Мэри Энн показывала мне дорогу на холм – по Хэрисон-стрит, потом – налево, выше, где готические виллы уселись на крутом склоне, поглядывая на Трай-Ситиз сверху вниз. Некоторые из особняков походили на старые, унылые лица, по-видимому, превратившись в многоквартирные дома. Дом Мэри Энн был более современным, в стиле Фрэнка Ллойда Файта. Двухэтажное здание из коричневого кирпича скорее походило на замок в стиле модерн. Расположенное в конце квартала, окруженное особняками более ранних построек, оно взгромоздилось на угол крутого холма, резко нависавшего над боковой улочкой, расположенной пониже. Я подъехал к дому с примыкающим к нему гаражом, в который поставил машину. Пока я доставал саквояж со спальными принадлежностями и чемодан Мэри Энн из-за откидного сиденья, над боковым входом рядом с гаражом зажегся свет.

Ее отец выглядел необычно и элегантно: седые волосы и темные усы, одет в светло-серый костюм и темно-серый галстук и, что особенно примечательно, – в серые перчатки. Он стоял в дверях, поджидая, когда мы к нему подойдем, но жест, каким он открыл решетчатую дверь – был дружелюбным. И он улыбался – сдержанно, но искренне.

Мы вступили в белую, современную кухню. Пока ставил багаж, Мэри Энн горячо обняла отца, небрежно указав на меня:

– Это Натан Геллер, папочка, – и оставила нас в кухне одних.

Его сдержанная улыбка стала шире, но как бы смущеннее, и он сказал:

– Вы должны извинить мою дочь, мистер Геллер. Если вы пропутешествовали с ней сюда из Чикаго, полагаю, вы теперь поняли, что у нее на уме только она сама. Временами кажется, что ее мысли, к несчастью, никак не связаны с реальным миром.

Это было сказано с явной любовью к дочери, но я все равно оценил, с каким, вероятно, трудом этому человеку дается вынужденное одиночество.

– Приятно познакомиться с вами, сэр, – сказал я и, не подумав, протянул ему руку, хотя Мэри Энн рассказывала мне о его несчастье.

Он протянул мне в ответ руку в серой перчатке, на ней было только два пальца – большой и указательный, и мы обменялись рукопожатием. Невзирая на то, что рукопожатие было сделано остатком ладони, оно было крепким, как и можно было ожидать от мануального терапевта. Я заметил, что на другой руке, тоже в перчатке, пальцы были все.

На моем лице, должно быть, отразилась досада за мой невольный промах, потому что он улыбнулся сочувственно и сказал:

– Не переживайте, мистер Геллер. Я всегда любил крепкое рукопожатие и не собираюсь от него отказываться, несмотря на нехватку перстов.

Я тоже ему улыбнулся.

– Это кофе так пахнет? – спросил я, показав на плиту.

– Совершенно верно, – ответил он, подходя к буфету. – Вы ели?

– Да, мы остановились в кафе «Дубы-близнецы».

– Хорошо. Моя кухарка по воскресеньям свободна, а я за двадцать с лишним лет, что пребываю в холостяках, научился сносно готовить только кофе. Боюсь, если вы захотите поесть, придется удовольствоваться холодным мясом. Горячий и крепкий кофе, однако, гарантировать могу. Выпьете чашку?

– С удовольствием, – согласился я.

Он принес две дымящиеся чашки, и, устроившись в углу кухни за столиком, мы молча стали пить кофе. Я думаю, он не знал, с чего начать со мной разговор а я просто наслаждался кофе и тем, что наконец-то вышел из «шевроле». Меня манили ванна и постель.

Но отец Мэри Энн хотел побеседовать, а так как я был здесь, чтобы собрать информацию о его сыне Джимми, то не решился его останавливать.

– Дочь звонила мне несколько дней назад, мистер Геллер, – сказал он, – и рассказала, кто вы и, почему предприняли это путешествие.

– Зовите меня Нейт, пожалуйста.

– Отлично. А меня зовут Джон.

– Хорошо, Джон. Вы одобряете мои попытки узнать местонахождение вашего сына?

– Полгода назад не одобрил бы. А сейчас, что ж, я склонен поддержать вас. Собственно, если моя дочь не заплатила вам достаточно, я сам буду рад подписать счет за ваши труды.

– Это излишне, – ответил я.

Кто-то прокашлялся.

Обернувшись, мы увидели в кухонном дверном проеме Мэри Энн, от шеи до пят закутанную в голубой купальный халат.

– Просто хотела пожелать вам доброй ночи, – сказала она, надув губы.

– Доброй ночи, дорогая, – ответил ее отец. Мэри Энн крепко обняла его и, давая понять, что сердится исключительно на меня, поцеловала в щеку и улыбнулась одному ему; затем, бросив на меня хмурый взгляд, забрала свой чемодан и направилась к выходу. Я окликнул ее:

– Мэри Энн! Доброй ночи!

– Доброй ночи, – не оборачиваясь, ответила она. Джон Бим пытливо посмотрел на меня, словно имея дело с трудным пациентом.

– Кое о чем моя дочь мне не сообщила, – заметил он.

– О чем вы, сэр?

– Что она в вас влюблена.

– Что ж, э-э...

– А вы влюблены?

– Сэр, я...

– Она удивительная девушка. Трудная. Ребячливая. Эгоцентристка. Но совершенно уникальная и любящая, по-своему.

– Да. Удивительная.

– Вы любите ее, не так ли?

– Думаю, что да. Но будь я проклят, если знаю, почему. Если можете, извините, что так выразился, сэр.

– Джон, – поправил он, улыбаясь. – Я ее люблю, потому что она моя дочь, Нейт. А какое у вас оправдание?

Я засмеялся.

– Просто я еще никогда не встречал такую, как она.

– Да. И она привлекательна, верно?

– Не берусь спорить, сэр... Джон.

– Она – копия своей покойной матери. Царствие ей небесное. Еще кофе?

– Пожалуйста.

Он принес кофейник и налил мне чашку, ловко действуя руками в перчатках. Я старался на них не глядеть, Джон это заметил.

– Эти руки неплохо справляются, Нейт. Я могу даже выполнять ими мануальные процедуры, хотя все эти годы не практикую, то есть не занимаюсь частной практикой. В свое оправдание должен заметить, что моих пациентов отпугнули бы руки без пальцев. Конечно, я ношу перчатки, но при двух сохранившихся пальцах на правой руке и при сильных, беспрестанных болях в них – это вряд ли возможно. Мой друг и наставник Би Джей Палмер предложил мне место преподавателя в своем колледже и управление его радиостанцией. Между прочим, Даббл-Ю. Оу. Си стала в Соединенных Штатах второй официальной радиостанцией. Так или иначе, а жить мне интересно – и раньше и теперь. Ко мне все еще обращаются за помощью некоторые мои друзья. Наверху у меня есть комната со специальным столом.

– Мэри Энн сказала, что вы повредили руку в автомобильной аварии.

Он пристально смотрел на свою чашку.

– Да, прошло уже много лет... Мэри Энн с Джимми были тогда очень маленькими.

– Они тоже попали в эту аварию?

Он кивнул.

– Я их часто брал с собой на вызовы. Как-то поздно вечером меня вызвали за город к фермеру, который повредил позвоночник, упав с сеновала. Масса моих пациентов была из сельской местности – я и сам оттуда. Самое большое разочарование было у моего отца – что я не пошел по его стопам и не стал фермером. Но у меня был младший брат, который все-таки осчастливил его, оставшись на ферме... Да, вы спрашивали об аварии. Было темно, дорога узкая, неосвещенная... разбитая дорога с глубокими колеями. Какой-то пьяный дурак, ехавший без огней, налетел на нас и... Хотя я тоже был небезгрешен. Как и он, ехал быстрей. чем требовало благоразумие, стремясь поскорее довезти детей до дому. До сих пор не могу понять, почему у меня сложилась такая привычка – брать их на вечерние вызовы... Но тогда (будучи вдовцом, как и сейчас) мне не с кем было их оставить, так что я часто возил их с собой.

Он замолчал. Отхлебнул кофе. Остаток кисти, сжимавшей чашку большим и указательным пальцами в перчатке, выглядел искусственно и придавал нашей беседе какую-то неестественность.

– Мистер Бим. Джон. Я любопытен – это природа детектива. Но если это нечто такое, чего вы не хотите обсуждать...

– Нейт, да тут и нечего рассказывать. Столкнувшись лоб в лоб, обе машины оказались в кювете, начался пожар. Спасая детей, я сжег руки и еще больше повредил их, вытаскивая того пьяного идиота из его покореженной машины, – но все-таки он умер.

– А Мэри Энн и Джимми – они пострадали?

– Незначительно. Порезы. Царапины. Им помогла хорошая мануальная терапия. Они между собой всегда были близки, будучи близнецами, хотя, когда это мальчик и девочка, близость возникает не всегда. Но это переживание – эта встреча со смертью, если позволите старику такое мелодраматическое выражение, – сблизило их еще больше прежнего.

– Понимаю.

– В то время, если я правильно подсчитал, им было семь лет. Я считаю, что это переживание также способствовало развитию их фантазии. Выдуманный мир всегда был для них местом лучшим, чем мир реальности.

– Но это верно для всех детей. Он кивнул печально.

– Но большинство детей это перерастают. А Джимми – и, как вы могли заметить, Мэри Энн – никогда не оставляли свои романтические фантазии. Мальчик читает «Остров сокровищ» и хочет, пока подрастает, быть пиратом. Став взрослым, он делается бухгалтером, юристом или учителем. Девочка, читая «Алису в стране чудес», хочет наряжаться и заглядывать в норку волшебного белого кролика, но потом, когда вырастает, она сама становится женой и матерью – с собственными девочками и мальчиками.

– Звучит так, как будто вы не верите в Питера Пэна.

Он опять грустно улыбнулся.

– К несчастью, до сих пор верят мои дети...

– А вы, сэр, не преувеличиваете? Ваша дочь – актриса, это престижная профессия, к тому же она, кажется, делает успехи.

Он пожал плечами.

– Не без моей помощи.

– Позвольте мне сообщить вам кое-что из жизни большого города. Вы можете нажать на какие-то кнопки, чтобы заполучить работу; у вас может быть родственник с деньгами или с положением, который купит или вытребует для вас старт. Но если уж вы туда попали и вдруг «ни ухом, ни рылом», вас выставят, притом очень быстро. Если бы Мэри Энн плохо работала на радио, к этому времени она бы уже сгорела, простите, если я резок.

Он сложил руки так, что пальцы левой руки закрыли правую, и мягко улыбнулся.

– Прощаю с радостью, Нейт. Потому что вы правы. Полагаю, что там, где дело касается моих детей, я необъективен. У Мэри Энн дела идут очень неплохо. А что до Джимми – надеюсь только, что он еще жив.

– Расскажите мне о нем.

– Вы должны кое-что понять. Все годы, пока Джимми рос, Трай-Ситиз был местом, где законы не писаны, в гангстерском смысле. В какой-то степени это продолжается и сейчас. Во всяком случае, тогда газеты были полны описаниями перестрелок и сенсациями по поводу оправдательных приговоров участникам преступлений. Гангстер по фамилии Луни воспитал убийцей собственного сына, а когда сына застрелила соперничающая группировка, Луни оказался в центре внимания со своей скандальной листовкой, в которой напечатал фото убитого сына в гробу. И официально обвинил другие газеты выходившие в городе, в том, что они наняли убийц.

– Когда все это происходило, ваш сын был еще маленьким?

– Да. И я, сидя как раз за этим вот столом, должен заметить, ораторствовал и разглагольствовал насчет того прискорбного случая, а мой сын – такой впечатлительный мальчишка! – сидел тут же и все слушал. Мне пришлось рассказать сыну, каков на самом деле Луни, опубликовавший ту скандальную листовку, что опозорила один из самых благородных институтов Америки, – прессу. Что Луни сделал посмешищем величайшую из свобод – свободу печати.

– И тут-то Джимми и воспылал к прессе любовью?

– Думаю, да. Из-за этой и других трагических криминальных историй, которые в изобилии печатали наши уважаемые газеты, потому что, увы, бутлегерство, игорные и публичные дома существовали совершенно открыто; перестрелки, в которых убивали посторонних, совершенно невинных людей, кровавые разборки банд и тому подобное. Это захватывало его воображение.

– Мне кажется, это естественно для подростка.

– Потом, когда он стал постарше, я познакомил его с Полем Трэйнором, полицейским репортером из «Демократа».

– Когда это было?

– Он учился в старших классах. Полю нравился Джимми, тот терпеливо отвечал на все вопросы мальчика, брал его с собой на судебные слушания, приглашал домой, где они с Джимми беседовали часами. Я, признаюсь, немного ревновал. Но ничего нездорового в этом не видел, хотя увлечение Джимми гангстерами – а он часто приносил домой чикагские газеты и постоянно заполнял альбомы кровавыми вырезками – очень меня волновало, очень. А клан Луни к этому времени сменился другим; такая же порочная банда, некоторые из них и до сих пор еще тут крутятся.

– А как насчет Поля Трэйнора? Он еще крутится?

– О да. Я могу договориться, чтобы вы с ним побеседовали, если хотите.

– Это может пригодиться. Ваш сын продолжал жить с вами, пока учился в колледже?

– Да. Он посещал колледж в Огастене, как раз напротив Рок-Айленда, на другом берегу реки. Я уже решил, что убедил его перейти к Палмеру, когда он сбежал.

– Как я понимаю, довольно бесцеремонно.

– Боюсь, что да. Вначале я сильно огорчился, потому что получилось, Джимми мной манипулировал. Видите ли, в течение нескольких лет – собственно, со времени его учебы в высшей школе – мы все время ссорились по поводу его будущего. Но в ту последнюю неделю он вдруг сказал, что передумал. Сейчас я понимаю, он только сделал вид, будто со мной соглашается, чтобы избежать конфликта и иметь возможность мирно ускользнуть. И действительно, я даже дал ему несколько сотен долларов для обучения у Палмера. Он сыграл очень убедительно. Нужно признать, в этой семье Мэри Энн – не единственный человек с актерскими способностями.

– Понимаю. А были у него какие-нибудь особенные привычки в эти последние годы?

– Часто его не было ночами. Мы из-за этого тоже ссорились, но все было бесполезно. Невозможно опустить и тот факт, что он частенько выпивал, хотя было известно, что я на дух этого не переношу.

– Так что, с тех пор, как он сбежал, вы почувствовали, будто у вас «гора свалилась с плеч»?

– Хотя это грубо сказано, Нейт, но думаю, что именно это я и почувствовал, в конечном счете. Так было год назад, но теперь я уверен, что и сейчас он незримо связан с нами – не со мной, так с сестрой уж точно.

– Она ничего не слышала о нем.

– И я не слышал, и меня это беспокоит. Сейчас особенно.

– Что ж, я постараюсь сделать все возможное, чтобы его найти. Но страна большая, а молодой парень вроде него может быть где угодно и стать кем угодно.

– Это я понимаю. И ценю и ваши усилия, Нейт, и участие Мэри Энн в судьбе брата.

– Мне нужно поговорить с людьми. Кроме Трэйнора, был еще кто-нибудь близок с Джимми? – На радиостанции работал парень по фамилии Хоффман, мальчик лет двадцати с небольшим, который был диктором и немного занимался спортивным вещанием. Но он уже не работает на Даббл-Ю. Оу. Си. уехал, не оставив нового адреса. До того, как уехать он много помогал еще одному парню, Датчу; может неплохо и с ним поговорить...

– Он знает Джимми?

– Нет. Дат? у нас всего несколько месяцев. Но они с Хоффманом были большими приятелями, и имя Джимми могло упоминаться в их разговорах. С ним стоит поговорить.

– Еще кто?

– Не думаю, что найдется еще кто-нибудь. Коллеги Джимми по высшей школе и колледжу, как мне известно, защитились и разъехались в разные стороны. А кроме журналистики, его мало что интересовало, и друзей было немного. В то время его самым близким другом была Мэри Энн, но я уверен, что вы расспрашивали ее об этом.

– Ну что ж. Хорошо, для начала вы мне назвали две фамилии. Этот спортивный радиокомментатор, когда я смогу с ним встретиться?

– Завтра утром. Рано утром и договорюсь. Я устрою вам встречу с Трэйнором – тоже утром или сразу после обеда.

– Хорошо.

– А сейчас я покажу, где вы будете спать. Это комната Джимми, наверху.

Внутри, как и снаружи, дом был современный: светлые оштукатуренные стены и деревянные полы и балки на потолке, минимум украшений на стенах. Пока мы шли по коридору, я заметил кабинет Джона Бима – большая комната с книжными полками, несколькими кожаными креслами, удобными на вид, и кушеткой – вот и все, что в ней было.

Комната Джимми была угловой, не очень большая, с двумя кроватями – спальной и еще одной, маленькой. На стенах висело несколько полок, но они были пусты. В комнате не осталось никаких следов пребывания Джимми. Должно быть, что-то отразилось на моем лице, потому что Джон Бим сказал:

– Я не из тех, Нейт, кто хранит святыни. – Он печально улыбнулся. – Уверен, Мэри Энн будет недовольна, узнав, что я убрал модели самолетов и пиратских кораблей, древние кресты и другое имущество Джимми.

– После всего, что случилось, кто может вас упрекнуть, что вы выбросили этот ненужный хлам.

Я использовал слово «хлам», чтобы проверить старика и точно – он вздрогнул.

– Я не выбрасывал его вещи, Нейт, – ответил он. – Они сложены в подвале. За исключением его проклятых альбомов с вырезками. Их я сжег.

Он на секунду дотронулся до лица рукой в серой перчатке; он был не такой уж сильный, каким хотел казаться. Потом извинился, сказав, что должен дать мне возможность устроиться, и ушел. Я разделся до трусов и забрался в постель. Сквозь окно пробивался лунный свет, хотя саму луну я увидеть не смог.

Я думал о Мэри Энн, спавшей где-то рядом, может, даже за соседней дверью. То я хотел пойти к ней, то желал, чтобы она пришла ко мне.

А то я вообще не хотел иметь с ней никаких дел (во всяком случае, не в комнате брата, не в его постели). Мне от этого было бы не по себе, хотя ни за что на свете я не смог бы объяснить – почему.

Глава 23

Меня разбудил гром.

Я сел на постели. В окна хлестал дождь, барабаня по стеклам так, что они дребезжали. Взглянув на свои часы на маленьком столике рядом с кроватью, – было чуть больше трех, – я попытался снова заснуть, но громкая дробь дождя и раскаты грома, от которых сотрясалась земля, свели мои усилия на нет. Я поднялся и выглянул в окно. Противное небо, под которым мы сюда ехали, сдержало, наконец, свои обещания, и я был рад, что нахожусь под крышей, а не веду машину через штат Иллинойс. Я все еще стоял у окна, когда хляби небесные разверзлись и пошел град. Было похоже, как будто дюжина Дизи Динсов колотила по крыше бейсбольными мячами.

Грохот стоял ужасающий.

– Натан?

Я оглянулся: Мэри Энн, все еще в голубом халате, обхватив себя руками как бы в поисках спасения, пробежала через комнату прямо ко мне. И крепко ко мне прижалась, вся дрожа.

– Это всего-навсего град, детка, – сказал я.

– Пожалуйста. Отойди от окна.

Внизу на лужайке собирались градины. Господи, да они в самом деле были размером с бейсбольный мячик. Одна градина отскочила от подоконника, и я последовал совету Мэри Энн.

Мы стояли рядом с кроватью, и я обнимал ее.

– Можно я лягу с тобой под одеяло, – попросила она. Попросила, как ребенок. Тут не было надуманного предлога – она на самом деле испугалась.

– Конечно, – ответил я и закрыл дверь. Она устроилась в постели рядом со мной, тесно прижавшись, и постепенно перестала дрожать. Град продолжался еще добрых двадцать минут.

– Ты меня прости за сегодняшнее, – сказала она. Из-за грохота за окном я едва разбирал, что она говорит.

– Мы оба вели себя по-детски, – ответил я.

– Думаю, что я, наверное, просто сноб.

– Все не без греха.

– Я очень люблю тебя, Натан.

– Любишь?

– Да, очень.

– Почему?

– Не знаю. А ты знаешь, почему меня любишь?

– Если отбросить сексуальное влечение? Тоже не знаю.

– Мне с тобой безопасно, Натан.

– Это же прекрасно, – сказал я, думая о том же.

– Ты сильнее меня. И видишь мир таким, какой он есть.

– В силу моей профессии, а ты видишь его как-то по-другому, и ты не одна такая.

– Думаю, я всегда смотрю сквозь розовые очки.

– Что ж, по крайней мере, на сей счет ты не заблуждаешься. А это значит, что ты большая реалистка, чем думаешь.

– Да ведь всякий, кто глядит на мир сквозь розовые очки, – реалист. Ведь именно поэтому он их и надевает.

– Что ж, смелей, Мэри Энн. Пока, без сомнения, жизнь тебя гладит по головке. И отец у тебя, кажется, отличный парень.

– Да, он просто удивительный.

– И, очевидно, с братом у тебя было все хорошо, иначе ты бы и не подумала нанимать меня для его поисков.

– Верно. Мы с Джимми были очень друг к другу привязаны. Иногда я даже могла лежать с ним в постели, рот как сейчас с тобой. И ничего тут плохого не было. Помню – мы играли в мужа и жену и целовались... Ну и всякие такие глупости, которые делают в детстве. Но я не была влюблена в брата, Натан. Ничем плохим мы с ним не занимались.

– Знаю.

– Конечно, ты знаешь – ведь я только с тобой одним и была вместе. Уж тебе-то известно, что я говорю правду.

– Знаю.

– Но мы с Джимми... единое целое. Папа замечательный, но он может быть холодным. Каким-то официальным. Наверное, это присуще доктору, как я думаю. Но в точности не уверена. У меня ведь не было матери. Я росла, не представляя, какая она, – она умерла, когда родила меня и Джимми. Иногда, обычно по ночам, я из-за этого плакала. Не часто – пойми меня правильно – я ведь не истеричка какая-нибудь. И к психиатру я хожу просто для того, чтобы лучше понимать себя, – для актрисы ведь это полезно, ты согласен?

– Конечно.

– Папа рассказал тебе об аварии? Как он сжег руки?

– Да.

– Это ведь моя вина. Он тебе это рассказал?

– Нет...

– Я видела ту машину. Я увидела, как она на нас мчится, и со мной сделалась страшная истерика. Я вцепилась в папину руку, и, думаю (хотя, кроме Джимми, никому этого не говорила), думаю, потому папа и не смог избежать столкновения.

– Мэри Энн, а ты с отцом никогда об этом не творила?

– Нет. По-настоящему – нет.

– Послушай. Ту машину вел пьяный водитель. Без всяких огней, как сказал твой отец. Это правда?

– Да, – согласилась она.

– Так вот – никто, кроме этого парня, в случившемся не виноват. И даже если твоя вина и состояла в чем-то, ты была еще ребенком. Ты перепугалась, ну так что? Пора об этом забыть.

– Психиатр говорит то же самое.

Град перестал, но дождь все продолжался.

– Он прав, – заметил я.

– Я хотела тебе об этом просто рассказать. Не знаю почему, но хотела. Это нечто, чем я хотела с тобой поделиться. Именно «поделиться» – вот точное слово.

– Я рад, что ты рассказала. Не люблю секретов.

– Я тоже не люблю, Натан.

– Да?

– Я знаю, почему люблю тебя.

– В самом деле?

– Ты честный.

Я громко рассмеялся:

– Меня еще никто не упрекал за честность.

– Я о тебе читала в газетах. И когда сказала, что пришла к тебе в офис, так как ты был первым в телефонной книге, это была только половина всей правды. Я сразу узнала твою фамилию и вспомнила, что ты ушел из полиции после перестрелки. Расспросила об этом кое-кого из друзей в Тауер Тауне, и они сказали, что слышали, будто ты ушел, не захотев играть в нечестные игры.

Прозвучало так, будто в Тауер Тауне могут обсуждать подобную чепуху.

– Но это ведь так? И на суде на прошлой неделе ты сказал правду. А все потому, что ты честный.

Я слегка сжал ее за плечо, самую малость, но так, чтобы она обратила внимание.

– Слушай, Мэри Энн. Не делай из меня того, кем я, на самом деле, не являюсь. Когда смотришь на меня, не надевай розовые очки. Наверное, я отличаюсь от многих известных людей, но и я – не воплощение честности, совсем нет. Ты меня слушаешь?

Она улыбалась, как ребенок, которым, в сущности, и была.

– И почему же ты меня любишь? – спросил я. – Потому что я детектив? «Тайное око»? Не делай из меня романтический образ, Мэри Энн. Я просто человек.

Повернувшись ко мне лицом, она освободилась от моей руки и, крепко обняв меня, кокетливо улыбнулась и сказала:

– Мне известно, что ты еще и мужчина. Я могу за это и поручиться.

– В самом деле, Мэри Энн?

– Может, это и наивно, Натан, но я знаю, что ты настоящий мужчина и притом честный, – во всяком случае, для Чикаго.

– Мэри Энн...

– Просто будь честным и со мной. Не лги мне, Натан. Не притворяйся.

– Забавно слышать такое пожелание из уст актрисы. Она села на постели; халатик распахнулся, и я увидел нежные изгибы грудей.

– Обещай мне, – повторила она. – Никакой лжи. И я тебе пообещаю то же самое.

– Отлично, – сказал я. – Это справедливо. Она улыбнулась, но уже не игриво, не с хитростью или каким-то расчетом, а по-хорошему – открыто и мило.

Став вдруг серьезной и выскальзывая из халата, она спросила:

– Ты не хочешь меня?

Хоть это и была постель ее брата, я уже был не в состоянии возражать и полез за презервативом, но она остановила меня:

– Пожалуйста, не надо.

– Надеюсь, ты понимаешь, что у нас могут получиться маленькие Мэри Энн и Натаны.

– Знаю. Прервешься, если захочешь, но я хочу чувствовать тебя в себе и хочу, чтобы и ты меня чувствовал...

* * *
Мы двигались в ритме дождя, чьи бегущие по стеклу струи отражались размытыми узорами на призрачно-бледном теле Мэри Энн. Находясь в ней, я был тверд и нежен. Ее рот приоткрылся в страстной улыбке, а глаза смотрели на меня с обожанием, которого я никогда прежде не замечал ни у одной из женщин. Когда же я вышел на какое-то мгновение, лицо ее страдальчески изменилось, но руки уже обхватили меня, вынуждая отдать теплое семя в сложенные ковшиком ладони. Она поглядела на меня с улыбкой, которую я запомнил навсегда, до могилы.

Потом, опомнившись, она вытащила из кармана халата несколько салфеток, неохотно, медленно вытерла руки, набросила халат, поцеловала меня, погладив по лицу и оставила в одиночестве. Дождь кончился.

* * *
Утром отец приготовил для нас грейпфруты и кофе. Он опять был в сером – другой костюм, другого тона серый галстук, но снова серый цвет, возможно, потому, что для неизменных перчаток – это наиболее подходящий цвет.

Мы с Мэри Энн сидели по одну сторону стола, а ее отец – напротив. Я молчал, а вот отец с дочерью увлеклись разговором и забыли обо всем на свете. Джон Бим сообщил, конечно, что он слушает все радиопостановки с участием дочери. А чтобы послушать «Знакомьтесь, просто Билл», он даже делает перерыв на работе в колледже. Но особенно ему понравилась постановка «Эст Линна», в радиоварианте – «Мистер театрал».

Это явно обрадовало Мэри Энн, одетую в это утро в дамское платье с набивным желто-белым рисунком; я не видел, чтобы она носила его в Тауер Тауне.

Я быстро пробежал утренний выпуск «Демократа»: убытки от града достигали сотни тысяч долларов; одного парня из Скотсбороу признали виновным в изнасиловании; Рузвельт просил Конгресс одобрить нечто, названное им «Власть Долины Теннесси».

– Разрешите, я подвезу вас до колледжа, сэр? – вмешался я, поняв, что беседа отца с дочерью, по всей видимости, не закончится никогда.

– Обычно я хожу пешком, – улыбнулся он. – Но в этот раз не возражаю побыть немного сибаритом.

– Надеюсь также, что вы не возражаете против откидного сиденья, – сказал я.

– Приходилось мириться и с худшим, – улыбнулся он.

– Должно быть, мне надо поторопиться, – догадалась Мэри Энн.

– Совершенно верно, – подтвердил я. – Прямо сейчас и поедем.

Она притворилась, что недовольна.

– Да ну, вот это мне нравится! – И пошла искать свою сумочку.

В машину она уселась первая. Было облачно и холодновато, а подъезд к дому и лужайку усеяли тающие градины.

Где-то сжигали мусор: в воздухе пахло гниющими фруктами. Вскоре мы доехали до Гаррисон-стрит и свернули налево на Седьмую, направляясь к крутому холму Брэйди.

На гребне Брэйди, напротив кладбища, находился колледж Палмеров – кучка сгрудившихся длинных строений из коричневого кирпича образовывала квадрат. Перед зданием, которое считалось центральным, на скромном столбе висели часы в стиле деко, а неоновая вывеска гласила: «Радиостанция Даббл-Ю. Оу. Си. Добро пожаловать!»

А пониже, внутри очерченного неоном прямоугольника – «Кафетерий». Две одинаковые башенные антенны поднимались вроде буровых вышек.

Я нашел место для парковки и вошел следом за Джоном Бимом и его дочерью в здание, на котором светилась неоновая вывеска. Там было полно студентов, всем лет около двадцати, за несколькими исключениями – одни мужчины. Помещения внутри колледжа выглядели стандартно, за одним странный исключением: на оштукатуренных стенах кремового цвета и буквально везде, куда бы ни падал ваш взгляд, были изречения, написанные черной краской. Они показались мне несколько неуместными: «Окажи Услугу Своим Друзьям, какую Хотел Получить бы Сам», «Кто Рано Ложится и Рано Встает – Богатство Того Непрерывно Растет», «Кто Больше Сказал, Тот Быстрее Продал».

Что это – медицинское училище для мануальных терапевтов или школа обучения для торговцев бритвами Бармэ? Мэри Энн, должно быть, поняв, о чем я думаю, состроила мне гримасу и отрицательно покачала головой, давая понять, что говорить на это тему с отцом не стоит.

Мы поднялись на лифте на верхний этаж, двери открылись прямо в радиостанцию; здешний интерьер удивлял не меньше, чем исписанные изречениями стены внизу: более всего это напоминало охотничий домик. С потолка на цепях свисала тяжелая деревянная колода, на которой было выжжено волнистыми буквами: «Приемная». Потолок тоже пересекало несколько древесных стволов. Выложенная деревом и кирпичом комната была буквально увешена фотографиями знаменитостей как местных, так и национальных, в уродливых, грубо сработанных рамках. Очевидно, ожидалось, что гости усядутся на скамьи сделанные из покрытых лаком древесных сучьев и ветвей. И среди всей этой неотесанной дребедени висело электрическое табло с горящими красными буквами, требовавшее «Тишина» и как-то неуверенно напоминавшее о том, что на дворе сейчас двадцатый век.

На этот раз Джон Бим заметил, что я насмешливо ухмыляюсь, потому что как будто слегка смутился и, обводя рукой помещение, сказал:

– Джей очень эксцентричен.

Конечно, он имел в виду Джея Палмера, директора школы и радиостанции, и если судить по тому, что Бим сказал это вполголоса (и не только из-за знака «Тишина»), то о том, что Джей был эксцентричен, похоже, нельзя было говорить открыто, или, по крайней мере, громко.

Секретаря на месте не было, но мы прождали совсем недолго, когда через прямоугольное окно, на первый взгляд казавшееся просто еще одним (правда, огромным) фото на стене, выглянуло довольно красивое, оживленное лицо молодого человека в очках, с виду – типичного студента. Он был одет в коричневый костюм и зеленый галстук.

Юноша вошел в комнату, двигаясь с уверенностью спортсмена, и Мэри Энн заулыбалась ему. Он ответил ей смущенной улыбкой. Когда он протянул руку мне, его улыбка сделалась кислой.

– Догадываюсь, что вы из Чикаго, – сказал он.

– Совершенно верно, – подтвердил я.

– Я там пытался найти работу, – пояснил он. – Сказали, что мне нужно попробовать сначала на станции в провинции. – Он усмехнулся и кивнул на дерево над головой. – Так что я поймал их на слове.

Бим положил руку юноше на плечо и сказал:

– Нейт Геллер. Этот молодой человек – Датч Риган. Он наш ведущий спортивный комментатор. Собственно, мы переводим его в отделение нашей станции Даббл-Ю. Оу. Си в Де-Мойне уже через несколько недель.

– Рад с вами познакомиться, Датч, – сказал я, и мы обменялись рукопожатием (да он и в самом деле был спортсменом). – Надеюсь, мы вам не помешаем.

– Я выхожу в эфир через пятнадцатьминут, – пояснил он.

Бим познакомил Ригана с Мэри Энн, на которую (совершенно очевидно) красивый малый произвел неизгладимое впечатление.

– Мистер Бим сказал, что вы пришли поговорить о его сыне, – поправляя очки, сказал Риган, – но я Джимми не знал. Я на станции Даббл-Ю. Оу. Си всего несколько месяцев.

– Но вы были близким другом другого диктора, знавшего Джимми.

– Джека Хоффмана? Конечно.

– Мистер Бим подумал, что в ваших разговорах с Хоффманом может быть упоминалось имя Джимми. Бим заметил:

– Постарайся вспомнить, Датч. У Джимми было очень много друзей...

Риган задумался. Его лицо сделалось таким правдивым, что страшно было смотреть.

– Ничего не могу припомнить, сэр. Я очень сожалею.

Я пожал плечами.

– Ну что ж... Все равно – благодарю.

– Э-э, мистер Геллер, можно вас на минутку? Вы не заглянете в студию?

– Отчего же, – согласился я. Джон Бим поглядел на Ригана с любопытством, и тот объяснил:

– Хочу попросить мистера Геллера проведать в Чикаго моего друга. Долго не задержу.

Бим кивнул. Мы вошли в студию; комната была увешана темно-синими бархатными драпировками – для звукоизоляции, хотя на потолке висело еще больше дерева, коры и прочего. Ко всему этому крепились чучела птиц различных видов, призванные, вероятно, изображать полет, хотя они вообще никуда не собирались.

– Не хотел говорить при самом мистере Биме, – сказал Риган. – Я действительно знаю кое-что о его сыне, но не очень лестное.

– О-о? И что же?

Бим наблюдал за нами через окошко, а мертвые птицы следили с веток деревьев над головой.

– Он связался с плохой компанией. Отирался в подпольных кабаках. Напивался. Валял дурака с дамами используя это определение в самом широком смысле, если вы понимаете, куда я клоню.

– Понял. А в каких заведениях он обычно околачивался, знаете?

Риган криво улыбнулся:

– Я не трезвенник. Я – ирландец.

– Это значит, что вы, возможно, знаете, какие-нибудь из этих заведений?

– Знаю. Мы с Джеком Хоффманом время от времени похаживали в некоторые. А что?

– Сегодня вечером работаете?

– Нет.

– Свободны?

– За ваш счет.

– Разумеется.

– Я живу в «Пансионе Перри», на углу Восточной Четвертой и Перри. В восемь часов буду ждать вас перед домом.

– Заметано.

Мы пожали друг другу руки. Он улыбнулся – улыбка была заразительная.

– А почему – ирландец? – не удержался я.

– Это прозвище, – сказал он и пошел в кабинку комментатора, видневшуюся через окошко на задрапированной стене слева, где также маячил большой микрофон Даббл-Ю. Оу. Си.

В чудной приемной отец Мэри Энн спросил:

– О чем шла речь?

– О его давнишней подружке, которую он просит разыскать.

– Вот как!

– Славный парень.

– Действительно, славный. Тогда, что ж. На десять часов я условился встретиться с Полем Трэйнором в редакции газеты. А до этого времени мне нужно остаться здесь и поработать. Так что я покидаю вас – передаю дочери.

– Пойдем, – скомандовала Мэри Энн, беря меня под руку. – Встреча назначена на десять, а сейчас только половина девятого. Я собиралась взять тебя с собой прогуляться по моему самому любимому месту на свете. Или не на свете, а в Трай-Ситиз.

– В самом деле? И что же это такое?

– "Маленький кусочек рая". Когда-нибудь слыхал о таком?

– Не припомню. Где же он?

– За соседней дверью.

* * *
Вскоре Мэри Энн водила меня по дворику в восточном стиле: мимо распластанной на скале, сделанной из камней и черепицы, змеи длиной в тридцать футов; вблизи двух идолов с человеческими головами и телами обезьян под зонтиками из раковин и камня; через четырехтонную вращающуюся дверь, выложенную тысячами жемчужных крошек и полудрагоценных камней, ведущую в большую пагоду, в которой древние индуистские идолы соседствовали с кусками итальянского мрамора, сглаженного морским прибоем. Здесь были сады камней, маленькие и большие пруды с водящейся в них рыбой и другой живностью и фауной, окаменевшее дерево и растущие живые растения, раковины и многое другое, чего мне (да и не мне одному) прежде не доводилось видеть. Проблема заключена в том, что я не был уверен – хотел ли я это увидеть вообще.

Пока Мэри Энн меня водила, я больше помалкивал. Она была очарована, а я нет. Похоже, деньги, вбуханные в это сочетание каменного сада с музеем, принимая во внимание тяжелые времена, были немалыми. Здесь не было толкового смотрителя с идеей; это было просто тщеславное собрание – некий конгломерат, в сумме получившийся гораздо менее ценным, чем его отдельные части.

– Знаешь, ведь это личная коллекция Джея Палмера, – пояснила Мэри Энн, когда мы стояли перед огромным черным идолом, а табличка сообщала нам, что этому «Благословляющему Будде» более тысячи лет. – Как это мило с его стороны, что он открыл для публики такую коллекцию!

– Мы заплатили десять центов.

– Что такое десять центов?

– Две чашки кофе. Сэндвич.

– Не будь таким придирой, Натан. Разве ты не замечаешь красоту подобного места?

– Ты имеешь в виду – этого мира иллюзий? Конечно. Славно попасть разок и ненадолго в настолько чуждое реальности местечко.

– Ты прав, черт побери, – заметила она и прижалась ко мне со словами: – Вот эта часть сада – моя самая любимая.

И мы вошли в крошечную венчальную часовню, сложенную из гальки и камней на известковом растворе, с каменным алтарем шириной в восемь и высотой в десять футов.

– Самая маленькая христианская церковь на свете, – произнесла она тихо.

– Шутить изволишь.

Мы держались за руки; сжимая мою очень крепко, она проговорила:

– Ежегодно здесь венчаются сотни пар. То, что ее мог согревать холодный каменный клозет вроде этого, было следствием ее воображения и романтических чувств.

– Разве не великолепно? – спросила она.

– Ну... в общем...

Она обвила меня руками, заглянув в глаза с невинным выражением, которое, как я уже понял, было наигранным лишь частично.

– Когда мы решим пожениться, – сказала она, – давай здесь и обвенчаемся.

– Вы просите моей руки, мадам?

– Кроме всего прочего.

– О'кей. Если мы решим жениться, обвенчаемся здесь.

– Если?

– Если или когда.

– Когда.

– Хорошо, – сказал я. – Когда.

Она почти бегом, как школьница, потащила меня прочь. Когда мы вышли к журчащему поблизости небольшому ручью, она тоже почти журчала:

– Это было наше любимое место.

– Чье?

– Наше с Джимми, когда мы были детьми. Мы приходили сюда каждую неделю. Придумывали разные истории, бегали повсюду, пока нас не останавливали экскурсоводы. И когда уже стали подростками, все равно постоянно сюда ходили.

Я ничего не сказал.

Она присела на каменную скамью.

– За день до того, как Джимми ушел, мы тоже были здесь. Бродили, разглядывали. Есть еще оранжерея, которую мы должны посмотреть, Нейт. – Она встала. – Пойдем.

– Так, погоди секундочку.

– Да?

– Насчет твоего брата. Я не возражаю против его поисков – это моя работа. Вы мне за нее платите. Вернее – ты заплатила. Дальше я не собираюсь брать с вас какие-либо деньги. Но, тем не менее, впредь – твой брат...

– Да?

– Я больше не хочу о нем ничего слышать.

Ее лицо превратилось в маску удивления:

– Да ты ревнивый!

– Ты чертовски права, – подтвердил я. – Давай-ка спустимся с небес в преисподнюю.

Она поцеловала меня со словами:

– Давай, не возражаю.

Глава 24

– Джимми – хороший мальчик, – говорил мне Поль Трэйнор, – только немножко сбился с дороги.

Трэйнор был постарше меня всего на несколько лет, но волосы уже почти все поседели; долговязый, телосложение, как у человека, склонного к «пивному» животу; на носу появились первые прожилки, а печальные серые глаза были как бы все время влажными. Он сидел за машинкой на первом этаже в комнате, заставленной столами, половина из которых была занята, в основном, мужчинами, дымящими своими сигарами и стучащими на машинках, невзирая на производимый ими самими шум и гам.

– Он вырос во времена Луни, – продолжал Трэйнор. – тогда в нем и развилось это восхищение гангстерами. Вы знаете, мы всегда в «Демократе» давали множество новостей из Чикаго, И массу горяченького из жизни гангстеров, и не только, чтобы угодить читателю, но еще и потому, что с преступной группой Капоне связана поставка спиртного через Трай-Ситиз. Так что, подрастая, малыш из этих мест с легкостью знакомится со спиртным – с Дикого Запада или откуда-нибудь еще.

– Его отец сказал, что вы с Джимми были близкие друзья. Вы его постоянно брали с собой в поездки.

– Ну да. С тех пор, как ему исполнилось тринадцать. Он читал настоящие детективные журналы и «Черную маску», и другие, вроде этого. Завел альбом для вырезок о Капоне и его компании и так далее. Мне это казалось безвредным. До тех пор, во всяком случае, пока он не закончил среднюю школу и не начал куролесить.

– Пить и веселиться – это вы имеете в виду? Большинство мальчишек занимаются этим, когда им стукнет восемнадцать или около того.

– Конечно. Мальчишке сразу после школы хочется расслабиться, хочется только и делать, что общаться с приятелями и одурманиваться горячительным. Кипящая юность. Ну, а что такого? Да я на месте его отца мечтал бы даже, чтобы Джимми так себя вел: фляжки на бедре и енотовые куртки. Эх!

– То есть, хотите сказать – таскаться по подпольным заведениям в компании?

Его улыбка напоминала складку на тряпке.

– Ну да. Но, к сожалению, все было намного хуже. Он лично сошелся с местными бутлегерами. И, возможно, – но только возможно! – он на них работал. Старику только не рассказывай, это его добьет.

– Не беспокойтесь, не скажу. Но в самом деле малыш хотел быть гангстером?

– Хотел ли Джимми, подрастая, стать Аль Капоне? Ха! Это не совсем так. Тут сочетались две вещи. Во-первых, он просто был захвачен всей этой преступной компанией, гастролирующим балаганом семьи Капоне. каковым она и была. Группа, с которой он связался, была бандой Ника Коэна, в компании с Таларико.

– Эти фамилии мне ни о чем не говорят.

– Ну, в общем, Коэн и Майк Таларико иногда бы вали конкурентами и иногда партнерами. Знаете – в зависимости от того, что требует бизнес. Прошлым летом Коэна застрелили перед его домом. Убийцу не нашли, хотя и обвиняли в этом Маскетайна, но потом отпустили. Ходил слух, что это сделал кто-то из Чикаго... Возможно, Таларико нанял кого-то, потому что болтали, что Коэн снюхался с фэбээровцами. Так или иначе, Джимми знал Коэна и его банду. И... да ладно.

– Продолжайте, я слушаю.

– Послушайте, Джон Бим – прекрасный человек, и если он пытается разыскать сына, я рад ему помочь. Но тут есть кое-что, о чем я могу вам рассказать, только если вы поклянетесь хранить тайну. Абсолютную, черт возьми, тайну.

– Согласен.

– Вам надо еще понять вторую причину, почему Джимми связался со всеми этими подонками: он хотел стать писателем, репортером. Он хотел уехать в Чикаго и писать о гангстерах в «Трибе». Ему, видите ли, не хотелось угодить в саму игру. Ему хотелось сидеть на линии пятидесяти ярдов и вести репортаж. Вы понимаете меня?

– Да.

– А вот то, о чем вы должны помалкивать, ради Бога. – Он понизил голос, наклонившись ко мне. – Джимми снабжал меня информацией. Он связался с компанией Коэна и даже делал для них кое-что – самую малость – водил грузовик туда и обратно, никакого оружия или чего такого, только бутлегерство. Но у него были ушки на макушке, и он кое-что мне рассказывал. Пересказывал сплетни, уловили? Если происходило что-нибудь важное – а мы тут переняли стиль Чикаго в перестрелках, взрывах, краже детей – в общем во всем, чем вы знамениты, – Джимми рассказывал мне.

– Вы это поощряли?

Он поглядел на меня почти с отчаянием, серые глаза застыли наподобие дымчатого стекла, сигара догорела, но он, по-видимому, этого не заметил.

– Я ему платил, – наконец ответил он.

– Понятно.

– Нет, вы не поняли. Малыш действовал на свой страх и риск. И я ему объяснял, что ему не сносить своей чертовой башки, если он не прекратит, но, пропади все пропадом, если он не перестал снабжать меня ценными фактами. И я не мог устоять – ведь я репортер. А ему было восемнадцать, девятнадцать, двадцать, и это все продолжалось. Он уже стал достаточно зрелым, чтобы отвечать за свои действия.

– А вам не приходилось бывать в каких-нибудь местах, где он околачивался? Кто были его «дружки»?

– Вы что, спятили? Я никогда с ним не ходил: его не должны были со мной видеть, раз уж он выполнял свою придурочную тайную работу. Но, если хотите, я могу объяснить вам, где находятся некоторые из подпольных заведений в городе.

Он начал мне перечислять их, и я остановил его, когда полностью заполнил страницу записной книжки. Закончив, он добавил:

– На самом деле, я не могу вам дать ни одной фамилии тех амбарных крыс, с которыми он якшался, потому что он никогда их, собственно, и не называл. С большими парнями он не был близок, так что говорить о нем с Таларико или с Лукези нет никакого смысла. Они, возможно, не отличат Джимми от Адама. Джимми знал Козна, но Коэн мертв.

– Еще что-нибудь можете мне рассказать?

– Что ж. Знаю еще, что он мотался несколько раз в Чикаго. Это было, пока он еще учился в колледже, во время каникул летом 1930 года. Меня всегда это беспокоило. Видите ли, его друг Коэн был тесно связан с парнями из Чикаго. Слыхали когда-нибудь о парне по имени Тед Ньюбери?

Тело в яме рядом с телефонным столбом.

– Да, – ответил я, – слыхал о таком.

– Это большая «шишка» из Чикаго, тесно связанная со спиртным. Я писал о суде в конце 1931 года, где Ньюбери с Коэном и Таларико с Лукези проходили по одному делу. Так или иначе, а Джимми бывал в Чикаго пару раз, и мне всегда хотелось знать, ездит ли он по своим делам или по поручению Козна. Я его дотошно расспрашивал, но он всегда заявлял, что ездит только «для удовольствия». Нутром-то я всегда чувствовал, что Джимми рискует головой. И теперь я все думаю, где те альбомы с вырезками, что он делал в начальной и высшей школах, полные статей о Чикаго и Капоне, и не могу не думать – зачем были нужны его путешествия «Для удовольствия».

– А вы не говорили с ним о его планах поехать в Чикаго и попытаться там найти работу?

– Говорил. Я объяснял ему, что его мечты не имеют ничего общего с реальной жизнью. Что его вышвырнут, как щенка. «Но я должен попытаться», – ответил он. И я понимал, что каждый имеет право хотя бы на одну попытку. Так что я и не пробовал его останавливать, даже написал ему рекомендательное письмо на случай, если ему каким-то чудом удастся заполучить настоящее интервью. Еще я ему сказал, что если он потерпит неудачу, то может вернуться, и если больше ничего не подвернется, я попытаюсь устроить его в «Демократ» печатником. А он ответил... Да, что же он ответил? Казалось, он был совершенно уверен, что они дадут ему шанс. Нахально ответил, сопливый мальчишка: «Ох, да напечатают они мой материал». Да, что-то вроде этого. Никогда не слыхал ничего нелепее.

* * *
А я слышал, и как можно подробнее рассказал все Мэри Энн за ланчем в кафетерии у Палмера. Кафетерий находился в узком одноэтажном особнячке, прислонившись крышей к стене одного из главных корпусов колледжа. Изречение над входом гласило: «Стоит Жить на Свете ли?.. Это Зависит от Печени».

Печень я не взял, хотя блюдо из нее было; меня потянуло на пирожок с мясом, но в этом кафетерии он не являлся «маленьким кусочком рая».

– Я знаю, что у Джимми были друзья из крутых парней, – сказала Мэри Энн. – И я знала, что он выпивал в компании и вообще. Но не знала ни о каких... гангстерах или бутлегерах, или еще о чем-нибудь подобном.

– Может, ты была к нему не так близка, как думала? Ее взгляд меня просто пригвоздил.

– Мы были очень близкими людьми. – Потом небрежно добавила: – Что он интересовался криминологией, я знала.

– Его интересовали сами преступники.

– Это одно и то же.

– Да нет, не одно и то же. Слыхала когда-нибудь о парне по имени Рейнгард Швиммер?

Себе она взяла печень. Проглотив кусочек, сказала:

– Ну конечно. Имя Рудольфа Швиммера у всех на устах.

Поставила меня на место. Какие-то парни из колледжа за соседним столиком, наблюдавшие за ней, ждали от нее именно такого поведения. Они влюбились в ее попку еще в очереди.

– Рейнгард Швиммер, – поправил я. – Он был оптиком. А увлекался гангстерами. Он практиковался в Чикаго, так что преуспел в своем увлечении – все время крутился в кабаках, где они были постоянными посетителями, и даже в каких-то местах их бизнеса, включая гараж где нагружали и разгружали грузовики с горячительными. Однажды док Швиммер заскочил на минутку в гараж потолковать с парнями, поджидавшими своего босса Багзи Моурена и его помощника, парнишку по имени Ньюбери, как ввалились копы и велели всем поднять руки вверх.

– И безвинного доктора арестовали тут же вместе с ужасными бандитами, – догадалась она.

– Не совсем так. Это был день святого Валентина 1929 года.

Мэри Энн не изображала наивную, она поняла, что я имею в виду.

– Они его убили, Мэри Энн, – закончил я. – Возможно, он говорил людям с автоматами, что он не из гангстеров, что он – всего-навсего оптик. Все равно они его застрелили. Он там находился, вот его и убили.

Глаза ее наполнились слезами.

– Ах, ну почему ты такое рассказываешь, Натан?

Мы полным ходом приближались к истерике.

– Эй, – сказал я, пытаясь уменьшить скорость. – Только не здесь. Прости меня. Я не хотел тебя расстроить, просто так вышло... Но картина жизни твоего брата начинает потихоньку вырисовываться, Мэри Энн. И выглядит он не больно-то сообразительным.

– К твоему сведению, мой брат был студентом-отличником.

– Мэри Энн. Есть просто школа, а есть школа, где любят безжалостно придираться. Твой брат был мальчиком из Девенпорта, Айова. Он мог крутиться около каких-нибудь бутлегеров, – я выразился немножко туманно, помня об обещании, данном Трэйнору, – но он был всего-навсего мальчишкой из порядочной семьи.

– Что ты об этом думаешь?

– Не знаю, но предчувствую плохое. Может быть, из-за мясного пирожка.

– Но ты же говорил, что Джимми может мотаться по железной дороге, знакомиться со страной...

– Думаю, что может быть и так. Мэри Энн, меня беспокоит вот что: первое – здесь, в Девенпорте, он был связан с бандитами, и второе – как тебе известно, отец дал ему две сотни долларов на оплату обучения у Пал-мера, а он их прикарманил и удрал в Чикаго.

Она побледнела.

– Нет, Джимми мне этого не говорил.

– Он тебе сказал, что собирается добираться на товарняке, но было ли это так на самом деле?

– Если он так и сделал, и если две сотни долларов были при нем, что ж... это меня очень тревожит.

– Что ты такое говоришь?

– Ничего. Но если он благополучно добрался до Чикаго со своими двумя сотнями, то я съем еще одну порцию этих пирожков.

У нее задрожала нижняя губа; я положил свою руку на ее.

– Извини меня, – попросил я, – я вел себя, как негодяй. Просто... я хотел тебя подготовить, на всякий случай.

– Какой случай?

– На случай того, что тебе придется поглядеть кое на что без розовых очков.

В раздумье она отодвинула от себя тарелку с печенкой.

– Найди его, Натан, – попросила она. – Пожалуйста.

– Я попытаюсь.

– Не пытайся, а сделай. Найди его ради меня.

– Не могу этого обещать.

– Нет, пообещай.

– О'кей, обещаю. Тебе получше?

Она с трудом улыбнулась:

– Да.

А как насчет того, чтобы помочь мне в поисках? Конечно, – согласилась она.

* * *
Она договорилась встретиться с преподавателем колледжа в Огастене, чтобы поговорить по поводу занятий брата журналистикой. Это был живописный учебный городок на зеленом отвесном берегу реки, а в здании, куля мы вошли, на стенах – ни единого изречения. Но степенный преподаватель английской литературы, который также обучал и журналистике, о Джимми ничего ценного сказать не смог, за исключением того, что тот прекрасно писал и подавал большие надежды; что его отметки по всем предметам – от литературы до математики – были самыми высокими. И ничего о личной жизни Джимми, ничего по поводу тех его рассказов для школьной газеты отражавших его интерес к преступности, о котором толковал мне Трэйнор.

На обратном пути в Девенпорт мы заехали на рынок и, вернувшись домой, я помог ей на кухне, а она порадовала отца, приготовив на обед ростбиф со всякой всячиной. Мы с ней удивили друг друга тем, что оба готовим, и притом неплохо. Я, пока рос, дома все время занимался стряпней, а она многие годы в доме отца была единственной женщиной. Так что мы пришли к соглашению, что когда поженимся, в кухне будем управляться по очереди, хотя мысленно я дал себе слово, что она будет это делать только в исключительных случаях.

После обеда Мэри Энн с отцом прошли в его кабинет. Они позвали и меня, но я уклонился: это был семейный разговор, а я еще не был ее членом. Кроме того, у меня было назначено свидание.

* * *
Датч Риган, прислонясь к стене дома, поджидал меня перед «Пансионом Перри», одетый в коричневые брюки и свитер поверх рубашки и галстука. Судя по виду, он был полон решимости не позволить мне одному крутиться по местным подпольным заведениям. Я подъехал, и он сел ко мне в машину.

– Все время прямо, – сразу улыбнувшись, сказал он.

– Взгляните на это, – предложил я и подал ему записную книжку со страницей, загнутой там, где я записывал перечень подпольных заведений Трэйнора.

– Тут почти все, – заметил Риган. – Где вы его раздобыли?

– У одного репортера. Что-нибудь важное пропущено?

– Это почти все заведения в нижнем городе. Думаю, в этот список попали и придорожные закусочные.

– И много их?

– Всего пара. Но сегодня вечером мы лучше попросту выпьем пива, по кружке в каждом, ведь мы же не собираемся проверять весь список. Я, во всяком случае, не собираюсь.

– Сделаем лучше так, – предложил я ему. – В каком-нибудь из этих заведений вы бываете постоянно? – Один-два раза почти во всех побывал.

– Всего-то по разу или по два? Ну и ну!

– Не скажу, что я пьющий, просто я – ирландец.

– А есть разница?

– Вы же рыжий, вы мне и объясните.

Я усмехнулся:

– Я – ирландец только наполовину, а вы выглядите полноценным.

– Что ж, мой папа выпивал очень неплохо, собственно даже хорошо. Я же, в основном, пью в студенческой общине на задней веранде, а то и в припаркованной машине. И знаете что, вам в этих забегаловках лучше не закусывать. Большинству, чтобы их не закрыли, приходится объявлять, что у них подают еду.

– Ну, это – для проформы.

– Ладно, я просто решил, что насчет еды лучше вас предостеречь. Кажется, мы сейчас направляемся к Мэри Хуч, а я знаю того парня, который там готовит сэндвичи: так, когда он сам их переест, его рвет.

Вначале мы покатили по заведениям в нижнем городе, начав с одного на Восточной Второй, владелицей которого была приземистая пожилая дама, известная всем как Мэри Хуч. Эта добродушная старая дева выглядела так, что могла бы запросто провести пару раундов с Барни. Ее заведение, подобно большинству тех, что я когда-либо посетил, было подпольным, без вывески снаружи, но в другом смысле работало без опаски. Легальная продажа пива не подрывала ее бизнес: около дюжины рабочих при баре, смешивая пиво со спиртным, поддерживали это заведение, порядочно превышая легальные доходы.

– Я знаю Джимми, – сказала Мэри Хуч – дама с пухлым лицом, в котором потонула пара глаз-бусинок, и с торчащими, как у Джо Зангары, волосами. – Милый малыш. Но я слышала, что он давным-давно уехал в Чикаго.

– А вы знаете каких-нибудь его друзей? Кого-нибудь, с кем он обычно околачивался здесь?

– Тут не о чем говорить.

– Если вы знаете Джимми, то и его друзей должны бы знать.

– Все ему были друзья.

– Ну, а сегодня, например, кто-нибудь из них здесь?

Она оглядела комнату.

– Нет. Эти парни-работяги или безработные. Джимми водился с другим сортом людей.

– А если я предложу вам пятерку, сможете уточнить?

– Нет, не думаю. Ведете вы себя дружески, но ведь вы не из нашего города, верно? Поэтому все, что могла я вам уже сказала.

То же самое повторялось и в других местах. В заведении на Восточной Четвертой нам показались съедобными креветки и устрицы, и Риган, забыв про свой совет, заказал корзинку креветок. В другом, над гаражом на углу Западной Ривер-Драйв и Рипли, сэндвичи, похоже, были более приемлемы, чем у Мэри Хуч. А заведение на Вашингтон-стрит даже имело на фронтоне маленькую вывеску («Желтая Собака») и предлагало немецкую кухню. Бармены за стойкой припомнили, что Джимми водился с «местными», но с кем точно – не сказали.

За одним исключением: им оказался Джек Уолл, управляющий заведения над гаражом – гладкий, хорошо одетый парень с тоненькими усиками в стиле Нитти и квадратной челюстью. У меня сложилось впечатление, что в подпольном бизнесе он занимал довольно значимое место и мог говорить не откровеннее других, и когда ему этого хотелось, он так и поступал. Выслушав мои объяснения, что я частный сыщик из Чикаго, расследующий случай пропажи человека, Уолл сказал:

– Джимми сошелся с несколькими мальчиками Коэна, а особенно – с Винсом Логой.

– А не знаете, где я могу найти Логу?

– В заведении. Но только не в этом.

– А в каком?

– Здесь его нет. Поверьте моему слову. Я счел за благоразумие поверить. Риган сидел за стойкой бара и, лаская кружку пива, изучал некоторые грустные лица вокруг себя. Уже в машине он сказал:

– Большинство этих парней без работы. Чрезвычайно печальная ситуация.

– Однако на выпивку они нашли «бабки», верно?

– Вы ужасный циник, мистер Геллер. Неужели вы остаетесь спокойным, видя безработных на уличных перекрестках? – На перекрестках – да. А в барах – нет.

– Что ж, должны ведь с этим что-нибудь сделать!

– Да неужели? Что именно? И кто именно?

– Могу вам сказать, что делаю я. Каждый день, поднимаясь в гору к радиостанции, даю десять центов первому же, кто попросит милостыню.

– Если вам каждый день попадается один и тот же человек, то вас дурачат.

– Очень смешно. Я в состоянии выбрать из массы парней, поверьте на слово. Ладно, новый президент все это исправит.

– Голосовали за него, да, Датч?

– Сознаюсь – голосовал. И мой отец тоже. Он даже поработал для правительства!

– Ваш отец? Что же он делал?

– Выдавал уволенным талоны на еду.

* * *
Мы посетили пару непритязательных на вид придорожных забегаловок при шоссе в пригороде Девенпорта – решетчатые, как в птичьих садках, потолки, опилки на полу и заводские рабочие, а также металлурги, которые, напившись, любят подраться. Я был рад, что со мной бывший футболист, косая сажень в плечах, хоть он и был в очках и в свитере.

Потом мы направились искать заведение, которое, как слышал Риган, находилось на скоростном шоссе номер 6. Наш путь пролегал по берегу Миссисипи, минуя несколько маленьких городков. Ночь была ясная, полная луна отражалась на гладкой поверхности реки серебристо-серой дорожкой.

Риган расспрашивал меня о Джимми, и я удовлетворил его любопытство. Он заметил, что вполне понимает и сочувствует разочарованию Джимми, которое тот должен был испытывать при хождении из одной газеты в другую в поисках работы.

– У меня самого ноги опухли топать по тротуарам Чикаго, – сказал он. – Уж поверьте, я-то во все приемные радиостудий стучался. Как раз одна женщина на Эн-Би-Си и посоветовала мне отправиться попытать счастья в провинции. А потом мне ужасно повезло зацепиться за место в Даббл-Ю. Оу. Си.

– А как вам это удалось?

– Станция дала объявление, что нужен диктор, но я объявился только через день, когда дыру уже заткнули Я проехал в отцовой машине семьдесят пять миль и не сдержался и спросил, как же, черт возьми, попасть в спортивные комментаторы, если нет возможности даже зайти на радиостанцию? Упоминание о спорте помогло – им нужен был человек помочь комментировать какие-то игры в Айове; вот так я начал работать. Пять баксов за все. Тут-то я и повстречался с Джеком Хоффманом, собутыльником Джимми Бима.

– А теперь вы занимаете место Хоффмана?

– Более менее. Вообще-то я от него многому научился. О-о, он был способный человек, выпить мог, сколько душа принимала, и все такое, но футбола не знал. И вот ушел поискать что-нибудь, не связанное со спортом.

– А вам ваша работа нравится?

– Конечно. Не возражал бы стать вторым Кивом Райаном или Патом Флэнаганом. Правда, на самом деле мечтаю стать актером, хотя и эта работа требует актерства, вот послушайте: «Ледяной ветер продувал стадион, и длинные голубые тени потянулись через все поле».

– Неплохо, – признал я.

Справа появилось придорожное заведение – белое двухэтажное здание с усыпанной гравием площадкой, забитой машинами, и небольшой неоновой вывеской: «ФАЙВ О'КЛОК КЛАБ». Я подъехал.

Это было заведение уже не для рабочих. У стойки бара сидели мужчины в костюмах, галстуках и шляпах; за столиками – женщины в облегающих донельзя платьях с глубоким декольте, которые, может, и были работающими девушками, «но тут, – подумал я, – они не работали». Было похоже, что здесь собираются гангстеры с дамами сердца. Выглядело это местечко современно: черное с белым, хром, приглушенное освещение. Атмосфера ночного клуба. Оркестр из пяти инструментов в дальнем левом углу на небольшой эстраде наигрывал кое-что из «Диксиленд-джаза», играли так, будто они-то и были причиной того, что из этих мест уехал Бикс. Бармен был коренаст, крепко скроен, в оспинах, но в чистом фартуке – впервые за весь вечер. Я спросил его, не знает ли он Джимми Бима, он ответил, что – нет. Я поинтересовался, не знает ли он Винса Логу, он опять ответил – нет. Я дал ему пятерку и снова повторил вопрос. Джимми Бима он по-прежнему не знал, а Винс был в задней комнате – играл в карты.

Он показал на дверь в конце зала, и я туда направился Риган за мной следом; глаза за стеклами в темной оправе моргали, потому что он старался не смотреть сверху вниз на хорошенькие шейки за столиками, мимо которых мы проходили. И это было с его стороны очень мудрое решение, если принимать во внимание размеры некоторых парней, сидящих за теми же самыми столиками, что и обладательницы хорошеньких шеек.

Я потянулся открыть дверь, и тут же подкатился охранник размером с «бьюик», сообщивший мне, хоть его и не спрашивали, что на игру уже набрано. Я дал ему доллар и распахнул пальто, чтобы показать, что я невооружен. Он открыл мне дверь, и я шагнул через порог. Ригана он остановил, сказав мне при этом:

– Вы мне дали бакс. Если он с вами, гоните еще один.

Как-то не хотелось давать ему еще монету, так что я попросил Ригана подождать.

В комнате было накурено, низко висящая лампа с абажуром бросала пирамиду света на покрытый зеленым сукном и заваленный деньгами стол. Шесть человек играли в покер. Все они сняли пальто, распустили галстуки, но остались в шляпах, за исключением одного темноволосого парняги без шляпы, сидевшего спиной ко мне и одетого в забавную жилетку. Я подождал, пока закончился очередной кон, и спросил:

– Кто из вас Винс Лога?

Как раз напротив меня сидел парень около двадцати двух лет с таким выражением мальчишеского лица, что мог бы, желая самоутвердиться в компании, вроде этой, пожалуй, сойти за важную цацу.

– Я – Лога, – ответил он, глядя не на меня, а на карты, зажатые в левой руке. – Но я, представьте, занят. И к тому же, бьюсь об заклад, я вас не знаю.

Мужчина, сидящий ко мне спиной, обернулся и оказался Джорджем Рэфтом.

Он встал и улыбнулся, протягивая руку, которую я пожал.

– Геллер, – удивился он. – Что вы здесь, черт возьми, делаете?

– Это вы у меня спрашиваете? – сказал я. – Я-то работаю. А вы, наверное, снимаете очередной фильм? Может, продолжение «Ярмарки в штате»?

– Я пробуду в Трай-Ситиз три дня, – ответил он. – Делаем для «Случайного знакомства» натурные съемки в Капитолии. Это новый фильм. Из Чикаго я приехал в субботу; останавливался там у Макса Бэра и видел Барни. Он не говорил об этом?

– Нет, последнюю неделю я был крайне занят.

– Ну да, знаю. Видел газеты.

– Можно вас на минутку, Джордж? В другую комнату?

– Пожалуйста.

Мы вышли в зал, где около бара дожидался Риган. Я познакомил с ним Рэфта, и малыш расплылся в улыбке до ушей. Видимо, до этого он никогда не встречался со звездой Голливуда.

– Слушай, Джордж. Окажи услугу.

– Какую?

– Отрекомендуй меня тому парню. Логе. Скажи ему, что со мной он может быть откровенным.

– О'кей. Но ты скажешь мне, о чем идет речь. Вся история мне не нужна. Только сама суть – во что я ввязываюсь.

– Речь идет о пропавшем человеке и, насколько мне известно, только об этом и ни о чем другом.

– Ясно, – Он повернулся к Ригану. – Вас устраивает дикторский легкий заработок?

– Конечно, – сказал Риган. – Но я хотел бы быть актером, как вы, мистер Рэфт.

Как всегда, улыбка Рэфта была едва заметна:

– Что ж, будьте актером, если вам этого хочется, но только не похожим на меня. И послушайте, если вы в самом деле доберетесь до Голливуда...

– Да?

– Выбросьте свои очки.

Риган, задумавшись, кивнул, а мы с Рэфтом вернулись к играющим, и он объявил:

– Этот парень – друг Капоне.

У Логи перехватило дыхание – он сглотнул ком в горле, бросил карты, хотя должен был ходить, и вышел со мной. Рэфт кивнул мне, улыбаясь, и снова сел за стол.

– Так вы друг Большого Парня? – восхитился Лога, как будто я был кинозвездой.

– Помалкивай об этом. Вопрос в другом: ты – друг Джимми Бима?

Лога пожал плечами, но не вызывающе, что для него уже было достижением. – Ну да. И что из этого?

– Слыхал о нем что-нибудь?

– С тех пор, как он отсюда уехал – нет. Уже года полтора прошло. А зачем вам?

– Знаешь, где он находится?

– В Чикаго, думаю. Он, вроде, туда собирался.

– Зачем?

– Просто поискать работу.

– Какого рода?

Лога ухмыльнулся:

– Ту, где платят хорошую монету, какую же еще?

– У него в Чикаго была договоренность о работе? Место, где остановиться?

– Ни о чем таком он не говорил.

– Я слышал, чтобы туда попасть, он воспользовался товарным поездом.

– Где это вы такое слышали? Чепуха. Он уехал на автобусе.

– Вот как?

– Да, с Дипером Куни. Он...

– Карманник. Я его знаю. Лога дернулся.

– Он Трай-Ситиз обрабатывал несколько недель; все крутился по Висконсину и Иллинойсу. Сыщики в Чикаго, по его словам, не один раз хватали его за воротник, – вот он и поплыл по другим городам.

Но он все-таки собирался вернуться? – Верно. И Джимми надумал с ним прокатиться. Какое-то время я это пережевывал. – Это все, что я знаю, приятель, – закончил Лога. Он уже явно оправился от впечатления, произведенного на него моим знакомством с Капоне. Возможно, еще и от того, что я задавал свои вопросы в манере копов.

– Давно это было, и вам чертовски повезло, что у меня хорошая память. Если не возражаете, я иду доигрывать в карты.

– Конечно. Передай Джорджу, что я его благодарю.

– Передам.

Он вернулся в накуренную комнату, и тут же, как только снова заиграл маленький оркестр, Риган спросил:

– Что-нибудь узнали?

– Все может быть, – ответил я. – Пора нам на сегодня выйти из игры. Похоже, что мы перебрали лишнего. А я хочу немного поспать – завтра предстоит долгая дорога обратно в Чикаго.

Глава 25

Суббота 27 мая, прекрасный солнечный день. Солнце сияло прямо над головой. Удлиненная чаша стадиона Солдатской славы, где на открытой трибуне мы с Мэри Энн пристроили свои зады, была забита народом. Время от времени кто-то затягивал «Наступили снова счастливые дни», по-видимому, веря действительно в это.

Снаружи, по обе стороны Мичиган-авеню, топтались, желая полюбоваться парадом, толпы людей, словно ожидавших, что впереди пройдет сам президент Соединенных Штатов.

Но президент не смог оставить Вашингтон ради открытия Большой ярмарки в Чикаго. Он прислал вместо себя Джима Фарли. Поэтому единственным президентом, правда, только Выставки «Столетие прогресса» здесь был Руфус Дэйвс, брат известного мне генерала.

Когда начался парад, праздничная толпа на стадионе зашумела; полицейские на мотоциклах с включенными сиренами сопровождали оркестры и группы всадников. Стадион заполнился развевающимися флагами, блестящими клинками, сверкающими шлемами. Потом покатили машины с приглашенными: большой, лысый, добродушный Джим Фарли; Руфус Дэйвс, пенсне которого давало всем возможность отличить его от брата; недавно назначенный мэр Эдвард Джей Келли, огромный мужик с копной волос и в очках, придававших ему значительность; губернатор Горнер – человечек поменьше, слегка округлый, в очках и с лысиной. Процессия миновала импровизированную трибуну, на которой, сияя улыбками, восседали высокие лица, рядом трещали кинокамеры. Ликование толпы, или по крайней мере большей ее части, постигло предела. Некоторые, вроде Мэри Бим, не желали сливаться с массами (только роль звезды, никакой массовки), однако с точки зрения шоу-бизнеса это событие ее откровенно интересовало. Другие же, вроде меня, парадов уже навидались.

С импровизированной трибуны начались речи. Дэйвс, Келли и Горнер закончили, наконец, свои многообещающие длинные выступления в честь как Выставки, так и Чикаго. Основным оратором был Фарли, и выступил он неплохо.

Его лысая голова отражала солнечный полуденный свет. Громкоговорители заполнили стадион сказкой Фарли о сожалениях отсутствующего президента: «Именно здесь, на Чикагском стадионе его партия провозгласила его кандидатом в президенты... более того, здесь...»

Фарли, возможно не понимая до конца двуличность политиков Иллинойса, сделал неожиданный жест в сторону импровизированной трибуны.

«...завязались узы дружбы между президентом и вашим героическим мэром Сермэком; дружбы двух личностей, двух выдающихся общественных деятелей, которую не смогли поколебать никакие политические разногласия».

Мэр Келли, Руфус Дэйвс и губернатор синхронно завертелись на своих местах, наподобие танцоров в «Золотодобытчиках 1933 года».

Фарли продолжал:

– Самым волнующим в карьере нашего президента был момент, когда на его руках оказался друг, закрывший его своим телом от смертоносной пули.

Мало у кого остались сухими глаза; но хотелось бы мне знать, каково это было слушать семье Сермэка. Во вчерашнем «Трибе» в крохотной заметке сообщалось о разочаровании семьи по поводу того, что ее не пригласили на трибуну, где должен был бы присутствовать покойный мэр; городской совет лишь ответил заверением, что Сермэкам будут зарезервированы места рядом, на обычной трибуне.

Генерал Дэйвс находился среди приглашенных, но не выступал. Он был доволен тем, что позволил общественности думать о его брате Руфусе и мэре Келли как о руководящей силе Выставки; хотя Дэйвс, наверное, был немного разочарован тем, что место Тони занял другой демократ. В этот солнечный день на «Столетии прогресса» общественная активность генерала ограничится лишь прогулкой-осмотром ярмарки в двухместном экипаже в котором он будет восседать в своем неизменном цилиндре, попыхивая трубкой, и с шофером – мальчишкой из колледжа. Газеты поместят фото этого беспрецедентного случая с подписью: «Кто говорит, что Дэйвсом нельзя помыкать?»

У нас были места в проходе, и Мэри Энн не спорила когда я предложил ей уйти, пока еще продолжаются выступления, и пройтись по Выставке, которая в это утро начала работать с девяти часов.

Даже оставив позади заполненный людьми стадион попасть на Выставку было трудно, потому что для прохода туда, несмотря на скопище народа, предусматривалось всего несколько турникетов. На заднем плане выглядывали полные достоинства, впечатляющие Полевой музей и Аквариум Шедда, как бы завидующие новому соседу, притягивающему к себе публику. Я заплатил пятьдесят центов за Мэри Энн, а сам прошел по кожаной корочке, которую показал служащему, проверившему мое фото и печати.

А потом перед нами раскинулся город мечты генерала Дэйвса и мэра Сермэка, город футуристических башен, геометрических строений, плоских угловатых поверхностей без окон, со смелыми пятнами белого, синего, оранжевого, черного, желтого, красного, серого и зеленого цветов.

Мы увидели широкую улицу, по обеим ее сторонам развевались флаги. Она была заполнена народом, стоявшим в очереди на специальный экскурсионный автобус. Автобусы и люди уступали друг другу дорогу. На дальнем конце улицы виднелся «Зал Науки» – детище Бака Роджерса, с желобчатыми белыми пилонами и стенами синего кобальта. Слева – «Здание администрации» – ультрамариновая коробка с фасадом серебристого цвета; затем – лагуна с солнечными бликами; напротив нее длинный, низкий зелено-белый «Павильон Земледелия» и три белых башни «Здания Федерации», маячившие над треугольным «Залом Штатов» наподобие лемехов большого перевернутого электрического плуга.

Его же напоминал «Павильон Рыбака» – ослепительно белая башня с синими украшениями, которая вздымалась вверх от расправленных модернистских крыльев. Шведский, Чехословацкий и Итальянский павильоны выглядели совершенно футуристическими, не просто здания будущего с легким «привкусом» Старого Света. Потом мы поднялись по лестнице в «Зал Науки» (Белый дом Выставки) с его изогнутым фасадом, обращенным к заливу. Внутри здания посетителей встречал десятифутовый говорящий человек-робот: «Сейчас, дамы и господа, я буду глотать. Вы сможете увидеть, как пища изо рта спускается по пищеводу, затем проходит в желудок и желудок переваривает пищу...»

Я был голоден и до этого, а теперь в голове совсем помутилось, и мы взяли пару хот-догов на футуристического вида лотке около аттракциона «Скай-Райд – Небесная прогулка». Мэри Энн очень хотелось отправиться на эту прогулку в небеса. Две башни высотой шесть с чем-то сотен футов были отделены друг от друга парой тысяч футов. Так называемые «ракеты» – кабины на стальных тросах – путешествовали между ними над лагуной туда и обратно на высоте, примерно, две сотни футов. Но после того как я съел хот-дог, мне этого делать как раз и не хотелось.

После того, как вы отражали нападение бешеного футуризма, полностью насытив чувства сочетанием геометрии и цвета, Выставка становилась самой обычной.

Мы бродили среди оштукатуренных динозавров,видели «Город Нью-Йорк» адмирала Бирда – корабль, на котором он ходил исследовать Антарктические моря; попали на аттракционы, где накувыркавшись в агрегатах под названием «платформа Бозо» и «Циклон», я, непонятно как, ухитрился сохранить в желудке сосиски; от «петли Линди» я уклонился, а также благополучно миновал «Пантеон Войны» с изображением самой большой войны на свете и как-то обошелся без цирка блох и шоу с флоридскими аллигаторами.

Мы переплыли через залив, чтобы взглянуть на «Заколдованный остров», где родители могли искупать малыми (после того, как доктор проверит каждого шустрика) и где по всему острову ездили с экскурсиями специальные поезда с красными вагонами.

Вся ярмарка была больна гигантизмом (невзирая на имеющуюся деревню лилипутов), по обеим сторонам «Тайм мэгэзин-Билдинг» вздымались огромные пародийные обложки: «Форчун» – с рисунком планет в космосе а «Тайм» – с изображением человека года, новоизбранного президента, чье лицо маячило над ярмаркой, хотя он и не имел возможности присутствовать на ней лично Термометр Хейвиленда был просто невозможно огромным, высотой в несколько этажей, с красным неоновым столбиком. Неудивительно, что один малыш на «Заколдованном острове», испугавшись, пытался поскорее выбраться из своего вагона.

Мы гуляли, держась за руки. Мэри Энн больше помалкивала, – но старалась всячески подчеркивать свою богемность, была одета в черный берет и черное облегающее платье, а каблуки такие, что ими можно было и убить, тогда как все вокруг были одеты ярко и празднично. Ее облик являлся отражением Тауер Тауна, а глаза были полны воспоминаниями об Айове. То странное место, где сотворили «Маленький кусочек рая», выглядело самым нереальным из всего существующего на свете, но Мэри Энн, хотела она в этом признаться или нет, его любила и искала подобное на Выставке.

Того же, вероятно? искали и другие люди, и таким образом эта Выставка стала тем местом, где можно укрыться от депрессии. Масса семей проходила мимо лотков с едой в поисках скамейки, на которой они располагались, чтобы съесть ланч из коричневых пакетов, принесенных с собой. Многие туристы остановились в частных домах (пятьдесят центов с человека, включая еду); а многие хитроумные головы – мужского или женского пола, неважно, – считали, что поступают очень экономно, принеся ланч с собой.

Конечно, масса людей покупали еду и здесь, и в этом случае, скорее всего, их деньги – по крайней мере, часть – уходили в сундуки Синдиката. Капоне мог быть в тюрьме, Сермэк – в земле, а Чикаго – чистым городом, но мальчики Нитти продолжали подчищать ярмарку. И не фигурально выражаясь, а потому что они контролировали Союз уличных уборщиков и Союз студентов колледжей – рикш и извозчиков экипажей, – да и полдюжины других. Рестораном «Итальянская деревня Сан-Карло» тоже управляли люди Нитти. У них была концессия на поставку вареной кукурузы, полотенец, мыла и средств дезинфекции, на лотки, туалеты и парковку. Каждый проданный на ярмарке хот-дог или гамбургер был от них. Ральф Капоне, брат Аля, присматривал за тем, чтобы здесь не появился ни один существующий на свете безалкогольный напиток, кроме «кока-колы», если он не разлит на его собственном заводе. Почти все продававшееся здесь пиво шло, конечно, тоже от Нитти. Да и почему бы Нитти не делать деньги на Выставке? Ведь он ее строил.

Слухи, подкрепленные вначале Элиотом, а потом частной полицией, в которой я сейчас работал, следя за карманниками, были таковы – это Нитти руководил союзами и ассоциациями работников, контролировавшими перевозки и большую часть работ по сооружениям аттракционов на Северном острове, и также по превращению его берега в футуристический пейзаж геометрии и гигантизма; и все, имевшие контракты по строительству на Северном острове, добавляли к своим счетам 10 процентов – потому что Нитти эти 10 процентов и требовал для своей преступной организации.

Собственно, вслух никто об этом не говорил: ни газеты, ни парни Дэйвса. В конце концов, на определенные вещи нужно смотреть по-другому. Например, со всеми этими понаехавшими туристами проституция просто крыши с домов посрывала, так что отцы города потребовали: проституток зарегистрировать как «массажисток» и обязать еженедельно проверяться у назначенных докторов, которые должны их осматривать на предмет, так сказать, «кожных заболеваний». И немедленно по всему городу развесили неоновые вывески с надписью «Массажный салон», ну и что? Разве не признавался генерал мне однажды, что «он хотел бы очистить город, но в пределах разумного»? Мир не рухнет только из-за того, что какая-то важная птица из Далласа снимет девочку, но если мы хотим, чтобы он когда-нибудь снова появился по делам в Чикаго, лучше уж отослать его назад домой без гонореи.

Эта Выставка, которую Мэри Энн обошла всю, по сути с открытым ртом, не была «Городом будущего», это был еще один «Город Вечного Никогда», безобидный, но временный. Через несколько месяцев ярко раскрашенное дерево и стекло наверняка разобьют. Все эти туристы из Айовы да и из любого другого фермерского штата радовались, думая, что видят вокруг себя будущее, а некоторые несчастные даже воображали, что находятся в Чикаго. Но были они в Чикаго только в том смысле, что в Чикаго проходила Выставка, которую запланировали и осуществили Дэйвс, Сермэк и Нитти. В этом смысле туристы, несомненно, находились в Чикаго.

А во всяком другом смысле они были вместе с Мэри Энн.

Глава 26

– Что-то не видно, – заметил Мэри Энн, – чтобы ты искал моего брата.

Мы сидели за маленьким круглым столиком на открытой террасе казино Пабста «Голубая лента», осматривая красоты ярмарки у южной лагуны, куда как раз выходили зады «Павильона Голливуда». С озера тянул бриз.

– Собственно, – ответил я, наливая разрешенного пива из бутылки в бокал, – прошло-то всего две недели. Но, должен сказать, не без пользы для тебя.

Бен Берни и его парни как раз сделали перерыв. Они играли на круглой вращающейся платформе прямо на открытом воздухе рядом с выходящей в садик танцевальной площадкой под тентом. Мы ожидали, пока нас обслужат, не менее получаса; и это несмотря на то, что было всего полчетвертого – поздно для ланча и рановато для ужина. Но это был день открытия «Столетия прогресса», и казино Пабста (казино только в смысле выступления кабаре, без азартных игр) было самым большим и шикарным заведением на территории Выставки. Оно совершенно законно рекламировалось как место, где «можно пообедать и потанцевать со знаменитостями», и три круглых бело-красно-голубых, соединенных между собой, строения, одно из которых было вдвое больше остальных, были набиты под завязку.

Она помешивала гавайский салат.

– Прошло больше месяца с тех пор, как ты мне сказал, что у тебя «наконец-то есть зацепка». Помнишь?

– Ты права. А что я еще сказал?

– "Только не наседай на меня из-за этого". – Правильно.

Она еще больше увлеклась салатом. Потом взглянула меня, широко раскрыв глаза. Наклонилась вперед:

– Посмотри-ка назад через плечо.

Я посмотрел.

– И что? – спросил я.

– Не разглядел, кто идет в нашу сторону? – О, да. Это Уолтер Уинчелл. Он, Дэймон Раньон и прочие большие «шишки» из своры нью-йоркских гончих за новостями, съехавшиеся в наш город. Ну и что?

– Разве ты не говорил, что встречался с ним во Флориде?

– Правда, встречался.

– Он подходит! Представь меня, Натан! Если только он упомянет меня в своей колонке, в общем, это может означать... – Она замолчала. Уинчелл приближался.

Когда он поравнялся, я сказал ему:

– Здравствуйте.

Он глянул на меня мельком, улыбнувшись одними губами.

– Привет, – и прошел мимо, не узнав меня. На левой щеке Мэри Энн появилась насмешливая ямочка:

– Мне казалось, ты говорил, что знаком с Уолтером Уинчеллом.

– Я сказал, что с ним встречался, – ответил я. – Но не говорил, что знаю его.

– Ладно, надеюсь, ты хотя бы знаешь того карманника, с которым Джимми надумал ехать в Чикаго?

– Да.

– Хорошо, тогда почему ты до сих пор не разыскал его?

– Джимми или карманника?

– Натан!

Люди за соседними столиками посмотрели на нас, и Мэри Энн смутилась, неожиданно оказавшись в центре внимания, и тихо добавила:

– Ты понял, что я имела в виду.

– Мэри Энн, карманник этот – парень, которого мы все время ловим с поличным. Он очень ловкий, один из лучших, но у него есть плохая привычка топтаться в одних и тех же местах, снова и снова. Железнодорожные станции. Арагон. Гостиница Колледжа. И он заканчивает обычно тем, что его быстро ловят, и ему приходится уходить на новую территорию.

– Но ведь он приехал сюда с Джимми.

– Очевидно, но это не значит, что он остался. Как сообщили мои коллеги, работающие в отделе по борьбе с карманниками, его арестовали спустя очень короткое время, как он, должно быть, привез Джимми в город.

– А почему ты мне это раньше не рассказал?

– Не хотел, чтобы ты надеялась понапрасну. Они также мне рассказали, что с тех пор о Дилере Куни ни слуху ни духу. Прошел слушок, что он якобы остался на Среднем Западе, но, на самом деле, продолжает кататься из города в город.

– Вот как? Тогда почему ты думаешь, что он в конце концов вернется?

Я показал на ярмарку, раскинувшуюся перед нами на той стороне лагуны.

– Из-за всего этого, – пояснил я. – Выставка. Это же рай для карманника. Он просто не сможет устоять.

– Думаешь, найдешь его здесь, на ярмарке?

– Конечно. У меня же две сотни помощников, как не найти?

Двумя сотнями помощников была частная полиция ярмарки; люди, которых я обучал в течение полутора месяцев после путешествия в Трай-Ситиз. Генерал платил мне большие деньги, так что я старался выдавать хорошую работу. Я набрал две сотни мужчин бывших полицейских и уволенных с работы людей из охраны (но ни один не имел опыта работы с карманниками) и работал с ними по двенадцать человек в группе в забавной голубой коробке, именуемой «Зданием Администрации», используя помощь трех парней (которых знал прежде по работе в полиции), отрабатывая некоторые стандартные приемы, «щипачей».

– Одно строжайшее правило при борьбе с карманником, – объяснял я, – высматривайте людей, которые, кажется, выпадают из толпы.

В понимании полиции это означало: ищите людей бродящих и высматривающих не то, что предлагается на продажу, а других покупателей. На призовых матчах высматривайте людей, изучающих не происходящее на ринге, а толпу. На станциях надземки глядите не на людей, выглядывающих, когда появится их поезд, а на парня, околачивающегося рядом с ними.

А на Всемирной выставке следите за людьми, которые рассматривают футуристические башни павильонов и выставку внутри них; следите за теми, чье внимание не привлекает шоу «Убийство в Форте Диборн» или «Мистерия Замка Картера»; следите за теми людьми на шоу «Улицы Парижа», глаза которых устремлены отнюдь не на Салли Рэнд, – ищите людей, которые смотрят на других людей.

Я обучил трех бывших полицейских – карманники («щипачи») обычно работают в командах по трое, – чтобы показывать их некоторые типичные подходы. Например, преступная группа – команда искусных «щипачей» – приметила даму богатого вида, прогуливающуюся с дорогой сумкой на ремне, свисающей, будто фрукт, а сама она – дерево, и остается гадать, кто же соберет урожай. «Щипачи» – вот кто. Которые решаются «снять ее на ходу» – так это у них называется. Две особы прекрасного пола, на их жаргоне, – «звонки», будут вышагивать впереди намеченной жертвы, потом вдруг остановятся или, может, отступят на шаг назад, как будто им не хочется на что-то наступить. Жертва неизбежно натолкнется на них, а натолкнувшись, естественно, будет многословно извиняться. В это время третий член преступной команды – «рука» – заходит сзади, чтобы открыть сумку жертвы и очистить ее. Существует масса вариаций, и я прилежно обучал им своих «учеников». Центральным местом карманников были прилавки киосков, торгующих едой: «звонок» тянется за горчицей и толкает жертву локтями, тогда как в это время «рука» обрабатывает ее со спины.

Конечно, не исключались и случайные артисты соло, и одним из лучших считался рыжеволосый, веснушчатый Дипер Куни – человек тридцати пяти-сорока лет, хотя на вид ему было не больше двадцати. Настоящий виртуоз-карманник, настолько ловкий, что ухитрялся вытащить бумажник из заднего кармана настороженного человека без помощи «звонков», локтями отвлекающих внимание облюбованного клиента.

Артист-"щипач" вроде Куни не мог пропустить ярмарку, он должен был стремиться к ней так, как утка к корму, как... Спокойно!

Конечно, он не мог знать, что каждый из двух сотен парней в белых шлемах, красных куртках, синих брюках и с оружием под мышкой видел его фото и что каждый был проинструктирован – если поймает Дипера в деле, должен придержать его персонально для меня.

Так было до тех пор, пока я не решил пустить слушок, что ищу Куни. Парни из группы по борьбе с карманниками были в департаменте Чикаго среди тех немногих кто не считали меня – из-за показаний в суде против Лэнга и Миллера – персоной нон-грата, но все же я не доверял им настолько, чтобы позволить узнать мою цель. Одной из причин, по которой Куни покинул Чикаго являлось то, что мой начальник отдела нуждался в определенных процентах задержаний, и за добровольную сдачу артиста-карманника обещал ему возможность свободного царствования на железнодорожных станциях. А Куни легкомысленно отклонил это предложение и был после этого пойман с поличным сотрудниками отдела столько раз, что Чикаго для него сделался тем местом, где работать ему уже расхотелось. Я только намекнул парням из отдела, что с Куни мне нужно поговорить по делу о страховке, которое я веду, и что если они его поймают и дадут мне знать, заработают пятерку. Если бы я, предположим, сказал больше этого, Куни могли бы донести, что я за ним гоняюсь: отделу по борьбе с карманниками очень хорошо было известно, что настоящий виртуоз вроде Куни стоит дороже, чем частный детектив вроде меня. Потому что и он, и сам Билл Скидмор смогут заплатить за информацию больше.

Избегал я разговора и с самим Скидмором, дородным человеком в котелке и в обносках, секретным осведомителем, а также поручителем по залогам, с которым связывали свой бизнес многие серьезные карманники, игроки в азартные игры и грабители.

Я старался держаться очень тихо, чтобы не спугнуть рыбу, и самое смелое движение, которое я сделал, – это попросил одного из сотрудников отдела по борьбе с карманниками устроить мне фотографию Куни. Затем я заказал пару копий, больше делать не стал – не хотел засвечиваться. Если пойдет слушок, что я гоняюсь за Куни, он испарится, руку даю на отсечение.

Я раздумывал, не позвонить ли Нитти и не напомнить ли ему, что он мне должен за услугу, которую я ему оказал. Все знали, что Куни через Скидмора выполнял для группы Капоне-Нитти кое-какую работенку: он был настолько хорош как «щипач», что ему можно было поручать специальные задания – вытащить у кого-нибудь ключи из жилетного кармана или засунуть в бумажник нечто инкриминирующее.

Но я не хотел рисковать: Нитти представлялся мне последним опасным средством, так как его отношение к Куни могло перевесить всякое чувство долга передо мной. Кроме того, он все еще находился в своем имении во Флориде, отдыхая и набираясь сил.

* * *
Я съездил на две излюбленные территории Куни: «Волейбольный зал Арагона» на Норт-Сайд, где Уэйн Кинг и Уолт Кинг между играми «Венских толстяков» – ребят с необъятными задами – навязывали чикагской публике джаз, а также к Гостинице Колледжа, где старый маэстро Бен Берни играл со своим оркестром перед танцевальной эстрадой (напоминающей большую доску для игры в трик-трак), в то время как в зале с приглушенным светом танцевали пары. На оштукатуренных стенах зала светящейся краской были нарисованы рыбы, что делало его похожим на аквариум. Но, как сказали, смотря на фото, охранники, моя рыбка здесь не всплывала. Я пообещал пятерку любому, кто позвонит мне, если Куни выплывет.

А сейчас – спустя несколько недель – Бен Берни играл в казино Пабста (которое управлялось из Гостиницы Колледжа), и ни одна из моих попыток обнаружить Куни ничего не принесла. Спокойствие – Выставку открыли только сегодня. Он появится. Он должен появиться.

Вот так я рассуждал. Май сменился июнем. А я несколько дней в неделю продолжал наведываться на ярмарку, как призрак отца Гамлета, якобы исполняя свою роль наблюдателя за карманниками. Мои ученики в шлемах кивали мне, когда я проходил, и всякий раз при упоминании о Куни они пожимали плечами и говорили: «Можно взглянуть на фото еще раз?»

* * *
В это же самое время мои отношения с Мэри Энн стали немного натянутыми. Я уже готовился сказать ей, чтобы она наняла другого детектива, но в то же время боялся, потому что желал с ней быть, спать и, с Божьей помощью, жениться на ней.

Ее не было на решающем бое Барни 23 июня. Я хотел пойти вместе, но она притворилась, что не хочет смотреть, как измолотят моего друга, которого на самом деле считала дерьмом собачьим. Я их познакомил несколько месяцев назад, и Барни влюбился в нее с первого взгляда («Ну и везет тебе, Нейт, девушка – просто отпад!» – позже сказал он мне), а Мэри Энн, как я подозреваю завидовала Барни и ревновала, но не из-за того, что мы с ним дружили, а потому что среди тех, кого я знал, он был самым знаменитым – больше, чем она сама.

Так что пошли мы с Элиотом и уселись в третьем ряду на местах, обеспеченных Барни, на том же самом стадионе Чикаго, где объявляли кандидатуру на выборы президента и отпевали Сермэка. Мы наблюдали разогревающий публику бой – один полутяжеловес выбивал пыль из другого. Я смотрел на ринг, но на самом деле ничего не видел. Для Барни это был решающий вечер, большой бой, и я очень волновался за него. Кто-нибудь должен же нервничать – нахальный маленький негодяй, наверняка, был совершенно хладнокровен или умело притворялся, а у меня поджилки тряслись.

Барни просто не мог бы выбрать для боя лучшего, прекраснейшего звездного летнего вечера, чем этот, и как чемпион он должен смотреться великолепно – Барни, как писалось на спортивной странице, был «самой популярной фигурой с кулаками, добившейся успеха этими частями тела в нынешнем году», – но стадион был полупустой.

На трибунах были заняты только первые несколько рядов, и мне хотелось бы знать, помешала ли сегодняшнему вечеру Выставка или, может, по таким временам цена билетов была просто непосильна, раз репортаж о бое можно бесплатно послушать по радио.

Какая бы тому ни была причина, но сложилось так явно не из-за того, что всех распугал Барни. Скорее наоборот, судя по ставкам предпочтение отдавали чемпиону, Канцонери, желая, чтобы он лишний раз подтвердил свой титул. Канцонери, без сомнения, был признанным лидером (ставки на фаворита шли 6 к 1), и сегодня здесь собралась, в основном, мужская толпа. От дыма сигарет и сигар над стадионом стоял туман, подсвеченный яркими белыми огнями. Видимо, все пребывали в полной уверенности, что боксеры раздуют дым до пламени. Господи, я так нервничал. Элиот это заметил.

– Сколько монет ты вложил в этот матч? – ухмыльнулся он.

– Сто долларов, – ответил я.

– На Барни?

– На галету, недоумок. А ты как думал?

– Думаю, что ты унесешь домой какие-нибудь бабки. Успокойся.

– Что, заметно?

– Слышу, как у тебя кости гремят, сын мой. Полегче, полегче.

– Просто я очень желаю ему победы, вот и все. Он этого заслуживает.

Элиот кивнул:

– Согласен. Твой приятель собирается на этом ринге всего через несколько минут завоевать титул чемпиона. И я думаю, что он сможет это сделать.

– А вот и тот, о ком я думал, – я незаметно показал пальцем.

– Твой закадычный друг Нитти? Ну конечно. Кто же еще? Канцонери поддерживает итальянская община.

– Нитти-сицилиец.

– Неважно. Парни из его команды – большие поклонники Канцонери.

– Он – их собственность?

Элиот передернул плечами:

– Вот этого не знаю. Скорее всего, национальная гордость.

– Я считал, что Нитти во Флориде.

– Он проводит там довольно много времени, это точно, Но у него еще одно дело в суде, и он вернулся.

– Смотри-ка, рядом с ним доктор Ронга, его тесть.

– Я слышал, он остановился у Ронги. Славно иметь под рукой доктора, когда выздоравливаешь после пулевых ран. А кто сидит чуть выше на другой стороне, видишь?

– Кто?

– Мэр Келли и его босс Нэш, а с ними навозная куча политиков-болтунов.

– Да что ты говоришь – я так взволнован, что сейчас наложу в штаны.

– Что ж, они-то, без сомнения, болеют за Барни. Келли назвал его «гордостью Чикаго и надеждой завтрашнего дня».

– Ну, тогда ладно. Тогда, пожалуй, пусть остаются.

Прозвучал гонг, объявивший об окончании предвари тельных боев.

Обошлось без нокаутов. Но у одного из боксеров было какое-то повреждение, у него текла кровь. По тому, как у меня обмирало в животе, можно было подумать, что это я должен следующим взобраться на ринг.

И вот через несколько минут диктор с подъемом завопил в микрофон:

– Дамы и господа, в красном углу ринга чемпион мира в легком весе Тони Канцонери.

Канцонери, темноволосый, круглолицый, шея, как у быка, литые плечи, усмехнулся публике, подняв над головой руки, как бы уже празднуя победу. А руки у него были нехилыми. И ударом он обладал сокрушительным. Это мнение разделяли Нитти, Ронга и воодушевленные телохранители.

– В синем углу – Барни Росс, его блестящий соперник...

Тысячи друзей Барни, находящиеся на стадионе, включая меня, пришли в неистовство. Может быть, здание и было заполнено только наполовину, но звук получился что надо. Он помахал толпе, застенчиво улыбаясь, почти со смущенным видом. Он поймал мой взгляд и кивнул. В ответ я заулыбался.

– Барни шустрее Канцонери, – заметил Элиот. – Это немаловажно.

– Может и так, – ответил я. – Пятьдесят на пятьдесят. В боксе Канцонери считается одним из самых жестких бойцов. А кулак у него – не дай Бог. Надеюсь, что Барни выдержит.

Элиот кивнул. Мы с ним знали, что Барни, несмотря на бои без поражений – рекорд впечатляющий, который и позволил ему заработать такой матч, – никогда не имел противника из лиги чемпионов.

Раздался гонг, и Канцонери, видимо, желая быстро закончить поединок, бросился вперед и на середине ринга провел два сильных свинга с каждой руки. Барни легко ушел от обоих, и Канцонери, мгновенно остыв, понял, что ему достался серьезнейший соперник.

Потом Барни кинулся на него, вообще не заботясь о защите, словно хотел доказать, что он не верит репутации Канцонери как убийственного кулачного бойца. На минуту у всех появилось ощущение, что чемпион – Барни и что он жаждет разделаться с этим претендентом как можно скорее.

Но к концу третьего раунда у Барни уже появилась возможность умереть молодым. Канцонери осыпал его сериями многочисленных ударов, некоторые из них попали в голову, что заставило толпу болельщиков Барни одновременно и вздохнуть и охнуть, но Барни все же чаше достигал цели, уклоняясь от опасных моментов уходами и нырками.

Может, даже слишком часто.

– Сегодня Барни чересчур осторожничает, – прокричал я Элиоту, стараясь, чтобы он расслышал меня сквозь шум толпы. – Он пропустил пару отличных моментов, чтобы поставить парня на место.

Элиот кивнул и, наклонясь ко мне, ответил:

– Но ведь ему достались самые сильные удары Канцонери, а он еще нисколько не выдохся.

Да, Канцонери, вне всякого сомнения, был чемпионом: и в следующем раунде он начал командовать на ринге, обрабатывая Барни на уровне глаз. К концу пятого раунда у Барни пошла кровь, и он устало затоптался.

Впрочем, и Канцонери был не лучше. Оба боксировали, часто входя в клинч, видимо, надеясь победить по очкам. Вообще скорость, с которой они сыпали друг другу удары, была типична для боксеров-мухачей, а сила этих ударов годилась и для тяжеловесов. Они уставали на глазах, видимо, пытаясь приберечь хоть какие-то силы к концу матча.

В девятом раунде, – я не могу сказать, притворялся он до этого или действительно умирал, Барни вдруг ожил, превратившись в машину с мощным левым хуком. Канцонери просто не понимал, что, черт возьми, происходит. Он изо всех сил старался выдержать бешеную атаку, едва-едва держась на ногах. Барни загнал его в угол и уже добивал, как раздался гонг.

Раунд десятый – последний раунд. Толпа неистовствовала.

Барни провел серию стремительных джебов и неожиданно завершил ее потрясающим апперкотом правой в челюсть. Голова Канцонери неестественно дернулась вверх и, казалось, последовавшие за тем торопливые удары основательно повергнут чемпиона, но он где-то разыскал, наконец, свою тяжелую правую и послал ее в нахальную морду Барни, после чего они вошли в клинч как любовники. Расцепившись, они обменялись жестокими ударами. И опять в Канцонери проявились черты киллера, но Барни своей левой, благослови ее Бог, вывел чемпиона из равновесия. В обмене ударами Барни попадал чаще, точнее. Канцонери выглядел усталым, но и сердитым, и метко ударил Барни прямо в самую середку. Барни ответил мощным двойным, и именно Канцонери полетел на другую сторону ринга, успев, однако, выдать хлесткий свинг правой в голову Барни. С того места, где я стоял, это было очень похоже на нокаут, ставящий последнюю точку. А Барни не просто стоял. Боже мой! Казалось, он обрел прежнюю форму – черт его знает какой крюк правой в голову – и тут прозвучал гонг.

* * *
Они продолжали драться, и рефери вынужден был их развести.

Барни долго брел в свой угол – юго-западный, счастливый; тот, в котором он отдыхал, разбив Бэта Бэталайно и Билли Петроле.

Над стадионом повисла тишина, как будто кто-то умер.

– Кто из них выиграл? – спросил Элиот почти шепотом.

– Провалиться мне, если знаю, – ответил я.

– Думаю, Барни.

– Не знаю. Может, будет жеребьевка?

– В этом случае титул останется за Канцонери.

– Да уж.

– Нейт, он должен победить.

– Кто?

– Барни. Вот увидишь, он выиграл по очкам. Мы ждали, ждали боксеры. Казалось, прошла целая вечность.

Наконец диктор на ринге подошел к микрофону, но вместо того, чтобы объявить победителя, стал извиняться за задержку – это ведь прежде всего был матч чемпионата...

Остальное я уже не слышал, потому что мы освистали этого сукина сына.

Наконец он вернулся и сделал то, за что ему платят.

Он сказал:

– Новым чемпионом в легком весе...

И это было все, что мы услышали, потому что это означало, что выиграл Барни, и стадион, ликуя, совершенно спятил. Со стороны ринга засверкали вспышки фотографов, и Барни ухмылялся им сверху вниз, а лицо его заливали слезы и пот. Никогда я не видел его таким счастливым. Или таким усталым. Он отдал все, полностью выложился, и я им гордился.

А кроме того – выиграл в этой сделке двадцать баксов.

* * *
Пока своим путем шло завершение боя из шести раундов между парой средневесов, Элиот решил уйти, потому что ему нужно было завтра работать, а было уже поздно, так что в раздевалку Барни я спустился один.

Барни сидел на тренировочном столе, переваривая вопросы репортеров: да, он даст Канцонери ответный матч; нет, он не знает, кто будет следующим. Тренер трудился над его разбитой бровью, а Барни, взъерошенный, пораженный своей победой, едва-едва ворочал языком, сверкая своей стеснительной усмешкой, которой одной уже было достаточно, чтобы завоевать симпатии парней из прессы.

Два менеджера, Уинч и Пайэн – пара крепышей с невозмутимыми лицами – очистили комнату от репортеров; Уинч вышел с ними. Лысый Арт Уинч был итальянцем, похожим на еврея, а темноволосый Пайэн – евреем, которого все считали итальянцем. Они оба были такие деловые, что хотелось швырнуть в них пирогом, – особенно в Пая («Пай» – пирог).

Однако сегодня вечером Пай был в приподнятом настроении. Держа кружку, с которой и Бастор Киттон выглядел бы Санта-Клаусом, он одобрительно хлопнул Барни по спине и сказал:

– Хорошо сделано, парниша, очень хорошо.

Около полудюжины старых корешей Барни с Вест-Сайда болтались в раздевалке. Была запланирована большая вечеринка в «Моррисоне», о которой я узнал и тоже на нее собирался. Барни обещал заскочить ненадолго.

– Заскочить? – бубнил парень лет двадцати восьми с прыщами тринадцатилетнего юнца. – Даже не хочешь отпраздновать свою победу?

И вдруг лицо Барни засветилось: открылась дверь в ней стоял Уинч, сопровождающий полную пожилую женщину в синем платье с чудесной улыбкой. Из-за очков в металлической оправе глядели глаза Барни.

– Ма! – вскричал Барни.

Он подбежал к ней и крепко обнял, оба прослезились. Потом он отодвинулся на расстояние руки и взглянул на нее:

– Ведь сейчас Шаббат, ма! Как же ты здесь очутилась?

Она сказала торжественно:

– Верно, Берил, Шаббат. – Берил – настоящее имя Барни. Еврейская мама пожала плечами: – Я шла пешком. Что же еще мне оставалось?

– Пять миль?

– Я должна была прийти. Видишь ли, я знала, что если приду посмотреть на твой матч, ты выиграешь.

– Но, ма, ты же ненавидишь бокс.

– Ненавижу, особенно, сидя дома в ожидании. Кроме того, я подумала, что если Бог тебя накажет, я смогу принять наказание на себя.

– Ма, ну ты скажешь! Нейт, подойди-ка сюда!

Я подошел:

– Здравствуйте, миссис Росс. Почему бы вам не разрешить мне довезти вас домой? Вы можете ради Шаббата сделать исключение и проехаться. Больные и слабые люди так и делают.

– А, вы тот сообразительный Шаббат-гой? Разве я выгляжу слабой?

Барни заметил:

– Нейт прав, ма. У тебя будет обморок или еще что, и ты заболеешь. Давай я тебя отвезу.

– Нет.

– Ладно, – смирился Барни. – Пойду с тобой домой пешком.

Кореши Барни с Вест-Сайда, услышав это, запротестовали: а как же вечеринка?

– Приду туда позже, – сказал им Барни. – Сначала доставлю домой мою девушку.

И он это сделал: все пять миль нес свою мамочку на руках.

Или только сказал, что нес, – я ведь его не сопровождал. Я еще не спятил, да и не настолько был евреем.

* * *
Я поднялся вверх по лестнице, бой закончился, и народ бродил вдоль трибун, направляясь в вестибюль. Все были взбудоражены, все еще переживая бой Росса с Канцонери; некоторые оспаривали решение судей, большинство говорили, что это такой бой, о котором они будут рассказывать внукам; а я, когда сошел с трибуны в вестибюль из серого цемента, увидел его.

Дилера Куни.

Он был одет, как мальчик из колледжа: свитер, брюки – это был его имидж, игра, в которой он превращался в двадцатилетнего, а ведь ему уже стукнуло почти в два раза больше. Веснушчатое, обаятельное лицо, – он совсем не был похож на «щипача».

И все же он им был!

Я стал продираться к нему сквозь толпу, быстро, насколько мог, не привлекая внимания, и чтобы не получить тычка. Дипер шел следом за каким-то парнем, внимательно его оглядывая, чтобы обобрать, и у меня пока было время.

Потом, когда между нами было футов десять, я занервничал и столкнулся с человеком, который, толкнув в свою очередь меня, сказал:

– Эй! Осторожней, пузырь!

Дипер оглянулся и увидел меня.

И главное – узнал.

Для него, по всей видимости, я все еще оставался просто полицейским из отдела борьбы с карманниками. И он понял, что я продираюсь к нему не просто так, раз спешу, а даже вызвал общую сумятицу (черт ее побери!). И Куни сам начал побыстрее протискиваться через толпу и выскочил через двери в звездную ночь.

Я следом за ним, а он уже миновал людской хвост, так как болельщики задержались перед стадионом, обсуждая великий матч, и мешали проходу, и мы должны были как следует отойти от стадиона в жилой квартал вокруг него, прежде чем Куни мог бы попытаться убежать, а я за ним погнаться.

А хорошо бегать для карманника – первейшая необходимость.

Так что он был уже в полквартале от меня, этот Куни, который держал себя по образу и подобию мальчишки из колледжа и был легким, маленьким, выносливым.

Но он мне ужасно был нужен.

Я мчался за ним, чувствуя себя звездой беговой дорожки. Наконец не выдержал и закричал:

– Куни! Я уже не полицейский!

Он все бежал. А я за ним.

– Куни! – вопил я. – Я просто хочу поговорить, черт тебя побери. – Это последнее я просто пробормотал сам себе. Заболел бок. Так быстро я еще никогда не бегал.

Квартал состоял в основном из двухэтажных домов, расположенных рядами, и была уже почти полночь, так что на дорожке мы были одни; на пути никого, ничего, и я стал сокращать расстояние; и вот он уже прямо передо мной, я поднажал и крепко его ухватил.

Нас занесло, ободрало об тротуар, и мы приземлились в кювете.

У него не было оружия: карманники редко его носят, так как оно мешает им свободно двигаться, да и вес дает лишний. Я был крупнее этого сорокалетнего мальчика из колледжа, так что навалился на него, как насильник, и схватил за грудки. Пара зеленых глаз воззрилась на меня с веснушчатого лица точь-в-точь как цветной малыш из фильма «Наш план».

– Какого хрена тебе надо. Геллер? – выговорил он, задыхаясь. Запыхался и я. Надеюсь, дышал я все-таки получше, чем он. – Ты же больше не коп проклятый.

– Так ты это знаешь?

– Грамотный, читать умею.

– Тогда почему убегал?

Он подумал секунду:

– Сила привычки. Дай мне встать.

– Нет, не дам.

– Я не убегу. Выдохся, Геллер. Дай встать.

С опаской я помог ему встать, продолжая держать за грудки одной рукой.

– Я просто хочу задать тебе несколько вопросов, – объяснил я.

– А говоришь все еще, как коп.

– Я частный.

Это подогрело его память.

– Ага. Точно. Я вспомнил... Читал, что ты теперь частный сыщик...

– Верно. И к полиции это не имеет отношения.

Мы находились на боковой улочке: на нее свернула машина, возможно, кто-то ехал со стадиона. Я отпустил его свитер, чтобы не привлекать внимания водителя.

Куни прикидывал, как бы сбежать.

– Между прочим, – заметил я, – это будет стоить двадцать баксов.

Его позиция изменилась: побег с повестки был снят.

– Смеешься? Что я такого знаю, что стоит для тебя, Геллер, двух десяток?

– Кое-что о пропавшем человеке...

– Ну да?

– Малыш по имени Джимми Бим. Его разыскивают отец и сестра.

Он почесал подбородок:

– Думаю, я знаю Джимми Бима.

– Давай рассказывай.

– Ты давай. Минуту назад толковал о двадцати баксах.

Я порылся в кармане и протянул ему десятку.

– Вторую сможешь получить, – пояснил я, – если мне понравится твой рассказ.

– Что ж, справедливо, – повел он плечом. – Я был в Трай-Ситиз, должно быть, года полтора, а то и два, назад. Этот малыш Бим якшался с местными гангстерами. Не самые важные птицы... но они были завязаны кое с каким народом из Чикаго.

– Продолжай.

– Этот малыш хотел попасть...

– Куда?

– В мафию. Как он сказал, ему хотелось побыстрее заработать. Он занимался бутлегерством и всяким таким для каких-то головорезов из Трай-Ситиз. Но ему хотелось чего-нибудь получше. Например, работать с Капоне.

– Что? Он же был просто деревенский мальчик?

– Ну да, но кое-чего нахватался. Когда он со мной путешествовал, у него было оружие. И я помог, а он мне заплатил.

– И что же ты сделал для него?

– А как насчет второй десятки?

Я опять схватил его за грудки. Еще один автомобиль появился на нашей улочке, и мне пришлось его отпустить.

– Полегче, – проворчал он, одергивая свитер.

– Что ты для него сделал?

– Позвонил Нитти. Время от времени я кое-что делал для него. Сказал, что малыш свой, и Нитти велел – присылай его. Я дал малышу адрес, и...

– Что "и"?..

Куни дернулся. Машина медленно и неотвратимо надвигалась на нас, из окна высунулась рука с пушкой; я, как кролик, юркнул в кусты, а три беззвучные пули прошили грудь Куни.

Потом машина ушла, а чуть раньше из жизни ушел Куни.

Глава 27

Белые огни отражались от цветных поверхностей, цветные огни от белых; модернистские линии зданий подчеркивались ухищрениями раскаленных электроламп и неоновых трубок; ночь светилась яркими красками; казалось, будто на берег озера надели бриллиантовое ожерелье.

Таков, в общем, был вид с вершины восточной башни аттракциона «Небесная прогулка» на Северном острове, куда затащила меня Мэри Энн. Но даже внизу, на самой Выставке, создавалось впечатление чего-то потустороннего. Не в первый раз упрашивала меня Мэри Энн повести ее на Выставку вечером. Мы здесь были вместе не менее шести раз, не считая самого первого дня: ей нравилось смотреть, как садилось солнце и зажигались огни, а футуристический город отражался в озере, становясь еще более нереальным.

Я встретился с ней у «Павильона Голливуда», ставшего на Выставке ее любимым местом и где именно сегодня она работала. Специальную радиопостановку «Мистер театрал» транслировали с одной из двух радиостудий, расположенных внутри «Павильона Голливуда», занимавшего на Северном острове территорию в пять акров. В целом павильон представлял собой мощное строение, несмотря на массивный круглый вход на Звуковую сцену, странным образом лишенное футуристического изящества остальной части Выставки, которая сама по себе была скорее отражением представления о будущем Голливуда, чем науки.

Снаружи здание окружали кинокамеры и ежедневно проводился показ фильма, который снимала на Выставке студия «Монограм», приглашавшая для участия в этом фильме кинозвезд (уровнем пониже Дитрих или Гэйбла, но все-таки звезд; однажды здесь побывал даже Грант Уисерс); и любители фотоснимков с автографами знаменитостей и просто обычные поклонники кинозвезд наслаждались проходящими здесь встречами, а после шли в копию ресторана на открытом воздухе «Браун Дерби» пить пиво и есть сэндвичи. И, кроме того, внутри здания тоже было несколько звуковых сцен. Одну из таких аудиторий на шесть сотен посадочных мест использовали для радиопередач, и именно здесь в этот вечер Мэри Энн вместе с другими актерами участвовала в радиопостановке «Мистер театрал».

Я и до этого видел, как Мэри Энн играет в радиопостановках: несколько раз забирал ее из огромных студий Эн-Би-Си на девятнадцатом этаже Торгового центра и из студии А, самой большой радиостудии в мире, где я обычно ждал ее, стоя на застекленном звуконепроницаемом балконе и прослушивая через маленькие громкоговорители какую-нибудь «мыльную» оперу, которую она в тот день отрабатывала. Она стояла перед микрофоном и читала свой текст, и была хороша, не спорю, но я не мог сказать, что ее талант меня ошеломлял.

Однако сегодня вечером в «Павильоне Голливуда» я находился среди публики, и Мэри Энн произвела-таки на меня впечатление. Странно было сидеть, как в театре, и видеть перед собой большую стеклянную, звуконепроницаемую сцену, внутри которой стены были обиты войлоком, как в психиатрической лечебнице; но заключены в ней были не больные, а актеры, стоящие перед микрофонами с листами текстов; звуковые эффекты делал какой-то человек, используя по ходу постановки незаряженный револьвер, дверную раму – чтобы хлопать и стучать, и лестницу из четырех ступенек – чтобы подниматься и спускаться.

Над этим сорокафутовым аквариумом находились две комнатки поменьше, тоже из стекла – для звукоинженеров. Контрольные комнаты были слабо освещены; только подмигивали огоньки на консольных панелях. Самый впечатляющий театр, – ничего похожего на то, что мне доводилось видеть раньше.

Но больше всего меня поразила Мэри Энн. Зрители полюбили ее, невзирая на стеклянную преграду, отделявшую Мэри Энн от зала. А она ответила зрителям взаимностью. Несмотря на то, что при чтении текста актеры почти не двигались, это не удержало ее от установления тесного контакта с публикой с помощью взглядов; она старалась как можно лучше сыграть свою очень подходящую ей роль несчастной дамочки в постановке смехотворно-нелепой мелодрамы о частном сыщике. Одета Мэри Энн была просто – в полотняное платье цвета молочного шоколада с крошечными жемчужными пуговками сверху донизу и с какими-то сборками на плечах (облегающая юбка немного вытянулась на коленях), ну и, конечно же, в свой неизменный берет; каким-то образом это придавало ей невинный и, в то же время, искушенный вид. Когда погасло табло и шоу закончилось, актеры за стеклом начали кланяться, и именно Мэри Энн, а не приглашенной звезде Адольфу Менжу, хлопали больше всего.

– Ты была великолепна, – сказал я ей. Она усмехнулась, задрав подбородок:

– Ты никогда еще не говорил такого о моей игре.

– А я никогда и не видел, как ты обводишь публику вокруг пальца. Как тебе это удается?

После эфира она задержалась почти на полчаса и подошла ко мне уже на улице.

– Ты не поверишь, – сказала она, – но среди публики был агент из «Монограма».

– Ты хочешь сказать – некто, связанный с кино, которое они здесь снимают?

– Ну да, только он работает в Голливуде, на студии «Монограм». В настоящем Голливуде.

Я не сомневался уже, где собака зарыта, но все-таки спросил:

– И он предложил тебе роль?

Она засияла:

– Конечно! Ну разве не замечательно? В августе они могут меня отпустить на недельку: как будто у меня грипп или послать на экскурсию, или еще как. Ну, разве это не великолепно?!

Я был счастлив за нее. И, конечно, не стал напоминать ей, что еще совсем недавно, неделю назад, она обзывала «Монограм» «пределом нищеты», а съемки Выставки двумя камерами уничтожающе определила как «съемку дешевой рекламы, потакающей вкусам этих деревенских толп». Но я знал, что, на самом деле, она послала свою анкету в офис радиовещания представителям «Монограма», как сделало большинство актеров в Чикаго.

Мы прогулялись мимо «Заколдованного острова» и его радио-экспресс-вагонов. Сегодня вечером было немного ветрено, даже холодновато для лета, но все равно приятно.

– Мистер Салливан – директор студии, где я работаю, – говорит, что это будет как бесплатная проверка на талант. Если мистеру Остроу в Голливуде понравится моя работа в фильме, который здесь снимают, меня могут вызвать туда и подписать контракт!

– Звучит так же, как для меня – положить деньги в банк, – заметил я. Сегодня вечером она была необыкновенно хороша: заодно с публикой – как подбородок Канцонери и левая Барни.

– Натан, – сказала она тихо, так как мы двигались в толпе, проходя мимо круглой площадки «Павильона Электричества», где бил фонтан воды и светилась иллюминацией в пастельныхоранжево-голубых тонах серебряная арка. – Ты поедешь со мной, если они меня вызовут, правда же?

– Конечно, – заверил я.

– В самом деле?

– Конечно. Ведь свой бизнес я могу упаковать в чемодан за минуту. Калифорния отлично подходит для работы моего рода.

– Ты не просто отговариваешься?

Я остановился, положил ей руки на плечи. Поглядел в эти, как у Клодетт Кольбер, очи и сказал:

– Я за тобой поеду куда угодно. В ад, в рай, в Голливуд. Понимаешь?

Она улыбнулась и крепко обняла меня; какие-то люди проходили, посмеиваясь над нами.

– Тогда веди меня на Выставку, – капризно сказала она.

– А где же, черт возьми, ты считаешь, мы находимся?

– Есть нечто такое, где мы еще не побывали.

– Например?

– "На улицах Парижа"... Я хочу посмотреть, как раздевается Салли Рэнд...

– Да Салли и не раздевается, она выходит уже вся голенькая. Трюк заключается в том, чтобы разглядеть что-нибудь на ней, когда она размахивает вокруг себя этими чертовыми страусиными перьями.

– Ты так рассказываешь, будто побывал.

– Мне мои парни рассказывали. И почему это я должен смотреть этот парад роскошной блондинки вокруг собственного тела? Только потому, что этого хочешь ты?

– Просто хочу проверить, нет ли конкуренции. Говорят, вы не видели Выставки, если не увидели Салли Рэнд.

Собственно, я знал, почему ей хотелось проверить Салли Рэнд. В газетах совсем недавно писали: несколько студий Голливуда искали на Выставке сенсацию, чтобы запечатлеть ее на пленке. Так что Салли Рэнд и впрямь была конкуренткой.

А я надеялся поехать прямо домой – либо к ней, либо ко мне, о чем и сказал ей. Не сказал только, почему...

* * *
Вчера кто-то пытался меня убить; я был твердо в этом убежден. Я не знал, по своей ли вине умолк Дилер Куни, или же это случилось из-за того, что он просто оказался там, где хотели убить меня. Но инстинкт подсказывал мне, что прошлой ночью главной целью был я. И единственной причиной этого, как я сообразил позднее, было то, что, кроме работы на Выставке, я, разыскивая брата Мэри Энн, совал нос в чужие дела.

О том, что произошло вечером, я рассказать ей не мог. Никому, даже Элиоту, может, даже и Барни не мог рассказать. Та темная боковая дорожка к домам была настолько пустынной, что я рискнул оставить бедного мертвого Куни на тротуаре, а сам быстро прошагал несколько кварталов назад к моему автомобилю на стоянке у стадиона и вернулся домой. Потому что мне не улыбалось именно сейчас быть замешанным еще в одну перестрелку (с этими враждебными ко мне копами и репортерами из желтой прессы, которые сразу налетят, как коршуны).

Думаю, никто ничего не заметил: когда Куни получил свои пули, не было ни криков, ни шума, – не зажегся внезапно в окнах свет; спрятавшись в кустах, свидетелем происшедшего был только я один. А когда машина уехала и не было ни малейшего признака, что она вернется, дал деру. И хотя никто не опознал ни меня, ни Куни, когда я шел за ним, продираясь через толпу на стадионе, я не представлял, как же смогу выпутаться из всего этого.

И вот сегодня эта проблема наконец разрешилась. Мне позвонил один сотрудник из отдела по борьбе с карманниками и рассказал, что Куни убили. Ему интересно было знать, стоит ли эта новость той пятерки, которую я когда-то обещал, и я ответил, что – нет: мертвый Куни этого не стоит, но если он заглянет как-нибудь к Барни, я угощу его за хлопоты пивом. На этом разговор закончили.

Кроме того, о Куни напечатали маленькую заметку на внутренних страницах дневных газет: убит «щипач» с большим стажем работы (который уже сам по себе был рекордом), и полиция считает, что он попал в разборку преступной группы, но без последствий. Это убийство они добавили к перечню сотен гангстерских убийств в Чикаго за последние десять или пятнадцать лет; я так и не понял, можно ли когда-нибудь покончить с убийствами гангстеров в Чикаго (с Джейком Линглом ведь покончили).

Что могла означать смерть Куни? Я боялся, что брат Мэри Энн с его связями с Тедом Ньюбери через спиртное Трай-Ситиз угодил-таки в компанию Нитти, и то, что я сую нос в чужие дела, приведет и меня снова прямо к Нитти, да и пули уже начали летать.

* * *
Предположим, Нитти кое-что мне должен, но я не думал, что он расплатится со мной столь оригинальным способом.

Я попытался дозвониться до него, но безуспешно.

В конторе ресторана «Капри» на Северной Кларк-стрит (который, как бы случайно, находился напротив Сити-Холла) его не было, но тот, с кем я разговаривал, передал мое послание, и около семи вечера, как раз перед тем, как я собирался уходить на Выставку, Нитти отозвался.

– Геллер, ну как у вас дела?

– Лучше, чем у Дипера Куни, – ответил я. – Его убили прошлой ночью.

– Я это слышал.

– Я был вместе с ним...

– Этого я не знал.

– А вы со мной честно играете, Фрэнк? Вы помните что однажды я оказал вам услугу?

– Я не имею никакого отношения к тому, что произошло с Куни. Вы хотите, чтобы я выяснил, кто это сделал?

– Что ж, был бы признателен.

– Давайте потолкуем. Приходите ко мне в контору завтра после обеда. В два часа. Я хочу узнать об этом сопляке, которого вы пытаетесь разыскать.

– О Джимми Биме? – Значит он и об этом слышал.

– Верно. Кто знает, может, я даже в силах помочь вам рассчитаться с клиентом.

– Я ценю это, Фрэнк.

– Увидимся завтра, Геллер.

И телефон, дав отбой, замолк. Я сидел, уставясь на аппарат и желая знать, смогу ли сейчас подняться. Во мне была такая же напряженность, которая бывает, когда в кабинете врача ждешь результатов анализов.

* * *
Я захватил с собой на Выставку ствол, и все равно сейчас пытался увести Мэри Энн, потому что от пребывания на Выставке среди толпы я занервничал.

– Что случилось? Почему ты нервничаешь? Натан, не будь ты таким брюзгой. Давай как-нибудь вечером посмотрим вместе на Салли Рэнд. А сейчас самое время повести меня на «Небесную прогулку».

– На «Небесной прогулке» мы побывали еще на прошлой неделе.

– Но не на площадке обозрения.

– Я, видишь ли, от высоты не в восторге.

– Какой крутой парень! Ну, пойдем же, – и она потянула меня за руку.

Так или иначе, а мы туда добрались; перед входом оглянулся, ожидая слежки. Но не заметил ничего подозрительного. Никого, кто бы не соответствовал окружению. Повсюду были охранники, меня знавшие, так что я мог позвать их, если бы что-то вызвало у меня беспокойство. Так что черт с ним!

Башни «Небесной прогулки» были близнецами Эйфелевой, а почему бы и нет? Та башня была хитом на Парижской выставке 1889 года, а эти маячили повсюду на «Столетии прогресса». Каркасные сооружения из стальной сетки-паутины вознеслись выше любого чикагского небоскреба; самые высокие башни по эту сторону Атлантического побережья. Одним способом попасть на небеса были серебряные с красными полосками «ракеты» – машины на тридцать или сорок пассажиров, пересекающие лагуну на натянутых тросовых дорожках. На прошлой неделе, когда мы в них проехались, я почувствовал, что высоковато мы забрались, чересчур высоко. А сейчас, пройдя под хлопающей над входом вывеской «СКАЙ РАЙД» и направляясь к одному из двух лифтов, поднимающих наверх (два других поднимали к платформе машин-ракет), мы надумали подняться еще выше – на четыре сотни футов, на площадку обозрения.

Подъем занял целую минуту; и вот мы в закрытой комнате обозрения, а внизу, как цветная электрическая карта, раскинулась Выставка. Здесь дежурил один из охранников Выставки, из моих подопечных сегодня вечером было не так много народу – может, человек двенадцать, в основном пары. Я поздоровался с охранником, это был цветущий мужчина лет около сорока, который обычно работал регулировщиком. Он тоже поздоровался и прошептал (видимо, очень собой гордясь), что позавчера поймал карманника. Я похлопал его по плечу и назвал молодцом.

Мэри Энн все еще смотрела из окна, затаив дыхание. Ей так нравилось глядеть вниз на огни Выставки и самого города! Но я хотел уйти и сказал ей об этом.

– Но, Натан! А площадка обозрения? – Это слишком далеко. Она потянула меня за руку:

– Да не будь ты таким занудой. Дивная ночь, и там должен быть приятный ветерок.

– Отморозим задницы, вот и все, – возразил я, но тем не менее мы поднялись еще на пролет, и Мэри Энн затащила меня на самую высокую выставку на этой ярмарке – выставку «Лифты Оутиса», на которой демонстрировались устройства, приводящие в движение скоростные лифты, – выставка, скучнейшая из всех в этом здании.

Снаружи, на площадке, народу было немного; ветер дул довольно сильно, для того чтобы вот так стоять на вершине башни на расстоянии в шесть с чем-то сотен футов от земли. Мы нашли местечко около одной стороны башни, где выступало что-то вроде балкона, и стояли у ограждения, наслаждаясь относительным уединением.

Мы разглядывали Выставку, раскинувшуюся перед нами, не через окно, а прислонившись к ограждению... От открывавшегося перед нами вида у меня невольно захватило дух. Прожекторы чертили небо, пересекаясь с огнями внизу; геометрические сооружения сразу приобрели абстрактные формы и цвета, как на полотнах некоторых современных художников из Тауер Тауна.

* * *
В восхищении я повернулся к Мэри Энн, желая прокомментировать эту необычайную красоту, на минуту отбросив свой цинизм. Мэри Энн, вытаращив глаза, затаила дыхание, и вовсе не от вида Выставки. Кто-то быстро приближался к нам сзади.

Едва я успел обернуться, как человек в шляпе-канотье и костюме соломенного цвета нанес мне удар. Выхватить пистолет я не успел. Я рухнул через ограждение, успев заметить, как Мэри Энн отчаянно колотит парня кулаками. Шляпа убийцы парила рядом со мной.

Я узнал его, и одна-единственная мысль пронеслась в моем парализованном страхом мозгу – опять он стал блондином, этот сукин сын!

Кошмарный удар спиной о стальную балку едва не выбил из меня дух и почти лишил сознания. Каким-то чудом мне все же удалось зацепиться за балку и прижаться к ней всем телом.

Эта конструкция соединяла платформу с башней под углом в сорок пять градусов. Слава Богу, что я не успел достать оружие – одной рукой бы не справился. Балка была толщиной примерно с мужскую ногу и вся в острых толстых колючках, впивавшихся в тело. Я находился на нижней части балкона, напоминая какое-то животное, взбирающееся по стволу. Вниз я старался не смотреть, посмотрел вверх – Мэри Энн перегнулась через перила, протянув мне руку, но она была так далеко – за десять футов, за десять лет; а блондин был уже за ней, и я, судорожно сглотнув, завопил: «Оглянись!»

Пока она отчаянно с ним дралась, я, зацепившись ногой за опору, и, Бог знает – как, достал из-под руки пушку. Парень уже скрутил ее, когда увидел дуло моего пистолета и, прежде чем я сумел в него выстрелить, исчез с глаз долой.

Мэри Энн снова протянула ко мне руки, но я прохрипел:

– Нет! Слишком далеко! – и она расплакалась. Я думал, она будет визжать, но ничего не услышал. Мне было не до того – я засовывал пушку обратно под мышку.

– Спустись в обзорную кабинку! – прокричал я ей.

Она кивнула и скрылась.

Опора, ставшая мне домом, под углом соединялась с основной конструкцией. Я падал мимо окошек обзорной кабины, но, очевидно, никто не заметил, как я повис здесь вроде Гарольда Ллойда. Опора ниже меня, параллельная этой, соединялась точно на углу над обзорной кабинкой и ее окнами. Если бы я ухитрился попасть на следующую опору, то смог бы проползти по ней и попасться на глаза людям в кабинке. Кроме того, Мэри Энн к этому времени так или иначе обратит их внимание на мое положение и, может, с чьей-нибудь помощью я пролезу в окно.

А оно было ниже всего на пять футов; не надо быть акробатом, чтобы в него попасть. Да, это было бы спасение!

На Выставку внизу я старался не смотреть. Старался не думать и про бездну в шесть сотен футов подо мной, сосредоточив все свои силы и мысли на опорной балке. Резко похолодало. Во рту пересохло, глаза стали слезиться. Я опустил ноги и повис на одних руках; мои ноги коснулись нижней опоры.

Освободив одну руку, я попытался встать на нижнюю балку и сохранить равновесие, но никак не мог уговорить себя оторваться от верхней опоры. Неожиданно меня охватило пассивное спокойствие, которое я не могу объяснить и по сей день. Я оставил верхнюю балку и встал, сохраняя равновесие, потом обхватил нижнюю и, лежа на животе, медленно пополз.

В угловом окне виднелось лицо Мэри Энн с широко распахнутыми глазами, рот был раскрыт в безмолвном крике; я улыбнулся ей, как на шоу, пытаясь скрыть свой животный страх. Потом она кому-то показала на меня и знакомый уже охранник выбил стекло тыльной стороной своей пушки.

Я медленно продвигался по балке – полз, как дитя навстречу им. Вот и окна прямо передо мной, и охранник (какой-то посетитель, похоже, мальчик из колледжа, держал его сзади) протянул мне руку; я уцепился за нее, повиснув в какой-то момент над бездной, прежде чем он втянул меня.

Мэри Энн крепко обняла меня: она плакала, но истерики не было. Ее переполняло счастье.

Но у меня не было на это времени.

– Возвращайся к себе домой, – приказал я, отодвинув ее. – И жди меня.

– Что...

– Сделай, как я сказал, малышка. Возвращайся до мой.

Я поблагодарил парнишку из колледжа, который помогал меня втянуть, потом повернулся к охраннику:

– Прошу тебя, не очень об этом распространяйся. Он глянул мельком на восьмерых или десятерых стоящих с разинутыми ртами людей, уже все обсудивших и пришедших к выводу, что все это было запланированное шоу:

– Не знаю, удастся ли мне...

– Если справишься, получишь пятьдесят долларов. И я оплачу ремонт.

Усмехнувшись, он пожал плечами:

– Сделаю, что смогу, мистер Геллер.

Потом я прошел к лифтам и поймал взгляд Мэри Энн; на лице у нее было написано раздражение. Спуск длился всего одну минуту, и я не сразу сообразил, что я-то там висел не одну или две минуты, так что мой блондинистый приятель, убивший Джейка Лингла и помогавший убить Сермэка, опережает меня, хоть и не на много.

В вестибюле при входе на «Скай-Райд» кассир подтвердил, что видел блондина в костюме соломенного цвета, быстро уходившего в направлении озера. Сегодня ночью на Выставке не было большой толпы, но все-таки людей было немало, а света фонарей было достаточно для создания удивительного мира в пастельных тонах, но не для четкой видимости.

Так что я остановился, ища взглядом быстро двигающуюся фигуру, но не увидел ни одной. Тогда я сам зашевелился в направлении моста на Шестнадцатой улице и притормозил около первого же охранника по службе безопасности, мимо которого проходил. Он меня узнал, заулыбался, а я спросил у него, не видел ли он того парня.

Он видел и показал через мост, в направлении «Зала Науки», чье квадратное здание светилось в ночи оранжевым, зеленым и синим. По реке скользили гондолы, каноэ, шлюпки – сцена, полная умиротворения и покоя, а в мозгу у меня творилось черт знает что.

Выход с Восемнадцатой улицы. Это самый близкий выход и ближайшая дорога к парковочной стоянке.

Я побежал. Несся, как пьяница уносится из чертовой преисподней, сбил несколько человек и едва не был задержан охранниками, но, узнав меня, они подумали, что я преследую какого-то воришку, а один из них даже кинулся за мной следом и завопил:

– Геллер, помощь нужна?

Я махнул головой, отказываясь, и парень отстал.

И вот Выставка уже позади, а передо мной припаркованы все машины Чикаго – ряд за рядом, машина за машиной.

Парковка была частная, всего несколько выездов и въездов. Может быть, очень может быть, я его и поймаю.

Я показал удостоверение Выставки двум служащим при входе. Они были одеты как обычно, на поясах висели кошельки для размена монет. Они сказали – ну да, видели, пробегал блондинистый парень – и показали налево. Я никого не увидел. Оглядывая обе стороны, пробежал мимо первого ряда машин. Когда отошел от тех служащих подальше, достал браунинг.

Заработала машина, я заметался и увидел, как она выезжает. Пожилая пара.

Я напряженно таращился по сторонам: площадка для парковки не освещалась, но сияние от Выставки света давало достаточно. Я дошел уже до конца первого ряда когда увидел машину, выезжавшую из следующего, – маленький черный двухместный «бьюик» с брезентовым верхом. Это был автомобиль, из окна которого прошлой ночью застрелили Куни. Проскочив между машинами, я увидел его. За рулем.

Блондина.

Я отступил в сторону и направил на него пушку, но он, не останавливаясь, пальнув в меня из пистолета с глушителем. Руку обожгло огнем, и я рефлексивно выстрелил.

Резко нажав на тормоза, он выскочил из машины, направив на меня волыну. Глушитель придавал ей совершенно модернистский вид – сувенир с выставки, да и только.

Притворившись, что он в меня попал, я упал на спину и, схватившись за грудь, застонал. Он стоял надо мной, победно улыбаясь и поигрывая пушкой, когда я прицельно въехал ему каблуком прямо в пах.

Выронив пистолет, он сложился пополам и как-то сухо и болезненно захрипел, я добавил правой в челюсть и свалил его. Блондин оказался ловок: уже упав, он ухитрился подхватить свою волыну. Я едва успел вцепиться ему в запястья. Через несколько секунд отчаянной борьбы послышался слабый, как негромкий щелчок, выстрел. Призрачно побелевшее лицо его обмякло на глазах, и я едва успел ему сказать:

– На этот раз я тебя поимел, говнюк.

Поднявшись с пушкой в руке, я огляделся. Издалека приглушенно клокотала Выставка; ночь была такой же тихой и пустой, как разум мертвеца. Ветер – и тот затих. Никто ничего не видел. Никто ничего не слышал – когда орудием убийства служит бесшумная машинка блондина.

Его автомобиль с включенным мотором стоял рядом, в нескольких шагах. Я взгромоздил его на боковое сиденье. Усадил попрямее, хотя подбородок его упал на грудь, а живот был окровавленный и какой-то размякший. Захлопнув дверцу, я занял место водителя.

* * *
Служащие, увидев мое удостоверение, улыбаясь, покивали.

Вспомнив, кому принадлежит концессия на парковку, я тоже про себя улыбнулся. Остановившись на Мичиган-авеню около круглосуточно работающей аптеки, купил себе бинтов и воспользовался телефонным справочником. Адрес Ронги в списке был – всего десять-пятнадцать минут езды отсюда. Хорошо.

Я вернулся в машину, где все еще сидел блондин. Куда это он собирается ехать?

Со мной; я навещу человека, который его послал: его босса.

Я так этому парню все и объяснил, еще не трогаясь с места, сняв пиджак и бинтуя рану на руке.

– Везу тебя к Нитти, приятель, – сказал я ему. Он не возражал; собственно, он завалился вправо и уткнулся в стекло, как будто сильно утомившись – остекленелый взгляд полуоткрытых глаз, казалось, это подтверждал.

– Так или иначе – к чему мне твое мнение? – спросил я у блондина, проезжая по Мичиган-авеню. – Ты мертвец. Мертвец – как Лингл... Мертвец – как Сермэк... Мертвец – как Нитти, – сказал я своему попутчику, остановившись перед светофором. Когда зажегся зеленый, я поехал дальше.

Глава 28

Мистер Ронга жил в Западном Лексингтоне, рядом с Вест-Сайдом; я выехал на Гэррисон, направляясь к Рэйсин-стрит. На углу стояла аптека Маклистера – из кирпича песочного цвета, с квартирой на втором этаже, – отличная точка для наблюдательного поста. Но в окне я никого не заметил.

Мы с моим молчаливым спутником находились в самом центре Маленькой Италии. Это было очень славное место, хотя и сонное: близилась полночь, на улице ни единой души, ни единой машины, никого – кроме нас с блондином. В конце длинного квартала стояла церковь Помпейской Божьей матери с колокольней – ее тоже могли использовать как наблюдательный пункт, – если Нитти почувствовал бы возможную опасность.

На самом деле оказалось, дом расположен так, что его легко защищать. Массивное трехэтажное здание из серого камня расположилось в самом центре квартала и стояло прямо у тротуара. Это было необычно – другие дома находились вдалеке от дороги, с небольшим двориком и лестницей, ведущей к входу на первый этаж. Через улицу было еще несколько жилых домов, тоже трехэтажных, где на крышах, если понадобится, могли быть расположены посты.

Я проехал мимо, дальше через, весь следующий квартал; на левой стороне был небольшой парк. Другими словами, Лексингтон состоял из классных двухквартирных домов и маленьких особнячков, перед которыми за низкими заборами были разбиты садики. Поблизости располагались больница Кабрини и собор Нотр-Дам, может, этим объяснялось такое блестящее соседство.

Я свернул к церкви и, проехав переулок, выехал прямо на зады особняка Ронги. Дорога была извилистой, и мой пассажир мотался из стороны в сторону. Наконец я увидел старомодный фонарь над боковой дверью.

Я подъехал к дому, но мотор не заглушил. Передо мной были три крыльца, соединенные между собой лестницей, под которой стояли баки с отходами. Я сидел и ждал, что будет дальше.

На среднем крыльце появились две фигуры: двое мужчин в рубашках с закатанными рукавами и распущенными галстуками, без пиджаков и шляп. Оба со «стволами». Перегнувшись через крыльцо, они оценивали ситуацию.

Выключив фары, я приоткрыл дверцу и встал на подножке: если бы я открыл дверцу пошире, то ударился бы в стену соседнего здания – настолько узким был проезд.

– Вы, наверняка, слышали обо мне, парни. Я – Геллер.

Они переглянулись. Один из них показался мне знакомым – маленький, темноволосый человечек с сигаретой в зубах.

Луи Кампанья, «Нью-йоркский Малыш», сказал:

– Какого черта ты здесь делаешь, Геллер?

– Это не моя идея, – ответил я. – Вот этот парень сказал, что я должен доставить его сюда.

Кампанья обменялся взглядом с другим – толстым, темноволосым, со сросшимися бровями над круглыми черными глазами. Кампанья, его сигарета и ствол уставились на меня:

– Какой парень?

– Я не знаю, как его зовут. Он ранен. Сказал, что работает на Нитти и приказал привезти его сюда.

– Убирай его отсюда к черту, – посоветовал мне Кампанья.

– У него пушка, – ответил я. Кампанья и толстяк отступили, но не ушли, все еще вглядываясь.

– Думаю, он в отключке – сообщил я. – Дайте мне передохнуть и забирайте свое добро!

Кампанья не спеша сошел по деревянным ступеням. Он явно мне не доверял и, не опуская револьвера, прилип к окну, у которого сидел блондин. Я тоже держал в руке пушку, между нами была машина. Надо мной, следя за происходящим, нависал вооруженный толстяк.

– Господи, – заглянув в окно, пробормотал Кампанья. – Похоже, мертвец.

– Может быть, – сказал я. – Его подстрелили.

– Какого ж ты тащился с ним сюда, тупой ублюдок?

– У него была волына. Ввалился ко мне в офис, кровь хлещет, сказал, что его подстрелили, и я должен его отвезти. Я сделал, что велели. Вы его знаете, верно?

– Ну да, знаю. Впрочем... Двигай-ка отсюда.

– На хрена мне это надо? Это твой жмурик.

Кампанья уставился на меня. Я постарался принять извиняющийся вид.

– Давай, принимай груз. Гляди, машина эта его. Можешь толкнуть ее кому-нибудь. А я возьму такси.

– Ладно уж, дерьмо собачье. Фатсо!

Фатсо слетел со ступенек колесом.

Кампанья засунул пушку за пояс.

– Катись куда-нибудь подальше. Геллер, там и воняй. – Он бросил на меня взгляд, не суливший ничего хорошего.

Фатсо тоже убрал оружие и спросил у Кампаньи, что делать. Я же выключил мотор и, обойдя машину спереди приложил револьвером Кампанью по затылку так, что он рухнул, как полено. Фатсо разинул рот и вцепился в кобуру у пояса, но взглянув мне в лицо и увидев мою улыбку а я как бы улыбался, решил воздержаться от лишних телодвижений.

У Кампаньи выступила кровь на затылке и около уха – похоже, он серьезно отключился.

Наставив на Фатсо пушку с глушителем, я выдернул револьвер из-за пояса Кампаньи, разрядил, высыпав патроны на дорожку, отбросил его подальше, а затем проделал то же самое с револьвером Фатсо.

Потом театральным шепотом приказал:

– Свяжи ему сзади руки его галстуком.

Он сделал, что сказали. Злобно пыхтя, но сделал.

– Кто там наверху? – спросил я, опять же шепотом.

– Кого вы имеете в виду? – сказал он вполголоса, оглянувшись на меня, и, так как он старался, линия бровей поднялась на лбу почти до волос.

Я упер в него ствол:

– Ты знаешь, о ком я спрашиваю.

– Только Нитти.

– Больше никого?

– Один в комнате над аптекой. Он просто сидит на телефоне.

– Кто еще?

– Двое в квартире наверху; они через день меняются. Сейчас спят.

– И?

– Люди в доме, в основном, близкие или друзья. Дом-то мистера Ронги. Телохранителей больше нет.

– А где сейчас Ронга?

– В Джефферсон-парке, в больнице!

– А когда он вернется?

– Утром. Он всю ночь дежурит.

– А жена Нитти?

– Миссис Нитти с матерью во Флориде.

– Не врешь?

– Правду говорю!

– Если наврал, я твои кишки по всей дорожке размотаю.

– Если доживешь до этого.

– Будем надеяться.

– Я говорю правду. Геллер.

Руки Кампаньи были крепко стянуты галстуком, он тяжело дышал, но все еще был отсюда далеко.

– Что теперь? – спросил толстяк.

– Поворачивайся, – приказал я.

Он вздохнул и, тряхнув головой, послушался. Я двинул ему по затылку, и его туша с грохотом приземлилась на баки с мусором. А я просто стоял и ждал, что кто-нибудь сейчас высунется на крыльцо и глянет вниз. Дерьмовое ожидание.

Но никто не высунулся.

* * *
Галстуком Фатсо я связал ему руки за спиной и заглянул в один из мусорных баков. Нашел отличное грязное посудное полотенце, обгоревшее по краю. Я разорвал его надвое, скатал и заткнул им рты находившихся без сознания. Потом связал им шнурки на ботинках, а затем взвалил толстяка на Кампанью. Это должно было разозлить Малыша побольше, чем то, что я его оглушил.

«Детские игры», – сказал я про себя, подумав о шнурках. Играю в детские игры... Я оглядел машину, за ветровым стеклом виднелся склонившийся на одну сторону блондин, глаза его все еще были приоткрыты.

Где-то замяукал бродячий кот; потом опять стало тихо. Для конца июня было прохладно, я взмок от пота; что ж, я ведь поработал.

Я поднялся по ступенькам на первую площадку – в квартире на этом этаже света не было. Я поднялся на следующую. Квартира Ронги.

Здесь были открытая настежь прочная дверь с замком (из которой вышли Кампанья и Фатсо), а также решетчатая дверь, которая была закрыта, но не заперта. Я заглянул. В белой комнате передо мной передвигалась фигура; комната была кухней, а фигура, как мне показалось, – Нитти.

Мне с чужим оружием было непривычно (мой пистолет все еще был у меня под мышкой), но я подумал, что раз оно принадлежит блондину, то и стрелять надо из него – неплохая идея в том деле, что я задумал.

Итак, держа наготове бесшумную пушку убийцы я прошел через решетчатые двери, собираясь пристрелить Фрэнка Нитти, стоявшего в пижамных штанах ко мне спиной и рывшегося в холодильнике. Спина у него была мускулистая, худая и смуглая, отчасти из-за флоридского загара. Ближе к пояснице виднелся уродливый свежий красный шрам – от пули Лэнга. В правой руке у него была бутылка молока, левую он сунул в холодильник что-то там разыскивая.

Он услышал, что я вошел, но не обернулся.

– Что за суматоха, Луи? Пара малышек в машине потеряли невинность?

– Ага, вот-вот кровь прольется, – ответил я. – А вы оказались порядочной дрянью.

Нитти не двигался. Мускулы на спине напряглись, но позу он не изменил. Потом медленно оглянулся на меня. Не так уж много я увидел на его лице, но смятение заметил.

– Геллер? – уточнил он.

– Удивлены?

– А где Луи и Фатсо?

– В мусоре.

– Ас тобой, малыш, все в порядке?

– Выньте руку из ящика, Фрэнк. Медленно и без фокусов.

– Ты что думаешь, я держу ствол в ящике со льдом? Да ты рехнулся! Откуда свалился. Геллер?

– С большой высоты. Выньте руку и медленно повернитесь ко мне.

Он повернулся. Там, куда попали пули Лэнга, на груди у него был небольшой, но тоже уродливый красный шрам и еще один на шее. Они были похожи на некрасивые родимые пятна. Он все еще держал бутылку молока, другая рука была пуста.

– Я просто рылся в холодильнике, – объяснил он осторожно, но сузившиеся глаза были как пьяные. – Там оставалось немного ростбифа из ягненка. Не хочешь его со мной доесть, а?

Кухня была белая, современная и уютная, со столом посередине. На столе валялись карты, отсюда, наверняка, и вышли Кампанья с Фатсо.

– Кто-нибудь еще есть в квартире, Фрэнк?

– Нет.

– Проведите меня.

Он пожал плечами и медленно провел меня по всему дому. По обе стороны холла располагались спальни, гостиная, кабинет. В конце виднелась большая жилая комната. Комнаты были большие, хорошо меблированные, стены там и сям украшены католическими иконами. Никого, кроме Нитти, в доме не было.

Вернувшись на кухню, я позволил ему сесть на стол – спиной к двери. Сам сел спиной к раковине, так я мог следить за задней дверью и за коридором. Нитти изучающе меня разглядывал. Как я заметил; он отрастил свои усы в виде перевернутой буквы "V". Хоть он не очень походил на человека, стоящего на пороге смерти, но ясно, был уже не тем, что раньше – до выстрелов Лэнга – и выглядел постаревшим, худым и маленьким.

– Малыш. Не возражаешь, если я хлебну молока?

– Валяйте.

Он сделал два хороших глотка прямо из бутылки, и на какой-то момент усы окрасились в белый цвет, пока он не вытер их тыльной стороной ладони.

– Язва, – объяснил он. – В такие дни я пью только молоко.

– У меня сердце кровью обливается.

– Ты хорошо успокаиваешь язву, сопливый гаденыш. В чем дело, пропади ты пропадом? Подумай, ведь ты совершаешь, черт тебя побери, самоубийство!..

– Там внизу мертвец.

– Луи? Если ты убил Луи, я...

– С Кампаньей все в порядке. Пару часов он не вспомнит свое имя, а так он в порядке. Фатсо тоже.

– Тогда кто?..

– Блондинчик. Не знаю его имени. Но встречал частенько.

Нитти пристально посмотрел на меня, глаза – как щели.

– Предпоследний раз я его встречал, – продолжал я, – в Бейфрант-парке, когда вы послали его помочь убить Сермэка. До того видел, как он бежал по Рэндолф-стрит – это было, когда Капоне послал его убить Джейка Лингла. А сегодня, сегодня вы послали его убить Натана Геллера. Но работу он не выполнил, верно? Нитти затряс головой.

– Ты ошибаешься. Ошибаешься.

– Ну так расскажи мне об этом. Скажи, что не посылал этого негодяя ухватить немного солнышка во Флориде.

Он ткнул в меня пальцем, как пистолетом:

– Я не говорю, что не посылал его во Флориду Я говорю, что не посылал его убить тебя.

Пушка в моей руке прямо плясала. Я услышал свой голос:

– Он толкнул меня с башни «Скай-Райд», Фрэнк. Шесть сотен футов. И, по всем законам, я уже должен был превратиться в мешок с костями и мясом и лежать на столе в морге, но я выжил. И я здесь, а он сдох. И с тобой, Нитти, будет то же самое. О, Боже! Ну почему Лэнг не убил тебя в тот день? Для какого же неблагодарного засранца я вызывал тогда «скорую».

Пока я ораторствовал, Нитти сидел тихо, потом мягко, как бы утешая дитя, помахал в воздухе рукой.

– Геллер, – сказал он. – Я не посылал его. Я даже не знал, что этот негодяй был в городе. На меня он не работает.

– Заткнись, гад. Нет тебе веры!

– Подожди. Просто послушай. Да опусти ты эту проклятую штуку, опусти. Послушай меня. Я не сказал, что он никогда на меня не работал. Он с востока. Это тот парень, которого Джонни Торрио рекомендовал Алю помочь справиться с Линглом; я тоже использовал его время от времени – в особо рискованных случаях.

– Так вот кто я такой – рискованный случай.

– Понимаю, каково тебе. Знаю, малыш, какие в тебе бушуют чувства. О мести я знаю все. Если бы «Тони Десять Процентов» не горел уже в аду, ты мог бы его спросить, понимает ли Нитти в мщении. Но на тебя контракт я не оплачивал. Клянусь всеми святыми.

И, как бы доказывая это, зазвонил колокол в церкви Полночь. Хотел бы я знать, в Нотр-Дам или Помпейской Божьей матери.

Я спросил:

– Кто же тогда его послал?

– На это у меня точного ответа нет. Но я могу предположить...

Я почувствовал нарастающее смятение, которое вылилось в запоздалый вопрос: какого черта я здесь делаю?

– Суд над Лэнгом будет в сентябре, – продолжал Нитти. – Ты что, забыл? Для тебя эта история в прошлом? Ну, а для некоторых она еще не закончилась.

– Говоришь, Лэнг послал этого парня? Но у него ни денег нет, ни связей...

– У него мозгов не хватит, да и кишка тонка. Нет. Не Лэнг. Никто. Никто его не посылал. Ты спел свое на свидетельском месте, Геллер. Стал в Чикаго новостью: сказал правду. Что, как ты считаешь, почувствовал твой друг-блондин, когда услышал, что ты так поступил? Ты ведь можешь опознать и его как истинного убийцу Джейка Лингла и как второго вооруженного человека при стрельбе в Сермэка. Какие же соображения, думаешь, появились у него, когда он обнаружил, что Нейт Геллер вдруг получил возможность говорить правду на свидетельской трибуне? Кто предскажет, что выйдет наружу при этом суде над Лэнгом? Ты ведь знаешь, Лэнг тоже был в Бейфрант-парке.

Я положил на стол локоть руки, в которой держал ствол, и потер им щеку. Проглотил комок в горле. Рот пересох. Я почувствовал тошноту.

Это же, похоже, чувствовал и Нитти – он выпил еще молока.

Вытер рот, улыбнулся и сказал:

– Положи пушку. Просто положи на стол.

Это была, вероятно, очень неплохая мысль, но я еще не совсем дозрел. Я спросил:

– А как же насчет Джимми Бима?

– Забудь о Джимми Биме. И я оказываю тебе услугу, дав этот совет. Так что убери оружие, забирай совет и уходи. Просто уходи.

* * *
Я почувствовал, как на меня накатила какая-то волна, лицо запылало.

– Какую-то минуту я почти тебе поверил, Фрэнк. Но сейчас правда вылезла наружу, хотел ты этого или нет, Джимми Бим связался с Тедом Ньюбери, точно не знаю как, вероятно, это было связано со спиртным, шедшим через Трай-Ситиз. А потом он втерся в твою организацию, вы его вычислили и что? Убили? Улыбаешься. Ведь я прав, так? Я прав. Тут я стал совать нос в чужие дела а когда засек Дипера Куни – на этом чертовом матче где был и ты, Фрэнк, – ты попытался убить нас обоих, но удалось только Куни, и...

– Куни погиб потому, что просто был рядом с тобой. И это сделал мертвый теперь блондин...

Похоже на правду: именно его машина при стрельбе проскользнула мимо нас прошлой ночью.

Голос Нитти был спокоен, говорил он медленно.

– Знаю, ты долго искал Джимми Бима, – поежился он. – Я узнал об этом сразу же, как только ты стал проверять ночлежки на Северной Кларк-стрит. От меня ничто не укроется, малыш.

– Однако он мертвец, верно?

– Он делал кое-что для Ньюбери – крутился по каким-то поручениям Теда и его парней в Трай-Ситиз. Но кое-что ты упустил: между днем святого Валентина 1929 года (когда они с Багзи Моуреном пропустили ту встречу) и ямой в дюнах в январе этого года Тед был одним из наших. А когда малыш Бим работал на него, Тед работал на меня и Аля. Так что эта твоя сказка, что ты придумал, ни в какие ворота не лезет.

– Тогда расскажи свою басню, которая пролезет.

– Нет, иди-ка ты лучше домой. Я перед тобой в долгу за одну вещь. И именно сейчас собираюсь расплатиться с тобой: блондин в своей машине искупается этой ночью в реке, а Луи с Фатсо я скажу, что все случилось из-за недопонимания, и они тебя не убьют. Вот таким манером я верну тебе долг. Оружие оставь – оно ведь принадлежало блондину, верно? Сыщики не используют глушители; по крайней мере, я об этом никогда не слышал.

Переложив волыну в левую руку, правой я достал свой пистолет, потом неловко разрядил чужую машинку, обойму положил в карман, а бесполезное теперь оружие на стол. Помолчав, я сказал:

– Я еще не закончил.

– А может хватит?

– Нет. Тебе непонятно, почему, да, Фрэнк? Джимми Бим – не просто работа и не просто пропавший человек. Он брат моей возлюбленной. Именно так – моей возлюбленной. Я с ней познакомился несколько месяцев назад когда она пришла нанять меня найти парнишку. Узнав, что он мертв, она будет настаивать, чтобы я нашел убийцу. И я найду его, Фрэнк. Ну, а пока мне ясно одно – убийцу ты не посылал. А потому я вынужден признать, что ты, действительно, крутой мужик.

Нитти грустно рассмеялся.

– Собственно, – сказал Нитти, – я все еще перед тобой в долгу. Кое за что, о чем ты даже не догадываешься. Однажды, невольно, ты уже оказал мне услугу.

Почти то же самое сказал мне и Капоне, там, в Атланте.

– Я не знал малыша Бима под этой фамилией, – продолжал он. – А, главное, я даже не знал о его связи с Ньюбери. Я знал одного только Дипера Куни (который не все мне рассказал), похвалившего парнишку. Поговорив с малышом, я понял, что он непрост. Он немного умничал, но главное – был сообразительным. Когда я понял, что он учился в колледже, он попросил никому об этом не рассказывать (пусть это будет между нами). Мне это понравилось. Он умел работать с цифрами, и мы сделали из него что-то вроде кассира при телеграфе. В подчинении у Джо Пэламбо... Еще не сообразил, Геллер?.. У тебя есть фото Джимми Бима?

Внезапно мне стало трудно дышать. Негнущимися пальцами я вынул из бумажника фотографию. Ощущение непоправимого стремительно нарастало.

Разглядывая фото, Нитти сказал:

– Никогда не видел его ни таким юным, ни таким пухлым. Здесь он еще ребенок. Волосы у него стали потом подлиннее, покудрявее. И усы появились. Должно быть, старался выглядеть постарше.

Парнишка в окне!

– Убил-то его ты. Геллер.

Я оцепенел.

– Ты его убил, – продолжал Нитти. – Это и есть та услуга, которую ты нам оказал. Видишь ли, один из моих людей опознал его как парня, который прокручивал кое-что для Ньюбери и мальчиков из Трай-Ситиз. Он знал только, что фамилия малыша не Харт, но никак не мог вспомнить, какая. По большому счету, масса людей и меняет фамилии. Я и сам, знаешь ли, по рождению Нитти но лучше перестраховаться, чем потом сожалеть. Я велел Луи обыскать жилище малыша. И Луи нашел кое-что нехорошее. Нашел тетрадки с записями. Бумага в линейку, как у школьника. Только писанина в этих тетрадках оказалась не школьными заданиями. Этот Харт записывал все, что видел и слышал, а ведь телеграф Пэламбо был тем местом, где я проводил немало времени, и малыш много чего успел. Луи также обнаружил водительские права малыша и узнал, что имя его Джеймс Бим. И записную книжку нашел с адресами, а в ней имя его отца. А отец – доктор в Айдахо или еще где-то, и кое-что вдобавок. Чертов молокосос держал на полке диплом об окончании колледжа и, догадайся, что он изучал?

– Журналистику.

– Точно! Малыш собирался отнести свою историю – нашу историю! – в газеты! Нужно было что-то предпринять. Луи обнаружил все это утром, в тот день, когда вы с Лэнгом и Миллером ввалились в телеграфное помещение на Уэкер-Ла-Саль. Парнишка был уже там, и у Луи не было возможности мне об этом шепнуть – ясно же, что лучше мне узнать о малыше до того, как тот узнает о разоблачении. Я делал кое-какие ставки, и Луи, схватив бумажку (это был счет из бакалейного магазина), обо всем этом мне написал, но тут заявились вы.

У меня голова шла кругом.

– И эту записку?..

– Ну да. Ее-то я и жевал. Но Лэнгу оправдания нет. Уже потом я узнал от Луи, что, когда меня подстрелили, малыш занервничал; он понимал – если попадет к копам, его раскроют. А ему, должно быть, очень хотелось исписать еще пару тетрадок, прежде чем появиться на публике. Так или иначе, Луи рассказывал, что малыш захотел бежать. Луи говорит: давай, беги. Тут заходишь ты, Луи кидает малышу пушку, и вот здесь ты нам всем и оказал услугу.

Я только и мог, что сидеть, безвольно держа в руках пушку, из которой убил брата Мэри Энн, пушку, из которой застрелился отец.

* * *
Тут в дверном проеме появился Кампанья, безоружный, но злой, зубы оскалены, половина головы в засохшей и крови. Он двинулся ко мне, презрев глядящий на него ствол, но Нитти вытянул руку и, поманив к себе, что-то прошептал ему на ухо. Вращая глазами, Кампанья вздохнул с явным разочарованием.

– Что ж, понял. Пойду помогу Фатсо. Он еще не очухался.

– Мысль хорошая, – одобрил Нитти.

Я убрал свою пушку.

– Хочешь выпить. Геллер? У меня есть славное винцо. Сам-то я пить не могу из-за этого проклятого желудка. Добьет он меня. Эй, развеселись! Придумаешь что-нибудь для своей девушки и все дела.

– Я убил ее брата, – пробормотал я.

– Это знаю я. Знаешь ты. А больше никто. Его просто похоронили в глиняном карьере, как еще один неопознанный труп. Пусть он там и остается.

Ноги не держали, но я все-таки поднялся.

Нитти обнял меня за плечи:

– Крепко тебе досталось, дружище. Пойди отоспись. И давай с этим кончать.

– Я собирался тебя убить.

– Но ведь не убил. Ты помог мне, я – тебе. Теперь мы квиты.

– Но блондин...

– А что блондин? Забудь об этом. Все в прошлом. Пусть люди, думая о Чикаго, вспоминают Выставку, а не стрельбу и гангстеров. Кстати, а как тебе моя Выставка?

– Твоя Выставка?

Он кивнул, улыбнувшись:

– Если на ней что-то и крутится, то только благодаря тому, что смазали все мы. И это только... начало. – Только начало? Для чего? Он махнул рукой:

– Для всего. Для страны. Мы завоевали весь мир, будучи последними, находясь у подножья горы. Мы создали Союз барменов, а это означает, что каждый бармен в стране продает спиртное нашего производства. Они будут обязаны продавать и наши безалкогольные напитки. От нас они получат и печенье, и картофельные чипсы.

Это относится и к каждой гостинице, ресторану, коктейль-бару и частному клубу во всех сорока восьми штатах. Как часто нам говаривал Аль – настанет день, когда каждая маслина, положенная в бокал мартини в Америке, принесет нам доход. Это, малыш, большой бизнес. Вот почему нужно прекратить эти игры с оружием. Пусть эти придурки, грабители банков балуются с оружием, как им хочется, вроде этого парня Диллинджера; пусть они лезут на первые полосы газет – мне этого не надо. Банда фермеров устраивает перестрелки в маленьких городах, и это дает копам какое-то занятие и не тревожит нас. Слушай. Присядь. Я вызову тебе такси. Если захочешь, налей себе молока – бокалы в шкафчике над стойкой. В холодильнике мясо ягненка.

Он оставил меня одного. Ствол под мышкой висел тяжеленной глыбой.

Фото Джимми и Мэри Энн все еще лежало на столе, я убрал его в бумажник.

Положил руки на стол, а на них голову.

Через какое-то время Нитти разбудил меня и, все еще в пижамныхштанах, проводил через коридор в холл; обняв за плечи, он довел меня до поджидавшего такси.

– Куда едем? – спросил шеф.

– В Тауер Таун, – ответил я.

Глава 29

Я поднялся по красной лестнице и постучался. Услышал, как внутри двинули стулом, а потом открылась дверь, и вот она, здесь. Глаза красные от слез, губы дрожат, она едва выговорила:

– О, Натан! – и зарылась в мою грудь; обнявшись, мы долго стояли на лестничной площадке. Оба дрожали, но, думаю, что виной тому был не только холод.

Потом мы прошли в желтую с отваливающейся штукатуркой кухню, с этой ее нефтяной печью, с раковиной, полной грязной посуды, и без холодильника. После кухни Нитти – полный упадок. Она, должно быть, все это время сидела за столом и беспрерывно курила – эбонитовая пепельница была переполнена. Я видел ее курящей всего несколько раз – у Дилла Пикла и еще в каких-то чайных Тауер Тауна, где курение было театральной позой. Должно быть, она на самом деле обо мне беспокоилась, что только усилило мое чувство вины.

Она все еще была одета в шоколадного цвета льняное платье, без берета, без туфель, впрочем и безо всякого притворства. Макияж стерся – она его выплакала. Держась за руки, мы сели за стол.

– Слава Богу, ты здесь, – сказала она. – Слава Богу, с тобой все в порядке. – Со мной все нормально. – Я думала этот маньяк убьет тебя.

– Не убил, все хорошо.

– Когда я осталась одна... Я... – Она пересела ко мне на колени, крепко прижалась и, обняв за шею, зарыдала. – Я – я думала, что потеряла и тебя, – причитала она.

Я гладил ее волосы.

– Что происходит, Натан? Почему он хотел тебя убить?

– Девочка моя. Не сейчас. Я пока не в состоянии отвечать.

Все еще обнимая меня за шею, она изучающе заглянула мне в лицо.

– Ты выглядишь...

– Ужасно? Ничего удивительного.

Она слетела с моих колен и принялась командовать.

– Мы сможем поговорить попозже. А сейчас ложись.

Она взяла меня за руку и провела через большую открытую комнату студии. Алонсо выехал довольно давно – он сейчас жил с мужчиной, впрочем, он оставил пару своих «опытов динамической симметрии», разрешив Мэри Энн выбрать любые две картины, и, к ее чести, она отобрала самые маленькие. По какой-то необъяснимой причине я проникся к обеим картинам извращенной любовью – невзирая на то, что это были просто бессмысленные абстрактные цветные пятна.

В спальне с обтянутыми синим батиком потолком и стенами, с единственным облезшим окном и кроватью под балдахином, я чувствовал себя в безопасности. Защищенным. Спрятавшимся от реальности. Луна над кроватью, казалось, мне подмигивала, будто намекая на какую-то тайну.

– Ты выглядишь таким уставшим. – Снимая с меня пиджак, она обеспокоенно хмурила брови.

– Да, есть немного.

Она раздела меня полностью – сделав исключение только для оружия и предоставив мне возиться с ним самому, – а потом выскользнула из своей одежды и улеглась рядом.

Я спросил:

– Ты можешь подержать меня на коленях?

И она, баюкая, как мать, держала меня на коленях, а я был ребенком. Я чувствовал, что засыпаю.

Когда я проснулся, она свернулась у меня на груди. В комнате был темно. Я посмотрел на часы. Четыре часа утра.

Она зашевелилась:

– Что тебя разбудило?

– Кое-что вспомнил.

Она села, покрывало спустилось ей на талию. На меня с любопытством глядели ее груди. Я добавил:

– Припомнил, что сегодня вечером тебя не любил. Она прыснула этим своим игривым смешком:

– Опоздал. Уже настало утро.

Я же чувствовал, что лицо у меня слишком серьезное, но не мог ничего с этим поделать.

– Не так уж и поздно, – возразил я и взял ее. Это был первый и единственный раз, когда я овладел ей, не собираясь выходить до самого конца. Это было чудесно. Мы кончили одновременно и заплакали.

Потом крепко обнялись.

– Знаешь, это может привести к маленьким Натанам и Мэри Энн, – заметила она, поглядев на меня с еле заметной улыбкой.

– Знаю, – ответил я.

* * *
На следующее утро я ей все рассказал. Не всю правду, если уж быть точным, а что-то близкое. Я проснулся, а она уже приготовила чай, и, когда я вошел в кухню, мне улыбнулась. Стояла там, в этом своем черном кимоно с красными и белыми цветами, которое было на ней в нашу первую ночь, наливала мне чай, и я стал ей рассказывать.

– Джимми умер.

Она прижала руку к груди. Потом медленно села.

– Твой брат работал на гангстеров. Может, он этим занимался, чтобы собрать материал для статьи и воплотить в реальность свою мечту – попасть в «Триб». Сейчас это не имеет значения. Главное – он работал на мафию, и его убили.

Ее глаза были распахнуты настежь – точь-в-точь одиннадцатилетняя девочка.

– Вот в чем причина событий на той башне. Я сунул нос в чужие дела, и это меня чуть не погубило. Позапрошлой ночью в меня стреляли, а стоявший рядом со мной человек, который знал твоего брата, был убит.

Ее всю трясло. Я обнял ее. Она пристально глядела прямо перед собой, как будто меня тут и не было.

Через какое-то время я сказал:

– Мы ничего не можем поделать.

– Но где его... Я...

Оттолкнув меня, она выбежала из комнаты.

Я за ней.

Она стояла на коленях перед стульчаком в ванной.

Ее вывернуло, а потом я повел ее в студию. Солнце пробивалось сквозь стеклянную крышу. Матраса Алонсо уже не было, его место заняла потертая софа. Мы сели на нее. В лучах света плавали пылинки.

– А властям известно? – спросила Мэри Энн. Судя по голосу, она держала себя в руках.

– Нет, – ответил я. – Я ведь не могу ничего доказать.

Она взглянула на меня колким взглядом и спросила недоверчиво:

– Ты не можешь – что?

– Я даже не знаю, где его похоронили.

– Тогда как же ты можешь утверждать, что его на самом деле убили?

– Фрэнк Нитти мне сказал.

– Фрэнк Нитти?..

– Я был у него прошлой ночью. Я думал, что это Нитти послал того человека убить меня. Я ошибся, но теперь это неважно. Попытаюсь объяснить. Гангстер по имени Тед Ньюбери организовал покушение на Фрэнка Нитти, и в результате этого погиб твой брат.

Она напряженно попыталась ухватить суть.

– Ньюбери, – повторила она. – Он ведь умер, верно? Я читала в газетах. Именно он виноват в смерти Джимми?

Хоть это и было далеко от правды, я кивнул.

– Можем мы хоть что-нибудь предпринять? Что мы можем сделать, Натан?

– Ничего, ровным счетом ничего. Ньюбери умер. Нитти избавился от тела твоего брата. Ничего нельзя доказать. Прости меня. Это ужасно, но тебе надо привыкать с этим жить.

– Мы должны кому-нибудь сообщить. Полиции. Газетам. Кому-нибудь...

Я держал ее руку в своих:

– Нет. Твой брат может быть объявлен гангстером убитым в перестрелке. Разве ты хочешь этого? Ты ведь делаешь карьеру, Мэри Энн...

– Неужели ты думаешь, что я настолько уж глупа?

– Прости меня.

– Я должна, должна хотя бы сказать папе.

– Не советую.

Она снова взглянула на меня в замешательстве.

Я объяснил:

– Это все равно, что его убить. Позволь ему думать, что Джимми мотается по стране. Пусть он надеется, что когда-нибудь, однажды, сын вернется. Так человечнее.

– Я... я даже не знаю...

– Мэри Энн, поверь мне, много чего людям лучше не знать.

Она подумала и, поднимаясь, сказала:

– Наверное, ты прав.

Стоя ко мне спиной, она добавила:

– Натан, можешь ты меня оставить одну на какое-то время? Мне хоть немного нужно побыть одной.

– Конечно. – Я встал и вышел из комнаты. Уже в дверях она крепко обняла меня, еле сдерживаясь, чтобы не заплакать.

– Позвони мне вечером, – пробормотала она мне в грудь. – Я тебя люблю, Натан, все еще люблю. Это ничего не изменило. Ничего.

– И я тебя тоже люблю, Мэри Энн.

Она посмотрела мне в лицо:

– Я ведь тебе говорила – ничего от меня не утаивай. Ничего... Ты мог бы скрыть это от меня. Ты смелый, Натан. Ты очень смелый. Я хочу, чтобы ты знал, как я тебя уважаю.

Я поцеловал ее в лоб и пошел, и пока спускался по лестнице, чувствовал на себе ее взгляд. Ладно, уважение ее я заимел, хоть и не заслуживал, но заимел. А что касается ее любви, то она уже угасала. Я знал, что рассказав прекрасной даме горькую правду, никогда уже не буду в ее глазах смелым рыцарем.

Она не знала, что я убил ее брата, но это не меняло дела. Я убил ее романтические представления о самом себе, вот что было плохо. Я убил ее мечту о том, что я – настоящий детектив, который сможет найти ее брата-героя и восстановить попранную справедливость. Я убил счастливый конец.

Часть IV Несбывшиеся ожидания 1 сентября 1933 г.

Глава 30

Я корпел над какими-то отчетами по страхованию, в окна конторы хлестал дождь. Вошел без дождевика, а потому промокший, Элиот.

– Этот проклятый дождь никогда не перестанет, – сказал он, проходя и садясь напротив меня.

– Рад, что ты сообразил, как от него спастись, – заметил я в ответ.

– Похоже на то, что у тебя теперь все время есть работа.

– Да, для начала все идет неплохо.

– Чего стоит только одна работа на Выставке! Удачный год!

Я кивнул и отложил ручку:

– Итак, завтра ты уезжаешь.

– Да, утром. Мы с Бетти и «форд», полный барахла.

– А что именно ты сделал для Департамента юстиции, чтобы заслужить Цинциннати?

– Ну, – усмехнулся он, – куда же еще можно отправить агента по «сухому закону», который вот-вот отменят? Поеду гонять самогонщиков. Как думаешь, справлюсь?

– Дробовики этих деревенских придурков могут убивать не хуже автоматов.

– Догадываюсь. Но я никогда и не представлял себя в роли нашпигованной дробью дичи.

– Элиот Несс в роли дичи – это дико.

Он рассмеялся, но вид у него был невеселый. Я понимал, каково ему.

– Будешь в Цинциннати, загляни при случае, – сказал Элиот.

– Загляну. Твои люди остаются здесь. Надеюсь, ты будешь время от времени их проведывать.

– Я тоже на это надеюсь.

– А стоило все это таких трудов, Элиот?

– Что?

– Давать такой бой. Сажать Капоне. Вообще все.

– Тем, что повязали Капоне, я удовлетворен. Беда том, что никто и ухом не ведет по поводу Нитти. Эдгар Гувер предпочитает гоняться за такими преступниками, как Диллинджер, потому что он на виду общественности.

– А потом ты ведь знаешь, что, когда тебя здесь не будет, о Чикаго позаботится Мелвин Парвис.

– Ха, этот бесполезный глупец! Мальчишка, который не может узнать и сыщика из своей команды!

Тут Элиот понял, что я его разыгрываю, и мы оба заухмылялись.

Он сообщил:

– Я покрутился внизу, но Барни нет.

– Он сейчас в тренировочном лагере в Кэтскилсе. Через несколько недель состоится матч-реванш с Канцонери.

– Раз уж зашла речь о повторных матчах – хотелось бы мне и очень, поглядеть на судебное разбирательство с Лэнгом.

Оно тоже должно было проходить через несколько недель.

– Ничего особенного не произойдет, – ответил я. – Не представляю ничего другого, кроме того, что Лэнга с Миллером высекут хорошенько и выставят из полиции пинком под зад. (Оба моих предсказания сбылись.)

– Что ж, все равно – хотел бы я оказаться в это время здесь. Какие новости у Мэри Энн?

– На прошлой неделе прислала открытку. Она получила роль.

– Голливуд должен прийтись ей по вкусу.

– Это место просто создано для нее.

– Я думал... у тебя ведь были серьезные намерения по отношению к ней.

– Да, были.

– А у тебя все в порядке, Нейт?

– Я собираюсь туда поехать.

– Не хочешь сделать перерыв? Эти отчеты могут ведь подождать, верно?

– А что ты мне предлагаешь?

Элиот встал:

– Спустимся вниз. Я хочу тебя угостить.

* * *
Элиот два года ловил самогонщиков в Кентукки, Теннесси и Огайо. В тридцать два года он стал руководителем группы по общественной безопасности в Кливленде, штат Огайо, – самым молодым в истории города. Во время второй мировой войны был директором отдела социальной защиты в Федеральном Агентстве безопасности (забавное название, означавшее, что в его обязанность входила борьба с венерическими болезнями на военных базах Соединенных Штатов).

Как раз в то же время, когда Элиот сражался с этой болезнью в масштабах страны, этим же, но исключительно в отношении себя занимался и его старинный друг-приятель Аль Капоне. Он вышел из тюрьмы Атланты, но не так как хотел: его перевезли в Алькатрас тюрьму, которая считалась местом тюремного заключения для наиболее опасных, неисправимых преступников. Сифилис уже начал пожирать его мозги, ив 1939 году, когда его выпустили из Алькатраса, он уже был частично парализован – и душой, и телом. Капоне умер в 1947 году в сорокавосьмилетнем возрасте от венерической болезни, к этому моменту его жизнь превратилась почти в растительную.

А что до Элиота – после войны он ушел в частный бизнес, сделавшись президентом бумажной компании в Пенсильвании. Некоторые из его друзей – в том числе и я – настойчиво убеждали его описать историю воины против мафии Капоне. Мне казалось, что в нем осталось еще достаточно той старой закалки, чтобы справиться с этим делом, и он написал автобиографическую книгу «Неприкасаемые», по которой впоследствии был снят телесериал. Это принесло ему – да и Капоне тоже, широкую известность, особенно среди поколений, которые никогда не слыхали о «Большом парне».

Но увидеть все это Элиот не успел. Он как раз заканчивал правку своей книги, когда в 1957 году умер от сердечного приступа. Ему было пятьдесят четыре года.

* * *
В сентябре 1933 года Барни одолел Канцонери в повторном матче в Нью-Йорке. Его подпольное заведение превратилось в «Коктейль-бар Барни Росса», и когда Генри Армстронг в 1938 году в бою за титул чемпиона нанес Барни поражение, он посвятил себя клубу и азартным играм, но ему ужасно не везло ни в том, ни в другом. Когда началась вторая мировая, Барни стал моряком и воевал за Гуадал-канал (заработал Серебряную звезду, поздравление от президента и малярию). Малярию медики лечили морфином и, подобно многим из Джи Ай, Барни в результате врачебной небрежности превратился в наркомана. До сих пор мне тяжко вспоминать об этом периоде в его жизни, но так оно и было, пока он не взял себя в руки и не вернулся на публику, выступая с одним и тем же рассказом, снова и снова выигрывая давно закончившийся чемпионат. В конце концов в 1967 году победу над ним одержала раковая опухоль («Большая О», – как он это назвал).

* * *
У Фрэнка Нитти было десять золотых лет: убив Сермэка, что сошло ему с рук, он заполучил могущество и уважение в глазах всякого – от «котелков» до бандитов, от политиков до рабочего люда. Было ясно, что это не жестокий гангстер, вроде Капоне, с помощью автоматов расправляющийся с конкурентами в гараже и заполняющий газетные заголовки кровью и плохой саморекламой. Нитти был бизнесменом: именно он, а не Капоне заложил основы современной мафии.

И, как у всех руководителей, у него болел желудок: после покушения Лэнга образовалась язва. В 1943 году, обвиненный в рэкете и находясь под угрозой длительного тюремного заключения за попытки – вместе с Кампаньей и многими другими – вымогательства немалых баш-лей из кинопромышленности, Нитти вышел из своего дома в пригороде Риверсайд и отправился прогуляться под дождем вдоль какой-то железнодорожной линии, на расстоянии квартала от Сермэк-роад (Двадцать вторая улица, переименованная в честь мученика-мэра). Его горячо любимая жена Анна умерла восемнадцать месяцев тому назад, а ему сказали, что во второй раз выдержать длительный тюремный срок он не сможет. Три свидетеля видели, как он выстрелил себе в голову. Это произошло 19 марта, не хватило всего одного дня до десятой годовщины с того дня, как Джо Зангара сказал: «Нажимай на кнопку».

На могильном камне Нитти написано: «Жизнь существует только благодаря смерти».

* * *
Генерал Дэйвс умер в 1951 году за чтением в своем кабинете. Незадолго до этого он сказал репортерам что у него нет никакого желания делиться с людьми какой-либо мудростью через прессу. Но на прощание произнес фразу, вполне подходящую для его эпитафии: «Бог всех нас одарил разумом!»

* * *
Джейни вышла замуж за республиканца – помощника политического лидера графства, проживавшего в пригороде. Он дорос до сенатора штата, потом до конгрессмена США, потерпел поражение при переизбрании после многолетней службы, но тут ему предложили пост в администрации Никсона. В Уотергейтском скандале он был незначительной фигурой, но восемнадцать месяцев отработал на тюремной ферме. В это время Джейни развелась с ним, а сейчас живет в одиночестве в Ивэнстоне, трое ее ребят выросли и разъехались. Я подозреваю, что она присматривает себе местного бизнесмена, экс-мэра Ивэнстона, землевладельца.

* * *
В 1948 году после удара умер мой дядя Льюис. Мы так и не помирились.

Карьера Уолтера Уинчелла как радиосказителя имела последний взлет, когда его пригласили читать за кадром дикторский текст в ТВ-показе «Неприкасаемых».

* * *
В 1934 Джорж Рэфт снялся в фильме «Болеро», в котором, наконец-то, больше танцевал, чем играл. Одной из его партнерш была Салли Рэнд, представившая облагороженную версию своего знаменитого танца с веером на Всемирной выставке. В карьере кинозвезды она не преуспела и танцевала свои танцы с веером вплоть до смерти. К 50-м годам карьера Рэфта пошла на убыль, частично из-за его упорного желания играть роли только «хороших парней» (Хамфри Богард сделал свою карьеру на отвергнутых Рэфтом «несимпатичных» ролях, наподобие Сэма Спейда в «Мальтийском Соколе»). Дружба Рэфта с личностями вроде Багзи Сигала и брата Аль Капоне, Джона, вызвала общественное порицание, и в конце своей шоу-карьеры он выступал в качестве приманки-рекламы в различных мафиозных казино – от Гаваны до Лондона. В последние годы жизни наиболее удачной его ролью стала роль заключенного на коммерческом телевидении компании «Алка-Зельцер». Кроме того, он еще сделал неплохое представление, на котором оплакивал свою работу в качестве профессионального танцора.

* * *
Датч Риган тоже стал актером.

Кампанью в 1955 году настиг сердечный приступ – на рыбной ловле во Флориде, ему на спиннинг попалась рыба весом в тридцать фунтов, ставшая для него роковой, – и он умер. Ему было пятьдесят семь.

След Миллера я потерял, его выставили из департамента, и он уехал из города, это я знал точно. Лэнга на суде признали виновным, но немедленно было подано прошение о новом разбирательстве. Он громко поведал репортерам, что если его посадят в тюрьму, он все расскажет лидеру Демократической партии. Спустя год и какие-то восемнадцать отсрочек дело опять рассматривали в суде. Лэнг подождал несколько лет, и, когда улеглись страсти, возбудил против города дело о восстановлении его в звании сержанта-детектива, а также оплаты за потерянные годы и добился этого. Он еще мелькал какое-то время, но представления не имею, что стало с ним после того, как он ушел из полиции насовсем.

* * *
Мэри Энн, конечно, уехала в Голливуд и взяла сценический псевдоним. До того как компания «Двадцатый Век-Фокс» откупила ее контракт, она снималась в нескольких картинах для «Монограм». Мэри Энн выходила замуж, и не один раз – но не за меня. В прошлом году она умерла от рака легких. Как сообщил «Нэйшнэл Инкуаэрер», она была заядлой курильщицей.

Когда я прочитал о смерти Мэри Энн, воспоминания о прошлом внезапно пришли мне на ум. Я жил (и живу) во Флориде, выйдя на пенсию несколько лет назад. Я женат на чудесной женщине, о которой в этой книге не написано. Мы живем в Бока-Ратоне, но время от времени бываем в Майами. Как-то в солнечный февральский день мы гуляли по Бейфрант-парку, когда я подошел к мемориалу с надписью: «Я рад, что вместо вас оказался я», – и засмеялся. А она убедила меня написать эту книгу. Что я и сделал.

* * *
Что касается выставки «Столетие прогресса», то он продержалась до следующего года. И когда Выставка, наконец, закрылась, скопища народа топтались на берегу озера, наблюдая за тем, как команды по сносу зданий разбирают «Город Завтра». Восточная башня «Скай Райд» была разрушена последней. В субботу, 31 августа 1935 года двести тысяч человек в ожидании наблюдали за великим падением – самым великим со времени краха на Уолл-стрит. Под северные ноги здания было подложено семь с половиной сотен фунтов термитной взрывчатки и в назначенное время Руфус Дэйвс нажал на кнопку. «Величественная башня» рухнула.

С чрезвычайным грохотом...

Я перед ними в долгу

Из-за встречающихся в «невымышленных» книгах об эпохе гангстеров в Чикаго противоречий и из-за прослеживаемой в книгах по истории тенденции изобразить Зангару как «сумасшедшего, которому не удалось застрелить новоизбранного президента», я обратился к газетам «Трибьюн» и «Дейли Ньюс» того времени, в которых давали оценку очевидцы того случая со стрельбой в Бейфрант-парке, а также к показаниям свидетелей на слушаниях по делу Зангары и Нитти, и все найденное мной противоречило «исторической» версии происшедшего.

Эта книга – не вымысел, хотя имеет место некоторая свобода в обращении с фактами, впрочем, очень незначительная. Какая-то доля ответственности за исторические неточности – лично моя, но отражается это, я надеюсь, лишь в противоречащих друг другу несущественных эпизодах и необходимости преувеличения значения отдельных мелких случаев, чтобы сделать повествование более гладким.

В поисках материала для этой книги мне помогало немало изрядно потрудившихся людей: вначале Джордж Хагенауэр, который помог развить историю семьи Геллеров, раскрыл по газетам убийство Найдика (случай близкий с описанием убийства Сермэка и ранением Нитти, на невымышленном материале, не описанном еще ни в одной книге) и обнаружил многостраничный альбом вырезок по «Столетию прогресса». Этот альбом и позволил мне «прогуляться» по Выставке. Джордж – старинный житель Чикаго, он и еще Майк Голд, положивший глаз на мелкие подробности, касающиеся истории города, обеспечили меня бесценной поддержкой и помощью Кроме того, мне очень помог Джей Мейдер из майамского «Геральда». Если мне удалось воссоздать некоторое ощущение Чикаго или Майами 30-х годов, это почти полностью их заслуга.

Своим опытом поделился Джим Арпи из «Квайд-Сити-Таймс». Кроме того, помог отставной полицейский репортер Пол Конуэй (из девенпортского «Демократа» и «Квайд-Сити-Таймса», а также Рик МакКвири и Дэйв Линд из «УОК – ТиВи». Карикатурист Терри Битти мой друг и сотрудник, поддерживал меня, помогая в исполнении этого замысла (и дал еще один альбом с вырезками – дневник «Столетия прогресса», сделанный его бабушкой, когда она работала на Выставке). Также я хочу поблагодарить Доминика Эйбела, моего агента; издателя Тома Дании и его помощницу Элен Лунэм; Рика Маршалла, который, будучи издателем «Филд Энтерпрейзис», убеждал меня написать книгу о частном сыщике 30-х годов; Боба Рэндиси, который делал то же самое; и Сару Лифтон, у которой, видимо, выработалась привычка помогать мне потихоньку.

Благодарю также Д. Э. Уэстлейка и Микки Спиллейна за моральную, – и не только, – поддержку при написании этого романа.

При поиске материалов для «Настоящего детектива» просмотрены сотни книг, а также статей из журналов и газет. Особенно я признателен анонимным авторам томов «Проект федеральных авторов», посвященных штатам Флорида, Джорджия, Иллинойс и Айова, которые были изданы в конце 30-х годов, кроме того, были полезны некоторые социологические исследования университета Чикаго.

После того, как возвращены все долги, или, по крайней мере, о них официально заявлено, остается один: эта книга никогда не была бы написана без постоянной помощи и поддержки моей жены, партнера и жесточайшего (и лучшего) критика, Барбары Коллинз.

Макс Аллан Коллиз Двойник

I Коммивояжер 13 июля 1934 г. – 23 июля 1934 г.

1

Кто-то должен был взорвать «пузырь» Салли Рэнд.

И выбор пал на меня. В конце концов, именно меня она наняла, чтобы выяснить правду о самопровозглашенном нефтяном миллионере из Оклахомы. Он сделал ей предложение в прошлую субботу вечером. А до этого был месяц цветов, подарков и ночных встреч, хотя только Бог знает, где Салли, занятая в разных шоу в клубе «Парамаунт», в театре «Чикаго» и, конечно, здесь, на Всемирной выставке под названием «Улицы Парижа», находила время для этого старика.

Ее пресс-агент попытался заставить поверить всех, кроме, пожалуй, жителей Чикаго, в то, что именно Салли воплотила в жизнь идею этой Всемирной выставки, будто старая выставка «Столетие прогресса» оставалась унылой дырой до тех пор, пока Салли не сбросила с себя штанишки и не пристроила сзади страусиные перья. Благодаря такому решительному шагу турникеты у входа на Выставку стали вертеться так же активно, как и «отцы» города в своих могилах.

Только все это было лишь желанным сном агента: помощь, оказанная Салли Рэнд устроителям Выставки, была ценной, но едва ли решающей. Всю осень, зиму и весну Чикаго наблюдал, как растут декоративные башни и шпили на восьмидесяти шести акрах земли вдоль озера, а летом уже весь город жадно рвался расстаться с проблемами настоящего и перенестись хоть на время в этот Город Завтрашнего Дня. И турникеты завертелись сразу же, но Салли была в этой кутерьме лишь одной из представительниц небольшой команды экзотических танцовщиц, которые помогали раздувать нынешний чикагский пожар[22].

Кроме обнаженных женщин на Выставке можно было увидеть многое. Например, как ткут шелковые чулки или же Библию Гуттенберга (и печатный станок, на котором она была отпечатана), или экспресс-лайнер через Ла-Манш, линию сборки автомобилей и даже то, что называется телевидением. Вам могли показать как сам миллион долларов (в «Федерал билдинг» под вооруженной охраной), так и бриллианты такой же стоимости (в главном выставочном здании, также охраняемом). Дети всех возрастов с удовольствием взирали на гипсовых динозавров Синклера Ойла, на деревню семинолов, где настоящие индейцы сражались с настоящими аллигаторами. Здесь были обложки «Тайм» и «Форчун» высотой в два этажа и термометр девятнадцатиэтажной высоты. Вам бы показали много больше, чем просто голую Салли Рэнд.

Нет, ничего плохого в том, чтобы видеть голую Салли Рэнд, не было. Я побывал на ее шоу в прошлом году, когда Выставка только открылась, и, черт побери, на Салли действительно ничего не было. Ребята не врали. В этом году она обменяла свои перья на большой прозрачный баллон, назвав его «пузырем», и теперь он доводил ее наготу до немыслимого предела.

Я полагал, что большинство богатых представителей мужской части Чикаго побывали на шоу Салли еще во время недели открытия Выставки. Но для меня же это было первое посещение «Столетия прогресса». Хотя Выставка открылась месяц назад, я уже имел представление о шоу по своим прошлогодним впечатлениям.

Как и для многих жителей Чикаго, Выставка 1933 года для меня означала работу. Тысячи рабочих мест были созданы братьями Дэйвс – Руфусом Т., президентом Выставки, и его старшим братом генералом Чарльзом Г., бывшим вице-президентом Соединенных Штатов при Кулидже. Их считали тем мозговым центром, который стоял за организацией «Столетия прогресса». Можно говорить что угодно о братьях Дэйвс, обзывать их бизнесменами-банкирами, действовавшими в собственных интересах. Но благодаря им в наш Город Ветров[23] была накачана куча денег.

Владельцы отелей, ресторанов и театров использовали эту ситуацию – до Выставки большинство из них были на грани банкротства. Вновь открывшиеся ночные клубы и таверны, после того как в апреле 1933 года, в первое лето Выставки, пиво стало легальным, ломились от посетителей. «Сухой закон» задохнулся своим последним вздохом (он был отменен только несколько месяцев назад), и «Столетие прогресса», купаясь в пиве, стало празднованием наступающего лучшего «мокрого» завтра.

Конечно, большинство посетителей Выставки были иногородними. И в поток этих солидных граждан с ферм и деревень Среднего Запада влились карманники со всех концов Соединенных Штатов. Именно сюда заявился и я.

Я – Натан Геллер. Частный детектив, в прошлом – полицейский в штатском, специализировавшийся на поимке карманников. Учитывая мой опыт в прошлом, меня наняли для обучения частных полицейских, работающих на территории Выставки, искусству выявления и поимки карманников на месте преступления. И я занимался этим делом тогда все лето и осень, вплоть до закрытия Выставки в ноябре. За такую работу мне неплохо платили.

Нанял меня генерал Дэйвс, но вовсе не потому, что я был таким уж благопристойным гражданином. Просто мне удалось застать его врасплох. Но это уже другая история, и когда-нибудь она будет рассказана. В интересах нашего повествования достаточно будет сказать, что, рассчитавшись за мой труд в прошлом году, генерал Дэйвс не счел нужным вторично воспользоваться моими услугами.

Это, а также кое-какие прошлогодние неприятности, связанные с Выставкой, удерживали меня от нее подальше. Сейчас же в душный июльский полдень, когда я бродил по аллее Выставки, заполненной улыбающимися женщинами в летних ярких ситцевых платьях и шляпках с широкими полями, мужчинами в рубашках и соломенных шляпах, детьми в коротких штанишках, меня переполнило чувство ностальгии по этому месту. В свое время я был здесь с женщиной, которую любил. Все еще любил.

Но теперь она в Голливуде, а я – в Чикаго, почти безработный и полуголодный. И вот Салли Рэнд оказалась моей первой клиенткой за два последних месяца если не считать рутинную работу, которую я выполнял для одной фирмы розничной торговли, проверяя кредитные оценки и исследуя страховые претензии. Детективное агентство «А-1» (я) неплохо отработало свой первый год но, к несчастью, оно (я) оказалось в провале на второй год и существовало главным образом за счет средств накопленных ранее. Если мистер Рузвельт и выводил страну из Депрессии, то он начал не с Чикаго.

Итак, я снова оказался здесь, чувствуя себя довольно неуютно в своем легком белом костюме и панаме с широкими полями (память о работе во Флориде в прошлом году). Я бродил без дела по аллеям «Города Завтрашнего Дня», в тени двойных, подобных Эйфелевой, башен знаменитого Выставочного Колеса обозрения, где «корабли-ракеты» скользили над плоскими крышами павильонов. Одна из башен называлась Амос, другая Энди, но я их всегда путал. Сев в двухэтажный автобус, я занял плетеное кресло наверху в открытом салоне, где легкий ветер с озера разгонял надоевшую жару. Здесь, на Выставке, меня не покидало странное чувство, словно я превратился в свой собственный дух, преследующий себя самого... Я сошел на «Улицах Парижа», в которые можно было попасть, пройдя сквозь большой бело-красно-синий фасад, оформленный в виде парохода.

Внутри узкие «улицы» патрулировались ненастоящими жандармами. Уют создавали кафе на тротуарах с полосатыми навесами и маленькими круглыми столиками, стоявшими под большими цветастыми зонтами. В ларьках можно было купить парижские шляпы, изготовленные модистками с Норт-Сайд, и скетчи на самого себя, нарисованные древесным углем студентами из Тауер Таун в беретах и с приклеенными усами. Вдоль аллей рыскали торговцы каштанами, бродячие трубадуры и девушки, продающие букетики цветов. При этом вас не беспокоили ни навязчиво пристающие таксисты, ни проститутки. Плоские поверхности хрупких наружных стен были оклеены яркими завлекающими плакатами, а в открытом плавательном бассейне «Лидо» проходили бесплатные представления купающихся красоток, таких же симпатичных, как мисс Рэнд.

Но мисс Рэнд теперь была звездой (после своего прошлогоднего успеха здесь она снялась в Голливуде в фильме с Джорджем Рэфтом) и имела свое собственное ревю Кале де ла Пакс с танцующими девушками. Через полчаса у нее начинался дневной спектакль, поэтому вошел внутрь, назвал ее имя официанту, чей французский прозвучал как «сюда, мон сюэр»[24]. Он усадил меня возле площадки-сцены за столик размером немногим больше почтовой марки.

Заведение было почти заполнено, большей частью парочками, причем, мужчины пытались спрятать ухмылки предвкушения, женщины делали смущенный вид, более из возбуждения, чем из любопытства. Между тем вентиляторы над головой и холодное пиво создавали в помещении прохладу.

Шоу проходило на танцевальной площадке, за ней на сцене ярусами сидели оркестранты в токсидо. Я выпил половину второго бокала пива, когда оркестр начал играть что-то неуловимо парижское. Лампы потускнели, и танцевальный круг заполнился девушками-блондинками в дымчатых одеждах, двигающихся по кругу в газовых платьях словно бездарные, но хорошо оплачиваемые Айседоры Дункан.

После того как девушки удалились и подсветка зала стала синей, на сцену выскользнула Салли в облегающем белом платье, с развевающимися длинными белокурыми локонами. Ее сопровождал огромный пузырь, похожий на воздушный шар, который, казалось, двигался сам по себе. Оркестр, сосредоточившись на своей музыке, играл «Лунную сонату» Бетховена. В этот момент белое платье Салли словно случайно стало постепенно сползать с плеч, обнажая грудь. И вскоре упало к ее ногам под возгласы одобрения зрителей. Она продолжала двигаться, «призывая» себя прозрачным шаром. Но когда оркестр перешел к вальсу Брамса, ее движения за шаром стали более откровенными. И вот наконец синий свет померк. Салли, нагая, с синющими словно у Годивы[25] волосами, грациозно воздев руки вверх, подняла шар.

* * *
Когда я вошел в ее раздевалку за сценой, она сидела за подсвеченным большим полукруглым зеркалом, расчесывая свои не очень длинные светло-каштановые волосы. Парик из длинных белокурых волос украшал голову стоящего рядом манекена. На Салли был голубой шелковый халат, в зубах – шпильки для волос.

– Геллер, – сказала она, не вынимая шпилек изо рта и глядя на меня в зеркало, – я видела тебя возле площадки. Как тебе мое шоу?

– Очень понравилось. Я всегда любил классическую музыку.

Она положила на столик у зеркала щетку для волос и шпильки, повернулась и взглянула на меня. Открытая алогубая улыбка Салли казалась вполне искренней. У нее были самые длинные ресницы, которые я когда-либо встречал у женщин, а глаза – того же цвета, что и халат.

– Культурный любовник, да? – сказала она. – Снимите вашу шляпу и положите на стул. Мне нравится ваш белый костюм.

Я снял шляпу, подвинул стул.

– Я чувствую себя словно мороженщик...

– Так что ты разузнал для меня? Маленький электрический вентилятор вращался на столике слева, описывая круги и разгоняя воздух.

– Ваш любезный папашка, может быть, и золотоискатель...

Она несколько разочарованно взглянула на меня.

– Хм?

– Он и в самом деле занимается нефтью. Владеет бензоколонкой.

– Маленький лживый хорек.

– Эти тяжелые времена... когда-то у него была дюжина бензоколонок по всей Оклахоме, и он вполне преуспевал. Сейчас его дела похуже, немного хуже.

– Но он не делает двух грандов[26] в неделю, как «преданный Вам...»[27]

– О! – сказал я, – не говорите такое человеку, которому вы платите десять баксов в час плюс расходы.

– Может, вы занимаетесь не тем бизнесом?

– Мне это уже говорили раньше. Но никто не предлагал два гранда, чтобы я прыгал вокруг на радостях своем праздничном костюме.

Она улыбнулась и наклонилась вперед, сложив руки, пои этом ее шелковый голубой халат слегка распахнулся, немного обнажив красивой формы небольшую грудь.

– Ты выглядишь весьма привлекательно в своем праздничном костюме, – заметила она. Я покачал головой и усмехнулся:

– Но я не стою двух грандов. Закурив, она предложила мне сигарету.

– Нет, спасибо. Никогда не имел этой привычки. Она пожала плечами.

– Это хорошо. Геллер, почему ты не заигрывал со мной?

Я не ожидал такого поворота, и мне потребовалось некоторое время, чтобы ответить.

– Вы моя клиентка, – сказал я, – это было бы неэтично.

– Этика? В Чикаго? Думаю, ты понимаешь, что я нахожу тебя привлекательным. А в этом городе женщины выглядят куда хуже, чем Салли Рэнд.

– Понимаю.

Она выпустила кольцо дыма.

– Ты меня боишься?

– Почему... Потому что ты звезда? Я и раньше встречал знаменитостей.

– Ты спал с кем-нибудь из них?

– Только с Капоне. Он храпит.

Она рассмеялась, это был звонкий, очень женственный смех. Но у этой маленькой дамы, без сомнения, был сильный характер.

– Значит, мой миллионер ненастоящий, да? Ладно, легко приходит, легко уходит. В любом случае я не хотела бросать шоу-бизнес. – Она вздохнула и снова повернулась к зеркалу. – Сколько тебе лет. Геллер?

– Двадцать восемь.

Вентилятор на столике вращался, его лопасти разгоняли воздух.

– Мне почти тридцать, – сказала она. – Сколько еще времени я смогу снимать одежду, чтобы на это жить?

– Глядя на тебя, думаю, достаточно долго.

Она была обречена оставаться здесь, даже и не в шоу-бизнесе. Она могла бы стать разносчицей сигарет, девушкой в хоре, танцовщицей в ревю Гуса Эдвардса, статисткой в немом кино, девочкой-звездой в Голливуде, но уже сейчас ее звезда клонилась к закату. В двадцать восемь лет к Салли наконец пришел ежевечерний успех после четырнадцати лет работы в шоу-бизнесе.

Теперь она показывала свое тело из-за вентиляторов и пузырей, когда не была поглощена ухаживаниями, создававшими ей пикантную славу.

– Мое настоящее имя, как тебе известно, Элен, – сказала она, – Элен Бек. Но очень немногие так меня называют.

– Ты хочешь, чтобы я звал тебя Элен?

– Я думаю об этом, – она принялась расчесывать свои волосы. Белокурый парик на манекене немного колыхался под дуновением электровентилятора. – Ты знаешь, где я взяла свое имя?

– С перечня важных персон, публикуемых Рэнд Мак-Нелли?

– Вижу, что ты читаешь газеты.

– А кто не читает? Ты более известна, чем Первая Леди[28].

– И, черт возьми, гораздо лучше выгляжу.

– Да, но и я тоже.

Она повернулась, улыбнулась и взглянула на меня.

– Почему ты все еще здесь? – без злости спросила она.

– Я не знаю.

– Ты подумываешь, как бы за мной приударить?

– Может быть.

– Что изменило твои намерения?

– Ты больше не моя клиентка.

– И это меняет ситуацию?

– Не исключено.

Она встала, и халат соскользнул с плеч, открыв ее прекрасные груди. Она была еще напудрена, для сцены. От нее приятно пахло.

Приблизившись к ней, я поцеловал ее.

Это был милый поцелуй, но какой-то странный. Она посмотрела на меня печальными синими глазами сквозь длиннющие ресницы.

– Что случилось, Нат? Что не так?

– Ничего, – сказал я, отодвигаясь. – Может быть, мне лучше уйти?

– Это из-за той твоей актрисы.

– Ты... Ты знаешь о ней?

– Я много чего знаю. Она бросила тебя и отправилась в Голливуд. Ты ей ничего не должен.

– Мы все еще переписываемся.

– И ее письма согревают тебя ночью?

– Не слишком. Да и нужно ли в такую погоду?

– Может быть, нужно. Подойди и снова поцелуй меня.

Секунду подумав, я выполнил ее просьбу. На этот раз получилось лучше.

– Тебе нужна новая девушка, – сказала она, привлекая меня в свои объятия.

– Может, мне нужна новая актриса, – прошептал я в ее сладкую, пахнущую пудрой шею.

Она легко отстранилась, не выпуская меня из объятий. Ее глаза, улыбка были понимающими и очень нежными.

– Как и большинство актрис, я всего лишь девушка с фермы в Миссури, – сказала она. – Мы никакие не особенные. Мы только играем в особенных.

– Ш-ш... Элен.

Пол был жестковат, но нас выручил ее шелковый халат.

Теперь мне нужна была другая клиентка.

2

Он ждал у дверей моего офиса, держа шляпу в руке.

Офис находился в конце холла на четвертом этаже здания на углу улиц Ван-Барен и Плимут. Отсюда было рукой подать до первоклассного клуба «Стандарт». Но справедливости ради добавлю: отсюда так же близко располагалось несколько ночлежек для нищих. Чикаго – город без предубеждений, здесь соседствовали бездельники и банкиры, шлюхи и дебютантки, преступники и полицейские. Место нашлось для каждого. Только не спрашивайте, чтобы не расстроить меня, кто занимал помещения рядом с моим офисом.

Все здание заполнено мелкими бизнесменами, второсортными докторами и третьесортными юристами и возможно, одним первоклассным детективом, который безусловно, заслуживал лучшего соседства.

Поэтому если кто-то и преодолевал три этажа и ожидал у дверей моего офиса, так это был или налоговый инспектор, или судебный курьер, или потенциальный клиент. А я, следуя по коридору между деревянными или чаще всего стеклянными стенами офисов, чувствовал себя, словно рыба в аквариуме. Одновременно я пытался разглядеть посетителя и определить его намерения.

Меня ждал бледный блондин с темными усами, облаченный в безупречно сшитый коричневый костюм с галстуком-бантом коричневатого тона. В руках держал соломенную шляпу с шоколадного цвета лентой. У него был тонкий, длинный нос и серо-голубые глаза за крупными стеклами очков. Он выглядел вполне безобидно, а судя по тому, как стоял, чуть склонив голову, казался стеснительным и даже застенчивым. Так обычно выглядели либо клиенты, либо судебные курьеры. Для вас, наверное, не секрет, что судебные курьеры всегда стараются принять застенчивый вид.

А вдруг он все-таки окажется клиентом? Я подошел к нему.

– Мистер Геллер? – спросил он, улыбнувшись, отчего кожа на его лице напряглась у щек. Казалось, он никогда раньше не улыбался.

– Правильно, – ответил я, а он, пока я открывал дверь из толстого стекла, встал сбоку.

– Мне бы хотелось узнать, какие услуги вы предоставляете, – сказал он.

Я улыбнулся и сделал рукой приглашающий жест.

– Прошу, – и он, кивнув головой, вошел внутрь. Мой офис – большой, но в нем не было приемной, всего лишь одна большая светлая комната со стенами, оштукатуренными в кремовый цвет. Напротив двери стоял большой исцарапанный дубовый стол. Я немедленно открыл окна, чтобы впустить немного свежего воздуха. Из окон открывался вид на Эльname=r8>[29]. Кроме стола, мебели было немного – кожаная кушетка с заштопанными прорехами, деревянный шкафчик с картотекой, вешалка для шляп и справа, у стены – большой коричневый шкаф.

– Это кровать Мерфи[30]? – спросил мой клиент. Подвинув ему стул, я устроился напротив за столом.

– Да, как у Пинкертона. Мы работаем круглосуточно.

Он пожал плечами, слишком смущенный, чтобы поддерживать разговор.

– Просто я... удивился. Не часто встретишь кровать Мерфи в офисе.

– Я живу здесь, – пояснил я, снял пиджак, бросив его на стол, и отпустил галстук, закатывая рукава рубашки. Было очень жарко, и у меня, в отличие от Салли Рэнд, не было вентилятора. – Если хотите снять пиджак, будьте моим гостем, чувствуйте себя как дома.

Он отмахнулся от этого предложения, несмотря на обильный пот, выступивший у него на лбу, и, положив свою шляпу на край стола, недоверчиво спросил:

– Вы живете здесь?

– Стараюсь не афишировать этого, потому что подобное признание не производит на клиентов такого впечатления, какое произвело на вас. Но у меня есть соглашение с домовладельцем, что я буду жить в офисе в обмен на плату за помещение. Я здесь своего рода ночной сторож.

– Понимаю, – он сложил руки, скрестил ноги, явно размышляя, стоит ли воспользоваться моими услугами.

– Времена тяжелые, – сказал я.

Он бросил на меня отсутствующий взгляд.

– О да. Конечно. Я... Меня не волнует, что у вас нет...

– Секретарши или помощников. Или приличной мебели.

Он снова улыбнулся, но эта была, скорее всего, нервная гримаса. Лицо осталось недвижным, словно маска.

– Я небогат, поэтому не смог обратиться к кому-то, вроде... Пинкертона или Харгрейвса. Скажите, каковы ваши расценки, мистер Геллер?

– Десять долларов в день плюс расходы.

Он кивнул, потеребил ус, привычно проверил, как сидят очки на его носу.

– Это дорого для вас? – спросил я. – Заверяю, что я весьма квалифицированный специалист. Несколько лет работал в полиции Чикаго.

Он снова выдавил улыбку.

– Я ничего не имею против, мистер Геллер. Не имею ни малейшего представления, откуда взялась в нем эта внезапная, пусть и слабая, вспышка юмора, но короткий всплеск в его серо-голубых глазах исчез так же быстро, как и появился, он сказал:

– Я испытываю к вам полное доверие, мистер Геллер.

Такое признание меня буквально ошарашило.

– Почему? – спросил я.

– Ну... скажем так – вы были мне рекомендованы юристом.

– А почему это сделал ваш юрист?

– Я... хм... я не сказал, что это был мой юрист, мистер Геллер.

– Если я рекомендован вашим юристом, то мне хотелось бы знать его имя.

– Это важно?

– Если я не знаю его, начну размышлять, в чем тут дело. Извините меня, единственно, что я не могу позволить своим клиентам, так это быть уклончивыми в разговорах со мной. Я не могу делать для вас честную работу, если вы скрытны со мной.

– Мне посоветовал к вам обратиться Луи Пикет, – сказал он мягко.

– Луи Пикет? – удивился я.

Однажды я сделал работу для Пикета – оказав через него услугу одной фигуре в подпольном мире. Большинство дел Пикета было связано с уголовным законодательством, поэтому неудивительно, что он имел связи одновременно и с преступным миром, и с местными властями, различие между которыми почти не прослеживалось.

Пикет имел обширную и, по-видимому, в значительной степени частную практику. В конце концов, он был в прошлом городским прокурором, правда, при особенно коррумпированной администрации Большого Билла Томпсона. То, что перечень клиентов Пикета включал также грабителей банков и гангстеров, среди которых был Лео Броверс, осужденный убийца Джейка Лингла, только поднимало его авторитет.

– О'кей, – сказал я, все еще недоумевая. – А откуда вы знаете Пикета?

– Его как юриста мне рекомендовали мои наниматели.

– А кто ваши наниматели?

– Мне бы не хотелось вовлекать их... Они занимаются торговлей зерном и обслуживанием за пределами Гэри... – Он прочистил горло и добавил: – Индиана, – словно я не знал, где находится Гэри.

Ладно, это по крайней мере могло что-то прояснить: нельзя исключать контакты компании по торговле зерном с преступниками, которые в недавние бутлегерские времена могли вывести ее владельцев на Пикета. Это представлялось столь же невинным делом, как и внешний вид моего клиента.

Я достал из левого ящика стола желтый блокнот и приготовился записывать.

– Почему бы нам не начать с вашего имени, – предложил я.

– Говард, – сказал он, – Джон Говард.

– Прекрасно, мистер Говард. Так что же я могу для вас сделать?

Он выпрямился, сидя на стуле, и положил руки на колени.

– Мне это не просто изложить...

– Ведите себя так, словно я ваш юрист, мистер Говард. Что бы вы ни сообщили, останется конфиденциальным... Что-либо смущающее... все останется в этих стенах. Между нами. И какова бы ни была ваша проблема, Думаю, она не из тех, с чем бы мне не приходилось иметь Дело раньше. Словно доктор, я видел массу различных болезней.

– Я думаю, что моя жена обманывает меня. «Можно представить», – подумал я и сказал:

– Продолжайте.

– Я торговец, разъезжающий коммивояжер. Приходится разъезжать, продаю корма и зерно в магазины двух штатов. Поэтому большую часть времени я нахожусь в дороге, иногда неделями не бываю дома.

– Понимаю.

– И Полли... Полли всегда отличалась некоторым вольнодумством и независимым характером.

– Как давно вы женаты?

– Уже больше года. Несколько месяцев назад я получил новую территорию для сбыта продукции, это открывало передо мной большие возможности. Такого шанса я не мог упустить. Но только это означает... быть вне дома чаще, чем раньше. Ее, казалось, это не озаботило. Но мне хотелось, чтобы она проявила беспокойство. А на прошлой неделе я узнал, что она стала работать в кафе. Поступила на работу, даже не сказав мне. Я повздорил с ней из-за этого, спросил, почему она так поступает, разве я не зарабатываю хорошие деньги, разве не забочусь о ней? Но она ответила, что просто скучала и что девушка может зарабатывать и пользоваться своими собственными небольшими деньгами.

– У вас есть дети, мистер Говард?

– Нет. Пока нет. Я надеюсь, что...

– Понимаю. Разве это плохо, если ваша жена будет иметь работу, будет чем-то занята?

– Полагаю, что нет.

– В такие времена, как нынешние, иметь дополнительные деньги... Разве из-за этого стоит сердиться?

– Возможно, нет...

– Полагаю, что некоторые мужья радовались бы дополнительному доходу.

– Возможно...

– Если у вас нет других оснований для подозрений, я должен дать вам совет, несмотря на то, что не хотелось бы терять перспективного клиента, оставить все как есть.

Снаружи грохотала Эль. Он выглянул и посмотрел на нее, словно мир проходил мимо него. Я выждал, пока шум миновал, прежде чем вернуться к разговору.

Затем, когда в комнате снова наступила тишина, он взглянул на меня и сказал:

– Она должна была сказать мне.

– Что сказать?

– Что работает! Она должна была спросить меня.

– Вы имеете в виду, спросить вашего разрешения?

– Да, конечно! Я... я же муж, разве не так?

– Кто-то должен носить брюки, – сказал я, оставляя как мне казалось, сарказм при себе.

– Но это не главное, что меня расстроило. – Скажите, что еще. Он отвел глаза в сторону.

– Она работает под своей девичьей фамилией – Гамильтон.

Это выглядело забавным, но вовсе не зловещим.

Она просто защищает свою независимость, – сказал я.

– Но она замужняя женщина!

– Замужние женщины имеют право поступать по-своему. Как бы то ни было, многие из них так полагают.

– Она может утверждать больше, чем свою независимость, – он говорил, едва шевеля губами.

– Вы думаете, что она встречается с другими мужчинами, да?

– Я прошу, чтобы именно это вы выяснили.

– У вас нет иных причин подозревать жену в неверности, кроме той, что она использовала девичью фамилию, чтобы получить работу?

– Есть другие причины.

– Да?

Он тяжело вздохнул, снова взглянул на Эль.

– Это личное.

– Заработать рога – это тоже личное дело, мистер Говард. Убедите меня, что я не буду впустую тратить ваши деньги, принявшись за эту работу.

– Это как она... Как она ведет себя... в постели.

– Вы хотите сказать, холодно?

Он очень печально посмотрел на меня своими серо-голубыми глазами.

– Вовсе нет. Совершенно наоборот.

– И что в этом плохого? Мне бы проблемы этого парня.

– Она делает вещи, которым я ее не учил.

– Ох! Может, она обладает воображением, может, e нее есть подруга, которая поделилась с нею некоторыми секретами.

– Или прочитала сексуальные наставления. Или обладала до нашего брака большим опытом, чем поначалу проявляла. Да. Я думал над этим. Но она очень усерднав постели, словно старается увести любые подозрения, какие у меня могут возникнуть. Кроме того, муж чувствует, когда его жена неверна, разве вы этого не знаете? В действительности я знал много случаев прямо противоположных, но к чему спорить, чтобы потерять деньги?

– Я буду рад разобраться с этим, мистер Говард. С одной только целью – успокоить вас. Я склонен думать, что ваша жена верна вам по-прежнему.

– Молюсь, чтобы вы оказались правы, мистер Геллер.

Он сообщил мне необходимые данные – адрес кафе, 1209 1/2 Вест Вильсон-авеню. Это в районе, известном под названием Аптаун[31], он так назывался, потому что там кончалась Эль. И адрес их квартиры в «Мельден Плаза Отель», в нескольких кварталах от того заведения, в котором она сейчас работала.

Он также оставил мне ее моментальную фотографию: хорошенькая, с щечками яблочком девушка, которая казалась прямо-таки олицетворением невинности. Я в свою очередь дал ему также несколько разъяснений – заверил, что буду следовать за его женой, как тень, так что она ничего не заметит. Если обнаружу, что она имеет любовника или любовников, не пойду на прямой конфликт. Он не хотел такого рода осложнений или замешательства, определенно не хотел. Я заверил его также, что его жена и любой любовник не будут знать, что я нахожусь рядом. Такова была моя работа. Он не хотел никаких фотографий, не выискивал доказательств в целях получения развода.

– Я только хочу знать правду, мистер Геллер.

– Это редкий товар, мистер Говард, а тем более в Чикаго, – сказал я.

Я попросил у него двадцать пять долларов задатка. и он, поднявшись со стула, вынул из неплохо набитого бумажника пять десяток.

– Поскольку я буду находиться в поездке и вы не сможете связаться со мной, – сказал он, выкладывая пять кредиток на стол, словно игрок в покер, – предпочитаю заплатить вам сейчас за полную недельную работу.

Я, конечно, не возражал.

– Прекрасно. Но если на это потребуется больше, чем неделя...

– работайте. Я скоро свяжусь с вами. С прощальной безрадостной, натянутой улыбкой он протянул мне руку, и я, стоя за столом, пожал ее. – Ценю вашу помощь, мистер Геллер.

– Я надеюсь, что смогубыть полезным, доказав, что у вас хорошая, преданная, любящая жена.

– Молюсь об этом, – сказал он, – молюсь. Потом он ушел, а я, положив деньги в карман, стал размышлять, где раньше мне приходилось видеть эту изображенную на снимке хорошенькую девушку со щечками яблочком.

3

Я начал работу в следующий понедельник. Это был день, когда жара стала по-настоящему нестерпимой. В семь часов утра я сел в поезд, направлявшийся в Аптаун – район в шести милях к северу от Лупа. Из-за невыносимой жары все мужчины в вагоне были в одних рубашках. Пиджаки либо висели у них на руке, либо были оставлены дома. Единственные мужчины, которых в этот день я видел в пиджаках, – это пожилые джентльмены, сидевшие на скамейках перед станцией Эль на углу Вильсона и Бродвея. Они казались непременной принадлежностью местного ландшафта, частью украшений станции, вроде мраморной арки с часами, что возвышалась над ее входом.

Станция Эль, сооруженная, как говорили, в виде копии нью-йоркского Гранд-Сентрал[32], была типичной постройкой Аптауна с его наивно-грандиозным самомнением. Хотя лишь несколько зданий были выше трех этажей – пара отелей, столько же жилых домов и случайных зданий под офисы, Аптаун не без оснований воображал себя миниатюрным Лупом. Пряничная архитектура его зданий носила отпечаток влияния другой чикагской ярмарки – Колумбовой выставки 1893 года, на которой царствовал смешанный европейский псевдоклассический стиль архитектуры. Поэтому в Аптауне по сей день сохранялась эта выставочная атмосфера. Здесь были дворцы кино вроде «Ривьеры», танцевальные залы вроде «Арагона», специализированные магазины, универсальные магазины, банки, аптеки, чайные, лавки деликатесов, рестораны – от русских и польских до греческих и шведских кафетериев.

В эту жаркую погоду берега озера Мичиган, восточной границы Аптауна, могли представлять интерес только для одного вида бизнеса, представленного будочками. где продавались апельсиновый сок и мороженое, а также барами и кафе, в которых могли предложить выпить что-либо прохладительное.

Кафе, в котором работала жена Говарда, находилось в квартале от станции. На его вывеске, простиравшейся над тротуаром, я разглядел надпись «Сандвичи». Это было трехэтажное здание с квартирами наверху. Поскольку в адресе стояло «1/2», я ожидал увидеть грязную дыру в стене. Но когда проходил мимо и заглянул в окно, то увидел длинную стойку, пространство на восемь – десять столиков и трио официанток, одна из которых была хорошенькой, со щечками яблочком – Полли.

Вот и все, что довелось мне увидеть мимоходом, и я прошел через улицу в четырехэтажное здание меблированных комнат под названием «Вильсон Армc». Нижний этаж занимал бар, бюро регистрации находилось на втором этаже. Заведение не могло конкурировать с «Эджвотер Вич», но и не было ночлежкой. Я заплатил за три ночи – меня поразило, в какую сумму это обошлось, и арендовал электрический вентилятор на один день. Двадцать пять центов за вентилятор – это настоящий грабеж, ведь я знал клерков в магазине, которые получали всего десять центов в час и были этому рады. Но стояла жара, у меня был задаток в пятьдесят баксов. которыми я мог располагать, а Чикаго отличался своими грабежами даже и в старые добрые времена.

Итак, я сидел в маленькой комнате на втором этаже у открытого окна, вентилятор на столе кружил своими лопастями, пытаясь освежить меня. Развалившись на легком стульчике, я постарался устроиться поудобнее, распустил галстук и расстегнул рубашку.

По мере того как день продвигался к полудню, улица заполнилась мужчинами в одних рубашках и девушками в легких летних платьях. Одежда прилипала к фигуркам девушек, предлагая вам иногда приятное и пикантное зрелище, чего нельзя было сказать о мужчинах с пятнами пота под мышками на их рубашках. Детей школьного возраста здесь вертелось немного – большинство находились на пляжах. Чаще можно было увидеть солидных матрон в широкополых шляпах и просторных платьях, которые катили перед собой коляски для покупок, поглядывая по сторонам.

В эту жару никто, кроме работающей смены, не оставался в помещениях. Даже в прохладную погоду на улице было полно народу. Бродвей и Вильсон были сердцем крупного коммерческого района Аптауна, припаркованные автомобили вытянулись по обеим сторонам улицы, мимо постоянно проносились такси, находившие иногда пассажиров.

Кафе Полли делало оживленный бизнес, люди то и дело заходили, чтобы выпить кока-колы или лимонада. Прохладительные напитки были сегодня нарасхват. Ребята-студенты (или, во всяком случае, юноши студенческого возраста) сидели либо на маленьких крылечках, либо прислонялись к фонарным столбам, занятые поглощением мороженого, которое угрожало растаять и накапать им на руки. Временами они пили апельсиновый сок из бумажных стаканчиков, от чего над губой у них появлялись оранжевые усы. Все они наблюдали за девушками в летних, облегающих их ладные тела, платьях.

Трудные времена, казалось, не ударили так по Аптауну, как по некоторым другим районам города. Однако все же их последствия иногда прослеживались: несколько мужчин носили изготовленные дома плакаты-"сандвичи", на которых были выведены слова: «Требуем приличную работу». Затем было добавлено что-нибудь личное, вроде: «Глава семьи, 43 года». Ниже маленькими буквами сообщались краткие данные о желаемой работе, включая номер телефона и адрес.

Вдали с улицы доносились слабые звуки музыки Луи Армстронга, и я высунул голову в окно. Внизу, на той бороне улицы, где было кафе Полли, стоял павильончик по чистке обуви, и цветные мальчишки в нижних рубашках и широких штанах пели под викторолу, имитируя Сачмо[33], обрабатывая щетками горячую обувь клиентов.

При этом они даже немного приплясывали. Совсем немного. Я удивлялся, откуда они находили в себе силы петь на такой жаре. Джаз делает чудеса.

Застегнув рубашку и подтянув галстук, я спустился в бар и купил бутылку холодного пива. Вернувшись обратно к себе, я тянул ее целый час, при этом последний глоток оказался таким же теплым, как собственная слюна. К этому времени множество одиноких мужчин, которые могли оказаться приятелями Полли, заходили в магазинчик сандвичей, но никто из них не задерживался там дольше, чем требовалось, чтобы взять коку или сандвич. Полли работала за столиками, и иногда мне даже удавалось в окно кафе мельком увидеть, как она принимает заказ или убирает один из столиков. Ничего другого, кроме обслуживания посетителей, сегодня в жизни Полли, казалось, не происходило.

По-прежнему она казалась мне знакомой. Но я никак не мог припомнить, откуда она мне известна.

К двум часам дня мой желудок дал о себе знать, поэтому я спустился вниз на улицу, дал одному из парней студенческого возраста полдоллара и поручил ему перейти улицу и купить мне в кафе Полли сандвич с ветчиной и сыром. Он не спросил, почему я не хочу сделать это сам, и просто отправился за сандвичем. Через пять минут в бумажном пакете он принес его мне, заработав на этом четвертак сдачи. Может быть, теперь он сможет пойти и арендовать себе вентилятор.

Сандвич оказался очень вкусным, во всяком случае? хлеб был свежим, но еще одна бутылка пива из бара, чтобы запить его, не помешала бы. Подошел полдень? и температура воздуха поднялась к девяноста[34] с чем-то. Посетители, в основном одинокие мужчины, валили в кафе, но никто из них там надолго не задерживался.

К семи часам вечера я опустошил пять бутылок пива и столько же раз посетил сортир в холле. Пиво не оказало на меня алкогольного воздействия, быстро улетучившись за те одиннадцать часов, что я здесь провел. Но именно оно, а также трудяга-вентилятор поддерживали меня бодрствующим и живым. Наступал вечер, хотя снаружи было по-прежнему солнечно.

Вскоре после семи Полли Говард (или Гамильтон, как она себяздесь называла), одетая в бело-розовое ситцевое платье с бантом впереди, вышла из кафе. Должно быть, в задней комнате кафе она переоделась, сменив свою униформу официантки. Несмотря на то что ее работа продолжалась двенадцать часов на невыносимой жаре, Полли выглядела свежей, ее рыжевато-каштановые волосы развевались по плечам.

Поскольку мне показалось, что она поджидала кого-то и этот кто-то мог оказаться здесь в любой момент, чтобы подхватить ее, я поспешно вышел из комнаты, спустился вниз и медленно прошелся по улице, чтобы найти укромное местечко для продолжения наблюдения. Завернув за угол, я взял со стойки «Дейли ньюс», делая вид, что на ходу просматриваю газету. Мне было видно, как Полли терпеливо кого-то ждала. Мужчины и парни, которые проходили мимо, бросали на нее заинтересованные взгляды.

Может быть, Полли все же была предана своему муженьку, бродячему торговцу?

И тут подъехало такси, из него вышел щеголевато выглядевший темноволосый мужчина с тонкими, словно нарисованными, усиками, в очках в золотой оправе, в сшитом у портного сером костюме. Пиджак от костюма был перекинут через руку. Он был без шляпы. Невысокий. Но не коротышка.

Мужчина распахнул перед Полли дверцу, а она улыбнулась ему так, что мне стало ясно – у ее мужа масса неприятностей.

Он вслед за ней сел в машину, и такси устремилось на восток по Вильсон.

Секундой позже я остановил следующее такси, опустился на заднее сиденье и, наклонившись к водителю, сказал:

– Следуй за той машиной.

4

Красные стоп-сигналы желтого такси, за которым мы следовали, вскоре взяли курс на юг, к нижнему Бродвею. Когда машина свернула на Диверсей, к озеру, стало ясно, что мы движемся к Лупу. Парень в золотых очках и с усиками, должно быть, хотел произвести впечатление на Полли, потому что по времени этот путь, если воспользоваться надземкой, оказался бы таким же. А он взял такси в центр. Бросал на ветер свои денежки, как, впрочем, и мои.

Задаток в пятьдесят баксов таял прямо на глазах.

Когда они вышли на Мэдисон перед отелем «Моррисон», всего в нескольких кварталах от моего офиса который, кстати, я оставил, чтобы быть поближе к Полли, я уже негодовал по-настоящему: этот парень тратил мои деньги. В отеле «Моррисон» был холл для прогулок, в котором я прохлаждался каждый день благодаря соглашению, заключенному с хозяином квартиры. Очутиться здесь было все равно что проследовать за своей женой и ее дружком в свой собственный дом. Понемногу я начинал себя чувствовать таким же сосунком, как мой бедный странствующий торговец-клиент.

Ладно, возможно, цель Полли и ее приятеля вовсе не заключалась в том, чтобы найти здесь постель. Ведь в городе имелось множество менее броских мест, в которых можно провести ночь, нежели отель в центре Луп. Значит, они приехали сюда вкусить радостей ночной жизни.

Это раздражало меня, потому что район Аптаун – который они покинули на такси – превращался по вечерам в Великий Белый Путь[35] Норд-Сайда. Ночные клубы и рестораны, вперемешку с грязными притонами, среди которых, однако, попадались и вполне респектабельные заведения. Зачем надо было приезжать в Луп? Только для того, чтобы произвести впечатление на даму и нанести удар по своим деньгам. И моим тоже.

Мое такси проехало мимо усатого мужчины, нежно обнимавшего Полли за плечи, в тот момент, когда они входили в отель. За углом я расплатился с водителем – бакс за рейс и дайм[36] чаевых, – вылез из машины, отметил расход в маленьком блокнотике и пошел к другому входу в отель с Кларк-стрит.

Интерьер холла «Моррисон» представлял из себя плюш, массу серого мрамора, темного дерева, мягкой мебели и бронзовых ламп. Над головой в высоту на пару этажей уходил потолок. Во всем этом мраморно-бронзовом великолепии я не смог обнаружить никаких следов Полли и ее приятеля. Но, кажется, знал, где они могли находиться.

Мраморная лестница вела вниз, к Террасному саду, большому, сияющему, искусно декорированному месту для обедов и танцев, которое было популярно у публики до и после театральных представлений. Даже в театральное межсезонье заведение по-прежнему делало хороший бизнес. Приятно, конечно, видеть в такие времена столько людей, располагающих деньгами. Жаль, что я не входил в их круг.

Полли и ее друг сидели за столиком в круглом, террасами, обеденном пространстве, которое охватывало находившуюся чуть ниже площадку для танцев, где даже сейчас Гай Ломбарде и его «Ройал Канадиенс» исполняли ритмичный огненный номер. Элегантные светские пары в вечерних туалетах – белые пиджаки у мужчин, длинные платья с низким вырезом у женщин – смешивались здесь с туристами, приехавшими на Всемирную выставку. Хотя последние придерживались установленного кодекса одежды (галстуки у мужчин, никаких брюк у женщин), но они никогда не могли бы попасть на страницы светской хроники. Причина, по которой именно здесь совершались оживленные деловые встречи, частично объяснялась обеспеченной кондиционерами свежестью воздуха.

Еда была первоклассной, но не дешевой. Я обсудил эту проблему со своим желудком и решил все-таки занять столик, хотя чувствовал себя неуютно от того, что привлекал внимание своим одиночеством. Ведь сюда приходили чаще всего парами, возможно, мне лучше было бы расположиться в баре. Но какого черта... Я заказал кусок отварной говяжьей грудинки с хреном, сделав себе небольшое мысленное внушение о незапланированных Расходах (не желая вынимать свой маленький блокнотик), и выпил немного рому. Ожидая свое блюдо, я наблюдал, как на противоположной стороне зала Полли и ее друг разговаривали, держа друг друга за руки. Полли была оживлена и постоянно смеялась. Он же казался увлеченным ею, но был более собран. Складывалось впечатление, что разговор вела в основном Полли. Пока не принесли их главный заказ, они пили джин с содовой и танцевали. Танцуя, пара оказалась недалеко от моего столика. И тут я внезапно вспомнил, откуда мне так знакомо ее лицо.

Я окинул их отсутствующим взглядом, и мне показалось, что девушка или не узнала меня, или это искусно скрыла.

Стало быть, я не ошибся.

– Нат, бездельник, – вдруг послышался знакомый голос, – а я-то считал, что ты работаешь!

Я вытер салфеткой рот и улыбнулся моему другу Барни Россу, одетому в токсидо, в котором он чувствовал себя очень неуютно. Его спутница – хорошенькая рыжеволосая девушка – немного сглаживала это впечатление.

На лице Барни появилась смущенная гримаса, его карие маленькие глазки округлились. Придвинув стул для своей леди, он уселся между нами и, пожав плечами, сказал:

– Чур, сегодня я шлиемил[37], поэтому плачу по счету.

– Спасибо, но не надо милости. Я заполучил клиента, который за все заплатит. Он криво ухмыльнулся.

– Ну-у... Это весьма благородно с твоей стороны. Нат. Думаю, что я съел бы омара.

– Я не настолько благороден, кореш. Счета богатых ребят, даже когда мне покрывают расходы, я не оплачиваю.

Рыженькая улыбнулась, услышав, что Барни назвали «богатым», но его это смутило.

– Богач-фугач, – пробормотал он. – Через несколько лет я буду без работы и стану одалживать у тебя.

– Так оно и случится, если не бросишь играть. Единственным недостатком Барни было то, что он играл, да еще не забывал своих старых приятелей с Вест-Сайда. Мы выросли вместе на Максвелл-стрит, где дляего семьи я был шабес гон[38] (мой отец был еврей, правда, неортодоксальный, однако и католицизм моей покойной матери не смог оказать на меня какого-либо воздействия). Став подростком, я уже жил в Дуглас-Парк, но по воскресеньям все равно возвращался на Максвелл-стрит, работал вместе с Барни. Барни – как «загребатель», зазывала перед магазином, зачастую буквально силой затаскивавший потенциальных покупателей, а я гонял оттуда уличных торговцев. Немного грубости и все, но Барни был грубее, он был маленьким уличным драчуном, который уже с мальчишеских лет должен был заботиться о себе и своей семье. Отца Барни застрелили воры в его крохотной лавочке. Мальчику тогда исполнилось тринадцать лет. Как бы то ни было, но Барни вырос в драчуна другого рода, стал чемпионом в легком весе. В мае этого года он даже уложил легендарного Джимми Мак-Ларнина в Нью-Йорке в бою за первенство в полусреднем весе.

– Это Перл, – сказал он, указывая на привлекательную рыженькую спутницу, – пташка, о которой я тебе говорил.

Я пожал ее руку, гладкую и теплую. Мне понравилась милая улыбка девушки. Глаза у нее были большими и синими, правда нос немножко великоват, но это делало ее еще привлекательнее. Низкий вырез синего вельветового вечернего платья эффектно подчеркивал красоту ее высокой полной груди.

– Значит, это вы тот самый друг Барни, который работает частным детективом, – сказала она.

Я приложил палец к губам, сделав предостерегающий жест.

– Пусть это останется нашим маленьким секретом. Барни обнял ее за плечи.

– Нат уже сказал, он на работе – следит за кем-нибудь или чем-нибудь...

Смутившись, она сморщила подбородок, и на лице ее появилась привлекательная легкая улыбка.

– Извини.

– О'кей, – ответил я, улыбаясь. – Позвольте мне заказать вам что-нибудь из бара. – Подняв руку, я подозвал официанта.

– Спасибо, Нат. Пожалуй, не надо, – сказал Барни, – я в тренинге, помнишь?

– Ты, но не Перл. Не так ли? Вы что-нибудь уже ели? Они признались, что нет, и я настоял, чтобы они присоединились ко мне.

– Одинокий мужчина в подобном заведении заметен, как больной большой палец, – объяснил я, – садитесь рядом, обстановка станет непринужденной.

Они сделали заказ – Перл попросила «Розовую Леди»[39] для себя и оба – запеченную пикшу «а ля Мор». Барни сказал:

– Перл приехала из Нью-Йорка на уик-энд, Нат.

– Замечательно.

– Я... хм... хотел, чтобы она встретилась с мамой моими братьями и сестрами...

– Это звучит серьезно.

Барни почти вспыхнул, но Перл только улыбнулась.

– Будь преданной этому парню. Перл, – сказал я, – иначе когда-нибудь за тобой может начать следить кто-то, вроде меня.

Барни с заговорщическим видом наклонился вперед.

– Так ты из-за этого здесь?

Я кивнул.

– Видишь вон ту хорошенькую девчушку с щечками яблочком и ее усатого спутника, которые ведут себя неприлично? Или выглядит так.

– Его жена твоя клиентка?

– Ее муж, – сказал я. Барни покачал головой.

– Ты в грязном бизнесе.

– А у некоторых удары отражаются на их мозгах. Он слегка улыбнулся и поднял голову.

– Если ты пытаешься описать способ, которым я зарабатываю на жизнь, то позволь кое-что уточнить. Во-первых, еще никому не удалось раздолбать мою голову, и, во-вторых, моя работа оплачивается гораздо лучше твоей.

Я отправил в рот последний кусок грудинки.

– Верно, зато ты не можешь есть во время работы. Перл пристально рассматривала нас и, похоже, поняла, что наше с Барни подкалывание – всего лишь признак настоящей дружбы.

– Между прочим, – сказал Барни, – у Перл здесь есть свой собственный номер. Просто хочу, чтобы ты знал об этом, прежде чем к тебе придут какие-то идеи.

– Барни, лично я получаю удовольствие от того, что являюсь падшим ангелом.

– Это в тебе смешались разные религии, Нат.

– Да, дает знать о себе часть моей ирландской крови. Барни занимал апартаменты здесь, в «Моррисоне» и отель даже отвел ему часть помещений в холле под маленький тренировочный зал. Иметь у себя чемпиона, доступного для публики, – неплохая реклама для отеля.

Перл, пытаясь вникнуть в наш не всегда понятный ей разговор, спросила:

– Как ты узнал, что Нат будет работать здесь всю ночь?

Пока Барни подыскивал возможный ответ, я опередил его:

– Барни мой домохозяин. Он уже водил вас в такое заведение – «Барни коктейль лоунж»?

– Еще нет, – сказал она.

– Это, должно быть, единственное вложение, сделанное им, которое не имеет четырех ног. Как бы то ни было, он владеет всем зданием, и в нем находится мой офис. Вместо платы я остаюсь там на ночь и приглядываю за помещением. В те ночи, когда моя работа не позволяет этого сделать, я звоню домовладельцу и предупреждаю о том, что ночного сторожа сегодня не будет.

– Что бывает весьма редко, – сказал Барни, словно оправдывая свое великодушие перед Перл, смотревшей на него с любовью и восхищением. Я надеялся, что это надолго. Я очень надеялся, что им никогда не придется иметь дело с таким сукиным сыном, как я, который следил бы за одним из них.

Принесли их заказ, и я спросил Барни о предстоящем поединке.

– Не раньше сентября, – ответил он.

– Снова с Мак-Ларнином?

С явным недовольством он сказал:

– Снова Мак-Ларнин. Честность есть честность – надо дать ему еще шанс.

Я видел тот бой. Тогда Барни получил несколько жестоких ударов от Мак-Ларнина, который был очень сильным бойцом. Особенно хорош был его короткий кросс справа, которым он отправил в нокаут много отличных парней. Хотя Мак-Ларнин был тяжелее Барни, но это не отражалось на его скоростных качествах. Повторная встреча не станет легкой прогулкой.

– У меня еще будет несколько контрольных встреч, – он пожал плечами, – но свой титул придется защитить только после сентября.

Тем временем Полли и ее приятель покинули столик и спускались вниз для очередного танца. Ломбарде начал исполнять свою версию «Песни с небес», более медленную и не столь ритмичную.

– Вы просто этого не любите, – сказала Перл, глядя на танцевальную площадку.

– Вы имеете в виду музыку? – спросил я.

– Конечно. А что же еще?

– Копченую пикшу. Она обернулась к Барни:

– Потанцуй со мной.

– Конечно, только закончу свою рыбу. Перл воспользовалась возможностью зайти в туалетную комнату. В это время Полли и ее усатый приятель заскользили в танце по кругу. Барни мельком взглянул на них, как раз когда положил в рот последний кусочек рыбы, и его глаза сузились.

– Откуда я знаю эту девушку? – спросил он.

– Ты тоже узнал ее?

– Может, ошибаюсь, но она выглядит очень знакомой.

– Помнишь, как несколько месяцев назад мы однажды вечером погудели в Аптауне? Он моргнул.

– Ты имеешь в виду тот вечер, когда я немного перебрал?

– Ага. Ты немного перебрал.

– Только не рассказывай об этом Уинчу и Плэну.

Уинч и Плэн – это менеджеры Барни. Они были строже, чем католические воспитатели.

– Твоей маме я тоже не расскажу. Тем более о том, что ты знаешь, откуда эта девушка.

– О, черт, – сказал он, когда до него дошло.

– Правильно. Тот бар на Хальстеде? Я знал дамочку, которая управляла этим заведением. Она была из восточного Чикаго. Припоминаешь?

Восточный Чикаго не был частью Чикаго, это уже городок в Индиане. Время от времени моя работа заносила меня туда.

Барни огляделся вокруг, проверяя, не возвращается ли Перл.

– Но мы не пошли наверх с этими девицами, не так ли? – спросил он.

– Мы попытались это сделать, но оба были здорово пьяны.

– О Господи, если репортеры пронюхают об этом, я подмочу свою репутацию.

– Репортеры не напечатают ничего, что могло бы бросить тень на твое тошнотворно чистое имя, ты, маленький шмук[40]. Тогда ты отключился и Анна – так звали ту красотку, что управляла заведением, – уложила тебя баиньки.

Он кивнул, припоминая что-то.

– А что было с тобой, Нат?

– Со мной? – переспросил я. – Тоже был пьян. Но я все же поднялся наверх с одной из девушек.

Мимо проплыла Полли в объятиях своего спутника.

– С этой? – спросил он. Я кивнул.

– Ну, парень, – протянул Барни.

Вернулась Перл, и они направились танцевать. А девушка в бело-розовом и мужчина в золотых очках собрались уходить.

Я последовал за ними.

Они взяли такси, и я тоже, скрипнув зубами. Расходы неудержимо сокращали мой пятидесятидолларовый аванс, и я злился.

Я не знал, что меня смущало больше: то, что женушка моего клиента – разъездного торговца была проституткой, возможно, экс-проституткой, или что я однажды трахнул ее. И это мне тогда очень понравилось.

5

Вернувшись в Аптаун, Полли и ее дружок отпустили такси на углу Вильсон и Мельден и прошли пешком полквартала до отеля «Мельден Плаза». Его четырехэтажное здание выглядело более современно, чем соседние Дома, украшенные витиеватыми портиками и другими архитектурными излишествами. Отель был зажат между двумя старомодно украшенными зданиями, и его фасад был несколько углублен в сторону от проезжей части.

Держа в руке свой серый пиджак, щеголеватый кавалер Полли распахнул перед ней входную дверь, и они вошли внутрь.

Мое такси проехало дальше, и я вышел возле кладбища Святого Бонифация. Мельден была странной маленькой улицей и тянулась на какие-то жалкие четыре квартала, соединяя два кладбища. Второе – кладбище Земли Милосердной было заполнено роскошными склепами знаменитых умерших чикагцев. Кстати, именно здесь покоился известный американский изобретатель Джордж Пульман в свинцовом гробу под бетоном и сталью. Я прошел вдоль этой маленькой улицы, чьи начало и конец упирались в могилы, накинув пиджак на плечи и размышляя над тем, как отреагирует мой бродячий торговец-клиент на то, что ему станет известно о жене.

Был жаркий вечер, терпимым его делало только воспоминание о знойном дне. Несколько человек еще сидели на ступеньках крылечек, ожидая спасительной прохлады. Прохожие поглядывали в сторону озера, надеясь, что оттуда повеет ветерок. Но уже была половина одиннадцатого, и многие укладывались спать, в том числе, возможно, и Полли с ее спутником. Мне не трудно было отыскать пустое крыльцо почти напротив отеля, присесть на него с видом обычного соседа, пытающегося отдохнуть от жары.

Однако я не мог оставаться здесь всю ночь. Если бы я приехал сюда утром на своей машине, а не на Эль, можно было бы припарковаться на улице и в любой момент убраться, продолжая наблюдение. Но торчать всю ночь на крыльце... Рано или поздно кто-нибудь, не исключено, что и полицейский, заинтересуется моим присутствием. Пробыть здесь можно было совсем недолго.

Судя по внешнему виду здания, номера в нем, скорее всего, однокомнатные. Это был адрес, который мой клиент дал мне как свой домашний, значит, здесь они жили вдвоем, когда он не находился в поездке. Складывалось впечатление, что он зарабатывал немного, торгуя кормом и зерном. Хотя мне сказал, что делал «хорошие деньги»... То, что его бумажник выглядел довольно пухлым, ничего не означало – это могли быть все его сбережения. Возможно, пятидесятидолларовый задаток сильно их подорвал.

Конечно, они женаты недавно. Он сказал, что только что стал осваивать новую территорию. Так что не исключено, что они планировали перебраться вскоре в другое место. Ничего плохого в нынешнем окружении не было (если не иметь в виду двух кладбищ – но соседи-покойники не нарушают покой шумными вечеринками). В общем, это было не самое плохое здание на Мельден. Да что уж говорить обо мне, который спит в своем офисе.

Прошло около получаса. В некоторых окнах еще горел свет, но большинство были уже темными и распахнутыми.

Тяжелое чувство вины охватило меня за то, что когда-то в пьяную ночь в комнатушке над баром на углу Виллоу и Хальстед я трахнул эту хорошенькую Полли. Но мучения мои были глупыми и бессмысленными. Откуда я мог знать, что маленькая проститутка оставит свой бизнес и выйдет замуж за какого-то несчастного торговца, думавшего, что она официантка или что-то в этом роде? Дурака, который затем наймет меня, чтобы выяснить добродетельность своей женушки. Тоже мне, многоработающий торговец, почитающий себя пупом земли и размышляющий, почему его жена, похоже, знает вещи, которым он ее в постели не учил.

Я размышлял, действительно ли Полли оставила свой промысел. Может быть, этот щеголь был не постоянным ее дружком, а Джоном[41]. Не исключено, что, как и ее работа официанткой, это было нечто развлекавшее ее, пока муженек был в отъезде, нечто придуманное для того, чтобы побороть скуку, продолжать носить красивые платья и откладывать золотые яйца, чтобы затем им обоим перебраться в лучшую квартиру.

А если она все же промышляла этим, должен ли я сообщить ее мужу?

Конечно, должен. Мне платили вовсе не за то, чтобы я решал, хороша или нет полученная мною информация для здоровья клиента. Если клиент платил мне за то, чтобы ее получить, он должен ее получить. И получит эту информацию. Может, это совершенно безобидная встреча,может, они сейчас распивают чай с молоком.

Какого черта, у меня уже есть что рассказать моему клиенту. Я могу подняться с этого крыльца, дойти до станции Эль Вильсон-авеню, вернуться в офис и завалиться спать, послав к черту и разъездных торговцев и жен разъездных торговцев, и парней, которые ублажают жен разъездных торговцев.

И вот в этот самый момент, пробыв у Полли час щеголь вышел из здания, пошел к Вильсон-авеню и взял такси.

Я проделал то же самое.

И проследовал за ним до большого трехэтажного жилого дома, в котором, возможно, были квартиры в шесть и в восемь комнат. Кирпичное красивое здание находилось на Пайн-Гроув-авеню, возле озера и Линкольн-Парка. Ясно, щеголь имел доход больший, чем разъездной торговец, это уж точно.

Он вошел в здание, а я проехал дальше и остановился у станции Эль. Я планировал провести ночь в комнате, которую снял на «Вильсон Армс», но теперь передумал, решив потратить завтра на своего клиента еще немного своего времени. К тому же я теперь буду следовать за Полли в своей машине, к черту эти такси.

Поэтому я не вернулся в Аптаун до семи вечера следующего дня. День я провел в страховой компании Еванстона. Зачем сидеть весь день в крохотном номере отеля и смотреть в окно на лавочку сандвичей Полли? Это ничего не даст. Да и она до окончания работы никуда не денется.

Я сидел в своем «шеви-купе»[42] двадцать девятого года выпуска, припарковавшись чуть ниже по улице, когда сразу после семи Полли вышла из своего заведения. На ней были легкое синее платье и темная синяя шляпка. Полли ожидала, когда покажется ее дружок. Да, скорее всего, это было так, по крайней мере, ее поведение не отличалось от вчерашнего.

Не отличалось и поведение щеголя. За одним исключением: приехав снова на такси, он отпустил машину, и дальше они уже пошли под ручку пешком, на восток по Вильсон. В своей соломенной шляпе и белой рубашке в узкую темную полоску, с голубым галстуком и бледно-желтых широких брюках он выглядел весьма беспечно.

Я вышел из машины и незаметно последовал за ними.

Они прошли под Эль и вошли напротив в маленький магазинчик вафель на Шеридан. К этому моменту я посчитал, что уже могу рискнуть, даже если они заметят меня. В конце концов, я уже установил, что тут происходит, я заработал деньги моего клиента, и разве имело какое-то значение, был ли этот щеголь в самом деле ее дружком или просто очередным клиентом? В любом случае, она обманывала мужа, это я и должен был выяснить. Но просто так я все это бросить уже не мог.

Они сели за столик, я устроился в уголке. Мы все взяли вафли и бекон. Мы все взяли кофе.

Затем мы все пошли в кино. На «Вива Вилья!»[43] с Валаасом Вирн, который шел в«Аптауне» на Бродвее у Балабана и Каца. Мы не сидели рядом. И я не был замечен. Все четыре тысячи мест «Аптауна» были заполнены: в городе не было кинотеатра с кондиционером, который не делал бы сейчас сборов. Похожий на пещеру, пышный, со скульптурами и фресками, «Аптаун» не был исключением.

После окончания фильма я почти потерял Полли и щеголя, огромный холл был заполнен толпой. Меня закрутил поток и выбросил на улицу, когда я снова увидел их отъезжающими в такси. Поймав машину, я последовал за ними.

В этот вечер они поехали уже к нему, в тот самый роскошный дом возле озера. Может, ее комната в «Мельден Плаза» им показалась слишком тесной. Может, у нее была только кровать Мерфи. На основании собственного опыта могу сказать, что буянить на кровати Мерфи можно только до тех пор, пока не подвернется что-то получше. Но щеголь, возможно, имел шесть или восемь комнат, одна из которых наверняка была комнатой, в которой кровать не опускалась из ниши в стене.

Здешнее окружение было слишком снобистским, и я не рискнул прибегнуть к своей обычной уловке – усесться на Пыльце. Поэтому я остался в такси и вернулся к ее дому, к «Мельден Плаза», где занял позицию на крыльце напротив и стал дожидаться, когда Полли вернется домой. Через два часа я понял, что она этого не станет делать.

Так что я побрел на «Вильсон Армс» и наконец воспользовался той кроватью, за которую платил.

Лавочка Полли открывалась в шесть тридцать, а я пересек улицу в семь. Я принял решение, как только сполз с койки, поговорить с Полли.

Я еще не знал, что скажу ей, но определенно не то, что я частный детектив, нанятый ее мужем, чтобы следить за ней. Но чувствовал потребность переговорить с ней. Посмотреть, смогу ли вытянуть ее из этой истории. Может быть, даже дать ей какой-то шанс.

Или нет.

Я просто чувствовал, что каким-то образом обязан ей. Возможно потому, что никак не мог припомнить: заплатил ли ей за ту ночь над баром на Хальстед.

Я занял место у стойки, и хорошенькая брюнетка с копной кудрей и голубыми глазами подошла ко мне, чтобы принять заказ. Я попросил взбитую яичницу с беконом и апельсиновый сок и, пока дожидался заказа, осмотрелся вокруг, выискивая Полли.

Сегодня здесь были только две официантки – девушка за стойкой и загнанная бедняжка с белокурыми волосами, обслуживавшая все многочисленные столики.

Вскоре брюнетка принесла мне сок, я сказал ей:

– Как я вижу, вы сегодня сбиваетесь с ног.

– Это точно, – ухмыльнулась брюнетка, – еще одна наша девушка позвонила, что заболела.

– Вы имеете в виду Полли?

– Да, но не припомню, чтобы вы посещали нас раньше...

– Конечно, много раз.

– Если бы присаживались к стойке, я бы запомнила вас.

Она отошла, и я принялся потягивать сок. Очень скоро девушка поставила передо мной тарелку с яйцами и беконом.

– Тосты к этому не прилагаются, – сказала она, – но, если хотите, я могу принести вам несколько.

– Пожалуйста.

Когда она появилась с небольшой тарелкой, на которой лежало несколько тостов, я сказал:

– Понимаю, что вы заняты, но хотел бы вас спросить кое о чем.

Она снова ухмыльнулась, но довольно любезно.

– Только побыстрее.

– У Полли есть постоянный дружок?

– Ага. Последние две недели есть.

– Забавно, – сказал я. – А я думал, что она замужем.

Официантка пожала плечами. – Была, – сказала она.

– Была?

– Да. Извините, у меня посетители.

– О, конечно. Извините.

Немного позже она подошла и спросила, не желаю ли я кофе.

Я не отказался, и она налила мне немного черного.

– А у меня нет дружка, – сказала она. Я отыскал улыбку для нее.

– В это трудно поверить. А что вы имели в виду, когда сказали, что Полли былазамужем?

– Она разведена. Уже два или три месяца. Почему бы вам не заглянуть, когда мы не так заняты, чтобы познакомиться поближе?

6

Женщина, которая управляла таверной на углу Уиллоу и Хальстед, отсутствовала, но молодой человек за стойкой продал мне домашний адрес своего босса-леди за один бакс.

Она жила примерно в миле к северу от бара, 2420 Норд Хальстед, на втором этаже большого трехэтажного Дома из серого камня. Цокольный этаж не был заперт, я поднялся по лестнице и постучал в дверь. Она ответила на третий стук, дверь со скрипом отворилась, и на меня в образовавшуюся щель взглянул один большой темный глаз, поразительно темный на белом лице.

– Кто вы такой, и что вам угодно? – спросила она. У нее был низкий, мелодичный голос, похожий на голос Гарбо[44], и среднеевропейский акцент.

– Я Нат Геллер, – сказал я, снимая шляпу, – детектив. Припоминаете?

Темный глаз прищурился.

– Мы пару раз встречались в Восточном Чикаго. И не так давно я посетил ваш бар. С Барни Россом.

Темный глаз широко раскрылся, и хозяйка бара, кажется, улыбнулась.

Потом дверь отворилась, и Анна, крупная темноволосая красивая женщина около сорока в сером, сшитом у портного костюме с белыми сборками у шеи, жестом пригласила меня войти.

Я это сделал, она взяла мою шляпу и положила ее на маленький столик в прихожей.

– Мистер Геллер, – сказала она, вежливо улыбаясь. Проницательно? Скорее осторожно. – Что привело вас сюда? И как вы нашли меня? Я живу в этой квартире лишь пару недель.

– Я бывший чикагский коп, Анна, – сказал я любезно. – Знаю все о подкупе людей.

Ее улыбка оставалась все еще смущенной, она снова сделала приглашающий жест:

– Проходите и присаживайтесь.

Анна ввела меня в большую гостиную, где толстый ковер и дорогая темная мебель свидетельствовали о достатке хозяйки. А почему бы и нет? Когда вы управляете баром, деньги всегда водятся – особенно, если у вас имеются при баре девушки и комнаты наверху.

– Америка хорошо к вам отнеслась, Анна, – сказал я, усаживаясь на мягкую софу и оглядываясь.

– Я к ней тоже, – ответила она, усаживаясь в ближайшее кресло.

В гостиной было тепло, хотя и не душно, но окна были раскрыты. Анна, казалось, не замечала жары в отличие от маленькой желтой птички в клетке, которая молча сидела и даже ни разу не чирикнула. Для румынской иммигрантки, возможно нелегальной, Анна, конечно, устроилась хорошо. Так оно и должно было быть: она действовала под опекой Падди Баулера, где ничего не давалось даром.

– Вы не являетесь чьим-то прикрытием, Анна? Ее улыбка угасла, но она не нахмурилась по-настоящему.

– Для гостя, который еще не сообщил о своих намерениях, вы немного забегаете вперед, мистер Геллер.

Она обладала этой странной взвешенной манерой говорить как человек, который изучал английский как второй язык. Я находил в этом своеобразное очарование.

– Вы правы, – сказал я, – это не мое дело, как устроен ваш бизнес. Скажите, вы владеете этим зданием?

Моя дерзость вызвала у нее еще одну широкую улыбку.

– Как было мое понимание, – сказала она, – вы больше не были с полицией...

– Нет, – я пожал плечами. – Но коп из меня не выветривается.

– И также было мое понимание, что вы не были в дружеских отношениях с полицией... Я опять пожал плечами.

– Мы стараемся не вставать друг у друга на пути. У меня остались друзья, которые занимаются карманниками. Невозможно свидетельствовать против копов и при этом нравиться им.

– Даже если офицеры, против которых вы свидетельствуете, виновны?

– Каждый коп, которого я знаю, виновен. Но представьте, что полиция – это букет лилий, а все, что я сделал, так это выдернул пару сорняков... На меня до сих пор смотрят как на доносчика.

Анна криво улыбнулась:

– Мир преступлений, мир закона. Две стороны одной и той же монеты.

– Можно сказать «двуглавая» монета[45].

– Когда мы встречались в последний раз, вы не произвели на меня впечатление философа.

Я покачал головой.

– В последний раз, возможно, я произвел на вас впечатление пьяницы, который хотел привалиться к одной из ваших девушек.

– И, как припоминаю, преуспели в этом.

– Правильно. Именно поэтому я и пришел к вам.

– Не понимаю.

– Вы хорошо знаете Полли Гамильтон?

– Есть какие-то причины, по которым я должна ответить на этот вопрос?

– А есть какие-то причины, по которым не должны?

Она задумалась.

– Я могу оскорбить вас и предложить деньги, Анна, – сказал я, делая вид, что интересуюсь притоном, но я ненавижу давать деньги людям, которые умеют их делать намного лучше, чем я.

– Я не спрашиваю у вас никаких денег, мистер Геллер, – улыбаясь, сказала Анна. – Я спрошу вас, хотите ли вы немного чая или кофе?Или чего-нибудь покрепче?

– Как насчет чего-нибудь холодного, например воды со льдом?

– Прекрасно.

Она встала и вышла из комнаты. Мне показалось, что я услышал за стеной справа какой-то шум. Словно в соседней комнате кто-то находился. В этой квартире, по крайней мере, было шесть или восемь комнат. Судя по звуку, который я услышал, она, наверное, держала постояльцев. А может быть, здесь был кто-нибудь из ее девушек.

Она вернулась с водой со льдом для меня и кофе для себя. Казалось, она совсем не ощущала жары, несмотря на ее почти зимнее облачение.

– Чем объясняется ваш интерес к Полли, мистер Геллер?

– Это связано с работой, которой я сейчас занимаюсь. Ничего криминального, заверяю вас. Полли ни в чем таком не замешана. Ни в чем... незаконном.

– А в чем же?

– Тут замешан... мужчина.

– Я слышала об этом, – сказала она, прихлебывая кофе.

– Анна, Полли замужем?

– Была. За полицейским из Восточного Чикаго.

– Полицейским?

Анна кивнула.

– Она встретилась с ним, когда работала для меня.

– В отеле «Костур»?

Это было место в Гэри, где Анна держала свой бордель. Там, в цокольном этаже, под названием «Бадья крови» находилось имеющее дурную репутацию казино. Стрельба и поножовщина были заурядным делом, хотя известно, что наверху Анна содержала чистый, в полном порядке «дом».

– Да, – призналась Анна, – в «Костуре».

– Но это могло быть уже несколько лет назад. Полли выглядит слишком молоденькой, чтобы работать на вас в «Костуре», ведь это было лет восемь назад?

– Она выглядела тогда еще моложе.

– Готов спорить, что да. Но как может случиться, что девушка знакомится с полицейским в борделе? Теперь Анна улыбнулась по-настоящему.

– Ну, а как она может познакомиться с другим полицейским в борделе?

– Извините, сказал глупость. Итак, она вышла замуж за полицейского?

– Да.

– Вы можете его описать?

– Зачем? Мистер Геллер, вы уже переступаете...

– Я прошу вас. Это никому не принесет вреда.

Она вздохнула.

– Он худой высокий мужчина. Каштановые волосы, на макушке плешь. Довольно приятный в общении. Совсем не похож на моего клиента.

Я не принял всерьез утверждение официантки-брюнетки из кафе, что Полли разведена; в конце концов, мой клиент говорил, что его жена работала под девичьей фамилией и – особенно, если она обманывала его и, возможно, даже занималась своим промыслом – ей ни к чему было всем говорить, что она замужем.

Я сделал новую попытку:

– А фамилия ее мужа была не Говард?

– Нет, – ответила Анна. – Кили. Рой Кили.

– И она развелась только несколько месяцев назад?

– Верно.

Мой клиент говорил, что он и Полли женаты больше года...

– Скажите, у нее были какие-то постоянные дружки?

– Да, – сказала Анна, кивнув. – Несколько. Последний называл себя... – тут она сделала паузу, словно то, что я должен был услышать, имело значение. – ...Джимми Лоуренс. Говорил, что работает в торговой палате.

– Очки в золотой оправе, усики, как нарисованные, среднего сложения? Хорошо одевается?

Она снова кивнула, при этом выглядела немного встревоженно.

– Это он.

– А кто был до него?

Она, приложив палец к щеке, размышляла.

– Мне кажется... не уверена, но кажется, это был разъездной торговец.

– Его имя Говард? Джон Говард?

– Я не знаю. Никогда не знала его имени. Почему бы вам не спросить Полли?

– Это будет неловко, по крайней мере, сейчас. Этот разъездной торговец, блондин, тоже в очках и с усами?

– Да.

– Внешне он немного похож на этого Джимми Лоуренса?

– Пожалуй. А что?

– Ничего. Мой клиент лгал мне, только и всего. Сказал, что является ее мужем, тогда как в действительности – всего лишь брошенный дружок. И он опасался, что ни один уважающий себя детектив не возьмется за его дело, если он не представится супругом Полли.

– У него выговор, словно он не из Чикаго.

– Да, – сказал я, – он, очевидно, приезжий. Я встал.

– Спасибо, Анна. И спасибо за холодную воду.

– Вы собираетесь поговорить с Полли?

– Нет.

– Почему так?

– Почему? Я завершил работу, на которую был нанят. И ответил на вопрос, который породило мое любопытство. Не надо провожать меня, я знаю дорогу. И еще раз спасибо...

Она протянула руку, и ее прикосновение было теплым, но рука дрожала. Дрожала! Это невозмутимое существо было испугано...

– Что случилось, Анна, – спросил я, – что-то не так?

– Ничего, – ответила она с непроницаемым лицом, но ее рука по-прежнему дрожала. – Пожалуйста, сядьте, я хочу поговорить с вами. Я должна с кем-то поговорить, и... вы кажетесь таким милым. В конце концов, вы почти полицейский.

Я сел.

Ее темные глаза казались очень мягкими и призывными. Эта большая привлекательная женщина обладай способностью выглядеть то сильной, то уязвимой, как, впрочем, многие другие «мадам».

Она сама оставила промысел достаточно рано, чтобы сохранить свою внешность. Но приобретенный ею опыт позволял легко управлять мужчиной.

Наклонившись ко мне со своего кресла, держа руки на коленях, она сказала:

– Однажды вы провели с Полли ночь...

– Откровенно говоря, я был пьян и долгое время не был близок с женщиной. У меня с ней были трудности другого рода... Вы, должно быть, понимаете меня...

Попытка облегчить разговор не возымела действия. Непременная улыбка Анны уже не появлялась.

– Вы ей понравились, – сказала она.

– Я не хочу заходить так далеко, – ответил я.

– Полли сама это сказала. А вам она тоже немного понравилась?

– Да, понравилась, но, честно говоря, дальше я не хочу заходить. Я был пьян, вы помните?

Ее лицо стало бледным, темные глаза померкли, алые губы вытянулись в линию.

– Я думала, что, может, вы заинтересованы... чтобы помочь ей...

– Пожалуй... конечно... но я следил за ней несколько дней, и она не узнала меня, даже оказавшись рядом.

– Но вы должны помочь ей, если можете. Вы должны помогать каждому, кто в беде.

– Не совсем. Но тем не менее выкладывайте. Вы вновь разбудили мое любопытство.

Она встала и принялась расхаживать по комнате, возможно, для усиления драматического эффекта, возможно, действительно нервничая. Я не знал.

Потом остановилась и сказала:

– Полли может оказаться в опасной компании.

– Каким образом?

– Этот Джимми Лоуренс... Она привела его сюда, на ужин. Полли и несколько других девушек для меня больше, чем просто служащие – они для меня семья. И я часто приглашаю их к себе. Угощаю румынскими блюдами, которые, готовлю сама. Знаете, я славлюсь своими кулинарными способностями. Мои вечеринки с ужином пользуются успехом.

– Убежден в этом. Но мы отклоняемся от главного, Анна.

Она снова начала расхаживать, потом села рядом со мной и положила руку мне на колено. Я почувствовал запах хорошей пудры и дорогих духов. Пожалуй, она была лет на пятнадцать старше меня. Я прекрасно понимал, что Анна хладнокровно занималась секс-бизнесом целые десятилетия, когда-то она была проституткой, а теперь стала преуспевающей «мадам». Тем не менее, она по-прежнему обладала такой страстной чувственностью что мне стало как-то не по себе.

– Мой сын Стив и его девушка... Они уходили с ними. Несколько раз.

– Уходили с кем?

– С Полли и этим ее дружком Лоуренсом.

– И что?

– Вы понимаете, в какой опасности они оказались?

– Кто оказался? В какой опасности?

– Мой сын Стив и его девушка! Они еще дети, им всего лишь немногим за двадцать.

– Мне тоже, Анна. Но я вас не совсем понимаю.

– А знаете, как другие девушки из этой лавочки с сандвичами называют Лоуренса за его спиной?

– Понятия не имею.

– Дилли.

– Ну и что? Он носит в карманах укроп, что ли?

– Нет, – сказала Анна. – Они думают, что он похож на Диллинджера[46].

7

Я проехал по Пайн-Гроув-авеню и припарковался напротив роскошной берлоги, в которой проживала Полли Гамильтон со своим дружком. Поскольку на работе мне сказали о ее болезни, возможно, сейчас она была прикована к постели. Я надеялся, что бедняжке станет получше...

Сидя за рулем, я опустил боковое стекло, чтобы чувствовать ветер с озера. Передо мной была утренняя «Геральд энд экзаминер» – «газета для людей, которые думают», как считал мистер Херст. Что ж, может, он и прав: я не читал, но напряженно думал.

Думал об Анне Сейдж и ее предположении, что приятель Полли Гамильтон Джимми Лоуренс в действительности тот самый Джон Диллинджер.

– Разве вы не заметили сходства? – спросила она.

– Нет, – ответил я, но про себя отметил, что он немного смахивает на Диллинджера.

Но на него смахивают многие. За последние месяцы через каждые несколько дней появлялась очередная история о «двойнике Диллинджера», которого задерживала полиция где-нибудь на Среднем Западе. Одного беднягу из Сент-Пола арестовывали пять раз, а когда после этого он решил пойти в местный полицейский участок, чтобы как-то решить эту проблему своего сходства, то его опять арестовали и не освобождали до тех пор, пока не сняли отпечатки пальцев и не сравнили с отпечатками настоящего Диллинджера.

Месяц назад другой нечаянный двойник Диллинджера вывалился из кулуаров кинотеатра «Аптаун», того самого, где Полли, ее красавчик и ваш покорный слуга смотрели вчера вечером «Вива Вилья!», и встретил шесть взводов полиции спецназначения Чикаго, которые посоветовали ему не шевелиться, в противном случае пообещали снести голову.

А в прошлое воскресенье один страховой агент в Колумбусе, штат Огайо, сошел с самолета после деловой поездки в Индианаполис и неожиданно был встречен дюжиной вооруженных людей. Оказывается, они получили от управляющего отелем, в котором он останавливался накануне ночью, «полную идентификацию», что он является Диллинджером. Продал ли ему этот парень страховой полис или нет, газеты не сообщали.

Страну охватило что-то вроде «лихорадки Диллинджера», которая после годового разгула грабителей банков привела несколько месяцев назад в Маленькой Богемии в нижнем Висконсине к кровавой разборке, когда феды по наводке должны были взять Диллинджера. В результате они лишь убили одного или двух оказавшихся ни при чем гражданских лиц и схватили несколько любовниц гангстеров, в то время как Диллинджер, Нельсон «Детское личико» и их команды благополучно смылись.

Как этот «враг общества» (выражение, заимствованное федами в Чикаго, где Комиссия по преступлениям приклеила его к Аль Капоне) за какой-то год стал настолько известен, было больше связано со стилем его ограблений, чем с самими ограблениями. Содержание этой легенды было известно каждому мужчине, женщине и ребенку в нашей стране.

Получив двадцать лет за незначительное преступление от судьи, известного тем, с какой легкостью он выносил смертные приговоры, двадцатилетний Джонни Диллинджер прямо с фермы отца отправился в исправительный дом, а затем в тюрьму. Там провел девять лет под покровительством таких лиц, как Гарри Пиргюнт. Гомер Ван Метер и Джон Гамильтон – опытных, закоренелых преступников, искусных мастеров в деле ограбления банков.

И все же Джонни условно освободили под поручительство. Петицию об его освобождении в целях оказания помощи в работе на ферме его престарелому папаше подписали тот самый человек, которого Диллинджер ограбил, а также «раскаявшийся» судья. Помощь престарелому папаше заключалась в грабежах банков и магазинов с целью сбора денег на финансирование побега своих покровителей Пирпонта, Ван Метера, Гамильтона и еще шести его приятелей из тюрьмы штата в Мичиган-Сити. Он переправил в тюрьму несколько револьверов в ящике с нитками, которые привозили в тюремную мастерскую, где шили рубашки. Девять дружков Диллинджера бежали как раз вовремя, так как необходимо было уже вызволять самого Диллинджера из тюрьмы Лимы, штат Огайо. Кажется, он был схвачен, когда наносил визит хорошенькой Мэри Лонгнейкер, одной из своих многочисленных подружек. Пресса любила Джонни и его хорошеньких девушек.

Они любили Джонни – и точка. Потому что когда он грабил свои банки, то, перегнувшись через банковскую стойку, флиртовал с женщинами и был любезен с мужчинами. Если же все-таки были жертвы, Джонни никогда не оказывался в числе стрелявших, он осуждал подобное насилие. Был известен, например, такой случай: Пирпонт застрелил шерифа во время побега в Лиме, и Джонни остановился, нагнулся над умирающим, к которому проникся симпатией во время его препровождения в тюрьму, и грустно сказал Пирпонту:

– Разве была в этом необходимость?

Публике нравилось все это, публике нравилось, что он позволял вкладчикам, которым «посчастливилось» оказаться в банке во время ограбления, оставить при себе свою наличность – он брал только «банковские деньги». И когда он бежал из тюрьмы Кроун-Пойнт, штат Индиана, использовав револьвер, который будто бы вырезал из дерева и покрасил черным гуталином, то обыватели одобрительно говорили: «Здорово проделано, Джонни, ты показал им, Джонни!»

Обывателю обычно нравилось, если его принимали за Джона Диллинджера. А почему бы и нет? У Джона было лицо среднего американца. Может быть, даже немного привлекательное, во всяком случае, для грабителей банков. Фотографии часто изображали его с чуть кривой улыбкой, с выражением лица, достойного того, чтобы быть помещенным на афишу кинотеатра. На фото мы всегда не такие, как в жизни.

А пока что в стране нагнеталась национальная истерия. За последние три или четыре месяца «полная идентификация» Диллинджера могла произойти, скажем, и в Массачусетсе, и в Огайо почти одновременно.

Поэтому, когда Анна углядела в приятеле-щеголе Полли сходство с Диллинджером, хотя я и был застигнут врасплох, но не пришел в замешательство. Имя Диллинджера было у всех на устах, в каждом газетном заголовке. К тому же, как говорила Анна, Джимми Лоуренс сам прочитал об этом несколько вечеров назад у нее на квартире.

Это происходило примерно так. Анна приготовила румынские кушанья для Лоуренса, Полли, неработающего сына Стива и его девушки, чье имя Анна не назвала. Обедали на кухне, возле открытых окон, чтобы не так было жарко. После ужина женщины убрали со стола и стали мыть посуду. Говорили лениво – было слишком жарко для оживленной болтовни. Тем временем Лоуренс, несмотря на жару, закурил сигару – большую, толстую Дорогую сигару. И начал читать газету.

Через некоторое время он сказал:

– Вот здорово, сегодня они поймали меня в Сент-Поле, – и рассмеялся.

Потом встал и вышел на заднюю лестницу докурить свою сигару и подышать свежим воздухом. Анна на мгновенье перестала вытирать тарелки, чтобы взглянуть на первую полосу газеты, которую читал Лоуренс; ее поразило сходство Диллинджера на фотографии и Лоуренса.

Услышав эту басню, я вынужден был спросить ее:

– Как он мог быть Диллинджером? Он немногопохож на Диллинджера, конечно. Но вовсе не выглядит как Диллинджер.

– А разве вы не слышали о пластической хирургии? В наши дни гангстеры уходят в подполье и делают себе пластические операции, – сказала она.

И все же оспаривать мнение Анны трудно. Это не была истерическая реакция взвинченной донельзя домохозяйки из Дулута, которая по пути в банк с тяжело заработанными за неделю деньгами вдруг увидела мужчину, похожего на Джона Диллинджера, и немедленно помчалась в полицейский участок. Нет. Анна вращалась в определенных кругах, имела дела с преступниками и нечестными копами, когда я еще ходил в коротких штанишках. Если она подумала, что этот парень может быть Диллинджером, значит... значит, этот парень мог быть таковым.

А если это так, то мне необходимо что-то предпринять. В конце концов, сумма наградных за поимку составляла около двадцати тысяч долларов, – половина от федеральных властей, а половина от полудюжины штатов в «криминальном коридоре» Среднего Запада, в котором Диллинджер в течение теперь уже более года собирал урожай с банков.

Вот только идти к копам я не мог. Я был персоной нон грата для многих парней в синем[47]. И главой специального подразделения числом в сорок полицейских, созданного для захвата Диллинджера, был не кто иной, как капитан Джон Стеги (рифмуется с «легги»[48]), который скорее пристрелил бы меня, чем уделил пять минут своего времени.

Стеги – честный коп, что для Чикаго редкость. Он был одним из полудюжины полицейских, пользующихся репутацией «парня, который достал Капоне» (мой друг Элиот Несс был другим), и, можно сказать, Стеги, как и остальные ребята (включая Элиота), заслуживал такой оценки.

Стеги сражался с бандой Капоне все двадцатые годы. Это в результате его рейда по притонам, принадлежавшим Капоне, были взяты бухгалтерские книги, которые позволили федам выявить факты уклонения от налогов и в результате отправить Большого Парня[49] в тюрьму в Атланте.

Но Стеги также получил свою долю и плохой прессы. Он потерял пост шефа Сыскного бюро после дела Джейка Лингла. Газетчики постарались запачкать его, потому что он был закадычным другом полицейского комиссара, дружившего в свою очередь с репортером Линглом, а Лингл, оказывается, был дружен с Капоне и компанией. Все это вылезло наружу после того, как Лингл был убит в туннеле метро под Мичиган-авеню.

Я определенным образом тоже был вовлечен в это дело. Я должен был быть дорожным полицейским на Мичиган-авеню, преследовавшим, но не сумевшим поймать убегающего убийцу. Я должен был стать ключевым свидетелем на суде. Я должен был лгать, разумеется, чтобы помочь свалить все на козла отпущения, которого команда районного прокурора подбросит для удовлетворения публики и прессы. И в качестве награды за мое хорошее поведение я стал полицейским в штатском.

Это было как раз тогда, когда мой отец, старый идеалист-профсоюзник, ненавидевший конов и меня за то, что я стал одним из них, вышиб себе мозги из моего револьвера. Но это другая история.

Стеги, как и мой отец, все понял, когда молодой Нат Геллер обменял униформу и свою честность на работу в штатском. Он, как и многие другие в полиции, повесил мне ярлык «мальчишки-подхалима», желающего сделать карьеру любой ценой. Это вынудило меня удержаться от предложения двух настоящих холуев покойного мэра Чикаго по имени Лэнг и Миллер, его главных шестерок и телохранителей, участвовать в попытке покушения на жизнь Фрэнка Нитти. Но после того, как я уже оставил полицию и подался в частные детективы, я должен был давать показания о нападении на Нитти, и – после того, как мэра Сермэка пристрелил в Майами сицилийский убийца по имени Зангара, я почувствовал, что не должен лгать. Может, я этим пытался как-то воздать должное моему старику и его идеализму. А может, пытался оправдаться перед самим собой. Но на свидетельском месте я говорил правду (что было здесь в новинку) и выставил тем и Лэнга, и Миллера, и покойного мэра в плохом свете.

Стеги, хотя и был непокладистый, прямой и честный коп по чикагским (и любым другим) меркам, но имел слабость: он не любил, когда даже продажный полицейский полощет грязное белье на людях. А я был экс-коп, который публично прополоскал не только двух сержантов чикагской полиции, но и самого мэра Сермэка[50].

Стеги был другом Сермэка. Рассказывали, что вскоре после того, как Сермэк был избран мэром, Стеги перевели в участок Соуф-Вабаш, сердце Бронзвилля, чтобы «поднять шум вокруг политического рэкета». Для этого капитан загонял в тюрьму по двести цветных арестованных в день. Камеры были так набиты, что арестованным негде было сидеть. Политиканы-негры вначале материли Сермэка, но потом наконец взмолились: «Что хочет от них Сермэк за то, чтобы убрали Стеги из их района?»

– Станьте демократами, – сказал Сермэк.

И они стали демократами.

Стеги все бы сделал для Энтона Дж. Сермэка, а я в глазах Его Чести вывалял в грязи его честь[51].

Последний раз я видел Стеги в Сити-Холле[52], куда пришел давать свидетельские показания на одном из последующих заседаний по процессу Лэнг – Миллер. Я кивнул рослому седовласому полицейскому и сказал:

– Добрый день, капитан! И Стеги ответил:

– Пошел к черту, ты, лживый сукин сын, и не возвращайся обратно!

Хэл Дэвис из «Дейли ньюс» услышал этот наш обмен любезностями и, подправив как надо, украсил им свой отчет о суде. И теперь, когда бы я ни разговаривал с моими немногими оставшимися друзьями в полиции, первое, что я слышал от них, было: «Передать от тебя привет капитану Стеги, Геллер?» Далее следовал самодовольный хохот.

Нет, пока я не был в состоянии идти с этим к капитану Стеги, конечно, если бы Джимми Лоуренс действительно оказалсябы Диллинджером и я сдал бы его Стеги; может быть тогда я и был бы вычеркнут из капитанского списка «лживых сукиных сынов».

Но если Джимми Лоуренс всего лишь очередной двойник Диллинджера, я, возможно, окажусь вскоре связанным в маленькой комнатушке какого-нибудь полицейского, исполняющим румбу под ударами резиновой дубинки.

Уже в сумерки перед жилым домом на той стороне улицы, где я припарковался, остановилось желтое такси. Я откинулся назад и опустил шляпу на лицо, словно задремал. Спустя несколько минут Джимми Лоуренс и Полли Гамильтон, держась за руки, вышли из парадного и сели в такси на заднее сиденье. Я выждал тридцать секунд, завел двигатель и последовал за ними.

Желтое такси направилось на Хальстед и, прежде чем что-либо понял, я узнал место.

Такси остановилось перед большим трехэтажным зданием из серого камня, Джимми Лоуренс вышел и открыл дверцу для Анны Сейдж, которая появилась из своего дома в красивом синем платье и белой шляпе с широкими полями.

Я последовал за ними в кинотеатр «Марбро» на Вест-Сайд.

И все мы посмотрели «Ты говоришь мне» с У. К. Филдсом. Это было забавно.

8

На следующее утро, около десяти часов я вошел в «Бэнкерс билдинг» на углу Кларк и Адаме и поднялся на лифте на одиннадцатый этаж, где находилось представительство федов. Главным агентом чикагского отделения Подразделения расследований был Мелвин Пурвин, но я надеялся поговорить с Сэмом Коули.

Я никогда не встречался с Коули, но мой друг Элиот Несс, который до прошлого года был старшим федом в задержании преступников, связанных с Чикаго, отзывался о нем хорошо. Пурвина я не знал по-настоящему: он был рыбой из другого садка, Элиот относился к нему без уважения, хотя я понимал, что Несс и Пурвин могли испытывать друг к другу профессиональную зависть.

В конце концов, Пурвин, специальный агент Департамента юстиции, появился на чикагской сцене примерно в то время, когда карьера Элиота, человека Департамента финансов, клонилась к закату. Его подразделение по «Сухому закону» постепенно сворачивало деятельность. Сначала было легализовано пиво, так что подразделение «Сухого закона» вступило в тридцать третий год, уже прихрамывая. Затем закон и вовсе отменили. Пурвин должен был охотиться за такими преступниками, как Диллинджер, в то время как бывший гроза банд и нарушителей «Сухого закона» Несс должен был оставаться в стороне, превратившись в простого сборщика штрафов, Даже сейчас Элиот занимался тем, что охотился за самогонщиками в холмах Огайо, Кентукки и Теннесси.

Но то, что я знал о нем из газет, от своих приятелей из отдела карманных краж, характеризовало Пурвина не с лучшей стороны. Его самым «громким» делом стал захват «ужасных тоуи» – банды пригородных бутлегеров. С этой мелкой шпаной не захотел связываться даже Элиот, хотя они каким-то образом умудрялись сохранить независимость от Капоне. После «отмены» тоуи действительно не стоили того, чтобы ими серьезно заниматься, но в прошлом году Пурвин обвинил Роджера Тоуи в стотысячном киднеппинге Вильяма Хамма, барона «Пива Хамма». Никакого смысла в этом не было: Тоуи не особо нуждался в деньгах и легко продвигался в легальный бизнес. Возможно, мотивом Тоуи была зависть, поскольку Хамм вернулся в свой пивоваренный бизнес вполне легально.

Пурвин гордо заявил прессе, что у него «железное дело», однако жюри присяжных не разделяло этого мнения. Еще до оправдательного приговора, вынесенного Тоуи, говорили, что похищение Хамма проделала банда Карписа-Баркера, если бы Пурвин был хорошим расследователем, он должен был бы тоже слышать об этом я, к примеру, знал, хотя к делу не имел никакого отношения.

Почти немедленно Пурвин предъявил Тоуи другое обвинение в киднеппинге – на сей раз в похищении Джека «Парикмахера» Фактора, известного международного преступника, имевшего связи с Капоне. Все в городе знали, что Фактор просто искал способ отвертеться от высылки в Англию, что похищение он организовал сам, используя связи с Капоне, и что дело, возбужденное против Тоуи, шито белыми нитками.

Знали все, кроме Пурвина: вероятно, на этот раз он ухитрился передать это дело жюри, и бедняга Роджер «Грозный» отправился отбывать девяносто девять лет в Джоли. Как только двери тюрьмы захлопнулись, Фрэнк Нитти, телохранитель Капоне, усилиями его команды оказался в Де Плейнс.

В глазах прессы Пурвин выглядел неплохо, ему не повредил даже эпизод из его полицейской практики в Маленькой Богемии в апреле прошлого года, когда «Малыш Мел» страшно опростоволосился. (Я слышал, что Пурвину не нравилось, когда к нему обращались – «Малыш Мел», это было всем известное его прозвище.)

Пурвин получил информацию, что Диллинджер и его банда отсиживались в охотничьем домике в Маленькой Богемии, что в штате Висконсин. Он и две группы других агентов погрузились в три маленьких самолетика и вылетели в Рийнлендер, где связались с агентами подразделения расследований из Сент-Пола. Поспешно собранная команда на нескольких машинах проехала еще около пятидесяти миль по заснеженным проселочным Дорогам штата. Два автомобиля из четырех сломались по дороге, и когда шестнадцать агентов добирались до места, то половина из них ехала на подножках, стуча зубами от холода.

Они подобрались к охотничьему домику через сосновый лес с фонариками в руках. Когда агенты подошли к ярко освещенной постройке, три человека выскочили через входную дверь и быстро побежали к двухместному автомобилю, находившемуся рядом на стоянке. Пурвин приказал своим людям открыть огонь. Один из троих бежавших был тут же убит, остальные – ранены.

На самом деле оказалось, что Пурвин и его агенты убили работника Гражданского Корпуса заповедников, ранили повара Корпуса и служащего бензозаправочной станции. А тем временем Джон Диллинджер со своими приятелями, завидев огни фонарей, еще до выстрелов удрали через заднюю дверь. Правда, Нельсон «Детское личико» немного задержался для того, чтобы подстрелить кого-нибудь из федов. Вскоре Пурвин захватил нескольких любовниц членов банды, которые прятались в подвале дома вместе с персоналом охотничьего угодья в то время как феды прошивали беззащитный домик автоматными очередями.

На сей раз пресса потребовала крови Пурвина. Со всех сторон слышались требования отправить его в отставку. Однако его босс Дж. Эдгар Гувер стеной встал на защиту своего парня, но в то же время поручил надежному, знающему дело, методичному Сэму Коули принять на себя все бремя тяжести расследования дела Диллинджера.

* * *
Секретаря или служащего по приему посетителей в чикагском офисе подразделения расследований на месте не оказалось. Да и самой приемной в настоящем понимании этого слова не было. Была просто большая комната со множеством столов и без всяких перегородок. Всюду сновали агенты с бумагами в руках, обсуждая их содержание со своей братией. Стучали пишущие машинки, звенели телефоны, и жужжание электрических вентиляторов смешивалось с шумом улицы, проникающим в открытые окна. Все это создавало такой шум, что трудно было расслышать собеседника.

Один из агентов, сидящий за столом близ двери, с раздражением взглянул на меня из-за пишущей машинки. Очевидно, близость входной двери возлагала на него дополнительные обязанности секретаря по приему посетителей.

– Чем могу служить? – спросил он негостеприимно. У него были гладкое лицо с розовыми щеками и светлые волосы. Как и все находившиеся в комнате, он был без пиджака, но в галстуке.

– Я хотел бы видеть Сэма Коули, – ответил я.

– Если вы из газеты, то должны знать, что репортерам следует держаться подальше от этого офиса.

– Я не из газеты и желаю видеть Сэма Коули.

– Инспектора сейчас нет, – сказал он, хрустя засохшим тостом.

Все эти ребята в комнате выглядели мальчиками из колледжей, которые в лучшие времена могли бы зарабатывать хорошие деньги частной практикой в качестве адвокатов и бухгалтеров.

– Когда он вернется?

Розовощекий агент снова отвел взгляд и погрузился в чтение текста, который печатал.

– Завтра, – ответил он, не поднимая на меня глаз, и застучал на машинке.

Я положил руку на каретку машинки и помешал ей двигаться.

Он взглянул на меня округлившимися злыми глазами.

– В качестве налогоплательщика я оплачиваю твое жалованье, парень, – сказал я. – Веди-ка себя, как положено на службе. И прояви некоторое уважение, пока ты еще здесь работаешь.

Он вздохнул и криво улыбнулся.

– Вы правы, примите мои извинения. Просто очень жарко.

– Ага. Со времен Маленькой Богемии. Его улыбка мгновенно исчезла, потом вернулась, но в виде некоего ее подобия.

– Если ваше дело не терпит до завтра, то можно переговорить с шефом Пурвином. Если это касается Джона Диллинджера.

– Откуда вы знаете, что я хочу поговорить о Диллинджере?

– Вы спросили Коули. Дело Диллинджера – его единственное дело. Только он и шеф Пурвин занимаются Диллинджером.

– И любой звонок от какого-нибудь чудака, каждое мелкое сообщение...

– Попадают прямо к Коули и Пурвину.

– Интересно. Не подскажете, где находится офис Коули?

– Здесь это единственный офис, которым мы располагаем, мистер. А шеф Пурвин сидит за тем столом, в углу, у окна.

Я не заметил его раньше, его маленькую фигуру трудно было сразу разглядеть. Он был единственный в комнате, кто сидел в пиджаке, хорошо сшитом на заказ светло-сером пиджаке. Его стол был больше, чем у остальных, и накрыт стеклом. Он стоял возле открытого окна, из которого тянуло воздухом, смешанным с уличным шумом.

Когда я подошел к нему, он оторвался от своих бумаг и высоким по-южному протяжным голосом сказал:

– Вы Натан Геллер, не так ли? Присаживайтесь...

То, что он обратился ко мне по имени, меня удивило. Ведь мы с ним встречались только раз. Элиот накоротке представил меня, мы обменялись рукопожатиями, после этого, встречаясь иногда в «Федерал билдинг», кивали друг другу, но это вовсе не означало, что мы близко знакомы или узнавали друг друга всякий раз.

Как и приятель Полли Гамильтон, Мелвин Пурвин был маленьким щеголеватым мужчиной, всего лишь на пару лет старше меня, но, несомненно, все же старше находившихся в комнате. Отодвинув в сторону недочитанный доклад, он закрыл папку и улыбнулся. У него были каштановые волосы, и одна прядь падала на лоб. Лицо имело форму сердечка с мелкими, но резкими чертами. Взгляд его темных глаз был довольно острым.

– Удивлен, что вы помните меня, – сказал я.

– Это ведь Несс познакомил нас. Мы не слишком жалуем друг друга. Я просто считаю, что ваш друг Несс... считаю, что он питает слишком большое пристрастие к прессе.

Я подавил желание сказать «Малышу Мелу», что это особое пристрастие столь же присуще и ему самому.

Но вместо этого я сказал:

– Полагаю, что сейчас некоторые положительные отзывы газет о вас вовсе не повредили бы, не так ли?

Он криво улыбнулся, отчего ямочка на щеке сделалась такой же, как у Ширли Темпл[53].

– Я не могу осуждать вас за подобную шутку, – сказал он с мягким южным акцентом.

Я подумал, не кровь ли южанина позволяет Пурвину сидеть в такую жару в пиджаке.

– Вы, без сомнения, занятой человек, мистер Геллер, – сказал он без всякого сарказма. Казалось, он обладал также и характерной для южан вежливостью, во всяком случае, он искренне хотел быть джентльменом. – Что привело вас сюда?

– Не исключено, что я видел Диллинджера.

Он удивленно поднял брови.

– Я слышал такие признания от многих, правда большинство из них непрофессиональные детективы. Вам не следует делать подобные заявления безосновательно, не так ли, мистер Геллер?

– Согласен, но мне хотелось бы спросить вас кое о чем.

– О чем?

– Я слышал, после той истории в Маленькой Богемии, как Билл Роджерс говорил по радио, что феды, возможно, застрелили бы Джона Диллинджера, если бы тот оказался среди тех троих пострадавших.

К чести Пурвина, он только улыбнулся.

– Я тоже слышал, как он это сказал. А вы что думаете?

– То же самое, что прочитал в газетах, что Департамент юстиции предпочел бы, чтобы его агенты застрелили Диллинджера, как только увидят его, и что не стоит рисковать очередной перестрелкой. Что ваш босс Гувер и его босс министр юстиции вынуждены были заявить: «Если это связано с Диллинджером, застрелите, а потом считайте до десяти».

Пурвин облокотился на спинку стула, сложив перед лицом руки, словно молился, ехидно улыбнулся и пожал плечами.

– Вот что я думаю, – сказал я, вставая.

– Что вас не устраивает, мистер Геллер?

– Не уверен в том, что этот парень Диллинджер изложит вам все подробности или сообщит, где его можно найти. В последнее время слишком много людей, внешне похожих на Диллинджера, едва не потеряли свои головы оттого, что в них палили ваши ретивые агенты. Не хотелось бы участвовать в этом.

– И вы полагаете, что я способен на такое?

– Я полагаю, что вы ужасно хотитезаполучить мертвого Диллинджера.

– Сядьте, мистер Геллер.

Я продолжал стоять.

– Пожалуйста, садитесь.

Я сел.

– Ваше беспокойство серьезно, – сказал он, – и, возможно, справедливо. Суматоха в Маленькой Богемии дала повод видеть в нас людей, обуреваемых бессмысленным желанием нажимать на спусковой крючок. Я принимаю это. Но подумайте также и о том, что если я застрелю не Диллинджера, а невинного свидетеля, то через несколько дней окажусь снова в Северной Каролине копнящим сено на дворе у моего папы.

– Сомневаюсь в этом, – сказал я, немного тронутый этой откровенностью, – вы юрист, а ваш папа, которого вы упомянули, как я слышал, богат...

– Да, богат. Но это означает то, что у него очень большой двор, на котором мне пришлось бы укладывать много сена. Времена сейчас пока еще тяжелые, чтобы заниматься частной практикой. Я нуждаюсь в своей работе, мистер Геллер. Могу я называть вас Натан?

– Нат.

– Если хотите, называйте меня Мелвин. Я нуждаюсь в этой работе, не могу и не должен ее упустить. Маленькая Богемия была последней ошибкой, которую я мог себе позволить.

– Значит, если я дам вам свою информацию, вы ее не проигнорируете?

Он не стал уклоняться, ссылаться на трудности, только снова пожал плечами.

Да уж постараюсь. Что я могу сказать? Враги общества не сообщают, когда или где они намереваются быть, или что они собираются делать. Белые перчатки не входят в амуницию специального агента правительства.

– А кто сказал, что это так?

– Вы сказали, Нат. Вы просили меня, в конечном счете, гарантировать, что, если дадите мне некоторую информацию, я... ничего не испорчу. Правильно? Как я могу гарантировать вам что-либо, кроме того, что постараюсь использовать этот шанс?

Этот парень был искренен – в нем чувствовался налет всей этой южной ерунды, какая-то напыщенность, но в основе все же было что-то настоящее.

– Не знаю, – протянул я, глядя на снующих по комнате молодых агентов, – я не знаю, смогут ли эти мальчики из колледжей сделать все, как надо...

– Нат. – Пурвин наклонился вперед с видом очнувшегося от дремы щенка. – Отдел считает, что в конечном счете намного больше смысла делать из образованных парней полицейских ищеек, нежели пытаться превратить полицейских ищеек в образованных людей. – Только не старайтесь меня обидеть... – Я обратил внимание, что вы не пошли с этим в полицию...

– Нет, я не пошел в полицию. Их главный по Диллинджеру не в восторге от меня.

– А-а... Капитан Стеги. Кажется, ваши отношения отнюдь не дружеские. Но дело не в нем... Не думаю, чтобы вы пошли в эту коррумпированную, ленивую, неумелую компанию неотесанной деревенщины. Мы оба ее знаем. Мои люди, однако, учились, ходили в школу. За это вы их высмеиваете, но они получили образование, а не просто закончили колледж. Они научились фотографировать, снимать отпечатки пальцев. Они умеют пользоваться микроскопом, освоили науку баллистику, научились стрелять из любого оружия, от пистолета до пулемета. Нат, криминальный мир умен, но научный ум всегда обладает превосходством.

– Позвольте мне спросить вас кое о чем.

– Конечно.

– Расскажите мне подлинную историю бойни в Канзас-Сити.

В Канзас-Сити на Юнион-Стейшн федеральные агенты и местные полицейские пересаживали гангстера «Желе» Фрэнка Нэша из вагона в автомобиль, который должен был доставить его в Левенворт[54]. Когда они заталкивали его в автомобиль, на станции появился какой-то крупный мужчина с автоматом, к которому присоединились еще двое вооруженных, и втроем они изрешетили автомобиль пулями, убив четырех полицейских и Нэша.

Пурвин резко поднял голову.

– Это одно из двух событий, которые дали Департаменту юстиции ту карательную власть, которой он теперь обладает. Другим событием, естественно, был киднеппинг Линдберга[55].

– Понимаю.

– Когда я стал специальным агентом, у меня были связаны руки в делах, которые должен был расследовать. Мои обязанности больше походили на обязанности судебного следователя. Я не мог даже производить аресты. Если настигал того, за кем охотился, то должен был по закону обратиться за разрешением в местную полицию или к судебному исполнителю Соединенных Штатов, чтобы защелкнуть браслеты на руках преступника.

– И бойня в Канзас-Сити все это изменила?

– Да, она и трагедия Линдберга. Возмущение общества, которое последовало за бойней в Канзас-Сити, в частности, дало нам больше людей, лучшее материала кое обеспечение и лучшие законы. Мы получили тяжелую артиллерию, в которой нуждались, чтобы настигнуть преступников на их собственном поле боя и завершить начатую работу. – Он остановился, осознав, что читает мне что-то вроде лекции, с какими обращался к прессе. Будучи немного разочарованным, он, тем не менее, казалось, улавливал, слежу ли я за его речью. – Но почему я вам все это говорю? Вы сами из нашего круга, и, конечно, вам все это известно.

– А вы установили, кто несет ответственность за бойню в Канзас-Сити?

Пурвин поерзал в своем кресле, его доверительность внезапно сменилась явной нервозностью.

– Один из нападавших, Верни Миллер, был найден убитым в канаве.

– Это дело Синдиката[56]?

– Явно.

– Почему вы так предполагаете?

– Об этом свидетельствует грязная работа, а также убийство человека, спасти которого они были туда посланы.

– Вы имеете в виду Нэша?

– Определенно. И убийство офицеров полиции и федеральных агентов. И то, что это обрушит необузданную ярость честных граждан на творящееся вокруг беззаконие.

– Я могу принять только последнее ваше утверждение.

– А как же другие?

– Целью был Нэш. Потому что он знал слишком много. И вам, конечно, это известно.

– Не смешите меня.

– Ладно, Мелвин, пусть будет по-вашему. Нэш не был целью, просто он случайно попал под пулеметный огонь. Кого еще вы ищете в связи с этой бойней?

– Остальные двое убийц это, конечно, «Красавчик» Флойд и Адам Ричетти.

– А что, если скажу – это сплошная чушь? Флойда и Ричетти там не было.

Он поджал свои тонкие губы.

– Я скажу, что вы ошиблись.

Покачав головой, я улыбнулся.

– Слышал, что их там не было.

– Вы ошибаетесь.

В конце концов, нотки сарказма прорвались в его тягучую речь.

– Неужели ваши источники информации лучше, чем мои?

– Мелвин, некоторые вещи вы не сможете обнаружить, разглядывая их под микроскопом.

Я встал.

– Что ж, увидимся.

– Сядьте, Геллер. Сядьте!

Продолжая стоять, я сказал:

– Я, возможно, видел Диллинджера. Но хочу еще раз проверить это. Понимаете, парень, который может оказаться Диллинджером, крутится вокруг девушки моего клиента. И если вы и ваши коллеги доведете дело до того, что она будет убита, мой клиент будет несчастлив и недоволен мной. Поэтому я собираюсь сделать так, чтобы все было просто и надежно. Я еще вернусь к вам.

Он напрягся.

– Это ваше окончательное решение, мистер Геллер?

– Да, именно так. И не вздумайте организовывать слежку за мной... Вы и ваши парни недавно уже пережили много неприятностей.

Он был все еще напряжен.

– За это дело обещаны большие деньги в награду, Геллер.

– Знаю. И никого не хочу обижать, Пурвин. Я вернусь, чтобы войти с вами в контакт.

– Скоро?

– Скоро.

«Но вернусь я не к тебе, а к Коули», – подумал я и вышел.

9

Время после полудня я провел, наблюдая за Лоуренсом и Полли, уверяя себя, что делаю это в последний раз. Около полудня я приехал к жилому дому на Пайн-Гроув, вблизи озера. Как только я снял шляпу и пиджак, ослабил галстук, подъехало такси. Лоуренс и Полли вышли из дома и сели в него. Лоуренс был в рубашке, без пиджака, с бабочкой-галстуком, в соломенной шляпе и широких брюках. Полли надела желтое платье и шляпку.

Я проследовал за ними до Норд-Линкольн-авеню, всего в квартале от дома Анны, где они вышли из такси. Проезжая мимо, я увидел, что неподалеку от них стояли двое полицейских и разговаривали. Вскоре после того, как я припарковался, появилась патрульная машина и развернулась, чтобы в нее сел один из полицейских. Лоуренс даже взгляда не бросил в их сторону, и эта парочка пошла дальше, не проявляя никаких признаков беспокойства. Если этот Лоуренс и естьДиллинджер, то я могу только позавидовать его самообладанию.

В павильончике прохладительных напитков рядом с «Байограф Бильярдс» Лоуренс и Полли съели по мороженому. Затем Полли наклонилась к нему, легонько поцеловала в щеку и ушла, по-видимому, делать покупки – «Норд-Линкольн» был маленьким модным торговым центром.

Я остался с Лоуренсом, взял его под наблюдение. Если это действительно был Диллинджер, он мог бы засечь меня, но я был очень осторожен. А кроме того, заметил, что он не был вооружен; был без пиджака да и карманы его просторных желтых брюк не оттопыривались.

Тем временем он подстригся в «Байограф Барбер Шоп», а затем перешел напротив к «Байограф Театр» и зашел в дверь справа от большого купола. Скорее всего, он намеревался навестить своего букмекера – их притоны давно действовали в лофте[57] над этим театром.

Через несколько минут он вышел и направился вниз по улице к галантерейному магазину «Ярд Митчелл Ком-пани», где купил полосатую рубашку. Я углядел это через оконную витрину и тут же перешел улицу, чтобы следовать за ним на дистанции. В результате едва не упустил Лоуренса, когда он вышел из магазина и столкнулся с совершающим обход полицейским, который размеренно шагал, помахивая своей дубинкой.

Лоуренс уронил свой пакет, и бык[58] помог ему поднять его, они улыбнулись и кивнули другу другу, после чего каждый пошел своей дорогой.

«Черт с ним», – подумал я и, сев в свою машину, поехал обратно к Лупу. Этот плоскостопый[59], конечно, не думал, что Лоуренс – это Диллинджер, да и Лоуренс не обмочился в штаны, когда налетел на закон. Пошли все к черту!

В четыре часа дня я сидел в открытой кабинке «Коктейль лоунж» Барни Росса и пил пиво. Под потолком над головой вращались лопасти вентиляторов, вместе с пивом они изгоняли жару. Это была длинная, узкая темная комната с маленькой танцевальной площадкой в дальнем углу, несколькими столиками вокруг нее, баром и кабинками вдоль стен. Повсюду на стенах висели в рамках портреты боксеров, и не только Барни, но и Кинга Левински, Джеки Филдса, Бенни Леонарда и других. В эти дни Барни редко появлялся в заведении, он был слишком известной фигурой для такого места; Пиан и Винч, его менеджеры, кудахтали над ним, словно куры-наседки, и им не нравилось, что он владеет баром и может болтаться здесь без их надзора. У Барни была репутация положительного человека. Но то, что бар носил его имя, было плохо, а если бы он постоянно торчал здесь, было бы еще хуже.

Помимо основной своей работы, связанной с рингом, Барни много занимался общественной деятельностью. Слушать речи Барни Росса я всячески старался избегать.

Так что, когда, повергнув меня в изумление, Барни вошел в кабинку, я попросил у него автограф, но он послал меня куда-то, насупился и сел напротив, с завистью наблюдая, как я пью пиво.

– Где Перл? – спросил я.

– На Стэйт-стрит.

Как и Полли, Перл направилась за покупками.

– Как продвигается твое дело? спросил Барни.

– Частные детективы не работают с делами. Это адвокаты работают с делами. Шерлок Холмс работал с делами.

– Да? Тогда чем же ты сейчас занят?

– Работой. По крайней мере, была одна работа.

– Ага. Та, что с прошлого вечера.

– Правильно.

– И тебе удалось ее сделать?

– Пожалуй, нет. Впору выбрасывать полотенце[60].

– Это случается даже с лучшими из нас. – Он пожал плечами, жестом подозвал своего бармена, бывшего тяжеловеса по имени Бадди Голд, и попросил принести стакан содовой.

– Я выполнил заказ клиента, за который он мне заплатил, – сказал я. И добавил: – Хотя и оказался лжецом.

– Но, на мой взгляд, ты не очень-то похож на выбросившего полотенце.

– Эта работа, после того как закончилась, превратилась в нечто иное, что может стоить больших денег, но я не уверен, что хотел бы получить хотя бы часть из них.

– Почему?

– Я должен стать указательным пальцем, и из-за меня может умереть человек.

Барни внимательно посмотрел на меня, не разыгрываю ли я его.

Я продолжал:

– Понимаешь, это парень, которого ищут. Преступник. Но он, возможно, умрет.

Теперь Барни окончательно понял, что я говорю серьезно.

– Нат...

– Что? – А почему бы тебе не проделать это самому?

– Хороший совет.

– Забудь все моральные переживания.

– Понимаю.

– Ты все еще носишь револьвер?

Он имел в виду тот револьвер, которым мой отец убил себя.

– Он все еще у меня, но ношу его редко.

– Но ведь ты его носишь, когда чувствуешь, что это необходимо?

– Безусловно.

Ему принесли его содовую, он отпил глоток и улыбнулся.

– Хорошо!

Понимая, что он имеет в виду, я тоже улыбнулся. Крупный высокий мужчина в опрятном темном костюме и в серой шляпе подошел к Бадди Голду у стойки и спросил его о чем-то. Бадди указал на нас, и он – смуглый, красивый мужчина лет под сорок – легким шагом направился к нам.

– Еще один фан, – пробормотал под нос Барни.

– Не думаю, – возразил я.

– Мистер Геллер, – сказал мужчина, кивнув мне, – полагаю, мы не встречались. Но я...

– Я знаю вас, сержант Заркович, – сказал я, – мы действительно не встречались, но вы попадались мне несколько раз на глаза в Восточном Чикаго. Это Барни Росс, присоединяйтесь к нам, если угодно.

Его улыбка была ослепительной. Он бы мне сразу понравился, если бы я не знал, что перед нами самый нечестный коп в Восточном Чикаго.

Он сказал:

– Я, конечно, узнал вас, мистер Росс, – и коснулся своей шляпы. – Для меня большая честь встретиться с вами. Я видел, как вы разделали Канцонери. Благодаря вам, я выиграл полтысячи долларов.

Он все еще стоял рядом с нами, так что Барни, улыбнувшись в ответ, сказал:

– Спасибо. Почему бы вам не присоединиться к нам?

– Нет, спасибо. Извините, что помещал вам. Я просто подумал, не уделит ли мне мистер Геллер немного времени... частным образом... Пока вы закончите разговор, я могу подождать у стойки.

Он был сладкоречив. В этом надо было отдать ему должное. Однако при взгляде на него на душе у меня становилось муторно.

Он был тем копом в Восточном Чикаго, которому все мадам платили каждый месяц – сборщик подати, с которым Анне Сейдж лучше бы не знаться. Черт! Я вспомнил где видел его и где он заприметил меня – в Восточном Чикаго, в отеле «Костур»!

– Не дурите, – сказал Барни, – присоединяйтесь к нам, для затравки, выпейте пива.

– О'кей, – сказал Заркович, придав своей улыбке выражение застенчивости. Он обошел чемпиона, который рядом с ним показался карликом. – Я был уверен, что вы разделаетесь с Канцонери, – продолжал он, обращаясь к Барни, – ни секунды не колебался.

– В таком случае, вы оказались единственным, кто так думал, сказал Барни. – На самом деле все было не так-то просто. Они даже не воспринимали меня как чемпиона Нью-Йорка, пока я не побью их парня в его собственном городе.

– И вы задали ему хорошую трепку.

Барни смутился, но такое внимание ему было приятно. Он был хорошим парнем, ничто человеческое не было ему чуждо.

– Я страшно хотел послать его в нокаут, – сказал Барни, почти извиняясь, – но малый держался неплохо.

– Слушайте, Заркович, – прервал я их разговор, пропустив «сержант», – если у вас есть дело ко мне, давайте поднимемся в мой офис.

Барни, казалось, мои плохие манеры обидели.

– Нат, – сказал он, – это я настоял, чтобы он присоединился к нам.

Заркович привстал.

– Извините за вторжение.

На этот раз Барни смутился по-настоящему. Взяв Зарковича за руку, он остановил его.

– Вы вовсе не вторглись, позвольте угостить вас пивом.

Я встал и вышел из кабинки:

– Хотелось бы все-таки вначале покончить с делом.

Если ты побудешь здесь некоторое время, мы оба предоставим тебе возможность угостить нас пивом.

Барни недоверчиво сказал:

– Хм... конечно, Нат. Все равно я буду ждать возвращения Перл, которая, надеюсь, потратила не все мои деньги. Поэтому пробуду здесь еще где-то около получаса.

Заркович поблагодарил Барни за гостеприимство и последовал за мной на улицу. Здесь мы вошли в дверь между «Коктейль лоунж» и ломбардом и поднялись по лестнице в мой офис. Я отпер дверь и пригласил его войти. Весь путь мы проделали молча.

Открыв окно, я прошел за свой стол и пригласил Зарковича сесть на один из стульев напротив меня. Он снял шляпу. На предложение снять пиджак он, вежливо улыбнувшись, отказался, несмотря на жару.

– Думаю, нам следовало поговорить, – начал он.

– Пожалуй.

– Похоже, вы обогнали меня, мистер Геллер.

– Давайте отбросим всяких «мистеров». Анна Сейдж все еще владеет двумя заведениями в Восточном Чикаго. Так что, собрав дань, вы заявились прямо от нее, не так ли?

Его красивое лицо оставалось невозмутимым.

Я продолжал:

– И на этот раз Анна рассказала вам некую интересную историю. Историю о человеке, который встречается с одной из ее девушек.

Он кивнул.

– Анна рассказала вам, что этот человек может быть кем-то очень знаменитым, – сказал я. Он опять кивнул.

– Теперь я размышляю, кем может быть эта знаменитость? Дионном Квинтсом? Чарли Мак-Карти? Джоном Диллинджером?

Сложив свои большие ладони вместе и хрустнув пальцами, он сказал:

– Ваши размышления меня не рассмешили, Геллер.

– Они предназначались только для моего собственного удовольствия. В конце концов, это мой офис, так что какого черта стесняться.

– Вы понимаете, дело серьезное.

– Нет, не понимаю, расскажите.

– Вы всего лишь мелкий частный коп, которому в свое время довелось быть мелким чикагским копом. Вы ничего из себя не представляете. На вашем месте мог оказаться любой другой.

– Повторяетесь. Вы уже сказали, что я был чикагским копом.

– Забавно. Только не старайтесь быть таким крутым, воспарившим высоко. Я не могу отказаться от выгодного дела и не отрицаю этого. Но это отнюдь не делает меня плохим копом. Если бы времена не были такими тяжелыми, я...

– ...Не носил костюм за сотню долларов и галстук за десять? Вы вымогатель, Заркович. Было бы противоестественно, если бы вы им не были. Я чувствовал бы себя возле вас очень неуютно.

– А вам уютно рядом со мной?

– Да. Я дома, знаю где были вы и куда идете.

– То же самое я могу сказать о вас. Можно закурить?

– Травитесь.

Заркович изобразил улыбку, достал серебряный портсигар. Выбрав сигарету, вставил ее в черный мундштук и прикурил.

– Как прошла ваша встреча с Пурвином? – спросил он.

Если это был рассчитанный ход, чтобы ошеломить меня, то он достиг своей цели. Мне не понравилось, что ко мне прицепился хвост, а я не заметил этого.

Я сказал:

– Мы говорили и о том, что, может быть, я видел Диллинджера. Но не более того.

Он кивнул, не вынимая мундштука из зубов, копируя манеры ФДР[61].

Мудро. Ожидаете разговора с Коули?

– Да. Может быть. Если вообще буду говорить с кем-либо.

– А почему нет?

– Может, здесь нет предмета для разговора. Джимми Лоуренс, являясь клерком торговой палаты, слишком часто пользуется такси, но в этом нет ничего незаконного.

– Вы сомневаетесь, что он Диллинджер? – Очень сильно. Если он – Диллинджер, то это самый наглый, самый хладнокровный и лихой парень, которым я когда-либо встречался. Он посещает все общественные места в городе, днем и ночью, он, смутившись, толкает копа, носит щегольскую одежду. Что-то новенькое для врага закона... И он явно безоружен... Да вообще, он не очень-то и похож на Диллинджера. Заркович понимающе улыбнулся и кивнул.

– Пластическая хирургия. Достаточно хорошая, придает ему чувство уверенности. Можно смело выходить на публику и смешаться с толпой обывателей. Но это ложное чувство безопасности. Анна сразу узнала его.

– Да, она говорила об этом.

– Не только она. Вчера вечером он сам назвал себя Диллинджером.

– Что?

– Позвоните ей, – сказал он, кивнув на мой телефон, – и спросите.

– Но почему он в этом сознался и именно ей?

– Он доверяет Анне, которая умеет быть по-матерински теплой и ласковой. Вы же сами знаете.

– Это верно.

– Она была приветлива с ним. С точки зрения человека, находящегося в розыске, ей можно доверять. Ведь Анна была известна тем, что сама не в ладах с законом, нередко сдавала жилье ребятам, находившимся в бегах.

– Понимаю. А сейчас Анна почему-то хочет продать Диллинджера.

– Что значит продать? Он не ее жилец, у него есть собственная крыша над головой, разве не так? На Пайн-Гроув-авеню?

Я кивнул.

– Разве Анна виновата в том, что парень так доверился ей?

– Заркович, а что, собственно, вы хотите от меня? Он вынул мундштук изо рта.

– Мне хотелось бы, чтобы вы снова поговорили либо с Пурвином, либо с Коули. Хорошо бы устроить им встречу с Анной.

– А почему Анна не может сама обратиться к ним?

– С ее уголовным послужным списком она нуждается в посредничестве.

– А почему бы вам не взяться за это?

Он сделал широкий, великодушный жест рукой.

– Я могу это сделать. Но собираюсь объединить наши усилия. Вы сообщите то, что наблюдали, а я бы сказал, что миссис Сейдж, мой старый друг из Восточного Чикаго, вошла со мной в контакт относительно Диллинджера и свела нас вместе.

– И все же зачем вам я?

Он пожал плечами.

– Просто хочу быть справедливым. Не вижу смысла в конкуренции. Денег хватит на всех, причастных к делу, Геллер. По крайней мере, двадцать грандов, поделенных на четыре части.

– Четыре?

– Кроме меня, вас и Анны есть еще мой непосредственный начальник капитан О'Нейли. Он сегодня тоже в деле.

– Он тоже участвует в сборе денег с мадам?

– Геллер, мы уже занимались делом Диллинджера. У нас имеется донесение, что этот человек был в Чикаго на Норд-Сайд.

– От Анны?

– Нет. От одного игрока, которого я знаю, хорвата. Но никому не говорите об этом. Вскоре после того, как вы ушли от Анны, я, разговаривая с ней, вдруг понял, что этот парень у нас в руках. Вы знаете, у нас есть свой денежный интерес в поимке мистера Диллинджера в Индиане.

– Вы имеете в виду некую сумму помимо наградных в двадцать тысяч долларов?

– Разумеется. Диллинджер – это стыд Индианы, родной сын, пошедший по неправедному пути.

– Лич в этом участвует?

Капитан Мэтт Лич был полицейским штата Индиана, который посвятил в последние годы всю свою карьеру выслеживанию Диллинджера. В поисках известности он далеко переплюнул Пурвина и Несса. Правда, его не любили многие полицейские. Однако знали как неутомимого, даже одержимого преследователя Диллинджера.

– Нет, – коротко ответил Заркович. – Он не причастен. Это дело Восточного Чикаго.

– Только что вы сказали, что Диллинджер – это дело Индианы.

– В особенности Восточного Чикаго.

– Почему?

– Он убил там полицейского.

– А! Значит, они ищут его за это убийство.

– Да. Он убил копа, когда выскакивал из дверей Первого национального банка, стреляя из автомата. И этому есть множество свидетелей.

– И, конечно, вы знали того копа, которого убил Диллинджер.

– Да. Прекрасный парень, он оставил вдову с детьми.

– Итак, вы хотите заполучить Диллинджера.

– Да.

– Вы хотите участвовать в его ликвидации.

– Пожалуй.

– Именно в ликвидации, но не в поимке?

– Геллер, вы действительно думаете, что Диллинджера можно взять живым?

– А почему нет? Раньше его задерживали много раз.

– Но он знает, что на этот раз не сможет бежать, что не может быть никакого повторения несчастья в Кроун-Пойнт, не может быть деревянных револьверов, покрашенных гуталином.

– Не знаю, может быть, вы и правы. Но в любом случае, не думаю, что все это меня интересует.

– Как знаете. Вы не собираетесь поговорить с Коули в таком случае? Или снова с Пурвином?

– Нет. Но если вы хотите отомстить за того копа из Восточного Чикаго, тогда вам нужен Пурвин. Он сначала стреляет, а потом уже думает.

Заркович встал и, надев свою шляпу, сухо улыбнулся, не выпуская мундштук с сигаретой изо рта.

– Раньше я уже имел дело с Пурвином. Он слишком молод для такой работы.

– Его люди еще моложе.

– Знаю. Этот парень проваливал любое задание, на которое его когда-либо посылали... Ему никогда не следовало их поручать. А в общем-то это неплохо...

– Это неплохо для полиции Восточного Чикаго. На этот раз она сможет оказаться рядом, чтобы выручить его?

– Вот именно, – улыбнулся Заркович. Я встал из-за стола.

– Из чистого любопытства, сержант. Что вы собираетесь делать?

– Постараюсь провернуть одно дельце в пользу Дины Сейдж.

– Какого рода дельце?

– У Анны есть проблемы с иммиграционными властями. Она думает, что, может, люди из администрации снимут эти проблемы, если она поможет с Диллинджером.

– Возможно. Я вижу, вы не хотите обращаться к чикагским полицейским.

– Нет, черт побери! А вы?

– Стеги хороший мужик.

– Забавно это слышать от вас.

– Из-за того, что он не любит меня, не следует думать, что я его не уважаю. Он честный и прямой. Вам с ним иметь дело гораздо лучше, чем с Пурвином.

– Спасибо за совет, Геллер. Значит, вы вне игры?

– Именно так.

– Знаете, не вижу в вашем решении смысла.

– Я так не думаю.

Он пожал плечами и вышел. Предложение Барни вместе выпить пива Заркович проигнорировал.

Я же спустился в бар и присоединился к Барни, который спросил, в чем причина моего столь грубого разговора с Зарковичем.

Я объяснил, что он был шестеркой среди политиканов Восточной Индианы.

– К тому же у него есть связи с шайкой Капоне, – ответил я. – И не только потому, что Синдикат контролирует бордели. Около четырех лет назад он попал под секретное федеральное расследование. Оказалось, примыкал к группировке Капоне в гангстерской войне, в которую были вовлечены некоторые местные бандиты Восточного Чикаго. Ему удалось выкрутиться, так как приятели-политиканы оказали содействие. Это, дружище, самый грязный полицейский.

– Что-то непохоже.

– Он ловок и умен. Но стоит раз испачкаться в дерьме, никогда не отмоешься.

– Значит, ты выходишь из этого дела? – спросил Барни. – Или из этой «работы»?

– Я не знаю, что это.

Я не ответил на вопрос Барни, потому что не был уверен, что действительно вышел из дела Джимми Лоуренс – Полли Гамильтон. Или «работы».

Я поехал к трехэтажному дому Анны Сейдж, припарковался внизу улицы и стал вести наблюдение, делая вид, что читаю газету. Я ожидал увидеть Зарковича, но он не появился.

Около семи тридцати возле дома остановилось такси, и из дверей трехэтажного дома вышел Джимми Лоуренс с Анной и Полли. Они сели в такси и направились в сторону Луп.

Я следовал за ними, гадая, куда они едут?

Оказалось, вниз к озеру, к Выставке.

Там они направились на шоу Салли Рэнд «Улицы Парижа».

10

– Это было прекрасно, – сказала Салли Рэнд, закуривая сигарету. Она сидела на постели, прикрыв грудь шелковой простыней. – Я чувствую, что в этом участвовало твое сердце.

Опершись на взбитую подушку, я тоже сел.

– Пожалуй, мое сердце участвовало в этом, – согласился я и пожал плечами.

Она потрепала меня по щеке своей нежной, с длинными ногтями рукой, ладонь была прохладной. В ее апартаментах с кондиционером все казалось прохладным.

– Что у тебя на уме. Геллер? О чем ты все время думаешь?

– Да ни о чем.

– Хочешь немного вздремнуть? Уже довольно поздно.

Светящиеся стрелки на маленьких круглых хромированных часах, стоявших на прикроватном столике, слабо светились в полумраке спальни. Блики света, заполнявшие комнату, проникали в открытые окна. Тяжелые шторы были раздвинуты, лучи света с Лейк-Шор-Драйв и Голд-Коаст и с мелькающих на озере судов проникали внутрь и омывали нас, словно прохладный голубой бриз.

– Поспи, если хочешь, Элен.

Я по-прежнему называл ее Элен, по крайней мере, в постели. Кажется, ей это нравилось, и думаю, не только это.

Она затушила недокуренную сигарету в круглой стеклянной пепельнице на столике, затем снова повернулась ко мне, ухмыльнувшись.

– Большинство мужчин в этом городке отдали бы все фамильные драгоценности за ночь с Салли Рэнд. А ты почему-то не выглядишь слишком благодарным и довольным.

– Дело не в тебе, правда.

– В чем-то другом?

– Да, в чем-то другом. Ты должна поспать. А я сейчас оденусь и вернусь к себе.

– Черта с два! Ты проведешь эту ночь здесь, нравится тебе это или нет! Будь я проклята, если смирюсь с тем, что ты удерешь отсюда!

Я улыбнулся ей.

– Вовсе не собираюсь удирать. Просто подумал, что составляю тебе паршивую компанию. Я стесняюсь и краснею от того, что делю постель с самой Салли Рэнд, даже зная случайно, что в действительности она Элен Бек из Миссури.

Она ударила меня подушкой. Потом зажгла настольную лампу. Это была полупрозрачная стеклянная трубка с серебряным основанием. Лампа разливала мягкий сияющий свет. Салли наклонилась ко мне, ее красивые груди качнулись. Она поцеловала меня в губы, и поцелуй этот длился секунд тридцать, потом последовал другой.

– Давай, встанем, – сказала она, – и я приготовлю тебе какую-нибудь полуночную еду.

– Уже далеко за полночь.

– Не играй словами.

– У меня нет пижамы. Не будешь ли ты возражать, если я оденусь?

– Буду. Поешь в трусах. Я никому не расскажу. Она встала и грациозно пересекла комнату, словно сцену, потом облачилась в белое шелковое кимоно, подпоясалась и стала ждать, пока я встану с кровати и последую за ней.

Она провела меня через гостиную, мои босые ноги утопали в мягком плюшевом ковре. Комната была словно перенесена из Голливуда, обставленная современной, округлой мебелью – софа, диван, кресла, накрытые какой-то золотистой плетеной тканью. Вся обстановка была белого цвета, даже мраморный камин, над которым висела картина с воздушными орхидеями. По пути на кухню Салли остановилась, чтобы включить лампу на краю светлого столика у софы. Лампа была похожа да свою хозяйку – серебряная обнаженная женщина, держащая круглый кусок матового стекла, за которым маленькая бледная лампочка испускала неяркий свет.

До того, как рухнуть в постель, мы сидели в этой гостиной и пили мартини, который я ненавижу. Но когда сама Салли Рэнд в своих белых великолепно декорированных апартаментах предлагает вам мартини, прежде чем отправиться с вами в постель, можно немного пострадать, полистать, например, большой альбом с вырезками из ее шоу. Здесь были рекламные кадры с ее участием в немом фильме «Париж в полночь» (тогда, в 1926-м, она еще носила свои светло-каштановые волосы), в другом, под названием «Гольф и вдовы» (где она уже блондинка), несколько снимков со съемочной площадки вместе с Де Милли, а также несколько рекламных снимков ее спектакля в «Орфеуме» под названием «Салли и ее ребята». В альбоме я увидел громадное фото ее выхода в образе леди Годивы в «Айн-Артс балл», множество повесток в суд за ее голые танцы (она получила год тюрьмы, но выиграла апелляцию, не просидев и дня). Здесь же было несколько ругательных отзывов о ее выступлениях, распространяемых «лигами против непристойности» (в моем представлении «антинепристойность» во многом похожа на «пропристойность»), и несколько кадров из фильмов, в которых не так давно она снялась вместе с Джорджем Рэфтом. Я сказал ей, что знал Рэфта, но она ответила, что мир тесен, и мы оставили эту тему. При Салли не следовало упоминать знаменитостей.

В белой современной кухне, где светлый мозаичный кафель приятно холодил ступни моих ног, она взбила несколько яиц, а меня заставила очистить несколько апельсинов. Потом приготовила яичницу и тосты, и мы вновь прошли в гостиную, где была включена только одна лампа; огни города проникали сквозь сплошное, во всю стену окно. Мы сели на софу с тарелками на коленях.

– Где ты научилась так кухарить? – спросил я.

– Дома на ферме. К тому же я незамужняя, почти тридцатилетняя женщина. Геллер.

– У тебя неплохо получается, – подтвердил я. – Почему бы тебе не бросить шоу-бизнес и не выйти за меня замуж? Ты смогла бы мне все время готовить. Черт побери, я зарабатываю хорошие деньги. Правда, чтобы заработать столько, сколько ты зарабатываешь в неделю, мне надо год работать.

Она улыбнулась, жуя, потом сказала:

Если это серьезное предложение, то я должна подумать. Но хорошенько запомни: я никогда не оставлю шоу-бизнес. Придется тебе терпеть меня и моих фанов[62].

– А кто эти фаны? В перьях или мужики с разинутыми ртами?

– Фаны вообще. Или ты осуждаешь то, чем я занимаюсь?

– Нет, – ответил я, – это вполне безобидно. И ты хороша в своем деле. Я восхищаюсь тобой. Твое представление действительно очень мило.

– Спасибо, Нат, – сказала она. Она откусила кусочек тоста. Глаза ее сверкнули, уголки рта дрогнули. – Я могу для тебя пойти на многое. В самом деле могу.

– Готов поспорить, что ты говоришь это всем своим парням.

Ее улыбка исчезла. Она не разозлилась, просто стала неожиданно серьезной и положила мягкую, теплую ладонь на мою руку.

– Ты к ним не относишься, Нат. Я не шлюха.

– Я не имел в виду...

– Знаю, но ты имеешь право знать, с кем я сплю. Любой мужчина, который трахал меня на полу моей раздевалки, имеет право думать, что я легкомысленна и... неразборчива в связях. Но это не так. Ты первый мужчина здесь за долгое время. Тот «нефтяной миллионер», которого ты для меня выслеживал, не мог и мечтать, чтобы побывать здесь.

– Ты хочешь сказать, что никогда не готовила ему завтрак?

– Ни разу. Ты меня понял?

– Понял...

– Хорошо. Только то, что я снимаю трусики, чтобы заработать доллар, еще не делает меня...

– Нет, конечно.

Она наклонилась и поцеловала меня.

– Спасибо, Нат.

– Все о'кей, Элен.

Она улыбнулась.

Я решил, что мы закрыли эту тему, но она встала, подошла к окну и рассеянно взглянула на огни Голд-Коаст.

– Все это потому, что я не приучена приглашать мужчин к себе на квартиру. Во мне воспитали честность, веру в торжество добродетели... Но эти ценности человеческой души не приживаются в реальном мире, не так ли, Нат?

– Во всяком случае, не в Чикаго.

– Пожалуй, вообще нигде. Не в эти времена. После Краха[63]. Как может случиться, что человек, проработавший тридцать лет, вдруг внезапно оказался без работы? Как может случиться, что бизнес, которым занимались целые поколения, вдруг внезапно перестает существовать? У меня были друзья, Нат, которые покончили с собой, выбросившись из окна.

– Дела теперь идут лучше, Элен. Немного лучше.

– Не знаю. Может быть, меня просто мучает чувство вины.

– Почему?

– Потому что я дрянная девчонка и снимаю трусики, чтобы заработать. Не этого хотел от меня мой отец, да и я сама. Я хотела стать балериной, актрисой.

– Девушка должна прокормить себя.

– Да, понимаю, – продолжала она, доедая последний кусок яичницы. Мрачно его дожевывая, сказала: – Может, чувствую себя виноватой потому, что делаю тысячи долларов, расхаживая голой, в то время как мужчины, имеющие семьи, детей, зарабатывают какие-то гроши на фабриках или еще где. Или вообще ничего не получают, потому что не могут найти фабрику, где есть работа для них. Это все неправильно.

– Почему же тогда ты не отдаешь все свои деньги бедным?

– Не говори глупостей! Я не могу накормить весь мир. И я для этого недостаточно хороша. Ты меня не подкалывай!

Я молча пожал плечами, прожевывая кусок яичницы и улыбаясь.

– Не знаю, Нат. Я ем икру, а рядом, в двух кварталах, живут люди, которые получают суп на благотворительных кухнях. Я ношу норку, а беременные женщины в Гувервиллях[64] одеты в тряпье. Я плачу пятьсот баксов в месяц субаренды за эту роскошную квартиру какому-то педику, пребывающему во Флориде. А в Маленькой Италии, меньше чем в миле отсюда, семьи ютятся в подвалах за шесть долларов в месяц. Можно ли считать, что меня хоть немного радует мой успех?

Я отхлебнул апельсинового сока.

– Плати свои налоги. Найди церковь, в которую ты могла бы передавать какие-то деньги. Это для начала. Займись какой-нибудь благотворительностью, но не карабкайся на крест. Очень трудно будет удержать всех этих фанов, если твои руки будут прибиты гвоздями к кресту.

Она криво улыбнулась.

– Найдется слишком много развратников, вроде тебя, пытающихся забраться туда вместе со мной.

– Это как раз то, что нужно, – сказал я. – Сейчас тяжелые времена, Элен. Твое сердце может разрываться всякий раз, когда ты идешь по улице и видишь нищету. И ты не так уж много можешь сделать в этой жизни, кроме своей работы, если тебе повезло и ты получила ее, лучшую, какую именно ты можешь делать. И старайся не повредить тем, кто тебе встретится на пути. Купи яблоко у парня на углу, хоть разок, даже если ты не любишь яблоки.

Она внимательно смотрела на меня, бледная и такая красивая, какой я никогда раньше ее не видел.

– Ты молодец. Геллер, – сказала она. – Этот город еще не вышиб из тебя все лучшее.

Я засмеялся.

– Вышибал. Много раз.

– Я делюсь с тобой своими заботами, а между тем ты весь вечер встревожен и озабочен. Что происходит с тобой, Геллер? И почему ты появился без предупреждения на моем шоу вечером в четверг? Ты же собирался прийти в пятницу?

– Просто мне ужасно захотелось увидеть тебя.

– Что гложет тебя, Геллер? Давай же, вываливай!

Я вздохнул, подумав обо всем. Потом сказал:

– Ты можешь хранить тайну?

Она пожала плечами.

– Конечно.

У тебя много приятелей в газетах, и...

– Обещаю, что это не появится ни в одной из газет.

– Имей в виду, это сенсационный материал для первой полосы. Многие репортеры захотели бы заполучить его.

– Тогда ты должен рассказать мне.

И я рассказал.

Досконально изложил ей все события последней недели, о моем клиенте-коммивояжере, о парне, который может оказаться Диллинджером...

– Понимаю, что в целях безопасности мне нужно закрыть это дело, – сказал я, – но чувствую что-то... не знаю, какую-то ответственность за Полли Гамильтон. И не потому... что я разок переспал с ней. Это ничего не означает, просто эпизод. Но мой клиент нанял меня, чтобы я за ней проследил, это уже другое дело. Он нанял меня проследить, обманывает ли она его. Он не платил мне, чтобы я был ее телохранителем или что-то в этом роде. Но он явно беспокоится о ней, и вот я увидел, как она впутывается в опасную ситуацию. Полли может очутиться в центре чертовски кровавой пальбы.

– Ты серьезно думаешь, что федеральные агенты просто начнут палить по Диллинджеру?

– Да, черт побери. А ведь я даже не уверен, что этот парень действительно Диллинджер. Но чувствую определенную ответственность за то, что положу голову бедного негодяя на плаху, даже если он и есть Диллинджер.

Меня не трогает, будет он казнен или нет, это уже депо судьи и присяжных.

– А почему бы тебе просто не предупредить Полли Гамильтон? Вытащить ее из этой заварухи?

Я покачал головой.

– Она не отлипает от парня все эти дни, она живет с ним. Я не могу предупредить ее, не предупредив его.

– Может быть, тебе следует это сделать. Я имею в виду, предупредить его.

– Может быть. Но что если он действительно Диллинджер? Если я подойду слишком близко к нему, то рискую своей головой. Или если он просто укрывается от закона и феды унюхают, что я предупредил его, то сразу я становлюсь сообщником, или пособником, или кем-то в этом роде. Противодействие правосудию, так это называется. Черт... Я просто должен отойти подальше от всего этого, в самом деле, должен.

– Но ведь ты так и заявил Зарковичу – что больше не хочешь участвовать в этом.

– Ты права. Когда я обнаружил, что этот сукин сын вовлечен в дело, то понял – следует выскочить из этого дерьма.

– Ты говорил, что он ловкий тип, да?

– Очень. И настоящий дамский угодник. В Индиане его называют «Неотразимый полицейский».

– А каковы его отношения с этой Анной... Анной, как ее?

– Сейдж. Что ж, как я сказал, он сборщик дани. Он получает деньги от нее, от других «мадам» и передает их большим шишкам, оставляя кое-что себе.

– Ты доверяешь Анне Сейдж?

– Не особенно.

– Но ты ее не подозреваешь в чем-либо?

– Нет.

– А ты не думаешь, что, может быть, она переговорила с этим Зарковичем еще раньше,чем с тобой?

– Думаю, что это возможно... Но к чему ей рассказывать мне о своих подозрениях, если она уже рассказала обо всем Зарковичу?

– : Я работаю в шоу-бизнесе с девяти лет. И могу тебе сказать по собственному опыту, вещи редко бывают такими, какими они кажутся на первый взгляд.

– Что-то я не совсем тебя понимаю.

– Все это дело выглядит каким-то... искусственным. Ты так не считаешь? Я ничего не ответил.

– К тебе вдруг приходит Джон Говард, клиент-коммивояжер, с которым у тебя нет возможности связаться, верно?

Я кивнул.

– Но ты даже не можешь проверить этого парня. Единственный адрес, какой имеешь, это квартира в Аптауне, где живет Полли Гамильтон.

Я снова кивнул.

– И поскольку они не женаты, это не его адрес. Верно?

Я не подумал об этом.

– А он сказал тебе, на какую компанию работает?

Я покачал головой.

– Просто компания по торговле кормами и зерном. Без названия.

– Значит, ты никак не можешь проверить его.

– Да, не могу. Но он сказал, что фирма находится за пределами Гэри. Это может быть отправной точкой.

– Итак, клиент лгал тебе, вывел на Полли Гамильтон и Джимми Лоуренса. Далее, Полли Гамильтон знала тебя через Анну Сейдж. Значит, если Полли в чем-то и замешана, – следи за моей мыслью, Геллер, – она может допустить, что ты будешь пасти ее или попытаешься предупредить – через Анну Сейдж.

Я снова кивнул.

– И Анна Сейдж скормила мне историю с Диллинджером.

– И Анна Сейдж вывела Зарковича на тебя.

– Не могу этого отрицать.

– Возможно, тебя использовали для того, чтобыустановить – Диллинджер он или нет.

– Но зачем? Простой анонимный звонок мог бы все решить, если бы они позвонили копам или федам и сказали: «Мы думаем, что видели Диллинджера...» и так далее. И добиться того же результата.

– Я не могу объяснить этого, Геллер. Это ты детектив. Ты должен выяснить все мотивы. А я – я просто хорошо знаю театр и вижу этот спектакль.

Мы убрали посуду на кухне, и вскоре она уже спала рядом со мной. А я лежал с широко открытыми глазами и удивлялся, какая же она умница.

11

Следующее утро, в пятницу, я провел в своем офисе, уточняя по телефону кредитные способности полудюдижины возможных заемщиков. Эту работу я делал для розничной кредитной компании в Джексон-Парк. Она была пока единственной, за которую я мог получить хоть какие-то деньги. Но мысль о части наградных за поимку Диллинджера все это время не покидала меня.

Наступил полдень, и я уже подумывал о хорошем сандвиче, как вдруг ко мне вошел большой мужчина с лицом круглым, как луна, лет тридцати пяти, в сером костюме, такого же цвета шляпе и галстуке. Его лицо было тоже серым. И, казалось, что горячее солнце, прокоптившее за все эти дни жителей Чикаго, его не коснулось.

– Мистер Геллер? – спросил он, снимая шляпу.

– Да, – привстав, ответил я.

– Я Сэм Коули из подразделения расследований. Он прошел вперед и с хмурым выражением лица протянул руку.

Я поднялся из-за стола, чтобы пожать ее, потом жестом предложил сесть.

– Не возражаете, если я сниму пиджак? – спросил он. Очевидно, жара все же донимала его.

Я не стал возражать, так как сам был без пиджака, и этот момент соблюдения протокола показался мне излишним, но искренним. Со скользким Зарковичем все было иначе, он использовал хорошие манеры и обаяние как инструмент в своей работе. Коули был крупный плотно сбитый мужчина, который чувствовал себя немного неловко в общении с людьми. Или, по крайней мере, со мной.

– Я знаю, что вы разговаривали вчера с шефом Пурвином, – сказал он, бросив пиджак на спинку стула. На его рубашке под мышками растекались круги пота.

– Да, разговаривал с шефом Пурвином, – подтвердил я.

– Он проинформировал меня, что вы, возможно, видели Диллинджера.

– Это верно.

Он повертел в руках свою шляпу, держа пальцы на полях, словно крутил баранку автомобиля.

– Нам важна любая информация, какую вы можете предоставить.

– Я... передумал.

– Как это?

Я старался тщательно подбирать слова.

– Чувствую, что поспешил. Я много думал об этом сходстве, о том, может ли быть человек, которого я видел, Диллинджером.

Коули едва заметно покачал головой.

– Да, бывали ложные опознания. Я понимаю ваши колебания.

– Шеф Пурвин произвел на меня впечатление слишком резвого розыскника во всем, что касается Диллинджера. Боюсь, он выстрелит в тетушку Джемину, если вы вдруг покажете на нее пальцем и скажете: «Это Джон».

Мне показалось, что на губах Коули появилось подобие улыбки, но он тут же подавил ее и сказал:

– Шеф Пурвин не единственный в этом расследовании.

– Знаю, читал в газетах, что ваш босс Гувер поручил вам руководство этим делом. Коули поерзал на своем стуле:

– Этого... этого не могло быть в газетах.

– Я умею читать между строк. Ваш босс, мне кажется, умеет ладить с общественным мнением. Он не мог убрать Пурвина после Маленькой Богемии, иначе подорвал бы авторитет подразделения, поэтому вынужден был послать за вами.

Коули сделал широкий успокаивающий жест и сказал:

– Будь что будет – могу заверить, что любая информация, которую вы предоставите в наш офис – мне, не останется без внимания и не будет использована опрометчиво.

Он тоже тщательно подбирал слова. Я откинулся в кресле, разглядывая его. На первый взгляд этот человек мне понравился – большой, застенчивый медведь, который внушал доверие. Кроме того, он произвел впечатление человека вполне компетентного. Но я опасался, что его компетентность может быть сведена на нет некомпетентностью Пурвина.

– Я соблюдаю интересы моего клиента, – сказал я, – не думаю, что его нужно впутывать в это дело.

Лицо Коули стало жестким, и он ткнул в меня пальцем толщиной с сигару за двадцать пять центов.

– Если вы помогаете и содействуете скрывающемуся преступнику, мистер Геллер, не нужно укрываться условностями своей профессии. Вы не адвокат, а частный детектив. Вы отправитесь в тюрьму.

– Инспектор Коули, – ответил я, изобразив на лице как мне казалось, миролюбивую улыбку, – я не укрываю преступника. Мой клиент не Джон Диллинджер. А всего лишь разъездной коммивояжер и законопослушный гражданин, чья девушка тайно встречается с другим мужчиной.

Коули задумчиво кивнул головой.

– С мужчиной, который может оказаться Диллинджером.

На этот раз уже я указал на него пальцем.

– Вот это выражение мне представляется более точным. С мужчиной, который может оказаться Диллинджером. И, говоря откровенно, если бы я держал по этому поводу пари, то совсем не уверен, что спорил бы против.

Коули демонстративно поднял и опустил мощные плечи.

– Почему бы не прояснить это, выведя нас на этого человека? Мы поговорим с ним, выясним, кто он, проясним все это раз и навсегда.

Я покачал головой и продолжал:

– Последнюю неделю девушка моего клиента проводит с этим человеком дни и ночи. Если я приведу вас к нему, где уверенность в том, что ваш ретивый сослуживец не поприветствует очередью из автомата этого «мужчину, который может быть Диллинджером». У меня нет также уверенности и в том, что нервный Пурвин не распространит это приветствие и на девушку моего клиента.

Коули постарался не обратить внимания на вспышку моего сарказма и просто сказал:

– Может быть, лучшим способом воспрепятствовать этому будет ваше собственное участие в деле?

– Каким же образом?

– Вы продолжаете следить за этим человеком?

– Нет.

– Почему?

– Я выяснил, что требовалось моему клиенту, и выполнил обязательство перед ним. И, кроме того, может быть, вы действительно нашли кого-то в своей конторе, полной мальчиков из колледжа, кто уже смог добиться успеха, выследив меня.Хотя искренне сомневаюсь в этом.

Коули спокойно посмотрел на меня, затем усмехнулся:

– Я тоже сомневаюсь в этом.

Мимо прогрохотал поезд Эль, и мы сидели молча, выжидая, когда затихнет его шум.

Потом Коули сказал:

– У нас были контакты с теми, кто также имел ниточку к Диллинджеру.

– Это интересно.

– С теми, кто видел его на Норт-Сайд.

– Да?

– Да. Они из полиции, но не нашего штата.

– Правда?

– Это полицейские из Восточного Чикаго, штат Индиана.

– Вы шутите.

– Сержант Мартин Заркович и его капитан, человек по фамилии... запамятовал.

– О'Нейли, – помог я.

Коули, притворно удивившись, спросил:

– Вы знаете его?

– Знаю Зарковича. Не думаю, что когда-нибудь встречал О'Нейли, но слышал о нем.

– Что вы думаете о... хм... полиции Восточного Чикаго?

– В целом или в частности?

– И так, и так.

– В общем коррумпирована. В частности – Заркович.

Он улыбнулся и сказал:

– Теперь вы понимаете, почему мы можем использовать подтверждающий источник. В самом деле, если я смогу руководить этим всецело через вас, то буду чувствовать себя спокойнее. И шеф Пурвин тоже.

Это удивило меня.

– В самом деле? Что же создает мне такую надежную репутацию? – спросил я.

– Сравнение с Зарковичем, – невозмутимо сказал Коули.

Это заставило меня улыбнуться.

– Вам придется иметь дело с Зарковичем. Он коп. Почему бы в этом случае не подключить к делу Стеги?

Коули ответил не сразу.

– Слишком мало любви между нашим учреждением и полицией Чикаго. Точнее, мало взаимного уважения и стремления к сотрудничеству.

– Как я понимаю, именно это предопределяет ваше обязательное участие в деле.

– Я не так долго, только с апреля, нахожусь здесь мистер Геллер. Вы знаете это. Но мне потребовалось немного времени, чтобы понять, что чикагскую полицию не очень-то уважают.

– Значит, вы сотрудничаете с полицией Восточного Чикаго. Послушайте, в Чикаго все же естьнесколько хороших полицейских, в том числе Стеги. Я знаю. Но наверняка вы слышали, что он не очень высокого мнения обо мне. Несмотря на это, считаю, что с ним можно иметь дело, поверьте мне.

Коули встал, желая размяться. Он подошел к одному из окон и, глядя на Эль, произнес:

– Я слышал, вы честный человек, мистер Геллер.

– Более или менее, – сказал я.

Он улыбнулся, по-прежнему не глядя на меня.

– Это высокая оценка в Чикаго. У нас, хм... есть общий друг, вы знаете.

– Знаю. Элиот Несс.

– Значит, – продолжал Коули, – если я скажу вам кое-что не для записи, вы сохраните это в тайне.

– Я не репортер.

– А если репортер спросит вас, – он внимательно взглянул на меня, – или даже судья?

Я кивнул. Он вернулся к стулу, на котором сидел, сказал:

– Заркович и О'Нейли выставили несколько условий. Одно из них заключается в том, чтобы Стеги и чикагская полиция не были вовлечены в... захват Диллинджера.

– Почему вы сделали паузу перед словом «захват»? Он поколебался:

– Это связано с другим их условием.

– Понимаю. Вы согласились с ними?

– Пока еще нет. Вот почему мы хотим привлечь вас, мистер Геллер. Почему бы вам не помочь федеральным властям избежать контактов с запятнавшей себя полицией Восточного Чикаго? Почему бы вам не рассказать о том, что известно, и тем самым избавить нас от сотрудничества с типами вроде Зарковича и О'Нейли?

Я промолчал.

– Ладно, – сказал Коули, давая понять, что завершает разговор, – подумайте об этом. Но думайте быстрее. Потому что в любой момент может кое-что произойти.

– И провалиться?

Он медленно кивнул. Надел свой пиджак, шляпу.

– Ваша помощь будет оценена. Так что до завтра?

– Я все обдумаю.

– Почему бы вам не связаться с вашим клиентом, если обеспокоены тем, что его подружка может быть вовлечена в эту историю?

– У меня нет способов связаться с ним. Он сейчас в отъезде, сказал, сам отыщет меня. Но еще не объявлялся.

Коули пожал плечами.

– Но вы детектив. Как он нашел вас? По рекомендации адвоката, Луи Пикета.

– Скажите, инспектор. Вы, конечно, больше знаете о деле Диллинджера, чем я. Кто был адвокатом Диллинджера перед его побегом в прошлом году?

– Это было не в прошлом году, а в феврале, – сказал Коули. – И я удивляюсь, мистер Геллер. Вы говорите, что читаете газеты, а уж они-то порезвились, узнав, что Диллинджер нанял такого златоуста.

Я уже догадался, что он ответит на мой вопрос.

– Адвокатом Диллинджера был Луи Пикет, конечно, – сказал Коули и, кивнув мне, вышел.

12

Все жители Чикаго называют Ла-Саль-стрит не иначе как Уолл-стрит Запада. Здесь царствуют деньги и власть, если, правда, между ними существует какое-то различие. В этом деловом центре Чикаго, над гигантскими банками и маклерскими конторами, запрятанными в чрево небоскребов Ла-Саль-стрит, размещаются маленькие офисы, где трудятся отнюдь не политиканы и финансовые кудесники, но люди, также упорным трудом прокладывающие свой путь к деньгам и власти. Люди вроде адвоката Луи Филиппа Пикета.

В конце Ла-Саль, почти на пересечении с Вашингтон-стрит, расположен небоскреб из золотистого кирпича в котором на двадцать пятом этаже находился офис Пикета, выходящий на Сити-Холл.

В лифт, словно в раскаленную печь, вошли я, лифтер в униформе и двое парней в деловых костюмах. На мне тоже был деловой костюм. Все мы буквально варились в своем собственном поту. Но это была Ла-Саль, одно из немногих мест в городе, в котором появляться даже в жару в одних рубашках было не принято и считалось нарушением порядка. Конечно, для тех, кто направлялся в свой офис с кондиционированным воздухом, побыть немного в пиджаке не представляло особых проблем.

Офис Пикета, конечно, имел кондиционер. Этот парень постарался устроиться со всем комфортом. Приемная с белым ковром от стены до стены и черными кожаными креслами с хромированными подлокотниками вдоль стен из стекла и дерева выглядела очень современно. Из нее вели несколько дверей, на каждой из которых черными буквами было обозначено «ЧАСТНЫЙ». Волнующе красивая секретарша с копной белокурых кудрей, сидевшая за большим черным столом, окинула меня острым, деловитым взглядом, дав понять, что если ее привлекательность, возможно, и помогла ей получить эту должность, то она здесь находится, чтобы работать. В самом деле, в этот момент она печатала на машинке. На ней были очки в черной оправе, в которых она, возможно, не нуждалась, белая, мужского покроя блузка.

– Да?

– Я Натан Геллер. Вы не можете доложить мистеру Пикету, что я пришел поговорить с ним?

– У вас есть договоренность?

– Нет.

– Боюсь, что мистер Пикет очень занят. Офис не казался очень уж оживленным: кроме нас двоих, в этой приемной никого не было, и ни малейшего звука не доносилось из-за дверей с надписью «ЧАСТНЫЙ».

Вы только доложите ему, что я здесь, ладно? – сказал я и вежливо улыбнулся, дав понять, что ее красота меня не особенно интересует. А ее, могу сказать, это очень тревожило. Она принадлежала к тому женскому типу, что обижается на вас, если вы замечаете, что она красивая, но если вы этого не замечаете, обижается и за это. Она постучала в, дверь Пикета и вошла внутрь. Спустя минуту вышла, явно смущенная, но быстро скрыла свою растерянность, напустив на себя деловой вид.

– Он примет вас, – сказала она. Я привстал, но она жестом остановила меня, – через несколько минут.

И вернулась к пишущей машинке.

Я сел, взял полистать стопку журналов, лежащих на столике из хрома и стекла, «Сатардей ивнинг пост» за вторую неделю января. Разглядывая фото с изображением детишек, сооружающих снеговиков, хотелось увидеть и самого себя в снегоступах.

Тем временем секретарша ответила на звонок по внутреннему телефону, потом без всякого интереса взглянула на меня и сказала:

– Вы можете войти.

Этого разрешения пришлось ждать полчаса. Пикет сидел за столом, на котором лежали не очень убедительные груды бумаг. Зачем он заставил меня столь долго ждать, я не знаю. Но одно могу сказать с уверенностью: Пикет не был адвокатом того типа, который тяготеет к «бумажной» работе. Он никогда не учился в юридической школе, скорее всего изучал книги по юриспруденции, работая в качестве бармена и официанта. Это знали многие, и публика относилась к нему соответствующим образом. Менее известна была работа Пикета на подхвате в различных полицейских участках, где он разносил повестки адвокатам и залоговым поручителям в качестве стажера юристов, занимающихся делами жертв уличного движения. Подручные местных партийных боссов и политиканов, так же как и различные типы из преступного мира, обладали в те времена ценными связями, полезными для будущих адвокатов (ходили слухи, что он несколько раз пытался прорваться в адвокатуру, но пока не прошел). Работа в качестве официанта и бармена в придорожных закусочных, а позднее в тавернах и ресторанах Лупа и Норд-Сайда позволила Пикету приобрести хорошие и прочные дружеские связи со многими «полезными людьми». Одно из таких знакомств в свое время состоялось и со мной, если судить по тому, как этот маленький, коренастый мужчина встал улыбнулся и протянул мне руку. Я пожал ее, и он жестом предложил мне сесть в кресло напротив, что я и сделал, но он остался стоять.

Для мужчины маленького роста у него была внушительная фигура. Даже в этот теплый день (хотя в офисе был кондиционер) он был одет в костюм-тройку. Чувствовалось, что в одежде он явно подражает Кларенсу Дарроу[65].

– Рад снова видеть вас, – сказал он с обезоруживающей улыбкой.

Его яркие глаза, нос картошкой, узкий рот, темные круги под яркими глазами придавали ему напряженный вид и создавали впечатление чего-то мальчишеского и отцовского одновременно. Самым примечательным, однако, были волосы: цвета «перца с солью», они образовывали пышное волнистое сооружение высотой в три дюйма, а точнее, торчали дыбом.

– Тоже рад видеть вас, советник, – сказал я, чуть улыбаясь. Единственный раз я видел его в суде, на слушании дела об убийстве Лингла. Я давал показания обвинению, он был адвокатом защиты. По сути, мы оба были в одной команде. Оба помогали упрятать за решетку по ложному обвинению жертву Синдиката по имени Лео Броверс, клиента Пикета, который был выбран компанией Капоне в качестве виновного.

– Что привело вас сюда, мистер Геллер? – Он сел.

– Я хотел поблагодарить вас за то, что вы направили ко мне одного из ваших клиентов. Я, конечно, сделал все, что надо.

Он запустил руку в свою шевелюру.

– Не припоминаю, чтобы рекомендовал кому-нибудь обратиться к вашим услугам, мистер Геллер. Хотя мог это сделать. Вы хорошо поработали для меня и моего клиента в прошлом году.

Все мои дела с Пикетом по той работе проходили либо через посредника, либо по телефону.

– Вы так и не припоминаете, кого же рекомендовали мне?

Он пожал плечами и сладенько улыбнулся.

– Сожалею. Был бы рад оказать такую услугу, я в будущем это не исключаю. Однако среди моего персонала есть постоянный расследователь.

– Понимаю. Вы знаете некоего Джона Говарда?

Пикет задумался, потом покачал головой.

– Не могу припомнить.

– Он разъездной коммивояжер.

Пикет вновь отрицательно покачал головой.

– Он работает на компанию кормов и зерна. Его боссы дали вам его имя.

Пикет медленно отрицательно покачал головой. Я описал моего клиента. Луи Пикет снова покачал головой.

– Это нехорошо, – сказал я.

– Почему?

– Мистер Пикет, меня не покидает ощущение, что вам известен ответ на этот вопрос.

На круглом лице появилось ангельское невинное выражение, которое могло бы ввести в заблуждение большинство присяжных.

– Я действительно не понимаю, что вы имеете в виду, мистер Геллер, – сказал он.

– Это не так.

– Это так. Я не имею ни малейшего представления, чего вы добиваетесь.

– Ладно, я не оратор, не мое это занятие. Я всего лишь детектив, которому не нравится, когда его держат за дурачка.

– Никто так не думает, мистер Геллер.

– Я знаю, что сейчас вы представляете интересы Джона Диллинджера.

С улыбкой Пикет подтвердил:

– Это верно.

– В первый раз, когда я столкнулся с вами, вы защищали Лео Броверса, обвиненного в убийстве Джека Лингла... вашего друга. И в самом деле, вы были одним из последних, кто видел Джейка Лингла в живых. И все же вы защищали человека, обвиненного в его убийстве.

– Каждый имеет на это право. Так принято в Америке.

– А та работа, что я проделал в прошлом году для вас, – тогда ведь вашим клиентом был Аль Капоне.

Последовало легкое, ничего не значащее пожатие плечами.

– Да.

– А теперь вы представляете Джона Диллинджера Вы всегда представляете интересы гангстеров или воров?

Положив руки на стол, он улыбнулся, как ребенок и сказал:

– В наши трудные времена только у них имеются деньги, мистер Геллер.

– Не могу понять, почему вы помогаете раскрыть вашего собственного клиента. Наградные деньги значительны, но Диллинджер сейчас далеко не беден...

Пикет перестал улыбаться.

– Если вы предполагаете, что мой клиент, мистер Диллинджер, в этот момент находится в опасности, то это вряд ли можно считать новостью. Каждый страж закона в стране охотится за ним. Но я вряд ли предам моего собственного клиента, мистер Геллер. И если вы обладаете сведениями о какой-либо опасности, грозящей ему, то я буду весьма признателен за подробности.

– Вы очень ловки. Я дам их вам.

– Вы мне льстите, мистер Геллер.

– Позвольте вам кое-что сказать. Пикет. Я ушел из полиции в частный бизнес, меня тошнило от того, что меня все время вовлекали в разного рода жульничество. Мне это совсем не нравилось, равно как не нравится сейчас играть роль жертвы, особенно когда дело касается убийства. Я не в восторге от таких дел, в чем бы они, черт побери, ни заключались.

– Мне кажется, вы говорили, что вы не оратор, мистер Геллер.

– Да, не оратор. Но тот, кто решил использовать меня в последнем деле, совершает большую ошибку – я выдерну ковер из-под его ног. Уловили?

– Не понимаю, о чем идет речь.

– Вы знаете Анну Сейдж?

– Боюсь, что нет.

– Мартина Зарковича?

– Мне знакомо это имя.

– Полли Гамильтон? Джимми Лоуренса?

– Нет... нет.

– Понимаю. Вы намерены играть в остроумного и невинного. Прекрасно. И бродячий торговец, который пришел ко мне, просто воспользовался вашим именем.

Пикет встал, выглянул в окно, вниз на Сити-Холл, потом прошелся вокруг своего стола и присел на его краешек. С терпеливой улыбкой провел по своим волосам цвета перца с солью и сказал:

– Мистер Геллер, я фигура общественной значимости. И тот факт, что кто-то явился в ваш офис и назвал имя Пикета, не делает Пикета частью чего-либо.

Действительно, довод звучал весьма убедительно, и я постарался, чтобы этого не было заметно по моему лицу.

Но он все-таки уловил.

– Допускаю, что мог назвать ваше имя, как ценного расследователя, нескольким людям, которые, в свою очередь, могли передать его этому парню Говарду. Да, припоминаю, что действительно называлваше имя некоторым адвокатам, а также другим коллегам...

Теперь он зашел слишком далеко, я понял, что он фальшивит.

Я сказал:

– Почему вы не сказали, что происходит в действительности? Может, мне удалось бы подыграть вам. А теперь я способен взорвать все дело.

Сложив руки на животе, обтянутом жилетом, он спросил:

– Какое дело? Я встал.

– Подумайте об этом, Луи.

– О чем?

Я уже направлялся к двери, когда он окликнул:

– Всегда рад видеть вас, мистер Геллер. Заходите в любое время.

Секретарша в приемной подарила мне ледяной взгляд, и я вышел из офиса, размышляя, должен ли я поговорить об этом с капитаном Стеги, или, может быть, попытаться выложить все Коули, ему, наверное, будет интересно выслушать мой рассказ. Пурвина хотелось избежать любой ценой, уж слишком рьяно он рвался убить Диллинджера.

После прохладного комфорта в офисе Пикета лифт показался мне невыносимо душным. К тому же от лифтера тоже пахло не очень приятно.

Выйдя на улицу, я снял пиджак невзирая на то, что это была чопорная Ла-Саль, и перебросил его через плечо

В этот момент два здоровенных парня в костюмах и при галстуках подошли ко мне, улыбаясь, будто встретили самого Форда. Оба приветливо кивнули.

Один из них сказал:

– Мистер Нитти хотел бы встретиться с вами. Пройдемте. О'кей, Геллер?

13

Идти пришлось совсем недалеко – до ресторана «Капри» на Норд-Кларк-стрит. Всего лишь один квартал. Как и офис Пикета, «Капри» находился близко от Сити-Холла, где действительно обитали деньги и власть. Его большой, в клубах дыма, обеденный зал – стены отделаны панелями из необработанного дуба, диваны-кабинки обтянуты коричневой кожей – был заполнен только мужчинами: судьями, официальными лицами города, адвокатами, театральной публикой. Некоторые из них уже изрядно нагрузились: в ближайшей кабинке Джейк Эрви изображал, как он жует ухо Пэту Нэшу, в то время как Нэш был поглощен прожевыванием своей солонины с капустой. Мне показалось, что я видел Руди Валли, сидящего спиной за столом в дальнем левом углу, болтающего за бифштексами и отбивными с несколькими мужчинами, которые были, как мне показалось, театральными агентами и продюсерами.

Но я не видел Фрэнка Нитти, хотя всем известно, что он владеет «Капри» и держит здесь свой двор.

Мои мощные конвоиры вежливо провели меня через стеклянную дверь в маленький, выложенный изразцами холл возле лифта. Один из них, с глубокими ямочками на щеках от улыбок, нажал кнопку лифта. Когда лифт опустился, решетчатую дверь открыл лифтер, одетый в костюм и при галстуке, с бугром на пиджаке, выпиравшим под его левой рукой.

– Прохлопайте его, – посоветовал он сопровождающим.

Второй конвоир, без ямочек от улыбок, но с родинками на лице, спросил:

– Зачем, он без пиджака, где ему держать пушку?

Но пока он говорил это, другой парень все же прохлопал меня. Револьвера со мной не было, как не было ни ножа, ни бомбы. Только ключи от машины да зажим для денег с десятью долларами. Двумя пятерками. Все это, однако, он вынул из моих карманов, просмотрел и вернул обратно, улыбнувшись при виде зажима для денег, при этом ямочки на его щеках стали глубже.

– Чтобы наличность не свертывалась, да, дик[66]? – дружелюбно сказал он.

Он был слишком крутой, чтобы мне отшучиваться. Поэтому я просто ответил «да» и вошел в лифт. Они последовали за мной.

Мы поднялись на третий этаж, эти двое вышли первыми. Лифт не стал спускаться вниз, лифтер в костюме и с бугром от револьвера вышел из него и присоединился к нам. Мы находились в прихожей, отделанной тем же необработанным дубом, стены были голые.

Напротив лифта были двойные двери, в которые прошел улыбчивый с ямочками. Через секунду он вернулся и, придерживая дверь открытой, поманил пальцем.

– Мистер Нитти ждет вас, – сказал он.

Я вошел в кабинет, мои конвоиры остались в приемной.

Я оказался в большой столовой, в которой стояли накрытые скатертями столы, а вдоль левой стены – длинный банкетный стол.

Фрэнк Нитти сидел один за столом на четверых, в дальнем правом углу, спиной к стене и ел. Он оторвал взгляд от тарелки, улыбнулся и помахал мне рукой, в которой держал вилку. Затем снова опустил глаза на свою тарелку.

На паркетном полу не было ковра, мои шаги гулко раздавались в тишине зала, когда я плыл мимо довольно Удаленных друг от друга столиков к тому, за которым сидел Нитти. Он снова поднял на меня взгляд, привстал и кивнул на стул напротив себя. Я сел. Мы не виделись около года. Теперь он был без усов и выглядел тощим и немного постаревшим. Но по-прежнему оставался грубовато красивым мужчиной, со шрамами на лице. Гладко зачесанные назад волосы были разделены пробором. Бывший парикмахер, он всегда следил за прической и сейчас был безукоризненно подстрижен. Одет Нитти был в костюм и рубашку черного цвета, белый галстук украшала рубиновая булавка.

Он ел отварную говядину с маленькими ломтиками картофеля и кружками моркови, запивая все это молоком.

Должно быть, он заметил мою гримасу при взгляде на еду, поэтому сказал:

– Черт бы побрал мою язву. И это еще не самое худшее из того, что приходится есть в последнее время.

– Чтобы владеть рестораном, можно и пострадать, – ответил я.

Он слегка улыбнулся:

– Да. Может быть, я должен взяться за какую-то другую работу.

Я ничего не ответил, я нервничал. Казалось, я нравился Нитти, но коротышка был из тех, кто наводил страх.

– Геллер, – сказал он, – ты выглядишь старше.

– А вы совсем не изменились, Фрэнк.

– Чепуха. Я постарел лет на десять после того, как эти мерзавцы подстрелили меня в прошлом году. Если бы тебя там не было, и ты бы не заставил их вызвать скорую, я бы сейчас пребывал среди ангелов.

– Среди ангелов, Фрэнк?

Он нарочито пожал плечами:

– Я добрый католик. А ты еврей, Геллер? Ты больше похож на Мика[67].

– Я и то, и другое, но в то же время и ни то, и ни другое. Я ни разу в жизни не был ни в одной церкви, за исключением каких-то случайных свадеб и похорон.

Он ткнул в мою сторону пальцем и с ужасом сказал:

– Это нехорошо. Послушай, парень – прими, черт побери, какую-нибудь религию. Ведь ты не будешь жить вечно.

– Я должен это воспринимать как угрозу, Фрэнк? К нему вернулась улыбка, рубин на булавке галстука словно подмигнул мне.

– Нет, просто дружеский совет. Ты мне нравишься, парень. Ты сделал мне добро. Я такого не забываю.

– Вы вернули мне добро. Мы квиты.

– Может быть. Но ты мне нравишься и знаешь это.

– Что ж, приятно слышать.

– Я уважаю тебя. Ты обладаешь – как там называют это? – целостностью. Это качество присуще далеко не всем, понимаешь?

Я понимал, что он так считает потому, что я уволился из полиции после того, как два полисмена, охранники мэра Сермэка, вовлекли меня, ничего не подозревающего, в попытку покушения на жизнь Нитти.

– Ты парень что надо, – сказал он, подцепляя вилкой еду из немногих картофелин, – ты умный и честный, хотя не настолько честный, чтобы это создавало проблемы. И ты цельная натура. Вот почему ты мне нравишься.

Я решился на шутку.

– Это звучит как приветственная речь, – сказал я. – Может, нам лучше перейти к банкетному столу и пригласить присоединиться к нам тех ребят, что привели меня сюда?

Он стерпел это, даже снова улыбнулся, затем нахмурился и быстро сказал:

– Они не были грубы? Я сказал им, что ты будешь моим желанным гостем, чтобы не было никаких грубостей.

– Они не были грубы, Фрэнк. Где вы нашли этих ребят – в зоопарке Линкольн-Парка?

Он отпил молока и улыбнулся мне молочными усами, которые затем вытер толстой рукой; на безымянном пальце блеснуло золотое кольцо, весившее, должно быть, полфунта.

– Эти ребята выглядят здоровенькими, не так ли? – сказал он. – После нападения Сермэка я позаботился о надежной охране.

Трудно было понять, что под этим он имеет в виду: попытку покушения на него двух полицейских Сермэка или убийство мэра Сермэка в Майами прошлым летом, которое он организовал. Я не стал уточнять.

– Хочешь что-нибудь съесть? – спросил он. С утра я ничего не ел, но почему-то у меня и намека на аппетит не было, поэтому я отказался.

– Ты размышляешь, почему я пригласил тебя, – сказал он.

– Догадываюсь, Фрэнк.

Он удивленно посмотрел на меня и спросил:

– В самом деле?

– Думаю, Пикет специально продержал меня полчаса в приемной своего офиса, чтобы иметь возможность сообщить о моем визите и чтобы вы успели прислать за мной несколько человек.

Нитти не подтвердил и не опроверг этого, просто сказал:

– Ты влез не в свое дело. И я чертовски сожалею об этом.

Он воткнул вилку в мясо и сделал паузу, чтобы я мог что-нибудь сказать, но я промолчал.

Он съел кусочек мяса и продолжил:

– Это дело, которое близится к завершению... Веду его я. Но я, парень, администратор и не вникаю в детали, во всякую ерунду. Понимаешь?

– Это я могу понять, Фрэнк.

– Я не знал, что они тебя в него впутывают, но если бы знал, то не допустил бы этого.

– Кто они, Фрэнк?

– Не задавай вопросов, парень. Просто слушай. – Он сделал многозначительную паузу. – Я хочу, чтобы ты выкарабкался из этого дела, – сказал он. – Оставайся в стороне, и пусть все катится своим чередом.

Он снова принялся за свое отварное мясо.

– Это все, Фрэнк? – спросил я.

– Конечно. Если хочешь уйти, иди. Буду рад снова увидеть тебя.

Я заметил, что в разговоре со мной он тщательно и осторожно подбирал слова и выражения.

– Фрэнк, ведь мы говорим о том, чтобы подставить Джона Диллинджера, не так ли?

Он пожал плечами, пожевал, окинул меня взглядом, предупреждающим, чтобы я не заходил слишком далеко.

Но я решил пользоваться моментом и продолжать, чего бы это ни стоило.

– Есть определенный смысл в том; что вы и ваши люди хотели бы избавиться от такого парня, – сказал я. – Его появление в городе – а он, похоже, постоянно возвращается в Чикаго, – будоражит власти. Местную и федеральную.

Нитти кивнул, жуя.

Я сочувственно покачал головой.

– Копы и феды не могут всерьез приняться за Диллинджера и его ребят, не нанеся при этом ущерба деятельности вашей команды. Вопли публики из-за гангстеров вроде Диллинджера ведут к массовым арестам, а под них могут попасть и ваши люди. Нахождение Диллинджера на свободе создает большую угрозу вашей команде.

Нитти сощурил глаза и сказал:

– В декабре прошлого года при налете на одну квартиру на Фарвелл-авеню были убиты трое моих лучших людей. Там действовало подразделение Стеги по захвату Диллинджера. Эти сукины сыны, готовые, не задумываясь, нажимать на спусковой крючок, приняли моих ребят за Диллинджера и двух его приятелей. Застрелили их. Стеги не знал, что напал не на тех, пока через несколько часов не сняли с них отпечатки пальцев.

Нитти с отвращением отхлебнул глоток молока.

– Этому пора положить конец.

– И по этой причине вы решили покончить с Диллинджером?

– Будь осторожнее с вопросами, которые задаешь мне, парень, – я ведь могу и ответить на них.

– Ко мне сегодня приходил известный тебе фед Коули.

Нитти молча отодвинул свою тарелку. На ней еще оставалось немного пищи, но он уже съел столько, сколько позволял ему желудок.

– Мне кажется, – сказал я, – что он утряс это дело с Зарковичем, согласившись пристрелить Диллинджера вместо того, чтобы захватить его.

Нитти вытер рот салфеткой.

– Выходит, схватить Диллинджера недостаточно, – продолжал я, – он должен умереть.

Нитти прочистил горло.

– Позволь мне сказать тебе кое-что, парень. Довольно длительное время эти трахнутые разбойники могли благополучно удирать со своей добычей. Они действовали словно грабители поездов и почтовых дилижансов на Диком Западе. И какое-то время выходили сухими из воды. В действительности большинство из них были тупыми деревенскими парнями из Оклахомы, а думали о себе, что они Джесси Джеймс[68]. Потому что все, в чем они нуждались, – это быстрые дешевые автомобили много местных дорог и достаточное число убежищ. Они проносились по всей стране, а закон не мог даже пересечь границы штатов, чтобы настигнуть их. Такой несложный способ обогащения, не приносивший, правда, больших денег, мог использоваться только сосунками – фермерами и всякой деревенщиной. Это было их время, отдам им должное. Но это время все-таки прошло.

Он отпил немного молока. Казалось, он закончил свою речь, но я осторожно спровоцировал его продолжить.

– Вы имеете в виду, что их время прошло из-за федов, – сказал я. – Потому что теперь феды могутохотиться за ними, пересекая границы штатов.

Нитти кивнул и пожал плечами.

– Это так, в этом главное. И награда за их головы постоянно растет. Но времена меняются. Убраться подальше с добычей теперь возможно только с пальбой и кровью.

– Вы имеете в виду, что нельзя удирать с добычей, слишком часто устраивая бойни дня святого Валентина.

– Нельзя. И вы не можете убивать слишком многих Джеки Линглов. Публика любит делать героев из типов вроде Капоне и Диллинджера. Но когда дела становятся слишком кровавыми, то заголовки газет становятся слишком резкими, и публика набрасывается на вас.

– Фрэнк, ваша команда имела дела с этими разбойниками многие годы...

– Откуда тебе это известно?

– Известно. Я не затыкаю уши.

– Это хорошо. Продолжай в том же духе.

Я ничего не ответил.

Потом по какой-то непонятной мне причине он продолжил:

– Да, Аль Капоне испытывал определенную слабость к грабителям банков. Не спрашивай меня, почему. Пригороды. Цицеро, Мэйвуд, Молроуз-Парк. Они всегда были гостеприимны ко всем, кого знал Капоне. Там всегда скрывались воры.

– За деньги?

– Бесплатно только кошки рожают.

– Я полагаю, что некоторые краденые товары и «горячие» деньги воры также могли проводить через команду.

– Полегче, Геллер.

– И оружие, которое используют эти парни, особенно автоматы и взрывчатка. Все это должно было откуда-то поступать. И иногда, как в любом мелком бизнесе, они нуждались в деньгах, в краткосрочных займах. И ресурсы команды были естественным средоточием для этих нуждавшихся друг в друге группировок...

Нитти покачал головой, но не в знак отрицания, а, скорее, осуждая меня.

– Лучше нажми на тормоз, парень.

Он не злился, просто давал отеческий совет.

Я нажал на тормоз.

И тогда Нитти, не удержавшись, сказал:

– Некоторым лучше умереть, сынок.

Раз уж он со мной был столь откровенен, я решил продолжать.

– Ладно, если кто-то хочет, чтобы Диллинджера убили, то почему этот кто-то сам не убьет его? Почему надо прибегать к таким сложным уловкам, чтобы вынудить федов выполнить эту работу?

Рот Нитти растянулся в легкой загадочной улыбке.

– Вы оказались здесь. Геллер, из любопытства. Ничего другого. Не из-за клиента. Никакого клиента. Только из любопытства. А вы знаете, что случается с проклятыми сплетниками.

Я знал.

– Ты сделал свое дело, – сказал Нитти. – Повторяю, если бы знал, что они намерены втравить в него тебя, я бы это пресек. Но они уже это сделали. Что ж, ты сыграл свою роль, теперь уйди со сцены, отправляйся домой. И, черт побери, не становись у них на пути, будь в стороне.

– А если Коули или Стеги, или Пурвин привяжутся?

– Почему бы тебе в таком случае просто не рассказать им то, что знаешь, а дальше пусть события разворачиваются сами по себе.

– Вы думаете, что можно рассказать им о том, что я следил за Полли Гамильтон и Джимми Лоуренсом, и что Анна Сейдж сказала, что Лоуренс – это Диллинджер?

– Да. С этого началось и этим пусть закончится.

– Значит, я буду просто стоять рядом и пусть этот Лоуренс-Диллинджер будет убит?

Он предостерегающе поднял палец.

– Я не говорю, что кто-нибудьбудет убит. Но какое дело твоей заднице до того, что какой-то разбойник Хузиер[69] получит то, что он в любом случае когда-нибудь получит?

– Фрэнк, – сказал я, – когда я взвился оттого, что ребята Сермэка собирались напасть на тебя, то выдвигался такой же аргумент. Что Нитти – это парень, который рано или поздно, но в любом случае получит пулю, так, дескать, какого черта...

Он развел руками.

– Я владелец ресторана. Владельцев ресторанов не за что убивать, какой-нибудь проклятый разбойник ворвется, чтобы ограбить кассу.

– Я не хочу участвовать в этом.

– Хорошо, – сказал Нитти, – не участвуй. Он полез в правый карман своих брюк и вытащил зажим с деньгами. В верхней толстой пачке была полусотня. Он вынул ее, потом вторую. Затем положил мне на стол обе купюры – они легли передо мной словно ужин. Словно ужин из шести блюд.

– Я хочу быть твоим клиентом, – сказал Нитти.

– Неужели?

– Да, парень. Эти сто долларов – задаток. Я нуждаюсь в твоих услугах с сегодняшнего дня и до понедельника. У меня есть для тебя кое-какая работа.

– Какая работа, Фрэнк?

– Спать, – сказал он. – Отправляйся домой и спи. До понедельника.

Я поперхнулся.

Потом взял деньги, потому что не посмел не взять их. Добавил их к двум пятеркам в моем собственном зажиме.

– Этой встречи между нами никогда не было. Усек?

– Усек.

– Для тебя это непросто, парень, да?

– Да, – согласился я.

– Ты мне нравишься. В самом деле нравишься.

Так оно и было. Он заботился обо мне. Примерно так, как вы переживаете за персонажа популярного радиосериала, который слушаете. Но если завтра меня переедет трамвай, ночью его не будет мучить бессонница.

– Все о'кей, Фрэнк, теперь я ухожу?

– Конечно, парень. Ты не должен спрашивать моего разрешения, как тебе поступать. Ты самостоятельный человек. И это то, что мне в тебе нравится. А теперь иди.

И я ушел.

14

Находясь в тот день в своем офисе, я не мог удержаться, чтобы напоследок не проверить одну вещь. На дне моего соснового, в четыре ящика, шкафа для картотеки я держал несколько чикагских загородных телефонных справочников. Я достал справочник по Гэри, Индиане и заглянул в «Желтые страницы». Здесь были указаны шесть компаний, занимающихся зерном. Я позвонил в отделы кадров каждой из них, это заняло весь остаток дня, так как в каждом месте приходилось говорить с несколькими людьми. Это увеличило мой счет за телефон, но сделать это было необходимо. Среди сотрудников ни в одной из компаний Джон Говард не значился.

Другого я не ожидал. Теперь было ясно, что мой клиент – разъездной коммивояжер был жуликом, артистом, нанятым, чтобы меня втянуть в игру, которую затеяли Заркович и Нитти. Я чувствовал себя полным болваном. Для этого имелись серьезные основания.

Достав из кармана зажим с деньгами, я вынул из него две полусотни, которые получил от Нитти. Человек похрабрее швырнул бы Нитти их в лицо. Если бы я обладал той цельностью натуры, о которой говорил Нитти, я бы разорвал купюры на мелкие клочки и выбросил их в окно моего офиса или же отдал бы эти деньги на улице первому встречному. Но мне нужен был новый костюм, поэтому я пошел и купил его. Остальные деньги можно потратить на всякую роскошь вроде еды и телефонных счетов.

Часть денег Нитти я решил прокутить с Барни Россом и его девушкой Перл. Я дозвонился до него в «Моррисоне», и он сказал, что они собираются немного прогуляться, но никаких конкретных планов у них нет. Так что я заехал за ними и повез Перл в прелестном зеленом платье и Барни, надевшего синий галстук-бабочку, в мой любимый ресторан, «Стейки Пита». Этот ресторан находился на Дирборн, к северу от Рэндольф. Хорошенькая рыжеволосая Перл, поддерживаемая под руку Барни пыталась скрыть свое изумление, когда мы добрались до заведения: в неоновой вывеске, которая висела над навесом, перегорели все гласные, так что получилось «Ст.к. П.т.». Если заглянуть в окно, то можно было увидеть обыкновенную, выложенную белыми изразцами закусочную со столиками в один ряд. Но когда посетители входили внутрь и поднимались по ступенькам, то попадали в обеденный зал с кондиционерами, на стенах в рамках висели фотографии знаменитостей (включая фото Барни) с автографами Мэри и Биллу Ботэм, адресованными владельцам ресторана (я никогда не мог выяснить, кем был «Пит»). Сам же зал был длинным и узким, словно салон автомобиля.

Как только Перл начала узнавать знаменитостей (Эдди Кантор и Джорджи Джессел сидели вместе за одним столиком, а за другим – Руди Вэлли, сегодня я встретил его второй раз), она просветлела. Это заведение обслуживало публику из шоу-бизнеса, пресс-агентств, певцов, музыкантов, артистов, а также изрядное количество репортеров, торгующих всем этим. В этот вечер здесь были Док Дуайер из «Экземинера», Хэл Дэвис из «Ньюс», Джим Догерти из «Трибюн» и некоторые другие, кого я не узнал.

Разговор за нашим столиком шел вокруг мелочей – Барни сегодня водил Перл на Выставку, включая дневное представление Салли Рэнд, которое Перл нашла «бесстыжим», но при этом она как-то странно хихикнула. Я только слушал их, ноБарни внимательно наблюдал за мной и понял, что я в дурном настроении. Он также понял, что я позвонил и пригласил его и Перл прогуляться, пытаясь стряхнуть это настроение, но особого успеха пока в этом не достиг.

Принесли стейки, толстые, нежные, сочные, в растопленном масле, в качестве гарнира подали поджаренный по-деревенски картофель, редиску, зеленый лук, горошек и выложенные на стейки кружочки нарезанного бермудского лука. За весь день сегодня я не съел ничего, кроме глазированного пончика в кулинарии, что под моим офисом. Это было единственное, что я заставил себя съесть, когда возвратился от Нитти. Но я был голоден, и теперь атаковал редкостный стейк, словно врага. Перл, к счастью, не замечала моих скверных манер за столом, она была слишком занята собственной порцией фирменного «стейка Пита». Но Барни все еще наблюдал за мной.

На обратном пути спортивный репортер из «Тайме», чье имя я не мог припомнить, прицепился с вопросами к Барни. А я тем временем стоял и разговаривал с Перл на площадке лестницы.

– У Барни очень хороший друг, – сказала она.

– Это у меня очень хороший друг.

– Когда находишься в положении Барни, друзья, которых ты имел до того, как стать знаменитым, остаются настоящими. Таких Барни ценит.

– Вы собираетесь выйти за него замуж, Перл?

– Если он сделает мне предложение.

– Он это сделает.

Она мило улыбнулась, и я постарался ответить ей тем же. Но сомневаюсь, что моя улыбка получилась милой.

Я отвез их обратно в «Моррисон». Барни, когда они вышли из машины, нагнулся к окну со стороны водителя и, прежде чем я успел отъехать, спросил меня:

– У тебя все идет, как надо, Нат?

– Конечно.

– Хочешь, я забегу к тебе позднее и мы поговорим?

– Не надо, все о'кей. У тебя ведь до отъезда Перл всего два вечера осталось. Проведи свое время с нею,бездельник.

– Ты уверен, Нат?

– Конечно. А теперь иди, побудь со своей девушкой.

– Спасибо за ужин, Нат.

На аллее за зданием было место, где Барни разрешил парковать мой «шеви».

Мне повезло – машина здесь была в безопасности. Зимой, правда, в холодные дни, ее бывало трудно завести, но я все равно старался работать вне моего офиса. И как всякий, рожденный и выросший в Чикаго, я разъезжал на Эль в трамваях, не так уж часто пользуясь автомобилем.

Я остановился у «Барни Росс коктейль лоунж» и зашел выпить пива, воспользовавшись для этого проходом через кулинарию на углу. В баре незаконно торговали спиртным. Бар только казался закрытым, на самом деле он был открыт. Здесь я чувствовал себя спокойно, безопасно, уютно. В эти дни я редко занимал места в кабинках возле окон и сегодня вечером нашел местечко у стены.

После пива я выпил немного рома. Смягчающей волной в животе прокатилось тепло. Я почувствовал себя лучше. Тогда я выпил еще. Но слишком много. Салли собиралась заглянуть ко мне вечером после представления. Она сказала, что хочет посмотреть, как я живу, и, пожалуй, прийти ей было самое время, чтобы обнаружить кровать Мерфи и все такое. Правда, трезвым я встретить ее не мог.

Я поднялся по лестнице на свой этаж, прошел в холл, повернул ключом в замке, вошел. И тут в мой живот врезался чей-то кулак с такой силой, что я рухнул на колени и меня вырвало. Я услышал, как за мной захлопнулась дверь.

– На тебя попало? – спросил хриплый голос. Он имел в виду мою рвоту.

– Черт... да.

Чья-то рука скользнула по моей спине, а я все еще стоял, сложившись пополам, меня тошнило. Передо мной растеклась густая лужа из мяса, картофеля, редиски, горошка. Она пахла кислятиной и немного ромом.

Кто-то схватил меня за запястье и оттащил от лужи. «Значит, на них ничего уже больше не попадет», – подумал я. Я поднял взгляд... В офисе было темно, только неоновый отсвет проникал внутрь и бросал оранжевые отблески на смутный, расплывчатый силуэт человека в шляпе, стоявшего передо мной. Второй парень находился сзади меня. Он заломил мне руки и оттащил в сторону, хотя я все еще оставался на коленях. Парень в шляпе держал в руке что-то вроде куска гибкой трубы, которая медленно покачивалась, словно большой фаллос.

Парень замахнулся, и эта самая штуковина со свистом рассекла воздух. После такой демонстрации он обрушил ее уже на мою грудь.

Это оказался резиновый шланг.

– Мать твою! – прохрипел я. Сзади меня крепко держали за руки, поэтому я не упал.

– Прими это как мужчина, – произнес голос. – Прими свои лекарства...

Меня били резиновым шлангом по груди, животу, плечам. Но не по лицу.

Потом меня приподняли, поставили на подкашивающиеся ноги. А парень с неоновым лицом принялся обрабатывать мои ноги. Я принимал это как мужчина. Глаза готовы были вылезти на лоб от боли.

Сквозь невыразимую боль я слышал дыхание моих гостей и свист шланга. Казалось, это продолжалось долго, по крайней мере, минуты три – а затем я услышал чей-то голос.

Голос Барни.

– Барни! – закричал я, с трудом подняв голову. Барни заглянул в дверь. Ночной свет и слабые неоновые всполохи позволили ему, наконец, понять, что происходит. Он ворвался в комнату и уложил на пол того парня, который держал меня за руки. Он ударил его в живот. А я нашел в себе силы ударить второго, с резиновым шлангом, в физиономию с такой силой, что моя рука онемела. Он взмахнул шлангом, но я принял удар на предплечье, отбил его руку с шлангом в сторону и головой ударил его в лицо.

Звук, с каким он рухнул на задницу, показался мне сущей музыкой. Оранжевые блики все еще освещали его лицо, но отчетливо было видно, что оно превратилось теперь в сплошное кровавое месиво. Должно быть, я сломал ему нос. Я хотел ударить его в пах, но он поймал меня за ногу и оттолкнул к столу. Стол пополз, стукнулся о стену, телефон и настольная лампа с грохотом полетели вниз. И он, держась за свой сломанный нос, неуверенно направился к двери. Его перепуганный здоровенный приятель вцепился в Барни, пытаясь помешать наносить удары.

Парень с окровавленным лицом уже в дверях обернулся к своему коллеге и сказал: «Отшвырни его!» Тот толкнул Барни ко мне, и мы оба свалились на пол. Однако тут же он сам поскользнулся в моей блевотине и грохнулся в нее лицом, но быстро вскочил и дал деру. Как бы мне хотелось расхохотаться, но сил не было. Барни, медленно поднявшись, встряхнулся – сильно ударился о стол. Он попытался догнать головорезов, но к этому времени звуки их шагов в коридоре уже не были слышны. Подойдя к окну, он выглянул наружу.

– Черт, их кто-то ждет внизу с машиной. Они уезжают, проклятье!

Покачивая головой, Барни прошел по комнате и включил свет. Я все еще валялся около стола и, как тряпичная кукла, выглядел полным дерьмом.

Барни со сбившимся набок галстуком-бабочкой наклонился ко мне и осторожно ощупал мое лицо.

– Ты плохо выглядишь.

Я попытался улыбнуться, но не смог.

– Я беспокоился о тебе, Нат. Подумал, что будет лучше, если зайду и проверю, как ты. Полагаю, поспел вовремя.

Я что-то промычал.

– Нет, я собираюсь опустить кровать Мерфи, тебе лучше лечь, чтобы прийти в себя.

Я вновь промычал.

Потом Барни осторожно уложил меня поверх одеяла на кровать. Свет бил мне в глаза, и я отвернулся. Он отошел от меня, быстро поставил стол на место, поднял с пола телефон, настольную лампу и включил ее.

– Как бы то ни было, – сказал он, – ничего не сломано.

Необходимости в верхнем свете не было, и он выключил его. Потом прошел в ванную, смочил полотенце и освежил им мое лицо, единственное место, по которому меня не били; прикосновение мокрой ткани было очень приятным.

– В «Моррисоне» есть врач, – сказал Барни, – я позвоню ему и попрошу прийти.

Я попытался возразить, но рот был словно набит ватой.

Он уже поднял трубку, когда я сумел выдавить из себя:

– Не надо.

Он оглянулся на меня в изумлении, потом присел на край кровати:

– Не надо врача?

– Кости не сломаны, – сказал я, – только ушибы...

– Я думаю, тебе следует показаться врачу.

– Завтра.

Ему это не понравилось, но настаивать он не стал.

– Хочешь, вызову полицию? – спросил он.

– Это и былиполицейские.

– Полицейские?

– Резиновый шланг. Это копы. Из Восточного Чикаго, думаю.

– Хочешь, вызову чикагских копов?

– Они только поблагодарят... ребят из Восточного Чикаго.

Он грустно улыбнулся.

– В связи с этим ты говорил о своей работе? Что побеждаешь людей ударом своей головы?

– Не натянул... перчатку на свою голову, – с трудом ответил я.

– Не разговаривай больше. Отдохни. Он снова пошел в ванную за тряпкой, чтобы убрать блевотину. Как раз за этой уборкой его и застала Салли.

– Что, черт возьми, здесь происходит? – рассерженная и напуганная, требовательно спросила она.

Барни все рассказал.

Тут я отключился, а когда очнулся, они помогли мне встать с постели и выйти из офиса вниз в холл. Я благополучно миновал все ступени. Салли оказалась такой же сильной, как Барни. Тоже своего рода атлет. Танцовщица.

Потом они усадили меня на заднее сиденье такси.

Я слышал, как Барни спросил:

– Вы полагаете, все будет в порядке?

– Все будет хорошо. Я позвоню вам завтра. Салли тоже села в машину и сказала водителю:

– На Дрэйк, – и мы тронулись.

– Какого... – начал я.

– Ты останешься на ночь у меня, – сказала она. – Там тебя никто не потревожит.

Я опять погрузился в сон, с последней мыслью – как приятно она пахнет своей пудрой-тальком.

15

Звонил звонок.

Я медленно открыл глаза. Круглые хромированные часы на ночном столике Салли Рэнд показывали четыре часа дня. Лучи солнца лились сквозь прозрачные занавеси. Я купался в солнечном свете и боли.

Звонок продолжал звонить.

Я попытался сесть, но на это ушло время. Болело все тело. Ноющая, тупая боль окутывала меня. Рано утром, когда я проснулся, Салли накормила меня завтраком и дала аспирин. Оказывается, она давала аспирин и ночью, но я этого не помнил. Потом меня снова разбудили: приходил доктор – его вызвал Барни – и рекомендовал побольше аспирина и сон. Я и спал.

Звонок продолжал звонить. Я понял, что это не телефон, а звонок в дверь.

Пододвинув ноги на край кровати, я опустил их на пол. Боль усилилась, глаза слезились, но я даже не пытался их вытереть, потому что руки были избиты сильнее, чем ноги. Я взглянул на них, они были в темных синяках разных размеров. На мне были шорты и нижняя рубашка. Ноги, как я заметил, тоже были покрыты ссадинами и синяками. Большие сине-черные кровоподтеки – следы от ударов резиновым шлангом.

Звонок продолжал звонить.

Я встал. Ноги подкашивались, но я постарался не упасть, иначе уже не смог бы подняться. Двигаясь по мягкому ковру медленными, неуверенными шагами, превозмогая острую боль, я подошел к входной двери.

Глядя на нее и переговорное устройство со звонком, которым сейчас надо было воспользоваться, решил проверить, смогу ли говорить.

– Кто? – выдавил я. Выговорить это оказалось не так уж трудно. Голова у меня от этого сильнее не заболела, наверное, аспирин сделал свое дело.

– Инспектор Коули, мистер Геллер. Сэм Коули. Могу я поговорить с вами?

Я повернул ручку замка и приоткрыл дверь.

– Мистер Геллер? Можно зайти? – его круглое, мрачное, серьезное лицо под серой шляпой было влажным от пота.

– Опять жаркий день? – спросил я. Легкая улыбка промелькнула на его лице.

– Более жаркий, чем вчера.

– Это еще одна причина для меня не выходить из квартиры.

– Так могу я войти?

– Пурвин с вами?

– Нет. Я один и никто не знает, что я здесь. Я впустил его.

Боль снова вернулась и заполнила все мое тело от шеи до пальцев на ногах. Я чувствовал себя отвратительно.

Коули снял шляпу. На нем был тот же серый костюм, да и цвет лица не изменился. Он внимательно оглядел меня и медленно покачал головой.

– Господи, вы зверски избиты.

– Где-нибудь на Юге за обеденным столом меня не обслужили бы, не правда ли?

– Ваш друг мистер Росс сказал мне, что вас избили, но я не мог и представить...

– Как вы нашли меня? Через Барни?

Он кивнул.

– Когда сегодня утром я не нашел вас в офисе, пришлось всех обзвонить. Росс не стал мне говорить по телефону, где вы, так что я пошел к нему и уговорил дать ваш адрес.

– Он хорошо разбирается в людях.

– Это означает, что вы не собирались увидеться со мной?

– Нет, идти к вам я собирался. В любом случае хотел поговорить с вами, но хорошо, что вы сами пришли ко мне. Кое-кому не понравился бы мой визит к вам...

– Вы имеете в виду тех, кто избил вас?

– В том числе. Может, мы присядем? Или вы предпочитаете дождаться, чтоб я упал?

– О черт, извините... вы нуждаетесь в какой-либо помощи? – озабоченно спросил Коули.

– Нет. Позвольте с этим мне самому справиться. Давайте посидим на кухне. Это сюда...

В маленькой белой современной кухне на плите стоял кофе. Благословенное сердце Салли. Сейчас у нее дневное представление. Она танцует со своим пузырем.

Я сел за стол, а Коули по моей просьбе налил нам немного кофе. Он поставил передо мной чашку, сел и сделал глоток из своей.

С выражением отвращения на лице он сказал:

– Я знаю последствия избиения резиновой дубинкой, мне приходилось это видеть.

– Что ж, вы коп. Возможно, вам приходилось и использовать ее.

Он не стал отрицать этого.

– Приходилось, но не по отношению к невинному человеку.

Я рассмеялся, и смех болью отозвался во всем теле.

– Я слышал много определений, но «невинный» слышу впервые!

Коули хрипло захохотал.

– Более или менее невинным... Это были копы?

– Да, если я не ошибаюсь, ребята из Восточного Чикаго.

– Заркович и О'Нейли?

– Нет. Но уверен, что за этой акцией стоит Заркович. Он привел с собой в город каких-либо людей?

Снова на лице Коули появилось выражение отвращения, и он кивнул:

– Да, группу из четырех человек, не считая его самого и его капитана.

– Я не смог хорошо разглядеть тех мерзавцев, которые избили меня.

– Почему же вас избили, Геллер?

Я вздохнул и опять почувствовал резкую боль.

– Думаю, они не собирались меня убивать, просто хотели на несколько дней вывести из дела.

Я отхлебнул кофе, он был горячим, крепким, я любил такой.

– Для них я уже выполнил свою миссию.

– В чем она заключалась?

– Указать им на Диллинджера. В частности, установить контакт с вами, с федами. Коули раздраженно спросил:

– Вы намерены, в конце концов, рассказать мне обо всем? Хотя мне и так уже многое известно. Но хотелось бы услышать от вас подробности и знать ваши соображения.

– Расскажите мне тогда, в каком состоянии находится расследование по делу Диллинджера.

Он задумался, потом официальным тоном сказал:

– Несколько часов назад, в моем отеле «Грейт Норферн» на Дирборн, Мелвин Пурвин и я встретились с Мартином Зарковичем. – Он чеканил каждое слово, словно рапортовал начальству. – Мы договорились о встрече вечером с Анной Сейдж.

– И она собирается отдать вам Диллинджера? – прервал я его.

– По-видимому, да.

Я подумал, не дать ли ему адрес Джимми Лоуренса на Пайн-Гроув. Но вспомнил совет Фрэнка Нитти оставаться в постели. И вспомнил о резиновом шланге, рассекающем со свистом воздух. И сказал:

– Хочу рассказать вам, что, по моему мнению, происходит. Это мои предположения, поэтому пусть они останутся между нами. Вы согласны?

Он кивнул.

Я рассказал ему о разъездном коммивояжере, который явился ко мне. О том, как следил за Полли Гамильтон и Джимми Лоуренсом. Об Анне Сейдж. Обо всем, что привело меня к встрече с Пурвином.

– Контакт с Пурвином и был моей задачей в этом деле, – сказал я. – Детектив, работающий по частному делу, которому случайно удалось наткнуться на Диллинджера. Это куда лучше, чем если бы коп из Восточного Чикаго, вроде Зарковича, осуществил бы первый контакт. По сравнению с коррумпированной полицией Восточного Чикаго, копы Чикаго выглядят священниками. Ваши ребята знают репутацию Зарковича, и им не понравится, если инициатива будет исходить от него. Вчера вы прямо сказали, что предпочитаете иметь дело со мной, а не с ним, что вам нравится идея иметь меня в качестве независимого источника.

Коули снова медленно кивнул.

– Никаких сомнений. Вы убедительно изложили рассказ о Диллинджере.

– Принимаю. Теперь кто-нибудь, оказавшийся на моем месте, пошел бы скорее к капитану Стеги, нежели к Пурвину. Стеги имеет солидное имя в этом городе, в то время как Пурвин стал объектом насмешек после случившегося в Маленькой Богемии. Но хорошо известные всем мои былые расхождения со Стеги давали возможность легко предугадать, что я не пойду к нему с этой информацией. А если бы я все-таки пошел, то, скорее всего, получил бы пинка под зад.

– Вы говорите так, словно думаете, что существует какой-то... заговор. Что кто-то сознательно выбрал вас, чтобы все привести в движение.

– Именно так!

– Тогда кто же?

– Я точно не знаю, кто выбрал меня на эту роль. Возможно, Пикет. Но для меня вполне очевидно, кто запустил в действие всю эту машину.

– Кто?

Ярассказал ему о своей встрече с Нитти.

– Если команда Капоне хочет смерти Диллинджера, – сказал Коули, – почему бы им просто не убить его если они знают, где он скрывается?

– Верно, скорее всего, им это известно с самого начала. На Норд-Сайд ничего не происходит без ведома Фрэнка Нитти. А Диллинджер скрывался в этом году на Норд-Сайд несколько раз.

– Что означает...

– Что означает, он делал это с ведома Нитти и. более того, с его благословения.

– Вы думаете, Диллинджер связан с командой, и тогда...

Я пожал плечами. Это вновь причинило боль.

– Не уверен. И тем не менее, вспомните, что «Детское личико» Нельсон – бывший торпеда[70] Капоне. Они не в одной организации, но являются членами одного клуба.

– Каков же ваш вывод?

– Вывод сделал Нитти: «Некоторым лучше быть мертвыми». Он держит Диллинджера на поводке. И хотя Диллинджер имеет репутацию человека, который не вступает в перестрелку с полицией, но после неоднократных побегов из тюрьмы меры безопасности будут усилены, и Джонни больше не удастся вырваться из заключения.

– Тогда это тривиальный случай из серии «он слишком много знал».

Я кивнул, превозмогая боль.

– Вот почему они хотят, чтобы Диллинджером занялся Пурвин, который согласился на то, на что Стеги никогда не пойдет: застрелить Диллинджера, как только тот объявится. В конце концов ваш босс Гувер дал на это добро: «К черту захват. Убейте его».

Коули мрачно смотрел на свой кофе и молчал.

– Тут с самого начала действует Синдикат, Коули. Анна Сейдж – «мадам», а Синдикат всегда имеет свой кусок каждого борделя в любом городе. Заркович связан с группой Капоне уже в течение десяти лет. Он сборщик денег, посредник между борделями и разными преступниками. Луи Пикет, способный предать своего собственного клиента, у Синдиката в кармане. Нужно, чтобы я сказал вам по буквам: Фрэнк Нитти устраивает все так, чтобы вы для него убили Диллинджера.

Лицо Коули ничего не выражало, но глаза блестели гневом. Он резко спросил:

– Но почему, черт побери? Почему они не убьют его сами?

– Зачем посылать мужчину, если можно поручить грязную работу мальчишке?

– Не умничайте, Геллер.

– Это стиль Нитти. Вспомните убийство Сермэка. Весь мир думает, что в прошлом году в Майами «сумасшедший каменщик» пытался убить президента, а «случайно» вместо него убил мэра Чикаго. Но мы с вами хорошо знаем, что Сермэк и Нитти – заклятые враги, а Малыш Джо Зангара, сицилийский смертник, был послан убить Его Честь, что и сделал.

Коули ничего не сказал, но его лицо стало еще более серым.

– Не раздувать огонь – это девиз Нитти. И он раньше Капоне усвоил, как нервничает общество, когда начинается бойня дня святого Валентина. Так что пусть будет «неудачное» покушение на президента, и вместо него убит «Десятипроцентный» Тони Сермэк. Так пускай Мелвин Пурвин, джи-мен[71], бесстрашно снесет башку Джону Диллинджеру, что вызовет реакцию в прессе, но публика проглотит это и со временем успокоится.

– Это всего лишь ваше предположение.

– Не буду предполагать, как дружки-бандиты Диллинджера могут отреагировать на то, что один из них будет убит другой воровской шайкой. Кому нужна кровавая бойня с пальбой, которую развяжут типы вроде «Детское личико» Нельсона и эти ребята Баркеры? Ясно, что Нитти может выиграть эту битву малой кровью – Ценой жизней его людей. Так зачем в этом случае волноваться и идти на риск?

– Достаточно, Геллер.

– Взгляните правде в лицо, Коули. Вас используют и подставляют.

– Хватит.

– Ну, ладно. Это Пурвина они используют. Он поддается влиянию. В конце концов, Капоне и Нитти использовали его, чтобы Роджер Тоуи оказался в тюрьме

– Тоуи был виновен.

– Во многих делах, но не в киднеппинге, за который вы, ребята, осудили его.

– Я не согласен.

– Это свободная страна, Коули. Вы, как и все мы. действуете по своей собственной воле. Вы же не марионетки.

– Это не смешно.

– Я знаю. Но видеть, как Синдикат манипулирует вами, федами, это действительно смешно. Неужели вы в самом деле думаете, что «Желе» Нэш был случайно застрелен в бойне в Канзас-Сити? Конечно, и он, и мэр Чикаго – невинные жертвы.

– Вы несете какую-то чепуху. Геллер. В самом деле.

– Может быть. Но не в случае с Диллинджером. Я на этом деньги зарабатываю.

Коули держал в руке пустую чашку и нервно постукивал ею по столу.

– Может быть. Но не в этом суть.

– Не в этом?

Коули медленно покачал головой.

– Диллинджер – враг общества номер один. Он должен быть остановлен. И откуда приходит информация, которая может помочь остановить его, от кого, кто стоит за сценой, помогая нам достать его, – не имеет значения. Когда вы идете по пятам за кем-то вроде Диллинджера, самое главное – это взять его. И ничего больше.

– Понимаю. Вы отказываетесь отблагодарить Фрэнка Нитти, которому многим обязаны?

– Я ему ничем не обязан.

На лице Коули появилась гримаса.

– Да, ваши предположения могут оправдаться. Но это уже не имеет значения.

– Оттого, что Диллинджер причинил подразделению расследований так много неприятностей, принес так много разочарований, вы и хотите заполучить его любой ценой?

Коули печально ответил:

– Именно так.

Вот тогда я окончательно решил не давать ему адреса Джимми Лоуренса. Тогда-то я и решил выйти из игры и делать то, что хотели от меня Фрэнк Нитти и ребята из Восточного Чикаго. Оставаться дома. Отлеживаться в постели.

– Спасибо за кофе, – сказал Коули, вставая. – Я найду дорогу.

Он вышел в гостиную, но затем внезапно вернулся. С легкой улыбкой он сказал:

– Только не удивляйтесь, узнав, как это обернется.

– Не понимаю, Коули!

– Пурвин будет там не один, с ним буду я. А я не из тех, кто испытывает наслаждение, нажимая на спусковой крючок. И я не из тех, кто имеет дело с продажными полицейскими, настаивающими, чтобы я застрелил человека, на которого они меня вывели.

Я улыбнулся.

– Вы думаете, что сумеете взять Диллинджера живым?

– Попытаюсь. Если Фрэнк Нитти хочет его смерти, значит мистер Диллинджер знает нечто такое, что хотелось бы услышать и мне.

Он надел свою шляпу и ушел.

Я размышлял. Может, все-таки мне следовало дать ему адрес Диллинджера? Но с другой стороны, зачем волноваться? Фрэнк Нитти заплатил мне сотню долларов, чтобы я оставался в постели, и два копа из Восточного Чикаго придали мне дополнительный стимул резиновым шлангом, чтобы последовать его совету. Коули направлялся на встречу с Анной Сейдж, которая может дать ему адрес Лоуренса. А взамен получит свои кровавые деньги и паспорт из Департамента иммиграции. Ну и пусть она сделает это.

Я же должен заняться другим.

Хотя бы просто пообедать.

16

Я открыл глаза. Солнце пробивалось сквозь прозрачные занавески. Я лежал под покрывалом в постели Салли Рэнд. Салли в белом брючном костюме лежала рядом со мной поверх покрывала.

Она опиралась на подушку, курила и читала журнал «Вэнити фейр». Если меня не подводила память, то сегодня было воскресенье, а по воскресеньям у нее не было дневных выступлений. Местные ханжи не позволили бы это в воскресный день.

Я медленно сел в постели.

– Доброе утро, – приветствовала меня Салли, искоса поглядывая на меня с хитренькой улыбкой.

– Оно все еще продолжается? Я имею в виду утро.

– Да, еще несколько минут...

– Так уже почти полдень?

– Да. Как ты себя чувствуешь?

– Не так, как вчера.

– Да, и все-таки как же?

– Ко всему прочему у меня сегодня болит голова.

В ухмылке Салли можно было прочитать все ее предупреждения.

– Тебе не следовало вчера пить столько рома.

– Это была твоя идея.

– Нет, не моя. Ты послал меня за ним.

– Я?

– Да, я лишь предложила алкоголь в качестве обезболивающего. Ты же не стал пить ничего более цивилизованного, типа джина. А настоял, чтобы я принесла тебе именно ром.

– Мальчик болен, и за ним следовало ухаживать.

– Значит, ты вполне заслужил похмелье. Салли положила сигарету в пепельницу, стоявшую на столике рядом с постелью, и отложила журнал.

– Что еще у тебя болит?

Я покрутил плечи и поднял ноги.

– Да ничего, даже немного получше.

Салли откинула покрывало.

– Да, у тебя меняется цвет синяков. Черно-синие синяки на ногах стали лиловыми, по их краям появились желтоватые круги.

– Почему бы тебе не принять душ, – предложила Салли. – Я приготовлю полдник.

Я принял душ – сначала холодный, потом горячий и почувствовал себя гораздо лучше. У меня еще все болело, но дышать стало легче. Жутко трещала голова. Может, и к лучшему – похмелье заставляло мне забыть о другой боли. Я вышел из душа и растерся полотенцем. Нет, боль в теле не усилилась. В медицинском шкафчике рядом с раковиной я нашел коробочку с зубным порошком и новую зубную щетку. Почистив зубы, я почувствовал, что постепенно становлюсь человеком. Обернув вокруг талии чистое полотенце, я поковылял в спальню.

Новый костюм, купленный на деньги Нитти, был разложен на постели. Там лежали новая рубашка, шляпа, носки и нижнее белье. Похоже, мои друзья хорошо позаботились обо мне. Я надел белье и брюки с рубашкой и отправился на кухню, где Салли хлопотала над полдником. Уже приготовила омлет с порезанными овощами и сыром. Почему-то он напомнил мне о гарнире в «Стейки Пита», и я почувствовал легкую тошноту. Но тут же взял себя в руки. Салли ничего говорить по этому поводу не стал.

Я уселся за стол, Салли посмотрела на меня с материнской улыбкой.

– Барни принес твои вещи.

– У меня, конечно, мало друзей, но они настоящие, верные.

– Я принадлежу к ним?

– Сегодня ты и Барни открываете этот список. Если бы Барни не появился, когда эти парни «плясали» со мной, я бы лежал сейчас в реанимации.

Я засмеялся и снова почувствовал боль.

– Они не ожидали, что чемпион мира придет мне на помощь. У того мужика, которому он вмазал, наверное, до сих пор распухшая физиономия.

– Он хорошо о них позаботился, да?

– Нормально, если помнить, что он – легковес, да и они постарались смыться поскорее.

– Ты их знаешь?

– Нет, их имена не знаю. Это полицейские из Восточного Чикаго.

– Копы-полицейские?

– Да, Салли, ты читала сегодняшние газеты или кушала радио?

Она пожала плечами.

– В другой комнате есть воскресная «Трибюн», возьми, если хочешь посмотреть комиксы.

– Меня не интересуют комиксы. Как насчет радио?

– Слушала, а в чем дело?

– О чем говорилось в новостях?

– О жаре. Сегодня опять будет очень жарко. Вчера от перегрева умерло семнадцать человек, и сегодня объявили еще о шести.

– Как приятно сидеть дома, под кондиционером.

– Почему ты спросил меня об этом? Тебя же, наверное, интересуют не проблемы, связанные с жарой.

– Я думал, что там будет еще одно сообщение.

– О чем?

– О поимке Диллинджера.

Салли повернулась ко мне и посмотрела широко раскрытыми и испуганными глазами.

– Нат, почему бы тебе не попробовать как-то иначе зарабатывать деньги?

– Я подумывал было о балетных танцах в обнаженном виде среди разных шариков и дыма, но это место оказалось уже занятым.

Салли поморщилась, делая вид, что разозлилась.

– Ты пытаешься переменить тему разговора. Ты – умный, способный человек. Почему же сидишь в своем убогом крохотном офисе и занимаешься опасной работой?

Пожав плечами, ответил:

– Моя работа не всегда опасна. Не думай, что со мной каждую неделю происходят подобные волнующие встречи. Ты можешь, конечно, не верить, но еще никогда меня не отделывали резиновым шлангом.

Она отвернулась, перекладывая омлет со сковородки на тарелку.

– Многие могут прожить всю жизнь, и их никто и никогда «не отделает резиновым шлангом».

– Могу себе представить, как много они потеряли в своей жизни.

Салли поставила передо мной тарелку с омлетом и тарелочку с тостами.

– Может дать еще жаркое по-деревенски?

– Нет, этого вполне достаточно.

– Кофе?

– Лучше апельсиновый сок.

– Я только что его приготовила.

Салли достала небольшой белый кувшин из маленького холодильника и налила большой стакан сока. Стакан стал оранжевым в лучах солнца. Я отпил, сок был очень вкусный. И было очень приятно ощущать мякоть апельсина на языке. Кажется, похмелье проходило.

Но я на всякий случай попросил:

– Могу я еще заказать аспирин?

Салли улыбнулась.

– Сейчас подам.

Аспирин лежал на полочке буфета. Я принял две таблетки, запивая остатками сока. Салли села рядом.

– Мне бы очень не хотелось, чтобы с тобой что-нибудь случилось, – сказала она с серьезным выражением лица.

– Мне тоже хотелось бы, чтобы у тебя все было в порядке.

– Нат, ты живешь в своем офисе и спишь на складной кровати. Я это видела.

– А я видел людей, которые спят на скамейках в парках.

– Не пытайся меня смутить – я не сноб, и ты это знаешь. Но я могу определить, когда человек понапрасну расходует свои силы, – заметила Салли.

– Напрасно расходует?

– Да. Расходует зря свой разум, и потенциально – жизнь.

– Омлет очень вкусный. А ты уверена, что не хочешь покончить с работой в шоу-бизнесе и выйти за меня замуж?

– Ты просто невозможный, – грустно рассмеялась Салли.

– Мне многие говорили об этом. Послушай, Салли... у меня есть только одна специальность. Меня этому научили, и я умею только это. Надеюсь, что когда-нибудь смогу жить в приличной квартире, а не в офисе. У меня будет свое агентство с оперативниками, работающими под моим началом. Большой офис с хорошенькой секретаршей, с которой можно будет побаловаться, пока моя жена будет воспитывать маленьких Натов и Элен и сидеть дома.

Она улыбнулась, но уже не так грустно.

– Сейчас у меня маленький убогий офис, потому что я только начинаю свое дело. И сейчас царит эта чертова Депрессия,ясно?

– Да, Нат. Я не хочу давить на тебя. Наверное, это не мое дело.

Я погладил ее руку.

– Ты – мой друг, и это дает тебе право вмешиваться в мои дела до тех пор, пока я не попрошу тебя о другом.

Она насмешливо улыбнулась.

– Друг, ха-ха! Ты спишь со всеми своими друзьями?

Мне удалось выразительно пожать плечами и не скривиться от боли.

– Нет, только с тобой и Барни.

– Геллер, ты хочешь, чтобы тебя поколотили еще раз.

– Нет, нет. Омлет очень вкусный. Ты уверена, что о Диллинджере ничего не сообщалось в газете или по радио?

– Конечно уверена. Если бы поймали Джона Диллинджера, об этом трубили бы на каждом шагу. Разве я не права?

– Но его должны были схватить вчера вечером. Они встречались с Анной Сейдж, и та должна была сообщить им адрес или просто привести агентов к нему...

– Ты имеешь в виду Диллинджера?

– Да. Не понимаю, что там могло случиться.

– Может, что-то не сработало?

– Не исключено. Можно мне позвонить отсюда?

Я встал.

Салли и это не понравилось, но она разрешила.

В гостиной я сел в мягкое кресло у окна и набрал номер. Телефон был белого цвета и стоял на низком кофейном столике. На окне были откинуты занавески, и я выглянул, пока ждал ответа. Внизу увидел шоссе Лейк-Шор, раскинувшийся неподалеку парк. И все это выходило к синему озеру, на поверхности которого качались лодки и яхты. Лодки старались держаться подальше от береговой линии, подальше от подпрыгивающих на волнах голов купальщиков.

В трубке раздался молодой мужской голос.

– С вами говорит Харт из подразделения расследований...

В трубке слышался какой-то шум.

– Мне нужно поговорить с инспектором Коули.

– Он сейчас занят. Могу ли я вам помочь?

– Скажите Коули, что ему звонит Натан Геллер.

– Сэр, мы очень заняты, не могли бы вы...

– Скажите Коули, что с ним желает поговорить Натан Геллер.

Он некоторое время пытался осмыслить это требование, потом последовал вздох и еще одна пауза, пока он ходил за Коули.

– Мистер Геллер, – сказал Коули. – Давайте покороче, что я могу для вас сделать?

– Мне кажется, что у вас там слишком много народа для воскресного дня.

– Человек двадцать или тридцать, и сплошные волнения. Что вы желаете?

– Что случилось вчера вечером?

– Мне кажется, что вы не планировали ввязываться в это дело, тем более, когда игра пошла довольно странно.

– Коули, почему вы мне не говорите, что случилось вчера?

– Если вы звоните по поводу награды, то я попытаюсь организовать, чтобы вы получили частичное...

– Пошел ты со своей наградой, Коули, куда подальше!

Последовала долгая пауза, затем Коули сказал:

– Вчера мы встретились с Анной Сейдж, и она обещала нам доставить Диллинджера сегодня. Вот и все.

– Почему она не сдала его вам вчера?

– Она не собиралась встречаться с ним вчера. Она, Полли Гамильтон и Диллинджер сегодня должны пойти вместе в кино. В «Марбро». Вы знаете, что сегодня пойдет новый фильм?

– Какие глупости! Анна Сейдж знает, где остановился Диллинджер. Это шикарное место в Пайн-Гроув.

– Вы знаете, где он живет?

– Да.

Я продиктовал ему адрес и даже слышал, как перо царапало бумагу, когда он торопился все записать.

– Геллер, почему вы мне ничего не сказали раньше?

– Я уже говорил, что не уверен, что это именно Диллинджер, и не желал навлекать беду на другого человека. Я боялся, что вы можете взорвать беднягу в Кингдом-Кам только потому, что у него было две руки и ноги и еще глаза, как у Джонни.

– Ну, это точно Диллинджер.

– Не стану с вами спорить. Я только не понимаю, почему Нитти желает его смерти.

Коули не понравилось, что я напоминаю о роли Нитти. Я это почувствовал даже на расстоянии.

Потом он сказал:

– Мы ждем звонка от миссис Сейдж каждую минуту после чего отправимся в «Марбро». Там без перерыва идут фильмы. Наш план уже в работе, и у нас нет лишних людей, поэтому мы не отправимся по этому адресу. По крайней мере, сейчас.

– Вам решать.

– Повторяю, мы уже задействовали план в отношении «Марбро», посылали туда агентов еще вчера вечером, и у нас теперь имеются карты с указанием входов и выходов, пожарных лестниц и окружающих улиц. Как только позвонит миссис Сейдж, план начнет действовать.

– Почему бы вам не съездить в Пайн-Гроув и не проверить, дома ли сейчас Джонни. Или почему бы не устроить засаду в квартире Анны Сейдж?

Молчание. Мне показалось, что это было смущенное молчание.

– Геллер, это был план... начальника Пурвина, и... мистер Гувер его одобрил. Я доложу им об аресте на Пайн-Гроув. Но мне кажется, что нам следует довести до конца план Пурвина...

– Каким образом?

– У пожарных лестниц кинотеатра и по обеим сторонам от главного входа у нас расставлены агенты. Пурвин будет стоять с одной стороны, а Заркович – с другой.

Мне показалось, что так им будет удобно перестрелять друг друга и Диллинджера, если тот попытается скрыться.

– Мне показалось, вы говорили, что постараетесь поймать Диллинджера, а не пристрелить его, – сказал я.

– Геллер, вчера вечером мы встретились с миссис Сейдж в обстановке глубокой секретности. Мы ее подобрали на Норд-Сайд и повезли к потайному местечку у озера. Я был в одной машине с капитаном О'Нейлом, а начальник Пурвин и сержант Заркович с миссис Сейдж – в другой.

– Зачем вы мне это рассказываете?

– Дело в том, что теперь начальник Пурвин и сержант Заркович хорошо знают миссис Сейдж в лицо и смогут ее узнать... Меня не было с ними в машине.

– Боже мой! Вы представляете, сколько будет народу в кинотеатре, особенно в такую жару? Если вам придется стрелять, то под пули попадет не только Диллинджер, вы обязательно попадете в чью-то бабушку и пристрелите парочку десятилетних ребятишек!

– Геллер, я там буду и сам проконтролирую ситуацию. Даю вам слово.

– Коули, черт вас побери, я не ваша дерьмовая совесть! Делайте, что пожелаете.

– Мистер Геллер, извините меня... Мне нужно спешить на брифинг.

– Что? Малышка Мел будет объяснять вам, как он собирается обгадить все планы?..

– Мистер Геллер, мне не нравится ваша манера выражаться. Я – ревностный мормон...

– Мне все равно, но Мелвин Пурвин может загадить любую религию.

Коули прокашлялся.

– Сержант Заркович собирается представить нам полное описание внешности Диллинджера после его пластической операции.

– Ну да, может, заодно сержант Заркович объяснит, кто из его собственных «хирургов» из Восточного Чикаго отделал меня резиновыми дубинками?

Опять пауза.

– Я этому не верю.

– Конечно.

– Геллер, мне нужно идти. Вы уже лучше... себя чувствуете?

– Спасибо, лучше.

– Вам следует немного отдохнуть. Пусть на нас поработает полиция.

– Кстати, о полицейской работе. Какого черта вы не позволили капитану Стеги выполнять его идиотский план?

Снова тишина.

– Коули?

– Мы не желаем вмешивать в дело полицию Чикаго.

– Не вмешивать полицию Чикаго? Но Диллинджера собираются взять в Чикаго. Коули, это что-то новенькое. Как вы до этого додумались?

– Слишком много продажных полицейских, – ответил он. Но в его голосе уже не чувствовалось былой уверенности. – Мы не хотим, чтобы кто-то из них предупредил Диллинджера.

– Коули, не волнуйтесь по этому поводу.

– Почему?

– Если он прослышит о вашем плане, он не поверит.

Коули помолчал, потом хмыкнул. Я повесил трубку.

Почувствовав прохладную руку Салли у себя на плече, я посмотрел на нее.

– Все случится сегодня?

– Наверное.

– Но это действительно Диллинджер?

– Да.

– Иди ложись.

– Не знаю, смогу ли я снова заснуть.

– Кто говорил о сне?

Действительно, я чувствовал себя гораздо лучше, хотя телефонный разговор меня утомил, и я снова заснул. Когда проснулся, уже стемнело.

– Который час?

Салли, лежавшая рядом, посмотрела на часы.

– Седьмой час.

– Господи, я проспал всю жизнь.

– Ты должен выздороветь и нечего терзаться.

– Я не переживаю. Послушай, ты сегодня не работаешь?

– Работаю, мне придется уйти через час. Я отбросил покрывало.

– Пойдем в гостиную и послушаем радио. Мы сидели в гостиной и слушали радио, слушали все подряд, пока не начали передавать последние известия: жара, смерти людей от перегрева. Это были основные события дня.

– Когда ты изменил свое мнение? – спросила Салли.

– О чем?

– Что этот человек оказался не Диллинджером? Сначала ты думал по-другому.

– Я не был в этом уверен. Он лишь немного внешне напоминал Диллинджера, только немного.

– Тогда почему ты сейчас уверен, что он – Диллинджер?

– Потому что Фрэнк Нитти желает его смерти.

– Мне показалось, что ты говорил, что Диллинджер и Бойз были в хороших отношениях.

– Так было раньше, еще до того, как их припекло.

– Они смогут убить друг друга?

– В любое время, моя сладенькая.

– Но почему его собственный адвокат предал его?

– Пикет? Деньги. Страх наказания со стороны другого, более влиятельного клиента... Это Бойз, о котором ты говорила...

– Мне кажется, что адвокат и этот Бойз постараются найти способ избавиться от него, не убивая. Отправить, например, его в Мексику...

Я задумался.

– Что-то не так? – спросила Салли.

– Ты не устала от того, что пытаешься стать умнее меня?

Я встал, прошел в спальню и оделся.

Салли стояла в дверях и смотрела на меня. Она все еще была в брючном костюме.

– Что я такого сказала? – спросила она.

– Ты сказала, что, может, этот парень не Диллинджер.

– И?

– Может, ты и права.

Я поцеловал ее в щеку и выскочил из квартиры так быстро, как только смог.

17

Большая самодельная карта кинотеатра «Марбро» и его окрестностей была выполнена на оберточной бумаге жирным карандашом. Она висела на стене над столом Коули. Примерно дюжина агентов в рубашках с засученными рукавами и с кобурами под мышками столпились в большом офисе. Некоторые сидели на столах, многие курили, и электрические вентиляторы разгоняли дым по всему помещению. В распахнутые окна проникал прохладный вечерний воздух. Многие агенты провели здесь целый день, ожидая звонка Анны Сейдж.

Я придвинул стул и бросил шляпу на стол. Положив пиджак на колени, спросил:

– Еще не звонила?

Коули уставился на свой стаканчик с кофе.

На лице у него было написано разочарование, а глаза выражали усталость и скуку. Рукава рубашки были засучены, под мышкой торчала кобура, на шее болтался полосатый галстук.

– Хуже, она звонила.

– Черт. Когда?

– В шестом часу.

– И что же случилось? Он отпил кофе.

– Ничего. Нам пришлось послать людей в «Байограф».

– "Байограф"? Почему? Коули тяжело вздохнул.

– Она сообщила, что Диллинджер был у нее в гостях и что они выходят через пять минут и поедут или в «Марбро» или в «Байограф». Она не была уверена, куда именно.

– Вот дерьмо. «Байограф». Какие-то крапленые карты... Что вы думаете по этому поводу?

Коули рассказал, что сразу же отправил своих людей в «Байограф» в Норд-Сайд на разведку. Те вернулись, сделав план кинотеатра. Специальный агент поехал с Зарковичем в «Марбро», а Пурвин и другой агент устроили засаду в «Байографе». Каждая пара должна периодически звонить и докладывать, как идут дела.

– Все произошло полтора часаназад.

– Это самые долгие пять минут, – заметил я. – Если учесть, что они собирались пойти в кино пешком из квартиры Анны. Вы же знаете, что кинотеатр «Байограф» расположен рядом с ее домом.

– Знаю, – мрачно согласился Коули.

– Похоже, что сегодня ничего не случится.

– Похоже.

– Вот и хорошо.

– Почему?

– Я начал сомневаться, что Джимми Лоуренс – это Диллинджер.

Коули тяжело вздохнул. Казалось, ему хотелось сокрушенно вскинуть руки вверх, но сил для этого у него уже не оставалось.

– Вы что, снова начинаете свои сказки? Почему вы изменили мнение, Геллер?

– Я должен быть абсолютно уверенным, прежде чем спустить курок.

– Пока не возникнет необходимости, мы не собираемся никого убивать. Если это не Диллинджер, после ареста мы с этим разберемся.

– Мне казалось, что вы сами собирались проследить, чтобы никто не начал зря палить из пистолетов. Будучи опытным детективом, могу объяснить, почему вы отсиживаетесь здесь у себя за столом.

Коули отхлебнул кофе и сделал рукой успокаивающий жест.

– Я буду следить за тем, как его арестуют. Не волнуйтесь. Когда они выследят Диллинджера, то сообщат мне, и я сразу же поеду в тот кинотеатр, где он находится.

– Разве они не станут его брать?

– Наверное, нет.

– Наверное, нет?

– Если по обе стороны от входа будут стоять по два агента, мы предпочтем подождать, пока не прибудут все наши силы в нужный нам кинотеатр.

– И что? Будете его брать в темном зале?

– Возможно, если за ним окажутся свободные места; тогда мы сможем его схватить.

Я покачал головой.

– Не при такой жаре. Да сегодня ни в одном кинотеатре с кондиционером не останется ни единого свободного места.

Коули поднял брови.

– Тогда мы его арестуем при выходе из кинотеатра.

– Анна и Полли с ним?

– Да, и Анна Сейдж, и мисс Гамильтон.

– Полли знает о том, что происходит?

– Мы имели дело только с миссис Сейдж.

– Вы хотите сказать, что это делал Пурвин. Вы сами с ней не говорили.

Коули почесал уже седеющую голову. Не глядя на меня, сказал:

– Все так, но не в этом дело.

– Мне кажется, что, если сегодня что-нибудь произойдет, вам следует быть очень осторожным. Особенно, если разрешите парням из Восточного Чикаго принимать участие в задержании. Они будут частью вашей группы задержания? Все шестеро?

Коули посмотрел на меня с каменным выражением лица, потом медленно и недовольно кивнул головой.

– Я узнал об этом, заскочив сейчас в «Марбро». А где все остальные?

В его глазах появилась насмешка.

– В конференц-зале, в холле. С ними находятся некоторые мои люди. Они предложили им сандвичи. А что вы хотели бы побеседовать с кем-нибудь из присутствующих там?

– Да, эти двое в конференц-зале.

У меня вдруг страшно заболело тело.

– Им, наверное, там комфортно.

Коули попытался сделать вид, что ничего не понимает.

Я все же ему сказал:

– Думаю, они пойдут в «Байограф». В другом кинотеатре за девять миль к Вест-Сайду идет детский фильм. Конечно, если он предпочитает спать с Ширли Темпл, а не с Мирной Лой, тогда другое дело, и я во многом ошибаюсь.

Сексуальные ссылки на малышку Ширли Темпл не понравились порядочному мормону Коули. И вообще он показался мне раздраженным и усталым. Ему все надоело, а я – особенно.

– Мистер Геллер, вам здесь нечего делать. Почему бы не предоставить заниматься этим правительственным агентам.

– Прекрасная мысль. Мне как раз нужно отдохнуть и развлечься.

Я встал, надел шляпу и небрежно перебросил пиджак через плечо.

– Пойду, пожалуй, посмотрю кино, – сказал я, улыбнувшись.

Услышав это, он нахмурился.

18

Навес над входом в кинотеатр освещался гирляндой из маленьких белых лампочек, которые постоянно зажигались и гасли. Они шли рядами и образовывали круги, ярко освещая четкие крупные буквы:

БАЙОГРАФ

Ниже в свете других лампочек можно было прочитать главную приманку дня:

МЕЛОДРАМА НА МАНХЭТТЕНЕ

Звезды – Кларк ГЕЙБЛ и Вильям ПАУЭЛЛ

Рядом висел темно-синий плакат с надписью светло-синими буквами:

«Свежий прохладный воздух. Работает кондиционер».

Обещание прохладного воздуха в зале, а также приманка из голливудских звезд привлекли в кинотеатр много народу. Было восемь часов вечера, а следующий сеанс – в восемь тридцать. К кассе подходили парочки, целые семьи и иногда – одинокие мужчины и женщины. Купив билеты, они проходили в фойе, чтобы подождать начала сеанса в прохладе и отведать поп-корна и кока-колы.

На улице не было особого оживления. Уже стемнело, и над городом нависло небо с какими-то странными оранжевыми полосками. Вблизи кинотеатра не чувствовалось дуновения даже легкого ветерка с озера. Редкие машины проносились по Линкольн-авеню, прохлада забыла о городе. Холодком веяло, только когда двери кинотеатра открывались, впуская и выпуская зрителей.

У входа толпилось много народа. Люди, живущие в квартирах на втором этаже, над магазинчиками, расположенными вдоль улицы, открывали окна и высовывались, недоумевая, куда подевался знаменитый ветерок, дующий с озера в Чикаго. Рядом с кинотеатром было открыто кафе «Гетц кантри-клуб», чуть подальше торговали мороженым и прохладительными напитками. Все магазины, кроме тех, где торговали апельсиновым соком или мороженым и чем-нибудь освежающим, были уже закрыты. Разглядывая витрины, прогуливались подростки и молодежь. Парни были в рубашках с короткими Рукавами, а девушки в легких летних платьях. Гуляли парочками, но чаще можно было встретить небольшие группы девушек. Они хихикали, а за ними следовало такое же число развязных парней. Даже жара не могла пресечь их попытки познакомиться. Скорее, наоборот, жара вызывала какую-то лихорадочную активность молодых людей.

Я приехал с шиком на такси от Дрейка до «Бэнкерс билдинг», потом прошел пешком к своему офису, где сел в свою машину и доехал до Норт-Сайд. Я подумал было зайти в офис за оружием, но затем отказался от этой идеи, не хотелось навлекать на себя беду. У кинотеатра сегодня и так будет слишком много людей с оружием.

Я оставил машину на той же стороне, где был расположен кинотеатр, справа от входа в аллею. Чуть дальше по улице светилась реклама кинотеатра. Между ним и мною был бакалейный магазинчик, стоявший на углу у начала аллеи за кафе, что рядом с кинотеатром. Выйдя из машины, я вдруг вспомнил, что недалеко, в нескольких кварталах отсюда находится тот гараж, где на день святого Валентина происходила кровавая бойня. Как тесен наш мир!

Я шел за семейством – отец, мать, мальчик лет десяти и девочка примерно восьми лет. В такую жару родители взяли детей с собой в кино на поздний сеанс. Я как раз проходил мимо кафе «Гетц кантри-клуб», когда обратил внимание на странную машину, стоявшую у тротуара. Я заглянул в нее.

За рулем сидел Мелвин Пурвин.

Он прикуривал сигарету, рука дрожала. На нем были синий спортивный костюм и щегольская соломенная шляпа. Рядом с ним на пассажирском сиденье расположился агент из «Бэнкерс билдинг», который посмотрел на меня испуганными глазами.

Улыбнувшись, я приподнял руки на уровень груди и показал, что не вооружен.

Пурвин взглянул на меня, дымя сигаретой, нахмурился, словно хозяйка, у которой только что подгорел пирог, и подозвал меня. Я вплотную подошел к машине и улыбнулся ему.

– Привет, Мелвин.

– Геллер, какого черта вы здесь делаете? – выдавил он из себя, причем я заметил, что его южный акцент полностью исчез.

– Поскольку я оказался неподалеку, подумал, что стоит посмотреть на вас, – радостно заявил я. – На всякий случай сообщаю: я не Диллинджер.

Он открыл рот, а глаза загорелись злобой.

– Мне показалось необходимым подчеркнуть это, чтобы в меня не стреляли.

– Геллер, вы мешаете работе правительственных органов. Катись отсюда!

– Мелвин, мы живем в свободной стране. Мне захотелось сходить в кино.

Он посмотрел на своего компаньона, и вдруг в его речи снова зазвучали южные интонации.

– Агент Браун, почему бы вам не проводить отсюда мистера Геллера?

Я наклонился и, продолжая улыбаться, посмотрел прямо в лицо удивленному Пурвину.

– Правильно, пошли Брауна, я никогда еще не ломал пук правительственному агенту.

– Вы угрожаете...

– Обещаю вам скандал, какого никогда не показывали в фильмах, демонстрировавшихся в этом кинотеатре.

– Иди в кино. Иди к черту! – выдавил он из себя. Я пожал плечами.

– Где мне находиться и чем заниматься – это уже мое дело. Я могу стоять здесь и смотреть, как гуляет народ. Вы же понимаете, что детектив всегда может узнать что-то новенькое, если станет изучать людей.

– Сядь на боковое сиденье, – обратился Пурвин к Брауну.

Браун повиновался, Пурвин посмотрел на меня с перекошенным лицом и сказал:

– Садитесь со мной рядом, Геллер. Если вы тут оказались, – то лучше находиться под моим присмотром.

– Я после этого буду хорошо спать ночью, – сказал я.

Он показал мне пальцем.

– Садитесь в машину. Я сел.

– Мелвин, у вас хорошая машина.

– Заткнитесь и не приставайте ко мне.

Он внимательно оглядывал всех прохожих, но делал это так же незаметно, как парень, сидевший в первом ряду в бурлеске на Стейт-стрит.

– Послушай... Эй, Мелвин?

Не глядя на меня, он гаркнул:

– Что?

– Ты сейчас обожжешься.

Взглянув на сигарету, которая догорела до самых пальцев, он нервно подскочил и выбросил ее на асфальт.

– Мелвин, – мне стало его жаль, – не дергайся и успокойся.

Он посмотрел на меня, ожидая подковырки, но, не дождавшись, кивнул головой со вздохом и продолжил наблюдение. В дополнение к синему спортивному пиджаку с белыми пуговицами на нем были белые брюки и ботинки, из кармана пиджака торчал белый платочек с инициалами М. П. Пурвин был так же безукоризненно одет, как и Фрэнк Нитти. В стиле интеллектуальной элиты, а не манеры последователей Аль Капоне.

Мел еще раз взглянул на меня и в качестве жеста примирения спросил:

– Сигарету не желаете?

– Спасибо, нет.

Уже было восемь пятнадцать. Агенту Брауну пришлось выйти из машины и позвонить по телефону из кафе, чтобы доложить Коули, что никаких признаков Джона Диллинджера не обнаружено.

– Мелвин?

– Да?

– Я остановился в «Бэнкерс билдинг».

Он кивнул головой.

– Коули сказал нам, когда мы звонили ему.

– Он сообщил, что я могу здесь появиться?

Он снова кивнул.

– Коули посоветовал нам не пропускать тебя.

– А больше он ничего вам не говорил?

– Нет.

– Пока вы ведете наблюдение за проходящими людьми, я могу вам кое-что рассказать?

– Валяйте.

И я сказал ему, как Фрэнк Нитти с Луи Пикетом, Анной Сейдж и сержантом Мартином Зарковичем подставили человека, которого они назвали Диллинджером. Они отдали его нам на заклание.

Пурвин был на удивление спокоен, пока выслушивал мой рассказ.

– Многое из того, что вы говорите, кажется вполне логичным, – заметил Мел. – Вчера мы с Сэмом Коули беседовали на эту тему. Он мне признался, что его реакция на ваши... предположения... была следующей: нам наплевать, от кого мы получим помощь, чтобы захватить этого хищника. Лично я не считаю, что цель оправдывает средства. Но я также не считаю, что иногда помощь может прийти совершенно неожиданно.

Я не знал, что ответить на это, поэтому промолчал. Пурвин продолжал говорить, внимательно оглядывая людей, подходивших к кассе «Байографа», чтобы купить билеты.

– Я одного не понимаю, почему вы заявляете, что человек, которого мы сегодня выслеживаем, может оказаться не Диллинджером.

– Я не утверждаю этого, но такое может случиться. Фрэнк Нитти проделывал подобные штучки и раньше.

– Неужели Нитти, Пикет и все остальные думают, что у них этот номер пройдет? Я не верю, что они попытаются обвести нас вокруг пальца.

– В любом случае, вам следует подстраховаться.

Он на секунду прервал свое наблюдение и посмотрел на меня.

– Как?

– Не убивайте Джимми Диллинджера сегодня, и не позволяйте никому другому сделать это.

У него слегка искривился рот, и, отведя глаза, он снова стал оглядывать улицу.

– Мелвин, что не так? О чем вы умолчали?

Мы сидели одни. Браун еще не вернулся из кафе.

Пурвин с видом заговорщика, словно хотел сообщить мне страшный секрет, сказал:

– Понимаете... Сержант Заркович и капитан О'Нейли не являются достойными примерами слуг закона, могу вам в этом поклясться. Они сегодня отвели меня в сторонку...

Он замолчал и принялся опять дымить сигаретой.

– Что же?

Пурвин сделал выдох.

– Он... Заркович сказал, что хочет подойти к Диллинджеру после окончания сеанса и... сзади размозжить ему голову.

– Меня это не удивляет.

– Меня же это возмутило, и я сказал ему, что не позволю сделать такое. Но они продолжали настаивать, чтобы мы разрешили именно им «прикончить парня». Но я запретил делать это.

– Естественно.

– Мне хотелось бы сказать, Геллер, что я серьезно прислушиваюсь к вам. Стрельбы никакой не будет, если только ее не откроет сам подозреваемый. Но Диллинджер может сопротивляться, тогда уж ничего не поделаешь. В таком случае каждый участник задержания самостоятельно будет решать, что ему предпринять, чтобы защитить себя во время операции.

– Но только в том случае, если Диллинджер, или Лоуренс, или кто он там на самом деле, вытащит пистолет.

Пурвин кивнул головой.

– Я обещаю, в моем присутствии расправы не будет.

Эти заявления выглядели правильными и законными, но меня они не убедили. Нет, Пурвин был неплохим человеком, правда, немного надменным и напускающим на себя важность. Но он вовсе не был глупым и трусливым. То, что он сейчас нервничал, вовсе не означало, что он трусит. Всем свойственно нервничать в определенной ситуации. Но я не мог забыть мертвых людей в Маленькой Богемии. И это произошло в его присутствии и под его руководством. Кроме того, я подозревал, что он и даже «верный» мормон Коули на самом деле не отказались от плана Зарковича вышибить мозги Диллинджеру. И не верил, что только сегодня Заркович выступил со своим планом. Конечно, этот план существовал еще до того, как в пятницу обеспокоенный Коули появился у меня в офисе.

Наверное, Мелвин чувствовал, что не сможет контролировать одновременно и Лоуренса-Диллинджера и Зарковича и вообще всю ситуацию. И ему пришлось пойти на какие-то уступки Зарковичу, потому что тот имел контакт с Анной Сейдж. Ему также пришлось идти на уступки копам из Восточного Чикаго. Но я верил, что Пурвин не хочет, чтобы кто-то умирал. И еще я считал, что он не подходил для подобной работы.

Вернулся Браун.

– Нашего человека нет в «Марбро», не так ли? – спросил Мелвин.

– Его там нет, – ответил ему Браун.

– Он появится только здесь, если вообще появиться! – сказал я. – Мы находимся рядом с квартирой Анны.

– Знаю, – резко ответил Пурвин. – Черт! Где же они? Уже прошло почти четыре часа...

– По-моему, инспектор на грани взрыва, и может отказаться от этой идеи, – сказал Браун.

– И все-таки мне кажется, что все произойдет именно сегодня!

– Я тоже так считаю, – прошептал Пурвин и взглядом показал на мужчину в соломенной шляпе, золотых очках, в полосатой белой рубашке, сером галстуке и серых брюках. Рядом с ним шли две привлекательные женщины. Одна из них, шагавшая ближе к проезжей части, была Полли Гамильтон в бежевой юбке, белой блузке и белых босоножках. Она выглядела такой хорошенькой и счастливой в этот летний вечер!

Другая женщина в костюме из букле оранжевого цвета и белой шляпке шла рука об руку с Джимми Лоуренсом ближе к стенам зданий. Она тоже улыбалась, но более сдержанно.

Когда Анну осветили огни рекламы, ее костюм стал красного, а не оранжевого цвета.

Кроваво-красного цвета.

19

Остальные агенты прибыли в пять минут девятого. Оставив машины на Норт-Линкольн-авеню и на прилегавших к ней улицах, они заняли свои места. Мелвин Пурвин стоял справа от кассы, недалеко от стенда с фотографиями из «Мелодрамы на Манхэттене». Три агента прогуливались вдоль улицы, начиная прогулку слева от кассы до бильярдного зала. Хотя навряд ли интересующая нас группа после сеанса отправится именно в этом направлении – квартира Анны Сейдж находилась в другой стороне. Перед входом в кинотеатр стояло пять человек. Я вычислил, что двое из них были копами из Восточного Чикаго. Еще двое агентов расположилось у кафе, рядом с кинотеатром, двое – у бакалейного магазинчика, который был на углу у начала аллеи, и семь человек заняли места в самой аллее. Из них трое влезли по пожарной лестнице вверх, чтобы держать Диллинджера на прицеле, если тот соберется удрать по этому пути, ведь аллея прямиком вела к квартире Анны Сейдж.

На другом конце аллеи стоял человек, которого я никогда прежде не видел. Как мне сказали, это был капитан Тим О'Нейли из Восточного Чикаго. Старый потрепанный коп в очках в черной оправе с оспенными отметинами на лице.

Я смотрел на них через улицу, где под уличной лампой Коули устроил свой командный пункт. Еще несколько агентов прогуливались по Линкольн-авеню. Среди них был покоритель женщин – Заркович в черном костюме и соломенной шляпе.

Он курил сигарету в черном мундштуке. Коули не понравилось, когда он увидел меня.

– Оставайтесь на этой стороне улицы, – сказал он, ткнув в меня толстым пальцем.

– А мне все равно, – ответил я. – У меня нет оружия, и я не участвую в шоу Дикого Запада. Коули хлопнул кулаком по ладони.

– Здесь не будет никакого чертова шоу! Ясно?

– Ясно. Надеюсь, ваша кавалерия, которая кругами мечется вокруг форта, тоже это прекрасно понимает!

Возмущенный Коули сделал руками жест, как делает арбитр, чтобы игрок «остыл», хотя в данном случае, конечно, имел в виду другое.

– Не болтайтесь у нас под ногами. И вообще не вмешивайтесь, – сказал он.

– А вы знаете, что он не вооружен?

– Что?

– Да, я видел, он шел без пиджака. Если у него была «пушка», то он ее запрятал в задницу.

– Мне не нравятся подобные разговоры, мистер Геллер, вы весьма грубы.

– Мир наш тоже грубый, не так ли?

Я отошел от него и прислонился к стене здания.

Вскоре ко мне подошел Заркович.

– Какой теплый вечер. Геллер.

– Да, и будет еще теплее.

Держа руки в карманах, так что видна была золотая цепочка от часов, он широко улыбался. Затем покачался на каблуках.

– Мне казалось, Геллер, что вы в этом не участвуете.

– Как-нибудь я доберусь до вас и до ваших друзей поодиночке и продемонстрирую преимущество куска свинцовой трубки над резиновым шлангом.

Его лицо перекосилось.

Что вы хотите сказать?

Я промолчал. Он добавил:

– Я слышал, как Коули давал вам совет держаться подальше и не вмешиваться. Это хороший совет. Почему бы им не воспользоваться?

– Может, и воспользуюсь. Понимаю, что вы будете рады, если в меня угодит случайная пуля.

– О, у меня в жизни не так много желаний, исполнения которых хотелось бы больше всего.

Он покачал головой, отошел и сел в машину, припаркованную напротив места, где стоял его дружок О'Нейли.

Стоя у стеклянной витрины с фотографиями из фильма, Пурвин возился с сигарой, но пока он ее не зажигал. Зажженная сигара будет сигналом, что он опознал Диллинджера.

Он узнал Диллинджера в Лоуренсе сразу же, как только тот прошел мимо с Анной и Полли.

– Это он. Я его узнал, – сказал он мне и агенту Брауну.

– Неужели? – спросил я.

– Да. Я изучил все имеющиеся у нас фотографии Джона Диллинджера. Даже по затылку могу определить, что это он.

В это время Диллинджер покупал билеты у кассирши, а Анна и Полли, ожидая его, болтали друг с другом.

– Сколько у вас имеется фотографий затылка Диллинджера? – спросил я, но он не ответил.

Вскоре Диллинджер провел своих дам в зал. За ними последовал Пурвин, а потом и я. Он послал Брауна позвонить Коули, а меня попросил, действительнопопросил помочь обыскать кинотеатр. Мы купили билеты у девушки в стеклянной будке (никто в кинотеатре не знал о засаде) и вошли в фойе. Нас приветствовали прохладный воздух и запах поп-корна. Но мы не увидели там ни Лоуренса-Диллинджера, ни его леди. Войдя в зал, мы прошли по проходам вдоль рядов кресел. Я пожалел, что не взял с собой оружия. В темном зале было прохладнее, чем в фойе. Зрители смотрели на экран, где Микки-Маус танцевал на ферме с какими-то животными. Он разговаривал визгливым голоском, немного напомнившим мне голос Мела.

В зале не было свободных мест.

Мы встретились в фойе.

– Вы его видели? – спросил меня Пурвин.

– Нет, а вы?

Он покачал головой.

– Я надеялся, что увижу их, а также отыщу свободные места позади.

– Вы знаете, чего желают люди в аду. Пурвин кивнул.

– Мне тоже не помешает освежиться.

Он подошел к питьевому фонтанчику и сделал несколько глотков. Я последовал его примеру, а потом мы снова вышли на жаркую улицу, где и остались, поджидая подкрепления. Я понимал, что моими услугами пользовались, кажется, в последний раз.

Всю улицу заполонили мужчины в шляпах и пиджаках. Остальные пешеходы и водители машин были в рубашках с короткими рукавами и в кепках. Агентов невозможно было не заметить. Я обратил внимание, что девушка в кассе, хорошенькая молоденькая блондиночка, выглядела страшно испуганной.

Я подошел к Коули.

– Что вам нужно? – спросил он, не глядя на меня.

– Девушка в кассе напугана, почему бы вам не сказать ей, что вы полицейские?

– Геллер, не лезьте не в свое дело.

– Она, наверное, решила, что вы – сборище громил. И она не слишком ошибается, по крайней мере в отношении парней из Восточного Чикаго. Она думает, что ее сейчас станут грабить. Вам должно быть известно, что за последнее время было ограблено несколько кинотеатров.

– Нет, мы этим не занимались.

– Приятно, что вы не занимаетесь такой мелочью. Коули, хочу вам пожелать успехов во всех ваших начинаниях.

И я снова отошел на свое прежнее место.

Через несколько минут я увидел, как девушка, продававшая билеты, разговаривала с усатым мужчиной в белой рубашке и с бабочкой. По виду это был типичный менеджер. Он кивнул головой и сразу же исчез. Никто из агентов ФБР не обратил на это внимания.

Через пять минут синяя машина с надписью белыми буквами «Отделение полиции Чикаго» подъехала к кинотеатру. В машине сидели два копа. Из-за жуткой жары на этой неделе им разрешили работать не в форме. На них были только форменные фуражки и синие брюки с синими рубашками с бляхами на груди. Парни, видимо, подъехали из близлежащего отделения полиции, что на Шеффилд-авеню. Внешне они выглядели жестокими и сильными. Один из них выскочил из машины, держа в руках пистолет.

Заркович подбежал к нему еще до того, как тот успел выйти на тротуар.

– Это федеральная засада, коп, – пояснил Заркович, – двигай отсюда.

Чикагскому копу это не понравилось, но вмешался более дипломатичный Коули и показал полицейскому свое удостоверение. Он подтвердил, что здесь действительно велось наблюдение.

– Мы будем благодарны, если вы уедете отсюда, – сказал Коули, – иначе у нас сорвется операция. Полицейский поморщился.

– Ладно. Они уж наверняка никогда не заметят вас в этих костюмчиках! Бог ты мой!

Они сели в патрульную машину и укатили. Я подошел к Коули и сказал:

– Вам нужно было бы им сказать, что ждете Диллинджера.

Начальник Пурвин настаивал не давать никакой информации и не привлекать к этому делу чикагских копов, – ответил Коули. – Анна Сейдж ужасно боится, что кто-нибудь из полиции предупредит Диллинджера.

– Как это может случиться на этапе операции? – воскликнул я. – Телепатия?

Коули злобно посмотрел на меня. Я отошел и опять прислонился к стене здания, где располагалась парикмахерская. Мне хотелось сесть в машину и уехать – я уже ничего не мог изменить в сложившейся ситуации. Только надеялся, что мое присутствие станет неприятным напоминанием Коули и Пурвину по поводу их обязательств. Пока я здесь, они оба должны будут сдерживать копов из Восточного Чикаго, прикладывая много усилий, чтобы их жертва осталась живой. Я сказал Коули, что я – не его «совесть». Но сейчас пытался надеяться, что смогу сыграть эту роль.

Прошло достаточно много времени. Я не очень страдал от жары, так как на мне не было пиджака, в отличие от этих агентов. Некоторые из них просто купались в поту. Даже через улицу я видел, как капли пота катились по лицу Пурвина, словно слезы на лице плачущего ребенка. Он постоянно вытирал лицо платком с вышитой монограммой. Время от времени вынимал пистолет и проверял, заряжен ли он, и каждый раз, как ни странно, оказывалось, что он заряжен.

На моих часах было уже половина одиннадцатого, и люди не торопясь стали покидать кинотеатр. Наверное, не хотелось расставаться с прохладой «Байографа» и выходить в душную чикагскую ночь.

В толпе я разглядел Джимми Лоуренса вместе с Полли и Анной. Он прошел мимо Пурвина, стоявшего у стенда с фотографиями из фильма. Мне показалось, что он посмотрел на Пурвина и быстро отвел взгляд. Интересно, не обмочился ли Мелвин после этого?

Толпа постепенно и неохотно покидала зал и медленно расходилась. Некоторые садились в машины, стоявшие вдоль Линкольн-авеню. Другие пересекали улицу и шли как в моем направлении, так и в направлении Коули и его команды.

Агенты в пиджаках постепенно растворялись в толпе, и уже не бросались в глаза. Лоуренс-Диллинджер еще не вышел из пространства между кассой и стендом с фотографиями, поэтому агенты пока не могли его вычислить. Те из нас, кто стоял на противоположной стороне улицы и у кого был хороший обзор, не могли видеть всех агентов. Я обнаружил, что некоторые из них просто глазели на хорошеньких девушек. Этих парней из ФБР, наверное, больше интересовали именно девушки, а не Диллинджер.

Наконец народу стало совсем мало, и Джимми Лоуренс со своими дамами вышел на тротуар.

Мелвин Пурвин стал заметно нервничать и уже трижды пытался зажечь сигару, чтобы подать сигнал. Наконец ему это удалось.

Со своего места я хорошо видел, как все происходило в дальнейшем. Агенты закружились вокруг Диллинджера, как мухи возле капельки меда. Он их не видел. Он шел медленно, как бы совершая воскресную прогулку (действительно, сегодня было воскресенье, но уже было поздно, и совсем поздно, для Лоуренса-Диллинджера). Они прошли мимо кафе, бакалейного магазинчика и приблизились к аллее, где в машине сидел Заркович. Выскочив из нее и перебежав улицу, свободную от машин, он швырнул

Лоуренса, или Диллинджера, или кто он был на самом деле, лицом на асфальт, оттолкнув обеих женщин. Те сразу отбежали в сторону. По крайней мере, это сделала Анна, потащив за собой за рукав Полли. В этот момент Заркович выстрелил. Стрелял еще кто-то. Мне показалось, что это был О'Нейли. Они стреляли в лежавшего на асфальте человека. Выстрелы угодили ему в спину и в шею, тело дергалось и извивалось, словно рыба на песке.

Я перебежал улицу. Несколько машин с визгом затормозили. Они тормозили не из-за меня, просто водители услышали крики и выстрелы.

Кричали две дамы Лоуренса. По их ногам текла кровь от ранений в результате рикошета пуль. К тому времени, когда я добежал до них, одна из женщин упала рядом с моей машиной. Кто-то нагнулся, чтобы помочь ей.

Тело убитого тут же окружили агенты и копы из Восточного Чикаго. Когда они перевернули тело на спину, все увидели в мертвой руке пистолет 38-го калибра. Я подошел поближе и услышал, что толпа повторяла: «Убит Диллинджер! Они убили Джона Диллинджера!»

Его лицо было изуродовано двумя пулями. Ничего не видящие глаза были открыты. Разбитые очки криво держались на переносице. На голове все еще была соломенная шляпа, в полях которой темнела дырка от пули. Я наклонился над ним и коснулся лица, пытаясь что-то разглядеть.

Рука Зарковича оттащила меня назад.

– Убирайся отсюда. Геллер!

Еще чья-то рука сзади вытащила меня в аллею, откуда возвращались люди, чтобы поглазеть на убитого.

Только две женщины бежали подальше от случившегося, держась за руки, словно школьницы.

Это были Анна и Полли.

Я снова вернулся к телу, где собралась уже приличная толпа.

– Это был Диллинджер, -повторяли они. – Они убили Диллинджера!

Женщины наклонялись над трупом, обмакивая платочки и даже подолы платьев в лужу его крови. Охотники за сувенирами...

Пурвин оказался в толпе, он был зол.

– Убирайтесь, – приказывал он. – Убирайтесь отсюда!

Толпа начала расходиться. Пурвин перепугал их – ведь он держал в руках пистолет. Его пиджак был без пуговиц. Они отлетели, когда он рвал из-под него пистолет в попытке задержать Диллинджера. Но он не успел ни разу выстрелить.

Заркович и О'Нейли сделали свою работу. Появился Коули и приказал своим людям оградить тело.

– Уберите отсюда всех этих упырей, – сказал он. Я снова подошел к телу и посмотрел на него. Рядом со мной стояли Пурвин и Коули. Они посмотрели друг на друга, потом глянули на меня. Казалось, что им передо мной было неудобно.

– Я хотел взять его живым, – сказал Пурвин. – Но он вытащил пистолет.

Соглашаясь с ним, Коули кивнул головой и показал на пистолет в мертвой руке.

– Вы сами это видите.

Пурвин наклонился к телу. У него на голове была точно такая же соломенная шляпа, что и на мертвеце. Казалось, что Пурвин смотрит на свое страшное кривое отражение в зеркале.

– Никаких сомнений – это точно Диллинджер. Но он подвергся основательной пластической операции. На лице уничтожены все особые приметы. Хирург прекрасно поработал.

– Проверьте его карманы, – сказал Коули. Пурвин сделал это и нашел семь долларов и восемьдесят центов, а также золотые часы.

Пурвин, держа деньги в руках, промолвил:

– Вот плата за преступление. Коули взял часы и открыл их крышку. Там была маленькая фотография. Он показал ее Пурвину. Тот заметил:

– Это старая любовь Диллинджера – Эвелин Фрешетт. Это точно.

Коули кивнул головой.

Я посмотрел на фото. Это была Полли Гамильтон.

Несколько чикагских конов в форме, в синих рубашках со значками, пробились через толпу.

– Итак, это – Джон Диллинджер, – сказал один из них, глядя на убитого.

– Да. Что нам теперь делать? – спросил Пурвин. Копы посмотрели друг на друга, потом на Пурвина.

– Кто здесь начальник? – спросил один из полицейских.

– Я, – хором ответили Пурвин и Коули. Полицейские покачали головами, и один из них сказал:

– Я вызову перевозку трупов.

Через несколько минут пришла машина. Мертвеца положили на носилки и задвинули в глубь фургона. Туда же сели Пурвин и несколько агентов ФБР. Коули остался. Толпа не расходилась. Я тем временем прошел к своей машине.

В толкучке у кафе я налетел на парня в мягкой шляпе с повязкой на носу. При свете неоновой рекламы его лицо было оранжевым. Я ударил его по почкам так сильно, как только смог.

– Ух, – выдохнул он и грохнулся на асфальт. Вокруг стал собираться народ.

Я дал ему ногой по ребрам и продолжал избивать. Еще один коп из Восточного Чикаго оказался рядом. У него было лицо, распухшее благодаря моему другу Барни Россу. Он пробивался через толпу, чтобы увидеть, что я вытворяю. Попытавшись ударить меня, он задел какую-то женщину. С ней был крупный мужчина. Наверное, ее муж. Он пару раз заехал копу по физиономии.

Толпа была слишком велика, но дело дальше не пошло – свалки не получилось. Я уселся в машину, и мне было приятно, что справедливость хоть немного, но восторжествовала.

Но когда я отъехал от кинотеатра, мне стало не по себе от охватившего чувства стыда. Я видел, как все случилось, и ничего не смог сделать, чтобы предотвратить убийство. Может, просто я глуп и мне не хватало храбрости или жесткости.

Сегодня умер человек, которого я, так или иначе, подставил.

Мне удалось как следует рассмотреть Джимми Лоуренса. Вблизи он был еще менее похож на Джона Диллинджера, чем издали. И тем не менее он был мертв.

20

Без четверти двенадцать я сидел в темноте своего офиса. Пульсирующие вспышки неоновых реклам, проникавшие в открытые окна, болью отозвались во всем теле.

Аспирин, выпитый у Салли, уже прекратил свое действие. Я собирался остановиться в «Барни коктейль лоунж», чтобы выпить в надежде унять боль, но у меня было такое скверное настроение, что питье в одиночку только ухудшило бы его.

После побоев я впервые появился в офисе. Барни прибрал в комнате, все было в порядке. На что мне еще жаловаться? Ведь у меня в качестве личной прислуги в моем офисе подрабатывал чемпион мира в легком весе!

Я попытался улыбнуться, и в это время зазвонил телефон.

– Да?

– Нат?

Это была Салли.

– Привет, Элен.

– Я подумала, что ты вернулся в свой офис...

– Откуда ты звонишь? У тебя разве сегодня нет шоу?

– Да... я звоню оттуда. Я пыталась дозвониться к себе домой... думала, что ты там... Я ведь оставила тебе ключ, правда?

– Да, но я не думаю, что сегодня смогу составить тебе компанию.

– Понимаю.

– Понимаешь, Элен?

– Да. Пауза.

– Говорят, что Джон Диллинджер был застрелен. «Господи, как же быстро распространяются слухи в этом городе!» – подумал я.

– Значит, это правда?

– Да, кого-то застрелили.

– Ты был там?

– Был и все видел.

Она мне ничего больше не сказала. Я слышал, как оркестр в «Кафе де ла Пе» играл модную песенку.

– Нат, через пятнадцать минут я поеду домой на такси. Может, ты пойдешь к Дрейку и встретишь меня?

– Не стоит.

– Мы могли бы поговорить.

– У меня нет на это сил.

– Мне хотелось помочь тебе.

– Если кто-то сможет это сделать, то только ты. Завтра.

Еще одна пауза – слышались слова песенки «Еще одна невеста и еще один жених».

– Хорошо, завтра, – согласилась Салли и повесила трубку.

Несколько минут я просидел в темноте. Уличный шум сегодня поутих. Я встал, вытащил свою раскладную кровать и услышал стук в дверь – три быстрых удара и после паузы – еще три.

В коридоре было достаточно светло, и через тонированное стекло я увидел маленькую фигурку.

Открыв дверь, выглянул.

«Черт меня подери!» – подумал я, увидев девушку.

Она нервно улыбалась, и длинные ресницы опускались на синие-синие глаза, такие, как у Салли Рэнд. Но эта девушка в белой блузке, бежевой юбке и босоножках вовсе не была Салли Рэнд.

– Привет, Нат, – сказала Полли Гамильтон.

– Привет.

– Можно войти?

– Хорошо, но я не пойду с вами в кино, так что не просите меня об этом.

У нее задрожала нижняя губа, и она опустила глаза.

– Вы считаете, что я все знала?

Я приоткрыл для нее дверь пошире, и она проскользнула в комнату. Рыжеватые волосы обрамляли ее лицо, от нее пахло жасмином. Я выглянул в коридор убедиться, нет ли там еще кого-нибудь. Коридор был пуст.

Заперев дверь, я хотел зажечь свет, но Полли остановила меня, коснувшись моей руки. Прикосновение было теплым, как воздух, струящийся из открытых окон.

– Нет, – задыхаясь, вымолвила она, – не нужно зажигать свет.

Я даже подумал, не задумала ли она меня соблазнить, но понял, что она просто боится. Ведь страх и страсть могут иметь одинаковые признаки.

У нее была с собой маленькая белая сумочка, которую она прижимала к себе, как фиговый листочек, пока рассматривала комнату. Свет с улицы позволял ей сделать это.

– Я не заметил, чтобы у вас была сумочка в «Байографе», – сказал я.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Вы там были.

– Полли, мы что, будем продолжать дурачить друг друга?

Она широко раскрыла глаза и с шумом втянула в себя воздух.

– Нет!

Она сказала это так, как будто ее оскорбляло мое подозрение в том, что она может говорить неправду.

– Да, Полли, я был там, стоял на противоположной стороне улицы и держал руки в карманах, играя в игру «умелые ручки». Примерно так, как это делал агент ФБР с которым я там находился.

Она осуждающе посмотрела на меня.

– Вам обязательно нужно грубить мне?

– Забавно, но такой же вопрос постоянно задает мне один агент ФБР. А я считаю грубым, когда тебя швыряют лицом на тротуар и стреляют несколько раз в спину.

Она прикрыла рот ладошкой и уставилась на пол широко раскрытыми глазами. Ее всю затрясло. Казалось, она сейчас зарыдает, но слез пока не было.

– Присядьте, Полли. – Я показал ей на кресло напротив стола.

Она кивнула, села, продолжая сжимать в руках сумочку. Ноги были крепко сжаты, как у девственницы во время первого свидания. Она даже дрожала, как дрожат девственницы.

Я сел за стол и показал ей на лампу, которую все же хотел зажечь. Она уже не возражала. Я включил лампу, она горела не ярко, образовав круг на столе и тускло освещая комнату.

Она еще раз осмотрела комнату.

– Это кровать Мерфи?

– Вы первая, кто ее узнал.

Она недовольно взглянула на меня, постепенно успокаиваясь.

– Что это значит?

– Это грубое замечание, забудьте о нем.

– Хорошо. Вы... вам не интересно, почему я здесь?

Я пожал плечами.

– Наверное, мне следовало удивиться, но я плохо себя чувствую. Может, завтра я об этом и подумаю, если, конечно, вы сами сейчас не объясните.

Я пытался быть ироничным, но ничего не выходило.

– Мне жаль, что вы себя плохо чувствуете, – сказала Полли.

– Дружки вашего бывшего мужа избили меня несколько дней назад.

– Дружки моего бывшего мужа?

– Да. Он ведь работал в полиции Восточного Чикаго, не так ли?

– Да... Ну и что?

– Вы развелись с ним пару месяцев назад. Это был не скандальный развод?

Она вопросительно посмотрела на меня. Мне нравился ее рот.

– Поставлю вопрос иначе: вы расстались друзьями или нет?

Она пожала плечами.

– Наверное.

– Вы встречались с ним... когда работали в отеле «Костур»?

Она снова кивнула, потом спохватилась.

– А я-то думала, что вы плохо себя чувствуете.

– Такая хорошенькая девушка придает мне силы. Я действительно чувствую себя гораздо лучше. И никак не могу понять, что же вы здесь делаете?

Она мрачно уставилась на круг света от лампы на столе.

– Я об этом тоже думаю. Эта игра начинала надоедать.

– Если вы не знаете, почему оказались здесь, то лучше вам уйти. Я не хочу, чтобы вас видели здесь.

– Почему? – удивилась она.

– Я и так почти вляпался в это дело. Если мне повезет, то, когда начнут вынюхивать копы и пресса, меня, может, не будут трогать. А с вами я окажусь полностью в дерьме.

Она оперлась на локоть, подперев лоб ладонью. Это делало ее похожей на ребенка, который в первый раз столкнулся со смертью. Потом наконец сказала:

– Тогда я пойду.

Но она продолжала сидеть, похожая на волшебного эльфа.

– Послушайте, Полли. Фрэнк Нитти мне советовал Держаться по возможности в стороне от этого дела. Несмотря на это я все равно сегодня был там, у входа в «Байограф». Мне пора исчезнуть из «Мелодрамы на Манхэттене».

Полли закрыла глаза и постаралась выдавить большую слезу, которая медленно потекла по щеке, пробежалась по губам и подбородку, оставляя блестящую дорожку. Наконец слеза шлепнулась на стол, как одинокая капля дождя.

– Клянусь, я ничего не знала, – вымолвила Полли, вытирая лицо.

– О чем вы ничего не знали?

– Что его убьют.

– А что вы думали, они станут с ним делать?

– Я ничего не думала. Я даже не знала, что он Диллинджер!

– А он действительно был Диллинджером?

Она подняла голову и удивленно посмотрела на меня, пытаясь понять, что я еще задумал.

– Что?..

– Он был Диллинджером?

Глаза ее раскрылись еще шире, как у актрис немого кино.

– Ну, так говорили...

– Кто? Кто и когда вам сказал, что это был Диллинджер?

– Ну... Я слышала, что говорили люди из ФБР перед тем, как мы с Анной побежали по аллее. На некоторое время я вернулась к ней на квартиру, и она призналась, что с самого начала знала, что это был Диллинджер.

– Она призналась, что привела его туда специально, чтобы до него могли добраться агенты ФБР?

Полли покачала головой.

– Анна просто сказала, что знала, что он – Диллинджер. И потом посоветовала мне идти домой... и несколько дней не высовывать носа.

– А вместо этого вы пришли ко мне. Она снова покачала головой.

– Нет, я сначала поехала в ресторан.

– "Эс энд Эс"?

– Да, они уже закрывались. Одна из девушек – Максин пошла со мной в кафе напротив, и мы выпили пива. Она не хотела этого делать... говорила, что неприлично ночью двум девушкам сидеть в кафе и пить пиво. Но Максин понимала, что мне был нужен кто-то, с кем можно было поговорить, потому что я была расстроена.

– Что вы ей рассказали?

– Ничего особенного, сказала, что Диллинджер убит. Ей стало интересно, откуда мне это известно, и я сказала, чтобы она прочитала об этом в завтрашних газетах. И еще призналась ей, что у меня нехорошо на душе.

– Да, слишком много всего произошло за последнее время.

– Почему вы так говорите?

Потому что происходящее помогает не вспоминать о том, как меня избили дружки вашего бывшего мужа.

– Почему вы все время об этом говорите и ведете себя так, будто знаете то, чего не знаю я.

– А что вы знаете?

Она откинулась назад, подальше от света, так что ее лицо в полумраке трудно было различить. Но я прекрасно слышал ее голос.

– Анна предложила мне... встречаться с этим парнем. Чтобы его занять. Чтобы он был...

– Доволен и счастлив?

Она вздохнула.

– Да, счастлив. Можно я закурю?

– Ладно, только пепел стряхивайте в пепельницу.

– Где она?

Я придвинул к ней пепельницу. Это был маленький кружок стекла с толстыми краями и надписью «Отель Моррисон».

Полли зажгла сигарету, и ее оранжевый кончик засветился в темноте. Выпустив дым из ноздрей, начала говорить.

– Он был приятным и добрым парнем. Мне нравилось повсюду с ним ездить на такси. Два раза он давал деньги, чтобы мы с Максин могли сходить на ярмарку. Один раз он мне дал сорок долларов и предложил съездить и купить себе что-нибудь. А потом дал еще пятьдесят долларов, чтобы я смогла сходить к зубному врачу. Но на эти деньги я купила одежду. Когда он узнал об этом, то даже не рассердился.

– Он хорошо к вам относился.

Полли сквозь клубы дыма покивала головой.

– Нам было весело друг с другом.

– Как вы думаете, кто был этот парень?

– Он говорил, что работает в Управлении торговли и зовут его Джимми Лоуренс.

– Вы поверилиему?

– Нет, у него за ушами были шрамы от пластической операции, и я решила, что это какой-то жулик, которого Анна «пасет» для «Бойз».

– Вы хотите сказать, для этой группы.

– Наверное. Я плохо разбираюсь в таких вещах.

– Зато Анна разбирается.

– Конечно, она же – «мадам», не так ли?

– Это вы меня спрашиваете?

Ее синие глазки загорелись огнем.

– Вы надо мной издеваетесь, чувствуете себя важной шишкой, да?

– Простите, пожалуйста.

Она снова выдохнула дым.

– Да, больше сказать нечего. Он любил одеваться, был весьма аккуратным и чистым, и еще у него была хорошая улыбка.

– Поэтому делать его счастливым, как просила Анна, оказалось не так уж сложно?

– Вот, черт возьми, в чем дело. Мне он начал нравиться. Правда, Геллер, я просто начала сходить по нему с ума. Он был приятным человеком, хорошо относился ко мне и был добрым. Но он не мог быть добрым и милым, одновременно оставаясь при этом Джоном Диллинджером. Разве я не права?

– Кажется, правы.

– Я не могла предположить, что полюблю его. Знаете, ему очень нравилась песенка из фильма с Джоан Кроуфорд, который мы смотрели в «Марбро». – Она начала напевать приятным тоненьким голоском: «Всю ночь я только мечтаю о тебе...».

У нее задрожали губы и по щеке потекла слеза.

– У него был хороший голос?

– Он пел и не фальшивил, обожал фильмы и всегда ходил на просмотры новых картин.

– Да, до сегодняшнего вечера. Вам он по-настоящему понравился, да?

– Да.

– Вы не знали, что его собираются сегодня убить?

– Нет.

– Но вы хотя бы понимали, что рано или поздно он погибнет?

– Нет! Я и не знала, что он Диллинджер!

– Зачем вы пришли ко мне, Полли?

– Мне было известно, что вы следили за нами. Об этом мне сказала Анна.

– Она так и сказала? А не сказала она вам, почему я это делал?

– Нет, но предупредила, чтобы я не говорила Джимми, что за нами следят.

– И ничего не объяснила?

Полли отрицательно покачала головой.

– Нет, ничего.

– А вы сами не подумали о причине?

– Мне следовало делать то, за что платили.

– Хорошо, что вы хотя бы честно в этом признались.

– Нат, я говорю правду, поверьте.

– Тогда объясните, зачем вы пришли ко мне. Полли прокашлялась.

– Мне хотелось, чтобы вы знали, что я не имею никакого отношения к тому, что произошло у кинотеатра, что я, можно сказать, «невиновна».

Я чуть не свалился с кресла.

– "Невиновна"?

– Я не знала, что его хотят убить. Я не подставляла его.

– Допустим, но почему вы мне говорите об этом?

– Я просто хотела, чтобы вы об этом знали. Нат, ночь, которую мы провели вместе, для меня стала самой памятной.

– Для вас я был очередным мужиком, к тому же пьяным.

Полли наклонилась вперед, затушила сигарету и мягкой теплой рукой коснулась моей руки, которой я опирался о стол. У нее была милая улыбка. Мне хотелось нырнуть в ее синие глаза.

– Вы хорошо отнеслись ко мне и очень мне понравились, – сказала она.

– Так же понравился, как Джимми Лоуренс?

Она отдернула свою руку, будто обожглась.

– Вы – противный человек!

– Может, и так. И я еще жив, но если стану возиться с вами, то это долго не протянется.

– Ублюдок...

– Леди, мой отец женился на моей матери. Не знаю, родились ли вы от брака своих родителей, правда, меня это и не волнует. Я догадываюсь, зачем вы пришли сюда... пытаетесь предстать «невиновной» в моих глазах, чтобы не выглядеть Иудой в женском платье, когда я стану рассказывать все полиции и газетчикам.

– Ты сукин сын!

Я встал.

– Опять ошибочка! Моя мамочка была хорошей и доброй женщиной. Такой же доброй, как Джимми Лоуренс. А теперь выметайся отсюда к чертовой бабушке!

Она встала.

– Подонок! Трахальщик!

– Ты права. Но не сегодня, и не с тобой! Выметайся!

Злая, как фурия, она двинулась к двери, когда за стеклом показалась какая-то тень и кто-то громко забарабанил. Я втолкнул Полли в туалет и приложил палец к губам.

– Ш-ш-ш-ш!

Полли испуганно и удивленно посмотрела на меня. Я запер ее в туалете.

Подойдя к столу, достал пистолет, осторожно направился к двери и стал боком у стены, наполовину состоящей из дерева и стекла. Может, меня и не было видно через матовое стекло, но рисковать не хотелось.

Кто-то хриплым голосом сказал:

– Открывай, Геллер, или мы выбьем дверь!

Мне показался знакомым этот неприятный мужской голос, и так хотелось надеяться, что я ошибался.

– А можешь, не открывать. Мы с огромным удовольствием выломаем твою дверь.

Да, я не ошибался, это был тот самый голос.

Я вернулся к столу и убрал пистолет.

«Господи!» – подумал я, глядя на дверь туалета.

Затем открыл дверь офиса. За ней стоял приземистый плотный мужчина в очках в темной оправе и с седыми волосами. Он обмахивался шляпой. Только так можно было понять, что ему жарко, хотя на нем был надет костюм, а на лице не было ни капельки пота.

У стены в коридоре стоял другой мужчина, плотный и более высокий, с которого ручьями лил пот. Он стоял, напрягшись, будто сейчас должно было происходить опознание преступника.

Маленький мужчина прошмыгнул мимо меня и закрыл за собой дверь, оставив помощника в коридоре.

– Чувствуйте себя, как дома, капитан Стеги, – приветствовал я его.

21

Стеги прошел в комнату и сел на стул, который еще сохранял тепло тела Полли Гамильтон. Я не стал включать общий свет. Света настольной лампы было достаточно. Стеги не желал смотреть на меня. Ну и мне также не хотелось бы видеть его.

Он принюхался и посмотрел на дымящийся окурок в помаде, лежавший в пепельнице.

– У вас была женщина, Геллер? Пахнет духами и табаком. Вы же не курите?!

– Да, и не крашу губы; мне льстит, что вы так много знаете обо мне, капитан. Он хмыкнул.

– Не радуйтесь. Все знать о врагах – моя обязанность.

– Я не враг, капитан. Он оглядел офис.

– Вы здесь работаете и живете. Значит, дела ваши не так хороши.

– Это вас не касается.

– Не нарывайтесь на неприятности...

– Капитан, я добровольно впустил вас сюда. Не вижу ордера!

Он протянул вперед свои маленькие, но сильные руки ладонями вверх. Его пальцы были похожи на толстые сосиски.

– Я что, обыскиваю ваш офис?

– Пока нет.

– И не стану этого делать. Это... визит дружбы.

Он чуть не подавился, сказав слово «дружба».

– Капитан, вы плохо обо мне думаете, если считаете, что я грязный полицейский...

Он выставил вперед указательный палец-сосиску и грозно проговорил:

– Я считаю вас бывшим грязным полицейским. Не следует столь небрежно обращаться с фактами.

Я вздохнул. В этой ситуации, когда Полли Гамильтон сидела в туалете, мне, наверное, следовало волноваться. Конечно, было неприятно, и я злился. У меня все болело, и я оказался в этом замешанным.

Передо мной сидел благочестивый капитан Джон Стеги, чикагский коп, настолько честный, что рядом с ним Элиот Несс походил на одинокого Джона Сильвера. Это напоминание о совести мне было необходимо точно так же, как Джимми Лоуренсу требовалась дырка в голове.

– Капитан... вы просто делаете вид, что ненавидите меня, потому что я когда-то был полицейским. Но дело не в этом. Настоящая причина вашего отношения ко мне заключается в том, что я разоблачил некоторых нечестных и грязных полицейских и тем самым поставил вас и ваших подчиненных в неудобное положение.

– Не наглейте, иначе...

– Стеги, сейчас мы с вами вдвоем. Может, вам стоит последить за собой?

Он подумал над моим предложением, потом сказал:

– Вы что, мне угрожаете?

– Нет. Просто готов к тому, чтобы послать вас к черту. И сделаю это, когда захочу.

Он глубоко вздохнул.

На его тонких губах появилось что-то вроде уважительной ухмылки.

– Ясно.

Вынув из кармана сложенную бумагу, Стеги развернул ее и положил передо мной на стол.

Это был плакат по розыску Джона Диллинджера, выпущенный отделом расследования преступлений.

– Надеюсь, вам понравится этот сувенир. Понимаете, я чистил свой стол, – объяснил он. Я кивнул головой.

– Конечно, отряду по розыску Диллинджера теперь, когда он мертв, нечего делать.

– Геллер, как вы оказались там? Он имел в виду «Байограф». Я не стал притворяться, что не понимаю вопроса.

– Я пытался остановить это.

– Что?

Я пожалел, что произнес эту фразу. Но поскольку я ее произнес, мне следовало все объяснить.

– Все было подстроено так, чтобы никто не помешал полицейским из Восточного Чикаго убить свою жертву. Я понимал это и пытался убедить в этом Коули и Пурвина. Мне казалось, что удалось это сделать, но они не смогли предотвратить убийство. Если вообще хотели предотвратить...

– Черт! – сказал Стеги и стукнул маленьким твердым кулаком по столу. Пепельница подпрыгнула. Держу пари, что Полли Гамильтон сделала то же самое в туалете.

– Простите, капитан... но мне кажется, что я все-таки был прав.

Он махнул рукой. Встал и принялся шагать по комнате. Затем подошел к столу и оперся на него одной рукой, а другой стал размахивать.

– В начале прошлой недели они пришли ко мне в кабинет – Заркович и этот капитан. Как его имя?

– О'Нейли.

– О'Нейли, – повторил Стеги, будто повторял слова клятвы. – Вы знаете, что сказали эти сукины дети?

– Нет!

– Они мне сказали, что знают, где находится Диллинджер. Он был в Чикаго и там прятался, и они пообещали привести меня к нему. Но только с одним условием: мы должны были его убить.

Он вздохнул и посмотрел на меня широко открытыми глазами. В комнате воцарилась тишина.

Потом он сказал:

– Мы, отряд по поимке Диллинджера Чикагского полицейского управления, должны были дать обещание, что захватим и убьем его. В противном случае не получим никакой информации от наших братьев – офицеров из Восточного Чикаго.

– И вы их вышвырнули из кабинета?

Он медленно кивнул.

– Я им сказал, что даже Джону Диллинджеру дам шанс, чтобы он сдался.

– Но примерно шесть месяцев назад вы говорили прессе совершенно противоположное. Стеги снова сел.

– Не совсем. Для нашего отряда я выбрал самых лучших стрелков, потому что все эти бандиты любят палить из пистолетов. Прекратить пальбу можно с помощью такой же стрельбы.

– Вы заявляли, что хотите либо выдворить банду Диллинджера из штата, либо всех их похоронить. И еще говорили, что предпочитаете последнее.

Странно, но Стеги почти смутился.

– Гипербола.

– Капитан, вы должны быть счастливы. Джон Диллинджер мертв. Вы выполнили свое обещание... даже если все это было сделано не вашими руками.

Он вытащил сигару из внутреннего кармана пиджака откусил кончик и зажег ее.

– Геллер, я оценил вашу иронию. Если вы считаете, что я злюсь на федовцев за то, что они расправились с моим человеком, то вы ошибаетесь. Это чушь. Мне наплевать, кто ловит этих гнид, главное, чтобы они были пойманы.

– Почему же тогда вы не выглядите победителем?

Он положил сигару в пепельницу, не сделав ни единой затяжки, и мрачно произнес:

– Я ненавижу полицейские расстрелы.

– Парню, которого убили, это тоже не понравилось бы!

Он сделал вид, что ничего не слышал, а потом сказал больше для себя, чем для меня:

– Я пытаюсь быть хорошим полицейским, но это так непросто. Есть города, где большое влияние имеют политики, но нет ни одного такого, где было бы столь сильным влияние гангстеров. И тем не менее я горжусь моей работой в моем городе, потому что иногда мы добиваемся своей цели. Делаем то, что от нас ожидают. Но когда копы хладнокровно расстреливают беглецов, даже не пытаясь их поймать, меня начинает тошнить, Геллер. Я задумываюсь, черт побери, в какой стране живу. Чем мы отличаемся от штурмовиков Гитлера?

– Человека в «Байографе» убили не копы Чикаго.

– Нет, это были федовцы, я уверен.

– Я повторяю, это были не федовцы.

– Неужели.

– Вспомните о тех двух парнях, которые заходили к вам в офис.

– Это сделали сами Заркович и О'Нейли!

– Попали, капитан. Я дал бы вам сигару в награду, но у вас уже есть одна.

– Черт побери! Вы знаете, они ведь работали с ним.

– Что?

– Многие люди из Восточного Чикаго были с ним связаны. Полицейские, политики, судьи. Все они работали с Диллинджером. Вот в чем дело. Им нужно было заткнуть ему рот еще до того, как он мог бы их выдать в связи с коррупцией в Индиане. И все снова возвращается к Краун-Пойнт.

– Вы имеете в виду тюрьму, когда Диллинджер удрал с помощью деревянного пистолета?

Стеги снова улыбнулся.

– Это был не деревянный пистолет. Кто-то из тех, кто работал в тюрьме, передал ему настоящий.

– Кто же?

– По моей информации это был Заркович, а некий судья разработал этот план. Но я ничего не могу доказать. Вы знаете, что не так давно два честных копа из Восточного Чикаго расследовали это дело, а потом их нашли на обочине мертвыми в машине? В пятнадцати минутах езды от полицейского участка... И их пистолеты оставались у них под формой, они их даже не доставали.

– Копов убили копы, – сказал я.

– Наверное, так. Что же это за мир?!

Я покачал головой.

Стеги молчал, подозрительно поглядывая на меня. Потом медленно произнес:

– Вы участвовали в этом, не так ли?

– Что-что?

– Участвуя в этом, можно было получить большие деньги. Деньги от гангстеров. Вы работали с копами из Восточного Чикаго?

– Пожалуйста, не надо, меня тошнит от этих слов.

Лицо Стеги помрачнело, но голос окреп.

– Я знаю. Геллер, вас можно купить. Вы всегда думали только о себе. Вам известны всяческие уловки, и у вас неплохо работают мозги. Вы почти перехитрили меня. Но я – полицейский, и у меня сработал инстинкт копа. Я уверен, что Заркович, О'Нейли и вы работали в одной шайке. Мне даже не нужно подвергать вас строгому допросу, чтобы выяснить это.

– А вам и не нужно этого делать. Заркович и О'Нейли опередили вас. Стеги мрачно засмеялся.

– Не сомневался в этом.

– Они не делали это своими руками, а прислали двоих громил, которые скормили мне «золотую рыбку».

– Почему?

– Потому что я пытался остановить убийство! И вы видите, каких успехов я добился!

Стеги вздохнул.

– Я вам не верю. Но тщательно все расследую и, если смогу, то привлеку к ответу этих копов из Восточного Чикаго. Видит Бог, как я хочу это сделать!

– Капитан, если вы станете разоблачать продажных полицейских, то как это будет выглядеть в глазах нашей публики! Вы уверены, что хотите на это пойти?

Он встал.

– Геллер, ваша ирония неуместна, и на меня она не действует.

Я тоже поднялся.

– Капитан, вы когда-нибудь видели, как танцует Салли Рэнд?

– Что? Ну... да.

– На вас она произвела впечатление?

Я начал расстегивать рубашку и направил на себя свет лампы.

Стеги удивленно прошептал:

– Бог мой... они действительно скормили вам «золотую рыбку».

– Да.

Он снова уселся. Я надел рубашку, сел в кресло и рассказал ему почти все, исключая встречу с Нитти. Я не стал ему излагать свои соображения по поводу связи группировки «Аутфит» с Диллинджером. И еще я ему не сказал, что считаю, что убитый человек не был Диллинджером. Не все сразу.

Он вытащил маленький блокнот и записал имена Анны Сейдж и Полли Гамильтон. Он знал, что в кинотеатре с Диллинджером были две женщины, но агенты ФБР отказались говорить о них даже полицейским Чикаго.

Я также признался ему, почему пришлось сыграть свою роль и почему дал информацию ФБР, а не полицейским, потому что у меня не сложились отношения с местным полицейским управлением, в особенности с начальником отряда по поимке Диллинджера, неким капитаном Джоном Стеги. На что тот заметил:

– Даже мне пришлось сыграть свою роль в этом фарсе, не желая этого.

– Это ирония судьбы, – сказал я. – Но я свою руку к этому не прикладывал.

Стеги медленно поднялся, казалось, он был сломлен.

– Есть еще кое-что, – сказал я.

– Да?

– Я сомневаюсь, что убитый был Диллинджером.

Стеги посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

– Не болтайте глупостей. Мой человек уже побывал в морге и пожал руку трупу. Это точно Диллинджер.

– Он не похож на Диллинджера.

– У него была пластическая операция, – сказал Стеги, повторяя надоевший мне мотив.

– Эта хитроумная засада могла быть организована, чтобы подставить кого-то вместо Диллинджера и позволить настоящему Диллинджеру очутиться там, где садится солнце.

– Чушь!

– Капитан, если вас это сильно волнует...

– Нет, – сказал Стеги и серьезно покачал головой. – Джон Диллинджер – мертв. В этом нет никакого сомнения. Но я собираюсь выяснить, кто подставил его... Это касается и продажных ублюдков из Восточного Чикаго, и Анны Сейдж, и Полли Гамильтон.

– Благородные намерения, – заметил я. Он пошел к двери, и я двинулся за ним. Мы остановились у двери в туалет.

– Туалет? – спросил он.

– Угу.

– Ничего, если я им воспользуюсь?

– Не работает. Могу предложить вам только ночной горшок.

– Ладно, не беспокойтесь, потерплю. Благодарю за информацию. Геллер, и за имена этих двух женщин. Вы мне очень помогли. Нам нужно с ними побеседовать, и как можно скорее.

– Правильно.

Я открыл дверь, и вдруг он протянул мне руку. Я очень удивился, но пожал ее.

Он шел по коридору, как маленький генерал, и сопровождал его мощный полицейский в штатском. Он отправлялся на битву с полицией Восточного Чикаго. И еще ему нужно было отыскать туалет.

Я запер дверь и открыл туалет. Полли Гамильтон, подбоченившись, стояла, испепеляя меня взглядом.

– Вы сказали ему мое имя?!

– А разве это тайна? Вы знаете, что у мертвеца в часах было ваше фото?

– Я... я забыла об этом.

– Вы были там, когда его убили. Многие вас видели там. Выходите из туалета, Полли.

Девушка повиновалась, она выглядела испуганной.

– Я не могу идти домой, боюсь, они будут меня там поджидать.

– Никуда от этого не деться. Повидайтесь с агентами ФБР, может, они защитят вас.

Она посмотрела на меня, и по ее глазам я понял, что Анна уже говорила ей что-то подобное.

– Почему вы ему все сказали? – допытывалась Полли.

– Он – полицейский и спрашивал об этом.

– Ты – такое дерьмо!

– Мне казалось, что у вас остались теплые воспоминания о проведенной со мной ночи.

Она улыбнулась. Мне все еще нравилась ее улыбка.

– Я не могу возвращаться домой, – сказала она. – Здесь никто меня не будет искать...

Признаюсь, что меня обуял соблазн. Но все равно я ответил:

– Идите в общежитие Христианского союза женской молодежи, – и вытолкал ее за дверь.

Я надеялся, что за это время капитан Стеги был далеко отсюда.

Не успел я закрыть за ней дверь, как она высунула язык и сказала:

– Затрахайся!

Интересное сочетание детства, взрослых черт и распущенности.

Я подошел к столу и сел в кресло. Посмотрел на лежащий на столе плакат по розыску Диллинджера, который оставил мне Стеги. Взглянул на часы – был уже второй час ночи.

И все равно я набрал ее номер телефона.

– Элен. Я тебя не разбудил? Можно приехать к тебе?

– Да, – ответила Салли.

22

На следующий день в три часа я сидел в кафе, расположенном под моим офисом, и пил холодное молоко с булочкой. Я не любил молоко, но день был жаркий и влажный, в такую погоду пить кофе было невозможно.

Я еще не поднимался к себе, так как только что вернулся от Салли. С ней мне было хорошо. Прошлой ночью мы вообще ничего не делали – просто спали вместе. Именно такой отдых мне необходим сейчас.

Сегодня мне не нужны были никакие репортеры. Но вдруг один из этой братии все-таки откуда-то появился. Хэл Дэвис из «Дейли ньюс» – маленький мужичок с большой головой, слишком крупной для его хрупкой фигуры. Он возник передо мной с гадкой ухмылкой на лице. Из-за жары он тоже был без пиджака, в галстуке-бабочке и серой шляпе. Хэл Дэвис относился к тому типу мужчин, которым всегда можно дать двадцать два года. На самом деле ему было около сорока.

– Я искал вас, – заявил он.

– Садитесь, Дэвис, а то я начинаю нервничать.

Он сел.

– Вас трудно найти.

– Но вы же меня нашли.

– Вчера ночью в морге творилось что-то странное.

– Я читал об этом в газетах.

Однако его трудно было остановить.

– Не понимаю, – сказал Дэвис, – почему так быстро стало известно о случившемся вчера. Тело еще не остыло, а народ толпился у морга, как мухи роятся у гнилого мяса. Тысячи две потных людей словно ожидали выхода оттуда Салли Рэнд.

В его заявлении не было ничего личного. О нас с Салли в скандальной хронике пока еще не писали.

– И этот сукин сын Паркер обогнал нас всех, – сказал Дэвис, с восхищением покачав головой.

Он имел в виду доктора Чарлза Д. Паркера, одного из ассистентов патологоанатома Дж. Дж. Кернса. Этот Паркер к тому же еще работал для «Трибюн», давая информацию о моргах и больницах.

Каким-то образом Паркер узнал об убийстве задолго до остальных и оказался в морге еще до того, как туда привезли тело. Он стоял у входа с носилками и ожидал, когда приедет Джон Диллинджер.

Вскоре прибыла машина с телом Диллинджера, и Паркер смог оперативно изложить для «Трибюн» все подробности.

– Не могу не признать, что этот ублюдок умеет работать, – сказал Дэвис.

Я откусил булочку. Дэвис откашлялся.

– Слышал, что вы были у «Байографа» прошлой ночью.

– Там вообще было много народу.

– Ну да, механики из гаража и старые люди, наблюдавшие за толпой из окон, раскрытых из-за жуткой жары. Но это все не такие опытные люди, как вы, Геллер. Ваша версия убийства может стать настоящей сенсацией!

– Черт побери, Дэвис, вы мне льстите. Могу я доесть булочку?

– Я вам куплю еще одну! Расскажите все, что вы видели своими собственными глазами. Мы же старые друзья!

– Это когда же мы стали друзьями, Дэвис? Может, когда вы все переврали о моем участии в деле Лингла? Отвали, Дэвис.

Он улыбнулся.

– Если репортера не любят, значит он делает хорошее дело. Вы меня не обижаете своими высказываниями, Геллер.

– Да я и не пытаюсь! – резко ответил я.

– Кончай грубить, Геллер, – он перестал улыбаться. Я отпил молоко и сказал:

– Каждая помойная газетенка в этом городе, включая вашу, еще утром поместила десятки интервью свидетелей о стрельбе у «Байографа». Это уже старые новости. Зачем вам еще одно интервью?

Дэвис на все знал ответ.

– Смерть Диллинджера будет занимать первые колонки газет еще несколько дней, а может, и недель. Кроме того, те люди, которые давали нам интервью, появились там уже после того, как началась стрельба. Вы же были у кинотеатра все время, и у вас сложилась полная картина происходившего. Значит, ваш рассказ станет самым интересным.

– Что я буду иметь от этого интервью?

Он скривил губы.

– Может парочку десятидолларовых бумажек?!

– Не пойдет, Дэвис.

– А что вам нужно?

– Вы присутствовали при расследовании?

– Да, – ответил Дэвис, пожав плечами.

– Что-нибудь узнали интересное?

– Интересное то, о чем там не говорилось, Геллер. Простите, одну минуту.

Он встал и подошел к прилавку. Затем вернулся с чашкой кофе и начал все рассказывать.

Коронер[72]Волш присутствовал сегодня при осмотре трупа в морге на Полк-стрит. Он первым вошел в маленькую комнату в подвале, воняющую формалином. Там лежал абсолютно голый, если не считать бирочек на ногах, труп на поддоне с подстеленной простыней. Волш был крупным мужчиной с красным лицом, который исходил потом и важно позировал вместе с трупом для прессы. Все происходило именно в том помещении, где прошлой ночью уже побывали тысячи падких на болезненные ощущения людей после того, как им все-таки разрешили пройти и посмотреть на своего мертвого «героя».

Затем Волш перешел в помещение, где производилось дознание. Сильно грело полуденное солнце. Свидетели и официальные лица томились от жары во время этого поверхностного расследования.

– Самое странное то, – заметил Дэвис, – что Мелвина Пурвина там не было. Вместо него был его помощник Коули. Однако всем известно, что именно Пурвин проводил эту операцию. К тому же некоторые свидетели заявили, что он сделал выстрел.

Я не стал его поправлять, но слушал весьма заинтересованно.

– Коули ответил не на все заданные ему вопросы. Когда Волш поинтересовался, кто же совершил «убийство», Коули просто сказал, что это сделал «правительственный агент, имевший на это право». Никаких имен. И он не назвал имя их информатора.

– Правильно сделал, – заметил я.

– Вам известно его имя, Геллер? Вы знаете, кто такая «леди в красном»? Или другая дама, которая была с Диллинджером? Кстати, что вы сами там делали?

Я сделал глоток молока, оно уже стало теплым.

– Они представили отпечатки пальцев в качестве свидетельства? – теперь уже спросил я.

Дэвис отрицательно покачал головой и продолжал рассказ:

– Еще один правительственный агент заявил, что отпечатки пальцев совпадают. Вот и все. Но они не сравнивали разные отпечатки. Этот парень только и сказал, что они совпадают... Я слышал, что, когда еще этот парень был жив, он поработал с кислотой.

Дэвис имел в виду, что многие преступники часто протравливают свои пальцы кислотой, чтобы изменить рисунок их отпечатков. Как правило, толку от этого не было никакого.

Он продолжал:

– И патологоанатом Кернс прочитал свое заключение. Четыре раны, одна из которых вызвала смерть.

Дэвис достал блокнот из заднего кармана брюк, перелистал страницы и прочитал: «...Белый мужчина, нормального телосложения. Возраст тридцать два года, рост пять футов и семь дюймов, вес – сто шестьдесят фунтов, глаза карие...»

Он отложил блокнот и пожал плечами.

– Самое обычное описание.

– Точно.

Дэвис рассеянно помешал кофе.

– Мне кажется странным еще кое-что. У убитого нашли только семь долларов и восемьдесят центов. Говорят, что Диллинджер всегда носил специальный пояс, в котором были спрятаны тысячи долларов. Как вы считаете, мог ли кто-то украсть эти деньги?

– А может, пояс с деньгами просто легенда? – спросил я.

– Не исключено. Но почему парень вроде Диллинджера, которому следует быть настороже и при случае моментально «смыться», будет выходить из дома с такой крохотной суммой, которой может хватить только на билеты в кино и на поп-корн.

– Не знаю.

– Еще один вопрос. Какого черта он не надел пиджак?

– Дэвис, было очень жарко.

– Ха-ха-ха, Геллер. Сегодня тоже жарко. Но куда можно спрятать пистолет, если выйти без пиджака?

– Хороший вопрос.

– Вы видели у него пистолет? – допытывался Дэвис.

– Когда он лежал мертвый, в его руке был пистолет.

Дэвис принялся размышлять над этим.

– В выписке коронера не фигурировало то, что этот пистолет Диллинджер будто бы направил на Пурвина.

Я улыбнулся.

– С каких пор пистолет в руке мертвеца стал в Чикаго новостью номер один?

Дэвис наклонился и указал на меня пальцем, как Дядюшка Сэм на плакате.

– Послушайте, если вам действительно известно что-то важное, я бы помог заработать хорошие деньги. Может, вы знаете имя дамы в красном...

– Я расскажу кое-что за пятьдесят баксов, а вы упомянете в газете название моей фирмы и напечатаете мой адрес.

– Идет.

Я снова отпил молоко.

– Таким образом «Детское личико» Нельсон, Ван Метер и остальные узнают, где меня искать. Он ухмыльнулся.

– Вы считаете, что дружки Джонни постараются отплатить вам?

– Нет, мне кажется, что у них много других дел.

– Каких?

– Ограбить еще несколько банков перед тем, как податься на Юг. Им здесь начали поджаривать пятки. Агенты ФБР, может, и дураки, но им легко переезжать из штата в штат и иметь при себе оружие. И вообще после последнего кровавого акта шоу «Дикий Запад» прекратит свое существование.

– Я могу вас процитировать?

– Только попробуй сделать это, и я тебя распну в витрине Маршалл-Филд. Подобные разговоры могут спровоцировать подонков вроде Нельсона нанести ответный удар.

– Я слышал, что он – та еще штучка!

– А я могу вас процитировать?

– Ладно, ладно. Геллер. Я жду вашего рассказа! Я рассказал ему, что, выполняя связанное с разводом задание некоего клиента, я наткнулся на человека, похожего на Диллинджера. Доложил об этом Сэму Коули и Мелвину Пурвину из федерального отдела расследования преступлений. Они сообщили мне, как продвигается расследование, включая и то, что двое полицейских из Восточного Чикаго, штат Индиана, подтвердили мое мнение сведениями из своих собственных источников. Именно поэтому, когда происходило задержание у «Байографа», меня пригласили в качестве наблюдателя.

Я также подробно описал ему, как была устроена засада и каким образом задержали преступника, хотя не сказал, что его швырнули на тротуар и застрелили в затылок. Я просто заметил, что, когда он был окружен полицейскими, раздались выстрелы. И никакого упоминания об Анне Сейдж, Полли Гамильтон или Джимми Лоуренсе.

Я продолжал отпивать молоко.

Фрэнк Нитти мог бы мной гордиться.

Хэл Дэвис дал мне пятьдесят баксов – две двадцатки, пару пятерок – и ушел.

Я положил деньги в карман и вышел из кафе. Сегодня жара была еще сильнее. Мне надо было бы добраться до пляжа и найти свободный зонтик, чтобы полежать на свежем воздухе, а потом поплескаться в озере.

Вместо этого я отправился в морг.

23

В жуткую жарищу в неприятном каменном здании морга царило оживление. Единственной разницей между моргом и кинотеатром было отсутствие яркой рекламы. Мелодрама, притягивающая к себе людей, произошла не на Манхэттене, а в Чикаго.

К дверям морга выстроилась очередь в два ряда. Сюда постоянно входили и спустя какое-то время отсюда выходили люди. От них не требовался официальный костюм, многие «скорбящие» несли с собой фотокамеры. Мужчины были в рубашках без пиджаков, а женщины – в летних платьях. Некоторые дамы были даже в пляжных костюмах, а мужчины в майках. В толпе я увидел много детей, в основном мальчиков, со своими «умными» мамашами. В жарком воздухе стоял гул – рассуждали не только по поводу мертвого человека, но и на многие другие темы. Почему-то в толпе витал дух праздника. Мужчина с большим оранжевым галстуком и в оранжевой кепке продавал охлажденный апельсиновый сок – десять центов стаканчик. Лед, охлаждавший сок, становился мягким довольно быстро, но стаканчики с соком раскупались еще быстрее. Какой-то парень расхаживал вдоль очереди в соломенной шляпе и без галстука, размахивая кусочками окровавленной материи, и орал: «Кровь Диллинджера! Никакой подделки! Имеется гарантия!»

Кровавые тряпицы выглядывали из карманов его брюк. Казалось, что вчера ночью кровь лилась рекой по Линкольн-авеню.

Несколько копов наблюдали за толпой. Их значки были прикреплены к легким синим рубашкам. Они были в фуражках, при оружии. В руках болтались дубинки.

Я подошел к одному из них, плотному ирландцу лет сорока, страдающему плоскостопием. У него были красные щеки и голубые глаза. Я его не знал и надеялся, что он меня тоже. Кроме того, я надеялся, что по моим рыжеватым волосам он решит, что во мне тоже течет ирландская кровь.

– Есть какой-нибудь шанс пробраться внутрь, не выстаивая такую очередь? – спросил я у него. Он улыбнулся и покачал головой.

– Почти никакого.

– Мне бы нужно поговорить с работником морга. Я не собираюсь разглядывать «жмурика». Он почесал голову, продолжая улыбаться.

– Наверное, это можно сделать.

– Вы мне поможете?

– Постараюсь.

– Спасибо.

Я пожал ему руку и для начала передал купюру.

Он провел меня через толпу, повторяя:

– Пропустите, пропустите!

В большом зале на первом этаже мы подошли к тощему парню в белом халате с бледным лицом и тоненькими, словно нарисованными усиками. Его звали Кулхен. Он наблюдал, как пропускали вниз по лестнице группы по десять человек за один раз. В зале не было кондиционера, воздух был тяжелым, сильно пахло потом. Кулхен поманил меня пальцем и вывел в коридор. Мы были одни.

– Я могу отвести вас вниз поближе к трупу, – голос был мягкий и приятный.

Он сжал губы, и его усики поднялись вверх.

– Там сейчас как раз находится группа, и они мне дали пятьдесят долларов.

Это был не морг, а бордель.

– Сколько народу в группе? Он сразу не сообразил и сказал:

– Пять человек.

– Тогда я вам дам десять долларов.

Работник науки, он не стал спорить с моим логическим заключением. Но когда повел меня обратно в зал сквозь шумную толпу, он надул губы и кивнул полицейскому. Тот пропустил нас вниз по ступенькам в подвал. Мы миновали очередь любителей неприятных сцен, которая растянулась на весь коридор. Кулхен провел меня через дверь в довольно большую комнату, где от запаха формалина у меня заслезились глаза. Уж лучше нюхать пот в зале наверху, чем этот формалин. Запах был настолько сильным, что поначалу было даже незаметно, что в помещении работал кондиционер. Вдоль стен в открытых ящиках лежали рядами трупы. Это были погибшие от жары старики и разные бродяги. Неприятный способ найти себе прохладное помещение.

Кулхен провел меня в соседнюю маленькую комнату, где на мраморном столе лежал мертвец, а вокруг него стояли четверо мужчин и женщина. Его тело было прикрыто простыней, а на лице – влажная белая масса. Ее накладывал плотный мужчина с темными волосами, лет сорока, на шее у него болталось полотенце. Увидев нас, он заволновался и сказал:

– Мы из Норт-Вестернского университета, офицер, и у нас есть разрешение снять с него гипсовую маску.

Группа состояла из нескольких молодых парней лет по двадцать и очень хорошенькой девушки с короткой стрижкой темных волос. Как я успел заметить, они не обрадовались моему появлению.

– Я не полицейский, – успокоил их я, а Кулхен прошептал:

– Они делают посмертную маску для Норт-Вестернского музея криминологии.

Никогда не слышал о подобном музее, но мне было на него наплевать.

– Мне нужно на него посмотреть, – сказал я старшему, наверное, он был профессором, а остальные – его студентами.

– Но мы пока не можем снять маску, – нервно возразил он.

– Мне не нужно лицо, я его уже видел, – ответил я. Откинув простыню, я осмотрел тело, обращая внимание на разные шрамы. У меня была своя аудитория – в нескольких футах от меня за стеклянной перегородкой проходили зеваки с открытыми ртами. Они показывали пальцами и делали снимки. Их болтовня почти не доносилась сквозь тяжелое стекло и была похожа на жужжание насекомых.

Перед тем как уйти, я взглянул на плотного профессора и сказал:

– Если вы из Норт-Вестернского университета, почему на вашем полотенце имеется надпись «Воршем-колледж»?

Он посмотрел на тряпку и нервно сглотнул.

– Мы... мы... часто обмениваемся идеями с факультетом Воршема.

– Ну да, и полотенцами тоже!

Он снова сглотнул слюну. Я вывел смущенного Кулхена за руку в большую комнату, где мертвецы, казалось, подслушивали нас, и сказал:

– Воршем – училище для специалистов по похоронам. Эти люди практикуются здесь за ваш счет.

– О, Боже...

– Лучше выгнать их отсюда. Одно дело – разрешить прийти сюда действительно студентам университета, вам за это ничего не будет. Но если узнают, что вы разрешали гробовщикам практиковаться в изготовлении посмертных масок на таком важном вещественном доказательстве, вас могут выгнать с работы.

Он мрачно кивнул головой. Я пошел за ним подальше от запаха формалина и поднялся по лестнице в зал, где воздух был пропитан потом.

Кулхен нашел свободного копа и велел ему выдворить студентов и их профессора-бальзамировщика. Затем он повернулся и с раздражением посмотрел на меня. Его маленькие усики дергались над надутыми губами.

– Вы все еще здесь? – спросил он. Но на этот вопрос никакого ответа не требовалось.

– Вы могли бы поблагодарить меня.

– Спасибо. Вы уже получили удовольствие на свои десять долларов, а теперь убирайтесь.

Я по-дружески положил ему руку на плечо и повел в коридор. Он вновь надул губы, но мне показалось, что ему это понравилось.

– Мистер Кулхен, у меня еще одна просьба к вам, на Другие десять долларов. Между прочим, у меня имеется еще двадцать долларов.

Он закивал головой и даже улыбнулся.

Я снял руку с его плеча и сказал:

– Мне нужно посмотреть отчет о вскрытии.

– Зачем? – немного подумав, спросил он.

– А почему бы и нет?

Он еще подумал.

– Вы кто? Репортер?

– Я просто тот, у кого есть двадцать долларов.

Он протянул руку за деньгами.

– Должен вам сказать, что это стоит гораздо дороже. Имеется только две копии. Я положил ему в руку десятку.

– Мне не нужна копия. Я даже не стану ничего записывать. Мне просто нужно прочитать отчет.

Он снова задумался, но ненадолго. Крепко зажал в руке десятку и, коснувшись моей руки, сказал:

– Стойте здесь.

Я стоял, как приклеенный. Вскоре Кулхен вернулся с тремя листочками бумаги и протянул их мне.

Это была копия протокола коронера – две исписанные страницы стандартной формы, а третья – заключение с описанием видов ранений и состоянием отдельных органов убитого человека. Там были интересные детали. Я читал эту страницу в течение пяти минут, стараясь запомнить важные для меня сведения. Кулхен стоял рядом, как тощая статуя. Вскоре я вернул ему копии, передал еще одну десятку и зашагал впереди него в приемную, где пришлось пробираться через шумную вонючую толпу.

Толстую блондинку в платье в горошек прижали ко мне. Она красила губы, глядя в зеркальце пудреницы, пока мы пробирались сквозь море плоти. Ей удалось накрасить губы и одновременно поговорить со мной.

– Я разочарована, – сказала она, обращаясь ко мне. – Он совсем не похож на фотографии в газетах. Просто обычный мертвец. Но, черт побери, я, пожалуй, снова встану в очередь и посмотрю на него еще раз!

– Прекрасная идея, – ответил я, и нас выдавило сквозь дверь в горячий свежий воздух. Парень в оранжевой кепке и галстуке вернулся со свежим подносом льда и апельсинового сока. Я не смог удержаться, купил стаканчик и залпом опустошил его. Сок был холодный и приятный на вкус. После проведенного в морге времени начинаешь ценить такие мелочи жизни.

По дороге к своей машине я увидел какого-то папашу с плачущим мальчиком лет одиннадцати. Одну руку отец держал на плече сына, а другой, с зажатой в ней кровавой тряпкой, помахивал в такт ходьбе.

– Я хотел, чтобы ты сам увидел все и получил урок морали. Ведь так говорит Мелвин Пурвин: «Преступление ничем не оправдано»! Запомни это.

При этом папаша не забывал помахивать окровавленным обрывком платка.

Пока я ехал к «Бэнкерс билдинг» в надежде застать там Коули и Пурвина, я думал об этом.

24

Казалось, они обрадовались мне.

Коули в коричневом свободном костюме стоял рядом с большим, покрытым стеклом столом, за которым сидел щегольски одетый Пурвин. На сей раз в приемной не было юноши, который пытался бы остановить меня. Было уже почти шесть часов, и большинство столов в офисе опустели. Окна были приоткрыты, через них проходил теплый, но свежий воздух. Медленно наступал вечер.

Я стоял перед Пурвином, сдвинув шляпу на затылок. Хотя я и был без пиджака, но рубашка пропиталась потом. Наверное, от меня несло потом, как от той толпы в морге.

Коули смущенно улыбнулся мне.

– Вы бы видели, что здесь творилось утром, просто сумасшедший дом.

Пурвин, вставая из-за стола, тоже выдавил из себя улыбку.

– Я рад, что вы заскочили к нам, мистер Геллер.

У него опять прорезался легкий южный акцент. Можно подумать, он приглашал меня сюда. Показав рукой на дверь, предложил:

– Пойдемте в конференц-зал и там поболтаем...

Я не возражал.

Мы сели за длинный стол, предназначенный для двенадцати человек. В этой большой комнате вдоль стен стояли еще маленькие столы. Их, видимо, использовали при допросах, и стояли они вдоль стены, где были окна. Сквозь окна я мог видеть располагавшийся через аллею «Рукери», выглядевший весьма загадочно. Одиннадцать этажей небоскреба «Рукери» были отделаны в мавританском стиле. И он выделялся среди новых, высоких и модных соседей, не говоря о старых, приземистых и потрепанных зданиях.

Первым заговорил Коули.

– Я не встретил в газетах ни одной статьи, где бы приводились ваши высказывания.

– Еще встретите.

Услышав это, Пурвин чуть не вскочил. Его приветливости хватило ненадолго.

– Что вы сказали?

Так как я сидел между Коули и Пурвином, мне пришлось отодвинуть стул назад, чтобы контролировать их взгляды, мешая вести двойную игру со мной. Я коротко рассказал им о том, что сообщил Дэвису. Мне показалось, что на душе у них полегчало, потому что я им ничем не навредил.

– Вы ничего не говорили о Полли Гамильтон или об Анне Сейдж? – спросил меня Пурвин.

– Нет, но сообщил их имена Стеги, когда приходил ко мне прошлой ночью.

Помрачнев, Коули сказал:

– Мы знаем и позаботимся об этом.

– Вот как? Пурвин добавил:

– Стеги сегодня днем допрашивал Анну в отделении на Шаффилд-авеню, но мы уже послали туда наших людей, чтобы забрать ее.

На его тонких губах появилась кривая улыбочка.

– Мы заявили, что это дело ФБР, и потребовали, чтобы они прекратили ее допрос. Сейчас Анна Сейдж находится в ведении федеральных органов, и они ее защитят.

– Она в тюрьме?

– Нет, – ответил Коули. – Мы просто присматриваем за ней.

– А Полли?

– И за ней тоже, – кивнул головой Пурвин.

– Я заметил, что их имена не попали в газеты. Есть надежда, что о них так и не узнают? Пурвин усмехнулся.

– Никакой, потому что вы сообщили их имена Стеги. Если чикагская полиция узнала их имена, то они вскоре замелькают в газетах. Эти негодяи продадут свою бабушку за чашку кофе.

Я улыбнулся. Когда Пурвин старался говорить жестко, это выглядело просто жалко.

– Вам не стоит беспокоиться, пресса дает о вас самые лестные отзывы.

Коули на это не отреагировал, но на лице Пурвина появилась довольная улыбочка.

Мне захотелось стереть эту улыбочку с его лица.

– Вы теперь понимаете, что убили не того человека, а?

Пурвин вскинул руки вверх.

– Господи! Опять!

Коули сидел и качал головой, как будто я был хорошим студентом, который постоянно разочаровывал своего профессора.

– Я не собираюсь сообщать об этом в газеты,буду придерживаться той версии, которую сообщил Дэвису. Мне просто интересно, как вы разобрались с тем, что наделали – помогли Нитти и Диллинджеру и убили подсадную утку. Ведь теперь им стало спокойнее жить.

Коули попытался убрать завиток волос со лба, но прядь опять вернулась на свое место. Он сказал:

– Если вы по-прежнему настаиваете на своей версии, почему же молчите? Почему не сообщите это прессе? Вы могли бы получить за подобное сообщение кругленькую сумму.

Пурвину не понравилось предложение Коули.

– Если я начну болтать об этом, Фрэнк Нитти будет недоволен... Да и неважно сейчас, кто был этот бедный парень, убитый у «Байографа». Он мертв, и все. Я понимал, что так случится, мне хотелось предотвратить его гибель. Но не удалось. Повезло другим участникам драмы.

Встав, Пурвин принялся шагать по комнате, потом, держа руки в карманах, подошел к открытому окну и посмотрел на «Рукери».

– Не пойму вас. Геллер, вроде бы не глупый человек, но серьёзно верите в то, что мы убили похожего на Диллинджера человека! Какая ерунда!

Он повернулся и грустно посмотрел на меня.

– Кто это, как не Джон Диллинджер?!

– Вам так не хочется верить, что это мог быть другой, – ответил я, вовсе не собираясь его подкалывать.

Пурвин подошел ко мне, не вынимая рук из карманов. Он был похож на мальчика, изображавшего взрослого мужчину.

– Какого черта, что вы хотите этим сказать?

Я начал вредничать.

– Послушайте меня, малышка Мел, если я что-то и говорю, вам не следует меня просить, чтобы я повторял это четыре раза!

Его лицо стало обиженным и злым. Он послал меня к черту и быстро зашагал к двери.

– Мне нужно спешить теп поезд, и у меня нет времени выслушивать ваши глупости, – сказал он.

– Мелвин, я могу доказать, что это был не Диллинджер!

Он остановился.

– Я действительно могу это сделать, – продолжал я, – но если вы спешите на поезд...

Он вернулся к столу и сел рядом с Коули. Выражение их лиц было взволнованным.

– Я только что был в морге, как следует рассмотрел тело убитого и внимательно прочитал отчет о вскрытии.

Пурвин разозлился.

– Как вы смогли...

Я потер большой и средний пальцы в классическом жесте – деньги. Пурвин замолчал, а Коули заморгал и кивнул головой. Я продолжал:

– Человек, которого убили Заркович и О'Нейли, действительно был примерно того же роста и веса, что и Диллинджер. Хотя внешне он мало похож на Диллинджера, но шрамы за ушами говорят о пластической операции, и ею можно также объяснить черты внешнего несходства лица. Но что вы скажете о глазах?

– О глазах? – переспросил Пурвин.

– У трупа были карие глаза. Я сам это видел прошлой ночью. И то же самое указано в отчете – карие глаза.

– Ну и что? – спросил Коули.

– У Диллинджера были серые глаза.

Пурвин раздраженно заявил:

– Если у трупа были карие глаза, то у Диллинджера тоже должны были быть карие глаза, потому что этот труп и есть Диллинджер. Вы, Геллер, несете какую-то чушь. Мне действительно важно не опоздать на поезд.

Он снова встал.

– Если хотите, можете рассказать Коули о своих фантазиях, у меня же нет для этого ни времени, ни настроения.

– Сядьте, Мелвин, – попросил я, – вам следует услышать еще кое-что, иначе я найду для себя других слушателей.

Он сел.

– У убитого отсутствует родинка на переносице между глазами. Нет и нескольких шрамов от пуль. На губе отсутствует шрам.

– Пластическая хирургия, – подсказал Коули. Пурвин вызывающе продолжил:

– Мы точно знаем, что у Диллинджера недавно была пластическая операция. Сегодня днем наши арестовали двоих, знавших о пластических операциях, которые сделал Диллинджер, – его личного адвоката Луи Пикета и врача, который оперировал Диллинджера. Скоро мы арестуем и остальных.

Все это звучало в жанре пресс-релиза, и я сказал им об этом.

– Вы очень назойливый человек, – заметил Пурвин.

– Если у Диллинджера и была недавно операция, так неужели за это время шрамы успели полностью зажить? Его верхняя губа должна быть розового цвета. Но у убитого нормальные губы, поверьте мне.

Пурвин осуждающе покачал головой.

– Вам следует быть серьезнее. Геллер. Откуда вы берете свои «факты»? Из газетных статей? Откуда у вас столь подробные описания?

Достав из кармана сложенный лист бумаги, я развернул его и положил на стол.

– Отдел расследования преступлений, описание преступника номер двенадцать-семнадцать, – сказал я, показывая плакат о розыске Диллинджера, выпущенный ФБР. – Его дал мне мой друг капитан Джон Стеги.

Пурвин и Коули недоуменно уставились на плакат.

– Вы прекрасно знаете, что на этих плакатах описание преступника весьма точное и подробное. Обратите внимание: здесь написано, что цвет глаз – серый!

Коули, показав рукой на плакат, словно боясь прикоснуться к нему, спросил:

– Вы сравнивали с этим описанием то, что было в отчете о вскрытии?

– Да, любой репортер, если доберется до отчета, сделает то же, что и я, и вас тогда ожидают неприятные вопросы.

Пурвин смотрел на плакат широко раскрытыми глазами.

Он тоже не стал к нему прикасаться. Просто смотрел.

– Может вам и повезет, – сказал я. – Газетчиков, кажется, удовлетворил сокращенный вариант отчета, который Кернс зачитал после расследования. Я так думаю что, кроме меня, пока никому не пришло в голову просмотреть полный отчет.

Пурвин собирался что-то ответить, чтобы отвязаться от меня, но я ему не дал.

– Джентльмены, у вашего трупа есть кое-что, чего не было у Диллинджера – татуировка на правой руке, шрамы от пуль, но не в тех местах, что у Диллинджера. Далее, у убитого – черные волосы, а Диллинджер был шатен, тонкие изогнутые брови вместо прямых лохматых бровей. И зубы – разрушенный верхний правый резец у одного и неплохое состояние зубов у другого.

Пурвин снова покачал головой, но на этот раз медленно.

– Просто чепуха. Вы основываете свои выводы на результатах вскрытия, проведенного второпях... Вы сравниваете отчет с данными о преступнике, скрывавшемся от правосудия, собранными неизвестно где и кем на протяжении нескольких лет.

– Мел, большинство данных описания Диллинджера взято из данных ВМС, вы помните об этом? – осторожно сказал Коули.

– Правильно, и эти данные весьма точные, – ответил я.

Пурвин продолжал сопротивляться.

– Откуда вы все это знаете? Присутствовали при вскрытии?

– Нет, не присутствовал. Вы думаете, отчет о вскрытии писал пьяный врач. Но патологоанатом Кернс был трезв. Он вообще не берет ни капли в рот. Он великолепный специалист, и вскрытие было сделано тщательно. Он делал заключение по каждому серьезному убийству в Чикаго, начиная с трупа Бобби Френкса и до людей, погибших в день святого Валентина. Кроме того, ему помогал другой врач. И результаты обследования были записаны от начала до конца. Он работает весьма четко.

– Ерунда, – тихо сказал Пурвин.

– Я вам скажу еще одно. У мертвеца обнаружен порок сердца, а Диллинджер на свое сердце никогда не жаловался.

Коули выпрямился.

– Что?

– У убитого с детства был ревматический порок сердца. Интересно, как бы Диллинджера взяли во флот с таким больным сердцем? Как бы он смог играть в баскетбол? Я не говорю уже о тех физических нагрузках, которым он подвергался в последнее время.

Коули взял в руки плакат о розыске Диллинджера и принялся его рассматривать.

– Может, он знал о своем больном сердце, но никому не говорил об этом, – заметил он, – может, именно поэтому жил так бесшабашно?

– Нет, концы с концами не сходятся, – сказал я, – в морге лежит другой человек.

– Кто же? – потребовал ответа Пурвин. Я пожал плечами.

– Может, этого парня звали Джимми Лоуренс, он был одним из сутенеров Анны Сейдж из Восточного Чикаго или еще откуда-нибудь. Может, просто мелкая сошка, которому давно сделали операцию и до поры до времени скрывали с помощью друзей или тех, кого он считал друзьями. И вот, когда Фрэнку Нитти потребовалось подставить кого-то вместо Диллинджера, пришла очередь этого бедняги.

Пурвин поднялся и стал расхаживать, не вынимая рук из карманов. Он нервно поглядывал на часы и потом сказал:

– Нитти, Он вам мерещится под каждой кроватью. Я не могу себе представить, чтобы Нитти каким-то образом принимал в этом участие...

Я начал загибать пальцы, просчитывая:

– Анна Сейдж, связанная с гангстерами. Заркович давно был связан с Капоне и, вероятно, помог Диллинджеру сбежать из Краун-Пойнт. Даже кинотеатр «Байограф» связан с Нитти. Там уже много лет была его букмекерская контора. И, черт побери, еще Нитти связан с союзом по прокату фильмов. Где же еще удобнее подставить нам фальшивого Диллинджера?

– Почему вы сделали это, Геллер? Зачем вы пошли в морг? Почему вы начинаете заваривать эту кашу? – спросил Коули, у которого лицо стало пепельным и сразу ввалились глаза.

– Вы этого никогда не поймете. Это называется быть детективом.

Пурвин мрачно засмеялся.

– Как забавно.

Он посмотрел на «Рукери», а потом на часы. А Коули промолвил:

– У вас была уже эта версия, и вам нужно было только убедиться в своей правоте. Я пожал плечами.

– Наверное, так.

– Вы учились в колледже?

– Некоторое время.

– Занимались научной работой? Какого черта, что ему нужно?

– Немного.

Коули наклонился, сложив руки на груди, пытаясь выглядеть, как добрый и мудрый папочка.

– Вы не задумывались, что будет, если научный работник ищет заранее определенный ответ вместо того, чтобы просто получать объективные результаты?

– Вы считаете, что у меня сложилось навязчивое мнение, что парень не был Диллинджером? И я искал подтверждение этому?

Коули утвердительно кивнул.

– Черта с два. Мне бы очень хотелось, чтобы он оказался Диллинджером. Мне нечему радоваться. Я не чувствовал бы себя таким кретином. Это значило бы, что парочка продажных полицейских из Восточного Чикаго использовали меня, чтобы помочь поймать врага народа номер один за вознаграждение. Мне тоже было бы неприятно, но это лучше, чем подставить какого-то беднягу под пули, чтобы Джон Диллинджер мог пить текилу, трахаться с мексиканскими бабами, спокойно дожить до старости. Нет, у Диллинджера глаза – серые, а у мертвеца – карие. И так далее. Вам лучше признать это, парни.

Пурвин развернулся и направил на меня свой указательный палец, словно я был подозреваемый, которого он допрашивал. Он хотел, чтобы все выглядело очень драматично, но этого не получилось.

– Предположим, вы правы, и во всей той чуши, которую вы несете, есть доля правды. И что же нам теперь делать?

Я снова пожал плечами.

– Расскажите о совершенной ошибке. Хотя понимаю, вам будет неудобно, ведь заголовки одних газет провозглашают: «Диллинджер – мертв!», а других – «Пурвин – герой!». Все это не так просто. И жутко неудобно. Маленькая Богемия была весенним пикничком по сравнению с этим.

Пурвин задрал вверх подбородок и посмотрел на меня сверху вниз. Маленькие мужчины иногда делают так. Особенно, когда вы сидите, а они – стоят.

– Почему я стану это делать? Если убитого признали Диллинджером, зачем мне говорить противоположное? Отпечатки пальцев совпадают, и...

– Меня это и поразило, – заметил я, – но я также обратил внимание, что во время расследования отпечатки пальцев не рассматривались как свидетельство. Какой-то агент подтвердил, что они совпадают, вот и все. Так? Кто снимал их?

– Снимал что? – спросил Пурвин.

– Отпечатки пальцев! Кто из ваших людей снимал отпечатки пальцев?

Пурвин и Коули обменялись взглядами, Коули ответил:

– Отпечатки снимал ночью в морге один офицер из чикагской полиции.

– Офицер чикагской полиции?

– Да.

– Вы хотите сказать: полицейский из Восточного Чикаго?

– Нет, из Чикаго.

– Как фамилия этого копа?

Они оба пожали плечами.

– Подождите, дайте мне разобраться. До сих пор в этом деле не были задействованы силы полиции Чикаго. И вдруг не люди из ФБР, а какой-то безымянный чикагский коп берет отпечатки пальцев! Как это объяснить!

На этот раз плечами пожал Коули.

– Это был морг Кук Каунти. Что я могу сказать?

– Почему бы вам не пойти туда и не снять еще раз отпечатки пальцев, пока есть время!

– Зачем? – раздраженно поинтересовался Пурвин. Коули покачал головой.

– Мне кажется, уже поздно. Наверное, отец Диллинджера едет из Индианы за телом, если уже не приехал.

– Черт, тогда нужно поехать в Индиану и поговорить с Диллинджером-старшим еще до похорон, чтобы не тратить деньги на эксгумацию, а также проверить отпечатки пальцев.

– Зачем это нужно? – заметил Пурвин.

– Зачем нужно? Вы же сами повторяли много раз, что чикагские копы способны продать свою бабушку за сигару.

Пурвин, посмотрев на часы, сказал:

– Мне нужно заехать домой за багажом, скоро мой поезд. Джентльмены, придется вас покинуть.

Он подошел к двери, затем повернулся и сказал:

– Сэм, встретимся через несколько дней. Мистер Геллер, благодарю вас за то, что вы поделились своими соображениями. Они достаточно интересны, хотя и несколько притянуты за уши. Мы вам благодарны за то, что вы поделились ими только с нами.

– О, Мелвин, – сказал я, – Вы, конечно, можете уехать, но провороните свой шанс. Он хмыкнул и вышел. Оставшись с Коули вдвоем, я спросил:

– Куда он отправился?

– В Вашингтон, – тихо ответил он.

– Будет пожимать руку своему шефу?

– Он встретится с директором ФБР и высшим чиновником органов юстиции.

– Наверное, в прессе появится масса фотографий?

Коули пожал плечами, но потом утвердительно кивнул.

– Мелвин Пурвин заработал себе репутацию за счет этого мертвеца. Мне интересно, сможет ли малыш Мел спокойно спать в течение двадцати или тридцати лет, зная, что человек, которого он вроде бы убил, может снова появиться в любое время, – сказал я.

Коули промолчал.

Я поднялся.

– Желаю вам удачи, именно вам,Коули. Вы мне кажетесь порядочным человеком.

Он тоже встал и пожал мне руку.

– Геллер, вы хороший специалист. Но я не думаю, что вы во всем правы... Но ценю, что из чувства долга, чести или чего-то еще вы пришли к нам и все рассказали.

– Это что-то новенькое. Мне никогда не говорили о моем чувстве гражданского долга, чести или чего-то еще. Между прочим, мне положены деньги в качестве вознаграждения, не так ли? – засмеялся я.

– Наверное, – ответил Коули, но казалось, что его поразила моя фраза.

– Ну, если в течение следующих дней не разразится скандал и если им удастся похоронить мертвеца и написать на камне, что здесь лежит Диллинджер, вы знаете, по какому адресу послать для меня чек.

Коули кивнул головой.

* * *
Через несколько дней прислали чек. Я получил пять сотен. Болтали, что Анна Сейдж получила пять тысяч долларов, но некоторые утверждали – десять тысяч. Заркович тоже, по слухам, получил пять тысяч. Но это были деньги от правительства. Кто знает, сколько они получили от Джона Диллинджера или от Нитти.

Что последовало после стрельбы у «Байографа», я узнавал из газет и других источников, слушал радио. Кроме того, были разговоры в барах и кафе.

В последующие несколько дней многие любопытствующие толпились у маленького похоронного бюро в Муресвилле, в штате Индиана, родном городе Диллинджера. В газетах сообщалось, что еще пять тысяч человек посмотрели на мертвеца, лежавшего на парче в зале для прощания. Газеты также писали, что многие, знавшие Джонни, «с трудом» узнали его, так он сильно изменился. Его сестра Одри, которая помогала воспитывать его, не сказала, что признала брата в этом человеке, просто попросила: «У меня нет вопросов – похороните его».

Отец Диллинджера, приехав в Чикаго за трупом, в первых интервью плакался, что у него нет денег на похороны сына. Но чуть позже, после встречи с адвокатом Пикетом, он повеселел и заявил, что денег на похороны хватит, как будто нашел чей-то бумажник на Ла-Саль-стрит.

В эти дни случилось еще одно интересное событие – Анна Сейдж вышла из подполья и стала раздавать интервью направо и налево. «Леди в красном» купалась в лучах славы. Старые истории, распространявшиеся Пурвином и Коули, чтобы защитить ее и Полли, были забыты. И Анна постоянно беседовала с прессой до тех пор, пока Пурвин и Коули не отправили ее отдохнуть за казенный счет.

Чикагская полиция сделала открытие, что с Анной в квартире жил какой-то мужчина. В газетах делались намеки, что полиция считает, что это был Диллинджер. Но дальше таких предположений дело не пошло.

В пятницу после стрельбы в «Байографе» некий Джеймс Пробаско, как сообщалось в газетах, упал с девятнадцатого этажа из окна «Бэнкерс билдинг» и приземлился в аллее у этого здания. Летел он головой вниз и задел пешехода. Выпал он из той же самой комнаты для допросов, где я беседовал с Коули и Пурвином. В этой комнате он был с Коули и какими-то агентами, которые его допрашивали (Пурвин в это время нежился в лучах славы в Вашингтоне), и, как сообщили газетчики, он сумел выпрыгнуть из окна. Коули заявил, что Пробаско выглядел очень подавленным. Никто в здании, стоявшем напротив – «Рукери» – не видел, как прыгал этот человек. Одной из причин подавленности Пробаско, кроме боязни своих «дружков» из преступного мира, которые считали, что он может «заговорить», было заболевание герпесом и плохое состояние нервной системы.

Я никогда не слышал о Пробаско и не встречался с ним, но говорили, что он был связан с «горячими деньгами», с гангстерами и Диллинджером. Были у него связи даже с политиками. Через свою жену он породнился с бывшим членом муниципалитета Томасом Дж. Боулером, ставшим недавно президентом санитарного управления района. Он был старым дружком Сермэка.

Пробаско было уже за шестьдесят, и ему грозил год пребывания в тюрьме по обвинению в помощи беглецу. Но он не был человеком, способным на самоубийство. Среди бандитов и копов разнеслись слухи, что агенты ФБР постоянно подвешивали заключенных за ноги из окна, чтобы те разговорились. В случае с Пробаско они, наверное, старались заставить его признаться в участии в пластической операции Диллинджера, слухи о которой они начали распускать.

Бывший ветеринарный врач Пробаско, наверное, помимо «отмывания денег» занимался еще хирургическими операциями – агенты нашли в его квартире резиновые перчатки, эфир, бинты, пластырь, йод и пистолеты. Они заявили, что он входил в группировку, включавшую в себя адвоката Пикета и двух врачей, которые сделали Диллинджеру и его дружку Гомеру Ван Метеру пластические операции.

Постепенно эта история распространилась после «полета» Пробаско, и почти все задержанные в ответ на обещание получить условное наказание стали давать показания. Только один Пикет подвергся суду, но был признан невиновным, потому что присяжные решили, что он как адвокат пытался помочь своему клиенту Диллинджеру.

Человека, которого убили у «Байографа» в ту жаркую воскресную ночь, похоронили на кладбище Краун-Хилл в Индианаполисе. Похороны состоялись в следующую среду. На этот раз толпа любопытных была разогнана Богом – во время церемонии разразилась гроза. Гроб опускали под сверкание молний и раскаты грома. На этом кладбище покоились останки президента Бенджамина Гаррисона, нескольких вице-президентов США, губернатора Индианы, писателя Бута Таркингтона, поэта Джеймса Виткомба Рили и изобретателя пулемета Р. Дж. Гетлинга.

Спустя несколько дней старший Диллинджер, этот бедный до неприличия фермер, заплатил за то, чтобы гроб откопали и в могилу залили цемент, смешанный с металлоломом. Когда масса застыла, ее присыпали землей. Сверху были положены четыре железобетонные глыбы...

Отец Диллинджера объяснил, что сделал это для того, чтобы «упыри» не мешали спокойно спать его сыну.

– Если они захотят вынуть его, – сказал отец с улыбочкой, от которой его морщинистое лицо стало совсем старым, – им придется устроить здесь сильный взрыв.

Старик напрасно волновался – никто не желал выпускать его из могилы.

II Дочь фермера 24 августа – 1 сентября 1934 года

25

Через месяц я стал серьезно задумываться по поводу выбранной профессии. Мое имя мелькало в газетах, в «Ньюс» сообщался и адрес моего агентства, но даже после такой рекламы клиентов не прибавилось. Мне не грозила смерть от руки «Детского личика» Нельсона или Гомера Ван Метера. За все мои тревоги и старания я получил всего несколько сотен долларов. И почти удостоверился, что занимаюсь не той работой.

– Насколько я хорош? спросил я у Салли, когда мы лежали в мягкой постели на ее шелковых простынях. В темноте Салли ласково прижалась ко мне.

– Ты очень хорош, – ответила она улыбаясь.

– Не меняй тему разговора.

– Геллер, не будь таким мрачным.

– Тебе неприятен этот разговор?

Салли пожала плечами.

– Вовсе нет.

Актрисой она была никудышной, у нее лучше получалось с танцами, и я сказал ей об этом.

– Пошел к черту. Геллер. – Голос был грустный, но приятный.

– Я находился в самом центре событий, – заметил я. – А толку?

– Почему бы тебе не воспользоваться своим положением? – предложила Салли и ближе придвинулась ко мне.

– Я ушел из полицейских, потому что надоело, что мной постоянно пользуются. Я стал заниматься своим бизнесом, так как в этом городе люди слишком легко убивают друг друга... ну и гори все огнем. Я хочу, чтоб меня оставили в покое.

Она отодвинулась и села на краешек кровати, повернувшись ко мне спиной.

– Какой я к черту детектив, если не смог предотвратить убийство, зная о его подготовке!

Салли закурила.

– Мне наплевать на Джимми Лоуренса, кто бы он ни был, черт его побери! Я никогда не встречался с этим сучьим сыном! Что мне до того, что вся Индиана и Фрэнк Нитти хотели видеть его мертвым! Не желаю играть в эти игры!

Она вздохнула и сделала затяжку.

– Элен, с тобой... все в порядке? – Я прикоснулся к ее плечу, она отодвинулась, я отнял руку.

– Я слишком много рассуждаю об этом, правда?

Не поворачиваясь, ко мне, Салли сказала:

– Нат, прошел уже месяц.

– Я знаю и не хотел бы начинать все сначала.

– Мне показалось, тебе стало легче, – грустно заметила Салли. – Уже прошла неделя с тех пор, как ты в последний раз причитал по этому поводу.

Мне это не понравилось.

– Черт побери, дело не в причитаниях. Это сжирает меня. Извини!

Салли улыбнулась, наклонив голову, и выпустила дым из ноздрей, как это делала Марлен Дитрих.

– Что случилось с сильным и молчаливым парнем? Мне казалось, что настоящие детективы никогда ни о чем не жалеют и не каются.

Я улыбнулся и снова коснулся ее плеча. Но этот раз она не отодвинулась.

Я обнял, поцеловал ее и сразу понял, как хорошо быть живым.

Потом я поцеловал ее в шейку и прошептал на ухо:

– Прости, прости. Не стану больше говорить об этом. Я приду в себя...

Салли посмотрела на меня и улыбнулась.

– Понимаю, что ты волнуешься из-за того, что произошло. Наверное, именно за это я люблю тебя...

За все время, проведенное вместе, это было первое слово «люблю», произнесенное ею. Когда я услышал эти слова, мне показалось, что меня стукнули по голове. Это был неожиданный и приятный удар.

Салли взлохматила мои волосы и грустно улыбнулась.

– Мне жаль, когда ты так мучаешься.

– Я тоже люблю тебя, Элен.

– Я знаю. Бросай эту работу.

– Что?

– Через несколько месяцев мне придется уехать отсюда со своим шоу. Мы начинаем путешествие в ноябре

– Пожалуйста, Элен. Не стоит начинать еще раз...

– Я выслушала твое пение, теперь ты послушай меня.

– Элен...

– Мне нужен сильный, умный человек, который бы помогал мне справляться с акулами в моем бизнесе.

– Твоем бизнесе.

– В шоу-бизнесе. Я хочу, чтобы ты стал моим личным менеджером.

– Я ничего не умею делать в шоу-бизнесе.

– Ты разбираешься в людях.

– Я разбираюсь в жуликах.

Опять улыбочка.

– Прекрасно.

– Мы уже не раз говорили об этом...

– Нат, мы станем работать вместе и жить вместе.

– Ты хочешь сказать, мы поженимся?

– Да.

– Как насчет детей?

Она пожала плечами.

– Все возможно.

– Тебе нужен кто-то другой.

– Мне хотелось, чтобы ты воспринимал меня серьезно и думал о моем предложении.

– Ты так говоришь, как будто делаешь мне деловое предложение. А до этого – была любовь.

– Пойми меня правильно. Ты занимаешься бизнесом, который приносит тебе очень мало денег, но много сердечной боли. Я предлагаю тебе заняться делом, которое даст тебе много денег и успокоит сердце.

– Элен, дело Диллинджера было...

– Редкая удача. В твоем бизнесе подобные дела бывают не каждый день. Да, знаю. Слышала, как ты повторял это тысячу раз. Также слышала твои истории о том, как Лингл убивал, Фрэнк Нитти стрелял и Сермэк расстреливал. Нат, брось все это и поехали со мной.

– Чтобы и быть твоей любовью?

Салли рассмеялась.

– Заговорил стихами, Геллер, ты – сплошной сюрприз. Разве я не права?

– Мой отец работал в книжном магазине, и я там немного нахватался.

– У моего отца была ферма. И я там тоже кое-чего нахваталась, поэтому мне хочется традиционных ценностей, как, например, жить с любимым и любящим человеком.

– Книжный магазин и ферма. Каждый из нас считает, что прекрасно знает, как зарабатывать себе на жизнь. А семья – это другое дело.

Она погладила мое лицо тыльной стороной прохладной руки.

– Нам нужно объединиться.

– Согласен, – ответил я и снова поцеловал ее. На следующий день, в пятницу, я сидел за столом в своем жалком маленьком офисе и размышлял по поводу совместной жизни с Салли Рэнд, о шоу-бизнесе, и о том, как бы нормальный парень обрадовался представившейся ему возможности. Почему, черт меня побери, я не могу отказаться от работы детектива? Мне нужно было заниматься текущими делами, а не мечтать, уставившись на новую мебель в офисе. Мне нужно сделать много телефонных звонков и проверить счета. Но я не мог ничего делать, по-прежнему сидел, смотрел в никуда и размышлял о будущем. Останусь ли я в этом офисе через год? Через пять лет? Десять лет? Будут ли у меня когда-нибудь секретарша и свои агенты? А как насчет жены и детишек? Или мне суждено прожить, зарабатывая жалкие деньги и утешая себя тем, что завтра будет лучше? И при этом никогда не зарабатывать столько, чтобы можно было завести семью и устроить для себя нормальную жизнь и приличный дом.

Я потратил часть из пяти сотен долларов, полученных за дело Диллинджера, чтобы немного улучшить внешний вид моего офиса. Я избавился от залатанного дивана из коричневой кожи, и вместо него у меня появился современный диван, его основа была сделана из хромированных трубок, на которых лежали подушки из искусственной кожи – темно-бордовые по краям и бежевые в середине. Я подобрал такое же кресло с бордовым сиденьем и бежевой спинкой. Внешне оно напоминало электрический стул. С одной стороны моего нового дивана стояла стальная плевательница, покрытая сверху черным пластиком, а с другой – тоже стальной небольшой кофейный столик с черным пластиковым верхом. Продавщица из магазина «Сиерс» сказала, что это модные вещи завтрашнего дня.

Мебель мне помогала выбирать Салли. Ей хотелось, чтобы мой офис был похож на офис. Когда мы находились в демонстрационном зале магазина, мне казалось, что она была права. Такая броская мебель должна производить впечатление. Но сейчас, сидя у себя, я думал иначе. Мебель не сочеталась ни с кроватью Мерфи, ни со старым поцарапанным столом или потрескавшимися стенами.

Чтобы быть более практичным, я поставил в офисе охладитель для воды.

Охладитель для воды сейчас жужжал у стены, рядом с умывальником. Не надо было далеко ходить с бутылкой, чтобы наполнять ее водой. Хорошо, когда все рядом. Охладитель я купил не новый, в маленьком магазинчике, где была распродажа подобных вещей несколько недель назад. Жара в городе немного спала, но погода все еще оставалась жаркой, и маленькие бумажные стаканчики с холодной водой делали жизнь немного приятнее.

Я как раз наполнял стаканчик водой из жужжащего охладителя, когда в дверь постучали.

– Открыто, – сказал я и принялся пить воду. Дверь медленно отворилась, худой мужчина лет сорока осторожно поставил внутрь одну ногу и заглянул в комнату, как бы желая убедиться, что здесь все в порядке.

– Мистер Геллер?

– Да. Могу я вам чем-нибудь помочь?

– Сэр, мне можно войти?

– Конечно.

Я указал ему наполовину опустошенным стаканчиком на хромированный трон с бордовыми и бежевыми подушками. Я поставил его для клиентов напротив своего кресла.

Мужчина вошел в комнату. Он был примерно моего роста, с изможденным, морщинистым и обветренным лицом, с глазами странного голубого цвета, каким иногда в летние дни бывает небо.

Он держал соломенную шляпу в руках и вежливо улыбался, так, что можно было сказать, что и не улыбался вовсе. Я сел на свое место за столом в кресле завтрашнего дня.

Пришедший был явно из вчерашнего дня. Он слегка горбился, но не от силы земного притяжения, а от груза собственной трагедии. И этот груз пригибал его к земле. Его одежда плохо сидела на нем, хотя темно-коричневый костюм был не из дешевых, но он не был сшит на заказ. Подобно моей мебели он мог быть куплен по каталогу «Сиерс», да и то по заказу по почте. Его блестящие коричневые туфли и светло-коричневый галстук-бабочка явно были из гардероба воскресной одежды на выход. Мужчине не было удобно в этой одежде. Мне показалось, что ему вообще неуютно в жизни.

Он с подозрением оглядел модное кресло, но все-таки опустился на сиденье – у него просто другого выбора не было. Я понял, что он не испытывал удовольствия от сидения на модной мебели. Человек снова улыбнулся – на лице появилось еще больше морщин. Потом погладил рукой черное покрытие подлокотников поверх хромированных трубок и сказал:

– Нечто подобное я видел в прошлом году на выставке «Столетие прогресса». Я попытался улыбнуться.

– Никто не надеялся, что нам будет легко в. будущем.

Он наклонил набок голову, как гончая собака, пытающаяся понять нечто абстрактное.

– Простите, сэр, боюсь, что я вас не понимаю.

– Не обращайте внимания, и не называйте меня «сэр». Если хотите, можете говорить «мистер». Если не хотите, то и не надо. Мне все равно.

Я попытался улыбнуться еще раз.

– Лишь бы вы платили.

Снова лицо его сморщилось в некоем подобии улыбки, но он никак не мог привыкнуть к моей манере выражаться. Юмор для него был так же необычен, как кресло, в котором он сидел.

– Итак, – сказал я, доставая желтый блокнот и ручку из ящика стола, – скажите ваше имя и причину визита ко мне.

– Я – фермер или был таковым.

Я хотел узнать, что ему от меня нужно. Мужчина был молод, чтобы бросить работу. Несмотря на морщинистое лицо, волосы оставались густыми и черными, и только за ушами чуть-чуть проглядывала седина. Может, у него не было денег, чтобы заплатить мне?

– Вас лишили права пользоваться вашим имуществом?

– Нет, – обиженно ответил он мне. Потом подумал и спокойно добавил:

– Нет. Я знаю многих, кто получил подобные уведомления. Но сейчас стало лучше.

– Вы хотите сказать, что стало проще зарабатывать деньги?

Он положил шляпу на краешек стола.

– Да нет, просто люди помогают друг другу. Например, совсем недавно, когда банки продавали фермы, то те, у кого были деньги, ходили на торги, выкупали за гроши плуги, лошадей, тракторы, а потом отдавали купленное настоящему владельцу. Мы всем объявили, что если кто-то станет повышать ставки, то ему придется худо. На аукционе нас было несколько сотен человек, и поэтому...

– Но у вас до сих пор имеется ферма?

– Нет, я ее продал. Потерял на этом, но продал.

– Простите меня, мистер...

– Петерсен, – сказал он, вставая и протягивая мне руку через стол. – Джошуа Петерсен. Я подал ему руку.

– Рад с вами познакомиться, мистер Петерсен. Он снова сел в кресло.

– Сейчас я живу в городе в Де Кальб. Чтобы повидать вас, мистер Геллер, сегодня утром мне пришлось ехать на поезде.

Наверное, поездка на поезде была большим событием в его жизни.

– Меня вам кто-то рекомендовал? Он отрицательно покачал головой.

– Просто увидел ваше имя в газете, когда убили Диллинджера.

Значит, реклама сыграла свою роль. Я сказал ему:

– Почему вы пришли ко мне, мистер Петерсен? Он смутился.

– Понимаете, мистер Геллер, в Де Кальб нет хороших детективов. Мне же нужен человек, который сможет разобраться в моих делах.

Петерсен откашлялся и постарался мне все объяснить.

– Я приехал сюда, чтобы получить помощь от детектива из большого города.

Я не знал, плакать мне или смеяться. В блокноте я нарисовал несколько кружков и спросил:

– Почему вам понадобилась помощь детектива? Он наклонился ко мне. На его осунувшемся лице была запечатлена настоящая трагедия.

Когда он продолжил, кое-что прояснилось.

– У меня пропала дочь.

– Понимаю.

– Ей будет... уже девятнадцать.

– И давно она пропала?

Он кивнул головой и продолжал кивать, пока рассказывал.

– Я знаю только одно, что она в плохой компании.

– В плохой компании?

Он посмотрел на меня своими голубыми глазами, пустыми, бесплодными, как незасеянное поле.

– Лучше я вам все расскажу.

И он поведал мне историю дочери. В семнадцать лет Луиза вышла замуж за фермера, который был моложе отца всего на несколько лет. Когда девочка была совсем маленькой, отец овдовел. Он – религиозный человек и дал Луизе строгое воспитание.

– Вы хотите сказать, что вы ее били? – спросил я. Опустив голову, он кивнул. Его глаза наполнились слезами.

– Я знаю, и признаю добровольно, что делал именно так.

– Мистер Петерсен, мы не в суде и не в церкви. Вам не следует здесь винить себя. Я не собираюсь ни судить, ни осуждать вас. Но, чтобы я смог вам помочь, вы должны рассказать все подробно.

Он все кивал головой.

– Не нужно меня наказывать, об этом позаботится Бог.

Я вздохнул.

– Наверное, это так. Пожалуйста, продолжайте. Мужчина продолжал подавленным голосом. Его рассказ звучал монотонно, чувствовалось, что он повторял его уже не раз.

– Мое жестокое отношение к Луизе оттолкнуло ее от меня, – сказал он. – И она попала в руки мужчины, который оказался еще хуже меня – более жестокий и ревнивый.

– Мистер Петерсен, я вас не понимаю. Вы говорите о ее муже?

Он быстро глянул на меня.

– Да, о ее муже.

– Он тоже фермер?

– Да. Она без его разрешения уехала в город и творила там Бог знает что. Мужчины. Выпивка.

Он прикрыл лицо загорелой рукой и заплакал. У меня никогда в офисе не плакал ни один клиент, даже когда я отдавал им список расходов. Мне стало не по себе. Я понимал, что этого человека раздавила судьба его дочери.

Наверное, он, верующий человек, очень переживал о своей распущенной дочери.

Я налил ему стаканчик холодной воды. Потом сказал:

– Муж бил вашу дочь, и она удрала от него.

– Да, она убежала, – сказал он, вытащив из кармана платок и вытерев глаза.

Я подал ему воду, он с жадностью ее выпил, и потом не знал, что делать с пустым стаканчиком. Забрав у него стаканчик, я выбросил его в мусорную корзинку позади стола и уселся на свое место.

– Она вернулась домой после того, как ушла от мужа? – спросил я.

Мужчина покачал головой.

– Она даже не помышляла об этом. Она сравнивала меня с Сетом. Ей наверное, казалось, что я такой же ужасный, как он.

– Сет – это ее муж? Быстрый резкий кивок.

– Его это не интересует. Я слышал, что он после этого имел дело с разными женщинами.

– Понимаю.

– Но я хочу, чтобы она меня простила и вернулась. Я буду хорошо к ней относиться. Ей понравится жить в городе...

– Я уверен в этом. Вы сказали, что она связалась с «плохой компанией». Насколько плохой? Он побледнел.

– Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Кэнди Уолкер?

– Господи!

Петерсен тяжело вздохнул.

– Значит, вы слышали о нем.

Конечно, я о нем слышал, хотя никогда не видел. Кэнди Уолкер был достаточно известный хулиган, шофер и гангстер из Норд-Сайда. Красавчик лет тридцати, любимец женщин. Раньше он водил трейлеры с пивом для Багса Моргана, а примерно год назад еще прислуживал Фрэнку Нитти. После «сухого закона» стал водить машины для Баркеров, тех самых, которые грабили банки.

За последние полгода, если я не ошибался, он несколько раз возил и Диллинджера.

Я заметил:

– Думаю, вы знаете, кто такой Кэнди Уолкер?

– Он работает шофером у грабителей банков. Он их возит, они – грабят.

Петерсен достал из кармана пиджака сложенную газетную вырезку.

– Дочь убежала в Чикаго примерно год назад, и ее там видели. Она с ним живет.

– Откуда вам это известно?

– Сет сначала подал на розыск, но потом оставил это дело. А я заходил в офис к шерифу, и там мне сказали, что полиции Чикаго известно, что Луиза живет в Чикаго с этим парнем Кэнди Уолкером.

– Я сомневаюсь, что Уолкер все еще в Чикаго...

– Да, наверное, это так, мне и в офисе у шерифа говорили об этом. Конечно, Мелвин Пурвин сделал жизнь гангстеров в городе невозможной. Уолкер постоянно переезжает с места на место. Грабит. Пусть Господь Бог приговорит его к вечной жизни в аду.

– Думаю, так и случится, – сказал я и взял у него вырезку.

Это была вторая страница «Дейли ньюс» от 2 июля 1934 года с описанием ограбления «Мерчантс нейшнл бэнк» в Саут-Бенд, штат Индиана.

"30 июня в субботу в 11.30 пять человек (позже их опознали как Джона Диллинджера, Гомера Ван Метера, «Детское личико» Нельсона, «Красавчика» Чарлза Флойда и Кэнди Кларенса Уолкера) остановили свою машину у входа в банк. Уолкер оставался за рулем, а Нельсон с автоматом под плащом занял позицию позади машины. Ван Метер с ружьем стоял немного в стороне, перед входом в обувной магазин. В банке Диллинджер и Флойд потребовали наполнить мешки Деньгами. Когда кассиры замешкались, Флойд выстрелил из автомата в потолок, чтобы поторопить их. Полицейский регулировщик на улице услышал шум и побежал к банку. Ван Метер выстрелил в него и убил полицейского. Из обувного магазина выскочил его владелец и выстрелил в Нельсона, но того спас пуленепробиваемый жилет. Он развернулся и открыл бешеный огонь, ранив несколько прохожих, включая заложников, которых налетчики прихватили с собой. Они вынуждены были ехать на подножке автомобиля, пока Кэнди Уолкер выезжал из города с добычей в двадцать пять тысяч долларов. На западе Саут-Бенд заложников освободили. Группа грабителей разделилась пополам и разместилась по разным машинам.

Насколько нам известно, это было последнее ограбление с участием Диллинджера".

Некоторые указанные в заметке детали сделали вырезку ценным документом. «Понтиак» с номерами штата Индианы остановился на заправочной станции у Авроры, штат Иллинойс, в тот же день. В машине находились двое мужчин и две женщины. Мужчины напоминали Кэнди Уолкера и Гомера Ван Метера. Фотороботы этих мужчин были опубликованы в газете, и там же фигурировали портреты неизвестных уличных девок, любовниц гангстеров, бывших с ними.

Петерсен указал мне на портрет одной из девиц. Из другого кармана пиджака он достал снимок, на котором была изображена хорошенькая девочка-подросток с коротко стриженными светлыми волосами на фоне фермерского дома. Петерсен обнимал девушку и улыбался. Девушка тоже улыбалась, но на лице ее можно было прочитать, как она была несчастлива. Но это все равно были хорошие времена, по крайней мере, для него.

Девушка на фотографии очень напоминала фоторобот одной из женщин, бывших с Кэнди Уолкером и Гомером Ван Метером.

– Мистер Петерсен, ваша дочь похожа на одну из тех, что изображены в газете. Но много молодых, хорошеньких женщин выглядят именно так...

– Я не ошибаюсь, это Луиза, – твердо сказал он. – Сейчас я вам покажу еще кое-что.

У этого человека в каждом кармане что-то лежало. Теперь из правого кармана пиджака он достал еще одну вырезку и подал ее мне.

– Это напечатано в сегодняшней утренней газете, – сказал он. – Прочитав ее, я сел на поезд и приехал к вам. Понимаю, что долго не решался, слишком долго.

Я уже видел эту статью в «Трибюн», но сейчас я воспринимал ее по-другому.

Полиция Сент-Пола вчера всадила примерно пятьдесят пуль в Гомера Ван Метера. Петерсен задрожал и сел.

– Я читал газеты, – сказал он. – В заголовках полно крови. Клайд Берроу и Бонни Паркер... Джон Диллинджер... Теперь Ван Метер... Люди вне закона. Их ждет один конец, не так ли? Они умрут под градом пуль...

Я пожал плечами.

– Наверное.

– Мистер Геллер, я волнуюсь за свою дочь.

– Понимаю вас.

Он наклонился вперед и стал очень серьезен.

– Верните ее мне.

– Что?

– Верните ее домой.

Он показал на вырезку с сообщением о смерти Ван Метера.

– Чтобы она не погибла подобным образом. Я смотрел на этого изможденного человека со Среднего Запада, вцепившегося в черные ручки моего идиотского чертова кресла.

– Мистер Петерсен, вы понимаете, о чем меня просите?.. Ну... дело это сложное... Может, вашу просьбу и невозможно выполнить.

Он молчал и как бы в ожидании чуда ждал, что я ему еще скажу. Ждал моего однозначного ответа.

Если его дочь поймают и ей повезет, то она попадет в тюрьму. Но она запросто может погибнуть «от града пуль», как выразился Петерсен. Но пока это была лишь безликая подружка гангстера (существовал только один полицейский портрет), и ее имя не фигурировало в газетах. Оставалась маленькая надежда, что еще не поздно и что ее можно спасти, выдернуть из огня, пока он не разгорелся с сумасшедшей силой...

– Хорошо, мистер Петерсен, – сказал я. – Попытаюсь кое-что разнюхать. Уолкер долго жил в Чикаго, и через его старые контакты я постараюсь выведать, с ним ли находится сейчас ваша дочь. Если так, то, может, я ей смогу передать, что отец ждет ее с распростертыми объятьями.

Он отрицательно покачал головой.

– Этого недостаточно. Вы должны не только ее найти, но и привезти ко мне. Хочет она этого или нет, мистер Геллер.

– Как же я могу вам обещать привезти ее назад? Вдруг она не захочет этого? Будьте благоразумны, мистер Петерсен. Ведь это будет расцениваться как похищение...

– Возвращение дочери к отцу не может рассматриваться как похищение.

Он был прав.

Уверенный в своей правоте, Петерсен медленноподнялся. Достал из кармана брюк толстую пачку денег и отсчитал пятьсот долларов в двадцатидолларовых купюрах.

Я был поражен. Наверное, такую сумму «подсказало» мое модерновое кресло.

Я взял тяжелую пачку денег.

– Мистер Петерсен, почему пятьсот долларов?

Он строго ответил мне:

– Потому что вам придется рисковать жизнью. Вы будете общаться с волками.

Он был прав – опасно расхаживать и расспрашивать о женщине, живущей с парнем, которого разыскивает полиция и который считается врагом общества. Но пять сотен долларов – это пять сотен долларов!

– Мистер Петерсен, что вы ожидаете получить от меня за пять сотен долларов?

– Мистер Геллер, я хочу, чтобы вы искали Луизу.

– Сколько времени?

– На сколько хватит пять сотен долларов.

– Если десять баксов в день, то это долгий срок.

– Если вы найдете ее, то можете оставить себе остальные деньги. Если все потратите, позвоните мне...

Он достал из левого кармана брюк клочок бумаги, на котором были написаны его адрес и телефон, и отдал его мне.

– ...Наверное, я вас тогда попрошу продолжать поиски.

Петерсен взял шляпу со стола.

– Да, – добавил он, надевая шляпу, – я вам дам еще тысячу, если вы привезете ко мне Луизу.

Я был поражен подобным заявлением. Меня просто пригвоздило к креслу то количество денег, которое выкладывал этот бывший фермер.

– Мистер Петерсен, простите меня за любопытство, не собираюсь что-то у вас выпытывать, но как вы можете себе такое позволить, да еще в наши трудные времена?

Его вымученная улыбка на этот раз показалась мне усталой и мудрой.

– У меня плохое здоровье, мистер Геллер. Больные легкие. Я заболел туберкулезом во время войны. Получаю пенсию, на которую могу существовать, поэтому продал ферму и собрал эти деньги, чтобы найти мою девочку. У меня есть маленький домик в Де Кальб. Мы могли бы там жить вместе на мою пенсию, а она начала бы новую жизнь. Мне бы хотелось, чтоб она нашла работу и хорошего человека, который бы заботился о ней, когда умрет ее отец. А это, наверное, случится скоро, по воле Божьей.

Он протянул мне руку, я встал и пожал ее.

– Когда вы ее найдете, расскажите о моих надеждах, – попросил он. – Может, она вернется домой по своей воле.

Я кивнул головой.

– Но найдите ее.

Он с такой силой хлопнул по столу, произнося слово «найдите», что моя лампа на столе подпрыгнула. Потом, смутившись, спокойно добавил:

– Пожалуйста, отыщите ее и верните домой. Он вышел, а я остался один в офисе со своей модной мебелью и его старомодными деньгами.

26

Когда Фрэнк Нитти не занимался делами в ресторане «Капри» или не общался с людьми из «Аутфита» в своем доме в Ривер-Сайде, то его можно было найти в роскошных номерах отелей Луп. Там он обычно встречался с политиками и лидерами рабочих союзов. Это были встречи на нейтральной и более безопасной территории.

Поэтому, когда я позвонил в «Капри» и попросил о встрече с Нитти, я не удивился, что мне перезвонил мужчина, который, не представившись, предложил приехать в вестибюль отеля «Бисмарк» в два часа дня в понедельник.

«Бисмарк» находился на углу Ла-Саль и Рэндольф, через улицу от Сити-Холла. Недавно перестроенный отель высился на Джерман-Сквер, там же находились несколько немецких клубов, управление пароходства и магазины западной части района Риалто-Тиетер.

Я прошел мимо швейцара в униформе и поднялся по широкой, покрытой красным ковром лестнице. Когда я шагал по мраморному полу роскошного вестибюля с высоким потолком, мои шаги отдавались эхом. Через некоторое время ко мне подошел широкоплечий мужчина небольшого роста, с темными, начинающими редеть волосами и холодными, как мрамор, глазами.

Это был «Маленький Нью-Йорк» Луи Кампанья, личный охранник Фрэнка Нитти.

Он молча встал передо мной с выражением брезгливости и отвращения на лице. Кампанья кивнул мне головой, показав, что мне нужно встать. Я поднялся с дивана и последовал за ним в лифт. Лифтер в униформе, не спросив, какой нужен был этаж, поднял нас на седьмой. Кампанья выпустил меня из лифта первым.

Пока мы шли по коридору, я осмелился спросить:

– Надеюсь, вы не злитесь на меня за старое? Как-то я стукнул Кампанью, но это длинная история...

Не глядя на меня и шагая рядом, он ответил:

– Если Фрэнк сказал – никаких обид, то и нет никаких обид.

Я не стал продолжать эту тему.

В конце коридора был маленький вестибюль, здесь на единственной двери под номером 737 золотом было написано «Президентский номер». Я стоял в вестибюле по одну сторону двери, а Кампанья со змеиным взглядом – по другую. Руки у него свободно болтались. Сильные большие руки.

– Хотелось бы поиметь такой костюмчик, – заметил я. – А то в моих всегда видно, что у меня с собой есть пистолет.

– Ты не можешь платить такие большие деньги моему портному, – ответил он. Я пожал плечами.

– Наверное, так.

Я вспомнил, что он даже не обыскал меня на предмет оружия. Кампанья сразу увидел, что у меня оружия нет. Мой костюм был недостаточно хорошо сшит, чтобы скрывать оружие. Преступный мир мог научить нас, как нужно ухаживать за собой и следить за высокой модой.

Дверь открылась, и толстый маленький человек в очках в железной оправе, черных галстуке и шелковом костюме вышел, улыбаясь и разговаривая с кем-то, стоявшим позади него.

– Для меня это всегда удовольствие, Фрэнк. Кампанья закрыл дверь за толстым человеком. Тот надел шляпу, и когда проходил мимо меня, я спросил его:

– Как дела, Вилли?

Вилли Бьеф прищурился, потом произнес:

– Геллер?

– Правильно.

Он усмехнулся.

– Как ты себя чувствуешь в роли бывшего копа?

– А как ты себя чувствуешь в роли бывшего сутенера?

Усмешка превратилась в издевку.

– Умная задница всегда останется умной задницей.

– Ты останешься сутенером до самой смерти. Наверное, Бьефу хотелось дать мне в зубы. Но я прекрасно понимал, что он не сделает этого. Работая раньше в профсоюзах, он всегда за спиной прятал дубинку. А когда занимался сводничеством, было известно, что он крепко бил своих девочек. Именно за это я его арестовал, когда носил форму полицейского. Еще до того, как меня послали следить за карманниками, я работал в паре с одним частным детективом Чикаго Вильямом Шумекером «Олд Шуз». Мы совершили налет на бордель и поймали Вилли Бьефа, когда тот пытался скрыться по черной лестнице с бухгалтерскими записями. Когда мы притащили его обратно наверх, одна из девиц призналась, что Вилли был ее сутенером. Услышав это, он вырвался и сильно ударил ее. Его осудили на шесть месяцев отсидки в тюрьме. Но этот ублюдок даже не отсидел и этого срока. Что поделать – Чикаго!

Бьеф все еще раздумывал, показать ли мне, где раки зимуют. Он, наверное, рассчитывал, что Кампанья поможет ему. Но он не знал, почему я здесь нахожусь, может, работаю на Нитти. Тогда ему не стоило бы связываться со мной. Он был просто трусом.

– Нам нужно простить все друг другу, – сказал Бьеф и быстро поковылял прочь.

– Ненавижу этого маленького сутенера, – произнес я.

Кампанья невозмутимо смотрел на меня, потом его сжатые губы слегка раздвинулись в улыбке. Я посчитал, что если он со мной согласен, то напряженность в наших отношениях слегка ослабнет. Но если Нитти решит, что мне нужно умереть, то Кампанья безусловно сделает это, чтобы сохранить свою работу.

Сейчас он показал мне своим коротким и плоским пальцем, чтобы я оставался на месте, и сказал:

– Подожди здесь, я посмотрю, что делает Фрэнк. Буквально через секунду Кампанья вернулся и спросил:

– Фрэнк хочет знать, ты по личному вопросу?

– Извините?

У Кампаньи опять появилось выражение отвращения на лице.

– Можешь ли ты говорить о своем деле в присутствии еще кого-либо, или разговор предназначен только для ушей Фрэнка?

– Только для Фрэнка, – ответил я. Кампанья кивнул, вернулся в номер, потом снова вышел ко мне.

– Придется подождать несколько минут. У Фрэнка парикмахер.

– Вот как?

Мы стояли в ожидании у прикрытой двери.

Внезапно Кампанья сказал:

– И я тоже.

– Что?

– Я тоже ненавижу маленького сутенера Бьефа. Хотите сигару?

– Спасибо, нет.

Кампанья вынул сигару, такую же толстую, как его пальцы, и зажег ее. Я почувствовал довольно приятный запах. Многие парни в городе продали бы душу за работу, которая стоила бы столько, сколько одна эта сигара.

Я совсем не собирался осуждать Кампанью за то, что он наслаждался сигарой. Если иметь такую работу, как у него, жизнь может оказаться очень короткой. Почему бы не доставить себе удовольствие? Я был ему благодарен даже за мимолетный жест человеческого контакта между нами. Может, этот жест окажется в будущем благоприятным для моей жизни. По крайней мере, сейчас я не открывал список тех, с кем он хотел бы расправиться в первую очередь, – так мне показалось.

Внезапно открылась дверь, и худой человек в белом халате с тонкими усиками и прилизанными волосами выскочил оттуда пулей со словами:

– Извините, простите... – и быстро захлопнул за собой дверь.

Внутри что-то ударилось о дверь. Послышался звон разбитого стекла.

Парикмахер был очень напуган, Кампанья остановил его прежде, чем тот успел убежать, пожал руку, сказав:

– Тебе еще повезло.

Парикмахер кивнул и в испуге быстро побежал по коридору.

Кампанья улыбнулся уголками губ. Чувствовалось, что его это забавляло. Показав пальцем на дверь, он произнес:

– Фрэнк говорил, что ты можешь войти, как только уйдет парикмахер. Входи, Геллер.

– Вы очень добры ко мне, Кампанья.

Он опять улыбнулся. Я в первый раз увидел, что у него есть зубы. Открыв дверь, я вошел в комнату.

Пока я проходил по прекрасному ковру гостиной, осколки стекла от разбитого ручного зеркала хрустели у меня под ногами.

Нитти стоял у большого зеркала на стене, вокруг его шеи было повязано белое полотенце. Он трогал свои волосы и недовольно качал головой.

– Входи, Геллер, – сказал он, не глядя на меня. – Садись.

Роскошный номер был оформлен в белых с золотом тонах в викторианском стиле. Возле дивана стоял стул с высокой спинкой. Рядом со стулом на белом ковре валялись клочья состриженных волос. Я сел на диван.

Сорвав полотенце с шеи, Нитти бросил его на пол, а сам подошел к стулу и сел, положив руки на колени. На нем были серые брюки и белая рубашка. Пиджак и галстук лежали на кофейном столике, стоявшем неподалеку, но он не стал их надевать.

– Да, теперь они уже не те, – сказал он, качая головой.

– Что такое, Фрэнк?

– Этот маленький засранец парикмахер за пятнадцать минут получает у меня больше, чем я зарабатывал за неделю, когда сам занимался этим бизнесом. Посмотри, что он со мной сделал?

Он показал на свои прекрасно подстриженные черные волосы, приглаженные назад с пробором слева. Прическа была идеальной.

– Фрэнк, мне нравится твоя прическа.

– Правда? Может, я придираюсь. Это пятый парикмахер за год. У них у всех одна и та же чертова проблема.

– Какая?

– Трясутся руки! Посмотри! – Он наклонился и повернул голову. За его ухом я увидел кровь. – Они не парикмахеры, а мясники, я истекаю кровью! В мое время парикмахеры имели вот такие руки...

Он протянул свои руки перед собой, чтобы показать, как они спокойны и не трясутся.

– Фрэнк, может, они волнуются? Казалось, он меня не понял.

– Почему?

– Ну, – продолжал я, – они стригут самого Фрэнка Нитти. Не кажется ли вам, что это не так-то легко делать?

– Я никогда об этом не думал. Но, может, ты и прав, Геллер. Напрасно он волнуется. Ведь он стрижет бывшего парикмахера. Ну ладно! – Он хлопнул себя по коленям. – В чем дело?

– Я пришел просить вас об одолжении.

Он пожал плечами.

– Ты же знаешь, что я твой должник с давних пор, малыш.

– Никакой вы не должник. А вот если вы выполните мою просьбу, то, наверное, я стану должником.

– Мне кажется, ты совсем не радуешься тому, что придется стать моим должником.

Я признался, что это так.

– Я хочу попросить вас вот о чем. Если вам когда-нибудь понадобятся мои услуги, я готов их предоставить, если для этого не нужно будет нарушать закон. Ведь иногда вы будете вынуждены использовать меня, потому что вам по каким-то причинам не захочется пользоваться услугами своих людей. Я готов поработать, никакой платы не надо, и лишних вопросов с моей стороны не будет.

Он кивнул и рассеянно улыбнулся.

– Геллер, ты уже не тот «малыш», что был раньше. Мне кажется, ты сильно подрос.

Я улыбнулся.

– Вы всегда присматриваете за мной, Фрэнк.

Он засмеялся, наконец-то забыв о неумелом парикмахере.

– Ты прав. Послушай, я тебе благодарен за ту маленькую работу, которую в свое время ты для меня выполнил.

Я не понял, о чем он говорил, но промолчал.

Фрэнк Нитти напомнил.

– Я имею в виду, – сказал он, размахивая рукой, – те сто баксов за твой отдых и сон, что сделали свое дело.

Он имел в виду мое участие в поимке Диллинджера. Действительно, на мне был костюм, который я купил, израсходовав часть этих денег.

– Все нормально, Фрэнк.

– Конечно, ты мог бы пойти в газеты и найти человека, который неплохо бы заплатил за твой рассказ. Правда, не уверен, что кто-нибудь тебе поверил бы, но все равно приятно, что ты так не поступил. Если бы я об этом вовремя не позаботился, наше озеро посетило бы настоящее цунами.

– Фрэнк, сейчас на озере все спокойно.

– Знаю, пусть так будет и впредь, и я этим доволен. Так какая же тебе нужна услуга?

– Помнишь парня по имени Кэнди Уолкер?

Нитти утвердительно кивнул, и я рассказал всю историю: и то, что теперешняя подружка Кэнди была дочерью моего клиента, и что клиент попросил вернуть ее, прежде чем начнется перестрелка.

– Кажется, Кэнди сейчас работает на Баркеров, не так ли?

– Эта маленькая группа действует уже давно, и они крепко связаны с некоторыми нашими друзьями в Сент-Поле, – подтвердил Нитти.

Под словом «наши» он имел в виду не своих и не моих друзей, а друзей «Аутфит». Они входили в группу «Твин Ситиз», включавшую в себя людей из Синдиката, и различных продажных политиков муниципального и даже государственного уровня.

– Мне казалось, что у вас... ну... есть кое-какие дела с Баркерами.

– Почему ты так решил? – спросил он, внимательно посмотрев на меня.

– Я могу говорить в открытую? Нитти кивнул головой.

– Ну, когда Зиглер получил по заслугам в «Цицеро», я решил, что Бойз одобрили это дело или все сделали сами.

Зиглера, охранника Капоне, называли одним из подставных копов, которые расстреляли парней Багса Морана в гараже на Норд-Сайд в день святого Валентина в 1929 году. В прошлом году в марте Зиглера перерезало автоматной очередью пополам, его голова разлетелась на части после выстрелов около любимого им кафе «Цицеро». Так же, как и «Детское личико» Нельсон и Кэнди Уолкер, Зиглер был солдатом Капоне и после отмены «сухого закона» перешел в армию бандитов, а именно в банду Баркера и Карписа. По слухам, это он организовал похищение Хемма для Баркеров. Это было одно из преступлений, которое Мелвин Пурвин считал делом группировки Тоуи. Но после похищения Хемма Баркеры обозлились на Зиглера.

Нитти мрачно улыбнулся, наклонился вперед и сказал:

– Хочу тебе кое-что сообщить о мистере Зиглере, чтобы ты мог извлечь из этого урок. Он слишком много пил, Геллер. Ты когда-нибудь видел, чтобы я пил слишком много?

– Я вообще никогда не видел, чтобы ты, Фрэнк, пил.

– Правильно! Я – бизнесмен. Геллер. А бизнесмены не должны развязывать язык после частых попоек.

– А что, пьяный Зиглер болтал о делах?

Нитти кивнул, продолжая мрачно улыбаться.

– Он болтался в барах, крепко поддавал и хвастался своими успехами. В частности, рассказывал о некоторых делах в феврале двадцать девятого года. Надеюсь, понимаешь, о чем я говорю. Затем он рассказывал о своих последних достижениях – похищениях. Он болтал вовсе не о женщинах, а о более важных делах.

Фрэнк имел в виду похищения Хемма и Бремера. Говорили, что это была работа банды Баркера и Карписа. Так говорили все, кроме Мелвина Пурвина и его подручных.

– Фрэнк, мне казалось, ты знаешь, что я никогда не распускаю язык. Поэтому, если сможешь связать меня с Кэнди Уолкером или с тем, кто поможет выйти на него, я, естественно, не стану болтать о твоих связях с Баркером.

– Да, Геллер, знаю, что ты не станешь болтать, я доверяю тебе. Кроме того, если все-таки это сделаешь, то закончишь свои дни где-нибудь в темной аллее.

Я громко выдохнул воздух.

– Справедливо. Ты мне поможешь?

Нитти встал, прошел через комнату к бару и налил себе содовой со льдом, предложив мне, но я, поблагодарив, отказался. Потом он вернулся на свое место и сел, отпивая содовую, которая бурлила у него в стакане. А в моей голове бурлили разные мысли.

Нитти, о чем-то думая, наконец произнес:

– Конечно, я смогу тебе помочь, но было бы лучше, если бы ты не брался за это дело.

– Почему, Фрэнк? – выпрямился я.

– Ты все хорошо продумал, малыш? Итак, я снова стал «малышом».

– Ну, в общем-то хорошо.

– Ты, видимо, забыл, что твое имя упоминалось в газетах в связи с убийством Диллинджера. Судя по рассуждениям тупых бывших фермеров, ставших теперь громилами, ты помог «сдать» их дружка полиции и помог убить Джонни Диллинджера.

– Я это понимаю...

– Как ты думал разыскивать эту девицу?

– Ты предупреждаешь меня, что если я стану ходить и задавать вопросы о Кэнди Уолкере и его дружках под своим собственным именем, то могу наткнуться на того, кому захочется убить меня?

– Нет, – погрозил мне пальцем Нитти, как недовольный тупоумием ученика разгневанный учитель. – Все, с кем ты будешь встречаться, захотят тебя «пришить»!

– Я подумал, если стану заниматься этим только в Чикаго...

– Кэнди Уолкера нет в Чикаго. Я вздохнул.

– Тогда я вообще ничего не смогу сделать.

– Тебе придется побывать среди очень жестких парней, чтобы что-то узнать об этой девушке. И ты, конечно, не должен там появляться под своим именем. Как тебя зовут? Имя, а не фамилия?

– Натан.

– Надеюсь, ты не желаешь «сыграть в ящик»? Поэтому ты не можешь там фигурировать как Натан Геллер, частный детектив, который помог изловить Диллинджера.

– Понимаю.

– У тебя есть какие-нибудь идеи?

Я снова вздохнул.

– Мог бы работать под вымышленным именем. Ну, вы понимаете, под прикрытием. Нитти поднял брови и кивнул.

– Ну да, как тот фэбээровец, которого твой дружок Несс послал последить за Алом. Этот парень выглядел и вел себя как настоящий итальяшка.

Я кивнул головой.

– Да, и его показания очень помогли упрятать в тюрьму Аль Капоне. Нитти улыбнулся.

– Может, мне стоило бы поблагодарить того парня? Ведь из-за него я стал именно тем, кем являюсь сейчас.

– Некоторые считают, что Капоне, даже сидя за решеткой, до сих пор руководит своей работой.

– Он сейчас в Алькатрасе, оттуда не просочится даже дерьмо.

– Но мне стоит попробовать действовать под вымышленным именем.

– Да, но, черт побери, это опасно. Я стану, малыш, тебя уважать еще больше, если сможешь все проделать.

– Вы поможете в этом?

Нитти продолжал улыбаться, откинув назад голову и прищурив глаза.

– Каким образом?

– Посоветуйте, каким именем я мог бы воспользоваться, и дайте некоторые сведения из жизни этого человека. Было бы хорошо, если бы этот человек находился сейчас, например, в тюрьме. Я назовусь его именем без риска, что Кэнди Уолкер или кто другой из его окружения когда-то встречал этого парня. Это должен быть человек, о котором слышали, но не смогли бы что-либо проверить. Мне тогда удалось бы остаться живым и забрать эту девицу.

– Да, это возможно, мне нужно только позвонить, – сказал он, кивая головой.

Нитти встал и вышел из комнаты. Я слышал его приглушенный голос, но не мог разобрать слов. Он вернулся, улыбаясь, и сел на свое место.

– Все устроено. Я нашел имя, которое ты можешь использовать.

– Хорошо. Кто-то сидит в тюрьме?

– Еще лучше, он – мертв. Я удивился.

– Примерно год назад этот парень работал в восточных штатах, а потом начал работать на нас.

– Кэнди Уолкер встречал его? Нитти отрицательно покачал головой.

– Уолкер слышал о нем. Но они ни разу не встречались.

– А вдруг Уолкер все-таки его видел?

– У парня была пластическая операция. Вот тебе и объяснение, если возникнут вопросы.

– Хорошо, но как я докажу, что я и есть тот парень?

– Я все тебе расскажу о нем и постараюсь, чтобы завтра утром в офис тебе принесли его водительское удостоверение. Все сработает, дело – верняк.

– Ну, спасибо. Я очень ценю это, Фрэнк.

– Не стоит, это ты мне делаешь одолжение.

– Каким образом?

– Парень, которого ты станешь изображать, мертв, но об этом никто не знает. Или, точнее, мало кто знает. Было бы хорошо, если бы он снова проявился. Как будто остался в живых.

Я не все понял, но на всякий случай согласно кивнул головой.

– Вот адрес, – продолжал Нитти. Он написал его в белом блокноте, лежавшем на кофейном столике перед ним. – Это – многоквартирный дом. Тебе нужно встретиться с деревенской старухой, живущей на нижнем этаже. Ее имя Кейт Баркер.

– Кейт Баркер? Она как-то связана с Баркерами?

Нитти сухо кивнул.

– Это их мать.

Ни в одной газетной статье не упоминалось о старухе, связанной с бандой Баркер – Карпис.

– Она знает, чем занимаются ее детки? – спросил я.

– О да!

– И одобряет это?

– Она считает, что сыновья не могут делать ничего дурного. Старуха даже иногда ездит с ними, как мне сказали. Но временами ей это надоедает, и тогда она живет в квартире в «большом городе». Когда к ней придешь, просто скажи, что хочешь связаться с ее сыновьями и с Уолкером. Если вдруг она засомневается, то я тебе дам имя одного из моих помощников. Пусть все проверит.

Он вырвал страницу из блокнота с адресом и передал ее мне.

Я увидел адрес: Пайн-Гроув, 3967.

– Господи, Фрэнк, это же дом, где жил Джимми Лоуренс.

– Да. Он принадлежит мне, если быть более точным – одной моей компании.

Таким образом я узнал о Фрэнке Нитти и его бизнесе гораздо больше, чем хотелось бы. И уже видел себя мертвым в темной аллее.

– Между прочим, она живет в квартире Лоуренса, – добавил Нитти.

– Господи, – повторил я, глядя на адрес. Белая бумажка начала расплываться у меня перед глазами.

– Ну, так случилось потому, что квартира освободилась, – заметил Нитти, улыбаясь. – Она никогда не встречалась с Лоуренсом.

– Никогда не встречалась с Лоуренсом?

– Нет, – подтвердил Нитти. – К твоему счастью, теперь ты станешь им.

– Джимми Лоуренсом? – переспросил я.

– Позвольте познакомиться, – сказал Нитти, продолжая улыбаться.

27

На следующий день, во вторник я поставил машину напротив большого кирпичного трехэтажного здания на Пайн-Гроув. Я не стал сразу выходить из машины, попытался сосредоточиться.

В бумажнике лежало водительское удостоверение штата Иллинойс на имя Джеймса Л. Лоуренса. На мне были белый костюм, соломенная шляпа-канотье и очки с простыми стеклами в золотой оправе. Мне было не по себе. Я приехал с визитом к матери парней Баркеров.

Фрэнк Нитти в своем роскошном номере вчера полчаса рассказывал мне о Лоуренсе и его жизни.

Он... нет, я, родился в Канаде, переехал со своими... нет моими (нашими?) родителями в Нью-Йорк, когда был ребенком. Оба родителя давно умерли – мать во время родов, а отец погиб в аварии на фабрике. Меня воспитывали тетка и дядя, который работал на Вест-Тартиз, занимаясь производством одежды. Я стал работать там в профсоюзах для Лепке. Так называли главного заместителя Лаки Лючано – Луи Бугалтер. Со временем я стал одним из главных помощников Лепке в рэкете по защите людей и предприятий. Но на мне висело обвинение в убийстве в Нью-Йорке, и примерно год назад меня отправили оттуда к друзьям гангстеров в Чикаго. После пластической операции я снова начал работать.

Вот все, что я узнал о себе вчера. Сегодня утром, примерно в десять часов, Кампанья привез мне водительское удостоверение и предложил, чтобы я позвонил по определенному номеру до полудня. Я сделал это, и сам Нитти снял трубку.

– У меня есть новости и придумана история для тебя, которая бы стала причиной твоего появления у Баркеров, – сказал Нитти.

Вчера мы с ним обсуждали варианты дополнительного прикрытия к имени Лоуренса и его биографии, чтобы оправдать мою связь с Кэнди Уолкером и Баркерами.

– Есть человек по имени Док Моран, – сказал Нитти, – ты когда-нибудь слышал о нем?

– Конечно, он делает аборты.

– Геллер, это его основная специальность, и он практикует на бульваре Ирвинг-Парк. Но Моран выполнял для нас много работы, связанной с профсоюзами.

Такие врачи, как Док Моран, были нужны преступному миру. Они не только делали аборты шлюхам Синдиката, но и лечили любые пулевые раны членов группировок «Аутфита». Теперь, после прихода к власти Фрэнка Нитти, кровавых разборок становилось меньше. При нем открытое насилие членов Синдиката постепенно сходило на нет.

Я спросил Нитти:

– Значит, за последний год-два основными клиентами доктора М орана были люди из гангстерских группировок?

– Ты угадал. Малыш. Между прочим, пока мы с тобой разговариваем, он находится у Баркеров – Карпис...

Я пересек улицу и подошел к зданию, где совсем недавно обитал настоящий Джимми Лоуренс.

Тогда я был его тенью, теперь же стал его духом.

В вестибюле находились почтовые ящики с надписями на них. Ящик квартиры на нижнем этаже принадлежал женщине под именем Элис Хантер. Я постучал в ее дверь.

Женский голос, мелодичный, но слегка подрагивающий, протяжно спросил:

– Кто там?

– Джимми Лоуренс, друг вашего хозяина, – ответил я.

– Рада вас слышать, мистер Лоуренс, – искренне ответили мне за дверью. – Зачем пожаловали, мистер Лоуренс?

– Мне нужно связаться с Доком Мораном. Вы можете помочь?

– Конечно, мне бы хотелось вам помочь, – ответили за дверью, – подождите здесь, пока я позвоню по телефону.

– Конечно, конечно, мадам.

Я стоял у дверей, держа в руках шляпу.

Через некоторое время дверь приоткрылась, и два ярких темных глаза уставились на меня из-под очков в золотой оправе. Лицо женщины было крупным, с изогнутым носом и острым подбородком, как у ведьмы. Ее лоб венчали крутые кудряшки, выбивавшиеся из плотной массы прически, похожей на прическу Ширли Темпл.

Мне не удалось как следует рассмотреть ее лицо, потому что она выглядывала из полуоткрытой двери.

Леди искренне улыбнулась, показав свои фальшивые зубы.

– Вы – интересный молодой человек. Откуда у вас этот костюм?

– Из Нью-Йорка, – ответил я.

– Я там не была.

Она по-прежнему выглядывала из-за двери.

– Вы не против того, чтобы показать мне ваш пиджак?

– Прошу вас, – сказал я и распахнул его. Она заулыбалась еще шире, увидев, что у меня нет с собой оружия. На секунду исчезнув, она открыла дверь и приветственно махнула рукой.

Я вошел внутрь. Сразу за прихожей, где мы стояли, располагалась большая гостиная, в центре которой стояла софа с обивкой из светло-зеленого мохера с яркими цветастыми подушками. В комнате стояло несколько стульев с такой же обивкой. На полу лежал ковер с кистями и геометрическим рисунком в бледно-зеленых и оранжевых тонах. Над камином висело большое зеркало. Видимо, квартира сдавалась с обстановкой. Эта пухленькая бабуля не смогла бы так обставить ее. Наверное, здесь мало что изменилось с тех пор, как в ней жил Джимми Лоуренс.

Но все-таки были кое-какие новшества, привнесенные новой обитательницей. Например, около одного из кресел стоял столик для игры в карты, на котором была разложена наполовину собранная мозаика – «Сельская церковь осенью». Оранжевые и красные листья, синее небо с пухлыми облаками. Кусок неба еще не был собран. Перед диваном стоял круглый кофейный столик. На нем лежал толстый альбом с вырезками из газет и журналов. У стены стояли радиоприемник и проигрыватель. Радио во всю мощь орало народную песню.

Полная маленькая женщина в цветастом платье и с ниткой настоящего жемчуга на шее двигалась весьма грациозно. Она сделала музыку потише, виновато улыбнувшись, как маленькая девочка. Сняв свои очки и убрав их в карман, леди предложила мне присесть на диван и сама села рядом. Губы у нее были ярко накрашены, от нее пахло духами «Сирень» и пудрой. Самое странное состояло в том, что, несмотря на толстое лицо, фальшивые зубы и идиотские кудряшки а-ля Ширли Темпл, улыбка у нее была обаятельной.

– Могу я вам предложить кофе? – спросила она. В квартире работал кондиционер, в прохладной комнате вполне можно было выпить кофе, но я отказался.

– Мисс Хантер, вы очень любезны, но не нужно. Она кокетливо склонила набок головку и помахала пухлой ручкой.

– Так зовут меня только незнакомые люди.

– Тогда, наверное, лучше называть вас миссис Баркер.

– Мне нравится имя Элис... лучше бы мои родители назвали меня Элис, а не Аризоной, – сказала она раздумчиво.

– Простите?

Она прижала к своей объемистой груди руку с короткими, покрытыми красным лаком, под цвет губной помады, ноготками.

– Правда, ужасное имя Аризона? Как можно было так назвать маленькую девочку?

Из радио тихо лилась грустная песня о лошади, кажется, ее пел Джин Отри.

– Мне больше нравится Кейт, – сказал я.

– Мне тоже. Но вы можете называть меня «Мамочка» или «Ма». Все мальчики называют меня просто «Ма».

Наверное стоило порадоваться, что меня так быстро и легко приняли за своего, но все-таки стало немного не по себе.

– Вы слишком добры... Мамочка. Называйте меня Джимми, – сказал я.

– Джимми. Хорошее имя, мне оно нравится.

– Я очень рад.

– Ну, Джимми! Там чем же вам может помочь старая Мамочка?

Она прикоснулась ко мне своей пухлой ручкой.

– Вы не могли бы вывести меня на Дока Морана? Наш общий друг просил с ним связаться и привезти его с собой.

Она поджала губы, как бы пытаясь кое-что придумать.

– Может, мне передать ему что-то от вас?

– А вы вскоре увидите доктора?

– Возможно. Если найду себе шофера.

– Шофера?

– Сейчас Док находится вместе с моими мальчиками Фредди, Артуром и Элвином Карписом. Вы знаете этого приличного парня.

– Никогда не был с ним знаком.

– Он действительно хороший. Мне нужно побыстрее приехать к ним.

Ее полное лицо стало жестким.

– Я им нужна.

– Вы часто с ними встречаетесь? Она неопределенно пожала плечами.

– Там, где они находятся, нет телефона, но они звонят мне из города время от времени.

– И вы планируете вскоре поехать к ним? – спросил я.

Она кивнула головой и сказала:

– Но я не вожу машину. Мне нужен шофер. Никогда не знаешь заранее, когда тебе выпадет счастливый случай. Таковым для меня стала маленькая толстая старая леди... Джин Отри, если это был он, вдруг начал петь что-то поживее, о прерии.

– Я могу вас отвезти, – предложил я, стараясь не выдать своей радости. – Мне было приказано повидать доктора лично.

– Вы должны сами привезти его обратно. Так вам было сказано?

– Правильно.

– Приказ есть приказ.

– Именно так.

Она коснулась меня своей прохладной и влажной рукой и сказала:

– Действительно, почему бы вам не отвезти меня туда? Но я должна вас предупредить: готовится нечто весьма крупное.

– Да?

– Мне кажется, я должна предупредить вас, иначе можно завязнуть в этом.

– В чем?

– В чем-то большом.

– И плохом?

Она загадочно улыбнулась. Такая милая улыбка никак не вязалась с ее карикатурным обликом.

– Нет, если вы любите деньги.

– Я люблю деньги.

– Ну, где появляются мои мальчики, там всегда бывают деньги. Джимми, у меня хорошие мальчики, они так много работают. А вы хотите заработать?

– Конечно.

Она мне подмигнула.

– Тогда вам стоит держаться поближе к моим мальчикам.

– Вы ими так гордитесь.

– Да, очень. Итак, у меня есть шофер? – спросила она, забавно произнеся слово «шофер».

– Я рад вам служить, у меня есть машина.

– Какая? Я замер.

– Двухместный «шевроле».

– Не пойдет, не пойдет, – сказала она и покачала головой.

Мамочка встала и поковыляла к комоду, стоявшему у стены, открыла ящик и вытащила деньги. Пересчитав, отдала мне пачку.

– Здесь шесть сотен, – сказала она. – Попробуйте купить хорошую подержанную двенадцатицилиндровую машину марки «Аубурн» с радио. Мне так нравятся Двенадцатицилиндровые «Аубурны» с радио.

Я положил толстую пачку денег в карман пиджака, а она вернулась к комоду и закрыла ящик.

– Когда вы хотите ехать?

– Завтра днем. А пока можно собрать вещи и сходить вечером в кино. Обожаю ходить в кино. Когда я езжу с моими мальчиками, приходится неделями не бывать в кино, не играть в бинго. Но мать должна чем-то жертвовать ради своих мальчиков, понимаете?

Я сказал, что все понимаю, и предупредил, что заеду завтра в час дня.

Она проводила меня до дверей, держа за руку, и потрепала по щеке на прощание. Пальцы были холодными и мягкими.

– Мне кажется, вы приличный парень, – сказала Мамочка. – Вы всегда будете стараться услужить своей старой Мамочке, правда?

Я обещал ей сделать все, что можно.

Потом я пошел и купил подержанный двенадцатицилиндровый «Аубурн», с радио.

28

На следующий день я ехал по хайвею 19 через Мак-Генри-Каунти. Зеленые холмы перемежались возделанными фермерскими полями, озерами, и иногда встречались разработки гравия. Я сидел за рулем спортивного двухместного автомобиля, на таком мне еще не приходилось ездить. «Аубурн» выпуска 1932 года уже прошел много миль, что помогло мне купить эту красотку за вполне приемлемую цену. О таком автомобиле можно только мечтать для того, чтобы произвести впечатление на девушку, сидящую рядом с вами. К сожалению, «девушка», сидевшая рядом со мной, пробежала больше миль, чем «Аубурн».

На Кейт была шляпка с цветочками, плотно облегавшая голову, как шлем авиатора. На ее мешковатом грязно-белом платье были изображены огромные пурпурные цветы, резко контрастировавшие с белыми сиденьями машины. Чтобы ей было удобно смотреть в окно, она сидела на своей надувной подушке. Наклонившись, она крутила ручки радио, встроенного в приборную панель. Мамочка пыталась отыскать народную музыку.

– Эта музыка просто ужасна, – сказала она, переключаясь со станции, где передавали Бинга Кросби с его песней «Там, где синева ночи встречается с золотом дня». В голосе Кейт Баркер звучало недовольство.

Она уже выразила его мне, когда я заехал за ней в час дня в квартиру на Пайн-Гроув. Взглянув на машину, Мамочка скорчила мину.

– Вы купили двухместный автомобиль?! А я хотела прогулочный седан! – сказала она, стоя на тротуаре. В каждой руке она держала по сумке, а из-под мышки у нее торчали журналы и большая сумочка.

Я стоял у машины, прислонившись к круглому, как бедро хорошенькой девушки, крылу. Пожав плечами, ответил:

– Вы сказали купить двенадцатицилиндровый «Аубурн» с радио. Мне пришлось объездить весь город, чтобы найти такую подержанную машину, да еще доплатил за нее сотню.

Она по-прежнему недовольно посмотрела на меня, потом на машину.

– У нас большая семья, и для нас двухместная машина мала.

– Вам все равно нужна не одна машина. Мамочка, я старался достать то, о чем вы меня просили. Она закивала головой.

– Но мне нравится черный цвет, а эта – синяя.

Да, машина была синей, как глаза Салли Рэнд.

– Но вернуть я ее не смогу, это не новая машина, ее обратно не примут.

– Ладно... Это «Аубурн» двенадцатицилиндровый, и мне нравится эта модель.

– Не забудьте, здесь еще есть радио. Мне повезло, что я смог ее найти.

– Хорошо, хорошо.

Я положил ее сумки в багажник.

– Я получу ту сотню, которую пришлось доплатить?

– Получите, – отрезала Мамочка и, обойдя машину, подошла к дверце с другой стороны. Она ждала, пока я ее открою. Я так и сделал.

Когда мы выехали из Чикаго, Мамочка повеселела, несмотря на то, что ей так и не удалось поймать народную музыку.

– Вот здорово, здорово! – сказала она, хлопая в ладошки.

– Что здорово? – спросил я, стараясь внимательно вести машину. Хотя автомобиль был двухместным, но намного мощнее и больше моего «шевроле» и двигался очень быстро. Мне все время приходилось контролировать двигатель, чтобы не ехать со скоростью больше пятидесяти миль в час.

– Он предложил ей кольцо... – вдруг проговорила Мамочка.

– Что?

– У него была квартира...

– А?

– Но ее возмущала...

– С вами все в порядке?

– На подбородке щетина!

Она повернулась ко мне, и ее круглое, как блин, лицо расплылось в улыбке.

– Это реклама крема для бритья «Бурма Шейв».

– Боже, – сказал я и крепче сжал руль. Теперь она постоянно высматривала рекламу этого чертова крема. На этой территории, видимо, работал старательный агент, потому что рекламные щиты, казалось, вырастали из земли через каждые несколько миль, словно деревянные сорняки.

Мамочка все время была занята чтением рекламных щитов.

– Красавцы мальчики... С нежной кожей... Должны хранить... что дал вам Боже! Ха-ха-ха! Крем для бритья «Бурма Шейв».

У нее на верхней губе пробивались усики, может, она была потенциальной покупательницей этого крема.

Сегодня я взял с собой пистолет, который показался мне тяжелым – давно я не носил оружия. Если бы меня остановили за превышение скорости, а это было вполне возможно, потому что «Аубурн» сам выбирал удобную для себя скорость, то мне пришлось бы ответить на некоторые неприятные вопросы. Например, почему водительские права у меня на имя Лоуренса, а пистолет зарегистрирован на имя Натана Геллера.

* * *
Утром Барни заметил мой пистолет. Я был в очках, соломенной шляпе и в коричневом костюме, и пистолет слегка выпячивался под пиджаком.

Как когда-то сказал мне Кампанья, я не мог себе позволить хорошего портного, такого, как у него.

– Что это, или мне кажется? – спросил хмуро Барни, показывая на мою левую руку. Он играл в бильярд и ожидал своей очереди. Я утром искал Барни и сначала зашел в маленький спортзал в отеле «Моррисон», но не найдя его там, отправился сюда, в Масси.

Масси был бильярдным залом. Здесь обычно встречались все заядлые игроки в пул, бильярд и боулинг. Театральные знаменитости играли здесь с известными и не очень известными боксерами, баскетболистами и гонщиками. Сюда захаживали рэкетиры и жулики.

Мне пришлось признаться, что я был вооружен.

Барни покачал головой, сделал удар и промазал. Его партнеры захихикали в надежде, что на этот раз им удастся обыграть Барни, чего им почти никогда не удавалось.

– Мне не нравится, когда ты ходишь с этой штукой, – сказал он обеспокоенно. – Знаешь, мне не доставляет удовольствия ходить на похороны.

– Если тебе это так неприятно, – тихо сказал я, – тогда не приходи на мои...

– Господи Иисусе, Нат, неужели ты не можешь найти себе другую работу?

– Ненавижу, когда евреи говорят «Иисусе», меня это смущает.

– Умники не нравятся никому, – сказал он, ухмыляясь. Он снова сделал удар, но опять промазал. Его партнеры улыбались.

– Серьезно, – продолжал Барни, – тебе нужно найти другую работу, и я мог бы помочь в этом...

– Господи, это твердит мне и Салли! Никому не нравится моя работа, и все хотят сделать из меня прислугу для себя или что-то в этом роде.

Барни обнял меня.

– Ненавижу, когда полукровки упоминают Бога, меня это смущает. А вот в моем присутствии говорить «трахаться» можешь сколько угодно! Меня это совсем не смущает.

– Значит, я наполовину еврей?!

– Да, и наполовину ирландец, и еще в тебе полно всякого дерьма. Теперь убирайся отсюда, пока я не проиграл этим парням.

– Прежде чем уйти, я должен сказать тебе, почему заглянул сюда.

– Говори.

– Я на некоторое время отбываю из города, и ты приглядывай за моим офисом, ладно?

– Хорошо. Ты уезжаешь надолго?

– Не могу сказать.

– Чем ты занимаешься?

– Мне нужно разыскать одну девушку.

– Кто их не ищет? – заметил один из партнеров Барни.

А Барни посоветовал:

– Смотри чтобы тебя не подстрелили, парень, ладно?

– Ладно. Когда тебе предстоит драться?

– Это будет через месяц, – ответил Барни и наклонился, чтобы ударить по шару.

– У тебя проходят интересные тренировки, – сказал я, и он опять промазал.

* * *
– Охотничьи законы... Должны позволять... Стрелять маленьких птичек... Которые пытаются наш крем подменить! Ха-ха-ха!

Мамочка Баркер улыбалась мне.

– Крем для бритья «Бурма шейв»!

Что я мог ей ответить на это? Я просто продолжал вести машину. Мы уже ехали довольно долго и находились в штате Висконсин.

Мы ехали по хайвею № 89, прекрасная дорога сменилась на покрытие гравием. Я старался ехать со скоростью не выше сорока пяти миль. Хотя это была не моя машина, мне было бы неприятно, если эти чудесные синие крылья будут побиты отскакивавшими из-под колес мерзкими мелкими камешками.

Мне мало приходилось ездить за городом, поэтому на этом узком шоссе каждый встречный автомобиль становился неприятным препятствием. «Аубурн» был широкой и мощной машиной, а провинциальные дороги для него становились слишком узкими, и нам постоянно грозила встреча с каменным бордюром, которая могла стать роковой. Мое кислое настроение ухудшалось еще оттого, что Кейт Баркер постоянно мурлыкала что-то народное. Она делала это, когда не могла поймать по радио такую музыку или по дороге не встречались рекламные щиты крема «Бурма шейв».

– На далеком холме, – внезапно завопила она, – стоял старый покосившийся крест...

– Крем для бритья. «Бурма шейв», – внес свою лепту я.

Она возмущенно уставилась на меня. Сегодня мы не ладили. Наши приятные отношения остались во вчерашнем дне.

– Какое кощунство, – заявила Мамочка.

– Наверное, вы правы.

– Какую церковь вы посещаете?

– Мамочка, я даже не могу припомнить, какую.

Она возмущенно поцокала языком.

– Это очень грустно. Весьма грустно.

– Наверное, вы правы, Мамочка.

– Вы знаете, что вам придется поджариваться в аду?

– У меня там будет неплохая компания.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ничего. Посмотрите вперед.

– О-о-о-о-! –взвизгнула она. – Бородатая леди... Попробовала наш крем... Это не поздно никогда... Теперь она знаменитая кинозвезда! Крем «Бурма шейв»! Ха-ха-ха!

* * *
Салли не обрадовалась, когда узнала, в какое дело я опять ввязался. Наоборот, она здорово разозлилась.

– Нат, ты меня разочаровал! Ужасно разочаровал! Мы пили у нее кофе.

– Почему так, Элен?

– Я тебя считала умнее... И не думала, что ты ввяжешься в подобную убийственную авантюру!

– Убийственную?

– Ты сам лезешь в логово к этим... бешеным маньякам.

– Все маньяки немного «с приветом»!

– Правильно, как ты!

Я допустил большую ошибку, рассказав все Салли, правда, умолчал о роли Фрэнка Нитти и моего прикрытия под именем Джимми Лоуренса. Я только сказал ей о том, что фермерская дочка оказалась в лапах банды Баркеров и что я под вымышленным именем должен вернуть ее в объятия папочки.

– Тебе не ясно, чем ты занимаешься?

– Я просто делаю свою работу.

– Ты пытаешься... действовать в той манере, как это делают дети. Ты себя так сильно жалел, когда тебя использовали во время убийства Диллинджера, и теперь любыми способами пытаешься вернуть уважение к себе. Поэтому и взялся за это идиотское дело! Ты будешь среди воров и убийц и рисковать жизнью за несколько долларов, чтобы сыграть роль рыцаря и спасти милую даму, попавшую в беду. Я не думала, что ты такой дурак!

– Элен, дело совсем не в деньгах, хотя они не такие уж маленькие.

Это первые настоящие деньги, которые я получил за этот год, не считая награды за Диллинджера.

– Я вижу, ты не отрицаешь, что сильно поглупел.

– Ну, я всегда был простаком. В этом заключается мое очарование.

– Не смей подлизываться ко мне, дрянь! Тебе нужно вернуться к этой... к этой твоей маленькой актрисульке в Голливуде... Это как раз ее стиль... Именно на подобное романтическое дерьмо она так падка! Геллер, почему бы тебе не позвонить ей, можно даже за мой счет?! Междугородный звонок лично ей в Голливуд! За мой счет, это доставит мне удовольствие.

Я ничего не говорил.

Салли вздохнула и начала рассеянно помешивать кофе. Потом глянула на меня влажными глазами.

– Прости меня за то, что я здесь наговорила.

Я сделал глоток кофе.

– Мне не нужно было говорить о ней, правда?

Я кивнул головой.

– Тебе до сих пор больно, что ты ее потерял, не так ли?

– Ты когда-нибудь разговаривала с человеком, у которого ампутировали руку или ногу?

Салли удивилась.

– Нет.

– Они все говорят, что самое ужасное, когда у тебя нет руки или ноги, а ты ее все время чувствуешь. По ночам отсутствующая рука или нога начинает болеть...

– Ты – сентиментальный парень, Геллер, разве я не права?

– Элен, ты не ошиблась.

По ее круглой и гладкой щеке катилась слеза.

– Тогда, сентиментальный рыцарь, почему бы тебе не запрыгнуть на белого коня и не поехать за своей чертовой дамой?! Дерьмо! Почему бы тебе не взобраться на имеющуюся неподалеку даму?! Пошли в постель!

– Пошли, – ответил я ей.

Позже она коснулась моего плеча и сказала:

– Я не знаю, захочу ли я тебя видеть, когда ты вернешься.

– О?

– Может, мне лучше отказаться от тебя именно сейчас... чтобы, если что-то случится... легче было бы пережить.

– Как скажешь, Салли.

Она сделала вид, что обиделась.

– Ты назвал меня Салли.

– Да. Я назову тебя Элен, когда разрешишь мне вернуться к тебе после окончания этого дела.

Элен рыдала в моих объятиях. Утром, когда я ее покидал, она опять разозлилась и не стала разговаривать со мной.

* * *
– Под этим камнем... Лежит Элмер Соррейя... Его защекотала до смерти... Кисточка для бритья! Ха-ха-ха! Крем «Бурма шейв»!

– Бивер-Фоллс, – заметил я.

– Что? – спросила Кейт Баркер.

– Впереди Бивер-Фоллс.

По хайвею 151 мы подъезжали к маленькому городку. Потом выехали на тенистую улицу, вдоль которой стояли двухэтажные обшитые досками домики.

У домиков были уютные крылечки с колоннами. Во дворах висели качели. Домики могли похвастаться широкими окнами и остроконечными крышами. Перед ними расстилались большие красивые лужайки. Все выглядело достаточно ухоженным. Мы въехали в главную часть городка. Там вместо деревьев стояли фонарные столбы для освещения улиц. По обеим сторонам улицы располагались двухэтажные кирпичные здания, в них находились магазинчики скобяных изделий, обувная лавка, цветочный магазин, кафе и маленький кинотеатр.

Мамочка повернулась в сторону, пытаясь разобрать, какой фильм шел в кинотеатре.

– Что там идет? Что?

Я посмотрел, и, когда увидел название фильма, мне стало неприятно.

– "Мелодрама на Манхэттене".

– Ну, – разочарованно протянула Мамочка. – Я его уже смотрела. Мне нравится Кларк Гейбл, но только не в конце фильма, когда он умирает.

Спустя четыре мили за Бивер-Фоллс появилась ферма. На почтовом ящике было написано «Джиллис». Я снизил скорость и повернул на дорожку из гравия.

Из-под колес автомобиля в разные стороны разбегались куры. Справа стоял большой двухэтажный фермерский дом. На крыльце с подпорками висели детские качели, широкие окна были закрыты занавесками. Дом венчала остроконечная крыша. Он походил на остальные дома в Бивер-Фоллс, только был свежевыкрашен. Слева и позади его располагались еще какие-то строения: некрашеный сарайчик для инструментов, насос, силосная башня и коровник.

На лужайке не было видно других машин. Я вышел из «Аубурна», обошел его и открыл дверь для Мамочки – Кейт Баркер. Лужайка, на которой росло несколько елей и сосен, и дом были обнесены проволочным забором. Дверь на крыльцо открылась, и маленький мужчина в мятой белой рубашке и таких же мятых коричневых брюках быстро сбежал по ступенькам крыльца. Мамочка двинулась ему навстречу.

– Артур, Артур, – приговаривала Мамочка, прижимая его к себе.

Довольно плотный мужчина, казалось, затерялся в ее объятиях. Она ласково похлопывала его по спине.

Он радостно повторял:

– Мамочка, Боже, мамочка, как я рад тебя видеть...

Я доставал ее багаж из машины, когда появился другой маленький человек в белой рубашке и галстуке-бабочке. Он быстро спустился по ступенькам и побежал к матери. Куры на лужайке снова разлетелись в разные стороны. В руке человек держал автомат Томпсона, который, увидев меня, он направил в мой живот. Мне сразу захотелось присоединиться к курам.

– Какого черта, кто ты такой? – нарочито грубым голосом спросил он.

– Я – Джимми Лоуренс, – ответил я.

– Да-а-а?

– А ты кто такой?

– Не знаешь?

Он презрительно захохотал, будто я был самым тупым дерьмом, и показал на себя пальцем.

– Я – Большой Джордж!

– Большой Джордж?

– Нельсон! – заявил он.

Тот самый «Детское личико» Нельсон.

29

Мамочка выпустила из объятий своего мальчика Артура, чтобы крикнуть Нельсону:

– Он из Чикаго.

Нельсон презрительно усмехнулся. На его верхней губе пробивались усики, но это было не обещание растительности, а скорее отдаленная ее угроза.

– Я тоже оттуда. Ну и что?

– Я здесь с поручением от Фрэнка Нитти! – сказал я.

Усмешка исчезла, и он заморгал.

– Мне что, следует испугаться?

– Нет.

Мамочка и Артур пошли к дому, держась за руки. Проходя мимо, она сказала:

– С ним все в порядке, я проверяла. Не отводя от меня своих светло-голубых глаз, Нельсон спросил:

– Ты разговаривала с Нитти?

– Нет, я звонила Слиму.

– Слиму Грею?

– Да, и он сказал, что с ним все нормально. Он три раза ткнул мне в грудь стволом своего «Томпсона».

– Мне наплевать, что с ним все в порядке. Я просто хочу знать, что он действительно этот Джимми, как его там.

– Лоуренс, – подсказал я, отводя рукой ствол в сторону, не давая ему ткнуть меня в четвертый раз. У Нельсона разгорелись глаза.

– Не смей трогать мое оружие!

– А ты не тыкай его в меня!

– Да я тебя...

– Я не собираюсь ссориться с тобой, Нельсон, но и не позволю издеваться и запугивать меня. Тебе это ясно?

Опустив руку с автоматом, он сказал:

– Я тоже не стану с тобой ссориться, Лоуренс, если ты от Нитти. Но если ты чертов агент ФБР, то считай себя мертвецом!

Артур подошел к Нельсону. Они были почти одного роста, но у Артура-Дока Баркера были запавшие карие глаза, глубокие залысины надо лбом. Я инстинктивно почувствовал, что он более опасен, чем Нельсон.

– Следи за своим языком в присутствии моей мамочки, – заметил Док Баркер голосом, от которого по коже пробежали мурашки.

Нельсон раздраженно стряхнул его руку и ответил:

– Да, да, хорошо. Я добавил:

– Вы что, считаете, что агент идиот, чтобы забираться так далеко?

Нельсон начал раздумывать по этому поводу, а Док ухмыльнулся и сказал:

– Черт, конечно, нет!

Мамочка шла по лужайке к крыльцу, неся в руках свои журналы. Багаж она оставила для мальчиков.

– Может, мне кто-нибудь поможет унести Мамочкины вещи? – спросил я.

Помогали оба. Нельсон при этом не расставался с автоматом.

Сразу за входной дверью в доме была лестница, ведущая на второй этаж. Вестибюль рядом с лестницей заканчивался закрытой дверью. Слева располагалась гостиная с пианино и камином. В ней стояла мягкая мебель.

Справа от входа, где были распахнуты цветастые занавеси, волновавшиеся от легкого ветерка, залетавшего в открытые окна, была столовая. Док Баркер показал мне кивком головы, чтобы я оставил чемоданы у лестницы.

– Мы потом решим, где расположить вас на ночь, – сказал он. Я прошел за ним в большую с приличной мебелью столовую. Она была больше гостиной и полна народа.

У стены, на которой висело зеркало, стояла кремового цвета кушетка, на которой сидели три привлекательные женщины. Одна из них, пикантная брюнетка с волнистыми волосами до плеч и темными глазами, с хорошей фигуркой, спрятанной под тонким бежевым платьем, и стройными ножками, улыбнулась Нельсону. Он встал рядом и как хозяин положил ей руку на плечо, видимо, давая мне понять, что это его девушка. На другом краю дивана сидела вторая брюнетка. Глаза у нее были такого же цвета, как темная жидкость в стакане, который она держала в руке. Ее слегка опухшее лицо говорило о том, что темная жидкость в стакане не была лечебной настойкой. На девушке было синее платье в белый горошек с белым воротничком. И фигура у нее была что надо!

Между ними сидела блондинка в розовом платье и маленьком розовом берете на коротко подстриженных светлых волосах. На прекрасном молодом лице с розовыми щечками и пухлыми губами выделялись широко посаженные большие карие глаза.

Но сейчас эти глаза были покрасневшими, она сжимала носовой платок в маленьком кулачке и плакала, и обе брюнетки пытались ее утешить и ободрить.

Хорошенькая блондинка с карими глазами была дочерью Джошуа Петерсена – Луизой, той самой девушкой, за которой я сюда приехал.

Пока я здоровался с этими хорошенькими подружками «мальчиков», миссис Баркер обнимала и тискала своего другого сына. Он сидел на диванчике у открытого окна и быстро спрыгнул оттуда при виде любимой мамочки.

– Фредди, Фредди, – повторяла она, – мой милый маленький Фредди.

– Мамочка, – отвечал он ей, – не смущай меня! Но было видно, что ему нравилось, как она проявляла свою любовь. Он положил голову ей на плечо и улыбался ртом, полным золотых зубов. Мамочка прижимала его к себе.

Увидев меня, этот блондин с бегающими глазками и впалыми щеками отстранил мать в сторону. Ему было около тридцати, и он был маленького роста. Он был очень похож на своего братца Дока, но тот выглядел плотней и старше.

– Кто это? – спросил он, указывая на меня. Его веселье куда-то испарилось.

Док, стоявший рядом со мной, ткнул в меня пальцем и сказал:

– Он привез Мамочку из Чикаго. Она сказала, что ему нужно повидать Дока Морана, об этом просили Бойз.

Фред нахмурился и произнес:

– Нам не нужны никакие связи с рэкетом.

– В Сент-Поле говорят иное, – заметил я.

– Нам не хочется связываться с рэкетирами из Чикаго. На сколько вы собираетесь здесь остаться?

– На ночь. Вас это устроит? Могу остановиться в городе... „

– Нет! – вклинился Нельсон. Он стоял у стены, рядом с диваном и пикантной брюнеткой. – Ты останешься здесь.

Я решил не связываться с Нельсоном в присутствии девушки. Поэтому примирительно ответил:

– Я – гость, и было бы неприлично делать что-то против вашей воли.

В ответ на мои слова Нельсон нагло улыбнулся. Маленькая брюнетка расплылась в улыбке, она просто с ума сходила по нему.

Док решил представить меня всем.

– Это – Хелен, жена Большого Джорджа, – сказал он, показывая на Нельсона и его брюнетку.

– Эта маленькая леди со стаканом в руках – Пола, подружка моего брата Фреда. Ну, а это – Фред.

Фред кивнул мне, я приветливо ответил тем же. Пола отсалютовала мне своим стаканом и лениво улыбнулась. Фред нахмурился, а она высунула ему язык. Я пытался оставаться серьезным и невозмутимым.

Я направился к дивану, и Нельсон резко поднял голову. Но я не собирался подходить к его жене. Остановившись перед Луизой, спросил:

– А вы кто такая?

Большие карие глаза заморгали, розовый язычок нервно облизнул красные припухшие губки. Она посмотрела на женщин, сидевших рядом, как бы советуясь, что же ей ответить, словно спрашивая у них на это разрешения.

– Это Лулу, – ответил вместо нее Док. – Девушка Кэнди Уолкера.

Взяв за руку, он осторожно оттеснил меня от дивана.

– Она нервничает, – шепнул он, – ее дружка сейчас режут на кухне.

– Что?

Он покрутил пальцем у виска.

– Пластическая операция. Ее дружок Кэнди Уолкер в последнее время здорово «засветился»: фотографии в газетах и плакаты с надписью «РАЗЫСКИВАЕТСЯ»!". Ну, вы понимаете. Поэтому сейчас работают над его лицом, а Лулу очень нервничает, не любит врачей. Конечно, кроме меня. Но я «оперирую» только банки!

– Слышал, что вы – хороший хирург, – заметил я. Ему это понравилось.

– Я их вскрываю и достаю деньги, – сказал он. – Да, я настоящий хирург, специализирующийся по банкам.

Фред не прислушивался к нашему разговору, да и Мамочка тоже. Они сидели на маленьком диванчике, как воркующая парочка влюбленных. Фред держал ее за руку, а та смотрела на него любящими глазами. Они тихо разговаривали.

Док кивнул на кресло напротив софы, предлагая мне сесть. Я повиновался. Сам Док уселся рядом, придвинув стул с прямой спинкой.

– Вы давно работаете с Бойз?

– Примерно около года.

– Вот как? А откуда вы сами?

Кусочек за кусочком я скормил ему историю жизни Джимми Лоуренса: родился в Канаде, жил в Нью-Йорке, работал в профсоюзах, мальчик на побегушках у Лепке, потом обвинение в убийстве, пластическая операция и переезд в Чикаго.

Нельсон сидел на ручке дивана рядом со своей женой Хелен и все время ухмылялся, потом сказал:

– Лоуренс, я тебя проверю. Понял? Ты знаешь, что я работал для Бойз. Я собираюсь сейчас кое-кому позвонить.

– Прекрасно. – Я пожал плечами. Он отошел от софы.

– Может, сделаю это именно сейчас, съезжу в город и позвоню.

– Конечно, – ответил я.

Нельсон немного постоял, потом снова уселся на ручку дивана, не убирая руки с автомата. Другую руку он положил на плечо жены.

– Какой приятный дом, – сказал я Доку Баркеру. Вся мебель была новой, и казалось, что стены недавно оклеили обоями – приятный рисунок в розово-желтых тонах с цветочным рисунком. Дорогой восточный ковер, застилавший почти целиком дубовый пол, немного не соответствовал стилю убранства комнаты.

– Да, дом хороший, – согласился со мной Док.

– А где же его владельцы?

– Верле занимается фермерством, где же еще? Его жена и два маленьких мальчика сейчас в лавке. Мы... попросили их сходить туда, пока Док Моран оперирует Кэнди.

– Понимаю. И здесь нет телефона? Они могут себе позволить телефон...

– Здесь есть один общий телефонный провод на несколько абонентов, – сказал Док. – На ферме происходит много дел.

Он имел в виду, что это место использовалось как укрытие для бандитов, чтобы сбить с толку полицейских. Он продолжил:

– Такого рода бизнес не делается по телефону, тебя может подслушать половина соседей.

– Понимаю.

Неожиданно из-за драпированной арки появилась еще одна привлекательная брюнетка, с овалом лица в виде сердечка, карими глазами и роскошной фигурой в стильном платье песочного цвета с кружевным воротником. Сразу бросилось в глаза ее очень бледное лицо.

Все присутствующие уставились на нее.

Луиза-Лулу наклонилась вперед, откинув голову назад, и начала кусать костяшки пальцев.

Док вскочил.

– Долорес, что такое? Что случилось?

Та не могла вымолвить ни слова и закрывала рот рукой, опустив голову. Потом подняла ее и тихо сказала:

– Этот ублюдок убил его.

Луиза закричала.

Док подошел к Долорес.

– Кэнди...

– Мертв, – сказала она.

Док быстро прошел сквозь арку на кухню.

Постояв секунду, я пошел за ним. Никто не пытался остановить меня. Луизу удерживали две женщины на диване.

В большой сельской кухне с огромным шкафом, раковиной с насосом и дубовым ящиком для льда на столе лежал распростертый обнаженный до пояса мужчина. У него было привлекательное, но очень синее лицо.

На плите свистел кипящий чайник.

У стола стоял высокий мужчина, лет сорока, с темными волосами с сединой. В трясущейся руке он держал пинцет. Темные, воспаленные глаза под пушистыми бровями глянули прямо на меня. Он обратился ко мне, будто знал меня всю жизнь:

– Бедняга, подавился собственным языком. Я его вытащил с помощью вот этого.

Он имел в виду пинцет.

– Пытался сделать ему искусственное дыхание, но он умер. Просто умер.

– Вот дерьмо! – сказал Док Баркер. – Я пытался отговорить его от этого, ты, проклятый шарлатан. Зачем было это затевать? Что хорошего это принесло Фредди и «Старому Трясучке»?

Моран как бы забыл, что здесь находится покойник, и надменно возразил:

– Но они, кажется, довольны!

– Ты, шарлатан, никогда не подойдешь ко мне с ножом. Дерьмо! Ты его убил!

Моран убрал пинцет в медицинский черный чемоданчик, стоявший на столе рядом с трупом.

– Это было неожиданное и неучтенное... осложнение.

Позади меня в дверях начала кричать женщина. Луиза.

– Кэнди!

Она пробежала мимо меня и бросилась к полураздетому телу.

– Мой сладенький... О, мой сладенький...

Слезы ручьями текли у нее по лицу.

– Ты, проклятый мясник!

Это был Нельсон. Он протиснулся мимо меня, держа в руках свой автомат.

Маленький мужчина схватил доктора за грудки и, приподняв его, отбросил с грохотом и шумом на ящик для льда. Моран соскользнул на пол, посидел немного, затем встал и отряхнулся. Поднял вверх голову – достоинство было восстановлено.

– Милый дружище, – сказал он, обращаясь к Нельсону, – я не успел прикоснуться к мистеру Уолкеру. Я просто дал ему эфир.

Он показал на скомканное полотенце, лежавшее на столе.

– Я не успел даже начать операцию. В комнате нет ни единой капли крови.

– Пока еще нет, – ответил Нельсон.

– Меня мало волнуют твои угрозы, – заметил доктор. – Мои услуги вам... в течение многих лет можно сказать бесценны! Они были самые разные. Иногда... случаются... непредвиденные осложнения. Тут ничего не поделаешь.

В кухне была задняя дверь и доктор Джозеф П. Моран гордо проследовал к ней и вышел. Нельсон выглянул из окна.

– Моран садится в машину. Док Баркер заметил:

– Поедет в город, чтобы напиться и погоняться за юбками.

Фред Баркер, который зашел в кухню вслед за Нельсоном, сказал:

– От него и так несет, как от самогонного аппарата. Мне кажется, что он начал операцию уже поддатым.

– Я поеду за ним, – сказал Нельсон и сжал свой автомат.

Док подумал, потом согласно кивнул головой.

– Когда будешь в городе, можешь позвонить и проверить нашего друга Лоуренса. Нельсон посмотрел на меня.

– Прекрасная идея, Лоуренс. Почему бы тебе не поехать вместе со мной? Может, познакомимся друг с другом получше.

– Почему бы и нет? – ответил я.

Долорес отвела рыдающую Луизу от трупа. Ее маленький розовый берет сбился набок и мог в любой момент свалиться. Пола, девушка Фреда Баркера, вошла в кухню с простыней и прикрыла Кэнди Уолкера.

– Кто теперь позаботится обо мне? – спрашивала сквозь слезы Луиза. – Кто станет заботиться о Лулу?

Она смотрела на меня, но я ей ничего не ответил. Ее маленький розовый беретик все-таки упал на пол. Я поднял его и отдал Луизе.

Потом в дверях появилась Мамочка Баркер, упершись руками в бока.

– Заверните его и куда-нибудь унесите, – заявила она. – Уже седьмой час, мне пора готовить ужин.

Луиза продолжала кричать, но пока Пола успокаивала ее, Фред, Хелен и Долорес, спокойные, как упаковщики мяса, завернули покойника с синим лицом в простыню и вынесли из дома в сарай.

Мамочка Баркер принялась скоблить стол, мурлыкая песенку. Я пошел к задней двери, чтобы ехать в город с Нельсоном «Детское личико».

30

Во время нашей четырехмильной поездки в Бивер-фоллс случилось нечто странное. Нельсон стал нормально вести себя со мной.

Я подумал, что, наверное, отсутствие аудитории заставило его временно прекратить размахивать передо мной автоматом и строить из себя «крутого» парня. А может, это произошло из-за того, что свой «томпсон» он оставил дома, а с собой взял скромный армейский кольт сорок пятого калибра, который засунул за пояс. Но пока мы ехали в «Аубурне» с опущенной крышей и я вел машину, он курил сигару, откинувшись назад и расслабившись, делился со мной своими мыслями по поводу Дока Морана. Солнце начинало садиться, и его лучи пронизывали поля, мимо которых мы проезжали.

– Ты понимаешь, – говорил он, выпуская клуб дыма, – Кэнди Уолкер очень лопухнулся, разрешив этому пьянице приблизиться к себе.

– Правда? – спросил я, отнял руку от руля и поправил очки на носу.

– Конечно. Когда вернешься, обрати внимание на кончики пальцев Фредди Баркера. Прошлой весной док пытался соскоблить с них кожу. Ты знаешь, что этот гениальный хирург стал с ним проделывать?

Нельсон улыбался, сигара торчала в уголке рта. Размахивая руками, он пытался мне объяснить все доходчивей.

– Он обмотал кончики пальцев резинками у первого сустава. Потом вколол морфий в каждый кончик пальца. Ничего себе шуточка, да? И принялся скрести кожу. Скальпелем, как будто чинит карандаш.

Нельсон засмеялся тоненько, как ребенок.

– Он просто соскребал старую кожу. Ха-ха-ха!

– Толк был от этой операции?

Нельсон ухмыльнулся.

– У Фредди несколько пальцев воспалились – большой палец распух и стал, как сарделька. Пришлось возить его к ветеринару, чтоб вкололи ему укол, но в течение недели у него была высокая температура.

– Но толк от операции был?

Нельсон снова тоненько засмеялся и выпустил густой столб дыма.

– Посмотри на кончики его пальцев, сам все поймешь.

Я знал, что увижу, ведь операции по изменению отпечатков пальцев никогда не заканчивались успешно. Упрямые индивидуальные линии возвращались к своему владельцу. Операция была болезненной, но бесполезной.

– У этого Дока большой и болтливый язык. Он ездит в город, напивается и начинает там гоняться за юбками. Конечно, он понимает, что к нашим женщинам ему лучше не приставать.

Он искоса посмотрел на меня. Я должен был понять его предупреждение.

– Но Верле и Милдред дают нам возможность использовать эту ферму, чтобы пересидеть здесь, пока все не успокоится. Поэтому нам не стоит портить отношения с местными. Нам не нужны пьяные докторишки, выбалтывающие все каждой местной шлюхе.

– Почему Баркеры не откажутся от его услуг? Ветер затушил сигару Нельсона, он снова зажег ее, потом пожал плечами.

– Правильно сказал старый ублюдок, он нам нужен. Он сделал несколько пластических операций, которые... ну, как сказать, были вполне на уровне. Как у О. К.

– О. К.?

– Ну да, Олд Крипи, Карпис. А ты его еще не видел? Он поехал в город с Милдред и ее мальчишками. Долорес – его девица. Он очень жесткий парень и тоже из Чикаго, из самых низов, как и я. Черт, и ты ведь из Чикаго. Может, встречался с ним?

– Я в Чикаго только около года.

– А, да, ты же с Востока!

Наверное, он пытался что-то разузнать, задавая мне подобные вопросы? Или ему просто хотелось поговорить? Может, Нельсон был не так прост, как мне показалось.

– Значит, Моран делал операцию на лице Карписа? – спросил я.

– Да, и вполне приличную. У него не было мочек ушей, и эта примета фигурировала во всех полицейских циркулярах. Морану удалось сделать ему что-то, напоминавшее мочки. И еще у Карписа был сломан нос с самого детства. Моран его выпрямил, сделал подтяжку кожи лица. Но из-за этого у него на щеках вплоть до самых ушей полно шрамов, и от этого никуда не денешься.

– Операция помогла ему скрываться? Нельсон снова пожал плечами.

– Наверное, но мне кажется, что Карпис больше изменился после того, как сменил прическу: стал зачесывать волосы назад да еще надел очки. Уверен, что это ему помогло больше, чем операции Морана, но он доволен. Вот и Уолкер захотел сделать такую операцию. Для Кэнди, падкого на женщин, это была большая жертва.

Он снова визгливо засмеялся. Смех шел откуда-то из желудка.

– Да, любимец женщин теперь поджаривается в аду. Мы уже подъезжали к Бивер-Фоллс. Клены окружали аккуратные двухэтажные деревянные домики.

– Я все равно не понимаю, – размышлял вслух я, – почему Моран ведет себя так, будто он незаменимый. Многие врачи подпольно могут сделать прекрасную пластическую операцию.

Я снял руку с руля и показал место за своим правым ухом.

– Ты видишь здесь какие-нибудь шрамы?

– Нет, – признался Нельсон. – Но Моран по-разному служит Баркерам и Карпису. Мне не стоит говорить тебе, что он связан с Бойз из Чикаго. А это может всегда пригодиться. Есть и еще кое-что.

– Что именно?

Нельсон пожал плечами и снова выдохнул дым сигары.

– Он отмывает для них «грязные» деньги и занимался выкупом Бремера.

– Мне казалось, что это было дело Босса Мак-Лифлина.

– Его и Морана.

– Но агенты ФБР получили Мак-Лифлина, не так ли? Подобно еще одному «отмывщику грязных денег» Джеймсу Пробаско, агенты ФБР повесили за ноги мелкого политика Мак-Лифлина в окне «Бэнкерс билдинг», чтобы подвергнуть его допросу третьей степени и получить нужное им признание. Он ничего не сказал, но ему все равно грозило пять лет в Ливенворте. Конечно, ему больше повезло, чем Пробаско, который повисел, повисел, да и грохнулся вниз на цементный двор здания «Рукери», пролетев при этом девятнадцать этажей. Нельсон продолжил:

– Да, федовцы схватили Мак-Лифлина, но он им ничего не сказал. И у Морана до сих пор остались связи для отмывания денег. Он любит нам повторять, что знает, где лежат покойнички.

– Понимаю.

– Останови здесь, – приказал Нельсон, показывая на парковку перед магазинчиком под названием «Хаббел».

Мы остановили «Аубурн», и Нельсон застегнул пиджак на все пуговицы, чтобы скрыть засунутый за пояс «кольт». Когда мы вошли в магазин, он улыбнулся и приподнял шляпу перед толстой фермершей с завитыми темно-русыми волосами, с которой была хорошенькая девочка со светлыми волосами. Толстая фермерша и ее девочка улыбнулись, и мамаша спросила:

– Вы – родственник Верле, не так ли?

– Да, мэм.

– Было бы неплохо, если бы прошел дождичек. Посевам он нужен.

– Конечно, мэм.

Мать и дочь отправились дальше, а мы прошлись по узкому магазинчику, стены и прилавки которого были выкрашены желтой краской. И чего здесь только не было – молотки, гвозди, удочки, всевозможные ножи. В глубине магазинчика располагался бар с тремя отдельными кабинками.

– Здесь Верле получает весточки, – сказал тихонько Нельсон.

– Интересное местечко. Нельсон усмехнулся.

– Скобяная лавка и бар, ничего себе сочетание!

– Лучше не придумаешь, если тебе нужен гвоздодер и глоток виски.

Моран сидел у стойки бара. Он склонился над бутылкой бурбона и высоким стаканом. Рядом за стойкой стояла грудастая, откормленная молоком и картофелем барменша лет двадцати пяти, с короткими и кудрявыми рыжеватыми волосами в белом переднике поверх платья в красную с белым клеточку. Она была такой домашней девушкой! Девушка протирала стойку бара тряпкой и, улыбаясь, слушала рассказы Морана. Он вел себя, как избалованный кумир дам. Одной рукой жестикулировал, другой держал стакан.

Мужчина лет пятидесяти обслуживал покупателей. У него были светлые волосы с залысинами, крепкие челюсти, на лице застыла гримаса отвращения.

– Вы не можете сделать так, чтобы ваш дружок держался подальше от моей дочери? – спросил он Нельсона.

– Извини, Курт. Не следует разрешать ей работать в баре, если тебе не нравится, что с ней заигрывают мужчины, – ответил ему Нельсон.

Курт, еле сдерживаясь, проворчал:

– Если она разведенная, значит, она шляется?

– Я разве что-то сказал по этому поводу? Для Верле что-нибудь есть?

– Ничего.

– Я могу воспользоваться телефоном? Курт кивнул, на его лице продолжало оставаться неприязненное выражение. Нельсон пошел за прилавок, кивнув головой в сторону Морана. Я все понял, подошел к его столику и сел рядом.

Моран повернулся и посмотрел на меня воспаленными глазами. На нем был темный костюм с темным же галстуком и жилетом. День был не слишком жарким, и в баре работали вентиляторы, поэтому он не потел и выглядел вполне достойно, правда, слегка в подпитии.

– Я знаком с вами, молодой человек?

– Я остановился у Джиллисов и попал на последний акт вашей операции.

Он поднял бровь, пытаясь вспомнить меня, потом мрачно кивнул, но я мог поклясться, что смерть Кэнди Уолкера ничего не значила для него. Он видел слишком много смертей среди гангстеров и бандитов, чтобы его могло что-то волновать. Ему приходилось работать в антисанитарных условиях, в подвалах, в номерах отелей. Он пытался лечить бандитов, которые могли обратиться к нему только из-за страха, что их резаные и огнестрельные ранения попадут в поле зрения полиции. Бандиты приводили к нему своих «влипших» девиц или проституток на аборты. Он делал бандитам пластические операции, чтобы изменить слишком знакомое для полиции лицо. Словом, делал все, что от него требовалось. Преступному миру нужны были Доки Мораны.

Он протянул мне руку.

– Джозеф П. Моран, доктор.

– Знаю. Я – Джимми Лоуренс.

Пожатие было крепкое, но рука тряслась. Может, от пьянства, страха или болезни Паркинсона.

Ягодный струдель с тряпкой начал двигаться вдоль прилавка, и Моран обратился к барменше:

– Не оставляйте меня, дорогуша! Нам нужно еще о многом поговорить!

Она улыбнулась задорной улыбкой на хорошеньком пухлом личике и сказала:

– Док, мы можем сделать это позже.

– Дорогуша, вы не правы. «Позже»... Иногда нам не представляется подобный шанс. Вам об этом мог бы рассказать мой бывший больной Кэнди Уолкер...

Она ничего не поняла, но на всякий случай хихикнула и пошла к стойке бара, где стоял тощий и, как видно, безработный джентльмен в комбинезоне, который, найдя где-то четвертак, пришел потратить его на выпивку.

Я предложил перейти в кабинку, и доктор Моран согласился, забрав с собой бутылку и стакан.

– Почему вы здесь, молодой человек? – спросил он, наливая себе бурбон, хотя его стакан был наполовину полным. – Вам нужно от кого-то скрываться? Слышали о моей практике? Не так дешево, но она того стоит, уверяю вас. Только не обращайте внимания на это печальное недоразумение с мистером Уолкером. Это один шанс на тысячу, так иногда случается. Редкий случай в медицине.

– Нет. Благодарю вас.

– Вам нужен хороший хирург, – сказал он, прищуриваясь, как бы желая получше рассмотреть меня. – Я прекрасно учился, и передо мной была великолепная карьера, но сейчас плыву по течению. Но это касается только меня, нас здесь интересует ваша история. Вы скрываетесь от властей? Ну что ж, вам некого будет бояться после моей операции у вас на лице. Я изменю ваш нос, в вас течет еврейская кровь, не так ли? Не волнуйтесь, мы его полностью переделаем. Скулы нужно приподнять. Если кожу натянуть посильнее, то даже такой молодой мужчина, как вы, полностью изменится.

– Доктор...

– Я могу изменить даже выражение ваших глаз. Могу поднять брови...

Они и так уже были подняты...

– ...Приподнять уголки рта. Ваша семья и ваши лучшие друзья, они вас никогда не узнают. Так, дайте я посмотрю ваши руки. Я помогу вам избавиться от этих чертовых линий на пальцах. Это будет легкая, почти безболезненная, маленькая операция...

– Доктор, у меня уже была пластическая операция. Он откинул голову назад. Потом полез во внутренний карман, достал очки в проволочной оправе и внимательно посмотрел на меня.

– Я бы сказал, что это потрясающая работа. Кто делал операцию?

– Не ваше дело.

Он хитро улыбнулся.

– Вы совершенно правильно ответили мне, если принять во внимание вашу работу. Но я и сам знаю, чьих рук эта операция. Послушайте, вы ничего не пьете, сейчас мы вам закажем.

– Дорогая, я прописываю выпивку этому молодому человеку.

Приятная пышечка-блондинка подошла к нам. Она была похожа на рекламу молодой мамочки, с которой лучше всего было делать малышей. Я заказал себе пиво.

– Здоровенькая девица, – заметил Док, наблюдая, как она уходит. Он просто облизывался, глядя на нее.

– У нее прекрасное строение костей под сбалансированной плотью. Да, это форма! Мне как раз требовалось отдохнуть за городом. Между прочим, что же вас привело сюда в компанию таких людей, как наш дружок «Детское личико» Нельсон? Мне хотелось бы добавить, что, глядя на морду этого паршивого хорька, не хочется употреблять такое прозвище.

– Доктор, я приехал сюда, чтобы повидать вас.

– Меня? Почему? Я, конечно, счастлив, мистер Лоуренс, но зачем вам понадобилось меня увидеть?

– Меня прислал Фрэнк Нитти.

Моран проглотил слюну, и кровь отлила у него от лица.

– Он хочет, чтобы вы приехали в Чикаго.

– Молодой человек, боюсь, что это невозможно.

– Почему?

– Потому что я сейчас нахожусь в... процессе переезда.

– Я слышал, что у вас хорошие связи.

– Вы также, наверное, слышали о моих делах с Боссом Мак-Лифлином?

– Весьма приблизительно.

– Он сказал, что мне следует избавиться от некоторых денег – я бы даже сказал «горячих» денег. Но избавляться постепенно и маленькими суммами, выдавая их моим патронам... Вы меня понимаете?

– Вы хотите сказать, что некоторым людям Нитти вы передавали «горячие» деньги?

– Вы выражаетесь неделикатно, но правильно. Небольшими частями. Мистер Мак-Лифлин считал, что так будет безопаснее. И теперь ему грозит исправительный срок за все его труды. Что же касается меня, ну... посланник от мистера Нитти передал мне конверт незадолго до того, как я покинул город. Мистер Лоуренс, вы знаете, что было в этом конверте?

Я ответил, что не знаю.

– Ничего особенного, – сказал он, отпивая бурбон из стакана. – Просто одна пуля. Вам ясно? Вы знаете, что это значит?

Это был смертный приговор.

Я сказал:

– Может, Нитти желает поговорить с вами по этому поводу?

– Он вам это сказал?

– Не впрямую. Но заметил, что было бы неплохо вернуться в Чикаго. У него есть для вас работа.

– Понимаю. Тогда мне непонятно, почему он послал вас? Я не могу вернуться, если он мне не дал никаких гарантий.

Моран очень внимательно посмотрел на меня.

– Если только вы не... Нет, вы не похожи на убийцу. Хотя внешний вид иногда бывает обманчив. Например, детское выражение лица джентльмена, подходящего к...

Я повернулся и увидел, что к нам с сияющей улыбкой на лице шел Нельсон. Он плюхнулся рядом со мной в кабинке.

– Я сделал парочку звонков, – сказал он мне. – Лоуренс, с тобой все в порядке. Нельсон протянул мне руку.

– Ты ведь не будешь злиться на меня за то, что я хамил там, в доме?

– Нет, – пожав ему руку, ответил я.

– Хорошо.

Он глянул на Морана.

– Я разговаривал с некоторыми вашими парнями в Чикаго. Например, со Слимом Греем.

– Его еще зовут Расселом Гибсоном. Я прекрасно его знаю. Как поживает Слим? – спросил Моран.

– Он сказал, что Фрэнк Нитти хочет, чтобы ты вернулся в Чикаго.

– Народ в аду желает холодненькой водички, – ответил Моран и залпом допил бурбон.

– Может, вам лучше сказать об этом им самим, – заметил Нельсон.

– Ты меня не испугаешь, мальчишка!

Нельсон улыбнулся ему. Его веко дергалось.

Хорошо, заканчивайте пить, пора возвращаться домой.

– Я вернусь, когда мне захочется. У меня есть свой автомобиль.

– Хорошо. Можете ехать сами, но кончайте пить!

Лицо Морана побагровело. Он привстал, наклонился над столом и замахал стаканом. Он почти кричал:

– Не пытайся запугать меня, «Детское личико»! На кого ты «наезжаешь»? Ты думаешь, что я боюсь тебя или кого-то из вашей шайки?

Он протянул вперед руку вверх ладонью и слегка сжал ее.

– Вот вы где у меня... Все, все! В моих руках! В кулаке!

Пышная блондиночка за стойкой бара выглядела испуганной, а ее отец Курт стоял рядом с ней, спокойно поглядывая в нашу сторону.

Моран снова сел.

– Только одно мое слово, «Детское личико», и все пропало. Понял? Все пропало!

Нельсон наклонился вперед и похлопал Морана по руке. Веко по-прежнему дергалось. Нельсон пытался успокоить дока, а тот мрачно уставился на свой стакан.

– Тихо, тихо, Док. Вам не следует так говорить о своих друзьях. Мы же все на вашей стороне. Правда, Джимми?

Я кивнул.

– Ты – хороший парень, Док. Просто сейчас ты немного перебрал. Сможешь сам вести машину, или, может, кто-то из нас отвезет тебя?

– Я сам могу это сделать.

– Хорошо, возвращайся на ферму, когда захочешь.

– Я поеду сейчас.

– Хорошо, пошли.

– Я сам буду вести машину.

– Как скажешь.

Доктор встал и медленно стал выходить из кабинки, мы пошли за ним на улицу. Уже стемнело.

Нельсон ему улыбнулся, пока мы шли к «Аубурну».

– Не забывайте, – сказал Моран, шагая нетвердой походкой и грозя трясущимся пальцем, – я знаю, где лежат тела и дела. Знаю, знаю, где лежат тела...

31

Когда мы вернулись на ферму, а это было почти перед заходом солнца, все ужинали на кухне. Стол был покрыт клеенкой и весь заставлен тарелками и чашками с различной пищей. Тут были жареные цыплята, картофельное пюре, подливка-соус, вареная кукуруза в початках, домашний сыр, салат из свежей капусты, белый хлеб, кувшин с молоком, огромные куски свежего масла. А также кексы размером с блюдечко. В комнате приятно и аппетитно пахло. За столом сидели враги правопорядка и их шлюхи, все с аппетитом поглощали пищу.

– Садитесь, – пригласила нас Мамочка, как только мы вошли в комнату. Мамочка была в маленьком для нее ситцевом переднике и очень суетилась. Она подкладывала пищу, продолжала жарить цыплят. Словом, дирижировала этим чертовым представлением.

– Берите, пока все горячее!

Ее слова были похожи на заголовок в газете.

Моран, Нельсон и я сели за длинный стол, за которым оставалось еще место для Луизы, или Лулу.

За столом я увидел несколько незнакомых мне людей, но никто не стал представлять нас друг другу. Я постарался забыть о том, что примерно часа полтора назад на этом столе лежал труп с синим лицом. Я был голоден, а еда так чудесно пахла. Что и говорить? Мамочка Баркер была отличной кулинаркой.

За трапезой я понял, кто эти незнакомые мне люди за столом. Высокий неуклюжий мужчина в комбинезоне, видимо, владелец фермы Верле Джиллис. На его обветренном лице голубые глаза напоминали отполированные камешки. Рядом с ним сидела женщина помоложе и более плотная, чем он, с грустными темными глазами и темными волосами, собранными в пучок. Это была его жена Милдред. Рядом с ней сидели два мальчика – восьми и десяти лет с лицами ангелочков и такими же грустными глазами, как у матери. Воспитанные мальчики тихо перешептывались друг с другом.

– Мистер Джиллис, я вам весьма признателен за гостеприимство, – сказал я, расправляясь с грудкой цыпленка.

– Рады вас видеть, мистер Лоуренс. Между прочим, здесь все для вас бесплатно.

– Вы так добры, спасибо.

– Просто напомните о нас в Чикаго.

– Обязательно сделаю это, с большим удовольствием.

Верле наклонился к жене и что-то ей шепнул. Она кивнула, а потом сказала:

– Миссис Баркер, я хочу вас поблагодарить за то, что вы приготовили ужин.

– Мне доставило это большое удовольствие, – ответила ей Мамочка. Она уже сидела за общим столом. Док Моран был очень задумчив и только ковырял свою еду.

Мамочка продолжала:

– Простите меня, я распоряжалась в вашей кухне, пока вас здесь не было. Решила, что уже поздно, и мне нужно начинать готовить.

Милдред заявила, что она «рада» этому. Но я понял, что ей это вовсе не понравилось.

Мамочка добавила:

– Надеюсь, пока я буду здесь, вы мне разрешите готовить. Мне так приятно баловать моих мальчиков.

Фред, сидевший рядом, проговорил с полным пюре ртом: «Мамочка, нам так приятно отведать твоей вкусной пищи».

Все по очереди высказали Мамочке что-то приятное, забыв, что тем самым обижают Милдред. Мне так показалось, во всяком случае. Хотя подружка Фреда Пола, сидящая со своим стаканом виски в руках, видимо, была рада Фреду больше, чем вкусной и обильной пище.

Я, впервые сидя в этой ярко освещенной кухне, разглядел лица женщин. Им всем, привлекательным от природы, было немногим больше двадцати, но жесткое выражение усталых лиц старило их лет на десять.

Среди них выделялась Хелен Нельсон. У нее было гладкое молодое лицо. Казалось, что она никогда и ни о чем не волновалась.

Она и ее муж флиртовали друг с другом и все время хихикали, вели себя, как молодожены. Позже я узнал, что они давно женаты и у них двое детей.

На другом конце стола напротив Мамочки сидел худой мужчина в очках с зачесанными назад волосами. У него были узкие губы и серые мертвые глаза. Минут через пятнадцать после ужина он вдруг решил сам представиться.

– Я – Карпис, – сказал он. Я уже догадался об этом.

– Меня все называют Олд Крипи, – добавил он, – не знаю почему.

Он улыбнулся, и эта жуткая улыбка меня потрясла. Так улыбается гадкий ребенок, обрывая крылья жука. В этот момент он как раз отрывал крылышко цыпленка.

– Или О. К., – добавил Нельсон.

– Или О. К., –согласился Карпис. – Я откликаюсь на это имя.

Я кивнул ему.

– Рад встретиться с вами, Карпис. Он показал мне засаленную руку.

– Мы пожмем руки позже. Ваше имя – Лоуренс?

– Правильно.

– Из Чикаго?

– Сейчас да, оттуда.

– Вы для кого-то работаете?

– Да.

– Раньше я имел дела с чикагскими Бойз.

– Вот как.

Мне не нравится Чикаго. Простой парень из Канзаса, вроде меня, предпочитает открытые пространства. Мне нравится бежать через поле или двор, по пыльной дороге через пересохшее русло реки. В Чикаго кругом асфальт и машины, большие дома. Кому это нужно?

Я проглотил пюре с соусом.

– Согласен с вами. Здесь так хорошо. Мне бы тоже хотелось пожить за городом.

Карпис кивнул головой. Очки и прилизанные волосы делали его похожим на учителя математики. Но в его улыбке сквозила какая-то угроза.

– Мне кажется, что и компания здесь получше. Мы работаем, чтобы жить, не то что ваши приятели хулиганы, – сказал Карпис, продолжая жевать цыпленка.

Я не понял, что он хотел сказать, но выяснять у него ничего не стал.

Мамочка обратилась ко всем:

– Кому-то нужно подняться наверх и притащить сюда Луизу, ей следует поесть.

Долорес, сидевшая рядом с Карписом, заметила:

– Мамочка, мне кажется, что не следует делать это. Она в шоке, рыдает и не может остановиться. Не надо ее трогать...

Мамочка покачала головой, глядя на оставшуюся еду на столе.

– Грех выбрасывать такую хорошую еду, – сказала она. – Бедняжке нужно спуститься и поесть.

Пола улыбнулась, выпила глоток виски и заметила:

– Может, я отнесу ей наверх какую-нибудь еду?

Мамочка запротестовала:

– Луизе не следует прятаться, для нее же будет лучше.

Я не мог сдержаться.

– Мамочка, не думаете ли вы, что для нее будет слишком тяжело сесть за стол, на котором она совсем недавно видела мертвым своего дружка.

Мне казалось, что у многих это заявление могло бы отбить аппетит, но за этим столом такого не случилось. Только Моран ничего не ел и с завистью поглядывал на стакан Полы.

Мамочка, конечно, меня не поняла и ответила:

– Это всего лишь стол.

Док Баркер, который молча и изысканно кушал, отложил свой початок вареной кукурузы и заметил, неприятно улыбаясь:

– Мамочка, ты иногда бываешь просто невозможной.

– Не смей со мной так разговаривать! Сидя через стол от своего брата, Фред улыбнулся золотой улыбкой и сказал:

– Ты – храбрая девочка, Мамочка. Никто в этом не сомневается.

Мамочка обиделась.

– Если кто пожелает, есть еще яблочный пирог. Никто не отказался, кроме Морана. Он сидел за столом, сгорбившись.

Пола пожалела его и пошла в соседнюю комнату за выпивкой. Она налила для Морана полстакана виски и добавила немного в свой стакан.

Моран быстро все выпил и, когда мы начали есть пирог, встал и объявил:

– Иду спать. Мамочка спросила:

– Док, так рано?

Он насмешливо прикоснулся рукой к груди.

– Мадам, у меня был длинный, тяжелый и сложный день. В этой самой комнате я потерял своего пациента лишь несколько часов назад. Иногда бывают дни, когда я ищу утешения в бутылке, но чаще всего помогает сон.

Фермерские мальчики, толкнув локтями друг друга, засмеялись: старый Док так смешно разглагольствовал.

– Сядь, Док, – тихо сказал Нельсон, вилкой аккуратно отделяя кусок пирога.

– Вы обращаетесь ко мне... «Детское личико»?

Все замерли.

Нельсон улыбнулся и взял кусок пирога вилкой, поднес его ко рту и проглотил.

– Да, сядь.

– Я устал и не собираюсь подчиняться приказаниям...

– Сядь.

В голосе Нельсона не было угрозы.

Моран тем не менее сел, но спросил:

– Почему тебе необходимо мое присутствие здесь? Нельсон заметил:

– После себя нужно убирать, так делают люди с хорошими манерами.

Казалось, что Моран удивился, посмотрел на свою тарелку. Все было чисто.

Нельсон, как фокусник, широко развел руками, и мне представилось, что на этом столе распростерт труп с синим лицом. Готов биться об заклад, что всем присутствующим представилось то же самое.

У меня пропал аппетит. Я отодвинул свою тарелку с пирогом, и у меня забурлило в животе.

– Он все еще в сарае, – продолжал Нельсон, посмотрев на Фреда. – Я прав? Вы его оттуда не убирали?

Младший сын фермера спросил шепотом у матери:

– Кого?

Она зашикала на него. Фред ответил:

– Конечно, он там.

– Так, хорошо, ему пора, – сказал Нельсон, встав из-за стола и вытерев руки салфеткой.

У Морана от возмущения широко раскрылись глаза, но он побаивался Нельсона и всех остальных.

– Какая ерунда!

Док Баркер тоже поднялся.

– Я согласен с Нельсоном, вы запороли операцию, Док. Самое малое, что можете теперь сделать, так это помочь избавиться от останков Кэнди. Вы всегда нам говорили, что знаете, где лежат покойники. Почему на этот раз все должно быть иначе?

Вскоре пять человек вышли в темноту. Они тащили закутанное в простыню тело Кэнди Уолкера. Нельсон хорошо ориентировался на ферме, и я решил, что он действительно родственник Верле и Милдред. Он шел первым с фонариком в руках. Ночь была ясной. Звезды высыпали на небе и сверкали, как бриллианты на темной ткани. В такой компании это могли быть только краденые бриллианты.

Неполная луна также помогала освещать нам дорогу. Ночной прохладный, насыщенный густыми запахами трав, зерна, воздух как-то успокаивал меня. Я нес три лопаты, а Моран тащил тяжелый мешок с негашеной известью и, не переставая, что-то бормотал.

Миновав поле, мы спустились в низинку, потом остановились возле небольшой рощицы и начали копать недалеко от деревьев.

Копали по очереди: сначала я и Моран, потом остальные, включая и Нельсона. Тело лежало неподалеку у деревьев.

Яму выкопали быстро, хотя она должна быть глубиной в шесть футов. Но на самом деле оказалась даже больше размером, чем было нужно. Мне почему-то стало лучше после физической нагрузки. Ночь странным образом осветила случившееся, и, тем не менее, все оставалось, как во сне.

Два брата Баркеры, поскольку несли сюда труп Кэнди, сочли нужным довести дело до конца. Они опустили тело Уолкера в яму, освободив его от простыни. Потом тупо стояли, глядя вниз и держа в руках простыню. Нельсон стоял в расстегнутом жилете, «кольт» сорок пятого калибра угрожающе торчал у него из-за пояса. Он приказал Морану:

– Спускайся, тебе нужно полить ему на лицо и руки щелок, а потом засыпать известью.

– Я не стану этого делать!

– Делай, как тебе сказали! – повторил Нельсон. Совершенно протрезвевший к этому времени Моран, видимо, не забыл сцену в баре скобяной лавки и сказал:

– Если вы собираетесь меня убить, запомните только одно – у моего адвоката есть конверт, где я записал все, что мне известно. После моей смерти этот конверт будет...

– Да, да, – нетерпеливо прервал его Нельсон. – Давай спускайся и налей на лицо и руки щелок. Это будет самая прекрасная пластическая операция, какую ты когда-либо делал.

Фыркнув, Моран спустился в яму. Один из Баркеров подал ему уже открытую банку со щелоком. Из могилы уже поднимался резкий запах.

– Я все сделал, – уныло заявил Док Моран, выглядывая из ямы.

Он пытался понять, позволят ли ему оттуда вылезти.

Никто ему не ответил, поэтому я подал руку и помог вылезти из ямы.

Потом к нему обратился Нельсон:

– Теперь посыпь на него известью, хватит и половины мешка. Ты можешь сыпать на него сверху.

Моран вздохнул. Он злился, но в то же время побаивался их. Он взял мешок извести, открыл его. Фредди стоял рядом с лопатой на плече.

Доктор посыпал труп известью, как будто сеял семена. Потом поставил наполовину пустой мешок рядом с ямой и посмотрел на стоявшего напротив Нельсона.

– Что теперь?

В этот момент Фред Баркер ударил Морана по затылку лопатой.

Я никогда не смогу ни описать этот звук, ни забыть. Это были, я бы даже сказал, два звука. Первый – металлический, почти звон, разнесшийся эхом в ночи. Потом раздался второй – отвратительный щелчок, с каким разбивается на асфальте падающий с верхнего этажа арбуз. Я до сих пор слышу эти звуки.

Доктор Джозеф Моран, конечно, ничего уже не слышал. Упав в яму лицом вниз, он распластался на трупе Кэнди Уолкера. Затылок у него провалился так, что были видны мозги. Док Баркер сверху полил щелок ему на руки, высыпал в яму всю оставшуюся известь и сбросил туда простыню. Она летела вниз, как раненая птица.

– Давай, давай! – обратился ко мне Нельсон. – Бери лопату и засыпай.

Фред, Док и я засыпали яму. Фред работал той же лопатой, какой прикончил Морана.

Потом мы отправились обратно. У каждого из нас, кроме Нельсона, была на плече лопата, как у гномов из «Белоснежки». Тишину темной ночи нарушали только наши шаги по травянистой почве.

Когда мы подходили к дому, я попытался узнать у Нельсона о конверте, который, по словам Морана, находился у его адвоката.

– Именно в этом деле ты и сыграл свою роль, – ухмыльнулся Нельсон.

– Что ты хочешь сказать?

– Когда я пошел звонить, то один звонок был к Нитти.

– И что?

– Они добрались до адвоката Морана.

– Убили его?

– Нет! Купили его. Это же Чикаго, ты что, забыл?

– Так это Нитти предложил убить Морана?..

– И Нитти хотел его смерти.

– Потому, что он передавал «грязные» деньги?

– Да, и еще Нитти волновало, как и нас, что Моран слишком много пил и болтал.

– Вот оно что...

– Ты не догадывался, зачем тебя сюда послали? Чтобы передать Доку Морану билет в ад. Или ты думал, что Нитти хотел его возвращения в Чикаго, чтобы тот выпотрошил очередную шлюху?

Нитти, щедро снабдив меня водительским удостоверением на имя Джимми Лоуренса, не сказал, что я еду со смертным приговором для Дока Морана. И вот теперь я оказался в самом гнезде бандитов. И из-за того, что помог убить Морана, я стал их сообщником теперь. Я не предполагал, что так случится. Но если бы и знал о замышлявшемся, то не смог бы ничего предпринять, чтобы помешать убийству.

Теперь так же, как и Моран, я знал, где лежат покойники.

32

В восемь вечера на ферме все занимались своими делами. Долорес и Хелен сидели на диване и слушали по радио Бернса и Аллена («Грейси все еще искал своего пропавшего брата» в их исполнении). Мамочка на маленьком столике пыталась собрать одну из своих мозаик. Она сидела на диване у окна, и ее ножки не доставали до пола. Милдред Джиллис находилась в гостиной, она что-то вышивала. Ее мальчики лежали на ковре и играли в настольную игру. Время от времени они начинали шуметь, но каждый раз Милдред усмиряла их. В кухне мужчины играли в покер с небольшими ставками. Игроки – Фред и Док Баркеры, Верле Джиллис и «Детское личико» Нельсон – толпились у длинного стола. Несмотря на маленькие ставки, все старались играть серьезно, особенно Нельсон.

Я тоже играл, но, выиграв тридцать центов, вышел из игры, потому что Нельсон так разозлился, как будто я задумал сбежать, выиграв у него все имевшиеся деньги.

Вам бы никогда не пришло в голову, что сегодня здесь умерло два человека. Один окончил свою жизнь на этом заваленном сейчас картами и мелочью столе. Второй был убит лопатой веселым Фредом Баркером, который сейчас, хохоча и показывая рот, полный золотых зубов, вовсе об этом не вспоминал.

В отличие от них я чувствовал себя именно так, как чувствует себя человек, который рыл могилу и помогал опустить туда очередного покойника.

Я вышел в ночь. Было прохладно. Прошелся по двору фермы, осмотрел разные постройки. Это было несложно сделать, потому что на высоких столбах горели фонари. За домом стояло несколько машин, остальные, наверное, находились в сарае. Дверь сеновала была открытой. Слышался стрекот сверчков, и в воздухе пахло навозом. Я увидел Карписа, маленький и хрупкий, он легко покачивался на качелях.

Карпис улыбнулся и кивнул мне головой. Его улыбка по-прежнему наводила страх.

Я прислонился к столбу.

– Так и должно было случиться, – спокойно заметил Карпис.

– Что?

– Док Моран. Просто дело времени. – Он спокойно пожал плечами.

– Наверное.

– Мне показалось, что вам не нравится, когда убивают людей.

– Вообще-то это не мое любимое занятие.

– Я вас понимаю. О, я не против иногда проявить силу, помахать пистолетом, но убивать мне тоже не доставляет удовольствия.

Из гостиной послышался смех. Это Грейси что-то сказал смешное по радио.

– Фредди же – наоборот, – продолжал Карпис. Его забавлял наш разговор. – Думаю, он рожден убивать. Иногда меня поражает, как ему удается легко расправляться с людьми с помощью своего пистолета. Он запросто может убить любого, стоящего у него на пути, – копа, бандита или обычного человека, – ему все равно.

Я не знал, что ему ответить на это.

– Может, потому, что Фредди рос в Озарке[73], или эти народные песни. Может, это их семейная черта, ведь его старший брат Герман погиб в перестрелке с копами. А у Дока, черт побери, просто палец чешется, чтоб поскорее нажать на курок.

– У них безопасной кажется только Мамочка. Качели поскрипывали, скрип заглушал стрекот сверчков и все остальные ночные звуки, а также даже приглушенные звуки радио в комнате.

– Да, Мамочка достаточно безопасная, но тоже своеобразная личность.

– Мне кажется, ее не волнует, каким образом ее парни зарабатывают себе на жизнь.

Карпис заулыбался и покачал головой.

– Все, что делают ее мальчики, ей кажется правильным. Ничего дурного они не могут делать, считает она.

– По-моему, сыновья так же относятся и к ней.

– Вы только посмотрите, как она держится за них, ездит с нами. И Фредди, Док, и я – просто три брата, которые заботятся о своей Мамочке, если вдруг кто-то начнет интересоваться нами. Это прикрытие для дураков. Что еще может выглядеть более невинным?

Качели продолжали скрипеть, а по радио раздавался смех.

Я сказал:

– Не знал, что Нельсон тоже работает с вами.

– Обычно не с нами, но я знаю его уже много лет. Он сохраняет преданность. Он очень храбрый и быстро на все реагирует. Мы сейчас собираемся заняться крупным делом.

Очень внимательно посмотрев на меня, он спросил:

– Вы всегда занимаетесь рэкетом или иногда хотите подработать на жизнь другими способами?

Я сел на качели рядом с ним. Карпис перестал раскачиваться. Но качели продолжали двигаться по инерции.

Я ответил:

– Не понимаю вас.

Он вздохнул и снова стал раскачиваться, а я помогал ему.

– Послушайте, – сказал он, как бы объясняя совершенно очевидное маленькому ребенку. – Мы – обычные грабители, пытались заниматься похищением, но это другой вид воровства. И еще наша банда постоянно меняется...

– Меняется?

– Ну да, люди приходят и уходят. Я и парни Баркер, мы были вместе долгое время. Но нам приходилось работать с разными людьми. Мы их брали к себе время от времени. У нас нет четких правил игры, как у вас, парней из рэкета.

– Что вы имеете против парней из рэкета? Он скорчил гримасу.

– Они всегда указывают, что следует воровать, а что нет. Им не нравится, когда воруют то, после чего на них могут обратить внимание. Они стараются «не высовываться». И еще они больше работают, как бы точнее выразиться, – в сфере общественных услуг.

– Общественных услуг?

– Ну, да – девочки, наркотики, букмекерство. Это не преступление, а просто бизнес. Настоящее преступление, когда вы начинаете работать, чтобы заработать деньги себе на жизнь – ну, например, грабите банк, взламываете запоры или похищаете кого-нибудь. Вы должны приложить к этому усилия. Парням из рэкета это не нравится. Тут нужно поработать. Но все равно, когда эти парни по-настоящему обозлятся на вас... Господи... случиться может все, что угодно.

– Действительно, спросите об этом Дока Морана, – заметил я.

Карпис поднял вверх палец. Сейчас он очень сильно напоминал учителя математики.

– Хорошо, может, Чикаго дало добро на выход Дока Морана, может, они даже и просили об этом, но не заплатили нам ни цента. Мне, как и моим людям, не нравится убивать людей за деньги. Пусть этим занимаются парни из рэкета.

– Зачем вы мне говорите все это?

– Потому что вы не бандит из Чикаго, – многозначительно сказал Карпис.

Ключи от «Аубурна» лежали у меня в кармане.

– Вот как?

Я передвинул руку поближе к пистолету, который находился у меня под мышкой.

– Нет, – улыбнулся Карпис. – Вы с Востока, а в Чикаго вы, как рыба без воды. Не хотите заняться честной работой?

У меня вырвался вздох облегчения, но я постарался сделать это незаметно.

– Может быть, – ответил ему я.

– Вскоре у нас будет по-настоящему большое дело.

– Когда?

– В пятницу.

– В эту пятницу?

– В эту пятницу.

– Вы хотите сказать послезавтра?

– Правильно.

– И что будет?

– Похищение.

Прекрасно. Теперь я еще буду замешан в похищении. Я уже видел себя сидящим на стуле и рассказывающим репортерам, как я, частный детектив, ушел в подполье, чтобы освободить фермерскую дочку.

– Интересует? – спросил меня Карпис.

– Возможно.

– Нужно решить к завтрашнему дню. Мы уезжаем обратно в Иллинойс, в туристский лагерь недалеко от Авроры. Там мы встречаемся с некоторыми людьми, чтобы еще раз обсудить планы.

– Я благодарен за предложение.

– Вы могли бы нам пригодиться. Понимаете ли, мы рассчитывали на Кэнди Уолкера. И у нас не было времени подыскать кого-то другого.

– Не понимаю, как мог Кэнди Уолкер помогать вам, если ему пришлось бы приходить в себя после операции. Карпис криво улыбнулся.

– Нам просто нужен человек, который будет с нашими женщинами, пока мы будем заниматься похищением. Легкая работа. Кэнди мог бы заниматься этим даже с бинтами на морде.

– Понимаю. Ну...

– Вы получите только половину доли, половину того, что должен был бы получить Кэнди. Остальное получит Лулу. Мы не станем обижать своих.

– Правильно.

– Это составит пять тысяч. Что вы скажете? Пять тысяч!

– Ну, я еще подумаю!

– Хорошо. Может, поближе познакомитесь с Лулу, пока будете с ними.

– Вы шутите... Она только что потеряла своего парня...

– Ее кто-то должен утешить и позаботиться о ней.

– Ну...

Он по-отечески похлопал меня по плечу. Хотя он был моложе меня, но его доводы выглядели достаточно вескими.

Он сказал:

– Парни вроде нас вынуждены выбирать себе женщин из нашего же круга. Моей первой девушкой была вдова Германа Баркера. Я стал с ней жить, когда тело Германа еще не остыло. Этого не следует стыдиться – такова жизнь.

– Мне жаль эту малышку, – сказал я, имея в виду Луизу. Создавалась весьма интересная ситуация – Карпис пытался пристроить ко мне девушку, ради которой я пожаловал сюда.

Карпис положил мне руку на плечо.

– Джимми, только не считайте, что вы станете пользоваться второсортным товаром. Ничего если я буду называть вас Джимми? Могу сказать, что имел дело со многими проститутками, но я им всегда доверял.

Милдред Джиллис могла бы вышить это изречение и повесить его на стенку в своем доме.

– Вот Долорес, она свояченица парня, с которым я работал. Она со мной с шестнадцати лет. Только не подумайте, что она толстая, – просто беременна. Во второй раз, и сейчас мы решили оставить ребенка – какого черта, нужно же когда-нибудь начинать...

– О, поздравляю, Карпис.

– Благодарю, Джимми.

Тут я заметил маленькую фигуру, которая шагала через двор к сараю, держа в одной руке бутылку, в другой – пистолет. Это был Нельсон.

– Что он задумал? – спросил я.

– О, он несет выпить своему другу Чейзу.

– Какому другу?

– Чейзу. Джону Полю Чейзу. Он обожает Нельсона, боготворит его.

Карпис гнусно захихикал, это хихиканье прекрасно сочеталось с его улыбочкой.

– Если бы здесь не было Хелен, мне кажется, их взаимные симпатии могли бы приобрести другой характер.

– Что делает Чейз в сарае?

– Он сидит наверху с ружьем и наблюдает из маленького окошка, или из двери, или откуда-то еще. Ясно?

Я посмотрел на сарай и действительно увидел открытое окошко наверху.

Потом я спросил:

– Но его кто-нибудь сменяет?

– Нет. Нельсон приказал ему занять пост, и он даже не возразил. Просто делает то, что ему приказывает Нельсон. Сидит там наверху, читает разные вестерны и ведет наблюдение. Уже три дня он там спит, но я никогда не видел человека, который бы так чутко спал. Хорошо, что он с нами.

– Черт, он даже не ужинал с нами.

– Нельсон отнес ему поесть. Он хорошо относится к Чейзу, как к верной собаке.

– Здесь есть еще кто-нибудь, с кем бы я не встречался?

На лице Карписа снова появилась ужасная улыбка.

– Нет, что-то я не припомню.

Он вошел в дом, и я последовал за ним. Карпис стал играть в покер, сев на стул Нельсона. Некоторое время я следил за игрой, потом перешел в гостиную. Там как раз заканчивалась передача с Борисом и Алленом. Когда Джордж сказал: «Пожелай доброй ночи, Грейси», я поинтересовался у девушки Карписа Долорес, где я буду спать.

– Вы можете спать в постели Дока Морана, – предложила она. – Постель теперь свободна.

– Вы шутите?

– В этом доме много комнат, но сейчас они все заняты. Нельсоны спят в спальне наверху, Алвин и я тоже наверху. Пола и Фред, Кэнди и Лулу там же, по крайней мере так было до сих пор.

– Где спал Моран?

– Здесь за кухней, в комнате для шитья.

– А где же ночуют фермер с женой?

– В гостиной есть раскладная постель. Да, это называлось «Отдать жену чужому дяде, а самому идти спать к чужой тете».

– Мальчики спят там же, на матрасах.

– Действительно, весь дом переполнен.

– Вы правы. Сегодня все идет кувырком. Сейчас Пола наверху в своей и Фреда спальне, она пытается немного успокоить Лулу.

– О...

– Да, и Лулу не хочет сегодня оставаться в постели, где спала с Кэнди. Она хочет побыть с Полой.

– Вы считаете, что Фред не станет протестовать? Она улыбнулась. Улыбка была приятная, не то что у ее дружка Карписа.

– Думаю, ему придется спать одному и в другом месте.

Я решил подняться и проведать Луизу. Наверху, в коридоре, встретил Полу. Она курила, и в руке, как всегда был стакан виски.

– Привет, – сказал я.

– Привет.

Она улыбнулась как-то соблазнительно.

– Как малышка? – спросил я.

– Лулу? Она очень расстроена.

– Ей нелегко.

– Сейчас заснула, бедняжка.

– Для нее это самое лучшее.

Пола, казалось, чему-то обрадовалась.

– Вы не хотите мне помочь?

– Конечно, – ответил я.

– Пойдите и присмотрите за ней вместо меня. Ей нельзя оставаться одной.

– Но она меня даже не знает...

Пола взмахнула рукой с сигаретой в воздухе.

– Она будет долго спать. Но если вдруг проснется, то рядом с ней должен быть кто-нибудь.

– Наверное, я пока могу здесь посидеть.

– Я не это имела в виду. Вам все равно нужно где-то располагаться на ночлег, правда? Ложитесь вместе с ней.

– Не говорите глупости.

Она заглянула вместе со мной в комнату. Там я увидел Лулу, которая свернулась в комочек, как маленький ребенок. Розовое платье высоко задралось на ее прелестных белых ногах. Она крепко спала на одной из двух кроватей, составленных вместе. Видимо, раньше это была комната мальчиков хозяев дома. С потолка, оклеенного темно-синими обоями с серебряными звездами, свисала модель самолета. Детям, наверное, нравилось такое ночное небо у них в комнате.

Пола отошла от открытой двери и сказала:

– Фредди будет доволен, если нам удастся поспать в двуспальной постели Лулу и Кэнди. Вы сделаете нам одолжение. А Лулу теперь все равно. Вы ляжете отдельно, но вы понимаете, что ее нельзя оставлять одну.

Я подумал об этом.

Пола положила мне руку на плечо. От нее несло виски, но она, стройная, соблазнительная, в синем платье в белый горошек, была очень сексуальной.

– Я хочу вам кое-что сказать. Мой муж Чарли был убит год назад, весной, когда брали банк. Через неделю меня подобрал Фредди. Поймите, я не такая распущенная, как может показаться. Мне просто нужно было на кого-то опереться. И Фредди оказался не таким плохим, как можно было бы подумать. Ему тоже повезло со мной.

Я улыбнулся ей в ответ.

– Мне кажется, что ему повезло гораздо больше. Пола похлопала меня по щеке и снова отхлебнула из стакана.

– Дружок, тебе тоже может повезти. Лулу – отличная девушка. Еще раз скажи, как тебя зовут?

– Джимми.

– Хорошее имя, и ты приятный парень. Может, Лулу тоже повезет. Кто знает?

Вскоре я вошел в маленькую спальню. Со мной была только сумка с нижним бельем, носками и принадлежностями для бритья. Я решил, что мне лучше спать в майке и в брюках поверх покрывала. В спальне у открытого окна стоял стол, на котором на подставках в виде голов лошадей располагались книжки-малышки.

На полках, висящих на стене, лежали бейсбольные перчатки, игрушечные пистолеты и тому подобное. Несмотря на то, что интерьер детской комнаты был явно предназначен для мальчишек, мне показалось, что она подходит для этой тоненькой дочки фермера, которая так крепко здесь спала.

Я лежал на спине, смотрел на скошенный потолок и на звездное небо надо мной. Его можно было хорошо разглядеть: из освещенного двора сюда проникал свет. Девушка рядом со мной, казалось, купалась в синевато-молочном свете.

Я подумал, что стоит дождаться, пока все уснут, а потом схватить Лулу, сесть с ней в «Аубурн» и удрать отсюда как можно быстрее. Но я не смогу сделать этого, если на страже сидит Чейз. Наверное, и в доме есть кто-нибудь для охраны и наблюдения. И вообще, как можно забрать с собой девушку, чтобы она не подняла шума? Мало того, что она перенервничала, а тут еще появляется какой-то незнакомец, хватает ее и пытается удрать!

Потом мои мысли перекинулись к убийству Дока Морана и, наконец, к готовящемуся похищению. Я надеялся не принимать в нем участия, хотя прекрасно понимал, что уже увяз по шею во всех их делах. Если бы они собирались ограбить банк, я бы постарался остаться в стороне. Но похищение? Нет. Трагедия Линдберга поразила меня, как любого нормального человека в этой стране.

Сама идея похищения была противна мне. Почему-то в таких случаях я всегда думал о детях. Хотя знал, что банды Карписа – Баркера специализировались на похищениях богатых банкиров или производителей крепких напитков. Но воровать деньги – это одно, а похищать человека – другое!

Мне было страшно. За короткое время произошло столько разных вещей, что меня обуревали самые разные мысли. Пожалуй, я еще до конца так и не осознал, во что «вляпался».

Я очень скучал по Салли, по ее шелковым простыням. Как бы мне хотелось, чтобы эта маленькая детская оказалась ее белой спальней! И я еще очень жалел, что мы поссорились перед расставанием.

Злость. Меня волновала и возбуждала моя старая подруга – злость. Злость и крушение моих планов. Разные мысли не оставляли меня, и многое нужно было обдумать. Меня использовали, обманули, подставили. Фрэнк Нитти заставил оплатить мое путешествие в Страну Бандитов тем, что я помог привести приговор над Доком Мораном в исполнение! И что я мог сделать? Злиться на Нитти значило то же самое, что плевать против ветра. Брызги слюны все равно летели тебе в глаза!

Моя вина, да, моя собственная вина состояла в том, что с Нитти вообще нельзя было иметь никаких дел. Он никогда не играл честно. Но с его точки зрения, игра была полностью честной: ты – мне, я – тебе. Он сделал для меня достаточно много – дал имя и «легенду», а также все подтвердил, когда ему позвонили. И теперь вот я здесь. А девушка, за которой я приехал, лежала рядом со мной.

Но я не представлял себе, как отсюда выбраться.

Именно в этот момент Луиза, или Лулу, прервала мои мысли. Она проснулась и, увидев меня, начала кричать.

33

Я попытался закрыть ей рот, но она продолжала кричать, не слушая моих объяснений.

– Пожалуйста, не нужно кричать. Пожалуйста. Я здесь просто присматриваю за вами.

По карим глазам девушки я понял, что до нее что-то начинает доходить, и вскоре она перестала кричать.

Я убрал руку от ее губ. Крик был пронзительным, но никто не бросился к нашей двери, чтобы узнать, что тут происходит.

Может, все привыкли к тому, что здесь по ночам кричат женщины.

Она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, губы у нее дрожали, ноздри раздувались.

– Кто... кто вы такой? – наконец смогла она вымолвить.

– Мы уже с вами встречались, я – Джимми Лоуренс, привез Мамочку из Чикаго.

Глаза немного сузились.

– А-а-а-а...

– Для меня не оказалось постели, и ваша подружка Пола попросила меня остаться с вами и переночевать здесь.

Дверь открылась, и Пола с сигаретой во рту сказала:

– Не волнуйся, сладенькая. Мне не хотелось оставлять тебя одну этой ночью.

Значит, кто-то все-таки слышал крик Луизы. Я обратился к ней:

– Если хотите, я могу уйти.

Она посмотрела на Полу.

– Останься со мной, ты же моя подруга!

– Да, это так, но Фредди хочет, чтобы сегодня я была с ним. Ты же понимаешь меня, сладенькая. У тебя все будет в порядке.

Я поднялся с постели и сказал:

– Я ухожу.

Луиза посмотрела на меня. Она была совсем девчонкой, в ее огромных глазах можно было утонуть. Пола обратилась к Луизе:

– Разреши ему остаться с тобой. Тебе не следует оставаться одной.

Луиза покачала головой – ей не хотелось оставаться одной.

Пола улыбнулась и добавила:

– Хорошая девочка. И ушла.

Я продолжал стоять и смотреть на девушку в синевато-молочном полумраке, потом спросил:

– Ничего, если я снова лягу?

Она кивнула головой и быстро добавила:

– Брюки не снимать. Я улыбнулся ей.

– Я никогда не спешу.

Несмотря на свое настроение, она мне улыбнулась.

– Все равно, не снимайте их.

– Если хотите, я могу отодвинуть эти кровати подальше друг от друга.

– Нет, нет. Все нормально. Я лег, и она повернулась ко мне спиной. Через некоторое время я услышал, как она рыдает. Я даже хотел коснуться ее плеча, но не стал этого делать.

Луиза повернулась ко мне. В руках у нее был зажат мокрый платок. По лицу текли слезы. Она сказала:

– Весь мокрый, – имея в виду платок. – У вас случайно нет...

– Конечно, возьмите мой.

И я отдал ей свой платок.

Она вытерла лицо и перестала плакать.

– Я, наверное, ужасно выгляжу.

– Нормально, вы имеете право выглядеть, как вам угодно.

Она в отчаянии покачала головой.

– Он недавно был живым...

Было видно, что сейчас она может устроить истерику.

– Я убила бы этого врача.

– О нем уже позаботились.

Луиза была поражена. У нее побледнело лицо, и она тихо спросила:

– Они... убили его?

Я кивнул головой.

– Хорошо, – сказала она. Но я ей не поверил.

– Вам не следует притворяться.

– В чем?

– В том, что вы довольны убийством. Здесь так дешево ценится жизнь и смерть.

– Я на самом деле не имела в виду, что хотела бы убить Дока Морана. Он... он был пьяница и всегда болтал так много. Но...

– Но из-за этого не стоило его убивать. Вы это хотели сказать?

Она пожала плечами, опершись на локоток, посмотрела на меня.

– Он не собирался убивать моего Кэнди, – сказала она. – Я ненавижу его за то, что он – плохой врач. Но мне не нравится, что его убили.

Я ничего не сказал.

– Только не ждите, что я стану оплакивать его, – сказала она горько. – У меня не осталось слез для этого старого пьяницы.

Я кивнул головой.

– Очень любезно с вашей стороны, мистер Лоуренс, что вы остались со мной.

– Называйте меня Джимми. Могу я вас называть Лулу?

– Если хотите... Джимми.

– Какое полное имя от Лулу?

– Луиза, но здесь никто меня так не называет.

– А если я стану вас так называть?

Она удивилась, но три раза кивнула.

– Луиза, вам лучше уснуть.

– Хорошо, – сказала она.

Она легла на живот и отвернулась от меня... Я лежал и смотрел на звезды на потолке. Через некоторое время она позвала:

– Джимми?

– Да, Луиза?

– Сделайте мне одолжение...

– Конечно.

– Подвиньтесь ко мне ближе.

– Ну...

– Нет, не для этого. Мне нужно... чтобы меня кто-то обнимал. Вы ведь не станете ко мне приставать. У вас такое хорошее лицо. Я могу вам доверять, не так ли?

– Луиза, вы мне можете доверять.

– Я повернусь на бок, – сказала она. – Прижмитесь ко мне и обнимите меня за талию. Я сделал так, как она просила.

– Вот так... так мы спали, Кэнди и я.

– В Чикаго у меня есть девушка, – сказал я. – Иногда мы тоже так спим.

– Так хорошо, правда? Приятно чувствовать друг друга.

– Правда.

Я прижался к ней, она была мягкой, и от нее приятно пахло. Может, это были дешевые духи, но мне нравился запах. Я почувствовал, как возбуждаюсь, и постарался отстраниться от ее круглой маленькой попки. Но она еще крепче прижалась ко мне и грустно сказала:

– Кэнди был таким милым.

Вскоре она снова начала тихо плакать в мой носовой платок. Возбуждение оставило меня. Я продолжал обнимать ее за талию, прижимая к себе.

– Что мне делать без тебя, Кэнди? Что мне теперь делать?

Я гладил ее по голове и приговаривал:

– Тихо, тихо. Вскоре Лулу уснула.

Я тоже уснул, но проснулся от жуткого крика, подскочив в постели.

– Какого черта, что это такое?

Луиза сидела у стола и причесывала свои короткие светлые волосы. На ней было то же самое розовое платье, в котором она была вчера. Она, как и я, спала в одежде. Девушка улыбнулась. Лицо у нее было не накрашено, и ей вполне можно было дать тринадцать лет. Но такие тринадцать, что мальчишки, глядя на нее, начинают переосмысливать свое отношение к девочкам.

Она забавно улыбалась.

– Глупый, это поет петух. Ты что, никогда раньше не был на ферме?

Я провел рукой по лицу. Солнечные лучи начинали пробиваться в окно, хотя казалось, что на улице еще было темно.

– Нет, – ответил я. – Я на ферме в первый раз.

– А я росла на ферме. Мой отец – фермер.

– Ты по нему скучаешь? Она выглядела очень грустной.

– Иногда, но мне кажется, что он по мне не скучает.

– Почему?

– Потому что считает меня плохой девушкой. Грешницей!

– Твой отец – верующий человек?

– Слишком религиозный. Он бил меня ремнем, потому что я не была такой же.

– О, мне так жаль.

Она пожала плечами.

– Но даже когда он меня бил, я знала, что он меня любит.

– Извини.

Она положила на стол щетку, подошла к постели и села рядом.

– Иногда люди таким образом показывают свою любовь к вам.

– Когда они тебя бьют?

Она кивнула.

– Я не считаю, что это наилучший путь. Я бы сама никогда не смогла кого-нибудь ударить. И Кэнди, он меня почти не бил. Наверное поэтому я так сильно его любила.

Кажется, сегодня утром ей стало легче. Она признала тот факт, что Кэнди умер. Может, в этой компании смерти были обычным явлением.

– Ты когда-нибудь видела, как кто-то умирал?

– Да, дважды.

– Ты хочешь сказать, что видела, как умирали люди, работавшие с Кэнди?

Она кивнула.

– Их подстрелили на работе.

– Понимаю.

– И Кэнди убивал людей. Я не ходила с ним на работу, поэтому никогда этого не видела. И мне не хочется думать об этом.

– Кто те люди?

– Те, кого он убил? Охранник в банке и заместитель шерифа. Кэнди не любил вспоминать об этом.

– Да?

– Да. Он боялся электрического стула.

Я ничего не сказал.

– Теперь ему нечего бояться, – заметила Луиза и снова заплакала, прижавшись лицом к моей груди.

Я держал ее в своих объятиях. Когда она успокоилась, я вытер ей глаза покрывалом, и она храбро улыбнулась мне. Я утонул в ее прекрасных карих глазах.

– Вы не воспользовались моим положением в прошлую ночь.

Я судорожно проглотил слюну.

– Многие мужчины не удержались бы от этого.

– Ничего не могу сказать по этому поводу.

– Вы тоже могли бы это сделать, я была такой беззащитной.

– Мне кажется, вы храбрая девушка. Когда меня увидели ночью, то закричали так, что напугали бы любого.

Она покачала головой.

– Это ничего не означает. Вы могли силой овладеть мной. Мужчина всегда может сделать это, если он захочет женщину.

– Вы хотите сказать – изнасиловать ее.

Она кивнула головой.

– У нас с девушкой так не знакомятся.

– Откуда вы приехали?

– С Востока.

– Поэтому вы такой учтивый джентльмен? Я улыбнулся.

– Меня в первый раз называют джентльменом.

– Наверное, я стану вас так называть. Джентльмен Джим. Настоящий джентльмен в этом паршивом мире.

– Можно просто Джимми.

– Нет, мне нравится Джентльмен Джим.

Луиза тоже улыбнулась. Она изо всех сил старалась быть веселой, и я был рад, что она так старалась.

– Как скажешь, – согласился я.

Она схватила меня за руку и вытащила из постели.

– Пошли, Джентльмен Джим... Старушка-девушка с фермы хочет показать тебе настоящую ферму. Пошли быстрее...

34

По двору разгуливала дюжина кур. Они усердно разыскивали пищу. Две курицы, одна с желтыми лапами, другая с сине-зелеными, танцевали на месте и клевали что-то, напоминавшее рваную кожаную перчатку.

Перехватив мой удивленный взгляд, Луиза сказала:

– Это шкурка крысы. Ее оставила кошка, когда покончила свои дела с ней.

– Курам все равно, что есть на завтрак, не так ли?

Луиза ответила мне совершенно серьезно:

– Это еще не куры, они начнут нестись, когда им будет семь месяцев.

Луиза взяла меня за руку и повела мимо амбара и силосной башни по мокрой от росы тропинке. Мы встретили полдюжины черных и коричневых коров. Они лениво пережевывали свою жвачку, глядя на нас с выражением скуки. Потом мы прошли по полю, на котором возвышались снопы, напоминавшие маленькие вигвамы.

– Это ячмень, – пояснила Луиза. Она вытащила колосок из снопа, растерла его в руках и поднесла зерна к губам. Сдула труху и протянула мне ладошку, чтобы я посмотрел на зерна.

– Вы любите пиво?

– Конечно.

– Это тот самый ячмень, который используют в пивоварении.

Она бросила зерна на землю, и мы двинулись дальше.

– У мистера Джиллиса пятнадцать акров ячменя.

– Сколько всего акров земли у Джиллиса?

– Восемьдесят.

– Это много?

– И не много, и не мало.

Пели птицы. Я никогда не видел столько чистого неба. В Чикаго приходится задирать кверху голову, чтобы среди небоскребов увидеть кусочек неба. Единственной птичкой, которую я видел в городе, был попугай Анны Сейдж.

Я задал вопрос Луизе:

– Он может на это жить?

– Мог бы, если бы на ячмень были подходящие цены. Но этот ячмень достанется его коровам.

– Мне кажется, что с такой землей и с такими урожаями фермеры могли бы жить неплохо.

Луиза пожала плечами. Она шла впереди меня и уже не держала меня за руку, просто показывала мне дорогу.

– Мистер Джилли и так нормально живет, если иметь в виду его приработок.

– Вы говорите о гостях у него в доме?

Луиза кивнула.

– Вы до этого жили здесь? – спросил я ее.

– Несколько раз.

Мы стояли на краю ячменного поля. Луиза показала мне на поле, где позже можно было косить сено.

– Эта трава потом станет сеном для коров и лошадей мистера Джиллиса. У него для этого отведено около шести акров угодий.

Мы пошли дальше, миновав участок земли, где было полно камней и сорняков.

– У любого фермера всегда имеются такие куски земли, которые он не смог привести в порядок, – заметила девушка. – А вот кукурузное поле.

Я шагал за ней по тропе вдоль зеленых рядов кукурузы, которые были всего в несколько футов высотой. Она сказала, что эту кукурузу заложат в яму для силоса. Луиза объяснила, что ее специально поздно посеяли на силос. Но впереди была кукуруза, которую Джиллис посеял в конце мая на зерно.

Я шел за ней вдоль этих рядов кукурузы. Они были почти такого же роста, как я. Луиза с удовольствием вдыхала сладкий, ароматный воздух и улыбалась. Она была в своей стихии.

Мы прошли поле желтого клевера, направляясь к участку, как она сказала, люцерны. Луиза сорвала несколько маленьких красных цветочков и произнесла: «Коровы обожают люцерну». Она считала, что у Джиллиса слишком мало люцерны – всего два акра. Мы прошли еще одно поле – с овсом, его также сжали и сложили в копны. Луиза объяснила, что им хорошо откармливать свиней.

– Из-за цены?

– Да, мой отец получал два доллара за восемьдесят фунтов молока. Но это было несколько лет назад. Сейчас это стоит меньше доллара, поэтому ячмень скармливают свиньям. Мясо подороже молока.

– Неприятно.

– Банки сбивают цены на продукты фермеров. Поэтому я не считаю таким плохим то, что делали Кэнди и все остальные.

– То есть – грабили банки?

Она взглянула на меня, широко раскрыв карие глаза.

– Да. Банки старались лишить фермеров их собственных ферм и вообще работы.

Мы подошли к большому полю, усеянному белыми цветочками, которые трепетали на легком утреннем ветерке. Девушка пояснила, что это гречиха.

– Всего один акр, – продолжала Луиза экскурсию. – Гречихой кормят птицу и свиней. Вы знаете, сколько Верле дадут, если он попытается продать ее? Пенни за фунт.

И грустно покачала головой.

– Такова жизнь фермера.

– Но вы все равно скучаете по ней, правда? Она смотрела себе под ноги.

– Может быть. Немного.

Мы спустились с ней в низинку и уселись под деревьями. Пела какая-то птичка. Я спросил Луизу, знает ли она название птицы.

– Малиновка. Она ничего не знает о Депрессии.

– Луиза, почему бы вам не вернуться домой?

– Домой?

– На ферму, к отцу.

– Я не могу вернуться.

– Почему?

Она сидела, обхватив колени руками. У нее были красивые ноги. Белые и стройные.

– Я была замужем и до сих пор не разведена.

– Понимаю.

– Мой муж Сет плохо относился ко мне. Даже хуже, чем отец. Но он был очень похож на отца. Может, поэтому я и вышла за него замуж.

Мне показалось, что для дочери фермера она хорошо разобралась в ситуации. Если бы ей удалось порвать с ужасным миром, в который ее ввел Кэнди Уолкер, Луиза могла бы стать неплохой хозяйкой.

– Вы не можете вернуться к вашему отцу?

– А он меня примет?

Риторический вопрос, но я сейчас не мог на него ответить.

Пока я размышлял, она сама ответила на него.

– Он не захочет принять меня обратно. Я – грешница, падшая женщина. А что касается Сета, то он меня, наверное, застрелит. Он сам говорил мне об этом.

– Он так говорил?

Она крепче обхватилаколени, как будто ей стало холодно, но утро было жаркое.

– Он предупреждал, если я когда-нибудь свяжусь с другим мужчиной, то мне – конец! – Я чуть было не рассказал ей то, о чем говорил мне ее отец, – что Сет уже развлекался с другими женщинами. И он вовсе не желает возвращения Луизы. Кроме того, со времени ее бегства прошел уже год.

– Ну и потом, я не уверена, что захочу вернуться к отцу, если даже он согласится принять меня обратно. Вернуться на эту маленькую ферму, после всего, что я повидала в жизни?

Я не стал говорить, что жизнь, которую она вела с Кэнди Уолкером, могла присниться только в кошмарном сне.

Я просто предложил ей:

– Может, вам стоит все начать сначала, поехать в большой город и попытаться найти там работу?

Она вытянула свои хорошенькие ножки. Розовое платьице обнажило ее коленки.

Луиза ответила мне:

– В школе я изучала машинопись. Вы знаете, я училась почти два года в средней школе.

– Вы ясно выражаете свои мысли, и у вас правильная речь.

Девушке это понравилось. Она широко улыбнулась мне. Она была такой свежей, как этот приятный запах, когда мы проходили по полю пшеницы и кукурузы.

– Вы знаете, я много читаю и мне нравится ходить в кино. Я всегда мечтала стать... но вы будете смеяться...

– Нет, не буду.

– Актрисой. Ну, вот, я все сказала, теперь можете смеяться. Каждая глупая девчонка с фермы хочет убежать в город и стать звездой.

– Иногда им это удается, – сказал я, вспоминая Салли.

– Ну, мне удалось хотя бы удрать с фермы. Я уверена, что моя нынешняя жизнь немногим отличается от жизни в шоу-бизнесе.

– Вы тоже много путешествуете.

– Но даже если я стану машинисткой, секретарем, это ведь не так уж плохо, правда? Работать в большом городе, и это один шажок к успеху. Я не смогу оставаться с Баркерами. Теперь, когда Кэнди нет, не имеет смысла оставаться с ними.

Я коснулся ее плеча.

– Почему бы вам не поехать домой. Дайте шанс вашему отцу. А потом можете отправиться в большой город, если захотите. У меня в Чикаго есть друзья. Я смогу вам помочь.

Луиза потрогала мое лицо рукой, от которой приятно пахло зерном, и сказала:

– Вы очень милый, мой Джентльмен Джим. Действительно она много читала – разные романтические журналы. Это точно!

– Вы такой честный и хороший!

Я был лжецом, пытающимся манипулировать ею, чтобы выполнить задание моего клиента. Поэтому я не мог полностью согласиться с нею.

– Ну, все немного не так. Мне просто кажется, что такая хорошенькая девушка, как вы, не может вести такую дешевую и опасную жизнь.

Я боялся, что она обидится, но этого не произошло.

Луиза подняла юбку вверх и медленно задрала ее еще выше. Я увидел ее бедра и светлый треугольничек между ног. И никакого нижнего белья.

Девушка не из скромных!

– Я знаю, что Кэнди еще не остыл в своей могиле, – сказала Луиза. – Но это не имеет значения. Его нет, а вы здесь. Я вас хочу, вы мне нужны.

Наверное, мой клиент не предвидел такого поворота событий.

Я заметил ей:

– Луиза, мне кажется, я не должен это делать.

Она расстегнула платье и спустила его до пояса. Ее груди с розовыми сосками были круглые, красивые. Я расстегнул брюки.

Когда я вытащил из бумажника фирменный презерватив «Шейх», Луиза сказала мне:

– Нет-нет, он тебе не понадобится.

– Ты хочешь, чтобы я...

– Не волнуйся, я не забеременею.

Более чувствительный мужчина от такого замечания немного поостыл бы, но меня уже сводил с ума сладкий запах пшеницы, светлый треугольник у нее между ног и ее розовые соски. Я овладел ею на траве, под деревьями. Она старательно двигалась подо мной. Чувствовалось, что ей было приятно, она стонала и даже закричала, когда кончила. Потом она сидела, прижавшись ко мне, – комок плоти в расстегнутой одежде – и рыдала.

Очень скоро я оделся.

И только тогда я обнаружил, что мы расположились рядом с участком свежевскопанной земли.

Это была могила, где лежали Кэнди Уолкер и Док Моран.

Меня начало тошнить, я как бы опять почувствовал запах извести. Но желудок был пуст, поэтому ничего со мной не случилось.

Луиза стала нервничать. Она встала и начала застегивать пуговицы на платье.

– Что такое?

– Ничего.

– Нам нужно вернуться к завтраку.

– Хорошо.

– Угу, – заметила Луиза. Она обратила внимание на кусок земли, где не росла трава. – Интересно, что здесь посадили?

«Ничего такого, что сможет вырасти», – подумал я.

– Пошли обратно.

Когда мы вернулись на ферму, все уже сидели за столом. Пола, у которой тарелка, как у настоящего алкоголика, была пуста, правда и в руках пока отсутствовал ее обычный стакан виски, хитренько улыбнулась Луизе. Та покраснела, а я нахмурился, глядя на Полу. Остальные, казалось, ничего не заметили. Мы сели и начали завтрак. На этот раз готовила не Мамочка, а миссис Джиллис. И завтрак был превосходный: яичница с беконом, жареный картофель с соусом и много молока.

Казалось, что Мамочка была слегка расстроена. Особенно когда ее мальчики Док и Фредди наслаждались видом пищи и ее запахом и вкусом.

Карпис сидел рядом со мной. С другой стороны от него была его Долорес.

– Вы можете привести себя в порядок в нашей комнате, – предложил он.

– Благодарю.

– Там есть зеркало, полотенца и тазик. Но сначала вам придется спуститься вниз и принести себе воду. Если захочется побриться.

– Да, вид у меня не самый парадный. Он поправил очки.

– У нас здесь все очень просто.

Нельсон положил себе столько еды, что ее хватило бы на двоих. Он сидел напротив меня рядом со своей пикантной брюнеткой-женой.

– Я слышал, что вы поедете с нами и займете место Кэнди Уолкера, – обратился Нельсон ко мне.

Когда он сказал: «Займете место Кэнди Уолкера», Пола захохотала. Все недоуменно посмотрели на нее. Но, слава Богу, это продолжалось очень недолго.

– Да, – ответил я; – Мне приятно оказаться в такой уважаемой компании.

Нельсон заулыбался. Его усы выглядели ненастоящими. Он походил на подростка, который приклеил несколько волосков себе на верхнюю губу.

– Хорошо, что вы с нами, и еще раз извиняюсь за прием, который я оказал вам вчера. Разговаривая по телефону с Чикаго, я узнал, что вы – настоящий специалист, поэтому со мной у вас все будет о'кей.

– Спасибо, Нельсон.

– Можете называть меня Б. Д. Большой Джордж.

– Конечно, Б. Д., – сказал я. Я брился в комнате Карписа и Долорес, когда туда вошел Карпис, одаривая меня своей ужасной улыбочкой.

– Вы забыли это, – сказал он, протягивая мои очки. Я положил их на столик вчера, когда ложился в постель, и, конечно, забыл надеть сегодня утром.

– Спасибо, – сказал я, продолжая бриться.

– Я вижу, что в них обычные простые стекла, – сказал Карпис.

Я подумал, хватит ли у меня смелости убить этого ублюдка прямо сейчас.

– В моих тоже, – продолжал он, постукав по своей проволочной оправе.

– Шутите? – сказал я, продолжая бриться.

– В наших делах следует как можно чаще менять свою внешность. Я все время стараюсь не расставаться с ними, чтобы постепенно привыкнуть к ним.

Глядя в зеркало, я улыбнулся ему.

– До сих пор забываю надевать их. Конечно, помогает пластическая операция, но очки тоже меняют облик. Вы со мной согласны?

– Абсолютно.

Карпис положил мои очки на столик.

– Мы уезжаем сегодня, в разных машинах и через определенные промежутки времени. Я кивнул головой.

– Конечно, не следует ехать всем вместе.

– Необходимо как можно меньше привлекать к себе внимания.

Может, мне повезет, если я посажу с собой Луизу в двухместный «Аубурн». Тогда можно было бы удрать из этой компании, пока они ни о чем не догадываются.

– Я... ну как бы это сказать... уже привыкаю к Луизе.

Лицо Карписа снова осветилось страшной улыбкой.

– Вы быстро действуете.

– Она – милая девочка.

– И одинокая. Лоуренс, вы, видимо, очень нравитесь женщинам.

– Стараюсь. Не будете против, если она поедет со мной?

– Отнюдь. Я расскажу вам, как добраться до туристского комплекса.

– Если вы не против, то я возьму «Аубурн».

– Конечно. – Карпис кивнул мне головой и вышел. Я вытер лицо, оставил тазик с мыльной водой на комоде и прошел через коридор в комнату мальчиков. Луизы там не было. Нашел ее в другой комнате, с желтыми обоями и большой двойной кроватью с ярко-желтым покрывалом. Она собирала свои вещи. Луиза глянула на меня через плечо.

– Это была наша с Кэнди комната. Она продолжала собирать вещи...

– С тобой все в порядке, Луиза?

– Все нормально, – грустно ответила она. Но я не был уверен в этом.

Я подошел к ней и коснулся плеча.

– Что такое?

– Я нехорошая. Так всегда говорил отец.

– О чем ты говоришь?

– Мы занимались этим. Ты и я. Мы занимались с вами любовью, но не прошло еще и одного дня со смерти Кэнди. Почему я такая плохая?

– Это – моя вина, я заставил тебя.

Это была неправда, и мы оба знали об этом, но Луизе почему-то стало легче после моих слов. Она повернулась ко мне, обняла и прижалась головой к моей груди.

– Не осуждай меня, – попросила она.

– И не собирался этого делать.

– Мне нужно было, чтобы меня любили, а ты был таким милым. Я хотела тебя.

– Луиза, ты очень красивая, и я никогда не забуду, как мы с тобой занимались любовью под деревьями.

Ей понравилась моя фраза. Она звучала так романтично и трогательно, как в романах из журналов, которые она упаковывала вместе со своей одеждой. Журналы были ее и Мамочки Баркер.

Я ей сказал:

– Ты поедешь в моей машине.

Я решил пока не торопить события и не говорить, что ей придется удрать от своих друзей-бандитов и вернуться домой к папочке. Еще время не пришло.

– Мы едем в туристский лагерь недалеко от Авроры, так?

– Да.

– Там так хорошо, и мы можем жить в одной комнате. Я хотела спросить, ты хочешь этого?

– Очень.

– Передай мне альбом с вырезками, пожалуйста. Он лежит на столике.

Я передал ей толстый, распухший от находящихся в нем вырезок альбом.

– Что там такое? – спросил я ее.

Она положила альбом в чемодан, поверх одежды, раскрыла и показала его мне. Я сразу увидел заголовок: «Убит охранник банка».

– Это вырезки из газет, в которых писали о Кэнди, – ответила девушка. Казалось, она говорила об известном актере. – В некоторых из них я тоже фигурирую.

Я пролистал альбом. Ограбления банков, перестрелки и налеты на заправочную станцию, на ювелирный магазин, похищение Бремера. Я даже нашел там ту вырезку, которую показывал мне ее отец. В этой статье она (неизвестная подружка бандита) была изображена полицейским художником по описанию свидетелей.

Пока я переворачивал страницы, Луиза смотрела на вырезки с довольной улыбкой, полной ностальгии.

– С Кэнди прошел кусочек моей жизни, – сказала она. – Этот кусочек принадлежит ему и мне. Она захлопнула альбом и закрыла чемодан.

– Извините, – заглянул Карпис. – Планы изменились. Вы должны отвезти Мамочку. Она говорит, что вы ее водитель. Не пытайтесь спорить с ней.

Он улыбнулся страшной улыбкой и исчез.

– Полагаю, что увижу тебя позже, – сказал я, – в туристском лагере.

Она обняла меня и подарила поцелуй, длинный, романтический, как в журналах.

А потом я ушел.

Потому что не привык спорить с Мамочкой.

35

Итак, мы с Мамочкой снова ехали вдвоем в «Аубурне» сначала вниз по хайвею 19, потом повернули на хайвей 22 к югу по направлению к Авроре. Она по-прежнему не могла найти по радио какую-нибудь народную музыку, зато обнаружила новые рекламные щиты «Бурмы шейв» вдоль дороги и, бубня, читала их мне. Еще она мурлыкала под нос церковные гимны.

Я не обращал внимания на Ма, привык к ней. Мне, конечно, хотелось, чтобы рядом была Луиза, и я попытался бы выпутаться из этого дела. Мы ехали медленно, случайные «фордики» «модели Т»[74] с фермерами за рулем не спеша тащили прицепы с сеном. «Аубурн» мог с легкостью обогнать любой такой экипаж несмотря на узкую, всего в два ряда дорогу, но мне не хотелось торопиться. А Мамочка говорила:

– Держитесь правее... от встречной машины... проскочили на волосок... От этой жестянки... Ой! Ой! Осторожнее!

Было уже утро, когда мы добрались до туристского лагеря в нескольких милях севернее Авроры. Отсюда выложенный гравием подъездной путь вел к отелю, где полудюжина двухкомнатных белых сборных домиков для туристов образовывала дугу на фоне леса. Среди домиков высился один коттедж больших размеров. Если остановиться здесь, то можно увидеть бессмысленно горящую при солнечном свете неоновую вывеску, объявляющую «Фокс Вэллей мотель» и «Свободных мест нет». Кроме этого на окне центрального коттеджа была прикреплена карточка, повторяющая сообщение «Свободных мест нет», написанное разборчивыми черными буквами.

Долговязый загорелый мужчина лет сорока, с обветренным лицом, в панаме, белой рубашке с потеками пота и в бурых мешковатых штанах, сидел на скамейке и поглощал мороженое из стаканчика.

Я вылез из «Аубурна» и, не выключая двигателя, подошел к нему.

– Мест нет, – сказал он, глядя не на меня, а на свое мороженое.

– Мы делали предварительный заказ, – сказал я. Тогда он уже внимательно взглянул на меня.

– Имя?

Я посмотрел на Ма. Она высунулась из автомобиля и сказала:

– Хантер.

Мужчина кивнул, из стаканчика капало на колени. Он не обращал на это внимания.

– Маленькая женщина разместит вас, – сказал он, указывая пальцем на дверь с сеткой.

Я вошел внутрь, там располагались регистрационная стойка и небольшая унылая приемная; единственным украшением этой узкой комнаты была полка с почтовыми открытками. Но никакой маленькой женщины не обнаружил, был только колокольчик, в который я и позвонил.

«Маленькая» женщина появилась из прохода за стойкой левее стенки, на которой висели ключи от комнат. «Маленькая» женщина весила около 210 фунтов и имела рост 5 футов десять дюймов[75]. Она могла преспокойно засунуть «Детское личико» Нельсона в свой карман. На ней было веселенькое сине-белое цветастое платье, но сама женщина выглядела подавленной.

– Никогда не видела вас раньше, – сказала она, глядя на меня озабоченно и строго. Ей было тридцать с небольшим, но держу пари, что многие сказали бы, что ей за сорок. Ее волосы были собраны в уже седеющий пучок, который, казалось, никогда не расчесывали, несколько подбородков, в которых как-то терялось ее красивое лицо, нависали один над другим. У нее были зеленые беспокойные глаза.

– Мы никогда не встречались, мэм.

– Но вы один из них, – сказала она обвиняюще.

– Полагаю, что да. Тяжелый вздох.

– Сколько комнат вам надо?

– Две.

Она сняла с доски позади себя два ключа и вручила их мне, взглянув на меня исподлобья.

– Держитесь подальше от моих Эдди и Кларисы.

– Не понял?

– У меня двое детей, Эдди – семь, Кларисе – восемь. Они считают, что ваш друг Нельсон – необыкновенный. Я больше не хочу, чтобы они восторгались кем-нибудь в вашем роде.

Хотя в действительности я не был уголовником, но обиделся на такое отношение.

– Наши деньги почему-то вас устраивают, – огрызнулся я.

– Это на совести моего мужа. Если бы он сам не отсидел срок, он не относился бы так приветливо к вашей публике, – она так замотала головой, что ее нижняя губа затряслась – то ли она разозлилась, то ли собиралась расплакаться, а может, и то и другое. – Вы доведете его до гибели.

А может, он просто отбудет еще один срок. Он, должно быть, жадный тип, этот любитель мороженого на скамейке; в это время года было много туристов, заполнявших лагеря, вроде этого. Но они должны были платить, возможно, полтора доллара за комнату за ночь. Туристы из моей команды, которые скоро прибудут сюда, заплатят раз в двадцать больше.

Я подвел Ма к ее домику. Каждая белая сборная постройка была разделена на две пронумерованные комнаты. Половина домика, которую я должен был занять с Луизой, была немного дальше. Я начал перетаскивать вещи Ма, а она, не успев войти, немедленно вытянулась на одной из двух кроватей и стала читать журнал «Фотоплей» с Клодеттой Кольберт на обложке. Мне пришлось сделать две ходки, чтобы перетащить все ее барахло. Когда я второй раз вносил ее вещи, она уже заснула и даже храпела, журнал лежал на ее обширной груди. Улыбающееся лицо Клодетт вздымалось и опускалось.

Я решил и сам вздремнуть в своей комнате. В ней тоже стояли две кровати, разделенные несколькими футами, и я рассчитывал не сдвигать их и ночью. Дочь твоего клиента,напомнил я себе. Но мои мысли о происшедшем утром на ферме, однако, указывали, что интересы моего клиента, возможно, не будут соблюдены в этой маленькой, оклеенной красноватыми обоями комнате.

Первым делом я решил воспользоваться туалетом, имевшимся в каждой комнате. Опорожняя свой мочевой пузырь, я размышлял о том, как приятно ощущать себя снова в двадцатом веке – даже если справа от меня в ванне ползает насекомое, здоровенное, как мой большой палец. Я и не подумал уничтожить его. Пусть живет. Я снял брюки и вздремнул.

Разбудил меня стук в дверь. Взглянув на свои часы, я обнаружил, что было около двух часов. Я вытащил свой пистолет из-под подушки и подошел к открытому окну, на котором легко колыхались занавески под слабым летним ветерком. Я выглянул наружу.

Большой высокий мужчина – грудь бочонком, круглолицый, румяный, темноволосый, лет тридцати с небольшим – стоял там без пиджака и в подтяжках. Ручка пистолета сорок пятого калибра торчала у него из-за пояса.

Через несколько секунд я понял, кто это был очень часто видел его фотографии в газетах.

Чарльз Артур Флойд. «Красавчик».

Он снова постучал.

– Лоуренс? Джимми Лоуренс?

Я приоткрыл дверь так, чтобы руку с пистолетом не было видно.

– Верно, – сказал я, стараясь изо всех сил не выдать себя ни голосом, ни выражением лица, что узнал его. – Кто там?

– Меня зовут Чарли Флойд, – улыбнулся он маленьким, как у купидона, ртом. Его круглое лицо светилось. У него, как у Полли Гамильтон, были щечки яблочком.

– Я слышал о вас много хорошего от наших общих знакомых.

– От кого, например?

Он по-прежнему улыбался, но теперь в его улыбке появилась какая-то настороженность.

– Нельсона, Карписа, ну и других. Откройте. Позвольте мне войти. Вы же видите обе мои руки и мой пистолет. И сами, конечно, навели такой же на меня, так что же вам тревожиться?

Я отступил и открыл дверь, наставив на него свой пистолет.

Он вошел и закрыл за собой дверь. Его темные волосы, разделенные пробором, блестели от бриолина. У него были маленькие карие глазки и большой нос.

– Уберите стреляющую железку, – сказал он, все еще по-дружески улыбаясь.

– Никто не упоминал вашего имени.

– Ну вы-то знаете, кто я.

– Вы «Красавчик» Флойд.

Он вздрогнул.

– Не верьте газетной брехне. Никто меня так не называет, никто, кроме этих тупых задниц из ФБР.

Он протянул руку. Она выглядела, словно телесного цвета рукавица кэтчера[76].

– Мои друзья называют меня Чок. Сокращенно от Чоктоу.

– Чоктоу?

– Так называют мое любимое местное пиво в холмах, откуда я родом. – Он похлопал рукой по своему объемистому животу. – Я питаю к нему слабость, и вот доказательство.

Потом он снова протянул руку, которую я, заткнув свой пистолет себе за пояс, пожал. Это было крепкое рукопожатие, он мог себе позволить носить на себе немного жира, потому что мускулов у него было больше.

Чок присел на край кровати.

– Это я должен быть осторожным, Джим. Ничего, что я называю тебя Джим?

– Нормально. А почему ты должен быть осторожным?

Он пожал плечами.

– Никогда не слышал о тебе до того, как Нельсон позвонил мне сегодня утром. Я пожал плечами.

– Попал в это дело в последнюю минуту, что тут особенного.

Флойд кивнул, поцокал языком.

– Жалко Кэнди Уолкера. Работал с ним несколько раз. Хороший парень. Хотя мило с твоей стороны, что заменил его. Я слышал, ты связан с чикагской компанией.

– Да, можно сказать.

Он ласково указал в мою сторону пальцем.

– Ты не хочешь пойти и позвонить кому-нибудь из своих друзей сейчас, до наступления завтрашнего дня?

– Зачем?

Он медленно покачал головой.

– Фрэнк Нитти не одобрил бы то, что мы собираемся сделать. – Потом он ухмыльнулся, словно озорной мальчишка собственной шутке, отчего его маленький ротик растянулся, а щечки-яблочки стали еще выпуклее, – нет, не одобрил бы.

– А почему?

– Ты еще не знаешь, как обстоят дела, не так ли, Джим? Ладно, чего уж там, узнаешь, для этого достаточно времени. – Он взглянул на карманные часы. – Ты ел?

– Я проспал ланч.

– Вечером мы устроим барбекю[77]. Тот малый, что заправляет заведением, обеспечит кур, и Ма приготовит их для нас. Я слышал, она превосходнаяповариха.

– Ма Баркер? Да.

– Эй, Джим, да сядь же, вот и стул есть, а то ты заставляешь меня нервничать, – сказал он с добродушной улыбкой. Казалось, в нем не было и намека на недоброжелательность. Он не был похож на некоторых коротышек, которые часто размахивают своими автоматами. Ему, как боксеру-профессионалу тяжеловесу, проще было прибить вас, хлопнув, желая удачи, ладонью по спине.

Поэтому я его послушался и сел.

– В Чикаго ты откуда приехал? – спросил он. Я выдал ему стандартную байку Джимми Лоуренса, это заняло какое-то время. Итак, мы уже разговаривали минут пятнадцать. Он выглядел милым и нравился мне. Но я, конечно, понимал, что он выкачивал из меня информацию, проверял, пытался понять, можно ли мне доверять.

Через некоторое время он хлопнул себя по бокам ручищами и встал.

– Я бы выпил кока-колы. А как ты? Угощаю.

Я согласился и последовал за ним. Мы пошли к центральному строению, возле которого по-прежнему сидел мужчина в панаме, уже не занятый мороженым, следы которого остались на его брюках. Возле скамейки, под карточкой на окне «Свободных мест нет», находился ящик со льдом и кока-колой. Флойд бросил туда несколько никелей[78] и вытащил из него две запотевшие бутылочки.

Мы сели на скамейку рядом с парнем в панаме, Флойд заговорил о погоде, будто накатывает волна жары, и парень поддакивал, я молчал, слушая их разговор. Мы медленно попивали колу. «Маленькая» женщина то и дело сердито выглядывала в сетчатую дверь. Очевидно, Флойд нравился ей не больше, чем я.

Возле дерева остановился большой коричневый «бьюик-седан», и из него вышел «Детское личико» Нельсон. На нем были расстегнутый жилет, шляпа с помятыми полями, оружие отсутствовало. В машине оставались его жена Хелен на переднем сиденье, Фред Баркер и Пола на заднем.

Нельсон подошел к Флойду:

– Как дела, Чок?

– Не жалуюсь, – ответил Флойд. Нельсон кивнул мне.

– Привет, Лоуренс. Я кивнул ему в ответ.

Парень в панаме вскочил, словно чертик из коробочки, заулыбался подобострастно и затряс руку Нельсону.

– Рад видеть тебя, Джорджи, – сказал он.

– Ты хорошо выглядишь, Бен.

Бен, гордо улыбаясь, обратился к Флойду и показал пальцем на Нельсона:

– Мы вместе сидели в Джолиет.

Кивнув, Флойд глубокомысленно ответил:

– Хорошо иметь друзей.

Сетчатая дверь открылась, и оттуда вывалились светловолосый мальчик и темноволосая девочка. На мальчике были рубашка в синюю и красную полоску и штаны из чертовой кожи; на девочке – хлопковое платьице в голубую клетку. У детишек, похожих на мать, были хорошенькие личики.

Они тут же подбежали к Нельсону, закружились вокруг него, подпрыгивая и смеясь.

Пытаясь удержаться от улыбки, он сказал:

– Почему вы думаете, что я что-то для вас привез?

– О, я это знаю, дядя Джорджи, – сказал мальчик, в то время как маленькая девочка только повизгивала от радости.

Жена Нельсона высунулась из окошка машины, глупо улыбаясь и восхищенно наблюдая за тем, как ее муж общается с детьми.

Подняв вверх руки, словно полицейский, регулирующий уличное движение, Нельсон сказал:

– О'кей, о'кей, допустим, я привез что-то для вас. Может быть. Вы знаете правила игры...

Он сел на скамейку, на которой сидел его приятель по Джолиет – Бен, теперь Бен уже стоял возле сетчатой двери, с глупой улыбкой глядя, как его дети стараются угодить Нельсону.

Мальчик и девочка стояли и ждали сигнала.

Нельсон поднял руки вверх, словно ему кто-то дал такую команду, и сказал:

– О'кей, обыскивайте меня!

Дети, визжа, начали обыскивать его, заглядывая в каждый карман, и находили конфеты – в основном «Тутси роллс» и несколько разноцветных леденцов.

Когда у каждого из детей оказалась пригоршня конфет, Нельсон, все еще стоя и размахивая руками, сказал:

– О'кей, о'кей! Только обещайте, что не будете их есть до ужина.

И он хитро подмигнул им, а те с визгом и смехом убежали.

А «маленькая» женщина все еще стояла за сетчатой дверью и наблюдала за всем этим. Нельсон, заметив ее, улыбнулся.

– Я заехал купить конфет, прежде чем оказаться здесь. Не хотелось разочаровывать этих маленьких сорванцов.

Она холодно взглянула на него, затем скрылась в доме.

Нельсон пожал плечами и попросил у Бена ключи от комнат. Тот с готовностью принес их.

Прежде чем поехать к своему домику, Нельсон сказал Флойду:

– Мы никогда не работали вместе. Но будущее покажет.

– Непременно, – Флойд, улыбаясь, кивнул. Но мужчины не обменялись рукопожатиями. Чувствовалось взаимное уважение, но и в то же время какое-то напряжение в их отношениях.

Нельсон ухмыльнулся, его усы по-прежнему выглядели фальшивыми.

– А ты даже не знаешь, что все это может означать, правда, Лоуренс? Ха, ха, ха! Тебя ожидают сюрпризы.

Затем он сел в «бьюик» с женой и другими и отъехал дальше, к своему домику.

– Ну, пошли, – сказал Флойд.

Мы бесцельно, держа руки в карманах, прогулялись за домами, миновали деревья и спустились к берегу реки, в спокойной воде которой отражались деревья и солнце.

Мы сели на склоне, глядя вниз на реку. Флойд сорвал травинку и принялся ее жевать.

– Когда-нибудь думал завязать? – спросил Флойд.

– Что завязать?

Он улыбнулся, его щеки покраснели и надулись так, что казалось, вот-вот лопнут.

– Завязать с преступной жизнью, дружище. – Он глядел вдаль через реку на деревья. – Не хотелось ли тебе поставить на всем этом крест?

– Иногда, – ответил я.

– Тебе лучше бы расстаться со своими чикагскими ребятами.

– Почему так?

– Они деловые люди.

– А вы разве нет?

Он рассмеялся.

– Мы мелкая рыбешка. Того сорта, которую заглатывает крупная рыба.

Я понял, что он имеет в виду. Таким, как Капоне и Нитти, всегда найдется место в жизни, как говорил

Карпис. Синдикат – это «бизнес, обслуживающий общество». Грабители были отмирающим племенем. И некоторые из них, похоже, понимали это.

– Возьми, к примеру, эту ерунду: «Красавчик», «Детское личико». Этими именами никто нас не называет. Это все придумали газеты, только не думаю, что по своей инициативе.

– Не думаешь?

– Я думаю, что Куммингс и Гувер стараются сделать из нас дураков.

Куммингс был министром юстиции, человеком, который возглавил объявленную ФБР войну преступникам.

– Зачем? – спросил я.

– Зачем? Представляют нас бешеными псами, а сами выглядят героями, когда хватают нас.

Ну, они нас еще не схватили. Он покачал головой.

– Это дело времени.

– Мой опыт подсказывает, что они чертовски невезучие.

Флойд кивнул, жуя травинку.

– Но зато их так много.

– Да, и они получили оружие. Могут теперь пересекать границы штатов.

– Я ведь добыл так мало, чтобы чем-то похвастаться.

– Да?

– Я занимаюсь этими делами с двадцати лет. Начал совсем мальчишкой. Но моя прибыль слишком мала, чтобы скопить что-нибудь. А жизнь такая дорогая, ты же понимаешь.

– А говорят, что ты просто раздал много денег. Он улыбнулся, как бы застеснявшись.

– Да, кое-что. Но я не Робин Гуд, как думают. Позаботился о некоторых моих друзьях, только и всего. А они позаботились обо мне и о моих родных.

Флойд задумчиво смотрел на реку.

Потом он сказал:

– У меня есть сын девяти лет. Чуть старше, чем сын Бена. И у меня красивая жена.

Он пожевал травинку, потом живо обернулся ко мне.

– Хочешь взглянуть?

– Конечно.

Довольно улыбаясь, он достал из заднего кармана брюк бумажник. И показал мне моментальный снимок своей жены – милая темноволосая женщина в белом платье и шляпке и обнимающий ее рукой сияющий мальчик в брючках и белой рубашке.

– Симпатичный мальчуган, – сказал я, – и жена славная.

Он смотрел на фотографию, улыбка таяла, но продолжал смотреть.

Затем вложил снимок обратно в бумажник и засунул его в карман.

Я сказал:

– Они хорошо одеты, выглядят сытыми и здоровыми.

Флойд кивнул.

– Я их всем обеспечиваю. Но как долго это может продлиться? Жизнь не будет вечной. Я старею, а время проходит мимо меня. Сейчас самая пора переправляться через реку.

Я не понял его и сказал об этом.

Он улыбнулся.

– Иногда берешься за что-то наперекор здравому смыслу.

– Что ты имеешь в виду?

– Берешься за работу, которая сулит такую добычу, что ты сможешь начать новую жизнь. У меня пересохло во рту.

– Такого рода работа нам и предстоит завтра? Он кивнул с подобием улыбки на губах купидона. Я сказал:

– Мне только известно, что это похищение.

– А ты знаешь, что это большая шишка? Вызов нации, как об этом закричат проклятые газеты.

Я почувствовал, как холодок пробежал у меня по спине.

– Нет, – сказал я.

– Это так, Джим.

Он встал и пошел наверх по склону. Я последовал за ним.

– Кто? – спросил я.

– Они тебе сказали, сколько ты должен получить?

– Моя доля? Что-то около пяти тысяч.

– Будет больше, я обещаю тебе.

– Но кто, Чок?

– Я не хочу говорить тебе, пока не буду знать, что ты вошел в дело, полностью. Для надежности.

– Я уже вошел. Так кто?

– Один из тех, кто должен прикончить нас.

– Кто?..

– Гувер. Джон Эдгар Гувер. Правая рука министра юстиции. А теперь давай поспешим, Джим. Подходит время для барбекю.

36

Вскоре после того, как мы с Флойдом вернулись к главному строению туристского лагеря, подъехал еще один «форд-седан», управляемый Доком Баркером. Рядом с ним сидел Карпис, а Долорес и Луиза на заднем сиденье. Бен принес ключи от их домиков. Луиза, увидев меня в окошко, засияла, выскочила из «седана». Мы знали друг друга меньше чем двадцать четыре часа, а она схватилась за мою руку, словно утопающий за соломинку.

Забрав багаж, я проводил ее в комнату.

– Две кровати, – сказала она разочарованно.

– Луиза, я не уверен, что мы должны повторить то, что произошло сегодня утром...

Мне показалось, что она огорчилась, широко расставленные карие глаза стали грустными. Господи, Луиза выглядела изумительно – коротко подстриженные белокурые волосы, розовые щеки, надутые губки, гибкая, но округлая фигурка в облегающем бело-розовом ситцевом платье с бантиком-шнурком на шее. Она села на край кровати и подняла подол юбки до того места, где ее молочно-белые бедра говорили «Привет!» над кромкой чулок.

– Тебе не кажется, Джимми, что иногда ты бываешь слишком деликатен?

Позже, когда я оказался со спущенными и болтающимися вокруг моих ног брюками, а она в задранной вверх юбке, я уже, наверное, не был слишком деликатен.

Луиза на некоторое время ушла в ванную, потом вернулась посвежевшей и воодушевленной. Мы легли рядом, в одежде, застегнутой почти на все пуговицы, и она закурила. Я ни разу не видел ее курящей.

– Хочешь затянуться? – спросила она, предлагая сигарету.

– Спасибо. Не обзавелся такой привычкой.

– Мой папочка, наверное, выпорол бы меня за это. Меня Кэнди приучил.

Она назвала имя Кэнди, который для нее уже ушел в прошлое.

Это не значит, что она была холодной или бессердечной, она была маленькой горячей штучкой, во всех отношениях. Просто она познавала жизнь на разбойничьей дорожке.

– Скоро будем ужинать, да?

– Действительно скоро. Ма снова кухарит.

– Она хорошо готовит, – пыхнула сигаретой. – А это милая комната.

– Да, не надо ночью бегать наружу.

– Да, и ванна, и все прочее. Хотя эти дурацкие обои, не поймешь, какого цвета, то ли пурпурные, то ли коричневые? Из-за них и комната выглядит маленькой, почему они выбирают все такое темное?

– Это чтобы мы не замечали тараканов.

– О, – сказала она, кивая и не переставая затягиваться своей сигаретой.

Сквозь тонкую стенку доносилась музыка кроватных пружин.

Луиза захихикала.

– Еще кто-то балуется рядом.

– А кто устроился в соседней комнате?

– Думаю, Нельсоны.

– Что ж, тогда это не баловство. Они женатые люди, так что это хорошо и для Господа, и для всех.

Она согласилась, поняв буквально мою иронию. Женский голос за стенкой повторял:

– Меньше... меньше... о, меньше... Я сказал:

– Не означает ли это «больше»?

– Она говорит «Лес»[79] – это имя, сокращенное от имени Лестер. Ведь настоящее имя Нельсона – Лестер Джиллис.

Для меня это было новостью.

– Луиза, золотце. Можно тебя спросить, только серьезно?

Она пожала плечами.

– Конечно.

Сегодня утром ты сказала, что не можешь иметь детей. Ты молодая женщина. Ты проверялась у доктора?

Стараясь выглядеть безразличной, она пыхнула сигаретой.

– Доктор и сделал меня такой. Однажды я забеременела от Кэнди, и доктор, который занялся мной, сделал все не так, как надо.

За соседней дверью стонала жена Нельсона.

– Прости, – сказал я. Она безразлично пожала плечами. – Позднее меня осмотрел настоящий доктор. Он-то сказал, что теперь я не смогу иметь детей, и слава

Богу. Я не хочу обзаводиться детьми, от них только беспокойство.

Матрасные пружины за стеной продолжали ритмично

скрипеть, жена Нельсона повторяла:

– Лес! Лес!

Я притянул девушку к себе.

– Не беспокойся ни о чем, все будет хорошо. Она смотрела на меня повлажневшими карими глазами.

– В самом деле?

– Я обещаю.

Она обняла меня крепко. Отчаянно крепко. Наконец за стеной все стихло.

Через несколько минут кто-то постучал в нашу комнату и крикнул:

– Кушать подано! Это был Нельсон.

– Время спускаться к жратве, влюбленные пташки! Ха-ха-ха!

* * *
За центральным строением, в котором жили «маленькая» женщина, Бен и их двое детей, был маленький дворик, окруженный каменной стеной высотой примерно по пояс. В центре его стоял покрашенный в коричневый цвет стол для пикников, достаточно большой, чтобы за ним разместилась дюжина людей. На одном конце стола лицом друг к другу уже расположились «Детское личико» и его жена Хелен. Недалеко находился широкий кирпичный очаг высотой с человеческий рост, с двумя топками. В нижней полыхали дрова, в верхней, арочной формы, сужавшейся к трубе-дымоходу, находились железные решетки. Мамочка в ситцевом фартуке поверх одного из своих цветастых балахонов переворачивала половинки кур, распростертых на нижней решетке, поливая их время от времени густым красным соусом. Горшок с тушеными бобами ждал своего часа на верхней решетке.

Стол был почти накрыт, и вскоре вся банда, простите такое выражение, приступила к трапезе. Здесь были блюда с зажаренными на решетке курами, несколько мисок с салатом из шинкованной капусты, горшок с тушеными бобами, пиво, кока-кола, молоко и множество бумажных салфеток, «Детское личико» Нельсон, «Красавчик» Флойд, братья Баркеры и девушка Фреда Пола, «Страшила» Карпис и Долорес – все поглощали блюда так, словно оказались на семейном пикнике. Бен, «маленькая» женщина и их двое детей тоже сидели на конце стола. «Маленькая» женщина, надо сказать, приготовила очень вкусный салат, и еще раньше, в полдень, развела огонь, чтобы можно было зажарить кур. Но сама она почти ничего не ела и ни с кем не общалась.

Ее дети не отрывали глаз от Нельсона, который подмигивал им, а они, довольные, улыбались ему и друг другу. Хелен, его жена, наблюдая за ними, сказала:

– Я скучаю по нашим двоим детишкам. Нельсон на мгновение опечалился, – я видел его таким единственный раз, и ответил:

– Мы должны найти возможность заскочить к матери и повидать их. Должны.

Луиза восхищенно шепнула мне: «Как мило!»

Рядом с Нельсоном за столом сидел темноволосый, темноглазый мужчина, который ел спокойно, изысканно держа жирную курицу в руках. Он был наделен той-красотой, что наповал убивает женщин. Даже когда он сидел, было видно, что ростом он намного выше Нельсона. Это был сообщник Нельсона – Джон Поль Чейз, преданный ему, как собака. Мне казалось, что он должен был остаться на страже в заднем амбаре у Джиллисов. Я не видел, как он приехал, видимо, прибыл позднее на своем собственном автомобиле.

Чейз в разговоре не принимал участия. Единственное, что я услышал от него, – это просьба передать ему соль.

Время от времени Нельсон обращался к нему, называя его «Джи Пи», что-то говорил, а Чейз только кивал в ответ. Использование инициалов как сокращенного имени было начинанием, которое Нельсон пытался привить в этих кругах, правда, пока без видимого успеха.

Темами разговоров за столом были бейсбол (возьмут ли «Кардиналы Сент-Луиса» приз) и бокс (выиграет ли Росс у Мак-Ларнина повторный матч в следующем месяце) и как хорошо готовит Ма (лучше, чем Бетти Крекер).

Док Баркер, который почти не принимал участия в разговоре, неожиданно сменил его направление.

– А где наш друг Салливан?

Флойд, с руками, красными от соуса и жирными уже от второй съеденной курицы, взглянул на него и сказал:

– Он сегодня неважно себя чувствует, но на дело пойдет.

Фред Баркер оторвался от своей курицы, ухмыльнулся, сверкнув золотыми зубами.

– Пригрозили?

Флойд улыбнулся.

– Нашли подход.

Док спросил:

– Он готов к делу?

– Конечно, – ответил Флойд.

– Я никогда не работал с этим парнем.

– Я работаю, – сказал Флойд дружелюбно, но довольно твердо.

– Я никогда даже не слышал о нем.

Флойд опустил свою курицу.

– Я никогда не работаю с кем попало. Док.

– А я этого и не говорил, Чок. Нельсон, поедая тушеные бобы, спросил:

– А почему ты не привлек своего приятеля Ричетти? Я думал, что он был твоей правой рукой.

– Он на ремонте. Получил недавно пулю.

– Сожалею, – сказал Нельсон, – полагаю, он скрывается в Куксон-Хилле, да?

Флойд отрицательно покачал головой.

– Мы теперь избегаем эти холмы. После того, как ФБР и полиция штата прочесали это место в минувшем феврале, там больше оставаться нельзя.

Карпис, который разделил половину курицы с Долорес, сказал:

– Я слышал, что в той облаве они зацепили лишь мелкую рыбешку, только дюжину уголовников.

Он коротко хохотнул и добавил:

– Тысяча легавых облазила холмы и собрала только мелочь, которую дают на сдачу. Флойд кивнул.

– И все же при губернаторе, который намерен поддать жару, мы держимся подальше от холмов. Мы укрываемся теперь в другом месте.

– Я полагаю, шайка Ликавели помогает вам? – спросил Док.

– Да, – ответил Флойд, – мы платим им за это.

Док, вздохнув, кивнул.

– Да, настоящая жизнь не дешева, не так ли?

– Жизнь человека дешева, – сказал Флойд, – это проживание становится дорогим.

Луиза, которая оказалась более изысканным едоком, чем Джон Поль Чейз (она была единственным человеком за столом, срезавшим мясо с курицы ножом и вилкой в отличие от остальных, пользовавшихся для этого собственными руками. Должно быть, папочка вколотил в нее какие-то манеры), покончила со своей едой и принялась жаловаться, что ее кусают москиты. Солнце клонилось к закату, и в воздухе появились насекомые.

Флойд встал.

– Прекрасные дамы, вы можете убрать со стола, если вам угодно, и уйти в помещение от мошкары. А нам, мужчинам, еще предстоит поработать.

Карпис вытер свое лицо и руки салфеткой и тоже встал.

– Да, мы должны заняться делом. Пошли в мой домик.

И мужчины отправились в его коттедж.

37

Домик Карписа был похож на наш, только кровати находились у противоположной стены комнаты. Кроме того, в ней было несколько принесенных дополнительно складных стульев. Каждый взял себе стул или присел на край кровати. Я сел в дальнем углу комнаты лицом к Карпису. Он сейчас напоминал школьного учителя, стоял у стены, к которой прикрепил большую самодельную нарисованную пастельными карандашами карту чикагского района Луп.

Последним пришел Флойд со своим похмельным партнером Салливаном на буксире – неприметным парнем в темном костюме, в темных очках, который отсутствовал на обеде. Они уселись возле двери, где я не мог их хорошо видеть.

В комнате, куда набились все эти люди, было душно, большинство курили, хорошо что не сигары. С вечера подул легкий ветерок, проникавший в полуоткрытые окна. Многие были без пиджаков, мой легкий белый костюм скрывал пистолет, спрятанный под мышкой. Если уж я собирался сыграть во «Всемирной серии преступлений», то должен был иметь свою пушку наготове.

Карпис в белой рубашке, застегнутой до самой шеи, и мешковатых коричневых брюках, в очках, стоял у карты со сложенными руками, немного сутулясь.

– Я полагаю, всем известна наша цель.

Нельсон горько хохотнул.

– Мы собираемся сцапать большую фигуру из ФБР. Громкоголосого сукина сына, который, сидя за своим столом, черт бы его побрал, называет нас трусливыми крысами. Мы собираемся сцапать его, вытянуть большие деньги, а потом убить.

– Нет, – сказал Карпис, указав на Нельсона пальцем, словно на мальчишку в своем классе. – Мы не убьемего.

– Почему? – спросил Нельсон.

– Потому что, – пояснил Карпис, – мертвый он причинит нам больше неприятностей. Лучше мы опозорим, унизим этого мерзавца, а затем отпустим, и этим сделаем из него мертвого героя для федов и прессы.

В прокуренной комнате раздался голос Флойда:

– Я согласен. Этот сукин сын любит называть нас «подлыми», «злобными» и «бешеными псами» и тому подобное. Если мы убьем его, то подтвердим его высказывания.

– Дерьма собачьего за него не дам, – спокойно отреагировал Нельсон.

– Это только предоставит министру юстиции, боссу Гувера, больше аргументовпротив нас, – сказал Флойд. – А потом он просто посадит другого сукина сына в кресло директора ФБР. Так мы ничего не добьемся. Предстоящие дни и так будут достаточно горячими.

Карпис подвел итог.

– Джордж, послушай. Похищение Гувера – это только часть того, что мы должны предпринять, чтобы свести счеты с сукиным сыном. Конечно, нам нужно пригвоздить его к позорному столбу и показать, насколько он глуп. Конечно. Но настоящая цель нашего дела – это захват настолько важной фигуры, чтобы правительство вынуждено было выложить по-настоящему солидные деньги, чтобы заполучить его обратно. А то, что от этого всем федам станет тошно, на это наплевать.

Док Баркер, сидевший рядом со мной, нетерпеливо сказал:

– Бросьте гоняться за собственным хвостом, ребята. Я вообще не уверен, что из этого что-то получится. И буду не уверен до тех пор, пока кто-нибудь не покажет мне, как реально может сработать такая дурацкая затея.

Фред Баркер согласно кивнул.

– Да, да! Я тоже! Карпис продолжал:

– Вот почему мы здесь, Док.

Док сказал:

– Из того, что ты мне рассказывал, я понял, что вы планируете сцапать Гувера прямо на улице, перед собственным зданием офиса федов.

Господи Иисусе...

– Последний раз, когда мы пытались что-то подобное предпринять в Лупе, то, по-моему, еле унесли ноги. Нам чуть было не отстрелили задницы, – напомнил Баркер.

– Ты несправедлив, Док, – возразил Карпис, – если бы мы не попали в аварию, все прошло бы чисто.

– Чепуха. Ты угодил в аварию из-за уличного движения, а потом копы свалились на нас, как мухи на дерьмо.

– Но в основе план был хорош, и на этот раз он сработает.

– Ты собираешься использовать тот же самыйплан, что при ограблении почты? Карпис улыбнулся.

– Вот именно. «Бэнкерс билдинг» находится напротив почты, куда мы наносили последний свой визит. С учетом наших ошибок мы вполне можем применить тот же план.

Док покачал головой.

– Учесть наши ошибки? Из этого провала с почтой вывод следует только один – не стоит что-либо предпринимать в Лупе. Работа в больших городах – паршивое дело. Здесь, в провинции, черт возьми, можно совершить налет на заведение и умчаться, как дьявол, зная отходные пути, чтобы остаться на свободе. Но в больших городах... Карпис выглядел расстроенным.

– Давай, Док, высказывайся откровеннее...

– В больших городах приходится иметь дело с уличным движением, на каждом углу копы, один сигнал по радио, и слетаются сотни машин. ...К черту. К тому же применять план, который уже один раз провалился... Ну, извини, Крипи, я удивляюсь на тебя...

– Док, ты же знал, о чем пойдет речь, чего ж ты теперь отбрехиваешься? – сказал Нельсон.

– Я полностью за то, чтобы сцапать Гувера. Это отличный способ свести счеты и получить большие деньги. Понял? Но почему бы не захватить его на трассе или на железнодорожном вокзале, когда он приезжает в город или уезжает, – ответил Док.

– Но это тоже работа в городе. Док, – сказал Карпис.

– Да, конечно, но там ее легче проделать, чем в этом проклятом сердце Лупа. Не забывай – я принимал участие в наезде на почту и видел, как летают пули.

– Док, – вмешался в разговор Нельсон, – почему ты не позволишь Карпису изложить для нас весь план?

И Карпис изложил.

Он использовал карту по мере того, как рассказывал, отмечая карандашом различные маршруты.

По полученной информации, Гувер прибывает завтра утром на один день в чикагское бюро подразделения расследований, чтобы побеседовать с Пурвином и Коули и воодушевить агентов. Однако Карписа больше интересовал ужин Гувера с прокурором штата Кортни и комиссаром чикагской полиции. Это была церемония раскуривания трубки мира, проводимая по инициативе Гувера, который пытался найти пути к сотрудничеству между ФБР и местными копами; мне казалось, что прокурор штата и комиссар полиции используют эту встречу, чтобы просить об отзыве Пурвина. Копы прикрывали уже несколько раз проколы федов, взять хотя бы падение-самоубийство Пробаско, а взамен получили лишь ушат грязи, который на них в прессе вылил самодовольный Малыш Мел. Так что встреча должна была послужить примирению.

Эти соображения появились у меня, когда Карпис сообщил, что Гувер планировал ужин с Кортни и комиссаром в семь часов в отеле «Бисмарк». За несколько минут до семи машина из офиса прокурора штата должна была подхватить Гувера у «Бэнкерс билдинг» и отвезти его в «Бисмарк».

– Откуда ты получил такую информацию? – спросил улыбающийся Нельсон. Карпис зловеще улыбнулся.

– От друзей из высоких кругов, – ответил он, не уточняя, каких именно.

Я предположил, что все это разнюхал и сообщил адвокат Луи Пикет: у него было довольно много ниточек в офис Кортни.

План Карписа был прост, но коварен. Автомобиль прокурора штата имел отличительные знаки. Это был черный «Гудсон» с красной и зеленой фарами и красной звездой на подвижной фаре. Карпис договорился с «нашим любимым подпольным гаражом в Цицеро» подготовить другой «Гудсон», точно так же оснащенный. Кроме полицейской сирены в нем были пуленепробиваемые прокладки, коротковолновое радио и скользящие панели в дверях, через которые можно стрелять из револьверов.

Карпис планировал использовать этот автомобиль для захвата Гувера.

В настоящем автомобиле прокурора штата в городском гараже возле Сити-Холл в какой-то момент спустит колесо, что и задержит выезд за Гувером на несколько минут. Этого времени будет достаточно, чтобы Гувера успел подхватить автомобиль-замена.

Карпис продолжал, указывая по карте:

– Если захват пройдет гладко, наш «Гудсон» продолжит движение по Кларк к Джоксену и повернет на восток, в направлении к «Бисмарку». После этого мы пересядем в другую машину.

– Значит, у нас будут припрятаны еще машины? Где? – нетерпеливо спросил Нельсон.

– У погрузочной площадки на этой аллее, – Карпис указал место на карте. – Вечером здесь малолюдно. Мы запихнем Гувера в багажник второго нашего автомобиля и уедем, легко и просто.

– Легко и просто, – подхватил Док, – если захват пройдет гладко. А вдруг что-то сорвется? Например, если кого-нибудь из нас узнают или захотят взглянуть на документы? А вдруг они пошлют другую машину за Гувером? Или если это дерьмо подстрелит кого-нибудь прямо перед «Бэнкерс билдинг»?

Карпис, улыбнувшись, ответил:

– Мы все предусмотрели. У нас будет еще один автомобиль с вооруженными людьми, припаркованный через дорогу, перед «Эдисон билдинг» – на Адаме, ближайший угол от «Бэнкерс билдинг». Если начнется пальба, они прикроют отход, открыв огонь с другого направления. Если захват пройдет гладко, они направятся по Адаме, разбрасывая за собой гвоздики с широкими шляпками, словно хлебные крошки, для того чтобы у идущих следом машин спустить шины, и на дорогах произойдут пробки. На Ла-Саль запасная машина направится на север, снова разбрасывая большое количество гвоздей, чтобы помешать преследователям сесть нам на хвост. Затем ребята бросят этот автомобиль и на пересечении Франклин и Монро пересядут на новый, быстро скроются.

Док скептически ухмыльнулся.

– И все это происходит в Луп... Карпис, тебе это просто снится.

– Нет, Док, это ты спишь, – ответил Карпис. – Между шестью и семью часами вечера район Ла-Саль-стрит вымирает. Торги заканчиваются в три, к шести все уже расходятся. Если же мы, – а запасной автомобиль и «Гудсон» пойдут разными маршрутами, – заметим на своем пути слишком много копов или вообще что-нибудь необычное, сразу прекращаем операцию. Любая из задействованных групп имеет право свернуть операцию. Если «Гудсон», подъехав к месту, не обнаружит запасной машины, значит избрали отмену. Если «Гудсон» захочет свернуть, то просто, не останавливаясь, проезжает мимо «Бэнкерс билдинг» на восток, на Адаме.

Затем Карпис перешел к разъяснению маршрута отхода, если операция провалится. В этом случае «Гудсон» должен свернуть на Куинси, а затем на Рукери-Корт и пробиться на запад, на Адаме. А если там будет очень напряженное уличное движение, можно, пользуясь сиреной, быстро пересечь Ла-Саль и Уэллс и проехать под Эль. Проехав, минуя еще один квартал по Адаме, «Гудсон» повернет налево к югу на Франклин-стрит, где сирену уже следует выключить. Проехав два коротких квартала, «Гудсон» пересечет Джексон и нырнет в узкую аллею за пятнадцатиэтажным зданием на северо-восточном углу. Эта аллея ведет к главной, самой широкой, где и находится погрузочная площадка с дополнительным автомобилем.

– Эта погрузочная площадка имеет две ниши, – сказал Карпис, – удобные и глубокие, – машина может въехать в одну из них и скрыться от преследования.

В любом случае, удастся захват или провалится, «Гудсон» закончит здесь свой маршрут, въехав в нишу рядом со вторым автомобилем. Все покинут автомобиль, засунут Гувера с кляпом во рту в багажник второй машины. Из трех человек, которые будут осуществлять захват Гувера, двое, переодетые в форму полицейских, здесь ее быстро снимут и останутся в своей обычной одежде. Потом им необходимо выехать из ниши на Ван Бурен и двигаться на запад.

Док, глядя на Карписа уже без скепсиса, спросил:

– А как насчет настоящихкопов? Ты же знаешь, в Лупе их по два на каждый квартал.

– Между шестью и семью часами у копов обед, поэтому их не встретишь на улице.

Док медленно кивнул. Потом спросил:

– А трамваи? Уличное движение?

– В этот час здесь их крайне мало, а уличное движение совсем небольшое.

Нельсон согласно кивнул, добавив:

– Мало того, в это время машины направляются именно в Луп, люди едут на обед и вечерние развлечения, и вовсе не изнего.

– Но Стейт, Вабаш и прилегающие улицы будут заполнены, – возразил Док. Карпис снова пожал плечами:

– Нам и это на руку. Если объявят тревогу, копы вынуждены будут пробиваться через потоки машин, чтобы нагнать нас. К тому времени, когда они доберутся до «Бэнкерс билдинг» в юго-западной части Лупа, мы уже успеем сменить автомобиль.

Затем Карпис перешел к распределению людей: три человека в подставном автомобиле прокурора штата; двое в запасном автомобиле, один на погрузочной площадке ждет со вторым автомобилем, еще один должен вывести из строя настоящий автомобиль прокурора штата в городском гараже неподалеку от Сити-Холл.

Мне отводилась роль бебиситтера[80] при дамах в квартире Мамочки Баркер на Пайн-Гроув-авеню. Я должен оставаться там столько времени, сколько потребуется, чтобы получить выкуп за Гувера плюс какое-то время, пока все успокоится. Мужчины не хотели возвращаться обратно со своими подругами, пока не удостоверятся, что захват Гувера успешно завершился.

Перед тем, кто должен был вывести из строя автомобиль прокурора штата, стояли задачи более серьезные, чем просто воткнуть гвоздь из своего ботинка в шину «Гудсона». Прежде всего ему предстояло через пожарный вход проникнуть в гараж, потом проследить за теми, кого прокурор штата пошлет за машиной, и, наконец, когда выяснится, что из-за спущенного колеса отправка машины задерживается, он должен захватить человека, посланного позвонить об этом в офис.

– Это твоя работа, Чейз, – сказал Карпис преданному псу Нельсона Джону Полю. Чейз кивнул.

– Просто врежь ему мягкой дубинкой или еще чем-нибудь, – посоветовал Нельсон, – только не убивай. Карпис добавил:

– Надо постараться обойтись без трупов. Нас и так будут разыскивать. Они должны поверить, что мы вернем Гувера живым, иначе нам выкупа не видать. Усекли это?

Все кивнули.

– Теперь такая проблема: вдруг кого-то опознают, – продолжал Карпис. – Но думаю, этого не произойдет, потому что Гувер со своими людьми не будет выискивать кого-либо из нас, чтобы его подвезли на ужин. Но все же эта проблема существует. Поэтому подхватывать его в «Гудсон» будем я, Чок и приятель Чока Салливан.

Док возразил:

– Но портреты Чока развешаны повсюду, черт побери.

– Знаю, но он крупный мужик, в полицейской униформе за рулем будет выглядеть типичным упитанным чикагским копом, верно, Чок?

– Чертовски весело! – засмеялся Флойд. Карпис ткнул в себя пальцем:

– Моя пластическая операция и очки дают надежду, что меня не узнают. А приятель Чока Салливан не так знаменит, как остальные из нас, он будет играть роль другого копа, на заднем сиденье. Мы втроем постараемся устроить Джону Эдгару Гуверу прогулку.

– Я хочу быть в запасном автомобиле, здесь, на Адаме, – сказал Нельсон, указав на карту. Карпис согласился:

– Я точно так и думаю. Ты и Фредди.

Фредди ухмыльнулся, сверкнув золотыми зубами, и кивнул.

– Я буду за рулем.

– Док, – сказал Карпис, – ты берешь на себя погрузочную площадку. Все, что от тебя потребуется, это сторожить подменный автомобиль.

Дока это не взволновало, он просто кивнул.

Карпис продолжал:

– Чок, Салливан и я, кроме того, станем бебиситтерами мистера Гувера. Нас ждет подходящее местечко, – продолжал Карпис. – Никто, кроме нас, не будет знать, где оно находится. Единственно, что можем сказать вам, это местечко безопасное. Как только выкуп поступит, я всех разыщу и раздам деньги.

Как посторонний человек, я был удивлен, что никто из присутствующих не высказал своих каких-либо возражений Карпису. Чувствовалось, что они доверяли друг другу. Или, по крайней мере, доверяли Карпису.

Потом Док кивнул в мою сторону.

– А как насчет Лоуренса?

– Он бебиситтер девушек.

Раздался общий смех.

– Хорошая работенка! – высказался Флойд, по-прежнему находившийся вне поля моего зрения. Даже Док улыбнулся.

– Лоуренс, надеюсь, тебя не надо уламывать?

Нельсон не нашел в этом ничего смешного:

– Ты получил задание, Лоуренс, выполняй его! И никаких забав.

Фред ухмыльнулся и сказал:

– Не волнуйся о своей лучшей половине, Джордж, у Лоуренса руки уже заняты Лулу.

Это было не очень уж остроумное замечание, но все снова захохотали, даже на этот раз Нельсон. Никого не удивило, что я так быстро взял верх над Кэнди. Видимо, в их мире это было обычным делом.

Док сказал:

– Я согласен, Лоуренс рискует так же, как любой из нас, если все полетит к чертям. Киднеппинг – это киднеппинг, занятие опасное.

Нельсон подскочил.

– Но Лоуренсу не полагается полной доли в любом случае.

Фред присоединился к нему.

– Часть его доли должна отправиться к Кэнди.

– У Кэнди нет родственников, – сказал Док. – Так что это пойдет к Лулу.

Нельсон засмеялся и снова сел на место.

– Значит, в конце концов, попадет обратно к Лоуренсу.

После этого было еще много добродушного смеха. Карпис разгонял рукой сигаретный дым, словно учитель, успокаивающий свой класс.

– Итак, мы подходим к вопросу о деньгах. Отлично. Вы должны также знать, что будут дополнительные расходы с той всей суммы, что мы получим.

– Черт! Это почему? – возмутился Нельсон.

– У нас имеется еще «тихий» партнер, – сказал Карпис и покачал головой. – Никакого имени, поэтому он и называется «тихим». Этот «тихий» партнер финансирует всю нашу работу независимо от своей доли. В случае, если она провалится, он берет на себя все убытки. К тому же он обеспечил нас секретной информацией обо всем, что касается Гувера. И помог мне разработать схему всей этой охоты. – Он кивнул на карту.

– Это справедливо, Джордж, справедливо, – послышался голос Флойда.

Док Баркер и Фред тоже согласились. Нельсон раздраженно сказал:

– Ладно, ладно, о'кей.

– Нам предстоит разрезать большой пирог, Джордж. Мы ведь говорим о пятистах тысячах долларов, – милостиво улыбнулся Карпис.

Пятьсот тысяч долларов!

Вы действительно думаете, что правительство пойдет на это? – неожиданно спросил я.

– Да, думаю, что они примут требование этого выкупа. Правда, не могу гарантировать, – ответил Карпис.

Больше я не делал никаких замечаний.

Нельсон не удержался и все же вылез со своим мнением:

– Дядя Сэм может просто напечатать для нас столько денег, а если не сделает этого, тогда мы убьем Гувера, разве это не удовольствие?

– И что дальше? – спросил Док, которому не понравилось такое предложение. Нельсон ухмыльнулся.

– Тогда мы захватим Куммингса, или президента, или еще кого-то, и тогда посмотрим, как они обделаются у нас...

Возражать никто не стал, полагаю, ни у кого не было аргументов против такой логики.

Карпис сказал:

– Мы собираемся заплатить двадцать тысяч Лоуренсу и пять Лулу в знак нашего уважения к Кэнди. Есть возражения?

Возражений не было.

– А каждому из нас достается по пятьдесят тысяч и на карманные расходы.

В комнате вдруг стало тихо, словно в церкви, видимо, каждый задумался над тем, что для него будет означать такая сумма. Каждый, конечно, как говорил Чок Флойд, имел возможность «переправиться через реку».

– А теперь, ребята, идите и отдохните немного, – сказал Карпис. – Если хотите, выпейте и повеселитесь. И можете спать до полудня, но в час дня соберемся опять в этой комнате для последней прикидки. Потому что завтра вечером – премьера.

Все поднялись к выходу.

Наконец я получил возможность хорошенько разглядеть дружка Чока Флойда – Салливана. В свою очередь, он получил такую же возможность разглядеть меня.

Мы, конечно, узнали друг друга.

Это был тот коммивояжер, который назвал себя Джоном Говардом, когда месяц назад пришел в мой офис и нанял выследить его «жену» – Полли Гамильтон.

38

Это были самые долгие мгновения в моей жизни. Я стоял в комнате Карписа возле двери с сердцем, ушедшим в пятки, и смотрел на человека, который прекрасно знал, что я не Джимми Лоуренс.

Он медленно снял темные очки, и в его прищуренных глазах я видел свое имя «Геллер». Черт возьми, он был так же потрясен, как и я.

Мы стояли, глядя друг на друга, заслонив проход.

– Ну, шевелитесь, джентльмены, – обратился к нам Нельсон, – мы и так долго жарились в этом пекле. Проглотив комок в горле, я сказал:

– Конечно.

Мой бывший клиент кивнул, надел темные очки и двинулся к выходу, я последовал за ним в теплую прохладу летнего вечера. Когда я шел, моя рука невольно нащупала под пиджаком рукоятку пистолета.

Перед домиком Карписа толпились мужчины, некоторые опять закурили. Нельсон хлопнул Салливана по плечу, а Салливан напряженно взглянул на него из-под черных очков, но сохраняя спокойное выражение лица.

– Ты уверен, что мы никогда раньше вместе не работали? – спросил Нельсон.

Салливан вежливо улыбнулся и отрицательно покачал головой. На какое-то мгновение Нельсон смутился, потом продолжил:

– А мне ты показался знакомым. Хм... Чертовщина какая-то!

И он подошел к Чейзу, закурил.

Я улыбнулся Салливану.

Я понял, почему он не выдал меня. Понял, что он тоже многое пережил за эти долгие и мучительные несколько минут.

Он прикуривал сигарету, но я заметил, его рука немного дрожала.

Стоя рядом с ним, я дружелюбно положил свою руку ему на плечо и сказал тихо, чтобы меня мог услышать только он:

– Давай поговорим, Джонни. И Джон Диллинджер согласно кивнул, мы медленно стали удаляться от толпы мужчин.

– Я удивился, встретив тебя здесь, Джон, – сказал я ему.

– Давай без имен, Геллер, некоторые имеют длинные уши.

– Но, надеюсь, никто из нас не имеет длинный язык, верно? Мы не должны позволить уничтожить себя, верно?

Мы остановились перед центральным строением, где сидели на скамейке и потягивали колу Карпис и Долорес. Я опустил никель в ящик со льдом, открыл крышку и вытащил оттуда бутылочку. Диллинджер наблюдал за мной сквозь темные стекла своих очков. Он курил и выглядел вроде бы расслабленным, но я не мог не почувствовать его нервозность.

Обойдя домик, мы нашли дерево, под которым и остановились. Вокруг ни души. Стояла ясная лунная ночь, мы хорошо могли видеть друг друга.

Диллинджеру, наверное, все это не нравилось. А мне хотелось извлечь из сложившейся ситуации какую-нибудь выгоду для себя, тем более чувствовал – я одержал верх.

Что ты здесь делаешь? – спросил Джон, сняв темные очки и сунув их в карман рубашки. Оружия при нем не было.

Я сделал глоток колы.

– Давай начнем с тебя, – предложил я. – Кто-нибудь знает, что ты здесь? Я имею в виду, кто-нибудь знает, кто ты на самом деле?

Он выпустил струю дыма.

– Только Флойд.

– А Карпис?

Диллинджер отрицательно покачал головой.

– Это ты тот «тихий» партнер, о котором говорил Карпис? – спросил я.

Он утвердительно кивнул.

– Карпис занимался планированием всей операции?..

– Это так, – сказал он, – но Карпис думает, что я просто один из друзей Флойда, тот парень из Оклахомы, которого разыскивают за убийство и который сделал пластическую операцию.

– Это недалеко от истины.

Он издал короткий, горький смешок:

– Как бы то ни было, я никогда не работал с Карписом. Мы встречались несколько раз, и то мимолетно.

– Но Нельсон и остальные – это совсем иное дело.

Он сделал еще несколько затяжек, струя дыма образовала в воздухе нечто, похожее на вопросительный знак.

– Да, они могут узнать мой голос или глаза. Пластическая операция не меняет человека на все сто процентов, как думают некоторые.

– Твоя, похоже, сделана неплохо, – сказал я. Он тяжело вздохнул.

– Это стоило мне кучи денег. И операций было несколько, причем не на Западе. Меня не кромсали на куски, как Док Моран.

– Он мертв, ты знаешь.

– Это ожидает многих здесь. На этот раз я засмеялся горько:

– Угрожаешь мне, Джон, или считаешь, что сообщение о твоей смерти сильно преувеличено?

Он усмехнулся:

– А что ты думаешь?

– Думаю, что ты, будучи официально признанным мертвым, избавился от многих неприятностей. Тебя нет, Джон. Поэтому смог вернуться в игру так быстро. А вообще, что помогло тебе это сделать?

Его ухмылка стала противной:

– Угадай.

– Думаю, здесь только одно объяснение – деньги. Смерть – бесплатная штука, но только в одном случае, если ты и в самом деле мертв, верно? Возьми Пикета, ему дается все недешево. Он рискует лишиться права заниматься адвокатской практикой в конце концов.

Снова смешок.

– Да, его каждодневный риск обходится недешево.

– Или Заркович и О'Нейли.

– Тоже недешево.

– Или Анна Сейдж.

– Или Анна Сейдж, – согласился он.

До нас доносились из туристского лагеря приглушенные звуки народной музыки. Это Мамочка, наконец, нашла нужную ей радиостанцию.

– А Полли Гамильтон знает?

– Что я жив? Нет. Ты входишь в группу избранных, Геллер.

– Никаких имен, мы же договорились! Это объясняет, почему ты лично пришел в мой офис, чтобы задействовать меня. Я-то думал, что ты всего лишь жулик, которого нанял Пикет. А ты все проделал сам, чтобы круг был очерчен четко и прочно. Секрет такого рода нелегко сохранить. Чем меньше заговорщиков, тем лучше. Диллинджер ничего не ответил. Я допил колу и забросил бутылку в кусты.

– Да, это должно было тебе дорого стоить, по-настоящему дорого – иначе ты бы не рисковал своим новым лицом, открыто здесь появляясь, не говоря уж об участии в бредовом похищении Гувера! Господи! Ты действительно веришь, что правительство заплатит выкуп?

– Верю, – ответил он раздраженно. – Думаю, заплатит и даже не сообщит публике о том.

– Ты полагаешь, что они заткнут рот прессе, пока не получат Гувера обратно? – спросил я.

– И после тоже. С этим маленьким жирным мерзавцем они связывают свой успех, престиж и отклики прессы.

– Должен расстроить тебя – здесь ты «мертв», и эти уроды, которых ты надул и использовал, попробуют тебя использовать, чтобы самим выглядеть героями.

– Джи-мены, – сказал Диллинджер насмешливо, – намерены поубивать нас всех, ты знаешь. Вот почему я пошел по своему собственному пути, на собственных условиях. Федералы – тупицы, уроды, дураки, не на их стороне деньги и время. Всей этой проклятой игре конец. Даже такая глупая башка, как Нельсон, способен понять это...

Из домиков доносился мужской смех, все последовали совету Карписа весело провести время, как следует отдохнуть и развлечься.

Я не унимался.

– Ладно, Флойд сказал почти то же самое, что и ты сегодня днем. Он сказал, что это лишь дело времени.

– Да, это верно, разработанная операция – рисковое дело, но она может дать каждому из нас шанс выйти из этой преступной жизни.

– Да, и ты получишь двойную долю.

Он кивнул, улыбнувшись в усы, я смог наконец увидеть знаменитую кривую диллинджеровскую улыбку «широкого парня», пробившуюся сквозь непроницаемое новое лицо.

– Свыше сотни тысяч. Это позволит мне купить ферму.

– А если эта работа провалится?

Он протянул руку к моей груди, и в этом его жесте было угрозы больше, чем в надоевшем размахивании перед моим носом автоматом Нельсона.

– Почему? – спросил он. – Ты собираешься обрушить пули на нас. Геллер? Ты тайный агент?

– Без имен, помнишь? – сказал я, немного испугавшись. – Я здесь не для того, чтобы подставить кого-нибудь под пули.

– А почемуты здесь? И почему, черт побери, называешь себя Джимми Лоуренсом? Услышав, как часто это имя используют, я призадумался. Оно достаточно распространенное, но...

– Нитти дал мне его в пользование. Я помогаю вамв действительности. Он рассчитал, что неплохо иметь кого-нибудь с именем Джимми Лоуренс послеслучившегося в «Байографе».

– Нитти умница, слишком большая умница. И в один прекрасный день он умрет от своего же ума.

– Он играет людьми, словно картами в колоде, скажу я тебе. Что же касается меня, то я здесь с миссией милосердия и с полного одобрения Нитти.

– Я хочу, чтоб ты убедил меня в этом. Мне пришлось рассказать ему с подробностями, почему я нахожусь здесь, что мне нужно вернуть девушку Кэнди Уолкера Лулу ее страдающему папочке-фермеру.

Похоже, он проглотил это, сам будучи сыном фермера, но сказал:

– Я могу проверить это, позвонив по телефону.

– Знаю, что можешь. Но неужели ты действительно хочешь, чтобы Нитти узнал о твоем появлении здесь? Вряд ли он получит большое удовольствие от операции, которую вы планируете на завтра, ты же понимаешь.

Диллинджер достал новую сигарету, прикурил ее, в оранжевом облачке пламени выражение его лица чуть смягчилось.

– Он не узнает, что я вовлечен в это дело, пока ты сам не скажешь ему.

– А почему я должен ему говорить об этом?

Он не ответил, помолчал, потом задумчиво произнес:

– Я предполагаю, тебе захочется забрать девчонку и удрать. Просто плюхнуться в один из этих автомобилей, спасти прекрасную девицу и не принимать участия в завтрашнем деле.

Мой ответ на прямо поставленный вопрос должен был все решить: это я мог видеть по его напряженному лицу, слышать в его голосе.

Но я должен был сказать то, что он хотел услышать.

Итак, я сказал:

– Нет, черт возьми. Я участвую.

Он изучающе смотрел на меня:

– Ты участвуешь?

– Да, черт побери. Двадцать пять тысяч стоят того, чтобы я участвовал.

– Я вижу, ты смелый парень, Геллер, честно расстался с полицией. Почему же ты пожелал принять участие в похищении?

Я изобразил самую широкую ухмылку:

– Гувер для меня никто. Федералы не дали мне ничего, кроме беды, когда вы инсценировали тот спектакль у «Байографа». Моя цель – выставить их дураками и схватить побольше монет...

Он изучающе смотрел на меня.

– Понимаешь, приятель, мне очень пригодились бы двадцать пять тысяч. В прошлом месяце у меня было два с половиной клиента, и один из них – ты.

Он затянулся сигаретой.

Я продолжал:

– Пойми, я вхожу в дело не для убийства, хочу, чтобы ты дал слово, что Гувер не будет убит. Даже если они не заполучат деньги.

Помолчав, Диллинджер сказал:

– Даю тебе слово.

И протянул свою руку. Я пожал ее.

– Черт, – сказал я, – все, что я должен, так это запереться на несколько недель с очаровательными женщинами. Мне доводилось выполнять работу и похуже.

Диллинджер искренне рассмеялся.

– Да, бывают способы зашибить двадцать пять тысяч и похуже. А когда все это завершится, ты, наверное, захватишь какую-нибудь юбку и испаришься?

– Именно так, – ответил я.

– Но Геллер, если ты меня обманываешь и все это набрехал, – ты будешь мертв. Уяснил?

– Понял.

Он бросил сигарету в траву, и мы пошли обратно, обходя туристские домики.

Пока мы шли, я не удержался и сказал:

– А ты актер, Диллинджер. Тогда, в моем офисе, по-настоящему сумел включить меня в действие.

Он улыбнулся.

– У меня всегда была склонность к обману.

– У меня тоже, Джон.

39

Мы снова собрались, как и накануне вечером, в той же накуренной комнате, только теперь днем, и солнце пробивалось сквозь прозрачные занавески.

Они не исключали возможность того, что феды пометят банкноты. Такое произошло при захвате Бремера, и деньги оказались такими «горячими», что ни один скупщик краденого сначала не желал и дотрагиваться до них. С большим трудом впоследствии их удалось продать всего за десять процентов номинала. Карпис заверил всех, что в данном случае они будут требовать, чтобы выкуп состоял из бывших в употреблении банкнот, обмен за выкуп произвести как можно быстрее, чтобы в этом случае феды не успели переписать все номера.

Были и другие варианты, например Флойд предложил не сразу пускать в обращение полученные деньги, а некоторое время спустя, и начать с нескольких купюр – просто посмотреть, что получится. Карпис выдвинул другое предложение – несколько купюр из бумажника Гувера подменить деньгами, которые они получат в качестве выкупа.

– Если эти деньги «горячие», – заявил Карпис, – тогда Гувер окажется первым, кто пустит их в оборот. Газеты сразу сообщат, что помеченные деньги объявились. Скорее всего, это будет в Вашингтоне, и мы узнаем, нужно ли нам продавать свою полученную наличность скупщикам краденого.

Нельсон, обращаясь ко всем, спросил:

– Кто знает хорошего скупщика «горячих» денег? Я слышал, что Док Моран вышел из бизнеса.

Несколько улыбок приветствовали этот образчик юмора висельников, а затем Док Баркер вдруг спросил:

– Кто-нибудь слышал о парне по имени Нат Геллер?

Баркер сидел рядом со мной, и, когда он произнес мое имя, я почувствовал дрожь во всем теле. В такой ситуации пистолет был бесполезен.

Я быстро взглянул на Диллинджера, играющего роль Салливана, и заметил под усами нечто, напоминающее улыбку.

– Да, я знаю его, – сказал Карпис, – он управляет столом «Парквью» в Гаване. Мысль хорошая. Геллер – подходящий человек для продвижения наличности в случае, если нам пометят банкноты.

Я облегченно вздохнул, и Док взглянул на меня:

– С тобой все в порядке, Лоуренс? Ты вздохнул, как старый пень, испуская свой последний вздох.

Я изобразил улыбку:

– Видел бы ты меня до того, как я бросил курить.

Он усмехнулся. Потом снова обратил свое внимание на Карписа, который просил у членов группы согласия придержать деньги до тех пор, пока они не определят, пометили феды деньги или нет. Если пометили, то продать всю сумму перекупщику до раздела. С его вариантом согласились все.

После финального напутствия мы вывалились наружу. Салливан направился ко мне с кривой улыбкой на лице. Он оглянулся, чтобы удостовериться, не подслушивает ли кто нас, а затем спокойно сказал:

– Ты был белый, как привидение, приятель. Думаешь, ты, единственный Нат Геллер на свете?

– Полагаю, что если у тебя может быть двойник, то найдется и парочка Натанов Геллеров.

* * *
Мы были примерно в часе езды от Чикаго. Карпис, Флойд и Салливан уехали около двух часов в одной машине; в другой – в три часа – Нельсон, Чейз и братья Баркеры. Я должен был уехать в четыре, в «Аубурне» с Мамочкой, а за нами будет следовать «форд-седан» с Долорес за рулем. В этой машине вместе с Луизой поедут Пола и жена Нельсона Хелен.

Вскоре, как только отбыл автомобиль Нельсона, я вновь очутился в обклеенной обоями комнате в постели с Луизой. Не хочу сказать, что она была какая-то особенно ненасытная, сексуальная нимфоманка, нет. Она нормально наслаждалась актом, но ей нравилось мое внимание, нравилось обниматься, прижиматься ко мне. А мне было приятно находиться рядом с ней.

Может быть, близость с такой сильной женщиной, как Салли, заставила меня оценить эту девушку. Мне нравилось, как она смотрит на меня, склоняясь ко мне.

Роль защитника впечатляла меня так же, как впечатляли ее большие карие глаза, коротко подстриженные белокурые волосы и ее светлая кожа...

За эти два дня я обладал ею полдюжины раз. Я находил это странным. Но хорошо понимал, что это нечто большее, чем просто своего рода чувство вины от того, что я спал с дочерью моего клиента.

Мы лежали голые под простынями, и я обнимал ее. Она положила голову на сгиб моей руки, прижавшись щекой к моей груди, и рукою с розовыми ногтями ласкала мою грудь.

– Как бы ты отнеслась к тому, чтобы избавиться от всего этого? – спросил я ее.

Она приподняла голову, ее карие глаза блеснули.

– От чего избавиться?

– От такой жизни – в дороге, в гонке. От того, чтобы жить с преступниками, Луиза.

Она улыбнулась и снова опустила голову мне на грудь.

– Для меня ты не преступник. Ты мой Джентльмен Джим...

– Вспомни, о чем мы говорили вчера? О большом городе, о том, что ты поищешь работу...

– Д...да. Но мне показалось, что это был просто разговор.

– Это был не просто разговор. Неужели не понимаешь, что тебя больше ничто не привязывает к такой жизни.

– Но я была с Кэнди с самого...

– Кэнди мертв.

Ее голова по-прежнему лежала на моей груди, словно она прислушивалась к биению моего сердца.

– Но ведь сейчас я с тобой, разве не так?

– Правильно, сейчас ты со мной. Но я не Кэнди Уолкер и не грабитель.

– Разве?

– Луиза, я не живу в туристских хижинах, на фермах и на задних сиденьях автомобилей. Я живу в Чикаго.

– Но это еще не значит, что ты не грабитель.

Она подловила меня.

– И все же я не грабитель.

– Кто же ты тогда? Гангстер?

Она, очевидно, слышала о Чикаго.

– Нет, Луиза. Послушай. Я могу помочь тебе начать новую жизнь.

Она снова приподняла голову, ее карие глаза сузились – я задел-таки ее чувства.

– Я не уголовница. Может быть, я и грешна, но не уголовница.

– Знаю, что ты не уголовница. Но неужели тебе не хочется начать новую жизнь? Может быть, в Чикаго?

– Хочется. Но это, наверное, не так... просто.

– Поверь, просто. Кроме того, я буду рядом, чтобы помочь тебе.

Она подняла голову, улыбнулась.

– А что, я нуждаюсь в помощи?

– Конечно, и первое, что ты должна сделать, так это вернуться домой.

Она перестала улыбаться:

– Домой? Зачем?

– Повидаться с отцом.

– Ох... Право же, не знаю...

– Ты должна наладить с ним отношения. Это нужно прежде всего для тебя самой. Ты ему многим обязана.

– Мне бы не хотелось встречаться с ним наедине.

– А кто сказал, что ты окажешься с ним наедине?

– Ты, что, намерен поехать со мной?

– Конечно, и быть рядом с тобой.

– Тогда я подумаю, – сказала она, прижимаясь ко мне.

Я помогал ей, я понимал, что помогал ей. Но я все еще чувствовал себя последним негодяем. И понимал, что после того, что произошло между мной и ею, мне лучше было бы никогда не встречаться с ее отцом; просто нужно доставить Луизу к нему и получить эту тысячу баксов.

Это вовсе не означало, что я не хотел рассказать ей правду. Но если бы я сделал это, то мог бы спровоцировать уход Луизы от меня и тогда потерял бы обещанные ее отцом деньги.

Или она могла кинуться к Ма Баркер или Хелен Нельсон, или остальным, а некоторые из них имели пистолеты. Что тогда станется со всеми моими планами?

* * *
Итак, в четыре часа я был в пути с Ма Баркер, которая занялась моим воспитанием.

– Это большая ответственность, – сказала она, поддразнивая меня, – приглядывать за целым домом женщин...

– Я думаю, они бы могли приглядывать за мной, Ма, – ответил я, улыбаясь. Она тоже улыбнулась.

– Ты ведь не собираешься обижать эту девушку?

– Вы имеете в виду Лулу? Конечно, нет.

– Тебе досталась хорошая девушка. Не отпускай ее от себя.

– Постараюсь.

Я припарковал «Аубурн» на открытой площадке перед большим кирпичным трехэтажным домом на Пайн-Гроув, где когда-то жил настоящий Джимми Лоуренс. Вскоре на полквартала ниже Долорес остановила свой автомобиль. Я взглянул на часы: пять пятнадцать. Захват Гувера назначен на без десяти семь. У нас была еще масса времени. Я внес в дом багаж девушек, и они все разгалделись. Когда все вещи были размещены по спальням, было уже около половины шестого.

Мамочка предложила Луизе и мне небольшую комнату, отделанную всеми оттенками голубого, с двуспальной кроватью под нежно-голубым покрывалом. Над накрытым салфеточкой туалетным столиком висела картина, изображающая Иисуса Христа.

– Дети, вы можете здесь укрыться, – сказала она. Луиза поблагодарила ее:

– Спасибо, Ма, – вы святая.

Я тоже поблагодарил ее, но не мог полностью отдаться отдыху после дороги, с картиной Иисуса или без нее. Ма сказала:

– Джимми, я понимаю, тебе хотелось бы удрать от нас, особенно сегодня, но... мне кое-что нужно.

– Да? – удивился я.

– Да. Пойдем со мной.

Я с Луизой на буксире последовал за ней.

Мы прошли в большую, белую кухню. Ма открыла передо мной холодильник, показывая почти пустые полки.

Она распростерла руки, словно ангел крылья.

– Что я могу приготовить на ужин, если ты не сходишь в магазин?

И в самом деле – что?

– Если вы все запишете. Мамочка, – сказал я, – то я, конечно, схожу за покупками, пока магазины не закрылись.

Она села и стала каракулями исписывать лист бумаги. А я-то голову ломал, какой выдумать предлог, чтобы выйти из дома. Собирался сказать, что мне нужно побывать у себя на квартире, взять некоторые вещи для моего пребывания здесь. Но она сама выручила меня. Карпис просил меня оставаться у телефона весь остаток дня и вечер на случай, если возникнет нужда в какой-то дополнительной помощи. Но теперь мною командовала Ма, которая в этот самый момент вручала мне список гастрономических покупок и тем самым прикрывала меня.

– Пойдем, – обратился я к Луизе, протягивая руку, – составь мне компанию.

– Конечно, – согласилась она, беря меня за руку.

– Но Док и Артур просили девушек сегодня оставаться дома, – возразила Ма.

– Но вы же не хотели бы послать мужчину в магазин одного, верно? – спросил я.

– Ты прав, – сказала она, – сейчас достану свою шляпку и пойду с тобой сама.

– Я возьму Луизу. Лучше не оставлять девушек. Если Док или Артур позвонят, то, наверное, не захотят разговаривать с кем-нибудь из этих глупеньких девушек. Они захотят говорить с вами, Ма, – убеждал я ее.

Она улыбнулась, сцепила свои пухлые ладошки и, взмахнув ими, воскликнула:

– Тогда, кыш, вы оба, кыш!

Мы направились к выходу через гостиную. Пола вытянулась на зеленой софе в большой комнате Ма со стаканом виски в руке, который подняла и, подмигнув нам, сказала:

– Вы очаровательная пара.

Хелен Нельсон сидела, грустная, у окна, она беспокоилась о своем муже. Долорес в другой комнате распаковывала вещи. Мамочка, которой на кухне нечего было делать, вернулась к своей незаконченной мозаике деревенской церкви.

Вскоре мы с Луизой уже сидели в «Аубурне» и ехали по направлению к Лупу.

Спустя некоторое время Луиза спросила:

– А в какой магазин мы направляемся? Мы уже проехали Лэйк-Шор-драйв, справа промчался Голд Коаст, слева озеро. Вдалеке показался Дрэйк.

– Мы едем не в магазин, – ответил я.

– А куда же?

– Просто сейчас я увожу тебя от того места.

– Да?

– Да.

– Но я... я оставила там все свои вещи! Одежду... щетку... альбом с вырезками...

Я взглянул на нее.

– Ты оставила там все, Луиза. Понимаешь? Все...

Она ничего не поняла, но промолчала.

Было почти шесть, когда я остановил «Аубурн» на аллее за зданием, в котором находился мой офис, и поставил его на свободное место рядом с моим «шеви-купе». Взял Луизу за руку, словно ребенка, быстро пошел мимо кулинарии на углу к двери между «Барни коктейль лоунж» и ломбардом. Затем – на лестницу, четыре пролета вверх. Каблуки Луизы эхом отдавали за моими шагами, когда она следовала за мной, ей пришлось почти бежать. Я отпер дверь офиса.

– Но это офис детектива! – сказала она, прочитав табличку на стеклянной матовой двери.

– Правильно.

Я затворил дверь за ней. Луиза стояла, оглядываясь и прижимая к груди сумочку.

– Это кровать Мерфи? – спросила она.

– Да, – сказал я, кидаясь за стол и вытаскивая телефонный справочник из ящика.

– Здорово! Я видела такую мебель на Всемирной выставке.

– Все видели, – сказал я, ища в книжке номер.

– А чье это жилье?

– Друга, – сказал я, быстро набирая номер.

– Интересно, нужна ли ему секретарша.

– Кто знает, – сказал я, услышав сигнал «занято». Я сел за стол. Итак, линия в «Бэнкерс билдинг» занята. Было всего лишь пять минут седьмого. Захват состоится не раньше шести пятидесяти. У меня еще было время.

Она села напротив меня в кресло, в котором совсем недавно сидел ее отец.

– Почему мы здесь? – спросила Луиза. Она была растеряна, глаза – широко раскрыты.

– Это безопасное место, – ответил я, барабаня пальцами по столу.

– А как насчет Ма, и Полы, и всех других?

– Они остались в прошлом, дорогая.

– В прошлом...

– Да. И ты оставляешь это прошлое, поняла?

– Не совсем...

– Ты знаешь, что сегодня должно произойти, примерно через сорок пять минут?

– Нет, – сказала она, покачав головой.

– Похищение. Ты что, хочешь стать участницей этого?

– Нет, – ответила Луиза неуверенно.

– Забудь Ма, Полу и всех других.

– Почему?

– Потому что эти люди лезут в неприятности. Ты ведь не хочешь попасть в беду?

Ее лицо по-прежнему выражало растерянность.

– Ты не донесешьна них?..

– Никогда не волнуйся о том, что я собираюсь сделать, – сказал я, снова набирая номер. Опять занято.

– Я не хочу, чтобы ты донес на них, – сказала она. – Джим, пожалуйста, не делай этого.

– Ты теперь со мной, помнишь это?

– Джим...

– Так ты со мной теперь?

– Да...

– Значит, ты должна идти со мной до конца. Ты шла с Кэнди Уолкером, теперь должна идти со мной, черт возьми.

– Пожалуйста, не кричи наменя, Джим. Пожалуйста, не кричи.

– Извини, – сказал я.

Она стояла, опершись руками о стол, и ее большие карие глаза, которые я так любил, молили меня.

– Джим, если ты звонишь в полицию, то не упоминай Ма, Долорес, Полу и Хелен. Пожалуйста. Обещаешь?

– О'кей, обещаю.

Луиза сказала о полиции. Может, действительно туда позвонить. Но мне казалось, что Коули и Пурвин захотят сами провести это дело. Предотвращение киднеппинга собственными силами превзойдет все ожидания местных копов вытащить задницу их директора из пекла.

И я мог воспользоваться расположением Пурвина и Коули – поскольку влип в это дело очень сильно. И лучше вытащить меня им, нежели чикагским полицейским. Господи! Меня ведь могут обвинить в соучастии в убийстве доктора Джозефа Морана, если правильно преподнести это дело. И в то же время, если постараться, то можно доказать и мое участие в похищении Гувера. Но время уходило, если захват произойдет, я окажусь в куче дерьма и утону в нем. В любом случае, я должен позвонить в полицию.

Номер в «Бэнкерс билдинг» все еще был занят.

На часах шесть десять. Я встал и опустил кровать Мерфи.

– Джим, что ты делаешь?

Луиза, наверное, подумала, что я сексуальный маньяк.

– Ты уверен, что это прилично у твоего друга...

– Все в порядке. Просто тебе надо немного отдохнуть, а я должен выйти ненадолго.

– Куда?

– Всего несколько кварталов отсюда. Мне назначена встреча.

– А если твой друг вернется?..

– Это будет о'кей. – Я присел на край кровати. – Приляг, Луиза, поспи немного, О'кей?

– Джим, объясни, что происходит? В ее глазах были слезы.

Не желая, я присоединился к тем, кто оскорблял эту девушку, помыкал ею, причинял ей боль. Проклятье. Черт. Я сел на кровать рядом с ней, обнял ее.

– Я не задержусь долго. Оставайся здесь и не волнуйся. Завтра отвезу тебя повидаться с твоим отцом.

– Ты думаешь, он будет рад?

– Да.

– Ты сказал, Джим, что я должна оставить прошлое позади.

– Да, но я собираюсь быть с тобой и на твоей стороне. А потом мы вернемся в большой город и найдем тебе какую-нибудь честную работу. В самом деле, мой друг, который заведует этим офисом, думаю, захочет взять тебя секретарем. Тебя это устроит?

Луиза улыбнулась, но это была натянутая улыбка.

– Конечно, Джим.

Я поцеловал ее в щеку. Она притянула меня к себе и крепко поцеловала в губы. В этом поцелуе было больше отчаянья, чем страсти, я тоже прижал ее к себе и ласково прошептал на ухо:

– Я не причиню тебе зла, Луиза, и вообще никто больше не причинит тебе зла...

Я укрыл ее покрывалом. Она благодарно улыбнулась мне.

Закрыв за собой дверь офиса, я помчался. Было уже шесть пятнадцать.

До «Бэнкерс билдинг» было три или четыре минуты хода пешком.

«Все, что мне нужно сделать, – думал я, быстро шагая мимо Биньонс, – добраться туда, подняться в лифте на девятнадцатый этаж и рассказать им эту историю». Было уже достаточно поздно, и их агенты, наверное, закончили рабочий день. Но звонок копам должен сделать Пурвин или Коули – по крайней мере они смогут инициировать и координировать усилия по предотвращению киднеппинга и поимке похитителей. Почему-то мне казалось, что Гувер не схватится за оружие.

Я уже проходил мимо «Федерал билдинг», тротуары были почти пусты в этот час дня. Приятно находиться в своем городе, где здания были выше, чем кукуруза. Скоро, скоро все это завершится. Мне уже удалось покинуть мир преступников и вернуться в собственный мир, и девушка, за которой я был послан, сейчас укрыта в моем офисе. Я шел и улыбался.

Оставалась еще одна улица, которую надо было пересечь.

Может, федералы или Коули каким-то образом смогут предотвратить кровавую баню. И себе я не мог позволить стать участником похищения Гувера – даже за двадцать пять проклятых грандов – точно так же, как не хотел принимать участия в уничтожении Флойда, Нельсона и всех остальных.

Когда я обогнул угол Джексон, было шесть двадцать, то есть оставалось полчаса. Направляясь к перекрестку, я увидел перед «Эдисон билдинг» резервный автомобиль с сидящими в нем Нельсоном «Детское личико» и Фредом Баркером.

А если резервный автомобиль был на месте, значит и Карпис, и Флойд, и Диллинджер в «Гудсоне» тоже где-то рядом.

40

Я замедлил шаги.

Как бы мне хотелось сейчас затеряться в толпе. Но улица была пустынна. Надвинув шляпу на лоб и наклонив голову, я выждал, пока зажегся зеленый свет, и, перейдя Кларк-стрит, пошел в сторону «Бэнкерс билдинг». Резервный черный «форд-родстер»[81] находился почти в квартале от меня, у «Эдисон билдинг». Достаточно далеко, так что мне пришлось долго вглядываться, чтобы признать за рулем Фреда Баркера.

Так что, может, они и не заметят меня, не рассчитывая на встречу.

На часах было шесть двадцать.

Встреча Гувера с Кортни и комиссаром полиции, видимо, была перенесена на более ранний срок, и тот же «внутренний источник» постарался передать информацию Карпису и его шайке. Первоначально ужин был назначен на семь часов, и сесть Гуверу в машину следовало без десяти семь; я предположил, что конференцию перенесли на шесть тридцать, значит подхватить Гувера они должны были прямо сейчас.

«Гудсон» мог появиться в любой момент.

Я обошел угол Кларк-стрит со стороны «Континенталь Иллинойс бэнк билдинг» и устремился на Куинси. Как только здание «Бэнкерс билдинг» скрыло меня от пассажиров припаркованного автомобиля-прикрытия, я побежал к боковой двери, влетел в холл с лифтами и нажал кнопку «вверх».

Я сунул лифтеру в униформе – рыжеволосому малому лет двадцати пяти – доллар и сказал:

– Девятнадцатый этаж, но только без остановок!

Он нажал кнопку так резко, что кабина лифта дернулась, но парень заработал свой доллар: мы в одну минуту очутились на девятнадцатом этаже. Я дал ему еще один доллар и велел ждать; он вопросительно посмотрел на меня, тогда я торопливо сунул еще один доллар, пообещав десять, если придержит лифт.

Выскочив из кабины, я побежал по холлу к офису филиала подразделения расследований.

Дверь была закрыта.

Я постучал в нее.

– Заходите – кто там! – послышалось из-за двери. Прошли секунды, которые показались вечностью, наконец дверь распахнулась, передо мной стоял Коули, его лунообразное лицо было невозмутимо, как всегда.

– Геллер? – сказал он, удивлено прищурившись.

– Гувер здесь?

Он втянул воздух носом и, поджав губы, процедил:

– А какое ваше дело?!

Я оттолкнул его и влетел в комнату.

– Эй! Что это вы...

В комнате не было ни одного человека.

– Где Гувер? – потребовал я.

– Какое вам до этого дело?

Я схватил его за лацканы пиджака и повторил:

– Где он, черт побери?

Коули был крупнее меня и, возможно, вооружен, но, несмотря на это, он обреченно пробормотал:

– Он и Пурвин... Они только что спустились на лифте.

Я отпустил его.

– Черт!

– Должно быть, они спускались в то самое время, когда вы поднимались. Но в чем дело. Геллер?

– Берите автомат и идемте со мной – все объясню в лифте.

– Вы это серьезно?

– "Детское личико" Нельсон, «Красавчик» Флойд и остальные «враги общества» из вашего списка ждут в двух автомобилях на улице драгоценного директора. Берите же оружие!

Подскочив к шкафу, он открыл его, схватил автомат с подставки и дополнительный магазин и, уже не задавая вопросов, выбежал за мной в холл.

Рыжеволосый лифтер встретил меня с улыбкой, но улыбка тут же исчезла с его лица, как только он увидел позади меня вооруженного «томпсоном» Коули.

Мы вошли в лифт и поехали вниз.

Я быстро излагал Коули обстоятельства дела:

– Перед зданием будет находиться подставной автомобиль окружного прокурора, который должен подвезти Гувера. Но это похищение. В машине три человека, включая Элвина Карписа и «Красавчика» Флойда, которые одеты в форму полицейских. У «Эдисон билдинг» припаркован автомобиль прикрытия, в нем – вооруженные Нельсон и Фред Баркер.

Парень-лифтер таращился на меня, судорожно сглатывая слюну.

– Откуда вы все это знаете? – спросил Коули.

– Расскажу позже. Когда вы изменили время ужина Гувера?

Коули снова прищурился, размышляя, какого черта я опять оказался в центре всего этого.

– Кортни и комиссар позвонили перед полуднем и попросили устроить встречу пораньше. Чтобы они могли отправиться сразу после работы и долго его не ожидать.

Я вытащил свой пистолет.

Коули тронул мою руку.

– Оставайтесь сзади, я буду знать, что вы прикрываете мою задницу, не высовывайтесь, понятно?

Я ухмыльнулся.

– Хотелось бы, чтоб вы так не ругались. Неприятно слышать такое от добропорядочного мормона.

Он нервно улыбнулся. Лифтер остановил кабину и отворил дверь. Коули вышел первым и поспешил к входной двери. Его шаги отдавались по мраморному полу холла.

Там спиной к нам стоял невысокого роста коренастый мужчина в темном костюме – Гувер, а рядом с ним невысокий мужчина в соломенной шляпе, белых брюках и синем пиджаке – Пурвин. Они готовы были уже выйти через внутренние двери в вестибюль, и далее, на улицу.

– Стойте! – крикнул им Коули на бегу, держа в поднятой руке автомат.

Но те уже были между дверьми и шли через вестибюль. И Коули рванул к ним, я не отставал.

Видимо, они услышали окрик Коули; обернулись.

Я увидел Гувера, маленького смуглого мужчину, его глаза белели на лице, словно у минстреля[82], и Пурвина, который бросился к нему, намереваясь либо прикрыть его собой, либо уложить на тротуар, что могло бы защитить от пуль.

И Диллинджер, он же «Салливан», в полицейской униформе, выйдя из машины, уже открыл заднюю дверцу черного «Гудсона», чтобы Гувер мог войти в салон.

В течение какой-то доли секунды Пурвин рванул ошеломленного Гувера за руку, бесцеремонно швырнув его на тротуар.

Град пуль из вскинутого Коули автомата оставил множество вмятин на кузове обшитого сталью «Гудсона», рассыпал паутину трещин по пуленепроницаемым стеклам. В результате этого Диллинджер получил по крайней мере одну пулю от рикошета. От ее удара он с криком откинулся назад, повалился в распахнутую заднюю дверь «Гудсона». Карпис обернулся и захлопнул дверцу. «Гудсон» рванул с места, Коули выбежал вперед, поливая его градом пуль.

Пурвин с револьвером в руке тоже сделал несколько выстрелов вслед уносившемуся автомобилю; Гувер лежал на животе, испуганный, с дикими глазами. Потом приподнялся и на коленях пополз к дверям, открыл их плечом и привалился к стене. Я стоял в вестибюле с пистолетом в руке, не спуская глаз с Коули, как мне и было сказано. Я взглянул на трясущегося, взмокшего директора подразделения расследований, а тот взирал на меня. Наконец, не выдержав, зло спросил:

– Чего уставились?

Не ответив, я выглянул на улицу.

Она была пустынна. Те несколько машин, которые проезжали мимо, взвизгнув тормозами, выскочили на тротуар. Одна из них вылетела на ту сторону тротуара, где стоял Коули. Он вынужден был прекратить стрельбу. Затем, выскочив на середину улицы, Коули снова принялся стрелять. А «Гудсон» на большой скорости удалялся мимо растерявшихся, перепуганных автомобилистов. И за все это время из автомобиля не последовало ни одного выстрела. В соответствии с разработанным планом «Гудсон» нырнул в узкую Куинси, Коули тем временем не прекращал огонь из своего автомата.

И в этот момент я увидел машину прикрытия – «родстер», который, накренившись, выезжал на Кларк.

Я рывком распахнул стеклянную дверь и завопил:

– Коули! Ваш фланг!

Пурвин, который был сзади Коули, наконец увидел приближавшийся автомобиль.

За рулем был Баркер. «Детское личико» Нельсон, перегнувшись через сиденье пассажира, наполовину высунулся из машины с автоматом в руках.

– Сукины дети! – раздался его воинственный клич. Затем заговорил его автомат. Он еще что-то кричал, но автоматная очередь заглушила его крик.

Чтобы отвлечь внимание Нельсона и тем самым спасти Коули и Пурвина, я несколько раз выстрелил в машину, но стрелял, не целясь, – не мог себя заставить вести по Нельсону прицельный огонь. Моих выстрелов было достаточно, чтобы он опустил автомат и прекратил стрельбу. Это дало возможность Коули нырнуть в укромную подворотню. Потеряв цель, «родстер» сделал немыслимый поворот на сто восемьдесят градусов на двух колесах и помчался в обратную сторону к Адамс.

Вскоре и «Гудсон», и «родстер» пропали из виду. На улице оставались несколько потрясенных прохожих и автомобилистов, а также двое специальных агентов, чьи костюмы и лица были в грязи.

Появился уставший Коули с автоматом, из ствола которого струился дымок. Оба магазина были опустошены. Здесь же оказался и Пурвин с пистолетом в руке, словно мальчишка, который только что бежал, отстреливаясь от воображаемых индейцев.

Я по-прежнему стоял у выхода из вестибюля, придерживая одной рукой открытую стеклянную дверь, в другой держа пистолет. Мне показалось, что ни Нельсон, ни кто-то другой из его шайки не бросил на меня и взгляда.

Гувер находился в вестибюле, прижимаясь к стене. Он дрожал, глаза его были широко раскрыты, и выглядел он по-настоящему напуганным.

– Тут нечего стыдиться, – сказал я. Он проглотил слюну:

– Что?

– Ну, испугаться в ситуации, подобной этой.

Злобно блеснув глазами, он отошел от стены.

– Как ваше имя, мистер?

– Геллер.

– Если вы дорожите своей работой, следите за тем, что говорите.

Вот умора, он принял меня за своего сотрудника.

– Никогда не видел такой странной стрельбы, – сказал он. – Похоже, вы умышленно целились выше.

– Мистер Гувер...

– Что?

– Мне на... на вас.

Я вышел на улицу и присоединился к Коули, который тут же спросил:

– Как там директор?

Я помедлил с ответом, обратив внимание на Пурвина, который разговаривал с хозяевами автомобилей, успокаивая их. Постепенно собиралась небольшая толпа.

– Думаю, вашему директору нужно поменять пеленки, чтобы он пришел в себя.

Коули пропустил мимо ушей мою реплику.

– Что все это означает, Геллер? И как вы оказались в этом деле?

– Я не оказывался. Я искал под прикрытием беглую дочь. И попал в самое гнездо воров, можно сказать. Улизнуть от них смог только сегодня во второй половине дня и сразу направился к вам, чтобы предупредить. Но, появившись здесь, понял, что операция началась раньше назначенного времени.

Коули откинул прядь взлохмаченных каштановых волос со лба и криво улыбнулся.

– Спасибо, Геллер. Рад, что вы оказались здесь. К нам подбежали два запыхавшихся копа, видимо, оторвавшихся от своего ужина в ближайшем ресторанчике.

– Что случилось? – спросил один из них.

– Мы еще не уверены, но, возможно, предотвращена попытка похищения. Была небольшая перестрелка, но с нашей стороны никто не пострадав. Зато я ранил одного из них в руку. Автомобиль марки «Гудсон», замаскированный под машину прокурора штата, погнал по Куинси, другой – черный «родстер», по Адаме направился на запад. В «Гудсоне» трое мужчин, двое из которых одеты в форму полицейских. В «родстере» двое. Некоторые из них находятся в розыске. Мой партнер, агент Пурвин записал номера машин. Сообщите их по радио вашим патрульным машинам и помогите узнать, не ранен ли кто-нибудь из прохожих.

Оба копа кивнули.

Гувер вышел из здания, он уже успокоился и двигался, как маленький Наполеон.

Я улыбнулся ему прямо в лицо, когда Коули сказал:

– Он не работает в подразделении, сэр. Это частный детектив, который оказался в этой ситуации, выполняя свою работу. Вы обязаны ему жизнью, мистер Гувер, именно он воспрепятствовал вашему похищению.

Гувер одарил меня холодным рыбьим взглядом, а затем обратился к Коули:

– Мы их преследуем?

– У нас нет свободных машин, сэр. Полицейские радиомашины сейчас получат сообщение.

– Проклятье! Кто это были?

Коули вздохнул.

– Те, кого хотелось бы давно заполучить: «Красавчик» Флойд, Крипи Карпис...

В темных глазах Гувера загорелись огоньки:

– Вы понимаете, чем это обернется для нас? Какой может произойти скандал?

– Понимаю, – устало ответил Коули и, обращаясь ко мне, спросил: – А это не «Детское личико» Нельсон стрелял из «родстера»?

Я утвердительно кивнул.

– И мне показалось, что за рулем «родстера» был Фред Баркер, – продолжал Коули. – Не понял, кого я ранил в руку. Вы не знаете. Геллер, кто это был в «Гудсоне»?

Я положил руку ему на плечо.

– Для вас это сюрприз, Коули. Может быть, позовем сюда Пурвина, чтобы он тоже получил часть обещанной награды.

Коули снова прищурился.

– О чем вы?

– Вы ранили в руку привидение – парня, которого не так давно пристрелили в «Байографе».

Гувер фыркнул. Я продолжал:

– На сей раз у него действительно новое лицо.

Коули раскрыл рот, потом опустил голову. Его автомат словно потяжелел в несколько раз.

Тем временем Гувер расхаживал, потирая рукой подбородок и раздумывая.

Коули поднял глаза и деловито сказал:

– Держите это... о привидении... при себе. Геллер. Сейчас не время... Хорошо?

– Конечно, – ответил я, пожав плечами.

– Если вы были с ними, – сказал он, цедя каждое слово и тыча в меня толстым пальцем, – то должны знать и маршрут их бегства.

Я взглянул на часы: к этому времени они должны были уже сделать подмену на погрузочной площадке и направляться по Ван-Бьюрен.

– У меня нет ключа, – сказал я Гуверу. Гувер, ничего не поняв, окинул меня долгим, холодным взглядом.

В этот момент подъехал автомобиль прокурора штата, из которого вышел невысокий человек в сером костюме и с усиками на смущенном лице.

– Извините за опоздание, мистер Гувер. Хм, здесь что, возникли какие-то проблемы?

Сэм Коули с трудом скрыл улыбку. Я был спокоен.

41

Когда я вернулся в офис, Луиза спала в своем розовом платье поверх покрывала, на боку, поджав колени.

Я присел на край кровати и дотронулся до ее волос, она зашевелилась, улыбаясь. Постепенно открыла глаза.

– Который... который час? – спросила она. В офисе было темно, в окно пробивались лишь вспышки неоновой рекламы.

– Начало девятого, – сказал я.

– Где ты был?

– Это не имеет значения.

– А что имеет значение?

– Ужин.

Она улыбнулась, села, совсем проснувшись.

– У меня нет никакой одежды – только это платье, в котором я была целый день.

– Завтра мы купим тебе нужные вещи, а сейчас пригладь свое платье и прибереги аппетит.

– Ладно, – сказала она, пожав плечами, и улыбнулась.

Она приняла душ (последней в моей ванной была Полли Гамильтон). Спустившись по лестнице, мы вышли в прохладный летний вечер и рука об руку направились к Биньену, где я купил ей стейк с косточкой и гарниром. Луиза ничего не ела восемь часов, поэтому с жадностью принялась за еду. У меня не было особого аппетита, я заказал себе кофе и булочек. Мы почти не разговаривали – Луиза была поглощена едой, а я размышлял, что, черт возьми, мне с ней делать.

После того, как я рассказал о случившемся в офисе филиала подразделения расследований, Коули позволил мне воспользоваться его телефоном. Я позвонил в Де Кальб Джошуа Петерсену по номеру, который он оставил, и сообщил, что нашел его дочь.

Петерсен не удивился, не обрадовался:

– Это хорошая новость, мистер Геллер.

– Она теперь одна. Кэнди Уолкер мертв.

– Хорошо, – сказал он.

Его голос звучал сухо и невыразительно.

Я продолжал:

– Я увез Луизу из «дурной компании», и она готова начать все сначала. Только не могу гарантировать, что захочет сделать так, как хотелось бы вам.

Молчание.

– Мистер Петерсен, я привезу вашу дочь, думаю, что она, наконец, пожелает встретиться с вами. Но останется ли она дома, решать ей.

Снова молчание. Я выжидал, когда он заговорит.

Наконец он это сделал:

– Понимаю.

– Луиза взрослая девушка, мистер Петерсен, и имеет право выбирать собственный путь. Ей сейчас нужно учиться, работать. В любом случае, я намерен приехать вместе с ней, и не хочу, чтобы вы изводили ее. Предупреждаю, что не потерплю никакого насилия с вашей стороны. Если вы сможете установить с ней хорошие отношения, прекрасно. Но если она не захочет остаться с вами, то и не останется.

– Хорошо.

– О'кей. Я просто хотел, чтобы вы все поняли.

– Я понял.

– Теперь о вознаграждении, которое мне обещали. Я ожидаю его, независимо от того, останется ваша дочь с вами, или нет.

– Тысяча долларов ваша, мистер Геллер.

– Я заработал эти деньги, мистер Петерсен. Как вы говорили, я побывал среди волков.

– Деньги ваши, никаких возражений. Я благодарен вам.

– Ну, тогда все о'кей. Где мы встретимся?

И мы договорились о времени и месте встречи на следующий день. А сейчас девушка, сидящая напротив меня и поедающая сдобную ватрушку мистера Биньона, все еще называла меня Джимом.

Я оттягивал момент, чтобы сообщить, кто я на самом деле. Почему-то не мог заставить себя пойти на риск и увидеть разочарование, а может, даже отвращение в этих больших и милых карих глазах.

Около девяти мы были в моей кровати Мерфи, обнявшись в темноте, я задернул занавеси, чтобы даже вспышки неона не могли проникнуть в комнату.

– Дорогая, помнишь, я говорил тебе, что ты должна поехать домой и встретиться со своим отцом? – спросил осторожно я.

– Да. Мы поедем завтра?

– Сначала я должен тебе кое-что сообщить о себе.

– О себе?

Я подождал, давая ей возможность что-нибудь сказать, но она молчала.

– Луиза, мне не легко говорить. Я не Джимми Лоуренс.

Она по-прежнему ничего не сказала, но и не отпрянула от меня. Она прижималась ко мне. Ее дыхание было спокойным, легким.

– Я тот парень, чье имя значится на двери. Я Натан Геллер.

– Я знаю, – сказала она.

– Знаешь?

Я родом с фермы, Джим, извини, Натан, но родилась не на сеновале.

– Откуда ты знаешь?

– Когда ты ушел, я заглянула в ящики твоего стола и в картотеку. Там нашла твою фотографию с красивой девушкой на выставке. И несколько вырезок о судебном процессе с твоим снимком и твоим именем под ним.

– Черт. Почему же ты не взбешена?

– Я взбешена. – Она произнесла это так, словно просила передать соль за столом.

– Но почему ты так спокойно говоришь об этом?

– Я простила тебя, Джим... Натан.

– Лучше, Нат. Но...

– Как-то раньше я тебя спрашивала... Нат. Спрошу снова. Я ведь с тобойтеперь, так?

– Ты со мной, что бы ни случилось...

– Тогда какое имеет значение твое настоящее имя или то, что ты появился в банде, выслеживая меня?

– Ты... ты знаешь, что я выслеживал тебя? Как ты догадалась об этом?

– У тебя на столе лежит моя фотография. Мой муж нанял тебя, чтобы найти меня?

– Нет, твой отец.

– Папа дал тебе это фото?

– Да.

– Он действительно хочет снова видеть меня?

– Хочет, говорит, что у него плохо со здоровьем... Он мне говорил об этом, и о том, что у него хорошая пенсия, чтобы вдвоем прожить на нее. Он продал свою ферму и купил дом в Де Кальб, где ты можешь остаться, если захочешь...

– Мой отец продал свою ферму? Никогда не подумала бы, что он пойдет на это...

– Луиза, он стар, говорил, что хочет сейчас получить второй шанс с тобой. Сделать это ради тебя, чувствуя свою вину за то, что был груб с тобой в детстве.

– Он бил меня ремнем.

– Знаю. Если не хочешь видеть его, то можешь и не встречаться с ним.

– Не думаю, что я хочу жить с ним. Но дело не в этом.

– Не беспокойся, я же говорил, мы устроим тебя здесь, в этом городе.

– Твоей секретаршей?

– Если не найдем ничего лучше, то почему бы и нет? Жалованье, правда, будет не слишком большим, но ты, наверное, поняла, что твой будущий босс добрый малый.

Она прижалась ко мне.

– Я люблю босса.

И мы занялись любовью...

На следующий день я снова был в дороге в «Аубурне», довольный, что не надо слушать чтение щитов «Бурма шейв» и гимны, и что не угрожает народная музыка. На этот раз рядом со мной сидела молодая и красивая женщина, и одета она была не в цветастый балахон. Первое, что я сделал этим утром, отвел Луизу на «Маршал Филдс» и купил ей желто-белое платье с маленьким белым воротничком и кружевной отделкой на коротких рукавах. Завтра, после того, как я получу от ее старика обещанную тысячу, мы обновим гардероб Луизы.

Конечно, я утаил от нее, что должен получить вознаграждение от ее отца. Возможно, это и не заденет ее, но кто знает? Она ведь была не из Чикаго.

Около часа мы ехали на запад, потом увидели щит с надписью: «Добро пожаловать в Де Кальб – всемирную столицу колючей проволоки». Мы ехали через маленький тихий городок, словно кирпичный оазис в пустыне кукурузы, направляясь в Хопкинс-Парк, с буйной, пышной растительностью, с множеством деревьев. Сегодня, в субботний день, здесь было полно народу: скамейки были заняты семьями, выбравшимися на пикник, все жевали, разложив свои корзинки с провизией на клетчатых скатертях на траве; тут же находились плавательный бассейн с трамплином для прыжков в воду и купальня. Особенно много было детей, которые шныряли тут и там в ярких, разноцветных купальных костюмах, создавая впечатление летней пестроты красок. Стоял август, впереди начало учебного года. Отчаянные деньки. Лето стремительно убегало.

Тут была и сцена в виде раковины для оркестра. Мы с Луизой обошли ее, держась за руки. Если ее отец увидит нас, это может вызвать у него раздражение – человек, которого он нанял, нахальничал с его дочерью, и все такое. Но она нуждалась в поддержке, и я хотел ей в этом помочь. В конце концов Петерсен для меня – это человек, который бил свою маленькую дочь, и он мне должен был тысячу баксов.

Мы пришли немного раньше условленного времени.

Я купил поп-корн у старика с тележкой, мы разделили пакетик и сели на скамейку перед оркестровой раковиной, образовав аудиторию из двух человек, словно дожидающихся, когда начнется какое-нибудь представление. До нас долетали визги ребятишек, плещущихся в бассейне. Левее, под деревом, на траве сидела молодая женщина, читала журнал и присматривала глазом за своим маленьким мальчиком, который играл с терьером, кидая ему палку.

Луиза сказала:

– Постараюсь наладить отношения с отцом, но мне хотелось бы вернуться с тобой в город. Надеюсь заключить мир с отцом, но я хочу тебя, Джим.

Я улыбнулся ей.

– Я не Джим, помни.

Она улыбнулась в ответ.

– Ты всегда будешь для меня Джимом. Мы сидели на скамейке, теперь уже не держась за руки, но достаточно близко, чтобы чувствовать друг друга, сидели, радуясь смеху ребятишек и лаю собачки. Я взглянул на часы, когда вдруг услышал чей-то голос:

– Луиза! Луиза!

Я обернулся – в поросшем травкой проходе между пустых скамеек стоял Петерсен, его красные от слез глаза глубоко запали на обветренном лице.

Он был в том же темно-коричневом костюме, в котором приходил в мой офис. Руки держал за спиной, наклонившись вперед, словно человек, готовый вот-вот упасть вниз лицом. Скамейки были немного наклонены в сторону оркестровой раковины, и это усиливало эффект. На его лице блуждала тень улыбки.

Луиза вскрикнула. Точно так же, как в ту ночь, когда проснулась и увидела меня в постели рядом с собой.

Я хотел было дотронуться до ее плеча, успокоить ее, но она соскользнула со скамейки и вышла в проход, очутившись напротив него. Их разделяли, может быть, десять футов, и она указала пальцем на него, как указывают пальцем на животное в клетке, и закричала:

– Что ты делаешьздесь? Не подходи ко мне...

– Ты не должна была убегать, Луиза, – его голос был сухой и надтреснутый, словно иссушенная земля. Я поднялся и встал в проходе рядом с ней.

– Мистер Петерсен, вы обещали мне...

Она удивленно взглянула на меня широко раскрытыми глазами:

– Как ты назвал его?

– Луиза, твой отец, очевидно, очень взволнован, может быть, мы должны...

– Мой отец?Это не мой отец!

Он продолжал улыбаться той же странной улыбкой.

– Я люблю тебя, Луиза, я все еще люблю тебя.

– Это мой муж! Это Сет! Он лгал тебе! Понимал, что я никогда не вернусь обратно, если узнаю, что это он нанял тебя!

– Я заберу тебя отсюда, – спокойно сказал я Луизе и взял ее за руку.

– Я всегда буду любить тебя, Луиза.

Когда он вынул руку из-за спины, я увидел зажатый в ней револьвер. Прогремел выстрел.

Она обмякла в моих руках, словно тряпичная кукла. Удар пули отбросил ее назад, и, падая, она увлекла меня на землю. В ушах зазвенело от грохота выстрела, я сильно ударился головой об угол скамьи.

Какое-то время пребывал в тумане, открыв глаза, увидел Сета, он словно парил над нами. Я был невооружен. Да мне и духу не хватило бы воспользоваться пистолетом, будь он со мной!

Я смотрел вверх. Сет приложил ствол старого армейского револьвера сорок пятого калибра к своей голове. Сверкнула оранжевая вспышка. В моих ушах снова зазвенело, и его голова как бы взорвалась красным всполохом. Он рухнул, словно подрубленное дерево.

Раздался крик. Кричала не Луиза. Она лежала молча, с открытыми глазами. Красное пятно расплылось под белым воротничком ее нового желтого платья. Кричала молодая мама под ближайшим деревом. Она вскочила на ноги и, прижимая к себе маленького мальчика, старалась отгородить его от страшного зрелища. Терьер заливался лаем.

Я сидел на земле, забрызганный кровью Луизы и ее мужа, держа руку мертвой девушки.

Сколько времени я просидел рядом с Луизой, не могу сказать... Ее прекрасные карие глаза смотрели в небо. И мне больше не хотелось в них утонуть...

И я закрыл их.

III Там, где похоронены тела 9 сентября 1934 г.

42

Когда я пришел к ней, она в белой пижаме стояла в дверях, прислонившись к косяку, небрежно держа в руке сигарету. Ее губы были поразительно алыми, а глаза поразительно синими под этими длинными ресницами.

– Привет, чужеземец, – сказала Салли.

– Привет, Элен.

– Думала, никогда не объявишься.

– Я не был уверен, что ты захочешь меня увидеть.

– Проходи и передохни малость.

– Спасибо. – Я снял шляпу и вошел, все еще чувствуя себя как во сне. Она закрыла за мной дверь.

В белой гостиной мы сели на софу. Салли подвинулась ко мне и положила ладонь на мою руку. Я сидел молча, уставившись куда-то пустым взглядом.

– Ты паршиво выглядишь, – сказала она.

– Я и чувствую себя паршиво.

Я попытался улыбнуться, но губы не слушались меня.

– Когда ты спал в последний раз? – спросила Салли.

– Я спал достаточно, правда.

– Ты имел в виду, что достаточно много отключался.

Я проглотил комок. Во рту было сухо, язык казался распухшим и шершавым.

– Ты разговаривала с Барни?

Она кивнула.

– Тебе не следовало отвлекать его. Он должен тренироваться, у него скоро бой. Никто не просил его.

– Не просил чего? Сидеть с тобой, пока ты напивался? Тащить тебя по лестнице и укладывать в кровать? Почему ты позвонил мне, Нат?

Теперь я сумел выдавить еле заметную улыбку.

– Барни уговорил меня. Она покачала головой.

– Ты не заслуживаешь таких друзей, как мы.

– Знаю, что не заслуживаю, – сказал я и зарыдал. Салли обняла меня за плечи. Я наклонился вперед и закрыл лицо ладонями. Она предложила мне свой платок.

– Такое поведение не очень-то достойно грубого копа, – сказал я, всхлипывая, – я так долго пребывал в этой пьяной истерике, до сих пор не могу прийти в себя.

– Зачем ты пьешь, Нат? Разве выпивка может успокоить человека?

Я выдавил что-то, похожее на смешок.

– Напиться допьяна – это единственный способ позволить мужчине заплакать. Ведь никто не осуждает пьяницу, рыдающего над своей кружкой пива.

– Я думала, что ты сильнее духом.

– Сегодня я трезв, как стеклышко.

Она придвинулась ко мне и взяла за руку.

– Пойдем в постель.

Я резко замотал головой.

– Нет, нет! Это не поможет... это не поможет.

– Успокойся, Нат. Мы просто ляжем, будем рядом. Что скажешь?

– Я чертовски устал и сразу же засну.

– О'кей. Что может быть лучше дневного сна в воскресенье?

Ощущать себя на атласной простыне было замечательно, на какое-то мгновение мне показалось, что я никогда не покидал эту комнату.

– Ты ее любил, Нат?

Да, она говорила с Барни. Я не должен был выкладывать все этому боксеру. Черт бы его побрал. Храни его Бог.

– Не знаю, – ответил я. – Она не была... она не была похожа на тебя, Салли, эта маленькая деревенская девушка.

– А я всего лишь образованная маленькая деревенская девушка, Нат.

Мне почти удалось заставить себя улыбнуться.

– Луиза была немного похожа на тебя. Она могла бы стать такой, как ты, если бы получила шанс в своей жизни, Элен. Правда, она не была такой умницей и такой удачливой, как ты. Вы обе нашли возможность вырваться с фермы. Но ты нашла лучший путь.

– Ты любил ее, Нат?

– Не знаю. Наши отношения не зашли так далеко, правда.

– Ты спал с ней?

Я раздумывал, как много Барни ей рассказал.

– Нет, – ответил я. Она улыбнулась.

– Ты не умеешь врать, Геллер.

– В любом случае наша близость была бы недолгой. Но дело не в этом. Это милое, маленькое создание, которое бил отец, но еще больше муж. Потом она связалась с дурной компанией, но вскоре появился я. И она доверилась мне, а я... черт побери, я убил ее...

Салли тронула мою руку.

– Ты никого не убивал.

– Я сам привел девушку к этому сукину сыну. Привел за тысячу долларов.

Деньги пришли в конверте со множеством марок в следующий понедельник. Это был толстый конверт, набитый двадцатками. Я швырнул его о стену, купюры посыпались, словно зеленые конфетти. Позднее, в один из моих редких трезвых моментов, я их собрал и положил в новый конверт. Деньги есть деньги, не имеет значения, откуда они приходят. Сейчас они лежат в банке, на моем депозите. Я заработал их... Каждый может подтвердить, что заработал.

– Не требуй от себя невозможного, Нат! – сказала Салли. – Ты не мог знать, что этот человек ей не отец.

– Я должен был проверить его. Уже второй раз за последнее время ко мне приходят с улицы и рассказывают байки, и я заглатываю крючок, леску и грузило. Я постоянно оказываюсь в дураках. Сообразительность моя меня подводит. Не удивляйся, если какой-нибудь малый еще до конца лета продаст мне «Ригли-билдинг».

Салли с улыбкой заметила:

– Ты снова начинаешь говорить, как Нат Геллер, нравится тебе это или нет. Я вздохнул.

– Со мной будет все в порядке, когда я выкарабкаюсь из этого. А я выкарабкаюсь. Уже то, что я здесь, – хороший признак.

– Думаю, ты прав.

– Я выйду из запоя, обещаю тебе. Я много повидал парней, сидящих в подворотне в лохмотьях, прихлебывающих из бутылки в пакете[83]. Я сумею взять себя в руки.

– Верю, ты же не самоубийца, Геллер.

– Самоубийцей был мой отец.

– Может быть, именно поэтому ты так не поступишь.

* * *
В субботний полдень я несколько часов сидел в офисе шерифа графства Де Кальб, давая показания. В городке было известно, что бывший муж Луизы Сет Пирсон сходил с ума от ревности, ярости и тоски по сбежавшей жене, хотя никто не предполагал, что все зайдет так далеко. Я ничего не рассказал им о том, как удалось вытащить Луизу из преступной жизни. Они знали только то, что Пирсон под видом Джошуа Петерсена пришел ко мне с просьбой найти его «дочь». Настоящий же Джошуа Петерсен, оказывается, умер несколько месяцев назад.

Эта история нашла некоторое отражение в чикагских газетах, но на заметку мало кто обратил внимание. О преступном прошлом Луизы не знали, иначе история заслужила бы более пристальное внимание обывателей.

* * *
– Луиза очень удивилась, – проговорил я, качая головой, – что фото, на котором она была снята со своим мужем, попало ко мне от ее отца. Но я не обратил на это внимания. Очень уж хотел заработать эту тысячу баксов.

– Перестань корить себя! Судьба этой девушки была предопределена. Ты не в силах был что-то изменить. Есть вещи, Нат, которые нам неподвластны, их нельзя контролировать. Ты всего лишь человек.

– Я полицейский. Детектив.

– Да, верно. Именно потому что ты детектив, тебе и хочется в хаотичном мире навести порядок. Но это невозможно. Будь к себе справедливым. Ты же спас жизнь Дж. Эдгару Гуверу, во всяком случае, спас его достоинство.

– Тебе и это рассказал Барни?

– Да. И ты проделал все блистательно, разве не так, Геллер?

– Десять Гуверов не стоят ее одной.

– Да, на этот раз что-то у тебя не сработало, жизнь играет по-своему. – Она встала с постели, подошла к окну и показала наружу: – Ты не успеешь опомниться, как наступит зима, и богатые бездельники с Голд-Коаст наденут норковые пальто, в то время как всего в нескольких кварталах отсюда люди будут замерзать на улицах. Это справедливо?

– Нет. Но разве тебе не хотелось изменить это?

– Хотелось, в меру своих скромных сил. Но я не собираюсь выбрасываться из окна, как и не собираюсь выбрасывать в него свое норковое пальто или отдавать его какому-нибудь бродяге. Не желаю я и рыдать над своим пивом.

– А что же ты собираешься делать?

– Выжить, не создавая себе никаких проблем. Выполнять мою работу хорошо, как только могу. Помнишь свои советы?

Я улыбнулся.

Она отошла от окна и присела на кровать.

– Перестань себя упрекать. Лучше расскажи о встрече с Диллинджером.

Да, Барни действительно рассказал ей все.

Я просил маленького сукина сына держать это в секрете.

– У тебя секреты от меня, Геллер?

Я рассказал ей о том, что Коули притворялся, делая вид, что Салливан, которого я встретил, обманывал меня, называя себя Диллинджером. Громкая шумиха в газетах вынуждала считать смерть Диллинджера истинной. Но что на самом деле думали об этом Коули, Пурвин и даже Гувер, – мне было неведомо. В любом случае они либо подозревали, либо понимали, что Диллинджер все-таки жив. Но придерживались официальной версии о смерти Диллинджера. Мертв ли он, вернется ли к преступной деятельности, изменив облик и под другим именем, чтобы потом действительно погибнуть в какой-нибудь заварухе, – в любом случае все это их устраивало.

Их шансы скрыть настоящее положение вещей были не так уж плохи. Да и Диллинджеру было на руку, что его считали мертвым. И если он выжил в той автоматной перестрелке у «Бэнкерс билдинг», то будет вести себя чертовски осторожно, чтобы не «засветить» свое новое обличие и имя.

Коули согласился сохранить мое имя в секрете – никто никогда и не узнал о моей роли в этом деле, как и не узнали, что сорвано было похищение Гувера. Прессе преподнесли (и она это заглотнула) следующее: будто Гувер, Пурвин и Коули, направляясь в «Континенталь-Банк», случайно подверглись нападению с целью ограбления. Слухи о том, что в этом деле были замешаны известные враги общества, доходили до газет, но подразделение расследований не подтверждало этого. Не сумев захватить преступную группу, включавшую Баркеров, Флойда и Карписа, ребята из подразделения выглядели бы последними олухами, поэтому они и умолчали об именах. Члены «банды», по официальному сообщению, остались неопознанными.

Газеты писали: «Джи-мены в Лупе вступили в перестрелку». Гувер в этих сообщениях выглядел как главный герой события.

Меня это не задевало. Достаточно было того, что мое имя в газеты не попало, поэтому Диллинджер-Салливан, если он выжил, не мог обвинить меня в предательстве, хотя, конечно, мог кое-что подозревать. Никто меня там не видел, несмотря на то что я высунулся из двери, чтобы сделать несколько выстрелов поверх головы Нельсона в конце драки. Диллинджер мог знать только то, что знали все остальные: я удрал с девушкой. Правда, в отличие от них, он знал, почему я удрал.

Для Нельсона и его банды я оставался Джимми Лоуренсом.

Фрэнк Нитти прислал за мной в понедельник после полудня, чтобы узнать, что в действительности произошло у «Бэнкерс билдинг». Когда я рассказал ему, как удалось разрядить ту ситуацию, Нитти остался доволен мною и взъярился на всех других.

– Выкрасть Гувера! Безмозглые ублюдки. Я твой должник, Геллер.

– Нет, Фрэнк, вы мне ничего не должны. Никаких больше долгов между вами и мной в любом виде.

– Что ты имеешь в виду, парень?

– Я попросил об одолжении, и вы помогли, но в то же время использовали меня, чтобы навести на Дока Морана. Я был с ними, Фрэнк, когда его убили. И стал соучастником, как и тогда, когда ребята Сермэка пытались вас застрелить. Не забыли?

– Пока не перестану дышать, не забуду. Моран был давно уже мертв. Ты не смог бы ничему воспрепятствовать.

– Ну так вот. Я ничего вам не должен, и вы ничего не должны мне. Никаких обязательств, О'кей?

– Конечно, парень. Но мне все же хотелось бы оказать тебе последнюю любезность.

– Что именно?

– Я собираюсь распространить слух, что Джимми Лоуренс отправился купаться в цементных башмаках. Это необходимо сделать, чтобы удержать сумасшедших ублюдков от попыток найти тебя.

– Я оценю это, Фрэнк.

– О'кей. И ты мне ничего не должен. Да, Геллер...

– Что?

– Побрейся и прими ванну. От тебя несет, как из пивной бочки.

Хороший совет, трогательный.

И сегодня, почти неделю спустя, я воспользовался им. Принял ванну, побрился и пришел к Салли.

– Все пройдет, Геллер.

– Я часто вижу в снах ее глаза, мертвые глаза... Вот почему я продолжал пить. Отключаясь, не видел снов...

– Ш-ш-ш...

– Элен.

– Да?

– Почему ты не удержишь меня?

– Потому что не смогу этого сделать...

Она прижала меня к себе, и я заснул. Без сновидений.

* * *
Вскоре после закрытия Выставки в ноябре Салли уехала. Она была очень расстроена всем происшедшим. Это была наша последняя ночь вместе – последняя ночь нашего долгого пребывания вместе. Она выглянула в окно на Голд-Коаст и сказала:

– Сегодня полностью разобрали «Столетие прогресса». Они сорвали флаги, снесли уличные фонари, разобрали стены. Началось с охотников за сувенирами, а закончилось массовым вандализмом. Это было ужасающее зрелище. Нат... Нат! Почему на этот раз ты не удержишь меня?

Я удержал ее, в последний раз.

Мы никогда больше не были вместе, но остались на долгие годы друзьями. Салли несколько раз выходила замуж. По-прежнему занималась шоу-бизнесом и пронесла свой танец с веером и «пузырем» через всю жизнь. В тридцатые годы Салли принималаактивное участие в общественной и политической жизни, даже закончила колледж, получив диплом. Незадолго до ее смерти в 1979 году я разговаривал с ней по телефону: удивлялся, как ей удается до сих пор оставаться такой неутомимой.

– Не удивляйся. Геллер, – отвечала она, – просто делаю то, что мне все еще нравится делать. Все это лучше, чем просто заниматься вышиванием на пяльцах.

Когда она умерла, я послал венок с надписью: «До свидания, Элен». Я не поехал на похороны – они проходили в Калифорнии, а я находился во Флориде и вообще старался избегать похорон.

Что же касается остальных героев изложенных событий, то за некоторыми я мог проследить, другие же скрылись с моего горизонта, но, думаю, все еще находят место в истории «подлинных преступлений».

Я вспоминаю, в каком оцепенении находился, когда прочитал в газете подробное описание второй, и последней, встречи инспектора Сэма Коули и «Детское личико» Нельсона.

В ноябре 1934 года Коули с агентом ФБР наткнулись на Нельсона, его жену и Джона Поля Чейза. Их автомобиль застрял, испустив дух от пуль, полученных немного раньше в перестрелке с несколькими федами. Коули из кювета обменивался огнем из автомата с Нельсоном, который медленно приближался к нему. Несмотря на то что Коули несколько раз попал в Нельсона, тот продолжал стрелять, сметая все на своем пути. Очередь из его автомата разорвала Коули пополам. Очевидец этой перестрелки – строительный рабочий – рассказывал позже, что это было точь-в-точь, как у Джимми Кэгни[84].

Затем Лестер Джиллис забрался в машину и попросил свою жену сесть за руль. «В меня попали», – сказал он. В нем оказалось семнадцать пуль. Хелен и Чейз оставили его труп в дренажном кювете.

Хелен дала показания против Чейза и получила уменьшенный срок. Чейза отправили в Алькатрас[85].

Док Баркер был схвачен в Чикаго в январе 1935 года на Пайн-Гроув во время вечерней прогулки. Взял его Пурвин. Док не был вооружен, и когда Пурвин спросил, где его револьвер, тот ответил: «К сожалению, дома, но оружию там не место».

Ма и Фред занимали двухэтажный белый коттедж на Лэйк-Вейр во Флориде. Когда феды окружили его и потребовали сдачи, кто-то из дома открыл стрельбу, и агенты изрешетили коттедж пулями. В теле Фреда нашли одиннадцать пуль. В Мамочку угодили три. Естественно оба были мертвы.

До этого никто никогда не слышал о Ма Баркер, и подразделению расследований досталась просто мертвая старая женщина. Но ребята, занимающиеся у Гувера аналитической работой, сочинили легенду о «кровавой маме», превратив Мамочку в мозг банды. Это позволило избежать обвинений в убийстве престарелого ничтожества и в глазах общественного мнения поднять престиж ФБР. Имя Ма Баркер никогда не значилось в списке «врагов общества», ей никогда не предъявлялись обвинения в совершении каких-либо преступлений. Просто она была мамой из Озарка, которая любила своих мальчиков.

В июне 1939 года Док совершил неудачную попытку побега из Алькатраса. Меткий выстрел охранника оборвал его жизнь.

Долго отсутствовавший муж Ма Джордж Баркер похоронил сыновей и жену в открытом поле неподалеку от своей бензоколонки в маленьком городке в Оклахоме, перед которой любил сидеть, прислонившись к стене, и слушать по радио народную музыку.

В октябре 1934 года «Красавчик» Флойд, пытаясь спастись от преследования в чистом поле в Огайо, был смертельно ранен градом пуль из винтовок и автоматов специального подразделения агентов Пурвина. Пурвин, наклонившись над умирающим, пытался узнать, является ли он «Красавчиком» Флойдом.

– Я Чарлз Артур Флойд, – ответил он. Заявил, что в бойне в Канзас-Сити не принимал участия. Затем проклял Пурвина и отдал Богу душу.

Не знаю, что сталось с «девочками» Хелен, Полой, Долорес. Но слышал, что у Долорес от Карписа родился мальчик.

Сам Карпис стал особой мишенью Гувера, который считал его инициатором и организатором попытки похищения. Комплексуя от того, что не имел полицейского прошлого, никогда не участвовал в настоящем деле и не осуществил ни одного ареста, Гувер «организовал» свое участие в бескровном захвате Карписа в Новом Орлеане в мае 1936 года. После того как дюжина агентов налетела на Карписа и обезвредила его, вошел Гувер, чтобы надеть на него наручники. Но никто не позаботился захватить их, и тогда один из агентов, сняв с себя галстук, предложил использовать его вместо наручников. Карпис отправился на отсидку в Алькатрас, вел себя в заключении примерно и после освобождения был депортирован в Канаду, где и умер в 1979 году.

Теперь о копах. Капитан Стеги ушел в отставку и через несколько лет умер. То же самое случилось и с О'Нейли. Заркович, однако, стал шефом детективов в Восточном Чикаго, и затем шефом полиции. Пережил различные расследования Верховного суда, реорганизации и реформы администрации и работал до самой своей смерти в 1969 году. Он никогда не хвастался своей ролью в ликвидации Диллинджера, только скромно пояснял: «Я всего лишь делал свою работу».

Полли Гамильтон на несколько лет выпала из поля моего зрения, но в сороковых годах объявилась в Чикаго, работала в бюро обслуживания «Амбассадор Ист-Отель». Ходили слухи, что она делает больше, чем разносит поздними вечерами закуску и содовую, поскольку одно время снимала хороший, удобный для развлечений номер на Голд-Коаст. Жила в Олд Таун, вышла замуж, все еще работая в отеле, но в 1969 году умерла от рака языка.

Анна Сейдж, несмотря на обещание Пурвина, все же была депортирована. В 1938 году обозленная Анна погрузилась на поезд на станции Ла-Саль-стрит, следующий на Эллис-Айленд[86]. Хэл Дэвис рассказывал мне, что видел человека, который провожал ее, подавал ей вещи, успокаивал ее. Это был Заркович. Но прежде чем отплыть, она пообещала репортерам: «В один прекрасный день я раскрою поразительные факты об убийстве Диллинджера. Они не смогут воспрепятствовать моему возвращению, – однажды я еще вернусь!»

Но Анна не вернулась. Долгое время она заправляла ночным клубом в Румынии и снова пообещала обнародовать «настоящую историю» о том, как был застрелен Диллинджер. Но в апреле 1947 года Анна Сейдж была найдена мертвой на обочине дороги в Румынии. Причина смерти осталась тайной.

Луи Пикета в конце концов лишили права заниматься адвокатской деятельностью; в 1936 году он был осужден на два года и направлен в Левенворт. Вернулся в адвокатуру в 1938 году, старался не заниматься юридической работой на стороне. По-прежнему имея друзей на высоких постах, в январе 1951 года президентом Труменом был реабилитирован. И в суде Иллинойса он был бы восстановлен, если бы в декабре того же года не умер.

Общественное мнение, сложившееся вокруг стрельбы в «Байограф», сделало Мелвина Пурвина и его агентов героями общества. Пурвин уволился из подразделения в 1935 году, после того как Гувер, очевидно из ревности, нанес ему удар, провалив обещание, данное Пурвином Анне Сейдж об отмене депортации. К тому же Гувер убедил министра юстиции Куммингса отклонить разрешение на съемку в Голливуде фильма о приключениях Пурвина. Поэтому «Малыш» Мел – «самый знаменитый оперативник в самом знаменитом правоохранительном агентстве Соединенных Штатов» – нанялся в качестве оратора «Пост тоастес джуниор джи-мен корпс», появляясь в рекламных комиксах в субботних страничках юмора. Работал на радио диктором ориентированных на ФБР программ, был автором сценариев, случалось, даже практиковал как юрист. Во время второй мировой войны служил полковником в офисе военных преступлений. Но кончил тем, что, вернувшись домой, в Южную Каролину, возглавил местную радиостанцию.

Затем, в 1959 году, одно из самых знаменитых дел Пурвина, хотя и запоздало, но с большим шумом было пересмотрено. Судья освободил Роджера Тоуи, объявив, что дело о киднеппинге, в котором его обвинил много лет назад Пурвин, было сфабриковано представителями преступного мира. Через двадцать три дня после освобождения Тоуи был убит бандитской шайкой.

Мелвин Пурвин, как позднее говорили, с болезненным интересом читал каждую газету и журнал, где сообщалось об этом деле. В то же время он страдал от душевной депрессии, в связи с чем принимал электрошоковую терапию. 29 февраля 1960 года он выстрелил себе в голову из автоматического пистолета сорок пятого калибра.

Некоторые репортеры поспешили заявить, что это был тот самый пистолет, из которого он «застрелил» Диллинджера. Конечно, не Пурвин стрелял в тот вечер, и ни он, ни кто-нибудь другой не смогли бы убить настоящего, подлинного Диллинджера.

Нет, любитель оружия Пурвин просто выбрал из своей обширной коллекции хромированный пистолет сорок пятого калибра, который, как он знал, не подведет его.

Я отреагировал на смерть Пурвина с печалью, вовсе не питая к нему неприязни на самом деле. Он определенно не был трусом – встречался лицом к лицу с «Детским личиком» Нельсоном, «Красавчиком» Флойдом, Волни Дэвисом, Доком Баркером и другими и одерживал верх. Он даже провел ряд расследований после происшедшего в «Байограф». Но преступный мир Пурвина все-таки использовал. И одно из его самых знаменитых дел – как это случилось и с Тоуи – оказалось шитым белыми нитками.

В октябре 1959 года в детективное агентство «А-1» пришло письмо, адресованное Натану Геллеру для передачи Джимми Лоуренсу.

В нем говорилось:

«Спи спокойно. Я больше не точу зуб и решил не сводить счеты. Надеюсь, что ты еще жив».

Письмо было подписано «Дж. Д.»и не имело обратного адреса, только калифорнийский штемпель стоял на конверте.

Позднее я узнал, что более пространное письмо было отправлено в индианаполисскую «Стар» с фотографией седовласого мужчины, который мог бы быть «Диллинджером, двадцать пять лет спустя». Еще одно письмо получил Эмиль Ванатка, владелец «Литтл Богемия лодж» Маленькой Богемии, в котором находился музей Диллинджера. Оба письма содержали информацию об Анне Сейдж, Джимми Лоуренсе и Диллинджере, не известную широкой публике.

Не знаю, может, письмо ко мне пришло от того же старого малого, который написал в «Стар» и Ванатке. Но, возможно, и Мелвин Пурвин получил подобное послание, но несколько позже – в начале 1960 года.

Думаю, и Джон Эдгар Гувер получил аналогичное письмо. В любом случае, эта мысль вызывает у меня улыбку. В начале шестидесятых годов знаменитая коллекция дьявольских памятных предметов еще не была передана в музей ФБР, а находилась в приемной Гувера, где посетители ожидали разрешения пройти в его кабинет. И каждый день Гувер проходил мимо горячо любимых им экспонатов – напоминаний о том триумфальном вечере у «Байограф»: соломенной шляпы, фотографии Полли Гамильтон, очков в золотой оправе, запечатанной в целлофан сигары «Ла Корона-Бельведер». И, конечно, копии знаменитой гипсовой посмертной маски Диллинджера, которую гробовщики-практиканты сняли когда-то в морге Кук Каунти.

Я обязан каждому из них

Эта книга, несмотря на солидную историческую основу, является плодом вымысла автора. Я позволил себе, хоть и в малом объеме, но все-таки некоторые вольности в толковании фактов с целью сделать изложение событий более связным. По этой же причине в ткань повествования включены и вымышленные события, но я старался, чтобы они логично вписывались в действительность происходящего и не противоречили известным фактам, действиям или характерам моих персонажей – исторических лиц. В любом случае – все возможные обвинения в каких-либо неточностях лежат на мне.

Считаю необходимым упомянуть несколько книг, изучение которых помогло мне в написании романа. Это «Дни Диллинджера» Джона Толанда (1963) и «Диллинд-жер: короткая и жестокая жизнь» (1962) Роберта Кроми и Джозефа Пинкстона. Я особенно признателен Джек" Роберту Нэшу, настойчивыми усилиями которого легенда о том, что Диллинджер остался жив, получила в его исследованиях надежное подтверждение. Книга Нэша «Диллинджер – мертв или жив?» (1970) использовалась мною больше всего, это издание я рекомендую тем читателям, которые хотели бы глубже познакомиться с нашумевшим делом Диллинджера. (Нэш опубликовал расширенную и уточненную версию «Досье Диллинджера» в 1983 г.) В дальнейшем Нэш исследовал эту историю в «Гражданине Гувере» (1972) и в книге «Кровопускатели и преступники» (1973). Именно она послужила основным справочным материалом для моего романа. Точку зрения Нэша на дело Диллинджера подвергли анализу и другие, например Толанда и Креми Пинкстон, и особенно Карл Сифакис в своей «Энциклопедии американской преступности» (1982). Должен отметить, что я не являюсь абсолютным сторонником выводов Нэша, мой анализ имеющихся фактов не привел к столь категоричным заключениям, какие делает Нэш. Поэтому именно он несет ответственность за версию «смерти» Диллинджера, которой я воспользовался в романе. Не разделяю я и доверительного отношения Нэша к воспоминаниям Блэки Одетта, младшего современника Диллинджера, чья автобиография «Страницы отчета» (1954) и интервью, данные Нэшу, поразили меня странной неубедительностью хвастливого рассказчика сказок. С другой стороны, мои собственные исследования этого вопроса привели к выводу о том, что следует весьма осторожно относиться ко всем работам Нэша на эту тему.

Черты характера Салли Рэнд мною вымышлены, хотя кое-что почерпнуто из статей о ней, опубликованных в газетах и журналах, и особенно из книги Студса Тер-келя «Трудные времена» (1970), которая послужила справочным материалом для романа. Известно, что в действительности Салли Рэнд никогда не встречалась с Натом Геллером. И хотя образ мисс Рэнд выписан у меня в романе с большой симпатией, в жизни этой актрисы коллизий, подобных тем, что показаны в романе, не было.

Версия обстоятельств смерти доктора Джозефа Морана в различных источниках совпадает с моей версией в романе, с той лишь разницей, что я взял на себя вольность похоронить доктора Морана там, где этого требовал сюжет «Двойника». «Другой» Нат Геллер, вскользь упомянутый в романе как скупщик «горячих денег», – фигура реально существовавшая.

Хотелось бы назвать имена тех, кто помогал мне в подготовке книги к изданию. Это прежде всего старожил Чикаго, прекрасно знающий историю своего родного города, Джордж Хагенауэр, который оказал помощь в разработке плана похищения Дж. Эдгара Гувера.

Мой друг художник-график Терри Битти также внес свою лепту в разработку сюжета. Снимаю шляпу перед Катерин Еренвед, поделившейся со мной фактами об отдаленном родстве с Лестером Джиллисом, ее дядей, который играл в игру «обыщите меня» со своими маленькими племянниками. Благодарю также Майка Голда, Энн Де-Лэри, Рэя Готто, Мики Спиллейна и покойного Дэва Джеррити. Рад поблагодарить моего агента Доминика Эйбела, моего издателя Тома Данна и его сотрудницу Сюзанну Драйвер.

Работая над романом, я прочитал и изучил большое количество книг, журнальных и газетных статей из «Трибюн», «Геральд энд экзаминер», «Дейли ньюс» и других чикагских изданий тех лет, а также подлинных детективных историй тридцатых годов.

Моя особая признательность анонимным авторам томов «Федерал райтерс прожект», посвященных истории штатов Иллинойс (1939) и Висконсин (1941). Заслуживают упоминания и следующие книги: «Люди говорят» Бенджамина Аппеля, «ФБР, которое никто не знает» (1964) Фреда Дж. Кука, «Десять тысяч врагов общества» (1935) Кортни Рэлея Куппера, «Папа танцевал черльстон» (1970) Рут Корботт, «Подлинная Ма Баркер» (1970) Ми-риан Аллен де Форд, «Захваченный город» (1969) и «Директор» (1975) Овидия Демариса, «Обеды в Чикаго» (1931) Джона Друри, «Мелодии вчерашнего дня» (1976) Джона Даннинга, «Строй крутых парней» (1966) Рона Джуларта, «Люди в тени» (1938) Дж. Эдгара Гувера, «Это рэкет» (1929) Гордона Л. Хостеттера и Томаса Квина Бисли, «История Элвина Карписа» (1971) Элвина Карписа и Билла Трента, «Чикаго: рост метрополиса» (1969) Гарольда М. Майера и Ричарда С. Войда, «Плохие люди» (1968) Джорджа Мюррея, «Джи-мены, ФБР Гувера в американской популярной культуре» (1983) Ричарда Гида Пауэрса, «Американский агент» (1936) Мелвина X. Пурвина, «Эмиссары дьявола» (1969) Мирона Дж. Куимби, «Никто не одинок» (1957) Бэрни Росса и Мартина Абрамсона, «Стихи на обочине дороги» (1965) Фрэнка Роусома Мл., «Город Синдиката» (1964) Элсона Дж. Смита, «Украденные годы» (1959) Роджера Тоуи «Чикаго без цензуры» (1965) Ирла Валлера.

Упомянув всех, кто помог мне в создании романа, хотел бы сказать, что книга не была бы написана без любви и поддержки моей жены Барбары Коллинз.

Макс Алан Коллинз Сделка

К счастью для Америки, в этом деле и в такой ситуации она зависела не от юнцов, которых просто заманили или призвали в армию, а от «суровых парней», отправившихся в бой добровольно, которые больше всего хотели сразиться с вездесущим врагом, разбудившим их первобытные инстинкты.

История морских операций Соединенных Штатов во Второй мировой войне. Сэмюэль Элиот Морисон
"Молись за друга моего -

Его последний час настал

На острове Гуадалканал".

Эта надпись чаще всего встречается на сотнях крестов на кладбище, расположенном на этом острове.
Если ты не сделаешь так, как я сказал, то получишь пулю в лоб.

Фрэнк Нитти
Ни один бизнес не сравнить с шоу-бизнесом.

Эрвин Берлин

Пролог Больница святой Елизаветы Конгресс Хайтс, Мэриленд 26 ноября 1942 года

Я не мог вспомнить своего имени.

Очнувшись, я, черт возьми, не знал, где нахожусь. Маленькая комнатушка со стенами, выкрашенными в бледно-зеленый цвет, больничный запах... Но что это была за больница? Где?

А потом еще эта чертова штука: я не смог вспомнить своего имени. Не смог, и все тут. Оно исчезло.

И некого было спросить. Я был один в маленькой комнатке. Только я и три пустые, аккуратно застеленные койки военного образца, да маленькие тумбочки возле каждой из них. И хоть бы какая картинка на этих тумбочках! Даже зеркала на стенах не было. Как, черт побери, они думали, парень вроде меня мог узнать, кто он такой, если нет зеркала?

Я сел в кровати. Матрас подо мной, набитый конским волосом, издал ужасающий скрип, как будто он был наполнен металлической стружкой. Во рту у меня был горький, лекарственный привкус. Может, просто так, а может, я был до одурения накачан лекарствами. Мое имя вернется ко мне. Обязательно.

Я встал на дрожащие ноги. Слава Богу, еще не разучился ходить, но к Олимпийским играм был явно не готов.

Отлично. Я знал, что такое Олимпийские игры. Я знал все о тех вещах, которые приходили мне в голову. Знал, что матрас набит конским волосом, подушка – тоже. Я знал, какого цвета зелень. Знал, что это грубое коричневое шерстяное одеяло было солдатским. Но кем я был? Откуда? Кем, мать твою, я был?

Я снова сел на край кровати: ноги больше не держали меня, да и тело больше не выдерживало. Где берет начало моя память? Вспоминай. Вспоминай.

Я припомнил другую больницу. Это было вчера, или раньше? Я вспомнил, как просыпался на больничной койке, стоявшей рядом с окном. А за окном, черт их возьми, были пальмы. И я кричал, кричал...

Но я не знаю, почему я кричал при виде пальм. Зато я знаю, что такое пальмы. Это было начало. Не думаю, что, увидев пальму сейчас, я бы закричал. Черт, мне нужен был кто-нибудь. Этот привкус во рту...

Потом я вспомнил, как смотрелся в зеркало! Да, в другой больнице я смотрел на себя в зеркало и видел человека с желтым лицом.

– Проклятый япошка! – сказал кто-то и разбил зеркало.

Все еще сидя на краю койки, я дотронулся рукой до лба и нащупал повязку. Я заметил, что рука была желтой.

Это был я. Я разбил зеркало. Это я пронзительно орал на япошку. И я был этим самым япошкой.

– Ты не проклятый япошка! – произнес кто-то.

Опять я.

Ты не япошка. Ты думаешь и говоришь по-английски. Они не знают Джо Ди Маггио и Джо Луиса. А ты знаешь.

Ты знаешь английский, ты знаешь япошек, ты знаешь про Ди Маггио и про Луиса, но ты не знаешь собственного имени, не так ли, schmuck?[87]

Schmuck? Разве это не еврейское слово? Я – еврей. Еврей, или что-то в этом роде.

– Мать твою, – сказал я и снова встал. Пора было прогуляться. Пора было найти другое окно и посмотреть, росли ли за ним пальмы, а заодно выяснить, стану ли я кричать при виде их.

Я был в ночной рубашке, поэтому выдвинул ящик из тумбочки и нашел кое-какую одежду: нижнее белье, носки, фланелевую рубашку кремового цвета и коричневые хлопковые штаны. Я надел их. И я помнил, как это делается. И я почти споткнулся о пару туфель, стоявших у кровати, но удержался на ногах и надел их. Цивильные ботиночки, не то что те бахилы, к каким я привык.

Соседняя комната была спальней или палатой, или еще чем-то в этом роде. Двадцать аккуратно застеленных коек, все – пустые. Я что, был единственным парнем здесь?

Я прошел через палату и вышел в коридор. Справа от меня было застекленное пространство, в котором суетились хорошенькие девушки в голубых формах с белыми фартучками. Медсестры. Похоже, ни одна меня не заметила. Но зато я их заметил. Они были такими молоденькими. А я так давно не видел хорошеньких девушек. Я не знал, почему. Но знал, что не видел. По какой-то причине мне захотелось заплакать.

Но я сдержался. Инстинкт подсказывал мне, что слезы задержат меня здесь, а мне хотелось выйти. Я не знал куда пойду, потому что не знал откуда я, дьявол, но уж во всяком случае, не отсюда.

Я подошел к стеклу и постучал; одна из сестер удивленно посмотрела на меня. У нее были светло-голубые глаза и белокурые кудри, которые ниспадали на ее плечи из-под белой шапочки. Мелкие, очаровательные черты лица. Милые веснушки на прелестном, почти курносом носике.

Она отодвинула стекло в сторону и приветливо посмотрела на меня из-за стойки.

– А-а, вы – новый пациент, – сказала девушка. Очень мило.

– Неужели? – спросил я.

Она посмотрела на часы, а потом взглянула на карту, которая висела возле стойки.

– И мне кажется, вам пора принять ваши таблетки.

– У меня малярия?

– Ну да. У вас было обострение болезни. Вас привезли сюда после того, как вы провели несколько дней в "М" и "X".

– "М" и "X"?

– Медицинское и хирургическое здания. Она дала мне пилюли – маленькие ярко-желтые пилюли – и крохотный бумажный стаканчик воды. Я взял пилюли и воду. Во рту остался горький привкус.

– Расскажите мне что-нибудь, – попросил я.

Она улыбнулась, и мне понравилась ее улыбка. У нее были по-детски мелкие белые зубы.

– Конечно.

– А там, в "М" и "X", растут за окнами пальмы?

– Едва ли. Вы в Сент-Езе.

– Сент-Езе?

– Святой Елизаветы. Недалеко от Вашингтона, в округе Колумбия.

– Так я в Штатах?

– Да. Добро пожаловать домой, солдат!

– Никогда не называйте морского пехотинца солдатом. Мы можем воспринять это как оскорбление.

– Ах, так вы морской пехотинец. Я сглотнул.

– По-моему, морской пехотинец. Девушка вновь улыбнулась.

– Не беспокойтесь, – сказала она. – Через несколько дней вы все выясните.

– Я могу вас попросить выяснить кое-что для меня?

– Конечно. Что именно?

– Мое имя.

Ее глаза наполнились жалостью, и она была мне ненавистна в этот момент, да и сам себе я стал ненавистен. Но это чувство прошло, когда она встревоженно посмотрела на карту за стойкой.

– Ваше имя Геллер. Натан Геллер. Это ничего не сказало мне. Ничего. Это даже не навело меня ни на какую долбаную мысль. Вот черт!

– Вы уверены? – спросил я.

– Если здесь ничего не перепутано.

– Это военный госпиталь, здесь, черт возьми, обязательно должна быть неразбериха. Проверьте еще раз, пожалуйста. Если бы я услышал собственное имя, я уверен, что узнал бы его.

Еще больше жалости в ее глазах...

– Я уверена, что вы бы узнали. Но это не совсем военный госпиталь, и... послушайте, мистер... м-м-м, сэр, почему бы вам не пойти в комнату отдыха и не расслабиться там.

Грациозным жестом она указала на широкую, открытую дверь, которая находилась сбоку от нас.

– Если я смогу выяснить что-то в этой неразберихе, я непременно вам сообщу.

Я кивнул и направился в сторону комнаты для отдыха. Девушка крикнула мне вслед:

– Э-э-э, сэр!

Я повернулся и почувствовал, что пытаюсь улыбнуться.

– Я не офицер.

– Я знаю, – улыбаясь, сказала она. – Вы – ПФС, рядовой первого класса. Это дает вам много преимуществ здесь, поверьте мне. Вы, ребята, для нас – верх совершенства, не забывайте это.

Из жалости она сказала это или нет, но слышать было приятно.

– Спасибо, – сказал я.

– Вы упомянули пальмы?

– Да?

– Три дня назад вы были на Гавайях. В Перл-Харбор, в морском госпитале. Там вы и видели пальмы.

– Спасибо.

Но подспудно я чувствовал, что видел пальмы не только на Гавайях.

Комната отдыха напоминала палубу авианосца: восемьдесят футов в длину и сорок – в ширину, точно. В основном, те же больничные бледно-зеленые стены вокруг безграничного пространства пола, выложенного пятнистым мрамором, на который давила массивная мебель – тяжелые деревянные столы, стулья, пианино. Казалось, двоим парням едва ли удалось бы сдвинуть с места самый маленький предмет из здешней меблировки. Во всяком случае, я так себе это представлял.

Я был в сумасшедшем доме.

Дьявол, а где я рассчитывал находиться? Я даже не знал собственного гребаного имени! Конечно, я знал, кто поет «Белое Рождество», потому что радиотрансляция была включена: Бинг Кросби. Я не был идиотом. Я знал название песни и имя певца. А теперь – самый каверзный для меня вопрос: кем, черт возьми, я был?

Если у меня и были сомнения насчет того, где я находился, то те живые мощи, что раскинулись на тяжелых стульях, развеяли их. Ввалившиеся щеки и ввалившиеся глаза. Ребят, которые там сидели, трясло, как танцовщиц непристойных танцев в притонах. Несколько парней с претензией на изысканность играли в карты и в шашки. А один, сидевший в углу, что-то спокойно выкрикивал. Хорошо, что я сдержал слезы. У меня и так хватало проблем, да еще эта небольшая деталь с определением личности.

Почти все парни курили. Мне безумно захотелось курить. Что-то во мне, что еще оставалось от моего разума, говорило, что я не курю. Но мне хотелось закурить. Я сел рядом с одним из ребят: его не трясло, и он не таращился в одну точку. Зато он курил и казался вполне нормальным: у него было загорелое круглое лицо с резкими чертами и каштановые волосы. Он сидел с правой стороны у окна. Это окно, как и другие окна, выходило на выцветшее здание из красного кирпича и было забрано решеткой.

Все точно, я был в сумасшедшем доме.

– Угостишь сигареткой? – спросил я.

– Конечно. – Он вытряхнул мне сигарету «Лаки». – Я – Диксон. А ты?

– Я не знаю.

Он дал мне прикурить.

– Не придуриваешься? Амнезия, да?

– Если это так называется.

– Да, именно так. У тебя ведь была малярия, не так ли, папаша?

«Папаша»? Неужели я выгляжу таким старым? Конечно, Диксону было лет двадцать, но тот, кто не служил, наверняка дал бы ему тридцатник.

– Да, – ответил я. – Она еще не прошла.

– Я слыхал, это настоящее проклятье. Жар, озноб. А что, черт возьми, у тебя еще какие-то другие ранения?

– Не думаю.

– А что это у тебя на башке?

Он имел ввиду мою перевязанную голову.

– Я сам это сделал. В одной больнице на Гавайях.

– Да?

– Да. Мне не понравилось то, что я увидел в зеркале.

– Мне это знакомо, – сказал он. Потом зевнул. – Похоже, ты поэтому в МО четыре.

– Что это?

– Мужское отделение, четвертый этаж. Всех неудавшихся самоубийц привозят сюда.

– Я не самоубийца, – сказал я, потягивая сигарету.

– Тогда не переживай. Здесь всего шесть этажей. Хуже на тех этажах, что у тебя над головой. Чем тебе будет лучше, тем ниже ты будешь спускаться. Доберешься до МО один, а уж там тебе будет хорошо, как дома, где бы он у тебя ни был.

– Где бы ни был, – согласился я.

– О! Извини. Я забыл.

– Я тоже.

Он усмехнулся и засмеялся.

– Да ты азиат!

Я понял, что он имел в виду, не знаю как, но я понял это. Этим словом называли всякого, кто так долго служил на Дальнем Востоке, что превратился в психа – настоящего психа, который сам с собой разговаривает и имеет свой собственный, изуродованный мир.

– А ведь ты тоже морской пехотинец, – сказал я.

– Да. Уж это ты о себе помнишь, правда, приятель? Не удивительно. Ни один живой морской пехотинец не забудет, кто он. Даже мертвые это помнят. Ты можешь забыть свое имя – что за важность! Но ты никогда не забудешь, что ты – морской пехотинец.

– Даже если захочешь, – добавил я.

– Это верно. А вот и один из местных долбаных матросов.

К нам подвалил санитар в голубой форме. Он был довольно веселым. Да и кто бы не веселился, неся вахту на таком окруженном сушей, похожем на дом, корабле, как Сент-Ез?

– Рядовой Геллер, – сказал он, встав передо мной и слегка покачиваясь. Есть что-то такое в расклешенных брюках, от чего морские пехотинцы звереют. Наверное, этому было объяснение, но я его забыл.

– Так они меня называют, – сказал я. – Но это все хренотень. Я не Натан Как-его-там.

– Кем бы вы ни были, доктор хотел бы вас видеть.

– Я тоже хочу с ним встретиться.

– Сообщите об этом в комнату медсестер в течение пяти минут.

– Ой-ой-ой! Санитар отчалил.

– Он что, разве не знает, что идет война, – проворчал Диксон.

– Никому не пожелаю оказаться в районе боевых действий, – сказал я.

– Да. Дьявол! Я тоже.

– В этом доме есть гальюн?

– Конечно.

Он бросил окурок на пол и растер его мыском ботинка.

– Пошли со мной, – сказал Диксон. Он поднялся и оказался ниже, чем я думал, но был крепкого сложения – такие мускулы появляются после пребывания в военном лагере для подготовки новичков и срока – а то и двух – службы. Диксон отвел меня в холл, а оттуда – в сортир, где я наконец увидел зеркало. Я посмотрел на себя.

Лицо под белой повязкой на лбу было желтоватым, но явно американским. Я не был япошкой. Что-то другое. Зато я понял, почему Диксон назвал меня папашей. Мои волосы, каштанового цвета на макушке, по бокам стали совершенно седыми. Моя кожа задубела, морщины расползались по лицу, как трещины на пересохшей земле.

– Как ты считаешь, я похож на еврея? – спросил я Диксона.

Диксон стоял с другой стороны раковины и изучал себя в зеркале. Потом он оторвался от этого занятия и взглянул на мое отражение.

– Ирландец. Ты – ирландец, если я их вообще отличаю, – сказал он.

– Но ирландцы не говорят слов, таких, как schmuck, не так ли?

– Если они живут в большом городе, то говорят. Вот, к примеру, в Нью-Йорке.

– Так ты оттуда?

– Нет. Из Детройта, но в Нью-Йорке однажды останавливался. И скажу тебе, даже словами всего не выразишь, что я там увидал. Ну так вот. Послушай. Посмотри-ка сюда. Это все доказывает. Однажды и навсегда.

Он закрыл одну половину лица рукой и смотрел на себя одним глазом.

– Что доказывает? – спросил я.

– Что я чокнутый, – прошепелявил он открытым уголком рта. – А теперь взгляни.

Диксон закрыл другую часть лица. И опять посмотрел на свое отражение одним глазом.

– Видишь, они совершенно разные.

– Что?

– Половины моего лица, сукин ты сын, да ты еще и глухой впридачу! Они должны быть одинаковыми, а они разные. Моя чертова физиономия – она расколота надвое. Эта гребаная война. У меня не все дома, вот так-то!

Диксон отвернулся от зеркала, положил мне руку на плечо и усмехнулся; я заметил, что между передними зубами у него была дырка.

– Мы там, где должны быть – ты и я, – сказал он.

– Думаю, так и есть, – ответил я ему.

– Semper fi[88], – пожал он плечами и, надувшись от важности, ушел.

Я решил выходиться. И я не забыл, как это делается. Я сидел в сортире, докуривая свою сигарету, и раздумывал, как я хочу выбраться из этого места. Как мне хотелось попасть домой! Где бы мой дом, к дьяволу, ни находился.

Я смыл дерьмо, подошел к раковине и плеснул воды в лицо, после чего отправился на встречу с доктором.

Он ждал меня возле комнаты медсестер и был одет не в военную форму. Белая кофта, белые штаны. Он был молод для врача – лет около тридцати. Аккуратно причесанные темные волосы, аккуратные усы, бледный, коренастый.

Доктор протянул мне руку.

– Рад видеть вас, рядовой Геллер, – сказал он.

– Если это мое имя, – ответил я.

– Это я и хочу помочь вам определить. Я – доктор Уилкокс.

Ясное дело, штатский.

– Рад познакомиться с вами, док. Вы и вправду думаете, что сможете мне помочь вернуться? Вернуться к моему имени? Вернуться туда, откуда я?

– Да, – ответил врач.

– Мне нравится ваша уверенность, – сказал я. – Но я всегда считал, что уж если парень свихнулся, то это навсегда.

– Это не совсем верно, – ответил он, жестом приглашая меня в маленькую комнату с двумя стульями и столом. И смирительной рубашки что-то не было видно. Я зашел. Доктор продолжил: – Многие психические расстройства поддаются лечению. А те, что получены в результате стресса, такого как, например, участие в военных действиях, вообще довольно легко вылечиваются.

– А почему?

– Потому что травма – вещь временная. Вы должны быть благодарны, что у вас не физическое увечье и не хроническое заболевание.

Я сел на один из стульев.

– Так вы собираетесь провести мне курс серотерапии?

Уилкокс продолжал стоять.

– Можно лечиться амиталом натрия. Существует еще шоковая терапия. Но для начала я хочу попробовать помочь вам простым гипнозом.

– Док, вы что, не знаете? Водевиль мертв!

Он улыбнулся.

– Это не вставной номер в выступление, рядовой. Гипноз много раз доказывал свою эффективность при лечении неврозов, полученных на поле боя. В их числе амнезия.

– Ну...

– Думаю, это покажется вам куда менее неприятным, чем, скажем, электрошок.

– Это вылечило Зангара.

– Кто это – Зангар?

Я пожал плечами.

– Будь я проклят, если знаю. Что мне надо делать, док?

– Просто встаньте и повернитесь ко мне лицом. Мы должны помогать друг другу. Делайте все точно, как я скажу.

Я встал и повернулся к нему.

– Я в ваших руках, док.

Так я и стоял, а он положил на мои виски свои теплые, успокаивающие руки.

– Полностью расслабьтесь и настройтесь на сон, – велел он.

Его голос был монотонным и в то же время мелодичным; его серые глаза были спокойными, но они повелевали мною.

– Итак, – сказал Уилкокс, все еще держа свои руки на моих висках, – смотрите мне в глаза, смотрите мне в глаза, сосредоточьтесь на моих глазах, настройте свое сознание на сон. А теперь мы продолжаем, и вы сейчас глубоко заснете, теперь мы продолжаем, и вы сейчас глубоко заснете.

Он убрал руки с моих висков, но продолжал смотреть мне в глаза.

– Теперь сожмите руки перед грудью, – я сжал, он сделал то же, – сжимайте их крепко, крепко, крепко, крепко, крепко, сильнее, сильнее, и, сжимая их, вы засыпаете, сжимая их, вы засыпаете, ваши веки тяжелеют, тяжелеют...

.Мои веки весили тонну, но глаза оставались открытыми: его глаза повелевали моими, его голос продолжал монотонно звучать:

– Теперь ваши руки крепко сжаты, крепко сжаты, крепко сжаты. Вы не можете разжать их – они крепко сжаты, вы не можете разжать их, а когда я дотронусь до вас своими пальцами, вы разожмете руки, а потом заснете, ваши глаза тяжелеют...

Раз – схватил он меня!

– Ваши глаза тяжелеют, тяжелеют, тяжелеют, вы крепко, крепко засыпаете, крепко, крепко, крепко засыпаете, вы спите, глаза закрыты, закрыты, вы крепко засыпаете, засыпаете, вы полностью расслаблены, крепко спите... спите... спите, сейчас вы крепко спите, нет страха, нет волнений, нет страха, нет волнений, вы крепко, крепко спите...

Я был в темноте, но его руки и его голос вели меня.

– А теперь сядьте на стул, который стоит за вами, сядьте на стул, который стоит за вами. Я сел.

– Откиньтесь назад.

Я откинулся.

– А теперь наклонитесь вперед и крепко, крепко спите. Наклоняйтесь вперед и засыпайте крепче и крепче. А теперь я ударю вашу левую руку, и она будет твердой, как стальной прут, а вы засыпаете, засыпаете...

Моя рука, как бы сама по себе, напряглась и выпрямилась.

– Вы продолжаете спать, спать. Ваша рука твердая.

Я почувствовал, как он дотронулся до моей руки, пощупал ее.

– Ее нельзя согнуть и расслабить. А теперь я дотронусь до вашей макушки, дотронусь до вашей макушки, и эта рука расслабится, а правая станет твердой. Вы спите, крепко спите.

Он легко дотронулся до моей макушки; моя левая рука расслабилась, а правая поднялась, как для фашистского приветствия.

– Ваш сон глубже и глубже. Теперь я дотронусь до этой руки, и мой палец будет горячим, вам будет невыносимо больно.

Обжигающая боль! Как раскаленная шрапнель!

– Ваша рука напряжена. А теперь, когда я дотронусь до вашей руки, боль исчезнет. Все будет хорошо.

Боль ушла, ничего не осталось.

– Ваша рука теперь расслаблена, а вы спите, спите, спите... Вы глубоко спите. Вспоминайте. Вспоминайте. Вспоминайте Гуадалканал. Вспоминайте Гуадалканал. Вы можете вспомнить. Все. Вы можете вспомнить все. Вспоминайте Гуадалканал. Вы все ясно видите. Вы все помните, все до мельчайших подробностей. Расскажите мне вашу историю. Расскажите мне вашу историю, Нат.

Остров Гуадалканал 4 – 19 ноября 1942 года

1

Сквозь туман я мог различить его, остров. «Этот остров», как мы вскоре начали называть его. За красноватым закатным светом открывалась волшебная картина земли. Тихоокеанский рай, раскинувшийся перед нами, манил нас: на кобальтово-синих волнах плескалась сирена; зазывающие и дразнящие кокосовые пальмы танцевали на ветру грациозный танец.

Даже тогда мы знали, что нас обманывают. Но через месяц службы на Паго-Паго – этой неплодородной, гниющей, ничейной земле, которую мы стали называть «скалой» в честь Алькатраса, и в виду безрадостной перспективы, вырисовавшейся перед нами, – мы сами захотели проглотить приманку.

– Это похоже на Таити или на что-то вроде этого, – сказал Барни.

Как и я, он сидел, облокотившись о перекладину; морской бриз приятно обвевал наши лица. Мы и все остальные из Компании "Б", второго батальона, восьмого полка. Второй морской пехотной дивизии, были, как сельди в бочку, набиты в корабль Хиггинса – десантное судно без аппарелей. А это означало, что скоро мы будем валять дурака за чайником на берегу, переправившись туда бегом по морской пене.

– Не валяй дурака, – сказал я ему. – Это все треп.

– Да не треп это, – вмешался в разговор парень, сидящий рядом.

Мы все знали, что дразнящий нас тропический рай на самом деле был местом самых кровавых сражений на театре военных действий в Тихоокеанском регионе. Мы, бойцы Второй морской пехотной дивизии, должны были сменить на боевом посту Первую дивизию, которая принимала участие в военных действиях с начала прошлого августа. Ее задачей было сохранить и удержать за нами поле Хендерсона – наш единственный аэродром на острове, названный в память погибшего в Мидуэе корпусного пилота. В дивизии были большие потери в людях и технике, вызванные столкновениями с япошками. Первая дивизия выдержала воздушную атаку, морское десантирование и сражение в джунглях, которое изобиловало массовыми атаками и потерями со стороны обезумевших, пьяных, готовых к самоубийству япошек. Мы также слышали о малярии, дизентерии и тропической лихорадке, поражающей наших товарищей. Об этой болезни говорили, что она особенно страшна для раненых. Судя по слухам, заболев, мы не могли оставить театр военных действий до тех пор, пока температура не подскакивала выше ста двух градусов по Фаренгейту.

Здесь не получают почту. Словом, это была гребаная зеленая преисподняя.

Я взглянул на Барни – не первой молодости пса, попавшего в ад войны.

– Еще одна хорошенькая мясорубка, – сказал я.

– Semper fi, приятель, – сказал Барни, усмехаясь. На вид он был вполне спокоен. Но меня не проведешь.

Как и на мне, на нем были стальной, покрытый маскировочной раскраской шлем, тяжелая зеленая брезентовая куртка. На левом нагрудном кармане куртки была надпись, сделанная по трафарету: «Морская пехота США». На плетеном поясе для пистолета висели две фляги, нож, ручные гранаты, сумка для патронов и комплект для оказания первой помощи. Зеленые брезентовые брюки были засунуты в коричневые полотняные гетры, а поверх них завязывались высокие грубые ботинки – бундокеры. На воротнике – на счастье – была приделана бронзовая эмблема корпуса морской пехоты, с изображением земного шара и якоря. Тяжелый ранец на его спине, как и мой, несомненно, вмещал пончо, запасную пару носков, парадную форму, сухой паек, двадцать, или около того, комплектов боеприпасов для карабина, пару ручных гранат, таблетки соли, зубную щетку, пасту, электробритву и брезентовую флягу. У Барни также с собой были фотографии близких и его девушки, бумага для писем, ручка, чернила – в водонепроницаемых пакетах. У меня ничего такого не было. У меня не было семьи или девушки. Может быть, именно поэтому я, в свои тридцать шесть лет, находился сейчас на корабле Хиггинса, направляющемся к дразнящему песочному пляжу.

Еще в пути Барни впутал меня в неприятности. И порядочные, надо сказать.

Кстати, на заметку: Барни – это Барни Росс, боксер, ныне бывший боксер, обладатель титула чемпиона мира в легком и втором полусреднем весе. Мы вместе выросли в Вест-Сайде Чикаго. Наша детская дружба сохранилась, и по сути, все это дерьмо началось, когда седьмого декабря сорок первого года мы с ним сидели в отдельном кабинете за коктейлем в коктейль-баре Барни Росса напротив отеля «Моррисон».

Мы спорили с двумя спортивными журналистами о том, сможет ли Джо Льюис удержать корону тяжеловесов. Было включено радио – шла спортивная передача – и ведущий прервал ее для выпуска новостей, но все шумели так сильно, что не заметили этого. Бармен Бадди Голд подошел к нам и спросил:

– Так вы, ребята, не слышали, что случилось?

– Только не вздумай мне сказать, что Джо Льюис повредил руку на тренировке, – сказал Барни.

– Япошки бомбили Перл-Харбор.

Глаза Бадди округлились, как иллюминаторы у судна.

– О Господи, радио включено, вы что, не слушаете?!

– Что это за Перл-Харбор? – спросил Барни.

– Это на Гавайях, – ответил я. – Морская база или что-то в этом роде. Барни скорчил рожу.

– Япошки бомбили собственную гавань?

– Это наша гавань,schmuck, – ответил я.

– Уже не наша, – сказал Бадди Голд и мрачно удалился, протирая на ходу стакан.

С того самого времени, или сразу после того, как президент Рузвельт произнес свою речь о «позорном дне», Барни говорил только о том, чтобы записаться в армию.

– Это глупо, – говорил я ему, приводя Бог знает сколько аргументов по этому поводу, когда мы посиживали в его баре и пили пиво в отдельном кабинете.

– Так, значит, глупо защищать страну, которая была так добра ко мне?

– Пожалуйста, Барни. Не надо снова произносить свою речь о том, что ты «попал сюда из гетто, чтобы стать чемпионом». Ты не на открытии какого-нибудь чертового супермаркета ленточку перерезаешь. Дай мне передышку.

– Нат, – сказал он. – Ты меня разочаровываешь. Нат. Это я. Натан Геллер. Парень из Чикагского полицейского управления, занимающийся карманниками, и в то же время удачливый мелкий бизнесмен, имеющий детективное агентство из трех человек (одна из которых – секретарша) в здании, владельцем которого был тот самый экс-боксер, с которым я спорил. Фактически в нашем агентстве было уже два человека – мой младший помощник на следующей неделе отправлялся в армию.

– Мне кажется, – сказал я, – ты считаешь, что я тоже должен отправиться на войну.

– Ты должен решать сам.

– Да меня даже не возьмут, Барни. Я уже старый. И ты, кстати, тоже – для такого дела. Тебе тридцать три. В морскую пехоту не берут в таком возрасте.

– Я подхожу по возрасту, – сказал он, тыча себя большим пальцем в грудь. Он был гордым. Вызывающим. – И ты тоже. Они берут всех, кто подходит, до тридцати пяти.

– Ты не прав в двух пунктах, – ответил я. – Во-первых, ты и не заметил, что мне уже исполнилось тридцать шесть. Но спасибо тебе, конечно, за твои слова. Во-вторых, ты женат. Знаю-знаю, что ты добиваешься развода, но после него ты ведь сразу собирался жениться на Кати.

Кати была очаровательной актрисой, на которую Барни положил глаз, как только его семейная жизнь стала разваливаться.

– Итак, – продолжал я, – они берут женатых мужчин только до двадцати шести. А тебе было двадцать шесть, когда ты сражался с Мак-Ларнином.

Барни мрачно разглядывал свое пиво.

– Я не собираюсь уклоняться от своих обязанностей, выискивая какие-нибудь лазейки. Насколько мне известно, я больше не женат, поэтому намереваюсь присоединиться к войскам.

– Пожалуйста, Барни. Ради Бога, ты – зависимый человек. У тебя есть семья.

– Как раз поэтому я это и делаю. У меня есть особая необходимость представлять свою семью в армии.

– Почему?

Он передернул плечами.

– Потому что никто, кроме меня, не может пойти. Бен слишком стар. У Морри не все в порядке с позвоночником. У Сэмми – эпилепсия, а у Джорджа – плоскостопие, и призывная комиссия забраковала его.

– Бедный, несчастный негодяй Джордж. Представляю, каково ему теперь: идти по жизненному пути с плоскостопием, когда ты давал ему такую прекрасную возможность потерять, к чертовой матери, обе ноги!

– Нат, я отношусь к этому серьезно. Ты это знаешь. Подумай, что творится там, за морем, подумай хоть однажды. Подумай об этом лидере Гитлере.

Барни редко употреблял такие грубые слова, но видно было, что он глубоко задет. В последние годы он стал очень религиозным, и его религия как раз включала в себя все то, о чем мы с ним говорили.

– Гитлер тебя не касается, – сказал я как-то неуверенно.

– Касается! И меня, и тебя!

Мы спорили об этом уже сотни раз последние три-четыре года. А может, и больше. Услышав первые сообщения об уничтожении евреев в фашистской Германии, Барни, против обыкновения, напомнил мне, что я тоже еврей.

Я этого не принимал. Мой отец был евреем-ренегатом, но что это значило для меня? Я был евреем-отступником по рождению. Моя покойная мать была католичкой, но я не ел рыбу по пятницам.

– Хорошо, хорошо, – сказал я. – Ты ненавидишь Гитлера, ты собираешься врезать этим паршивым нацистам. К счастью для тебя, Армстронг не на их стороне. – Армстронг был тем парнем, которому перешел спортивный титул Барни. Без всякой надежды я добавил: – Но почему, дьявол тебя разбери, морская пехота? Это, черт возьми, самый трудный путь!

– Правильно. – Он попивал свое очень холодное, крепкое пиво. – В бою – это самые надежные ребята. Уж если я собираюсь это сделать, то сделаю именно так, как надо. В точности как на ринге.

Я попробовал запрещенный удар:

– А как насчет твоей матери? По-моему, ей хватило, когда ты сражался на ринге, а теперь собрался отправиться еще на одно сражение – военное! Как она это переживет?

Барни сглотнул: не свое пиво, а просто судорожно сглотнул. Его щенячьи глаза на бульдожьей морде были серьезными и немного грустными. В его волосах проступала седина, и он на самом деле выглядел старше. Даже старше, чем я. Но я не принял во внимание, сколько ударов его голова уже выдержала. Обдумав мои слова, он ответил:

– Я не собираюсь устраивать своей матери новую головную боль, Нат. Но войны должны продолжаться независимо от того, что чувствуют наши матери.

Это было похоже на спор в призывном пункте.

– Кажется, на этот раз ты настроен серьезно, – сказал я. – Ты действительно собираешься пройти через все это?

Он кивнул. Слегка улыбнулся. Застенчиво. Я одним глотком допил свое пиво и махнул рукой, чтобы мне принесли еще кружку.

– Барни, оглянись вокруг. Твой бизнес процветает. Похоже, что с тех пор как ты переменил занятие, твое состояние удвоилось.

– Бен приглядит за меня.

– Да, но ты сам – очень важная часть всего, что здесь есть: знаменитость приветствует постоянных посетителей. Не хочу обидеть твоего брата, но он завалит дело.

Барни снова пожал плечами.

– Может, и так. Но если Гитлер окажется на нашей Стейт-стрит, я уж точно останусь не у дел.

Ну просто ребенок. Такая простая душа! Пусть Бог благословит его.

– Ну и как далеко ты уже с этим зашел?

– Ну, – сказал он, на этот раз смущенно, – сначала они меня отправили. Сказали, что я уже вышел из призывного возраста и посоветовали вернуться в мое заведение. В точности как ты. Но я продолжал настаивать. Тогда они послали письмо в Вашингтон, чтобы мне прислали официальный отказ по причине моего возраста. На это ушло целых шестьдесят дней. А сегодня я получил ответ. Все, что мне нужно, так это расписаться в нужном месте и пройти медосмотр.

Я сидел, качая головой.

– Призывной пункт – на почте, – сказал мне Барни. Это совсем рядом. – В эти дни они работают круглые сутки. Я пойду туда вечером. Почему бы тебе не составить мне компанию?

– Что?! И присоединиться к тебе? Да ни в жизни!

– Нат, – сказал он, наклонившись, чтобы достать до моей руки. Я не помню, чтобы он делал что-то подобное раньше. – Я не пытаюсь ввязывать тебя в это дело. У тебя есть полное право остаться и продолжать заниматься своей работой. Ты уже вышел из призывного возраста. Но я бы хотел, чтобы мы были вместе, в самом деле.

Барни не знал, что я уже поддался. Я просто сидел там, покачивая головой и улыбаясь. Он отпустил мою руку. А потом внезапно мы пожали друг другу руки.

Вот тогда мы начали пить по-настоящему.

После этого в голове бывает полный туман. Я помню лишь свои противоречивые чувства: с одной стороны, мне ужасно хотелось попасть туда, а с другой – я испытывал облегчение оттого, что меня не вызывали на призывную комиссию. Эти мои чувства всплыли на поверхность, а далее последовало мое признание Барни. А потом я помню, как мы шли с ним на почту, распевая какие-то песни, чем вызывали удивленные взгляды прохожих.

Я помню, что изучал плакат, который сулил великие возможности морским пехотинцам. На плакате были изображены три морских пехотинца: один ехал на рикше, другой протирал крылья самолета, а третий демонстрировал вооружение линейного корабля. Довольно смутно я помню, как изучал этот плакат долгое время, прикидывая, что все это может быть сродни обращению грешников.

Я был уверен, что все минует нас, нужно лишь время.

К сожалению, у меня не было времени отрезветь. Дальше в моей памяти был провал, но я припоминаю сержанта, одетого в отглаженные голубые брюки, рубашку цвета хаки, галстук и шляпу лесничего (потом я узнал, что это называлось походной шляпой). Я помню, что смотрел вниз на его ботинки, и в них отражалось мое лицо. Еще я помню, как сказал ему: «Какой блеск!» Или что-то в этом роде.

Беседу, которая последовала за этим, я не помню. Помню лишь, что меня спросили о моем возрасте, и я сказал, что мне двадцать девять лет. Я запомнил это, потому что все время пытался сконцентрировать внимание на том, что мне необходимо солгать.

Я также помню еще один вопрос ко мне:

– Шрамы, родинки или какие-то особые приметы есть?

Вспоминаю, как я переспросил:

– Зачем вы спрашиваете?

И помню безразличный ответ:

– Чтобы можно было опознать ваше тело, если вы потеряете свою солдатскую бирку.

Кто-то, может, подумает, что это отрезвило меня, а возможно, офицер нарочно задал мне этот вопрос, чтобы я пришел в себя и чтобы не получилось, что он воспользовался моим состоянием, но он ошибся. Я понял, что произошло, лишь на следующее утро.

Следующее утро. В этот день Барни Росс был зачислен в морские пехотинцы.

И я тоже.

2

Мы сели на поезд на Юнион-стейшн и оставили Чикаго позади. Впереди нас ждал Сан-Диего. Учебный лагерь для новобранцев.

Это было трехдневное путешествие по стране. Мы с Барни не были единственными старше тридцати; были и те, кому уже стукнуло двадцать, но, в основном, это были дети. Проклятые Богом дети – лет по семнадцать-восемнадцать. С грустью я осознал, что уже так стар; но еще хуже мне стало при мысли, что они так молоды.

Но такова уж война, и, судя по приподнятому настроению пассажиров нашего поезда, нас можно было принять за людей, которые направляются на курорт. Поэтому наша поездка, особенно ее первый день, была полна ребячливого веселья: они кричали, шалили, махали из окон коровам, машинам и, конечно же, девушкам.

Эти мальчишки никогда до этого не были на Западе. Мы с Барни были, но все равно сидели, как зачарованные туристы, глазея в окна на расстилающиеся пейзажи. Фермерские угодья постепенно сменялись неплодородными землями, и это казалось нам вполне естественным. Мы оставляли Америку позади.

Мальчишки знали, кем был Барни, и некоторые поддразнивали его, но в основном они хотели иметь его автографы и слушать его рассказы. Он смешил их, показывал им удары – что ему приходилось делать и в повседневной жизни, – но в конце концов он выдохся и постарался переключить их внимание на меня, пытаясь представить дело так, как будто я тоже был неординарной личностью.

– Послушайте, поговорите с Натом, – сказал им Барни, – если вы хотите услышать о какой-нибудь знаменитости. Он знает Капоне.

– Не врешь?

– Знает, точно. И Фрэнка Нитти тоже. Нат был у Биограф-театра в тот вечер, когда там пристрелили Диллинджера.

– Это правда, Нат?

– Более или менее, ребята.

Таким образом, все узнали, что с ними едут известный боксер и частный сыщик, и мы получили свою долю изумленных возгласов. Зато нас зауважали. Даже наши годы. Мы были самыми старшими; никто, кроме офицеров на призывном пункте, не поверил, что мне было двадцать девять лет. Включая меня самого.

У меня было достаточно времени в поезде, чтобы подумать о том, почему я все-таки завербовался. Перед самым отъездом Барни сказал:

– Тебе бы следовало отказаться от этого, Нат.

– Я подписал бумаги.

– Ты был пьян, ты наврал насчет возраста. Мне нужно было получить официальную бумагу, чтобы меня взяли, а ведь я моложе тебя. Может, тебе стоит...

– Я подумаю об этом.

Но, тем не менее, я находился в поезде, мчавшемся по пустыне, на пути в Сан-Диего, чтобы в дальнейшем попасть в Бог-знает-какие места.

На второй день поездки, сидя в вагоне-ресторане за столиком для двоих, Барни посмотрел на меня искоса и сказал:

– Почему ты не попытался, Нат?

– Попытался – что? – спросил я.

Передо мной на столе лежал гамбургер, деревенское жаркое, немного салата и молоко, и я жадно ел все это, получая от еды большое удовольствие и догадываясь, что, вероятно, это была одна из самых моих последних приличных трапез перед неясным будущим.

– Отказаться от этого, – сказал Барни.

– От чего?

– Не валяй дурака, schmuck. От морской пехоты.

Я пожал плечами, не переставая жевать. Потом ответил:

– Я не знал, что это возможно.

– Ты не знал, что это невозможно.

– Я здесь. И давай оставим все как есть.

Барни улыбнулся и отстал от меня. Он больше не проронил об этом ни слова.

Даже не знаю, почему я не попытался что-то сделать. Я долго и тяжело работал над тем, чтобы превратить свой театр одного актера в настоящее агентство. Меня там будут ждать, когда все это кончится – я все оставил в умелых руках единственного оставшегося сотрудника агентства – Лу Сапперстейна, пятидесятитрехлетнего трезвенника, который едва ли отправится на призывной пункт, или напьется, или завербуется. Но зачем я вообще поехал?

Я не знал. Раньше я был копом. И не жалею об этом. Это было мечтой моего детства – стать полицейским, детективом. Но в Чикаго такая игра могла сыграть с копом злую шутку. Играя в нее, ты заходил все дальше, а я не был бойскаутом, поэтому заходить дальше не хотел. Итак, я начал собственное дело, и мне это нравилось до определенного момента. Но с седьмого декабря что-то начало глодать меня. Мой старик был типичным юнионистом, идеалистом, простофилей. Ему в жизни не приходило в голову просто честно играть, не говоря уже о том, чтобы как-то мухлевать в игре. Надеюсь, вы не думаете, что я унаследовал от него что-нибудь, кроме забавной формы больших пальцев на ногах? Но кто, черт возьми, это может знать? Только не я. Только не я. А может, я просто устал от слежки за неверными мужьями и женами, после которой я возвращался домой и коротал время за чтением газет, занятых сообщениями о Батане и Коррегидоре[89] и судах, направлявшихся в Атлантику. Или я создал себе такую серую жизнь, что мне, мать твою, хотелось чего-то большего, поэтому, ребята, я и сидел сейчас в вагоне-ресторане с этим героем Дамона Раниона[90] – так я называл своего лучшего друга, – направляясь на войну.

Я не был единственным. Из окна мы видели, что почти все железнодорожные составы, встречавшиеся нам, были военными. По рельсам катились бесконечные платформы, загруженные танками, полугусеничными машинами, пушками. Поезда с войсками курсировали в обе стороны. В основном, это были солдаты. Но мы еще недостаточно долго были морскими пехотинцами, чтобы ненавидеть солдат, поэтому наши мальчишки радостно приветствовали их своими криками, провались они в преисподнюю.

В Чикаго было позднее лето, и казалось, что вот-вот начнется зима. В то утро, когда мы прибыли в Сан-Диего, там было лето, и казалось, что оно никогда не кончится. На нас было надето тяжелое зимнее обмундирование – единственное, которое нам выдали: мы волочили тяжелые рюкзаки и потели. Выстроившись в шеренги вдоль поезда, мы увидели старшего сержанта, который легкой походкой прошелся мимо нас. Он выглядел на удивление веселым, сообщая сержантам, которые были среди нас, в какие из стоявших автобусов нам надо загрузиться.

Этот человек, конечно, казался нашим мальчишкам стариком, но я-то знал, что он всего лишь на несколько лет старше меня; впрочем, достаточно, чтобы принять участие в предыдущей войне. На его свежей зеленой форме были пришиты орденские ленточки, а вокруг левой руки был обмотан плетеный шнурок.

– Ну, ребята, вас ждут тяжелые тренировки, – сказал он неофициальным тоном. – Но вы их переживете, если сможете. Счастливо вам. А теперь отправляйтесь в ваши автобусы.

В автобусе мальчишки шептались о том, что им понравился старший сержант. Он был не таким, как они представляли. Им говорили, что в тренировочном лагере будет совсем по-другому.

Да, но они еще не прибыли в учебный лагерь, и, будучи старше их, я не позволил себе успокоиться и ощутить ложное чувство безопасности, полагаясь на отеческий тон парня, который был ненамного старше меня. Мой нос копа унюхал грядущие неприятности.

И мой нюх оказался на высоте.

Но вот наши автобусы завернули к учебному лагерю корпуса морской пехоты, представлявшему из себя целый массив разбросанных тут и там светлых зданий с темными крышами. Из окна я видел группы новичков, которые ходили строем под командованием своих инструкторов. И надо сказать, у них это неплохо получалось. Это произвело на меня впечатление, но я за много лет привык быть сам себе хозяином и боссом, поэтому вся эта муштра показалась мне глупой и бессмысленной. Я вынужден был сделать здесь остановку перед тем, как убить несколько нацистов для дядюшки Сэма, не так ли? Мне уже приходилось стрелять из пистолета, я убивал: мне это не нравилось, но я это делал и был готов сделать это вновь при необходимости. Покажите мне Гитлера и дайте возможность выстрелить. Но, ради Бога, не считайте меня солдафоном! Я не из этих гребаных ребятишек!

Офицер из нашего автобуса, человек как раз этого сорта, внезапно превратился именно в такого нациста, которого мне хотелось встретить. Он встал напротив нашего автобуса и принялся орать:

– А ну-ка, ребята, вылезайте из этого чертового автобуса!

Мальчишки ломанулись в дверь, и мы с Барни оказались среди них. Мы выстроились в шеренгу вместе с мужиками из других автобусов и рассчитались в группы по шестьдесят человек. Мимо нас прогромыхал грузовик, в кузове которого была группа новобранцев, похоже, уже испытанных в бою. Они ржали над нами.

– Вы об этом пожалеете-е-е-е! – прокричал один из них, когда грузовик промчался мимо, оставив нас в клубах пыли.

Капрал в полевой шляпе подошел к нам с натянутой, какой-то голодной, улыбкой. Ему было около пятидесяти и весил он фунтов сто шестьдесят. Он был ниже меня на пару дюймов и легче на двадцать пять фунтов. Но он был мускулистым, этот сукин сын: с.с. – как мы говорили. У него были огромные руки, широкая грудь и плоский живот. Его холодные зеленые глаза были прищурены, орлиный нос выделялся на лице, и ясно было, что он нас ненавидит – так же, как и то, что ему это нравилось.

– Ну, засранцы, стройтесь в ряд, – заорал он, причем крик его шел из самого нутра. Он стал расхаживать перед нами, как Наполеон на смотре своих войск, и приговаривать:

– Ну-с, вы хотите стать морскими пехотинцами, так?

Он насмешливо ухмыльнулся, качая головой.

– Ах, какая грустная история, вы, мешки с дерьмом! Где, твою мать, они вас откопали?

Мальчики были потрясены этим, я чуть улыбнулся. Мне это нравилось больше, чем показной отеческий тон старшего сержанта на станции. Этот тип тоже был порядочным дерьмом, но, по крайней мере, он был забавным.

Только капралу не было смешно. Он подошел и посмотрел мне прямо в глаза. Его дыхание было смрадным и жарким, как солнце.

– А ты-то, мать твою, что здесь делаешь?

У меня хватило ума промолчать.

– Ты разве не знаешь, что в морские пехотинцы не принимают дедушек?

Тут он заметил Барни.

– Что они наделали, вытащили из дома стариков? Он покачал головой и прошелся перед нами.

– И я должен сделать морских пехотинцев из этого дерьма.

Краем глаза я увидел, что Барни его, кажется, неправильно понял: доля секунды отделяла нас от того момента, когда Барни врезал бы этому типу и начал бы свою победоносную службу на благо родине на гауптвахте. Я пнул его ногой, и лицо Барни приняло безразличное выражение.

Капрал взорвался, но, слава Богу, его ругань не была нацелена только на Барни. Он орал на всех:

– Смир-на! Напра-во! Шагом марш! Раз-два!

Мы не знали, что это, черт возьми, значит, но мы все сделали. С, с, заставил нас маршировать вверх-вниз по улице целую вечность, а потом еще немного, а потом мы оказались перед деревянной хижиной, которая на время станет нашим домом. Мои внутренности горели, я задыхался; бывший чемпион в полусреднем весе выглядел не лучше меня. А капрал, который командовал нами, и не думал задыхаться, мать его!

– Смир-на! Напра-во!

Он упер руки в бедра и сухо улыбнулся, испытывая удовольствие.

– Вы, ребята, тупицы. Теперь мы знаем, кто вы. Я – капрал Мак-Рей. Я ваш инструктор по строевой подготовке. Ваш отряд – семьсот четырнадцать. Если кто-то из вас, идиотов, считает, что мои приказы выполнять необязательно, то я предлагаю ему прямо сейчас выйти вперед и получить от меня по заднице. – Он начал ходить взад-вперед перед нами. – Вы, ребята, засранцы. Вы – не морские пехотинцы. У вас может не быть того, что необходимо, чтобы стать настоящими морскими пехотинцами.

Никто не шевельнулся; все тяжело дышали. Я не испытывал ненависти к этому человеку. Я даже не возмущался им, потому что боялся этого старого пердуна.

Вскоре мы стояли в очереди за жратвой. Нам в руки швырнули подносы, а на них со всех сторон полетела еда. Одно блюдо падало прямо на другое, и если вы не подставляли поднос ловко под эти летящие продукты, то они улетали либо на пол, либо на вас, либо вообще разлетались куда-то к чертовой матери. Вспотевший повар на славу потрудился над едой, прежде чем она попала к нам.

– Вот дьявол, ну и подают, – вполголоса сказал мне Барни, чтобы слышал только я. – Слава Богу, я не питаюсь кошерной пищей.

Мы не заметили его. Как Бог, капрал Мак-Рей был везде, и сейчас он стоял как раз возле Барни.

– Да ты мудер, парень, правда? Думаешь, что ты в этом гребаном Вальдорфе?

Потом на лице капрала мелькнуло что-то, похожее на мысль.

– Послушай-ка, засранец, а я раньше тебя не видел? Как тебя зовут?

Барни самодовольно улыбнулся, от чего меня просто передернуло.

– Барни Росс, – ответил он.

Лицо капрала осветилось, как рождественская елка.

– Да что ты! – сказал он так громко, что все вокруг услышали его слова. – Бабулька-то наша – знаменитость. – Потом его физиономия опять потемнела. – Ну что ж, здесь ты не какой-нибудь гребаный чемпион, Росс. Ты просто обыкновенный засранец. Здесь тебе не будет ни почестей, ни особенного обращения.

– Да я и не просил...

– Знаем мы вас, чертовых знаменитостей. Вы ждете, что перед вами выстелят, к дьяволу, красный ковер. Но ты встанешь в общую шеренгу, малыш. Думаю, мы дадим тебе несколько специальных заданий, чтобы ты не забывал, где находишься.

Он отвалил.

Барни стоял, держа поднос, полный еды, в руках. От них шел пар: от Барни и от подноса. Паренек из Чикаго, который стоял рядом с нами, спросил:

– Почему ты не врезал этому бездельнику?

– Да, Барни, – добавил я. – Врежь ему. Может, это поможет всем нам.

Он искоса взглянул на меня, а потом мы отправились к столу. Там мы присоединились к более опытным новобранцам в надежде услышать от них, что первый день – самый трудный.

На второе нам подали бобы и копченые сосиски. Я хотел приправить сосиску горчицей, но тут один из бывалых ребят, которому было лет двадцать, попросил меня:

– Когда ты наложишь себе этих детских какашек, передай их мне.

Я сглотнул и передал ему горчицу, не попробовав ее. Тогда я был совсем не таким, как сейчас. С тех пор я сто раз сам просил кого-нибудь передать мне детского дерьма.

Потом, после ленча, нас побрили наголо, как тех ребят, которых ждет электрический стул. Теперь я знал, что чувствовал Зангара. Тот самый, что застрелил мэра Сермака.

Оказалось, что почти все в семьсот четырнадцатом были из Чикаго, хотя ни я, ни Барни не встречали их раньше. Зато мы видали пару ребят с Юга. В ту первую ночь капрал Мак-Рей собрал нас в наших бараках и сказал:

– А теперь, придурки, если у кого есть бритвы или лезвия, бросайте их на эту койку. Я не хочу, чтобы вы, засранцы, перерезали друг друга. Здесь только я имею право пускать кровь.

Паренек с Юга по имени д'Анджело – тот самый, который рассказал нам, что он работал на Капоне, близкого друга Ники Дина в «Колони клаб» на Раш-стрит, – бросил на койку бритву. За ней полетели два лезвия, а потом на тощий, набитый конским волосом матрас упало несколько стреляных медных гильз.

– Ты никого не можешь ими порезать, идиот, – сказал капрал и бросил гильзы назад.

Ребятки с Севера явно не видели до этого подобных чикагских украшений, поэтому их глаза округлились, как крупные монеты.

Даже для нас, чикагцев, эта ночь в Сан-Диего была просто ужасной: до того было холодно. Так было в Даго: вечерами наши задницы отмерзали, а к полудню мы плавились от жары. Дни были долгими и тяжелыми, даже жестокими: гимнастика, муштра, строевая подготовка, длинные пробежки по пересеченной местности, обучение штыковому бою, дзюдо, изматывающие походы, обращение с противогазами, специальные занятия для пехоты в условиях, приближенных к реальным боевым, когда пули, жужжа, проносятся мимо. Мак-Рей отличался особым садизмом, который выделял его среди других инструкторов: он заставлял нас в два раза больше бегать в район пляжа на заливе Сан-Диего. Там, глядя на прекрасную, равнодушную воду, мы бегали туда-сюда по раскаленному, мягкому песку. Мои ноги до того болели, что я иногда плакал по ночам на своей койке.

У Мак-Рея не было определенных правил: мы никогда не знали, что и когда взбредет ему в голову. То вдруг посередине занятий он прерывал нас, и мы делали перерыв, чтобы проверить свои винтовки, знания команд, или получали приказ пробежаться к заливу. Иногда он поднимал нас среди ночи. Это все было так дерьмово.

Барни был удостоен особой чести: он должен был следить за мусором и выполнял еще множество подобного рода поручений – все потому, что он был «знаменитость». А поскольку мы были приятелями, то и мне приходилось выполнять ту же работу.

Моя главная стычка с Мак-Реем произошла на стрельбище, когда я по ошибке назвал мой «М-1» ружьем. Вскоре после этого я бегал вдоль наших бараков, держа свою винтовку в одной руке, а свой член – в другой, и кричал:

– Это моя винтовка, – поднимал я свой «М-1», – это мое ружье, – орал я, тряся членом. – Это – для япошек – «М-1», – а это – для красоток.

Вот так-то.

Тридцать шесть лет. Бегаю, как придурок, держа в одной руке винтовку, а другой сжимая свой член. Рассказать кому...

Очередь Барни пришла, когда Мак-Рей заметил, что тот перед отбоем читает, лежа на койке. Барни всегда серьезно изучал религиозные и философские книги и везде возил их с собой. И еще у него была с собой фотография матери, которую он приклеивал так, чтобы можно было ее видеть.

– Да наша знаменитость религиозна, – сказал Мак-Рей.

Все подняли головы и навострили уши.

– Да, – ответил Барни, слегка рассвирепев. Религиозные и философские книги не могли изменить его натуры.

– И ты много молишься, знаменитость?

– Да.

– Отлично. Тогда тебе лучше отдать свою душу Богу. Твое сердце может принадлежать твоей матери, но твоя задница принадлежит морской пехоте Соединенных Штатов.

Капрал отвалил, а в комнате все захохотали. Кроме Барни.

Через восемь недель мы были физически подготовлены – даже такие развалины, как Барни и я – и стали готовиться морально к тому, что нас ждет. И хотели, чтобы это будущее скорее наступило.

Нам выдали зеленую форму, винтовки и патронташи. Оснащенные таким образом, мы отправились на вручение эмблем морской пехоты. Каждому выдали по три эмблемы с земным шаром и якорем, которые мы положили в карманы и отправились строем в зрительный зал к другим новобранцам.

Точнее, к морским пехотинцам. Мы тоже были морскими пехотинцами. Коротенький дружелюбный майор со сцены сказал нам, чтобы мы прикололи эмблемы к форме, что мы и сделали: две на оба лацкана нашей зеленой шерстяной формы, а одну – на левую сторону наших кепи. Потом майор рассказал нам анекдот о дочке фермера и о трех путешествующих морских пехотинцах. Мы все посмеялись, и он сказал:

– Желаю вам удачи, мужики, – и это было в первый раз, когда нас здесь не обругали.

Потом я проходил мимо Мак-Рея, и он мне кивнул. Я остановился и спросил:

– Можно задать вам вопрос? Он вновь кивнул.

– Зачем вы поднимали нас этими долбаными ночами и заставляли бегать по этому гребаному песку?

Что-то вроде улыбки промелькнуло на его сжатых губах.

– Во время боевых действий вам не поспать, рядовой Геллер.

Я об этом думал.

Я думал об этом на корабле Хиггинса, который скользил к тропическому «раю» под названием Гуадалканал.

Уже тогда я почувствовал, что Мак-Рей ошибался. На месте боевых действий спать мы могли. Дело было в другом: мы могли не проснуться.

3

Это было мирное место до тех пор, пока оно не превратилось в плацдарм для высадки первых морских пехотинцев. Многие из них высыпали на берег, чтобы приветствовать нас. Они были похожи на пугал с ввалившимися глазами и покрытыми грязью лицами. Казалось, они с тупым недоумением слушают наши выкрики: «Рота в – стройсь!», «Рота А – стройсь!». Первый же солдат, которого я встретил – мальчишка по сути, но в чем-то старше меня, – тут же попросил меня закурить, несмотря на то, что в руках у меня был огромный рюкзак. Я ему ответил, что не курю. Он как-то сухо усмехнулся и сказал мне: «Ты еще закуришь, парень, еще закуришь».

Пальмы, росшие на пляже, приветствовали нас, как бы склоняясь перед нами в знак уважения, хотя на самом деле их клонили в сторону моря тропические ветры. Их кора облупилась от обстрелов. Ровные ряды пальм, которые, как вы можете предположить, были творением рук Господа Бога в один из его наиболее удачливых дней, на самом деле были посажены братьями Левер, на чью землю мы спустились с нашего судна. (Когда война прекратится, то земля вновь будет им принадлежать.) Это был первый раз, когда мы оказались на поле Хендерсона, которое компания по производству мыла содержала в чистоте, рассчитывая впоследствии использовать это поле для выращивания урожая.

Покрытый размолотыми кораллами аэродром не оставляли без внимания: на нем было два больших здания аэропорта, механические мастерские и электростанция. Эти здания остались от япошек. Конечно, их было больше до того, как узкоглазые начали бомбить. Ремонтные мастерские, ангары и поддерживающие стены были построены руками американцев. И разрушены.

Нам сказали, что аэродром бомбят каждую ночь. Две посадочные полосы были в невоображаемо ужасном состоянии, но их все время ремонтировали. Большая часть кораллового покрытия была усыпана пылью и затоптана. В жаркие дни над взлетно-посадочными полосами столбом стояла пыль, а в дождливые на них было по колено жидкой грязи. Но в этот сырой и солнечный день этих проблем не было. На поле жужжали боевые самолеты, такие, как «Ф-4 Уайлдкет», и еще не скоро японские «Зеро», «Бетти» и «Зики» осмелились появиться здесь при дневном свете.

Ночью – другое дело. «Мейтаг Чарли», как прозвали одного японского гостя на летающей стиральной машине, выбросил на остров двести пятьдесят фунтов дерьма, силясь разбудить всех морских пехотинцев и дать им работенку на утро.

Некоторые из бывалых пугал Первой дивизии лежали в воронках, оставшихся от ночного налета. А мы толкались на пляже около транспорта, груженого техникой, оборудованием, продовольствием. Живые трупы нерешительно посмеивались над нами.

– Пока мы в порядке, – проговорил один южанин, растягивающий слова, опираясь на лопату. – А вот и «ревущие» морские пехотинцы. – Командиром нашей дивизии был генерал Холланд Смит по кличке «ревущий псих».

– Гребаный А, – сказал малыш, едва волоча ноги. – Самое время для япошек.

– Я слыхал, они подают сегодня чай, – сказал кто-то.

Я взглянул на Барни: тот улыбнулся и пожал плечами. Но я уверен, что он был так же расстроен, как и я. И вовсе не из-за этих неуклюжих насмешек, а из-за того, что бросавшие их дурачки сами были в состоянии шока. Интересно, мы тоже станем похожи на них через несколько месяцев на острове?

В столовой нам раздали таблетки атабрина, которые, как предполагалось, предохраняют от малярии. Санитар сам засунул таблетки нам в рот и проследил за тем, чтобы мы их проглотили. Позже мы узнали, что многие из ребят отказывались принимать пилюли, считая, что им дают простую селитру. Чем бы они ни были, на вкус таблетки были горькими, как, впрочем, и ленч, состоящий из миски захваченного у япошек риса, который нам выдали в дополнение к нашему пайку. Несколько месяцев на колбасном фарше и рисе – и мы, без сомнения, станем похожи на этих высохших, серых морских пехотинцев Первой дивизии. Но, думаю, пустота в их глазах появилась не от пищи, которую они ели.

Некоторые из пехотинцев Первой дивизии, которым мы прибывали на смену, раскинули бивак рядом с Хендерсоном, натянув тенты между кокосовых пальм, и устроились в растительности джунглей между плетущимися ветвями лиан, ползучими растениями и небольшими деревцами, многие из которых, чуть выше сорняков, были кривыми и тянулись к небу – явно не к добру. Они извивались, мешали остальным растениям, которые, защищаясь, отпускали листья с краями, острыми как бритва. Кое-где перед тентами к бамбуковым палкам были привязаны сетки, чтобы в них или под них можно было класть вещи, а сверху вешать каски. Это и было жилище Первой дивизии, хотя я сомневался, что, уехав отсюда, они бы чувствовали тоску по дому.

– Вы когда-нибудь видели бой? – спросил один парень у Барни и меня. Он сидел перед своим тентом на самодельном бамбуковом стуле. У него были светло-голубые глаза, которые казались просто неуместными на его потемневшем от загара, покрытом грязью лице. Глаза были живыми, хотя, возможно, причиной их блеска была лихорадка. А вообще самое живое, что у него было, – это тлеющий огонек его сигареты «Честерфильд».

Мы покачали головами на его вопрос об участии в боях. Барни добавил:

– Нат был копом.

Та же самая кривая, усталая усмешка, что и у всех Первых, мелькнула на его лице.

– Вам не придется выписывать обратных билетов, отцы.

Защищаясь, Барни указал на меня большим пальцем.

– Он был детективом. И много раз принимал участие в перестрелках.

Я, смущаясь, пихнул его.

– Пожалуйста...

Барни возмущенно посмотрел на меня.

– Но это же правда!

– Конечно, любой опыт – лучше, чем ничего, – успокоил нас пехотинец.

– Мы только что из Самоа – там нас тренировали в джунглях, – сказал Барни. – Они рассказывали нам, что по ночам узкоглазые крадутся сквозь заросли, как привидения, а затем внезапно бросаются на тебя и сворачивают тебе шею, или перерезают горло, или отрезают твой... Это правда?

– Трепачи гребаные, – сказал парень. Он вновь усмехнулся, не выпуская сигареты изо рта. – Хотите некоторые советы?

– Конечно, – ответили мы с Барни. Он махнул рукой на землю, а может, на кусты и деревья.

– Не споткнитесь о проволоку. Эти маленькие сволочи намотали ее в джунглях столько, что можно было бы связать половину взвода.

Мне это показалось безнадежным.

– Как же вы различаете проволоку среди всех этих растений?

– Или ты ее, или она тебя. И никогда не проходите мимо так называемых трупов, не прошив очередью этих мелких тварей. Они любят прикидываться дохлыми, а когда ты поравняешься с ними, набрасываются на тебя.

– Спасибо, – сказал я. – Что-нибудь еще?

– Теперь – самое главное. Если они поймают кого-нибудь из вас, распрощайтесь с этим человеком. Они привяжут его к дереву и будут пытать. Они мастера в этом деле. Вы услышите крики, а возможно, он будет умолять вас спасти его. Именно этого они и добиваются. Им как раз нужно, чтобы все сбежались гуда, потому что они вас там поджидают. И никто из вас не выживет. Ни один.

Он продолжал сидеть, покуривая свою сигарету.

– Мы ценим твои советы, – сказал Барни через некоторое время.

– Вы сегодня ели рис? – спросил нас солдат.

– Ну да, – ответили мы. Его передернуло.

– Я по горло полон этой гадостью. Знаете, что для меня значит эта долбаная победа? Никогда в жизни больше не есть риса.

Потом он с тоской добавил:

– Но я бы с радостью пожрал японской приманки для селедки. Твердой и сладкой – как та дамочка, что укокошила моего дядюшку Луи. – Приманка была единственной радостью для пехотинцев. – Но вам, ребята, не стоит беспокоиться. Вы уже доедаете рис.

– Как так? – спросили мы.

Он скорчил гримасу, посасывая сигарету.

– Первая была отрезана с тех пор, как мы оказались здесь. Эти чертовы военно-морские силы оставили нас. Кто нас снабжал – так это летчики и те ребята, что сокрушили блокаду узкоглазых. И если бы не те продукты, что нам достались от япошек, мы бы уже питались корой и корнями. Но вы не будете есть рыбьи головы и рис, потому что продукты и люди теперь прибывают каждый день.

– Похоже, события принимают иной оборот, – сказал я.

– Возможно. Но вы все равно выполните свою работу здесь.

– Кажется, аэродром хорошо охраняется, – добавил я.

Барни оглянулся на взлетную полосу: самолеты взлетали, солдаты толкались, продукты выгружали. Барни кивнул.

– Ребята, если вы, конечно, не возражаете, что я буду называть старших господ – таких, как вы, – ребятами. Вот вам мой последний совет: настройтесь на самое худшее.

Конечно, он был прав. Узкоглазые были везде – по всему периметру острова, включая канал Силарк, или как его называли – Айронботтом[91] Саунд. Это название он получил потому, что на его дне покоилось шестьдесят пять или более военных судов. Половина американских – половина японских. Ночной обстрел со стороны канала означал, что поле Хендерсона было, по сути, окружено. Его безопасность была такой же показной, как спокойствие прибрежных пальм.

Вскоре мы уже направлялись мимо Хендерсона к реке Матаникау в пяти милях от нас. Западный берег реки удерживали япошки, поэтому мы не могли переправиться через реку. Снаряды взрывались вокруг нас, сотрясая землю и тех существ, которые ползли по ней, включая нас. Мы медленно продирались сквозь густые кусты, шипы и кустики куманики, которые цепляли нас. Дым от снарядов поднимался вокруг как темные, грязные облака.

Но мы не были единственными ползающими существами. Мы ползли по змеям, и они ползли по нам. Нам попадались такие жуки, которые даже в страшном сне не снились обитателям чикагских многоквартирных домов. Но подходит ли слово «жук» к твари размером с кулак и длиной в три дюйма? Мелькали ящерицы, показывая свои раздвоенные языки, пятились сухопутные крабы, похожие на расчлененные руки скелетов. Но самое главное – это москиты. Москиты были везде. Не сказать, конечно, что их был целый рой, но они были всегда, и мы доходили до истерики, не в силах выдерживать их дольше.

Но вот мы добрались до окопов, в которых прятались Первые, ожидая, чтобы их сменили. Мы подползли к окопам, а они отползли от них. В окопе было два-три человека. Барни и я оказались с этим мальчиком из Чикаго по имени д'Анджело – еще одним выходцем школы капрала Мак-Рея из Даго. Мы разделили наш окоп с москитами. Перед нами лежал ряд мешков с песком, а за ним было двойное проволочное заграждение. Мы не видели реки, но я ее слышал и чувствовал ее запах. Этот запах, исходящий от реки, джунглей и ручьев, не был лучшим творением природы: зловоние состояло из угнетающей влажности, запаха гниющего подлеска и смердящих лилий.

Нам весь день пришлось провести в этой яме, слушая и наблюдая взрывы артиллерийских снарядов. Мы перестреливались с невидимыми нам японцами, находящимися на другой стороне реки. Конечно, кое-какой опыт мы получили: если прямое попадание не Доставало нас, то докрасна раскаленная шрапнель

свистела над нашими головами; но если и не мы, то такие же несчастные дурачки, как мы, становились ее добычей. Мы знали лишь, что можем быть следующими.

В перерывах между перестрелками мы разговаривали, д'Анджело курил. Это был худой парень с темными волосами и чувственным ртом, который, несомненно, нравился девчонкам Уинди-Сити. Но, несмотря на это, он был здесь. Мы трепались, сравнивая свои укусы, и пришли к выводу, что Чикаго по сравнению с этим адом – тихое, спокойное место.

Потом мы наблюдали закат, окрасивший небо в красно-оранжевый цвет. Это была просто сказочная картина в духе импрессионистов. Похоже на Гогена. В этот момент как раз наступило затишье, и этого было достаточно, чтобы забыть и укусы, и влажность, и шрапнель, и то, что скоро совсем стемнеет.

Вообще говоря, я не боюсь темноты. Но я вынужден сказать вам, что в джунглях темнота меня пугала. Шорох листьев, шум крыльев, задевающие вас сухопутные крабы, едва заметные зловещие тени, которые двигаются вокруг... Нам приказали не стрелять, пока не начнут япошки, чтобы не открывать своих позиций. Поэтому мы скрючились в своих норах, держа винтовки наготове. Меня это сводило с ума. Но Барни, казалось, ко всему готов.

Через минуту-другую он приподнялся и бросился вперед, перепрыгнув через мешки с песком и проволоку: его обманул шорох листьев, а может, это какой зверь продирался сквозь джунгли, и Барни принял этот шум за япошек, которых он хотел избить, прирезать, уничтожить. Но вот шум переместился назад и Барни метнулся туда, готовый к бою. Однако никто не мог знать, когда желтые сволочи нанесут свой следующий удар.

Джунгли не молчали, и вскоре весь наш взвод уже сходил с ума, бросаясь из окопов на несуществующих япошек. Я дотронулся до руки Барни и сказал:

– Не расстраивайся. Здесь так много незнакомых звуков. Если это будут япошки, мы узнаем.

Едва я успел договорить, как невообразимый визг ворвался в ночь, и я оказался на ногах, крича: «Банзай! Они идут!». Мой штык сверкнул в лунном свете.

Из соседнего окопа раздался голос, который мог принадлежать лишь одному из ветеранов Первой дивизии (некоторые из них остались с нами), который шепотом произнес:

– Это долбаная птица, приятель. Австралийский попугай. Посмотри-ка.

«Австралийский попугай»? О Господи! Австралийский попугай. Ну, ладно. Я был слишком напуган и слишком устал, чтобы испытать чувство неловкости. Я снова сел в своем окопе и сдвинул шлем назад, а москиты набросились на девственную территорию.

Они пришли утром. По-настоящему. Они шли по траве кунаи, которая доставала им до плеч, и края которой были острыми как бритва, но узкоглазых это не волновало. Они кричали: «Банзай!» и уж точно не были австралийскими попугаями. Они были маленькими дикарями в формах цвета оберточной бумаги. Многие из тех, что шли впереди, были безоружны: они тащили в своих маленьких руках циновки, продираясь сквозь траву и приминая ее. При этом они орали как сумасшедшие. Но кричали и те, кто шли за ними, паля из ружейчерез головы своих братьев, тащивших циновки. У некоторых из них были автоматы, которые стрекотали, как детские игрушки. Но не было ничего забавного в пулях, которые пролетали вокруг нас и вспарывали наши мешки с песком. Это был смертоносный огонь – и наш, и их: наши снаряды попадали в них, разбрасывая япошек, как кегли. Куда попадали их снаряды, я сказать не могу. Уж не рядом с нами, слава Богу.

Мы стояли с Барни рука об руку, паля из наших «М-1». Д'Анджело был рядом.

Мы косили япошек, как сорную траву, как будто они сами были травой кунаи, в колючее и золотое море которой падали их тела, сраженные нашими пулями.

Был такой момент, когда д'Анджело стрелял, а мы с Арни остановились, чтобы перезарядить наши винтовки, стволы которых раскалились докрасна.

– А что эти маленькие поганцы тащат? – спросил Барни.

– Циновки, – ответил я. – Наверное, они набрасывают их на колючую проволоку, чтобы можно было по ним ползти в нашу сторону.

Потом мы опять стреляли, а они приближались к нам, крича: «Банзай!», визжа: «Подыхайте, марисекие пехотиницы!». Они шли и шли, а мы стреляли и стреляли, и они падали и исчезали в золотой траве. Потом была вторая волна наступления, за ней – третья. Мы выстояли.

Парень по имени Смит – или Джонс? – в соседнем окопе получил пулю в голову, в лоб. Она попала под каску. Это вам не укус москитов. Он упал мертвый. Я и раньше видел, как гибнут люди, но они не были такими молодыми. Ему было лет семнадцать. Барни это видел впервые: он отвернулся, и его вырвало.

Потом он обтер лицо и вновь начал стрелять.

Когда все закончилось, большая часть из них осталась в кунаи. Можно было увидеть, что трава примята там, где они упали, но самих тел не было видно. В основном, мы заметили лишь несколько трупов из тех, что подошли ближе к нам. Они были из первой волны нападавших. Перед ними валялись их циновки – как дар их императору, или их богам, или Бог знает чему. Они были похожими на маленьких тряпичных кукол, которых невоспитанные дети бросили в сорняки.

Но день шел, и они становились больше, раздувались и распухали под палящим тропическим солнцем. Зловоние поднялось вокруг. Но мы привыкли к этому. Ко всему. К мертвой гниющей плоти, к мальчишкам, как Джонс или Смит, которых мы едва успели запомнить, и вот они лежали рядом – мертвые с бессмысленным, как у идиотов, взглядом. А может, взгляд этот был еще хуже.

Следующая атака началась ночью. Около трех часов небо над нами осветилось бледным зеленым светом: это были ракетницы японцев. А с горы стали раздаваться пулеметные очереди, выстрелы пушек и «Банзай!». Это было зловещее повторение предыдущей атаки, но только при лунном свете, и мы косили их снопами.

Дни превращались в недели, мы ели наши пайки, курили (и я тоже), болтали о хорошей еде и дурных женщинах, ходили ср... в лес, и пули свистели вокруг наших задниц, когда мы делали свои дела. Мы превратились в жалких, полуживых существ, которые изнемогали от влажности, жары и убийств. Даже дожди, которые собирались из ничего, как япошки, не меняли дела: мы лишь мокли в наших окопах. Наши пайки отсыревали. С консервированным колбасным фаршем ничего не делалось, а вот жевательная резинка и печенье были уже не те.

Через две недели нас сменили.

...На поле Хендерсона армейские пехотинцы – часть Американской дивизии – разглядывали нас. Представляю, на кого мы были похожи.

– Сколько времени вы, ребята, провели на острове? – спросил мальчик со свежим лицом.

– Есть закурить? – сказал я в ответ.

4

На следующий день, когда мы оставили линию обороны, война перекинулась на море и в небо. Выстроившись вдоль кокосовых пальм на Ред-Бич, мы наблюдали действие, развернувшееся перед нами. Мы – это я, Барни, почти все с поля Хендерсона, морские пехотинцы и солдаты. Мы видели крейсеры, эскадренные миноносцы. И наши, и японские. Они палили друг в друга из своих больших пушек. Даже на берегу эти звуки оглушали. Но все же это казалось совершенно нереальным: как будто маленькие, игрушечные кораблики сражались на горизонте.

Воздушное шоу было более реальным и казалось более волнующим. Наши «Грумманасы» вели жестокий бой с их «Зеро» и «Зиками». Десятки японских самолетов падали, но ни один летчик не выплыл. У них в крови страсть к самоубийству. Я понял это, увидев, как они атакуют.

Как только японский самолет спиралью падал в море, оставляя за собой шлейф дыма, мальчишки улюлюкали и веселились, как толпа на боксерском матче Барни. Я никогда этого не делал, я имею в виду, никогда не смеялся над битвой. Я заметил, что Барни тоже так себя вел. Может, потому, что мы были старше остальных. Даже на расстоянии это не казалось игрой или забавой.

Но вот бой на море завершился. Мы все молча наблюдали, как дымится американский эскадренный миноносец, окрашивая небо над собой в багровый цвет. Было похоже, что солнце решило сесть днем. Барни взглянул на меня своими щенячьими глазами и сказал:

– Все смотрят, как будто это футбольный матч, или кино, или еще что-то. Они что, не знают, что отличные ребята сейчас взорвутся там?

– Знают, – ответил я, заметив, что все на пляже затихли.

Через некоторое время к берегу принесло спасательные шлюпки с промокшими, перепачканными нефтью матросами. Там были шлюпки и из Тихоокеанского флота. На фанерных торпедных катерах были забавные знаки различия: карикатуры, на которых в духе Уолта Диснея были нарисованы москиты, плывущие на торпеде. Я понял эти голливудские штучки, когда узнал командира катера, который в этот момент помогал вынести на берег матроса, бывшего в полусознательном состоянии. Его команда помогала таким же обессиленным, промокшим, иногда раненым, ребятам.

Мы все вышли из-за деревьев, чтобы им помочь. Я отправился к человеку со знакомым лицом.

– Лейтенант Монтгомери, – обратился я, салютуя ему.

Его красивое, мужественное лицо было перепачкано машинным маслом. Монтгомери не ответил на мое приветствие: его руки были заняты. Похоже, лейтенант не узнал меня.

Но он сказал:

– Вы можете помочь, рядовой?

Я помог. И мы стали выгружать с катера промокший живой груз, а остальные морские пехотинцы помогали матросам добраться до поля Хендерсона. На секундочку Монтгомери остановился, сурово посмотрел на меня и спросил:

– Я разве вас знаю?

Мне удалось улыбнуться.

– Я – Нат Геллер.

– А-а, детектив. Господи, что вы здесь делаете? Мне кажется, вам уже за тридцать пять.

– Да и вам тоже. Я напился, а на следующее утро оказался морским пехотинцем. А вы что скажете?

Он улыбнулся. Несмотря на войну и его испачканное лицо, улыбка Монтгомери была изысканной и рассеянной. Это была та самая улыбка, за которую все в кино считали его англичанином, хотя он был настоящим американцем.

Не ответив на мой вопрос, он задал мне еще один:

– А знаете, что бы мы сейчас делали, если бы не были такими благородными и не завербовались бы в армию?

– Не знаю, сэр.

– Мы предстали бы перед Большим жюри или готовились к этому.

– Что вы имеете в виду?

– Дело Биофа и Нитти стало скандально известным. Возвращайтесь домой.

– Нет, серьезно? Я бы хотел, чтобы меня вызвали в суд свидетелем.

– Ну, едва ли вам так повезет, – улыбнулся он. Глядя за мою спину он спросил: – Уж не Барни Росс ли это, боксер?

– Нет, – ответил я. – Это Барни Росс, морской пехотинец – ободранный зад.

– Я бы хотел встретиться с ним как-нибудь.

– Может, это и случится. Мир, знаете ли, тесен.

– Будь они прокляты, эти дни. Ну ладно, мне надо отчаливать.

Мы пожали руки, и он поднялся на борт своего катера. Я посмотрел на пляж и увидел, как Барни помогает промокшему, едва державшемуся на ногах матросу дойти до аэродрома.

– Уж не Роберт Монтгомери ли это был, тот, перед кем ты так подхалимничал? Актер?

– Не-а, – ответил я. – Это был лейтенант Генри Монтгомери, командир катера Тихоокеанской приписки.

– А я был уверен, что это Роберт Монтгомери, актер.

– Да это один и тот же человек, schmuck.

– А что такой парень, как он, делает на этой чертовой службе?

– Ты хочешь сказать, что он мог бы сейчас быть дома и посиживать в ресторанчике?

* * *
Сражение продолжалось всю ночь. Вспышки и следы трассирующих пуль освещали небо. Но и на следующий день бой не закончился. Солдаты, которые приехали на Остров, чтобы участвовать в деле, командиры, которые должны были отдать приказ о начале контрнаступления, – все они были еще необстрелянными салагами. И сражение в воздухе и на море стало для них школой боя.

Общеизвестно, что морские пехотинцы не выносят, когда их путают со служащими других родов войск. Сухопутные войска и военно-морской флот всегда шли впереди нас, и они первыми получали продукты и оборудование, что, естественно, вызывало наше негодование. Но с матросами, которые спасались с тонущего корабля, на Острове обращались по-королевски. И я не знаю ни одного случая, когда бы солдаты повздорили с морскими пехотинцами на Гуадалканале. Может, это джунгли забрали у нас все плохое. А может. Остров просто поглотил нашу сущность, превратив нас всех просто в солдат.

А может, спокойствие сохраняла сладкая приманка?

Ребята из сухопутных войск были богаты плитками шоколада «Херши». А у нас, морских пехотинцев, было полно сувенирчиков. Обмен был интенсивным и распространялся быстро, как огонь. Шоколадки, конфеты и карамельки хорошо шли за мечи самураев, боевые флаги и шлемы узкоглазых. В сухопутных войсках было полно сигар и сигарет, и я выменял боевое знамя с восходящим солнцем на пару блоков «Честерфильда» и кварту виски.

– Ты можешь что-нибудь посоветовать тем, кто еще не был в бою? – спросил меня один солдат, с которым мы только что произвели обмен.

– Ты когда-нибудь слышал выражение «следи за своей задницей»?

– Конечно.

– Так вот: в боевых условиях оно приобретает особое значение. Послушай, япошки знают, что мы не гадим там, где едим. Мы не любим ср... и мочиться в своих окопах или около них. Так вот, на рассвете, когда ты вылезешь из своей норы и станешь подыскивать кустики, чтобы облегчиться, старайся пригибаться. Снайперы так и ждут этого момента. Это самое опасное время.

– Спасибо.

– Не за что, сынок.

– Послушай, м-м-м, а ты себя хорошо чувствуешь?

– Как нельзя лучше. Я в прекрасном состоянии.

– Хорошо, – сказал он, нервно улыбаясь. И пошел своей дорогой.

Но я не был в прекрасном состоянии. Я весь пожелтел от таблеток атабрина, несмотря на которые у меня началась лихорадка. Ясное дело, это была чертова малярия.

– Сходи в медпункт, – предложил мне Барни.

– Да я уже сходил, – ответил я.

– И что?

– У меня только сто один градус. И я могу ходить.

– Так значит, ты пойдешь на линию обороны вместе с остальными?

– Наверное.

Я правильно предполагал. К вечеру мы уже шли мимо местной деревушки Кукум к доку, который мы там выстроили. Недавно через реку Матаникау перебросили понтонный мост. Несколько аборигенов рассматривали нас. Это были темнокожие люди в набедренных повязках и отдельных частях нашей формы. Их лица были татуированы, уши проколоты и разукрашены орнаментом, курчавые волосы, длиной дюймов в восемь, стояли дыбом и были подкрашены в рыжеватый цвет, как мне сказали, соком лимонов. В Руках они держали японское оружие: ножи, штыки, ружья. Некоторые из них помахали мне – я ответил им на приветствие. Они были на пашей стороне.

Рядом, на песчаном островке, как суровое напоминание о врагах, прятавшихся на западном берегу реки, лежали обуглившиеся или затопленные обломки японских танков. Они застыли в колее и были похожи на огромных вымерших животных. Раздувшийся труп японского солдата плавал на поверхности воды, когда мы проходили по понтонному мосту.

– Это один из племени Тохо, которому повезло, – прокомментировал командир, кивнув на труп. Командиром был капитан О. К, ле Бланк. Мы его любили, но он был упрямой сволочью.

Мы пробирались через влажные, поганые джунгли. Пройдя несколько сот ярдов, мы окопались на ночь. Вот уж удовольствие было рыть окопы, продираясь сквозь корни маленьких деревьев и глубоко вросших в землю сорняков и кустов! Я думал лишь о том, как было бы чудесно вернуться домой, в Чикаго.

Барни жаловался на свое колено: у него еще раньше разыгрался артрит, а эта промокшая, долбаная яма была плохим лекарством. Ему пришлось копать с неперевязанной ногой, и от этого она заболела. Я сказал, чтобы он не беспокоился: в случае чего я смогу понести его к тому месту, где еще надо будет рыть землю.

– Дьявол, – сказал он, – ты сам-то едва жив. У тебя, наверное, от лихорадки уже подскочила температура до ста трех градусов.

– Да ты сам бредишь, – сказал я. – Смотри на вещи проще. Я сам все раскопаю.

* * *
На следующее утро, после того как мы позавтракали холодным пайком, командир собрал весь взвод и спросил, есть ли добровольцы, чтобы идти в разведку. Задачей дозора было обнаружить позиции япошек для полка сухопутных войск, которые должны были вот-вот подойти и взять местность под свой контроль.

Надо сказать об одной вещи. Правилом номер один для всего корпуса морской пехоты было: никогда не вызываться добровольцем.

Барни вызвался.

– Ты чертов козел, – прошептал я ему.

– Отлично, рядовой Геллер, – сказал командир. Я уже никогда не узнаю, то ли он услышал мои слова, то ли неправильно меня понял.

Как бы то ни было, его «отлично» означало, что я тоже отправляюсь в этот гребаный дозор.

В отряд также вошли д'Анджело, крупный докер из Фриско по прозвищу Толстый Уоткинс, невысокий парнишка из Денвера по имени Фремонт и Уйти – мальчик из Джерси. Оба они попали сюда из университетов. Был еще один большой индеец – Монок. Я не знаю, откуда он и где жил до войны.

И вот мы семеро отправились в дневную тьму джунглей.

Мы не ползли, но шли пригнувшись. Пригнувшись так низко, что жуки и скорпионы могли заползать в нашу одежду, а трава кунаи могла резать нас. Ветки лиан с гадкими маленькими шипами, напоминавшими крючки для ловли рыбы, так и тянулись, чтобы зацепить нас. Было просто невозможно продвигаться тихо сквозь всю эту буйную растительность, а я к тому же постоянно думал о предупреждении ребят из Первого о проволоке, зная, что каждый шаг может оказаться последним.

– Эй, Росс! – окликнул д'Анджело шепотом. – Эти поганцы в самом деле рядом.

Мы все посмотрели на него: красивый итальянец с Юга нагнулся и поднял какашку. Он держал ее в своей ладони так, как будто его рука была сдобной булочкой, а на ней лежала сосиска.

– Она все еще теплая, – очень серьезно произнес он.

Мы с Барни обменялись взглядом, подумав о том, сколько времени этот парень провел на Острове.

Потом, когда мы снова пошли вперед, д'Анджело сказал, ища себе поддержки:

– Это наверняка японская. Она пахнет японцем.

Теперь мы были уверены, что он – азиат.

И тут мы услышали пулеметную стрельбу. Это было совсем рядом, но они не целились в нас.

Мы спрятались за большими деревьями и бревнами, в которые превратились деревья, выкорчеванные из земли разрывами снарядов. Мы с Барни вдвоем спрятались за одним толстым стволом.

В кого они, к дьяволу, стреляют? – прошептал я.

– Мы – единственные американцы, которые зашли так далеко от реки, – прошептал мне Барни в ответ.

– Но не похоже, что они стреляют в нас. Звук пулеметной очереди становился громче.

Я ухмыльнулся.

– Он стреляет наугад: просто водит пулемет веером в надежде попасть в кого-нибудь.

– Звук все громче.

– Знаю, – сказал я и вытащил гранату.

Когда звуки выстрелов стали уж совсем громкими, я вырвал чеку, размахнулся и бросил гранату.

Раздался взрыв, потом мы услышали вопль, за которым наступила тишина.

Мы пошли дальше.

Через пару часов, когда мы продолжали наш путь по влажным джунглям, солнце стало безжалостно палить, проникая сквозь ветви деревьев. Японцев мы больше не видели.

Еще один парень из нашего взвода, Роббинс, отыскал нас около четырех часов.

– Походите еще полчаса, – сказал он, – а потом возвращайтесь с докладом к нашему командиру.

И он отправился назад.

Мы уже собирались в обратный путь, когда Монок дотронулся до моей руки.

– Смотри, – сказал он.

Это было первое, что он мне сказал.

Но тут и говорить было нечего: он указывал на японский патруль, по крайней мере вдвое превышавший наш по количеству. Япошки направлялись в нашу сторону.

– Отваливаем отсюда, – сказал я Барни. Он махнул Толстому, Фремонту и Уйти, шедшим справа от нас, как раз параллельно японцам. Которые засекли их.

Мы открыли по ним пулеметный огонь. Пули плясали на груди Уйти, и он, как бы в ответ, тоже приплясывал, а потом упал в кусты. Кровь ручьем полила из ран на его груди. Пригнувшись, мы побежали к нему: япошки еще не заметили нас, а Уйти пропал у них из вида.

Толстый, Монок и Фремонт были уже рядом с Уйти. Дьявол, я не знал, что с д'Анджело.

– Вот черт, – выдохнул Уйти. – Я все еще жив.

– Ты получил ранение стоимостью в миллион долларов, приятель, – сказал я ему уверенно. – Ты обязательно вернешься домой.

– Похоже... война закончилась для меня, – произнес он, улыбаясь, но глаза его уже затуманились.

– Давайте сделаем ему носилки, – предложил Толстый. – Из наших брезентовых курток.

– Да, – поддержал его Фремонт. – Мы должны попробовать отнести его назад.

Мы сделали какую-то подстилку, и Толстый, Монок и Фремонт, пригибаясь, понесли Уйти, а мы с Барни взяли все ружья. Мы продвигались медленно, стараясь не шуметь. Никакого намека на японский патруль. Может, они решили, что достали нас своими выстрелами, а может, продолжали свой путь.

Мы прошли около пятидесяти ярдов, как вдруг – тра-та-та-та-та – сбоку от нас застрекотала пулеметная очередь.

Толстый и Монок закричали. Это был крик боли, который ни с чем не перепутаешь. Пулеметная очередь прошила их ноги. Носилки упали, и Уйти упал в кусты. Фремонт хотел укрыться, но тут раздалась еще одна пулеметная очередь. Он резко вскрикнул и замолчал.

Мы с Барни лежали на земле, а москиты счастливо жужжали вокруг наших лиц. Пот заливал мне глаза и рот. Соленый пот. Во рту был привкус гнили – как вонь от этих долбаных джунглей. Жизнь в тот момент была более чем отвратительной, но я не разделял стремление тех людей укоротить мне ее.

Они не заметили нас, не думаю. Но они палили из пулеметов по кругу, и пули яростно плясали вокруг.

Я видел Толстого и Монока. Как инвалиды, выпавшие из инвалидных колясок, они на руках ползли по заросшей земле джунглей. Медленно, очень медленно они находили дорогу, прячась за деревьями. Потом я увидел, что Толстый упал в воронку, оставленную артиллерийским снарядом. Мы с Барни направились к нему и по пути наткнулись на Фремонта.

Он был в ужасном состоянии: его внутренности вываливались. Фремонт стонал и был едва жив. Из его живота выпадало черно-красное месиво, в которое он запустил руку, пытаясь удержать этим ускальзывающую от него жизнь.

Над нами беспрестанно летали японские пули, образуя смертоносную арку.

Лежа на животах, мы с Барни подхватили его под руки и поволокли к ближайшему окопу. Засунув его туда, мы обнаружили, что он был уже без сознания. Слишком много народу для одной маленькой ямы! Я, как безумный, огляделся вокруг. Я весь горел и видел окружающее сквозь кровавую пелену.

Тем не менее, я увидел его – другой окоп, побольше, в десяти ярдах от нас. А перед окопом, между нами и тем местом, откуда в нас палили япошки, лежало поваленное дерево, упавшее от разрыва бомбы. Как раз возле окопа, рядом с поваленным деревом упал Монок. Пулеметная очередь прошила его ноги до самой задницы.

Теперь стреляли уже не из одного пулемета, добавилась ружейная пальба. В нас ли они стреляли?

Мы с Барни подползли к окопу. Я нырнул вниз, а он подтолкнул Монока, и мы все вместе оказались в укрытии. Между нами и япошками было это огромное поваленное дерево, но они продолжали палить, и пули свистели уже совсем близко от нашего убежища, поэтому пора было переставать прятаться и отвечать на их обстрел.

Тут в окоп вполз д'Анджело и произнес, ухмыляясь:

– Я же говорил, что какашка была еще теплая.

– Заткнись и стреляй, – сказал я ему.

– Тебе придется поддержать меня, – ответил он. Он был ранен в ногу.

– Еще и тебя! – сказал я.

– Спасибо за добрые слова, папаша. Поддержи-ка меня!

Я помог ему сесть, и он начал отстреливаться из своего «М-1». Наши усилия казались просто смешными по сравнению с тем шквалом огня, который они на нас обрушили. Барни попытался перебросить в соседний окоп винтовку Фремонта и БАВ – большую автоматическую винтовку – Толстого, но они закричали, что испытывают страшную боль и слишком слабы, чтобы стрелять.

– Вы, ребята, сможете уделать их лучше, чем мы, – крикнул Толстый. – Удержите их...

Его голос затих.

– Убит? – спросил я своего друга.

– Похоже, он просто отключился, – ответил Барни.

– У него есть компания, – сказал я, кивнув на едва живого Монока и упавшего д'Анджело.

– Господи! Но ведь он не умер?

Я пощупал пульс д'Анджело у него на шее.

– Нет, он просто без сознания. Пули продолжали свистеть и жужжать у нас над головами.

Я позвал Фремонта, но он не откликнулся.

– Кажется, нам крышка, приятель, – сказал я Барни. – Все остальные уснули.

Я вспомнил слова капрала Мак-Рея, которые он сказал мне еще там, в учебном лагере, о том, что во время боя не поспишь. Он был не прав. Так не прав!

– Они не спят, – проговорил Барни, имея в виду этих сукиных сыновей, которые поливали нас пулеметным огнем.

Не спал и Уйти. Я слышал, как он, еще не совсем мертвый, стонет рядом, причитая:

– Мама, мамочка, папа, отец, пожалуйста, помогите мне.

И он снова закричал.

Я в жизни не слышал ничего более грустного, но не заплакал. Я был в этом заброшенном мире, в этом нелепом, оставленном всеми месте, где люди под огнем стараются не сойти с ума во время всеобщего безумия.

С безнадежным отчаянием я продолжал стрелять из моего «М-1» в беспрерывный дождь японских пуль.

Я думал о том, когда придет моя очередь уснуть.

А если я усну, суждено ли мне проснуться?

5

Барни прислонился к стволу упавшего дерева, стреляя из БАВ. Большая автоматическая винтовка делала его похожим на безумного седого карлика. У него сейчас был такой взгляд, который, наверное, встречали его противники на ринге. Я был знаком с ним давным-давно, но ни разу не видел у него таких глаз.

Ствол моего «М-1» раскалился: я расстреливал обойму за обоймой. Я тоже облокотился о дерево и даже не мог видеть тех, в кого стрелял. Лишь изредка мелькавшие в джунглях тени да пули, косившие растительность вокруг нас, доказывали, что там был кто-то живой.

Позади себя я услышал страшный крик. Резко обернувшись, я, как штыком, уперся дулом моего «М-1» в грудь Монока. Он пришел: этот большой индеец пришел сюда, крича от боли. Монок перепугал меня до смерти, но бедняга был не виноват.

Монок пришел и тут же потерял сознание, а потом внезапно очнулся и начал стонать, плакать и даже иногда кричать: он был похож на большое раненое животное. Бедняга был слишком ослаблен и испытывал слишком сильную боль, чтобы помогать стрелять или даже заряжать оружие. Его ноги были в ужасном состоянии. Мы ничего не могли сделать для него, даже используя наши комплекты первой помощи.

– Песенка БАВ спета, – сказал Барни, опуская большую винтовку.

– У Уоткинса в поясе пятьдесят запасных патронов, – вспомнил я. – Хочешь, я проползу туда и принесу их тебе?

Барни покачал головой.

– Я сам пойду. Ты ослаб от малярии, тебе не встать на ноги, если ты оставишь это бревно.

Я не стал с ним спорить. Он был прав: на моем лбу можно было приготовить яичницу.

Барни продолжал:

– Как бы то ни было, я хочу остаться в том окопе на некоторое время и пострелять оттуда. Пусть эти сволочи думают, что имеют дело с целой толпой здоровых морских пехотинцев.

– Почему бы и нет? Тогда уж возьми и запасной патронташ от винтовки Фремонта. Я прикрою тебя.

Я стрелял из-за бревна попеременно то из винтовки, то из своего «М-1», чтобы поддержать заградительный огонь, пока Барни на животе выполз из своего укрытия и полз в соседний окоп.

Потом его БАВ открыл огонь, и, черт возьми, я поверил, что рядом со мной был целый взвод здоровых морских пехотинцев, которые дадут япошкам жару.

Я продолжал заряжать ружья и винтовки с помощью д'Анджело, который едва двигался, но был в сознании и мог помогать мне перезаряжать оружие. Паже меняя все время шесть винтовок, я заметил, что они до того нагревались, что того и гляди деформируются от перегрева. Ладонь моей левой руки была обожжена дочерна.

Вдруг, совершенно неожиданно, Бог знает, когда именно, два солдата – два молодых, до смерти перепуганных солдатика – появились возле нас ниоткуда. Они подползли к нашему окопу и упали вниз. Они оба были ранены в ноги, а один к тому же в бок. Они всхлипывали от боли. У них не было их винтовок.

– Кто вы, к черту, такие? – спросил я приветливо, снова меняя винтовку.

– Мы... мы отстали от нашего пехотного полка, – сказал тот, который был легче ранен. – Мы заблудились.

– Вступайте в наш клуб, – пригласил я. Выстрелив два раза, я обернулся. Д'Анджело снова был без сознания. – Вы, ребятки, будете мне заряжать.

– Да, сэр.

Они задыхались, но больше не плакали. И стали заряжать мне винтовки.

– Не называйте меня «сэр». Меня зовут Геллер.

Они назвали себя, но я не запомнил их имена. Вскоре винтовка Барни замолчала. Он приполз к нам, и его глаза округлились, когда он увидел двух новых обитателей окопа.

– Сюда прибыли сухопутные войска, чтобы начать операцию но уничтожению противника, о которой ты слышал, – сказал я. – А эти ребята явились чуть раньше.

Барни осмотрел раны мальчишек и перевязал рану одному из них.

– В чем дело? – спросил я, так как в эту минуту япошки перестали стрелять.

Барни оторвался от своих медицинских обязанностей и проговорил:

– Уоткинс сказал, чтобы мы с тобой уматывали к черту отсюда – пока мы еще на ногах, сказал он. Он говорит, мы окружены, и нет никакой надежды остаться в живых, но может, у нас получится.

– Что ты ответил на это?

– Я сказал ему, что он полон дерьма, как рождественская индейка. Мы не уйдем и не оставим их. Помощь придет.

– Ты правда в это веришь?

– Конечно, Роббинс ушел всего на полчаса раньше нас. Командир уже знает, что мы попали в беду. Они придут за нами.

– Ты, кажется, без боеприпасов для БАВ?

– Угу. Но у меня есть запасной комплект для винтовки. Это нам приходится.

– А гранаты?

– За ними надо вернуться. Я не могу унести все сразу.

– Боеприпасы у нас кончатся гораздо раньше, чем ты думаешь, Барни.

– А может, они ушли, эти вшивые японские сволочи? Огня нет уже несколько минут.

Я закурил. Мой рот и горло пересохли, глаза горели от малярии, голова гудела. Хуже, чем закурить, я ничего не мог сделать. Но я хоть что-то делал. И тут я вспомнил.

– А что у нас с водой?

Он как раз закончил бинтовать. Барни снова занял свою позицию рядом со мной у упавшего дерева, грустно посмотрел на меня и сказал:

– Фигово. Нам не повезло: фляги Уоткинса и Фремонта были пробиты пулеметным огнем.

– И у Монока тоже, – добавил я. – Я уже проверил.

Фляги были у наших двух гостей, у Барни, у меня, и у д'Анджело. Но раненым вода понадобится раньше. Я испытывал страшную жажду, точнее, это моя малярия испытывала жажду, но этим бедным раненым поганцам питье было нужнее.

Сумерки.

Выстрелов из пулемета и винтовок не было уже так долго, что джунгли вновь ожили: заквохтали птицы, зашуршали сухопутные крабы. Возможно, япошки ушли. А может, мы уложили их теми патронами, которые мы на них расстреляли.

Раненые спали, или находились в коме, кто знает. А я начал думать, что, может, нам стоит остаться и спрятаться здесь, а американские войска – сухопутные силы, морская пехота или, может, эта гребаная береговая охрана наткнутся на нас, когда линия фронта продвинется вперед.

Пулеметная очередь ворвалась в ночь, обстругивая упавшее дерево, вырезая на нем инициалы япошек. Несколько пуль, отскочив от бревна, рикошетом задели мою каску. И каску Барни тоже, оставив вмятины на наших оловянных шляпах. Мы нырнули вниз.

– Этот ублюдок совсем рядом, – крикнул я. Пули летели над нами, подпрыгивая и щелкая, трассирующие снаряды отлетали от бревна в наше укрытие, шипя, как капли расплавленного металла, попавшие в воду. Этот шум привел в чувство Монока, который закричал от боли, потом застонал.

– Черт, он слишком близко, чтобы не попасть в него, – сказал Барни, перекрикивая шум стрельбы и стоны Монока. – Я уверен.

– Брось в этого ублюдка гранату.

– Я не могу встать, чтобы сделать это. Она разорвет меня на части.

Даже ради такого случая я не мог встать: лихорадка слишком ослабила меня. Барни должен был сделать это. Я принялся «накачивать» его:

– Да ты же чемпион мира, ты, маленький schmuck. Просто брось их отсюда, посильнее размахнись! Сделай это, мужик!

С бульдожьим выражением лица он выхватил сразу три гранаты из-за пояса, вырвал зубами чеки и бросил их. Все три в разном направлении.

Он проделал это все так быстро, что, казалось, раздался только один взрыв.

И один вопль ужаса.

А потом Барни вскочил на ноги, пристроил винтовку на бревне и стал стрелять, крича:

– Получили, вы, грязные гребаные сволочи!

Барни редко так ругался, но он был прав. Он достал эту грязную, гребаную сволочь: теперь стреляли лишь один пулемет и одна винтовка. Они не были так близко к нам, как тот парень, которого Барни только что прикончил, но они подходили ближе и ближе.

Мы вновь начали стрелять, и через пятнадцать минут наши боеприпасы стали подходить к концу. Скоро мы останемся лишь с нашими пистолетами, которые носили на себе.

– Осталась одна обойма, – сказал я. – Восемь патронов.

– Прикрой меня, пока я схожу за остальными гранатами.

Я бережливо расходовал свои восемь патронов, но они кончились, прежде чем Барни возвратился. Д'Анджело, едва двигающийся, но желающий помочь, внезапно оказался рядом со мной и вручил мне пистолет.

– Он принадлежит Моноку, – сказал парнишка. – Он не будет возражать.

Монок опять был без сознания.

К тому времени, когда я расстрелял все патроны, вернулся Барни с полной охапкой гранат.

– Я схожу еще раз, – сказал он, выбираясь наружу.

Только я успел вытащить свой пистолет из кобуры, как начался минометный огонь. Я нырнул вниз в окоп. Снаряды падали совсем близко. Раскаленная добела шрапнель летела мимо, не задевая нас.

Она задела Барни. Он возвращался назад с остальными гранатами, когда горящая шрапнель вцепилась в его бок, в его руку и ногу.

– Ублюдки, ублюдки, ублюдки! – визжал он.

Барни возвратился к окопу, и я втащил его туда, наложил грубые бинты на его раны. Продолжал ухать миномет. Как моя раскаленная голова. А все остальные, кроме Барни, спали в этом проклятом Богом окопе. Такова война – ты кончаешь тем, что начинаешь завидовать погибшим.

Потом обстрел кончился.

Мы ждали, когда временное затишье прекратится. Прошло полчаса, но затишье продолжалось. Теперь нас прикроет темнота. Япошкам будет трудно найти нас ночью. Но и никто другой не сможет разыскать нас.

– Как Фремонт с Уоткинсом? – спросил я у Барни.

– Уоткинс в сознании, по крайней мере, был в сознании. Фремонт засунул палец себе в живот, пытаясь остановить кровотечение.

– О Господи!

– У бедняги нет шанса.

– Думаю, у нас у всех его нет.

– Я думал, что пехота или рота "Б" придут на помощь к этому времени.

– На это можно было надеяться, пока не стемнело. Понятно, что они, черт бы их побрал, не воспользуются темнотой.

Он покачал головой.

– Бедняга Уйти все еще лежит там, где ребята уронили его. Он теперь мертв. Бедный сукин сын!

– Единственная разница между ним и нами в том, что мы в окопе.

Москиты пировали, заползая в наши волосы. Барни жевал нюхательный табак, чтобы заглушить жажду: он отдал свою воду раненым. Я закурил. Меня трясло, пот катился по лбу, заливая мое лицо соленым водопадом. От лихорадки я не хотел есть. Это было уже что-то. Но, Господи, как я хотел пить, как мне нужно было немного воды! Господи!

Начался дождь.

– Спасибо за такую милость, – сказал я небу. Мы положили в две воронки от снарядов защитные тенты, точнее, это сделал Барни: я был слишком слаб даже для этого. Дождь привел раненых мужчин и мальчишек в чувство настолько, что они смогли двигаться самостоятельно. Мы собрались все вместе. Как только набралось достаточно воды, я высунул голову, приподнял край тента и стал пить. Барни сделал то же самое, с жадностью набросившись на воду. Мы перелили воду во фляги и пустили их по кругу – для раненых. Особенно в плохом состоянии был Монок. Он пришел в сознание, но стонал, как умирающий.

Наш окоп все еще оставался сухим, и мы с Барни то и дело высовывались наружу, чтобы освежить под ливнем наши разгоряченные головы. Так же поступал и Д'Анджело, который, казалось, был в лучшем состоянии, чем остальные. Снова почувствовав жажду, я стал пить прямо из лужиц около нашего окопа.

Дождь становился все сильнее и сильнее, превратившись из награды в настоящее наказание. Наше укрытие начинало промокать, вода уже бежала вниз, а земляной пол постепенно превращался в омерзительное месиво. Меня зазнобило, и, обхватив себя руками, я задрожал.

Барни потирал колено.

– Отличная погодка для артрита, – сострил я.

– Да уж.

А потом, как и все тропические ливни, дождь так же внезапно прекратился, как и начался. Прислонившись к земляной стене, мы были похожи на свиней в грязи. Мы прислушивались, как крупные капли, проникая сквозь ветви, падали на наши тенты – как птичий помет.

Раненые спали (или что они там делали) – все, кроме д'Анджело. Я курил. Закурив еще одну сигарету, я передал ее д'Анджело. Он кивнул мне и тоже стал курить. Озноб прекратился. Я почувствовал, что у меня снова начинается лихорадка, но сейчас это было естественно. Я даже не мог вспомнить, каково это – не чувствовать лихорадки.

– Я хотел бы знать, увижу ли Кати снова, – сказал Барни.

Упоминал ли я, что Барни женился на своей очаровательной блондинке перед тем, как мы уехали из Сан-Диего? Так вот, он сделал это. Она не была еврейкой, поэтому они устроили лишь гражданскую церемонию. Я так за него переживал! Он писал ей письма до востребования в Голливуд почти каждый день. Но он ни разу не получил от нее ни строчки.

– Слушай, – сказал он, – а вдруг она попала в аварию: кто-нибудь сбил ее или что-то в этом роде?

– С ней все в порядке. Наша почта всегда кое-как работает, ты же знаешь.

Барни продолжал тереть колено. Небольшая кучка гранат лежала рядом с ним.

– Если каким-нибудь чудом я останусь жив и вернусь назад в Штаты, к Кати, клянусь, что поцелую землю и никогда больше не уеду из наших старых добрых Штатов.

США. Кажется, это так далеко.

Так и было.

– Мама и Ида, мои братья, мои товарищи по гетто, – бормотал он. – Я ведь никогда не увижу их больше, правда? Рабби Штейн прочитает надо мной заупокойную службу, но кто скажет «Каддиш»?[92] У меня ведь нет сыновей.

Я хотел бы утешить его, сказать, чтобы он успокоился, но лихорадка не давала мне этого сделать. К тому же мои собственные мысли не давали мне покоя.

– Интересные вещи происходят, – сказал Барни. – Я же собирался сражаться с нацистами, а не с япошками... Я ведь еврей.

– Не болтай, – с трудом выговорил я.

– И ты тоже.

Я хотел как-нибудь сострить в ответ, но не мог вспомнить ни одной шутки; а может, подходящей и не было. В любом случае я промолчал. Я видел своего отца. Он сидел за кухонным столом и держал в руках мой пистолет. Отец приставил его к голове, и я сказал: «Остановись».

Рука Барни была прижата к моему рту: он трясся, его глаза были бешеными. В другой руке он держал свой пистолет. Мы все еще находились в укрытии. Д'Анджело был в сознании. Он насторожился, вцепившись в свой автоматический пистолет. Двое солдат тоже пришли в себя. Они были вооружены так же, как и д'Анджело. Монок сидел, прислонившись к стене, и тяжело дышал. Барни прошептал мне прямо в ухо:

– Ты вырубился. Тихо. Япошки.

Мы слышали их шаги, слышали хруст веток, шелест кустов. Они были не больше чем в тридцати ярдах от нас.

Барни убрал руку с моего рта, а я стал вытаскивать свой пистолет.

Тут Монок застонал от боли.

Барни зажал индейцу рот, но было слишком поздно.

Застрекотал пулемет.

Д'Анджело бросился к Моноку: было похоже, что он хочет его придушить. Но Барни оттолкнул его.

Пулеметные очереди продолжались, но, кажется, они просто палили по кругу.

Тем временем в больнице Святой Елизаветы Конгресс Хайтс, Мэриленд 1 февраля 1943 года

1

– Натан Геллер, – сказал я.

Капитан улыбнулся. Он был представителем военно-морских сил: единственный из четырех врачей, одетый в форму. Похоже, ему было сорок с небольшим. Доктора, сидевшие по обе стороны от него, были старше, чем он. И он был единственный из всех, кто не набрал лишнего веса. Одним из раздобревших гражданских врачей был доктор Уилкокс, мой док. Он сидел на противоположном конце. Но капитан был главным. Его обязанностью было выдавать бумаги об увольнении. Комиссован по восьмой статье.

– Вы знаете ваше имя, – приветливо сказал капитан. – Это хорошее начало.

– Да, сэр.

– Доктор Уилкокс считает, что ваши дела идут неплохо. Редко случается, что пациент оказывается на первом этаже так быстро.

– Сэр, могу я задать вам вопрос?

– Да, рядовой Геллер.

– Я считал, что программа реабилитации здесь рассчитана, как минимум, на три месяца. А я здесь чуть больше двух. И теперь, поверьте, я не жалуюсь – я рад услышать это решение, но...

Капитан кивнул и вновь улыбнулся.

– Ваше любопытство насчет раннего заседания нашего совета говорит о том, что ваше состояние улучшилось. Вы ведь были детективом перед тем, как завербоваться в морскую пехоту?

– Да, сэр. Я – президент небольшого агентства. Оно ожидает меня в Чикаго, когда я покончу с морской пехотой.

Это означало, что они нас слышали, но не видели.

– Эти сволочи нас убьют, – тихо прошептал д'Анджело. Монок, придя в себя, был, мягко говоря, смущен. Потом его глаза закрылись, и он снова отключился.

Заухал миномет, пули жужжали у нас над головами, пулемет поливал пространство вокруг нас свинцовым огнем. Все вокруг было в дыму. Я находился в полубредовом состоянии, и мое сознание выхватывало лишь отдельные картинки происходящего. Вот один из солдат получает ранение в руку, но сдерживает крик боли и не выдает нас. Вот пуля задевает лодыжку Барни. Пули везде. Монок вновь начинает стонать, а потом затихает: пуля, предназначенная ему, нашла свою дорогу.

Более четко я помню, как Барни, лежа на животе, кидает гранаты.

Это было безопасно: они не могли вычислить, откуда летят гранаты, потому что тьма поглотила все вокруг. Барни бросил, наверное, пару дюжин.

Вставало солнце. Я весь горел. Они придут в любую минуту, переберутся через бревно, запрыгнут в окоп, «банзай!», сверкнут штыки... Барни снова и снова повторял «Shema, Yisrael»[93], держа в руках последнюю гранату, чтобы взорвать нас вместе с японцами, когда они придут сюда.

Миномет не останавливался, сотрясая под нами землю.

– Стреляют с нашей стороны! – заорал Барни. Выстрелы с нашей стороны... выстрелы с нашей стороны! Еще один снаряд упал перед нами с грохотом, поднимая огромное облако дыма. Крики «Ура!» с нашей стороны.

– Нат, я пошел за помощью: япошки не разглядят меня в этом дыму. Хорошо, Нат?

Я кивнул. И отключился.

– Вы понимаете, рядовой, что о возвращении на фронт, о любой активной деятельности и речи быть не может.

Это было окончательное решение. С ранением мне повезло. Джекпот в миллион долларов: если ты был ранен в бою, тебе нет возврата в театр военных действий. Геллер марширует домой.

– До меня дошли эти слухи, сэр.

– Когда вас выпишут из больницы, вы будете с почестями демобилизованы. Вы не должны считать себя опозоренным, потому что ушли в отставку.

– Да, сэр.

– Вы честно служили своей стране. Насколько я понял, вас наградили Серебряной Звездой.

– Да, сэр.

– Вы отлично справлялись со своими обязанностями, я не преувеличиваю. Храброе поведение в бою – не такая уж малость. Но вы, кажется, все еще хотите услышать мое объяснение по поводу нашего раннего заседания?

– Да, сэр.

Он указал рукой на стену за моей спиной, вдоль которой стоял ряд стульев.

– Подвиньте стул, – сказал он. – Сядьте.

Я так и сделал.

– Подобные прецеденты уже имеются. К примеру, во многих американских больницах существует восьминедельная программа для реабилитации больных с психическими заболеваниями. Но мы вас выписываем в связи с необычными обстоятельствами. Поэтому, рядовой Геллер, вы не должны чувствовать себя обманутым из-за того, что ваша выписка оказывается столь поспешной.

– О, я не чувствую себя обманутым, сэр...

Он остановил меня, подняв руку.

– Расслабьтесь. Давайте сделаем перекур.

Он вытащил из кармана сигареты «Честерфильд», и все остальные последовали его примеру. Капитан предложил мне сигарету.

– Нет, спасибо, сэр. Я потерял всякий вкус к курению.

Держа сигарету в руке, капитан с подозрением посмотрел на меня.

– Это весьма необычно – в здешних условиях. В Сент-Езе больше нечего делать, а только сидеть да покуривать.

– Мне велели отдраивать полы, сэр. Поэтому я был занят.

Доктора обменялись улыбками, но один из них, круглолицый человек в очках с толстыми стеклами, спросил:

– Потому что курение ассоциируется у вас с войной? В отчете доктора Уилкокса указано, что вы не курили до тех пор, пока не приехали на Гуадалканал.

Глядя на капитана, а не на доктора, который задал мне вопрос, я спросил:

– Могу я быть искренним, сэр? Он кивнул.

– Предположим, курение напоминает мне о войне, – сказал я. – Предположим, я действительно мысленно переношусь на Остров.

Они смотрели на меня расширенными глазами.

– Тогда мне нужно быть идиотом, чтобы курить. И заставить себя вновь пройти через это.

Лишь капитан улыбнулся, но он был военнымчеловеком: он мог понять.

– Я больше не чувствую себя морским пехотинцем, – проговорил я. – Я также еще не чувствую себя гражданским. Но я хочу научиться. Не вижу причины постоянно вспоминать произошедшее.

Тут впервые заговорил третий доктор. У него были маленький рот – как у рыбы – и очки в проволочной оправе. Он сказал:

– У вас была амнезия, рядовой Геллер. Это тоже – своеобразная попытка не «вспоминать» то время, когда вы получили травму.

– Я не хочу забыть то, что произошло, точнее, я не хочу «подавлять», как выражается доктор Уилкокс, это в себе. Но я определенно хочу вернуться к прежней жизни.

Доктор Уилкокс пришел мне на выручку, сказав:

– Я, думаю, достаточно ясно описал в своем отчете, что рядовой Геллер быстро выучился рассматривать произошедшее с ним как эпизод прошлого. Он знает, что все, что случилось, никак не угрожает его безопасности. Я хотел бы добавить, что к таким результатам мы пришли лишь благодаря гипнозу. Не понадобилось ни лекарств, ни шоковой терапии.

Капитан махнул доктору Уилкоксу рукой, как бы показывая, что подобные разговоры лучше не вести в присутствии пациентов.

Но врач с рыбьим ртом и проволочными очками явно был недоволен короткой речью доктора Уилкокса. Его не волновало, здесь пациент или нет, и он обиженно произнес:

– Хотелось бы верить, что вы не намеревались уменьшить достоинства медикаментозной и шоковой терапий, применяемых остальными врачами больницы святой Елизаветы.

– Ни в коей мере. Я лишь хочу сказать, что неврозы, полученные в результате участия в военных действиях, отличаются от тех хронических заболеваний, которые встречаются у гражданских лиц.

– Пожалуйста, господа, – вмешался капитан. Похоже, ему бы пригодился молоточек, чтобы постучать им по столу. Вместо этого он посмотрел на меня и сказал:

– Мы хотим задать вам несколько вопросов, прежде чем принять решение.

– Я понимаю, сэр. Но перед тем как начать, вы можете ответить на мой вопрос?

– Слушаю вас.

– Вы сказали, что существуют какие-то важные обстоятельства, которые заставляют вас раньше времени рассмотреть мое дело.

Капитан кивнул.

– Федеральный обвинитель из Чикаго хочет, чтобы вы выступили свидетелем перед Большим жюри.

– О!

Я подумал, что знаю, о чем идет речь.

Но капитан этого не знал, поэтому он принялся просматривать бумаги в поисках ответа на вопрос, которого я не задавал.

– Это касается рэкетиров и кинопроизводства. Кажется, так. Да, вот оно. Среди подсудимых Фрэнк Нитти, Луис Кампанья и другие.

– Я понял.

– Вы кажетесь странно незаинтересованным, рядовой. Вы помните случай, о котором идет речь?

Я не смог подавить улыбки и произнес:

– У меня больше нет амнезии, сэр. Но ее можно заработать, если все время выступать против Фрэнка Нитти.

В первый раз капитан нахмурился: я перешел допустимые границы, а ведь я еще не был комиссован. Я все еще был на службе.

– Означает ли это, что вы не заинтересованы в даче свидетельских показаний?

– Если я соглашусь быть свидетелем, это будет означать, что я здоров и вновь стал штатским? А если я не согласен, значит, я все еще сумасшедший морской пехотинец?

Капитану это явно не понравилось, но он лишь спокойно сказал:

– Это никак не связано с нашей сегодняшней встречей. Нас лишь попросили ускорить рассмотрение вашего дела на несколько недель, чтобы федеральный обвинитель – в Чикаго – мог поговорить с вами. Никто не требует от вас большего.

– Да, сэр.

– Но я уверен, что правительство оценит ваше сотрудничество в этом деле.

– Да, сэр.

– В конечном счете, правительство одно. Оно обвиняет этих гангстеров, но именно его вы вызвались защищать, завербовавшись в морскую пехоту – из патриотических побуждений!

«Стоило это делать», – подумал я, но на этот раз у меня хватило ума попридержать язык.

– Как бы то ни было, нас попросили рассмотреть ваше дело, и поэтому мы должны задать вам несколько вопросов.

Опрос касался множества вещей – моей памяти и моих ощущений по поводу того, что произошло на, Гуадалканале. Как и почему я солгал о своем возрасте, когда пришел завербовываться? Они спрашивали меня о самоубийстве моего отца. Один из них счел примечательным тот факт, что я носил с собой пистолет отца как свое персональное оружие. Я объяснил им, что делал это для того, чтобы никогда не принимать убийство слишком легко, никогда не считать его пустяком.

«Но ведь на войне вам приходилось убивать?» Да, сказал я, но я оставил свой пистолет дома.

Их интересовало очень многое, включая даже то, почему моя малярия не вспыхнула с новой силой до тех пор, пока я не оказался здесь. И я не потерял терпения, не вышел из себя, и, похоже, капитан стал ко мне относиться лучше к окончанию их опроса. Меня отпустили. В коридоре возле конференц-зала были стулья. Я смог присесть там, ожидая приговора. Я сидел и рассматривал пестрый мраморный пол. Часть меня хотела курить, но я не дал ей воли.

– Привет.

Я поднял голову. Это была та самая славная маленькая медсестра с четвертого этажа. Я не видел ее несколько недель. Похоже, она была практиканткой. Ее звали Сара, и мы завязали с ней дружеские отношения.

– Привет-привет, – ответил я.

– Вы не против, если я присяду?

Она села, расправив фартук на клетчатой юбке. На ней были голубая блузка и белая шапочка. А ее глаза были бледно-голубыми; веснушки все еще виднелись на маленьком курносом носике. А ее ножки! Как у Бетти Грабл.

– Я слышала, что вас сегодня вызвали на совет, – сказала она. – Мне захотелось спуститься сюда и пожелать вам удачи.

– Слишком поздно. Я уже все им сказал.

– Я не стану беспокоиться. Вы достигли замечательных успехов. Я не знаю никого, кто предстал бы перед советом всего через пару месяцев.

– Просто у дядюшки Сэма есть еще кое-что для меня, вот и все.

– Простите?

– Ничего. Дело в том, что федеральное Большое жюри хочет, чтобы я дал свидетельские показания по одному нелепому делу о рэкете, которое произошло еще до начала войны.

От мимолетной улыбки подбородок Сары дернулся.

– Все это кажется таким... неважным, не правда ли? Все, что случилось до войны.

– Да. Прошлое как-то потускнело.

– Но вы ведь вернетесь к нему.

Я покачал головой.

– Все переменилось. Вы разве не слышали, леди? Идет война.

– Нат, вы сейчас лучше спите?

Я улыбнулся ей.

– О да, конечно. Отлично. Нет проблем!

– У вас было несколько тяжелых ночей, там, на четвертом этаже.

– Но я спустился на нижние этажи, вы не забыли? Я вундеркинд, точнее, был бы им, будь я помоложе.

– Вы вообще немного спали. А когда засыпали...

Когда я засыпал, я видел кошмарные сны о фронте и просыпался со стонами, как Монок.

– Да, вы знаете, что доктор Уилкокс – волшебник? Он собрал мою голову в одно целое – кусочек за кусочком. Я чувствую себя благодарным.

– У вас темные круги под глазами.

Я был рад, что она не участвовала в совете.

– Я отлично себя чувствую, честно. Если бы я не спал, как бы я мог быть таким веселым и остроумным сегодня?

– Вы много отдыхали, сидя в комнате отдыха. Похоже, вы там дремали, не замечая, что спите. Но вот ночью...

Ночью сон отказывался приходить ко мне. А когда я ужасно уставал и все-таки засыпал, меня преследовали ночные кошмары, совсем как япошка с ножом в темноте.

– Больше этой проблемы не существует. Правда. Черт возьми, Сара, очень мило с вашей стороны, что вы спустились сюда, чтобы пожелать мне удачи.

– Я знаю, что вы до сих пор не спите. Я знаю, что вас все еще преследуют кошмары.

– Сара, пожалуйста...

– Я ничего не расскажу. Я знаю, что вы помалкиваете об этом, чтобы вас не задержали здесь дольше. Вы ведь хотите поехать домой, правда?

– Да, – ответил я, и внезапно мои глаза увлажнились. Что за черт!

Она обняла меня рукой за плечи.

– Иди сюда, большой мальчик!

Я плакал в ее голубую блузку, а она гладила меня, как ребенка. Однажды другая женщина делала это, качала меня, когда я плакал. Мне безумно хотелось, чтобы кто-то приголубил меня, это не давало мне покоя, и Сара помогла мне.

– Ну-ну, – приговаривала она.

Я сел и огляделся, надеясь, что никто меня не видит. Ведь я не хотел выглядеть как псих в палате для душевнобольных. Люди будут говорить.

– Извините, – сказал я.

– Все в порядке, – проговорила Сара. – Я не собираюсь рассказывать что-нибудь докторам. Вам лучше уехать в Чикаго – в любом случае. Вы действительно знаете тех людей, о которых рассказывали?

– Да. Но в чем дело, неужели вы никогда не встречали знаменитостей?

– Конечно, встречала. Наполеона, например, или того парня, который называет себя Гитлером.

– А вы предполагали, что подлинные вещи должны быть только в определенном месте?

Она широко улыбнулась, показав мне ряд хорошеньких детских зубов.

– Хорошая мысль. – Она встала. – Если вы еще будете в Вашингтоне, попробуйте заглянуть ко мне.

– Вы намекаете, что захотите иметь дело с бывшим душевнобольным?

– Конечно, – ответила она. – У нас нехватка мужчин.

– Похоже на комплимент. Скажите, а как дела у Диксона?

Ее улыбка исчезла. Покачав головой, она снова присела рядом.

– Не очень хорошо. Он теперь на шестом этаже. Ему уж точно не попасть на раннее заседание совета.

– Вот черт! А тот моряк, который все время молчал, м-м-м, как вы называли его состояние?

– Кататония, – ответила она и засмеялась.

– Что здесь смешного?

– Мне не следует смеяться. Помните, какой шум он устроил, когда мы кормили его из трубочки?

Я несколько раз помогал ей и санитарам кормить этого парня смесью из томатного сока, молока, сырых яиц, мясного пюре и лекарств. Если больные отказывались есть, им вливали всю эту стряпню прямо в горло через трубочку. А этот парень, который отказывался говорить, но был обычно спокойным, просто приходил в ярость, когда в его горло пытались вставить трубку.

– Он заговорил, – сказала Сара. – Ему провели несколько сеансов шоковой терапии, и он заговорил. Он рассказал нам, почему так сопротивлялся, когда мы кормили его через трубку.

– Так почему?

– Он думал, что это была клизма, но мы вставляем ее не в то место.

Мы смеялись и смеялись. Я хохотал до слез, но на этот раз по-другому: эти слезы уже не были горькими.

Сара поднялась.

Я тоже встал.

– Удачи вам, – сказала она, дотронувшись до моего лица. – Попробуйте поспать.

– Я постараюсь, – сказал я и сел.

Она повернулась: красивые ноги. Я целыми часами думал об этих ногах. В палате сумасшедшего дома нечего больше делать.

Я вытер свои щеки, думая о том, какой сладкой и лукавой была эта маленькая сучка. Она понимала, что я сдерживал себя, знала, что несмотря на гипноз, я не все рассказывал доктору Уилкоксу.

Черт, были вещи, которые я не мог ему рассказать. Некоторые двери никогда не откроются. Или вся эта мешанина событий, образы, преследовавшие меня в окопе, были просто горячечным бредом, который охватил меня тогда?

Как, мать твою, точно умер Монок? Его застрелили. Кто застрелил его?

Конечно, япошки. Не будь идиотом.

Но почему тогда на его груди были черные обгоревшие пятна в том месте, где прошла пуля? Почему, в конце концов, пулевое отверстие было таким большим, что туда можно было кулак засунуть?

Это был выстрел с близкого расстояния. Кто-то застрелил его с близкого расстояния.

Из пистолета, это очевидно. А они были у всех нас:

У Барни, д'Анджело, у двух солдат и у меня.

У меня.

Похоже, я держал свой пистолет в руках, когда заметил следы пороха на брезентовой куртке Монока.

Я выпрямился, закрыв лицо руками. Нет, я не сказал Уилкоксу об этом. Я никогда об этом не говорил. Я никому не сказал, что, кажется, видел, как это случилось. Как убили Монока. Но я, черт возьми, «подавил» эти мысли, упрятал их глубоко в своей долбаной голове. И я не мог, не должен был вспоминать этого.

Это я убил тебя, Монок? Потому что ты кричал и мог выдать всех нас, и поэтому я убил тебя?

2

– Рядовой Геллер!

Это был капитан. Он стоял в дверях конференц-зала.

– Пожалуйста, заходите.

Я зашел.

– Мы обсудили ваш случай, – заговорил капитан, усаживаясь за стол. Я остался стоять. – На нас произвело большое впечатление ваше быстрое выздоровление. Мы пришли к выводу, что вы полностью готовы к возвращению в общество.

Перед ним на столе лежали какие-то бумаги с подписями; он вручил их мне.

Восьмая статья.

– А вот ваша с честью заработанная награда, – сказал он, передав мне маленькую коробочку.

Я даже не стал ее открывать: я знал, что это. «Утка недобитая» – булавка на лацкан, которую получали все ветераны, когда их комиссовали. А называли ее так, потому что награда представляла из себя крохотную пуговку с изображением орла, неуклюже распиравшего крылья.

– Обратитесь в приемный покой, и они помогут вам организовать вашу поездку. Если хотите, вам могут забронировать место на сегодняшний поезд. Вы возвращаетесь в Чикаго, мистер Геллер.

Я улыбнулся тому, что меня комиссовали. Потом я улыбнулся капитану.

– Спасибо вам, сэр.

Он тоже встал, протянул мне руку, и я пожал ее.

Я пожал руки всем. Около доктора Уилкокса я немного задержался. Мне хотелось показать те теплые чувства, которые я к нему испытывал за то, что он помог мне все вспомнить.

– Удачи вам, Нат, – сказал доктор.

– Спасибо, док.

Когда я уже выходил, он добавил:

– Если у вас будут проблемы со сном, обратитесь в местный военный госпиталь. Они вам дадут какое-нибудь лекарство.

Я понял, что не так уж хорошо обманывал его, как предполагал.

– Спасибо, док, – еще раз промолвил я и отправился в свою палату, чтобы собрать вещи в рюкзак.

Неважно, что случилось в том окопе. Это было в прошлом, это уже история. И дело было даже не в том, что Монок умер, а в том, что кто-то из нас пережил это. Конечно, не Фремонт и Уйти. Это могли быть Уоткинс, или д'Анджело, или двое солдат, или Барни... Черт, Барни был героем. Говорили, что он убил двадцать два японца своими гранатами. И еще я слыхал, что он все еще там, на Острове. Все еще участвует в боях. Как он может до сих пор находиться там?

А я – здесь?

Я сел на край койки и подумал о том, до чего же это нелепо – возвращаться в Чикаго и разговаривать с каким-то федеральным обвинителем о Фрэнке Нитти, Луисе Кампанья по прозвищу Литл Нью-Йорк и о Компании, надувшей киношников. Зачем им это все сегодня? Кому это нужно? Они не знают, что идет война? Похоже, все это было в другом мире. Чикаго Фрэнка Нитти... Это было целую жизнь назад.

А ведь не прошло еще и трех коротких лет...

ГОРОД ФРАНКА НИТТИ

Чикаго. Иллинойс, 6 – 12 ноября 1939 года

1

Ресторанчик на углу теперь назывался «Дилл Пикль», а у бара за соседней дверью был новый хозяин. Коктейль-бар Барни Росса переехал в другое, более просторное помещение, напротив отеля «Моррисон». Барни содержал там шикарные апартаменты. Я сам жил в этом отеле, в двухкомнатном номере, но, конечно, не таком дорогом.

Для меня это был шаг вперед, потому что еще не так давно я спал в своем офисе на раскладушке и исполнял роль сторожа. Это было вместо платы за жилье моему хозяину. А моим хозяином, владельцем здания тогда и теперь был один человек – Барни Росс.

Мы шли этим ясным утром из отеля «Моррисон» в сторону его бывшего ресторана, над которым находился – по крайней мере раньше – мой однокомнатный офис. Барни не был единственным, кто расширял свое дело.

– Мне не терпится увидеть, что ты сделал со своей конторой, – громко сказал Барни, чтобы перекричать шум железной дороги.

Я распахнул перед ним дверь.

– Никаких постоянных улучшений, – говорил я ему в спину, пока мы поднимались. – Я бы не хотел, чтобы твой вклад поднимался в цене.

– С тех пор как ты начал платить ренту, – сказал он мне, усмехаясь, как бульдог, который приметил связку сосисок, – ты не очень-то обаятелен.

На самом деле я чувствовал свое обаяние в это утро. Мне казалось, что я очень даже обаятельный. Жизнь хороша. Жизнь приятна. Мой бизнес процветает. Да и книга моя замечательна.

Вы видите: я не был крупным бизнесменом. Но не таким уж и маленьким, каким был раньше. Я открывал для себя мир.

Однако это вовсе не здание, принадлежащее Барни, оказывало на меня такое влияние. Этот дом на Фон-Бурен-стрит, нависающая железная дорога, отбрасывающая тень на середину улицы, мешанина из баров, ломбардов, ночлежек... Да и наше здание ничем не выделялось. У нас была парочка врачей, по дешевке оказывающих свои услуги: один, кажется, делал аборты, а другой – лечил зубы. Во всяком случае, они оба занимались разного рода удалением, в том числе денег из бумажников. И даже такой старый и опытный специалист по карманникам, как я, не мог ничего поделать с ними. У нас также обитали трое стряпчих, занимающихся сомнительными делами, хиромант и многочисленные брачные конторы, которые то и дело открывались и закрывались.

И одно детективное агентство, которое теперь гордо размещалось в двухкомнатном помещении. В дальнем конце коридора на четвертом этаже находился мой старый офис, теперь перегороженный: там работали два только что нанятых мною сыщика. Окна конторы, расположенной за другой дверью, выходили на Плимут-корт и Стандарт-клаб. Контора была моей и только моей.

Почти.

Я отворил дверь. На матовом стекле была свежая надпись:

ДЕТЕКТИВНОЕ АГЕНТСТВО «A-I», НАТАН ГЕЛЛЕР, ПРЕЗИДЕНТ.

Мы с Барни вошли в приемную комнату моего офиса. Моя приемная! Вот дьявол! Мне лишь не хватало кучи прошлогодних журналов, и тогда во всем округе не нашлось бы приемной, которая бы хоть чем-то отличалась от моей.

И у меня еще была Глэдис.

– Доброе утро, мистер Геллер, – сказала она, неискренне улыбаясь. – Звонков не было.

Я взглянул на часы.

– Сейчас пять минут десятого, Глэдис.

Мы открывались в девять. Пинкертон никогда не спал, Геллер имел такую привычку.

– Как давно вы здесь?

– Пять минут, мистер Геллер. За это время звонков не было.

– Называйте меня Нат.

– Это будет некорректно, мистер Геллер.

Она стояла за маленьким ободранным столиком темного цвета, который отдал мне Барии, перевозя свой коктейль-бар.

– Если вы позволите, я продолжу работу по разборке картотеки.

Четыре деревянных ящика с картотекой, стоявшие в приемной, были теперь в распоряжении Глэдис. Она приводила документы в порядок, так как это не делалось уже года два. Кстати, Глэдис было двадцать четыре года. Ее темные волосы, спадающие на плечи, завивались на концах; именно такие прически носили многие девушки. Никто не мог быть более привлекательной, чем Глэдис, даже теперь, когда она возилась с карточками в своей нарядной, но тем не менее подходящей для офиса белой блузке и черной юбке, которая сверху обтягивала ее зад, а книзу расширялась. Словом, Глэдис являла собой мечту клерка-развратника.

К сожалению, похоже, этой мечте не суждено было сбыться. Я нанял ее за ее соблазнительную задницу и привлекательную мордашку; упоминал ли я темные карие глаза, длинные ресницы, надутые губки? Кстати, эти надутые губки должны были насторожить меня: ведь я же, черт возьми, был детективом. Да, ее тыльная сторона сыграла решающую роль, хотя ее секретарское прошлое – письма от бывшего работодателя, диплом из школы секретарей – были вполне подходящими.

Но она обошла меня. Она оказалась умной, квалифицированной секретаршей, которая не испытывала ни малейшего интереса к своему шефу.

Барни пихнул меня.

– О, Глэдис. Это мой друг, мистер Росс. Он хозяин этого дома.

Она отвлеклась от каталога и улыбнулась Барни любезно, но незаинтересованно.

– Хорошо, – сказала она.

– Это Барни Росс, – добавил я. – Боксер.

Она снова занималась каталогом.

– Я знаю, – ответила Глэдис равнодушно. И добавила: – Я рада.

Она говорила бесстрастным вежливым тоном телефонного оператора.

Мы с Барни прошли мимо нее, мимо старомодного черно-белого дивана в стиле «модерн» и стульев, которые я купил еще в тридцать четвертом на художественной распродаже после Всемирной выставки. Я отворил дверь в середине стены – снизу деревянной, а сверху – из матового стекла, – которая отделяла приемную от моего офиса. Там стоял мой старый письменный стол – огромная, обшарпанная дубовая громадина, к которой я привык. Я подскочил к новому удобному вращающемуся стулу, на который можно было откинуться, не рискуя вывалиться в двойные окна у меня за спиной. Барни достал его мне по оптовой цене. У правой стены стоял коричневый кожаный диван с Максвел-стрит: он был не новый, но в отличном состоянии. Над ним висело несколько фотографий, включая портреты Салли Рэнд и еще одной актрисы. На обеих фотографиях было написано «с любовью». Таких вещей не должно быть в конторе: они не имеют отношения к делу, но снимки двух знаменитых актрис с дарственными подписями производили впечатление на некоторых моих клиентов. К тому же мне было на что посмотреть, когда наступал застой в делах. На другой стене, над несколькими стульями, висели фотографии Барни на ринге, которые он мне подарил. Одна из них была подписана. Но там не было слов «с любовью».

– А она ничего, – сказал Барни, помахав большим пальцем в сторону Глэдис, – только не больно-то приветливая.

– Я знал это, когда нанимал ее, – ответил я бесцеремонно.

– Не заливай!

– Ее внешность, черт возьми, не была для меня главным. Меня интересовала ее квалификация, и я понял, что для работы она – то, что нужно.

– Ну, допустим, тебя действительно интересовала ее квалификация. Но ручаюсь, она была приветливее, когда пришла на собеседование.

– М-да, – признался я. – Именно поэтому я и принял ее на работу. Ну ладно. А как твоя личная жизнь?

Барни расстался со своей женой Перл. Вкратце: он уехал на восток, чтобы поработать у ее отца, чей бизнес был связан с одеждой. Но ничего не вышло – ни с женитьбой, ни с бизнесом. Барни пришлось вернуться в свой ресторан.

– У меня есть девушка, – сказал он, как бы защищаясь. – А ты?

– Я отказался от этого.

– Я не шучу, Нат, ты же не молодеешь. Ты – серьезный бизнесмен. Почему бы тебе не устроиться и не обзавестись семьей?

– У тебя же нет детей.

– Но не потому что я не делал попыток. А возможно, это даже и к лучшему, раз у нас с Перл ничего не вышло. Вот с Кати – другое дело.

Кати его хористка.

– Из огня да в полымя, – сказал я. – Занимаясь своим делом, я мало стал доверять семейным узам.

Он добродушно нахмурился.

– Тебе приходится сейчас часто следить за неверными супругами?

– Ну да. Разводы помогают таким агентствам, включая и наше, существовать. Но теперь я стараюсь побольше этого лошадиного дерьма свалить на своих сыщиков. Уж если ты – босс, то можешь сам выбирать себе случай для расследования.

– Если уж речь зашла о твоих операх: почему бы нам не пройти к ним и не представить им меня? Я еще никого из них не встречал.

Мы прошли через приемную, кивнув и улыбнувшись Глэдис и получив в ответ кивок женщины, которая так и не оторвалась от картотеки. Потом мы подошли к другой двери, к моему бывшему офису. На дверном матовом стекле было написано просто:

«A-I», ЧАСТНОЕ СЫСКНОЕ АГЕНТСТВО.

Я вошел без стука; Барни следовал за мной. Когда я там работал, комната казалась мне огромной. А теперь, разделенная перегородкой на два закутка, в которых стояли письменные столы и стулья для клиентов, она стала просто крохотной. Оштукатуренные стены были покрашены бледно-зеленой краской. Только один стол, тот, что стоял в левой каморке, был занят. За ним сидел человек – плешивый мужчина с венчиком волос вокруг лопоухих ушей, в очках в тонкой оправе на вздернутом носу. Ему был пятьдесят один год. Он снял пиджак и повесил его на вешалку. Но несмотря на это, он выглядел очень внушительно в жилетке и аккуратном солидном голубом галстуке.

– Барни, – сказал я. – Это Лу Сапперстейн.

Сапперстейн улыбнулся и протянул через стол руку, которую Барни, улыбаясь, пожал.

– Благодаря вам я заработал немного денег в прошлом году, – сказал Сапперстейн.

– Каким образом? – спросил Барни.

– Он поставил на Армстронга, – вмешался я. Барни усмехнулся.

– Ну что за парень! – воскликнул он, имея в виду меня.

– Я не это имел в виду, – произнес Лу, немного смутившись. – На самом деле, после вашего поражения я поспорил с приятелем, что вы уйдете с ринга. Что вы, конечно, и сделали.

– А откуда вы узнали, что я уйду и не вернусь? У меня было множество предложений, знаете ли.

– Поэтому-то я и не мог получить выигранное в течение года со дня вашего поражения. Это условие было частью нашего пари в пятьдесят долларов. Спасибо, мистер Росс.

– Называйте меня, пожалуйста, Барни.

– Лу ушел в отставку после двадцати пяти лет службы в полиции, – сказал я. – Мы вместе разрабатывали все детали, касающиеся карманников.

– Я был его боссом, – сказал Лу Барни. – Нанять меня – это воплощение идеи Ната о мщении мне.

– Я тебя нанял, потому что я – хороший парень, – заявил я. – А вот уволить тебя – это моя идея о мщении. Где Фортунато?

– Опаздывает. – Сапперстейн пожал плечами.

– В первый же день? – спросил я, слегка удивившись.

Сапперстейн снова пожал плечами.

– Я хотел, чтобы он начал работать с этими кредитными обязательствами, – сказал я, указывая на бумаги, лежавшие на его столе, которые Лу не мог видеть со своего места.

Тут дверь за нами открылась и вошел Фрэнки Фортунато. Он был маленький, худой, как жердь, с темными жиденькими волосами и резкими чертами лица. Он бы выглядел зловеще, если бы не его широкая, открытая, ясная улыбка. Его щегольский костюм был коричневого цвета, а галстук – желто-красный.

– Привет, я опоздал! – крикнул он. – Не страшно для начала.

– Вы же должны быть здесь до девяти часов, – сказал я ему. – По-моему, это не чрезмерное требование...

– Вы имеете в виду квалификацию или пунктуальность?

– Вообще-то, и то, и другое.

– Геллер, вы стареете. Вы не помните, каким вы были молодым? Этой ночью у меня было жаркое свидание.

Он подскочил к своему столу и принялся крутить телефонный диск.

– Вам бы лучше заняться кредитными чеками, – недовольно заметил я ему.

– Сладкая моя, – заговорил он в трубку. – Это Фрэнки. – Прикрыв микрофон, он замахал рукой, чтобы мы ушли. – Вы не против? У меня частный разговор.

Я подошел к нему и взял у него трубку.

– Привет, сладкая моя. Фрэнки просто позвонил сказать, что он остался без работы. – Я отдал ему трубку.

– Поговорим позже, солнышко, – проворковал Фрэнки и повесил трубку. Он ухмыльнулся. – Проверю, все ли в порядке. Вы не возражаете, если я займусь этими кредитными обязательствами?

– Начинайте. Между прочим, это мой приятель Барни Росс.

– Послушайте, – обратился он к Барни вместо приветствия. – Есть смысл вернуться. Это не должен обязательно быть Армстронг. Послушайте, Канцонери все еще выходит на ринг. Третье сражение Росс – Канцонери может принести кругленькую сумму. Нам надо поговорить. – Он посмотрел на меня и улыбнулся краешком рта. – Конечно, после работы.

Я кивнул Фрэнки и Лу, и мы вышли из комнаты.

– Этот парень нахален, но я уверен, что у него блестящие способности, – заявил Барни.

– Это точно. Я его исправлю. Насколько это возможно.

– Чем он занимался раньше?

– Он вылетел из полиции в первый же год службы за то, что не ужился с Туббо Гилбертом.

Капитан Дэниел «Туббо»-толстый-Гилберт даже по чикагским меркам пользуется дурной славой продажного копа. Но при этом весьма влиятельного.

– А-а-а, – протянул Барни. – Не удивительно, что тебе понравился парнишка. Ты просто себя видишь в этом сукином сыне.

– Знаешь что, – ответил я, – я замечаю прекрасные черты во многих сукиных сыновьях. Больше того, меня знают как приятеля одного бывшего спортсмена.

Выражение лица Барни внезапно стало задумчивым.

– Как бы этого парня не забрали в армию.

Я покачал головой.

– Этого никогда не будет.

Мы уже подошли к моему офису.

– А я думаю, что это должно случиться, Нат. Да ты знаешь, и мы могли бы попасть туда.

– Я гарантирую тебе, что уж этого-то никогда не случится.

– Я пойду, попросят меня, или нет.

– Не будь дураком, – возразил я.

– Ты что, не знаешь, что идет война?

– В Европе. Они уже втягивали нас в свои сражения, но больше им этого не удастся.

– Ты и правда в это веришь?

– Конечно.

– Но, Нат, ты же еврей.

Я не еврей. Это не означает, что я не сочувствую тому, что происходит с евреями в Германии. Мне не нравится идея захвата собственности военными где бы то ни было. Но я не считаю, что это имеет отношение ко мне.

– Ты еврей, Нат.

– Мой отец был евреем, мать ирландской католичкой, а я – я просто еще один болван из Чикаго, Барни.

– Может и так. Но с точки зрения мистера Гитлера ты просто лишь еще один еврей.

Конечно, он не сказал ничего сногсшибательного, но Барни сделал свое дело. Это было не в первый раз и, конечно, не в последний.

Поэтому даже не попытавшись как-нибудь отшутиться, я отослал Барни, а сам отправился работать. Я сделал несколько звонков по поводу страховки, прежде чем заметил, что утро уже кончилось.

В это время Глэдис сунула свою хорошенькую безразличную мордашку в дверь и сказала:

– Пришли ваши клиенты, которым вы назначили на одиннадцать.

Я совсем забыл.

Это, принимая во внимание значимость клиента – потенциального клиента, – поскольку мы не говорили с ним, а лишь договорились о встрече по телефону, было большой глупостью с моей стороны.

– Попросите мистера О'Хару войти, – сказал я, поправляя галстук и принимая надлежащий вид.

Но первым вошел не мистер О'Хара. Это была потрясающая женщина. Довольно высокая, смуглая, она вплыла в комнату, как будто была героиней арабских сказок (или сицилийских кошмаров?). Она выглядела по-королевски в своем щегольском пальто из верблюжьей шерсти с подплечниками. Под пальто виднелся костюм мужского покроя в тонкую полоску. Но под костюмом, как мог углядеть любой детектив, было отнюдь не мужское тело: лацканы моего костюма не приподнимались так в одном месте. На голове у нее была надета маленькая серая шляпка поверх блестящих черных волос, затянутых в узел. На плече на длинном шнурке висела маленькая сумочка-кошелек: в такую не засунешь смену белья. Женщина взглянула на фотографии актрис, и мне показалось, что она была довольно удивлена. Потом она улыбнулась и кивнула мне. Мимолетная улыбка была не теплой, но чувственной. У нее были широкий рот, губы, накрашенные темно-красной помадой, римский нос, темные-темные глаза и насмешливо приподнятые брови.

О'Хара, ростом ниже ее, семенил сзади. Он помог ей снять пальто, а она держала себя с таким видом, будто была королевой, а он – ее слугой.

Это было смешно, принимая во внимание, кем он был на самом деле, потому что Эдвард Дж. О'Хара – маленький, но внушительный человек в аккуратном костюме в тонкую полоску, с бриллиантовой булавкой, пристегнутой к красному галстуку в черную крапинку, держащий черное пальто перекинутым через руку и черную шляпу в другой руке, – был большим человеком в этом городе, миллионером со связями в городских властях и преступном мире. Особенно в преступном мире. Его несимметричное лицо было по-своему красивым. Его густые черные брови нависли над проницательными голубыми глазами, нос был длинный и тонкий, а завершал картину маленький подбородок с ямочкой.

Он повесил ее пальто, потом – свое, а потом улыбнулся мне дружеской улыбкой.

– Мистер Геллер, надеюсь, вы не будете против того, что я привел с собой секретаршу, мисс Каваретту... она будет делать кое-какие записи. Я так всегда поступаю, когда иду на деловые свидания.

Я указал им на стулья у левой стены.

– Безусловно, нет, – сказал я. – К тому же такая чудесная компания может только радовать.

Мисс Каваретта скупо улыбнулась. По ее глазам было видно, что она знает что-то такое, чего не знал я. Она села, скрестив стройные красивые ноги, и достала из сумочки блокнот для стенограмм и ручку.

О'Хара стоял напротив меня. Он протянул мне руку, все еще улыбаясь, как политик. Я пожал ему руку, тоже улыбнулся ему, недоумевая, почему он так стремился мне понравиться. Он был важным человеком. Я был, по сути, никем. Он так всегда себя вел?

– Для меня это большое удовольствие, мистер Геллер, – произнес он. – Я слышал о вас много хорошего.

– От кого, мистер О'Хара? Может, от Фрэнка Нитти?

Его улыбка тут же исчезла. Мне не следовало этого говорить: это просто вырвалось у меня.

Он сел.

– О моих связях с преступным миром преувеличивают, мистер Геллер. К тому же, даже имея такие связи, можно делать деньги и не рисковать, если поставить все на деловую основу и быть честным в своих поступках. Пусть все будет по-деловому, и тогда нечего бояться.

Было похоже, что он пытается уговорить себя, а не меня.

Я сказал:

– Я не хотел сказать что-то грубое, мистер О'Хара.

– Зовите меня Эдди, – улыбнулся он, доставая серебряный портсигар. Он предложил сигарету мисс Каваретте: она взяла. Он предложил сигарету мне – я отказался, но пододвинул мисс Каваретте пепельницу. Наши глаза встретились. Она улыбнулась мне глазами. У нее были длинные ноги. И они тоже мне улыбнулись.

– Мы только что завершили сезон в Спортивном парке, – заявил мистер О'Хара, давая прикурить своей секретарше от серебряной зажигалки в форме лошадиной головы. Он отложил сигареты и зажигалку, так и не закурив.

Я сказал:

– У вас был удачный год.

Спортивный парк, президентом которого был О'Хара, представлял из себя сооружение на двенадцать тысяч мест, с дорожкой для бегов длиной в полмили. Раньше это было заведение для собачьих бегов. Для лошадей его стали использовать в тридцать восьмом году. Парк был расположен в Стикни возле Цицеро. Иными словами, цветок в воровском притоне.

– Да. Но у нас возникли некоторые проблемы.

– Какого рода?

Мисс Каваретта выпрямилась, приготовясь записывать: она еще ничего не написала, ни закорючки. Она не была похожа на стенографистку.

– Вы, наверное, догадываетесь, что в парке вроде нашего у многих клиентов подмоченная репутация.

– Разумеется, – ответил я. – Бывшие заключенные воры, букмекеры, шлюхи... извините меня за мой французский, мисс Каваретта.

Слабая улыбка.

– Особенно по выходным, – продолжал я, – когда они просто не могут пройти мимо вашего парка.

– Точно, – сказал О'Хара, наклоняясь вперед и стараясь быть искренним. – Мы пытались сделать все, чтобы держать подальше хулиганов, бездельников и смутьянов. Но это все, что в наших силах. Поэтому мы решили обратиться к вам, мистер Геллер.

– Ко мне?

– У нас много неприятностей с карманниками. Настоящая эпидемия. Мы не возражаем, чтобы у наших посетителей становились пустыми карманы, но мы предпочитаем опустошать их сами.

– Естественно.

– Как я понял, у вас есть определенный опыт в этой сфере. Я имею в виду надзор за карманниками.

– Этим я занимался в полиции, да, сэр. А с тех пор как открыл частное агентство, я в основном занимаюсь обеспечением охраны как раз в этой области, это верно.

Он улыбнулся – покровительственно, как мне показалось.

– Насколько я знаю, вам поручали эту проблему даже на Всемирной выставке.

– На той, что проводилась в Чикаго в тридцать третьем году, – напомнил я. – Но меня не пригласили в Нью-Йорк на следующую выставку.

– Они отложили ваше приглашение, – сказал кто-то.

К моему удивлению, это была мисс Каваретта. Она была в разгаре своей деятельности, сделав несколько заметок в блокноте. У нее был красивый грудной голос, который растекался в воздухе, как масло на разогретой булочке.

– Возможно, вас пригласят туда на следующий год, – добавила она.

О'Хара рассмеялся над этим – слишком громко, как мне показалось. Пытался ли он стянуть с нее трусики? Может, об этом шла речь? И с каких это пор миллионеры прилагают неслыханные усилия, чтобы залезть к своей секретарше под юбку? Но с другой стороны, я вспомнил ситуацию с Глэдис. Конечно, я не был миллионером.

– Может, они и пригласят меня, – сказал я, чувствуя себя, как пожилая дама, которая сопровождает девицу на свидание.

– Чего бы я хотел, – сказал О'Хара, – так это того, чтобы вы проинструктировали моих помощников и научили их определять и ловить карманников. Я бы хотел, чтобы вы сами провели в моем парке некоторое время. Когда откроется следующий сезон. И понаблюдали. Точнее, вам надо заняться этим как можно скорее, осмотреть все в парке, разумеется.

– Одну секундочку, – извинился я, сняв телефонную трубку и позвонив в комнату за соседней дверью.

Через несколько мгновений в комнату вошел Лу Сапперстейн. Одетый в пиджак, он выглядел замечательно, как стодолларовая бумажка. Войдя, он кивнул, улыбнулся; его взгляд на секунду задержался на соблазнительной и загадочной мисс Каваретте. Я представил их всех друг другу, а потом сказал про Лу:

– Он был моим шефом, когда мы работали с карманниками. А теперь он мой главный сыщик. Я поручу ваше дело ему, мистер О'Хара.

О'Хара побледнел, что показалось мне довольно странным. С трагическим выражением он сказал:

– Но так ничего не выйдет. Я хочу работать с вами, мистер Геллер. Мне нужен главный.

Я засмеялся коротким, нервным смешком.

– Вы не понимаете, мистер О'Хара. Лу – мой главный сыщик. Он был моим боссом. Это он научил меня всему, что я знаю о карманных ворах. Ваше дело в лучших руках.

О'Хара встал.

– Возможно, если дело коснется надзора за моими людьми, он мне подойдет. Но вынужден вам сказать, что я настаиваю, чтобы именно вы пришли в мой парк и сами там все осмотрели. Я хочу иметь дело только с боссом, вы понимаете?

– Мистер О'Хара, со всем уважением к вам я должен сказать, что я – главный человек в этом агентстве и именно я решаю, кому заняться той или иной работой...

О'Хара сунул руку во внутренний карман пиджака. Он вытащил чековую книжку. Наклонился над столом и начал писать.

– Я оставляю вам чек на тысячу долларов, – заявил он. – С тем, чтобы завтра же вы пришли в мой парк и лично все там осмотрели.

Он вырвал чек и положил его передо мной. Чернила на бумаге еще не высохли.

Я взял его, промокнул и положил на свой письменный стол.

– Вы хотите Ната Геллера, – сказал я, – вы получите Ната Геллера.

– Хорошо, – засиял О'Хара. Он обернулся и... почтительно поклонился своей секретарше.

Она встала, расправила платье на продолговатых выпуклостях бедер. Почему женщина в костюме мужского покроя выглядит так привлекательно? Может, Фрейд знал это, а лично я абсолютно этого не понимаю. Я лишь знал, что с удовольствием взглянул бы на кружевное белье мисс Каваретты, спрятанное под костюмом в тонкую полоску.

Секретарша протянула руку с длинными, чистыми, отполированными ногтями. Я взял ее. Ждала ли она, что я поцелую ей руку? Я этого не сделал.

Каваретта произнесла:

– Было очень интересно встретиться с вами, мистер Геллер.

– Мне тоже, мисс Каваретта.

О'Хара помог ей надеть пальто, затем надел свое, но свою шляпу он оставил на вешалке. Лу хотел указать ему на это, но я приложил палец к губам и остановил его. Я внимательно наблюдал за мистером О'Харой: он оставил шляпу специально.

Я стоял и ждал. О'Хара нырнул в дверь, крича на ходу мисс Каваретте:

– Забыл эту проклятую шляпу, дорогая.

Он подошел к шляпной вешалке, взял ее и сказал мне очень спокойным, уверенным голосом, без намека на свою фальшивую улыбку:

– Приходите один.

Он закрыл дверь и ушел.

Мы с Лу, опешив, смотрели на дверь. Лу сел. Я тоже. Он сказал:

– Черт возьми, о чем здесь шла речь?

– Я понятия не имею.

– Этот парень как-то связан с мафией, ты знаешь?

– Я знаю.

– О'Хара был первым человеком Капоне после старого Хоторна. Он был у них на первом месте многие годы.

– Знаю.

– Зачем он привел с собой секретаршу?

– Чтобы она могла делать заметки – так он сказал.

– Я ничего не пропустил? Все, что я слышал, заключается в том, что он нанял нас – тебя, – чтобы ты организовал систему безопасности на его вшивом стадионе?

– Это так.

– Тогда какого черта он притащил с собой секретаршу, чтобы она делала заметки, если это все, что ему было нужно? Черт, почему он просто не позвонил тебе по телефону, если хотел нанять тебя для работы с карманниками?

– Я не знаю, Лу.

Я действительно не знал этого.

Я также не знал, почему он сказал мне свою прощальную фразу так, чтобы она не достигла ушек его очаровательной секретарши.

Но на то я был детективом, чтобы захотеть это выяснить.

2

Э. Дж. О'Хара был адвокатом, но оставил практику с тех пор, как переехал из Сент-Луиса в Чикаго в начале двадцатых годов. Он стал представителем Аль Капоне во всех отраслях его бизнеса, особенно в собачьих и лошадиных бегах. И не только в Иллинойсе: он представлял интересы Компании во Флориде, Теннесси и Массачусетсе. Он был держателем акций всех этих парков и завоевал прочное положение, приобретя патентное право на механического зайца, используемого в собачьих бегах. Это дало ему возможность создать финансовую империю, включающую в себя обширные участки земли, страховую компанию и два рекламных агентства. По словам Барни, О'Хара был также одним из крупнейших инвесторов в команду футбольных профессионалов «Чикаго кардиналз», хотя это было известно не очень многим.

Он был непререкаемым авторитетом, финансовым волшебником, «мозговым центром» всего преступного мира, как называли его газеты.

Но сегодня, когда я пришел в офис в Спортивном парке в Стикни, он выглядел иначе. Это был просто нервный маленький человек в сером костюме и серо-голубом галстуке в крапинку. Он сидел за большим столом красного дерева, стоящим на восточном ковре ручной работы, чистил и смазывал автоматический пистолет. Кажется, иностранного производства.

– Нат Геллер! – воскликнул он с широкой улыбкой, вставая из-за стола, чтобы протянуть мне руку. Как будто я был его старым другом, нежданным, но желанным гостем, который просто решил заскочить на минутку. Как будто мы не познакомились с ним только вчера и он не заплатил мне за работу.

Я пожал ему руку; в другой он держал пистолет. Ладонь его руки, которую он протянул мне для крепкого рукопожатия, была слегкаиспачкана смазочным маслом. Когда я достал носовой платок, чтобы обтереть пальцы, которые он мне перепачкал, О'Хара извинился за эту несвойственную ему неаккуратность.

– Извините, – сказал он. – Человек не может быть слишком осторожным. – О'Хара имел в виду пистолет, который он аккуратно положил на стол.

– Я уже обошел ваши владения, мистер О'Хара, – заявил я, вешая свои пальто и шляпу на вешалку, стоявшую в углу, рядом с его одеждой. – Надеюсь, вы не возражаете против моего свободного передвижения.

– Конечно, нет. И я еще вчера попросил вас называть меня Эдди.

Отлично, Эдди. А меня называйте Нат, – хотя он уже и так называл меня по имени.

– Подвиньте стул, – предложил он. Я подвинул и оглядел его кабинет, который, как и О'Хара, был маленьким, но шикарным. Темные деревянные панели, слева на стене – фотографии в рамках, справа – встроенный книжный шкаф. Фотографии на стене – возле которой стояли стулья – запечатлели О'Хару в присутствии различных гражданских лидеров и чикагских знаменитостей здесь, в Спортивном парке. Обилие широких улыбок, дружеских объятий. Больше всего мне понравилась фотография, на которой О'Хара был снят с мэром Сермаком в день открытия парка. Его честь и О'Хара стояли по обе стороны выигравшей лошади с сидящим на ней жокеем, а на их шеи была накинута огромная подкова, сделанная из цветов. Перед О'Харой на столе стояла огромная фотография в пастельных тонах, снятая под таким углом, что были видны и беговые дорожки, и зрительские трибуны. На другой стороне стола были многочисленные фотографии его семьи. Книжный шкаф справа был завален книгами; некоторые из них были в кожаных переплетах, украшенных хрустальной крошкой. Перед книгами стояли разнообразные бюсты Наполеона разных размеров.

Он, должно быть, заметил, что я с любопытством разглядываю бюсты. О'Хара улыбнулся довольно гордо и произнес:

– Я этим интересуюсь. Все эти книги – о Маленьком Генерале. Это я называю самой большой коллекцией в Соединенных Штатах, посвященной Наполеону.

– Неужели?

У него было отсутствующее выражение, когда он смотрел на стену.

– Наполеон был маленьким человеком, – промолвил он.

– А? Да-да. Я это слышал.

– Но он был самым большим генералом, известным истории.

– С этим не поспоришь.

О'Хара вновь переключился на пистолет, который он чистил: в этот момент в стволе пистолета был ершик для чистки трубок. О'Хара сказал:

– Он всегда принимал верные решения.

– Кто?

О'Хара ответил немного раздраженно:

– Наполеон.

А потом задумчиво добавил:

. – Однажды ему надо было решить, везти с собой полгоры тысячи пленников или уничтожить их.

– Действительно?

Он потряс сжатым кулаком.

– Наполеон приказал всех расстрелять, приняв решение за пять минут.

Какое решение принимал недавно мистер О'Хара в своем офисе?

– Мистер О'Хара. Эдди. Я осмотрел ваше оборудование: никаких сверхъестественных проблем, принимая во внимание, что у вас больше двадцати сотрудников безопасности.

– Никаких проблем, касающихся чего?

– Вашей ситуации с карманными воришками. Трибуны для публики достаточно велики для эффективного контроля, поэтому я сомневаюсь, что там карманники могут нанести серьезный ущерб. Скорее, их следует опасаться у кассовых окошек или у стоек тотализатора.

О'Хара кивнул – выражение его лица было напряженным, как будто он не мог уловить смысл моих слов.

– Во всяком случае, – сказал я, – за несколько недель до начала нового сезона мы можем дать вашим работникам некоторые указания. Не только охранникам, а всем – швейцарам, концессионерам... У вас есть вопросы?

– Как вы приехали сюда?

– Что?

– Вы приехали на своей машине?

– Нет. По железной дороге до Ларами, а потом я взял такси. Одному из моих сыщиков понадобилась моя машина. Но почему вы спрашиваете?

– Отлично, – улыбнулся он, правда, больше себе, чем мне. – Я отвезу вас в Луп.

– Это ни к чему. – Так же, как и моя поездка в Спортивный парк была совершенно необязательна.

– Нет! Я настаиваю.

Кто-то постучал в дверь.

– Да? – спросил О'Хара.

Маленький, похожий на мальчика, аккуратно одетый седеющий человек, улыбаясь, вошел в комнату.

– Извините меня, господа. У вас конфиденциальный разговор? – спросил он.

– Не совсем, Джонни, – сказал О'Хара, слегка поднимаясь. Одной рукой он пригласил его войти, а другой продолжал чистить свой пистолет.

Я встал и пожал маленькому человеку руку.

– Это Нат Геллер, частный детектив, – представил меня О'Хара. – Нат, это...

– Я узнал его честь, – сказал я, стараясь не прищелкнуть языком.

Я сразу же узнал его, хотя никогда не встречал раньше. Это был Джонни Паттон, мальчик-мэр Бернхема. «Мальчику» было за пятьдесят. По-моему, ему было лет четырнадцать, когда он открыл свой салун, а когда ему еще не исполнилось двадцати, его впервые избрали мэром Бернхема – еще одного пригорода, вроде Стикни и Цицеро, где жили, в основном, всякие проходимцы. Одно время он служил на побегушках у Джонни Торио; в последние годы он уютно пристроился в кармане Фрэнка Нитти.

Он также был главным партнером О'Хары по Спортивному парку. Конечно, не принимая во внимание тех, кто стоял в тени.

– Да-да, Нат Геллер, – сказал Паттон, кивая мне, чтобы я снова сел. Но сам он остался стоять. – Вы собираетесь помочь нам решить проблему с карманными воришками?

– Да, хочу попробовать.

– Я уверен, что вы сможете сделать это для нас. Я слышал о вас много хорошего.

«Опять Нитти?» – спрашивал я себя. На сей раз у меня хватило ума не сказать этого вслух.

Он обратился к О'Харе:

– Ты бы мог зайти в мою контору, Эдди? Мы с Биллом подготовили последний рекламный материал, и мне бы хотелось, чтобы ты на него взглянул.

– Ну конечно, – произнес О'Хара, поднимаясь. – Подождите немного, Нат. Я отвезу вас в Луп.

– Отлично, – ответил я. Паттон спросил:

– Вы поедете назад с Эдди?

– Да, – ответил я.

– Ну ладно, – сказал он.

И обняв О'Хару за плечи, Паттон вместе с ним удалился.

Вскоре в комнату вошла мисс Каваретта. На ней был другой костюм, но тоже мужского покроя: он еще больше подчеркивал ее отнюдь не мужские округлости. Конечно, привлекательная женщина, хотя в ней была какая-то вест-сайдская суровость, и ей явно было за тридцать пять. Она немного встревожилась, увидев меня, или показалась встревоженной, потому что она вообще-то производила впечатление хладнокровного человека.

– Ну что ж, привет, – промурлыкала она.

– Привет, – ответил я.

– Я не знала, что вы здесь.

– Кажется, все еще здесь. Странно, что я впервые вижу вас сегодня. Я ожидал, что вы будете записывать наш с мистером О'Харой разговор.

– Да, м-м-м, Эд в последнее время просит меня следить за временем на его деловых встречах. Но я только что вернулась с ленча.

В середине стены с фотографиями висели квадратные часы с римскими цифрами.

– Мистер О'Хара, наверное, отличный шеф, – сказал я, кивая на часы. – Сейчас без четверти два, а вы только что пришли с ленча.

– Но я не могла уйти до часа, – сказала секретарша, нимало не смущаясь. Она подошла к вешалке возле шкафа с книгами и торжественными бюстами Наполеона. На вешалке висели пальто О'Хары и мое. Стоя ко мне спиной, она принялась рыться по его карманам; швы на ее одежде были прямыми, несмотря на извилистую тропу, по которой они проходили.

Потом Каваретта обернулась, пожала плечами и показала на открытые ладони.

– Я искала ключи, – сказала она. – Не могу найти кое-какие бумаги. Может, они в машине.

Ей не следовало ничего мне объяснять. Интересно, почему она так взволнована?

– Скажите мистеру О'Харе, что я вернулась с ленча, хорошо? – попросила она и вышла.

Все интереснее и интереснее.

Я встал и осмотрелся. На стене с фотографиями в рамочках, как раз под часами, в рамке висело стихотворение, написанное буквами с завитушками:

Жизни часы заводят лишь раз, Но смертному знать не дано, когда остановятся стрелки часов:

В ранний иль поздний час?

А пока не настал он – Время жить и любить, И работать, себя не щадя, Не надейся на завтра – ведь завтра, увы, Жизни встанут часы, может быть.

Впитав в себя философский замысел стихотворения, я снова сел. Казалось, что люди с фотографий, стоявших на столе О'Хары – мальчик и две девочки, которые, судя по различным снимкам, превратились в красивого юношу и двух привлекательных молодых женщин, – так же неловко здесь себя чувствуют, как и я. Их невинные лица были совсем не к месту здесь, рядом с пистолетом, лежащим на поверхности стола.

Улыбаясь, вошел О'Хара. Но это не была его фальшивая улыбка. Он сказал:

– Вижу, вы любуетесь моими детьми.

– Похоже, у вас замечательная семья.

– Я разошелся с женой. И собираюсь жениться снова, когда, когда... все выяснится.

О'Хара опять подошел к столу и стал чистить пистолет.

– Думаю, мои дети поймут.

Он отложил пистолет и показал мне на одну из фотографий. На ней был запечатлен мальчик в форме военно-морских сил.

– Он – лоцман, – заявил О'Хара, сияя. И добавил, бурча себе под нос: – Я все сделаю для Батча. И для Патрисии Энн, и для Мерилин Джейн.

– Пока вас не было, заходила ваша секретарша. О'Хара зло посмотрел на меня, поставив фотографию на место.

– Я не знал, что она вернулась с ленча.

– Вернулась и просила вам об этом сказать.

– Ладно. Что-нибудь еще?

Я указал на вешалку.

– Она искала ключи от вашей машины у вас в карманах.

Похоже, он испытал облегчение.

– Да-да. Некоторые ее бумаги лежали в машине. Но ключи были не в карманах моего пальто.

– Я осмотрел все, что можно.

– Это может подождать.

О'Хара встал, сунул пистолет в карман пиджака и сказал:

– Позвольте мне отвезти вас назад в Луп.

– Мистер О'Хара...

– Эдди, – поправил он меня.

– Мистер О'Хара, так в чем же все-таки дело? Вы и пары слов не сказали мне о вашей проблеме с карманниками, а теперь собираетесь быстренько отвезти меня в Луп.

Он замахал руками, натянул пальто и взял шляпу.

– Мы поговорим в машине.

Я взял свое пальто, шляпу и перчатки и пошел вслед за ним. Мы отправились прямо к зоне, где был тотализатор. Два ряда кассовых окошек разделяли огромное пространство, укатанное серым цементом. Никаких тебе восточных ковров.

Завернув за угол, мы увидели Паттона, который разговаривал с одним маленьким человечком в очках – бледным, худощавым, старомодно одетым. Они замолчали, заметив нас, заулыбались и закивали нам.

– Я не вернусь до завтра, Джонни, – сказал О'Хара, когда мы подошли к ним. А потом, обращаясь к другому человеку, добавил: – Увидимся позже, Лес.

Лес ответил:

– Увидимся позже, Эдди.

Мы вышли на Ларами-стрит. Был холодный ноябрьский полдень. Я спросил:

– Кто был этот маленький человек?

– Бухгалтер парка.

– Он кажется мне знакомым.

О'Хара ничего не ответил. Он молча направился к дорогому сверкающему «форду» последней модели.

– Как его имя? – спросил я.

– Лес Шамвей.

– Шамвей. Что-то знакомое.

О'Хара изнутри открыл для меня дверцу машины, и я сел на сиденье.

– Шамвей, – повторил я.

Он завел машину и поехал по Ларами-стрит. Потом неуклюже вытащил свой пистолет из пиджака и положил его на сиденье между нами.

– Погодите-ка, – сказал я. – Это не тот ли самый Шамвей, который давал показания против Капоне?

О'Хара ничего не ответил. Он смотрел вперед на дорогу. Слева от нас тянулись железнодорожные склады, справа – Спортивный парк.

– Так значит, вот он кто, – продолжал я. – Бухгалтер из Хоуторн-смоук-шопа, который называл Капоне своим боссом? Без него федералы не смогли бы провести свое дело о налогах.

– Да-да, – раздраженно сказал О'Хара.

– А что он делает у вас? Еще лучше спросить – почему он жив?

– Лес – хороший человек, – ответил О'Хара, как будто этим высказыванием он все объяснил.

– Капоне выходит через несколько дней, – сказал я. – После семи лет и нескольких месяцев. Ему есть о чем поговорить с Лесом. О добрых старых временах и тому подобное.

– Капоне болен.

– Я слышал, – сказал я. – Сифилис. Я читал в газетах, ему привили малярию, чтобы вызвать лихорадку. Это такое лечение.

Мы миновали Стикни, выступающая часть которого заходила в район Цицеро, и оказались в самом Цицеро. Там жили, в основном, рабочие в деревянных каркасных домах на одну-две семьи.

– Выбросьте это из головы, – сказал он, нервно оглядываясь вокруг. – У нас не так уж много времени.

– На что?

– На то, чтобы рассказать вам, почему я вас нанял.

– О! Я так и думал, что дело вовсе не в карманниках. Но к чему было устраивать это шоу перед секретаршей и всеми остальными?

В это время мы проезжали очаровательный маленький парк. О'Хара свернул на улицу Огден, имевшую отличное покрытие, которая по диагонали пересекала три главных магистрали и состояла из четырех рядов. Теперь склад железной дороги был от нас слева, но некоторые складские помещения располагались и с правой стороны от дороги. И множество баров. Таким был Цицеро.

– Я не знаю, кому могу доверять, – объяснил О'Хара. – Абсолютно все люди, которых я знаю, за исключением детей, испорчены этими бандитами. Даже моя невеста.

– А кто ваша невеста?

Помрачнев, он ответил:

– Сью Граната.

Я видел ее раньше: очаровательная молодая женщина с темно-пепельными волосами. Ее брат был тесно связан с преступным миром.

Я спросил:

– Так вы считаете, что можете доверять мне?

– У вас хорошая репутация. К тому же у нас есть общий друг.

– Кроме Фрэнка Нитти?

– Кроме него.

– Так кто же?

Он покосился назад через плечо. Потом сказал равнодушно:

– Элиот Несс.

– Откуда вы знаете Элиота?

– Я был его тайным агентом в Компании.

У меня челюсть отпала от удивления.

– Что-о?

О'Хара едва заметно язвительно улыбнулся. Он вцепился в руль, как будто это была чья-то шея.

– Я всегда ненавидел всю эту мразь, с которой вынужден был работать вместе. Их кричащую одежду, неправильную речь, отвратительные манеры.

– Да уж, именно неправильная речь больше всего раздражала меня в них, – добавил я.

– Это неудивительно, мистер Геллер.

– Почему не Нат?

– Хорошо, Нат, мне всего лишь нужно, чтобы вы съездили вместе со мной в город и послушали, что я вам расскажу.

– Я, конечно, выслушаю, но мне не нравится, что вы так долго водили меня за нос.

Он покачал головой: его маленькая нижняя челюсть резко контрастировала с трясущимся двойным подбородком.

– Та работа по охране, которую я вам поручил, вполне законна. Но у меня есть для вас еще одна работенка: это дело должно остаться между нами.

– Я вас слушаю.

– Несколько лет назад я был тайным осведомителем вашего друга мистера Несса, как Фрэнк Уилсон и Элмер Ирей.

Господи! Это был список федеральных агентов, которые, как считалось, «взяли» Капоне.

– Так вот почему Капоне попался, – сказал я. – Вы беспокоитесь, что вас вычислят, потому что вы были информатором.

– Частично так. И мне было достаточно много известно, чтобы Капоне поднял по моему поводу шум в Алькатрасе. Но меня ценят в Компании, и я по-своему тоже так же силен, как и они. – Он вздохнул. – Это все так сложно. С освобождением Капоне откроются многочисленные факты обмана Компании.

В это время мы подъезжали к высокому мосту, протянувшемуся над железнодорожными складами. Переехав мост, мы оказались в рабочем районе в Чикаго.

– Что вы хотите от меня? – спросил я.

– Я не был информатором, как вы считаете... все эти годы. И сейчас мои интересы в отношении бегов вполне легальны. Но недавно федеральные агенты пытались войти в контакт со мной: они оставили в моем офисе некоторые сообщения и запрашивали у меня информацию об одном воре. Я его знал, когда находился еще в Сент-Луисе. Совершенно ясно, кто-то им сказал, что я захочу говорить. Плохие времена настали!

Мы уже были в жилой зоне, проезжали бары, маленькие магазинчики.

– Теперь, когда возвращение Капоне неотвратимо приближается, – сказал я, – вам очень опасно возобновлять свои связи с федеральными агентами. Ведь вы сейчас можете столкнуться с теми же проблемами, какие возникли у Билли Скидмора и Мо Анненберга.

Скидмор, спец по металлолому и одновременно судебный исполнитель, нарвался на неприятности с ребятами из финансового управления, а национальная проводная связь до Дирборна, владельцем которой был Мо Анненберг и чья контора располагалась за углом от моего офиса, была просто так закрыта.

– Точно. И я не мог ничего для них сделать. Но я боюсь, некоторые могут заподозрить, что это не так.

– То есть?

– Я боюсь за свою жизнь, Нат. За мной следят. За мной есть «хвост». Мне приходится скрываться в небольшой тайной квартире в моем доме в Норт-Сайде.

Мы пересекли улицы Пуласки и Двадцать вторую – бывшую Сермак-роуд – и оказались в коммерческом районе. Черный двухместный «форд», точно как у О'Хары, свернул вслед за нами и сел нам на «хвост».

Я заявил:

– Если вы хотите, чтобы я вас оберегал вот от этих, то я в этом не заинтересован.

– Я не этого от вас хочу. Я хочу, чтобы вы узнали, как от этого избавиться. Я бы хотел, чтобы вы пошли и поговорили с ними о тех самых федеральных агентах. Их имена Уолтс и Беннет.

– Я их не знаю.

– Я тоже! Но вы – Друг Несса. Он замолвит за вас словечко.

– Он больше не федеральный служащий и несколько лет не был в Чикаго.

– Да знаю я! Он в Кливленде, но замолвит за вас словечко перед ними, правда ведь? Существует такая вещь, как телефон.

– Ну, наверное...

– Скажите им, что я не заинтересован. Скажите им, чтобы они мне не звонили. Скажите, чтобы они не оставляли мне никаких сообщений!

– Почему бы вам самому этого не сделать? – У меня нет прямой связи с ними, и я не хочу, чтобы такая связь была.

Мы подъехали к тому району, где раньше были беговые дорожки, принадлежавшие мэру Сермаку; некоторые надписи там были сделаны на чешском языке.

Я вырос недалеко отсюда, на юге территории, принадлежащей Джейку Арвею. И там чешский язык уже уступал место идишу.

– Ну хорошо, – сказал я. – Думаю, я смогу это сделать.

– Есть еще кое-что. Я хочу, чтобы вы пошли к Фрэнку Нитти и рассказали ему, что вы сделали.

– Что?

Он улыбнулся, и я в жизни не видел более странной улыбки: верхняя губа задралась и обнажила верхние зубы, отчего на его лице появилось выражение самодовольства и отчаяния одновременно. И то, что он потом сказал, лишь доказывало, что я правильно расценил его улыбку:

– Сделаем так, как будто я ничего не знаю и будто вы пришли к нему просто из верности. Вы пойдете к Нитти и скажете, что кто-то пытается повернуть дело так, будто О'Хара работает на федералов, но на самом деле О'Хара не информирует их. Вы скажете, что О'Хара зашел так далеко, что попросил вас сказать федеральным агентам, что он не собирается ничего для них делать.

Я ненавижу, когда люди говорят о себе в третьем лице.

– Почему бы вам самому не пойти к Нитти?

– Если я пойду сам, он сочтет, что я себя выгораживаю. Он может решить, что я лгу. А если придете вы, а я об этом не буду знать, это докажет мою преданность ему.

Мы проехали под навесной железной дорогой.

– Вы это сделаете?

– Нет.

– Нет?

– Я не хочу связываться с Нитти.

– Вы нравитесь Нитти. Он вам верит. Он уважает вас.

– Не думаю, что это соответствует действительности. Я временами имел с ним дело, и он довольно дружелюбно относился ко мне, но едва лишь намечались какие-то кровавые разборки, я всегда тут же выходил из игры.

О'Хара снял ладонь с руля, потянулся и схватил меня за руку.

– Меня подставляют. Геллер. Только кто-то посторонний может спасти меня. Я стряхнул его руку.

– Нет.

– Назовите вашу цену.

– Нет.

Мы переехали улицу Кедзи и въехали в Дуглас-Парк. В детстве я часто играл здесь. Интересно, подумал я, замерзла ли лагуна. Наверное, нет.

– Пять тысяч. Пять, Геллер. Господи Иисусе! За пару плевых поручений. Мог ли я сказать «нет»?

– Нет, – сказал я. – Никаких дел с Нитти. Пять тысяч – это пять тысяч, но они не стоят того, чтобы быть убитым. Нет. Остановитесь и дайте мне выйти.

– Кто-то едет за мной.

– Знаю. Они едут за вами с Двадцать второй улицы.

В парке никого не было, листья пожелтели и облетели с деревьев, кружась в воздухе. Тихая спокойная картина. О'Хара набирал скорость, и теперь она достигла сорока миль. «Форд»-преследователь не отставал от нас.

– У вас есть пистолет? – пробормотал он.

– В моем столе, в офисе. Остановитесь.

– Тогда возьмите мой.

– Хорошо.

Я взял его пистолет и направил на О'Хару.

– Остановитесь и дайте мне выйти.

Его щеки побагровели.

– Я не остановлюсь.

Я приставил дуло к его лицу.

Он сглотнул.

– Я замедлю скорость, но не остановлюсь.

– Я успею.

– Хоть пистолет-то мне оставьте.

О'Хара замедлил скорость, я открыл дверцу, прыгнул на дорогу, бросил пистолет на сиденье и нырнул в траву.

Другая черная машина с ревом догнала «форд» О'Хары. Некоторое время автомобили мчались рядом по парку. Потом из машины-преследователя раздались выстрелы, которые пробили ветровое стекло перед сиденьем водителя «форда» О'Хары. Непонятно, что было громче: звук бьющегося стекла или шум выстрелов.

О'Хара увернулся от преследователей, а потом подтолкнул их автомобиль сбоку: теперь они ехали параллельно по разделительной полосе четырехрядной улицы. Я едва видел их: это были два неизвестных мне бандита в черных шляпах, черных пальто, в черном автомобиле и с черным пистолетом, который проделал вторую дыру в ветровом стекле «форда» О'Хары и в нем самом. Я ясно видел, что модная машина потеряла управление, накренилась к обочине, толкнула фонарный столб, отчего фонарь разлетелся вдребезги, а затем, как бешеная, отлетела в другую сторону по дороге, врезалась в другой столб и остановилась.

Второй черный «форд» сбавил скорость и остановился на красный сигнал светофора на Вестерн. Я не мог различить номера, но они были иллинойские. Автомобиль спокойно уехал.

Я впервые приблизился к машине О'Хары. Окно «форда» с той стороны, где сидел я, было похоже на паутину. Я открыл дверь и увидел его. Руль был погнут. Шляпа слетела с О'Хары, он сполз с сиденья, его открытые глаза смотрели в одну точку, губы были приоткрыты, как будто он хотел что-то сказать; кровь забрызгала салон машины. Одну руку О'Хара сунул за полу пиджака, и в такой позе он напоминал Маленького Генерала, который стал для него примером. Прямо перед ним в ветровом стекле были две дыры размером с бейсбольный мяч – от близкого выстрела. Они были похожи на два вытаращенных пустых глаза.

Пистолет тридцать второго калибра лежал на сиденье рядом с ним.

Мне нужно было найти телефон. Не для того чтобы вызвать копов: любой честный гражданин не осудил бы меня за это.

Я хотел позвонить Глэдис и сказать ей, что если она еще не отнесла в банк чек О'Хары, то ей немедленно надо все бросить и сделать это.

3

Двое сыщиков из детективного бюро знали, кем я был, и назвали мое имя капитану Стенджу. Дело для меня кончилось тем, что, ожидая заключения Стенджа, я вынужден был болтаться неподалеку вместе с остальными четырьмя офицерами в форме, двумя сыщиками из детективного бюро, фотографом из полицейского управления и еще тремя ребятами с полицейским фургоном, в котором О'Хару отвезут в ближайший морг. Капитан захотел увидеть место преступления, в том числе и старину О'Хару. Бедняга провел последние сорок пять минут этого холодного дня, служа бесплатным аттракционом для толпы зевак, которые обступили его «форд», напоминающий теперь смятый бумажный стаканчик. Огден – деловая улица. Несколько жилых районов расположены рядом с ней, включая больницу под названием «Гора Синай». Поэтому зевак собралось предостаточно.

Лейтенант Фелан – человек с серым лицом, которому было около сорока, задал мне несколько вопросов и записал что-то, но все это было пустой формальностью: он знал, что Стендж сам спросит меня обо всем, когда сочтет нужным. Мы отошли со Стенджем в сторону.

Капитан был исключением из всех чикагских полицейских: он был честным копом. Это он помог схватить Капоне. Одна его поездка в Хоуторн-смоук-шоп, где однажды работал бухгалтер О'Хары – Лес Шамвей, – и в руках федеральных властей оказались бухгалтерские книги, которые позволили начать дело, касающееся налогообложения, против Большого Человека. Позднее Стендж (который, кстати, не вышел ростом) был главой специального отряда по борьбе с наркотиками.

Одним из его проколов было участие в деле Джейка Лингла. Лингл, репортер из «Трибьюн», был застрелен гангстерами в пешеходном переходе под Мичиган-авеню. Он был близок с Аль Капоне и полицейским комиссаром. Именно этот тип назначил его позднее шефом детективного бюро. Потом Стендж потерял работу. Впрочем, даже непрямая связь с Капоне была горькой пилюлей для одного из лучших людей чикагского полицейского управления.

Но это случилось почти десять лет назад. Теперь он был старым, уважаемым работником полиции, любимцем чикагской прессы: репортеры всегда обращались к нему, когда для заголовка требовалось квалифицированное высказывание по какому-нибудь преступлению.

Одно время Стендж презирал меня. Он считал меня продажным копом, что, в общем-то, было отчасти правдой, но по чикагским меркам я был просто тихоней. Всего-то я и сделал, что выступил с несколькими ложными свидетельствами в деле Лингла, чтобы простак, которого избрали судебные власти и бандиты, был осужден и чтобы можно было придумать сенсационную историю, которая попадет в газеты и не сразу же забудется.

И еще один раз. Я выступил свидетелем, не ложным на этот раз, против Миллера и Ланга, двух последних полицейских – телохранителей мэра Сермака, которые пытались убить Фрэнка Нитти в угоду Его Чести, и у них ничего не вышло (зато вышло у Нитти двумя месяцами позже, когда он направил свой удар против Сермака). Свидетельство против этих грязных копов сделало отношение Стенджа ко мне еще хуже: я публично выступил против полицейских и запятнал память мученика Сермака. Стендж, как вы, наверное, уже угадали, был близким другом Сермака.

Но в последние годы Стендж, похоже, нехотя зауважал меня. Мы столкнулись с ним в деле Диллинджера и потом еще несколько раз. И нам не раз приходилось смотреть в глаза друг другу. Учитывая, насколько ниже меня он был, это можно считать большим достижением. Но во всяком случае, он больше не презирал меня.

Или, точнее, я так думал, пока не увидел его лица, когда он вылезал из полицейской машины черно-белого цвета, которая с сиреной приехала на место происшествия, как будто в деле О'Хары еще надо было торопиться.

Стендж был коренастым седым человеком невысокого роста с мясистым лицом. Он носил темные очки и был похож на беспомощную сову. Однако внешность часто бывает обманчивой.

– Геллер, ты лжешь, чертов сукин сын, – сказал он, подкатываясь ко мне на коротких ножках. Я стоял на траве, в стороне от зевак, разбитой машины и мертвого Эдди О'Хары. На Стендже были пальто – серое, как ненастный полдень, бесформенная шляпа; из уголка его крепко сжатого рта торчала недокуренная сигара. Он ткнул мне в грудь толстым коротким пальцем – таким же, как его сигара. – Это не твое дело. Ты сам себя превзошел на этот раз, ты, вертлявая сволочь. Ты попадешь в тюрьму.

– Приятно сознавать, что у тебя все еще трезвая голова, – сказал я.

– Стоять! – приказал он мне, как собаке, указывая пальцем на землю.

Он отошел и бросил долгий взгляд на О'Хару. Потом он позволил ребятам из полицейского фургона вытащить тело и уложить его на простыню. Лейтенант Фелан нагнулся и обыскал труп, вытащив все из карманов. Со своего места я не мог разглядеть содержимого. Зеваки вытаращили глаза, когда копы завернули тело в простыню и засунули его в полицейский автомобиль. Общественная жизнь Эдварда Дж. О'Хары закончилась.

«Форд» О'Хары уже обыскали. Я видел, как Фелан обнаружил блокнот для стенограмм в отделении для перчаток. Может, это был блокнот секретарши мистера О'Хары? Было ли это теми самыми «бумагами», которые она хотела найти? Во всяком случае, Фелан показал блокнот Стенджу, который быстро пролистал его. Он остановился на одной странице, а потом взглянул на меня.

Стендж подошел ко мне и сказал:

– Расскажи-ка мне все с самого начала.

– О'Хара попросил меня организовать систему безопасности в Спортивном парке, – начал я. – У него была проблема с карманниками. Сегодня я приехал и осмотрел все сооружение. Затем он предложил отвезти меня в Луп, и я согласился.

– Это все? Это и есть твой рассказ?

– Каждое слово – чистая правда, капитан.

– Есть свидетель. Один парень как раз красил окна, стоя на лестнице на Талман-авеню. Он все видел.

И он сказал, что ты выпрыгнул из машины за несколько секунд до того, как все началось.

Я уже заметил, как Фелан допрашивал какого-то парня в рабочей одежде. Я также видел, что они смотрели на меня, так что заявление Стенджа не застигло меня врасплох.

– Да, я действительно выпрыгнул из «форда». Я заметил, что за нами следили. Еще я заметил, что преследующая нас машина набирала скорость. Я попросил О'Хару выпустить меня, он отказался, и мне пришлось выпрыгнуть.

Стендж скорчил гримасу, а потом с плохо скрываемым сарказмом стал задавать мне формальные вопросы:

– А почему ты решил, что машина, преследовавшая вас, представляла собой такую опасность, что ты, рискуя жизнью, не побоялся выскочить из «форда» на ходу?

Я кивнул на обломки автомобиля О'Хары.

– Я не знаю, капитан. Ей-богу.

Он вытащил изо рта сигару, которая ему так же досаждала, как и я, и направился в сторону парка. Потом его короткий палец опять оказался нацеленным на меня.

– Ты выскочил из машины, потому что знал, что они застрелят О'Хару.

– Может, я и предполагал это.

– Всего лишь? Это было твое предположение?

– О'Хара дергался, нервничал. Он чистил свой пистолет, когда я пришел к нему в контору. Этот пистолет лежал рядом с ним на сиденье, когда мы ехали в машине.

– А почему?

– Вы не слышали, капитан? Аль Капоне выходит из тюрьмы через несколько дней. Не то чтобы он думал об убийстве уважаемого всеми общественного лидера Эдди О'Хара...

Стендж задумался. Потом, обращаясь скорее к себе, чем ко мне, он проговорил, посматривая на смятый автомобиль О'Хары:

– Нет на свете человека, которого Капоне отправил бы на тот свет, не подумав о собственных интересах.

Я пожал плечами.

– До меня доходили слухи, что О'Хара был стукачом, и Капоне в один прекрасный день узнал об этом.

Стендж не подтвердил моих слов, но и не отрицал их Он лишь тупо смотрел на меня, и только его суровые глаза, видневшиеся за затемненными стеклами очков, выдавали его неприязнь ко мне. Снова ткнув пальцем, впрочем, не так сильно, как прежде, он спросил:

– Ты указал на него?

– Что?

– Ты указал на О'Хару. Ты подставил его. Я был прав насчет тебя: ты – продажный коп.

– Я частный продажный коп, позволь тебе заметить.

– Известно, что ты встречался с самим Нитти. Неужели все эти годы ты все еще продаешься? Ты и сейчас человек Нитти?

– Мне хотелось бы думать о себе как о человеке, принадлежащем самому себе, капитан. Вы хотите обвинить меня в чем-то или, может, просто бросить меня в подвал ближайшего полицейского участка и там пару часов поучить уму-разуму?

Его лицо побагровело.

– Да мне на тебя хорошей резиновой дубинки жалко.

– Можно еще использовать свинцовую трубку. Я могу идти?

Он поджег еще одну сигару; пламя наг спичке заплясало на ветру.

– Ты можешь идти, – равнодушно сказал он, покуривая.

Указав на меня сигарой, Стендж произнес:

– Но я лично проведу расследование этого убийства. И если ты был человеком Нитти в этом неприятном эпизоде, ты проведешь Рождество в Брайдвелле и целую вечность – в Джолиете. Обещаю.

– Отлично. Звучит угрожающе. Что вы прочитали в блокноте для стенограмм?

– Что?

– Блокнот для стенограмм. Это ведь блокнот секретарши О'Хара, не так ли? Ее фамилия Каваретта. Имени не знаю.

Его голубые глаза сверкнули из-под совиных очков.

– Ее зовут Антуанетта. Тони.

– Ясно. Она записывала что-то, когда они с О'Харой приходили ко мне вчера.

Его губы были сжаты так сильно, что он с трудом смог разжать их, чтобы произнести:

– Да.

– Доказывают ли эти записи, что О'Хара обращался ко мне с просьбой отловить карманников в его парке?

– Да. Очень удобно для тебя.

Он был прав. Интересно, блокнот оставили в машине специально, чтобы объяснить мое присутствие? Чтобы копы с легкостью смогли разгадать загадку по имени Геллер?

– Ты встречал эту женщину по имени Каваретта?

– Пару раз. Мельком.

– И какие впечатления?

Я пожал плечами.

– Красивая женщина. Хотя несколько сурова. Себе на уме.

– Почему ты так думаешь?

– Это просто мое впечатление. Ей уже лет тридцать пять, и она все еще не замужем. Хотя выглядит неплохо. И фигура хорошая.

– И какое заключение ты сделал из этого? Я снова пожал плечами.

– Привлекательная итальянка, живущая в престижном районе, работает на такого типа, как О'Хара, не замужем. Она, должно быть, чья-то сестра, или любовница, или еще что-то в этом роде.

Стендж закивал.

– Я буду держать это в голове, когда мне придется допрашивать ее.

– Вы считаете, что это дело рук Капоне, капитан? Он снова посмотрел на разбитый автомобиль.

– Тут скорее почерк Капоне, чем Нитти.

– Верно. Нитти не любит заголовков в газетах, сообщающих о кровавых драмах.

– Нитти бы все организовал по-другому, – согласился Стендж. – Он всегда действует более тонко. Его ребята как-нибудь на досуге взяли бы мистера О'Хару и спрятали его тело в такое место, где бы его обнаружили лишь тогда, когда архангел Гавриил затрубит в свой рог.

Толпа редела. О'Хару увезли, и больше глазеть было не на что – разве только на обломки «форда». Прибыли репортеры, но Фелан не подпускал их близко.

Я сказал:

– Это действительно странное место для такого преступления. Такая большая улица, как Огден, рядом тюрьма Кук Каунти, спецприемник для содержания задержанных малолеток. В этом районе всегда полно копов.

– Это не местные киллеры, – произнес Стендж, снова кивая.

Стендж был прав, хотя я не стал говорить ему, что это Нитти обычно использует приезжих киллеров, когда у него не получается сделать дело руками продажных полицейских. Это помогало ему не привлекать внимания к Компании. Ведь если кто видел убийц и не признавал в них местных, то все дело можно было списать на гангстеров с востока.

Вдруг Стендж заявил:

– Точно как в деле Мелоя.

– О Господи, ты прав, – ответил я. – Это не приходило мне в голову.

Томми Мелой, один из боссов профсоюза кинематографистов, одним февральским днем тысяча девятьсот тридцать пятого года спешил на гонки «Лейкшор», которые проводились как раз напротив покинутых павильонов Всемирной выставки. Вдруг к его автомобилю подъехал другой с двумя пассажирами, которые одним выстрелом разбили стекло водителя, а вторым проделали дырку в его голове.

– Тогда говорили, что это тоже дело рук приезжих, – вспомнил я.

Стендж внимательно смотрел на меня, потом внезапно вытащил что-то из кармана и показал мне, сказав:

– Что ты скажешь об этом?

Это была записка. В ней было написано:

«Звонил мистер Уолте. Он хочет знать, известно ли вам что-нибудь о Клайде Нимерике. Он сказа, что вы должны позвонить мистеру Беннету».

И подпись – «Тони». У секретарши был изящный женский почерк, но в нем чувствовалась сила.

– Где вы нашли это? – спросил я.

– В кармане его пальто.

А он еще говорил об удобстве!

– Это вас касается.

– Да, – кивнул Стендж. – Уолте и Беннет – агенты ФБР. А Клайд Нимерик – мелкая сошка. Он одно время был связан с О'Харой, когда тот занимался своими темными делишками в Сент-Луисе. Грабитель банков.

– Так, значит, О'Хара опять начал постукивать, и Компания вывела его из игры.

– Или это сделали некие бандиты, связанные с Нимериком.

Это было слишком простым решением. Очень выгодное для ловкача Нитти. О'Хара не занимался больше стукачеством, но Нитти по какой-то причине было выгодно представить дело именно так. Ставлю пять против десяти, что Тони Каваретта сунула эту записку в карман пальто О'Хары – прямо перед моим носом в тот момент, когда притворялась, что ищет ключи. Чтобы раскрыть связь О'Хары с федеральными службами.

Я ничего не сказал об этом Стенджу. Это просто было не моим делом. Точнее, это не было таким делом, которым мне хотелось бы заниматься.

– А ты знаешь, что еще было у О'Хары? – невесело улыбаясь спросил Стендж. – Распятие, религиозный медальон и розарий.

– Похоже, он держал свой дом в порядке.

Стендж покачал головой и стряхнул пепел с сигары на траву.

– У этого парня была яхта, вилла на берегу океана, ферма в четыреста акров, дом, больше похожий на дворец, в Гленкое и еще один небольшой домик – на всякий случай. Он проводил время в Иллинойском атлетическом клубе и развлекался в компании спортсменов и денежных ребят. Он был накоротке с судьями, губернаторами и другими уважаемыми людьми.

Он публично заявлял, что не имеет ничего общего бандитами, но он все время был вместе с ними и кончил жизнь таким образом.

– Добро пожаловать в Чикаго, капитан.

Стендж слегка улыбнулся, но потом его улыбка угасла. Он прищурил глаза.

– Ты принимал в этом участие, Геллер?

– Нет.

– Хотелось бы тебе верить.

– Уж постарайся.

– Ты бы хотел вернуться в свой офис?

– Пожалуй.

Он махнул рукой через плечо.

– Ты можешь сесть на железную дорогу в Вестерне или на Восемнадцатой.

Так я и поступил.

4

Было около шести, когда я вернулся в свою контору. Все уже ушли. На моем столе лежала кучка записок, оставленных мне Глэдис. Все они сообщали о звонках. Мне звонили во второй половине дня, после убийства О'Хары. В основном, это были звонки от репортеров, которые хотели, чтобы я сделал заявление. Я скомкал и выбросил их. Потом я выудил из карманов ключи и отпер верхний левый ящик моего письменного стола. Я достал оттуда автоматический браунинг девятого калибра. Он у меня сохранился с тех пор, когда я работал в полиции. Я вытащил пистолет из кобуры и положил на стол. Затем я снял пальто, пиджак, пристегнул кобуру, сел и стал чистить пистолет точно так же, как это недавно делал О'Хара. Уверяю вас, до меня доходил комизм этой ситуации. Я встал, надел пиджак, пальто и сунул пистолет не в кобуру, а в глубокий правый карман моего пальто. Не выпуская рукоятки пистолета, я поднялся со своего места, запер замок и вышел.

Было уже темно. С неба падал холодный, почти ледяной дождь. Я так и не выпустил из руки пистолета. Я устал: вечер еще был молод, но мы с днем уже постарели. Решив сократить себе путь, я подумал о том, что, возможно, стоит зайти в «Биньон» – в мой любимый ресторанчик, который волею судьбы располагался за углом от моей конторы. Я был голоден, несмотря на то, что мне пришлось пережить. Близость смерти вовсе не обязательно снижает аппетит. Другое дело, она заставляет вас больше ценить жизнь и даже такую простую вещь, как удовольствие от хорошей еды.

Вместо этого я направился к отелю «Моррисон», зашел через главный вестибюль. Ковры, высокие потолки, мраморная мозаика на полах, мебель темного дерева, растения в горшках встречали меня в вестибюле. Слева были лифты, но я сперва подошел к регистрационной стойке, оформленной мрамором и бронзой.

– Мне есть сообщения? – спросил я помощника хозяина, рябого молодого человека по имени Уильямс. У него были аккуратно зализанные черные волосы и маленькие усики, которые подчеркивали его бессмысленно высокомерный вид.

– Да сколько угодно, – сказал он с отвращением. Потом он повернулся к стене с ящичками и вытащил пухлую стопку записок. Я взглянул на них – это все были записки от репортеров. Один Дэвис из «Дейли ньюс» звонил шесть раз. Еще один шутник-журналист, расстроенный тем, что не застал меня, подписался как Вестбрук Пеглер. Очень забавно. Был такой журналист Пеглер – фельетонист, звезда местной прессы, но он не работал в чикагских изданиях, любящих сенсации, уже много лет.

Я сдвинул все записки в сторону Уильямса.

– Брось-ка мне вон те! – сказал я. Его маленькие усики дернулись от негодования, но он выполнил мою просьбу. – И записывай все звонки, – приказал я. – До тех пор, пока не придет кто-нибудь из моих людей. Это будут или моя секретарша, или мои сыщики.

Он записал их имена; по крайней мере, он был аккуратен. Потом Уильямс ухмыльнулся, глядя на меня.

– Надеюсь, вы знаете, что вас ждет гость?

– Гость?

– Да, – ответил он, удивленный тем, что я был удивлен. – Привлекательная женщина. Она сказала, что она ваша приятельница, и я дал ей ключ.

Я все еще держал правую руку в кармане, вцепившись в свой браунинг. Левой рукой я нацелился на Уильямса, как пистолетом, почти дотронувшись до его носа. Он на мгновенье скосил глаза, пытаясь посмотреть на мой палец.

– Никогда не делай этого, – сказал я. – Извините... Я принял такое решение... – Никогда не пускай никого в мою комнату. Никогда не давай никому мои ключи.

– Она очень красивая женщина, мистер Геллер. Она сказала, что она – ваш друг, очень близкий друг.

– Никогда не делай этого. Никогда не пускай никого в мою комнату! Никогда не давай никому моего ключа!

Я все еще указывал на него пальцем. Он сглотнул: ясно, что в горле у него пересохло.

– Уверяю вас, это больше не произойдет.

– Хорошо.

Я подошел к ближнему лифту. Я был не один. Кроме лифтера, одетого в красную униформу, там был еще карлик с усами в безвкусном желтом костюме. Маленький человечек курил большую сигару и читал «Вэрайети». Он вышел на четырнадцатом этаже. Как только двери за ним закрылись, лифтер, малый из Швеции, произнес:

– Это карлик со Всемирной выставки.

Я переспросил:

– Что?

Лифтер добавил:

– Это карлик со Всемирной выставки. Их здесь Целая армия – сорок пять человек. Они приехали с Всемирной нью-йоркской выставки. То и дело появляются в городе.

Я сказал:

– О!

Он поднял меня в башню. Отель «Моррисон» был самым высоким в городе.Основное здание состояло из двадцати одного этажа, а на нем стояла башня в девятнадцать этажей. Мой номер (точнее моя квартира) был две тысячи триста двадцать четыре. Лифтер высадил меня на двадцать третьем этаже, и я направился в сторону комнаты, в которой меня наверняка ждал кто-то незваный.

Вполне возможно, это вовсе не привлекательная женщина. И вовсе не моя подруга, потому что в последнее время я ни с кем не встречался. Скорее всего, это было подстроено, чтобы выманить у портье мой ключ. А потом его наверняка передали вооруженному мужчине или мужчинам. Вот кто, скорее всего, поджидает меня в моей комнате.

Итак, с этого полудня Компания заинтересовалась мною. Но мне совсем не хотелось быть пристреленным.

Я мог вызвать копов или сыщика, работающего в отеле, но черт с ними, я сам был копом, я был сыщиком, и это была моя квартира. А эта чертова Компания, и этот чертов Нитти, который, как считалось, испытывает уважение ко мне, чуть не убили меня днем. Если бы я не выскочил из машины, я бы уже был мертв, как О'Хара.

Поэтому я вытащил свои ключи, свой пистолет, вставил ключ в замочную скважину. Распахнув дверь, я низко пригнулся и стал еще ниже того карлика. Я нацелился прямо в середину гостиной своей маленькой квартирки, в которой сидела на диване Салли Рэнд и читала «Кольерз».

У Салли были самые большие голубые глаза, какие я когда-либо видел, но в этот момент они стали, кажется, еще больше. Ее длинные белокурые волосы были затянуты в тугой узел на затылке. На ней были надеты бледно-голубая блузка, синяя юбка, шелковые чулки. Она сбросила свои туфли на каблуках и чувствовала себя как дома.

Салли не приходила ко мне лет пять.

– Ничего себе приветствие. Геллер, – сказала она. Я вздохнул с облегчением. Я встал и закрыл за собой дверь, защелкнул щеколду и с легкостью отбросил свой пистолет на пустой стул.

– У меня был непростой день, – сказал я, стаскивая пальто. Комната, в которой мы находились, небольшая, но в дальнем ее конце была маленькая кухня, как раз возле окна, выходящего на Норт-Кларк-стрит. На стены были наклеены обои в желто-коричневую полоску – как у тигра. У меня были радиола, дверь с внутренним ящиком, в который изнутри кладется а снаружи вынимается одежда для чистки, и большой книжный шкаф.

И Салли.

Она не была высокой, а теперь, когда я стоял возле нее, она и вовсе казалась ребенком, который хотел сделать что-то хорошее, а теперь боялся получить нагоняй за свои шалости.

– Я не думала, что ты будешь против, – сказала она. – Я пококетничала с портье, и он дал мне ключ.

– Это помогает мне решить одну загадку, над которой я долго бился, – заявил я.

– Какую?

– Интересуется этот парень девушками или нет. Салли улыбнулась своей широкой, открытой улыбкой. Затем она встала, разгладив юбку и откинув плечи, чтобы я мог убедиться, что тело ее все еще было прекрасным, если я еще в этом сомневался.

– Почему ты не поцеловал меня? – спросила Салли.

И я обнял ее.

Она была такой чудесной в моих объятиях. Впрочем, думаю, Салли была чудесной где угодно.

Это было так давно. И сейчас мимолетный поцелуй сначала напомнил нам, как хорошо мы знали друг друга раньше. И прежде чем наше объятие прервалось, мы вспомнили, как давно это было, какими мы были неловкими. Мы сидели друг против друга тогда и не знали, что сказать.

Я заговорил первым.

– Что, черт возьми, ты здесь делаешь?

– Ты такой любезный собеседник. Геллер.

– Я известен как дамский угодник. Замечательно снова тебя видеть. Это великолепно. Это ясно без слов.

– Нет, не ясно. Скажи еще раз.

– Замечательно снова тебя видеть. Великолепно.

– Вот так-то лучше, – она приподнялась и снова поцеловала меня – нежно, но быстро. Но это было очень приятно.

– Прошло больше пяти лет, Элен. Ее улыбка вдруг стала грустной.

– Наверное, – сказала она. – Потому что это было еще тогда, когда все называли меня Элен.

Ее настоящее имя было Элен Бек, когда я познакомился с ней в тридцать четвертом. Она наняла меня, чтобы проверить своего поклонника. Я привык называть ее настоящим именем, по крайней мере, иногда. Например, в постели.

Она засмеялась. Хотя в этом не было ничего смешного.

– Даже моя мать называет меня теперь Салли.

– Конечно, ты же известная девушка.

– Я уже больше не девушка.

– Хватит меня дурачить.

– Я женщина, которой за тридцать, Геллер. Только не спрашивай, сколько именно за тридцать.

– Ну да, ты уже старая развалина.

Ее губы изогнулись в улыбке.

– Прекрати. Я... хорошо сохранилась, это моя работа. Но я чувствую себя постаревшей.

– Думаю, не только ты.

Она не выглядела моложе, во всяком случае, вблизи. Я уверен, что соответствующий грим и освещение делали свое дело: на сцене она все еще была Салли Рэнд, которая стала звездой Всемирной чикагской выставки в тридцать третьем (танец с веерами) и в тридцать четвертом (танец с шарами). Она все еще привлекала к себе внимание, хотя некоторое время не выступала в Чикаго.

Так или иначе, Салли не выглядела моложе. Она была очаровательной женщиной, скажем, тридцати пяти лет, которая и выглядит на тридцать пять. По сути дела, одна из странностей, произошедших со мной, когда мне перевалило за тридцать, заключалась в том, что женщины моего возраста казались мне куда более привлекательными, чем молоденькие кокетки.

– Почему у тебя пистолет? – спросила она заинтересованно, кивнув на пистолет, который полеживал на моем стуле.

– Это длинная история, – ответил я.

– Я люблю длинные истории.

Я рассказал ей об О'Харе. Не то, что Стенджу: ей я выложил все. Лето, которое мы провели вместе, было нелегким: тогда я на свою беду по самую задницу впутался в дело Диллинджера, и она видела все мои неприятности, во всяком случае, их последствия, приняла все это к сведению. Салли была хорошей хозяйкой, прекрасно готовила и имела отличную интуицию. Она смогла мне помочь вычислить некоторые вещи. Но еще я выяснил, что она была более находчивой, чем я. Очевидно, до сих пор.

– Фрэнк Нитти, – проговорила она, покачав головой. – После стольких лет! Ты говорил мне, что собираешься порвать с ним раз и навсегда.

Я пожал плечами.

– Это его город. Занимаясь своим делом, мне придется время от времени вмешиваться в его дела.

– Но на этот раз он вмешался в твои.

– Ты мне будешь это говорить? Однажды он сказал мне, что он у меня в долгу. Может, он забыл свой долг. А возможно, он подумал, что я прощаю ему его, не требуя оплаты.

Ее огромные глаза сузились.

– Так ты подумал, что Нитти послал кого-то сюда, в отель, в твой номер, чтобы... Я еще раз пожал плечами.

– Это вполне могло случиться.

– Но почему? – спросила она возмущенно. – Почему ты решил, что это возможно?

– Я провел с О'Харой последние минуты его жизни. Они могут подумать, что он рассказал мне что-нибудь опасное для них, что-нибудь, о чем я могу сообщить полиции или в газеты.

– Но ты ведь уже говорил с капитаном Стенджем? И ничего не рассказал ему!

– Да. Туббо Гилберт увидит отчет Стенджа и сообщит Компании, что я либо ничего не знаю, либо предпочитаю помалкивать. А из утренних газет они узнают, что я не делал никаких заявлений в печати. Так что если мне удастся продержаться эту ночь, со мной, возможно, все будет в порядке.

Салли взяла меня под руку и села очень близко ко мне.

– А мы просто останемся вдвоем в этой маленькой уютной квартирке – лишь ты и я. Ты уже поужинал?

– Нет.

– Я уже проверила твой холодильник. У тебя

есть только яйца, пиво и полбуханки хлеба. Здесь есть какая-нибудь ночная лавка, чтобы я могла незаметно выскользнуть и...

– Знаешь, Элен, чего бы я хотел? Помнишь, какие завтраки ты мне готовила? Никто не умеет приготовить омлет вкуснее, чем Салли Рэнд.

– Ты прав. Конечно, это не совсем то, чем я знаменита, но ты прав.

Вскоре Салли подала на стол большую пышную яичницу: половину она положила мне, половину – себе, причем моя половина оказалась большей. Она поджарила хлеб и даже умудрилась выкопать откуда-то немного масла. Мы попивали пиво из стаканов. Это было прекрасно.

Мы уже почти поели, когда я ее спросил:

– Элен, черт возьми, а что ты тут делаешь? Я видел твои сумки возле спальни, когда вошел.

Салли продолжала есть. Помолчав, дожевывая кусок омлета, она произнесла:

– Я потерпела провал.

– Что?

– Полный крах. Скоро об этом сообщат газеты.

– Это нелепо. Ты же одна из лучших танцовщиц ночных клубов в стране. Она кивнула.

– Следующая после Софи Такер и Гарри Ричмана. И я никогда не участвую в водевилях и непристойных сценах.

– Так что же случилось?

Салли вздернула голову вызывающим движением, но выражение ее лица было задумчивым, а глаза неспокойными.

– Наверное, я слишком задирала нос.

– Элен, в твоем бизнесе нельзя держать нос опущенным.

Она тоскливо улыбнулась.

– Тебе не стоит принимать моего предложения сразу же и соглашаться стать моим деловым партнером. Ты еще более консервативен, чем я. Тебе следует остановить меня.

– В каком деле?

– Останови меня, чтобы я не переборщила. Может, ты слышал, я подготовила вещь под названием «Обнаженные на ранчо Салли Рэнд». Мы показывали ее на выставках в Сан-Диего и Форт-Уэрте. И везде был потрясающий успех. А потом была выставка Сан-Франциско – та самая, которая пыталась соперничать со Всемирной нью-йоркской выставкой. И ты знаешь, я почувствовала себя опустошенной. Первоклассные костюмы, освещение, сценарий, работа... За свои деньги я построила павильон, чтобы показывать в нем мое шоу. Я наняла сорок девушек. Я перенапряглась.

– Это с кем угодно может случиться.

Салли покачала головой.

– Я никогда не представляла, что это может произойти со мной. Ты же знаешь, что у меня репутация расчетливой деловой женщины. Я со своим шоу заработала больше трех миллионов баксов за последние шесть лет. Еще не так давно я зарабатывала по сорок пять сотен в неделю.

Ее недельный заработок равнялся примерно годовому доходу большого числа людей. И конечно, за такие деньги могли и убить. А теперь Салли сидела у меня совершенно разбитая.

Мы уже поели, но оставались за столом. Огни города проникали в комнату сквозь запыленное окно. Она отодвинула тарелки в сторону, наклонилась вперед и взяла мои руки в свои.

– Мне пришлось отпустить девушек, – проговорила она, как бы извиняясь перед ними в разговоре со мной. – Я должна начинать все с начала – одна. И для меня самым подходящим местом является Чикаго. У меня есть нужные связи, и я думаю, что без труда подыщу себе подходящий клуб. Но я даже не могу себе позволить снять комнату, пока не разберусь со всеми делами.

– И ты подумала обо мне...

– Я подумала о тебе. В Париже я жила с одной из своих хористок вместе в комнате, но уж так получилось, что теперь у нее завелся ухажер. Мне это все напоминает лето: помнишь, тебе приходилось спать в своей конторе на раскладушке. А иногда ты спал со мной – на моей шикарной круглой кровати в моей квартире в Дрейке. Я подумала, может, ты захочешь отплатить мне за мою любезность.

Я кивнул на маленькую гостиную.

– Конечно, это не твои апартаменты в Дрейке.

– Нет, но это вполне подойдет, спасибо. Похоже твои дела идут неплохо, Нат? Бизнес процветает?

– Все в порядке. Разумеется, я не получаю сорока пяти сотен в неделю за свои танцы, но...

– Я сейчас вообще ничего не получаю. И, возможно, я и не смогу больше зарабатывать. Я же не выступала в своем ревю.

– Ты хочешь сказать, что Салли Рэнд не принимала участия в «Обнаженных на ранчо Салли Рэнд»?

– Нет. Я была постановщиком, режиссером и, разумеется, финансистом. Но я не участвовала в ревю. Я старею.

– И теперь ты боишься, что не сможешь вернуться на сцену.

– Немного.

– Знаешь, о чем я думаю?

– О чем?

– Думаю, ты будешь разгуливать в чем мать родила, когда я уже буду старой развалиной. Ты будешь прекрасно выглядеть и получать те же деньги.

– Ты замечательный. Ты никогда не был женат?

– Нет еще. У меня было лишь несколько довольно серьезных романов.

Ее улыбка опять стала грустной.

– Со мной, например?

– Например, с тобой. Ты ведь тоже не замужем, Салли?

– Я обручена со своей работой. И пожалуйста, продолжай называть меня Элен.

– Думаю, я могу позволить себе это. Тут кто-то постучал в дверь.

– Ложись на пол, – прошептал я ей.

– Не будь дураком!

– Делай, как я сказал! Спрячься под стол. Салли скривила гримасу, но послушалась меня. Я поднялся, взял пистолет, отпер дверь и, вытянув вперед руку с пистолетом, распахнул ее.

Я уперся дулом прямо в грудь невысокого, но массивного человека в коричневом костюме и шляпе. Его лицо было одутловатым, глаза темными, холодными и ничего не выражающими. В руке он держал конверт, и я уже было подумал, не разыгрывает ли он из себя почтальона.

Я целился в грудь Луиса – по прозвищу Литл Нью-Йорк-Кампанья. Он был правой рукой Фрэнка Нитти и был очень могущественным человеком в полном смысле этого слова. Он был убийцей, который уложил не один десяток людей в борьбе за сферу влияния в криминальном бизнесе.

Я отступил, но не опустил своего пистолета.

– Ты же не хочешь этого делать, – сказал он, осторожно указывая на меня пальцем. Впрочем, его палец казался куда более страшным, чем мой пистолет.

Я опустил браунинг, но продолжал держать его в руке. Я не стал приглашать его войти.

– Меня чуть не убили сегодня, – сообщил я ему.

– Знаю. Поэтому я и здесь.

Он вручил мне конверт.

Я взял конверт и выглянул в коридор, чтобы убедиться, что он пришел один. Похоже, с ним никого не было.

– Убери пушку, – сказал он, – и посмотри в конверт.

Я слегка выдохнул, потом сунул пистолет за ремень брюк и приоткрыл конверт. Десять пятидесятидолларовых купюр. Пятьсот долларов.

– Нитти считает, что моя жизнь стоит пятьсот долларов? – спросил я дрожащим от злости голосом. И от страха.

– Нет, – ответил он. – Кто может назвать цену жизни?

– Некоторые люди делают это ежедневно. Луис приподнял плечи и тут же снова опустил их.

– Некоторые люди называют цену смерти. Это разные вещи.

Ну вот. Я затеял спор по вопросам семантики с Литл Нью-Йорк-Кампанья. Интересная штука – жизнь.

– Фрэнк хочет поблагодарить тебя за то, что ты показал столько здравого смысла, – сказал он, – и не рассказал ничего лишнего копам. А если ты еще не разболтаешь ничего лишнего газетчикам, Фрэнк будет тебе благодарен. Ты можешь это сделать?

Он приподнял шляпу, делая вид, что прощается со мной.

Я вышел вслед за ним в коридор.

– Вы не ждете моего ответа? – спросил я. Нелепый вопрос.

Кампанья оглянулся назад и улыбнулся мне. Его улыбка напоминала трещину в каменной стене.

– Я получил твой ответ. И у меня есть твой номер телефона, Геллер.

Луис повернулся и пошел прочь. Потом он еще раз обернулся и неохотно выдавил из себя:

– Ах да. Фрэнк просил сказать тебе, что он рад, что ты все еще с нами.

– Ну ладно. Поблагодари Фрэнка за это.

– Конечно. Все обиды забыты.

И он ушел.

Я захлопнул дверь, запер ее и положил пистолет на стул. Подходящее для него местечко.

Салли выбралась из-под стола, расправляя одежду.

– Похоже, с тобой все в порядке, если ребята о тебе заботятся.

– Похоже на то, – кивнул я задумчиво. – Кампанья у них не мальчик на побегушках. Послав его, Нитти хотел показать, как он серьезно к этому относится.

– Это хороший знак или плохой?

– Ты достала меня. Послушай, Салли, Элен. Конечно, оставайся. Я рад, что ты останешься. Но я не требую с тебя плату. Нас ничего не связывает. У нас нет взаимных обязательств. Этим я хочу сказать, что приглашаю тебя в свою постель, но сам буду спать здесь, на диванчике.

– Заткнись, – ответила она и принялась расстегивать пуговицы на блузке.

5

На следующее утро я заявился в свой офис только к половине одиннадцатого. Мы позавтракали – Салли и я, и не вижу в этом ничего предосудительного: просто на этот раз завтраком угощал я – в кафе отеля «Моррисон». Мы пили апельсиновый сок, поглощали блинчики, а затем за бесчисленным числом чашек кофе рассказывали друг другу о своей жизни за последние пять лет. А потом мы посмотрели на часы и вспомнили, что у нее в одиннадцать деловая встреча с менеджером Браун Дерби, и Салли ушла. А я пошел в свою контору. Там меня приветствовала Глэдис, если только это слово – «приветствовать» – можно употребить к скривленному от отвращения лицу и протянутой ко мне руке с еще одной пачкой записок.

– Репортеры? – спросил я, хотя в этом приходилось не сомневаться.

– Репортеры, – подтвердила она.

На Глэдис были надеты бледно-голубая блузка и синяя шерстяная юбка с широким кожаным лакированным ремнем. В ней было все, о чем только мог мечтать мужчина. Кроме дружелюбия.

– Вы поняли, что вам пытался дозвониться Вестбрук Пеглер?

– Да, понял, – ответил я и прошел в свой офис. Сидя за столом, я рассматривал документы, касающиеся сумм, выплаченных по страховкам, которые Глэдис аккуратно напечатала. Подняв глаза, я увидел Глэдис: она стояла в дверях и говорила мне:

– Он в самом деле вам звонил. Сегодня уже целых три раза.

– Кто?

– Вестбрук Пеглер! Фельетонист!

– Глэдис, дорогая, вы ошибаетесь – совершенно очевидно, что вы никогда не читали его. Он не красный.

Она слегка покраснела.

– Я сказала «фельетонист», а не коммунист. Я продолжал говорить, пытаясь разбудить ее чувство юмора:

– Дорогая... – сделал я еще один заход, на что она мне сухо заметила, что она мне не «дорогая». И вообще она предпочитает, чтобы ее называли «мисс Эндрюз», на что я заметил:

– Глэдис, это Хэл Дэвис из «Дейли ньюс» звонил, разыскивая меня.

– Вы уверены?

– С чего бы это Вестбруку Пеглеру быть в Чикаго? Но ради Бога, даже если он и приехал, разве он стал бы мне дозваниваться по поводу того, что прихлопнули какого-то чикагского заправилу, занимающегося бегами?

– Прихлопнули?

Она еще недостаточно долго работала с детективами.

– Убили, – объяснил я. – Застрелили. Пришили. Убрали. Бандитский жаргон.

– Если вам так будет угодно, – сказала она равнодушно, растягивая слова.

– Ну... Идите.

– Да, мистер Геллер.

Господи, чего бы я только не дал, чтобы выудить хоть немного сарказма из этой девицы. Она притягивала меня к себе, как кружевное белье, но вовсе не была такой же забавной.

К одиннадцати, как было договорено, пришел клиент – менеджер офиса на Свифт-Планте. Это был типичный клерк, но от него исходила вонь скотного двора. У него была проблема с постоянными мелкими кражами – из столов, ящиков; вскрывали кабинеты, пропадали какие-то мелочи. Я объяснил, что можно было бы разложить ценные вещи на видные места, чтобы приманить вора. На эти вещи мы нанесем специальный краситель, на котором вор оставит свои отпечатки. Я сказал, что предпочитаю сухие краски, которые не пачкаются, но что если рука вора вспотеет, то краску сразу же станет видно. В это время в комнату заглянула Глэдис и прервала нас:

– Он здесь.

Это было не в ее духе – вмешиваться в разговор.

– Кто? – спросил я.

– Мистер Пеглер.

Я покачал головой и улыбнулся: Глэдис еще не видела Дэвиса.

– Скажите ему, чтобы он убирался к черту.

– Не скажу.

– Тогда сообщите ему, что если он хочет услышать мое высказывание, то это обойдется в Эс-Де. Тогда мы сразу от него избавимся.

Глэдис поджала губы, явно не собираясь посылать мне воздушный поцелуй.

– Что такое Эс-Де?

– Сто долларов. Идите.

Она ушла.

– Извините меня, – обратился я к своему клиенту. – Так о чем мы говорили?

– О сухих красителях, – сказал менеджер скотного двора, совершенно сбитый с толку.

Дверь распахнулась, и я услышал, как Глэдис сказала:

– Пожалуйста.

В дверях возник крупный краснолицый человек. Я выхватил пистолет из кобуры, пристегнутой у меня под мышкой, и заорал:

– Руки вверх!

Глэдис закричала, клиент рухнул на пол, а лицо великана побледнело. Он весь съежился. Этот человек был очень хорошо одет: двубортный пиджак в тонкую полоску с модными широкими лацканами; из нагрудного кармана выглядывал уголок затейливо сложенного носового платка; широкий модный галстук темно-синего цвета с абстрактным белым рисунком был завязан большим узлом. Он медленно поднял руки вверх, прищурил глаза, которые прятались под косматыми, но ухоженными сатанинскими бровями.

– Уберите эту забавную штучку, – сказал он. Говорил он уверенно, но его тенор подрагивал. Голос не соответствовал размерам этого человека.

Я обошел вокруг стола, говоря:

– Не опускайте руки, – а затем обыскал его. Он стоял спокойно, но временами бросал на меня сердитые взгляды. От него исходил сильный запах мужского хвойного лосьона.

Он был чист. И в отношении оружия, и в отношении того, что у него была чистая одежда и он был хорошо вымыт. У этого человека были деньги, и, думаю, не от занятий рэкетом. Во всяком случае, это не был человек Нитти.

– Кто вы такой, черт возьми? – спросил я, опуская пистолет, но не убирая его.

– А вы за кого меня приняли, черт побери? Вестбрук Пеглер!

– О!

Теперь была моя очередь судорожно сглотнуть.

– Черт меня подери, если это не вы!

Я повернулся к менеджеру скотного двора, который все еще корчился на полу, похожий на большого жука.

– Вроде бы с вами уже все обсудили, мистер Мертс?

Он встал, отряхивая свою одежду, и сказал:

– Да.

Я сказал ему, что моя секретарша позвонит ему, и он встретится с одним из моих сыщиков. Засим деятель скотного двора удалился. Я закрыл дверь прямо перед хорошеньким сердитым личиком Глэдис.

– Вы не сядете, мистер Пеглер?

– Я не уверен, что стою на ногах. Вообще-то, я не в восторге, когда на меня целятся из пистолета.

– А кому это нравится? – сказал я в ответ. – Садитесь, пожалуйста, – нервно произнес я, пододвигая к нему стул.

Пеглер прокашлялся и сел; я подошел к своему столу, убрал пистолет в кобуру, чувствуя себя смущенным.

– Не возражаете, если я закурю? – спросил Пеглер.

– Нет, конечно.

Он вытащил золотой портсигар со своими инициалами из внутреннего кармана пиджака, достал сигару, а я пододвинул к нему пепельницу со словами:

– Не ожидал, что эта история заинтересует такого человека, как вы.

– А что это за история?

– Убийство О'Хары.

– Ах эта. Да, я утром просмотрел заголовки: он, кажется, занимался бегами? А что, вы имеете к этому какое-то отношение?

– Если я смогу объяснить, – ответил я. Коротко я описал ему всю ситуацию, рассказал про вчерашний инцидент, моих страхах перед преступниками, и о том, как я отказался разговаривать с прессой. – Я ни на секунду не поверил, что сам Вестбрук Пеглер звонил мне.

– Вообще-то я не работаю в Чикаго, – сообщил он, – но в местных газетах с радостью печатают мои фельетоны.

Что верно, то верно. Я часто читал статьи Пеглера. Он был одним из тех журналистских псов, которые моментально хватают тему зубами и уже не отпускают ее Он был одним из тех любителей «жареных» фактов, которые всегда готовы поддержать любую точку зрения лишь бы заслужить или крики восторга, или вопли негодования от своих читателей. Он не поддерживал ни правых, ни левых политиков; он мог воспевать линчевателей за то, что они избавили мир от убийцы, а на другой день журналист сокрушался по поводу нищеты в трущобах. В понедельник он оплакивал судьбу нищих, а во вторник защищал богатых.

– Вы знаете человека по имени Вилли Биофф? – спросил он.

Вилли Биофф? Почему, к дьяволу, Вестбрук Пеглер интересуется этим маленьким жирным существом?

– Ну, да, – ответил я.

– А что вы знаете о нем? Я пожал плечами.

– Вилли занимался сутенерством. Потом, кажется, выступал за профсоюзы, да он, по-моему, и сейчас состоит в одной из профсоюзных организаций.

– Это неверно. Он, по-видимому, является охранником человека по имени Джордж Браун. На самом деле... – тут Пеглер остановился, чтобы выплюнуть следующие слова, как отраву, – состоит в ИАТСЕ – Международном союзе театральных работников.

– Профсоюз работников сцены, – кивнул я. – Да, я знаю Брауна. Он пьяница и хвастун. Но если его поддержать, он может произнести целую речь и вообще разойтись. Какой только чепухи он не начинает нести в разных случаях!

– Но вы его видели в роли руководящего работника?

– Да, конечно, Биофф был мозгом Брауна долгие, Долгие годы. Поговаривали, что Браун выпивает чуть не сотню бутылок пива в день. Поэтому ему, конечно, нужны были чьи-то мозги.

Пеглер слегка улыбнулся, затянувшись сигарой. Из вежливости, подумал я. Он произнес:

– Я встречал... точнее, столкнулся с Вилли Биоффом лишь однажды, много лет назад. Кажется, в тысяча девятьсот тринадцатом. Тогда я постоянно работал в Чикаго. Мой отец был гениальным обработчиком газетных статей в «Американ» в то время и меня взяли на работу из уважения к нему.

– Но вы же еще тогда были ребенком...

– Мне было семнадцать, – ответил Пеглер. Он нарочито пожал плечами, не скрывая своей гордости. – В то же время я работал для «Юнайтед пресс». Я могу жить на востоке, мистер Геллер, но я принадлежу к чикагской школе журналистов. А нью-йоркская школа занимается... – и дальше он вновь заговорил с отвращением, – этикой и манерами. Репортеры из соперничающих изданий нередко вместе собирают материалы и факты, работая над одним и тем же происшествием. – Мысль о таком подходе к делу была невыносима для Пеглера. Поэтому он заулыбался, описывая чикагскую школу журналистики. – Мы – другое дело. Мы радовались любому происшествию, даже ночным кражам со взломом. В погоне за сенсацией мы были готовы на все. Мы бы в жизни не помогли репортеру из соперничающего с нами издания, даже если бы он лежал на дороге, истекая кровью. Ха! Мы боролись, хитрили, и если уж быть до конца откровенным, ненавидели друг Друга.

Похоже, ностальгия поглотила его, он, кажется, забыл и про Вилли Биоффа, и про Джорджа Брауна, и про Натана Геллера. Но я не забыл ничего этого.

Потом Пеглер ответил на вопрос, которого я так и не задал.

– Я видел Биоффа, когда он освещал жизнь полицейских участков и управлений. Я практически бездельничал в то время: ездил иногда на пожары, фотографировал, болтался в Сити-Холле по выходным; там, кстати, я проиграл в покер Бену Хетчу и Джейку Линглу. Пожалуй, полицейский участок на Гаррисон-стрит помог мне лучше всего набраться опыта.

Это понятно. Вест-Гаррисон-стрит дала название самому неблагополучному району: здесь жили иммигранты, цветные, китайцы, которые приехали в эту страну в поисках Американской мечты, а столкнулись здесь с невеселой реальностью. Был там и непревзойденный квартал домов с красными фонарями, где трудились проститутки с кожей всех возможных цветов и оттенков.

– Полицейский участок наслаждается диетой, состоящей из убийств, перестрелок и ранений, – сказал Пеглер, притворяясь, что испытывает отвращение к тому, что рассказывает. – Судья Хопкингс периодически впадает в ярость и орет: «Бейлиф, а ну-ка приведи мне сюда парочку шлюх!» Судья обожал подшучивать над девицами; ему нравилось, когда они говорили, что у них нет денег заплатить штраф в пять долларов. «О, дорогая, думаю, ты сумеешь заплатить!» – говорил он и давал ей возможность расплатиться. Но он не был плохим судьей – нет, скорее, обычным. Да, нравы там были суровыми, их юмор напоминал юмор висельников, особенно шуточки судьи. Алкаши, наркоманы и другие правонарушители проходили постоянным парадом по этому участку. Ну и, конечно, местные леди тоже не обходили своим вниманием это заведение.

– А там, где шлюхи, – сказал я, – там сводничество.

Он улыбнулся, не из вежливости на сей раз, показав ряд зубов.

– Вы предвосхищаете мои слова. Мне это нравится. Да, это было в одном полицейском участке, кажется, на Гаррисон-стрит, хотя, возможно, память мне и изменяет, где я впервые увидел Вилли Биоффа. Он произвел на меня впечатление: ведь мне едва стукнуло восемнадцать, а этот сводник был на несколько лет меня моложе, на несколько. Судья спросил, сколько ему лет, и он гордо ответил: «Тринадцать». Его оштрафовали и отпустили. Но я его запомнил.

– Почему?

– Потому что он назвал свой возраст. Он был моложе меня по годам, но на вечность старше по развитию. Улица сделала это с ним, как сказали бы либералы, и, возможно, они были бы правы. Но даже в свои тринадцать Вилли понимал, кем он был и чем занимался. И его холодные, поросячьи глазки не выносили лондонского сострадания.

– У вас возникло это впечатление лишь за то короткое мгновение, когда вы встретили его в полицейском участке?

Пеглер демонстративно пожал плечами, его брови приподнялись.

– Видите ли, я видел Биоффа еще раз, через несколько месяцев. Его имя запомнилось мне: я сам начитанный человек, и имя этого человека напомнило мне одного из героев Диккенса. Вы когда-нибудь слыхали о старом кафе «Арсония»?

– Кажется, я тогда еще не родился. Это не салун Майка Фритцеля?

Кивнув, Пеглер, довольный моей памятью, сказал:

– Да, это еще до начала мировой войны. Дикое местечко. Подружка Фритцеля Гилда Грей позволяла поднимать себя на стойку бара, чтобы экспромтом сплясать там свой знаменитый шимми.

Судя по блеску в его глазах, этот танец оставил неизгладимое впечатление в памяти Пеглера.

– В любом случае, – продолжал он, потушив сигару и снова вынув свой золотой портсигар, – мы, репортеры, время от времени собирались в «Арсонии», где частенько можно было встретить проституток с их сутенерами и других ночных пташек.

– Вот тогда вы и встретили Биоффа еще раз?

– Точно так. Как и всякий хороший репортер, я внимательно осматривал этих существ. Для такого юнца, каким я был в то время, это была хорошая школа. Я встретил Биоффа, малолетнего сводника, на нем была шелковая рубашка, и он разговаривал с такими же, как он, типами. Он стоял, размахивая кружкой с пивом, содержимое которой то и дело расплескивалось на пол, пока он говорил. – Эти воспоминания, похоже, не были ему интересны, но помнил он все четко. – Я занял местечко возле стойки недалеко от них и стал слушать. Биофф вещал своим «коллегам» по сутенерству, как они заставляют девиц «ходить по струнке». У вас крепкий желудок, мистер Геллер?

– Я всю жизнь живу в Чикаго, мистер Пеглер.

– Интересное заявление. Ну так вот, что я услыхал: "Если девицу пристукнуть вполсилы, затем связать надлежащим образом, вы сможете набить ее... Пеглер замолк, покачав головой, – ...ее влагалище растолченным льдом. Они говорили мне, что внутри становится до того холодно, что создается ощущение, будто там огонь. Вы затыкаете отверстие, и девица орет что есть мочи! Но вы с места не двигаетесь. Зато после десяти минут такого «урока» они падают на колени, едва услышав от вас слово «лед». Пеглер закурил новую сигару, его руки дрожали. Я не осуждал его. Это была безобразная история.

– У вас такая память, какой позавидовал бы любой репортер, мистер Пеглер.

– Вы удивлены, что я это запомнил? – спросил он обиженно. – Я был впечатлительным восемнадцатилетним пареньком и слушал подробное и ужасное описание сексуального извращения от сопляка, который был на четыре или пять лет моложе меня. Сопляк, на полированных ногтях которого поблескивал свет, отражая его финансовое благополучие, в то время как я зарабатывал десять долларов в неделю. Так неужели вас удивляет, что я воспринял это как оскорбление?

Я уж не стал уточнять, что Пеглер, по сути, подслушивал и что Биофф имел единственной целью потрясти своих дружков-сутенеров. И я видел, что этот человек, как сущий мальчишка, был в полной уверенности, что оскорбили его.

– Через несколько лет я опять встретил его, в другом баре, – продолжал Пеглер, – в Норт-Сайде. Он мне показался знакомым, и я спросил пьяного приятеля, не знает ли он этого жирного, хорошо одетого маленького человечка, и мой приятель сказал мне: «Так это Вилли Биофф, сторонник профсоюза и сутенер».

– И, конечно, это имя тут же всплыло у вас в памяти. Когда это было?

– Кажется, в двадцать седьмом, – ответил Пеглер.

– Я не знал, что вы тогда были в Чикаго.

– Я не жил здесь. Я работал для «Трибьюн синдикат» и часто везде совался. Охотился за спортивными сенсациями, путешествовал. В Чикаго приезжал не один раз.

– Ясно.

– Но давайте вернемся к дню сегодняшнему, – сказал он, наклонившись вперед. – Если вы действительно читали мои фельетоны, то знаете, что я объявил что-то вроде войны против нечестных профсоюзов.

– Да-да.

Пеглер заводился, вытаращил глаза и уже не смотрел на меня.

– Гильдия газетчиков сделала все, чтобы я возненавидел юнионистов раз и навсегда: юнионизм это рассадник красных идей, а что до Американской федерации труда, огромной, надменной, коррумпированной, лицемерной, паразитической, то я...

– Я читал ваш фельетон, – перебил его я. Он начал меня раздражать. Мой отец был старым юнионистом, он сердце и душу отдал движению юнионистов, и хотя нападки Пеглера не были такими уж беспочвенными, они все же действовали на меня иначе, чем он предполагал.

Пеглер почувствовал это.

– Я бы хотел подчеркнуть, что идея юнионизма мне нравится, но она так быстро изменяется и превращается во что-то такое, что я просто ненавижу.

– Понятно.

– Во всяком случае, каждый год я устраиваю себе две-три развлекательные поездки по стране, подыскивая материалы для фельетонов. Я считаю себя репортером, и пока мне честно платят за то, чтобы я набирался впечатлений. Поэтому впечатления эти я собираю не в пустом месте. Мне периодически надо работать газетчиком. На прошлой неделе я был в Лос-Анджелесе, в этом современном Вавилоне, и там я набрел на стоящую историю. – Он полез за сигарой, но на мгновение задумался. – Я был на вечеринке, которую давал Джо Шенк, исполнительный продюсер киностудии «XX век Фокс». В большой компании среди голливудских звезд, директоров, продюсеров, шикарных украшений, коктейлей и икры я вдруг приметил знакомое лицо.

– Биофф?

Пеглер мрачно кивнул.

– Теперь это уже был не тот сопляк, по крайней мере, так казалось на расстоянии. Но эта жирная, круглая, улыбающаяся физиономия была та же, и когда я подошел ближе, то разглядел, что тяжелый взгляд его маленьких поросячьих глазок за стеклом очков в тонкой металлической оправе был таким же холодным и бесчеловечным. Конечно, он был хорошо одет, по голливудской моде: на нем был двубортный пиджак в тонкую полоску и носовой платок с монограммой «ВБ».

Если бы не инициалы, это было бы в точности описание костюма самого Пеглера.

– Я спросил своего приятеля, не Биофф ли это был, – сказал Пеглер, – и тот ответил: «Да, это он. Биофф – один из самых известных граждан. Вы бы хотели быть ему представлены?». Я ответил, что не пожал бы ему руки, даже если бы был в перчатках.

– Я и не знал, что Биофф был в Голливуде. Я даже не знал, кем он стал. Серьезно. – Я пожал плечами. – Я предполагал, что он все еще был связан с Брауном и профсоюзом работников сцены. Браун перевел свой офис на восточное побережье много лет назад.

Невеселая улыбка скривила большое лицо Пеглера.

– Да, а теперь он в Голливуде и находится там с тридцать пятого года. Я кое-что проверил. Поговорил с Артуром Унгером, издателем «Дейли вэрайети», и он сообщил мне, что профсоюз работников сцены теперь контролирует двадцать семь других профсоюзов. Браун, а на самом деле Биофф, контролирует не только работников сцены и кино, но и швейцаров, кассиров, носильщиков и театральных концессионеров, короче, всех, кто так или иначе связан с кинопроизводством. Сто семьдесят пять тысяч людей, которые регулярно платят взносы!

– Достаточная сила для нашего толстого маленького экс-сутенера.

– Так и есть. – Он выпрямился в кресле и улыбнулся – сухо, но самодовольно. – Мистер Геллер, я хочу привлечь Вилли Биоффа за сутенерство.

– Это просто. Его несколько раз арестовывали.

– Да, но был ли он осужден?

– По крайней мере, один раз, насколько мне известно.

– Вы уверены?

– Я его арестовывал, – заявил я.

Пеглер улыбнулся.

– Мы слышали что-то об этом, но не могли в это поверить.

Теперь понятно, как Пеглеру стало известно мое имя и почему он меня разыскивал.

– Я не уверен, что хочу с этим иметь дело, – сказал я. – Насколько я знаю, Браун связан с Ники Дином, а Дин – человек Компании. А если это операция, проводимая Компанией, то мое здоровье не стоит моего вмешательства в эту игру.

– Вам не обязательно принимать решение сразу. Вы когда-нибудь бывали в Калифорнии? Нет.

Он сунул руку во внутренний карман и вытащил конверт, а затем передал этот конверт мне.

Я взял его.

– Загляните внутрь, – подсказал Пеглер. Я так и сделал. Две купюры по сто долларов и билет на самолет.

– Ваш самолет вылетает в Голливуд сегодня вечером в шесть двадцать, – сказал он.

6

Я привык путешествовать поездом; полет на самолете был для меня чем-то новым и немного пугающим. Сказать по правде, я проспал почти все время. Двадцать пять живых душ и я сидели в ДС-3 «Флагшип» – шумном, громыхающем снаряде, который взбалтывал ночное небо, как большой кухонный миксер. Бизнесмен, рядом с которым я сидел, читал журнал «Форчун», и подобное путешествие было для него делом обыденным. Может быть. Мы сказали друг другу пару слов из вежливости, но из-за шума пропеллеров толком ничего не было слышно. Я почувствовал облегчение, когда эта штуковина приземлилась в Далласе примерно в час ночи, и удивился своему желудку, который не отказался от пищи в кафетерии аэропорта. Там было совсем мало народу, и все люди говорили с южным акцентом. Через час я вновь оказался в самолете, где все спали. Два находящихся друг против друга сиденья, напоминающих места в поезде, были превращены в койку красивой блондинкой, одетой во что-то вроде военной формы. Она называлась стюардессой. Потом девушка задернула шторы, я неловко разделся, положил одежду в специальную сетку и заснул под холодными простынями. И черт меня возьми, но даже жужжание пропеллера и движение самолета то вверх то вниз не помешали мне спать. Через несколько часов стюардесса разбудила меня, чтобы сообщить, что наш лайнер приземляется в Тусоне, штат Аризона, в котором, к моему стыду, я никогда не бывал. Я оделся и помог стюардессе превратить койку обратно в сиденья. К одному из них я пристегнулся, когда мы садились. Другой аэропорт, другой кафетерий. Вскоре я снова спал, в брюках, поверх одеяла на этот раз. А потом мы оказались в восемь утра в Лос-Анджелесе.

Это не был реальный мир, это был Глендейл, где я поймал такси, чтобы проехать шесть миль. Ведь все расходы за это путешествие мне оплатили. Расчет был таков: две сотни баксов и никаких ограничений. Я мог насладиться путешествием в Калифорнию, положить в карман денежки и вернуться в ветреный город, даже если я откажусь от работы.

Конечно, я мог отказаться, но я не видел способа отвергнуть предложение прогуляться на Запад. К тому же я ведь увижу живую кинозвезду, хотя мне не очень-то нравилось противоречие, содержавшееся в этих словах.

– Куда ехать? – спросил таксист. Это был светловолосый красивый парень лет двадцати. Он сидел на обочине дороги у колеса автомобиля, почитывая нечто под названием «Голливуд репортер».

– Моновейл Драйв, сто сорок четыре, – произнес я.

– Это в Беверли-Хиллз, – заявил он равнодушно.

– Как скажете.

Я выбрался из своего дождевика, сложил его и засунул в свою сумку. Если бы я подумал о том, что здесь будет такая теплая погода, я бы взял одежду полегче. Мне уже было тепло. Солнце палило в голубом небе, плавило асфальт, прорываясь сквозь пальмовые листья. Итак, это была Калифорния.

– Что это за улица? – спросил я через некоторое время. Кажется, это была центральная деловая улица, на которой было где развлечься; там были магазины, кинотеатры, здания офисов, которые потом стали называть небоскребами.

– Бульвар, – ответил он. Он не был приветлив; он не был неприветлив.

– Голливудский бульвар?

– Точно.

Я-то думал, что здесь люди спят до полудня, но я ошибался. По обеим сторонам бульвара ходили люди, поглядывая на отражения других и самих себя в зеркальных витринах. А за стеклами стояли манекены, демонстрирующие одежду свободного стиля: рубашки «поло» и спортивные пиджаки для мужчин, спортивные блузы и широкие брюки для женщин. Впрочем, подобная одежда уже была на публике, разглядывающей витрины. В основном, вещи были белого цвета. Несколько лет назад я был во Флориде: там было почти то же самое, и не только из-за обилия солнца и одежды пастельных тонов. Дух был похожим: здесь также во всем было сочетание изысканности и наивности, которые я приметил в Майами.

Не сказать бы, что это не произвело на меня впечатление.

– Это «Браун дерби»![94] – почти закричал я, указывая на восточную часть Вайн-стрит. Там стояло здание в форме огромной шляпы. В Чикаго «Браун дерби» – варьете – было просто зданием.

– Ну конечно, – сказал таксист с отвращением. Вскоре он свернул на маленькую улочку, и мы попали в район магазинов, таверн, маленьких отелей, площадок для автомобилей, магазинчиков, куда можно было въезжать прямо на машине, жилых домов... Мы проезжали по зеленым аллеям, мимо подстриженных деревьев, пальм. Перед нами мелькала нежная радуга бунгало, выкрашенных в белый, розовый, желтый, голубой цвета, покрытых черепичными крышами, часто красными.

Потом мы повернули на главную улицу.

– Что это за улица? – спросил я.

– Бульвар Заходящего солнца. Вскоре он снизошел до того, что сообщил мне, что мы находимся на улице Стрип, где сверкали своими огнями кафе – «Трокадеро», «Сирое», «Микамбо». Многие здания на этой улице были белыми с зелеными ставнями. В них находились маленькие магазинчики, витрины которых красовались образцами от кутюр, антиком и прочей дребеденью с французскими названиями. Впрочем, даже само звучание всех этих иноземных слов говорило о том, что вся эта чепуха дорого стоит. А окна ресторанчиков были загорожены ставнями, защищающими посетителей от солнца и любопытных взглядов.

Голливуд оказался именно таким странным местом, как я и предполагал. Позднее, в этот же день и уже в другом такси, я побывал на небольшой киностудии. Парни в кожаных штанах и солнечных очках, девицы в брюках, солнечных очках и ярких косынках, защищающих их прически,стояли там возле стойки, где продавали хот-доги – бутерброды с горячими сосисками. Они флиртовали или болтали о магазинах, а может, и то, и другое. И сама стойка, разумеется, была сделана в виде большого бутерброда с сосиской. Гигантизм был везде: дома в форме рыбины, или щенка, или мороженого в стаканчике перемешивались с огромными замками из папье-маше. Это все напоминало мне Всемирную выставку тридцать третьего года, но было еще круче. Люди ели прямо в машинах.

Но пока что я ехал по спирали, огибающей основание Беверли-Хиллз. За заборами, на грязноватой зеленой траве стояли шикарные особняки – двух-, трехэтажные, покрытые белой и желтой испанской штукатуркой или построенные из красного и белого английского кирпича. В богатых северных пригородах Чикаго не было ничего подобного.

– Это дом Роберта Монтгомери, – сказал таксист, затаив дыхание и притормозив, прежде чем въехать на частную дорогу.

– И что? – спросил я незаинтересованно. В конце концов, что это значило для меня? Лишь еще один двухэтажный «сельский домик» в колониальном стиле с белыми рамами и из белого кирпича, окруженный садом. И дом, и сад примостились на склоне горы. На их фоне виднелась еще одна гора. Черт, да таких домишек в Чикаго – каждый третий.

Мы проехали по извивающейся дорожке вверх по наклонному газону. Множество деревьев, но ни одной пальмы. Было ясно, что у этого Монтгомери водились деньжата и он не боялся их тратить. Было ясно и то, что этот парень скорее предпочтет не жить в Голливуде, чем превращать это место еще в один уголок Новой Англии.

Я вышел из такси и вручил водителю купюру в десять баксов.

– Храните ее.

– Спасибо, – ответил он. – Вы что, знаете Роберта Монтгомери?

– Нас с ним водой не разольешь.

– Я тоже актер, – серьезно произнес водитель.

– Как и все мы, – ответил я ему и, повернувшись, пошел по тропинке.

Я постучал в блестящую белую дверь. Вскоре она распахнулась, и передо мной предстала маленькая, привлекательная женщина лет тридцати. У нее были светло-каштановые, волосы и приятная улыбка. Говоря со мной, она расправила свое бело-голубое ситцевое платье.

– Вы, очевидно, мистер Геллер, – заявила она. Я держал свою шляпу в руках. Единственное, о чем я мог думать, – так это о том, что я не почистил зубы после чертового шестнадцатичасового перелета.

– Да, это я, – проговорил я, дивясь своей сообразительности.

– А я – миссис Монтгомери, – сообщила женщина.

Да я и не думал, что передо мной – служанка.

– Рад видеть вас, мэм, – вымолвил я. Она протянула мне руку, и я пожал ее. Ее кожа была нежной и прохладной, и я скорее не пожал, а просто подержал ее руку.

– Проходите, пожалуйста, – пригласила она меня, взяв мою сумку. Хозяйка грациозно отступила в сторону, и я прошел в дом.

Стены в холле были обшиты сосной и везде чувствовался запах хвои. Это напоминало мне запах лосьона Пеглера, который мне нравился до того, как я встретил Пеглера. Миссис Монтгомери остановилась перед изысканной картиной в раме, которая была здесь совершенно не к месту. На картине была изображена группа болванов явно королевского вида, сидевших в карете.

– Эта картина – специальный приз, – объяснила хозяйка. – Мы были в Англии во время Серебряного юбилея и это копия юбилейного портрета с автографами. Картина была написана Маннингсом.

– Маннингс. Ну да.

– Да. Это королева Мария и король Георг V по пути в Эскот. Еще в карете сидят принц Уэльский и его брат, которые, разумеется, впоследствии стали королем Эдуардом VII и королем Георгом VI.

– Да, конечно.

Лестница плавно поворачивала налево. С левой стороны была светлая столовая, в которой стояла темная мебель из красного дерева американского производства. Стены были оклеены обоями, на которых были изображены сцены Американской революции: голубые жилеты весело сражаются с белыми жилетами. Мне кажется, я знаю, чьими пращурами стали королева Мария и король Георг V. За окном, расположенным в нише, рядом с прозрачными занавесками из желтой ткани, стоял маленький овальный столик. А за маленьким овальным столиком сидел Роберт Монтгомери. Он читал «Дейли вэрайети». Перед ним стояла чашка кофе.

– Мистер Геллер уже здесь, Боб, – сказала миссис Монтгомери. Монтгомери поднялся и улыбнулся мне. Это была та самая изысканная улыбка, которую я видел во множестве легких комедий. Но это была и изысканная улыбка убийцы из фильма «Ночь Должна прийти».

Он был сложен примерно как я, около шести футов роста, весил около ста семидесяти фунтов. На нем был наряд, состоявший из белой рубашки и просторных коричневых брюк. Как и мне, ему было тридцать с небольшим. У него были голубые глаза и каштановые волосы. Нельзя сказать, чтобы он был ошеломляюще красив, точнее, у него было одно из тех лиц, которые кажутся одновременно и мягкими, и сильными. Но вы сразу ощущали, что находитесь в обществе человека необыкновенного.

Мы пожали друг другу руки. Его рукопожатие было сильным и уверенным. Против ожидания, его ладони не были изнеженными, как у всех кинозвезд. Я понял, что этот человек еще в недавнем прошлом занимался физическом трудом.

– Пожалуйста, присоединяйтесь ко мне, – пригласил он меня, указывая рукой на стул, стоящий возле столика.

Он сел, и я сел.

– Мы ждали вас к завтраку. Французские тосты вас устроят? Апельсиновый сок и кофе?

– Конечно. Очень любезно с вашей стороны. Боб сложил газету и положил ее сбоку от себя. Теперь перед ним осталась лишь чашка кофе – он в самом деле не завтракал, ожидал меня.

– Я знал, когда вы приедете, – сказал он, пожимая плечами и слегка улыбаясь. – И я знаю, каково это – летать на самолете. Вы кое-как перекусили в кафетерии и все. И вместо того чтобы поспать в дороге, вы страшно измучились, не так ли?

Так и было. Я этого даже не заметил, но я чертовски устал.

– Думаю, я и вправду устал, – проговорил я.

– Вы можете немного отдохнуть, пока вы здесь. Оставайтесь у нас хотя бы на вечер. Я заказал вам номер в отеле «Рузвельт».

– Да, я так и понял. Спасибо.

– Спасибо вам за то, что вы приехали по такой просьбе.

Его жена принесла еду и поставила ее на стол. Никаких слуг; во всяком случае, видно их не было.

– Выглядит аппетитно, – сказал я ей, и это было правдой.

– В нашем доме всегда завтракают в одиночестве, – сообщила мне она. – Думаю, Боб будет рад вашей компании.

Они улыбнулись друг другу – довольно тепло, – перед тем как она ушла. Это был цивилизованный дом – в этом сомневаться не приходилось. Конечно, имея такие деньги, как у них, можно позволить себе быть цивилизованными.

На вкус завтрак был такой же замечательный, как и на вид. Сок с мякотью из калифорнийских апельсинов был свежевыжатым. О деле мы не разговаривали, а лишь обсуждали мой полет и обменивались ничего не значащими фразами. Лишь однажды он спросил меня, что я думаю о переизбрании Франклина Рузвельта на третий срок. Я сказал, что толком не знаю говорили ли об этом официально. Монтгомери ответил, что не говорили, но что в ближайшее время такое заявление будет сделано. И я сказал, что, вероятно опять буду за него голосовать.

– Я работал на него в тридцать третьем и тридцать седьмом, – промолвил Боб задумчиво и серьезно, – но это противоречит моей натуре – голосовать за любого президента в третий раз. Слава Богу, у нас не королевская власть.

Был здесь юбилейный портрет или не было?

– Вы понравились мне в том фильме, где вы играли убийцу, – сказал я.

Боб улыбнулся, но это была не улыбка киллера.

– Мне эта роль понравилась больше всего, – признался Роберт.

– Вам, кажется, вручили за ее исполнение награду Академии киноискусств?

– Да, – он засмеялся. – А вы знаете, что Академия киноискусств и наук действительно существует?

– О, не совсем, не знаю.

– Это профсоюз компании. – Вот теперь он улыбнулся улыбкой киллера. – Профсоюз провалившейся компании. Дело в том, что Лу Б. Майер хотел бороться с любым узаконенным союзом актеров и директоров. Предполагалось, что Академия станет арбитром в делах между студией и гильдиями. Вы можете себе представить, насколько эта организация была беспристрастной. Ну так вот, мы положили этому конец.

– Это здорово.

После завтрака Боб повел меня в соседний «кабинет», который был больше, чем любой номер в отеле «Моррисон»: камин, встроенные шкафы с книгами в кожаных переплетах, фотографии со сценами охоты, развесистые рога на сосновых стенах, обтянутая коричневой кожей мебель (без единого шва). Он уселся на одном конце длинного дивана и разложил на маленьком круглом столе перед собой трубки и табак. Роберт кивнул на стул с пухлым кожаным сиденьем, который стоял напротив него. Я сел на стул и утонул в нем.

– Курите, если хотите, – сказал он, прикуривая трубку.

– Я не курю.

– А я-то думал, все частные детективы курят.

– Нет. И моя секретарша не моя любовница. Он был удивлен.

– Значит, голливудские понятия далеки от реальной жизни? Но кое в чем я, наверное, прав.

– Как так?

– Давайте посмотрим: Джимми Каньи, Эдди Робинсон и Джон Рафт – эти персонажи списаны с живых людей.

Ну хорошо, Рафт...

– То есть вы хотите сказать, – заговорил я, – что в этом старом, жестоком мире живут одни гангстеры?

– Совершенно верно. И в этом старом, жестоком Голливуде тоже.

– Пеглер рассказал мне, что Вилли Биофф именно отсюда вторгся в профсоюзы. И что именно об этом вы хотите со мной поговорить.

Боб кивнул и отложил трубку, не потушив ее.

– Я один из тех людей, которые помогли подняться ГКА.

– ГКА?

– Гильдия киноактеров. Мы не находимся под каблуком Биоффа – нет. Он делал несколько движений в этом направлении. Да и сейчас: я говорю о Биоффе, но фактически президентом ИАТСЕ – Международного союза – является Браун.

– Но Браун – личность номинальная.

– Правильно. Вы знаете человека по имени Цирцелла?

– А это не настоящая фамилия Ники Дина?

– Верно. Он, Биофф и Браун неразлучны здесь.

– Это плохо, мистер Монтгомери.

– Боб, – поправил он меня.

– Боб. И если бы вы стали называть меня Натом, это было бы замечательно, но я не уверен, что возьмусь за это дело. Мне ненавистна мысль о том-что я взял ваши деньги, летел за ваш счет на самолете, ел ваш завтрак и все такое только для того, чтобы отказать вам, но...

– Но что, Нат?

– Ники Дин – человек Компании. – Вы хотите сказать, синдиката. Преступного синдиката.

– Да. Он – один из людей Фрэнка Нитти. А я из Чикаго. Я живу в Чикаго. Я работаю в Чикаго. И я не смогу делать ничего из этих вещей, особенно первую вещь, если я как-то задену Фрэнка Нитти.

Это его город.

– Так все и будет, если ничего не предпринять. Я привстал.

– Для меня это была большая честь, и я надеюсь, вы сможете сделать что-то. Но я не хочу принимать в этом участия.

Боб терпеливо предложил мне снова сесть.

– Выслушайте меня.

– Мистер Монтгомери...

– Боб. Выслушайте меня. Вы все-таки приехали издалека.

– Ну да. Я проехал некоторое расстояние. Хорошо. Я выслушаю вас. Но я боюсь, что вы даром потратите время и деньги.

Он наклонился вперед и побарабанил пальцем по папке, лежащей на столике, разделявшем нас.

– Биофф одной ногой стоит в могиле. Свидетельства, собранные сыщиком, бывшим сотрудником ФБР, которого я нанял с согласия ГКА, уже направлены в налоговое управление.

Боб подтолкнул мне папку.

– Вот копия для вас.

Я взял папку и заглянул внутрь. Копии писем Брауна и Биоффа, заявления от недовольных членов профсоюза, и ничего больше. Кроме одной вещи: фотокопия чека, выписанного на имя Биоффа. Чека на сто тысяч долларов и подписанного Джоном Шенком.

– А Шенк?..

– Вице-президент студии «XX век Фоке», – произнес Монтгомери, опять улыбаясь, как убийца.

– Как ваш сыщик добыл это? Он пожал плечами.

– Ходят слухи, что информация просачивается из официальных источников ИАТСЕ.

– Но это же незаконно.

– Так же, как и вымогательство.

Я отбросил ему папку.

– Так вы думаете, Биофф этим занимается? Вымогательством денег у кинодельцов? Продавая им страховки, предотвращающие забастовки?

Боб снова пожал плечами, попыхивая трубкой.

– Но для студий это дешевле.

– Ну, да, – ответил я, оглядываясь. – Это – денежная жизнь.

Он выпрямился, рассвирепев.

– Не судите Голливуд по этим меркам. Я очень и очень счастливый человек. Рядовые члены профсоюзов в этом городе – от имени которых якобы Биофф и Браун выступают – простые рабочие люди. Они заслуживают лучшей участи, чем быть проданными.

– Но неужели этот маленький сводник настолько могуществен, чтобы шантажировать такого человека, как Шенк?

Уверенно кивнув, Боб заявил:

– Или Тальберга, или Маейра, или Джека Уорнера... Кого угодно. Не забывайте, что Биофф прибрал к рукам всех кинодеятелей. Он один может закрыть любой театр в любом крупном городе страны. А несколько дней подобной деятельности могут привести к такому взрыву, от которого студиям не оправиться.

– Но если у налогового управления есть доказательства, то они могут привлечь Биоффа.

– Возможно. К примеру за неуплату налогов, но мне необходимо поставить Биоффа на место. Его закадычный приятель Браун всегда очень убедительно говорит, а условия для рабочих в профсоюзах такие унизительные, что Биофф или Браун могут продать человека, а он даже не будет знать об этом.

– Так вам бы хотелось опорочить Биоффа, добиться, чтобы он и Браун не смогли примкнуть со своим профсоюзом ни к какой другой партии. В особенности для того, чтобы актеры больше не попадали в их грязные руки.

– Да. Но слово «опорочить» здесь не совсем подходит. – Он потряс трубкой. – Я хочу его разоблачить.

– Понятно. Поэтому вы связались с Пеглером.

– Конечно. Он – желтый журналист. Любитель скандалов. Но в данной ситуации мне именно этого и нужно.

– У вас есть Пеглер. Я вам не нужен.

– Мне нужен хороший человек в Чикаго. И Пеглеру.

– Но вы уже наняли частного детектива.

– Да, он – представитель местных властей. Нат, правление ГКА разрешило мне потратить пять тысяч долларов, чтобы разоблачить Биоффа. Видите ли, я убедил их, что если расследование не подтвердит моих предположений о том, что Биофф – очень кислое яблоко, я лично возмещу эти пять тысяч.

– Пять кусков? И сколько из них вы уже потратили?

– Я просто вам скажу, что намеревался предложить вам чек на тысячу долларов к тем двум сотням долларов, что вы уже получили, плюс расходы. А если ваша тысяча иссякнет, я обещаю вам другую.

Во рту у меня пересохло.

– Это большие деньги.

На этой неделе мне предлагали еще более крупные суммы, но все дело было в том, что, в отличие от Эдди О'Хары, Монтгомери был жив.

Монтгомери помахал своей трубкой и был удивительно убедительным: он бы смог впарить кому-нибудь «форд» за «бьюик».

– Ваша задача – просто быть уличным щеголем и посещать те места, которые интересуют Компанию Нитти. Ваше задание будет держаться в тайне. Просто разговаривайте со знакомыми людьми, выясняйте то, что можете, и приготовьте для меня секретное сообщение. Вам не надо будет приходить в суд. Ваше имя нигде не будет упоминаться. Но информация будет передана федеральным агентам, правлению ГКА и, возможно, просочится в газеты.

– И мое имя никак не будут связывать со всем этим?

– С одним лишь исключением. Мы понимаем, что вы однажды арестовывали Вилли Биоффа.

– Но это всем известно.

– Неужели?

Конечно. Его обвиняли в сутенерстве. Я его арестовывал.

Монтгомери улыбнулся.

– Мы это слышали. Замечательно, что наша информация подтвердилась.

– А где вы собрали информацию обо мне? Как, черт возьми, вы с Пеглером вышли на меня?

– Это так важно?

– Господи! Дьявол! Ну, конечно! Вы разговаривали с агентами налоговой инспекции, ваш частный детектив – человек ФБР. Вы попросили их порекомендовать вам надежного, знающего преступный мир чикагского частного детектива. Они посоветовались с кем-то, кто может такого человека знать. Им оказался Элиот, а уж он указал на меня. Мой старый приятель Элиот, конечно, вспомнил, как я разглагольствовал о том, насколько я ненавижу эту маленькую свинью с толстым членом, этого сводника Биоффа! Он вспомнил, как я рассказывал, что однажды уже арестовывал его, а потом Элиот передал это все вам!

– Мистер Геллер! Вы настоящий детектив!

– Мистер Монтгомери. Черт возьми! Вы только что наняли меня!

7

Этим же вечером, чуть позже девяти часов, одетый во взятый напрокат смокинг, который Монтгомери прислал мне, я вышел из «Рузвельт-отеля». Дул тихий ветерок, пахнущий океаном. Я взял такси.

– Шестьдесят шесть, десять, бульвар Заходящего солнца, – сказал я шоферу, и мы поехали по ночному городу, освещаемому неоновыми огнями, отчего было светло как днем.

Монтгомери взял на себя расходы на этот вечер, который, при удачном стечении обстоятельств, мог стать рабочим. Он хотел, чтобы я посетил «Трокадеро» – одно из самых шикарных мест в Голливудде, потому что Биофф, Браун и Дин частенько собирались там. «Трок» принадлежал, как это всем было известно, Уильяму – Билли Уилкерсону. Это он превратил улицу Стрип в то, чем она сейчас была – кричащую, дорогую ловушку для туристов и «звезд», и будущих «звезд», которые искали себе рекламу, потому что «Трокадеро» и «Вандом» (сам Уилкерсон обычно завтракал в «Троке») всегда были под прицелом охочих до жареных фактов репортеров. К тому же Уилкерсон также был редактором и издателем «Дейли репортер». А так как он всегда хотел оставаться в хороших отношениях с Биоффом и Брауном, то никакой негативной информации, касающейся профсоюза работников сцены и нашей Несвятой Троицы, которая прибрала к рукам этот профсоюз, в печать не просачивалось.

– Надо Бога благодарить за Артура Унгера, – сказал мне Монтгомери.

– Вы имеете в виду того парня, который привлек внимание Пеглера к проделкам Биоффа? – спросил я, вспомнив, что фельетонист упоминал имя редактора «Вэрайети». – Но почему такой крупный газетчик, как Уилкерсон, боится Биоффа и его дружков?

– Потому что во власти Биоффа и Брауна вывести всех работников его кафе на забастовку. Единственный раз Билли позволил себе слегка наехать на Биоффа; это когда он назвал маленького сводника «Таким типом человека, которым ИАТСЕ не может гордиться». – Монтгомери задумчиво помолчал. – Но ветер уже может дуть в другую сторону, – продолжил он. – Как раз вчера в «Репортере» был напечатан материал, критикующий, впрочем, довольно мягко, методы ИАТСЕ. Я удивлен, что это напечатали.

Я противился даже мысли о том, что в Голливуде у меня будут какие-то контакты с Биоффом, Брауном или Дином, но Монтгомери убедил меня, что это даже безопаснее для меня.

– Не стоит скрывать того, что вы приехали в Калифорнию, и не надо бояться, что кто-то начнет доискиваться до причины вашего приезда. Надо придумать историю-прикрытие, легенду о вашем здесь пребывании. Тогда вы сколько угодно сможете встречаться с этими джентльменами из профсоюза работников сцены, а возможно, они пригласят чикагского парня посидеть за их столом. И уж в этом случае разболтают побольше, чем просто расскажут историю о том, как Браун пролил бутылку импортного пива.

– Биофф знает, как я его ненавижу, – сказал я, покачав головой. – Брауна я едва знаю. С Дином у меня были кое-какие контакты, и мы с ним чуть ли не приятели. Черт, я встречался с его девушкой Эстелл до того, как она стала его девушкой, вот и все. Надо признать, мне было бы неплохо улучшить отношения с Биоффом, если уж я собираюсь вертеться вокруг них, но как бы вы все ни рассчитали, я не буду надеяться на то, что они уступят нам дорогу.

– Посмотрим. Во всяком случае, вы получите возможность узнать, как роскошествуют эти люди. Я упоминал двухпроцентный налог на доходы, которым они обложили всех членов профсоюза?

– Нет...

– С тридцать шестого года у всех работников своего профсоюза они вычитают два процента заработка. Только с этого они получают миллион долларов в год.

– Господи! Вот это масштабы!

– Да-а. А если они запустят свои руки в ГКА, то соберут еще более богатый урожай. Проверьте «Трокадеро». Вы увидите, как профсоюзные лидеры международной ассоциации растрачивают с трудом заработанные простыми работниками деньги, ушедшие на уплату членских взносов.

* * *
«Трок» был длинным, несуразным зданием белого цвета в колониальном стиле с красной черепичной крышей. Средняя часть дома была самой большой, по бокам примостились одинаковые пристройки поменьше. Венчал все сооружение совершенно неуместный флюгер. Перед домом был натянут полосатый навес, а прямо над ним красовалась неоновая надпись «Кафе Трокадеро», причем казалось, что приделали ее наспех. Пониже светилась еще одна вывеска – «Музыка Фила Омана», – но буквы были уже поменьше. Перед зданием рядком стояли кадки с цветами – как шеренга карликов на Всемирной выставке. Эта мешанина архитектурных стилей и нелепые украшения, впрочем, не говорили ничего особенного о заведении. Вы могли миновать этот дом, как большинство сооружений здесь, даже не обратив на него внимания. Голливудская привычка хвастаться и выставлять все напоказ напоминала обычай здешних жителей раскрашивать стены домов в разные цвета.

Цветной швейцар в белом форменном двубортном кителе из полотна, с золотыми побрякушками на плечах, пропустил меня внутрь. В Чикаго я бы не обратил на такого парня внимания, но я был в Голливуде, поэтому, не смущаясь, дал ему десятицентовую монету на что он сквозь зубы проговорил мне: «Спасибо, сэр». Может, открывание дверей стоило здесь дороже? В темном помещении в парижском стиле я улыбнулся девушке из гардероба. Уж лучше бы ей дал десять центов. У нее были короткие темные волосы и очаровательная улыбка. К сожалению, у меня не было шляпы, чтобы сдать ее в гардероб, поэтому я остановился у бархатной веревки. Распорядитель спросил, заказано ли у меня место, на что я ответил, что заказано, если только Роберт Монтгомери, который пообещал мне все организовать, не забыл это сделать.

Конечно, это ни на кого не произвело впечатления, и на меня в том числе. Но столик был заказан, хотя его надо было подождать минут пятнадцать, поэтому я спустился вниз по лестнице, которая вела в бар. Был вечер четверга, но народу было хоть отбавляй. Постоянные клиенты толпились у стойки бара. Поскольку я был один, то я быстро нашел место, где можно было постоять и заказать стаканчик рома и жареной кукурузы. Французское убранство здесь уступило место американскому колониальному: кругом красно-черная шотландка, медная утварь. В Чикаго все было по-другому. Здесь не видно было кинозвезд, лишь некто, кто мог быть Цезарем Ромеро, попивал в углу коктейль с маленькой «звездочкой», вот и все.

Но вот меня пригласили наверх. Большинство из посетителей были в вечерних туалетах. На мужчинах, в основном, были смокинги, иногда белые пиджаки, на женщинах – изящные платья с черными блестками, платья из серебряной парчи, бархата, с перьями, из шелка, украшенного мехом. Лишь в какой-нибудь колонии нудистов вы могли увидеть больше обнаженного женского тела, чем здесь. Жаловаться мне было не на что.

Последний раз я ел в десять часов. И уж поскольку платила за меня кинозвезда, то я позволил себе заказать омара, который, впрочем, оказался не таким вкусным, какого я едал в «Ирландии» Кларка и в «Онтарио». Я вытирал масло с подбородка, как вдруг кто-то похлопал меня по плечу.

Подняв глаза, я увидел голубоглазую блондинку в черном платье, из выреза которого вываливалась грудь. Не очень-то красиво, но первое, о чем я тогда подумал, что, наверное, любой мужчина в такой ситуации был бы несколько ошарашен.

– Не хотите присоединиться к нам? – спросила она нежным невинным голоском.

Я повернулся на своем стуле и вдруг обнаружил, что Монтгомери заказал мне столик в своеобразном месте: недалеко, в угловом кабинете, сидели Ники Дин, Джордж Браун и еще одна девица с вызывающими рыжими волосами, в белом платье и с... догадайтесь сами, с чем.

Дин слегка улыбнулся – совсем чуть-чуть – и помахал мне. Это был круглолицый мужчина в шикарном белом вечернем пиджаке, с зачесанными назад черными волосами, – ну прямо Эдвард Дж. Робинсон. Даже когда он сидел, было видно нелепое сочетание высокого стройного тела и толстой круглой физиономии. Перед ним стоял бокал со спиртным, в руке он вальяжно держал сигарету. Рядом с ним сидела рыжеволосая, а рядом с ней восседал Джордж Браун. Он был в смокинге, очках в тонкой оправе; у него было три подбородка. Браун был толстым и казался мягким человеком. В глаза сразу бросалась батарея пивных бутылок, стоящих перед ним; у полдюжины были различные иностранные наклейки. Он как раз наливал пиво в стакан.

– Нат Геллер, – сказал Ники Дин, оценивающе рассматривая меня своими темными, красивыми глазами, которые были самыми привлекательными в его лице. Блондинка уселась рядом с ним. Я стоял, держа в руках бокал с ромовым коктейлем.

– Ники Дин, – протянул я. – Кто же следит за твоим хозяйством?

Под хозяйством Дина я подразумевал «Колони клаб», его заведение на Раш-стрит, в котором внизу находились ресторан и бар, а наверху – казино, его чудесный изысканный дом.

– Моя девушка Эстелл, – вдруг сказал он, как будто не слышал моих слов; грудастая маленькая блондинка с любовью улыбнулась ему, перебирая пальцами его прилизанные черные волосы. – Ты помнишь Эстелл?

Значит, Эстелл говорила ему обо мне. – Я водил с ней знакомство в те дни, когда занимался ворами-карманниками, – ответил я, нервно улыбаясь и пожимая плечами. – Занятная девочка. Умна, как черт.

– Занятная. Умная. Конечно, она такая. Мне ее не хватает. Садись, Геллер. Подсаживайся к Дикси. Я так и сделал.

– Привет, Дикси, – сказал я.

– Здорово, – ответила Дикси, мельком взглянув на меня. Но она была из тех девушек, мимолетный взгляд которых сулил часы удовольствия.

Браун допивал пиво. Официантка в черно-белой униформе, открывающей ноги, подошла к столику. Она принесла Брауну еще три бутылки пива с новыми наклейками, а пустые поставила на поднос. Толстяк вручил ей стодолларовую купюру и произнес:

– Скажешь, когда деньги кончатся. Последнюю пятерку оставь себе, крошка.

Она поблагодарила его и ушла, а Браун посмотрел на меня.

– Я тебя знаю, – заявил Браун, прищуривая свои покрасневшие глазки. Впрочем, нос его тоже был красного цвета. – Ты – сыщик.

Девицы посмотрели на меня.

Дин выпустил колечко дыма и промолвил:

– Как ты оказался в Тинселтауне?

– Бизнес. А вы, ребята, что здесь делаете? Дин улыбнулся Брауну, но тот не смотрел в его сторону: он наливал себе пиво. Дин ответил:

– Мы здесь работаем. В профсоюзе работников сцены.

– Серьезно? Тут можно мошенничать? Браун рыгнул, прикрывая рот рукой.

– Это не мошенничество, – заявил он с негодованием. – Мы служим рабочим людям. Без нас они были бы под угрозой. Работодателю можно доверять только тогда, когда вы пожимаете друг другу руки. Но когда он отпускает вашу руку, вы для него больше не существуете. Вот тут-то и появляемся мы. Извини.

Браун не зря сидел сбоку: он встал и вышел.

– Пошел в комнату для мальчиков, – объяснила мне рыжая. – Он это проделывает каждые полчаса.

– Вы можете по нему часы проверять, – промолвила блондинка.

– Девочки! – прикрикнул Дин, и это означало, что им следует помалкивать. – А что за бизнес у тебя здесь. Геллер?

– Брожу тут в поисках дочери, не своей, конечно. Один толстосум из Голд-Кост нанял меня, чтобы я разыскал его малышку. Она где-то здесь, хочет попасть в кино.

– А я – актриса, – вдруг заявила блондинка. Рыжая предпочла не говорить о своем занятии.

– Да здесь полно актрис, сам увидишь, – сказал Дин. – Что-нибудь удалось узнать?

– Да. У отца был ее старый адрес, который он проверил. Выяснилось, что она где-то подрабатывала статисткой. Я проследил за ней с помощью ГКА.

У Дина даже мускул на лице не дрогнул при упоминании Гильдии киноактеров. Просто он спросил:

– Так она вернется домой?

Я отрицательно покачал головой.

– Не думаю. Мне дали для нее денег, и, думаю, ей их хватит еще месяцев на шесть.

Кстати, эта история была отчасти правдивой: если вдруг Дину придет на ум проверить мои слова. Разница была лишь в том, что эту работу мне поручили пару месяцев назад, по телефону, в Чикаго. Этим утром я позвонил папаше – денежному мешку и спросил его, не хочет ли он, чтобы я поискал его дочку, пока я здесь. Он согласился и попросил выдать ей чек на пять сотен, если она нуждается в деньгах, пообещав вернуть мне эту сумму, когда я вернусь, и заплатить еще. Разговор о поисках девушки через ГКА был пустым трепом, хотя она оставила свой новый адрес у своей старой хозяйки. Монтгомери все это проверил, и она дала ему этот адрес. Легенда была подходящей.

– Если она хорошенькая, – сообщил Дин, – ей не понадобятся их деньги.

Блондинка медленно попивала из своего стакана, рыжая опустила глаза. Мне показалось, что в них увидел презрение. То ли к Дину, то ли к самой себе, а, может, ко всему миру – не знаю.

– Может, ты и прав, – сказал я. – Но она взяла деньги.

Дин пожал плечами. В другом конце зала заиграл оркестр. Они играли «Я буду искать тебя».

Вернулся Браун и втиснул свою огромную задницу на скамью.

– Где официантка? Мне нужно еще пива. Никто не ответил ему.

– Хочешь потанцевать, Дикси? – спросил Дин.

– Конечно, Ники.

Он покосился в мою сторону своими темными глазами.

– Потанцуй с ней. Геллер. Это звучало как приказ.

– С удовольствием.

Я провел Дикси мимо столиков к танцевальной площадке и прижал к себе. От нее хорошо пахло, как от свежего сена. Мне было противно думать о том, как Дин обнимает ее.

Дикси заговорила первая:

– Правда, Ники замечательный?

– Он просто душка.

– Конечно. О, посмотрите. Это Сидни Скользкий.

– Кто?

– Сидни Скользкий, фельетонист! Вот бы вы были кем-то. Мое имя попало бы в газеты!

– Когда я смотрел на себя в последний раз, я был кем-то.

Она посмотрела на меня, слегка смущаясь.

– Извините. Я не подумала, что это прозвучит грубо.

– Все в порядке, Дикси. Мне можно называть вас Дикси?

– Конечно. А как мне обращаться к вам?

– В любое время, когда захотите.

Она хихикнула, прижимаясь ко мне. Мы двигались по Аленькому пятачку среди танцующих; протанцевали три или четыре номера. Выяснилось, что Дикси – сценическое имя девушки, вторая половина которого, ее фамилия, была Флайер. Она так и не призналась, какое было ее настоящее имя.

– Ой, посмотрите! Это Барбара Стенвик и Роберт Тейлор.

Я посмотрел и увидел их. Они сидели вместе за маленьким столиком и не казались необыкновенными.

– Разве это не замечательно, – сказала она, – что здесь к ним никто не пристает? Надеюсь, что когда я стану знаменитостью, мне все время не будут досаждать поклонники с просьбой дать автограф?

– В мире есть проблемы похуже, – пробормотал я, заметив, что Дин наблюдает за нами. Брауну до нас не было дела: он пил очередную порцию пива.

– Конечно, есть. Послушайте, а вы мне нравитесь. Скажите еще раз, как вас зовут?

Я сказал ей. Тут оркестр замолк, и мы вернулись к столику. Я подождал Дикси и помог ей сесть рядом с Дином, а потом присел рядом с ней.

– А вы хорошая пара, – заметил Дин.

– Спасибо, – ответила Дикси. Я ничего не сказал.

– Похоже, у нас одинаковый вкус на женщин, – произнес Дин с мимолетной холодной усмешкой. – Где ты остановился?

– Не понял?

– Пока ты здесь, в городе. В каком отеле ты остановился?

– "Рузвельт", – ответил я.

На сей раз улыбка Дина была удивленной.

– Ха! Да это же заведение Джо Шенка.

– Что ты имеешь в виду?

– Один парень, наш знакомый, – сказал Дин, посматривая на Брауна, но тот не смотрел в его сторону. – Ему принадлежит этот отель, ему и еще нескольким ребятам.

Надо сказать, у Монтгомери было своеобразное чувство юмора.

– Мистер Дин! – вдруг его окликнул кто-то. Я обернулся и увидел щегольски одетого, невысокого человека с усами, в вечернем костюме. Почти кланяясь, он стоял перед нашим кабинетом. Казалось, что он нервничает, что он испуган.

– Привет, Билли, – сказал Дин таким тоном, будто пара кубиков льда упала в пустой стакан.

– Чувствую облегчение, увидев вас здесь на вашем старом месте, – сказал человек. – Я боялся, что не встречу вас здесь некоторое время.

– Да, мы – веселые люди, – ответил Дин. – В этот день, в нашем-то возрасте. Хотелось бы остаться в добрых отношениях с нашими друзьями.

Человек подошел ближе.

– Позвольте мне объяснить.

Дин ничего не ответил.

– Какую бы ошибку я ни совершил, я готов сделать все, что вы прикажете, чтобы исправить ее, – едва слышно проговорил человек, стараясь, как мне казалось, чтобы никто не заметил его унижения. – Просто было одно неудачное обстоятельство: новости профсоюза освещал новый человек.

– А кто босс, интересно? – проговорил Дин.

– Я знаю, что должен взять на себя ответственность за это. Из-за этой истории получается, что я нарушил свое слово. Но, пожалуйста, поверьте мне, я не имел намерения не заботиться о ваших интересах, как вы заботитесь о моих.

Дин молчал.

– Это была ужасная ошибка, – продолжал человек в тишине, – и я хочу исправить ее. Пожалуйста. Приказывайте мне.

– Забудь об этом. Все забыто. Маленький человек улыбнулся, ежась от своего унижения. Он попрощался и быстро ушел.

– Кто это был? – спросил я.

– Билли Уилкерсон, – ответил Дин. – Ему принадлежит этот ресторан.

И «Голливуд репортер». А речь шла о той негативной заметке об ИАТСЕ, которая проскочила вчера в «Репортере». Ребята попали в цель.

Через мгновенье Браун принялся выбираться из-за своего столика, сказав:

– Извините.

– В любом случае. Геллер, – заговорил Дин, – у вас здесь наверняка нет машины. Может, нам подвезти вас в отель?

Не думаю, что за этим что-нибудь крылось. А если что и было, я придумаю выход, поэтому я ответил:

– Было бы отлично.

– Может, ты захочешь показать Дикси свои картины?

Поигрывая волосами Дина, Дикси робко мне улыбнулась. Может, у нее и было будущее как у актрисы. Не знаю, даже если я и приму игру Дикси и Дина. В любом случае, дорогая, вы разочаруетесь во мне.

Браун вернулся и пристроил свой жирный зад на сиденье. Потом сказал:

– Тебя хочет видеть Вилли – пока ты здесь. Сначала я даже не понял, что он обращается ко мне. Потом Браун повторил, сказал, что он позвонил Вилли домой, чтобы сообщить, что Уилкерсон покорился. Я спросил:

– Так и Биофф тоже здесь?

– Конечно, – ответил он. – Правда, неофициально, но здесь.

– У нас с Вилли в прошлом было дело.

– Да уж, – проговорил Дин. – Вы ненавидите друг друга.

– Нет людей, которых бы я ненавидел, – сказал я, попивая ром. – Я не видел Вилли много лет. Если у него все хорошо, я желаю ему добра.

– У него все в порядке, – заметил Дин.

– В любом случае, – сказал Браун, вытирая с лица пену, – он хочет тебя видеть.

– С чего он вдруг захотел со мной встретиться?

– Не знаю. Позвонив ему, я заметил, что мы встретили тебя. Он хочет, чтобы ты приехал к нему.

– Я завтра днем уезжаю.

– Съездишь к нему в Бель Эйр утром. Черт, да я сам тебя туда свожу. Он говорит, что ты на этом заработаешь как минимум стольник.

Одна мысль о том, что Джордж Браун поведет машину, приводила в ужас.

Но я сказал:

– Позвони ему еще раз и скажи, что, конечно, приеду.

– Позвоню – через полчасика, – ответил Браун и взял новую бутылку.

8

Как оказалось, проблем с Брауном, ведущим автомобиль, не существует: у него был личный шофер и большой сверкающий «кэдди» – «кадиллак». Я старался никак не связывать этот факт с тем, что последний черный автомобиль, в котором я ехал, принадлежал О'Харе. К тому же тогда дело происходило в сером, холодном Чикаго, а сейчас я был в теплом, Солнечном Голливуде.

В «кадиллаке» можно было спокойно вытянуть ноги, правда, мешал еще один пассажир, который примостился между нами на полу: ящик со льдом и пивом. Было уже десять часов утра, и Браун занимался своим обычным делом. Возможно, басня о том, что он за один день выпивает сто бутылок пива, вовсе и не была преувеличением: похоже, это было даже преуменьшением.

Наверное, причина крылась в его постоянном пьянстве, но по нему нельзя было сказать, что накануне он пил. На нем был надет мешковатый коричневый костюм, его щеки были красными, не говоря уже о его носе. Мы направлялись в Вествуд, который находился на другой стороне Беверли-Хиллз, и у нас было достаточно времени поговорить.

– Так у тебя есть какие-то соображения, почему Вилли хочет меня видеть?

– Не представляю, – весело ответил он, держа в руках бутылку. – Но у Вилли всегда бывает веская причина.

– Вы долгое время были партнерами. Потягивая пиво, он кивнул.

– Долгое время.

– Даже раньше вашей бесплатной столовой? В тридцать втором профсоюз работников сцены, а точнее, профсоюз Брауна и Биоффа, открыл в Лупе, на пересечении улиц Рэндольф и Франклин, в двух кварталах к западу от Сити-Холла, бесплатную столовую. Сто пятьдесят рабочих, членов профсоюза, платили за обед по тридцать пять центов. К этим деньгам добавлялись пожертвования от других владельцев организации и продукты от местных торговцев. Благодаря этому двести пятьдесят безработных могли получать бесплатные обеды.

– Да, конечно, – ответил Браун. – Еще раньше Вилли занимался профсоюзом мясников – изготовителей кошера, а я – торговцами птицей.

– Но ты в то время уже был главой профсоюза работников сцены?

– Конечно. Моя «торговля птицей» была лишь побочной деятельностью. Нет, бесплатная столовая научила меня слушаться Вилли. Я понял, что у Вилли есть голова на плечах. Это была чудесная идея – организовать бесплатную столовую.

– У тебя появилось множество друзей, – согласился я. – Отличная реклама.

На обвисшей физиономии Брауна появилась гордая улыбка.

– И даже близость к Сити-Холлу не мешала нам. Вилли любит говорить: «Никогда не видел проститутки, которая была бы сытой, и никогда не видел политика, который не был бы проституткой. Так пусть политики сожрут друг друга. И репортеры».

Это кафе принесло много пользы нашим героям, особенно если принять во внимание, что повара под командованием Биоффа и Брауна готовили изысканные блюда для знаменитостей, политиков и журналистов. Их угощали, например, жареной уткой в апельсиновой глазури, отличной грудинкой и бифштексами. Но вот ведь черт: даже такой циничный тип, как я, отдавал им должное: ведь безработные получали у них еду, в то время как остальные обездоленные ели Бог знает где, если вообще ели. Хотя я всегда подозревал, что Биофф и Браун получали куда больше выгоды от всех этих дел, чем просто дружелюбное отношение к ним политиков и прессы.

Тремя бутылками пива позже мы въехали в Вествуд, который был почти таким же, как Беверли-Хиллз, с той лишь разницей, что там было больше транспорта. Поместье Биоффа, к которому мы свернули с подъездной аллеи, было огромным двухэтажным зданием из камня и дерева в стиле ранчо, которому (как сообщил мне Браун) Биофф даровал титул «Ранчо Лори» – в честь его жены. Мне не сразу пришло в голову сравнить его с особняком Монтгомери, но по сравнению с моей комнатенкой в отеле «Моррисон» это был настоящий рай. Маленький сводник с Саут-Холстед-стрит попал в Голливуд.

Я направился вслед за Брауном, и мы обогнули возделанные, слегка влажные земли. Одинокое дерево отбрасывало тень. А за ним, откинувшись на шезлонге, возле бассейна в форме фасолины и размером чуть меньше озера Мичиган, возлежал Вилли Биофф. Я всегда думал, что он был толстяком, догадывался, что он был жирным, но предполагал, что он не был таким отвратительным, как Джордж Браун. Его бочкообразная грудная клетка была покрыта жесткими верными кудряшками, как и его мускулистые руки и ноги; у него не было шеи, он был коренастым, крепким, как борец: не зря же, в конце концов, он боролся за профсоюз. Я помню, что раньше его тело под черными волосами напоминало иллинойское тесто, но сейчас оно было покрыто темным калифорнийским загаром. На нем были плавки цвета долларов, кроваво-красные домашние тапочки (на его теле не было ни капли воды: подозреваю, что он не очень-то много плавал) и солнечные очки. В одной руке он держал сигарету, а в другой – бокал воды со льдом.

Когда мы подошли к нему, он быстро поднялся, широко улыбнулся и протянул мне руку.

– Спасибо за то, что ты сюда приехал. Геллер. Мы пожали друг другу руки. Его рукопожатие было сильным, сильнее моего.

– Я удивился, когда ты меня пригласил, Вилли. Мы с тобой не самые близкие приятели.

Он замахал руками, взял с соседнего шезлонга бледно-желтый смятый бархатный халат и накинул его на себя. Биофф снял солнечные очки и надел обычные, в оправе восьмиугольной формы, которые он вытащил из кармана халата.

– Я однажды предложил тебе оставить прошлое позади. Я говорил это тогда и повторяю теперь.

– О'кей!

Вилли поднял тяжелый нехороший взгляд на Брауна и сказал:

– Я хочу поговорить с Геллером наедине.

– Конечно, Вилли. Я посижу у бассейна.

– Почему бы тебе не пойти в контору?

– Пятница – неподходящий день. Ты же знаешь.

– Ты должен быть там.

– Послушай, Вилли, я просто посижу у бассейна. Ты можешь послать боя за пивом?

– Почему бы тебе не посидеть в твоей машине и не попить своего собственного пива?

Похоже, Браун был больше огорчен, чем смущен этой перебранкой. Он ушел, не говоря больше ни слова. Вилли пригласил меня в дом. Мы прошли через стеклянные двери в большую белую современную кухню.

– Ты должен меня простить за этот разговор с моим партнером, – промолвил Биофф. – Он иногда бывает дурак-дураком. Хочешь чего-нибудь выпить?

– Нет, спасибо.

– Я дал служанке выходной, – заявил Биофф, как будто была необходимость объяснять мне, почему на кухне и в доме никого не было. – Моя жена с детьми уехала в наш дом в Канога-Парк. Я присоединюсь к ним сегодня позже, на весь уик-энд. Но сначала я хотел встретиться с тобой.

– Почему, Вилли?

– Дойдем и до этого. Пошли со мной. Для места, называемого «Ранчо Лори», где все было напоказ, здесь было по-настоящему красиво. Мы прошли по роскошному ковру в официальную гостиную: антикварная мебель, никакоготебе раннего американского стиля, картины в духе старинных мастеров, китайские вазы. Кстати, казалось, что они установлены на что-то неподвижное.

В жизни не предполагал, что я когда-нибудь окажусь в спальне Биоффа, но что бы я там себе ни думал, спальня была выполнена в стиле Людовика XV. Он провел меня в небольшую комнатку, где хранилась его одежда. Там висели десятки, дюжины сшитых портными костюмов, на обратной стороне двери висели галстуки, которые, кажется, перевешивали дверь. Галстуков были сотни – разных цветов, разных форм, моделей. За всем этим наблюдали модные шляпы, уложенные на длинной полке вдоль стены. Ботинки, сверкающие, как черные зеркала, закрывали почти весь пол. Я было подумал, что Биофф хочет переодеться, но это было не совсем так.

– Что ты думаешь о моих галстуках? – спросил он, поводя рукой вдоль рядов одежды.

– Они отличные, Вилли.

Биофф посасывал сигарету, улыбаясь, с чувством огромного удовлетворения. Потом он проговорил:

– А как тебе нравятся мои костюмы? – Отличные. И шляпы тоже. Как и твои ботинки. Он взглянул на меня и улыбнулся – слегка. – Я не просто показываю все это. Я хотел поделиться всем этим с тобой. Ты ведь сам был бедным чикагским пареньком. Ты можешь оценить, какой сладкой стала моя жизнь по сравнению с тем, каким дерьмом она была раньше.

– Конечно.

Мы вышли из гардероба, и я присел, пока он в ванной надевал брюки и белую рубашку с короткими рукавами. Я, задумавшись, курил. Потом мы спустились вниз и вскоре оказались в обшитой сосной библиотеке, которая неприятно напоминала кабинет Монтгомери. Единственной разницей было то, что у Биоффа не висели фотографии со сценами охоты. Вместо этого Вилли украсил стены снимками с пейзажами («Это я снимал», – гордо сказал он мне). Кожаная мебель была нормальных размеров и черного, а не коричневого цвета. На диване корешком вверх, как бы занимая место для кого-то, лежала книга:

«Капитал» Маркса. Не думаю, что такую книгу можно было бы увидеть у Монтгомери. Впрочем, я и здесь не ожидал ее увидеть.

Я сел рядом с книгой.

– Ты это читаешь, Вилли?

– Великий человек написал эту книгу, – сказал он, смутившись. – Мы обязательно будем жить так, как писал он.

И тогда у нас у всех будут огромные шкафы, набитые костюмами, галстуками, шляпами и ботинками.

– Так почему я здесь, Вилли? Кроме того, чтобы посмотреть твои костюмы, галстуки, шляпы и ботинки.

Он уселся рядом со мной.

– Ты ведь все еще думаешь, что я низкий, грубый мужик, правда?

– Вопрос не в том, как ты приобрел китайские вазы, Вилли. Вопрос в том, чем ты за них заплатил.

Биофф насмешливо улыбнулся: таким я его помнил.

– Ты уверен, что ты из Чикаго? Господи, Геллер ты же знаешь, что я прошел трудный путь. Я спал в каком-то закутке за дверью, и мой пустой живот ворчал, как бродячая собака. Кто-то хорошо сказал: хлеб дорог, когда у тебя пустые карманы. Я учился зарабатывать деньги любыми способами. Но теперь я живу по закону. Я много делаю для здешних профсоюзов, забочусь о членах этих организаций.

– Почему ты считаешь нужным оправдываться передо мной? Я просто бывший коп, который однажды взял тебя.

– Именно поэтому. Я хочу, чтобы ты понял, что я не держу против тебя зла. Ты выполнял свою работу. Я выполнял свою. Черт, это была, по сути, одна и та же работа.

– Почему ты так считаешь?

Он пожал плечами.

– Мы оба поддерживали закон и порядок. Просто я делал это в публичном доме.

– Избивая женщин.

– Я в жизни не избивал женщин. Я всегда уважал женщин. Я временами подторговывал проститутками. Разного пола. Как говорится, почти все бизнесмены – это дешевые проститутки в чистых рубашках и сверкающих ботинках. – Его круглая рожа засияла. – Только теперь я знаю более утонченные способы, чем просто битье.

– Наверное, жадные люди просто направили тебя по ложному пути.

– Иронизируй, сколько влезет, я – человек профсоюза. Я ищу для себя человека!

Осознанно или нет, но говоря это, он указывал большим пальцем на свою бочкообразную грудную клетку.

– Почему я здесь, Вилли?

– Возможно, чтобы выполнить для меня одну работу.

– А что, в Калифорнии нет других детективов?

– Есть, конечно. Но они не из Чикаго. Когда Джордж позвонил мне прошлым вечером из «Трока», я подумал: «Вот оно!» Это мой шанс.

– Что?

– Ты здесь. Ты знаешь, в чем заключается ирония?

– Мы встретились.

– Тогда ты сможешь оценить это. Ты знаешь, кто такой Вестбрук Пеглер? Во рту у меня пересохло.

– Родственник иронии? – спросил я.

– Ты знаешь, кто он. Он сейчас в Чикаго. Он ищет возможность очернить меня. Написать обо мне фельетон.

– Знаю, – признался я.

Только так я мог играть в эту игру.

Его поросячьи глазки за стеклами очков прищурились.

– Ты знаешь?

Я пожал плечами.

– Да. Пеглер заходил в мою контору. Он интересовался, действительно ли я арестовывал тебя по делу о сводничестве несколько лет назад.

Биофф слегка побледнел и выпрямился.

– Что ты ему ответил?

Я снова пожал плечами.

– Я сказал «да».

– Вот черт! Ты описывал ему что-нибудь подробно?

– Нет. Это было так давно, Вилли. Он просто спросил, верна ли сплетня о том, что тебя арестовывали за сводничество, и я сказал, что так оно и было. Вестбрук спросил, был ли ты осужден, и я сказал, что был.

Вилли это не понравилось. Он встал и прошелся по комнате, подошел к письменному столу, на котором стояли фотографии его детей в рамках, зажег сигарету и нервно закурил. Но вот Вилли сказал:

– Я и не ждал, что ты скажешь мне что-нибудь другое. Спасибо за то, что рассказал все, как было.

– Не за что.

Он уселся рядом со мной, держа в руке сигарету. Выражение его лица было до боли искренним.

– Ты должен понять. Геллер. Федералы месяцами дышали мне в затылок. Я должен был выступить как представитель ИАТСЕ – недавно, до того они донимали меня своим жарким дыханием. О, я все еще занимаюсь делами. Но как бы со стороны: я даже не могу заходить в свой чертов офис, можешь себе представить?

Так вот почему он ругал Брауна за то, что тот не идет в контору: он просто завидовал, потому что не может пойти туда сам.

– Да, так вот об этом дерьме – о Пеглере. Стервятник. Я знаю, кто навел его.

– Кто?

– Эта сволочь Монтгомери. Этот сладкозадый актеришка.

Этот тип, полный иронии, выкручивался.

– Ты хочешь сказать, Роберт Монтгомери?

– Да, он. Этот сладкозадый, бездарный козел... после всего, что я для него сделал. Новая новость!

– Но что? – переспросил я. – Что ты сделал для Монтгомери?

Он нахмурился, не глядя на меня, но мысль о Монтгомери, как мне казалось, засела в его голове. Биофф произнес:

– Пару лет назад ГКА – Гильдия киноактеров – разослала по студиям послание о том, что они теперь – законный трудовой профсоюз и хотят, чтобы о них знали. Представляешь, они захотели войти в большую организацию – как взрослые дети. Так мы, ИАТСЕ, я! – мы ходили биться за них.

– Вот это да!

– Да-а. Я тогда сказал этому ублюдку Майеру, что если он не признает ГКА, то ИАТСЕ устроит в их защиту забастовку. Мои ребята-киномеханики могут вообще за вечер уничтожить все кинопроизводство, знаешь ли.

– Я это слышал.

Его круглая физиономия стала краснеть.

– Благодаря мне, Майер признал эту паршивую маленькую гильдию, и Монтгомери публично нас поблагодарил, а теперь, твою мать! Мы уже не так хорошо к нему относимся и ко всем этим гомикам, лесбиянкам и красным в их клубе.

Это все Карл Маркс, или, точнее, его идеи о профсоюзах.

– Я тебе скажу, чья это на самом деле вина. Это Фрэнк. Фрэнк становится слишком жадным.

Он упомянул Нитти. Биофф впервые признался, что он работал на Компанию. Он случайно сболтнул это а я сделал вид, что не обратил на его слова особого внимания. Я лишь спросил:

– Как так, Вилли?

– Он хочет расшириться, а сейчас неподходящее для этого время. Есть соперничающая с нами группа под названием «Объединение технического персонала студий», и они распространяют крамольные идеи среди рабочих ИАТСЕ. Но мы связаны с ними, у нас очень много дел, и нам вовсе не до того, чтобы пытаться похерить профсоюз, который не хочет быть связанным с нами.

– Но почему такой шум вокруг шоу-бизнеса? Что, нет рыбки покрупнее, более подходящих профсоюзов?

И, как бы разговаривая с ребенком-копушей, он сказал мне:

– Геллер, что бы тебе ни говорили, людям не надо есть. Как говорится, людям нужны только две вещи:

койки и зрелища, если, конечно, они могут при этом нарыть денег.

Философия сводника затмила могущественного голливудского агента.

– Послушай, – сказал он мне, – у тебя репутация меткого стрелка. Фрэнк высоко тебя оценивает. Опять Нитти.

– Приятно это слышать, – заметил я.

– Тебя знают как парня, который умеет держать язык за зубами.

Вообще-то, они знали обо мне, по крайней мере по тому делу, когда я заливался на свидетельских показаниях против двух продажных копов – телохранителей мэра Сермака – Ланга и Миллера. Но на самом деле я и вправду сохранил несколько секретов Для Фрэнка Нитти. Это было куда важнее, когда такие типы, как Биофф, интересовались мною.

– Я ценю молчание, – заявил я.

– Как насчет того, чтобы заработать пару тысяч? Деньги так и летели ко мне на этой неделе. Но мне хотелось знать, будет ли у меня время, чтобы их потратить.

– С удовольствием, – ответил я. – Каков ваш яд?

– Пеглер, – ответил он. Я этого ждал.

– Когда ты возвращаешься назад? – поинтересовался Вилли.

– Сегодня днем, – сказал я. – Я буду в Чикаго завтра утром.

– Отлично. Я хочу, чтобы ты кое с кем встретился.

– По какому поводу?

– По моему. Я хочу, чтобы ты выяснил, пытался ли Пеглер встретиться с ними, а если он с ними уже встречался, попытайся выбить из них, что они ему разболтали.

О Господи!

– А если он у них еще не появлялся, – продолжал Биофф, – предупреди, что может появиться или он сам, или его подставное лицо. И скажи им, что если они ему что-то скажут, то могут лечь спать и никогда не проснуться.

Я отрицательно покачал головой.

– Вилли, я выясню кое-что для тебя. С радостью. Но я никому не стану угрожать по твоей просьбе. И я не хочу ничего знать об окончании этой истории, понятно?

Он улыбнулся – дружелюбно, как Санта-Клаус.

– Конечно, Геллер, конечно. Они сами должны обо всем догадаться. Как говорится, когда ты ешь чеснок, он сам о себе заявляет. Тебя устроит получить штуку сейчас и штуку после твоего отчета мне? Меня устроит отчет по телефону.

– О'кей!

– Перевести деньги на твой счет, или ты предпочитаешь наличными?

– Давай наличными.

– Посиди, а я принесу деньги. Да, кстати, Геллер. Никому ни слова об этом. Ни Нитти, ни кому-нибудь еще. А если Ник Дин спросит о чем-то, скажи, что я хотел узнать подробности убийства О'Хары. Я был знаком с Эдди и, конечно, мог захотеть узнать от тебя, что там на самом деле произошло.

– Хорошо.

– Во всяком случае, я не хочу, чтобы Нитти знал, что я нервничаю из-за этого Пеглера. Это будет нехорошо. Я и так на виду из-за этих федеральных налогов. Ты будь осторожен. Как говорится, не оказывайся меж двух огней – погибнешь.

Ты будешь мне это говорить.

Он вышел и вскоре вернулся с тысячей долларов в сотенных купюрах, лежавших в фирменном конверте ИАТСЕ. Я положил деньги в карман, ответил на его вопросы об убийстве О'Хары – примерно так же, как капитану Стенджу, и вскоре он уже провожал меня, обняв за плечи – ну прямо два приятеля из Чикаго!

– Хочешь, расскажу тебе, как ко мне приезжал Литл Нью-Йорк?

Луис Кампанья, прямо друг дома!

– У меня тут работает дождевальная установка. – сказал Биофф, показывая рукой на свой дорогой зеленый газон, – а Кампанья, знаешь, он так любит природу...

– Я этого не знал.

– Да, у него ферма в Висконсине, он все время проводит на рыбалке, любит гулять. Короче, он увидел мои дождевальные установки – они крутятся все время. Кампанья спросил меня, что это, черт возьми, такое, я ему рассказал, и он решил, что это отличные устройства. И попросил меня достать ему шесть сотен установок!

Я засмеялся.

– Я сказал ему, что шестьсот дождевальных установок могут залить водой все городские парки Чикаго. А в холодную погоду они замерзнут. Но он настаивал, сказав, что я могу списать затраты на профсоюз. Я позвал Официанта и попросил его объяснить все Луису.

Официантом был Поль Рикка, про которого говорили, что он – второе лицо в Компании после Нитти.

– И что? – спросил я.

– Рикка захотел триста установок, – сказал он и подвел меня к лимузину, в котором его партнер пил пиво.

По пути он сказал мне, с кем надо встретиться в Чикаго.

9

Красавица в юбке с кринолином, покручивая солнечным зонтиком, – видение в бело-розовых кружевах – робко просеменила к сиденью и с ленивой грацией сняла свои красные туфли. Затем она отстегнула с волос шляпку. Тихие звуки «Лебединой реки», наполнявшие воздух, стали усиливаться, темп возрастал. Красавица, чьи белокурые волосы ниспадали на ее плечи в кружевах, стала спускать вниз чулок, доходивший ей до колена. Для этого ей пришлось задрать юбку и согнуть ногу. Вот упал второй чулок, а затем она женственным движением переступила свою упавшую вниз юбку с кринолином. Она уже было собралась тем же движением избавиться и от своих кружевных панталон, как вдруг кто-то похлопал меня по плечу.

– Ты платишь, чтобы войти, или что? – спросил Джек Баргер. Лысеющий маленький еврей с потухшей сигарой в углу рта и дорогом, но жеваном костюме, был хозяином театра, поэтому он имел право задать этот вопрос.

– Нет, – ответил я.

Я стоял позади надоевшего мне швейцара в форме, который рассматривал что-то, вытащенное у себя из носа.

– Я сказал девушке в кассе, что мне надо повидать тебя, – добавил я.

Баргер с отвращением посмотрел на девицу, которая была теперь мрачнее тучи.

– Меня повидать?

Но, посмотрев на темный театр и море мужских голов, я сразу смог сказать, что стриптизерша, которая теперь вышагивала по сцене в кружевных панталонах и голубом лифе на фоне бледно-желтых декораций, изображавших плантацию, не была Джеком Бартером.

– Я бы не сказал, – ответил я.

– Ты не валяешь дурака, сказав, что ты – детектив? – спросил он. Баргер был одним из тех ребят, которые, дурачась, всегда имеют совершенно серьезный вид. Я мог знать его годами, но так и не понять, когда он говорит серьезно, а когда – нет. Это невозможно было определить.

Он поманил меня пальцем. Хоть он и был всего лет на десять меня старше, Баргер обращался со мной, как с младенцем. Но я знал, что он со всеми так обращается.

Мы прошли с ним по маленькому пустоватому вестибюлю, где стояли занудные швейцары в униформе и смущавшаяся девушка в форме перед кассой. Нас преследовал вездесущий запах жареной кукурузы. Мы подошли к маленькой лестнице. «Риалто», который находился на Стейт-стрит вверх на один квартал за углом от моего офиса на улице Фон Бурен, был единственным театром водевиля в Лупе. Фасад здания был вполне ярок: мигали лампочки и сверкали обычные для подобных заведений посулы:

ШАРМЕН И ЕЕ БРОД ВЕНСКОЕ ШОУ НА ДОРОГЕ, 25 центов, ДЕВОЧКИ, ДЕВОЧКИ, ДЕВОЧКИ!

А в окне стояло фото красавицы в полный рост, демонстрирующей свои прелести – в доказательство зазывающей рекламы. Ну и, конечно, в кинозале «Риалто» вы могли увидеть шедевр киноискусства под названием «Грешные души» – только для взрослых. И, надо сказать, обещания по большей части выполнялись. Интерьер театра, как многих подобных заведений, не напоминал собою стадион: помещение было небольшим и по-домашнему уютным. Клиенты не возражали: как и прихожане спартанских протестантских Церквей, они не жаловались на нехватку мест: ведь они могли попасть в рай.

Судя по тому, как быстро и громко оркестр в оркестровой яме играл «Лебединую реку», рай должен был вот-вот показаться.

Но меня там не было. Я шел вслед за Баргером вверх по ступенькам в чистилище, окружавшее его контору, в уютное местечко с будкой киномеханика.

Офис, как и весь театр, не был загроможден. В комнате стояли стол из темного дерева, несколько металлических картотечных шкафов, на бледно-желтых шероховатых стенах, покрытых штукатуркой, висели фотографии в рамках, запечатлевшие стриптизерш и комиков в мешковатых штанах. Все снимки были мятыми.

– Ты выглядишь, как нашкодивший кот, – сказал Баргер, усаживаясь на заваленный книгами стол и зажигая себе еще одну сигару. Запахло так, как будто он пытался поджечь сырые листья.

Я сел напротив него, положив пальто на колени. Я все еще был одет в свой дорожный костюм, и у меня под глазами были не то что мешки, а просто огромные тюфяки. Я толком не поспал в самолете: полет был довольно неспокойным, как и мои мысли о моих конфликтующих клиентах – Монтгомери из ГКА и Биофф из ИАТСЕ.

– Меня не было в городе, – заявил я.

– Я об этом догадался из того, что ты сообщил мне по телефону, – сказал он, стряхнув попавший на язык табак. – Я разочарован в тебе, Геллер. Наняться к этой сволочи, к этой крысе Биоффу! Только не стоит на меня ссылаться.

– Не беспокойся. Я у Биоффа на денежном содержании, а вовсе не президент клуба его почитателей. Баргер покачал головой.

– Кто мог подумать, что Нат Геллер станет еще одной проституткой Вилли Биоффа!

– Кто мог подумать, что Джек Баргер станет ею же?

Он невесело засмеялся.

– Достаточно справедливо.

– Кстати, о Пеглере, – проговорил я. – «Достаточно справедливо» – так называется его фельетон, поэтому я здесь.

Баргер покосился на меня.

– Вестбрук Пеглер? Известный фельетонист? Почему его интересуют такие мелкие рыбешки, как я?

Баргер напрасно уничижал себя. Он не был мелкой рыбешкой: он был царской особой среди местных рыб. А в таком городе, как Чикаго, это означало деньги.

– Он хочет разоблачить Биоффа, – сказал я.

– Я знаю, чего он хочет, – кивнул Баргер, на которого мои слова не произвели никакого впечатления. – Он черпает силы из ненависти к профсоюзам, поэтому Биофф подходит ему как представитель юнионистов, как объект для травли.

Джек выразил свое равнодушие, махнув рукой, в которой все еще тлела сигара.

– Только не надо давать мне уроков жизнеописания Вилли Биоффа и Джорджа Брауна. Я столько паз сталкивался с этой парочкой, что у тебя голова пойдет кругом. Нет, насколько я знаю, Вестбрук Пеглер не был в моем заведении. И не появится здесь, пока в нем не пробудится интерес к молодым сиськам и старым шуткам.

– Он, кажется, не из таких, – признался я. – Но он мог подослать кого-нибудь, чтобы выспросить у тебя кое-что.

– Никто ничего не выспрашивал у Джека Баргера.

– Это могли делать не прямо: кто-то мог подойти к тебе с ложными претензиями и...

– Ты считаешь меня идиотом, Геллер? Ты считаешь, я буду болтать языком о том, что эти сволочи со мной сделали? Тогда бы я выглядел как schmuck; а если Фрэнк Нитти обнаружит, что я подал голос, я окажусь в какой-нибудь чертовой канаве с дыркой в голове!

Джек говорил со мной так, будто я был посторонним. Если я правильно возьмусь за дело, я открою его, как устрицу.

– Я не работаю на Нитти, – сказал я. – Я работаю на Биоффа. И делаю это только за деньги. Он ткнул в мою сторону сигарой.

– Бойся того, для кого ты вышел на панель. Эти сукины дети – воры и убийцы. Не забывай.

Я познакомился с Бартером за случайной выпивкой, когда он еще находился под моей конторой, за углом от «Риалто». Он и Барни были приятелями, между ними даже было сходство, но Барни – больше еврей, чем я. Я всегда себя чувствую ирландцем с такими ребятами, как Баргер.

Поэтому я решил зацепить его:

– Ты говоришь, что удивился, увидев меня, Джек. Черт, это я был удивлен, услышав твое имя от Биоффа, я не знал, что они запустили в тебя свои когти.

Джек заерзал на своем стуле.

– Ты что думаешь, у меня нет рабочих сцены? Не то чтобы я мало платил этим ленивым негодяям за то немногое, что они делают: двигают декорации, носят реквизит туда-сюда. Это они должны мне платить за честь работать здесь, эти жирные задницы. Только так к сожалению, не выходит. И, мать твою, ко мне заявились ребята из ИАТСЕ, потому что у меня есть кинотеатр и мне приходится работать с киномеханиками. Дьявол, я должен был терпеть эту пивную бочку Брауна дольше, чем сам Биофф!

Самым лучшим способом разговорить Бартера было прикинуться, что я знаю больше, чем на самом деле. Правда, принимая во внимание шестнадцатичасовой перелет, это было для меня нелегким делом.

Но я нажал верную кнопку.

– Ведь ты не встречался с Брауном: он лишь платил тебе деньги со времен «Стар и Гартер». Джек не раздумывая подтвердил это:

– Эта пьяная сволочь платила мне сто пятьдесят зеленых в неделю!

«Стар и Гартер» – театр водевиля на Мэдисон и Холстед – был главной опорой Баргера перед тем, как успех пришел к «Риалто». Театр «Риалто» был открыт во время Международной выставки в тридцать третьем году, причем посетители «Риалто» могли чувствовать себя в относительной безопасности: «Риалто» был расположен ближе к выставке, в то время как «Стар и Гартер» находился в районе притонов.

– Конечно, полторы сотни – это мелочь, – сказал я, – по сравнению с тем, что Биофф дает тебе сейчас. Кстати, он просил передать: «Лучшие пожелания моему партнеру Джеку».

Биофф на самом деле это сказал, и эти его слова лишь были подтверждены тем потоком ругани, который Бартер обрушил на его голову:

– Этот высокомерный маленький сводник! Партнер! В первый раз, когда я разговаривал с ним, а было это лет пять назад, он заявился сюда с Брауном и сказал: «Малыш!» Он назвал меня «малышом», он, надменная маленькая сволочь! Так вот, эта сволочь сказала: «Малыш, все платят – чтобы профсоюзы были счастливы. И тебе надо платить». Черт, я же знал, что нахожусь в Чикаго, я ждал этого, поэтому спросил: «Сколько?» А Биофф и говорит: «Давай для начала двадцать пять тысяч». Дьявол, я чуть со стула не свалился! Я послал его, сказал, чтобы он проваливал ко всем чертям собачьим, что у меня нет двадцати пяти штук. Биофф отвечает: «Если ты хочешь остаться в деле, надо найти». Я сказал им, чтобы они проваливали к дьяволу, и они ушли.

Джек улыбнулся, вспомнив эту сцену с Брауном Биоффом, а потом, заметив, что его сигара погасла, прикурил снова. Тогда я сказал:

– И тем не менее я здесь и передаю тебе привет от твоего партнера Вилли, Джек.

Его лицо стало таким же неприятным, как сигарный дым. Баргер промолвил:

– Этот жирный маленький сутенер на следующий раз заявился в одиночестве. Брауна не было, лишь мы вдвоем в моей конторе. Биофф спросил: «Как делишки, партнер?». Я ответил: «Я не твой чертов партнер и предлагаю тебе убраться отсюда». А он мне говорит:

«Я уже говорил с Компанией о нашем партнерстве». Тогда я ему отвечаю, что скорее закрою свое шоу, чем окажусь в одной постели с преступником.

Баргера трясло: то ли от страха, то ли от злости, то ли от силы воспоминаний – не знаю. Но он продолжал говорить, и казалось, что он это делает для себя, а не для меня.

– А эта сволочь Биофф говорит: «Ты уже в деле. Выйти из него нельзя. Мы с тобой партнеры, а я – партнер с Компанией». Он сказал, что я сделаю большую глупость, если закрою шоу, потому что «человеку надо работать, человеку надо есть». А потом он издевательски добавил: «Не выбрасывай одеяло, если тебя мучают блохи».

Баргер сидел и курил, и его глаза горели так же, как кончик его сигары.

– Да, это в духе Вилли Биоффа, – заметил я. – У него есть поговорка на каждый случай.

А потом тихо, я бы сказал, с ненавистью к самому себе, Баргер произнес:

– Потом он сказал: «И вообще, подумай. Если ты закроешь свое заведение, кое-кому в Компании это может не понравиться. Они все – чувствительные люди».

– И тебе пришлось смириться, – сказал я, едва пожав плечами. – Что же еще ты мог сделать?

Баргер ударил кулаком по столу, и все барахло на его поверхности подпрыгнуло.

– Я не смирился с этим. Во всяком случае до... черт!

Мои опыт помог мне догадаться и продолжить за него:

– До тех пор, пока Литл Нью-Йорк-Кампанья не пригласил тебя в один известный номер отеля «Бисмарк», где ждал сам Фрэнк Нитти.

Баргер кивнул.

Потом он выпрямился и взмахнул сигарой.

– Послушай дружеского совета, малыш. Если ты можешь отвязаться от Биоффа, делай это, не раздумывая. Ты в плохой компании. Ты мне нравишься. Геллер. Друг Барни – мой друг. Это не принесет тебе пользы.

У меня был еще один козырь. Пару раз в коктейль-баре Барни я видел, как к Баргеру подходил Фрэнки Мариот, также известный как Фрэнки Даймонд, названый брат Аль Капоне. Это была огромная обезьяна с широкой тупой рожей. Его косматые брови низко нависли над маленькими глазками. Я запомнил, что они разговаривали, поэтому когда Биофф упомянул имя Баргера как одного из тех, кого надо предупредить насчет Пеглера, я понял, что означала встреча Баргера и Даймонда.

Я решил разыграть свою карту.

– Было ли это задолго до того, как к тебе приходил Фрэнки Даймонд?

Баргер пожал плечами. Похоже, он защищался.

– Незадолго. Они решили, что я мухлюю с документами, потому что я сказал им, что мое дело провалилось. Они слышали, что мы продаем билеты лишь на стоячие места, и это было правдой: ведь в городе была выставка. С тех пор по договору мне остались лишь выходные. Всю неделю мы просто умираем от безделья.

– Поэтому они прислали своего бухгалтера.

– Да. Типа по имени Цевин. Он – бухгалтер профсоюза работников сцены, во всяком случае, здесь. Он обнаружил, что я платил себе жалованье в две сотни в неделю. Они решили доконать меня и назначили Даймонда менеджером, который появлялся здесь лишь когда надо было взять у меня деньги, а ведь, по сути, настоящим менеджером был я. Потом, в один из счастливейших дней в моей жизни, Даймонд уехал из города по каким-то делам, и я уже было подумал, что избавился от них. Но тогда этот парень – Ники Дин ты его знаешь?

Я кивнул.

– Он – холодный человек.

Баргера передернуло.

– Ледяной. Он прислал сюда Фила д'Андреа. Фила д'Андреа!

Д'Андреа был телохранителем Капоне и прославился тем, что заявился на судебное заседание над Большим Человеком с револьвером. И его застукали. Неуважение к суду, и шесть месяцев тюрьмы.

Баргер говорил, качая головой:

– Теперь д'Андреа здесь менеджер. Девица в кассе – его чертова сестра.

Молчание и сигарный дым повисли в воздухе.

– Я ценю твое предупреждение, – сказал я, поднимаясь. – Я сделаю эту работу для Биоффа и больше не буду иметь с ним дела.

– Сделай так. Эти сволочи опустошили меня. Мне пришлось продать «Стар и Гартер» за какие-то вшивые семь штук, чтобы просто заплатить эти паскудные налоги. А когда они узнали об этом, то забрали у меня половину суммы! Пусть они катятся ко всем чертям, Геллер.

– Я сделаю, как говорю. А ты берегись Пеглера, или кого-нибудь, кого он может послать сюда вынюхивать что-то.

– Да-да. Они и слова не вытянут из Джека Баргера.

Клоуны в мешковатых штанах и парочка девиц показывали номер «Психушка», когда я спустился вниз, оставив Баргера одного. Я понаблюдал за актерами издалека. Посмотрел на очередной номер стриптиза. Мне понравилась девушка с черными волосами. Вдруг кто-то похлопал меня по плечу.

Снова Баргер.

– Ты уже заплатил? – спросил он.

– Нет.

– Ты все еще должен считать себя копом. Для тебя везде бесплатный проезд. Это правда, что Салли Рэнд в городе?

– Да.

– Думаешь, ты увидишь ее? Барни говорит, вы когда-то были вместе.

– Я мог бы увидеть ее.

– Слышал, она потерпела крах.

– На некоторое время.

– Если ее устроит штука баксов в неделю, я изменю программу и включу ее номер.

– Я ей скажу, если встречусь с ней. Но, кажется, она не выступает с номерами стриптиза.

– Ей пригодится. Она ведь не молодеет. Потом он исчез. Я – тоже, свернув за угол к моей конторе.

Двое других из списка Биоффа – это Барни Балабан из группы Балабана и Каца и Джеймс Костон – владелец чикагского отделения «Уорнер бразерз» – не захотели со мной встречаться. Когда я позвонил им из своей конторы, чтобы договориться о встрече, они оба настояли на том, чтобы решить все наши дела по телефону.

– Вилли Биофф предупреждает, чтобы вы держались подальше от Вестбрука Пеглера, который сейчас находится в городе, – сказал я Балабану. – Он может задать вам некоторые каверзные вопросы.

После долгой паузы баритон на том конце провода доверительно сообщил:

– Передайте мистеру Биоффу, что никто не искал со мной встреч, а если такая встреча и произойдет, никаких компрометирующих ответов не будет. Всего доброго, мистер Геллер.

Костон тоже был краток:

– Скажите мистеру Вилли, чтобы он не беспокоился. Я ничего не скажу.

Эти двое людей были известными представителями чикагской общественности, имевшей отношение к киноделу. По их коротким фразам я понял, что они так же завязли, как и Бартер.

Они оба знали Вилли Биоффа, у них были с ним общие секреты, которые они не намеревались выдавать ни прессе, ни кому бы то ни было.

Костон напомнил мне один из афоризмов Вилли. Когда я сказал ему: «Вилли просил передать, что если кто чем заинтересуется, вам необходимо лгать и еще раз лгать», он ответил:

– Передайте Вилли, что это похоже на ситуацию, когда он угрожал мне забастовкой киномехаников. Он сказал мне тогда: «Если работа может быть выполнена только при условии смерти бабушки, то старушка должна умереть».

Теперь в списке Вилли осталось только одно имя: моя бывшая пассия Эстелл Карей.

Девушка Ники Дина.

10

На ней было надето платье телесного цвета с блестками на подоле. Платье было такой длины, что оно подстегивало интерес. Ее кудрявые волосы, подстриженные под «пажа», доставали до бархатистых плеч. Высокая, стройная, грациозная, красивая, как картинка... На вид ей можно было дать лет двадцать, хотя на самом деле ей было тридцать. По крайней мере, она казалась такой юной в мягком, приглушенном освещении «Колони клаба», щеголеватого кабаре Ники Дина на Раш-стрит. Эстелл Карей наблюдала за двадцатью шестью столами – пронумерованными досками площадью примерно в три квадратных фута, за которыми сидели посетители, в основном, мужчины. Они трясли игральные кости в специальных кожаных мешочках, чтобы бросить их «на выпивку». А за каждым столом, в свою очередь, следила еще одна девушка, точнее «двадцать шесть девушек». Эти девушки были такой же неотъемлемой приметой Чикаго, как дождь, как взятки. Хорошенькие птички восседали на высоких табуретках, как соблазнительные домашние голуби. Наверху в «Колони клаб» было казино, и девушки наблюдали за неспокойными посетителями, готовыми подняться наверх и перейти к «настоящему делу» – такому, как рулетка, кости, блэк-джек.

Эстелл была признанной королевой двадцати шеста девушек. Иногда ее имя попадало даже на страницы газет со светскими новостями, где часто пересказывалась история о том, как она получила за два часа десять штук от одного игрока, делавшего высокие ставки во время игры.

В этот вечер она не играла. Вообще в последнее время она делала это в исключительных случаях. Она ходила от стола к столу, болтала, пожимала руки. Эстелл сама была чикагской знаменитостью в некотором роде: она состояла в юношеской бейсбольной лиге «Тексас Гуинан». И она многого добилась с тех пор, как была официанткой в «Рикетт».

Не то, чтобы «Рикетт» был неподходящим местом для девушки, которой едва исполнилось двадцать. Это было чикагское «Линди» с типичными комнатами для ленча, стены которых были выложены белой плиткой, но открытое двадцать четыре часа. Этот «Тауэр таун» был известен, главным образом, тем, что там можно было встретить представителей богемы, шоу-бизнеса и даже гангстеров из Норт-Сайда. «Рикетт» также славился своими вкусными, умеренно дорогими бифштексами. Именно из-за них я частенько заходил туда в те дни, когда еще не носил формы. Однако возвращался я в это заведение уже по другой причине – меня привлекала хорошенькая белокурая официантка.

Ники Дин тоже встретил ее в «Рикетте», но это было уже в ту пору, когда мы перестали с ней встречаться. Мы, Эстелл и я, провели вместе всего пару месяцев. Но что это были за месяцы!

С тех пор я время от времени встречал ее, но мы лишь пили вместе кофе, не больше. И так в течение пяти или шести лет. Был субботний вечер. Я протискивался через переполненный «Колони клаб». Помещение было искусно украшено: все было хромированным, стеклянным, блестящим черным или белым. В зале толпились завсегдатаи и люди с высокими доходами, которые в более приятную погоду занимались продажей яликов и более крупных судов на озере Мичиган. Приглушенные звуки оркестра, подражающего Бенни Гудману, раздавались из зала, где ели и танцевали, и смешивались с шумом, издаваемым людьми, которые выпивали и играли. Интересно, узнала ли она меня?

И вот я оказался перед ней.

Она улыбнулась мне стандартной, очаровательной улыбкой, а потом эта улыбка превратилась в другую, которая осветила ямочки на ее щеках.

– Нат, – сказала она. – Нат Геллер.

– Я совершенно забыл, какие у тебя чертовски зеленые глаза.

– Помнишь, как ты всегда говорил: «Ее глаза пытаются мерцать, но вместо этого в них появляется выражение меланхолии».

– Да. В них не видно лишь долларовых купюр.

– А может, ты просто не присматривался.

– Ты хочешь сказать, что если бы я присмотрелся, то я бы их увидел?

Она тряхнула своими светлыми кудрями.

– Или – нет.

Кто-то толкнул меня: мы задерживали движение. Тогда Эстелл взяла меня за руку, и провела через прокуренный, шумный бар на открытое пространство широкой лестницы – как раз подходящей для такого большого помещения. Лестница отделяла бар от ресторана и плавно поднималась наверх – к двум эбонитовым дверям, которые охранял вышибала в белом пиджаке, черных штанах и сверкающих ботинках, в которые он мог смотреться, чтобы удостовериться, до чего же внушительно выглядит. Эстелл кивнула вышибале, он открыл дверь для нас, и я последовал за ней.

Мы прокладывали себе дорогу через переполненное казино – большой зал с задрапированными стенами и интимным освещением. Играли за каждым столом. Было шумно, накурено: все жаждали легких денег и доступных женщин. Некоторые мужчины были с любовницами, а некоторые, может, и с женами, но многие Девушки в облегающих платьях телесного цвета были из тех двадцати шести, что работали внизу.

Пройдя через бар, Эстелл подошла к мужчине с полным лицом в очках с тонкой оправой. Он стоял возле бара, но не слишком близко к нему. На нем были белый пиджак, парадные брюки, и он, скрестив руки, приглядывал за казино. Посетители останавливались поболтать с ним, и он кивал и улыбался им, раздавая указания другим служащим, одетым в менее белоснежные пиджаки, чем у него.

Мы подождали, пока он даст очередное распоряжение, а потом Эстелл представила меня:

– Сонни, это Нат Геллер.

Он автоматически улыбнулся – это была профессионально неискренняя улыбка: лишь его губы слегка раздвинулись. Но его глаза за стеклом очков пытались вычислить, кто я такой, а когда мы пожимали друг другу руки (причем его рука была влажной и это было неприятно), его глаза уже все решили.

– Детектив, – сказал он.

– Правильно. А ты – Сонни Голдстоун. Я помню тебя еще по клубу «Сто один».

Этот клуб находился на Раш-стрит. Там еще недавно незаконно торговали спиртными напитками, и там, так же как и здесь, он был менеджером. Теперь, как и тогда Голдстоун был одним из партнеров Ники Дина, его приближенным, подставным владельцем «Колони клаб».

– Насколько я знаю, вы время от времени делаете добрые дела для некоторых ребят, – сказал он хриплым, бесцветным голосом.

– Так и есть. – Это не было абсолютной правдой, но не было и такой вещью, которую станешь сразу же отрицать.

– Сожалею по поводу Эдди О'Хары, – произнес он равнодушно.

– Я тоже, – промолвил я, не в состоянии понять его выражения. Эстелл сказала:

– Сонни, Нат – мой старый друг. Я не видела его много лет, даже не упомнить, сколько. Я хочу подняться с ним наверх на некоторое время.

– Два ближних номера заняты.

– Хорошо.

– Вы надолго, Эстелл? Сегодня же субботний вечер, не забудь.

– Мы просто поболтаем полчасика.

– Некоторые приходят сюда, чтобы увидеть тебя, ты же знаешь.

Эстелл погладила его по щеке, как будто он был ребенком, который обиделся на невнимание к нему.

– Люди приходят сюда, чтобы выбрасывать деньги и забыть о своих заботах. А я – лишь украшение витрины. Я уверена, что ты сможешь последить за кассиром некоторое время.

– Желаю приятно провести время, – произнес он равнодушно с таким выражением, что его слова можно было истолковать, как «пока», или «отвяжись».

Мы снова прошли через казино к выходу. Там мы завернули за угол и увидели дверь с табличкой: «Не входить», что означало, что дверь заперта. Эстелл отперла ее, и мы оказались в небольшом коридорчике, в котором было несколько дверей и лифт без лифтера.

Мы поехали в лифте.

На третьем этаже, похоже, были служебные помещения, конференц-залы и, как и было обещано, номера.

Наш номер был не очень богатым: он напоминал комнату в типичном отеле в Лупе, может, чуточку больше, с голубыми занавесками, маленьким баром, кроватью и ванной. Кровать – вот на что она уселась, сбросив туфли и вытянув свои ножки на миллион долларов, чтобы они отдохнули и чтобы я полюбовался ими.

– Хочешь выпить, Нат?

– Когда мы встречались, ты не пила.

– Я и сейчас не пью, – заявила она, снова тряхнув кудрями. – И еще я не курю. Но когда мы встречались, ты точно это делал. Пил, я имею в виду. Ром, насколько я помню. Что-нибудь изменилось?

– Нет, я все еще не курю.

– Ты говоришь, как типичный американец.

– А ты – как типичная американка. Горацио Алгер в юбке.

Она нахмурилась – слегка.

– Почему ты рассердился?

– Я?

Эстелл похлопала по кровати рукой.

– Садись.

Я вздохнул и сел.

– Ты сердишься, потому что я такая везучая.

– Нет. Думаю, это замечательно, что ты достигла успеха. Ведь ты этого хотела.

– Именно этого. А ты получил то, чего добивался все эти годы. Свое дело. Свое детективное агентство.

Я пожал плечами.

– Мы растем, – сказал я, чувствуя, что не в силах не похвастаться слегка. Я рассказал ей, как нанял двух сыщиков и увеличил вдвое помещение своего офиса, что у меня есть своя секретарша, и поэтому больше не надо искать машинистку и тратить на нее деньги.

Эстелл улыбнулась, отчего на ее щеках появились ямочки.

– Бьюсь об заклад, что она чертовски привлекательна, и ее босс сильно увлечен ею. Тебе уже удалось заарканить ее, Нат?

– На этот раз твоя взбучка не удалась, Эстелл. Мне очень жаль, что прежде я часто был брюзгливым.

Она дотронулась до моего плеча.

– Я понимаю. Все тот же старый аргумент, не так ли?

– Кажется, так.

– Нам не стоит больше так разговаривать.

– Не стоит.

– Мы не можем больше быть парой, поэтому мы должны отстать друг от друга, хорошо? У нас нет причин не быть в приятельских отношениях.

– Ни одной.

А потом я поцеловал ее, и ее язык оказался у меня во рту, ее платье с блестками развязалось, и мои губы стали ласкать ее груди; я пытался схватить то одну, то другую, но не мог поймать ни одной. Ее соски стали упругими, сладкими и твердыми, а руками я прижимал к себе ее мягкие, большие ягодицы, и мои брюки упали на пол с тихим шелестом. А потом я вошел в нее, ненавидя себя, ненавидя ее, любя ее...

Старый аргумент – спор. Он погубил нас в те дни, разумеется, когда она еще работала официанткой. Мы тогда быстро полюбили друг друга, во всяком случае, я ее полюбил, и когда я не был на работе, мы почти все время проводили в постели. Эстелл была моей третьей женщиной и первой, с которой меня связывали какие-то отношения. И я любил ее до умопомрачения.

Она всегда просила у меня деньги. Но не как проститутка. Не сразу после того как мы занимались любовью. Но перед тем как я уходил от нее, она всегда говорила, что ей не хватает нескольких долларов. Ей нужно было платить ренту. Ее мать была больна. Ее отчим который был машинистом, остался без работы. Если бы только я мог ей помочь...

И я помогал.

Но я был не один у нее. Однажды у нас на работе изменилось расписание, и у меня неожиданно оказался свободный вечер. Я хотел сделать ей сюрприз и поехал в ее маленькую квартирку в Норт-Сайде. Я постучал, она подошла к двери и отворила ее. Эстелл смотрела меня своими зелеными глазами, улыбаясь широкой улыбкой, и сказала:

– Нат, боюсь, у меня тут уже есть компания.

Я как дурак, простоял под этим чертовым дождем полночи, прежде чем уйти. Кем бы он ни был, он остался у нее до утра, черт его дери!

На следующий день между нами произошла сцена в «Рикетте». Она стояла за сверкающим белым прилавком и чуть не потеряла из-за меня работу.

– Как его зовут? Эстелл тихо сказала:

– Я встречаюсь с другими людьми, Нат. Я тебе никогда не говорила, что я это делаю. У меня есть другая жизнь, в которой нет тебя.

– Ты хочешь сказать, что встречаешься с другими мужчинами?

– Да, с другими мужчинами. А может, и с женщинами. И как тебе нравится, что они стали причиной нашего раздора?

Я схватил ее за руку.

– И они все дают тебе деньги?

Она улыбнулась мне ненавистной, самодовольной улыбкой, показав крупные зубы.

– Только когда я прошу их об этом.

Теперь, десятью годами позже, я вновь был с ней в постели, точнее, на застеленной кровати. Это было неистовое сумасшедшее соитие. Я был без брюк, но в ботинках, рубашке и галстуке. Ее платье скрутилось и вертелось у нее на талии, а ее трусики болтались у нее на ноге. Я себе представляю, на кого мы были похожи.

Я отодвинулся в сторону, испытывая смущение и чувство стыда. Я не мог смотреть на нее. Я не мог смотреть на себя.

– Извини, – сказал я. – Извини.

Эстелл трогала мое плечо. Я хотел стряхнуть ее руку, но не смог. Я хотел попросить, чтобы она вообще не трогала меня, но не смог.

– Все в порядке, Нат. Я этого хотела.

– Но ты же девушка Ники Дина.

– Я – своя собственная девушка, дорогой. О Ники не стоит даже и говорить. Он в Голливуде и обманывает нас обоих.

Я посмотрел на нее.

– Что ты имеешь в виду, говоря «нас обоих»? Она пожала плечами, мимолетно улыбнувшись мне.

– Меня и свою жену.

– Я и не знал, что он женат.

– Он и сам про этозабывает время от времени. Она – маленькая, хорошенькая танцовщица из кордебалета; он женился на ней в начале двадцатых. Она все еще очень мила, хотя, конечно, постарела. И немного болезненна.

В ее голосе не было ревности.

– Ты не возражаешь, если мы оденемся? – спросил я.

– Возражаю, – ответила она, стягивая с себя чулки. Красавица-блондинка была просто пустым местом по сравнению с ней. – Я хочу, чтобы ты разделся, и я сделаю то же самое, а потом мы залезем под эти прохладные простыни, выключим свет, обнимемся, поболтаем и посмотрим, что из этого получится.

Я посмотрел на ее хорошенькое озорное лицо, пытаясь понять, как за этой миловидной внешностью может крыться холодное, циничное сердце, но я не смог разглядеть этого сердца.

Я лишь смог улыбнуться ей в ответ и сидеть, пока она сняла с меня галстук, рубашку, и вскоре наши два холодных тела оказались между холодных простыней в темной незнакомой комнате.

Я подумал о Салли: не очень ли подло я поступаю по отношению к ней. Конечно, возможно, я и был сволочью, допускаю, что так оно и было, но Салли уехала из города этим утром, еще до моего приезда. Она в эту минуту летела ночным самолетом в Калифорнию, паря в том самом небе, с которого я спустился совсем недавно. В кровати она оставила записку с благодарностью, сказав, что вернется в Чикаго через месяц и постарается тогда со мной встретиться. Это «постарается» озадачило меня. Но вот ведь черт – Салли была лишь сладким воспоминанием: у нас не было будущего.

Точно так же у меня не было будущего с тем воспоминанием, которое я сейчас держал в своих объятиях. Как и Салли, Эстелл была в моем прошлом. Но поскольку в моей нынешней жизни никого не было, прошлое все же было лучше, чем ничего. Пусть будущее само о себе позаботится.

– Тебе даже не интересно, почему я пришел? – спросил я Эстелл.

– Конечно, для того, чтобы увидеть меня.

– Это правда. Но я пришел к тебе по одному делу. Я работаю.

Она отстранилась от меня.

– Ты хочешь сказать, тебе за это заплатили? Ах, Нат Геллер, ты – маленькая проститутка.

– Ты точно попала в цель, даже точнее, чем ты думаешь, – сказал я ей. – Я здесь с поручением. Меня послал Вилли Биофф.

Эстелл приподнялась, чтобы посмотреть на меня, улыбаясь во весь рот, и ее зеленые глаза широко открылись от удивления. Она явно была потрясена.

– Но ты же ненавидишь этого маленького сводника! Я же помню, что ты арестовывал его...

– Ты помнишь это?

– Конечно! Ты произносил целые речи о том, как он издевался над женщинами. Ты был просто рыцарем в сверкающих доспехах в то время.

– Едва ли. Я был довольно тусклым, даже тогда. Ты же помнишь, как я поменял форму на штатское. Она замахала руками, самодовольно улыбаясь.

– Так значит, ты лгал, давая свидетельские показания. Ты знал кого-нибудь, кто поступал иначе?

Она достала меня.

Эстелл отодвинулась от меня – слегка, чтобы облокотиться на подушку и полулежа смотреть на меня.

Так значит, Вилли Биофф? Гм. Если он в городе, то почему не приехал сам со мной поговорить?

– Он не в Чикаго. Я только что прилетел, пробыв пару дней в Калифорнии.

Эстелл залилась смехом, похожим на свиное хрюканье.

– Он сушит сено, пока там светит солнце, это очевидно. Но как вы оказались в одной постели? Извини меня за выражение.

Коротко я рассказал ей о расследовании Пеглера о том, что тот интересуется прошлым и настоящим Биоффа. Я сказал ей, чтобы она остерегалась Пеглера или того, кого он мог подослать к ней.

– Никто еще не приходил, – промолвила Эстелл. – И не думаю, что кто-то выжмет из меня хоть слово. Но я ценю предупреждение. Вилли должен опасаться, что его телефоны прослушиваются.

– Или твой телефон.

– Возможно, – сказала она, кивнув. – Ребят из ФБР и налогового управления не подкупить. Похоже, они намереваются выполнить свою чертову работу.

– Ты ведь никогда не встречалась с Элиотом Нессом?

– Кажется, встречалась. Пару раз. Он заходил в «Сто один» не один раз. Он был умен. Вы, вроде, были с ним неразлучны.

Увядший рыцарь и бойскаут. Хороша парочка!

– Давай считать, что он выполнял свою чертову работу. Я могу его за это уважать, а ты?

– Почему бы и нет? Что с ним сталось?

– Он – директор службы госбезопасности в Кливленде.

Эстелл нарочито зевнула.

– Это совсем не так скучно, – сказал я. – Несс внес свою лепту в борьбу с бандитами в этих местах. Он тот самый человек, который увел преступную группировку «Мэйфилд Роуд» из Кливленда.

– Мне нравятся приметы прогресса. – Она покачала головой и криво улыбнулась. – Ты и Биофф – дьявольская парочка.

– Он не такой уж плохой парень; – Я лгал.

И снова, как будто это была моя догадка, я произнес:

– А что если Биофф шантажирует китов кинобизнеса, грозя им забастовками? Он сделал достаточно для простых рабочих... дошел даже до того, что они с Брауном открыли бесплатную столовую.

Эстелл рассмеялась, и мне показалось, что она никогда не остановится.

– Эстелл, прекрати, ты надорвешься от смеха...

– Бесплатную столовую! – Из ее глаз катились слезы. – Да, да, бесплатную столовую... два филантропа – Биофф и Браун! – Она давилась от смеха. – Хорошо, хорошо, я наивный тип. Но помоги мне понять твою шутку, что тут смешного?

Она оперлась на локоть, качая головой и улыбаясь до ушей.

– Эта бесплатная столовая – величайший обман Вилли Биоффа в этом городе. С этого они с Брауном начали.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Они забирали все деньги, которые должны были отмывать, ты, любопытный, впечатлительный маленький провинциал! Они шли к Барни Балабану...

– Я разговаривал с ним сегодня, по просьбе Биоффа. Я предупредил его насчет Пеглера – как и тебя.

– Ну и как он в постели?

– Он очень мил, Эстелл, очень-очень мил.

Она фыркнула.

– Для него это не первый раз, когда он попал в нелегкое положение. Послушай-ка. После провала профсоюз работников сцены позволил Балабану уйти без обычной в таких случаях оплаты двадцати пяти процентов. Знаешь, тяжелые времена, дефляция и все такое... А потом вдруг внезапно началась Всемирная выставка, и каждому шоу понадобились рабочие руки, и в шоубизнесе начался настоящий бум. Вот это мне нравилось. Балабан в это время лежит в больнице с язвой, и Вилли с Джорджем навещают его. Они приносят ему цветы, улыбаются, спрашивают о его самочувствии, и он отвечает, что ему уже лучше, и улыбается им в ответ, а тут они ему говорят, что если он не заплатит немедленно двадцати пяти процентов, то они устроят забастовку его работников. Закроются все его четыреста кинотеатров. Нормальное лечение язвы? Во всяком случае, Балабан говорит им в ответ, что его компания не может позволить таких выплат, а Вилли напоминает ему о бесплатной столовой. О том, что нашлись добрые самаритяне, которые оплатили ее существование. И тогда Балабан предложил им полторы сотни в неделю за бесплатную столовую в обмен на то, что они забудут о забастовках.

– И Вилли с Джорджем попались на этот крючок?

Она помахала указательным пальцем.

– Нет. Они попросили пятьдесят тысяч за столовую в год.

– О Господи! И они получили эти деньги?

Довольный смех.

– Они сошлись на двадцати штуках. Конечно, Браун действительно истратил некоторую сумму из этих денег для снабжения столовой. Он купил четыре ящика супов в банках, по два доллара пятнадцать центов каждая банка.

– Мне всегда казалось, что бесплатная столовая – это некоторого рода мошенничество.

– Конечно! А что же еще? Так же они продавали голоса избирателей политикам: ведь все работники театров, кино голосуют сами, голосуют их семьи. И голосовали они так, как им велел Вилли. И это добавило еще кругленькую сумму к пожертвованиям на бесплатную столовую.

Это произвело на меня впечатление.

– Эстелл, а ты очень знающая девушка. Дин должен тебе доверять, если он позволяет тебе управлять здешними работниками.

– Ха! А ты знаешь, какой паучок завлек Биоффа и Брауна в паутину Ники в самом начале?

– Ты?

Еще одна самодовольная улыбка.

– Если ты не знаешь, чем надо пользоваться, детектив Геллер, то запомни: Браун пьет.

– Да что ты! Да уж, ты действительно наблюдательна.

– Заткнись, Нат. Но Биофф не пьет, во всяком случае, не пьет так много.

– Итак?

– Итак, в тот вечер, когда они раскрутили Балабана на двадцать штук, они уехали из города. В тот день они купили себе по иностранной модной спортивной машине и шикарные новые вещи. Биоффу нравится хорошо одеваться, по мере своих возможностей. Эта жирная маленькая свинья! Но догадайся, куда они отправились отмечать событие? В клуб «Сто один». В клуб Ники. А как, ты думаешь, они решили проматывать деньги? С помощью такой маленькой игры в двадцать шесть. И догадайся, кто оказался двадцать шестой девушкой? Твоя покорная слуга.

Я тихо рассмеялся.

– А догадайся, кто начал хвастаться деньгами? – Совершенно верно, – сказала она, улыбаясь зелеными глазами. – Я позвала Ники, и он приехал и присоединился к нам. Вечер еще не закончился, а мы уже знали всю историю.

– Я, кажется, могу догадаться об остальном. Ники рассказал все Нитти...

– Вообще-то не ему, а Полю Рикка. Литл Нью-Йорк и Фрэнки Рио на следующий день взяли Вилли и Джорджа и отвезли их в «Бисмарк». К тому времени Нитти уже был там, я уверена. Уж не знаю, о чем они там говорили, но результатом всего стало, что половина денежек уплыла Компании.

– И как Вилли с Джорджем отнеслись к этому?

– Точно так же, как и к тому, что через несколько лет Нитти потребовал увеличить долю Компании до двух третей. Все прошло без шума, как иначе? Но аукнулось все это им надолго.

– Так и должно быть, – произнес я. – Нитти – гениальный финансист и такой же проницательный провидец, как и самый умелый шахматист, какого ты только можешь встретить в правлениях наших самых крупных корпораций.

– Нат, он же входит в правление самой большой корпорации города.

– Значит, это моя ошибка.

Эстелл продолжала свои рассуждения:

– Первое, что они сделали для профсоюзов «Ка-Дженьяммер кидз», было то, что Брауна избрали национальным президентом ИАТСЕ. Однажды он уже пытался попасть на этот пост, но у него ничего не вышло. Но прежде у него не было поддержки Компании. На этот раз, когда проводились выборы, в зале было больше бандитов, чем избирателей. Лепке, бухгалтер, отвечал за все.

– Они могли оказать на него влияние.

– Как говорит Капоне, при помощи доброго слова и пистолета можно добиться большего, чем просто при помощи доброго слова. Во всяком случае, эти две жирные задницы с тех пор в деле. Они некоторое время провели в Нью-Йорке, где у студий находятся органы управления, а потом они решили перевести свой офис в Вашингтон, по просьбе президента, но Нитти запретил это.

– Что за просьба президента?

– Ну как же... Президента. Того самого парня в очках с забавным мундштуком и коротенькой женой. Он хотел, чтобы Джордж и некоторые другие руководители профсоюзов были у него под рукой, чтобы они были советниками по внутренним делам.

Может, Монтгомери был прав, говоря о третьем условии.

Похоже, она уже закруглялась.

– Три года назад они перевезли контору в Голливуд, и Ники поехал с ними, чтобы за ними присматривать. Правда, он часто приезжает сюда. Этот клуб – его главная привязанность.

– У меня такое чувство, что Нитти не доверяет Вилли и Джорджу Брауну.

– Не Джорджу. Джордж – просто толстый бочонок, который глушит пиво целый день. Вилли может выкинуть что-нибудь в любой момент.

– Знаешь, когда Вилли попросил меня прийти сюда и предупредить тебя, он надеялся, что до Нитти ничего не дойдет. Короче, я буду тебе благодарен, если ты ничего не скажешь Нитти.

– Конечно, дорогой, ты можешь на меня положиться.

– Кажется, Вилли считает, что он уже и так «засветился» с укрыванием доходов.

У нее было задумчивое, но деловое выражение лица.

– Вилли Биоффа могут и поймать. Слишком много денег уплывает через его жирные пальцы. Они получали бумажные коричневые пакеты с деньгами от всех крупных студий, какие ты только знаешь: от МГМ. «XX век Фоке», «Парамаунт», «Уорнер бразерз», словом, от всех. По словам Ники, последний обман Вилли в том, что он хотел, чтобы студии сделали его своим «агентом» по покупке немонтированных фильмов. А он получает семь процентов от денег, которые студии заплатят за эти фильмы.

– То есть речь опять пойдет об отмывании денег?

– Да, но эта идея пока нова, и у него есть много способов для отмывания. Только не надо мне лапшу на уши вешать по поводу того, что Вилли Биофф заботится о работниках. Он продает членов своего профсоюза, соглашается на снижение для них зарплаты и увеличение рабочего дня – и все это в качестве профсоюзного босса.

– И как ты относишься ко всему этому, Эстелл? Ты же всегда работала.

Она пожала плечами.

– Я до сих пор работаю. Вилли просто делает то, что нам всем надо делать, Нат. Он заботится о себе. Тебе надо тоже о себе думать: никто не сделает это за тебя.

– Мой старик отдал лучшие годы жизни, работая на профсоюзы.

– Ну и что ему это дало?

– Ничего. Разрыв сердца.

– Вот видишь? Этого достаточно. Так что давай-ка забудем о Биоффе, пока мы в постели, и подумаем о нас с тобой.

Одна моя половина хотела бы быть в тысяче миль отсюда, от этой сладкой, обольстительной женщины, а другая – совсем не та часть, о которой вы подумали – ни за что не хотела уходить.

– Тебе разве не надо спускаться вниз? – спросил я, отчасти надеясь, что, может, нам придется уйти отсюда. – У тебя не будет неприятностей с Сонни?

Короткий смешок.

– Не будь глупцом, Нат. Сонни работает на меня. Мне принадлежит треть этого заведения, а он тут зарабатывает эти дерьмовые деньги. Я могу остаться и валять дурака здесь всю ночь. Если мне это нравится, кто посмеет остановить меня?

– Неужели ты такая романтическая, Эстелл?

– Будь спокоен. Я – шлюха, Нат. Не помню, чтобы я когда-нибудь вот так прямо говорила об этом, но ведь это же правда! Я – маленькая шлюшка, принадлежащая Ники Дину. А ты – шлюха, принадлежащая Вилли Биоффу. Да ну их обоих к черту! Займемся собой.

И мы это делали. Много раз.

11

В воскресенье я спал до полудня. Я был в своей постели, в своей комнате, в моем отеле. Я ушел из «Колони клаба» часа в четыре утра. Я заметил, как на меня покосился Сонни Голдстоун, но не придал этому никакого значения. Я знал, что невозможно встретиться с Эстелл без того, чтобы об этом не узнала Компания. Но Эстелл была моей давней страстью, к тому же любой мужчина, увидев ее, не стал бы спрашивать о том, что мы с ней делали вдвоем в течение шести часов.

Я попросил портье записывать все звонки. Когда я шел на ленч, я забрал записки и выяснил, что Пеглер все утро пытался мне дозвониться. Почему же он не был в церкви, молясь за падение профсоюзов? Так или иначе, но я позвонил ему из автомата: он остановился в «Дрейке».

– Мне надо немедленно вас увидеть, – сказал Пеглер.

– Мне надо купить чего-нибудь поесть, и у меня еще есть кое-какие дела. Встретимся у меня в офисе около четырех.

– Геллер, мне надо успеть на поезд.

– Когда?

– В восемь вечера.

– Встретимся в моем офисе в четыре, – повторил я и повесил трубку.

Я бы мог вообще с ним не встречаться, но не знал, как избежать этой встречи: Монтгомери был моим клиентом, и он предполагал, что мы будем сотрудничать с Пеглером, во всяком случае, до некоторой степени. Но встречаться с ним – значило поставить себя в затруднительное положение, и эта встреча могла принести мне много неприятностей, поэтому я был рад, что он придет не в рабочий день, а в воскресенье. Конечно, если его увидят входящим в мой офис в выходной день, это могут принять за секретную встречу и...

Что за черт! Я почему-то чувствовал себя в безопасности, и не только из-за пистолета под мышкой. Я выиграл: сделал работу для Монтгомери, выполняя задание Биоффа. У них, конечно, слегка разные интересы, но кто узнает об этом. И сейчас, когда я шел по Лупу в этот тихий воскресный зимний полдень, подняв воротник и засунув руки в перчатках поглубже в карманы, мое настроение было приподнятым. Я оглядывался по сторонам, проверяя, нет ли за мной «хвоста».

Кажется, за мной не следили, и я в одиночестве позавтракал в ресторане отеля «Бревурт». Мне подали грудку куропатки, кукурузные хлопья, свежие грибы. Две чашки крепкого кофе несколько остудили мой пыл. Впечатления от поездки в Калифорнию постепенно гасли: воспоминания от сексуальных развлечений последней ночи согревали меня, и я уже привык к мысли, что вскоре у себя в офисе я буду печатать конфиденциальное письмо для Роберта Монтгомери, после чего смогу позвонить Вилли Биоффу и закончить день встречей с Вестбруком Пеглером. Встреча эта будет рискованной, но выгодной для меня.

Был час с чем-то, когда я поднялся на четвертый этаж здания, принадлежащего Барни. Мои шаги гулко отдавались в по-воскресному пустом помещении. Я уже приготовил ключи, вытащив их из кармана еще на лестнице, поэтому я приближался к своей двери совершенно бесшумно.

Но что-то происходило внутри моего офиса.

Слева, сквозь матовое стекло, рядом с дверью я смог различить чей-то силуэт. Он двигался. Потом я услышал какое-то ворчание.

Спокойно, спокойно. Я вытащил из кобуры пистолет.

Пеглер? Нет, не мог же он прийти на два с половиной часа раньше. А, может, телефон Пеглера в гостинице прослушивался? Что если кто-то узнал о нашей четырехчасовой встрече и поджидал тут, чтобы покончить с нами одним разом в этот воскресный вечер? Судя по звукам, некто делал там какую-то нелегкую работу – наверное, обыскивал мой офис, не предполагая, что я приду так рано, а может, искал место, куда припрятать два тела.

Не снимая перчаток, я крепко сжал пистолет в руке и изо всех сил дал по стеклу. Осколки и обломки стекла разлетелись в разные стороны. Сунув руку с пистолетом в отверстие с торчащими обломками стекла, я направил пистолет в сторону теней. Раздался женский визг, а мужской голос произнес:

– Вот черт!

В моем офисе, на моем черно-белом диване в стиле «модерн» со Всемирной выставки вверх своей голой волосатой задницей лежал Фрэнки Фортунато. Он весь был голый и волосатый. Фрэнки смотрел на меня: его глаза умудрились быть и распахнутыми и сощуренными одновременно. Под его тощим телом лежала красивая обнаженная девушка.

Ба, да это же Глэдис!

– Вот это да! – воскликнул я, опуская пистолет.

– Мистер Геллер, – сказал Фрэнки, впервые называя меня «мистером», – я могу все объяснить.

Он слез с Глэдис, которая теперь являла собой что-то вроде картины «Сентябрьское утро» и была чертовски соблазнительной. Она больше не кричала, но ее немое унижение было так велико, что и в голову не приходило над ней смеяться.

Я отпер дверь и вошел в комнату. Фрэнки уже почти успел натянуть штаны, а Глэдис потянулась за платьем и села, прикрываясь им. Она явно была испугана и чувствовала себя неловко.

– Нам больше некуда было пойти, – запинаясь произнес Фортунато. Он уже застегивал на «молнию» свои брюки. – Глэдис живет со своей матерью, а я – с тетей и дядей.

– Не надо, – остановил его я. Я сам был смущен. И опустил пистолет. – Это необязательно.

– Мы уволены, мистер Геллер? – с трудом выговорила Глэдис. Ее большие карие глаза побелели от страха.

Я подошел к ней и сел на край ее стола: опасность миновала. Осколки стекла валялись на полу, как огромные хлопья снега. Дыра в стекле открывала вид на подпольный абортарий, который находился на другой стороне коридора.

– Никто не уволен, – заявил я. – Одевайтесь, Глэдис. Быстро собирайтесь. Я даже не буду смотреть в вашу сторону, зайдите в мою комнату и оденьтесь. Кш-ш!

Она исчезла. Но я подглядывал уголком глаза.

Только лишь ночь, проведенная в объятиях Эстелл, помогла мне пережить мысль о том, что сегодня я попросил Глэдис надеть одежду на ее прекрасное розовое тело.

– Господи, мне очень жаль. Геллер, – проговорил Фрэнки. Он уже полностью оделся и сейчас повязывал себе галстук.

Он уже забыл про «мистера».

– Все в порядке, – сказал я. – Я знаю, каково это. Надо всегда пользоваться моментом.

– Вы не сошли с ума? – спросил он, приглаживая свои жидкие волосы.

– Я просто ревную.

Вошла Глэдис, одетая в бело-голубое воскресное платье со скромным бантом на шее, и сказала:

– Я заплачу за окно.

Я взглянул на Фрэнки. Он пожал плечами.

– Мы поженимся.

– Фрэнки, – промолвил я. – Кажется, благородство еще живо. О нем забывают иногда, но оно еще живо. Я заплачу за окно. Это моя вина.

– Как это может быть твоей виной? – осведомился Фрэнки.

– Со мной что-то происходит сегодня. К тому же меня подстерегает опасность, иначе я бы не ворвался сюда. Это моя ошибка, произошедшая оттого, что я так долго работаю один.

Фрэнки заботливо поддерживал Глэдис.

– А сейчас мы пойдем, – сказал он. – Если все в порядке.

– Будьте уверены, что если бы не моя работа, я бы предоставил вам этот диван.

Фортунато ухмыльнулся, а Глэдис, все еще смущенная, отвернулась. Но она позволяла ему держать себя под руку.

– Да, кстати, – произнес я. – Кто-то из вас мог бы достать из шкафа швабру и подмести осколки. Но будьте осторожны. Конечно, судя по этому, вы, похоже, уже... соберите их тоже, пожалуйста. – Я имел в виду пакетик из-под презервативов, валяющийся возле дивана.

Глэдис плакала или притворялась, что плачет. Я взял ее за подбородок, приподнял лицо и посмотрел в ее большие карие глаза:

– Я не хотел, чтобы вы себя плохо чувствовали. Просто я ревную, понятно?

И тут она сделала нечто, что помогло мне забыть о нашей недавней стычке: она мне улыбнулась.

Я зашел в свою комнату, поставил на стол пишущую машинку и принялся печатать отчет для Монтгомери. Через некоторое время я услыхал, как в ведро ссыпаются осколки стекла. К моему удивлению, в дверь заглянула Глэдис, а не Фортунато.

– Извините меня, мистер Геллер.

– Вам не за что извиняться. Я могу задать вам вопрос?

– Конечно.

– Почему именно с ним?

Глэдис пожала плечами.

– Он довольно мил.

И она ушла, а я принялся за свой отчет. Я записал все: все сплетни, все анекдоты, каждую оговорку, которую сделали Браун, Дин, Биофф, Баргер, Костон и Эстелл. Но я указал, что все, что они сказали, – лишь слухи, поэтому такую информацию можно использовать лишь как основу для чего-то более реального или как отправную точку для настоящего расследования. Никто из этих людей никогда не скажет всего, что знает. Все заняло у меня около двух часов. Затем я сделал несколько исправлений ручкой, свернул шесть листов, исписанных с одной стороны, и положил их в конверт, на котором был напечатан домашний адрес Монтгомери. Я не подписался и не написал обратного адреса. В конце концов, он обещал мне не упоминать моего имени, так почему бы не напомнить ему об этом?

Положив ноги на стол, я позвонил Вилли Биоффу по тому номеру, который он мне дал. Это был телефон его ранчо. К телефону подошла горничная, и потребовалось несколько минут, прежде чем я услышал его голос. Звонить на такое расстояние и слушать в трубке тишину довольно долгое время – это все равно, что бросать деньги на ветер. Но учитывая, что вскоре я получу вторую из обещанных Вилли тысяч я мог себе позволить понаблюдать, как часть этих денег улетает впустую.

– Геллер? – раздался голос.

– Я говорил с вашими друзьями.

– Хорошо. Есть какие-нибудь проблемы?

– Нет.

– Кто-нибудь приходил к кому-нибудь с расспросами?

– Нет.

– Они будут молчать, как вы думаете?

– Не могу этого знать.

– Хороший ответ. Я пошлю тебе чек на вторую тысячу. Мы не можем доверять почте такую сумму наличных денег. Эти ребята пока не состоят в профсоюзе. Пока.

Биофф повесил трубку, и я сделал то же самое.

Без десяти четыре я услышал, что кто-то вошел в дверь приемной. Я вытащил пистолет из кобуры, откинулся в кресле и стал ждать.

Вошел Пеглер.

– Вы пришли рано, – заявил я, держа пистолет в руке.

Он нахмурился и ткнул в мою сторону пальцем.

– А я думал, что пистолет – это уже прошедший этап.

Затем он показал на разбитое стекло.

– А что произошло в вашей приемной? Там чертовски грязно!

Я сунул пистолет назад в кобуру.

– Я подумал, что кто-то поджидает меня в моем кабинете, поэтому разбил стекло, а оказалось, что это мой сыщик развлекается с секретаршей.

Пеглер, скривясь от отвращения, пододвинул себе стул и уселся.

– Очень интересно, смею вас уверить. Так что вы мне скажете?

Пеглер был одет в другой отлично сшитый костюм. Лацканы на пиджаке были такими огромными, что напоминали крылья. Костюм был светло-коричневым, из нагрудного кармана выглядывал уголок платка с монограммой, а на шее был повязан темно-коричневый галстук в белый горошек.

– Ничего особенного, – промолвил я. – Я составляю секретный отчет Роберту Монтгомери. Если он захочет что-то рассказать вам – это его дело. Но ничего из того, что я обнаружил, нельзя будет доказать. Никто из тех, с кем я разговаривал, не станет говорить с вами, или еще с кем-то, и рассказывать что-либо.

– Можно было бы сослаться на вас, – сказал он с кривой, дьявольской усмешкой. – Мои материалы – это не показания в суде. Я принимаю и сплетни, причем с радостью.

– Нет, я этого делать не буду.

– Понятно. Не знал, что вы такой трус, Геллер.

– А я не считал вас ослом. Я рисковал жизнью, ввязавшись в это дело. Вы вмешались в бизнес Фрэнка Нитти, и если бы вы на самом деле играли в карты с Джейком Линглом, вы бы знали, что ребята Капоне в действительности убивают репортеров. И у вас тоже нет иммунитета на убийство.

Вестбрук вытащил портсигар, выбрал сигарету и прикурил.

– Вопрос в деньгах?

– Нет. Вопрос – в жизни и смерти. Я не хочу, чтобы вы были моим клиентом, мистер Пеглер. У меня достаточно клиентов.

Он нарочито пожал плечами и выпустил изо рта кольцо дыма.

– Делайте, что хотите. Мне не нужна ваша ничтожная болтовня. Вы уже помогли мне, Геллер, знаете вы это или нет?

– В самом деле?

Его улыбка, наклон головы стали какими-то застенчивыми.

– Я провел несколько последних дней, изучая старые полицейские отчеты. С помощью местного офицера, лейтенанта Билла Друри, и некоторых полицейских я сделал интересные открытия.

Мы с Биллом Друри вместе начинали, занимаясь карманниками. Это был честный честолюбивый коп, который почти фанатично ненавидел Компанию. Он поднимал с постели почти всех крупных лидеров преступных группировок города – просто для развлечения: Нитти, Рикка, всех до одного. Почему он был до сих пор жив – вот загадка, которую, возможно, разрешит лучший детектив, чем ваш покорный слуга.

Поэтому я сказал:

– Билл хороший коп и умеет с ними бороться.

– Он высоко отозвался о вас, – заявил Пеглер. – Думаю, если бы я не упомянул вашего имени, он не стал бы посвящать рассказу о вас так много времени. Он помог мне определить номер, под которым Биофф отбывал короткое наказание в начале двадцать второго года. Но самое главное в том, что нам удалось разыскать отчет о том, как вы его арестовали. Этот отчет был там – пожелтевший от времени листок. Там стояли две подписи – ваша и Шумейкера.

«Старый Шум» – еще один честный коп, легендарный полицейский детектив. Он умер.

И что? – спросил я. – Я уже говорил вам, что Биофф был осужден по этому делу.

Выражение самодовольства расплылось на его лице.

– Нам нужно было подтверждение. Но мы нашли нечто большее: мы выиграли джекпот. Дело в том, что Вилли Биофф так и не отбыл своего шестимесячного наказания за сводничество.

Я пожал плечами.

– Я бы мог вам это рассказать. Он сумел отвертеться от этого.

– Возможно. Но, кажется, вы не понимаете. Срок исполнения приговора был отодвинут, поэтому Биофф все еще должен штату Иллинойс шесть месяцев тюрьмы.

Я наклонился вперед.

– Похоже, вы действительно что-то раскопали. Вы уверены в этом? Я считал, что он подавал на апелляцию и получил помилование.

– Деньги, конечно, сыграли здесь свою роль, – сказал Пеглер, выпуская клубы дыма. – Вилли Биофф действительно подавал на апелляцию и был отпущен в ожидании решения Верховного суда. Но когда я просто позвонил по телефону в Верховный суд в Спрингфилде в штате Иллинойс, то выяснил, что его апелляция туда просто не приходила. Дело было нарочно переслано в Кук-Каунти и вполне благополучно забыто.

Господи! В тридцатом году я принимал участие в облаве. Мы отправились в бордель на Саут-Холстед-стрит и застали там этого маленького сводника, который пытался убежать. У него в руках был учетный листок этого публичного дома. Позже он избил одну шлюху, которая донесла на него, и я поклялся тогда, что эта сволочь попадет за это в тюрьму – неважно, в Чикаго или где-то еще. Теперь, спустя десять лет, у меня появилась надежда, что моя клятва сбудется.

– Я представил эту информацию прокурору штата Томасу Е. Коротни, – с воодушевлением проговорил Пеглер, – который сообщил нам, что он потребует, чтобы Биоффа доставили в Иллинойс.

– О Господи, кажется эта маленькая сволочь у вас в руках.

– Да, я поймал этого жиденка.

Молчание.

– Следите за своей речью, мистер Пеглер.

Удивленная мимолетная улыбка.

– Вы обиделись.

– Меня ничто не может обидеть. Но иногда я просто в ярость впадаю. Вы помните меня – как я тогда стоял перед вами с пистолетом?

Пеглер самодовольно улыбнулся и произнес:

– Во всяком случае, у вашего приятеля лейтенанта Друри есть кое-что против Джорджа Брауна. В тысяча девятьсот двадцать пятом году Браун ввязался в перестрелку в ресторане: он получил пулю в мягкое место, а его спутник был убит. Известно, что Браун по этому поводу сказал в полиции следующее: «Я позабочусь об этом, ребята». Через четыре недели его выписали из больницы, и человек, который стрелял во время перестрелки в Брауна, сам был убит. Убийцу не нашли.

– Это не такая шикарная зацепка, как неотбытое наказание, – заметил я, – но для вашего фельетона это вполне подойдет. Всем станет ясно, что Браун – профсоюзный деятель, имеющий криминальное прошлое.

– С ним, можно считать, все кончено, – весело проговорил он. – Как и с профсоюзом работников сцены.

– Я не буду даже рассчитывать на это. Может, пни смогут выкрутиться. А возможно, что без Брауна, Биоффа и Компании этот профсоюз станет нормальной организацией.

Он посмотрел на меня с таким выражением, будто почувствовал горечь во рту.

– Нормальная организация, нормальный профсоюз – что это? Равнодушные трудяги, которые таскаются на митинги только тогда, когда рассчитывают получить что-то от этого. И профсоюзный босс, который то переигрывает, то занимается подкупами и, как правило, знает достаточно много, чтобы не показывать ни к чему уважения.

– Я не собираюсь обсуждать профсоюзы с вами, Пеглер. Я за то, чтобы взяли Биоффа, Брауна, Дина и всех остальных, потому что они извратили само понятие профсоюза. Но ваши антипрофсоюзные настроения оскорбляют меня. Все, что вы говорите – ложь. Мой отец...

– Ваш отец! Так он принадлежал именно к этому племени? Я правильно понял?

– Что?

Пеглер поднялся. Он затушил свою сигарету о стеклянный поднос, стоявший на столе.

– Ничего. Жаль, что вы не хотите рассказать мне о том, в чем вы их подозреваете, и о том, что вам удалось выведать, пока вы проводили ваше собственное расследование. Тем не менее, вы будете в моем фельетоне героем, вы будете описаны как человек, который арестовал Биоффа и выжил, чей тяжелый труд десять лет назад не пропал даром и благодаря которому Вилли Биофф сегодня предстанет перед правосудием.

– Не забудьте правильно написать мое имя и упомянуть мое агентство. Тогда я не буду преследовать вас.

– Как благородно. Вы уверены, что вам не придется в будущем передавать мне информацию, которую раздобудете? Это денежное дельце. Человек вашего вероисповедания должен понять это, я уверен.

– Моего вероисповедания?

Его губы издевательски скривились:

– Ведь вы еврей, не так ли? Мистер Геллер? Вы не похожи на еврея, но вы – еврей.

– Так, что же, черт вас побери?

Ему не нравилось, когда его ругали: его лицо побагровело, а сатанинские брови приподнялись, когда он отчеканил:

– Послушай-ка, грязная жидовская морда, если бы я не был заинтересован в том, чтобы ты помог мне в этой истории, уж я бы постарался описать тебя как мерзкого труса.

Я выскочил из-за стола прежде, чем он успел договорить. Я схватил его за лацканы пиджака, выволок из своей комнаты, из приемной и вытолкал в коридор. Там он налетел на перегородку нелегального абортария, чуть не разбив стекло.

– Я бы мог поколотить тебя, – заявил Пеглер, сидя на корточках, выдувая с шумом воздух и как бык раздувая ноздри.

– Я бы мог убить тебя, – ответил ему я.

Он решил, что этого довольно. В конце концов, я был тем самым парнем, который не один раз направлял на него свой пистолет. Я тоже тяжело дышал, и было похоже, что я вновь это сделаю. Я так и поступил.

Пеглер поднялся, выпрямился и, не говоря ни слова, ушел.

Тем же вечером в коктейль-баре Барни мы с моим приятелем экс-боксером сидели в кабинете. Я сказал:

– Я никогда не чувствовал себя евреем. Никогда с тех пор, как я был ребенком.

Похоже, Барни ничуть не удивился моему рассказу о Пеглере.

– Вокруг много всего подобного, – промолвил он, пожав плечами.

Я понял, что он имеет в виду.

– Только не заводись, Барни. Не заводись. Он не завелся. Но, кажется, впервые я понял его и его рассуждения. Я понял, что с нашим миром происходит что-то очень плохое. Он становится даже хуже, чем чикагская мафия.

Однако именно в этот момент мафия была не лучше всего мира.

Потому что внезапно перед нашим кабинетом возник Литл Нью-Йорк-Кампанья. Его маленькие холодные глаза на безмятежном лице смотрели прямо на меня.

И не произнеся ни слова, одним взглядом он передал мне, что некто в номере отеля «Бисмарк» хочет меня видеть.

12

У Нитти не было офиса в Лупе. Он занимался бизнесом в ресторанах и отелях, чаще всего в «Бисмарке», расположенном на углу улиц Ла Селль и Рандольф, как раз напротив Сити-Холла. Я уже встречался с Нитти раньше – в этом самом номере, который назывался президентским, как гласила золотая табличка на двери. Номер был расположен в конце коридора на седьмом этаже, слева от лифта. В вестибюле этого отеля я и стоял лицом к лицу с Луисом Кампанья.

Мы пришли сюда пешком от коктейль-бара. Падал тихий снег. Воскресная ночь в Лупе, в этом самом месте, была на удивление спокойной. Здесь было тихо, как в церкви. Мое сердце бешено колотилось.

И сердце не успокаивалось, хотя я обычно ценил в нем то, что оно было очень спокойным. Кампанья и двух слов не проронил за весь путь; даже ни одного слова не произнес. Но он глаз с меня не спускал, лишь изредка мигая. Он смотрел на меня своими темными холодными глазами, а я размышлял, насколько опасным было мое положение.

Если опасность была велика, то не убьют ли меня прямо здесь, на пустынной улочке? А может, Нитти просто хотел сначала потолковать со мной? Он послал Кампанья за мной – точно так же, как прежде посылал его ко мне с сообщением, хотя он обычно занимался другими делами и не был ни телохранителем, ни исполнителем. И все же Фрэнк послал его, а не какого-нибудь лакея. Что это означало?

Дверь отворилась, и Джонни Паттон, одетый в серое модное пальто с темным меховым воротником, вышел, улыбаясь и говоря:

– Как всегда, все прекрасно. Фрэнк.

В руке, затянутой в перчатку, он держал черную фетровую шляпу.

Что Паттон – мальчик-мэр Бернхема, деловой партнер Эдди О'Хары по Спортивному клубу – здесь делал? И почему Нитти допустил, чтобы я его видел?

Паттон надел шляпу и молча ушел, не узнавая меня, или притворяясь, что не узнает.

Кампанья указал пальцем на дверь, которую Паттон оставил открытой.

Это означало, что я должен войти.

В номере не было телохранителей, во всяком случае, в гостиной, куда я вошел. Это была все та же белая комната, отделанная позолотой, какой я ее помнил. В спальне, которая находилась справа от меня, была приоткрыта дверь. Там горел свет, и кто-то в ней был. Может, телохранитель, или женщина, или кто-то еще – не знаю. И я, черт возьми, не спросил.

Сам Нитти сидел на белом диване перед стеклянным кофейным столиком, на котором лежали несколько стопок бухгалтерских книг. Он пролистал одну из них и стал читать эту огромную книгу, будто это был последний модный роман. На нем были коричневый шелковый халат, черные брюки и коричневые тапочки. На одежде не было монограмм. Рядом с книгами стоял на треть отпитый стакан с молоком, который позвякивал, когда стол покачивался.

С тех пор как я его видел в последний раз, он пожелтел и постарел, но выглядел хорошо. Усов, которые он носил прежде, уже давно не было. Он был чисто выбрит, но его волевое, почти красивое лицо с довольно грубыми чертами было во многих местах порезано бритвой, особенно на подбородке. Его волосы стали длиннее. Он зачесывал их назад, и они не были так прилизаны, как раньше. Часть волос была зачесана с одного бока на другой. Может, он сам стриг себе волосы: я слышал, другие парикмахеры его не устраивали. «Другие» – потому что он сам начинал парикмахером (он нашел свою самую первую работу в Чикаго в той самой парикмахерской, где он повстречался с Джейком-парикмахером". Именно Джейк помог Фрэнку состряпать ложное обвинение против Роджера Тауи, но это уже другая история). И еще перед тем как

самому обрести облик бизнесмена, он любил быть безукоризненно причесанным.

– Прости, что я не встаю, – сказал он.

В его словах не было ни тени сарказма, как я ни старался его распознать. А может, я плохо слушал. – Все в порядке. Фрэнк. – Можно ли его было так называть? – Не возражаешь, если я сяду?

Все еще не отрываясь от книги, даже толком не взглянув на меня, он нетерпеливо замахал рукой, говоря:

– Садись, садись.

Я сел на стул с высокой спинкой, покрытой позолотой, рядом с Нитти. На этом стуле, похожем на трон, я оказался гораздо выше, чем он, а он и так был невысоким человеком – дюйма на четыре ниже меня. Но несмотря на это, я чувствовал себя испуганным и маленьким.

Через минуту, которая показалась мне вечностью, Нитти положил бухгалтерскую книгу в общую стопку и указал на свой стакан с молоком.

– Хочешь чего-нибудь? Даже если мне и приходится пить это чертово зелье, это не значит, что ты должен отказывать себе в удовольствии.

– Нет, спасибо, Фрэнк.

– Ты не пьешь?

– Иногда. Но не на работе. Я догадываюсь, что это не просто визит вежливости?

Он пожал плечами, не обращая внимания на мой вопрос.

– Я сам не пью, – заговорил он. – Иногда выпиваю вина. Извини, что я побеспокоил тебя в воскресенье, даже в воскресный вечер.

– Да нет, это не страшно, – ответил я. – Я рад тебя видеть. – Я изо всех сил старался, чтобы мои слова не звучали фальшиво.

Нитти стал жестикулировать обеими руками. Очень по-итальянски, точнее, в его случае, по-сицилийски.

– Обычно я не работаю по воскресеньям, – заявил он. – Мне нравится проводить выходные с семьей. Ходить к мессе. Играть с моим мальчиком. Кстати, хочешь кое-что посмотреть?

Я сглотнул.

– Конечно, Фрэнк.

Он сунул руку в карман. Я вспомнил историю о том, как однажды вечером Капоне устроил банкет в честь Скализе и Анселми. Он пил за их здоровье а потом достал бейсбольную биту и проломил им головы.

Но Нитти всего лишь доставал свой бумажник. Он открыл его и протянул мне.

На фотографии, засунутой под пластиковую пластинку бумажника, был запечатлен сам Нитти, улыбающийся и обнимающий маленького мальчика. Он прижимал к себе ребенка, который тоже улыбался. Было видно, что мальчик любит отца. И еще сразу было понятно, что это моментальная фотография отца и сына.

– Он большой для своих шести лет, – сияя сказал Нитти.

Он сам посмотрел на снимок.

– Ты знаешь, я же невысокий парень. Верно.

– Мой сын должен быть выше меня. Мужчины в семье его матери все высокие – около шести футов. Он должен быть выше, чем его старик.

Похоже, в его словах не было иронии.

– Красивый мальчуган, – сказал я. Нитти согласно кивнул, улыбнулся, глядя на фотографию, и положил бумажник обратно в карман.

– Ну ладно, – произнес он. – Так что это за шум вокруг того, что ты вмешиваешься в дела Компании?

Заходя, я не заметил ни одной бейсбольной биты; может, она лежала за его диваном?

– Что ты имеешь в виду, Фрэнк?

– Не валяй дурака, мальчик.

Я уже не был мальчиком, но не стал говорить ему об этом. Я был достаточно молод для него, чтобы он называл меня так же, как при нашей первой встрече. К тому же было понятно, что я буду для него «мальчиком» до смерти. Может, он говорил это просто так, а может, именно это обращение помогло мне до сих пор остаться в живых.

– Я выполнял работу для Вилли Биоффа, – сказал я. В надежде, что именно это Нитти хотел от меня услышать. Надеясь, во имя Бога, что он не узнал о Монтгомери. А то он устроит в мою честь званый обед.

– Я знаю, – сказал Нитти. Он взял стакан и стал попивать молоко маленькими глотками; затем он вытер молочные усы рукой и ткнул в мою сторону пальцем.

– Ты не должен пытаться что-то скрыть от меня.

Я замахал обеими руками.

– Биофф и не просил меня скрывать что-то от тебя. Он просто не хотел, чтобы об этом говорили. Он кажется, считает, что уже достаточно имел дела с твоими ребятами: с этими неприятностями, касающимися налогов.

Нитти не просто сощурил глаза: казалось, они стали узкими, как бритвы. Но я знал, что он изучает меня, наблюдает за каждым моим движением. Он ждет, что я сам себя выдам.

– Иногда мне кажется, что это была ошибка, – сказал Нитти, внезапно дернувшись, – позволить этому своднику быть нашим представителем. Но он был лишь на нижней ступени ИАТСЕ, поэтому нам это казалось вполне подходящим.

– Похоже, он хорошо поработал на тебя.

– Он разбогател, и я не завидую ему. Это нужно абсолютно всем – финансовое благополучие. А как бы иначе паршивые эмигранты вроде нас могли пробиться в этом мире, если мы сами о себе не позаботимся?

– Верно, – сказал я. Похоже, он имел в виду и меня, и я не стал напоминать ему, что родился здесь.

– Так расскажи-ка мне точно, что ты сделал для Биоффа?

Я рассказал. От Баргера я перешел к своим телефонным звонкам, и наконец дошел до Эстелл. Конечно, я нестал в подробностях описывать, каким образом я передал ей сообщение Биоффа, но Нитти все равно улыбнулся при упоминании ее имени.

– Хорошо, когда ты можешь выполнить работу, – сказал он.

– Это ведь она тебе все рассказала? Точнее, Сонни Голдстоун, конечно, донес тебе, что я побывал в «Колони клаб», а уж затем ты поговорил с Эстелл, и она все выложила тебе обо мне и Биоффе. Правильно?

– Никогда не доверяй шлюхе, мой мальчик. Ты этого не знаешь?

– Кажется, нет. Но я испытываю искушение сказать тебе то же самое о сводниках.

– Дельное замечание, – кивнул он.

– Я... м-м-м... не чувствовал, что делаю что-то у тебя за спиной, Фрэнк. В конце концов, Биофф– твой человек.

В первый раз за этот вечер выражение его лица стало задумчивым.

– Я кое-что разузнал. Я слышал, ты ненавидишь Биоффа? Так с чего бы это тебе надрываться, выполняя работу для типа, которого ты не выносишь?

Я пожал плечами.

– Деньги есть деньги. К тому же я не испытываю ненависти к Вилли. Я вообще ни к кому не испытываю ненависти.

– Мне сказали, ты однажды арестовывал его? Я снова пожал плечами.

– Фрэнк, это было так давно. Я же не работаю в полиции с тридцать второго года, ты не забыл?

Он щелкнул костяшками пальцев: этот звук напоминал тот, который раздается, когда взводят курок.

– А этот малый, Пеглер, – произнес он, возвращаясь к своему обманчиво равнодушному тону, – тот самый фельетонист, насчет которого ты должен был предупредить всех по просьбе Биоффа. Ты встречался с ним?

Единственным выходом было говорить обо всем прямо, почти ничего не изменяя.

– Дважды, – ответил я. – В начале этой недели он приходил ко мне узнать, верно ли то, что я в свое время арестовывал Биоффа. Я подтвердил это, но не сообщал ему никаких подробностей. Сегодня днем он явился в мой офис во второй раз: ему нужна была информация, но я ничего ему не сказал. По правде, я выкинул его из моего офиса. В буквальном смысле слова.

Нитти медленно отпил глоток молока.

– Почему?

– Он назвал меня жидовской мордой.

– А ты что – еврей?

– Мой отец был евреем. Разве фамилия Геллер похожа на ирландскую?

Ему понравилось некоторое нахальство с моей стороны.

– Если он называет меня лжецом, мне надо с ним поговорить, – сказал Нитти.

– Бьюсь об заклад...

– Я не буду убивать его. Я бы хотел, чтобы Пеглер получил по заслугам, прямо сейчас, за все неприятности, которые он для меня готовит. Но его не достать.

– Но избить такого известного журналиста – значит, поднять большой шум.

– Как любил говорить Эл, – добавил он с мимолетной улыбкой. Он имел в виду Капоне. – Я слыхал, этот Пеглер раскопал, что Биофф должен отсидеть шесть месяцев.

Было неудивительно, что Нитти знал об этом: ничто, происходящее в полиции, не ускользало от Компании.

– Он рассказывал мне об этом сегодня, – подтвердил я.

– Из тебя сделают героя, – сказал он, все еще улыбаясь.

– Я застряну у Пеглера в глотке, – проговорил я. – Жидовская морда – вот я кто.

Нитти рассмеялся.

– Замечательно! Ему необходимо возвысить тебя, чтобы низвергнуть Вилли.

– Меня это не устраивает, Фрэнк. Он махнул рукой.

– Не беспокойся об этом. Это не твоя вина, что ты поймал маленького сводника много лет назад. И не твоя вина в том, что этот старый приговор о шестимесячном заключении наконец-то догнал его. Он должен отсидеть, или купить помилование, или еще что-нибудь – он лишь не может это просто так оставить.

– Если бы мне пришлось делать это еще раз, я снова арестовал бы негодяя. Биофф был подлым сводником: избивал своих девиц.

– Мне иногда кажется, что в душе ты все еще коп, Геллер.

– Мне тоже иногда так кажется.

– Тогда почему я тебе доверяю?

– Потому что я боюсь тебя. Фрэнк.

Нитти рассмеялся: это был настоящий хохот. Я ни разу не слышал, чтобы он так хохотал прежде, и никогда больше этого не услышал.

Он сказал:

– Ты мне нравишься, мой мальчик. В тебе есть и самодовольство, и простота, и ум. Почему бы тебе не закрыть свою маленькую контору и не начать работать на меня?

– Я в самом деле чувствую себя копом, Фрэнк. Я уважаю тебя. Ты – самый лучший человек в твоем мире. Но Компания делала много таких вещей, от которых я испытываю... неудобство.

– Вполне справедливо, – промолвил он, и я снова не мог не вспомнить, что так назывался один из фельетонов Пеглера, – но я хочу попросить тебя об одолжении.

– Конечно.

Веселое, приветливое выражение его лица исчезло. Как будто погода внезапно поменялась. Нитти обрушился на меня:

– Держись подальше от дел Компании. Ты два раза за неделю вмешался в мой бизнес. Тебя однажды чуть не убили за это. Мне было бы очень жаль. Я бы послал цветы. Но смерть есть смерть, мой друг, и она к тебе придет очень скоро, если ты будешь продолжать совать свой нос в мои дела. Ясно?

– Ясно, – с трудом выговорил я.

Он откинулся назад, его лицо и голос стали мягче:

– Тебя нельзя обвинить в том, что ты не отказал клиенту, который предлагает много денег. Я понимаю это. Я понимаю тот соблазн, который ты испытывал, когда О'Хара и Биофф приходили к тебе и говорили: «Я заплачу тебе». Но в следующий раз, когда подобный тип заявится к тебе, подумай. Фрэнк Нитти предлагал тебе работу. Я предлагал тебе работу много лет назад – это было в больнице, где я лежал после того, как ты спас меня от горилл мэра Сермака. Я не забыл об этом, ни на секунду не пожалел о своем предложении, но, по правде, ты отклонил мое предложение. И ты сейчас вновь сделал то же самое. Из этого я делаю вывод, что тебя не интересует мой бизнес. Так не лезь в это дело. Я говорю это тебе по-дружески. Но это – последнее предупреждение.

Я судорожно сглотнул.

– Я ценю твою искренность. Фрэнк. Я ценю твое предупреждение.

– Хорошо. Некоторые люди встречают рассвет мертвыми на улице. Они не послушали предупреждения. Мне кажется, ты будешь умнее.

– Я рад, что ты так это понимаешь. Фрэнк.

Извини за...

Он снова махнул рукой.

– Не надо извиняться. Клиенты наняли тебя: для этого ты занялся бизнесом. Но это было до нашего разговора. В будущем держись от моего бизнеса подальше.

Мне ничего лучшего не пришло в голову, чем сказать:

– Да, Фрэнк.

– А теперь скажи, ты ведь видел кое-что у О'Хары? О чем он говорил?

– Фрэнк, я не знаю...

– Я хочу, чтобы ты об этом забыл. Обо всем. Все, о чем О'Хара поведал тебе перед смертью, ты должен забыть. И все, что ты видел в его офисе. Ты должен вычеркнуть это у себя из памяти.

Как только он сказал это, я сопоставил факты: именно то, чего он просил не делать. Так как он сидел здесь, просматривая бухгалтерские книги – сразу после встречи с партнером О'Хары – Джонни Паттоном, – я вспомнил, кто был бухгалтером в Спортивном парке. Лес Шамвей – свидетель, который помог убрать Капоне. Да, О'Хара процветал, когда Капоне потерпел неудачу, и даже Шамвей смог найти Убежище прямо под носом Фрэнка Нитти. Но почему Шамвей не умер?

Впрочем, сейчас он, возможно, уже и был убит – как и его босс О'Хара. Или его не было в городе, или нем хорошо позаботились.

А все потому, что человек, сидящий напротив меня, был именно тем человеком, который убрал Капоне с дороги. Это сделал не Стендж, не Несс или Айрей, не Фрэнк Дж. Уилсон, и не дядюшка Сэм.

Это сделал Фрэнк Нитти.

От этой уверенности по спине у меня пополз холодок. Об этом не догадались те, кто изучал документы, это не поняли федералы, проводящие расследований: об этом знали лишь немногие из тех, кто был живым: они пытались скрывать это. Одним из таких людей был Эдвард Дж. О'Хара – недавно убитый.

Это Фрэнк Нитти, используя О'Хару и Шамвея выдал Капоне федеральным властям.

Чтобы освободить для себя трон.

– Ну что ж, – заговорил он, – не буду больше отнимать у тебя время. Это была деловая неделя во всех отношениях.

– Я просто не представляю себе, – сказал я, – что будет, когда через несколько дней вернется большой босс?

Нитти снова засмеялся. Он не хохотал, как тогда, но смеялся довольно громко.

– Эл никогда не вернется в бизнес, мой мальчик.

– Могу ли я спросить, почему? Он безразлично пожал плечами.

– До нас доходили сплетни, но пока его личному врачу не позволили осмотреть его, мы не могли быть уверенными.

– Уверенными в чем?

Улыбка мгновенно исчезла с его лица.

– Мой мальчик, Эл окончательно свихнулся. Сифилис съел половину его мозга. Он просто ничего не соображает.

И он допил свое молоко.

Я поднялся. Колени у меня подгибались, но я держался прямо. Я даже мог идти.

Кампанья, поджидавший меня, сказал:

– Тебя подвезти до дома? Идет снег. У меня есть машина.

Я слышал приглушенный разговор Нитти с женщиной за входной дверью, которая только что закрылась за мной.

– Нет, спасибо, – ответил я.

В конце концов, день может закончится раньше, если Луис Кампанья или кто-то вроде него повезет меня домой по приказанию Нитти.

13

Двадцать второго ноября первые фельетоны Пеглера, разоблачающие Биоффа и Брауна, появились в сотнях национальных газет. Впервые Пеглер изменил своему игривому, довольно развязному, напыщенному стилю в пользу ровного, спокойного, прямого, журналистского изложения событий. Этим он давал понять, что относится к серии статей, касающихся профсоюзов, очень серьезно.

В первом фельетоне он сообщал, что Биофф не отбыл своего наказания за сутенерство; затем он раскрывал бандитское прошлое Брауна.

В феврале сорокового года под давлением общественного мнения, созданного фельетонами Пеглера, Биоффа привезли в Чикаго, и восьмого апреля того же года грохот двери, захлопнувшей его камеру в Исправительном доме, положил начало отбытию давно забытого шестимесячного заключения. Поговаривают, что у него был личный охранник, а в камеру каждый день доставляли по ящику свежего холодного пива. Конечно, эта роскошь больше была нужна Брауну, а не Биоффу. Время от времени за хорошее поведение его отпускали из тюрьмы. В эти дни его можно было встретить в разных местах Чикаго. Вот ведь черт: я был рад, что арест этого негодяя наконец-то, через много лет, завершился тюремным заключением для него, несмотря на холодное пиво, личного охранника и периодические отпуска.

Четвертого мая сорок первого года Пеглер получил Пулицеровскую премию за работу в области журналистики, за свои «статьи, посвященные скандалам в профессиональных союзах».

Двадцатью днями позже Биофф и его соотечественник Браун были обвинены во взяточничестве в области кинобизнеса федеральным судом по законодательству, дающемуся вымогательства. Чуть позже был обвинен и Ники (Дин) Цирцелла. Дин и Браун получили по восемь лет, Биофф – десять. Все трое отправились в тюрьму, не проронив ни слова о Нитти и о Компании.

Дин в течение нескольких месяцев скрывался от суда, пока агенты ФБР не арестовали его в закусочной, известной под названием «Шортиз плейс», в Цицеро Он был с Эстелл Карей, которая выкрасила свои волосы в черный цвет и выступала с Дином (который прикидывался рабочим) в качестве его маленькой жены-домоседки. Уверен, что этот маскарад не доставлял Эстелл ни малейшего удовольствия.

Убийство Э. Дж. О'Хары оставалось (и до сих пор остается) нераскрытым.

Я? Я занимался своим бизнесом, наблюдая за происходящим со стороны. Я никому ни словом не обмолвился, что знаю о том, что О'Хару прикончили по указанию Нитти. Эта неделя никогда не сотрется в моей памяти, тем более, что я никогда – ни в то время, ни многими годами позже, – не зарабатывал столько денег. О'Харе, Нитти, Монтгомери и Биоффу я обошелся в кругленькую сумму, достаточную для того, чтобы год платить жалованье моей секретарше; некоторые деньги даже остались на моих сыщиков. В то же время я знал, что тот риск, которому я подвергался, зарабатывая деньги подобным образом, никогда не будет компенсирован. Меня все еще могли убить за то, что я сделал, и за то, что я знал.

И все же я думал, что вся эта чепуха, касающаяся кинопрофсоюзов, ушла из моей жизни. Меня не вызывали свидетелем по делу Биоффа – Брауна и Дина, а Пеглер в своих фельетонах как мог принижал мою роль. Он, очевидно, думал, что меня это обидит, но я считал это большой любезностью. Я внял совету Нитти и больше не вмешивался в дела Компании, по крайней мере, насколько это было возможно в городе, который ему принадлежал.

Когда в феврале сорок третьего года я вернулся в Чикаго с Гуадалканала, военные впечатления значили для меня гораздо больше, чем Биофф и его компания, и у меня не было намерения вновь вмешиваться в это грязное дело. Все еще действовало «последнее предупреждение» Нитти о том, чтобы я держался подальше от его дел.

Поэтому, несмотря на усталость от войны и на амнезию, я четко помнил, что Фрэнка Нитти надо воспринимать всерьез.

А потом в мою жизнь вернулась Эстелл Карей, и все прочее вылетело у меня из головы.

Недобитая уткаЧикаго, Иллинойс 2 февраля – 20 марта 1943 года

1

Незадолго до полудня я взял такси на Юнион-стейшн. Со мной сели еще два матроса. Я устроился на заднем сиденье, держась за ручку и поглядывая на заснеженные, грязные улицы. Ну хорошо, я вернулся в Чикаго. Прошло меньше года, но мир переменился. Почти во всех окнах висели флаги вооруженных сил – на каждый за одного сына на воинской службе вешали по звезде; почти на всех флагах было по две звезды. Фургоны, запряженные лошадьми, путались между автомобилями, а таксисты, которые из-за них не могли проехать по дорогам, краснели, синели и бледнели от раздражения. На автомобилях, подобно продовольственным, были приклеены карточки потребления горючего. В основном, это были карточки "Б", или как на моем такси – "С". Мне казалось, на улицах полно привлекательных молодых женщин, и знаменитый чикагский ветер треплет подолы их юбок, выглядывающих из-под зимних пальто, открывая взорам хорошенькие ножки. Были и мужчины. Но если за каждого мужчину моложе сорока давать по монетке, то у вас бы не набралось денег даже на поездку в автобусе. Конечно, если не считать ребят в военной форме.

Что касается меня, то я был не в форме, не то что молодые ребята, с которыми мы вместе ехали в такси. К тому же я уже не был молод. Я был седым постаревшим человеком, в сером шерстяном пальто, которое я раздобыл вчера. Под пальто на мне был надет костюм, который я в прошлом году носил в Сан-Диего. Он стал мне немного велик, как будто принадлежал кому-то еще. Может, тому, кем я был раньше. Мне ужасно хотелось выкурить сигарету, но по какой-то причине я этого не делал.

Таксист подвез меня к «Дилл Пикль», где меня приветствовал грохот железной дороги. Я отчасти почувствовал себя дома. В окне детективного агентства «А-1» виднелся флаг с одной звездой. Интересно, это для меня или для Фрэнки Фортунато, который все еще был в армии? Наверное, для Фрэнки.

За спиной у меня висел рюкзак. Я обошел какого-то алкаша и стал подниматься по знакомой узенькой лестнице. Я миновал несколько людей, пожилых мужчин, молодых женщин, которые пришли на ленч. Я никого не узнал. Поднявшись на четвертый этаж, я чувствовал себя своим собственным привидением. Пройдя по знакомому коридору с деревом и матовым стеклом я остановился возле двери, на которой все еще виднелась надпись:

НАТАН ГЕЛЛЕР, ПРЕЗИДЕНТ.

Я потрогал буквы: они не пачкались.

Я повернул ручку.

Глэдис сидела за столом, на котором в изящной вазе стояла роза. Она замечательно выглядела. Ее каштановые волосы стали чуть длиннее. На ней была белая блузка – более женственная и будоражащая воображение, чем прежде. Глэдис слегка поправилась, но это шло ей – и она казалась доступнее. Глэдис широко улыбнулась мне.

– Здравствуйте, мистер Геллер! – произнесла она.

Она подошла ко мне и обняла меня. Я тоже обнял ее. Было приятно, но я почувствовал смущение.

На стене, над диваном со Всемирной выставки, было прикреплено знамя, сделанное из простыни, на котором грубыми и неуклюжими буквами было написано: «Добро пожаловать домой, босс!» Именно на этом диване Фрэнки несколько лет назад развлекался с Глэдис, когда я застал их.

– Не стоило устраивать шума, – сказал я.

– А никакого особенного шума и нет, – ответила Глэдис, пожимая плечами.

– Что, даже не будет торжественной встречи? Глэдис прищурила глаза: она не поняла. У нее явно не появилось чувство юмора.

– Только это, – сказала она, указывая на знамя, которое судя по всему, смастерила своими руками. – Да еще мы заморозили шампанское. – Так это и есть шум, – заявил я. – Ведите меня к шампанскому. – А оно уже здесь, – произнес кто-то.

Я обернулся и увидел Сапперстейна. Он выглядел изможденным. На рукаве его коричневого костюма была пришита черная ленточка. Лу стоял в дверях моего кабинета и наливал мне в огромную чашку шампанского из большой бутылки.

Я подошел, взял шампанское левой рукой, а правой пожал руку Лу. Потом я выпил шампанского и спросил:

– Как идут дела?

Он похудел, на его лице появилось больше морщин. Лу перешел с тонкой проволочной оправы на черепаховую; теперь он носил очки с бифокальными стеклами. Около ушей его волосы были тронуты сединой. Но его череп не потерял своего блеска.

– Дела идут неплохо, – произнес он. – Давайте позавтракаем в «Биньоне», и я вам все расскажу.

– Отлично. А... это?

Он осторожно поднял руку, на которой был прикреплен знак траура.

– Мой младший брат, – объяснил он. – Военный летчик. Ужасно все. Он погиб в Штатах во время учений.

– Мне очень жаль, Лу.

– Мне тоже. Черт возьми. – Он взглянул на Глэдис. – Может, присоединитесь к нам? Устроим празднование.

Глэдис уже стояла за своим столом.

– Нет. Кто-то должен стоять на страже нашей крепости.

Глэдис явно слегка распустилась за годы службы, но все равно бизнес для нее всегда был на первом месте.

– Где мне положить это? – спросил я, указывая на свой рюкзак, который лежал на диване.

– Почему бы не забросить его в соседнюю комнату? – промолвил Лу.

– На какое-то время можно, – заговорил я. – Но мне нужно найти место, где бы я мог остановиться.

Я, конечно, должен был все организовать, еще находясь в Сент-Езе, но мне было трудновато предусмотреть все.

Глэдис произнесла:

– Они звонили нам, мистер Геллер.

– Ради Бога, называйте меня Натом.

– Нат, – сказала она с усилием. – Один из ваших врачей звонил сюда несколько недель назад, и с тех пор мы подыскивали вам комнату. Но, боюсь, с отелем «Моррисон» ничего не выйдет.

– Не хватает жилья, – добавил Лу, обреченно пожимая плечами.

– Поэтому мы взяли на себя смелость переделать офис в соседней комнате, – объяснила Глэдис.

– Не было ни вас, ни Фрэнки, – произнес Лу, – и без вас мы и не пользовались этим помещением. А я работал в вашем кабинете... – он кивнул в сторону моего личного кабинета. По его лицу было видно, что он чувствовал себя неловко.

– Так и должно было быть, – успокоил я его.

– В соседней комнате мы убрали перегородки. – продолжал Лу, – и поставили туда ваш стол и некоторые личные вещи, которые вы хранили в своем кабинете. Мы даже привезли кое-какую мебель из вашей комнаты в «Моррисоне». А еще, помните, у вас была раскладушка, которую вы много лет хранили в подвале?

Я уселся на диван, положив руку на свой рюкзак.

– Не говорите мне этого.

– Мы подняли ее наверх. Она там. Вы можете занять всю комнату и жить в ней, временно, конечно, пока не найдете жилья.

– Полный круг, – произнес я.

– Что? – переспросила Глэдис.

– Ничего, – ответил я. Лу объяснил ей:

– Он жил в своем офисе, перед тем как обустроить эту контору.

– А-а, – протянула Глэдис, явно не понимая, о чем речь. Ирония была ей не по силам. Я встал.

– Спасибо вам за беспокойство.

– Если хотите, – говорил Лу, разводя руками, – я могу работать в этой комнате, и вы тоже, а спать будете в том помещении. Думаю, клиенты, которые пользуются моими услугами, не будут в обиде на эти временные перемещения...

– Не говорите больше ничего. Пусть все останется, как есть. Мне все равно потребуется некоторое время чтобы вновь войти в колею. Так что еще в течение нескольких недель считайте боссом себя.

– Так я был не прав, предположив, что вы вернетесь к работе?

– Да нет. Вы были правы, скорее всего. – Мистер Геллер, – заговорила Глэдис, нахмурив брови. Я не стал поправлять ее: «Нат» явно не входил в ее словарь. – Не обижайтесь, но вы выглядите слегка изможденным.

– Глэдис, – с упреком сказал Лу.

– Все в порядке, Лу, – вмешался я. – Она права. Я похож на черта. Но я провел около шестнадцати часов, сидя в поезде. Спать было негде, и... – вагон был грязный и переполненный; я был счастлив, что смог найти местечко, чтобы пристроить свой рюкзак и втиснуть задницу. Самое ужасное, что в вагоне, казалось, была толпа беременных женщин и молодых матерей с маленькими детьми. Женщины пытались кормить и переодевать младенцев в этих отвратительных условиях. Все эти женщины направлялись на встречу со своими мужьями, которые служили за океаном, или возвращались с таких встреч.

Лу и Глэдис смотрели на меня с жалостью, когда я замолк на полуслове, погрузившись в воспоминания о поездке по железной дороге. Это должно было случиться: я мог подобным образом терять мысль и возвращаться к ней.

– Вы можете не беспокоиться, – сказал я. – Я некоторое время буду не в себе. Не так давно я был на одном тропическом острове и меня там ранили. Мне понадобится время, чтобы привыкнуть к относительному миру и спокойствию Чикаго.

Лу вошел в мой, или пока еще его, офис и надел пальто.

– "Биньон" подойдет? – спросил он.

– Да, конечно.

Когда мы уходили, Глэдис крикнула мне:

– Если вам будут звонить, мне говорить, что вы приехали?

Я остановился у открытой двери; Лу уже вышел в коридор. Кабинет подпольного гинеколога все еще работал.

– Как они могут знать, что я вернулся? – спросил я.

– Ваш приятель Хэл Дэвис из «Ньюс» написал о вас. Точнее, он написал о вашем друге Россе, упомянув и вас. О том, как вы, два героя, возвращаетесь в Чикаго.

– Вот лидер!

– Мистер Геллер!

– Извините, Глэдис. Забудьте об этом. На службе у меня появилась дурная привычка ругаться, и я постараюсь побыстрее от нее избавиться.

– Хорошо, мистер Геллер.

– Ты хорошая девочка.

– Мистер Геллер, вы... м-м-м, вы не встречали там Фрэнки?

– Нет, Глэдис. Это большая война. Он что, на Тихом океане?

– Он тоже на Гуадалканале, вы разве не знали?

– Извините, я не знал. Он, должно быть, находился среди тех военных, которые приехали сменить нас. Он в Американской дивизии?

– Да, конечно, – ответила она. Я заметил, что лицо ее было озабоченным. Ясно, она смотрела на меня – поседевшего, высохшего, с запавшими глазами – и думала о том, как там ее муж. Дело в том, что она теперь была миссис Фортунато: они поженились как раз перед тем, как он ушел на войну. – С ним все будет в порядке, мистер Геллер?

У меня хватило ума не разубеждать ее в этом, я смог сказать:

– Солнышко мое, остров уже захвачен. С ним все должно быть в порядке. Мы с Барни сделали всю тяжелую работу: все, что ему осталось, – это навести после нас порядок.

Ей было приятно это слышать: она даже улыбнулась. Для девушки, лишенной чувства юмора, у нее была потрясающая улыбка. И отличные сиськи. Мне стало хорошо от одной мысли о том, что я все еще ценю приятные вещи.

И «Биньон» в их числе. В Сент-Езе у меня был плохой аппетит, но кусок солонины на тарелке (хоть порция и стала меньше) в знакомом ресторане с деревянными скамейками и скромными украшениями напомнил мне об удовольствии, доставляемом хорошей едой. На самом деле, я налетел на мясо так же, как на япошку, у которого отнял пулемет и им же пристрелил его. Мне кажется, Лу был несколько смущен. Он не сказал ни слова, пока мы ели.

Я вытер лицо полотняной салфеткой. Салфетка – это уже признак цивилизации. Я сказал:

– Я не ел в поезде. Там не было вагона-ресторана. А если бы я вышел на остановке, мог потерять свое место.

– Тебе не нужно ничего объяснять, Нат. Меня зовут Лу, ты помнишь? Мы в Чикаго.

Кто-то засмеялся, очевидно, я.

– Наверное, если парни так часто выпивали вместе, как мы с тобой в былые дни, они могут не чувствовать неловкости.

– Да, я так и считаю.

– Мне ужасно жаль твоего брата, – я никак не мог оторвать взора от черной ленточки на его рукаве.

– Все нормально, – произнес он.

– Нет, все это ненормально, – заявил я.

– Нет, конечно, но мне не хочется об этом говорить. Слава Богу, ты вернулся назад. Я так боялся, что не увижу тебя больше, ты, чертов сукин сын! Тебе было слишком много лет для службы в армии, так о чем ты думал?

– Не спрашивай меня об этом, – сказал я. – Я не хочу об этом говорить.

Официант принес нам по второй порции пива. Лу улыбнулся, пожав плечами.

– Я, кажется, понимаю. Ведь я старше тебя, но и сам подумывал об этом.

– Когда твоего брата мобилизовали, ты на следующий день отправился на медосмотр. Если бы ты не провалился, то сейчас был бы в армии.

Широко раскрыв глаза от удивления, он улыбнулся:

– Как ты об этом узнал?

– Я сыщик, – заявил я, отпив глоток пива. – Во всяком случае, был им. Так что же Дэвис написал обо мне в «Ньюс»?

– "Частный детектив – приятель Барни Росса". Довольно затасканно. Он упомянул и Сермака, и Диллинджера, и Нитти. И даже Пеглера. Но обо всех – в одной статье. Вчера.

– Дьявол. Я правильно понял Глэдис: она сказала, что Барни возвращается в город?

– Кажется, да. Его малярия усилилась, и перед Новым годом он уехал с Гуадалканала. Он был в Штатах...

– Я знаю, – сказал я. – Нам давали читать газеты в сумасшедшем доме. У нас отбирали только острые предметы.

– Я не хотел тебя обидеть, Нат...

– Да ничего... Просто я знаю о Барни. Я даже один раз говорил с ним по телефону. Ты знал, что Рузвельт лично наградил его медалью?

– У нас здесь тоже есть газеты, – сказал Лу, слабо улыбнувшись.

– Но он ни слова не сказал о возвращении в Чикаго – во время своего отпуска, который ему пообещали. Он сообщил мне, что собирается поехать в Голливуд к своей девушке. То есть к жене.

– Значит, – произнес Лу, – он переменил свое решение. Мне кажется, у него было какое-то дело в его коктейль-баре. Его брат Бен куда хуже управляется с делами, чем Барни.

– Вот черт! Барни был ужасным менеджером, Лу. Но он был неплохой приманкой. Ведь он – знаменитость.

Лу демонстративно пожал плечами.

– Ну, а уж теперь, когда он стал героем войны, народ валом повалит, чтобы его увидеть.

Мне это не понравилось. Не знаю толком, почему, но я почувствовал, что злюсь.

Лу спросил:

– Так ты хочешь узнать про наши дела или нет?

– Конечно, хочу. Так как идут мои дела?

– Ты не богатеешь, но и не обнищал. Дел меньше – разводиться стали реже, но для сыщиков все еще находится работа. Если бы Фрэнки был сейчас здесь, одному из нас пришлось бы бездельничать, а так – для нас двоих работы хватит.

Почему меня это не интересовало? Я попытался показать заинтересованность и спросил:

– Какой, например?

– Полдюжины пригородных банков обратились нам, чтобы мы проверили тех, кто обращается за ссудами и кредитами. Мы проводим несколько личных расследований, инспектируем кое-какую собственность и некоторые виды бизнеса. У нас полно сомнительных чеков, а четыре юриста ждут, когда мы рассмотрим их документы...

Как я ни старался слушать, я не мог. Клянусь, я старался. Но через некоторое время стал просто смотреть на него: видел его лицо, видел, как двигается его рот, но не мог заставить себя слушать.

«Это твоя работа, – говорил мой внутренний голос, – ты так много трудился, чтобы достичь чего-то, но это было раньше, поэтому слушай, запоминай», но я, черт возьми, не мог.

– Нат? – спросил он. Его тон изменился, поэтому я услышал, что он обращается ко мне. – Ты в порядке? Мне вдруг показалось, что ты где-то далеко...

– Знаю. Извини меня, – я вздохнул. Глотнул пива. – Просто положи мне на стол список дел, и я его прочту. Обещаю тебе.

– Ты – босс, – сказал он.

– Я только так называюсь. Тебе придется вести дела, пока я приду в себя. У меня была амнезия, ты это знаешь?

– Нет, – ответил он, стараясь не показать своего Удивления, – нам сказали, что это просто... усталость от войны.

– У меня все вылетело из головы, – выговорил я. – Забыл все, что мог. Мое имя. Кем я был. Не уверен, что смогу вспомнить, как это – быть детективом. Если говорить честно.

Лу слегка улыбнулся, покачав стакан с пивом. – Нат Геллер, у которого была амнезия, – в большей степени детектив, чем любой, кого я могу себе представить.

– Это, конечно, пустые слова, Лу, но я ценю их.

Он смотрел на свое пиво, а не на меня, говоря:

– Я взял на себя смелость назначить сегодня одну встречу.

– Серьезно? Я не уверен, что в состоянии встречаться с клиентами, Лу...

– Это не клиент. Это люди, с которыми ты раньше имел дело. Они не отстанут, пока ты с ними не переговоришь. Они неделями трезвонили, пытаясь что-то выяснить.

– Ах! Это генеральный обвинитель. Большое жюри.

– Да. Следователи из департамента юстиции и казначейства уже несколько недель рыскают по городу. Они в самом деле пытаются разобраться с Компанией. С них станется. Кстати, имя обвинителя – Корреа.

– Я его не знаю.

– Он из Нью-Йорка. Именно там соберется Большое жюри. Но большая часть расследований ведется здесь. Основная часть свидетелей, все те, на кого они укажут, – отсюда, поэтому Корреа устроил здесь небольшой офис. И в Иллинойсе тоже есть отделение Большого жюри. Тема та же – проникновение синдиката в профсоюзы.

– Дерьмо!

– Они страшно хотят поговорить с тобой.

– Это не может подождать?

– Кое-кто придет поговорить с тобой в контору к двум часам. Если не хочешь с ними встречаться, спрячься. Мне кажется, тебе надо некоторое время воздержаться от встреч с ними. Иначе ты не сможешь отдохнуть.

– Дерьмо!

– Корреа не придет: он сейчас в Нью-Йорке. Но явится парочка твоих старых друзей.

– Каких?

– Ну, например, твой любимый коп.

– Стендж?

– Стендж? – ухмыляясь, переспросил Лу. – Ты отстал от времени, Нат. Стендж ушел в отставку несколько месяцев назад, пока ты был на войне.

Я испытал странное чувство – чувство потери. Забавно.

– Я говорю о нашем приятеле, с которым мы вместе занимались карманниками, – произнес Лу. – Это Билл Друри.

Билл Друри. Эта задница.

– Я должен был догадаться, – сказал я. – Он всегда точил зуб против Компании. Он должен был заняться чем-то в этом духе. Но ты говорил о двух старых приятелях.

– Что?

– Ты сказал, что два моих старых приятеля хотят поговорить со мной по этому делу. Один – Друри, а кто второй?

Он улыбнулся краешком рта.

– Если бы ты был дядюшкой Сэмом и хотел бы убедить Натана Геллера дать свидетельские показания, кого бы ты послал?

– Только не его, – вымолвил я. Лу подлил мне пива.

– Верно, – сказал он, отпив пива. – Сам мистер Неприкасаемый. Элиот Несс.

2

Элиот пришел раньше на пятнадцать минут. Он вошел в большую комнату, в ту самую, где часто бывал раньше. Увидев у стены разложенную раскладушку и меня, сидевшего у видавшего виды дубового стола в моей обычной позе, Элиот улыбнулся.

– Та самая раскладушка? – спросил он.

– Да, – сказал я. – Трудности с жильем. Об этом писали во всех газетах.

Я встал из-за стола, и мне кажется, я заметил недоуменное выражение его глаз, когда он мельком оглядел меня – похудевшего, седого, с запавшими глазами. Мне стало больно, когда я увидел жалость в его глазах.

Он сам почти не изменился; лишь на висках волосы слегка поседели. Все остальное было знакомым: на довольно высокий лоб падала прядь темных волос, яркий румянец заливал его щеки. Элиот был красив шести футов росту. Ему было под сорок, но веснушки на носу делали его похожим на мальчишку.

Мы пожали друг другу руки, улыбнулись. Он перебросил свое пальто через руку, а в руке держал шляпу Его серый костюм с жилеткой и темным галстуком был отлично сшит и придавал ему внушительный вид. Я взял пальто и повесил его на вешалку около двери.

– Ты хорошо выглядишь, Нат.

– Да ты лжец, Элиот.

– Ты хорошо выглядишь, с моей точки зрения. Ты – сумасшедший сукин сын! Что мог делать взрослый человек на войне среди юнцов?

«Сукин сын» – это как раз в духе Элиота.

– Я больше не на войне, – сказал я, усаживаясь за свой стол и указывая ему на пару стульев, которые поставил напротив стола. – Что ты делаешь в Чикаго? Кто следит за твоим хозяйством?

– Если ты говоришь о Кливленде, – сказал он, положив ногу на ногу, – то я ушел в отставку.

Меня это шокировало. Должность директора службы общественной безопасности – которая включала в себя и полицию, и пожарное дело – замечательно подходила Элиоту. У него была слава, хорошее жалованье и вообще полный достаток. Я был уверен, что он, этот старый бородатый трудяга, умрет на этой работе.

– Впервые об этом слышу, – сказал я.

– Это случилось, когда тебя не было.

– Я знаю, что у тебя была эта неприятность... В марте сорок второго года Элиот попал в автокатастрофу. И его моментально и несправедливо обвинили в том, что он удрал с места аварии. А ведь он был известен как блюститель порядка, который жестко обращается с нарушителями правил дорожного движения. Элиоту тогда досталось от общественности.

– После этого случая пресса не оставляла меня в покое, – сказал он безразличным тоном. Но по выражению его лица было видно, что былая обида еще не прошла.

– Черт с ними! Ты был пай-мальчиком годы! Ты же не был виноват, правда? Чертовы газеты! Почему эти сволочи не могли просто устроить тебе встряску?

Элиот пожал плечами.

– Наверное, потому что мы с Эви пили. Мы были пьяными, Нат, клянусь, но мы выпили. А ты знаешь, у меня репутация сторонника запрещения спиртных напитков. Поэтому получилось, что я просто лицемер.

– А как вы с Эви поживаете?

Эви была его второй женой.

– Не очень-то хорошо, – признался Элиот. – Ссоримся временами. Я много путешествую.

Мне было жаль, и я сказал ему об этом. Он вновь пожал плечами.

Потом я поинтересовался:

– А что ты делаешь сейчас? Уж раз ты собираешься задавать мне вопросы по поручению Большого жюри, ты, надо думать, вернулся в лоно блюстителей порядка. Так что же это? Финансы, юстиция, или что?

– Ничего особенного, – ответил он с досадной усмешкой.

– Продолжай. Выкладывай.

– Вообще-то, – сказал Элиот, выпрямившись и стараясь выглядеть внушительно, – это хорошая и очень важная работа. Я работаю в Агентстве Федеральной безопасности. А точнее, в отделении охраны здоровья и благосостояния.

– Что это означит?

– Это значит, – сказал он, пожимая плечами, – что я – главный администратор социальной защиты.

– А это что такое?

– Мы занимаемся разрешением социальных проблем, которые неминуемо возникают, когда в обществе появляется избыток рабочей силы или когда в одном месте концентрируется большое количество военных.

– Не пойму, о чем ты говоришь.

Он сжал губы, раздражаясь, а может, смущаясь.

– Я говорю об охране здоровья и морали военных и рабочих оборонной отрасли. О чем ты еще думаешь?

– Мне кажется, ты говоришь о венерических болезнях.

Вздохнув, он рассмеялся.

– Да, именно о венерических болезнях я и говорю.

– Мне кажется, я видел некоторые твои фильмы когда был на службе.

Теперь уже он явно смутился и замахал руками.

– Это лишь небольшая часть всего, Нат. Я осуществляю надзор за деятельностью местных отделений. Мы в первую очередь стараемся помочь местным властям бороться с проституцией, особенно в районах которые находятся неподалеку от военных и морских баз или индустриальных районов. И в городах, где военные и моряки проводят свои отпуска. Вот поэтому они попросили такого старого полицейского, как я, занять руководящее место.

– Понятно.

– Ты можешь сидеть тут и ухмыляться, сколько влезет. Но венерические болезни – это большая проблема: в первой мировой воине солдаты страдали главным образом не от ранений, а от венерических болезней.

– Думаю, ты прав. Если что нужно в этом мире, так это больше убивать и меньше заниматься любовью.

Элиот слабо улыбнулся.

– Только ты можешь к этому так относиться, Нат. Я считаю, что это – важная работа.

– Не надо меня обманывать, Элиот. Я знаю, что, когда идет дождь, надо надевать галоши.

– А ты не сильно изменился.

– Ты тоже. Ты все еще с этими чертовыми неприкасаемыми.

Элиот рассмеялся, я тоже. Это было замечательное мгновение. Но когда оно пролетело, в комнате наступила тишина, довольно неприятная. За окном прогремел поезд, и напряжение спало.

– Ты знаешь, почему я здесь, – вдруг сказал он.

– Да. Я лишь не знаю, почему главного специалиста по венерическим болезням из ФБР попросили выполнить работу для обвинителя Большого жюри.

– Я все еще агент ФБР, поэтому я в городе. Вместе с ФБР мы устраиваем совместный семинар в одном из банковских зданий. Мы созвали конов из всего города и из пригородов.

Держу пари, я знаю, в каком конференц-зале они собирались, – недалеко от штаб-квартиры ФБР. Окна большой комнаты выходили на Рукери. Из этих окон такие агенты, как Пурвис и Сэм Паули, вывешивали подозреваемых за ноги, пока те не начинали говорить. По крайней мере, один подозреваемый упал вниз. Газеты подняли шум. Шумно было и на асфальте, когда он грохнулся

А теперь Элиота использовали для того, чтобы он обучал копов бороться с проститутками. Ну не чудная ли вещь – наши законники?

– Дай-ка подумать, – промолвил я. – Район сталелитейных заводов на востоке должен быть раем для проституток.

Он кивнул:

– А другая ключевая зона – пульмановский завод, к западу от того места.

А еще была пульмановская авиационная промышленность, которая существовала чуть ли не вечность. А рядом был локомотивный завод. Еще перед тем как я стал служить, ходили слухи, что там изготавливают танки.

Элиот встал и налил себе большую чашку холодной воды из крана в ванной.

– Копы в этих промышленных районах никогда не сталкивались с таким размахом проституции, как сейчас: это просто эпидемия. Мы помогаем им.

– Ты и ФБР.

– Да.

Снова усевшись, он попивал воду.

– Так значит, они попросили тебя помочь им и для этого поговорить с несговорчивым парнем по фамилии Геллер, и ты согласился – «пожалуйста», «конечно», сказал ты.

– Ты обиделся, Нат?

Я покачал головой.

– Я бы никогда не смог обидеться на тебя, Элиот. Во всяком случае, сильно. Но вот уже десять лет ты пытаешься сделать из меня примерного гражданина. Ты не хочешь бросить это занятие?

– О чем ты говоришь? Я слышал, как ты говорил правду, давал свидетельские показания. Слышал своими ушами. Видел своими глазами.

– Кого еще ты собираешься использовать?

– Но ведь ты тоже это делал! Ты сказал правду.

– Однажды. От этого я не стал святым.

– Нат, ты не на стороне Нитти. И никогда не был.

– Так и есть. Я на своей собственной стороне.

– На той, которая наиболее безопасна для тебя ты хочешь сказать.

– Или наиболее выгодна. Элиот поставил чашку на стол.

– Компания подмяла под себя все профсоюзы в этом городе. Ты можешь спокойно думать о твоем отце, о том, что он сделал для профсоюзов, и бесстрастно наблюдать за происходящим?

Я мягко указал ему:

– Элиот, ты – мой друг, но, приплетая сюда моего старика, перегибаешь палку. А если ты считаешь, что я один могу уничтожить коррупцию в профсоюзах, которая существует годы, десятилетия, то ты еще хуже этих ребят в сумасшедшем доме, с которыми я имел дело.

– Ты же знаешь, что расследование касается ИАТСЕ и взяточничества в кинобизнесе.

– И что из этого?

– Это значит, что ты помогал Пеглеру в его собственном расследовании.

– Между прочим, ты втянул меня в историю, сообщив мое имя ребятам из ФБР. Я не хотел благодарить тебя за это.

– Кажется, нет.

– Именно поэтому мне временами хочется тебе ребра пересчитать.

Элиот не обратил внимания на мои слова и продолжал гнуть свою линию:

– Ты ведь много знаешь об этом, Нат. Ты встречался со многими руководителями мафии.

– Во-первых, я ничего не знаю. Я всего лишь разговаривал с некоторыми людьми.

– Одним из которых был Фрэнк Нитти.

Черт!

Я сказал:

– Никто не сможет быть абсолютно уверен в этом.

– У федеральных агентов есть информация о том, что ты встречался с ним несколько раз в течение семи лет, включая ноябрь тридцать девятого года. В отеле «Бисмарк», кажется?

– Господи!

– Большое жюри хочет знать, о чем вы говорили во время этих встреч. Вспоминай, Нат. Вспоминай Сермака.

Я выпрямился и улыбнулся своему приятелю такой мрачной улыбкой, какой никогда не улыбался.

– А как насчет того, чтобы вспомнить Диллинджера? Как ФБР понравится, если я расскажу всем об убийстве Диллинджера? О том, как федералы помогали и подстрекали несчастных копов из Индианы арестовать, а затем, что хуже всего, застрелить не того человека? Если я расскажу все, что знаю, Гувер обгадит свои долбаные штаны!

Он деланно пожал плечами.

– Меня это не интересует. Гувера всегда переоценивают. А все, что меня интересует, – это правда.

– Элиот, пожалуйста. Ты же не наивный человек. И не притворяйся таким.

– Твои показания могут быть очень ценными. Ты – единственный человек, который не состоял в бандитской группе, часто лично встречался с Нитти. Твои показания будут правдивыми, не такими, что дали Биофф, Браун и Дин.

– Так эти три подсадные утки заговорили?

Он кивнул.

– Они молчали во время первого процесса, но когда стали известны довольно суровые приговоры и они поняли, насколько тюремная жизнь отличается от жизни в «Эль Мокамбо», их языки стали развязываться.

– В Голливуде они болтались в «Трокадеро», Элиот, но это неважно. Я не хочу вступать в игру.

Кто-то постучал в дверь, и я сказал:

– Открыто.

В комнату вошел Билл Друри.

Он не был крупным мужчиной, наверное, пяти футов девяти дюймов росту и весом около ста шестидесяти фунтов, но у него были широкие плечи, и он был очень энергичным: его физическая мощь подавляла. Друри повесил свое верблюжье пальто рядом с пальто Элиота и свой котелок тоже. На нем были надеты типичный модный костюм с черным жилетом в серую полоску,яркий красно-синий галстук и сверкающие начищенные ботинки. Билл был одет лучше всех честных полицейских, каких я когда-либо встречал.

И был одним из самых дружелюбных, если только вы не оказывались членом Компании. Он подошел к нам с широкой улыбкой, пожав руку сперва мне а затем Элиоту. Его темные волосы были зачесаны на лысеющей голове таким образом, чтобы казалось, что их больше, но на самом деле эффект был минимальным. Темные живые глаза были близко посажены по бокам выдающегося носа, под которым упрямая нижняя челюсть не могла скрыть намечающегося второго подбородка.

– Геллер, – весело сказало он, садясь рядом с Элиотом, – ты и вправду выглядишь как оживший мертвец.

– Ты, по крайней мере, честный человек, – проговорил я. – Но толстый и нарядный.

– Когда твоя жена работает, – сказал Билл, взмахнув рукой, – то почему бы и нет?

У меня не было против этого никаких доводов.

– Предполагаю, Элиот уже накачал тебя? – спросил он.

– Да, в некотором роде.

– Поскольку мы твои старые приятели, то нас попросили подготовить почву для федерального обвинителя. Они хотят, чтобы ты выступил свидетелем.

– Тогда, надо думать, они вызовут меня в суд.

– Они хотят, чтобы ты пришел по доброй воле.

– Ты не знаешь меня, лейтенант. Добровольно – это пока длится день.

– А дни все короче. Знаю, знаю. И я уже капитан.

– Серьезно? И как изменился мир с тех пор, как ты стал качаться на волнах удовольствия? Элиот повернулся к Биллу и сказал:

– У меня такое чувство, что мы навязываем Нату свою дружбу.

– Если это так, – сказал Билл мне искренне, – то я извиняюсь. Я думаю, ты знаешь, как Компания прижала все профсоюзы, а сейчас у нас наконец-то появилась возможность разделаться с мафией. Твои знания могут сыграть большую роль.

– Что-то я сомневаюсь, – проговорил я. – Мошенничество в ИАТСЕ должно быть наконец раскрыто. Мы говорим сейчас не только о мафиозном контроле над ИАТСЕ, но и над советами рабочих, в которые входит двадцать пять местных профсоюзов, двести тысяч членов – дворников, проходчиков, мойщиков машин. А кроме советов рабочих, существует еще профсоюз сантехников, служащих отелей, буфетчиков, водителей грузовиков, работников прачечных, торговцев...

– Я понял, Билл.

– Тогда помоги Большому жюри.

– Можно мне спросить кое-что? У вас обоих. Вы все время говорите о взяточничестве и мошенничестве в ИАТСЕ. Что это за взятки? Насколько я помню, существовал договор между руководителями кинобизнеса и преступным миром. С каких это пор страхование на случай забастовок называется взяточничеством?

Друри в конце концов разозлился.

– Не знаю, как это еще можно назвать. Я положил ноги на стол и откинулся на своем вертящемся кресле.

– Вот что я тебе скажу. Я буду свидетелем. Я буду надрываться, выкладывая все секреты о Нитти, которые мне известны. Я расскажу тебе и Большому жюри такие вещи, от которых волосы на твоей голове станут курчавее, чем в одном месте. Я расскажу Богу и людям все, что знаю, и получу, таким образом, гарантию на то, что я кончу на улице с пулей в голове.

Но начала разуверь меня в одном. Я хочу быть уверенным, что эти руководители кинобизнеса тоже получат обвинение – как Нитти и Компания.

Элиот замолчал, глядя в окно. Друри выпрямился на своем стуле, уверенный в своих принципах. – Я ничего об этом не знаю, – произнес он, – знаю лишь одно: это наш шанс покончить и с Нитти, и с Кампанья, и с Рикка, и со всей их братией. – На смену им в этом случае придет другая братия, и будут ли они лучше? О ком мы говорим: об Аккардо? Гианчана? Вот будет замечательно! Нитти, по крайней мере, свел кровопролитие к минимуму.

Друри покачал головой.

– Как ты можешь говорить что-то хорошее об этом чертовом сукином сыне?

– Нитти ничуть не хуже, чем все остальные ребята в его Компании, а может, черт возьми, и немного лучше. Я ведь помню Капоне, да и ты тоже, Билл.

– Нат, я в тебе разочаровываюсь.

– Я тебе уже сказал, что выступлю свидетелем. Я буду заливаться, как Нельсон Эдди, сидящий на раскаленных углях. Но я хочу на суде увидеть и Луи Б. Майера, и Джека Уорнера, и Джо Шенка, сидящих за решеткой по соседству с Нитти, Кампанья и Рикка.

– Шенк отбывал тюремное заключение.

– За неуплату налогов, и недолго.

Элиот мрачно взглянул на меня.

– Они ведь все равно могут прислать тебе повестку в суд, Нат. Ты же знаешь.

– Ты не слышал? Я устал от войны, у меня был шок, была амнезия, ты забыл? Спроси у медиков.

Элиот, глядя вниз, покачал головой. Билл был ошарашен.

– Билл, эти голливудские мерзавцы – Биофф, Браун и Дин – хотели выйти сухими из воды. А рабочие знали, что в их профсоюзе орудуют гангстеры, но считали, что те платят им какие-то дополнительные деньги, и поэтому смотрели на бандитов сквозь пальцы. Поэтому говорю вам: посадите их. Посадите всех.

Друри хотел что-то сказать, но тут зазвонил телефон. Глэдис сказала, что спрашивают Друри.

– Я оставил твой номер, – сказал он, беря трубку. – Надеюсь, ты не возражаешь.

Я отмахнулся от него.

Друри почти все время слушал, поэтому я тихо спросил Элиота:

– Нормально себя чувствуешь? Он вновь слегка улыбнулся.

– Все в порядке. Просто я рад, что ты вернулся из этого ада. Почему бы мне не угостить тебя обедом сегодня вечером?

– Действительно, почему бы не сделать этого?

Друри закашлялся.

– Иисусе Христе, – проговорил он в трубку, и мы посмотрели на него.

Потом он произнес:

– Прямо сейчас, – дал мне трубку и встал. – Почему бы тебе не пойти со мной. Геллер? – спросил

– Лицо его посерело. – Тебя может кое-что заинтересовать.

– Что?

– Увидишь подтверждение своей теории о том, как Нитти и его компания стараются избегать кровопролитий.

– О чем это ты говоришь?

– Бери пальто и пошли на Аддисон-стрит, в «Лейквью». Тебе, наверное, будет интересно увидеть, что стало с Эстелл Карей.

3

Под красным шелковым халатом виднелось ее обнаженное тело, но смотреть было уже не на что. Не осталось ничего от того, какой она была раньше.

Она лежала на плюшевом ковре под перевернутым стулом в столовой своей пяти-комнатной квартиры на третьем этаже дома номер пятьсот двенадцать на Вест-Аддисон. Многоквартирный дом для зажиточных людей находился около озера в Норт-Сайде. Она жила неплохо. Смерть все разрушила.

Ее волосы – в последний раз, когда я ее видел, она выкрасила их в рыжий цвет – были в ужасном состоянии. Их клоками отрывали, или отрезали, и эти клоки волос валялись повсюду на полу, как в парикмахерской. Лицо было узнаваемо, несмотря на порезы, шрамы и синяки, оставившие фиолетовые, черные и красные пятна на ее белой коже, несмотря на рваную рану, вторая пересекала ее левый глаз, и колотые раны на щеках, и окровавленный сломанный нос, и разбитые полные губы. Ее горло было перерезано от уха до уха – не для того, чтобы убить: ее пытали. И она пережила все это.

Нижняя часть красного шелкового халата была сожжена, как и сама Эстелл: ее ноги обуглились. Как и рука. Кто-то поджег халат – плеснул на него виски и бросил сверху горящую спичку. Наверное, это было именно так. А она потушила огонь руками, или пыталась это сделать. Ей в некотором роде повезло только нижняя часть ее тела обгорела, и даже можно было понять, что ее халат прежде был красным и шелковым. Но огонь распространился по ковру и там встретил пролитую бутылку виски, а уж затем он разбушевался. Две ближние стены от пола до потолка почернели и намокли от воды, которую на них вылили пожарные. В комнате стоял резкий запах дыма, который, впрочем, не заглушал запаха смерти, запаха паленой человеческой плоти. Не заглушал он и воспоминаний об отвратительном ветре, несшем с собой вонь гниющих трупов япошек, которые раздувались в траве кунаи, об обуглившемся развороченном танке у Матаникау... А потом я оказался в коридоре. Я стоял, прислонившись к стене. Я согнулся и старался не сблевать и не дать куску солонины из «Биньона» выскочить из моего живота.

Друри оказался рядом со мной; он положил руку мне на плечо, и ему стало стыдно за самого себя. Я стоял там и смотрел на Эстелл Карей. Я окостенел и не знаю, сколько простоял так, глядя на нее. А комната постепенно наполнялась полицейскими. Друри был смущен:

– Черт возьми. Геллер. Я не думал... Извини...

Я задыхался и не мог говорить.

– Я хотел добиться своего. А потом подвернулся этот случай, и я решил, что это подходящий повод.

– Не говори всего этого парню, который изо всех сил старается, чтобы его не вывернуло, хорошо, Билл?

– Нат. Извини. Черт! Я чувствую себя идиотом.

Я отошел от стены; кажется, я мог стоять без посторонней поддержки.

– А знаешь, Билл, ты и есть идиот. Но... кто не бывает время от времени идиотом?

– Почему бы тебе не уйти, Нат? Иди домой. Если тебя интересует, как продвигается это грустное дело, я сообщу тебе.

Я сглотнул. Отрицательно покачал головой.

– Я останусь.

– Я был такой сволочью, используя эту мертвую девушку. Но, думаю, моего извинения довольно. После того, что ты пережил на войне, у меня должно было хватить ума, чтобы...

– Да заткнись ты к дьяволу! Давай войдем внутрь.

Еще когда мы с Друри занимались карманниками, он хорошо знал, что нас с Эстелл связывают особые отношения. Поэтому с его стороны было жестоко приводить меня сюда. С другой стороны, принимая решение взять меня с собой, он не видел трупа, не знал, в каком он состоянии. Я сомневаюсь, что Друри позвал бы меня, знай он все подробности.

К тому же ему можно было найти оправдание: я был единственным человеком, который официально мог опознать тело.

Ленч остался у меня внутри, но меня трясло. Мы прошли через вестибюль в гостиную и затем вновь вошли в столовую. Было холодно: окна открыли, чтобы выветрить запах дыма, и холодный зимний воздух врывался в комнату. Элиот не пошел с нами: у него были дела в банковском здании. Друри привез меня сюда в машине без карточек потребления горючего. Пожарные, которые первыми оказались на месте происшествия, и сосед Эстелл, увидевший, как дым ползет по коридору из квартиры, и вызвавший пожарных, побывали здесь и ушли.

Пожар охватил лишь одну комнату, в которой обгорели только две стены. В квартире остались два патрульных офицера, Друри и два детектива. Друри работал в этом округе, и ему часто приходилось по работе бывать в Таун-Холл-стейшн – расположенной неподалеку городской тюрьме. Скоро сюда заявятся еще полицейские и другие специалисты – фотографы, медицинский эксперт, сыщики из города. А до тех пор у меня была неплохая возможность осмотреться, пока эти специалисты не испортят всей картины преступления.

Сквозь арочный проем без дверей я прошел в соседнюю комнату. Под ногами хрустели осколки стакана, который явно разбили, бросив о стену небольшой белой современной кухни. Слева стояли маленький кленовый столик и два кленовых стула, один из которых был отодвинут от стола и застрял в неестественном положении. Около стены стояли шкафы, раковина, еще шкафы. Шкафы в дальнем углу были залиты кровью Кровь была и в раковине.

– А вот последнее, что здесь сделали, – сказал я, – было убийством Эстелл. Посмотри-ка сюда.

Я указал на пол: там лежали хлебный нож с засохшей на нем кровью, окровавленная скалка, нож для колки льда с окровавленным острием, а среди всего этого валялась дубинка длиной десять дюймов – как будто ее обронили, когда дело было сделано. На стуле, который был отодвинут от кухонного стола, стоял утюг – им ее били, как мне показалось. Рядом с утюгом была пепельница, полная окурков. Пятна крови были на столе, стуле и снизу на полу.

– Здесь все и началось, – сказал Друри, уперев руки в бедра. Он разглядывал то, что стояло на стуле. На нем все еще было его верблюжье пальто. Он действительно был одет слишком хорошо для полицейского. Для честного полицейского.

– Не совсем так, – произнес я. – Взгляни.

Я указал на две чашки, стоящие на тумбочке. В одной из них было какао. На дне другой чашки был насыпан порошок какао: оставалось только долить в чашку горячего молока. Молоко все еще томилось на плите, стоявшей напротив.

– Все началось здесь, – объявил я.

– Почему ты решил?

– Она готовила чашку какао для одного из гостей, повернувшись лицом к тумбочке. И она уже пила какао сама. Они схватили ее, бросили на стул и стали избивать.

Друри сдвинул шляпу на затылок. Он сощурил свои темные глаза, расположенные по бокам неправдоподобного носа.

– Думаю, это не лишено смысла. Но почему ты считаешь, что гостей было двое?

– Два человека. Очевидно, это были мужчина и женщина.

– А как ты узнал это?

– Разбитая бутылка виски находится в другой комнате, а стакан виски был налит здесь и затем разбит о стену. Обрати внимание, она вытерла пятно на стене.

– Ну и?..

– Эстелл не пила. Я также думаю, что она не держала в доме спиртного для гостей, хотя могу ошибаться.

– Ты не ошибаешься, – заверил меня Друри. Его сыщики уже определили это.

– Я считаю, – продолжал я, – что бутылку виски сюда принес один из убийц вот в этом бумажном пакете.

Смятый бумажный пакет валялся в углу.

Друри взял его, расправил и заглянул в пакет.

– Здесь есть ценники. Это из соседнего винного магазина.

– На языке детективов это называется ключом к разгадке, капитан.

Он лишь улыбнулся мне, ведь мы были друзьями долгое время.

– Я склонен согласиться с тобой, что виски, скорее всего, принес мужчина. Но то, что Эстелл готовила вторую чашку какао, еще не означает, что вторым человеком была женщина. Мужчины тоже иногда пьют молоко.

– Это мужчина и женщина. Мужчина использовал тяжелое оружие – дубинку, а женщина пользовалась женскими орудиями: утюгом, кухонными принадлежностями – скалкой, ножом для колки льда, хлебным ножом.

Друри подумал, потом кивнул.

– Дальше, – продолжал я. – Эстелл не курила. А на некоторых окурках – которые есть и в столовой – остались следы губной помады. На некоторых следов нет. Это были женщина и мужчина.

Друри улыбнулся и пожал плечами.

– Мужчина и женщина, – сказал он.

Я подошел к пепельнице и встал на колени.

– Через некоторое время они проволокли ее в столовую – за волосы, скорее всего. Везде валяются клочья волос. Рыжих. Ее волос.

Он встал на колени рядом со мной.

– А ты не забыл, как работают детективы.

Я уж не стал говорить ему, что это было единственной возможностью для меня оставаться в этом склепе. Я делал над собой усилие – точно так же, как если бы пытался засунуть пасту обратно в тюбик.

Я мог смотреть на все это лишь как профессионал Я старался не думать об обгоревшем трупе, но запах гари проникал мне в нос. Я старался не вспоминать нежного розового тела девушки, которую прежде любил.

– Это были ее друзья, – сказал я, поднимаясь с колен.

Друри тоже встал.

– Друзья? Едва ли!

– Может, не очень давние. Но ведь пожарнику пришлось постучать в дверь, правда? Она была заперта на ночь, верно?

– Да, – сказал он. – Из этого мы можем сделать вывод, что она заперла ее на ночь и открыла своим знакомым.

– И чувствовала себя в безопасности, впустив эту милую парочку и заперев дверь снова, когда они вошли.

– Итак, она знала их. Согласен. Но это вовсе не значит, что они были ее друзьями.

– Нет, друзьями. Они отлично знали, что у нее в доме не водится спиртного, и принесли бутылку с собой. Эстелл пригласила их в кухню. Одному из них она стала готовить какао. Это были ее друзья.

Друри слегка улыбнулся и пожал плечами.

– Друзья, – согласился он.

– Задняя дверь тоже заперта, – заметил я.

– Да. Здесь мы встречаемся с обычной тайной запертой двери.

– Нет никакой тайны, – сказал я, отперев дверь и выглянув наружу. – Это защелкивающийся замок. Убийцы вышли через эту дверь и захлопнули ее за собой.

Друри криво улыбнулся.

– Здесь нет ничего такого, о чем бы я не мог догадаться.

– Конечно, – произнес я, умудрившись улыбнуться ему в ответ. – Но я не против того, чтобы за пару минут определить кое-что и спасти тебя от двухтрехчасовых размышлений.

– Тебе бы по радио вещать. Кантор мог бы воспользоваться помощью. Хочешь взглянуть на спальню? Может, ты избавишь меня от раздумий и о том, что мы там увидим?

Как и во всей квартире, в спальне был беспорядок: розовая поверхность матраса исколота ножом, белая французская деревенская мебель перевернута, кое-что сломано.

– Что они искали? – спросил я. – Они явно пытали ее, стараясь заставить говорить. Что она скрывала? Что она знала?

Друри пожал плечами.

– Я вовсе не уверен, что они старались заставить ее говорить. Я считаю, что они это делали для устрашения.

– Объясни мне, что ты хочешь сказать.

– Разве это не очевидно? Все дело в Большом жюри, Нат. Ники Дин раскололся последним. Сначала Биофф, затем Браун. А последним – Дин. Он начал сотрудничать с дядюшкой Сэмом совсем недавно – когда ему посулили сократить заключение.

– И ты считаешь, что убийство его девушки стало напоминанием Компании Дину, чтобы заставить его молчать?

– Да. Конечно.

– Тогда почему ее просто не убили? Почему ее пытали?

– Для пущего устрашения. Чтобы попасть Ники меж его густых бровей.

– Да, конечно, но только это не почерк Нитти.

– Про прежнего Нитти это можно было сказать. Но сейчас он находится под давлением.

– С каких пор?

– Как поется в песне – с тех пор, как ты ушел. Тут был большой скандал вокруг того, что Нитти приторговывает наркотиками в частных школах. Когда пресса раскопала это, он растерял все свои контракты, которые приносили ему немалую прибыль. А затем мэр Келли, желая сохранить лицо, позволил нам разгромить букмекерские притоны и ночные клубы, принадлежащие Нитти. Закрылся даже «Колони клаб».

– Где Эстелл работала тогда?

Друри указал на изодранную кровать.

Она, скорее всего, работала здесь. – Почему ты так решил?

– Сержант Донахью бегло осмотрел эту комнату, и у него сложилось впечатление, что все это имеет отношение к девушкам по вызову.

Он подвел меня к шкафу; один из ящиков был вынут, а его содержимое разбросано. В основном это были связки писем. Интересно, кто разбросал письма убийцы или полиция? Друри огляделся и нашел маленькую черную записную книжку, которую вытащил из-под разбросанных вещей. Он стал листать ее. Читая, он улыбался.

– Ну-ну, – сказал Друри, проводя пальцем по странице. Потом, перелистнув другую страницу, он стал водить пальцем по ней. – Очень знакомые имена. Некоторых весьма преуспевающих людей – врачей, юристов. А вот Вайман – бизнесмен в области изготовления металлоконструкций. Не так давно он был участником шумного бракоразводного процесса...

– Так она, значит, была девушкой по вызову...

– Посмотри-ка, – он продолжал перелистывать страницы. – Видишь – здесь другие имена... ее дружков – с тех пор как она стала одной из двадцати шести девушек. Все они были проститутками высокого класса.

– Так ты хочешь сказать, что она была их «мадам»?

Друри пожал плечами.

– Что-то в этом роде. Можешь думать, что она была чем-то вроде сводни. Но с какой стороны ни посмотри, она сама этим зарабатывала себе на жизнь.

Я не мог с ним спорить.

– Ну хорошо, – произнес я, – у тебя еще будет веселое времечко, когда ты будешь доказывать причастность к этому Компании.

Его лицо потемнело.

– Это почему?

– Если ее пытали не для того, чтобы она заговорила, то что это означает? Это сделали для назидания, как ты и сказал. Есть еще один вариант – ее пытали для того, чтобы увидеть ее страдания и получить от них удовольствие. Из мести.

– Да. И что?

– А то, что эта девушка по вызову умерла от пыток. Она встречалась слишком со многими важными персонами, а одним из ее мучителей, из ее убийц была женщина. Ну а теперь что скажешь с высоты своего положения?

Друри проворчал:

– Ревнивая жена.

– Ты понял. Смотри, как бы газеты не вцепились в эту версию.

– Может быть, – сказал он, бросив на меня один из своих самых эффектных официальных взглядов. – Мы последуем этим путем. Я не имею ничего против. Ты слышал, когда мы вошли, соседка снизу говорила, что она видела, как какой-то парень побежал по улице. Она сказала, что это было около половины третьего и у него в руках были меховые шубы. А в «Лейквью» за последние три месяца произошла целая серия ограблений квартир. Но мне кажется, что в этом случае убийцы взяли шубы лишь для отвода глаз, чтобы это было похоже на ограбление, а не на убийство. Как бы то ни было, я нутром чую, что здесь замешана Компания.

А я мог чуять только запах паленой плоти. Мой ленч опять взбунтовался у меня внутри. «Будь копом», – говорил мне внутренний голос.

– Кто-то что-то искал, – произнес я, стараясь смотреть на вещи глазами профессионала. – Но что именно?

Пожатие плечами.

– Может, бриллианты. Известно, что они у нее были. Это, конечно, не объясняет ее убийство: почему бы убийце, кстати, не прихватить несколько вещиц? И в то же время запутать следы для полиции.

В этом был определенный смысл. Но тут вдруг в комнату вошел сержант Донахью. Этот детектив был крупным человеком средних лет с лицом, как у бассета. В руках он держал дорогие ювелирные украшения, в том числе бриллиантовое кольцо и сверкающий бриллиантовый браслет.

– Мы нашли это в тайнике у плинтуса, – сказал Донахью, – в гостиной.

Из-за его лица, похожего на морду собаки, этой печальной на вид породы, новость прозвучала особенно невесело.

– Бриллиантам повезло, – произнес я.

– Это просто означает, что убийцы не нашли этих чертовых вещиц, – сказал Друри, пожимая плечами.

– А также, – вновь заговорил Донахью, держа драгоценности в одной руке и сунув другую в карман, – мы нашли вот это. – Он показал маленький серебряный револьвер с перламутровой рукояткой.

Друри взял пистолет.

– Не слишком-то он ей помог – спрятанный, – правда?

С этими словами Друри положил револьвер в карман.

– А в шкафу висит еще соболья шуба, – тоскливо проговорил Донахью и вышел.

– Едва ли кража мехов была мотивом для преступления – сказал я. – А если они искали не меха и не драгоценности, то что?

– Деньги, – ответил Друри.

– Это возможно, – признался я. – Но известно, что Эстелл всегда держала деньги не дома, а в банках в депозитных ящиках. Она любила жить за чужой счет и у нее редко бывали свои деньги, да еще дома.

– Говорили, – осторожно проговорил Друри, и у меня появилось такое чувство, что он ждал, пока мы останемся вдвоем, чтобы сказать мне это, – что фонд, возглавляемый Ники Дином, – что-то вроде организации по сбору налогов с членов профсоюза работников сцены, – был опустошен еще до того, как его посадили. Дин отказывался говорить об этом, но эту сумму оценивает примерно в миллион долларов.

Тот самый позорный двухпроцентный налог, о котором говорил мне Монтгомери.

– Господи, – продолжил я сценарий, – надо думать, сплетничают и о том, что эти деньги были доверены Эстелл – самим Ники и для него же – до тех пор, пока он не выйдет из тюрьмы.

Друри кивнул.

– Тогда это мог быть кто угодно, Билл. Любой, кто знал Эстелл и знал об этом миллионе. Ее пытали, а она молчала. Она держалась за эти деньги до последнего. Это похоже на нее, на эту маленькую жадную сучку. Черт бы ее побрал.

– Нат, извини меня, что я втянул тебя в это...

– Заткнись. Перестань говорить об этом.

– Можно тебя спросить кое о чем?

– Спрашивай.

– Предположим, я докажу, что Нитти имел к этому отношение. Не обязательно в суде, потому что лишь Бог знает, возможно ли это. Ты знаешь о документе который касается раскрытия убийств. Предположим, для того чтобы ты был удовлетворен, я докажу, что это сделал Нитти. Ты расскажешь то, что знаешь, в качестве свидетеля, если тебя вызовет Большое жюри?

Я все еще чувствовал запах паленого тела. Поэтому я сказал:

– Да.

Друри улыбнулся и пожал мне руку. У меня не было ни тени его энтузиазма. Я чувствовал слабость. «Будь копом», – опять сказал мне внутренний голос.

– А что в этих письмах? – услышал я собственный голос. Теперь я говорил уже автоматически.

Он подошел к шкафу и наклонился к связанным письмам. Один из свертков был развязан: Друри уже прочитал одно письмо. Потом он вытащил другое и бегло прочел его.

– Это от военнослужащего. Любовные письма. Это ответ на ее письмо, значит, они переписывались. Тут пылкие объяснения. «Если бы я только мог тебя увидеть и держать в своих объятиях». Ха! А вот в этом он писал: «Будь проклято твое жестокое сердце». Ты же не думаешь, что она встречалась с другими в это время. Бог все простит. Ни на одном из писем нет подписи – лишь инициалы – А. Д.[95] С Рождества Христова? Ха! Во всяком случае, тут есть адрес в Сан-Диего, откуда письма пересылают за океан. Что ж, скоро мы его вычислим. Ха, здесь есть и фотография!

Друри протянул ее мне – снимок молодого морского пехотинца в голубой форме.

– Нат, в чем дело? Ты бледен, как привидение.

– Ни в чем. Кажется, мне пора уйти отсюда, вот и все.

Я не стал говорить ему, что лицо на фотографии было мне знакомо. В последний раз я его видел в окопе на Гуадалканале.

Это был д'Анджело.

4

Грациозная, как балерина, она плыла по полу танцевальной площадки, которая была ее сценой и принадлежала только ей. В каждой руке она держала по огромному вееру из страусиных перьев; она прикрывалась то одним, то другим, на мгновение показывая свое тело, а перья колыхались, шевелились и опускались вниз до носков ее бальных туфелек на высоких каблуках. Светлые кудри обрамляли ее ангельское лицо. В ее улыбке не было ничего дьявольского, но вид ее обнаженного тела приковывал взгляды мужчин, а женщин превращал в ревнивых бабенок.

Музыка, как обычно, была классической – «Лунная соната». Это была ее тема, исполняемая большим оркестром Пичела и Бланка. Мужчины из оркестра в белых пиджаках сидели за ней на ступеньках, наслаждаясь недоступным для остальных взоров зрелищем. Свет был голубоватым и приглушенным. С того места, где мы сидели с Элиотом, – на первых рядах в заведении Ринеллы, на Монро и Вабаш, в «самом сердце» Лупа, – она не казалась ни днем старше, чем когда я увидел ее на Всемирной выставке десять лет назад. Тогда она прыгала с «пузырем» – большим шаром, который она теперь сменила на страусиные перья. Шел уже второй год выставки, и требовалось новое приспособление. Даже прекрасной обнаженной женщине приходилось мириться с тем, что времена меняются. Не меняется лишь Салли. Она была вечно прекрасной. Судьба была добра к ней – не то что к Эстелл Карей. Судьба и приглушенное освещение.

А сейчас ее представление подходило к высшей точке. Этого момента ждали все. Без стыда Салли подняла веера из страусиных перьев вверх, и они колыхались над ней, а она стояла, как статуя крылатой победы – гордая, улыбающаяся. Она приподняла одну ногу, слегка согнув колено, скрывая один уголок. Это потайное местечко она показывала мне раньше. Но это было очень давно. У нее была царская улыбка: она откинула голову, гордая своей красотой, своим телом, своим талантом. Зал взорвался аплодисментами.

Свет погас, но аплодисменты не утихали, и когда свет зажегся вновь, Салли уже не было, и никакие бурные овации не могли заставить ее вернуться. Уж если она подняла веера вверх и показала все, что можно, то продолжения никогда не бывало. А если кто жаждал еще раз увидеть ее прекрасное тело, то мог пойти этим вечером еще на два представления. А это было финальное шоу, и когда оркестр заиграл танцевальную музыку – «Грустную серенаду», – мы с Элиотом принялись за третью порцию выпивки после обеда. Мы пили пиво. Поскольку в прошлом Элиот боролся за запрещение продажи спиртных напитков, он вполне мог бы отказаться от пива. Но он бы предпочел виски, а я – ром. Шла война.

– А она в самом деле сводит всех с ума, – сказал Элиот, держа в руках кружку с пивом.

– Как обычно, – ответил я.

– С какого времени она выступает в Чикаго?

– В последний раз, насколько мне известно, году в сорок первом. Хотя она могла выступать здесь, пока меня не было.

– Скорее всего, она не выступала, – произнес он, прихлебнув пива. – В афише было написано «Триумфальное возвращение», значит, прошло какое-то время. Как будто она может выступать в Чикаго, когда захочет.

– Салли могла бы, если бы захотела выступать в кабаре. Но она выступает лишь в ночных клубах и других... какое слово она обычно использует?.. тусовках.

– Ха! Послушай, а насколько хорошо ты ее знаешь?

– Не очень-то хорошо. Я несколько лет не разговаривал с ней.

– Но раньше ты хорошо ее знал?

– Раньше я хорошо знал многих женщин. А некоторых и по нескольку раз.

Элиот улыбнулся.

– Ты всегда себя жалеешь, когда выпьешь.

Улыбнулся и я.

– Отвяжись.

Молодая женщина за соседним столиком пролила вино; ее пожилой кавалер уставился на меня. Они оба были в вечерней одежде. Оба должны были бы меньше удивиться, увидев, что мы подкупили распорядителя, чтобы он усадил нас в первый ряд на стриптиз-шоу. Элиот сказал:

– Тебе так и придется смотреть на этот рот.

– И что, думаешь, ничего не выйдет? – Я отпил пива. – Да, я знаю. Я еще не готов к жизни в реальном мире. Ты бы мог сделать мне любезность?

– Попытаюсь.

– Я бы хотел узнать об одном моем приятеле по военной службе.

Он пожал плечами.

– Не должно возникнуть проблем. Думаю, это в моей компетенции: ведь каждый день приходится работать с военными.

– Ты хочешь сказать, что связан с ними, поскольку занимаешься здоровьем и моральным обликом наших вооруженных сил?

– Моральным состоянием. Да, у меня хорошие связи.

– Тебе надо было показать несколько твоих фильмов Капоне.

Элиот ухмыльнулся.

– И Эл, и я боремся с сифилисом – каждый по-своему.

Молодая женщина вновь пролила свое вино. Я помахал рукой и улыбнулся, а ее кавалер посмотрел на меня.

– Конечно, – сказал Элиот, – если твой приятель все еще служит за океаном, будет трудновато найти его.

– Он уже должен быть в США. Он был очень тяжело ранен. Это один из ребят, которые были со мной и Барни в воронке от снаряда.

Он сощурил глаза.

– Ах, так ты хочешь сказать, что он попал в госпиталь в Штатах?

– Да. Его уже могли выписать. Это с такими ранениями, как у меня, держат долго в больнице.

– Как его зовут?

– Д'Анджело. Он из компании "Б", Второго батальона. Восьмого полка, Второй морской пехотной дивизии.

– Минутку-минутку, – он полез во внутренний карман, вытащил оттуда маленькую записную книжку и ручку и попросил меня повторить информацию о моем приятеле.

– Его имя?

– Кажется, Антоний.

– Кажется или точно?

– Мы не часто называли друг друга первыми именами.

Он отложил книжку и ручку и сухо улыбнулся.

– Сегодня же утром займусь этим в первую очередь.

– Спасибо. Я буду в своей конторе.

– Похоже, ты торопишься.

– Так и есть. Его буду разыскивать не только я, поэтому я хочу быть первым.

Элиот на минуту задумался, а затем вновь улыбнулся и произнес:

– Это твое дело. Ты попросил оказать тебе любезность, и я это делаю и не задаю вопросов. Я не жду объяснений.

– Знаю. Но я могу дать тебе одно.

Элиот засмеялся и допил свое пиво. Затем он помахал официантке – сладкой, как леденец, в своей обтягивающей черно-белой кружевной одежде. Она подошла и принесла новую бутылку: фабричная марка «Манхэттен» – производство, подчиненное Капоне. Я все еще допивал предыдущую бутылку нектара Нитти.

– Судя по всему, что я слышал этим утром, все было сделано с большой жестокостью, – сказал он, переливая содержимое бутылки себе в стакан. Он имел в виду Эстелл.

– Достаточно жестоко. Есть еще одна вещь, о которой я хочу тебя попросить.

– Какая?

– Держи меня в курсе всех событий, Элиот. Теперь, когда Эстелл мертва, эти сволочи попробуют убрать с дороги еще кого-нибудь.

Молодая женщина встала и уронила свою салфетку, а ее кавалер бросился за ней.

– Ты хочешь сказать, – переспросил Элиот, – что тебя интересует, как на это прореагирует Ники Дин и не скажется ли это на его желании давать свидетельски показания.

– Именно так, дорогой Ватсон. И я предчувствую что он и рта не раскроет.

– Так ты согласен с Друри, что убийство – дело рук мафии, или нет?

– Значит, Друри сообщил тебе свою точку зрения?

Элиот кивнул. Я сказал:

– Может быть, и так. Но это совершенно определенно не в стиле Нитти.

Он вновь кивнул.

– Я склонен с тобой согласиться. С другой стороны, миллион долларов – большая сумма.

– Значит, ты знаешь об этом? О налоговом фонде профсоюза.

– Да. Но это по старой прикидке. Я слышал о двух миллионах, но чаще говорят о пяти.

– А ты как думаешь?

Он приподнял и опустил брови.

– Убийство и пытки – это не в стиле Нитти. Эстелл Карей была достаточно известной персоной в этом городе, чтобы об ее убийстве затрубили все газеты. Зная это, Нитти скорее устроил бы ей аварию или уничтожил бы ее где-нибудь за городом. Эстелл встречалась с Эдди Мак-Графом, к слову сказать.

– Я не знал этого. А кто, черт побери, такой Эдди Мак-Граф?

– Малый из Нью-Йорка. Вращался в высших кругах – на уровне Джо Адониса и Фрэнка Кастелло. Она подцепила его в Майами-Бич.

– Иными словами, если бы Нитти захотел прикончить ее, он мог бы пригласить какой-нибудь иногородний талант и обвинить в убийстве человека из Нью-Йорка.

– Правильно. Он так уже поступал.

– О'Хара, – сказал я. – Томми Мэлой.

– Конечно. И другие. Итак, я согласен, что дело сделано руками местного специалиста по пыткам, и это непохоже на Нитти. Но ходят слухи, Нат, что Нитти все хуже.

– Хуже? В каком смысле? Он пожал плечами.

– Он деградирует морально. Физически. Поговаривают, что сейчас Рикка стал уже сильнее Нитти. Или скоро станет. Ты сам упомянул Аккардо и Гианчана, значит, ты это замечал еще до своего отъезда из города в прошлом году.

Я отрицательно покачал головой. – Я не верю этому. Нитти хуже? Нет. Никогда.

– Он не божество, Нат. И не Сатана. Это хитрое, умное, аморальное человеческое существо. Но он – человек. Его жена Анна умерла полтора года назад.

– Я читал об этом в газетах...

Элиот развел руками.

– Нитти был предан ей. Говорят, семья для него – это все.

Я вспомнил, как он показывал мне фотографию маленького мальчика.

– У него были финансовые затруднения, – продолжал Элиот. – Он чувствует, что Большое жюри наступает ему на пятки, и что за ним вновь следят сборщики налогов. Он лежал в больнице по поводу язвы и болей в спине. Для него все кончается.

– И ты считаешь, что поэтому он не забыл об Эстелл Карей?

– Возможно. Эти деньги, которые она, вероятно, спрятала для Дина... Наверное, Нитти приказал убийцам найти их во что бы то ни стало и использовать для этого любые средства. Миллион баксов, Нат! А может, и два. Конечно, все могло произойти.

– Я так не думаю.

– Ты не хочешь так думать.

– Не будь глупцом.

– Я не глупец. Но я считаю, что ты... Нат, ты в некотором роде заступаешься за этого парня. Он тебе нравится.

– Вздор!

– Ты просто не помнишь того времени, когда это был не его город. Ты просто не можешь принять перемен.

– Я не знал, что у меня был выбор. Я хотел сегодня купить пару туфель, и мне сказали, что мне нужна продовольственная карточка. Я сказал им, что сражался на Гуадалканале, чтобы они могли жить по-прежнему, а они предложили мне уйти оттуда и попросить продовольственную книжку.

Элиот рассмеялся.

– Бьюсь об заклад, ты нормально это воспринял.

– Как это ни смешно, да. Сначала я разозлился, стал кричать, они орали мне в ответ, а потом я почувствовал, что больше не могу. Я вышел на улицу.

– Наверное, ты еще не пришел в себя от ужасного зрелища в квартире Карей.

– Отчасти. Но я не могу ничего делать здесь.

Элиот прищурил глаза.

– Где здесь?

– Здесь. В этом мире. Знаешь, возвращаясь сюда, я не думал, что все будет по-прежнему.

– И поэтому ты решил, что тебя обманули.

– Не совсем, но существенно. В этом вся беда. Я вернулся и столкнулся с теми же самыми обыденными проблемами, что и раньше: с моей работой, кредитными чеками, страховками, слежкой за неверными супругами для развода. Дьявол, неужели именно ради этого мы там сражались?

– Может быть. Может, именно ради этого.

– А эти убийства! Компания или кто там еще по-прежнему совершают их. Я хочу сказать, что мы тут боремся за демократию, а другие люди поливают кого-то виски, поджигают человека, убивают его и...

Элиот взял мою руку и сжал ее. Она тряслась – моя рука.

– Нат.

– Я... Извини.

– Вот, возьми, – сказал он и дал мне носовой платок.

Все ясно – я плакал. Я вытер лицо платком.

– Черт, извини, Элиот.

А потом возле меня оказался старший официант, и я решил, что меня выгоняют из ресторана. Я ошибся.

– Мисс Рэнд хотела бы увидеть вас за кулисами, – произнес он. Вежливо. Хоть и с некоторым отвращением.

Я спросил его, как попасть туда, и он указал мне на дверь справа от оркестра.

– Элиот, пойдем со мной, – попросил я.

– Нет. Это будет частная встреча.

– Я не готов. Пойдем со мной.

Он неохотно поднялся, и мы прошли с ним по краю площадки для танцев. Пары танцующих – в основном были молодые женщины и пожилые мужчины – прижимались друг к другу под звуки мелодии «Осторожно. Это мое сердце». Мы поднялись на несколько ступенек и в коридоре увидели дверь с золотой звездой – не такой, как на военном флаге. Я постучал.

Салли открыла дверь и улыбнулась мне. Она постарела, но не слишком. Ее голубые глаза, самые голубые, какие только можно себе представить, казались удивленными – отчасти из-за длинных наклеенных ресниц, а отчасти благодаря Богу. На ней был шелковый голубой халат, который слегка приоткрывал напудренную грудь. Не было сомнения, что под халатом ничего не было, как и у Эстелл, хотя Салли и была в лучшем состоянии, чем Эстелл, когда я ее увидел в последний раз.

Но потом она заметила Элиота, и ее глаза не смогли скрыть ее разочарования тем, что я был не один. Но Салли продолжала улыбаться – довольно искренне – и пожала Элиоту руку даже до того, как я представил ее. Она проговорила:

– Элиот Несс, очень рада. Я знала, что вы с Натом были друзьями, но у меня до сегодняшнего дня не было возможности увидеть вас.

Она потуже затянула поясок халата и жестом пригласила нас войти. Это была маленькая аккуратная гримерная с большим освещенным зеркалом, несколькими стульями и складной ширмой.

– А где же вы храните ваши перья? – спросил Элиот с приветливой короткой улыбкой. Между прочим, он всегда умел обходиться с женщинами. Только не с женой.

– Но это мужская гримерная, поэтому я не держу их здесь, – сказала она, в свою очередь очаровательно улыбаясь. – Таковы правила профсоюза.

– Нат знает все о профсоюзе работников сцены.

Салли не оценила шутки.

– В самом деле? – спросила она меня несколько смущенно.

– Кроме шуток, – заметил я. – Ты была чудес, ной сегодня.

– Спасибо, – ответила Салли. Ее улыбка все еще была вежливой, но я почувствовал, как между нами возникает отчуждение.

– Тебе следовало это сказать своей девушке. Я пожал плечами.

– Секундочку. Это Элиот пригласил меня сюда поужинать.

– Я заметил, – вмешался Элиот, спасая меня, что вы выступаете в городе. А я знал, что вы – старые друзья, поэтому и затащил его сюда. Он, м-м-м... вернулся лишь этим утром.

Салли подошла ко мне и внимательно взглянула на меня. Дотронулась до моего лица.

– Я вижу. Дорогой. Бедный, бедный ты мой.

Она говорила это без сарказма. Я сглотнул.

– Пожалуйста, Салли. Я... пожалуйста.

Она повернулась к Элиоту и сказала:

– Можно мы на минутку останемся вдвоем. Я не хочу казаться грубой, мистер Несс.

– Элиот, – поправил ее мой приятель. – И не будьте глупышкой, – договорил он и вышел.

– Ты все еще сходишь по мне с ума, – заявила она.

– Что-то я не помню, чтобы я сходил с ума.

– А ты помнишь, что не отвечал на мои телефонные звонки те два раза, что я была в городе?

– Это же было несколько лет назад.

– Я не видела тебя с... когда это было?

– В сороковом.

– В ноябре тридцать девятого, – сказала она. – В тот вечерня проникла в твой номер. Этот гангстер... Литл Нью-Йорк... он явился, и ты встретил его с пистолетом. Ты помнишь это?

– Конечно, – ответил я.

– А ты помнишь, какая потом была чудная ночь? Я не мог на нее смотреть. Ее голубые глаза были слишком голубыми, чтобы смотреть в них.

– Это была замечательная ночь, Салли.

– Я бы хотела, чтобы ты называл меня Элен.

– Назад возврата нет.

– Что ты хочешь этим сказать? – Это было слишком давно. Назад возврата нет. – Нат, я знаю, что мне не следовало просто оставлять тебе записку. Мне надо было дождаться тебя или позвонить на следующий день, но это было неудачное для меня время: я обанкротилась, работала, как мул, чтобы вновь чего-то добиться, и моя личная жизнь...

– Это все не то. – А что же тогда?

– Возврата нет, – сказал я. – Извини меня.

Я открыл дверь. Элиот стоял в коридоре, прислонившись к стене.

– Нам лучше уйти, – произнес я.

– Как хочешь, – ответил Элиот.

– Салли, ты отлично выглядишь, – сказал я, стоя к ней спиной. – Было замечательно снова тебя увидеть.

Я вернулся к нашему столику. Элиот пришел следом за мной – через несколько минут.

Где ты был? – спросил я, и это прозвучало довольно грубо. Я не хотел этого, но уж так получилось.

– Я говорил с чудесной женщиной, – ответил он, злясь на меня, но стараясь сдерживаться. – Она много думает о тебе, и тебе следовало бы обойтись с ней получше.

– Так о чем вы говорили?

Элиот сухо ответил:

– Она беспокоится о тебе. Не знаю, почему. Но она задала мне несколько вопросов, и я на них ответил. Послушай, твое нынешнее гражданское состояние – это что, военная тайна?

– Черт! – воскликнул я. – Моя жизнь – открытая книга.

Я встал и вышел. Стоя на углу, я слушал грохот железной дороги. Чувствовался запах озера.

Элиот присоединился ко мне, уплатив по счету. Он был грустным, но не злым. Я чувствовал себя дураком.

Извини, – сказал я.

– Забудь об этом. Хочешь еще где-нибудь выпить пива?

– Нет.

– Может, подвезти тебя куда-нибудь? У меня есть машина, в гараже отеля. Правда,она, в основном стоит: у меня карточка "Е".

Я коротко рассмеялся.

– У тебя и у каждого политика в этом городе. Держу пари.

– Для парня, который только что приехал из-за океана, – сказал Элиот, – ты все схватываешь на лету.

– Но я же не первый раз в Чикаго.

– Нет? Тогда, может, ты придумаешь, где бы мы могли выпить еще пива. Что скажешь?

В конце концов я сказал «да», и мы отправились в коктейль-бар Барни. Брат Барни Бен обнял меня, хотя мы никогда не были с ним друзьями. Но я был последнее время рядом с его братом, поэтому, в некоторой степени, заменил ему его. Он только сегодня говорил с Барни, который звонил ему из Голливуда. Барни должен скоро вернуться, но Бен не знал точно, когда именно.

Бар закрывался к часу ночи – еще одна дань военному времени, – но как сказал один мудрец: «Если ты не успел напиться к часу ночи, значит, ты не пробовал это сделать». Мы с Элиотом вышли на улицу; он отправился в свой отель «Ла Саль», а я пошел к себе домой.

На самом деле я не был пьян. Я выпил всего лишь шесть или семь бутылок пива за весь вечер. Но вы поймете, что я выпил достаточно, чтобы почувствовать усталость. Вы поймете, что у меня был довольно длинный день и довольно дерьмовый, чтобы я не захотел спать.

Но вместо этого я уселся за свой стол в одном нижнем белье при свете неоновых ламп, который проникал в мое окно. Я уткнулся в сложенные руки, как ребенок, который засыпает за столом, но я не спал. Я сидел и смотрел на свою сложенную раскладушку, на свежие простыни и одеяла, которые поджидали меня. Я спал на этой кровати столько раз, столько лет назад! Дженни. Луиза.

Я нагнулся под стол, поискал и нащупал ключ, который прибил там давным-давно. Я вытащил его и сунул в нижний ящик. Там, ожидая меня, лежала бутылка рома и мой девятимиллиметровый пистолет. Они были перевязаны ремнём от кобуры. Я развязал их, оставил пистолет в кобуре на столе и отхлебнул рома, как будто в бутылке была шипучка.

Но я все равно не мог уснуть. Я даже не мог думать о сне.

Кто убил тебя, Эстелл?

Д'Анджело, ты тоже вернулся? И тоже, как и я, ведешь свою войну у себя дома? Была ли Эстелл в списке погибших?

Монок, кто убил тебя, дружище? Вокруг летят пули, Монок стонет, Барни кидает гранаты; Д'Анджело, ты где?

Кто-то застонал.

Я.

Я выпрямился.

Я заснул. На одно мгновение. Я весь взмок, как от лихорадки. Неоновые лампочки мигали перед глазами. Я выпрямился, меня зазнобило, и я подумал о том, смогу ли еще когда-нибудь уснуть и опять не вернуться мыслями в этот окоп. Я думал, смогу ли спокойно спать до того, когда узнаю, кто все-таки убил Монока.

И Эстелл. В моем сознании они оказались связанными вместе. Не их смерти, а их убийства. И связывал их Д'Анджело.

Кто-то постучал в дверь.

Я взглянул на часы: был третий час.

Я вытащил свой пистолет из кобуры.

Подойдя к двери, открыл ее и направил пистолет в человека, который там стоял.

Маленький человек, от которого пахло пудрой, одетый в костюм мужского фасона с большими плечами. Только это был не мужчина. Там стояла Салли, прижимая свою сумочку, как фиговый листок. Ее светлые кудри в беспорядке обрамляли ее лицо. Она была как ангел. А я стоял перед ней в нижнем белье, держа в руке пистолет. Она улыбнулась мне приветливо и грустно сказала:

– Пожалуйста, не стреляй.

Я уронил пистолет на пол, обнял ее и прижал к себе. Прижал к себе.

– Элен, – прошептал я. – Элен.

5

На следующее утро шел снег, а неистовый ветер с озера гнал и кружил снежинки, делая обычный снегопад похожим на бурю. Я засунул руки поглубже в карманы, натянул шляпу. Я опустил голову вниз, и снежинки, похожие на осколки стекла, царапали лицо, пока я брел по улицам от железной дороги до помещения для гражданской панихиды, где должно было состояться прощание с Эстелл.

Маленькая кладбищенская часовня была расположена в рабочей части делового района Лейквью. Пришло совсем немного народу. Я сжал руку плачущей матери Эстелл и обменялся рукопожатием со смущающимся отчимом девушки. Я прежде не видел их, но мать Эстелл помнила мое имя еще с того времени, когда Эстелл была девушкой, работавшей за прилавком в «Рикетте». В худом лице матери Эстелл угадывалась дерзкая красота девушки; у нее были такие же зеленые глаза, только мать Эстелл носила очки в тонкой оправе, и в ее глазах не было выражения алчности. Я пожал руку привлекательной брюнетке в меховой накидке – кузине Эстелл. Ставлю пять против десяти, что она тоже была одной из двадцати шести девушек.

Вчерашние вечерние газеты и сегодняшние утренние были полны россказнями многочисленных поклонников о «королеве клуба», но ни один из этих поклонников так и не появился. Маленькая неприметная часовня заполнилась лишь на треть, и единственными мужчинами там оказались отчим Эстелл, распорядитель, босс Друри – шеф детективов Салливан – и я. Священника не было. Ее мать попыталась что-то сделать, но безуспешно: Эстелл хоронили в неосвященной земле. Явились полдюжины роскошных девиц в модных траурных платьях. Это были вечерние пташки, чья красота несколько меркла при дневном свете. Они плакали в платочки, или пытались припомнить, каково это – плакать. Те из них, которые все-таки выжали из себя слезы, жалели, мне кажется, себя, зная, что только благодаря Богу...

Гроб из серого металла был, разумеется, закрыт. Ни один специалист не смог бы восстановить лицо. На гробе лежал простой букет орхидей. На карточке было написано: «Хорошему другу». Карточка не была подписана, и я решил, что это, без сомнения, работа Дина. Какой же он сентиментальный, этот Ники.

Я стоял, смотрел на гроб и пытался представить, она там лежит. Эта хорошенькая, жадная, маленькая женщина. Но я не мог. Слез не было, хотя мне хотелось плакать... Ну ладно, я плакал прошлой ночью. Этого было достаточно. Пока, малышка.

Распорядитель запер дверь часовни, чтобы преградить путь непогоде, но снег уже сделал свое дело. Отчим Эстелл подошел к небольшому возвышению и пробормотал несколько слов, которых, впрочем, почти не было слышно из-за сдавленных рыданий матери.

Но вот пришло время переносить гроб на катафалк, и оказалось, что нести его некому. Распорядитель обратился ко мне и шефу Салливану, но нужно было шесть человек. С помощью зевак, которые мерзли на улице, – многие из них были профессиональными зеваками, проще говоря, репортерами, – мы перенесли Эстелл в катафалк, который, к слову сказать, имел карточку "С", что было обычным делом для автомобилей, занимающихся перевозками. Членам семьи помощница распорядителя помогла сесть в лимузин. Четыре автомобиля да катафалк – вот и вся траурная процессия. Через дорогу стоял черный лимузин с запотевшими стеклами и работающим мотором, однако он не присоединился к остальным машинам, когда они покинули кладбище Сент-Джозеф и скрылись в снегопаде. Но я не поехал с ними. Я стоял на дороге, а колючий снег царапал мое лицо.

Одним из репортеров, помогавших нести гроб, был мой старый знакомый, Хэл Дэвис из «Ньюс». Его голова казалась слишком крупной для его тела, а яс-ные глаза на мальчишеском лице – ему было к пятидесяти, но выглядел он на тридцать пять – еще больше засветились, когда он узнал меня.

– Ба, да это Геллер. Я, кажется, шел следом за вами. Надо же, у нее было столько мужчин, а пришлось просить посторонних, чтобы нести ее.

Я толкнул его.

Он повалился на снег, точнее, его задница повалилась, подняв снежную пыль. Но он не ударился. Он взглянул на меня; его честь пострадала больше всего Из уголка его рта слегка сочилась кровь.

– За что?

– Из принципа. Ты бы мог привыкнуть к этому за долгие годы.

– Черт тебя возьми! Помоги мне встать.

Я помог.

Он отряхнулся от снега, причем сначала отряхнул пальто. Остальные репортеры, которые расходились с кладбища, посмеивались над неудачей Дэвиса. Он стряхнул свою шляпу.

– Уж я напишу о тебе как-нибудь.

Я еще раз толкнул его.

Хэл поднял голову и обтер лицо.

– Тебе не понравилась моя идея, да? Я еще раз помог ему.

– Не говори больше ничего, ладно? Я могу ударить тебя.

– Я попаду в яблочко, вытащив на свет историю твоей любви с Эстелл. Не делай этого! Я за все отвечу, Геллер, за все!

– Убирайся, Дэвис.

– Дьявол! Война изменила тебя. Что произошло с твоим чувством юмора? Я привык к тому, что на тебя можно положиться. Еще до того как ввели эти чертовы карточки.

– Уходи.

Хэл посмотрел на меня так, будто я был каким-то неведомым зверем, покачал головой, сунул руки в карманы пальто и пошел к своей машине. У него, конечно, тоже была карточка "С". Наверное, для перевозки лошадиного навоза, подумал я.

Я перешел улицу и направился к железнодорожной станции. Но в это время дверь припаркованного лимузина приоткрылась, вышел шофер в форменной одежде и произнес:

– Мистер Геллер, вы извините?

Я ни разу не слышал, чтобы слово «извините» говорили в вопросительном смысле. Это прозвучало так, что я остановился и вернулся назад, несмотря на холод и снег.

Шофер был бледным человеком около сорока пяти.

У него был красный, знакомый с бутылкой нос – ужасно, что такой человек был шофером.

Он произнес:

– Мистер Вайман хотел бы поговорить с вами.

– Кто? Ах да. Конечно.

Шофер открыл заднюю дверь, и я сел в машину. Я увидел человека среднего роста, но могучего сложения лет пятидесяти пяти, в сером костюме и темном галстуке. Его аккуратно сложенное пальто лежало на соседнем сиденье. Он хмуро смотрел перед собой; на его лице были видны следы былой красоты.

Это был Эрл Вайман, человек, который всего добивался сам, прошел путь от рабочего-строителя до президента компании по изготовлению металлических конструкций с офисом на фешенебельной Мичиган-авеню. Два года назад он со скандалом развелся со своей женой, которая говорила, что в деле замешана Эстелл Карей.

Я сел, а Вайман, не глядя на меня, заговорил:

– Может, вас подвезти до железнодорожной станции?

– Конечно. Погода отвратительная, даже для короткой прогулки.

Он постучал по стеклу, которое отгораживало нас от водителя, и машина тронулась. Мы рванули к станции на большой скорости.

Вайман, все еще не глядя на меня, сказал:

– Я займу у вас всего несколько минут, если вы позволите. Я хочу потолковать с вами, мистер Геллер.

Я расстегнул пальто: было жарко. В машине работала печка.

– Откуда вы меня знаете? Он улыбнулся.

– Я бы мог сказать, что из газет. Ваше имя попадало туда. В последний раз, кажется, на днях. Да, вчера и сегодня утром. Но ваше участие в войне на Гуадалканале внушает... уважение. Вы, должно быть, храбрый молодой человек.

– Я не такой уж храбрый, а молодость, как известно, проходит быстро.

Он взглянул на меня. Его серые глаза покраснели. – Мудрое замечание, мистер Геллер.

– Не совсем. Скорее, банальное. Эстелл рассказывала вам обо мне. Вот откуда вы меня знаете. Вайман медленно кивнул.

– Эстелл доверяла вам. Я бы даже сказал она почти любила вас. Или, можно сказать, она была влюблена в вас однажды. Но так она могла любить кого угодно. Но, разумеется, больше всего она любила деньги.

Он слегка преувеличивал, но я не мог спорить с ним.

Я сказал:

– Но и деньги любили ее. И вы ее любили. Вайман отвернулся от меня.

– Я очень-очень ее любил, хотя эта любовь принесла мне мало хорошего. Она бывала очень жестокой... Нет, это нечестно. Она не была жадной. Она была такой... восприимчивой.

– Да. Такой она и была. Что я могу сделать для вас, мистер Вайман?

Он не ответил. По крайней мере, прямо.

– Мне так стыдно за себя. Я приехал сюда, намереваясь пойти туда и проводить ее, но... я приехал сюда рано утром, чтобы разузнать кое-что. Все будет длиться еще несколько недель... Я вышел из лимузина, но потом стали собираться репортеры и я... я оказался трусом.

Его голова упала вниз, он закрыл лицо руками и стал плакать.

– Я был трусом. Малодушным трусом. Я так любил ее. И я не подошел, не смог подойти и...

Я слегка передвинулся. Это был самый неудобный из всех лимузинов, на которых мне случалось ездить. Мешала не только жара, сиденья тоже были плохими.

– Послушайте, мистер Вайман, – заговорил я. – Она умерла. Это не важно: пошли вы или нет, отдали ей последние почести или нет. Попрощайтесь с ней по-своему, как вам велит ваше сердце.

Вайман вытер лицо резким движением, как будто только что заметил, что плачет. Потом он внезапно смутился и сказал:

– Я... я бы хотел думать, что она знает, что я здесь сегодня. Что я... я сам пришел сюда, чтобы сказать ей последнее «прости». Что я любил, до сих пор люблю ее. Что она смотрит оттуда, сверху...

Уж если Эстелл и смотрела откуда-то, то вовсе не из того места, о котором он говорил; если она и смотрела, то в этом месте было наверняка куда более жарко, чем здесь. Если она вообще попала куда-то.

Вместо этого я сказал:

– Конечно, мистер Вайман. Так и есть. Я уверен, на знает, что вы чувствуете. А теперь, м-м-м... следующий поезд отходит через десять минут. Что я могу для вас сделать?

Он испытующе посмотрел на меня:

– В газетах было написано, что вы одним из первых пришли к месту происшествия.

– Верно.

– А вы не осмотрелись в квартире? Вы помогали детективам осматривать вещи Эстелл?

Я кивнул.

– В некотором роде, да.

– М-м-м, говорят, что были найдены личные вещи, письма от военных, фотографии, записная книжка, в ней было мое имя, хотя газеты не упоминали его. Пока что.

– Да, я все это видел.

Теперь он смотрел на меня пронзительно. Его серые глаза стали тревожными.

– Вы видели что-нибудь еще?

– Я видел саму Эстелл и различные предметы, которыми ее пытали.

Вайман вздрогнул.

– Я не об этом спрашиваю. В машине было, так жарко, что я вспотел; на улице снежная буря, а я потею.

– Мистер Вайман, я сочувствую вашему горю, Разделяю его, но, черт возьми, не перейдете ли вы к делу?

Он вздохнул.

– Я понимаю, что вы расстроены. Надеюсь, вы сможете простить меня... Я не в себе сегодня, мистер Геллер. Это потрясло меня. Это...

– Переходите к делу. Мне надо успеть на поезд.

Вайман повернулся к запотевшему окну, словно хотел выглянуть наружу.

– Вы видели красную книжку?

– Красную книжку?

Он уставился в запотевшее стекло.

– С пряжкой. Толщиной дюйма в два. Я имею в виду книгу.

– Дневник?

Теперь он смотрел на меня.

– Дневник.

– Эстелл вела дневник?

– Да. Вы его видели?

– Нет. Там не было дневника. И я, как вы только что сказали, был одним из первых на месте происшествия.

Вайман сощурил глаза.

– Но не самым первым.

– Самыми первыми были пожарные. Потом патрульные и детективы.

Он заговорил, и теперь я почувствовал силу в его голосе; впервые я понял, что передо мной – удачливый бизнесмен.

– Я думаю, кто-то украл дневник. Возможно, один из... служителей закона, которые пришли раньше вас.

Я пожал плечами.

– Вполне возможно.

– Я хочу, чтобы вы снова пошли туда.

– Это невозможно, мистер Вайман.

Он широко развел руки, чтобы показать, очевидно, свою правоту.

– Мистер Геллер, вы можете прочитать эту чертову вещицу, если найдете ее. И если вы обнаружите в дневнике что-то такое, что может помочь следствию, расследованию этого убийства, вы вне всякого сомнения должны передать это в полицию.

– После того, как я вырву те листы, которые касаются вас. Робкая улыбка.

– Конечно. Дело в том, что я собираюсь жениться вновь. А у меня есть основания считать, что Эстелл записывала кое-какие личные наблюдения, касающиеся меня. Нас.

– То, что имеет отношение к сексу, вы хотите сказать.

Вайман сжал губы, а потом произнес:

– Правильно. Я дам вам за это две тысячи долларов и оплачу все издержки.

– Давайте договоримся. Никакого возмещения издержек, если я не смогу сделать этого для вас.

– Решено.

– Я посмотрю, что можно сделать.

– Мистер Геллер, я помолвлен с очаровательной женщиной. Из хорошей семьи. Вы должны помочь мне предотвратить скандал.

– Я думал, что вы любили Эстелл.

– Так и есть. Мы встречались с ней время от времени. Не буду отрицать этого. Но я предан своей невесте, с тех пор как мы решили пожениться. И еще одно публичное обсуждение моей неверности может доконать меня. Лично меня. Окончательно.

Он напомнил мне Элиота, который рассказывал, что Нитти все время спит.

Я спросил:

– Когда вы последний раз виделись с Эстелл?

– В воскресенье. Теперь была среда.

– Так недавно?

– Да, недавно. Это был своего рода... прощальный обед. Я сказал ей, что это будет наш последний вечер, потому что я снова собираюсь жениться. Я... я почти верил тому, что говорил. Так или иначе, но я позвонил ей в девять вечера. – Он победоносно улыбнулся. – На нас была вечерняя одежда. Эстелл была прекрасна. Мы провели вечер в «Баттери» – там мы пообедали и потанцевали. Как обычно, Эстелл не пила и не курила. Казалось, она в необычайно приподнятом настроении. Ее дела были в порядке: она сообщила мне, что на ее счету в банке лежит кругленькая сумма. И мне не нужно беспокоиться о ее будущем. – Из его глаз вновь покатились слезы.

Я чувствовал себя неловко – мне было жаль его.

– Я не знаю, где она раздобыла деньги. Она же не работала несколько лет.

Вайман не знал, что Эстелл работала девушкой по вызову. Но все равно газеты вскоре раструбят об этом.

Об этом и шла речь.

– Мистер Вайман, – заговорил я, – если коп или еще кто-то взял этот дневник и не сообщил до сих поп о нем, значит, его продадут газетам. Полицейский мог его украсть, чтобы таким образом заработать. Его лицо стало упрямым.

– Пусть это станет известно, просто станет известно – тогда я дам вдвое больше самой высокой цены которую могут заплатить газеты.

– Хорошо, – сказал я. – Но не забывайте следующего. Дневник могли взять сами убийцы. Если в нем есть что-либо о них, они вполне могли это сделать.

– Я подумал об этом.

– К тому же они могли уже знать о его существовании и пытать ее именно для того, чтобы узнать где находится тайник с дневником.

– Я и об этом хорошенько подумал.

– Отлично. Потому что найти убийц Эстелл... словом, не знаю, смогу ли я. Буду искренним. Я бы хотел их найти. И вытрясти их мозги. Но капитан Друри тоже их разыскивает, и у него больше возможностей, чем у меня. А он детектив до мозга костей: он дважды коп. В этом деле будут десятки подозреваемых. Эстелл уже нет. Поэтому я ничего вам не обещаю.

Вайман наклонился и дотронулся до моей руки. Я почувствовал себя еще более неловко.

Вайман сказал довольно серьезно:

– Эстелл верила вам. Я тоже вам верю.

– Замечательно. А я верю в договор на тысячу баксов. Вы можете прямо сейчас выписать мне чек или прислать деньги с посыльным.

Казалось, Вайман разочарован во мне, в жизни, и вообще во всем мире. Он сказал, что пришлет посыльного. Я вылез из машины и сел в поезд.

6

Мы встретились с Элиотом за поздним ленчем в «Бергоффе»: то, что мы воевали с Германией, вовсе не означало, что я должен отказываться от моего любимого шницеля. Там все еще подавали пиво в кружках, хотя в меню их кухня теперь называлась «баварской». К тому же шницель был размером с почтовую марку, что было вовсе не в духе «Бергоффа». Война – это сущий ад.

Мы сели в уголке просторной оживленной комнаты. Официанты, напоминающие акробатов, в черных фраках и длинных белых фартуках сновали между составленных вместе или стоявших отдельно столов, держа на вытянутых руках подносы с дымящейся едой. Было замечательно находиться в этом настоящем ресторане, сделанном из стекла и дерева, напоминающем протестантскую церковь. Это было истинно чикагское заведение, построенное еще в те времена, когда все были живы; это был бастион, которого еще не коснулись ветры перемен, несмотря на такие издержки, как уменьшенные порции мяса и эвфемизм «баварский». Здесь я чувствовал себя дома. Здесь я ощущал себя в том Чикаго, который помнил.

К тому же это был шумный, оживленный зал, полный людей, что давало возможность спокойно побеседовать, не боясь чужих ушей.

– Я первым делом сделал эти звонки, – заявил Элиот, имея в виду свои усилия по поводу поисков д'Анджело. – Ответа еще нет. Ты будешь в своей конторе весь день?

– Собираюсь.

– Если я что-то узнаю, сообщу тебе.

– Я это оценю. Лучше раньше. – Друри, который работает с письмами, подписанными инициалами А. Д., фотографией и адресом в Сан-Диего, на который надо было посылать корреспонденцию, не сильно отстает от меня.

Элиот ел фирменное блюдо «Бергоффа» – свиные ножки с кислой капустой. Прожевав очередной кусок, он сказал:

– Между прочим, ты был прав насчет Дина.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Он замолчал. Неизвестно, получил ли он сообщение об убийстве Эстелл Карей, но больше он ничего не говорит.

– Так значит, он не выступит свидетелем?

Элиот невесело улыбнулся

– Это все не так просто. Он выступит свидетелем. Но просто он вспомнит... не все.

– Ты же говорил, что Дин был последним, кто согласился сотрудничать.

– Правильно, и он постепенно вспоминал то одно то другое. Но, к слову, он ни разу не упомянул ни Нитти, ни Рикка, ни Кампанья или Капоне.

Капоне, о котором он говорил, был братом Аль Капоне – Ральф по прозвищу Ботлз Капоне, – выпускающим безалкогольные напитки.

– Но он поддержал признания Брауна и Биоффа, – продолжал Элиот, – касающиеся вымогательства в Голливуде.

– Иными словами, Дин намеревается сказать лишь то, что поможет уменьшить его срок.

– Ну да, чтобы не получить «перо в бок», как только он выйдет из тюрьмы. Не похоже, что он добавит что-то к тому, в чем уже признался. Он не дойдет до оскорбления суда, до клятвопреступления или еще до чего-нибудь. Но мне совершенно ясно, что он уже вспомнил все, что собирался вспомнить.

– А как насчет Лума и Абнера?

Элиот криво усмехнулся.

– Биофф и Браун? Здесь все совсем по-другому. В случае чего эти ребята готовы выложить гораздо больше, если это возможно. – Его лицо потемнело. – Их женам вчера позвонил неизвестный. Им было приказано передать своим мужьям, чтобы те помалкивали, или «тебя прирежут и твоих деток тоже». Насколько я знаю, этим утром Вилли неистовствовал и кричал: «Мы сидим в тюрьме за этих сволочей, а они угрожают нашим семьям. Черт с ними! Вот так-то!»

– Но эти звонки вовсе не означают, что Эстелл убила мафия.

Покачав головой, Элиот устало улыбнулся:

– Ты все еще не хочешь признать, что это дело рук Нитти.

– Нет. Это не в его духе. Я все время думаю об убийстве Сермака и о том, сколько он ждал, чтобы отомстить, не поднимая шума. Это человек, который убил мэра Чикаго и вышел сухим из воды.

– Это было десять лет назад, Нат. Сейчас другое время, а Нитти – другой человек.

Я отпил пива.

– Может, ты и прав. Увидим.

– Ты хочешь сам заниматься делом Карей?

– Неофициально. Как бы со стороны. – Как бы эта сторона не оказалась опасной. Разве ты не говорил мне однажды, что Нитти велел тебе держаться от него подальше? Это был хороший совет. Друри – превосходный коп, пусть он займется этим. Я пожал плечами.

– Это хороший совет.

– Тогда воспользуйся им.

– Что еще скажешь?

Элиот расстроенно улыбнулся.

– Итак, я могу сказать тебе, что агенты ФБР разговаривали с Эстелл несколько недель назад. Не знаю, вытянули они что-нибудь из нее или нет. Но я знаю, что они с ней беседовали. А еще ребята из налоговой инспекции.

– О пропавшем миллионе Дина?

– В основном. И о расследовании Большого жюри.

– Ее бы вызвали свидетелем?

– Несомненно.

– Эстелл стала бы говорить?

– Не знаю. Может, кто-то не хотел рисковать – на тот случай, если она вдруг заговорит. – Отхлебнув пива, он хитро на меня посмотрел. – Кстати, поговаривали, что это именно она настучала на Дина.

Я наклонился вперед.

– Черт, я слышал, что она была с Ники, когда он прятался от обвинения. Эстелл выкрасила волосы в черный цвет и переехала вместе с ним в дешевую квартирку в Цицеро.

– Ну да, там-то Гувер и поймал их, – произнес Элиот. – После того как кто-то сообщил ему, где Ники находится.

– Эстелл?

– Я этого не выяснил. Но это интересный поворот, не так ли? В этом случае Ники Дин становится подозреваемым – ведь это мог быть ответный удар.

– А ты можешь выяснить, она указала на него или нет?

– Эту информацию может дать только Друри, если он все оформит должным порядком. Ну и я могу кое-что разнюхать для тебя. Но это все будет на уровне сплетен. А если надавлю слишком сильно, то кто-то надавит на меня.

– Я знаю, Элиот, и ценю все, что ты делаешь.

Покончив со свиными ножками, он вытер рот салфеткой и еще раз улыбнулся.

– Радуйся моему обществу, пока можешь, потому что завтра я уезжаю. Возвращаюсь в Кливленд.

– Чтобы увидеть жену?

– Да, и проверить, как там региональное отделение защиты здоровья. У меня полная свобода выбора: я могу сам решать, в каком из региональных отделений, которых всего двенадцать – от Бостона до Сан-Франциско, – провести несколько дней. Таким образом, мне и с ФБР удается сотрудничать.

– Послушай, а в Кливленде сейчас болеют венерическими болезнями? Похоже, они оттуда и пошли.

– Конечно, там есть венерические заболевания. Ведь чтобы заработать их, достаточно определенной марки из твоей продовольственной книжки.

– Ты мне напомнил, – сказал я, вставая и бросая салфетку на стол, – что мне надо зайти в городское управление и получить там мою.

– Венерическую болезнь?

– Продовольственную карточку. Элиот пожал плечами, встал и взял счет.

– Теперь твоя битва здесь, Нат.

– Как и у всех, – сказал я и вытянул счет из его рук. – Я угощаю. Считай это приятной неожиданностью.

– В чужой монастырь со своим уставом... Мы вышли на улицу. Снегопад прекратился, но бушевал ветер, так что лучше погода не стала.

– Береги себя, – сказал мне Элиот.

– Конечно, приятель.

Он внимательно на меня посмотрел.

– А ты спал?

– Немного.

– Ты похож на черта.

– А ты на кучу дерьма.

– Не удивительно, что мы не можем быть рядом, – сказал Элиот и ушел.

Через час я уже сидел в моем офисе с продовольственной карточкой в бумажнике и звонил по поводу кредитных чеков, список которых на моем столе оставил Луи Сапперстейн. Зашла Глэдис и спросила меня, не хочу ли я кофе. Я сказал – конечно – сладкую блондинку. Она переспросила. И я объяснил, что так американские солдаты называли сахар и сливки. И теперь я попивал кофе и звонил, удобно устроившись на своем вращающемся стуле. Вдруг зазвонил телефон.

– Детективное агентство «А-один», – произнес я впервые за долгое время.

– Геллер?

Это был хриплый знакомый голос, но я не мог понять, чей.

– У телефона.

– Это Луис Кампанья.

Знакомый холодок пробежал у меня по спине. Я выпрямился.

– Привет, Луи.

– Ты был молодцом там.

– Где?

– Да там, с этими японскими сволочами. Ты был молодцом, и Фрэнк просил передать тебе, что он тобой гордится. Мы рады, что ты жив и невредим, и все такое.

– Ну что ж, спасибо, Луи.

Молчание.

В конце концов он его прервал:

– Это хорошо – быть живым и невредимым.

– Конечно.

– Как только ты вернулся, твое имя в первый же День попало в газеты, не так ли?

– Да. И что?

– Как тебе это удалось, Геллер?

– Так уж получилось. Друри был в моем офисе, когда позвонили и сообщили о Карей. Он приходил, чтобы повидать меня, ведь мы с ним вместе работали по делам карманников в былые времена, ты знаешь.

Молчание.

– И я пошел с ним, – сказал я. – Ты знаешь что я был близок с Эстелл.

– Да, мы знаем. Это ужасно – то, что с ней случилось.

Я попытался уловить скрытую угрозу в его голосе, но не смог.

– Ужасно, – согласился я.

– Тебе не следует заниматься этим.

– Расследованием, ты хочешь сказать.

– Да.

– Мне интересно, кто убил Эстелл, Луи. Но я оставлю это Друри.

– Отлично.

– Я не хочу верить в то, что Фрэнк имеет к этому отношение. Молчание.

– Это не в его стиле, – продолжал я.

Молчание.

Потом он произнес:

– Фрэнк может захотеть встретиться с тобой.

– Это не очень-то хорошая мысль. Федеральный обвинитель знает, что мы с Фрэнком встречались время от времени. Меня спросят о нашей встрече.

Молчание.

– Но можешь сказать Фрэнку, что у меня возникли кое-какие медицинские проблемы – после войны. У меня там была амнезия.

– Это означает, что ты забываешь некоторые вещи.

– Именно так, Луи.

– Это отличная болезнь. Фрэнк будет рад это услышать. Держи нас в курсе дела, если "П" будет интересоваться тобой. – Под "П" Кампанья подразумевал правительство. – Возьми карандаш.

Я взял карандаш.

Он дал мне номер телефона.

– По этому номеру я могу позвонить тебе? – спросил я, пытаясь понять, зачем ему это нужно.

– Владелец этого номера может связаться со мной, – сказал Кампанья. – Позвони им, а я перезвоню тебе.

Щелчок в трубке означал окончание нашего разговора.

Меня должен был потрясти этот звонок, но вместо этого я почувствовал странное разочарование. Как и «Бергофф», Кампанья не сильно изменился. Еще одна примета Чикаго – судя по сообщениям газет, контрабандой мяса занималась Компания Нитти. На нее не повлияло введение продовольственных карточек.

Я глотнул сладкого кофе со сливками и сделал еще один звонок по поводу кредитных чеков.

Вскоре после трех кто-то постучал в мою дверь. Это был сильный и уверенный стук.

– Открыто! – крикнул я.

Сержант морской пехоты вошел в комнату и захлопнул за собой дверь. Ему было лет сорок; он был одет в отглаженные голубые брюки, рубашку цвета хаки с галстуком и шляпу. На блестящих ботинках отражался свет люстры. Он держался очень прямо, по-военному.

– Рядовой Геллер? – спросил он, снимая шляпу. В другой руке он тоже кое-что держал – маленькую синюю коробочку.

– Да, – ответил я, вставая. Он показался мне знакомым. Кем был этот человек? Он подошел к моему столу.

– Я пытался дозвониться вам, но телефон был занят.

– Да, извините. Мне много приходится звонить по работе. Черт, я вас знаю. Вы – сержант, который меня определил в армию.

Я обошел свой стол и протянул ему руку. Мы обменялись рукопожатием, а он переложил шляпу в ту руку, в которой держал коробочку. Его улыбка была сухой, рукопожатие – уверенным.

– Добро пожаловать домой, рядовой, – произнес он.

– Что привело вас сюда, сержант?

Он вручил мне маленькую квадратную коробочку с закругленными углами.

– Мне выпала честь передать это вам, рядовой Геллер.

Я открыл коробочку, ожидая увидеть внутри часы. Вместо этого там оказалась медаль.

– Это ваша Серебряная Звезда, рядовой, – за отвагу. Поздравляю вас.

– Я... да, благодарю вас... Я... черт... Даже не знаю, сержант. Это смешно.

– Смешно?

– Мне не кажется, что я совершил нечто, достойное медали. Я делал то, что должен делать. Единственная медаль, которую мне по душе носить – вот эта. – Я указал большим пальцем на Недобитую Утку, приколотую к лацкану моего пиджака. – Я сделал то, что должен был сделать. Но получать медали за убийства людей – я не знаю.

Его рот превратился в узкую полоску, из которой таинственным образом вылетали слова:

– Рядовой, корпус морской пехоты поносят на каждом шагу. Но в чем его никогда не обвиняли – так это в том, что за убийства мы даем медали. Мы выдаем медали за спасение людей – что вы с капралом Россом и делали в этой проклятой воронке от снаряда. И если бы я был на вашем месте, я бы только гордился этой медалью.

Я улыбнулся этому старому грубому крикуну. Старому? Он, вероятно, был всего года на три старше меня. Не то, чтобы это делало его моложе. Служил ли он в первую мировую войну? Ведь он тогда был ребенком, как и многие морские пехотинцы в то время.

Так или иначе, но я протянул ему руку еще раз, и он ответил на мое рукопожатие.

– Благодарю вас, сержант. Я ценю ваши слова. Он еще раз сдержанно улыбнулся мне и повернулся, чтобы уйти, когда я обратился к нему:

– Сержант!

– Рядовой?

– Вы случайно не знаете, вернулся ли один мой приятель в город? Он находился со мной в одном окопе.

– Вы имеете в виду рядового д'Анджело?

По спине у меня опять пополз холодок – но уже не такой, как при разговоре с Кампанья.

– Да, его. Он вернулся?

Сержант кивнул:

– Да. Он тоже храбрый молодой человек. Я вручил ему награду этим утром.

– Я бы хотел повидаться с ним.

Сержант улыбнулся.

– Я могу дать вам его адрес, если хотите.

* * *
Д'Анджело жил с дядей и тетей в Кенсингтоне – маленькой итальянской общине в дальнем южном краю города. Я сел на иллинойский рейсовый поезд, который проходил мимо пульмановского завода, где прежде работал мой отец, и локомотивного завода; оба завода теперь работали на войну и входили в список Элиота как потенциально опасные в отношении венерических болезней. Когда поезд проехал Сто третью улицу, я увидел дым сталеплавильных печей. Сидя в поезде, я думал о профсоюзах, о том, что профсоюзы значили для моего отца, чем для него была сама идея подобных союзов, и о том, что эта идея все еще была неплоха, но ее извратили, превратили в чистое надувательство такие жадные мерзавцы, как Биофф, Браун, Дин, Нитти, Рикка, Кампанья и всякие там Капоне. Неужели мы – д'Анджело, Барни, я – боролись за это?

В начале пятого я вышел из поезда на Сто пятнадцатой улице. Я перешел улицу, где несносный запах краски с завода Шверина Вильямса перемешивался непостижимым образом с одуряющим ароматом специй из многочисленных итальянских ресторанчиков. Я оказался на Кенсингтон-авеню – широкой, просторной улице, которая дала название всей общине. Этот необычный район, состоящий из четырех кварталов, был настоящим оазисом между шведским и польским районами; в нем даже была собственная церковь.

Кенсингтон – итальянский район – был единственным в Чикаго, которого почти не коснулась мафия.

Первый этаж маленького трехэтажного кирпичного домика был занят бакалейной лавкой. На лестничной площадке второго этажа была единственная дверь без номера, я постучал.

– Секундочку! – раздался крик за дверью. Женский крик. Дверь отворилась. За ней стояла стройная смуглая привлекательная девушка лет двадцати. Она была в рабочем комбинезоне, подчеркивавшем ее формы, а на голове ее была косынка, завязанная спереди узлом – в стиле тетушки Джемимы.

– Чем могу помочь? – спросила она довольно сердито, загораживая своим стройным телом дверной проем. Прядь волос, выбивающаяся из-под платка, была мокрой от пота, а лицо местами было запачкано.

– Моя фамилия – Геллер. Я друг рядового д'Анджело.

Девушка вспыхнула. Отступив от двери, она жестом пригласила меня войти.

– Натан Геллер, конечно. Вы – друг Тони. Он нам рассказывал о вас. И в газетах мы о вас читали.

Я вошел в маленькую гостиную. Мебель была красивой, но ее было немного: пышная софа, несколько стульев, радиола... На стенах висели католические иконы.

Указав на свой комбинезон и платок, она широко улыбнулась. Ее зубы были очень белыми, а глаза – очень карими.

– Извините. Я только что с работы на Пульмане.

Я улыбнулся ей.

– Роза-штамповщица?

– Мария-электросварщица. Хотите увидеть моего брата?

Казалось, что она одновременно полна надежды и грусти.

– Конечно. Значит, он здесь?

– Да. Конечно. – Мне показалось, что она удивлена. – Мы же находимся рядом с общиной Роуз-ленд. – Так называлась больница примерно в миле отсюда. Она продолжала: – Думаю, ваша компания может немного помочь Тони.

Она подошла ближе: от нее пахнуло потом – потом после хорошей, честной работы. Мне нравился ее запах. Она была, по сути, хорошеньким ребенком, и если бы я не пришел сюда выяснить кое-что о причастности ее брата к убийству, я, возможно, попросил бы ее номер телефона: до этого я никогда не встречался с электросварщицей. Или с сестрой убийцы, вспомнил я.

– Д'Анджело слегка не в себе? – спросил я. Я никак не мог заставить себя называть его Тони – не знаю, почему.

Она стояла очень близко от меня.

– Тони был чертовски расстроен. С ним все было в порядке, когда он вернулся домой. Мы были приятно удивлены тем, что у него такое хорошее настроение, учитывая, что ему пришлось пережить. Но когда он утром увидел газету...

– Убийство Эстелл Карей?

Девушка грустно кивнула.

– Он не перестает плакать. Не говорите ему, что я вам рассказала.

– Послушайте, Мария. Могу кое-что подсказать вам. В ее квартире были обнаружены письма и некоторые вещи вашего брата.

Она напряглась.

– Серьезно?

– Они еще не связали все это с... Тони. Но они сделают это. Копы и репортеры будут кружить вокруг.

– О Господи! Что же нам делать?

Я пожал плечами.

– Может, он побудет где-нибудь еще, пока все уляжется. Я не предлагаю вам спрятать его от полиции, но вы сможете уберечь его от репортеров.

Она кивнула.

– Конечно. Спасибо вам.

– Конечно. Я считаю, что вас надо предупредить. И ваших дядю и тетю, которые живут внизу. Мария снова улыбнулась. Приятная улыбка.

– Вы хорошо поступили.

Не очень-то хорошо. Я пришел сюда, чтобы посмотреть в глаза моему однополчанину и поговорить с ним об убийстве. О двух убийствах.

Но я должен был сделать это – предупредить его. И мне понравилась улыбка его сестры.

Я отведу вас к нему, – предложила Мария.

– Нет. Просто покажите мне дорогу.

– Хорошо. К тому же мне надо принять ванну.

Мне не хотелось думать о том, как она принимает ванну. У меня были другие дела.

Мария указала на коридор, куда выходили двери спален; в конце коридора была маленькая кухня, в которой теснились шкаф, стол и раковина. Слева по коридору была спальня.

– Спальня д'Анджело, – пояснила Мария. Но я обнаружил его на веранде за кухней. Там было прохладно. Д'Анджело сидел за карточным столиком повернувшись лицом к окну, и смотрел на улицу. Он раскладывал пасьянс, но не закончил этого занятия, и у него был такой вид, словно он сидел перед едой и не испытывал чувства голода.

– Привет, д'Анджело.

Он медленно повернулся и посмотрел на меня.

Его глаза ввалились, лицо осунулось, как у морских пехотинцев Первой дивизии, которых мы сменили на Острове. Измученные пугала встретили нас, когда мы сошли с корабля Хиггинса на берег. Только д'Анджело выглядел еще хуже. Он всегда был худой, как жердь, только теперь эта жердь совсем пересохла. Его глаза помертвели.

Но что-то в них ожило, когда он узнал меня.

– Геллер, – сказал он, слегка улыбнувшись. Я подошел к карточному столику и сел рядом с ним. Просто посмотрев на него, я понял, что он не убивал Эстелл. Другое дело – Монок.

– Мне очень жаль твою девушку, – произнес я.

– Черт! – проговорил он. Его глаза были полны слез. – Черт! – Он потянулся к пачке «Лакиз», лежавшей на столике, вытряхнул сигарету и нервно прикурил ее от видавшей виды серебряной зажигалки «Зиппо», которую он достал из кармана своей клетчатой рубашки.

– Ты не представляешь, каково это – вернуться домой и узнать, что твоя девушка умерла, твоя чертова девушка умерла... Убита! Ее пытали...

Я ничего не сказал.

– Хочешь сигарету? – спросил д'Анджело.

– Да, – ответил я. Он прикурил мне сигарету от своей – больничная привычка – и дал мне. Я втянул дым в легкие и почувствовал себя, к моему удивлению, ожившим.

– Что это за гребаный мир! – воскликнул он. – Возвращаешься домой после того, что мы там пережили, а кто-то убил твою чертову девушку! Чертову девушку! – Я понимал, что д'Анджело не хочет плакать при мне, но его убивало то, что он пытался держать слезы.

– Продолжай, плачь, – сказал я ему. – Мы все это делаем.

Д'Анджело прикрыл лицо рукой, и слезы покатились по его пальцам. Я отвернулся. И курил.

– Кого я обманываю? – Он вытирал слезы на лице старательно, но все равно кое-где кожа осталась влажной. – У нее было полно мужиков. Мои друзья писали мне, что она то с одним гуляет, то с другим. Она любила деньги больше, чем любого мужчину.

Это было правдой.

Вдруг д'Анджело посмотрел на меня с любопытством.

– А что ты там делал?

– Что?

– Я читал про тебя в газетах. Ты был там, в ее квартире, с копами.

– Я просто знаком с детективом, который ведет это дело, вот и все. Совпадение. Он схватил мою руку.

– Если ты что-то обнаружил, то должен мне сказать. Или если что-то слышал. Если я смогу добраться до подонков, которые сделали это с ней, я, клянусь, сверну их долбаные шеи! Как мог кто-то сделать это с такой красивой девушкой? – Он покачал головой. – Ах, Эстелл, Эстелл! Почему ты так любила эти проклятые деньги?

– Помнится, в Сан-Диего, – сказал я, – ты рассказывал, что работал на Ники Дина в «Колони клаб». Ты там повстречался с ней?

Д'Анджело кивнул.

– Я работал там официантом. Старшим официантом. И иногда выполнял поручения Ники.

– И как вы сошлись с Эстелл?

– Я ей понравился. А она мне. Так бывает. Верно.

– Я тоже был с ней знаком, – произнес я.

– Правда?

– Давным-давно.

– Ты встречался с ней?

– Да.

– Ты... ты тоже любил ее. Геллер?

– Давным-давно любил.

– Тогда... наверное, ты знаешь, каково это вернуться домой и встретиться с чем-то похожим.

– Мы одинаково это воспринимаем, дружище.

– Мы на многое смотрим одинаково, не так ли. Геллер?

Конечно, так и было. У нас у обоих были раны, которые никогда не затянутся.

Я спросил:

– Д'Анджело, как умер Монок?

– О чем ты? Япошки убили его. А что же еще?

– Ты видел, как это случилось?

– Нет. Нет, я был в отключке. У меня было сильное кровотечение.

– Да, знаю.

Мы просидели вместе пару часов, немного говорили, но, в основном, курили. Как в той норе, когда мы смотрели на траву кунаи.

Когда я вышел, его сестра встретила меня. На ней было свежее голубое платье с накрахмаленным белым воротничком, ее черные волосы блестели. Думаю, я ей понравился. И она понравилась мне. От нее пахло ароматным мылом.

– Вы хорошо поступили, что пришли повидать его, – сказала Мария.

– Я вернусь.

– Буду рада.

Я не был Чудесным Принцем, но здесь не хватало мужчин.

Она проводила меня до улицы. Небо было багровым – сталеплавильные печи.

– Доброй ночи, Мария.

– Доброй ночи, мистер Геллер. Я не думал, что ее брат убил Монока, я не был уверен, но мое чутье говорило мне «нет».

Я был уверен, что Д'Анджело вчера не убивал Эстелл. Он немог этого сделать, ходя на одной ноге.

7

Таун-Холл-стейшн – массивное здание из выгоревшего красного кирпича, построенное на рубеже веков, занимало весь угол улиц Аддисон и Холстед. Оно находилось всего в трех кварталах от «квартиры смерти» (как образно называли это место газетчики) Эстелл и в двух шагах от тренировочного лагеря Армии спасения – забаррикадированного, обнесенного колючей проволокой лагеря для спасения душ.

Чего нельзя сказать о Таун-Холл-стейшн, по ступенькам которого я поднимался; войдя в главный вход на Аддисон, я поднялся в большой зал ожидания. Был вечер пятницы, дела шли медленно – лишь несколько юнцов неуклюже сидели на твердых деревянных стульях, привалившись к стене в ожидании своих родителей. Они флиртовали с утомленной одинокой проституткой, которая подпиливала ногти и, видимо, ждала, пока ее сутенер, или адвокат, или еще кто-нибудь заберет ее отсюда. Я подошел к вялому сержанту-ирландцу лет пятидесяти, который сидел за билетной кассой и читал сводки о бегах, и он отправил меня наверх. Меня ждали. Сержант Донахью с лицом, похожим на бассета, проводил меня в маленькую комнату для допросов, где Друри, стоя, допрашивал сидящего Сонни Голдстоуна, партнера Ники Дина по «Колони клаб». Полицейская стенографистка в голубой форме сидела рядом с Голдстоуном и все записывала.

Местечко было хорошо освещено, но там было душновато. Жирная физиономия Голдстоуна казалась равнодушной, даже усталой. У него были мягкие, спокойные черты лица – глубоко посаженные глаза, прямой нос, дерзкий рот. Такие черты часто бывают у людей холодных. На нем были очки в тонкой черной оправе с коричневыми разводами. Он был одет в аккуратный костюм удачливого бизнесмена, каким он и был. Коричневый костюм с жилетом был сшит у портного, и к нему со вкусом был подобран коричневый галстук в полоску более темного оттенка. Друри был не так элегантен; как всегда, он снял пиджак и остался в одном жилете, закатал рукава, ослабил галстук и покрылся испариной. Он был в высшей степени хорош. С другой стороны, он пока что не мог использовать резиновую дубинку.

Друри кивнул мне, когда я вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Голдстоун мельком взглянул на меня, а потом опять уставился в пустоту, не обращая внимания ни на меня, ни на Друри, что в данной ситуации было определенным выходом для него. Не знаю, узнал ли Голдстоун меня: ведь мы виделись лишь однажды ночью в тридцать девятом, когда Эстелл вела меня в номер «Колони клаб» на третьем этаже.

– Вас видели, когда вы во вторник днем заходили в квартиру, Сонни, – сказал Друри безразличным тоном, уверенный, как Бог. – Вас узнала хозяйка дома Эстелл.

Глядя в пустоту, Голдстоун произнес:

– Она сумасшедшая. Она говорит ерунду.

– Эта женщина опознала вас вчера на прогулке в нашей тюрьме. А сегодня из пяти мужчин она указала на вас.

– Я помню. Я там был.

– Я тоже там был, Сонни. Я видел, как она указала на вас: она ни секунды не сомневалась.

Пожатие плечами.

– Многие люди похожи на меня.

– Ты был в этой квартире, Сонни.

Пожатие плечами.

– Я был там раньше. Не во вторник. Двадцать или тридцать человек видели меня в другом месте во время совершения преступления.

– Назови хоть одного.

– Я подожду суда. Который никогда не состоится.

– Она заговорила, Сонни? Эстелл в конце концов сказала тебе, где был миллион?

Самодовольная ухмылка.

– Зачем тебе это, Друри? Ты хочешь взять взаймы часть этих денег, чтобы купить модных костюмов и вертеть в них задницей?

В таких случаях и бывает нужна резиновая дубинка. К сожалению, Друри не был таким полицейским

Вошел Донахью, похлопал Друри по спине и сказал:

– Пришел посетитель.

Тот кивнул на Голдстоуна и приказал Донахью:

– Запри эту жирную сволочь.

– Ты ничего не добился, – заявил Голдстоун.

Друри указал на него.

– У нас есть кровавые отпечатки пальцев в этой квартире. Подумай о тех, которые ты оставил в твоей камере, умник.

Мы вышли в коридор.

– У тебя правда есть кровавые отпечатки пальцев? – спросил я у Друри.

– Да, с кухонного шкафа, – ответил он, направляясь своему офису. Я пошел следом.

– Ты думаешь, Сонни – твой человек? – Возможно. Но он прав в одном: у него действительно стереотипная физиономия. Еще один партнер Ники Дина – Томас Степлтон, которого мы сейчас разыскиваем, мог быть братом Голдстоуна. Как и Джона Борджиа, который был связан с Даго Мангано еще одним партнером Дина. А отпечатки пальцев принадлежат женщине или маленькому мужчине – не Сонни Голдстоуну. Сейчас мы опрашиваем с дюжину мужчин – служащих «Колони клаба», которые работали вместе с Эстелл, – и еще ее бывших подружек, с которыми она жила в одной комнате. А есть еще этот любимец публики Эдди Мак-Граф, которого задержали по нашей просьбе в Нью-Йорке. И подозреваемый в краже мехов из Норт-Сайда, на след которого мы вышли. И все это кроме тех тридцати с лишним господ, чьи имена и телефоны записаны в маленькой черной записной книжке Эстелл.

– Господи! Почему бы тебе не собрать всех этих подозреваемых на чикагском стадионе и не выключить свет?

Друри остановился перед закрытой дверью своего кабинета.

– Все станет еще хуже. Но я пригласил тебя сюда не только для того, чтобы ты послушал, как молчит Сонни Голдстоун. Здесь нас ждет один человек, который может кое-что доказать.

Я вошел следом за ним в его кабинет, которого хватало лишь на то, чтобы с удобством разместить там письменный стол, картотеку и пару стульев; на одном из них сидела хрупкая женщина, которая уже приближалась к сорока. Она смотрела на пустой стол и ждала, когда Друри усядется за него. Он сел, кивнув ей и улыбнувшись.

– Это миссис Цирцелла, – промолвил он. – Спасибо, что вы добровольно пришли повидать нас.

– Почему бы и нет? – вежливо ответила жена Ники Дина с легким итальянским акцентом, – я же не преступница.

Она была хорошо одета. Поверх синего костюма было надето черное пальто из персидской шерсти, а на голове была синяя фетровая шляпа с широкими полями. Темное платье придавало ей траурный вид. Ее овальное лицо было бледным, отчего ее чувственный рот, накрашенный красной губной помадой, казался удивленным. Рядом с пухлыми красными губами была очаровательная родинка, и можно было подумать, что, глядя на нее, Ники Дин сошел с ума или что-то в этом роде. Даже с такой конфеткой, какой была Эстелл Карей, не стоило забывать это очаровательное существо.

Жадность, конечно. Это она объединила Эстелл и Ники.

Я просто стоял и слушал, прислонившись к стене. Полицейская стенографистка проскользнула в комнату и заняла свое неприметное место в углу, когда Друри спросил:

– Вы не возражаете против того, чтобы мы записывали за вами, миссис Цирцелла?

– Конечно, нет. Я примерная гражданка. И всегда сотрудничаю с властями.

Если в ее словах и был сарказм, я его не услышал.

– Я пришла по вашей просьбе, – проговорила она, – хотя, признаться, не слишком-то хорошо понимаю, почему вы хотите допросить меня в связи с убийством. Тем более что оно было совершено, когда меня не было в городе.

– А где вы были второго февраля? – спросил Друри.

Цирцелла невинно моргнула длинными ресницами, ее глаза были большими, карими и прекрасными.

– Конечно, я была в Нью-Йорке. Я остановилась в отеле «Аламак». Чтобы быть ближе к моему мужу в годину испытаний. Вы знаете, мы с Ники вместе узнали о ее смерти.

– Нет, я этого не знал.

Она нервно вертела в руках кружевной платок.

– Мы сидели возле зала заседаний Большого жюри в здании суда Соединенных Штатов в Нью-Йорке, когда кто-то принес нам копию чикагской газеты. Кажется, это была «Геральд-Американ». На первой странице был снимок Эстелл, но сначала я не узнала ее. Но я узнала ее имя. Повернувшись к Ники, я спросила: «Эта девушка работала у тебя?». Он посмотрел на фотографию ответил: «Да». А потом сказал: «Дай мне почитать эту газету».

– А что он должен был сказать?

Она опустила глаза.

– Он сказал: «Бедная девушка».

– Ясно. Давайте начнем с начала. Вы знали об Эстелл Карей?

Цирцелла отрицательно покачала головой.

– Нет, я не была с ней знакома. Я знала, кем она была, но мы никогда не разговаривали. Я бы даже не узнала ее голоса, услышь его сейчас. Конечно, время от времени я ее видела за игорными столами в клубе «Сто один» и в «Колони клаб», которые принадлежали Ники.

Друри улыбнулся, но нахмурил брови. Эта женщина была или очень наивной, или очень хитрой. В любом случае, это его раздражало.

– Миссис Цирцелла, я не спрашиваю у вас, были ли вы знакомы с Эстелл. Я спросил, знали ли вы о ней. Под этим я подразумеваю...

Она облизнула пухлые губы.

– До меня доходили слухи о том, что у них с Ники были какие-то отношения. Но я никогда не верила этим сплетням.

– А вы пытались что-то выяснить? Надменная улыбка мелькнула на ее лице.

– Нет. Никогда не пыталась. Я католичка, капитан Друри. Выходя замуж, я заключила контракт с Богом. Мы все не без греха. И я не судья моему мужу. А Ники был мне хорошим мужем в течение девятнадцати лет.

– Вас не беспокоила мысль о том, как он зарабатывает деньги на жизнь все это время?

– Да. Эти ночные клубы... Но они стали частью и моей жизни. Я проводила время дома с нашими детьми. Не буду притворяться, что мне нравилось это дело. Эти клубы были единственной темой наших споров. Но когда я просила его оставить это занятие, у него всегда был один ответ: ему надо что-то делать чтобы зарабатывать на жизнь.

Друри постучал пальцами по столу.

– А вас беспокоило, что Ники был связан с профсоюзом работников сцены?

– Да, – согласно кивнула она. – Я знаю мистера Брауна и Вилли. Но Ники ушел из профсоюза еще до всех неприятностей.

– Так, значит, вы ничего не знаете о фонде для подкупа влиятельных лиц в миллион долларов?

Она вновь улыбнулась.

– ФБР и налоговую инспекцию интересует то же самое. Я уверена, что если бы у нас был миллион долларов, я бы об этом знала.

– А вы не знаете?

– Конечно, нет. Друри вздохнул.

– Вы же сами раньше, кажется, участвовали в шоу-бизнесе, миссис Цирцелла?

Она выпрямилась, и мне показалось, что она не такая уж хрупкая.

– Я встретила Ники, когда выступала в шоу в театре «Корт». Он каждый вечер приходил, чтобы послушать мое пение. Потом он посылал розы. В конце концов мы встретились с помощью нашего общего друга. Это было в двадцать третьем году; в том же году мы поженились. – Ее воодушевление, вызванное воспоминаниями о былой славе, прошло. Она откинулась на спинку стула и вновь стала хрупкой. – А теперь, после дифтерии, я даже не могу спеть ребенку колыбельную. У меня пострадали голосовые связки, но это неважно. Выйдя замуж за Ники, я порвала с шоу-бизнесом. Ники говорит, что жена должна быть дома и заниматься детьми.

– Возвращаясь к Эстелл Карей...

– Это была моя ошибка.

Друри наклонился к ней.

– Не понял?

Цирцелла махнула кружевным платком.

– Я была слишком болезненной – долгое время. И Ники нельзя обвинить в том, что он искал себе в партнеры какое-то яркое существо, а Эстелл была именно ярким существом.

Цирцелла говорила о ней в прошедшем времени.

Она гордо продолжала:

– Никто из нас не знает, что нам готовит жизнь. Мы все в руках Господа.

Особенно Эстелл.

Цирцелла вызывающе улыбнулась.

– Я испытываю лишь жалость по поводу Эстелл Карей. У нее не было ничего, что красит нашу жизнь: ни дома, ни семьи, ни почета и уважения окружающих, на которые каждая женщина имеет право.

– Словом, вы не испытываете горечи?

Она отрицательно покачала головой.

– Мне от всего сердца жаль ее. Когда это случилось, я пошла в церковь и поставила свечу в память о ней. Ее убийство – это ужасная вещь, ужасная вещь.

Друри вежливо улыбнулся, встал и протянул ей руку.

– Спасибо вам, миссис Цирцелла. Вы можете идти. Спасибо, что зашли.

Она поднялась и вежливо улыбнулась ему в ответ. Ее ресницы задрожали. Красивые у нее глаза.

– Конечно, капитан Друри, – проговорила она.

– Сержант Донахью ожидает в коридоре. Он проводит вас.

Она прошла мимо меня, натягивая синие перчатки, оставляя за собой аромат хороших духов. Я закрыл за ней дверь.

Друри снова сел.

– Что скажешь?

Я продолжал стоять.

– Классная штучка.

– Я имею в виду, говорила ли она правду?

– Да. По-своему.

– Как это, по-своему? Я пожал плечами.

– Она лжет себе, а не тебе. Она женщина, и ненавидела Эстелл, как ненавидела бы ее любая хорошая жена. Но она предпочитает представляться хорошей женой, доброй католичкой, сжав зубы и делая вид, что смотрит на это свысока. Она всегда так себя ведет.

– Иными словами, ее замужество – это своеобразный договор?

– Я бы сказал.

– Если бы она была в городе во вторник, у нас бы появилась подозреваемая.

– Нет. Не думаю. Я не могу представить себе эту крошку с ножом для колки льда в руке.

– Иногда женщины удивляют нас, Нат.

– Черт, да они всегда удивляют меня. Лично я не отказался бы от такой жены – красивой, преданной ожидающей тебя, пока ты гуляешь на стороне. Я не думаю, что убийцы бывают такими.

– Ты хочешь такую же девушку, которая вышла замуж за старину Ники.

– Может быть. Во всяком случае, я не думаю, что она – убийца. Я даже не думаю, что она наняла убийцу.

– Она понравится газетчикам, – цинично заметил Друри. – Они бы были в восторге от этой речи о «праве каждой женщины».

– Ты прав. Ты еще чем-то хочешь поделиться со мной? Или мне отпустить тебя к парочке из сотни подозреваемых?

Его лицо скривилось от гнева, или, может, мне показалось. Он погрозил мне пальцем.

– Их именно столько. Почему ты мне сразу не сказал имя д'Анджело?

– Ах. Так значит, дядюшка Сэм привел тебя к нему?

– Да, и этим утром мы отправились к нему. И выяснили, что ты был у него в среду вечером. Зачем? Я протянул ему руки ладонями вверх.

– Мы вместе с ним были на Гуадалканале, Билл. Он был в одном окопе со мной и Барни. Нас чуть не убили вместе. Я просто предупредил его о том, что его ждет – копы, репортеры. Он столько всего пережил.

– Вы вместе были на войне, но это не оправдывает того, что ты разгласил информацию.

– Совершенно верно.

Друри покачал головой.

– Продолжай, заставь меня чувствовать себя подонком. Ты был на войне, а я – нет. Заставь чувствовать себя трусом. – Он ткнул в меня пальцем. – Но если ты собираешься вынюхивать что-то вокруг да около, даже не пытайся, черт побери, скрыть от меня информацию или свидетелей. Никакая наша дружба тебе не поможет, Нат.

– Ясно.

– А теперь сделай мне одолжение и убирайся отсюда к черту.

Я убрался.

Уходя, я остановился у стола сержанта Донахью.

– Ты достал это?

Он кивнул, огляделся украдкой, выдвинул ящик стола и вытащил сверток.

– За пару тысяч, – подтвердил я шепотом. – Я пришлю тебе деньги. Получишь их завтра.

– Так даже лучше, – произнес он со своим обычным собачьим выражением и вручил мне сверток.

Я взял его, спустился по ступенькам, вышел из Таун-Холл-стейшн, перед которым очаровательная, маленькая миссис Цирцелла беседовала с Хэлом Дэвисом и другими репортерами, нерешительно прикрывая лицо рукой в перчатке, когда мелькали вспышки фотографов.

Я сунул дневник Эстелл Карей под руку и прошел мимо них.

8

Той ночью я встретил Салли за кулисами «Браун Дерби» в половине второго. Она вышла из своей гримерной в белом свитере, черных просторных брюках, черной шубе и белой чалме. Салли выглядела на миллион. Конечно, не на тот миллион, что спрятал Ники Дин, а просто она сама была как сокровище.

– Как ты ухитряешься быть такой свежей? – спросил я ее. – У тебя же было четыре выступления.

Салли слегка погладила мою щеку; ее ногти были длинными, красными и блестящими.

– Я немного поспала ночью, – ответила она. – И тебе бы тоже следовало попробовать.

– Да, я слыхал об этом повальном увлечении сном, – сказал я.

Она взяла меня под руку, и мы пошли к дверям.

– Тебе станет лучше. Подожди немного, и ты поймешь.

Во вторник мы вместе провели ночь на моей раскладушке, поэтому она знала о моих проблемах с засыпанием. Она видела, как я вертелся и крутился всю ночь, а потом засыпал на мгновение, чтобы проснуться в холодном поту.

– Если я засыпаю, то сразу же переношусь во сне туда, – сказал я.

Мы вышли на улицу Монро. Было прохладно, но не морозно.

– Куда переносишься?

– На Остров.

Снег скрипел под нашими ногами, пока мы шли.

– Ты говорил об этом докторам?

– Нет. Я скрыл это. Я хотел вернуться домой. Мне казалось, что если я вернусь, все пройдет.

Она сжала мою руку.

– Подожди, пусть пройдет некоторое время. Ведь прошло всего четыре дня с тех пор, как ты вернулся. Послушай-ка. Тебе не кажется, что смена обстановки поможет тебе с твоими проблемами? Ты же знаешь, у меня есть комната в «Дрейке».

Я улыбнулся ей.

– Уж, конечно, это не тот шикарный белый мезонин, который один твой хороший приятель сдал тебе в субаренду до тех пор, пока он вернется.

Салли грустно засмеялась.

– Нет, я не знаю, что случилось с ним и с его мезонином. Я говорю просто о комнате. В которой есть кровать.

– Ты меня уговорила.

Мы перешли Кларк-стрит, направляясь к коктейль-бару Барни Росса. Был вечер пятницы, и на улице почти не было машин. Само собой, все бары уже минут сорок были закрыты.

– А ты знаешь, к чему все это? – спросила она. Я отрицательно покачал головой.

– Я знаю лишь, что Бен попросил меня зайти сегодня через некоторое время. Я спросил его, могу ли привести с собой девушку, и он сказал: «Конечно!» Будет море напитков, и бар практически будет предоставлен в наше распоряжение.

– Ты уверен, что он именно это тебе сказал? – спросила она.

Мы подходили к дверям, из-за которых слышались приглушенные, но различимые звуки музыки, смех, разговоры. Дверь была заперта, но сквозь стекло мы видели толпу людей, попивающих пиво. Мы стояли в голубом свете неоновых огней, которыми было написано имя Барни и изображены боксерские перчатки. Мы недоумевали, не понимая, что происходит, но тут за дверью показалось лицо Бена. Сквозь стекло он улыбался, как ребенок перед рождественской витриной. Потом он отпер дверь, и мы вошли внутрь.

– Что случилось? – прокричал я ему, чтобы он услышал меня за шумом.

– Давайте, заходите! – сказал Бен, все еще улыбаясь, гостеприимным жестом предлагая нам войти. Он провел нас сквозь шумный, прокуренный зал. Пианола-автомат играла «Блюз в ночи»... па-па-папапа... в зале было полно ребят из Вест-Сайда. Они были моего возраста или старше, кроме нескольких мальчишек в военной форме. Они похлопывали меня по спине, улыбались мне, поднимали в мою честь тосты, пока мы проталкивались сквозь толпу... «...проходи, Нат; ты показал этим желтым сволочам. Геллер...» – слышалось со всех сторон. Остальные, похоже, были из спортивного мира, в основном, борцы, боксеры, включая Уинча и Пиана – бывших менеджеров Барни, – я увидел их в другом конце зала, где они разговаривали с молодым парнишкой – борцом по виду. Надеюсь, для его и их блага, у него была проколота барабанная перепонка, или плоскостопие, или еще что-нибудь, но его не ждет впереди карьера на ринге. Там были также несколько репортеров, в основном, спортивных, но среди них я увидел и Хэла Дэвиса с синяком на подбородке. Синяк был отвратительным, но взгляд, которым меня одарил его владелец, был еще неприятнее.

Мы дошли до самой последней скамьи, вокруг второй толпилось еще больше людей. Бен закричал: отойдите, отойдите!" – ...когда я был мальчишкой в коротких штанишках, па-па-папа... – и все разошлись, и черт меня возьми, если моему взору не предстал поседевший Барни Росс, который сидел передо мной.

Он смотрел на меня своими чертовыми щенячьими глазами, и у него была та же бульдожья физиономия, с той лишь разницей, что щеки стали поменьше. Как и мои. У него не было таких темных кругов под глазами, как у меня, но его волосы, которые прежде были темными и которые тронулись сединой, когда я видел его в последний раз, сейчас стали свинцово-серыми. Рядом с ним сидела Кати – темноволосая манекенщица, которую он подцепил в Сан-Диего. Но увидев меня, он вскочил, опираясь на трость, вырезанную из ветки, которую привез с Острова.

– А ты постарел, – произнес он, улыбаясь.

– На себя посмотри – у тебя же волосы поседели. Музыка все еще громко играла... – почему ты поешь блюз... – но мы не перекрикивали ее. Мы и так понимали друг друга.

– У тебя тоже, – сказал он, показывая на седину у меня на висках. А потом он ткнул в свою седую голову. – Они поседели в ту ночь в окопе, в точности, как у моего отца во время русских погромов.

– Господи, – промолвил я, глядя на его форму, – да ты никак до сержанта дослужился!

Барни ухмыльнулся уголком рта:

– Вижу, тебе тоже присвоили звание?

– Да, – ответил я. – Я больше не военный. Его улыбка стала кривой и грустной.

– Мне не следовало втягивать тебя в это, не так ли, Нат?

... блюз в ночи...

– Заткнись, schmuck, – сказал я и обнял его, а он – меня.

– Салли! – вскричал он, увидев видение в черном и белом, которое стояло рядом со мной, наблюдая за взрывом наших сантиментов. – Рад тебя видеть, малышка! – Барни обнял ее и, держу пари, ему это понравилось куда больше, чем обнимать меня. – Здорово, что я вновь вижу вас вместе!

– Полегче, – перебил его я. – Мы просто друзья.

– Ах да, конечно, – проговорил Барни. – Проходите, садитесь с нами.

Напротив Барни с Кати сидели два спортивных журналиста. Они уступили нам место, поблагодарив Барни, и убрали в карманы свои записные книжки. Но Салли не присоединилась к нам: Нат Кросс, «городской сплетник» из «Геральд-Американ» увлек ее за собой. Салли, улыбнувшись и пожав плечами, вручила мне свою шубу со словами: «Что делать, реклама есть реклама», и вскоре пропала в табачном дыму. – Ох уж эти репортеры, – проворчал Барни, качая головой. – Возьми, к примеру, этих ребят, которые пишут о спорте. Они хотели узнать все о том времени, когда я был признан лучшим боксером года. Но это же дурь, глупость! Я оставил ринг в тридцать восьмом. О таких вещах надо спрашивать спортсмена, который получил этот титул за прошлый год, а они пристают ко мне. Для чего?

– Это выше моего понимания, – произнес я. Кати глаз с него не сводила; они держались за руки. – Когда ты вернулся? Почему не сообщил мне о своем возвращении?

– Мой отпуск прошел быстро, – сказал он, пожимая плечами. – Я был в Нью-Йорке, получая этого «человека года», и у меня прошлым вечером появилась возможность прилететь сюда военным самолетом. Перед отлетом я позвонил Бену с просьбой собрать некоторых людей. Это он придумал устроить сюрприз. Итак, я приехал днем и провел вечер с мамой и со всей семьей. Завтра мне надо на прием к мэру Келли, где будут городские заправилы, но этой ночью я решил встретиться со своими старыми друзьями. Черт, как здорово оказаться дома!

– Я видел эту дурацкую фотографию, – сказал я, ухмыляясь и качая головой, – на которой ты целуешь землю, сойдя с корабля-госпиталя на землю в Сан-Диего. Некоторые ребята на все готовы, лишь бы попасть в газеты.

Барни сухо улыбнулся и погрозил мне пальцем.

– Я же поклялся, что если когда-нибудь вернусь Домой, то первое, что я сделаю – это нагнусь и поцелую землю. Ты помнишь это?

– Помню.

– И я сдержал свое обещание.

– Ты всегда так поступаешь, Барни. Поэтому пообещай мне, что ты не вернешься туда, Барни.

– Это обещание просто сдержать. Я не вернусь назад, Нат. Шрапнель попала мне в руку и ногу.

Пройдет несколько месяцев, прежде чем я смогу обходиться без моей верной деревянной трости.

Он говорил о своей трости, привезенной с Гуадалканала, которая была прислонена сбоку к его скамье Большой набалдашник трости был в форме головы с глазами, сделанными из зеркальных камней. А во рту было нечто, напоминающее шесть человеческих зубов

– Настоящие зубы япошек, – похвастался Барни, увидев, что я разглядываю их.

– Хорошо, Барни, – промолвил я. – Рад, что ты не стал азиатом или чем-то в этом роде. Кати заговорила:

– Барни перевели в Морской технический дивизион.

– Это никак не связано с каким-либо социальным заболеванием? – спросил я его. Он скорчил гримасу.

– Ты спятил?

– Да. Так что заткнись – из-за этого меня и комиссовали. – Я коротко объяснил ему, как Элиот борется с венерическими болезнями и как трепом об этом старался скрыть от меня, что занимается правительственными заданиями. Барни это развеселило.

– Я буду ездить по военным заводам, – пожал он плечами. Барни казался смущенным. – И буду рассказывать рабочим, как оружие и боеприпасы, которые они изготовляют, помогают нам косить япошек. Сущее безделье. Полная фигня, на самом деле.

Кати многозначительно взглянула на него, а потом – на меня и сказала:

– Не слушайте его. Его начальство сказало, что это – важная служба, ничуть не менее важная, чем на Гуадалканале! На военных заводах существует серьезная проблема с посещаемостью, и, возможно, что разговор с таким героем, как мой муж, воодушевит рабочих, и они станут смотреть на свою работу по-другому и ходить на заводы по расписанию!

Кати была полна энергии, но что-то в ее поведении настораживало: было нечто неестественное в ее живости. Какая-то безнадежность. Я не был хорошо знаком с ней: мне казалось, что женитьба на девушке из шоу-бизнеса не принесет моему приятелю ничего хорошего, тем более что он разошелся со своей женой Перл, которая мне очень нравилась. Поэтому я не жаловал Кати, и всегда считал, что из их брака ничего не получится.

Но сейчас, в этом прокуренном зале я понял, что она и в самом деле любила этого паршивца. Также я обратил внимание, что Кати очень беспокоило еще что-то, касающееся Барни.

Барни взглянул на нее – свою знаменитость в красивом маленьком голубом платье. У нее была изящная мальчишеская фигура. По его взгляду я понял, что он тоже ее любит.

– Кати отказалась от двух ролей в кино, Нат, только для того, чтобы иметь возможность путешествовать со мной. В этом турне по военным заводам мне придется заезжать на пять-шесть, а иногда и семь предприятий в день. Мы организуем ралли «Уор Бонд» и соберем банк крови для переливания... Я не возражаю против этого – мы-то с тобой знаем, как страдают наши ребята на этих тропических островах, как им нужно вооружение и боеприпасы.

Ему бы на распродажах выступать.

Я спросил:

– Как долго ты будешь в городе, Барни?

– Вообще-то у меня длинный отпуск. По крайней мере, месяц. И в Чикаго будет наша база – когда мы начнем тур. – Он улыбнулся Кати и сжал ее руку. На ней был алюминиевый браслет, сделанный из обломка японского «Зеро», который Барни подарил ей.

Я спросил:

– Ты помнишь д'Анджело? Он здесь, в городе. Улыбка Барни исчезла.

– Знаю. Я просил Бена пригласить его, но он что-то не пришел.

– Ты знаешь, он потерял ногу?

– Как Уоткинс, – произнес Барни. – Только тот потерял обе ноги.

– Вот черт! Где он?

– В Сан-Диего. Я заходил к нему. Он все еще в больнице, но его дела идут неплохо.

– Дай мне его адрес.

– Конечно. А с двумя солдатиками все в порядке. У меня есть и их адреса, если хочешь.

– А ты не знаешь, у Монока была семья?

Барни покачал головой, и его лицо стало угрюмым.

– Я проверял. У него никого нет. Я просто сидел там. Братья Милз пели «Бумажную куклу». Только, кажется, кто-то уменьшил громкость Барни сказал:

– Я отправлюсь в Кенсингтон повидать д'Анджело как только смогу.

– Ему, знаешь, досталось от газет.

– Нет, я этого не знал, – сказал Барни. Я объяснил ему, что д'Анджело вел любовную переписку с Эстелл Карей. Барни знал об ее убийстве – дело, похоже, достигло размеров национальной трагедии.

– Так они напечатали их любовные письма в этих чертовых газетах? – вскричал Барни. – Сволочи поганые!

– Один из виновных в этом находится здесь.

– Ты говоришь о Дэвисе?

– О нем. О человеке с фиолетовым значком храбрости на подбородке.

– Как он его получил?

– Он заработал его.

– Твоих рук дело?

– Тот, кто стал морским пехотинцем, останется им навсегда.

– Скотина, – сказал Барни, поднимаясь со скамьи. Опираясь о свою деревянную трость, он заковылял к Дэвису и стал честить его от "А" до "Я". Смотреть было приятно.

Я пересел к Кати и спросил ее:

– В чем дело, малышка?

– Вы о чем?

– Ты беспокоишься об этом маленьком паршивце, не так ли?

Кати сжала губы, а затем кивнула.

– Почему? – спросил я.

– Он очень болен, Нат. У него бывают ужасные приступы малярии. Начинаются лихорадка и озноб. И он не может уснуть, а когда засыпает, его преследуют кошмары.

Знакомая история.

– Черт! – сказал я. – А выглядит он хорошо. Посмотри на темные круги у меня под глазами. У него и одного нет.

Моя слабая попытка развеселить ее привела к тому, что Кати едва не разрыдалась.

– У него ужасные головные боли, – продолжала она. – Ему так больно. Я хочу, чтобы Барни отложил свою поездку, но он не сделает этого.

– Так вот почему ты отказалась от участия в съемках. Ты хотела быть с ним рядом, когда ему плохо.

Она кивнула.

– Я боюсь за Барни. Я хочу быть рядом с ним, чтобы присматривать. Ему на самом деле нужно шесть месяцев для того, чтобы полностью выздороветь, Нат но он до того упрям, что и слышать об этом не желает.

– Он – хороший боксер, солнышко. Я думал, ты знаешь.

– Он очень высоко тебя ценит, Нат.

– И я высоко его ценю.

– Может, ты поговоришь с ним.

– Может, поговорю.

Она поцеловала меня в щеку.

Потом Кати улыбнулась и сказала:

– А ведь ты считал меня охотницей за золотом, правда?

– Да. Я был не прав, считая тебя охотницей.

Подошла Салли, держа под руку Барни.

– Я поймала его, когда он стращал прессу, – заявила она. – Так себя не ведут в коктейль-баре, согласен?

– Барни, мне за тебя стыдно, – промолвил я. Салли произнесла:

– Конечно, я не виню тебя. Этот мерзавец из газеты выставил на всеобщее обозрение любовную историю бедного солдата, и все пускают теперь слюни. Кстати, как они раздобыли письма? Они настоящие?

– Думаю, да, – произнес я, не вдаваясь в подробности до тех пор, пока позже мы не оказались в ее постели в маленькой, но роскошной комнате в «Дрейке».

– Так ты хочешь сказать, что некий полицейский детектив тайком взял эти письма, снял с них копии и продал той газете, которая дала за них самую высокую цену? Что же это за полицейский?

– Обычный чикагский, – сказал я. – Послушай-ка, что я тебе расскажу.

И я поведал ей о дневнике. О том, как один состоятельный клиент нанял меня для того, чтобы я изъял из дневника некие скользкие записи о нем. А также о том, как я договорился с одним сержантом полиции который за две тысячи долларов, данных моим клиентом, передал мне дневник, ставший ныне моей собственностью.

– Ты обманываешь меня, – сказала она. – Дневник Эстелл Карей у тебя?

– Он был у меня.

– Что ты хочешь сказать? Ты имеешь в виду, что передал его своему богатому клиенту?

– Не совсем.

– Тогда Друри?

– И не ему.

– Так где же он?

– Я его сжег.

– Что?

– Я сжег его. Прочитав его, я понял, что там нет никаких новых имен. Кроме тех, которые они уже встречали в записной книжке Эстелл или в других местах. Там не было никаких новых версий, ничего из того, что могло бы помочь расследованию – по моему мнению. Но чего там было в избытке – так это страстные описания мисс Карей и ее любовных похождений. Кто что с ней делал, чем, как долго, и как долго продолжались те вещи, которые были вызваны длительностью действия других, и тому подобное.

– Почему она все это описывала, как ты думаешь? Для возможного шантажа?

– Нет. Это было не в ее духе. Она была жадной, но честной по-своему. Она была грязной девчонкой в лучшем смысле этого слова. Она любила секс. Ей нравилось им заниматься. И, судя по тому, что я сегодня прочел, ей нравилось об этом писать.

– Так значит, ты сжег его.

– Я сжег проклятую вещь. Это лучше, чем увидеть его напечатанным в газетах, где они постараются представить ее еще большей шлюхой, чем она была на самом деле. К тому же жизнь десятков мужчин и женщин, которые имели несчастье понравиться ей, оказалась бы разбитой.

– Я правильно думаю, что в более ранние времена в дневнике была бы глава о Нате Геллере? – Вполне возможно. А сейчас я вполне могу поставить себя на место моего обрученного богатого клиента. Я все знаю о чарах Эстелл Карей. Поэтому я сжег эту чертовщину. Что вы думаете об этом, мисс Рэнд?

– Для тебя – Элен, – ответила она, прижимаясь ко мне. – И все, что я думаю, – это ура! Нату Геллеру. И давай посмотрим, можешь ли ты сделать со мной что-то такое, о чем стоило бы написать; после...

9

Пять детективов и Донахью в их числе были переведены на другую работу, и им было высказано порицание после скандала в газетах. Остальные четыре копа, которым предписали помогать Друри в расследовании дела Карей, были приписаны к офису следователя в качестве его «заместителей». Подобную работу мне однажды предлагал покойный мэр Сермак в качестве взятки. Я не принял подкупа по многим причинам. Не последней из них была та, что меня не устраивала компания, с которой мне предстояло работать: суровые копы, такие, как Миллер и Ланг, имевшие некоторые политические преимущества, склонялись к тому, чтобы подыгрывать следователю. Впрочем, теперь эта история уже позади.

А с нынешнего времени следователю придется довольствоваться провинциальными помощниками из графства на средства, получаемые от налогоплательщиков Чикаго в размере шести тысяч долларов в год.

Выяснилось, что Отто А. Бомарк, дядя покойной мисс Карей и управляющий ее имуществом, сообщил о пропаже множества вещей, включая несколько дорогих платьев, тридцать две пары нейлоновых чулок (в такие времена лучше иметь чулки, а не деньги), три дюжины модных кружевных носовых платков по цене девяносто баксов за дюжину, дамский набор для гольф-клуба, фотоаппарат, и, разумеется, фотографии Эстелл, которые он явно продавал газетам.

А еще ходили упорные слухи о дневнике, который был «украден» из квартиры Эстелл, возможно, полицейским офицером. Но воспоминания мисс Карей так и не всплыли на поверхность. И тому была причина.

Все это и много другой всячины, касающейся убийства Карей, добрую неделю не сходило со страниц газет, за исключением «Трибьюн», которая после нескольких материалов на эту тему перестала писать об убийстве. А на следующий вторник после того вторника, когда ее убили, имя Эстелл пропало из газетных заголовков.

ЯПОШКИ СД'АЮТСЯ. ГУАД'АЛКАНАЛ

Буквы размером в несколько дюймов. Чертовски впечатляет! Но это все абстрактно. Нереально. По крайней мере, для меня.

Хотя – вот оно, черным по белому:

Нью-Йорк, 9-е февраля. («Ассошиэйтед пресс».) Японские власти объявили о выводе японских войск с Гуадалканала на Соломоновы острова, передало Берлинское радио по сообщениям из Токио. Это первое в этой войне признание официального Токио об оставлении важной территории.

Почему это не казалось мне реальным? Почему я не мог заставить себя улыбнуться этой замечательной новости? Не знаю, в чем дело, но я не мог. Я лишь чувствовал себя утомленным в это ясное, холодное утро, несмотря на то что я относительно хорошо выспался в объятиях Салли.

Но этой ночью мы с ней не встретимся. Она уехала, а вместе с ней и ее руки. Она направилась в Балтимор, где в течение недели будет выступать в различных ночных клубах. И мне придется попробовать заснуть одному на моей раскладушке. Удачи мне.

Поднявшись на четвертый этаж, я увидел знакомую фигуру, хотя не ожидал встретить ее в этом здании еще раз: это был сержант из призывного пункта. Однако его походка стала не такой упругой, как прежде.

Встретив его в коридоре, я спросил:

– В чем дело, сержант? Вы разве не слыхали новость?

Я указал ему на заголовок в газете. – Я слышал, рядовой. Это невероятно. Невероятно.

Но его лицо оставалось угрюмым.

– Что привело вас сюда? – переспросил я. – Кто сегодня получил медаль?

– Боюсь, что никто. – Сержант посмотрел в сторону моего кабинета. – Я рад, что вы здесь, рядовой. Там одна молодая женщина, которой вы нужны.

Я пробежал через коридор, распахнул дверь. Держа телеграмму в руках, она сидела на той самой кушетке, на которой я их застал.

Она не плакала. У нее был такой изумленный вид, словно ее окатили холодной водой. Она была чопорной, но хорошенькой в белой блузке с жабо и синей юбке. А рядом на столе стояла вазочка с одной розой.

Телеграмма была у нее в руках.

– А газеты сообщают, что мы их побили, – произнесла она отрешенно. Я сел рядом с ней.

– Я знаю.

– Вы говорили, что он будет просто наводить там порядок.

В ее голосе не было осуждения: она просто вспомнила мои слова.

– Мне очень жаль, Глэдис.

– Мне кажется, я не смогу работать сегодня утром, мистер Геллер.

– Глэдис, иди сюда.

Я обнял ее, и она плакала на моей груди. Она долго, всхлипывая, рыдала, и если я когда-то называл ее холодной, то черт меня побери.

Через несколько минут пришел Сапперстейн. На его рукаве все еще была приколота черная ленточка в знак траура по его брату; теперь траур стал двойным. Я позвонил ее матери в Эванстон, и Лу отвез ее домой.

Я оставался один в офисе, раздумывая, как это так вышло, что Фрэнки Фортунато погиб, а я остался в живых. Молодой Фрэнки. Старый я. Дьявол! Я скомкал чертову газету и швырнул ее в мусорную корзину. Но и на смятой газете я видел буквы ГУАД'АЛ, которые наконец-то стали для меня чем-то реальным.

Я сел за стол в моем кабинете, который, точнее был моим раньше, а сейчас это был кабинет Сапперстейна, и сделал несколько звонков, касающихся расследования по поводу страхования в Элмхерсте. Мне нравилось работать. Мирная жизнь, которая вначале сводила меня с ума, теперь становилась моим спасением. Я мог окунуться в повседневную жизнь, ежедневную работу. К половине двенадцатого я даже почувствовал голод. Но едва я собрался прерваться на ленч, как услышал, что кто-то вошел в приемную.

Я встал из-за стола, подошел к двери и увидел красивую молодую женщину лет двадцати пяти в темной меховой накидке и темном обтягивающем платье. Подозрительно обтягивающем для дневного времени, но будешь тут недовольным, раз оно обтягивало такие стройные формы!

Она стояла в углу, глядя на пустой стол Глэдис. Похоже, на ней были нейлоновые чулки, а какие ножки!..

– Моей секретарши нет, – сказал я.

– Вы – мистер Геллер?

– Верно.

Она улыбнулась: у нее была приятная улыбка, жемчужные зубки скрывались за покрытыми блестящей красной помадой губами. Ее большие темные глаза под соболиными бровями оценивающе и удивленно смотрели на меня. На зачесанных назад черных волосах непостижимым образом держалась надетая набекрень маленькая шляпка. Если она когда-то не была стриптизершей, я бы съел эту шапочку. Или еще что-нибудь.

– Я не договаривалась с вами о встрече, – сказала она, медленно придвигаясь ко мне. Она слегка покачивалась. Казалось, она делала это нарочно, или надо говорить «нарочито»? Она протянула мне руку в перчатке. Не знаю, то ли она хотела, чтобы я пожал ей руку, то ли поцеловал, а может, чтобы я нагнулся, а она бы произвела меня в рыцари? Я остановился на рукопожатии.

– Это необязательно, – сказал я, улыбаясь ей, но не понимая, почему она была такой соблазнительно веселой: большая часть женщин, которые приходят в детективное агентство, обычно бывает в состоянии депрессии или нервничает, потому что, как правило, они приходят по поводу разводов. Что за черт! Я пригласил ее в свой кабинет.

Девушка отодвинула стул от стола, но прежде, чем я прошел, она проговорила:

– А почему бы вам не закрыть дверь?

– Там никого нет, – сказал я. Она улыбнулась, не показывая на этот раз зубы. Ее улыбка была сексуальной.

– Развлеките меня, мистер Геллер.

– Считайте, что я это сделал, – сказал я, закрыв дверь, и сел за стол Сапперстейна.

– Я бы хотела, чтобы вы нашли кое-что для меня, – произнесла она. Девушка сложила руки на коленях, держа маленькую черную сумочку.

– И что же это такое?

– Одна книжка.

– Так значит, книжка.

– Дневник.

Ага, я пришел в себя.

– Дневник, – повторил я. – Ваш?

– Нет, мистер Геллер. Мы что, должны стесняться друг друга?

– Но вы же в таком обтягивающем платье.

– А ты удивительный парень.

– Ну да, это я в обтягивающем платье. Этакая штучка на шпильках.

– Дневник Эстелл Карей, мистер Геллер. Тысяча долларов и гарантия, что вы не оставили себе копий.

Я сжал кулаки.

– Знаете, именно по этой причине я никогда не занимался шантажом. Покупателя невозможно Убедить в том, что ты отдал ему единственную копию товара.

Ее улыбка стала немного нервной.

– Мы будем доверять вам. Мы слышали о вас, как о человеке слова.

Кто вам это сказал?

– Некий мистер Нитти.

– О Господи, интересно, о каком это мистере Нитти вы говорите? Я достаточно откровенен? Кто вы, леди?

Улыбка исчезла.

– Я – некто, кому необходимо заполучить дневник Эстелл Карей. Мы все узнали. Мы знаем, что он у вас. Мы знаем, что вы его купили. Если вы намереваетесь продать его прессе, мы заплатим вам лучше. Если вы хотите заниматься шантажом, мы хотим предостеречь вас от этого. Вы сделали капиталовложение – я здесь для того, чтобы вы получили прибыль с вашего капитала. Но если только вы откажетесь, убийства будут сменяться убийствами, понятно?

– Будь ты проклята!

Она встала, обошла стол Сапперстейна, села на его край и задрала платье, раздвинув ноги и демонстрируя мне, извините за выражение, все свои прелести. Стриптизерша и есть стриптизерша.

– Мы можем договориться, – произнесла она. Я думал об этом. Салли опять уехала, а у этой девицы были длинные ноги, и все остальное было на месте. И пахло от нее каким-то экзотическим запахом. И я впервые с тех пор, как вернулся в Штаты, увидел черные трусики, если не считать те, что носил один странноватый парень в Сент-Езе. Я мог просто трахнуть ее и отправить ко всем чертям. Ведь я же родился в Чикаго.

– Что скажете, мистер Геллер?

– Убери свою задницу с моего стола. Она встала, крепко сжимая маленькую сумочку в руке.

– Вы глупец.

– Ты хорошенькая сучка. И что? Убирайся!

– Назовите свою цену.

– Нет этой цены! Убирайся, к дьяволу, из моего офиса! А если в твоей маленькой сумочке есть пистолет, то я уверен, что он не такой большой, как тот, что лежит в ящике моего стола.

С того места, где она стояла, ей было видно, что я опустил руку.

Она вздохнула.

– Надо быть дураком, чтобы так вести себя. Вы не получите большей цены, заставляя нас ждать.

– Кого это – нас? Тебя или Компанию?

– Пять тысяч долларов.

– Леди, я сжег этот чертов дневник.

Она вздрогнула.

– Что?

– Я сжег его. Меня нанял один человек, который не хотел, чтобы содержимое дневника скомпрометировало его. Поэтому я его и сжег.

– Никто не мог бы оказаться таким глупцом! – Надо признаться, я не был таким глупцом с самого рождения. Я работал над этим тридцать с лишним лет. А теперь проваливай отсюда. Убирайся!

Она улыбнулась, только теперь ее улыбка была больше похожа на ухмылку.

– Как ты только можешь такое говорить? Сжег на мою задницу!

Ее задница. Конечно. Я все еще хотел ее: она была настоящей куколкой. Да еще в черных трусиках. Бьюсь об заклад, что и лифчик на ней тоже был черным. К счастью для себя, я уже немного остыл к этому моменту.

– Я только что узнал, что один из моих сотрудников погиб на войне, – произнес я. – Поэтому у меня сегодня особенно паршивое настроение. Ни малейшего желания продолжать этот дебильный разговор. Я сейчас встану из-за стола, заберу у тебя твою сумочку, вытащу оттуда пистолет и вытрясу из тебя мозги. Я не вышибал женщине зубы с тех пор, как моя вторая жена оставила меня, поэтому должен тебе сказать, сейчас сделаю это с огромным удовольствием.

Ее глаза вспыхнули, ноздри затрепетали: она явно не знала, как отнестись к этой истории о моих несуществующих женах и чего от меня ждать.

Но она заявила:

– Я вернусь.

И ушла.

Едва захлопнулась дверь приемной, как я бросился к телефону и стал звонить Друри в Таун-Холл. Я поймал его, когда он уходил на ленч.

– Сейчас я опишу тебе одну женщину, – начал я.

– Это похоже на розыгрыш.

– Это могло бы быть розыгрышем. Именно об этом думает паук, когда ползет по паутине к своей ядовитой паучихе.

– О чем ты говоришь?

– Выслушай меня внимательно, а потом скажи, похожа ли она на кого-нибудь из подозреваемых в деле Карей.

Я описал ее: от чулок со швом до маленькой шляпки. Друри сказал:

– Так хорошо прийти к какому-то определенному решению. Ты, наверное, прав насчет ядовитой паучихи. Это все подходит к Оливии Борджиа, жене Джона Борджиа.

– Борджиа? Что-то знакомое. Или это просто имя одной из недоступных светских дам?

Я не стал говорить Биллу, что именно Борджиа упоминались в дневнике, хотя о них было написано немного: лишь как о друзьях, которые несколько раз заходили в гости. Никаких сексуальных приключении. Да и не было уже той вещицы, в которой упоминались Борджиа. Теперь это была лишь горстка пепла.

– Джон Борджиа – малый из Компании: он уже много лет там, – рассказывал мне Друри. – Ты разве не помнишь, я называл его имя как одного из подозреваемых в деле Карей. Он немного похож на Сонни Голдстоуна, только очки не носит. Ему около пятидесяти. Это старый приятель Даго Мангано, который связан с Ники Дином.

– Кажется, было какое-то дело о киднеппинге году в тридцать восьмом?

– Да-да, точнее в тридцать седьмом. Бывшие дружки Дина и Мангано похитили Оливию и требовали за нее выкуп. Но ребят, которые это сделали, нашли мертвыми в канаве. Несчастные подонки украли краденое, чтобы получить деньги от самого Борджиа. Говорили, что они сделали это не из-за денег, а чтобы отомстить за их приятелей, которых Борджиа застрелил в клубе «Сто один». В том самом, где работала Оливия, к слову сказать.

– Одна из двадцати шести?

– Некоторое время. И подающая надежды певица ночных клубов. Но почему ты спрашиваешь, Нат. В чем дело?

– Она только что приходила ко мне в офис.

– Что? Зачем?

– Она хотела узнать, не у меня ли дневник Эстелл Карей.

– У тебя? А почему она думала, что он может быть у тебя?

– Ну да, это сущий бред. Я сказал ей, что у меня его нет, и она ушла. Только она мне не поверила. Она сказала, что вернется.

– А я даже и не знал, что она в городе. Мы с самого начала разыскивали ее и ее мужа. Спасибо за наводку, Нат. Мы сообщим об этом всем полицейским машинам, оснащенным радио.

– Не за что.

– Если это они совершили убийство, если они были последними гостями, с которыми развлекалась Эстелл Карей, значит, это все-таки дело рук мафии.

– Ну да, и ты ждешь, что я, как примерный гражданин, буду давать показания против Нитти.

– Верно. Ты еще что-то хочешь? Я хочу успеть на ленч.

– Хочу. У меня плохие новости. Фрэнки Фортуна-то убили на войне.

– Дьявол!

– Гуадалканал.

– Черт, но ведь газеты сообщили, что мы выгнали этих узкоглазых сволочей с этого острова.

– Так и есть. Но он не был освобожден.

Мы повесили трубки, а я еще некоторое время сидел и смотрел за окно, где висел флаг вооруженных сил со звездой Фрэнки.

Потом я с отвращением вспомнил обещание Оливии Борджиа вернуться. Поэтому я зашел в кабинет, вытащил свой девятимиллиметровый пистолет из нижнего ящика стола. Я вынул и кобуру, а затем снял пиджак и пристегнул ее под мышкой. Гуадалканал остался позади. Но всегда есть где сражаться.

После этого я направился за угол в «Биньон» и заказал порцию копченой на торфе пикши. Во вторник я не ел мяса.

10

Я видел своего отца. Он сидел за кухонным столом и держал в руке мой пистолет. Он поднял его к своей голове, и я сказал: «Остановись!»

Барни прижимал руку к моему рту; он дрожал глаза его были бешеными. В другой руке он держал свой пистолет; у мальчиков-солдат тоже были пистолеты.

– Ты вырубился, – прошептал Барни. – Тихо Япошки.

Трещали ветки, шумели кусты.

Барни убрал свою руку с моего лица. Я достал свой пистолет из кобуры.

Монок пришел в себя; он стонал от боли.

Я выстрелил в него. Я застрелил его! «Спокойно, из-за тебя мы все умрем!», но он не умер. Он просто смотрел на отверстия от моих пуль в своей груди, его лицо скривилось, он достал свой пистолет и стал стрелять в меня. Я сел в постели, покрытый холодным потом.

Я не стонал, как Монок. Конечно, это раньше случалось со мной. Но, как правило, все было, как сейчас: я вскакивал, покрытый потом.

Я посмотрел на часы. Начало третьего. Откинув простыни и одеяла, я по холодному деревянному полу пошел к своему столу. Мой пистолет вместе с кобурой лежал там. Бутылка рома все еще лежала в нижнем ящике, впрочем, почти пустая. Я уселся и медленно допил ром, глядя в окно на железную дорогу. Меня освещал свет неоновых реклам. Дрожащий свет.

Итак, это был новый поворот. Много раз во сне я видел себя в окопе. Но на этот раз не так, как всегда.

Обычно я просто был там, стреляли пушки, стрекотали пулеметы, а люди – люди вовсе не обязательно были д'Анджело, Моноком, Барни, молодыми солдатами, Уоткинсом, Уитни и мною. Нет, это могли быть Элиот и Билл, Лу и Фрэнки, и мальчишка, стоящий за стойкой в отеле. Любой, кого я знаю или знал раньше.

На этот раз, однако, все шло по сценарию. В этом сне я увидел все так, как это на самом деле было до самого момента, когда я выстрелил в Монока...

Неужели это сделал я? Неужели действительно я? Выстрелил в Монока, чтобы тот замолчал? Чтобы он не стонал и япошки не определили, где мы находимся?

Во сне так и было, но, проснувшись, я не помнил этого. И если завеса этой тайны приоткрылась во сне, то она вновь упала, когда я проснулся.

Я не мог допустить этого. Я заставил себя мысленно вернуться туда, в мой сон, в то мгновение, которое могло все объяснить мне. И затем я вспомнил: во сне Монок стонал, и я выстрелил в него. А на самом деле Барни прижимал руку ко рту Монока, но было слишком поздно: застрекотал пулемет, и д'Анджело бросился к Моноку с таким видом, будто он сейчас его задушит, но Барни остановил его.

– Эти сволочи убьют нас, – произнес д'Анджело. Уханье пушек, жужжание пуль. Больше я ничего не помню. Но я был уверен в одном.

– Я не убивал его, – произнес я вслух. Я бросил пустую бутылку из-под рома в мусорную корзину. Не знаю точно, почему, но проснулся с единственным чувством, даже убеждением, что я не убивал Монока.

Может, теперь я смогу спать. Я прошлепал назад к своей раскладушке, накрылся одеялом и уже стал засыпать, как вдруг услыхал какой-то звук за дверью.

Классическая ночная ситуация.

Смешно. За окном могла громыхать железная дорога, и я не замечал этого. А какой-то легкий шорох – и я вообразил, что это япошки. Что за черт! Я повернулся и уже было забыл про шорох, когда он послышался вновь.

Я сел в постели. На этот раз не было никакого холодного пота. Как можно тише я выбрался из кровати, подошел к столу и вытащил пистолет из кобуры. Прислушавшись, я услышал приглушенные звуки, но не голоса. Я натянул брюки и тихонько – босиком и с голым торсом – вышел в коридор, держа в руке пистолет.

В моем кабинете горел свет. Точнее, в приемной. Кажется, была включена настольная лампа Глэдис. Но сквозь матовое стекло я не мог видеть, кто там ходит.

Голос Фрэнки Фортунато прошептал мне в ухо:

«Ты уже так делал», и я дулом пистолета разбил матовое стекло, и оно разлетелось, а я сунул руку с пистолетом в отверстие и увидел прекрасную Оливию Борджиа в брюках, свитере, маленьком спортивном берете, державшую пистолет в руке. В приемной все было перевернуто вверх дном, ящики картотеки опустошены, дверцы письменного стола открыты. Скривив рот в усмешке, она направила на меня пистолет и выстрелила. Ночная тишина раскололась от звука выстрела; я услышал, как пуля прожужжала мимо меня и разбила стекло абортария. Я нажал на курок и выстрелил в нее. С криком она упала назад, на диван. Пуля задела ее плечо.

– Устраивайся поудобнее, – сказал я ей. Я стоял в коридоре, целясь в нее сквозь дыру в стекле с обломанными краями.

Оливия уронила пистолет, и теперь он лежал на полу – она не могла до него дотянуться. Она сидела, сжимая рукой плечо, и кровь струилась по ее пальцам.

Когда она заговорила, ее голос был похож на рычание.

– Где дневник? – спросила она.

– Зачем он тебе нужен?

Издевательская ухмылка.

– С чего я должна тебе это говорить?

– С того, что твой пистолет на полу, а мой нацелен в твою хорошенькую головку. Она подняла брови.

– Так значит, ты хочешь знать, зачем мне нужен дневник?

– Да, я хочу знать.

Кровь медленно текла из ее раны.

– У нее был спрятан миллион. Даже больше чем миллион.

– И в дневнике был ответ на вопрос, где она его прячет?

Короткий кивок.

– Да, в дневнике есть ответ.

– Я читал его, леди. Там не было никакого ответа.

Она широко открыла глаза.

– Он там есть! В дневнике!

– Не думаю.

Оливия сощурила глаза.

– Если это не написано прямо, значит, там есть ключ, возможно, он спрятан внутри. Хоть что-то!

– Откуда такая уверенность?

Трепещущие ноздри.

– Эстелл сказала нам, что это в дневнике.

– Когда?

Ухмылка.

– Перед смертью.

Прогромыхала железная дорога. Мне пришлось кричать, чтобы она услышала меня, но я прокричал:

– Так это ты убила ее? Черт! Ты – маленькая сука! Ты и твой муж убили ее! А где этот подонок?

Ответом мне послужили выстрелы из пистолета – четыре коротких хлопка перекрыли шум железной дороги. Стреляли из-за двери моего кабинета. Все еще стоя в коридоре, я выстрелил. На меня полетел град осколков.

Я стоял, собираясь выстрелить еще раз, но он нырнул обратно в мой кабинет.

Его жена не смогла этого сделать. Не обращая внимания на рану в плече, она потянулась за своим пистолетом, лежавшим на полу. Ее окровавленная рука уже дотронулась до пистолета, когда я послал пулю в ее голову.

Я нырнул в выбитое в стекле отверстие и упал на диван; подо мной хрустели осколки стекла, в ушах стоял грохот железной дороги. И я увидел его: он стоял в дверном проеме, держа в руках большой пистолет. Это был большой человек в толстом свитере и брюках, и он был похож на Сонни Голдстоуна, только это был не Сонни – это был ее муж, Джон Борджиа. Его покрытое оспинами лицо дернулось, когда он увидел свою красавицу-жену на полу с головой, разбитой, как кровавое яйцо.

– Ты убил ее! – вскричал Борджиа. Он был возмущен. Теперь его лицо стало белым, и он принялся стрелять в меня, но я уже сполз с дивана и сделал то, чего он никак от меня не ожидал: я направился прямо к нему и оказался рядом с ним прежде, чем он успел это понять. И я стрелял в него и стрелял, говоря:

– С кем, мать твою, вы думали, имеете дело? – Я выстрелил еще несколько раз. – С кем, мать твою, вы думали, имеете дело? – И вновь я стрелял.

Борджиа упал навзничь. Он шлепнулся с глухим стуком. Из пяти опаленных по краям ран на его груди и животе медленно струились пять ручейков крови.

Его глаза были открыты, и взгляд их был устремлен в пустоту. Когда он падал на пол, то задел корзину для мусора; она упала, перевернулась рядом с ним и из нее выпала газета с буквами ГУАД'АЛ.

Стоя рядом с ним и глядя вниз на него, я проговорил:

– С кем, мать твою, вы думали, имеете дело?

Но он не ответил мне. Как и она.

Я вышел оттуда, переступив через то, что прежде было Оливией Борджиа – жадной двадцать шестой девушкой, которая была так похожа на Эстелл Карей. Жадность убила их обеих. Я осторожно обходил осколки, поскольку уже порезал свои босые ноги в нескольких местах. Я вышел из офиса.

Я был на удивление спокоен. Железная дорога замолкла, как и Борджиа. Я сел за свой стол, промокнул порезанные ноги мокрым полотенцем и стал раздумывать, что мне делать дальше, и стоит ли сейчас звонить Друри. Два трупа в моем офисе. Убитых мною. Включая женщину. Я убил женщину. И это меня не волновало.

Я думал лишь об опаленном, измученном пытками теле Эстелл, и это меня не волновало.

Почему они сами не нашли ее дневник в тот ужасный день? Ведь после всего они обыскали квартиру. Но они не нашли тайника у пола, который позже обнаружил Донахью – на то он и был детективом, наш похожий на бассета Донахью. К тому же Эстелл не говорила о дневнике до самой смерти, потому что когда один из них вылил на нее виски и разбил рядом бутылку, чтобы запугать ее, а затем зажег спичку, чтобы напугать ее еще сильнее, она, наверное, тогда сказала: «Все – в моем дневнике, сейчас я вам его дам». Ведь Донахью нашел в этом тайнике еще и пистолет, но кто-то из них бросил спичку, и занялся огонь, и ее охватило пламя, и она визжала, и больше никто не говорил о дневнике, а пламя распространилось с нее на стены. И тогда загорелась вся квартира, комнаты начали наполняться дымом, и им оставалось лишь убежать. На бегу Борджиа прихватил пару шуб, чтобы инсценировать ограбление.

Но это было тогда. А сейчас? Слышал ли кто-то выстрелы за грохотом железной дороги? В здании не было никого, кроме меня и убитых мною. Была середина ночи. Прошло уже минут десять, но никто не появился, чтобы выяснить, что случилось. Никто не ворвался в контору. И сирен в ночи тоже не было слышно. Ничего.

Я набрал номер.

К телефону долго никто не подходил, но потом заспанный мужской голос произнес:

– Да?

– Это Геллер. Передайте, чтобы Кампанья позвонил мне немедленно. Пауза. Потом:

– Вообще-то поздновато.

– Гораздо позднее, чем вы думаете. Передайте ему.

– Я попрошу его.

– Скажите ему.

Телефон зазвонил через три минуты.

– Геллер?

– Привет, Луи.

– Ты спятил, Геллер?

– Конечно. Если бы не это, я бы все еще служил в армии и убивал людей. Но, как оказалось, это можно запросто делать и здесь, дома.

– О чем ты, черт возьми, говоришь?

– Я говорю о Джоне и Оливии Борджиа.

Молчание.

– Они в моей конторе, Луи. Мертвые. Я их убил.

– Господи Иисусе!

– Они обыскивали мой офис в поисках дневника Эстелл Карей. Они не поверили мне, когда я сказал им, что сжег его. – Что сделал?

– Я сжег его. И рассказал об этом. Он сгорел дотла. Дотла. И если тайна ее спрятанного сокровища действительно была в дневнике, то теперь она хорошо скрыта. Мне позвать копов? Хотя моему бизнесу на пользу не пойдет тот факт, что я убиваю людей у себя на квартире. Хочешь воспользоваться случаем и навести тут порядок?

Молчание.

– Борджиа убили Эстелл Карей. Ты ведь знал об этом, Луи? Это было дело рук Компании, как все мне и говорили. Но мне все время казалось, что Нитти не имеет к этому отношения. Что ж, времена меняются, и люди меняются. Вот, к примеру, я: впервые убил женщину у себя в конторе.

– Я хочу, чтобы ты куда-нибудь ушел.

– Куда, Луи?

– Какой у тебя ближайший отель?

– Кажется, «Моррисон». Но там нет свободных номеров.

– К тому времени, когда ты туда придешь, номер для тебя будет. Возвращайся назад не раньше семи.

В трубке щелкнуло: Луи не хотел больше говорить со мной.

Когда я вернулся в офис в девять часов, человек лет пятидесяти в комбинезоне измерял проем, чтобы вставить новое стекло. Осколки подмели и убрали. Пули из стен были вынуты, отверстия зашпаклеваны и сверху покрыты краской.

– Я не посылал за вами, – сказал я человеку в комбинезоне.

– Обо всем уже позаботились, – произнес он. Человек указал на кабинет врача, находившийся через коридор от моего. Матовое стекло перегородки тоже было разбито, и можно было увидеть приемную и комнату ожидания. – И об этом тоже позаботились.

В моем офисе все было приведено в порядок. Картотека собрана, ящики засунуты на свои места. Трупов на полу не было. Кровавых следов – тоже. Ошеломленный Лу Сапперстейн стоял, оглядываясь, посередине приемной.

– Что здесь произошло прошлой ночью? – спросил он. – Стекло разбито, все вещи как-то сдвинуты... пахнет дезинфекцией и чем-то еще... чем? Краской? Ты кого-то вызывал, чтобы тут прибрали?

– Это эльфы, – сказал я. – Маленькие сицилианские эльфы. Лу, я бы хотел, чтобы к концу дня ты собрал свои вещи. Я вернусь в свой кабинет. И я договорился в «Моррисоне» о комнате, до тех пор пока не найду себе квартиру. Так что можешь занять весь большой кабинет, пока мы не найдем кого-нибудь на место Фрэнки.

Похоже, Лу смутился, но сказал:

– Да, конечно. Ты – босс.

Я зашел в соседнюю комнату и сел за свой стол.

* * *
Я отлично выспался в «Моррисоне». Правда, я не отдохнул как следует, но сны об окопе больше меня не преследовали. И о выстрелах в моей конторе тоже.

Около полудня зазвонил телефон.

– Детективное агентство «А-один».

– Геллер?

– Луи?

– Кажется, все в порядке?

– Да. Спасибо за новое стекло.

– Добро пожаловать. Фрэнк просил сказать тебе, что он оценил твою просьбу навести у тебя порядок.

– В конце концов, беспорядок имел больше отношения к Фрэнку, чем ко мне.

– Нет, не имел. К Компании – да. Но это не франк послал их в ту квартиру на Аддисон-стрит. И к тебе тоже не он их направил.

– Конечно.

– Ты, конечно, можешь и не верить.

– Я испытываю чувство облегчения.

– Фрэнк говорит, он должен тебе кое-что.

– Он ничего мне не должен!

– Он говорит, что должен тебе. И хочет заплатить прямо сейчас. Этот твой приятель, боксер, Росс?

Какое, черт возьми, Нитти имел отношение к Барни?

– А что с ним?

– Он сидит на игле.

– О чем это ты говоришь?

– Он покупает морфий у перекупщиков.

– Что?

– В больнице ему должны были колоть морфий, чтобы уменьшить боль, и он привык. Каждую неделю он тратит по семьдесят баксов на это, но со временем эта привычка будет обходиться ему дороже. Понял?

Я ничего не ответил. Я не мог вымолвить ни слова.

– Фрэнк просто подумал, что, может, ты захочешь знать, – сказал Кампанья.

И повесил трубку.

11

Восемнадцатого марта, в четверг, государственное Большое жюри в Нью-Йорке выдвинуло обвинения в адрес Нитти, Кампанья, Рикка и шести других руководителей Компании. В чикагские газеты новость попала только на следующее утро, однако я узнал все накануне.

Я спал в кабинете на диване под фотографиями Салли и другой актрисы из моего прошлого: теперь я привык ненадолго засыпать днем. К тому же я стал спать лучше. Сны о войне почти не волновали меня Я видел их все реже. Но мне не удавалось еще нормально спать всю ночь, поэтому раз или два в день я привык ненадолго засыпать.

И каждый раз меня будил телефон. Так случилось и сегодня. Я проковылял к телефону, неловко снял трубку, и оператор откуда-то издалека попросил Ната Геллера. Я, зевая, хриплым от сна голосом ответил: «У телефона», и тогда на другом конце провода заговорил другой человек – прокурор Соединенных Штатов Матиас Корреа, который возглавлял расследование по делу о Компании, взятках и жульничестве в Голливуде.

Он звонил из Нью-Йорка и рассказал мне об обвинениях, выдвинутых против Нитти и других. Корреа сказал:

– Мистер Геллер, я понимаю ваше нежелание выступать в суде. Но мы считаем, что ваши показания могут быть очень ценными. Вы же бывший полицейский офицер. Вы – солдат, имеющий награды, герой войны и один из нескольких «гражданских», которые часто встречались с Фрэнком Нитти.

– Решите точно – гражданский я или солдат?

– Думаю, вы меня поняли. У нас есть свидетельские показания Вилли Биоффа и Джорджа Брауна, а также несколько скомканные показания Ники Цирцеллы. Но и Биофф, и Браун лгали во время дачи свидетельских показаний на своих собственных судах. Так что достоверность их показаний под вопросом. А вы, с другой стороны, человек надежный, но незаинтересованный. Вы можете подкрепить их показания. Именно такой свидетель нам нужен.

– Я же все передал вашим эмиссарам.

– Я благодарен Элиоту Нессу и Биллу Друри за то, что они проторили мне путь. Но я посылаю вам вызов, мистер Геллер. Вы будете давать показания на этом суде. Я официально вызываю вас для дачи свидетельских показаний. А уж дадите вы ложные показания, или нет – решайте сами. Всего доброго.

Я позвонил Кампанья или, точнее, набрал номер, который он мне оставил, и передал, что хочу поговорить с Луи. Через час Литл Нью-Йорк перезвонил мне.

– Меня вызывают для дачи свидетельских показаний, – сообщил я.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал?

– Я просто хотел, чтобы Фрэнк знал.

– Хорошо, – сказал Кампанья и повесил трубку. Я вернулся к своей работе, касающейся дел о страховании, но через несколько минут Луи позвонил снова.

– Фрэнк хочет тебя видеть, – заявил он.

– Это не мудро. Я уверен, что ФБР глаз с него не сводит. И они получат новое доказательство того, что мы с ним как-то связаны. Это же будет на руку Корреа.

– Знаю. И я согласен с тобой. Но Фрэнк хочет тебя видеть.

– Луи, я не в настроении отправиться в вечное плавание.

– Тебе не уготованы ни река Чикаго, ни цементные ботинки. Он хочет встретиться с тобой сегодня вечером в своем доме.

– В своем доме?

Его голос слегка дрогнул.

– Это показатель доверия.

– О'кей, – сказал я.

– Не бери с собой оружия.

– Не отправь меня домой раненым.

Итак, около семи вечера я был у стоянки возле Деарборн-стейшн и сел в свой «обурн» тридцать второй модели. Только на прошлой неделе я забрал мою небольшую спортивную машину оттуда, куда отдавал ее на хранение, пока был за океаном, «обурн» стоял в гараже одного моего клиента в Эванстоне – в качестве платы за мое расследование по делу о разводе.

Я поднял верх автомобиля, потому что на земле все еще лежал снег. На ветровом стекле у меня была карточка "С", и старая колымага неплохо ехала, но я был не в настроении думать о приятной поездке. Дело в том, что я направлялся на встречу с Фрэнком Нитти, чтобы спокойно побеседовать с ним в его пригородном доме в Риверсайде. Повернув на юг на Мичиган-авеню, я проехал отель «Лексингтон», бывшую штаб-квартиру Капоне, и направился на запад по двадцать второй улице, переименованной в Сермак-Роуд Я миновал Чайнатаун и через некоторое время оказался в нескольких кварталах от того места, где был застрелен О'Хара; потом пересек южную оконечность моего старого района, Саут Лондейл, затем Цицеро; невдалеке от Спортивного парка переехал Беруин и оказался на Риверсайд-Драйв, ведущей к Риверсайду.

Я не хотел парковать свой «обурн» перед домом Нитти, поэтому оставил машину в небольшом сквере в двух кварталах от дома и пошел пешком. Был холодный, ясный вечер. Тихий и богатый квартал, большие газоны, огромные бунгало, дорожки для автомобилей, качели на лужайках, – все это было каким-то нереальным и напоминало улицу из фильмов Энди Харди. Все казалось на редкость благополучным и типично американским – как яблочный пирог. И порохом в воздухе не пахло.

Шелбурн-Роуд, 712. Довольно скромный дом из коричневого кирпича на углу, двухэтажный, отделанный резным белым деревом. На дорожке припаркован автомобиль «форд-седан» черного цвета. В окнах первого этажа кое-где горел свет. Перед домом был небольшой внутренний дворик. Где-то лаяла собака. Фрэнк Нитти жил здесь.

Из-за машин, припаркованных вдоль другой стороны улицы, дорога стала практически однорядной. Интересно, следили ли за мной из этих автомобилей. И кто? Телохранители? Или люди из ФБР?

Да, я нервничал. Это было гораздо хуже, чем встречаться с Нитти в номере отеля «Бисмарк». Его пригородный дом в Риверсайде? Нет, это тоже плохо.

Тем не менее, я прошел по дорожке, которая вилась по неровному газону, к белой двери, над которой горел свет. Я позвонил.

Дверь приоткрылась, и из-за нее выглянула смуглая привлекательная женщина.

А потом я увидел ее всю – она стояла в дверном проеме с улыбкой Моны Лизы на устах, одетая в простое голубое платье с золотой брошью. Высокая, необыкновенная женщина с холодными, темными, красивыми глазами, широким ртом, накрашенным темной помадой, римским носом и иронично приподнятыми бровями. Она была не такой привлекательной, как несколько лет назад; ей уже перевалило за сорок, и она не выглядела моложе, к тому же она всегда была несколько сурова. Но все же она была красивой женщиной.

– Вы – Тони Каваретта, – выпалил я.

– Теперь я – миссис Фрэнк Нитти, – сказала она своим прокуренным, гортанным голосом. – Входите, мистер Геллер.

Я вошел в дом, и миссис Фрэнк Нитти, бывшая Антуанетта Каваретта, бывшая секретарша бывшего живого человека Э. Дж. О'Хары, взяла у меня пальто.

– Я просто повешу его.

Так она и сделала, повесив пальто в шкаф, перед которым я как раз стоял; затем я направился вслед за ней, и, завернув за угол, мы вышли из вестибюля.

– Фрэнк только что отправился на прогулку, – сообщила она. – Посмотрю, может быть, я смогу догнать его.

И она отправилась назад, а я остался.

Слева от меня была дверь, прямо передо мной – лестница, справа – большая открытая гостиная, за которой виднелась столовая. Между комнатами, вероятно, была кухня. Мебель казалась новой и дорогой, дерево – темным и полированным. Все было зеленых и коричневых тонов. Мягкие диваны были обиты плюшем. Это была типично мужская, спокойная, со вкусом убранная комната. На полу посередине комнаты вытянулся мальчонка лет восьми-девяти и читал веселую книжку. Он взглянул на меня через очки в прозрачной оправе. Это был худощавый серьезный ребенок с темными волосами. Он был похож на Фрэнка Нитти.

– Привет, мистер, – сказал он мне. – Вы – Друг моего папы?

Я подошел ближе и сел на диван рядом с ним.

– Да, – ответил я. – Сколько тебе лет, сынок?

– Девять.

Он закрыл свою книгу комиксов, на которой было написано: «ПРЕСТУПЛЕНИЕ НЕ ПОМОГАЕТ». И сел по-турецки.

– Вы были на войне? – спросил он.

– Да, был. А как ты узнал?

Он показал на меня. Я не сразу понял, что он указывает на лацкан моего пиджака. Его бледно-голубые глаза были тревожными, выражение лица – серьезным.

– Я увидел ваш значок. У моего дяди тоже есть такой. Его называют «недобитой уткой».

– Правильно.

– Я хочу стать морским пехотинцем, когда вырасту. Или летчиком. У моего папы есть друг, который был морским пехотинцем.

– Верно. – Я кивнул в сторону его комиксов. – Ты любишь читать?

– Да, но больше я люблю кататься на коньках. Папа говорит, что скоро погода станет лучше и тогда я смогу достать свои коньки.

Пожимая плечами и улыбаясь, вернулась миссис Нитти.

– Извините. Я так и не смогла догнать его. Очевидно, он забыл, когда вы должны прийти. Он часто гуляет по вечерам, а на таком ветру я даже не знаю, где он и когда вернется.

Я встал и произнес:

– Ну, что ж, я могу... м-м-м... уйти и зайти в другой раз, когда вашему мужу будет удобно.

– Ерунда. Почему бы вам не зайти в его кабинет и не отдохнуть? Может, я приготовлю вам кофе, или вы выпьете вина?

– Нет, спасибо.

Я поднялся за ней по лестнице и вошел в небольшой скромный кабинет с темной мебелью, письменным столом, черным кожаным диваном и встроенным книжным шкафом.

Каваретта указала на диван и предложила:

– Почему бы вам не присесть? Когда Фрэнк вернется, я скажу ему, что вы здесь. Просто отдохните. Она пошла назад в гостиную, и я услышал:

– Поднимайся в свою комнату, Джозеф, и позанимайся перед сном.

Похоже, Тони Каваретта была такой же замечательной домохозяйкой, какой раньше была исполнительной секретаршей. И хорошей матерью тоже. Точнее, не матерью, а мачехой. Этот мальчик, единственный сын Нитти, единственный ребенок от его первой жены Анны, чей портрет стоял на его письменном столе в золоченой раме; она была прекрасна, как итальянская мадонна со светящимся лицом. Говорили, что Нитти преклоняется перед ней. И вот – через год с небольшим после смерти его обожаемой Анны он женился на Тони Каваретта.

На меня нахлынули воспоминания, и я вспомнил дело О'Хары. Тони всегда была человеком Нитти, поэтому следила за Эдди, и, возможно, именно она подтолкнула его отправиться в поездку, из которой он никогда не вернется, и которая чудом не стала последней для меня. И это она подсунула ему в карман записку о федералах. И лишь однажды после убийства я поинтересовался ее судьбой. Кажется, году в сорок первом я спросил Стенджа, что с ней. И он ответил, что она сейчас владеет ипподромом, принадлежавшим Компании во Флориде, точнее, в Майами-Бич. На этом ипподроме проводились собачьи бега, и в прежнее время его хозяином был О'Хара. Похоже, она вложила капитал в ипподром во Флориде, так же как и в Спортивный парк. Кстати, поговаривают, что и Нитти поступил подобным образом. Но при этом он держал пальцы скрещенными.

Мысль о том, что у Нитти была любовница, казалась мне безумной: все знали, что он боготворил Анну, что он обожал своего сына, что он был преданным семьянином, поэтому я отнесся к заявлению Стенджа, как к пустой болтовне. Но я также знал, что у Нитти был отдельный дом в Майами-Бич. А мужчины в его ситуации – те, которые возводят своих жен на пьедестал, – частенько любят гульнуть на стороне, находя, что их земные подруги куда более женственные и теплые, чем их обожествленные жены.

Вот так он и жил сейчас, когда его обожаемой Анны не стало. Вот так он и жил, женившись на Тони Каваретта. А в его номере в отеле «Бисмарк» тогда, в тридцать девятом, после убийства О'Хары, я слышал женский голос...

Я оборвал себя. «Оставь это. Геллер!». Это были опасные размышления. И они были тем более опасными, что думал я обо всем этом, сидя в кабинете

Нитти, несмотря на то что я держал свои мысли при себе.

Я встал и осмотрел книги на полках. Очень много классических произведений в кожаных переплетах – не могу сказать, читали эти книги или нет. Несколько книг в более дешевых переплетах – в основном, по бухгалтерскому делу, – и пара книг о Наполеоне – явно читанных-перечитанных.

Я устал. Снова сев на диван, взглянул на свои часы: я был здесь уже полчаса. Я старался не закрыть глаза. Но в какое-то мгновение я потерял над собой контроль, а потом меня разбудили шумные голоса в соседней комнате.

Я лежал, вытянувшись, на диване. В комнате было темно. Не знаю, почему меня оставили здесь спать. И как долго я проспал, тоже было для меня загадкой. Было так темно, что я не мог разглядеть свои часы. Но судя по неприятному ощущению во рту, я проспал несколько часов.

Меня разбудил разговор; хотя голоса были приглушенными, все было слышно, несмотря на то что дверь в гостиную была на противоположной стене кабинета. Внезапно голоса стали громче – были ли они разгневанными? Вероятно, когда они начали покрикивать прошлый раз, я и проснулся.

Я встал. Снял с себя туфли. Прокрался через кабинет к двери. Я не осмелился приоткрыть ее. Но решился приложить к двери ухо.

– Фрэнк, – говорил хриплый голос, – это ты привел к нам Брауна и Биоффа. Это ты все придумал, и твоя затея не удалась.

– Раньше ты не жаловался, Поль. Поль?

Боже мой! Поль Рикка! Официант. Человек номер два. У Капоне был его Нитти, у Нитти был свой Рикка. А у меня не было пистолета.

– Нам незачем попадаться всем, – заявил Рикка. – Помните, как Эл отдувался за всех и один отправился на суд? И сейчас мы именно так должны себя вести.

– Но ситуация изменилась, Поль. – Это был явно голос Нитти, но что-то в нем было не то. Что-то переменилось.

В его голосе больше не было силы. – Фрэнк, – продолжал Рикка, – ты можешь взять на себя вину, а мы обо всем позаботимся до того времени, когда ты освободишься.

Правильно. Точно так же, как Нитти позаботился о Капоне.

– Это не тот случай, – произнес Нитти более уверенным голосом. – Это же секретное обвинение. Никто не может взять на себя вину остальных. Нам всем надо держаться вместе и постараться справиться с ситуацией.

Рикка начал ругаться по-сицилиански. Нитти тоже. Ругань становилась громче. Другие голоса на английском и сицилианском пытались урезонить их. Кажется, я слышал Кампанью.

Я встал на колени. И посмотрел в замочную скважину. Прямо как в деле о разводе.

Я смог разглядеть их. Они сидели в гостиной, одетые в коричневые костюмы – ни дать, ни взять, собрание бизнесменов, только среди них были Фрэнк Нитти, Поль Рикка, Луис Кампанья, Ральф Капоне и другие, чьих лиц я не увидел. Но если бы я их и мог видеть, то, уверен, их имена заставили бы меня поежиться от страха.

Рикка, чье лицо с высокими скулами было покрыто оспинами, был бледен, и задыхался. Он указывал на Нитти в то время, как они стояли друг против друга. Рикка был намного выше маленького парикмахера.

– Фрэнк, ты сам этого просишь.

Пять простых слов.

Гробовое молчание. Нитти смотрел на других, на их лица. Мне кажется, насколько я мог увидеть, что все, кроме Кампаньи, избегали его глаз. И даже Луи не сказал ни слова в его защиту.

То, что Нитти не поддерживали, означало одно:

Рикка низвергнул Фрэнка. И без всяких опасных, запутанных, похожих на шахматные комбинаций, которые понадобились Нитти, чтобы скинуть Капоне с его трона и отправить в тюрьму. Рикка смог одной только сило характера и сильной волей покончить с Нитти.

И Нитти это знал.

Он подошел к входной двери.

Я не видел, но слышал, как он открыл дверь Холодный мартовский ветер помог мне понять это Нитти снова попал в поле моего зрения. Он стоял ко мне спиной, указывая им на дверь. Мужчины медленно переглянулись и поднялись. Я отошел от двери, вернулся к дивану и, дрожа, сел. Я знал, что это означало. Его молчаливое приказание покинуть его дом было нарушением правил сицилианских крестьян, касающихся гостеприимства по которым они все росли. Таким образом, он повернулся спиной к ним. Таким образом, он высказал им свое презрение. Нитти бросил им вызов. Особенно Рикка.

А слова Рикка – «Фрэнк, ты сам этого просишь», по сути, были смертным приговором.

Я слышал, как они двигались там, надевая пальто и шляпы, не говоря ни слова.

Хотя в конце, когда все, казалось, ушли, мне послышался голос Кампаньи. Он сказал просто: «Фрэнк...»

И я явственно услышал голос Нитти, который, очевидно, стоял прямо у дверей кабинета. Он сказал:

– Спокойной ночи, Луи.

Я снова натянул ботинки, вытянулся на диване и закрыл глаза. Думая о том, открою ли я их вновь.

Надо мной зажегся свет: я видел его сквозь прикрытые веки. Я продолжал «спать».

Кто-то тихонько потряс меня за плечо.

– Геллер, – тихо сказал Нитти. – Геллер, вставай.

Я сел, притворно застонал и потер глаза кулаками. Потом я произнес:

– Извини, Фрэнк. Вот черт! Ох, даже не знаю, что случилось. Я, кажется, заснул.

– Я знаю. Я пошел прогуляться, а когда вернулся, ты крепко спал. И храпел. Я не мог заставить себя разбудить тебя. Поэтому решил не трогать тебя.

Нитти сел рядом со мной. Он казался очень старым, очень худым, очень усталым. Его щеки ввалились. В его темных глазах не осталось уверенности. Его волосы были всклокочены: маленькому парикмахеру явно следовало подстричься.

– Не вижу вреда в том, – сказал он, – что я дал тебе поспать. А уж если быть до конца откровенным; я забыл про тебя. – Он кивнул в сторону другой комнаты. – У меня внезапно появились кое-какие дела, поэтому я отослал жену с сыном в Ронгас, и она еще сказала мне, чтобы я не забыл о Геллере, а я напрочь о тебе забыл. – Он засмеялся.

Для человека, который пару минут назад услышал свой смертный приговор и который бросил перчатку Рикка и всей этой чертовой компании, он был на редкость спокоен.

– Когда я вернулся из-за океана, – заговорил я, – у меня были проблемы со сном. Но потом я научился засыпать в любое подходящее время. Извини меня.

Нитти взглянул на меня, прищурив глаза. С тревогой? Или подозрительно?

– Надеюсь, моя деловая встреча не помешала твоему сну, – промолвил он.

– Нет, – весело ответил я. Надеюсь, не слишком весело. – Я все проспал.

– О чем тебе нужно было поговорить со мной, Геллер?

– Но это же ты послал за мной. Фрэнк.

– Ах, да. Корреа вызывает тебя. Вот дьявол!

– Он собирается вызвать меня в качестве свидетеля. Кажется, за нами следили во время наших многочисленных встреч за все эти годы. Меня как раз и собираются спрашивать об этих встречах, и...

Нитти пожал плечами.

– Забудь об этом.

– Именно это я и собираюсь сделать. Никого не касается, о чем мы с тобой говорили. Как я уже говорил Луи, у меня есть очень подходящее заболевание – следствие боя: меня лечили от амнезии, пока я был в сумасшедшем доме. Я ничего не помню, Фрэнк.

Он похлопал меня по плечу.

– Я горжусь тобой за то, что ты там делал.

– Что?

– Я все время привожу тебя в пример своему мальчику. Ты был героем. – Он встал, подошел к дорогому, возможно, антикварному шкафу, вынул бутылку вина и налил себе стакан. – Это великая страна. За нее стоит сражаться. Эмигранты вроде меня могут иметь здесь дом, семью, заниматься бизнесом. Хочешь вина, малыш?

– Нет, спасибо, Фрэнк.

Он пил вино, медленно ходя по маленькому кабинету.

– Я никогда не беспокоился за тебя, малыш. Ты мог разболтать все о Сермаке, но ты этого не сделал. Ты мог поступить так же в случае с Диллинджером, но ты вновь промолчал. Ты все понимаешь, omerta[96], но ты даже не один из нас.

– Фрэнк, я не собираюсь предавать тебя. Он сел рядом со мной.

– Ты видел Несса в последнее время?

– Да, – ответил я. – В прошлом месяце.

– А ты знаешь, чем он сейчас занимается?

– Да, – сказал я и улыбнулся. Нитти засмеялся.

– Эл мог бы принять от него помощь, – сказал Нитти и засмеялся громче.

Перестав хохотать, он допил бокал вина и произнес:

– Ты сохранил еще один секрет.

– Фрэнк?

– Ты знал об О'Харе. Я сглотнул.

– Ты хочешь сказать, ты знал...

– Что ты вычислил, что я... – Нитти помахал руками, изображая какую-то фигуру, – ...отослал Эла. Да. Я видел это по твоим глазам, малыш, когда мы с тобой разговаривали в то время.

Он имел в виду нашу встречу в «Бисмарке» в тридцать девятом.

– А тогда почему, черт возьми, я еще жив? – спросил я.

– Я велел тебе держаться подальше от моего бизнеса. Ты так и сделал – более или менее. Я доверяю тебе. Я уважаю тебя.

– Фрэнк, я прав, думая, что ты не имеешь отношения к смерти Эстелл Карей?

– Стал бы я поднимать такой шум? – Его лицо стало сердитым. – Это все устроил мой кровожадный приятель Поль Официант, – и тут он сказал что-то по-сицилиански, что звучало отвратительно. – Он боялся, что она заговорит перед Большим жюри. А убийцы, мне кажется, сами решили заставить ее говорить. – франк невесело рассмеялся. – Чтобы она привела их к деньгам, которых у нее никогда не было.

– К деньгам, которые... что?

Он встал и налил себе еще вина.

– У Карей никогда не было денег Ники. Он не поверял ей. Он думал, что это она предала его властям. И этот его миллион, кстати, там поменьше миллиона, федералы преувеличивают, чтобы взять побольше налогов... так вот, этот миллион надежно припрятан и ждет освобождения Ники. А он держит себя пай-мальчиком. Он кое-что сказал, но лишь то, что они уже знали. А Вилли и Браун, что ж... не стоит делать вклады в их акции.

Откровенность его озадачивала и пугала. Был ли он пьян? Не пожалеет ли он позднее о том, что рассказал мне?

– Это хорошо, что ты убил мерзавца Борджиа и его сучку, – сказал он. – И то, что потом позвонил мне, чтобы мы навели там порядок, я тоже ценю. Подумай только, что из этого могли раздуть газеты. А ты знаешь, сколько ребят втянули в дело Карей? Черт! Вот тебе и Рикка. Вот так вот. – Он попивал вино. – Я твой должник.

Нитти говорил мне это и прежде, и не раз. Больше двух раз.

– Выпей-ка, – произнес он.

Я согласился. Мы сидели и пили, и я сказал:

– Если уж ты считаешь, что ты – мой должник, Фрэнк, то я бы хотел получить долг. Нитти пожал плечами.

– Конечно. Почему бы и нет.

– Ты знаешь насчет моего приятеля Барни Росса. Нитти кивнул. Конечно, он знал: ведь я от него это и услышал. Или от Кампанья, что одно и то же – до сегодняшнего вечера, по крайней мере. Нитти спросил:

– А ты поговорил с ним о его беде?

– Да, – ответил я. – И он уверяет, что контролирует ситуацию. Он говорит, что это ему нужно, чтобы снимать боль, чтобы заснуть. Он говорил об этом, как о каком-то пустяке, а потом попросил ничего не рассказывать его жене и его семье.

– Барни хороший человек, – промолвил Нитти. – Ему нельзя сидеть на игле. Это погубит его.

– Знаю.

Похоже, это разозлило Нитти.

– Барни – герой. Дети смотрят на него. Он не должен идти этой дорогой.

– Тогда помоги мне остановить его.

Он посмотрел на меня, и на мгновение я увидел прежнего Фрэнка Нитти.

– Распорядись, – попросил я, – чтобы в Чикаго никто не продавал наркотиков Барни Россу. Перекрой его источник. Понял?

– Понял, – ответил Нитти.

Мы пожали друг другуруки у передней двери, и я вышел на морозный воздух, думая о том, как много глаз, кроме глаз самого Нитти, следит за мной.

12

Друри вел. Мы оставили машину, на которой не было карточки потребления горючего, возле кладбища Вудлоу и направились на юг вдоль железнодорожных путей. Моросил дождь. Это была Иллинойская центральная железная дорога. Дорога не была электрифицирована; по ней ходили товарные поезда. В это время дня, около четырех, на дороге было мало поездов, может, они и вовсе не ходили днем – вплоть до часа «пик». Дело в том, что Сермак-Роуд была слишком крупной магистралью, чтобы в это время дня ее дублировали поезда.

Мы шли прямо по путям. Слева, всего в нескольких кварталах от меня, была центральная часть Бервина, а прямо на север располагалась ферма. Здесь же дорога проходила через дикую прерию – по высокой траве, среди кустарников и деревьев. С правой стороны было проволочное ограждение, за которым виднелись очертания кирпичных строений санатория. Там собрались несколько полицейских в форме; три человека в спецодежде, явно рабочие железной дороги, стояли в стороне. Их расспрашивали.

Мы с Друри спустились с железнодорожной насыпи и, продираясь сквозь кусты и высокую траву, направились к полицейским, стоявшим около забора. Один из копов, человек лет пятидесяти, в белой фуражке, подошел к Друри и протянул ему руку. Они обменялись рукопожатием, и полицейский в белой фуражке представился:

– Я – шеф полиции Роуз, полицейского отделения Риверсайда. А вы, должно быть, капитан Друри.

Друри сказал, что так оно и есть.

– Спасибо, что вы прибыли сюда так быстро. Нам надо, чтобы вы опознали тело. А мы с удовольствием примем совет о том, что нам дальше делать...

Друри не представил меня; все решили, что я просто еще один коп. На этот раз я находился в его офисе, когда ему позвонили. Корреа попросил его поговорить со мной еще раз, и из вежливости я приехал по железной дороге в Таун-Холл-стейшн. И вот я сидел там, а он ругал меня, когда раздался телефонный звонок.

В результате мы с ним стояли в канаве около Иллинойской центральной железной дороги между Норт-Риверсайдом и Бервином среди ошарашенных деревенских полицейских, которые натолкнулись на труп человека – не совсем из их компании, но, в общем-то, типичного жителя этих мест.

Он сидел, прислонившись к забору, примяв под собой траву. Его коричневый котелок съехал набок, голова запрокинулась и упиралась в металлический столб. В правой руке у него был револьвер. На нем были модный серый клетчатый костюм, дорогое коричневое клетчатое пальто и голубой с коричневым шелковый шарф. Поверх туфель были надеты галоши – на земле еще был снег. А над носками виднелись белые шерстяные кальсоны. Над правым ухом было пулевое отверстие; такое же отверстие, из которого вылетела пуля, было над его левым ухом.

Мы с Друри наклонились над ним – с разных сторон. В воздухе пахло порохом.

Он, должно быть, подстригся этим утром, – промолвил я.

– Почему? – спросил Друри.

Я не сказал Друри, что вчера встречался с этим человеком. И не собирался говорить.

– Видно, что стрижка свежая. Да и запах помады чувствуется.

– Я чувствую запах вина. Он, наверное, был смертельно пьян. А теперь он просто мертв.

Друри выпрямился и обратился к шефу Роузу:

– Все правильно. Это Фрэнк Нитти.

– В его водительских правах написано – Нитто, – произнес Роуз.

Друри пожал плечами.

– Нитто – это его настоящее имя, – он усмехнулся. – Ему наверное, казалось, что Нитти – это по-американски.

Я осторожно снял шляпу с головы Нитти. В коричневом котелке было несколько пулевых отверстии. Точнее, пять.

– Билл, – сказал я. – Взгляни-ка сюда. Я показал ему шляпу.

– Как, черт возьми, одна пуля, попавшая ему в голову, могла продырявить шляпу в пяти местах? А фатальный выстрел оставил только одно отверстие, вот здесь... – Я посмотрел в дырку. – Откуда другие отверстия? Мыши?

Друри взял шляпу и повертел ее в руках, разглядывая. Он нахмурился.

Роуз заявил:

– У нас есть свидетели. Может, они помогут нам решить эту загадку.

Он подвел нас к трем железнодорожникам. Двое из них были худыми, лет сорока. Они были невероятно похожи, хотя сказали нам, что они не братья. Третий, грузный, был лет тридцати пяти.

Друри представился, и тогда один из худых вышел вперед и сказал, что его зовут Вильям Сибауэр, он работает кондуктором. Он и двое других – стрелочник и сигнальщик – были на паровозе, когда все началось. На нем были очки в проволочной оправе – это как раз и отличало его от другого худощавого человека. Говоря, он снял очки и вытер стекла от капель дождя. Он нервничал.

– Было около трех часов, – начал кондуктор. – Мы перевозили состав на юг, впереди был служебный вагон. Когда мы пересекли Сермак-Роуд, на некотором расстоянии от нас я увидел человека. Он шел в том же направлении, что и мы – на юг. И шел он по рельсам. Человек этот шатался. Я подумал, что он, наверное, пьян.

– Вы быстро ехали? – спросил Друри.

– Не очень. Когда мы были уже близко к нему, я вышел на площадку и прокричал: «Эй, приятель!» На это парень поднял руку, в которой был пистолет. Он выстрелил в меня, и я нагнулся.

Я спросил:

– Сколько раз он выстрелил в вас?

– Два, – ответил Сибауэр. Стрелочник и сигнальщик, стоявшие рядом, согласно закивали.

– Что было дальше? – проговорил Друри. – Человек продолжал махать руками. Не думаю, что у него были хорошие намерения. Он спустился с насыпи, – тут рассказчик прервался и указал на забор и на тело Нитти, – и остался здесь. Сел или упал. Не могу сказать.

– А дальше?

– Ну, я приказал, чтобы поезд остановили. Мы выбрались из него и пошли к этому человеку. Он сидел с закрытыми глазами. Я сказал ребятам: «Смотрите-ка, этот парень – сумасшедший. Он прикидывается, что потерял сознание, чтобы еще раз выстрелить в нас». Поэтому мы двигались очень медленно. Мы были футах в шестидесяти от него, когда он открыл глаза и посмотрел на нас. Похоже, его глаза округлились. – Кондуктор судорожно сглотнул. – Потом он поднял пистолет к голове, и на этот раз не промахнулся.

Друри попросил каждого из двух железнодорожников повторить этот рассказ. Пока они говорили, я вернулся к телу и встал возле него на колени. Теперь это уже был неодушевленный предмет.

– Дерьмово, Фрэнк, – сказал я. Коп, стоявший рядом, переспросил:

– Что?

Ничего, – сказал я. Вынув из кармана носовой платок, я осторожно вытащил из его руки револьвер, открыл барабан и вытряхнул пули. Осталось три штуки. Три пули были расстреляны.

Вскоре Друри подошел ко мне.

– Их рассказы в основном совпадают.

– Билл, трех пуль не хватает.

Я показал ему револьвер, Друри взял его и мой носовой платок.

– Ну конечно, – произнес он. – Двумя он выстрелил в ребят из поезда, а третью пустил себе в висок А в школе меня учили, что два плюс один будет три.

– Серьезно? Послушай-ка, Билл, когда тебя выпускали из колледжа, сколько пулевых отверстии было в твоей шапочке магистра?

Друри скривил рот, потому что надеялся, что все предельно ясно.

– Может, он и не стрелял в ребят на поезде. Они лишь слышали выстрелы и решили, что он целится в них.

– А тогда в кого или во что он стрелял?

– Конечно, в свою голову.

– И промахнулся?! И его шляпа не отлетела в сторону, когда эти неверные пули попали в нее?!

Друри пожал плечами.

– В таких делах всегда много неясностей.

– Неясностей! Ах ты дьявол! Так вот как ты объясняешь очевидные вещи, которые тебя не устраивают? Ты просто не замечаешь их?

– Геллер, ты здесь вообще в качестве гражданского наблюдателя. Я здесь действую по своему усмотрению. И не устраивай лишних неприятностей.

– А ты как думаешь, что здесь произошло, капитан Друри?

Он упер руки в бока своего дорогого черного пальто и самодовольно ухмыльнулся.

– Послушай, я хочу разработать подходящую версию, которая поможет нам извлечь пользу из того немногого, что мы знаем. Ведь у нас есть три свидетеля, которые видели, как этот парень выстрелил себе в голову, и есть сам этот парень с пистолетом в руке и дыркой в голове. Я слегка склоняюсь к версии о самоубийстве. А ты что думаешь об этом, Геллер?

Я стал ходить из стороны в сторону.

– Посмотри на эти густые кусты, на высокую траву, сорняки. Он бежал, шатаясь. Пьяный? Да, конечно, от него исходит запах спиртного. Согласен. Но, может, он убегал от кого-нибудь?

– От кого?

– От тех, кто пытался убить его, Билл. Возможно, он прогуливался, и кто-то стал стрелять в него из этих кустов, и тогда он побежал. Он, знаешь ли, регулярно ходил пешком.

– Я этого не знал, – произнес Друри и посмотрел на меня подозрительно. – А откуда ты знаешь?

– Это неважно. Он каждый день гулял. Возможно, у него был определенный маршрут – именно этот. Мы же всего в нескольких кварталах от его дома – он направлялся домой. Кто-то выстрелил в него, возможно из пистолета с глушителем. А когда он начал отстреливаться, эти железнодорожники решили, что он стреляет в них.

Друри невесело улыбнулся и покачал головой.

– Ну да, а потом убийца из кустов выстрелил ему в голову, пока ребята из поезда бежали в его сторону, я правильно понял?

Я поднял голову вверх, чтобы дождь оросил мое лицо.

– Нет, Билл. Нитти застрелился сам. Нет вопросов.

– А в чем же ты тогда сомневаешься?

– Меня смущают обстоятельства. Я думаю, он упал, убегая от тех, кто хотел его убить. А может, он был смертельно пьян и упал – какая разница? Так или иначе, открыв глаза, он увидел смутные фигуры трех приближающихся к нему мужчин – в шестидесяти-семидесяти футах от него. И чтобы не доставлять удовольствие Рикка, он поднял пистолет к своей голове и, в последний раз в жизни бросив Рикка вызов, застрелился.

– Рикка?

Я пожал плечами.

– Между Рикка и Нитти лежала пропасть, и Компания была на стороне Рикка.

– Кто это сказал?

– Все это знают. Выйди хоть однажды из своего офиса. Можно сказать, что Рикка разорвал с Нитти контракт. Его люди пытались сегодня убить Фрэнка – здесь, на железнодорожных путях, – но когда кондуктор, стрелочник и сигнальщик выпрыгнули с поезда, убийцы убежали в горы. Их не заметили. Только Нитти не знал, что они ушли. И он принял железнодорожников, которые приближались к нему, за своих убийц.

Друри задумался.

– Так вот откуда у него в шляпе пулевые отверстия! Они выстрелили в него и убежали, эти твои убийцы? Твои и Рикка?

– Да. А может, Нитти сам упал в высокую траву, услышав первый выстрел. А потом поднял свою шляпу на палке, чтобы вызвать на нее огонь. Возможно, дело было так. – Я еще раз пожал плечами. – Кто знает?

– Это все неясности, Геллер, – сказал он. – Такие вещи никогда не бывают понятны до конца.

– И что ты думаешь?

– Думаю, что он выстрелил себе в голову.

– Загнанный в угол убийцами, посланными Рикка.

– Какая разница?

Я не мог ответить на этот вопрос, поэтому отошел в сторону, засунув руки в карманы пальто. Почему это имело такое значение для меня? Почему мне хотелось верить, что последний акт жизненной драмы Фрэнка Нитти был вызовом, а не жестом отчаяния?

Кто-то положил руку мне на плечо.

Друри.

Он сказал:

– Когда здесь будет побольше копов, я имею в виду, настоящих копов, я велю прочесать все эти кустарники. Если мы найдем гильзы, я обдумаю твою версию. Идет?

– Идет.

– Он тебе нравился, не так ли?

– Не сказал бы, что он мне нравился.

– Значит, ты его уважал?

– Скажем, я знал его.

Мы вернулись к деревенским полицейским и телу Нитти. К нам подошел шеф Роуз. Он заявил:

– В жизни не слыхал, чтобы хоть один из этих гангстеров застрелился. По-моему, это несколько необычно.

– Честно говоря, – заговорил Друри, – я не удивлен. У Нитти было слабое здоровье. Он знал, что его ждет тюрьма и что там он не получит необходимой медицинской помощи. Поэтому он пошел по самому простому для него пути.

Биллу хотелось, чтобы все так и было. Он ненавидел гангстеров, и ему нравилась идея выставить Нитти трусом. Билл был отличным полицейским, хорошим мужиком, отличным другом. Но я знаю, что моя версия о том, как умер Нитти, будет забыта. Может быть, я и ошибался, истолковывая факты таким образом, чтобы доказать, что Нитти застрелился, бросая вызов. Но точно так же Друри был не прав, доказывая, что Нитти был трусом. Но Билл был главным в этом деле, поэтому как он решит – так и будет.

Внезапно, в черном пальто и черном платье, уже в трауре, появилась она – Антуанетта Каваретта. Ныне миссис Фрэнк Нитти. Вдова Нитти. Железная женщина. Она держала под руку копа в форме, который помог ей по просьбе Роуза, как выяснилось.

Антуанетта нерешительными шагами подошла к забору, возле которого лежал Нитти, опустилась возле него на колени, взяла его за руку и перекрестила его.

Потом она встала.

– Это мой муж, – сказала она.

Ее обычно смуглое лицо казалось бледным; на ней было очень мало косметики. Полицейский в форме отвел ее от тела.

Друри подошел к ней. Я присоединился к нему.

– Мне очень жаль, миссис Нитти, – проговорил Друри.

– Не будьте лицемером, капитан Друри, – сказала Антуанетта. – Мы знаем, как вы ненавидели моего мужа.

Я спросил:

– Где вы были, когда это случилось? Она быстро посмотрела на меня.

– Молилась за моего мужа.

– Надо же, – сказал я.

Фрэнк ушел около часа и сказал, что он идет в город, чтобы встретиться со своим адвокатом. Я беспокоилась. Он был болен, а тут еще эта история с Большим жюри. Поэтому я пошла в церковь Скорбящей Богородицы и стала молиться за него.

Друри бросил на меня взгляд, означающий, что ее слова доказывают: Нитти еще раньше решил покончить с собой.

Она произнесла:

– Вы всегда преследовали его. Бедный Фрэнк! Он не сделал в своей жизни ничего плохого.

Друри промолчал.

– Мне нужно разрешение, – с горечью спросила она, – чтобы подготовиться к похоронам? И увезти моего мужа в морг?

– Боюсь, это невозможно, – ответил Друри. – Учитывая обстоятельства его смерти, он должен быть увезен в судебный морг.

Антуанетта бросила на него убийственный взгляд:

– Вы такой недосягаемый, капитан. Нельзя такую смерть принимать так легко. Вы играли с моим мужем на одной сцене. И вас может ожидать такой же конец.

– Это угроза, миссис Нитти?

– Нет, мистер Друри. Это голос опыта. А теперь я пойду домой. У меня есть маленький мальчик, который возвращается домой из Сент-Мэри через полчаса. И мне придется рассказать ему очень плохую новость.

– Конечно, вы можете идти, – сказал Друри вполне дружелюбно.

– Почему бы мне не проводить миссис Нитти? – спросил я его.

– Это необязательно, – заявила она.

– Я бы хотел, – настаивал я. Друри не возражал.

– Я буду рада опереться на чью-нибудь руку, мистер Геллер.

Антуанетта взяла меня под руку, и мы направились вдоль железной дороги в сторону Сермак-Роуд. Мы шли в другую от ее дома сторону, но зато к ближайшей улице, пересекающей железную дорогу.

– Вы очень нравились моему мужу, – сказала она.

– Временами Фрэнк довольно забавными способами демонстрировал мне это. Мы продолжали идти.

– Таким Фрэнк был, – заявила она, как будто этим все объяснялось.

– Миссис Нитти, или, может, мне называть вас Тони?

Она отняла у меня свою руку. Остановилась на мгновение.

– Меня вполне устроит миссис Нитти. Мне показалось я услышала нотки неуважения в вашем голосе?

– Должен сказать, вы хорошо восприняли известие о смерти вашего мужа, миссис Нитти. Вы – роковая женщина, не так ли?

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу этим сказать, что когда я в первый раз вас увидел, вы были в присутствии мертвеца. Ах, конечно, он еще не знал, что он уже мертвец, или ему просто не хотелось об этом думать. Но с вашей помощью, с помощью преданной секретарши Э. Дж. О'Хара отправился на тот свет.

Антуанетта бросила на меня холодный и бесстрастный взгляд, но она едва не задыхалась.

– Прошло несколько лет, и вы вернулись. К двери франка Нитти. Его любящей женой. Женой мертвеца. В этом разница между Фрэнком и О'Харой – ваш муж знал, что он – мертвец. Когда я говорил с ним вчера вечером, я видел, что он понимает, насколько близок к смерти. Он был смелым человеком, мне кажется.

– Да, был, – промолвила она.

– А интересно, – продолжил я, – вы следили за Фрэнком для Рикка так же, как следили за О'Харой для Фрэнка?

– Вы – дурак.

– Да неужели? Что тут такого дурацкого? Фрэнк Нитти, которого все боялись, включая вас и О'Хару, выдал Аль Капоне ФБР.

Ее глаза сверкнули.

– Это же так очевидно, – говорил я, – но никто об этом даже не подумал... несмотря на то что главный свидетель, Лес Шамвей, все еще продолжал работать в Спортивном парке. Конечно, это Нитти устроил провал Аль Капоне. Конечно, это Нитти передвигал шахматные фигуры до тех пор, пока не стал королем. Надо сказать, это меня в нем и восхищало.

– И меня тоже, – сказала она.

– Но потом его жена Анна умирает. Она была его единственной любовью. Она и его сын были для него всем. И он начинает сдавать. Он ложится в больницу по поводу старых ран, оставленных ему пулями Сермака. А также по поводу язвы, которая появилась у него после того, как он был ранен.

– У него еще было больное сердце, – произнесла Антуанетта. – И он был убежден, что у него рак желудка. Только я бы не хотела, чтобы вы рассказывали об этом.

– Рак желудка. Ну да, конечно. Бьюсь об заклад вы понятия не имеете, почему он подозревал, что у него рак желудка.

– Разумеется, я знаю, – опровергла она мои слова. – Убийца, который застрелил мэра Сермака, был уверен, что у него рак желудка.

– Правильно. Джо Зангара. Убийца-одиночка из Сицилии, готовый на все, который сделал вид, что стрелял в федерала, чтобы ваш муж мог покончить с мэром Сермаком не... Я так и слышу, как Фрэнк говорит: «...не поднимая шума».

– Мой муж был чудесным человеком.

– Прежде, – сказал я, – он был чудесным человеком – прежде. Но Фрэнк стал сдавать, не так ли? Убитый горем после смерти своей жены, он стал совершать долгие одинокие прогулки. Он даже стал немного пить – а это было совсем на него не похоже, совсем не в его духе. Память стала изменять ему. И тут появились вы.

– Серьезно? Каким же образом?

– Брак по расчету. Деловое соглашение. Вы занимались собачьими бегами в Майами, вы помогали управляться в Спортивном парке. Это вы были человеком Фрэнка, который следил за О'Харой. У Фрэнка был сын, которого он очень любил и которому нужна была мать – сильная личность, которая будет блюсти интересы мальчика, Джозефа, когда его самого – Нитти – не станет. Женщина из преступного мира, вроде вас – это было как раз то, что нужно. И вполне возможно, что это был способ заставить вас молчать о том, что вы знали, как Фрэнк подставил Капоне. Черт возьми, да может, вы просто шантажировали его, чтобы он на вас женился!

Она вздохнула и пошла вперед. Быстро. Я шел рядом с ней.

– А знаете, что я думаю, миссис Нитти?

– Что же вы думаете?

– Я думаю, что вы – вдова с большим стажем. Ведь получается, что вы были черной вдовой много лет.

Антуанетта остановилась на дорожке рядом с рельсами и ударила меня. Сильно. Это была сильная, тонкая, жалящая пощечина.

– Что вы знаете? – произнесла она. В ее грудном голосе слышалась горечь, но было и еще кое-что. Боль.

Моя щека горела, но я продолжал говорить, как Эстелл Карей в последние минуты ее жизни.

– Вы хотите, чтобы я поверил, что вы не следили франком по поручению Рикка? Что это не вы отправили его сегодня на верную смерть, сообщив о его ежедневных прогулках?

– Мне плевать на то, чему вы верите!

Она замедлила шаг. Потом остановилась и повернулась ко мне.

– Я любила Фрэнка, – сказала она. – Я любила его много лет. И он полюбил меня. Он боготворил свою Анну, но любил он меня.

– Вот дьявол! – воскликнул я, остановившись на дорожке. – Я верю вам.

Она медленно покачала головой, погрозив мне пальцем.

– Возможно, кое-что... кое-что из того, что вы сейчас сказали – правда... но знайте одно: я никогда не была осведомительницей Рикка. Я никогда не предавала Фрэнка. Я не шантажировала его, чтобы он на мне женился. Я не черная вдова! Не черная вдова!

Она села на склон рядом с дорогой.

– Я просто вдова! Еще одна вдова! Я сел рядом с ней.

– Извините, – проговорил я.

Все еще шел мелкий дождь. Все еще моросило.

Она тяжело дышала.

– Понимаю. Вы что-то чувствовали по отношению к моему мужу. Поэтому вы и рассердились.

– Думаю, так и есть.

Теперь в ее глазах появилась боль.

– Так тяжело осознавать, что он ушел таким образом. Умер от своей собственной руки.

– Мой отец покончил с собой, – произнес я.

Антуанетта взглянула на меня.

– Он тоже выстрелил себе в голову, – сказал я, глядя на нее. – С этим можно научиться жить, но забыть это невозможно.

– Возможно, сегодня вы потеряли своего второго отца.

– Это чересчур сильно сказано. Но мне очень жаль, что этот старый негодник умер.

Посмотрев на нее в следующий раз, я увидел, что она плачет. Железная леди плакала.

Я обнял ее за плечи, и она плакала у меня на груди

Когда я подвел ее к двери, мальчик как раз возвращался домой.

13

Я предполагал, что Фрэнк не сможет выполнить своего последнего обещания, которое он мне дал. Ведь я говорил с ним в четверг ночью, а в пятницу днем он уже был мертв.

Но в субботу утром бледный, трясущийся Барни Росс, для разнообразия одетый в гражданское – коричневый пиджак, серые брюки и небрежно повязанный галстук, видневшиеся из-под помятого серого плаща, – около одиннадцати часов явился ко мне в контору. Войдя, он хлопнул дверью.

Я стоял возле стола Глэдис и передавал ей мои заметки, касающиеся одного отчета по страхованию.

– Нам надо поговорить, – сказал Барни. Он весь взмок. Хоть уже и чувствовалось начало весны, но никто еще не начал потеть от жары. Кроме Барни.

Похоже, Глэдис оторопела при виде такого раскисшего, сердитого Барни Росса – она никогда не видела его таким. И ей потребовалось некоторое время, чтобы принять свой обычный неприступный вид.

– Оставьте этот отчет, – велел я ей. – Вы свободны и можете идти домой. – По субботам мы работали лишь до полудня.

– Конечно, мистер Геллер, – произнесла она, поднимаясь и собирая свои вещи. – До понедельника. – И еще раз удивленно взглянув на нас, она пошла к двери.

– Заходи в мой кабинет, – жестом приглашая его, сказал я и улыбнулся.

Его рука, плетью висевшая сбоку, дрожала. Другой рукой он опирался на деревянную трость, которая ходуном ходила под его трясущейся рукой – как кокосовая пальма в штормовую погоду.

– Это твоих рук дело, Нат?

– Заходи в мой кабинет. Садись. Отдохни.

Он быстро-быстро, насколько позволяла его трость, прошел мимо меня и сел. Я подошел к письменному столу. Барни тер ладони о свои ноги. Он не смотрел на меня.

– Это ты мне подстроил, Нат?

– О чем ты, Барни?

Теперь он постарался взглянуть на меня, но ему это было непросто: он не мог сосредоточить своего взгляда на чем-то определенном.

– Мне ничего не продают. Мне нужно мое лекарство, Нат.

– Ты хочешь сказать, тебе нужна доза?

– От головной боли и от болей в ушах. У меня бывают рецидивы малярии. Черт, если уж ты не понимаешь, в чем дело, то кто еще поймет меня!

– Сходи к врачу.

– Я... я первые три недели все время ходил по врачам, Нат. И они делали мне инъекцию, но лишь одну каждый врач. Мне пришлось идти к уличным торговцам.

– И вдруг ты обнаружил, что этот источник внезапно иссяк.

– Это твоих рук дело, не так ли? Зачем ты это сделал?

– Почему ты считаешь, что это я? Его вспотевшее лицо исказилось.

– Ты же накоротке с ребятами из Компании. Ты запросто ходил к самому Нитти. И поэтому тебе ничего не стоило сделать так, чтобы мой источник в этом городе высох.

Приятель, ты что, газет не читал? Нитти умер.

– Плевать. Это твоих рук дело. Почему? Ты разве не друг мне?

– Я так не считаю. Я не имею дела с отбросами.

Барни прикрыл лицо рукой: его ужасно трясло. – Ты не можешь меня остановить. Завтра я вновь отправляюсь в путь. Я буду ездить по военным заводам. Да я в любом городе найду то, что мне нужно. Мне всего лишь придется каждый раз обращаться к новому врачу, и я получу от него все, что хочу. Они же знают, кто я такой; они будут доверять мне. Они знают, что я путешествую по поручению морского ведомства... им и в голову не придет, что мне нужно что-то, кроме инъекции морфия против приступа малярии.

– Конечно, – сказал я. – Это сработает. А когда ты обойдешь всех врачей, ты вновь сможешь обратиться к уличным торговцам. Но не здесь. Не в Чикаго.

– Нат... Я ведь живу здесь.

– Да, ты жил здесь. Может, тебе с твоей красавицей-женой лучше перебраться в Голливуд? Там ты сможешь продолжать в том же духе. И я не смогу ничего сделать.

– Нат! Что ты со мной делаешь?

– Что ты сам с собой делаешь?

– Я смогу бросить.

– Отличная мысль. Брось. Попроси помощи. Разделайся с этим!

Барни скривил лицо; пот все еще заливал его брови.

– А ты знаешь, что из этого раздуют газеты? Посмотри, на кого стал похож д'Анджело! А ведь этот несчастный всего лишь написал несколько любовных писем, и его уничтожили газетчики!

Я пожал плечами.

– Я говорил с ним пару дней назад. С ним сейчас все в порядке. Ему уже примеряли протез. И он где-то будет работать, прежде чем ты об этом узнаешь. Д'Анджело понимает, что нам надо оставить позади все, что мы пережили. И ты, Барни, тоже должен забыть Остров.

Он уже почти плакал.

– Как я смогу смотреть людям в глаза? Как я скажу об этом Кати? Что скажет мама... а мои братья, друзья? Что... что подумает рабби Штейн? Барни Росс, парень из гетто, ставший чемпионом, человек, которого они называли героем войны, идол многочисленным поклонников, стал больным, отвратительным наркоманом! Это так стыдно, Нат! Так стыдно...

Я обошел письменный стол и положил ему на плечо руку.

– Ты должен это сделать, Барни. Ты должен обратиться куда-нибудь и начать лечение. А огласку ты можешь свести к минимуму, если пойдешь в платный санаторий.

– Я... я слыхал, что самое лучшее заведение – правительственная больница в Лексингтоне. Но тогда все узнают...

– Они поймут. Люди знают, что нам пришлось пережить. Конечно, они не представляют масштабов. Но они простят тебя.

– Даже не знаю, Нат.

– А для начала ты должен сам простить себя.

– Что... что ты хочешь сказать?

– Ведь это ты убил Монока.

Барни взглянул на меня своими печальными карими глазами, при этом старался смотреть мне прямо в глаза.

– Ты... ты знаешь?

– Да.

Барни отвернулся.

– К-как давно ты знаешь это?

– Чуть больше месяца. Это случилось однажды ночью, когда ко мне пожаловали незваные гости. Как и тебя, меня преследовали ночные кошмары. Той ночью мне приснилось, что это я убил его. Но проснувшись, я понял, что не делал этого. Обдумав свой сон как следует, я понял, почему решил, что это я застрелил его: то, что ты убил этого бедного сукиного сына, было для меня равносильно тому, как если бы это сделал я. Мне трудно было это принять, жить с этим – как будто я виноват в убийстве. Именно поэтому я так зациклился на этом, приятель. Ты начал колоться – чтобы забыть. А я смог забыть без всякой помощи.

Барни покачал головой.

– Господи, Господи... Я не хотел.

Я сжал его плечо.

– Я знаю, что ты не хотел. Он стонал и мог выдать нас. У тебя в руке был пистолет, и ты положил ему руку на рот, что ты делал и раньше, но только в этот раз пистолет выстрелил. Это был несчастный случай.

– Но я убил его, Нат.

– Не совсем так. Это война убила его. Ты же пытался спасти всех нас, и его в том числе черт побери!

– Я не знал, что кто-то еще видел, как все произошло.

– А по-моему, никто, кроме меня, и не видел. Мы все были в таком тяжелом состоянии и постоянно то теряли сознание, то приходили в себя. Но если кто и видел, он будет молчать.

Он смотрел на пол.

– Мне... мне следовало рассказать об этом. Признаться. А я позволил навесить на себя эту звезду героя... – вот черт! Кто еще мог сделать такое?

– Так и есть, Барни. Ты же просто человек. И, черт меня возьми, ты был героем в ту ночь! Я бы сейчас не сидел здесь, если бы не твое геройское поведение той ночью.

– Я убил его. В своих снах я снова и снова убиваю его.

– Сны пройдут.

– Ты не должен был этого делать, Нат. Тебе не следовало перекрывать мой источник. Я похлопал его плечо.

– Однажды ты научишься жить с этим. А до тех пор езди из города в город, продавай облигации, выпрашивай себе дозы наркоты на ночь. Но не делай этого в Чикаго!

– Это мой родной город, Нат. Моя семья живет здесь...

– Они будут здесь и тогда, когда ты решишь вернуться. И я тоже буду здесь. Барни встал, трясясь.

– Я знаю, что ты сделал это из чувства дружбы... но ты поступил неправильно.

– Нет, правильно, – сказал я.

Он проковылял со своей палкой из моего кабинета: я не стал помогать ему.

– Можешь зайти к подпольному гинекологу напротив, – предложил ему я.

– Ты – скотина, – ответил он. Но в его глазах мелькнул прежний задор. Барни все еще был там, в этом окопе. Но однажды, возможно, он оттуда выберется.

* * *
Барни не был единственным местным парнем, чье имя попало в газеты как имя военного героя. Писали также о сыне Э. Дж. О'Хары, «Батче», известном также как капитан-лейтенант Эдвард Генри О'Хара, военный летчик, который в тысяча девятьсот сорок втором получил Почетную медаль Конгресса за уничтожение пяти японских бомбардировщиков. А через год он погиб в воздушном бою. Чикагский международный аэропорт был назван именем О'Хары в честь сына гордого отца, который погиб восемью годами раньше, но только в сражении иного рода.

Антуанетта Каваретта, миссис Фрэнк Нитти хорошо присматривала за своим пасынком. Она управлялась с деньгами, оставленными ей покойным мужем, борясь (и выигрывая) с нападками налоговых служб; она также продолжала получать деньги из одного источника, связанного с Компанией, а точнее, от ее закадычного друга в Спортивном парке – Джонни Паттона. В пятьдесят пятом она обратилась к банкиру мафии Мо Гринбергу с тем, чтобы получить капитал, который Фрэнк вложил в Фонд Компании на имя своего сына Джо. Джо уже исполнился двадцать один год, и требование было справедливым. Гринберг отказал ей. Компания открестилась от миссис Нитти. Мо Гринберг был мертв восьмого декабря пятьдесят пятого года.

Мальчик, Джозеф, стал удачливым бизнесменом.

Лес Шамвей, к слову сказать, работал в Спортивном парке до начала шестидесятых. Я так и не узнал, каким это образом он пережил Нитти; возможно, и тут не обошлось без прекрасных ручек вдовы Нитти.

А что касается других... Конечно, многие из них уже умерли. Джонни Паттон. Стендж. Голдстоун. Кампанья. Вайман. Сапперстейн. Салли. Элиот. Когда доживаешь до моего возраста, такие списки становятся все длиннее; они заканчиваются только тогда, когда твое имя появляется внизу страницы. Но тебя уже нет в живых, чтобы самому написать там свое имя – что за черт!

Пеглер был на гребне удачи в течение десяти лет после того, как получил Пулицеровскую премию разоблачение Брауна и Биоффа. Но он стал еще более высокомерным после получения премии. Его антисемитизм, ненависть к Рузвельтам, его нападки на профсоюзы, на коммунистов становились невыносимыми Его резкие, чрезмерно самоуверенные материалы стали идти ему во вред, пока, в конце концов, он не потерпел крах, оклеветав своего старого приятеля Квентина Рейнолдса. В пятьдесят четвертом на баталии в суде Луис Ницер – классический либеральный адвокат-еврей из Нью-Йорка – положил его на обе лопатки, да так, как больше никому впоследствии не удавалось это сделать. В результате к июню шестьдесят девятого года Пеглер потерял свою постоянную рубрику, материалы которой перепечатывали все газеты. Его понизили в должности, и он стал писать ежемесячные обзоры для Общества Джона Берча.

Монтгомери, разумеется, продолжал свою карьеру кинозвезды и снимался до конца сороковых. Потом он сам стал режиссировать некоторые фильмы, и был одним из пионеров появившегося тогда телевидения. Его интерес к политике и к социальным проблемам никогда не угасал. Он стал первым советником по телевидению у Президента США Эйзенхауэра и нередко в эфире критиковал злоупотребления на телевидении, защищая с самого начала общественное ТВ. Монтгомери продолжал открыто говорить о преступных связях в Голливуде. В таких делах ему помогал Билл Друри из Чикаго.

Билл вел войну с преступностью до конца своей короткой жизни, несмотря на сфабрикованное против него обвинение в некорректном поведении, из-за которого он, в конце концов, потерял свой значок. Он боролся за восстановление в должности и готовился давать свидетельские показания Сенатскому комитету Кефовера по расследованию преступлений, когда его застрелили из пистолета в собственной машине в пятидесятом году.

Пятого октября сорок третьего года Поль Рикка-"Официант", Луис Кампанья – «Литл Нью-Йорк», Фил д'Андреа, Фрэнк Мариот (известный также, как «Даймонд»), Чарльз Джио – «Черри Ноуз» и Джой Резелли были признаны виновными федеральным судом Нью-Йорка. Каждого из них приговорили к десяти годам тюрьмы и штрафу в десять тысяч долларов. Вместе с ними судили Луиса Кауфмана, главу местного отделения ИАТСЕ в Ньюарке штата Нью-Джерси. Он получил семь лет и был приговорен к уплате такого же штрафа. Я не выступал против них свидетелем: ведь Нитти уже не был ответчиком. К тому же после бесполезного разговора со мной Корреа решил не вызывать меня.

Рикка, Кампанья, Джио и д'Андреа вышли из тюрьмы тринадцатого августа сорок седьмого года. Каждый из них отбыл ровно треть своего заключения – минимальный срок, достаточный для того, чтобы их могли освободить условно. История не знала такого случая: преступники выходили из тюрьмы точно в тот день, когда их можно освободить условно – Рикка и Кампанья были первыми. Ясное дело, была дана взятка. Ниточка вела к Генеральному прокурору наших Соединенных Штатов Тому С. Кларку, который (как выяснилось) получил от Рикка в качестве платы первую же освободившуюся должность в Верховном суде в сорок девятом году. И уж конечно, Кларка назначил Президент Гарри Трумэн. К слову сказать, адвокатом Кампанья был прокурор из Сент-Луиса Поль Диллон – «близкий закадычный» друг Трумэна и бывший менеджер Компании.

Не знаю точно, что сталось с Ники Дином, его женой, и (как я предполагаю) тем самым мифическим спрятанным миллионом, которого никогда не было у Эстелл Карей. Правительство попыталось выслать Дина в начале пятидесятых, но ничего не вышло. Последнее, что я слышал о нем, – то, что он в Южной Америке. Может, он до сих пор там.

Браун просто тихо ушел. Некоторое время у него была ферма в Вудстоке, недалеко от Чикаго, в штате Иллинойс; потом, как я слышал, он переехал оттуда на ферму в Висконсин. Кажется, он умер естественной смертью. Если это так, то случилось это благодаря тому, что он не имел больше дел с профсоюзами с бизнесом Компании после освобождения из тюрьмы.

Биофф был у Компании мишенью номер один, но и о нем на некоторое время забыли. Поговаривали, что еще сидя в тюрьме, Рикка приказал покончить с обоими – Биоффом и Вестбруком Пеглером, но его отговорили от этого. Ему сказали, что если он убьет их, то их тут же объявят мучениками, и таким образом, общественное мнение будет направлено против Рикка и Компании, и тогда их условное освобождение, над которым уже работали, может сорваться. Надо было вести себя тихо.

Этому же совету мог последовать и Биофф. Но в сорок восьмом он вновь помог правительству, свидетельствуя в деле о налогах против Джейка Гузика и Тони Аккардо из Компании. После этого он слишком поздно встал на путь тихого поведения, поселившись с женой и детьми на ферме недалеко от Феникса, в Аризоне. Там он стал биржевым маклером. Он назвался Злом Нельсоном и стал водить дружбу с Барри Голдуотером, в чью кампанию по выборам американского Сената он сделал политический взнос в размере пяти тысяч долларов.

Но постепенно жажда деятельности вновь привела Вилли в объятия мафии. К началу пятьдесят пятого года он пытался прорваться к игорному бизнесу в Неваде, а именно в одно заведение в Рено, используя ту же тактику сильной руки, которую он применял, будучи сутенером. И зимой этого же года Гас Гринбаум нанял его заведующим по части развлечений в казино «Ривьера» в Лас-Вегасе. Дружки из Компании были против того, чтобы Гас нанимал Вилли. Но Гас чувствовал, что Вилли с его связями в Голливуде может «убедить» известных актеров позволить себе некоторые вольности. У простого рабочего Вилли не было проблем с руководством.

Двумя неделями позже, прилетев с сенатором Голдуотером из очередного путешествия (сенатор временами возил Биоффа и свою невесту на всякие вечеринки по Юго-Западу на своем личном самолете), Эл Нельсон, известный также как Вилли Биофф, вышел из кухни своего роскошного дома на Ист-Бетани Роул в Фениксе и забрался в свой грузовичок. Он помахал своей жене; она тоже помахала ему из окна кухни в ответ. И в тот момент, когда он нажал на педаль стартера, раздался взрыв, который разнес грузовик и самого Биоффа на части, от чего миссис Нельсон – Биофф осыпало осколками того самого окна, у которого она стояла. В доме разбились все окна. А части Вилли и его грузовичка лежали, поблескивая, на солнце пустыни. Обгоревший бывший палец бывшего сводника с бриллиантовым кольцом стоимостью семь с половиной тысяч долларов нашли в траве в двухстах футах от его дома.

Наставник Вилли в Вегасе Гринбаум был убит в пятьдесят восьмом – его с женой связали у них дома и перерезали им обоим горло.

Подобные смерти стали обычным делом для Компании после смерти Нитти. Заголовки газет были тогда кровавыми; поднимался шум. И в таком стиле Компания действовала до шестидесятого года, вернувшись затем к более мирному стилю Нитти.

Чикагское местное отделение ИАТСЕ, между прочим, все еще связано с Компанией. В восьмидесятом чикагская «Трибьюн» сообщила, что федералы выявили двадцать четыре человека, состоящих в местном отделении профсоюза, которые были связаны с мафией. А второй из наиболее высокооплачиваемых руководителей развлекательной индустрии, по сообщению «Вэрайети», в восемьдесят пятом был одним из менеджеров этого местного отделения. И на зарплате, и всяких расходах он за последние десять лет прикарманил почти миллион долларов.

Что касается меня, то время от времени я имею дела с последователями Нитти, но никогда больше у меня не было столь близкого знакомства с боссами мафии – такого, как с Нитти. Мое агентство «А-1» все еще существует, но я уже много лет как ушел от дел.

Барни? Двенадцатого февраля сорок седьмого года его выписали из больницы службы общественного здоровья Соединенных Штатов, которая помогает бороться с вредными привычками, в Лексингтоне штата Кентукки, куда он добровольно обратился три месяца назад. Он прошел этот путь, потому что (как Барни признался мне позднее) в частных санаториях недостаточно строгий режим. К тому же, обратившись в государственную больницу, он в открытую, чистосердечно признался в своем пороке, чем, возможно, вдохновил других, страдающих от такой же беды, обратиться за помощью. Своим поступком Барни также хотел показать жене, которая недавно ушла от него, что он искренне хочет разделаться с вредной привычкой И Кати вернулась к нему, когда он приехал из Лексингтона.

– Отвыкание было мучительным, – рассказывал мне Барни, – потому что уменьшенные дозы морфия не снимали судорог; я по-прежнему обливался потом. Я очень быстро понял смысл выражения «бороться с привычкой». Когда мою дозу постепенно снижали, у меня были такие сильные спазмы мускулатуры рук и ног, что, казалось, будто я борюсь с кем-то. А потом я вновь вернулся туда, Нат. На Остров. Я снова и снова сражался с япошками в этом грязном окопе. Зато теперь мне больше не надо возвращаться туда.

И, надеюсь, никому не понадобится.

Макс Аллан Коллинз Неоновый мираж

Книга I Убийство в Чикаго 24 июня – 31 августа 1946 года

Глава 1

Я сидел на переднем сиденье автомобиля, у меня на коленях лежал этот проклятый короткоствольный карабин 12-го калибра, и это не доставляло мне никакого удовольствия. Абсолютно.

Когда ты имеешь свое дело, владеешь компанией, являясь, черт побери, президентом частного детективного агентства А-1, выполнение подобных поручений не входит в твои обязанности. Для такой работы у меня было шесть сотрудников. Мне было тридцать восемь лет, я занимался своим беспокойным бизнесом достаточно долго и довольно успешно, чтобы самому выбирать себе работу, которая была бы мне по душе. Если я хотел провести весь день за своим рабочим столом, я так и поступал. (В эти дни моя работа была именно такого рода.) Я достаточно много времени уделял, так сказать, «телефонной работе» с клиентами. Для приличного частного детектива ее успешное проведение гарантировало восемьдесят процентов успеха.

Если же у меня когда-то и была жажда приключений, я в полной мере утолил ее в годы войны на Соломоновых островах. Теперь я редко носил с собой оружие.

Однако мне все-таки вновь пришлось взять его в руки. И теперь я сидел с карабином в автомобиле сопровождения, следовавшем за роскошным «Линкольном Континенталем» Джеймса Рэйгена, вынужденный подменить в последнюю минуту своего заболевшего сотрудника и гадая, не окажется ли сегодняшний день днем, когда Синдикат предпримет попытку отправить на тот свет моего подопечного – этого маленького упрямого ирландца.

Жить в Чикаго и не вступать, так или иначе, в контакты с организованной преступностью было невозможно, учитывая характер моей деятельности. Однако последние два года мне удавалось, за редким исключением, избегать общения с заправилами преступного мира. Мне в свое время пришлось довольно близко познакомиться с Фрэнком Нитти – ближе, чем хотелось бы. Я даже несколько раз оказывался невольным союзником этого низкорослого, живого, энергичного человека – главаря чикагской мафии, бывшего парикмахера, «выросшего» затем до преемника Аль Капоне.

После смерти Нитти я почти не соприкасался с парнями из Синдиката. По сравнению с теми, кто был до него, и теми, кто пришел после, Нитти был«миролюбивым». Он редко прибегал к убийствам и зачастую, подобно умелому шахматисту, так просчитывал ходы, что те, кого он хотел убить, погибали не от его руки, а, к примеру, агентов ФБР. Он старался давать меньше поводов прессе писать о нем – шумиха в газетах могла помешать бизнесу.

Синдикат как раз и был его бизнесом, и сам Нитти являл собой тип бизнесмена, которому можно было доверять. Настолько, впрочем, насколько можно было доверять любому другому бизнесмену в Чикаго.

В эти дни Синдикат возглавлял бывший сутенер Джейк Гузик, он же «Грязный Палец», в то время как Поль «Официант» Рикка и Луи «Маленький Нью-Йорк» Кампана сидели за решеткой, пытаясь откупиться от правосудия и добиться смягчения приговоров, вынесенных за участие в рэкете в Голливуде. Шумиха вокруг этого дела привела к падению Нитти – к его самоубийству, если верить тому, что писали в газетах. Толстый Гузик, казначей Синдиката, готовый на все ради денег, был человеком, от которого я старался держаться подальше. Правда, он был мне кое-чем обязан, и сейчас я надеялся, что этот его должок спасет меня от пуль, когда я буду выполнять роль телохранителя Джима Рэйгена.

Я пытался избежать этой работы, предлагая Рэйгену воспользоваться услугами моих сотрудников. Однако он с самого начала захотел видеть в качестве телохранителя именно меня.

– Джим, – сказал я ему, когда мы сидели в моем маленьком уютном офисе, расположенном, правда, в довольно посредственном здании на Ван Берен и Плимут; мне приходилось напрягать голос из-за грохота проносившегося рядом поезда надземной железной дороги, – я дал себе зарок не заниматься всем этим. Если бы мы не были друзьями...

– Именно потому, что мы друзья, я и пришел к тебе, – сказал Рэйген.

Он был некрупным мужчиной: на фоне моих шести футов роста и ста восьмидесяти фунтов веса он выглядел коротышкой, несмотря на могучую шею и широкие плечи. Его даже можно было принять за кроткого, тихого человека; такое впечатление создавали лысеющая голова, очки, розовое лицо и маленькие голубые глазки цвета июльского неба. Только твердый волевой подбородок с ямочкой выдавали в нем ту жесткость и решительность, которыми он прославился, работая распространителем газет в период газетной войны в начале века.

Сегодня этот выходец из бедных кварталов Саут-Сайда был, несомненно, одним из могущественных людей, стоявших во главе игорного бизнеса Америки. Сам он никогда не играл в азартные игры; он также не употреблял алкоголя и не курил. Возглавляемая им «Континентэл Пресс сервис» была самой крупной в стране телефонно-телеграфной системой информации о бегах и скачках. С помощью его службы эта информация передавалась букмекерам по всей стране. Она включала в себя состояние беговых дорожек, имена жокеев, шансы участников бегов и, конечно, результаты скачек, передаваемые сразу же после пересечения лошадьми финишной ленты. Принимающий ставки букмекер не мог обойтись без этой информационной системы и довольствоваться лишь приходившими с опозданием официальными данными о результатах скачек. В этом случае его мог надуть любой ловкач, который, имея своего человека на ипподроме и получая от него оперативную информацию по телефону, мог успеть до поступления официальной информации поставить на лошадь, которая уже выиграла забег.

Возглавляемый Рэйгеном «Континентэл сервис» передавал информацию по телефону и телеграфу с двадцати девяти ипподромов в двухсот двадцати трех городах и тридцати девяти штатах (в тех случаях, когда ипподромы отказывались сотрудничать, информацию добывали с помощью мощных подзорных труб, которыми пользовались наблюдатели, забиравшиеся на соседние дома и деревья).

Рэйген, как и Фрэнк Нитти, вращаясь в уголовном мире, был прежде всего бизнесменом. До этого я делал кое-какую работу для него и испытывал к нему определенную симпатию.

Однако я никогда не видел этого упрямого, вспыльчивого, маленького ирландца таким, каким он был в тот день, когда пришел в мой офис без предварительного звонка, что было на него не похоже. Он имел вид человека, чем-то крайне взволнованного: его всегда безупречный серый костюм был помят, а красно-голубой полосатый галстук сдвинут в сторону. Безусловно, это был необычный день в жизни Джеймса Рэйгена: в этот день он едва избежал смерти.

В то утро к «Линкольну Континенталю» Рэйгена, как только он отъехал от своего дома, приклеился автомобиль, в котором находились двое неизвестных мужчин. Заметив, что его преследуют, Рэйген увеличил скорость до шестидесяти миль в час, но преследователи не отставали. Они гонялись за ним по всему городу, пока Рэйген не затормозил резко у здания полицейского участка и не вбежал внутрь. Преследовавший его автомобиль пронесся мимо.

Именно после этого инцидента он пришел ко мне, Натану Геллеру, шефу детективного агентства А-1, чтобы нанять телохранителей. Надежных телохранителей.

– Кому я могу доверять в этом городе, как не другу? – сказал Рэйген; его лицо было мрачнее тучи. – Копы предложили мне свою «охрану» – ты сам знаешь, чего она стоит; я буду в большей безопасности, отказавшись от их услуг. Любого полицейского в Чикаго ничего не стоит купить. А большинство частных детективов в городе, даже если они работают в солидных конторах, – бывшие «фараоны».

– Я тоже бывший полицейский, Джим, – сказал я ему.

– Да, но ты не продаешься, дружище. Тебя-то они не купят.

Я вздохнул. Видимо, он считал меня таким же ирландцем, как и он сам, несмотря на то, что я унаследовал от отца еврейскую фамилию. Моя мать, которая была ирландкой и католичкой, передала мне голубой цвет глаз, правильные черты лица и рыжий цвет волос:

у висков они уже были тронуты сединой. Отец не верил в Бога, не исповедовал иудаизма или чего-то в этом роде, хотя старался сохранять тесные связи со своими соплеменниками. Я унаследовал его вероотступничество. Что касается матери, то она прожила недолго, видимо, поэтому я и не стал убежденным католиком. Впрочем, для Рэйгена я был полноценным ирландцем.

– Хорошо, – сказал я, пожав плечами. – Я обеспечу тебе надежную охрану. Но если Синдикат захочет до тебя добраться, то, боюсь, он добьется своего. Ты сам знаешь, кому противостоишь.

– Если они убьют меня, – сказал он, прищурив глаза, – то другой Рэйген придет на мое место.

– Твой сын Джим? Он слегка кивнул.

Я не считал, что Рэйген-младший обладает такими же качествами, как и его отец, однако я лишь сказал:

– А что, если и с Джимом это случится?

– У меня двое сыновей.

– Стоит ли это таких жертв?

– Пока еще никто не одернул этих вонючих недоносков. Если я «покажу им зубы», им придется прижать хвост.

– Ты действительно так думаешь?

– Пусть они попытаются организовать свою информационную систему. Им никогда не удастся выдать продукт такого качества, какой выдаю я, а поэтому им ничего не останется, как отвязаться от меня. Я узнал, что они подслушивают наши телефоны, пытаются перехватить нашу информацию, и подал на них в суд!

«Господи, – подумал я. – Неужели этот парень действительно думает, что суд – это то место, где он сможет победить Синдикат?»

Но его словно прорвало:

– Среди букмекеров нашлось несколько выродков, которые готовы платить обеим информационным службам и позволять людям из шайки Аль Капоне обдирать себя. Если им хочется платить дважды, это их дело...

В представлении большинства решиться на противостояние Синдикату могли лишь самоубийцы или безумцы. Однако Рэйген достаточно мирно сосуществовал с Синдикатом многие годы; несмотря на ругань по адресу «недоносков», он был в хороших отношениях с Гузиком и дружил с Деном Серителлой, долгое время занимавшим кресло сенатора и связанным дружескими узами с шайкой Капоне. Серителла даже имел деловые контакты с Рэйгеном, который взял под свой контроль службу информации о бегах и скачках в 1939 году, незадолго до того, как его предшественник и наставник Мо Анненберг был привлечен к суду за уклонение от уплаты налогов. С того времени фирма Рэйгена на протяжении нескольких лет оставалась вне поля зрения Синдиката. Но затем Синдикат попытался выкупить ее. Рэйген сопротивлялся, несмотря на заверения Гузика, что маленький ирландец останется на правах партнера.

– Этих ублюдков интересуют в первую очередь мои профессиональные секреты, – сказал мне Рэйген, – а затем, в одно прекрасное утро, когда я стану им ненужным, меня найдут где-нибудь на пустыре с перерезанным горлом.

– И чем ты тогда ответишь? – спросил я.

– А этот парень – Сигел – тот еще фрукт, – сказал Рэйген, не ответив на мой вопрос. – Они зовут его «Багси»[97], и это имя подходит ему в самый раз.

Насколько мне было известно, Гузик в ответ на отказ Рэйгена начал создавать конкурирующую службу информации о бегах и скачках – «Транс-Америкэн» в кооперации с филиалом Синдиката на Восточном побережье – Комбинацией. Упомянутый Бен Сигел возглавлял службу «Транс-Америкэн» на Западном побережье.

Я кивнул.

– Я слышал об этом парне. Он из старой нью-йоркской банды «Багси и Мейер». Чем он занимается в Калифорнии?

Рэйген фыркнул:

– Крутится вокруг кинозвезд, морочит головы начинающим актрисам, заталкивает свою информационную службу в глотки букмекерам. Это головорез, напяливший на себя цивильный костюм за две сотни баксов.

– У тебя были с ним стычки?

– Его люди вытеснили оттуда моего зятя, и сделали это не очень вежливо, – сказал он, имея в виду Рассела Брофи, который возглавлял в Калифорнии офис информационной службы Рэйгена. – Парень после этого оказался в больнице.

– Ты не должен обижаться, Джим, – сказал я с легким сарказмом. – Было время, когда и ты прибегал к таким методам – когда работал начальником распространения в газете «Геральд и Экзэминер». И небезуспешно, насколько я знаю.

Рэйген отмахнулся поначалу, но затем, словно о чем-то вспомнив, ухмыльнулся:

– Да, этот кретин попытался перейти мне дорогу в ряде мест – в Калифорнии и еще кое-где на Западе. Он держит большую конюшню в Лас-Вегасе. Пришлось наглядно показать ему, кто есть кто... Впрочем, некоторые парни из Лас-Вегаса тоже пользуются услугами моей службы.

– Послушай, – сказал я. – Мне кажется, ты должен серьезно подумать о продаже своей фирмы. Тебе сколько лет? Шестьдесят пять? Ты можешь спокойно уйти на отдых, получить у Синдиката причитающиеся тебе деньжата и открыть для своих сыновей какой-нибудь легальный бизнес.

Лицо Рэйгена стало пунцовым, он сжал руками подлокотники своего кресла.

– Мой бизнес вполне законный. Геллер! Но он перестанет быть таковым, если эти подонки станут моими партнерами. Ты думаешь, Гувер спокойно будет взирать на это? Шайка уголовников управляет общенациональной службой информации о бегах и скачках! Об этом сразу же станет известно агентам ФБР...

– Но тебя-то это не будет касаться. Я же не предлагаю тебе заниматься бизнесом вместе с ними. Я сказал: продай им свою фирму, возьми их баксы и умывай руки. Ты свое дело уже сделал.

Его лицо вновь обрело прежний слегка розоватый цвет, но губы оставались плотно сжатыми; почти не разжимая их, он вполголоса спросил:

– По-твоему, я уже старик, Нат?

– Ты не становишься моложе – так же, как, впрочем, и я. Но ты достаточно богат. Черт возьми, если бы у меня была десятая часть того, чем владеешь ты, я бы не работал ни одной минуты.

На его лице появилось некое подобие улыбки.

– Чепуха, Геллер. Ты любишь свою работу.

– Я люблю обедать, Джим. Не работая, я бы не мог этого делать.

– Ты любишь свою работу, ты не можешь сидеть без дела. На что ты будешь тратить свое время, дружок, если останешься без своей работы? Куда отправишься, чем займешься?

– Я еще не думал об этом, – ответил я неуверенно.

– Ты умрешь за работой, точно так же, как и я. Клянусь всеми святыми, я не собираюсь отдавать свое дело в руки этой сицилийской шпаны. Так ты готов мне помочь или нет?

Честно говоря, я бы предпочел остаться в стороне. То, что Рэйген называл дружбой, было скорее дружеским знакомством и не более. Однако у него была племянница по имени Пегги. О ней я расскажу позже. Тогда-то вы поймете, почему я сказал:

– Хорошо, я буду твоим телохранителем. Или же выделю тебе двух своих сотрудников. Признаюсь, мне не очень хотелось бы, чтобы вокруг меня свистели пули. И умирать мне что-то еще не хочется, особенно за работой.

И тем не менее два месяца спустя в жаркий июньский день около шести часов пополудни я сидел в черном «форде», двигавшемся вслед за голубым «Линкольном Континенталем» Рэйгена по Стейт-стрит. Незадолго до этого мы вышли из офиса Рэйгена на 431-й Саут Деаборн; было жарко и душно, и одежда липла к нашим телам. Лишь несколько человек на улице были в костюмах, а потому мы выделялись из толпы. Рэйген, одетый как всегда в свой светло-коричневый костюм, при галстуке желто-зеленого цвета и в шляпе, выглядел невозмутимым; казалось, жара его не берет. Другим его я и не видел, за исключением того дня в моем офисе.

Когда мы дошли до автостоянки, миновав пару кварталов, Джим сел в свой автомобиль один (раз в неделю его личный охранник, водитель грузовика на ипподроме, получал день отдыха, и сегодня был как раз тот день). Мы же – я и Уолт Пелитер, бывший полицейский из отдела борьбы с карманными кражами, как и большинство моих сотрудников, – сели в машину сопровождения. Уолт – за руль, я с карабином в руках и со старым другом, девятимиллиметровым автоматическим пистолетом под мышкой, сел рядом.

Примерно минут пятнадцать мы двигались совершенно спокойно. Мы проехали когда-то шикарный район Леви, славившийся роскошными салонами и разноцветной рекламой, где сегодня осталось несколько захудалых баров да пустые автостоянки, заросшие сорняком, и направлялись по Стейт-стрит на юг. Наш путь лежал в Беверли, в респектабельный район, один из тех, где селились состоятельные американцы. Рэйген и его семья жили там на 107-й Сили, в просторном двухэтажном особняке, перед которым простиралась широкая лужайка. Последние два месяца в комнате, расположенной над гаражом, постоянно жил Уолт Пелитер.

Но по дороге в Беверли нам пришлось оказаться далеко не в лучшем районе города. Это были негритянские кварталы, которым можно было дать одно название – трущобы. Мы были на западном конце Саут-Сайд Бронзевилля, и черные лица, провожавшие взглядами шикарный лимузин Рэйгена, не казались нам приветливыми.

В 20 – 30-х годах покойный брат Рэйгена, Фрэнк, возглавлял прославившуюся жестокостью уличную банду «Кольты Рэйгена». А сформировалась она, как и большинство уголовных банд в те годы, на базе бейсбольной команды. Фрэнк, который был одним из сильнейших игроков, предложил местному отделению Демократической партии услуги своей команды. Они собирали для партии голоса избирателей, действуя в такой же силовой манере, как и Джим Рэйген, навязывавший читателям газету «Трибюн», а затем «Геральд и Экзэминер».

Насколько мне было известно, Джим никогда не имел отношения к «Кольтам», и все же холодок пробежал у меня по спине, когда мы въехали в этот негритянский квартал, где в 1919 году «Кольты» спровоцировали крупнейший в истории города межрасовый конфликт. Помню, один из членов этой банды публично высмеял мягкотелость куклуксклановцев, назвав их «поклонниками черномазых». На улице, по которой мы сейчас проезжали, еще не в таком далеком прошлом велась настоящая охота за чернокожими; в них стреляли без предупреждения, их дома поджигали и взрывали, их лавки и магазины грабили. Затем ареной ответных акций стал ухоженный белый квартал – тот, куда мы направлялись, – когда чернокожие ветераны мировой войны, взяв в руки оружие, устроили там побоище со стрельбой в прохожих, с переворачиванием автомобилей, с разгромом кафе и магазинов. За четыре дня было убито двадцать белых и четырнадцать чернокожих. Около тысячи человек с той и другой стороны были ранены. Мой отец, который никогда не имел ничего общего с расистами, рассказывал мне эту историю много раз. Он всегда приводил ее в качестве примера жестокости людей по отношению друг к другу. Впоследствии я и сам имел возможность видеть подобное не раз.

Бронзевилль, по которому мы двигались, производил настолько убогое впечатление, что, казалось, упомянутые мною погромы происходили здесь не несколько десятилетий назад, а на прошлой неделе. Двери и окна некоторых магазинов были заколочены досками, как будто времена Великой депрессии отсюда и не уходили. Для многих, проживающих здесь так наверное, и было. Редко попадались работавшие парикмахерские, прачечные, аптеки. Тротуары были полны разгоряченными, вспотевшими чернокожими в основном мужчинами. Места для парковки машин были пусты. Это был бедный квартал. Машины проезжали здесь, не останавливаясь.

Мы же были вынуждены сейчас притормозить. Меня нельзя назвать расистом, но, когда в районе, подобном этому – бедному, негритянскому, – моя машина вынуждена останавливаться у светофора, я чувствую себя не в своей тарелке. В душе я поблагодарил Бога за то, что со мной в эту минуту был многозарядный карабин.

Впереди перед нами, подчиняясь красному сигналу светофора, остановился серый «бьюик седан». Затем видавший виды зеленый грузовик, кузов которого был закрыт желто-коричневым брезентовым тентом, проехал справа от меня и Уолта и тоже стал замедлять ход. Я привстал со своего сиденья.

– Видишь этот грузовик, – сказал я, указывая рукой. Мне пришлось повысить голос, так как в этот момент недалеко от нас, влево от Стейт-стрит, с грохотом проносился поезд надземки.

– Чего? – сказал Уолт.

Уолту было около пятидесяти лет, у него была крупная мешковатая фигура и сонное флегматичное выражение лица. Но, несмотря на это, он был проворным парнем с острым нюхом и железной хваткой.

– У него нет номеров, – крикнул я.

Уолт напрягся, прильнув к рулю.

– Они останавливаются рядом с Рэйгеном!

И в самом деле, вместо того чтобы проехать дальше до перекрестка, где стоял серый «седан», грузовик остановился как раз напротив «Линкольна».

Брезентовый полог, закрывавший кузов грузовика, раздвинулся у его левого борта, и в открывшейся щели показались два винтовочных ствола. Лучи заходящего солнца блеснули на их темной стали, словно подмигивая нам.

– Проклятье! – выкрикнул я, выскакивая из машины с карабином в руках, направляя его в сторону грузовика, чтобы открыть огонь. Но чертов карабин молчал! Я и не подозревал, что эта штука может дать осечку. Так или иначе, курок карабина не двигался. Я знал, что оружие было заряжено; карабин был не мой, он принадлежал Биллу Тендлару, одному из моих людей, которого я в тот день подменил. Однако я сам проверял карабин, он был заряжен, когда я выходил из офиса...

Знойный послеполуденный воздух разорвали выстрелы. Но это были выстрелы не моего карабина, не моего. Это два черных ствола, выглядывавшие из-за брезентового тента, палили по машине Рэйгена. Пули вгрызались в металл, вырывая его с клочьями, однако звука разрывов почти не было слышно; их заглушал грохот надземки.

Впереди, на перекрестке, светофор мигнул зеленым глазом, однако серый «седан», стоявший впереди автомобиля Рэйгена, не трогался с места. То ли его водитель был перепуган до смерти (хотя в таком случае он должен был быстрее нажать на газ и улепетывать), то ли с ним что-то случилось, я сказать не мог. Я смог только выкрикнуть: «Мразь, подонки», подбежать к грузовику и, выхватив на бегу свой автоматический пистолет, открыть огонь по тем, кто прятался за этим проклятым брезентом.

Один из стволов повернулся в мою сторону, ведя по мне ответный огонь. Я бросился на землю, и в этот момент посыпались осколки ветрового стекла нашего «форда», в который попали предназначавшиеся мне пули. Я стал отползать влево по встречной полосе движения к тротуару, рискуя попасть под колеса двинувшегося навстречу потока автомашин. Несмотря на грохот надземки, я услышал скрип тормозов, подумав, что было бы совсем некстати распрощаться с жизнью в такой момент и подобным образом. Но, кажется, я все еще был жив; перекатываясь по встречной полосе, я продолжал двигаться в сторону тротуара. Но в этот момент выглядывавшие из-за брезентового кузова грузовика стволы выпустили очередную порцию свинца в израненный бок некогда шикарного рэйгеновского лимузина. Я услышал крик, это был голос Джима.

Я тоже закричал, грязно ругаясь, вскочил на ноги и вновь открыл огонь из своего автоматического пистолета. Уолт, покинув «форд», тоже палил из своего револьвера по грузовику. Водители двигавшихся автомашин наконец догадались остановиться, и я, оставшись один на пустой левой полосе движения, стоял, широко расставив ноги, и, сжимая двумя руками свою пушку, посылал выстрел за выстрелом в сторону зеленого грузовика. Один из стволов вновь повернулся своим дулом ко мне. Я не смог четко разглядеть человека, державшего винтовку, он стоял в глубине грузовика, на нем была белая тенниска, но его винтовка четко была нацелена на меня. Я вновь нырнул вниз и стал откатываться к тротуару.

Следующий выстрел просвистел у меня над головой, разбив окно аптеки, расположенной на углу улицы. Находившиеся на тротуаре прохожие с криками бросились врассыпную, ища укрытия. Лежа, я продолжал вести огонь по грузовику, осознавая, что мои пули проходят мимо цели, так как я должен был забирать выше, чтобы не попасть в «Линкольн» Рэйгена, закрывавший от меня нижнюю часть грузовика. Но я тешил себя надеждой, что какая-нибудь из пуль найдет свою цель... Затем мой боезапас иссяк; грузовик же тронулся с места, то же самое сделал серый «седан».

Поезд надземки также унесся прочь. На улице воцарилась тишина, нарушаемая лишь возгласами местных чернокожих: «Боже мой!», «Кошмар!», «Мама!»

Тот серый «седан», который свернул на Першинг-стрит, имел номера, номера штата Индиана, хотя ни я, ни Уолт не успели разглядеть цифры. Возможно, кто-то из прохожих успел это сделать. Грузовик проследовал дальше на юг, по Стейт-стрит, натужно гудя от быстрого переключения скорости.

Уолт, который также расстрелял все свои патроны, помог мне подняться, и мы поспешили к «Линкольну».

Джеймс Рэйген, король игорного бизнеса, лежал, откинувшись на сиденье, пребывая между жизнью и смертью. Его правая рука и грудь превратились в сплошное кровавое месиво.

– Джим, – позвал я его, просунув голову в окно и склонившись над ним.

Он взглянул на меня, и его маленькие голубые глазки чуть блеснули.

– Ну что, приятель, – он попытался улыбнуться. – Ты был прав. Если они захотят до тебя добраться, то пойдут до конца.

С этими словами он закрыл глаза, и я не мог в ту минуту сказать, умер он или лишь потерял сознание.

Глава 2

За год до этого, в мае 1945 года, мне уже приходилось работать на Джима Рэйгена. Это дело тоже было связано с Синдикатом и дало мне возможность встретиться с Пегги Хоган.

Я не знал, что она его племянница, когда брался за эту работу. Мы отобедали в Биньоне, ресторане для деловых людей на Плимут-стрит, в двух шагах от старого здания, где помещалось мое частное детективное агентство и откуда я все никак не мог съехать. Он заказал себе копченую пикшу, а я – солонину с капустой. Мы сидели в отдельном кабинете, попивая кофе.

– Я сделал ошибку, – сказал Рэйген, глядя на кофейную чашку; он принадлежал к той категории людей, которые способны признавать свои ошибки, но не способны смотреть при этом в глаза собеседнику. – Я доверился Серителле.

– Я бы не стал называть это ошибкой, – сказал я. – За деньги он готов душу продать сатане.

– Я знаю, знаю, – ответил Рэйген, махнув рукой. – Пару лет назад я вступил с ним в партнерские отношения в одном деле.

– Ты имеешь в виду «Блю Шит»?

– Да. Я думал, он действует от своего имени, однако он лишь морочил мне голову, действуя в интересах Гузика и его команды. Я не против деловых контактов с этой шайкой, но делать с ними общее дело не хочу.

– Ты думаешь, между первым и вторым есть четкая грань?

– Как тебе сказать, приятель? Я готов принять их где и когда угодно как клиентов, которые платят мне денежки. Но как партнеры они не вызывают у меня доверия.

– Ты думаешь, они хотят использовать Серителлу, чтобы прибрать к рукам твой бизнес? «Континентэл Пресс»?

– Да, черт возьми! Они попытались засунуть руку в мой карман сразу же, как только я начал сотрудничать с Серителлой, на каждом шагу норовя надуть меня. Конечно, я не могу одним махом избавиться от них, поэтому я возбудил против Гузика и Серителлы – этих любителей чужого добра – судебное дело.

– Ты возбудил иск против парней из Синдиката?

– Это моя единственная возможность поставить их на место.

Я покачал головой:

– Все это звучит для меня довольно фантастично.

– Кто они такие, чтобы замахиваться на мою службу информации? Они поднимают слишком много шума по поводу создания своей – конкурирующей – информационной службы. Что ж, пусть попробуют!

Я придвинулся ближе к столу.

– Не знаю, как ты хочешь меня использовать, Джим, но после того, как Нитти пустил себе пулю в лоб, я зарекся выполнять работу, которая так или иначе будет связана с этими уголовниками.

Он улыбнулся своей скупой улыбкой.

– Ты, насколько я знаю, выполнял роль посредника, когда похитили Гузика и потребовали за него выкуп?

– Да, но это была не моя идея.

– Я слышал, «Грязный Палец» считает тебя асом в своем деле.

– Это его личное дело. Я предпочитаю, чтобы он восхищался мною на расстоянии.

Рэйген нахмурил брови.

– Они пытаются запугать моего адвоката, Нат. Ему шлют письма с угрозами, постоянно звонят по телефону.

– Они хотят, чтобы он отказался от этого дела?

– Да.

– Чем не мудрый совет для меня?

– Обычно на телефонные звонки отвечает его секретарша, молодая женщина. Их всего лишь двое в офисе – адвокат и она. И они угрожают ей тоже.

– Да, это немного мерзко, не могу не посочувствовать.

Он наклонился над столом, заговорил тихо и спокойно:

– Эта секретарша – моя племянница. Я чувствую здесь особую ответственность: я устроил ее на эту работу. Ее отец умер в прошлом году. На нем держался весь семейный бизнес. Я пытаюсь помочь девочке найти свое место в жизни. – Он вздохнул: – Она славная девчонка, но иногда бывает сумасбродной.

– И ты пытаешься наставить ее на путь истинный, – сказал я.

– Да. Но сейчас меня больше всего беспокоит ее безопасность. В их семье уже было достаточно трагедий... они потеряли единственного сына во время войны.

Я с шумом втянул воздух:

– Понимаю... Чего бы ты хотел от меня?

– Чтобы ты побыл некоторое время рядом с нею.

– Если речь идет о телохранителе, я бы мог выделить для этого одного из своих людей.

– Я хочу, чтобы это был ты, Нат. Какая у вас сегодня такса?

– Двадцать пять долларов в день, если же функцию охранника выполняет сам босс, то есть я, тогда расценка повышается до тридцати пяти. Но даже если ты наймешь меня в качестве ее телохранителя, я все равно не могу быть с ней рядом постоянно; мне надо еще вести дела в офисе. Я поговорю с девушкой, побуду с ней первый день, а потом приставлю к ней своего человека. Я не могу заниматься только одним делом, ты же знаешь, у нас более шестидесяти клиентов в данный момент.

– Я согласен платить сто баксов в день. Один день в неделю у тебя будет выходной.

Я вскинул брови.

– Какую работу ты ждешь от меня?

Он слегка пожал плечами.

– Я думаю, что их угрозы по большей части – пустые слова. Эти сицилийские кретины не решатся переходить дорогу Джиму Рэйгену. Они лишь могут поднимать шум.

– Когда стреляют, тоже много шума. Он только ухмыльнулся.

– На следующей неделе мы отправляемся в суд, и с этим будет покончено.

– Ты не ответил мне, Джим. Что все-таки конкретно я должен делать?

– Быть рядом с ней. Сделать так, чтобы она чувствовала себя в безопасности. Обеспечить ее безопасность.

– Ты говорил с ней обо всем этом?

– Да. Сначала она уверяла, что не испытывает страха, и даже слышать не хотела о том, чтобы ее охраняли. Но затем, подумав, она сказала, что согласна; кто разберет этих женщин?

– Как ты думаешь, почему она согласилась?

– Она сказала, что слышала о тебе. Как-никак тебя знают в городе.

– Как ее зовут? – спросил я.

– Маргарет.

– Рэйген?

– Хоган. Она дочь младшей сестры моей жены. Маленькая симпатичная девчонка. Не я, а ты должен платить мне за удовольствие общаться с ней. – Он поднял указательный палец, его маленькие глазки стали еще меньше. – Это не значит, что тебе в голову должны лезть дурные мысли, приятель. Не вздумай приставать к ней.

Они всегда становятся еще большими ирландцами, когда предупреждают тебя о чем-то.

– За сотню зеленых в день, – сказал я, – я могу оставить свой мужской инструмент в ящике стола, если тебе так хочется.

– Прекрасно, – он засмеялся, подписывая чек. – Ключ от стола можешь оставить мне.

Забавно, что я не вспомнил ее, когда услышал ее имя. Но, черт возьми, еще забавнее было то, что я не сразу узнал ее, когда, войдя в адвокатскую контору на десятом этаже Фишер-билдинга, застал ее сидящей за пишущей машинкой. Она была миниатюрной, и первое, что сразу бросалось в глаза, это ее темно-каштановые волосы, спускавшиеся локонами на накладные плечики желтого в черный горошек шелкового платья. Оно было слишком шикарным для работы в адвокатской конторе, хотя интерьер офиса был по-домашнему уютен.

Она повернулась ко мне и сдержанно улыбнулась – так, как улыбаются посетителям, но спустя мгновение ее улыбка стала открытой и радостной.

– Нат, – сказала она, вставая и протягивая руку, – как давно это было!

Кожа ее лица была от природы бледной и тонкой и казалась полупрозрачной, вздернутый носик был покрыт едва заметными веснушками. У нее был большой рот, полные сочные губы, подкрашенные красной помадой, и большие фиалкового цвета глаза. Ее темные густые брови, вопреки требованию моды, не были выщипаны: их форма и без того была красивой. Кроме того, природа наградила ее длинными ресницами и ровными белыми зубами, которым могли бы позавидовать и в Голливуде. Прибавьте к этому изящную стройную фигуру. На вид ей можно было дать лет семнадцать, но в действительности ей было около тридцати – об этом можно было догадаться лишь по нескольким едва заметным морщинкам в уголках глаз.

Она выглядела великолепно, и в 1938 году я с ней однажды переспал. Да, в тот вечер мы с ней и этим занимались...

– Пегги, – промолвил я изумленно. – Пегги Хоган.

Ее рука, которую она по-мужски протянула мне для приветствия, была гладкой и теплой. А ее широкая улыбка с ямочками на слегка полных щеках была по-прежнему очаровательна. Эта улыбка была одной из ее «изюминок».

– Ты по-прежнему частный сыщик, – сказала она.

– А ты по-прежнему милашка, – ответил я.

– Ты говорил мне, чтобы я не ложилась в постель с незнакомыми мужчинами.

– Правда, я сказал тебе об этом слишком поздно, когда уже наступило утро.

Она, продолжая улыбаться, предложила мне стул. Я подвинул его к себе и сел. Пегги расположилась рядом, за письменным столом.

– Я была взбалмошным, сумасбродным ребенком, – сказала она, словно повторяя слова своего дяди.

– Я помню.

– У меня было не так много подобных знакомств. Ты был один из числа избранных.

– Я польщен. Для меня это честь и еще – приятные воспоминания.

Я чувствовал некоторую неловкость. Я невольно вспомнил о событиях того далекого дня, когда оказался с ней в одной постели, а затем прочел лекцию о примерном поведении и отправил домой.

Я встретился с ней на одной из вечеринок, состоявшейся на пятом этаже отеля «Шератон». Я пришел туда вместе со своим приятелем, боксером Барни Россом, с которым мы выросли а Вест-Сайде, и еще несколькими нашими знакомыми – спортсменами. Вечеринку устроил Джо Эпстейн, который владел крупнейшей букмекерской фирмой в Чикаго, принимавшей ставки на бегах. Эпстейн был толстеньким, внешне тихим и неприметным коротышкой лет тридцати, в очках в роговой оправе и с намечавшейся лысиной. Это был большой любитель ночной жизни, и в дни, когда он не посещал ночные клубы, он устраивал у себя «крутые» вечеринки. У Эпстейна была подружка, она появилась в Чикаго в 1933 году, когда в городе проводилась Всемирная торговая ярмарка. Она выступала там в качестве танцовщицы, исполняя «смелые» номера в полуобнаженном виде – девушка из Алабамы со своеобразным, мелодичным произношением, каштанового цвета волосами, пухлыми формами и полными губами. Ее звали Вирджиния Хилли, и она производила впечатление искушенной в жизни женщины. С широкой улыбкой она встречала у порога гостей Джо, предоставляя им возможность созерцать свою наполовину обнаженную грудь. Впрочем, ее черное облегающее платье почти не оставляло простора для мужской фантазии.

– Ты – Нат Геллер, не так ли? – сказала Вирджиния, беря меня за руку. – Давай подгребай поближе к тёлкам.

– Удивительно, что ты помнишь меня.

– Не притворяйся дурачком, – сказала она, улыбаясь во весь рот. – Ты отлавливал карманных воров на ярмарке.

– Ты собирала толпы народа, – сказал я, пожав плечами, – а это, в свою очередь, привлекало карманников.

Она провела меня в апартаменты, выдержанные в модерновом стиле; всю обстановку составляли диваны без подлокотников и легкие простые стулья. На них расположились симпатичные девицы примерно двадцатилетнего возраста в укороченных платьях. Они потягивали виски с содовой, ожидая гостей мужского пола. В углу надрывался патефон; кажется, это была пластинка с записями Поля Уайтмана.

– Боюсь, что не смогу предложить тебе девчонку, которая смогла бы конкурировать с Салли Рэнд. – Она продолжала держать мою руку.

– Салли никогда не была моей девушкой, – сказал я. – Мы просто приятели.

– А я слышала, что это не так, – ответила она, растягивая слова, отчего все сказанное ею приобретало какую-то скабрезность и двусмысленность.

– Последний раз, когда я тебя видел, Джинни, ты была официанткой в «Джо Плэйс».

Это заведение не имело никакого отношения к Джо Эпстейну. Все официантки, работавшие там, были смазливы как на подбор, и носили короткие юбки и блузки с у-образным вырезом. Многие мужчины заходили туда пообедать.

– Именно там Эппи встретил меня, – сказала она с самодовольной улыбкой, наконец отпустив мою руку.

– Я слышал, – сказал я, кивнув, словно отдавая должное этому ее последнему приобретению.

– Эппи чудесный парень, настоящий гений, – добавила она.

– Где он достал этих девочек? Они выглядят слишком юными и свежими для путан.

Барни с приятелями вовсю веселились с девицами; дурачились, громко хохотали, пили вино, танцевали.

– Любительницы, знающие кое в чем толк, – объяснила она, ведя меня к расположенному тут же бару, за стойкой которого стоял чернокожий бармен в красном жилете. – Девочки для вечеринок.

– Ты хочешь сказать, секретарши и студентки бизнес-колледжа?

Она кивнула.

– Выпьешь чего-нибудь?

– Ром, пожалуйста, – сказал я.

– Со льдом?

– Нет, только ром.

– Ром, – сказала она бармену, улыбаясь, и тот подал мне полный бокал.

– Словом, девочки, которые хотят хорошо провести время? – спросил я.

– Некоторые из них могут попросить немного денег, если ты, в свою очередь, захочешь что-нибудь попросить у них.

– Они выглядят слишком юными для меня. Сама знаешь, есть развлечения, за которые можно отправиться за решетку.

Она пожала плечами.

– Большинство из этих девочек трудно чем-либо удивить. Все они подрабатывают на стороне фотомоделями.

– Да?

– Да. Для местных художников, оформляющих разного рода календари. Один мой друг знаком с владельцами рекламной фирмы.

– Которая распространяет все эти календари?

– Точно. Некоторые из ее постоянных художников находятся в Чикаго, и я подбираю для них подходящие модели.

– Эти юные красотки как будто сошли с обложек рекламных проспектов, могу подтвердить.

– Видишь кого-нибудь, с кем хотел бы познакомиться?

– Думаю, да.

И эту девушку звали Пегги Хоган. Она была немного пьяна в тот момент, когда нас представили, но от этого не менее привлекательна. Она стала рассказывать мне о своем желании стать актрисой, несмотря на то, что ее семья хочет, чтобы она пошла в бизнес-колледж, и я слушал. Я сам был достаточно пьян, когда мы добрели до отеля «Мориссон», где я снимал номер. Впоследствии я не раз с удовольствием вспоминал об этом эпизоде, запахе ее духов, напоминавшем запах роз. Но тогда, на следующее утро, я чувствовал себя разбитым, виноватым и выплеснул свое раздражение на нее.

– Тебе должно быть стыдно за себя, – сказал я ей. Она сидела на кровати среди разбросанной одежды, с расплывшейся косметикой; ее пронзительные голубые глаза уныло глядели на меня.

– У меня был сообщник, – сказала она, надув губы.

– А я и не говорю, что горжусь собой, – сказал я. Я стоял перед ней, словно Христос в белых одеждах. – Ты хорошая девочка. Тебе не следует спать с незнакомыми мужчинами. Ты где, кстати, живешь?

– В Инглвуде.

– Хороший, комфортабельный район, ирландский квартал. Твой отец имеет свое дело? Она кивнула.

– И он хочет, чтобы ты училась в бизнес-колледже. Значит, ты закончила среднюю школу.

Она вновь кивнула:

– С отличием.

– Прекрасно. Ты привлекательная девочка, поэтому, наверное, посещаешь вечеринки каждый день вместо того, чтобы ходить на подготовительные курсы. Тебе должно быть стыдно.

Она вздохнула.

– Эта жизнь не для тебя. Этот парень, Эпстейн, прожженный букмекер.

– А я думала, что он бухгалтер, – простодушно ответила она.

– Он и есть бухгалтер. Насколько я знаю, он подрабатывает – выполняет заказы шайки Капоне, помогая Джейку Гузику вести бухгалтерские книги. Словом, помогает им избежать суда за уклонение от уплаты налогов.

Она слегка улыбнулась:

– Я встречала раньше Аль Капоне.

Это было невозможно. Капоне был посажен в тюрьму в 1932 году. Ей же сейчас было около девятнадцати.

– Мы посещали одну и ту же церковь, – объяснила она. – Я много раз видела его жену, и один из его телохранителей даже назначил мне свидание.

– Великолепно! Тебя что, привлекает подобная жизнь? Кстати, ты хоть знаешь, как меня зовут?

Она напрягла свою память, потом произнесла:

– Нэт?

– Тепло. Нат. Никогда не ложись в постель с незнакомыми мужчинами. Меня зовут Нат Геллер. Я частный детектив и иногда ношу с собой наган.

Она улыбнулась, одарив меня жемчужно-белой улыбкой.

– Действительно?

– Ты считаешь, что все, что было вчера, – в порядке вещей, насколько я понимаю. Она пожала плечами:

– Я не вижу причины, по которой жизнь должна быть скучной и серой.

– Воспользуйся моим советом, – сказал я, бросая ей ее атласное голубое платье. – Иди в школу бизнеса, найди работу. Найди мужа. Держись подальше от Вирджинии Хилли. Она превратит тебя в шлюху.

Мои слова взбесили ее. Она вскочила с кровати и стояла совершенно обнаженная передо мной, грозно потрясая в мою сторону пальцем.

– Не называй меня шлюхой, ты, вошь паршивая! Я никогда и десяти центов ни у одного мужчины не брала!

Ее маленькие аккуратные груди вздрагивали при каждом слове. Волосы на ее лобке были густыми и почти черными, и маленькая черная дорожка поднималась к ее пупку.

Я стоял перед ней в трусах. Вид обнаженного женского тела невольно подействовал на меня. Она заметила это, и ее лицо растянулось в улыбке.

– Тебе не кажется, что ты лицемеришь, а, Натан Геллер? Ведь все твои грязные мысли выдают тебя с головой.

Ее слова смутили меня, и я вышел в соседнюю комнату, чтобы одеться. Пока я одевался, она тоже привела себя в порядок и вышла ко мне в своем легком атласном голубом платье, подчеркивавшем упругость ее груди и стройность тела.

– У тебя есть машина? – спросила она.

– Есть, – ответил я, – но она припаркована около моего офиса. Примерно в двух кварталах отсюда.

– Ты не мог бы отвезти меня домой? Я не хочу толкаться в трамвае в этом, – она сделала жест рукой, указывая на свое платье, – а на такси у меня нет денег.

– Я могу тебе дать на такси.

Ее лицо приняло жесткое выражение.

– Я не хочу брать никаких денег у тебя, Нэт. Нат.

– Хорошо, я отвезу тебя.

Она слегка улыбнулась, и на ее щеках заиграли ямочки. У нее было лицо ангела и, черт возьми, божественное тело.

– Извини, я был груб с тобой, – сказал я, когда мы садились в мой коричневый «форд».

– Все о'кей. Мне приятно, что это тебя волнует.

– Ты должна держаться подальше от этих гангстеров. А также от Вирджинии Хилл.

– Ты был достаточно любезен с ней.

– Я – другое дело. Мне приходится вращаться среди них. А тебе нужно найти другой круг общения. Считаю, тебе также не следует обнажаться перед разного рода фотографами.

– Эта работа приносит неплохие деньги. Времена сейчас тяжелые.

– Я не думаю, что твоя семья бедствует. Уверен, что тебе дают достаточно денег на карманные расходы.

– Это все, что ты думаешь?

– Я думаю также, что ты избалованная девчонка. Вот что я думаю.

– Да?

– Да. И найди меня, когда повзрослеешь.

– Зачем?

– Чтобы я сам побаловал тебя немного.

И я довез ее до дома, юную Пегги Хоган, и не видел ее с тех пор, хотя время от времени я вспоминал о ней и запахе ее духов, который напоминал аромат роз.

И вот она была передо мной, в адвокатской конторе, спустя восемь лет, став старше, но внешне почти не изменившись. Видно было, что она стала мудрее. Таково было мое первое впечатление. Позже я убедился, что оно было верным.

– Глядя на тебя, я могу сказать, что ты последовала моему совету насчет школы бизнеса.

– Да, но я еще не нашла себе мужа.

Это «еще» как будто повисло в воздухе. И оно почему-то не вспугнуло меня. «Стать ее мужем – не самая худшая перспектива для мужчины», – подумал я.

– Ну, зато ты нашла подходящую работу.

Она печально улыбнулась:

– Все это было не так просто. Я работаю здесь чуть больше двух лет.

– Да?

– С того времени, когда у папы случился первый удар. Я попыталась стать актрисой после того, как закончила школу бизнеса. Снимала квартиру в Тауэр-тауне, пробовала себя на сцене местного театра.

Я слегка вздрогнул.

– У меня, гм, была как-то в гостях знакомая, которая тоже занималась чем-то похожим.

– О? Кто?

Я назвал имя, оно ей было знакомо.

– Я видела еефото! – сказала она, ее фиалковые глаза стали в этот момент еще больше.

– Я тоже, – добавил я. – Когда ты ушла из театра?

– После смерти отца. У меня пять сестер, Нат, и я самая старшая. Еще у меня был брат.

– Я знаю. Твой дядя говорил об этом. Я очень сожалею.

Она молча кивнула:

– Джонни был одним из лучших учеников. Он собирался поступать в колледж, но помешала война.

– Его призвали?

– Да.

– Наверное, твой отец хотел, чтобы сын продолжил семейный бизнес?

– Да, он видел в нем преемника. Отец частенько позволял себе выпить лишнего. Но когда мы потеряли Джонни, он... он не мог уже остановиться. Дела его шли все хуже и хуже, и вскоре папа умер. Инфаркт. У него было два инфаркта. Второй он не перенес.

Она рассказала мне об этом спокойно, ровным голосом, однако глаза ее были полны слез.

– И твой дядя помог тебе, – сказал я. – Устроил тебя на эту работу.

– Да, – ответила она, смахнув слезу кончиком бумажной салфетки, оказавшейся у нее под рукой. – Я никогда не использовала знания, полученные в школе бизнеса... И удивилась, когда обнаружила, что не только не растеряла полученные навыки, но что мне нравится применять их в работе.

– Это здорово. Я очень рад, что дела у тебя идут хорошо.

– Если бы дела шли хорошо, Нат, тебя бы не было здесь. Не так ли?

– Я полагаю, что так. Ты не могла бы рассказать мне об этих посланиях, телефонных звонках?

– Я могу показать тебе эти записки, – сказала она, открывая ящик стола. Будучи аккуратной, она держала их в специальной папке.

Их всего было три; как это обычно делается в таких случаях, буквы были вырезаны из газетных статей. Стандартными были и угрозы. «Откажись от судебного дела, не то будет плохо». «Брось это дело, а то отправишься на тот свет». «Найди нового клиента, иначе умрешь». Ничего оригинального, но игнорировать эти угрозы было нельзя.

– Ни одно из этих посланий не адресовано тебе, – сказал я.

– Большинство угроз, которые мы получаем по телефону, тоже предназначены мистеру Левинсону. Но время от времени они угрожают и мне.

Казалось, что все это ее не очень тревожит.

– Ты могла бы мне сказать, что они тебе там наговорили по телефону?

– О, ничего особо страшного! Во всяком случае, они не грозились меня убить, только порезать мне лицо. Что-то вроде этого.

Она по-прежнему была спокойна. И, думаю, это не было позой. Эта маленькая леди умела держать себя в руках.

– Как ты отнесешься к тому, если я стану твоей «тенью» на какое-то время? – сказал я. – На неделю, скажем?

Она улыбнулась; на ее щеках вновь появились ямочки.

– Я буду только рада. У меня нет приятеля... в настоящее время. Так что тебе не придется ломать мой распорядок дня.

– Я думаю, будет лучше, если я пришлю к вам в контору своего человека: он будет находиться здесь. Я же буду провожать тебя на работу и встречать после рабочего дня. Мы будем также вместе с тобой обедать и ужинать.

Она вопросительно подняла бровь.

– Твой дядя возместит мне все расходы. Мы с ним заключили соглашение.

– Ты знаешь, я живу сейчас дома. В Инглвуде, и на работу езжу на трамвае.

– Мы разместим тебя в отеле «Мориссон».

– Ты сам сейчас уже там не живешь?

– Живу. Правда, я переехал в другой номер – в период, когда временно отошел от всех своих дел. Я присматриваю себе подходящую квартиру, но ты же знаешь нынешнюю ситуацию с жильем.

Она кивнула:

– У тебя найдется лишнее спальное место?

– Да.

– Я могу пожить у тебя?

– Это было бы идеально. Если ты, конечно, доверяешь мне...

– А как насчет того, чтобы доверять мне?

– Это мы выясним позже.

Ту ночь мы провели в одной постели. Она взяла у меня обещание ничего не говорить ее дяде. Но меня и не надо было просить об этом. Я не сумасшедший. Он мне платил сто баксов в день, не считая дополнительных расходов, а я вдобавок спал с его племянницей. «Неплохо же ты устроился, старина», – сказал я себе.

Спустя примерно дня четыре мы, пообедав в ресторане «У Бергоффа», шли не спеша по Вест-Адамс в направлении нашего отеля, когда неожиданно из переулка прямо на нас вынырнул какой-то субъект. Он намеревался, видимо, испугать нас. И ему это удалось. Это был огромный малый крепкого телосложения, с одутловатым лицом и крючковатым носом. Одет он был в совершенно непотребного вида бело-голубой клетчатый пиджак, из-под которого выглядывала белая тенниска, и в мешковатые голубые штаны из легкой ткани. Он был похож на вышибалу из какой-нибудь забегаловки.

– Скажи своему шефу, чтобы он отказался от судебного дела, – сказал он Пегги и показал большим пальцем в направлении переулка, – а то в следующий раз нам придется разговаривать в другом месте!

По всей видимости, этот громила не обратил на меня никакого внимания. Он не знал меня. Я тоже не знал его, но не надо было обладать большой проницательностью, чтобы догадаться, что мы имеем дело с уголовником из шайки Гузика.

Я слегка подтолкнул Пег назад, шепнув ей, чтобы она возвращалась обратно. Заметив это, громила нахмурился, как будто собираясь задать мне небольшую взбучку. В руках у него ничего не было, так что я мало рисковал, когда выхватил из-под плаща свой пистолет и, приставив его к толстому пузу незнакомца, сказал:

– Давай-ка, парень, отойдем в переулок, потолкуем.

Он подчинился, и мы завернули за угол. Я ударил его один раз рукояткой пистолета по голове, и он, лишившись чувств, повалился, как мешок с опилками, на землю, прямо посреди мусорных баков. Около уха у него выступила кровь. Я вытащил у него из-под пиджака револьвер и забросил подальше. Затем я достал одну из своих визитных карточек и, прежде чем сунуть ее в нагрудный карман верзилы, написал на ней:

«Пусть Гузик позвонит мне».

На следующее утро Гузик позвонил.

– Ты вчера огрел по голове Грека, – сказал Гузик своим монотонным бесстрастным голосом.

– В такой одежде, как его, трудно рассчитывать на иное обхождение.

Гузик хрюкнул; похоже, это вызвало у него смех.

– Я был бы очень вам признателен, если бы девушку оставили в покое, – сказал я.

Я не стал просить его отстать от Рэйгена. Это было бы слишком, да к тому же не это меня сейчас беспокоило.

– Это твоя девушка? – спросил Гузик.

– Да, моя. Я убью любого, кто дотронется до нее. Последовала длинная пауза. Затем он сказал:

– Я позабочусь, чтобы ее не трогали.

– Спасибо, мистер Гузик. Гузик снова хрюкнул и повесил трубку. Я тоже повесил трубку; я почувствовал, что мои руки вздрагивают.

Адвокат, у которого работала Пегги, так и не успел довести дело до суда; он слег с нервным расстройством. Но Рэйген нашел другого юриста, который начал судебную тяжбу (в тот момент, когда машина Рэйгена была обстреляна, судебный процесс все еще продолжался), и взял Пег на работу в свой собственный офис. Теперь мы стали видеть друг друга от случая к случаю. Она вновь переехала жить к себе домой, на работе находилась под бдительным оком своего дяди, и это нам обоим совсем не нравилось.

Вот почему я согласился быть телохранителем Джима Рэйгена и принять участие в его безнадежной борьбе с Синдикатом: я был, черт побери, влюблен в его племянницу.

Глава 3

Рэйген был жив, но потерял сознание. Однако он истекал кровью и мог умереть от ее потери, если бы мы с Уолтом Пелитером не предприняли срочных действии.

Я быстро пересек улицу, подошел к расположенной на углу парикмахерской, где толклись чернокожие, оживленно обсуждая случившееся, указывая пальцами на изуродованные пулями автомобили. Никто из них не заговорил со мной, возможно, потому, что я по-прежнему держал в руках пистолет. Рядом была автобусная остановка, и несколько негритянских юношей забрались на скамейку, чтобы лучше увидеть стоявшие на проезжей части голубой «Линкольн» и черный «форд». Полицейские все еще не появлялись. Этот квартал патрулировался не так тщательно – и это, несомненно, было одной из причин, почему именно он был выбран местом нападения. Я подбежал к располагавшейся здесь же, на тротуаре, газетной палатке, дал один бакс мальчишке-продавцу, схватил пачку газет, вновь пересек улицу, открыл правую, изрешеченную пулями дверь «Линкольна», забрался внутрь и стал обматывать газетами раненую руку Рэйгена, который был все еще без сознания. Газеты быстро пропитались кровью.

Затем я оставил Рэйгена с Уолтом и, словно слаломист, огибая машины, водители которых притормаживали, чтобы посмотреть, что случилось (но не останавливались, так как белые водители никогда не останавливались в этом черном гетто), добежал до дверей аптеки и нырнул внутрь. За стойкой меня встретил худощавый, седой чернокожий аптекарь в белом халате и в очках в металлической оправе. Лицо его сохраняло невозмутимое выражение, как будто это был не первый случай, когда пули влетали в окна его аптеки.

– Кто-нибудь уже позвонил в полицию?

Аптекарь кивнул.

– Да, сэр, – сказал он. – Я позвонил.

– Когда они приедут, – сказал я, вручая ему одну из своих визитных карточек, – передайте им мою визитную карточку и скажите, что я повез раненого в одну из ближайших больниц.

– Хорошо, – сказал он, продолжая кивать.

– Насколько я знаю, самая ближайшая больница – это Майкл Риз Хоспитэл. Не так ли?

Он опять кивнул, и я вышел на улицу, ступая по стеклам разбитого окна аптеки.

Майкл Риз Хоспитэл располагалась приблизительно в десяти кварталах от того места, где мы находились, и нам пришлось развернуться назад, взяв направление на север. Мы сели в «Линкольн» Рэйгена – у нашей машины было выбито лобовое стекло и пробита шина, хотя я все же сумел отогнать ее к обочине и припарковать. На этот раз я сел за руль, а Уолт взял в руки этот пресловутый карабин. Рэйгена мы усадили между нами; он полулежал, облокотившись на Уолта. Я повернул налево на Першинг-стрит, и мы понеслись, игнорируя дорожные знаки и сигналы светофора. Я притормаживал только у перекрестков, а встречные автомашины, скрипя тормозами, прижимались к обочинам, освобождая нам путь. Затем, проехав пять или шесть кварталов, я резко свернул налево, на Саут-Парк-авеню, широкую улицу с аллеей посередине, и игравшие там цветные дети и подростки, вытаращив глаза, изумленными взглядами провожали проносившийся мимо них изрешеченный пулями автомобиль, на переднее сиденье которого втиснулись трое белых мужчин.

Сложенный из серого кирпича комплекс больницы Майкл Риз протянулся вдоль Эллис-авеню, подобно форту, возведенному на чужой территории. Со двора он был отгорожен от негритянских жилых кварталов лишь Лей-Парком авеню. Центральное здание, построенное в форме широкой буквы W, и два его главных крыла были обращены фасадом к Иллинойскому центральному ипподрому, за которым простиралось озеро. Шестиэтажный больничный комплекс возвышался над прилегающими черными кварталами, застроенными обветшалыми трехэтажными зданиями, прилепленными друг к другу и, казалось, лишь по этой причине еще не разрушившимися. Эта частная больница имела в своем распоряжении достаточно специалистов, чтобы принимать таких пациентов, как Рэйген. Кабинет экстренной помощи был переполнен разного рода людьми с улицы, почти исключительно чернокожими, жертвами драк и стычек, которые были обычным явлением для этих кварталов. Обитатели белого – ирландского квартала Саут-Сайд – тоже были пациентами этой клиники; палаты, где они проходили лечение, располагались на верхних этажах больничного комплекса. Те же чернокожие, которым здесь оказывали первую помощь, затем продолжали лечение в благотворительной клинике Рид Мэндел.

Как только мы внесли на плечах раненого Рэйгена, двое санитаров подхватили его и понесли дальше, в приемное отделение, где его положили на стол для первичного осмотра и задернули за ним занавеску. Я оставил Уолта с дежурным врачом, а сам поспешил вниз, на автостоянку, где мы оставили поврежденный «Линкольн» – с открытыми дверцами и работающим двигателем. Я убрал карабин в багажник; в этом районе города не следовало оставлять оружие на заднем сиденье автомобиля. Впрочем, в каком районе Чикаго это можно было делать?

Из телефонной будки, установленной в больничном коридоре, я в первую очередь позвонил домой Рэйгену. Трубку подняла его жена, Эллен.

– В него стреляли, – сказал я ей, – но он жив. Последовала долгая пауза.

– Где он? – спросила она. Она пыталась говорить спокойно, но чувствовалось, что это ей дается с трудом.

– Майкл Риз, – сказал я.

Она поблагодарила и повесила трубку. Она не стала расспрашивать о подробностях случившегося. У нее будет достаточно времени для этого. Я был плохо знаком с Эллен – я видел ее лишь несколько раз, – но ее нельзя было назвать наивной. Это я точно мог сказать. И она прекрасно понимала, что рано или поздно с Джимом могло случиться подобное.

Затем я позвонил к себе в офис. Было уже довольно поздно – почти семь вечера. Я знал, что моя секретарша, Глэдис Фортунато, уже ушла с работы. Глэдис была исполнительной девушкой, но только до пяти часов вечера. После этого ее мысли уже не были связаны с детективным агентством А-1, и кто мог ее винить за это?

Однако Луи Сапперстейн должен был быть на месте. В течение дня он изучал кредитоспособность клиентов Скоки-банка и сейчас наверняка остался на работе, чтобы просмотреть кое-какие бумаги. Но чтобы он подошел к телефону, мне нужно было достаточно долго и настойчиво названивать...

– А-1, – послышался наконец в трубке голос Луи. У него был мягкий баритон. Настоящий Бинг Кросби, только без его вокального таланта.

– Это твой босс, – сказал я.

– И ты рад лишний раз заявить об этом, – ответил он.

Он всегда реагировал подобным образом, когда я напоминал ему, кто среди нас был начальником. В начале 30-х годов он был моим боссом – в отделе полиции по борьбе с карманными кражами; тогда я был только начинающим полицейским сыщиком. Луи сейчас было где-то около шестидесяти лет, он носил очки в черепаховой оправе, но по-прежнему оставался в хорошей форме, а профессионализма ему было не занимать.

– Бросай все, – сказал я ему. – Сегодня ночью тебе придется поработать.

– За это ты мне и платишь? Шестьдесят часов в неделю я не потяну. Ладно, выкладывай, что у тебя?

– Они всерьез взялись за Джима Рэйгена. Луи, они стреляли по нашим машинам.

– Сволочи! Где? Как это случилось?

Я кратко ввел его в курс дела.

– А сейчас я бы хотел, чтобы ты... – начал я.

– Не теряй времени, – ответил Сапперстейн. – Ты хочешь, чтобы я отправился на квартиру к Биллу Тендлару в районе Норт Вест Сайд и выяснил, действительно ли он болен.

Тендлар был моим сотрудником, который сказался больным и которого я подменил; именно его карабином мне пришлось воспользоваться (а, вернее, не пришлось).

– Если он не болен, – сказал я, – то скоро станет больным.

– А если болен, – добавил Сапперстейн, – то ему станет еще хуже.

– Ты все правильно понял. Уолт не мог сделать этого. Он вместе со мной был под пулями.

– А как насчет того водителя грузовика с ипподрома, которому Рэйген дал день отдыха?

– Его я тоже хочу немного прощупать. Может быть, ты попросишь Ричи сделать это. Однако чутье мне подсказывает, что это Тендлар. Из тех, кто работает у меня, его я знаю хуже всех.

– Он тоже служил в отделе по борьбе с кражами, – сказал Луи, – но уже после того, как мы оттуда ушли. Правда, у меня с ним есть общие приятели. Он пришел к нам по рекомендации.

– Иуда тоже до поры до времени был предан Иисусу. Это карабин Тендлара дал осечку, из-за чего я чуть не отправился на тот свет. Найди его. Сядь на него. Мне он нужен.

– Я достану его тебе, если он еще в городе. – И Луи повесил трубку.

Затем я набрал номер детективного бюро в Центральном полицейском участке и попросил лейтенанта Друри.

С Биллом Друри я был также знаком по отделу по борьбе с карманными кражами, но, в отличие от нас, он продолжал там работать. Совсем недавно он был в звании полицейского капитана в участке Таун-Холл. Затем его и еще нескольких честных полицейских сняли с работы за то, что они якобы смотрели сквозь пальцы на существование букмекерских контор на своем участке.

– Друри слушает, – послышался голос в трубке.

– С возвращением, – сказал я ему.

Он засмеялся:

– Я как раз думал, когда ты позвонишь поздравить меня.

– Хорошо, дай мне шанс. Они восстановили тебя на прежней работе в пятницу. И это твой первый день работы на старом месте.

– Конечно, не самый удачный вариант, – сказал он, – но это лучше, чем болтаться безработным.

– Ты с которого часа на службе?

– С пяти часов. Ты откуда звонишь? Почему бы тебе не заскочить ко мне на чашечку кофе?

– Я звоню из Майкл Риз. Если ты приедешь сюда, то я предложу тебе больше, чем чашку кофе.

– Да?

И я рассказал ему, очень кратко, о том, как была обстреляна машина Рэйгена на перекрестке Стейт-стрит и Першинг-стрит.

– Гузик, – сказал Друри. В его голосе слышались торжествующие нотки.

– Возможно. Но запомни: на сей раз я не хочу оставить это все на полдороге, не доведенным до конца...

– Ты уже был сегодня на полдороге, посреди Стейт-стрит, вступив в перестрелку с двумя молодчиками, – и тебе хочется пойти еще дальше?

– Да, хочется. Приезжай сюда, если можешь.

– А почему бы и нет?

Я присоединился к Уолту в кабинете экстренной помощи, где лежал сейчас Рэйген. Он был все еще без сознания, с бледным как полотно, лицом, но уже перевязан. Рядом с ним находился молодой светловолосый врач и средних лет медицинская сестра-негритянка. Они положили его на каталку и повезли из кабинета в коридор, к лифту. Одновременно медсестра вливала ему в вену плазму. Мы последовали за ними. Они вкатили каталку в лифт, и врач, повернувшись ко мне, спросил:

– Вы кто?

– Я его телохранитель. Хочу надеяться, что вы сделаете свою работу лучше, чем я сделал свою.

С этими словами я протиснулся в лифт, а следом за мной и Уолт.

– Вам нельзя его сопровождать.

– Не беспокойтесь, – ответил я. Лифт работал без лифтера, и я вежливо спросил медсестру: – Какой этаж?

– Второй, – ответила та, покосившись на врача. Я нажал кнопку, и лифт стал подниматься. Мы с Уолтом сидели в конце узкого темного коридора, рядом с дверью, ведущей в операционную, и распространявшийся вокруг запах дезинфектора постоянно напоминал нам о том, где мы находимся. Спустя десять минут после того, как Рэйгена ввезли в операционную, в коридоре показались двое полицейских и детективов из местного полицейского участка. Детектив, сержант Блэйн, был мужчиной лет сорока, с большим животом и глуповатыми глазками на круглом, таком же глуповатом лице. Он сдвинул свою шляпу с круглой плоской тульей на затылок, как бы давая понять, что хочет получше изучить нас. Хорошее дело. Я и слыхом не слыхал о нем, а он, оказывается, знал, кто я.

– Геллер, – сказал он с кривой улыбкой, отчего его толстые щеки раздулись еще больше. – Ты тот парень, который однажды вместе с Витти выступил против своих братьев-полицейских.

– Не напоминай мне об этом, а то я расплачусь, – ответил я.

Он презрительно ухмыльнулся:

– Никто не любит копов, которые предают своих же.

– Эй, это было двенадцать или тринадцать лет тому назад. И потом, они не были копами – те двое парней из Вест Сайда, нанятые мэром Сермаком в качестве телохранителей, о'кей? Может, поговорим о деле? К примеру о том, кто лежит за этой дверью на операционном столе с простреленной грудью? Или тебе все еще хочется поболтать на отвлеченные темы?

Он посмотрел на меня так, как будто хотел сплюнуть. Возможно, он это и сделал бы, но пол больницы выглядел слишком чистым. Вместо этого он поставил двух полицейских охранять вход в операционную, вытащил маленькую записную книжку, помусолил карандаш и стал задавать вопросы. Я знал, что рано или поздно нам все равно придется подробно рассказать о случившемся в официальной обстановке, и я стал отвечать на его вопросы. Нам ничего больше не оставалось делать.

– Где этот карабин, который не стреляет? – наконец поинтересовался он. Это фактически был первый вопрос по существу после пяти минут совершенно бессмысленного разговора.

– В багажнике, – ответил я и бросил ему ключи от машины. – Ты заберешь машину для осмотра. Не так ли?

– Да, конечно, – ответил он таким тоном, как будто сам об этом думал. Он спрятал свою записную книжку и ключи от «Линкольна». – Я полагаю, приятели, вам придется добираться до дома своим ходом.

– Мы отсюда не собираемся уходить, – сказал я. – Мы работаем на Рэйгена.

– О да, я забыл, – ухмыльнулся он. – Вы охраняете его.

– Именно так. И мы будем здесь, или кто-нибудь из моего агентства будет находиться в больнице, пока Рэйген или члены его семьи не отпустят нас восвояси.

– Послушай, дружище! – Блэйн сделал жест указательным пальцем. – Ты сейчас пойдешь отсюда прямиком домой. – Он направил большой палец в сторону полицейских. – Не мешай копам делать свою работу.

– Делай свою работу, – сказал я. – Если, конечно, знаешь как!

Его глупые глазки сузились. Он попытался, в свою очередь, уязвить меня какой-нибудь колкостью, но в этот момент на его плечо легла рука.

– Я думаю, тебе лучше пойти связаться со своим участком и передать им информацию, – сказал Билл Друри. – А я займусь всем остальным.

Друри не был великаном. Но его широкие плечи и крепкое телосложение придавали его облику значительность и силу. В отличие от Блэйна, у него были глаза интеллектуала. Он носил короткую стрижку, и волосы были аккуратно зачесаны назад. Добавьте к этому портрету крупный, правильной формы нос и волевой подбородок. Как обычно, Друри был одет с иголочки – в своей темно-синей тройке, из нагрудного кармана выглядывал кончик белоснежного носового платка. Галстук у него был светло-голубого цвета с желтым блестящим рисунком. Его, наверное, можно было назвать самым элегантным полицейским в Чикаго.

Блэйн, который был такого же роста, как и Билли, казался на его фоне лилипутом. Возможно, он и сам ощущал себя подавленным мощью и силой Друри. Глотнув воздух, он сказал:

– Да, лейтенант. Мне следует не откладывая передать полученную информацию. Вы правы насчет этого. – И он потрусил по коридору к лифту.

Друри подмигнул мне и кивнул Уолту. На коричневом костюме Уолта были видны пятна крови Рэйгена. Такие же пятна были и на моем костюме.

Уолт, извинившись, вышел покурить. Друри отослал одного из полицейских в конец коридора охранять запасной выход у пожарной лестницы, другому же дал распоряжение занять пост у лифта.

– Нат, ты меня удивляешь, – сказал Друри. – Ты, кажется, клялся, что никогда не будешь иметь дела с гангстерами, а сам взялся охранять парня, которого никак не назовешь невинным агнцем. Что заставило тебя, большого босса, делать подобную работу?

Я улыбнулся в ответ на его сарказм и ничего не ответил. Я хотел, чтобы Луи успел взять Тендлара раньше, чем я посвящу полицейских во все детали происшедшего, в том числе и Билла Друри, являвшего собой приятное и редкое исключение из полицейской братии.

– Никто другой не подходил для этой работы, – объяснил я.

Это не было ложью. Хотя, конечно, это была и не вся правда. Билл скрестил руки и прислонился к кирпичной стене.

– Я получил ордер на арест Гузика и Серителлы. А также на Мюррея Хамфрейса, Джо Баттарса и Хими «Глубокой Глотки».

– Счастье Мангано, что он уже отправился на тот свет, а то ты добился бы ордера и на его арест.

– Я позаботился бы и о нем, – сказал Друри, приподняв бровь.

– Эти парни, кажется, получают удовольствие, когда их притаскивают на допрос.

– Но не в такой степени, в какой я люблю задавать им вопросы.

Билл ненавидел молодчиков из Синдиката. Это началось еще в начале 30-х годов, когда он только-только пришел на работу. В отличие от большинства чикагских копов, Друри оказался в полиции не благодаря связям с каким-нибудь сенатором, подкупленным Синдикатом, членом городского совета или же судьей. Он добился этого сам – сдав на «отлично» вступительные экзамены в полицейскую школу. Не последнюю роль, безусловно, сыграло и его боксерское прошлое: он был в свое время обладателем звания «Золотые перчатки». Кроме того, его брат Джон был репортером в «Дейли ньюс» и способствовал росту престижа полицейского департамента в глазах общественности.

В начале своей карьеры Билл по наивности пытался обращаться с парнями из Синдиката как с рядовыми гангстерами. Где бы он ни встречал их, даже если это происходило в каком-нибудь солидном заведении, где они обедали со своими женами и детьми, он заставлял их вставать лицом к стене и начинал обыскивать как обычных уголовников. Эти парни в конце концов вынуждены были поинтересоваться, за что они платят деньги полицейскому начальству, и вскоре Биллу запретили покидать полицейский участок во время своего дежурства.

Поэтому ему пришлось совершать свои рейды в свободное от дежурства время, прохаживаясь по центральным оживленным улицам Чикаго. В один из таких дней ему в руки попался сам Гузик. Это произошло на Стейт-стрит; на глазах у публики, которая, посмеиваясь и отпуская шуточки, наблюдала за происходившим. Гузик возмущенно шипел, плевался, топал ногами, поливал Билла нецензурной бранью, но тот невозмутимо продолжал обыскивать его, приговаривая:

– Еще два слова, Джейк, и я сделаю из тебя отбивную, еще две фразы, и я вынужден буду отвезти тебя в участок, чтобы ты там посидел и успокоился.

После этого Гузик отправился к судье, и тот предписал Друри не унижать больше чести и достоинства «примерного гражданина», каковым был назван «Грязный Палец».

Но даже после этого Билл не выпускал из поля своего зрения все, что имело отношение к Синдикату, и в особенности к Гузику.

– Ты видел, кто это сделал, Нат?

– Я видел лишь неясные силуэты с винтовками в руках. Они были в белых спортивных рубашках, видимо в теннисках. Я заметил, что руки, державшие оружие, были оголены. Ты бы не мог отправить туда опытного детектива, чтобы он смог собрать свидетельские показания?

Друри слегка улыбнулся:

– Я уже послал чернокожего копа, чтобы он опросил очевидцев.

– Прекрасно. Кто это?

– "Пит-Двухстволка".

– Дьявол, он не опрашивать их будет, а перестреляет всех, кто попадется под его горячую руку. Друри рассмеялся:

– Во всяком случае, они не станут утаивать от него информацию. Мой нос чует, Нат, что за всем этим стоит Гузик.

– Это запах дезинфектора, Билл.

– Если этот твой маленький пройдоха выкарабкается, – Друри кивнул на дверь операционной, – то Гузик будет в наших руках.

– Почему ты уверен, что Джим будет сотрудничать с тобой?

– Больше чем уверен. Он уже обращался в прокуратуру штата с соответствующим заявлением.

– Когда, черт возьми, он это сделал? Друри пожал плечами:

– В мае или в апреле. Сразу после того, как он увидел, что его преследует автомобиль, и был вынужден спасаться в полицейском участке в Морган-Парке.

– Он никогда не говорил мне об этом. И что он там написал?

– Ничего особенного. Там почти сто страниц, и в основном речь идет о Капоне.

– Капоне! Капоне – это древность. Капоне давно лишился рассудка. Кого он сегодня интересует?

– Да, откровенно говоря, в его заявлении мало чего можно почерпнуть. Он много рассказывает о шайке Капоне, не называя конкретных имен. Его обращение в прокуратуру – это, на мой взгляд, скорее его реакция на их попытку убрать его.

– Иначе говоря, это своего рода предупреждение Синдикату?

Друри кивнул:

– Я тоже так думаю. Ведь свое заявление он положил на стол именно прокурору Краули, а не кому-нибудь другому.

– А Краули?

– А Краули является близким другом Джорджа Брибера, который, в свою очередь, тесно связан с Гузиком. Он предупредил их, чтобы они не пытались его преследовать, – сказал убежденно Друри. – Но они тем не менее предприняли еще одну попытку. Не так ли? И, насколько понимаю, неудачную.

– Надеюсь, – ответил я. – Хотя Джим ранен довольно серьезно.

– Ты сказал, что в основном у него пострадала рука.

– Пули попали ему также в грудь. Не забывай, он все-таки не в юношеском возрасте.

Двери операционной распахнулись, и в них появился врач, в забрызганном кровью халате. Он снял с лица повязку и сказал:

– Кто из вас, джентльмены, представляет семью Рэйгенов?

– Полагаю, что я, – ответил я. – Я работаю на него. Я звонил его жене – она должна быть здесь с минуты на минуту, если уже не ждет внизу.

Врач тяжело вздохнул. Видно было, что ему пришлось потрудиться.

Он сказал:

– Нам пока похвастаться нечем. Мы лишь остановили кровотечение и сделали переливание крови. Вся работа еще впереди. Он может лишиться руки. У него раздроблена ключица. Он останется инвалидом. Могу вам сказать об этом прямо.

– Но он будет жить, доктор? – спросил Друри.

– Раны его достаточно серьезны, джентльмены. Но они не смертельны.

После этих слов врач попрощался, быстрым шагом пошел по коридору и скрылся за углом.

Друри с улыбкой взглянул на меня.

– Твое беспокойство о здоровье Рэйгена тронуло меня до глубины души, – сказал я.

Друри тихо засмеялся и сказал:

– Настоящие дела только начинаются.

Глава 4

Рэйген находился в операционной около двух часов. Друри ушел по своим делам, обещав прислать нескольких наиболее надежных полицейских. Я отправил Уолта домой и остался один. Примерно в полдевятого вечера появились копы, присланные Друри. Их было трое; он сказал им, что места дежурства должен буду определять им я. Теперь мне предстояло решить, куда их поставить. Я оставил двух из них с собой, у дверей операционной, а третьему дал указание нести вахту снаружи, обращая особое внимание на прилегающие переулки.

Через некоторое время ко мне подошел главный врач, доктор Герман Сискин. Это был мужчина средних лет, плотного телосложения, с черными с проседью волосами и такого же цвета усами. На нем был хорошо сшитый темно-серый костюм и голубой полосатый шелковый галстук.

– Мистер Геллер, – сказал он, протягивая руку, – насколько я понимаю, вы отвечаете за безопасность мистера Рэйгена.

– Именно так.

– Факты таковы. Раны мистера Рэйгена обширны и глубоки. Ему уже сделали пять переливаний крови, ввели пенициллин. Мы пока не знаем, удастся спасти его правую руку или нет. Все-таки возраст, да и крови он потерял много. Потом еще последствия шока... В общем, скажу так: здесь, в Майкл Риз, он пробудет достаточно долго.

– Я догадываюсь.

– Мы уже приготовили для мистера Рэйгена отдельную палату, – сказал он, показывая на одну из дверей в коридоре, – и мы готовы удовлетворить все его и ваши требования.

– Спасибо. Но давайте для начала переместим его в палату несколькими этажами выше.

– Для чего?

– В окно второго этажа можно легко бросить бомбу.

Глаза главного врача расширились.

– Может быть, будет лучше, если мы его разместим вообще за пределами главного здания? – Затем, словно пытаясь убедить нас обоих, что он беспокоился не за свою больницу, а за безопасность пациента, добавил: – В таком месте, которое недоступно для обычных посетителей. Как насчет палаты в отдельном крыле? Там легче было бы поддерживать меры безопасности. Он кивком головы показал вдоль коридора налево. – Я предлагаю Мейер Хаус – его предпочитают пациенты ранга мистера Рэйгена. Это крыло соединяется с главным зданием специальной галереей.

– О'кей, – сказал я. – Давайте взглянем.

Присланные Друри полицейские остались на своем посту, и мы вместе с доктором Сискином, пройдя через вестибюль и миновав сводчатый проход, вышли в галерею, ведущую в Мейер Хаус. Там мы сели в лифт и поднялись на третий этаж. Сискин повел меня по хорошо освещенному, с арочным потолком, коридору; мы остановились у одной из дверей. За ней располагалась просторная и довольно уютная палата. Она была обставлена мебелью, выполненной из клена, – обитое узорчатой тканью кресло, письменный стол, платяной шкаф. Стену украшало электрическое бра. Кроме того, палата была снабжена ванной комнатой – словом, здесь было все, чтобы больной чувствовал себя комфортно. Через окно я увидел огороженный железным забором газон, за которым пролегала Лейк-Парк-авеню и виднелся Центральный ипподром. С точки зрения безопасности лучшего и желать не надо было. Правда, смущал один момент: в конце коридора был запасной выход, предназначенный для чрезвычайных ситуаций.

– Никто в больнице не пользуется этим выходом, – сказал главврач, чуть пожав плечами.

– Мы поставим здесь своего человека, – сказал я. – В этом крыле есть собственная кухня?

– Да. Питание в Мейер Хаусе организовано на самом высшем уровне. Этот отсек как раз был построен для обслуживания состоятельных клиентов. Мистер Рэйген сможет, когда ему станет лучше, отведать наших омаров, если пожелает. А почему вы спрашиваете?

– Его могут попытаться отравить.

Он моргнул.

– Я лично могу заверить вас, что главный диетолог сама будет готовить блюда для мистера Рэйгена.

– То, что вы говорите, это прекрасно, доктор. Но согласитесь ли вы лично пробовать блюда перед тем, как они будут доставлены в палату к больному?

Его усы чуть дрогнули: видимо, мои слова показались ему оскорбительными. Без сомнения, они таковыми и были.

– Я не хотел обижать вас, доктор Сискин, я очень признателен вам за готовность обсуждать со мной меры безопасности. Но я должен предупредить вас о том, что семья Рэйгенов наверняка будет настаивать на принятии самых строгих мер предосторожности. Они, по всей видимости, прибегнут к помощи своего семейного врача. Я сам посоветую им также нанять частных сиделок.

– Почему?

– Потому что у вас здесь большой медперсонал. Если мы не сделаем так, как я говорю, то тогда любой, кто носит белый халат, сможет проникнуть в эту палату.

– И совсем не обязательно тот, у кого белый халат, – подхватил он, – может оказаться врачом. Я кивнул в ответ.

– Мы вместе составим список имен. И только по этому списку охрана будет пропускать к больному.

– Словом, принадлежность к персоналу больницы сама по себе не сможет гарантировать доступ к нему?

– Можно сказать и так. Мы должны иметь возможность контролировать, кто входит и выходит из его палаты, так же тщательно, как ваши люди будут следить за состоянием его здоровья.

– Понятно.

– Только не обижайтесь, доктор, что я намерен не допускать сюда медперсонал. Я хочу также добиться того, чтобы здесь не было ни одного полицейского.

– Да... Я все понимаю.

Я улыбнулся:

– Родились и выросли в Чикаго, доктор?

Под усами появилось некое подобие улыбки.

– Да, и если вам понадобится моя помощь, к примеру для того, чтобы отвязаться от копов, дайте мне знать.

– Все, что я бы сейчас хотел от вас, это говорить всем, кто бы ни пришел, что мистер Рэйген еще не может принимать визитеров. Что его состояние еще достаточно тяжелое.

– Как долго я должен это делать?

– До тех пор, пока я не скажу, что в этом больше нет необходимости. Или пока не скажет сам Рэйген. Он мой босс.

Сискин кивнул. Затем он сказал:

– Я нахожусь под большим впечатлением, мистер Геллер. Вы, как мне кажется, отлично знаете свою работу. Я хочу заверить вас, что мы также хорошо знаем свое дело.

– Я в этом не сомневаюсь. А что касается меня, я бы на вашем месте не очень восторгался моей работой. Я тот самый головотяп, который охранял Рэйгена в тот момент, когда эти молодчики подстерегли его на перекрестке.

Он остался отдать еще несколько распоряжений, а я отправился назад, в главное здание, где встретил Элен Рэйген и двух ее сыновей, ожидающих у дверей операционной, охраняемой копами, присланными Друри.

Миссис Рэйген была маленькой пухленькой женщиной с длинными, окрашенными в черный цвет завитыми волосами. Я не знал, кем она была до того, как вышла замуж за Джима, – видимо, простой девушкой с городских окраин, посещавшей кружок хорового пения или что-нибудь в этом роде. Можно было с уверенностью сказать, что в молодости она была привлекательна – до того, как годы и набранный лишний вес сделали свое дело. Лицо ее было без всякой меры покрыто косметикой, что придавало ей клоунский вид – вид женщины, которая когда-то была хорошенькой и пытается любыми способами сохранить свою привлекательность, применяя все больше и больше румян и помады. Безнадежное занятие. Она была в черном платье – одеянии, больше подходящем вдове, нежели жене пока еще здравствующего супруга. На голове у нее была маленькая, серого цвета шляпка, приколотая к волосам, а на груди – большая сверкающая брошь.

Ее сын, Джим, был копией своего отца (ему было около сорока лет) – минус очки и плюс волосы. На нем был темный костюм. Он держал под руку Эллен. Младший сын – Даниель, юноша лет двадцати, был одет в голубую тенниску и широкие брюки и выглядел как студент колледжа, каковым он и был. Лицом он походил на мать, но был выше ее. Даниель, или Дэнни, как звали его в семье, выглядел достаточно озабоченным, но в то же время видно было, что что-то отвлекало его, он беспокойно переминался с ноги на ногу.

– Мистер Геллер, – произнесла миссис Рэйген, губы ее подрагивали. – Что я буду делать, если потеряю своего дорогого мужа?

Сам по себе этот риторический вопрос прозвучал бы несколько глупо, если бы она не вложила в эту фразу глубокое отчаяние, которое ее охватило.

– Ничто не говорит о том, что вы должны потерять его, – сказал я.

Джим-младший освободил ее руку, она подошла ко мне, словно ища поддержки, и я обнял ее. От нее пахло пудрой. Ее попытки с помощью косметики отдалить старость были столь же тщетны и наивны, как и попытки ее мужа противостоять Синдикату. У них было достаточно денег, и они были в том возрасте, когда еще не поздно понаслаждаться жизнью. Что им мешало это сделать?

Я успокаивающе похлопывал ее по плечу, и она казалась мне совсем маленькой, несмотря на ее полноту, – почти ребенком.

Я чувствовал некоторую неловкость, обнимая эту маленькую пухленькую женщину, которую я почти не знал. Однако вместе с тем я испытывал какое-то странное, незнакомое чувство теплоты по отношению к ней. Я не знаю, что испытывают сыновья по отношению к своим матерям, потому что я почти не помнил своей матери. Наверное, происходившее в моей душе было сродни сыновнему чувству.

Казалось, Дэнни подобных чувств не испытывал.

– Мама, – сказал он каким-то плаксивым, просительным тоном. – Можно я приду к тебе и папе позже? Доктор сказал, что с ним будет все в порядке. Марджи ждет меня внизу. Мы собирались сегодня вечером с друзьями собраться у Рикардо.

Если бы он был моим сыном, я бы отлупил его. Однако она, с неожиданной для ее полноты грациозностью выскользнув из моих объятий, похлопала его по щеке и сказала:

– Ты молодец, что пришел с нами, Дэнни. Не беспокойся, твой папа обязательно выздоровеет.

Дэнни сжал обеими руками ее руку и, постаравшись придать своему голосу больше теплоты, произнес:

– Я знаю, мама, с ним будет все в порядке. Он старый крепкий боец. Им не удастся его сломить.

Она широко улыбнулась ему, и он, тоже улыбнувшись, махнул ей рукой и направился по коридору к лифту. Джим, казалось, выглядел обескураженным этой сценой. Даже два копа, охранявшие вход в операционную, переглянулись.

– Он хороший студент, – сказала она мне с улыбкой, ее лицо светилось гордостью и счастьем. – Он когда-нибудь станет известным адвокатом, мистер Геллер.

– Не сомневаюсь, миссис Рэйген.

– Я надеюсь, что его отец доживет до этих дней.

– Я тоже, миссис Рэйген. Я очень сожалею, что не сумел сегодня сделать свою работу как следует. Мне очень жаль, что я не смог предотвратить его ранение.

Она улыбнулась мне сочувственно и нежно похлопала по щеке – так, как только что похлопала своего сына. Ни он, ни я не заслужили этого.

Я показал ей и Джиму-младшему приготовленную в отдельном крыле больничную палату. Она села в кресло, Джим взгромоздился на письменный стол, и я рассказал им о мерах безопасности, которые я уже предпринял и еще только собирался предпринять, выразив надежду, что они воспользуются услугами своего семейного врача.

– Я уверен, что доктор Граф будет рад помочь, – сказал Джим-сын.

– Кроме того, доктор Снэйден тоже в городе, – торопливо произнесла миссис Рэйген, посмотрев на сына, который кивнул в подтверждение ее слов. – Он был нашим врачом в Майами на протяжении нескольких лет. – Она посмотрела на меня и зачем-то добавила: – У нас там есть свой дом.

– Как долго Снэйден собирается пробыть в городе?

– Он хочет найти себе работу где-нибудь в Калифорнии, – сказал Джим. – В Майами у него дела складывались не совсем удачно: некоторые из его пациентов перебрались на Западное побережье. Сам он оттуда, там у него есть дом. Он мне сказал, что пробудет в Чикаго несколько месяцев, улаживая свои дела.

– Прекрасно. Это удача. Если он и ваш второй врач будут работать вместе, это позволит нам держать под своим контролем процесс выздоровления мистера Рэйгена. Я хочу, чтобы в эту палату было допущено лишь строго ограниченное число доверенных лиц, включая медиков.

Миссис Рэйген благодарно улыбнулась мне; это была милая, хорошая улыбка, несмотря на обильный грим на ее лице.

– Мистер Геллер, – сказала она. – Я могу понять, почему моя племянница влюблена в вас.

Ее слова заставили меня покраснеть, наверное, впервые за последние десять лет.

– Да? Я об этом ничего не знаю, – сказал я.

– Так же, как и я, – произнес за моей спиной твердый и в то же время мелодичный голос.

Я повернулся и увидел Пегги Хоган, которая стояла в дверях. Ее фиалковые глаза были красными от слез, а подбородок подрагивал. На ней было темно-голубое платье в белый цветочек.

Она проскользнула мимо меня, подошла к своей тете и, положив ей руку на плечо, сказала несколько успокоительных слов; она также улыбнулась и кивнула Джиму. Затем она повернулась ко мне и сказала:

– Давай поговорим в холле.

Я последовал за ней. Мы прошли по коридору в холл. Там было несколько стульев и диванов. Но мы не стали садиться.

– Я очень сердита на тебя, – сказала она; ее нижняя губа дрогнула. – Ты обещал мне, что больше не будешь выполнять опасную работу. Ты говорил, что все это в прошлом.

– Так случилось, что... я был вынужден взяться за это задание.

– В тебя стреляют на улице, ты стреляешь в ответ!

– Ты, помнится, говорила, что жизнь недолжна быть скучной.

– Я была глупой девчонкой. Меня привлекала опасность.

– Возможно, в этом и есть мой мужской шарм.

Она притянула меня к себе и крепко обняла.

– Нат, Нат, – повторяла она, всхлипывая. Боже, она плакала! Что это могло означать?

Она чуть отстранилась, продолжая обнимать меня, и взглянула мне в лицо. Веснушки на переносице придавали ее лицу детское выражение.

– Я очень испугалась за тебя, когда узнала обо всем этом.

– Как ты узнала?

– Луи Сапперстейн. Он позвонил.

– Зачем ему нужно было звонить тебе?

– Он звонил не мне, а тебе, но застал меня. Я ждала тебя. В отеле «Мориссон». У нас сегодня с тобой юбилей. Ты помнишь?

У нее были ключи от номера.

– О, черт возьми. У меня вылетело это из головы из-за всего этого...

– Ничего. Разреши мне обнять тебя. – И она снова обняла меня.

Я сильно прижал ее к себе. От нее исходил аромат. Это был не запах пудры. Это были духи «Шанель №5». Я их сам купил ей.

Я взглянул на нее:

– Пег, что хотел Луи?

– Он сказал, что нашел того парня, который тебе был нужен.

– Тендлара?

– Да, кажется. Кто он?

– Парень, который работает у меня. Вернее, работал. Что еще сказал Луи?

– Он сказал, что сидит на этом парне.

Я улыбнулся:

– Хорошо. Что еще?

– Он просил передать тебе, что этот парень чувствует себя не в своей тарелке и нуждается в специальном лекарстве. – Тут лицо Пегги выразило недоумение. – Еще он просил передать тебе, чтобы ты был готов накормить этого парня... здесь я не совсем поняла... Какой-то рыбой.

Я засмеялся. Мне было все понятно. Я собирался позвонить и вызвать в больницу кого-нибудь из своих людей вместо себя.

– Ты не собираешься находиться рядом с моим дядей? – спросила Пег.

– Я не могу это делать двадцать четыре часа в сутки, Пег... но я постараюсь, чтобы с ним ничего не случилось.

– Тебе это не удалось сегодня днем. Не так ли?

– Ты осуждаешь меня за это?

– Нет. – Она вновь прижалась ко мне. – Я чуть не умерла от страха, когда услышала... Я так волновалась за тебя, за дядю Джима. Он для меня много сделал, Нат.

– Кто я, по-твоему, отбивная печенка?

Она поцеловала меня. Страстно и продолжительно.

– Я не почувствовала вкуса отбивной печенки, – сказала она.

– Я тоже, – ответил я и поцеловал ее в ответ.

Она отступила на шаг, поправила платье и спросила:

– Это сделали те самые гангстеры? Да?

– Скорее всего.

– Что мы теперь будем делать?

– Я буду пытаться делать все, чтобы с твоим дядей больше ничего не случилось – в ближайшем будущем. А затем попробую убедить его продать свою фирму им.

Ее фиалковые глаза потемнели.

– Уступить им?

– Да, уступить. А что еще?

Она потрясла кулаком.

– Ты должен бороться с ними. Так же, как дядя Джим!

– Да, как дядя Джим, который после нескольких переливаний крови лежит в операционной с раздробленной ключицей и искалеченной рукой.

Она покачала головой:

– Я не верю, что это говоришь ты. Я уверена, что ты хочешь найти тех, кто стрелял в дядю Джима, кто пытался убить тебя! Разве ты не считаешь, что они должны быть отданы в руки правосудия?

– О каком правосудии ты говоришь? Они купили всех полицейских, во всяком случае большинство из них.

– Я не знаю... так не должно быть. Мы должны что-то предпринять.

– Тебе ничего не нужно предпринимать, все, что ты можешь, это оказать моральную поддержку своим родственникам. Я же буду делать свою работу, пытаться обеспечить безопасность твоего дяди.

Она, вздохнув, пожала плечами:

– Ты, наверное, прав.

– Но ты разочарована во мне.

– Нет. Совсем нет.

– А как насчет твоей просьбы, чтобы я не брался за опасную работу?

– Здесь другое дело. Здесь личное. Здесь речь идет о нашей семье.

– Все это разговоры.

– Я лишь хочу от тебя... мы... неужели мы не сможем ничего предпринять?!

– Я же не Гэри Купер, милая. Да и кто может сказать про себя, что он Гэри Купер?

– Гэри Купер, – сказала она, слегка надув губы.

– Я так не думаю, – сказал я. – Мне кажется, его настоящее имя Фрэнк.

Это вызвало у нее улыбку; она приблизилась ко мне и снова обняла. Тут к нам подошел Джим.

– Папа уже в своей палате, – сказал он. Его лицо было бледным. Видимо, на него сильно подействовал вид израненного отца. – Он очнулся и хочет видеть мистера Геллера.

Я отправился туда. Маленькая комната была заполнена людьми. Эллен Рэйген стояла у кровати, держа левую руку своего мужа, в то время как ему в вену вливали раствор плазмы, пытаясь таким образом вдохнуть жизнь в этого маленького бледного ирландца. Эту процедуру выполняла медсестра, в то время как врач что-то писал, сидя за письменным столом. Он взглянул на нас и сказал:

– Попрошу всех выйти, включая миссис Рэйген. Мы сейчас будем давать пациенту кислород.

– Дайте мне одну минуту, доктор, чтобы переговорить со своим другом, – сказал Джим, слегка кивнув мне головой.

– Минуту, не больше, – сказал врач, выходя вместе со всеми из палаты, где остались медсестра и мы с Джимом.

– На этот раз они попытались убить меня, дружище, – сказал он. И я впервые за многие годы увидел в его глазах страх. – Я, видимо, конченый человек.

– Нет, совсем нет, – сказал я и кратко рассказал ему о предпринятых мною мерах предосторожности.

Он улыбался, прищурив глаза, пока я посвящал его в свои планы.

– Ты сможешь защитить мою семью? – спросил он.

– Можешь в этом не сомневаться. Я привлеку всех своих людей для этого.

– Храни тебя Бог, храни тебя Бог.

– Что это за заявление, переданное тобой в прокуратуру штата?

– Я думал, что оно послужит предупреждением этим негодяям.

– Не думаю, что это сработает, Джим.

– Должно, должно. Они знают, что я дал письменное показание под присягой.

– Письменное показание?

– Я дал одну копию Серителле! Остальные находятся у меня в сейфе.

– О чем там идет речь, Джим?

Он улыбнулся своей скупой улыбкой:

– Обо всем. Я назвал все имена, дружище. Все грязные делишки, о которых я так или иначе знаю. А я знаю не так уж мало. Эти показания своего рода мой страховой полис.

– Тем не менее это не сработало.

Он мрачно посмотрел на меня:

– Вот этого-то я и не могу понять... Если я умру, если они прикончат меня здесь, на больничной кровати, эти бумаги будут отправлены федеральным властям!

– О'кей, Джим, о'кей. Но пока не говори об этом никому – ни газетчикам, ни особенно полицейским.

– Я же сказал, «федеральным властям». Не так ли?

– Да, и я думаю, для этого настанет подходящее время. Коп, который собирается вести это расследование, один из самых честнейших – Билл Друри, – и он ненавидит Гузика, возможно, даже больше, чем ты. Он наш союзник. Однако он один против всех. Когда будешь иметь с ним дело, помни, что ему приходится действовать во враждебном окружении в своей собственной организации.

– Значит, ты думаешь, я должен посвятить во все это и Друри?

– Думаю, да. А когда ты немного окрепнешь, мы найдем кого-нибудь и на федеральном уровне.

– Ты знаешь, им все равно не удастся сломить меня, Нат. Я не уступлю.

– Расслабься, Джим.

– Если они убьют меня, мои компаньоны, моя семья продолжат мой бизнес. Они могут убить еще кого-нибудь, но все равно в моей организации найдутся парни, которые продолжат борьбу. Я не раз говорил своим сыновьям: если мы будем стоять плечом к плечу, они не смогут одолеть нас.

– О'кей, Джим. Ты не возражаешь, если мы поговорим об этом позже?

– Ты знаешь, что они мне сказали, Нат?

– Нет. Что они сказали?

– Что первая сотня лет всегда самая трудная. – И этот шестидесятипятилетний сукин сын подмигнул мне.

Глава 5

Один из детективов моего агентства по фамилии О'Тул появился чуть позже девяти вечера, чтобы подменить меня. О'Тул, худой, высокий мужчина, был чуть старше меня. В начале 80-х годов я работал вместе с ним в отделе полиции по борьбе с кражами. Я доверял ему.

Я оставил Пегги с ее тетей, спустился на первый этаж главного здания и вышел на улицу. Стоял необычный для второй половины июня прохладный вечер. Слева от меня была статуя самого Майкла Риза, приземистого человека с усами, о котором я не имел ни малейшего представления. Легкий ветерок разносил – от соседнего Кили Бревери – запахи скотобоен и трущоб. Неприятные запахи. Но мне они не мешали, тем более, что я уже бывал раньше на Саут-Сайд.

Приемные часы закончились, и таксисты развозили своих белых пассажиров. Я решил тоже поймать такси, хотя не в моих правилах было отдавать свои деньги таксистам. Однако я спешил: мне нужно было как можно быстрее добраться до квартиры Билла Тендлара в районе Норт Вест-Сайд, где, наверное, Луи уже потерял терпение, карауля его. К тому же Рэйген оплачивал в настоящее время все мои расходы.

Однако свободных такси не оказалось, и, чтобы не ждать, я прошел до клиники Мэндела, где увидел дешевое маршрутное такси – семиместный «крайслер», в который в этот момент садились несколько чернокожих. Я подошел и спросил водителя, тощего негра, лет двадцати пяти, в коричневой армейской униформе, с которой были содраны все знаки различия, может ли он довезти меня до Сермак Роуд.

– Если есть монеты, проблем нет, – ответил он.

Это означало, что хотя я и был белым, но при наличии денег мог рассчитывать на место в машине. Я бросил ему десятицентовую монету, и он схватил ее на лету. Затем я забрался внутрь драндулета. Рядом со мной на сиденье оказался чернокожий здоровяк, видимо, это был загонщик скота из скотобоен. На сиденьях напротив нас расположилась смазливая молодая негритянка и ее дородная плечистая мать. В руках у матери была дамская сумочка, размерами больше похожая на баул. Девушка, чьи волосы были выпрямлены с помощью химии, нервно улыбнулась мне, а мама, чьи волосы были спрятаны под желто-голубой косынкой, пристально и чуть презрительно посмотрела на меня; в этом взгляде было ледяное спокойствие. Я устремил свой взгляд между ними, на спину пассажира, который сидел рядом с водителем.

Я не часто бывал в районе Бронзевилль, но, когда оказывался там, всегда брал маршрутное такси и то же самое советовал делать людям из моего агентства. Маршрутки носились с большой скоростью, но все равно это было безопаснее, чем околачиваться на тротуаре. И если тебе, к примеру, нужно было ехать по прямой, не сворачивая в боковые улицы, то маршрутное такси могло доставить тебя в самый отдаленный район за те же самые десять центов.

Доехав до Сермак Роуд, я рискнул подмигнуть симпатичной негритянке, и она улыбнулась мне в ответ. Думаю, если бы ее мать заметила это, дома девчонке пришлось бы выслушать целую лекцию о том, как следует чернокожей девушке относиться к белому мужчине.

Затем поездом надземки я добрался до окружной железной дороги, добавив еще двенадцать центов к своим транспортным расходам. Выйдя на Ван Верен и Плимут, я оказался почти у порога своего офиса. В этот момент мне больше всего хотелось отправиться в свой номер в «Мориссон» и зарыться в кровать. Я был обессилен. В меня стреляли, я побывал за рулем простреленного «Линкольна» и вносил в кабинет экстренной помощи его раненого владельца; мне пришлось разъяснить главному врачу в Майкл Риз, что такое меры безопасности, я даже совершил поездку на маршрутном такси. Однако этот день, эта ночь еще не закончились для меня.

Мне нужно было подняться в офис, чтобы перезарядить мой автоматический пистолет и захватить резиновую дубинку. У нас в одной из комнат стоял ящик с подобными полезными в работе безделушками – наручниками, кастетами и тому подобной мелочью. В каждом офисе, я думаю, есть свой набор «подручных средств».

Я подошел к двери офиса, расположенной между входом в ломбард и парадным подъездом отеля для мужчин, открыл ее, стал подниматься по лестнице, наверное в тысячный раз думая о том, что нашему детективному агентству давно следовало бы перебраться в другие, более солидные апартаменты. Правда, мы занимали лучшую часть четвертого этажа, но все-таки было не совсем удобно заставлять клиентов подниматься к нам по лестнице. Наша улица не считалась фешенебельной, за исключением, наверное, клуба «Биньон и Стандард», расположившегося прямо за углом. И тем не менее мой бизнес процветал. Хотя некоторые «неудобства» в моей работе были неизбежны.

Он ждал меня, сидя на ступенях лестницы, парень с крючковатым носом и бледным лицом. Его черные, лоснящиеся волосы были зачесаны назад, в зубах застыла сигарета, рядом у его ног валялось с десяток окурков. В руках он теребил разодранный спичечный коробок, пытаясь что-то смастерить из него. На нем был бело-зеленый клетчатый спортивный пиджак и широкие коричневые брюки. Его одежду дополняли светло-зеленая рубашка и желто-зелено-оранжевый галстук. Носки его были ярко-зеленого цвета с каким-то совершенно несуразным рисунком. Он был обут в коричневые кожаные туфли. У него был вид профессионального игрока в гольф из какого-нибудь провинциального клуба, где собираются уголовники.

Я не видел этого парня, которого Гузик в телефонном разговоре со мной назвал «Греком», с того вечера, когда он неожиданно возник на улице передо мной и Пегги. Сейчас его глаза сверкнули, когда он увидел меня.

– Не обязательно меня приветствовать, – сказал я, думая о своем незаряженном и потому бесполезном пистолете.

Он медленно поднялся – подобно тому, как встает из руин дом в замедленных кадрах кинохроники, прокрученных в обратную сторону. Он вновь сверкнул глазами.

– Мистер Гузик хочет видеть тебя.

Это заявление не подлежало обсуждению.

– Хорошо, – сказал я.

– Прямо сейчас, – сказал он.

– Прекрасно. Где?

– В ресторане.

– О'кей, – ответил я.

Мы прошли молча несколько кварталов. С озера дул легкий летний ветерок. Несмотря на прекрасный вечер, вид у моего спутника был самый угрюмый. Я предположил, что Гузик приказал ему не трогать меня или что-то в этом роде, и это испортило Греку настроение. Впрочем, уже не в первый раз у Грека портилось из-за меня настроение.

На узкой Федерал-стрит, рядом с клубом Юнион Лиг, располагался Английский ресторан, где я однажды обедал вместе с самим генералом Чарльзом Гейтсом Доуэсом, бывшим вице-президентом Соединенных Штатов, спонсором банка «Сенчури оф Прогресс», одного из крупнейших банков в Чикаго. Доуэс беспокоился за имидж Чикаго. Он с крайним отвращением отзывался о банде Аль Капоне, называя ее «шайкой нелегальных иммигрантов», которые своими грязными делами и террором бросают вызов закону и правопорядку. Мне было интересно, догадался ли Доуэс, который время от времени обедал здесь, что другая, не менее влиятельная фигура в городе – Джейк «Грязный Палец» Гузик – сиживал здесь вечерами, раздавая взятки полицейским капитанам (или сержантам, которые забирали деньги для них), а также доверенным лицам чикагских политиков разного ранга, включая мэра города.

Джейк Гузик вырос в известном своей преступностью районе Леви. Он был одним из пятерых сыновей в семье и, как говорили, свои первые пять центов заработал, выполняя мелкие поручения местных проституток. Будучи подростком, он уже «работал» в качестве сутенера, а к двадцати годам владел несколькими притонами. Его коммерческие способности привлекали внимание «авторитетов» района – Джона Кофлина, по прозвищу «Бэт Хаус», и «Хинки Динк» Хенны, которые обучили Гузика искусству «подмазывать» политиков и отцов города.

Он попал в Синдикат, как об этом говорили, благодаря своим финансовым талантам и еще потому, что однажды предупредил Аль Капоне – которого он тогда почти не знал – о предстоящем визите двух наемных убийц. Позже, когда Джейка избил известный бандюга Джо Говард, который затем бегал по бару, где произошла эта стычка, и хвастался, как «заставил маленького еврея хныкать», Капоне вернул долг. Он подошел к Говарду, уперся своим пистолетом ему в щеку и произнес: «А теперь похнычь сам, сука». Говард стал молить о пощаде, и Капоне разрядил ему в лицо всю обойму.

Теперь Капоне, которого выпустили из тюрьмы раньше срока по состоянию здоровья, стал умственно неполноценным из-за перенесенного сифилиса и доживал свои дни в собственном доме во Флориде. А Джейк был по-прежнему здесь. Он сидел за столом, один, в одном из отдельных залов Английского ресторана, рядом с камином, и поглощал баранью отбивную. Низкий, подсвечиваемый по углам потолок и развешанные на стенах гравюры с охотничьими сценами создавали особую, уютную атмосферу. Рядом за столами сидели мускулистого вида телохранители в свободного покроя костюмах, под которыми скрывались пистолеты. Это были парни, лица которых ничего не выражали, парни, которые могли пристрелить тебя утром и забыть об этом к обеду.

Гузик не был похож на убийцу. Он выглядел как процветающий, респектабельный финансист, каковым он и являлся. Он был полным, круглолицым, маленького роста человечком. Его глаза, с мешками под ними, скрывались под затемненными очками в металлической оправе. Его кожа была сероватого цвета, испещренная крапинками и пятнышками, отчего он казался старше своих шестидесяти лет. На нем был темно-голубой костюм, хорошо сшитый, но довольно простой. Однотонный галстук был также голубого цвета, чуть светлее костюма. Он медленно и сосредоточенно поглощал свою баранью отбивную.

По слухам, когда во время одного из банкетов в ресторане Робинсона Капоне, вытащив из-под стола бейсбольную биту, забил ею до смерти двух членов своей шайки, Гузик продолжал спокойно поглощать десерт. И когда Капоне, с окровавленной битой в руках, стал держать речь перед ошарашенной аудиторией, указывая на убитых и говоря, что это должно научить других держать язык за зубами и быть преданными, Гузик, говорят, потянув Капоне за рукав, сказал с набитым ртом: «О'кей, Аль, достаточно, мы тебя поняли».

– Геллер, – произнес Гузик, подняв голову от тарелки и изобразив на своем заплывшем лице некое подобие улыбки.

– Добрый вечер, мистер Гузик.

Официант в красном пиджаке, чье английское произношение поразило меня почти так же, как и предвыборное обещание мэра Келли, приготовил для меня столовый прибор.

– Садись. – Толстый маленький человек жестом пригласил меня за стол. На его толстых пальцах не было дорогих украшений – лишь одно обручальное кольцо.

– Спасибо, – сказал я и пододвинул к себе стул.

Он кивнул Греку, который сопровождал меня, и тот сел за один из ближайших столов вместе со своими приятелями-телохранителями.

– Как вы сегодня с Греком пообщались?

– Я не бил его по голове, а он не прикончил меня. Думаю, мы хорошо поладили.

Гузик засмеялся своим хрюкающим смехом.

– Теперь я вижу, почему Фрэнк ценил тебя. Он имел в виду Фрэнка Нитти.

– Как вы узнали, что я отправился в свой офис? – спросил я.

– Я не узнавал. Просто одного человека я отправил туда, а другого – в отель «Мориссон».

Маленький толстый негодяй продумал все.

– Мистер Гузик, прежде чем мы начнем о чем-либо говорить, я хочу кое-что вам сообщить. Лейтенант Друри получил ордер на ваш арест.

Гузик слегка пожал плечами.

– Я поговорю со своим адвокатом. Он зайдет в полицейский участок. Завтра или послезавтра.

– Но сейчас-то вы находитесь в общественном месте...

– Не будь дураком. Геллер. Неужели полиция будет беспокоить меня здесь? Кто такой Друри, чтобы я боялся его?

Он имел в виду, что Английский ресторан был тем местом, где Гузик расплачивался с полицией, прокурорами и политическими деятелями всего города. Откупался от них. Так что он чувствовал себя здесь в безопасности.

– У меня есть работа для тебя, – сказал он, отрезая очередной кусок отбивной.

– Я полагаю, вам известно, что я работаю на Джима Рэйгена, – ответил я как можно вежливее. – Я не хочу оскорблять вас, мистер Гузик, но есть такое понятие, как конфликт интересов.

– Ты мне нравишься, Геллер, – сказал он. Не думаю, что это было правдой. Я был уверен, что он никого и ничего не любил на этом свете, кроме, возможно, своей семьи, денег и еды. Наверное, подобное можно сказать о многих людях.

– Преданность – важное качество, – продолжал Гузик. – Аль был предан мне, а теперь я предан ему. Сейчас он там, в Майами, с помутившимся рассудком, и многие парни считают, что ему больше не надо платить. У нас нет специальной платежной ведомости на такой случай, но я продолжаю регулярно переводить ему деньги. Это и есть преданность.

Он проглотил кусок баранины и замолчал, словно ожидая моего ответа. Но я не знал, что сказать. Я лишь чувствовал на себе взгляд его телохранителей.

– Мы с тобой не друзья, – сказал Гузик. – Я не могу ожидать от тебя какой-то особой верности. Если ты сделаешь для меня работу, то тогда я могу ожидать этого. Однако ты и я – скажем так, ты и Фрэнк – понимали друг друга. Чтобы быть точным, для меня ты тот парень, который однажды оказал мне услугу. Парень, которому можно доверять. Это не мало. Я не могу сбрасывать это со счетов.

– Вы уже оказали мне ответную услугу, мистер Гузик, – сказал я, имея в виду, что я просил его оставить в покое племянницу Рэйгена, потому что она была моей девушкой. – Я не считаю, что вы мне чем-то обязаны.

– Да ладно тебе! Когда эти свиньи похитили меня с целью выкупа, нам нужен был человек, которому могли доверять обе стороны. Человек, который мог бы доставить деньги. И когда во время обмена запахло порохом, ты не сдрейфил, не бросил меня. Ты выручил меня. О таких вещах я не забываю.

Он докончил свою баранью отбивную, когда стрелки на часах показывали чуть больше десяти вечера, и я подумал, было ли это для него поздним ужином или всего лишь легкой закуской. Он налил себе чуть-чуть вина, затем подлил немного мне.

– Джим Рэйген – мой друг, – сказал он. – Все это лишь недоразумение.

– Мистер Гузик, я был там. В меня стреляли. Я доставил Рэйгена в госпиталь. Теперь он останется инвалидом. Извините меня, но это нельзя назвать недоразумением.

Глаза Гузика прищурились под серыми стеклами очков. Он поднял указательный палец и направил его на меня, говоря:

– Это сделал не я. Это сделал этот полоумный ублюдок Сигел.

Я почувствовал, как у меня напряглись на лице мускулы:

– Сигел? Багси Сигел?

– Никогда не называй его так. А то он убьет тебя. «Да и ты не любишь, когда тебя называют „Грязным Пальцем“, не так ли, Джейк? Но ты не можешь не замусолить свой большой палец, изо дня в день пересчитывая банкноты».

– Почему Сигел? – спросил я.

– Сигел хочет, чтобы Рэйген ушел. Он считает, что когда Рэйген уйдет, то и возглавляемая им «Континэнтэл Пресс» прекратит свое существование. А те, кто останутся, не осмелятся конкурировать с ним, Сигелом, и его «Транс-Америкэн».

– Я думал, что это была ваша операция. Я думал, что Сигел является вашим парнем.

– Считается, что он работает на нас и на своих восточных друзей. – Гузик чуть скривил рот и расстроенно покачал головой. – Это была их идея.

«Скорее всего идея Мейера Лански», – подумал я, но решил не высказывать это предположение вслух. Я и так узнал от Гузика больше, чем рассчитывал.

– Мне нравится Джим, – сказал он. – У нас есть определенные расхождения. Но я думаю, мы сможем прийти к согласию.

– Вы имеете в виду намерение купить его фирму?

– Или же стать партнерами. Геллер, ты должен уяснить нашу позицию. В тысяча девятьсот сороковом году, когда Джим был обвинен в неуплате налогов, его условно освободили, и суд запретил ему заниматься своим бизнесом – службой информации о бегах и скачках. Мы управляли «Континентэл Пресс» вместо него. Пока он был условно осужденным, мы вкладывали деньги в этот бизнес. Нам пришлось поднимать его фактически заново. Безусловно, «Континентэл Пресс» сейчас процветающее предприятие, но без нашей поддержки этого бы не произошло. Мы чувствуем, что имеем право на часть имущества фирмы, основанное на упомянутой мною задолженности.

– Однако в бухгалтерских книгах вряд ли можно будет найти что-либо имеющее отношение к этому долгу. И вы не сможете доказать это в судебном порядке.

– Нет, конечно. – Гузик слегка улыбнулся. -

Я получил от Джима извещение о том, что он сам хочет судиться с нами. Но он же знает, что для меня это проще простого. – Он хмыкнул. – Я приплачиваю всем этим судьям – почему бы мне тогда не попросить их повернуть дело в другую сторону?

Я отпил из своего бокала.

Гузик тоже сделал глоток и продолжил, как бы по инерции:

– Ты знаешь, как я покупаю судей, Геллер? По весу – как металлический лом. Мировой судья стоит пять тысяч баксов. Городской судья обойдется тебе в десять тысяч. Окружному судье придется заплатить пятнадцать тысяч. Ну а федеральный судья потянет на все двадцать.

– Тем не менее Рэйген возбудил против вас дело в суде. И вам приходится время от времени давать показания.

Гузик пожал плечами:

– Я не единственный в городе, у кого есть деньги. У Джима они тоже есть. Судьям все равно, кто платит.

– Я уже советовал ему отойти от дел. Продать фирму вам.

– Вот это мудро. Я думаю, Джим должен понять, что мы – я – не имеем отношения к тому, что произошло, что он противостоит человеку, у которого мозги набекрень.

– Вы имеете в виду Сигела?

– Да. Его называют «Багси» не потому, что у него вши или еще что-то в этом роде. Ты знаешь меня, Геллер. У тебя была возможность немного узнать меня. И ты слышал обо мне, прежде чем мы познакомились. Разве я лгу, когда говорю, что я выступаю за серьезный деловой подход? Что моя позиция такова:

зачем убивать человека, когда можно его купить?

– Я слышал об этом, – сказал я.

– Все, чего я хочу, – это переговорить с Джимом. Убедить его сделать разумный шаг. – Он снова покачал головой. – Эти ирландцы. Я помню, в какую лужу сел Дион О'Бэньон. У него было около двадцати букмекерских контор, около сорока ночных баров, около семи десятков зданий. Я был готов выкупить все это. Я предложил ему сумму с шестью нулями за его имущество. Сказал, что мы будем платить ему две тысячи зеленых в месяц, возьмем всех его людей в наш Синдикат. Но он не захотел пойти навстречу, ни на йоту. Таковы ирландцы.

О'Бэньона в конце концов пристрелили. Так что, несмотря на разговоры о деловом разумном подходе, Гузик фактически намекал, что не остановится перед убийством Рэйгена, если тот не согласится продать свое хозяйство.

– Что вы хотите от меня, мистер Гузик?

– Я хочу, чтобы ты сделал то, что уже делал для меня. Быть нейтральным посредником.

– Я не могу быть нейтральным. Я работаю на Джима. Его племянница – моя девушка. Я это говорю вам прямо, мистер Гузик.

– Я ценю это. Но ты тот парень, которому доверяют обе стороны. Все, что я хочу от тебя, – передать Джиму, что мы не организовывали никакого покушения. Что это работа Сигела, что Сигел – сумасшедший и постарается добиться своего. Я не могу остановить его. Возможно, придет время, и кто-то сможет остановить Сигела. Но сегодня у него сильная поддержка со стороны его друзей с восточного побережья. Мне же нужно сохранить с ним деловые хорошие отношения.

– То есть Сигел – это проблема Джима.

– Он может стать и моей проблемой, которую я смогу решить, если Джим согласится продать нам половину имущества «Континентэл Пресс». Я уверен, восточные друзья Сигела тогда будут настаивать, чтобы он прикрыл свою «Транс-Америкэн».

– Согласится ли с этим Сигел?

– У него не будет выбора. Его друзья с Востока не будут особо возражать, если он захочет все-таки отправить на тот свет Джима Рэйгена. Однако если он выступит против нас, то это будет равносильно тому, что он выступит против них.

– Я понимаю.

– Подожди. – Гузик сунул руку в карман брюк и извлек оттуда, наверное, самую толстую пачку денег, какую мне приходилось видеть в своей жизни. Она была перехвачена широкой резиновой лентой. Он отсчитал пять сотенных бумажек.

Я невольно сглотнул слюну.

– Мне кажется, что носить с собой подобную пачку денег, мистер Гузик, опасно. Даже для человека, у которого есть телохранители.

– Как раз напротив. Я всегда беру с собой десять или двадцать тысяч. – Он произнес это так, как будто речь шла о десяти или двадцати долларах.

– С такой суммой баксов я не боюсь, что меня снова захватят в качестве заложника. Я просто отдам баксы парням, которые захотят меня захватить, и они, довольные, отправятся восвояси.

– Вы хотите, чтобы за эти пять сотен я сказал Рэйгену о Сигеле?

– Да. И скажи ему: что касается нашего последнего предложения, то мы готовы удвоить сумму.

– Удвоить?

– Да. Это будет двести двадцать тысяч за пятьдесят один процент акций его фирмы.

Мне эти деньги показались огромными.

– А что, если он захочет продать все, без остатка?

– Мы предложим справедливые условия. Все, что я хочу, – переговорить с ним и убедить его в этом.

«А в случае, если переговоры ни к чему не приведут, подкараулить и убить его», – додумал я про себя.

– О'кей, – сказал я, поднимаясь и пряча деньги в свой бумажник. – Это все, что вы хотели бы от меня, мистер Гузик?

– Да. Дай мне знать о результатах. Я дам тебе номер телефона.

Он достал из нагрудного кармана картонную карточку и протянул ее мне. На ней не было ни имени, ни фамилии, только номер телефона.

– Я пошлю Джиму цветы, – сказал он. – Он в Майкл Риз Хоспитэл, насколько я понимаю. Я лежал там с воспалением легких – десять или пятнадцать лет тому назад. Хорошая больница. Я попросил, чтобы они разместили меня в отдельном крыле – Мейер Хаус – из соображений безопасности.

– Да, наверное, – сказал я, засовывая карточку в бумажник, рядом с пятью сотенными купюрами.

Я уже собирался уходить, когда услышал шум в соседнем зале.

Один из официантов на своем пародийном английском языке говорил: «Вам нельзя туда, сэр», и чей-то голос отвечал: «Мне-то как раз можно».

И через мгновение перед нами возник Билл Друри, стройный и сильный в своем безукоризненном голубом костюме.

– Джейк, – сказал он с улыбкой старого лиса, не обращая внимания на мое присутствие, – встань, пожалуйста. Остальные пусть остаются на своих местах.

– Друри, – сказал Гузик, медленно поднимаясь, – почему ты никак не хочешь стать разумным? Взгляни правде в глаза.

– И что я увижу, Джейк?

– Ты увидишь, что я всегда награждаю своих друзей и наказываю врагов.

– Встань-ка лучше к этой стене лицом, Джейк.

Серое лицо Гузика стало розовым. Он сказал:

– Тебе это так необходимо?

– О да, – ответил Друри.

– Ты же знаешь, я никогда не ношу оружия. Никогда не носил в своей жизни.

– Откуда мне знать. Вдруг сегодня ты впервые решил взять с собой пистолет? Может, ты не слышал? Джим Рэйген был сегодня ранен. А ты – один из подозреваемых. Расставь ноги, Джейк.

Лицо Гузика напряглось, он кивнул своим охранникам, сидевшим за двумя соседними столами и готовым сорваться с места при первом же сигнале. Но его жест означал, что они должны оставаться на местах. Он уперся руками в стену, и Друри обыскал его с ног до головы. Наткнувшись на пухлую пачку денег, он извлек ее и стал рассматривать, словно это было одно из вещественных доказательств.

– Что это такое, Джейк?

– Деньги. Чуть больше того, что ты сможешь заработать в течение всего года. Почему бы тебе, как человеку разумному, не разрешить мне поделиться с тобой?

– Ты что, хочешь дать мне взятку, Джейк?

Гузик повернулся к Друри лицом и уставился на него бесстрастным взглядом, за которым скрывалась ненависть. Он сказал:

– Ты пришел один, лейтенант. Я не думаю, что что-либо сказанное здесь мною может послужить поводом для ареста. Не так ли?

– Хорошо. Тогда я просто заберу тебя для допроса. О'кей? Я думаю, мы проведем небольшой тест на детекторе лжи.

– Если мне устроят тест на детекторе лжи, то двадцать самых влиятельных людей в Чикаго повыпрыгивают из своих окон.

Друри швырнул пачку денег обратно Гузику, и тот схватил и прижал ее к себе.

– Я постараюсь сделать так, чтобы, когда мы будем допрашивать тебя, рядом было окно, – сказал Друри. – Мне как? Придется принуждать тебя, Джейк, или ты добровольно пойдешь?

Гузик пронзил его взглядом, и Друри вывел его из зала.

Я последовал за ними, наблюдая, как Друри усаживает Гузика в автомобиль без опознавательных полицейских знаков, припаркованный у входа в ресторан. За рулем машины сидел полицейский в униформе.

– Извини меня, Джейк, – сказал вежливо Друри, – я лишь пару минут переговорю с твоим приятелем.

Он взял меня за руку и отвел в сторону, чтобы нас не слышали.

– Какого черта ты здесь делаешь? – сказал Друри раздраженно.

– Гузик послал за мной своего человека с пушкой. Я решил отправиться добровольно. Я сегодня уже пострелял вдоволь.

Друри покачал головой:

– Я не знал, что ты здесь, Нат. Я не хотел ставить тебя в сложное положение.

– Спасибо. Только мне кажется, ты сам ставишь себя в сложное положение. Ты ведь сейчас сцапал Гузика по своей инициативе, на свой страх и риск. Верно?

Друри ухмыльнулся:

– Да, я, конечно, знаю, что мой приятель Джейк сделал Английский ресторан своей резиденцией. Он и представить себе не может, что какой-нибудь коп осмелится завалиться к нему сюда.

– Ты еще больший безумец, чем Рэйген, – сказал я, покачивая головой.

– Между прочим, мы нашли этот зеленый грузовик. На Юнион-авеню. Он был обит изнутри металлическими пластинами.

– Не удивительно, что я никого из них не смог подстрелить. Он кивнул:

– Очевидцы видели двух белых мужчин в теннисках, выскочивших из него. Больше им ничего разглядеть не удалось. Было темно.

– Хорошо. Это лучше, чем ничего.

– Есть еще кое-что, что тебе понравится меньше: этот твой карабин, который, как ты сказал, дал осечку?

– Что ты имеешь в виду, говоря «как ты сказал»? Кроме того, это не мой карабин...

– Чей бы он ни был, он в полном порядке. Сержант Блэйн проверил его сегодня вечером в полицейском участке. Карабин выстрелил с первого раза.

– Что? Значит, кто-то покопался в нем, Билл! Говорю тебе, он не действовал.

– Хорошо, может быть, и так. Во всяком случае, это не поднимет твои акции. И если газетчики разнюхают, что ты встречался сегодня вечером с Джейком...

– Наплевать мне на это. Очевидцы видели меня с пистолетом в руке, стрелявшим по этому проклятому грузовику. Никто не может сказать, что я кому-то продался.

– В Чикаго много чего говорят.

– Да в гробу я их всех видел! Он улыбнулся сочувственно:

– Что касается этих чернокожих, свидетелей происшедшего, то «Пит-Двухстволка» сейчас с ними работает. Он, думаю, кое-что разузнает. Эй, ты выглядишь паршиво. Почему бы тебе не отправиться домой и не выспаться?

Я вздохнул:

– Неплохая идея. – И я отправился к себе в офис, в то время как Друри присоединился к своему «приятелю» Джейку, сидевшему в автомобиле без опознавательных знаков.

Я бы с удовольствием воспользовался советом Друри и завалился бы спать в своей теплой постели в «Мориссоне». Но у меня еще оставались дела. Мне нужно было совершить поездку в Нортвест-Сайд. Повидать того парня, чей карабин дал осечку.

Глава 6

Было около полуночи, когда я добрался до Польского квартала около Уикер-Парка, где жил Билл Тендлар. Выехав на своем голубом «бьюике» на Милуоки-стрит, я затем свернул на узкую, грязную улицу, в конце которой возвышался огромный католический собор. Господь имел в этом районе роскошную резиденцию, чего нельзя было сказать о тех, кто обитал в двух-трехэтажных обветшалых, скособочившихся домах, которыми была застроена улица.

Я припарковал машину у обочины, среди переполненных мусорных баков, и вышел на тротуар. Вокруг не было ни души, легкий свежий ветерок ласково дул в лицо. Но мрачный вид обшарпанных, выкрашенных серой краской зданий мгновенно рассеял мои приятные ощущения. Я был в недоумении. Я платил своим сотрудникам неплохие деньги. Да, с жильем в городе было туговато, но Тендлар мог себе позволить иметь жилище получше. Не шикарное, но получше этого. Дом был погружен во мрак, лишь на третьем этаже светилось одно окно; оно было задернуто зелеными шторами, и свет пробивался через оставленные в них щели. Это была комната Тендлара. К обшарпанной двери подъезда вели ветхие деревянные ступени с проржавевшими, покосившимися перилами. Дверь была не заперта. Лестничная клетка освещалась единственной тусклой лампочкой, вмонтированной в позеленевшую от времени медную оправу, которая с помощью деревянного штатива крепилась к стене. Подобный осветительный прибор можно было бы продать в других районах города в качестве антиквариата. Я подошел к ряду почтовых ящиков, висевших на стене, и нашел инициалы Тендлара на ящике с номером 3-А.

Ступени лестницы, ведущей на второй этаж, скрывались в темноте, «О'кей», – подумал я про себя, сжимая в руке резиновую дубинку; под плечом у меня висел пистолет.

Я поднялся на третий этаж, также слабо освещенный, подошел к выкрашенной в серый цвет двери под номером 3-А и стукнул один раз.

Луи Сапперстейн впустил меня внутрь, приветствовав легкой улыбкой. Рукава его белой рубахи были закатаны, а красно-голубой в полоску галстук чуть ослаблен; на лице выступили капельки пота; рубаха под мышками взмокла. Очки сползли на кончик носа.

– Я уже начал беспокоиться, – сказал Луи вполголоса, закрывая за мной дверь.

– Гузик прислал за мной, – ответил я. – Мне пришлось отправиться в Английский ресторан для дружеской беседы.

– Черт возьми, не хотел бы я оказаться там. Достойное завершение твоих сегодняшних приключений. Чего хочет этот маленький монстр?

Я рассказал ему обо всем, в том числе и о том, как Друри прихватил Гузика с собой. А также о заклинившем карабине, который как ни в чем не бывало начал стрелять, когда полицейские решили его проверить.

– Что ты думаешь по этому поводу – они «поработали» над этой штуковиной? – спросил Луи.

– Думаю, да. Без их «помощи» здесь не обошлось. Кому-то очень хочется вывалять меня в грязи.

– Я не думаю, что у них что-нибудь выйдет.

– Посмотрим. Как у тебя дела? Луи пожал плечами:

– Поначалу я с ним поговорил по-дружески. Когда я пришел, он лежал в постели. У него сильная простуда.

– Я знаю. Это не мешало ему выходить на работу. Сегодня первый день, когда он не вышел.

– Все так. Мы с ним потолковали немного. Потом я как раз позвонил твоей девушке – из телефонной будки у подъезда. Потом я вернулся, и мы посидели у него на кухне, выпили пива. Затем я завел ему руки за спину и надел наручники. Ему это очень не понравилось, и он некоторое время шипел и плевался. Затем он поостыл и стал более приветливым.

– Хорошо, давай посмотрим, что он скажет своему боссу.

– Своему боссу, – фыркнул Луи. – Ты еще валялся в пеленках, когда я своей дубинкой охаживал уличное хулиганье.

– Возможно, и так, но Тендлар не тебе всучил этот дерьмовый карабин и не тебя отправил под пули.

– Хороший ответ.

Мы вошли в комнату. Тендлар, парень среднего роста, тридцати с лишним лет, сидел разутый в серой пижаме на деревянном стуле, который Сапперстейн поставил прямо посреди комнаты. Тендлар был немного похож на заключенного, привязанного к электрическому стулу. Его детское лицо выглядело нелепо в обрамлении густой черной щетины. У него были маленькие голубые глазки; сейчас они были налиты кровью.

– Геллер, – сказал Тендлар; его голос был охрипшим после многочасовой перепалки с Сапперстейном. – Ты думаешь, я продал тебя?

– Билл, – сказал я вежливо. – Ты ведь был полицейским. Почему же ты хочешь, чтобы я доверял тебе?

Я оглядел маленькую запущенную комнатенку. Здесь можно было бы сыграть в покер, если бы в игре участвовало не больше пяти человек. Застеленная коричневым пледом софа, покрытый коричневой материей стул, а также два стола на шатких ножках составляли всю мебель этого жилища. Под ногами у меня лежал видавший виды зеленый ковер с вконец истершимся ворсом. Маленький коридорчик вел в темную тесную кухню, где виднелся маленький стол; оттуда Сапперстейн взял стул, на котором сейчас сидел Тендлар.

– Хочешь пива, Нат? – спросил Сапперстейн.

– Разумеется, – ответил я.

– Он выпил три бутылки пива, – сказал Тендлар почти обиженно, – а мне не дал ни одной. Здесь очень душно.

Окно в комнате было открыто и задернуто зеленой шторой. Он был прав. Здесь было слишком душно. Я снял свой пиджак. Его глаза чуть расширились при виде висевшего у меня под мышкой пистолета. Тендлар знал, что я не часто его носил с собой.

– Сапперстейн – грубый человек, – сказал я со скрытой иронией, ослабляя галстук. – Я не представляю, как ты смог выдержать его пытки.

Затем, словно садист, я постучал дубинкой о свою ладонь. Тендлар отреагировал на этой кривой улыбкой.

– Меня этим не купишь, – сказал он. – Ты не из тех.

– Что значит «не из тех», Билл?

– Не из тех конов, которые пользуются резиновыми дубинками.

– Ты знаешь, Билл, я был и тем коном, и этим довольно долгое время. И за это время я усвоил для себя одну истину.

Тендлар сглотнул слюну и бодро улыбнулся:

– И какая же это истина, Геллер?

Я тоже улыбнулся:

– Никогда не знаешь, что можно ожидать от человека.

И я ударил его дубинкой наискось по левому плечу. Он взвыл, и это было довольно громко.

– А теперь, Билл, – сказал я, – если ты будешь поднимать шум, мне придется заткнуть тебе рот грязным носком. Не думаю, что тебе это понравится. Поэтому веди себя благоразумно. – И я снова нанес ему удар, теперь уже по другому плечу. – Так-то оно будет лучше. Мы не собираемся будить соседей – хотя, мне сдается, это не тот дом, куда часто заглядывают полицейские, даже если в этом есть необходимость.

Тендлар сидел на стуле, слезы текли у него по щекам; он беззвучно плакал.

Луи, который до этого был на кухне, подошел ко мне и протянул запотевшую бутылку пива. Я сделал два больших глотка.

– Как держится Билл? – спросил он.

– Не очень хорошо, – сказал я. – Я думаю, его никто раньше не кормил серебристым карасем[98].

– Ты мерзавец, Геллер, – сказал Тендлар.

– Ты знаешь, однажды двое копов из Восточного Чикаго накормили меня этой рыбкой. Я чуть не выплюнул свои кишки, а глаза у меня едва не выскочили из орбит. Три дня я ползал на карачках; мое тело было одним сплошным синяком.

– Я не продавал тебя, – сказал он. Я со всего размаха ударил его по правой ноге. Он снова издал приглушенный крик, затем началкашлять. Он действительно был простужен.

– Как парень, которому довелось поработать полицейским, Билл, ты знаешь этот прием. Хороший – плохой полицейский. Когда один вовсю работает дубинкой, а другой вежливо увещевает. Мы не считаем тебя глупым парнем, поэтому не будем применять этот прием. Мы используем его вариацию, которую, я думаю, ты оценишь.

Я отхлебнул из бутылки и передал дубинку Луи.

– Мы будем сегодня оба выступать в роли плохих полицейских, – сказал я, и Луи ударил его по другой ноге.

– Я не продавал тебя! Я не продавал тебя!

Я схватил его за пижаму и взглянул прямо в его маленькие глазки, которые бегали от страха, чего я и добивался.

– Слушай меня. Ты, маленький гаденыш. Ты сегодня днем подставил меня, заставил выбираться из ловушки, которую нам устроили гангстеры для того, чтобы подстрелить нашего клиента. Но на что ты рассчитывал? Ты, возможно, надеялся, что меня сегодня подстрелят? Как видишь, я живой. А ты – труп, твоя песенка спета. – И я резко дернул его за пижаму, отчего стул, на котором он сидел, с треском повалился на пол, там же оказался и Тендлар. Стул остался цел, и я вновь усадил Тендлара на прежнее место.

Он дрожал и всхлипывал. Из носа у него текло. Летняя простуда – неприятная штука.

– Ты труп, если не начнешь говорить, – процедил я сквозь зубы. – Кто купил тебя? Гузик?

Он раскачивал голову из стороны в сторону, лицо его было мокрое от слез и соплей, рот полуоткрыт, зубы обнажены, но это не было улыбкой.

– Я представления не имею, кто такой Гузик. Я никогда не встречался с этим вашим Гузиком.

– Дай-ка мне эту чертову штуковину, – сказал я Луи, и тот вложил мне в ладонь резиновую дубинку.

– Не надо! – закричал Тендлар. – Я больше этого не выдержу. Я ничего не знаю. Господи! Клянусь!

– Клянешься? – сказал я. – Клянешься Богом?

– Не бей больше меня.

Я вновь ударил его. Из его груди вырвались стон, кашель и хрип.

Я повернулся к Луи и как бы между прочим сказал:

– Ты знаешь, Луи, мы находимся всего лишь в нескольких кварталах от семейного гнезда небезызвестного тебе Нитти. Если дует попутный ветер, то можно спокойно доплюнуть до их порога.

Покончив с пивом, я отдал пустую бутылку Луи и обошел несколько раз вокруг сидящего Тендлара, постукивая дубинкой о ладонь.

– Хорошее же местечко ты себе выбрал, Билл. Для себя и местных крыс.

– Это... я знаю, что это трущобы, но я в прошлом году развелся. Ты знаешь об этом. Алименты. Ты знаешь...

– Я плачу тебе не гроши. Алименты или нет, но почему ты живешь в этой грязной лачуге?

– Сейчас... сейчас трудно найти квартиру.

Я подошел к одному из столов, на котором под пустой пивной бутылкой лежал последний номер специального газетного выпуска, посвященного лошадиным бегам и скачкам. Помещенная в нем таблица с номерами лошадей была испещрена цифрами и пометками.

– Издание одного из наших клиентов, – сказал я, взяв со стола листок и поднеся его к глазам Тендлара. – Он будет рад узнать, что ты субсидируешь его.

Он постарался взять себя в руки, но дрожащий подбородок не желал его слушаться.

– Я знал, что ты увлекаешься азартными играми, Билл. Но я не знал, что ты зашел так далеко. Он сглотнул слюну:

– Ты же знаешь, как это бывает...

– Залез в долги?

Он кивнул.

– И согласился, когда тебе предложили немного заработать.

Он снова судорожно сглотнул:

– Мне нечего сказать. Клянусь, я ничего не знаю.

– Ты боишься, что они убьют тебя, если ты скажешь. Хорошо. Я убью тебя, если ты не скажешь.

– Ты не убийца.

– Спроси у японцев.

Он выглядел так, как будто собирался снова заплакать.

– Ноя действительно ничего не могу тебе сказать.

– Давай начнем с очевидного. Ты меня продал. Только скажи мне «да». Неважно – кому.

– Если... если я скажу, что я это сделал... Я не говорю, что я на самом деле сделал это, Геллер... Но если я скажу, что продал, ты не заставишь меня говорить кому?

– Я не буду заставлять тебя говорить, кто тебе заплатил, Билл. Только лишь подтверди, что ты меня подставил.

Он опять сглотнул слюну. И, уставившись в пол, кивнул.

– Ты продал меня?

Он продолжал кивать.

– Скажи это, Билл.

– Я продал тебя. Геллер. – Он посмотрел на меня молящим взглядом. – Это были большие деньги. Ты сделал бы то же самое, окажись ты на моем месте, и я бы не осудил тебя.

– Сколько, Билл?

Он закашлялся.

– Проклятая летняя простуда, – сказал он.

– Сколько, Билл?

– Пять тысяч баксов.

Я взглянул на Луи. Он приподнял бровь. Это действительно было много.

– Теперь ты вылезешь из долговой ямы, – сказал я.

Он кивнул, добавив:

– И еще останется на всякие расходы.

– Почему ты не скрылся? Ты же знал, что я могу навестить тебя.

– Я не думал, что ты сможешь это сделать... Эта проклятая дубинка. Ты другой человек.

– Ты очень удивишься, когда узнаешь, каким «вспыльчивым» я могу быть, когда меня пытаются убить.

– Нет, не удивлюсь.

– Они говорили тебе, чтобы ты никуда не уезжал, Билл?

Он снова кивнул:

– Да... они сказали, что, если я не расколюсь, когда ко мне придут... полицейские, или ты, или еще кто-то, они добавят мне еще тысячу баксов.

– Шесть тысяч за невыход на работу, – сказал я. – Интересно, Луи, сколько получили те, кто стрелял?

– Сколько бы они ни получили, – сказал Луи, потягивая пиво, – бьюсь об заклад, их заставят вернуть деньги назад. Они обмишурились. Рэйген-то остался жив!

– Что верно, то верно, – сказал я, с улыбкой посмотрев на Билла. – А теперь скажи: кто?

– Что? Ты же говорил...

– Я лгал. Кто купил тебя?

– Не бей меня больше.

– Скажи, и я не буду.

– Ты не захочешь мне поверить.

– А ты постарайся убедить меня.

– Ты подумаешь, что я вру, ты снова меня ударишь.

– Нет, не ударю. Кто?

– Я действительно не знаю. Это все было сделано по телефону.

Я снова ударил его. По левой руке.

– Ты лгун, – прошептал он, закатив от боли глаза.

– Да, мне приходится иногда быть негодяем, – признался я и еще раз ударил его.

– Ты можешь бить меня сколько хочешь, – пролепетал он, рыдая как ребенок. – Но это правда. Все было сделано по телефону. А деньги отправлены по почте. Я никого не видел. Они позвонили мне. Я же им не звонил. У меня нет номера их телефона. Со мной говорил мужчина. Все, что я сказал, правда.

Я посмотрел на Луи. Он пожал плечами.

– Хорошо, – сказал я, швырнув дубинку на софу. – Думаю, на этот раз ты не лжешь.

Я попросил Луи принести мокрое холодное полотенце и вытер Биллу лицо. Луи снял с него наручники. Затем я помог ему лечь на софу.

– Тебе предстоит провести два не очень приятных дня.

Он лег на спину, пижама прилипла к его телу, глаза закрыты, руки вытянуты вдоль тела. Он был похож на труп.

– Тебе придется поболеть немного, – сказал я. – Но не вздумай говорить кому-нибудь о том, что мы делали здесь. Мы не касались твоего лица, так что тебе не придется никому ничего объяснять. Ни слова полицейским, газетчикам, никому. Никаких телефонных контактов.

Он слегка кивнул.

– И на твоем месте я бы не стал болтаться по городу, – сказал я. – Один день отлежишься, а затем я жду тебя, как обычно, в офисе.

Он открыл глаза:

– Так я не уволен?

Я посмотрел на Луи и покачал головой. Луи беззвучно смеялся.

– Билл, – сказал я. – Я собираюсь держать тебя у себя в течение ближайшего месяца или двух. Пока это все не утрясется. Ты будешь получать зарплату и так далее. Я буду прикрывать тебя, если полицейские или кто-нибудь еще, Уолт Пелитер к примеру, будут спрашивать о твоей роли во всем этом. Я буду говорить, что ты хороший парень и чист, как стеклышко. Я не хочу, чтобы репутация моего агентства пострадала, понимаешь?

Он проглотил комок в горле и кивнул.

– Но ты должен быть готовым к тому, чтобы держаться от меня подальше. Живи в своей лачуге, получай от незнакомцев деньги за свои сомнительные услуги и жди, когда я приду к тебе и скажу, чтобы ты навсегда скрылся с моих глаз, не то я пришлепну тебя.

Он долго и тупо смотрел на меня и наконец сказал:

– Тогда мне можно будет рассчитывать хотя бы на рекомендательное письмо?

Глава 7

В половине второго ночи шикарный холл отеля «Мориссон» казался вымершим. Несколько бизнесменов возвращались с вечернего приема и, будучи чуть навеселе, громко переговаривались между собой; хорошо одетый пожилой мужчина в смокинге и нарядная привлекательная дама в облегающем платье направлялись к лифту; местный охранник Мэттьюз, полный, плотный мужчина, постоянно пребывавший под градусом, дремал на диване под пальмой.

Дежурный по гостинице, сидевший за отделанной мрамором и бронзой стойкой, худой, с рябым лицом и усами, Вильяме совсем был не рад видеть меня. Однако он постарался ничем не выдать этого.

– Есть что-нибудь для меня?

Он улыбнулся и кивнул, что было не характерно для него. Я ожидал обычный протяжный вздох человека, который вынужден прислуживать и выполнять поручения тех, кто находился на социальной лестнице выше, чем он. Вместо этого он довольно живо повернулся к стенду с ящиками и выложил на стойку кипу записок.

– Репортеры, – сказал он, скосив глаза на горку бумажных листков, и слегка улыбнулся.

Я просмотрел записки. Дэвис из «Ньюс» звонил через каждый час. Это было обычным делом. Репортеры буквально следовали за тобой по пятам, когда тебе случалось оказаться участником события, подобного тому, что произошло сегодня.

– Если вас будут спрашивать, говорить, что вы отсутствуете? – спросил Вильяме с необычайной учтивостью.

– Да, за исключением Луи Сапперстейна и лейтенанта Друри; для других полицейских меня здесь нет. Выбросьте эти бумажки. Хорошо?

На лифте я поднялся на двадцать третий этаж и прошел к своему номеру.

Он состоял из довольно просторной гостиной, маленькой кухни и маленькой спальни. По сравнению с халупой Тендлара, это были роскошные, а главное, уютные апартаменты.

И еще об одном приятном отличии подумал я, входя в номер: здесь никто не будет сидеть на стуле в наручниках и ждать, когда я начну охаживать его резиновой дубинкой.

Однако, как только дверь чуть приоткрылась, я почувствовал, что кто-то ждет меня там, внутри: свет был включен, я же, уходя, никогда не забывал потушить его.

Машинально я сунул руку под мышку, чтобы выхватить пистолет.

Но тут же, улыбнувшись про себя, я подумал: «Пегги» – и вошел в гостиную.

Там на полу, уткнувшись лицом в ковер, лежал парень: довольно крупного телосложения, одетый в светлый летний костюм. Он лежал рядом с кушеткой и, казалось, упал именно с нее. Его голова была в крови, вернее сказать, его затылок был в крови. Рядом валялись обломки фарфоровой вазы и бумажные цветы. Ваза с цветами стояла обычно на моем радиоприемнике, находившемся слева от двери.

Я закрыл дверь, одновременно доставая пистолет. Похоже, что этот проклятый день для меня все еще не кончился.

Я склонился над парнем, чтобы выяснить, жив он или нет, и тут услышал ее голос:

– Нат... я не убила его?

Она стояла в дверях ванной комнаты. На ней по-прежнему было темно-голубое платье в белый цветочек, как и несколько часов назад в больнице. Ее глаза были таким же фиалковыми, как и всегда, но сейчас они были широко раскрыты. Ее тонкая хрупкая ручка, сжимавшая автоматический кольт сорок пятого калибра, дрожала. Ее всю трясло.

– Он жив, – сказал я, подойдя к ней, забрав у нее оружие и обняв ее. – Что, черт возьми, здесь произошло?

– Я ждала тебя, – сказала она, глядя мне в глаза так, словно извинялась. – Я хотела в этот вечер быть с тобой. Я просто не могла оставаться одна после того, что случилось сегодня с дядей Джимом...

– Я всегда рад видеть тебя, – сказал я. – Но что делает здесь этот приятель? Это ты грохнула о его голову вазу моей тетушки Минни?

– Я никогда не знала, что у тебя есть тетушка Минни.

– У меня ее нет. Это была казенная ваза. Я просто хочу, чтобы ты чуть расслабилась.

Ее глаза блеснули.

– Расслабилась?.. Я сидела здесь в течение нескольких часов с этим, как мне уже начало казаться, мертвым телом, думая, что я убила его, не зная, что предпринять... Нат... Нат, мне очень страшно.

Я прижал ее крепко к себе и бросил через плечо взгляд на лежавшего на полу парня.

– Он появился здесь несколько часов назад?

Она чуть отклонилась назад и кивнула:

– Точно не могу сказать, сколько времени он здесь находился. Я пришла около одиннадцати, и он был уже здесь. Когда я закрыла за собой дверь, он появился в двери спальни с этим пистолетом. – Она имела в виду кольт сорок пятого калибра, который я сейчас держал в своей руке. – Он сказал мне, чтобы я не пугалась, что «мы вместе подождем твоего приятеля». То есть тебя.

– Ну, а как тебе удалось ударить его по голове этой вазой?

– Я была любезна с ним минут пятнадцать – улыбалась, болтала о погоде. Он улыбался мне в ответ и почти ничего не говорил. Только назвал меня «милашкой». – Она поежилась. – А затем я спросила его, можно ли мне включить радио. Я сказала, что мне нравится слушать музыку, и он не стал возражать.

– И он сидел на этой кушетке спиной к тебе, когда ты подошла к радиоприемнику и треснула его по башке?

– И, видимо, как следует. Он сразу повалился на пол, как мешок с костями. Затем я взяла его пистолет, чтобы, когда он очнется, быть готовой дать ему отпор, но он так и не очнулся.

Я измерил взглядом нашего спящего гостя.

– Он ранен довольно серьезно. Ему нужно как можно скорее оказать медицинскую помощь, иначе мы будем иметь здесь труп.

– Я не могу понять... я лишь ударила его вазой.

– Это тебе не кино, милая. Такой удар по голове в половине случаев оказывается смертельным.

– Да, но он сам виноват...

Я осмотрел его бумажник. Согласно его водительскому удостоверению, его имя было Луис Д. Фуско, и он проживал на Саут-Луелла-авеню 7240.

– Я знаю этот адрес, – сказал я, рассматривая водительское удостоверение. – Только вот откуда он мне известен?

Она чуть приподняла бровь, поглядывая недоуменно то на меня, то на моего «приятеля» Фуско.

– Ну конечно, – сказал я с улыбкой. – Это адрес Гузика!

Она прищурила глаза:

– Джейк Гузик? Этот «Грязный Палец», из-за которого ранили дядю Джима? – Она слегка пнула Фуско.

– Гузик живет в многоквартирном доме по этому адресу, – сказал я. – Дом принадлежит ему. Этот парень, вероятно, один из его личных телохранителей, который живет в квартире в этом же доме. Я должен был бы догадаться об этом раньше.

– Почему?

– Гузик несколько часов назад послал за мной. Одного из своих людей – помнишь того образину, который однажды вылез из подворотни, когда мы возвращались из ресторана Бергофф? Так вот, его он отправил караулить меня в моем офисе. Гузик сказал, что другого парня он послал сюда, в «Мориссон». Я думаю, что они просто забыли дать ему отбой, после того как я встретился с Гузиком. Скорее всего именно так.

Она посмотрела на меня так, как будто я был восьмым чудом света.

– Ты встречался сегодня с Гузиком?

– Я расскажу тебе об этом позже. Но сначала позволь мне сделать пару звонков.

Я набрал номер дежурного по гостинице, и Вильяме поднял трубку.

– Это Геллер. Пришлите ко мне Мэттьюза.

– Непременно, мистер Геллер.

– Сколько он вам заплатил?

– Извините?

– Сколько вам заплатил этот гангстер, который сейчас отдыхает у меня на полу, за то, чтобы получить резервный ключ от моего номера?

Он едва не задохнулся:

– Как вы могли только предположить такое?

– У меня сразу вызвало подозрение то, что вы были сегодня чересчур обходительным, мистер Вильяме. Безусловно, это мог быть Мэттьюз или кто-нибудь из коридорных. Мне сейчас некогда разбираться. Но если подобное случится снова, мне придется угостить вас серебряным карасем.

– Чем?

Я оборвал разговор и затем набрал номер телефона, который дал мне Гузик.

– Да, – ответил хрипловатый голос. Это, видимо, был кто-то из его людей.

– Это Геллер. Ваш босс послал своего парня ко мне домой и забыл отозвать его. Моя девушка съездила ему вазой по голове и, думаю, что теперь нашему гостю придется наложить несколько швов.

– О! Где вы находитесь? В отеле «Мориссон»?

– Именно так. Мне приятно, что ваши ребята знают о моем местонахождении. Я отправлю его вниз с местным охранником. Он дотащит его до автостоянки. Вам нужно будет подъехать с улицы Деарборн.

– Я знаю, где это. Я пошлю кого-нибудь. Примерно через двадцать минут.

– Как вам будет угодно. К утру он может отдать концы, но это ваша проблема.

Я повесил трубку. Она смотрела на меня очень внимательно, ее глаза были чуть прищурены, в них застыло удивление.

– Как ты говорил с ними? – спросила она.

– Мне приходится по долгу своей работы разговаривать с самыми разными людьми.

– Нет. Я имею в виду, почему ты говорил с ними так грубо? Ты разве не боишься их?

– Не боятся только дураки. Но если им позволить помыкать тобой, они не будут тебя уважать!

– Тебе нужно уважение этих людей?

– Безусловно. Они быстрее оставят тебя в покое, если будут уважать тебя.

Она указала рукой на бесчувственное тело Фуско:

– Это сегодня они оставили тебя в покое?

– Сегодня исключение, – сказал я. – Вторник уже наступил?

– Теоретически.

– Хорошо. – Я вздохнул. – С меня довольно понедельника. Ты хочешь пива?

– Пожалуй, – сказала она.

Я достал пару бутылок из холодильника и наполнил бокалы. Мы сели за стол в моей маленькой кухне прямо у открытого окна, из которого тянуло прохладой и доносились звуки уличного движения, и, прихлебывая пиво, стали ждать прихода Мэттьюза.

Через несколько минут он появился. Краснолицему, с обрюзгшей фигурой Мэттьюзу было не так-то просто нагнуться, чтобы помочь мне поднять с пола и вытащить в коридор по-прежнему неподвижного Фуско. Я впервые за этот вечер взглянул на его лицо; оно было ничем не примечательным, стандартное лицо одного из крутых парней Гузика.

– По меньшей мере, – сказал, тяжело отдуваясь, Мэттьюз, – ты должен пожать мне лапу за помощь.

– Кто-то помог этому парню войти в мой номер, – сказал я, пока мы тащили Фуско к лифту, – и, вполне возможно, это был ты.

– Клянусь, это не я, Нат!

– Хорошо. Тогда почему бы тебе завтра не провести маленькое расследование и не выяснить, кто это сделал?

Он промолчал.

Я помог слегка озадаченному Мэттьюзу дотащить тело до служебного лифта и отправил их вниз.

Когда я вернулся в номер, Пегги, опустившись на колени, пыталась с помощью воды и мыла стереть с ковра пятна крови.

– Этого вполне достаточно, – сказал я, улыбаясь ей. – Остальное сделают служащие отеля.

Она посмотрела на меня исподлобья:

– Разве в их обязанности входит стирать пятна крови с ковра в номере частного детектива?

– Да, в том случае, если кто-то из них позволяет какому-нибудь громиле беспрепятственно входить в его номер.

Я взял ее за руку:

– Ты не хочешь пойти куда-нибудь перекусить? Многие заведения еще открыты...

– У меня нет аппетита после всего, что случилось. Как ты еще держишься на ногах? Ты выглядишь совершенно измученным.

– Я действительно измотан и намерен проспать до четверга.

– Но, Нат, ты же должен находиться около дяди Джима...

– Это само собой разумеется, милая. Утром там буду находиться я, а в остальное время – мои самые доверенные люди.

– Но ты как-то говорил мне, что никому не доверяешь, кроме Ната Геллера, и что на самого себя ты порой смотришь в зеркало с подозрением.

– Верно. Но я не могу один нести круглосуточное дежурство у палаты Джима. Кроме того, мне еще нужно заниматься делами моего агентства. Иногда тебе просто необходимо доверять людям, хотя это, может быть, и идет вразрез с твоими убеждениями.

Я обнял ее.

– Не отправляй меня домой, Нат. Я хочу остаться у тебя этой ночью.

– Я буду только рад этому. Но сегодня я абсолютно ни на что не способен. У меня лишь хватит сил сбросить одежду и добраться до кровати.

Она обняла меня, положив голову мне на грудь.

– Я и сама сегодня не в форме после всего случившегося с дядюшкой Джимом.

– Не забывай, что и в меня тоже стреляли.

– Я знаю. И ты тоже стрелял в них. Я слышала об этом сегодня вечером от дяди Джима. Ты вел себя очень храбро.

Мы вошли в спальню.

– Как он выглядел, когда ты уходила из больницы?

Ее лицо потемнело.

– Он был очень бледным, и они давали ему дышать кислородом. Завтра ему должны прооперировать руку.

– Я надеюсь, они смогут ее спасти, но сомневаюсь, что он будет полноценно ею владеть. Она грустно покачала головой:

– Я не уверена, что он даже сможет держать ложку. Все это очень печально. Для него с его активным образом жизни это будет трагедией.

– Давай-ка лучше ляжем в постель.

– Неплохая идея.

У нее была коротенькая голубая ночная рубашка, которую она держала вместе с другими вещами в ящике моего туалетного столика. Кружевная ночнушка, которая не скрывала, а, наоборот, подчеркивала красоту ее тела. Один лишь вид Пегги, лежавшей на моей кровати, наполовину прикрытой одеялом, с темными локонами, свободно разметавшимися по подушке, мог заставить меня забыть обо всем. Но только не сегодня. Сегодня я был настолько обессилен, что и помышлять не мог о сексе. События этого дня продолжали прокручиваться в моей голове. Глаза Пег были открыты, и она тоже о чем-то думала.

– Я хочу, чтобы ты рассказал мне обо всем, что произошло с тобой сегодня вечером, – сказала она.

– Мне начать с блондинки или с рыженькой? Она вырвала подушку у меня из-под головы и запустила в меня.

– О'кей, о'кей, – сказал я. – Ты, наверное, в первую очередь хочешь услышать о Гузике?

– Да.

Я рассказал ей почти все, кроме эпизода с резиновой дубинкой – мне показалось, что его можно пропустить. Когда я стал рассказывать, как Друри ворвался в ресторан во время моей беседы с Гузиком, она спросила:

– Ты веришь тому, что сказал этот ужасный человек? Что этот, как его там... Багхаус Сигел стрелял в дядюшку, а не он?

Я пожал плечами:

– Это возможно. Сигела называют Багси, его имя Бен. Но думаю, что ему нравится кличка Багси. Никто из этих гангстеров не любит свои прозвища. Как бы то ни было, когда тебя называют «Грязный Палец» или «Химми Большая Глотка», ты не можешь совсем не обращать на это внимания.

– Ты знаешь, я иногда готова сама себя отлупить.

– Ты о чем?

– Я ведь раньше думала, что люди, подобные им, должны... вызывать восхищение, притягивать.

– Ты, кажется, была на свидании с одним из телохранителей Капоне. Не так ли?

– Он был телохранителем жены Капоне. Очень симпатичный, вежливый человек. Однако разговорить его было невозможно. Это раздражало меня.

– Но тебя волновала мысль о том, что он носит пистолет.

– Эй, я была тогда впечатлительной, глупой девчонкой. Я восхищалась своим дядей Джимом, думала, что все, что он делает, является опасным и захватывающим.

– Ты была права, не так ли?

– Пойми меня, Нат. Я никогда не была близка со своим отцом. Он был одним из тех всепоглощенных своим делом людей, которые живут для семьи, но большую часть времени пропадают на работе. Хотя я думаю, он любил свою работу, любил корпеть над бумагами.

– Для мужчины это важно – любить свою работу.

– Ты ведь очень любишь свое дело, Нат. Правда?

– Люблю, если не считать сегодняшний день. Оказаться посреди Бронзевилля под пулями, вести перестрелку с двумя головорезами – это не совсем то, к чему я стремлюсь. Но, в общем, мне нравится дело, которым я занимаюсь, – предоставление услуг по охране, частные криминальные расследования. И я думаю, у меня кое-что здесь получается. Вместе с тем, эта работа требует и определенных жертв.

– Каких?

– Объясню. Когда ты босс и когда тебе приходится начинать свое дело с самого начала, у тебя уходит на это почти все время, как, к примеру, у твоего отца. Только он все же успел жениться на девушке, жившей по соседству. У меня же почти нет никакой личной жизни.

– Ты имеешь в виду, что тебе тридцать восемь лет и ты до сих пор один?

– Если я в ближайшее время не устрою свою личную жизнь, люди начнут думать, что я голубой.

Она улыбнулась:

– Скажи, не собираешься ли ты сделать мне предложение?

– Пока нет. После того, как я увидел твое обращение с вазой? Могу побиться об заклад, что ты с таким же успехом сможешь прихлопнуть кого-нибудь скалкой.

В ответ она опять улыбнулась:

– Если ты все же когда-нибудь спросишь меня... в общем, даже если ты мне ничего не скажешь, я все равно буду тебя любить.

– Правда? За что же? – спросил я, напрашиваясь на комплимент.

– Ты многому меня научил, на многое открыл глаза.

– Да?

– К примеру, я узнала о том, за какого мужчину я хотела бы выйти замуж. Даже если это будешь не ты. То, что восхищает меня в тебе, я видела в отце и в дяде Джиме. Тебя волнует то, что ты делаешь, и ты заботишься о людях.

Я знал одного избитого до синяков парня с Heap Нортвестсайда, который с ней не согласился бы в последнем, но решил промолчать.

– Ты действительно очень любишь своего дядю Джима. Верно?

– Я как раз хотела об этом сказать... Я всегда чувствовала себя ближе к дяде, нежели к отцу. Дядя Джим всегда был приветлив, он обращался с нами, детьми, как со взрослыми.

– А у меня почему-то такое ощущение, что Джим был своего рода «паршивой овцой» в вашем семействе.

– Я ничего не знаю об этом. Правда, папа не был в большом восторге от бизнеса, которым дядя занимался.

– Однако ты всегда воспринимала этот бизнес в каком-то романтическом свете.

– Ну, что-то в этом роде. Азартные игры, большие деньги, заголовки в газетах, мужчины с пистолетами, красивые женщины в мехах.

– Как твоя старая подруга Вирджиния Хилл.

– Между прочим, она сейчас снова в городе.

– Что? – От удивления я привстал на кровати.

– Она сейчас в городе. Гостит у своего друга. Как его звали? Кажется, Джо Эпстейн. Они, представь, по-прежнему дружны, после стольких лет.

– Ты это все услышала от нее?

– Да. Мы обедали с ней вместе в прошлую пятницу. Она зашла проведать меня.

– Она пришла проведать тебя! – Я схватил ее за руку. – Расскажи мне об этом.

– Ой! Ты делаешь мне больно.

– Извини, – сказал я. – Расскажи мне о вашей встрече.

– Да, в общем, рассказывать не о чем. Она позвонила мне в офис. Я видела ее за все эти годы всего лишь несколько раз. Она продолжает поддерживать тесные контакты со своими здешними подругами.

– Что она хотела?

– Вместе со мной пообедать! Нат, что здесь такого?

– Она спрашивала у тебя что-нибудь о твоем дяде? Например, о его дневном распорядке?

– Нет, – сказала Пег, несколько смутившись. – Зачем ей это?

– Разговор каким-нибудь образом касался твоего дяди?

– Да. Она спросила, как идет его бизнес.

– Что она спрашивала о его бизнесе?

– Ну, к примеру, как сегодня обстоит дело со службой информации о скачках и бегах. Я сказала, что у дяди все идет отлично, и мы закончили разговор на эту тему.

– И больше ничего?

– Нет.

– Ты уверена?

– Да, я уверена, Нат...

– Хорошая девочка. Помнишь, я тебе когда-то говорил, что Эпстейн был бухгалтером у Гузика?

Она потерла рукой щеку, в ее глазах появилось беспокойство.

– О... Я забыла об этом... Я с тех пор не видела Эпстейна. Я и о Вирджинии не вспомнила, пока она не позвонила. Я никак не думала... Ты думаешь, она пыталась вытянуть у меня информацию о дяде для Гузика? Нат, ты же не думаешь, что я каким-то образом способствовала тому, что они выбрали именно этот день для покушения на дядю Джима?

– Если ты точно не говорила о распорядке его дня, то нет. Если же ты об этом говорила, то тогда... да.

– Я ничего такого не говорила. – На секунду она задумалась, очевидно вспоминая весь свой разговор с Хилл. Затем твердо сказала: – Нет, я не говорила ей об этом.

– Прекрасно. Держись от нее подальше. Я же предупреждал тебя раньше, и, надеюсь, мне не придется повторять снова: она испорченный человек.

Пег нахмурила брови, опять о чем-то задумавшись, затем сказала:

– Мне кажется, что это доказывает то, о чем мы говорили.

– Что?

– Что за всем, что случилось с дядей Джимом, стоит Гузик.

– Не обязательно. Он не единственный, с кем контактирует сеньора Хилл. Ты в курсе карьеры своей бывшей наставницы?

– Да. Об этом много писали в газетах. Она выступает в роли царицы бала на разного рода приемах, хозяйкой больших вечеринок с участием знаменитостей в Нью-Йорке и Голливуде, в курортных местах на Солнечном побережье.

– Ты когда-нибудь бывала на одном из этих приемов?

– Нат, я даже никогда не была в Голливуде.

– Это чудесное место. Все дома там склеены из картона, и ты можешь пройти через любую стену.

– Я тебе не верю. Ты все стараешься опошлить. Для меня это – легендарная страна.

– Ты по-прежнему думаешь о карьере актрисы?

– Нет. Я давно рассталась с этими мечтами. А вот Джинни снималась в кино.

– Действительно? Я, должно быть, пропустил это событие.

– Да. Это была ее единственная роль. Правда, маленькая.

– Как ты думаешь, где она берет деньги?

– Эпстейн и другие ее приятели. У нее одно время был еще один поклонник – майор Риддл.

Я кивнул:

– Он владеет Плантэйшн-клубом в Молине. Довольно веселое место для любителей азартных игр.

– У нее все отлично, – сказала Пег, все еще озабоченная мыслями о том, что ее старая подруга могла использовать ее в своих целях.

– У нее в последнее время был другой сладкий папочка, – сказал я, – парень по имени Джо Адонис. Она прищурила глаза:

– Он кто? Гангстер?

– Да уж не греческий бог! Она живет на деньги дельцов уголовного мира, моя крошка. Таких, как Эпстейн и Риддл, которые связаны друг с другом игорным бизнесом, а также парней вроде Адониса, которые имеют прямое отношение к заказным убийствам и торговле героином.

Ее глаза округлились.

– Значит, очень может быть, что Джинни добывала информацию для Гузика.

– Совсем не обязательно. Адонис заправляет на Восточном побережье, а Вирджиния Хилл много лет находилась именно в Калифорнии. Участие в киносъемках, организация приемов... Она выполняет роль связного, посыльного у гангстеров. Мотается между Нью-Йорком, Чикаго и Голливудом с кучей денег. Это не секрет.

– Тогда... Она могла действовать в интересах этого Багси Сигела, когда пришла ко мне.

– Вполне возможно, если она его знает. Скорее всего, она с ним знакома, так как этот парень возглавляет на Западном побережье филиал развернутой гангстерами информации о бегах и скачках. Когда я говорю о гангстерах, я не только имею в виду местное отделение Синдиката на Западном побережье. Я также имею в виду гангстеров с Восточного побережья... А там есть крутые ребята, которые и Гузика заткнут за пояс.

– Ты должен выяснить, Нат.

– Выяснить что?

Она сжала руку в кулак.

– Кто из них – Сигел или Гузик – попытался убить моего дядю!

– По большому счету это не имеет принципиального значения.

– Как ты можешь говорить подобные вещи?

– Да, именно так. Твой дядя должен продать свою фирму, чтобы остаться в живых. Если он не захочет этого сделать, его обязательно убьют, – если Сигел не достанет его, то в конце концов его достанет Гузик.

– Ты хочешь сказать, что дядя Джим в любом случае проиграет?

– Нет, отчего же. Он сможет выиграть – и много! Он уже миллионер. Он выиграет, если продаст свое дело Гузику за большие баксы и уйдет на покой.

– Ты тоже не стал бы бороться за свой бизнес, если бы тебе угрожали?

– Если бы я был шестидесятипятилетним миллионером, не стал бы!

По ее глазам было видно, что какая-то мысль не дает ей покоя. Она сказала:

– Ты знаешь, Вирджиния все еще в городе...

– Держись подальше от нее...

– Она всегда была моей подругой. Я не могу поверить, что она хотела использовать меня в каких-то... криминальных целях.

– Да, трудно себе представить, что Вирджиния Хилл может использовать кого-то в криминальных Целях.

Мое замечание вызвало у нее улыбку.

– Почему я люблю тебя? – спросила она, продолжая улыбаться.

– Наверное, все дело во мне?

– Посмотрим, – сказала она, и ее маленькая нежная ручка проскользнула под мое одеяло.

– Дохлый номер, – сказал я. – Ты вряд ли найдешь там что-нибудь интересное!

– О? А это что?

Она легла на меня и захватила своими губами мои губы. И я сказал всем клеткам своего тела: просыпайтесь! Мы еще полны сил. Руками я обхватил ее маленькие плотные ягодицы и крепко прижал к себе. Затем она чуть-чуть приподнялась, и я вошел в нее. Я не могу передать свои ощущения словами. Это было божественно.

– Мне, наверное, надо что-то использовать, – сказал я, продолжая движения.

– Ничего не надо, – простонала она. – Ты женишься на мне, если я забеременею.

– Я могу это сделать и без этого, – сказал я.

Потом мы ничего не говорили. Мы наслаждались друг другом. Эта чертовка все-таки растормошила меня, несмотря на сегодняшнюю пальбу, Джейка Гузика, мой визит с резиновой дубинкой к Тендлару, гангстера с раскроенным черепом у меня в номере. Но теперь все это не волновало меня. Я парил в небесах...

Глава 8

Во вторник после полудня, примерно в половине четвертого, Друри заехал за мной в офис. Он приехал в автомобиле без полицейских опознавательных знаков, и мы направились на юг на Стейт-стрит в Бронзевилль. Мы остановились в том же квартале, где за сутки до этого на Рэйгена было совершено покушение, и припарковали машину недалеко от той самой аптеки с выбитым окном. Сейчас окно наспех было забито картонным щитом. Темнокожие прохожие бросали на нас враждебные, подозрительные взгляды: несмотря на то, что наш автомобиль не имел полицейской атрибутики, всем было очевидно, что мы «фараоны». Друри повел меня в одну из местных пивных.

Она размещалась в кирпичном здании с обшарпанными и потемневшими стенами. На них виднелись следы содранных афиш и предвыборных плакатов, на обрывках которых все еще можно было разобрать слова «судья», «член городского совета», «мэр». Выше, чуть ли не на полстены, красовалась реклама кока-колы с призывом отведать этого напитка с неповторимым вкусом. Еще выше деревянными красными буквами было выведено название самого заведения – «Хай лайф». У входа на деревянном ящике сидел мальчишка-негр лет десяти. На нем были шляпа-котелок, клетчатая рубаха и широкие коричневые брюки. На столике перед ним были разложены мешочки с земляными орехами. На ценнике карандашом было выведено: пять центов. Я выбрал один из мешочков, протянул торговцу десятицентовую монету и подождал, пока он даст сдачу.

Мы вошли: Друри впереди, я за ним. Внутри было темно – это относилось как к освещению, так и к клиентам заведения. Я сразу понял – по тому, как головы сидевших в баре повернулись в нашу сторону, – что мы с Друри были первыми белыми, которые переступили порог этого заведения. Слева от нас тянулась стойка бара, у которой находилось человек десять; справа располагались столики со стульями, в это время они были пустыми. В конце зала была эстрада для оркестра и маленькая танцевальная площадка. Музыкантов в этот момент в зале не было. Местные темнокожие завсегдатаи молча рассматривали нас, двух белых парней, так неожиданно возникших здесь.

Бармен был высоким, долговязым, лысым мужчиной в черной рубахе. Сзади него, вдоль стены, выстроились в несколько рядов картонные ящики с пивом. Сверху на них были поставлены несколько бутылок виски. Стоявшие у стойки пили пиво – прямо из горлышек холодных, запотевших бутылок.

В дальнем углу пивного зала, рядом с местом для оркестра, за столиком сидел сам Сильвестр Джефферсон – негр-полицейский, известный под именем «Террора Саут-Сайда» или же «Питера-Двухстволки». Его боялись и уважали в Бронзевилле; впрочем, в этом квартале это значило одно и то же. Я знал его немного. Он служил в полиции с середины 30-х годов, между нами за это время было несколько незначительных стычек.

Пит был негром приятной наружности, но его округлое лицо почти всегда имело несколько угрюмое или же печальное выражение. Внешне он чем-то походил на знаменитого боксера Джо Луиса. Он носил щегольские усики в виде небольшого прямоугольника над верхней губой, был плотного телосложения и, возможно, чуть-чуть полноват. Но это не бросалось в глаза. На нем была белая сорочка, песочного цвета костюм и широкий полосатый галстук. На столе, рядом с откупоренной бутылкой пива и наполовину наполненным бокалом, лежала широкополая шляпа.

Он слегка улыбнулся, как только мы приблизились к нему, привстал, приветствуя нас, и жестом предложил сесть. Друри, сказав «привет», отправился к бару за пивом для всех нас. Мы с Питером обменялись рукопожатиями. Его пиджак был расстегнут, так что выглядывали два нагана, висевшие с обоих боков на перекрещенных ремнях.

– Это, Пит, самые большие револьверы из всех, которые я когда-либо видел, – сказал я, усаживаясь за стол. Он ухмыльнулся и, вытащив наганы, положил их перед собой. Оба револьвера были никелированными, и, хотя света в зале, где мы сидели, было явно недостаточно, на их металлической поверхности заиграли серебристые блики. Один из револьверов имел перламутровую рукоятку и шестидюймовый ствол, другой – коричневую рукоятку и трехдюймовый ствол.

– Ты по-прежнему таскаешь свою девятимиллиметровую рухлядь? – спросил он, откинувшись на спинку стула.

– Увы, да, – ответил я. – Сентиментальная привязанность.

Он прищурил глаз и направил указательный палец в мою сторону:

– Плохая примета. Это тот самый пистолет, из которого твой отец выстрелил в себя?

– Да.

– Ты носишь его, чтобы быть уверенным, что сам не воспользуешься своей пушкой с такой легкостью?

– Возможно, так. Я бы не хотел, чтобы для меня вопрос жить или умереть решался простым нажатием курка.

– Я вот что скажу тебе, – ответил он, любовно похлопывая перламутровую рукоятку револьвера. – Тебе ничто не должно мешать, когда появится необходимость применять свою пушку. Ты не должен задумываться над тем, стрелять или не стрелять, и вспоминать, что из этого пистолета твой отец когда-то выстрелил в себя. Все это лишнее, Геллер.

– Ты можешь иметь свою точку зрения, Пит. Но я несколько раз бывал в перестрелках и, как видишь, до сих пор жив.

Он, словно не слыша меня, продолжал:

– Это похоже на случай, когда я как-то ехал после службы по 35-й улице. Вместе со своим другом Бобом Чиллером, владельцем похоронного бюро. Я услышал крик и увидел убегавшего парня лет девятнадцати; у него в руке был наган. Я приказал ему остановиться, но он нырнул в переулок; я бросился за ним; он начал стрелять. Я подумал: один черт, со мной этот приятель, значит, работенка ему найдется, кто-нибудь из нас – я или тот парень – станет его клиентом. В общем, этот парнишка заскочил в одну забегаловку и заперся в сортире. Я ему кричу: давай выходи. А он мне: пошел, мол, черномазый. Ну, и мой малыш, – он похлопал револьвер с коричневой рукояткой, – сделал из дверей решето. Парень затих. Ну, я вошел, он был почти готов. Смешная вещь – я его тащу оттуда, вся его грудь в дырках, а он еще продолжает пыхтеть этой своей сигаретой с марихуаной. – Он покачал головой. – Странные люди все-таки!

Появился Друри с пивом.

– Ну, как дела. Пит?

Джефферсон, встав, пожал Друри руку и убрал наганы.

– Я тут говорил Геллеру, чтобы он зашвырнул свой антикварный пистолет куда-нибудь подальше. Ему нужен такой, как у меня, – триста пятьдесят седьмого калибра.

– Я думаю, эта пушка тридцать восьмого калибра, – сказал Друри, наливая себе пива.

– Ты, конечно, можешь зарядить их пулями тридцать восьмого калибра, но мои красавцы спокойно пробивают автомобильный мотор, – ответил он.

– Часто это приходится делать? – спросил я, закусывая земляными орешками.

Он не ответил на мой вопрос. Он только сказал:

– А триста пятьдесят седьмой магнум – наиболее мощный из всех револьверов. Это самая лучшая пушка, которую можно здесь купить.

– Я думаю, здесь это не особенно важно, – сказал я.

– Для того, чтобы поддерживать в этом квартале закон и порядок и быть уважаемым, нужно иметь репутацию крутого парня, не уступающего самому свирепому уличному громиле. – Он похлопал свои наганы. – Те, кто живет здесь, знают: им лучше не связываться с мистером Джефферсоном.

Подобно тому, как «Грязный Палец», или «Багси», или любой другой из криминального мира не любили своих прозвищ, «Пит-Двухстволка» тоже не любил, когда его так называли. Он предпочитал, чтобы к нему обращались не иначе как «мистер Джефферсон», и позволял обращение «Пит» только друзьям и приятелям-полицейским.

Он был хорошим копом и, как и большинство чикагских копов, брал свою часть получаемой дани.

Его не интересовали букмекеры, мошенники-банкиры, так же как и прохожие на улицах и их дамы. Его клиентурой были разного рода уличное ворье, карманники, грабители, взломщики, а также торговцы наркотиками. Этим приятелям следовало держаться от Пита подальше. Холостяк, дамский угодник, он жил в квартире с железной дверью и держал служанку. Пит любил свою работу.

– Итак, – сказал Друри после того, как Пит получил возможность в полной мере продемонстрировать свои мускулы и показать двум белым полицейским, чего он стоит, – ты что-нибудь выяснил?

Пит взглянул на часы:

– Через несколько минут вы сможете встретиться с первым из моих свидетелей.

– Сколько всего их у тебя? – спросил Друри.

– Пока трое. И еще один наклевывается.

– Это те свидетели, которые четко видели лица двух парней с винтовками?

– Точно, – ответил Пит.

– Ты, случайно, их не поколотил?

– Зачем? Мне теперь не приходится этим заниматься, – почти с сожалением ответил Пит. – Стоит мне подойти к человеку – и у него уже полные штаны.

– Пит, – сказал я. – У меня есть кое-какие сомнения. Я был там, я палил по тем двум головорезам, они палили по мне, но их лиц я так и не видел.

Пит отхлебнул пива.

– Мои ребята могли разглядеть их лучше, чем ты. Они были на тротуаре. Им не нужно было отстреливаться.

– Я не хочу никого унижать, – сказал я, – но чернокожие свидетели, дающие показания против белых перед присяжными, которые в большинстве своем белые, и судьей, который, безусловно, белый, не всегда вызывают доверие.

– Я знаю это, – сказал Пит чутьраздраженно. – Я не вчера родился. Геллер. Именно поэтому я приведу четырех свидетелей. Взять под сомнение показания всех четырех будет не так-то легко.

Через несколько минут появился первый из найденных Питом очевидцев происшествия. Это был худощавый мужчина, лет сорока, в потрепанной белой рубахе и мятых коричневых брюках. Его глаза были красными, а руки тряслись. Пит отдал ему свое пиво и сказал:

– О'кей, Тед, расслабься. Это Теодор Джонс, – добавил он, обращаясь к нам. – Тед был проводником спального вагона.

– Лишь до прошлого года, – сказал Тед.

– Выпивал на службе? – спросил я, высыпая на ладонь остатки орехов.

Пит бросил на меня хмурый взгляд. Могу сказать: мало приятного, когда на вас смотрит хмурый Пит.

Но бывший проводник лишь молча кивнул и одним глотком осушил поданный ему бокал пива.

Я посмотрел на Друри и покачал головой.

Но Друри, видимо, не разделял моих сомнений. Он сходил за пивом для Теда и сказал:

– Расскажи нам, что ты видел.

– О'кей, – сказал Тед и поведал нам все, что ему удалось увидеть, довольно подробно описав наружность двух стрелявших.

– Они оба были довольно крупного телосложения, – сказал он. – У одного из них волосы на лбу имели форму... – Он провел рукой по своему лбу.

– Форму клина? – спросил Друри.

Тед кивнул:

– Его волосы были темными и вьющимися. У другого волосы были поредевшими. Не то чтобы он был лысый, но что-то вроде этого. У него были очки. Я видел их лица отчетливо – вот, как вижу вас. Я их смогу сразу узнать на фотографиях.

– Я принесу тебе фотографии, Тед, – сказал Друри, улыбаясь.

– Тед, – спросил я, – ты готов выступить перед судом?

– Извините?

– Тебе придется выступить в качестве свидетеля, и ты в этом случае должен быть трезвым, как стеклышко.

– Я буду трезвее судьи, – сказал он, соглашаясь со мной.

– Судья может позволить себе немного лишнего. Ты – нет, – сказал я. Тед кивнул:

– Хотя это неважно. Я собираюсь уезжать.

– Уезжать? – спросил Друри, чуть подавшись вперед.

– В Детройт. Я слышал, там можно найти работу.

Друри сунул руку себе в карман и вытащил десятидолларовую бумажку.

– Возьми это, Тед. Остальное получишь в следующий раз.

– Большое спасибо, – сказал Тед, улыбаясь.

Все это время Пит смотрел на меня волком. У меня было ощущение, что он вот-вот взорвется. Наконец он сказал:

– Ты думаешь. Геллер, Тед не сможет выступить в качестве свидетеля?

– Я не хочу обижать мистера Джонса, но я бы не стал строить весь судебный процесс на нем.

Пит кивком головы показал Теду на меня и спросил:

– Тед, ты знаешь, кто этот парень?

– Конечно. Он стрелял в тех, которые были в зеленом грузовике.

Пит улыбнулся и похлопал Теда по плечу:

– Я думаю, ты можешь сказать все, что от тебя требуется, Тед. Возьми свое пиво и иди скажи тому парню, за стойкой, чтобы он дал тебе еще пару бутылок за счет мистера Джефферсона.

Тед кивнул, взял десятидолларовую бумажку, пиво и направился к бару.

– Ты стал теперь покупать свидетелей? – сказал я Друри.

– Каждый коп платит своим доверенным людям, – сказал Друри.

– Я вижу, ты во что бы то ни стало хочешь добыть Гузика.

– Да, я хочу его взять и возьму.

– А если это не Гузик, если не он стоит за этим покушением, а, к примеру, Сигел?

– Кто тебе сказал подобную ерунду? – фыркнул, ухмыляясь, Друри. – Гузик?

– Кто бы мне ни сказал, я не плачу за информацию, – сказал я.

Следующие два свидетеля, которые пришли с интервалом примерно в пятнадцать минут, выглядели посолиднее. Один из них был рабочим сталелитейного завода, крупным мужчиной по имени Джеймс Мартин. Он, как выяснилось, за несколько минут до начала стрельбы сначала находился в парикмахерской, на углу улицы, а потом направился в аптеку. Мартин работал крановщиком, был членом профсоюза, имел семью и вдобавок ко всему служил дьяконом в церкви. Хотя это был и темнокожий свидетель, но придраться к нему было бы сложно: как и Тед, он сразу же узнал меня.

Оказывается, белые для них, темнокожих, отнюдь не все на одно лицо.

Еще одного свидетеля звали Лерой Смит. Девятнадцатилетний помощник аптекаря, он выглядел немного испуганным, однако его описания стрелявших совпали с показаниями предыдущих свидетелей: клиновидная форма линии волос, черных и вьющихся, и лысеющая голова в очках. Он тоже узнал меня. Последние два свидетеля описали еще внешность водителя грузовика, и их показания совпали.

Когда все три свидетеля ушли, пообещав, что встретятся с Друри и Питом, когда те подберут соответствующие фотографии для опознания, я откинулся на спинку стула и сказал своим приятелям-копам, что последние двое парней вполне стоящие свидетели.

– Я собираюсь привести еще одного, – сказал Пит. – Лишний свидетель не помешает. На это Друри ответил:

– Пит, я даже не знаю, как благодарить тебя. Сам я эту работу не сделал бы без твоей помощи.

– О чем речь! Мне не нравится, когда эта шантрапа из Синдиката устраивает пальбу на моем участке.

Эти бездельники у меня в печенках сидят. Вы знаете, приятели, как здесь обстоит дело с наркотиками? Не проходит недели, чтобы мы не притаскивали в участок с десяток юнцов шестнадцати – восемнадцати лет, которые сидят на наркотиках уже по два-три года. Я знаю, откуда поступает зелье, так же как и ты, лейтенант. Эта шайка грабит, наживается на нас. Тут люди и так вынуждены ютиться по углам – в трехквартирном доме вместе с крысами живут по семнадцать – двадцать семей. Какой-нибудь работяга не может позволить найти своей семье более или менее сносное жилье, у него не хватает денег, чтобы мало-мальски накормить своих детей. А дети вынуждены болтаться на грязных улицах среди куч мусора и всякой мерзости. А Джейк Гузик присылает свою отраву, и эти несчастные люди колют себя и ловят кайф, находя успокоение в наркотическом дурмане. А затем, чтобы достать новую партию наркотиков, они сначала закладывают свою последнюю рубаху, а затем идут грабить других. Билл, если тебе нужна моя помощь, чтобы бороться с этими недоносками из Синдиката, я всегда готов оказать ее – в любое время, в любой день.

Друри слушал его с легкой улыбкой на лице. Я поглощал свое пиво. Эти проникнутые пафосом речи были хороши в пивной, в реальной же жизни те, кто пытался нарушить заведенный порядок вещей, получили в ответ пулю в лоб. И Питу это было хорошо известно.

У бара двое темнокожих парней устроили перебранку. Оба в рабочей спецодежде, оба крепкие на вид и чуть-чуть навеселе.

Когда их голоса стали звучать чересчур громко, Пит поднялся, вытащил свои длинноствольные пушки и, извинившись, направился к ним.

– Кто из вас начал первым?

Бармен, перегнувшись через стойку, с золотозубой улыбкой наблюдал за этим зрелищем.

Оба парня посмотрели на Пита широко раскрытыми глазами – они, безусловно, его узнали.

Дулом револьвера Пит уперся в живот парня, что был справа, а стволом другого коснулся подбородка того, что был слева. Через мгновение парни валялись на грязном деревянном полу и потирали ушибленные места.

– Чтобы здесь не было никаких драк, – предупредил их Пит. Спрятав оружие, он вернулся к нам и сказал, что ему пора идти.

Оказалось, что и нам тоже пора было отправляться по своим делам.

Глава 9

За оставшиеся до субботы дни событий было и много, и мало. Каждый день я бывал в Мейер Хаус, где находился Рэйген; круглосуточное дежурство я поручил О'Тулу и Пелитеру, которых иногда подменял Сапперстейн. Полиция постоянно держала там трех своих людей. Один коп патрулировал Лейк-Парк-авеню, второй охранял выход у пожарной лестницы, а третий находился вместе с моими людьми в коридоре. Мы вполне ладили с этими копами, так как сами в свое время служили в чикагской полиции. Однако это, конечно, не значило, что мы им всецело доверяли. Запасной выход имел площадки на каждом этаже Мейер Хауса: это были своего рода небольшие балконы, обсаженные цветами и другими декоративными растениями. Во вторник утром я заметил каких-то людей в светло-зеленых полосатых пижамах, которые околачивались на балконах.

– Что, черт побери, это значит? – спросил я дежурившего там полицейского. – Почему здесь болтаются посторонние?

– Да что с них взять, с этих несчастных придурков? – ответил коп.

Как выяснилось, это были пациенты психиатрического отделения. Первый этаж больницы Майкл Риз был отдан под психиатрическое отделение в 1939 году. Некоторым его пациентам разрешалось прогуливаться в огороженном дворе Мейер Хауса, где они сидели в шезлонгах или ходили вдоль забора, за которым пролегала Лейк-Парк-авеню. Большинство из них были совершенно невменяемы.

Я был с этим немного знаком: во время войны мне самому какое-то время пришлось провести в психиатрическом отделении военного госпиталя.

– Ладно, пускай они себе гуляют, – сказал я. – Но если ты увидишь кого-нибудь постороннего на балконах – сразу гони его оттуда, а на балконе этого этажа вообще никого не должно быть, пусть это будет хоть сам Фрейд или его любимый пациент. Иначе я тебя тут же сдам Друри.

– О'кей, мистер Геллер.

С Друри я разговаривал каждый день, интересуясь, как продвигается расследование. Выяснилось, что зеленый грузовик был угнан в марте. ФБР прислало своих людей, чтобы снять отпечатки пальцев, но результатов это пока никаких не дало. Так же ничего не удалось узнать о сером «седане» с номерами штата Индиана. Очевидцы не могли запомнить, какие на нем были цифры. «Пит-Двухстволка» сумел отыскать еще одного свидетеля – парнишку, торговавшего газетами (возможно, как раз того, у которого я покупал газеты, чтобы обмотать Рэйгену раненую руку). Друри приезжал в Бронзевилль, чтобы побеседовать с этим парнишкой, и остался весьма доволен. В начале следующей недели все четверо должны были отправиться в центральный полицейский участок, чтобы опознать подозреваемых на фотографиях.

Без особого успеха завершилась для Друри попытка фронтальной атаки на Синдикат. Гузик, Серителла и другие были отпущены на все четыре стороны после серии допросов. Серителла, правда, был в сильном замешательстве после того, как Друри в понедельник в полночь, взяв несколько десятков полицейских, окружил его дом. Это событие получило большой резонанс в прессе, назвавшей его, бывшего сенатора, члена городского комитета Республиканской партии, другом гангстеров, кем он и был на самом деле.

Впрочем, в отличие от Гузика, он согласился пройти тест на детекторе лжи, твердо заявив, что не причастен к покушению на Рэйгена.

В это же время мэр города Келли распорядился применить суровые меры против местных дельцов игорного бизнеса, в первую очередь против букмекеров. Шеф полиции назвал эту кампанию «сильнейшим ударом по игорному бизнесу» в городе. Я был готов поручиться, что эта акция продлится неделю, максимум две.

Семья Рэйгенов в течение всего этого времени в полном составе, включая трех замужних дочерей, навещала больного. Правда, миссис Рэйген начиная со среды вынуждена была прекратить свои визиты к мужу: она слегла с гипертоническим кризом во вторник вечером после звонка неизвестного, который сказал: «Передай своему старику, чтобы он заканчивал со своим бизнесом, иначе увидишь его в гробу». Врач запретил Эллен вставать с постели и отвечать на телефонные звонки.

Пегги перестала ходить в офис и находилась рядом с тетей, выполняя роль сиделки. Нам удалось поговорить всего лишь несколько раз, да и то в основном по телефону, хотя сегодня, в субботу, у нас была юбилейная дата.

Джим Рэйген-младший в отсутствие отца взял дела фирмы в свои руки, но все равно находил время ежедневно бывать в больнице.

Он по-прежнему тяжело переносил случившееся, но старался в присутствии отца не показывать виду; тот наверняка бы не одобрил подобного малодушия. Медицинский персонал Майкл Риз, так же как и два семейных врача Рэйгенов, помогали мне не пускать посторонних в палату к больному. В местном отделении ФБР мы заявили, что будем держать с ним связь, предупредив, чтобы они нам не звонили и что мы позвоним сами, когда будет необходимо.

Все эти дни Джеймсу Рэйгену давали сильные успокоительные средства, а также кислород, и он в основном находился в состоянии сна. Наконец в пятницу врачи сочли его состояние вполне удовлетворительным, чтобы начать трехчасовую операцию, в ходе которой они одну за другой извлекли пули из его правой руки и плеча.

В пятницу объявился Мики Мак Брайд. Артур Мики Мак Брайд был в свое время партнером Джима Рэйгена в «Континентэл Пресс», а сейчас работал в кливленлдском филиале этой фирмы.

Я никогда раньше не встречался с ним, он же, по его словам, много слышал обо мне от Джима.

– Джим очень высокого мнения о вас, – сказал он, тряся мне руку.

Он был очень маленького роста, может быть, чуть выше известного актера-карлика Мики Руни. У него было круглое лицо с мешками под глазами и светло-каштановые седеющие волосы. Он носил затемненные очки. Этот ирландец чем-то походил на Гузика, но выглядел моложе его. Видно, он любил хорошо одеваться: на нем был золотисто-коричневый в «елочку» костюм и красный галстук-бабочка.

– Он мне также рассказывал о вас, – сказал я, вежливо улыбаясь ему.

Джиму Мики Мак Брайд нравился, но я интуитивно почувствовал к нему неприязнь. Он был чересчур приветлив для человека, с которым мы совершенно не были знакомы.

– Вы приятель Несса, не так ли?

– Да, – ответил я.

Он махнул рукой в сторону Кливленда:

– Это делает ему честь. Думаю, что он меня недолюбливает. – Мики широко улыбнулся, округлив свои толстые щеки: он был похож в этот момент на старенького гнома. – Ему не нравится, что я получаю законный доход от игорного бизнеса. Сам он, кажется, сейчас тоже открыл какое-то свое дело.

– Думаю, вы не совсем в курсе того, чем он занимается в настоящее время.

– Возможно, возможно. – Он поцокал языком. – Ужасно, что произошло с Джимом, ужасно. Смогу я с ним сегодня поговорить?

– Я не знаю. Ему сейчас делают еще одну операцию.

– Он смелый парень. Выступить против Гузика и его компании!

– Что вы думаете по этому поводу?

– Должен ли он продать фирму или нет? Я не могу советовать Джиму в этом деле. Свою долю в «Континентэле» я продал несколько лет назад.

– Ваш сын, кажется, управляет филиалом фирмы в Кливленде?

– Да.

– Но он не полностью отдается бизнесу?

– Он сейчас студент колледжа, мистер Геллер. Юридический факультет в университете в Майами. Но в будущем ему надо будет думать о том, чем заняться.

– Вы действительно хотите, чтобы ваш сын и дальше оставался в бизнесе, связанном с информацией о скачках и бегах, после всего, что произошло с Джимом?

– Мистер Геллер, служба информации о бегах и скачках существует почти шестьдесят лет. За все это время Джим – первый, кого попытались убрать, да и то неудачно. Судя по всему, с ним будет все о'кей. Зато я знаю десятки адвокатов, которые были убиты за последние сорок лет. Черт возьми, моего парня может убить кирпич, упавший с крыши. Жизнь – это игра случая, мой друг.

– Все верно. Но вы, мистер Мак Брайд, кажется, не хотите участвовать в этой игре, если говорить о том, чем занимается Джим.

– Зовите меня Мики. Это дело Джима, мистер Геллер. Я не босс, не владелец фирмы. Если Джим хочет противостоять Джейку Гузику, то, значит, он сильнее меня.

– А почему бы вам не посоветовать ему продать фирму?

– Я думаю, вы знаете Джима, мистер Геллер, – сказал Мак Брайд, и его улыбка стала неприятной и отталкивающей – такой, какую я и ожидал от него в конце концов увидеть. – Вы думаете, этот упрямый ирландец будет слушать меня только потому, что я его обучил всем азам его бизнеса? Если вы позволите, я пойду выкурю сигару. Ненавижу эти больничные запахи. А вы? – И Мак Брайд, повернувшись, пошел по коридору.

Позже в этот день он разговаривал с Джимом. Но я не знаю, о чем они говорили. Что касается меня, то я с понедельника мало виделся с Джимом. А в те минуты, когда мне удавалось перекинуться с ним парой слов, речь в основном шла о том, какие меры я предпринимаю для его безопасности. Врачи советовали не очень тревожить его, и я считал, что еще рано сообщать ему о предложении Гузика.

Утром в субботу я выехал из офиса на нашей служебной машине. Сначала я двигался по Стейт-стрит, а затем свернул на боковые улицы, иначе я бы не пробился через многолюдную толпу участников негритянского фестиваля Бад Билликенс, которые начинали собираться на 29-й улице, откуда должно было начаться праздничное шествие. Бад Билликенс был мифическим героем, выдуманным журналистами негритянской газеты «Чикаго Дефендер» – чем-то вроде чернокожего Санта-Клауса. Сегодня как раз должна была состояться праздничная процессия, на которой обычно присутствовало чуть ли не все черное население Чикаго.

Я прибыл в больницу в восемь часов, сменив осоловевшего Уолта Пелитера, который был на дежурстве с полуночи, и впервые встретил доктора Снэйдена. Он был семейным врачом Рэйгенов в Майами, а сейчас находился в Чикаго. Вместе с нынешним семейным врачом Рэйгенов – доктором Графом – он занимался сейчас лечением Джима.

Это был худой, загорелый мужчина лет сорока пяти в очках с толстыми стеклами, которые неестественно увеличивали его глаза.

– Не знаю, как нам до сих пор не удалось встретиться, – сказал я, пожимая ему руку. – Я проводил здесь почти все вечера.

– А я бываю здесь в основном днем, – сказал он, слегка улыбнувшись. Он был похож на человека, который не часто улыбается.

– Вы знаете, у меня такое ощущение, что мы с вами где-то раньше встречались.

– Мы встречались очень давно, мистер Геллер, в Майами.

Я щелкнул пальцами.

– Вы были одним из врачей Сермака?

– Все верно, – сказал он. – Я был личным врачом мэра Сермака в Майами. Жалею, что не смог сделать для него больше.

– Пути Господни неисповедимы. Как, по-вашему, идут дела у Джима? Он пожал плечами:

– Трудно сказать. Вчера он хорошо перенес операцию. Он будет владеть правой рукой лучше, чем можно было ожидать. Однако ему предстоит еще несколько операций по пересадке кожи. Я думаю, Джиму придется провести здесь как минимум несколько месяцев.

Это означало, что детективному агентству А-1 предстояли еще долгие дни круглосуточных дежурств. С другой стороны, Джим был миллионером, и на счет агентства исправно поступали деньги.

– Вы думаете, он сегодня достаточно хорошо себя чувствует, чтобы я смог с ним поговорить?

– Он сейчас сидит на кровати и пьет сок. Я думаю, он будет рад видеть вас, мистер Геллер.

– Спасибо, доктор. Я желаю, чтобы с Джимом у вас все прошло удачнее, чем с покойным мэром.

– Я постараюсь, – сказал он, усмехнувшись. – С другой стороны, насколько я помню, вы были телохранителем мэра Сермака. Скажите, все ваши клиенты в конце концов получают пулевые ранения, как в нашем случае?

– Пятьдесят на пятьдесят, – сказал я с понимающей улыбкой и вошел в палату.

Джим на самом деле сидел на кровати, потягивая через пластиковую трубочку апельсиновый сок. Он выглядел несколько осунувшимся, но на его щеках уже играл слабый румянец. Я подумал, что это результат нескольких переливаний крови, которые ему сделали.

– Я чувствую себя сегодня на миллион баксов, Нат, – сказал он.

– Которые зеленые и сморщенные?

– Так говорили, когда я еще был мальчишкой, – сказал он с улыбкой, отставляя стакан.

– Да, и так будут говорить после нас. – Я пододвинул к себе стул. – Ты подумал еще раз относительно возможной продажи?

– Да.

– И какова твоя позиция?

– Прежняя.

– У меня была небольшая беседа с Гузиком.

Он прищурил глаза:

– Когда?

– В понедельник вечером, – сказал я. – Это была не моя инициатива – он послал за мной.

Я пересказал ему свой разговор с Гузиком, включая его утверждение, что покушение устроил Сигел и что он, Гузик, готов выложить двести тысяч долларов, если Джим захочет продать фирму. Я не стал, по определенной причине, говорить ему, что получил пятьсот зеленых лишь за согласие передать ему эту информацию.

– Двести тысяч – да это ж курам на смех, – сказал Джим, криво усмехнувшись.

– Действительно?

– Мой бизнес приносит ежегодно два миллиона дохода.

– Это в случае, если ты жив, – сказал я, стараясь не показать, насколько меня поразила названная им цифра, и пытаясь подсчитать, каков же его ежедневный доход.

– Почему бы тебе не назвать Гузику реальную цену? Ту, вокруг которой можно вести деловой разговор?

– Ты на чьей стороне?

– Главным образом на своей. Потом на твоей. Но уж никак не на стороне Гузика.

Джим засмеялся:

– По меньшей мере, ты хоть честный парень.

– Только никому не рассказывай об этом. Это плохо скажется на моем бизнесе.

– Как ты думаешь, «Грязный Палец» говорил правду? Ты можешь поверить тому, что это, – он показал здоровой левой рукой на свою перебинтованную правую, – результат работы этого сумасшедшего еврея?

– Сигела? Вполне. Это возможно.

– Ты разбираешься с этим?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты пытаешься выяснить, кто это сделал?

– По большему счету, нет. Я главным образом пытаюсь сделать все, чтобы ты остался жив. Я сотрудничаю с Друри, который делает все, чтобы найти наемных убийц.

– Ты думаешь, ему удастся завершить это дело?

– Кое-что уже сделано.

И я рассказал ему о моем визите в Бронзевилль и о свидетелях, которых «Пит-Двухстволка» нашел для Друри.

– Если стрелявшие являются парнями из Синдиката, – сказал Джим едва ли не торжествующе, – это станет доказательством того, что за всем этим стоит Гузик.

– Совсем не обязательно. В этом городе найдется достаточно людей, которые время от времени, так сказать, выполняют «отдельные» поручения Гузика.

– Тогда, если эти головорезы не из Чикаго, то, значит, за ними стоит не Гузик, а Сигел.

– Опять не совсем так. Фрэнк Нитти обычно нанимал для своих мокрых дел мастеров за пределами города – чтобы спутать карты.

– К черту все это, Нат! – Он ударил по кровати своей здоровой рукой. – У тебя есть какие-нибудь хорошие новости?

– Успокойся, Джим. Хорошая новость – это то, что ты жив. Хорошая новость, что Гузик хочет торговаться с тобой, а не убивать тебя.

– Это он так говорит.

– Нет, это его способ действия. Ты имеешь дело не с Риккой, Кампаной или Аккардо. Любимое оружие Гузика – деньги.

– Как я могу говорить о бизнесе с человеком, который пытался меня укокошить?

– Ты же не знаешь, что это подстроил именно он.

– Я не знаю, что именно он этого не делал. Выясни это.

– Что?

– Я хочу знать, кто за этим стоит? Работай вместе с Друри. Но веди и свое собственное расследование. У тебя есть свои контакты, связи. Выясни, кто – Гузик или Сигел – пытался меня убрать. Я заплачу тебе хорошие деньги.

– Я люблю, когда мне платят хорошие деньги. Но мне не нравится подобная работа. Джим, у меня есть шанс выйти сухим из воды, будучи твоим телохранителем. Но если я суну нос в дела Синдиката, я могу получить пулю в лоб.

На его скулах заходили желваки.

– Ты говорил, что считаешь лучшим для меня продать фирму. Хорошо, я всерьез об этом подумаю. Но я пойду на сделку лишь в том случае, если покушение на меня устроил полоумный ублюдок Сигел. Как я смогу доверять Гузику, если это его рук дело?

– Какая разница, кто из них нанял убийц? Гузик настроен сторговаться с тобой. Возможно, эти твои показания под присягой, эти твои так называемые «страховые полисы» сыграли свою роль.

Джим потер подбородок.

– Это может объяснить ситуацию. Сигела эти показания мало волнуют, там о его делишках ничего нет.

– Верно. И если Сигел – тот, кто хотел убрать тебя, то, продав свое дело Гузику, ты избавляешься от Сигела. У него не будет причины желать твоей смерти, каким бы сумасшедшим он ни был.

– К черту, Нат! Выясни это! Узнай, кто из этих ублюдков пытался меня убить. Пытался убить нас!

Я поднялся:

– Джим, своими разговорами я лишь огорчаю тебя. Я думаю, мне лучше уйти. Если я тебе понадоблюсь, я буду за дверью до полудня. Затем меня сменит мой человек.

Он смотрел на меня умоляющим взглядом. Такими же были и его слова:

– Нат... возьмись за это. В городе, в стране не найдется частного детектива, который бы знал этих ублюдков из Синдиката лучше, чем ты. Ты единственный, кто способен выполнить эту работу, дружище...

– Джим – ты мой друг и, более того, ты – мой клиент, и я делаю все, что в моих силах, чтобы обеспечить твою безопасность. На этом мои функции исчерпываются.

И я вышел из палаты. Даже будучи раненым, этот чертов ирландец мог взять измором кого угодно.

Я прошел в холл, где мы разговаривали с Пегги в прошлый понедельник, «стрельнул» сигарету у проходящего врача и закурил. Вообще-то я не курил. Вернувшись со службы на флоте, я бросил эту привычку, но время от времени у меня возникало сильное желание выкурить сигарету. Особенно в эти сумасшедшие дни.

Когда я встал, притушив сигарету, и уже собирался отправиться обратно к дверям палаты Гэйгена, ко мне подошел санитар, чернокожий парень лет двадцати.

– Вы один из тех детективов, которые охраняют мистера Рэйгена? – спросил он.

Я сказал ему, что да, я один из них.

– Я думаю, мне следует вам кое о чем рассказать.

– Давай, выкладывай, раз ты так думаешь. Он слегка откашлялся:

– О'кей. Вчера после работы мы играли в мяч недалеко от больницы, на Вентворт-авеню. Мы играли в софтбол. Потом я увидел этих двух мужчин, которые за мной пристально наблюдали. Я думал, что они смотрят, как мы играем в софтбол, но они главным образом смотрели на меня. У меня на груди был фирменный значок нашей больницы. – Он проглотил комок в горле.

– Продолжай, сынок.

– Ну вот. Один из них подошел ко мне и спросил, не работаю ли я в этой больнице. Я сказал ему, что работаю. Он задал мне несколько вопросов о здоровье мистера Рэйгена. Он сказал, что он репортер. И еще он спросил, где палата мистера Рэйгена. И я... я сказал ему.

– Он дал тебе денег, да?

Парень, глядя в пол, кивнул.

– Что ты ему сказал?

– То, что мистер Рэйген лежит на третьем этаже, рядом с запасным выходом.

– Как выглядели эти двое?

– Оба белые... У одного были темные волосы. Вьющиеся. У другого были очки и лысина. Оба они были такими... ну, здоровыми, что ли.

– Что они еще говорили, мальчик?

– Тот, у которого не было очков, стал задавать еще какие-то вопросы, но я сказал ему, что мне больше некогда разговаривать. Ночью я думал: а что, если они не из газеты? Они не были похожи на репортеров. Я почти не спал сегодня ночью.

– Ты рассказывал об этом кому-нибудь еще?

– Нет, сэр. Я слышал, что вы частный детектив, не полицейский. Поэтому я ждал вас. Я бы не хотел, чтобы с мистером Рэйгеном что-нибудь случилось, но я тоже не хочу попасть в какую-нибудь неприятную историю.

Я похлопал его по плечу:

– Молодец, что пришел ко мне.

– Мне не нужно от вас никаких денег, мистер.

– Хорошо, ну а теперь возвращайся на работу. Я спустился на второй этаж, к ближайшему телефону, и набрал номер домашнего телефона Друри. Его жена ответила, что он еще спит, и я сказал ей, чтобы она его не будила – я позвоню ближе к обеду. Затем я вернулся к дверям палаты Рэйгена и расположился на стуле напротив, рядом с дежурным полицейским. Он читал утреннюю «Трибюн». Я сказал ему, что он не должен отвлекаться, забрал у него газету и сам стал читать. Но из головы у меня не выходили те двое, о которых рассказал парень-санитар.

Около одиннадцати часов я обратил внимание на то, что полицейский, охранявший запасной выход, куда-то исчез.

– Где твой приятель? – спросил я у копа, стоявшего рядом со мной.

– Откуда мне знать? Может, вышел справить нужду?

– Я пойду к тому выходу и буду там, пока он не появится.

Я пошел туда и выглянул на улицу в окно. Внизу прогуливались в своих зеленых пижамах пациенты психиатрического отделения.

Приблизительно минут через десять один из них подошел к пожарной лестнице и стал взбираться по ней. За ним последовал другой.

Я вышел на балкон третьего этажа в тот самый момент, когда они взобрались на него, и сказал: «На этот этаж нельзя подниматься, приятели». И вдруг осознал, что смотрю на двух загорелых субъектов, у одного из которых были темные волнистые волосы, образовывавшие на лбу и висках форму клина, и удлиненное лицо, а у второго – круглое лицо, лысеющая голова и очки. На обоих были полосатые бледно-зеленые пижамы «психов». Я почувствовал сильное желание сделать им лоботомию черепа с помощью своего девятимиллиметрового пистолета, который я тут же выхватил из-за пазухи.

– Не двигаться, – сказал я, направив ствол в их сторону.

Они застыли, вытаращив на меня глаза. У парня с вьющимися волосами был крупный нос, черные густые брови, толстые губы, гнилые зубы и пара родинок на лице. Очкастый тоже не был Аполлоном, хотя черты его лица были более правильными.

– Поднимите свои вонючие лапы вверх, – сказал я, и они послушно это сделали.

Я знал их. Я имею в виду не то, что их внешность совпадала с описаниями свидетелей «Пита-Двухстволки» и парня-санитара. Я знал их до Вест-Сайду. Курчавого звали Дэви Финкель. Очкастый был Джозефом «Блинки» («Очкарик») Леонардом. Оба из Вест-Сайда, такие же, как и я. Впрочем, надеюсь, не совсем такие.

– О'кей, Дэви, – сказал я, обращаясь к Финкелю, – сделай один шаг вперед. – Левой рукой я быстро обыскал его. Зеленая пижама была надета поверх его обычной одежды. За пояс ремня был заткнут пистолет сорок пятого калибра. Я выхватил его и отбросил назад, на балконный пол.

– Шаг назад, – скомандовал я ему и кивнул его лысоватому приятелю: – Теперь ты, «Блинки».

Я разоружил и его. У него был довольно небольшой револьвер тридцать второго калибра, но с глушителем; его я также отбросил себе за спину.

– Что это вы, ребята, из скромных евреев-букмекеров вдруг решили превратиться в крутых наемных убийц?

– Почему бы тебе, Геллер, не отпустить нас с миром? – сказал Финкель. Его голос напоминал звук трущейся наждачной бумаги. – Ты выиграл этот раунд. О'кей?

– Мы не в обиде, – сказал «Блинки». Его голос был выше по тону, но таким же неприятным.

– Зато я в обиде. Вы, приятели, чуть не отправили меня на тот свет в понедельник.

Они замолкли, переглядываясь и посматривая на меня. Финкель глядел хмуро, у «Блинки» было просительное, заискивающее выражение лица.

– А сейчас мы все войдем туда, – сказал я, резко кивнув головой в сторону двери, ведущей в коридор третьего этажа Мейер Хауса. – Вы, приятели, пойдете впереди. И только, пожалуйста, без фокусов.

В этот момент прямо за их спиной на пожарной лестнице возникла тощая фигура пациента психиатрического отделения с бледным, дебильным лицом.

– Отсюда можно увидеть озеро? – спросил он, медленно произнося слова.

– Пожалуйста, – начал я, – здесь нельзя...

В ту же минуту Финкель схватил этого заморыша и резко толкнул его на меня. Меня отбросило назад, я ударился спиной об ограждение балкона, а Финкель с Леонардом, воспользовавшись моим минутным замешательством, рванули по пожарной лестнице вниз.

Я оттолкнул очумевшего душевнобольного и последовал за ними. У меня было оружие, но на балконных площадках каждого этажа находились пациенты психоотделения, и, когда Финкель и «Блинки» достигли земли, там тоже было полно этих несчастных в зеленых пижамах, поэтому я не мог стрелять в эту пару сукиных сынов, прятавшихся за спинами душевнобольных. Они почему-то побежали в сторону, противоположную Лейк-Парк-авеню, возможно, потому, что там патрулировал коп, – по направлению к автостоянке и грузовому подъезду Мейер Хауса.

Там, должно быть, был припаркован их автомобиль, но в этот момент грузовик перекрыл узкий проезд, связывавший автостоянку с Мейер Хаусом и другим корпусом больницы.

Поэтому они продолжали бежать, огибая автомашины, срывая с себя на ходу зеленые пижамные куртки, под которыми были белые спортивные тенниски. Они направлялись к Эллис-авеню, улице с двух-трех-этажными домами, держа путь через пустырь – территорию, оставшуюся незастроенной из-за изменившихся планов архитекторов.

Финкель и Леонард были моложе, а следовательно, и бежали быстрее меня. Я, конечно, мог пальнуть по ним, но они были не вооружены, и я не хотел отвечать потом за это. Тяжело дыша я бежал по пустырю, спотыкаясь о булыжники и коряги, стараясь не отставать от них. Впереди был наполовину завалившийся забор, и они уже перелезали через него. Когда я сделал то же, то очутился в темном, мрачном переулке, забитом мусором и всякой рухлядью. Вдоль него тянулись полуразвалившиеся дома с грязными подъездами. Вокруг не было ни души – ни одного негритянского лица в окне, ни одного негритянского пацана, играющего на улице. Лишь где-то в отдалении звучала музыка. Невидимый оркестр играл марш. И, черт возьми, я начинал догонять их! Они, оборачиваясь назад, видели, что я не отстаю от них, и в их глазах был страх. Я ухмыльнулся про себя и прибавил ходу.

В конце переулка они завернули за угол, где должна была проходить тридцать первая улица, и я наконец догадался, почему ближайшие переулки были так пустынны и почему играл оркестр: сегодня был День Бада Биллихенса.

Тридцать вторая улица была забита негритянскими детьми и подростками в форме бойскаутов. Тут же выстраивались в колонны для праздничного шествия темнокожие взрослые. Здесь же репетировали, настраивая инструменты, музыканты духового оркестра. Все это действо разворачивалось на проезжей части улицы, но тротуары тоже были переполнены людьми, и среди черных лиц можно было увидеть двух белых мужчин в белых теннисках и зеленых пижамных брюках; они бежали, продираясь сквозь толпу, отталкивая стоявших на тротуаре, а те недовольно шипели им вслед. Я бежал вслед за ними в этот враждебно настроенный, гудящий улей, мгновенно спрятав подальше свою пушку и стараясь не зацепить и не задеть кого-нибудь на своем пути. Это замедляло мое продвижение.

Я выбежал на Саут-Парк-авеню – праздничная процессия там была в полном разгаре. Все тротуары были переполнены нарядно одетой чернокожей публикой, наблюдавшей, как маршируют оркестры и проплывают разукрашенные платформы на колесах. На платформах, облаченные в красочные наряды, стояли, сидели, танцевали участники праздника.

Двое моих «психов» продолжали продираться сквозь толпу. Я попытался пробиться к ним, но толпа выталкивала меня назад. Я чувствовал на себе чьи-то руки, похлопывания, шлепки, но никто – пока – не пытался надавать мне тумаков или отшвырнуть в сторону.

И тут я потерял их из виду. Я стал отчаянно озираться по сторонам, пытаясь разглядеть в море черных лиц два белых. Этот кошмар длился несколько мгновений. Наконец я снова увидел их. Они выбрались на середину улицы и двигались вдоль платформы, на которой была установлена огромная молочная бутылка; она служила спинкой трона, на котором восседала с короной на голове симпатичная девушка с довольно светлой для негритянки кожей. Она махала рукой, приветствуя толпу. Видимо, девушка изображала молочную королеву.

Когда я оказался рядом с ней, Финкель и Леонард уже обогнали платформу и теперь бежали рядом с группой велосипедистов. Я, ускорив бег, стал приближаться к ним. Они находились от меня примерно в двадцати ярдах. Я улыбнулся про себя. Они явно устали, у меня же открылось второе дыхание. Я уже готовился схватить их. Люди показывали на нас пальцами, кричали, свистели. Видимо, некоторые из них принимали нас за участников праздничного действа.

Я увидел, что мои подопечные опять стали пересекать улицу, чтобы снова смешаться с толпой, стоявшей на тротуаре. Я еще прибавил хода, и тут чья-то рука резко толкнула меня, и я, потеряв равновесие, полетел на асфальт, обдирая колени.

Когда я поднялся, то увидел перед собой негра-полицейского, глядевшего на меня сверкающими глазами.

Я огляделся вокруг.

Моих «психов» нигде не было видно.

Рука схватила меня и повела в сторону от праздничной процессии, от проплывавшей платформы с красивой, стройной девушкой с короной, которая продолжала приветствовать многоголосую толпу.

– Я не думаю, что для вас будет приятным услышать, – сказал я полицейскому, тащившему меня к тротуару, – что я являюсь приятелем «Пита-Двухстволки».

– Для тебя он мистер Джефферсон, – сказал коп, вынудив меня согнуться в три погибели.

Наблюдавшая за нами с тротуара толпа чернокожих отреагировала на это одобрительными возгласами.

Глава 10

Негритянский отель на Першин-стрит всегда привлекал немалое число белых посетителей. По субботам в Бежевом банкетном зале отеля собиралось несколько сот человек – представителей обеих рас. Это был самый шикарный ночной клуб в Бронзевилле. Сегодня среди его гостей были и мы с Пегги Хоган. Мы сидели вдвоем за столиком, рассчитанным на четверых.

– Я не была в подобных клубах целую вечность, – сказала она, потягивая коктейль. Она выглядела потрясающе в своем бежевом, под цвет банкетного зала, элегантном костюме. Ее собранные на затылке в пучок волосы украшал белый цветок. – Здесь самая приятная обстановка, какую мне когда-либо приходилось видеть.

– Да, – сказал я, пытаясь изобразить что-то вроде энтузиазма. – Очень уютно.

Я не выглядел, тем более не чувствовал себя потрясающе. Я был в синяках и ссадинах, тело мое болело после этого проклятого Дня Бада Биллихенса. Если бы «Пит-Двухстволка» Джефферсон не замолвил за меня словечко в полицейском участке пятого округа, я, возможно, до сих пор сидел бы там.

Как бы то ни было, я снова был здесь, в Бронзевилле, – по просьбе «Пита-Двухстволки», – иначе бы я в этот квартал и шагу не ступил бы. Но Пит попросил меня встретиться с ним примерно в десять вечера, потому что в ходе расследования покушения на Рэйгена, по его словам, они «кое-что раскопали». Сейчас было около половины одиннадцатого.

Я еще утром решил, что мы с Пегги вечером куда-нибудь пойдем. Так мы и сделали, хотя наш выход несколько задержался. Я не сомневался, следует ли приводить Пегги в эту часть города: она сама была девушкой с Саут-Сайда, хотя, безусловно, не из этого района.

Бежевый зал был одним из наиболее известных ночных клубов – так называемых «Блэк энд тэн» – смешанных клубов, куда приходили развлечься как белые, так и черные. Среди белых подобные клубы пользовались одно время большой популярностью. В разное время, в разных местах эти клубы открывались, затем постепенно приходили в упадок, и лишь клуб «Де Лиза», который существовал уже двадцать лет, был, кажется, исключением. Я предпочитал «Де Лиза» клубу, в котором мы были сегодня; цены там были ниже, хотя обстановка не отличалась особой роскошью.

Закончили свое выступление стройные темнокожие танцовщицы-красотки в юбочках из разноцветных перьев. Затем настала очередь певца по имени Лэрри Стил, за ним выступил известный комик, он снимался в фильмах вместе с Абботом и Костелло.

Представление шло своим ходом, мы решали, где нам поесть, – здесь или где-либо еще, и тут наконец появился «Пит-Двухстволка», в двубортном коричневом с отливом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, под которым выпирал по крайней мере один из его револьверов. Под руку он вел молодую симпатичную довольно светлокожую негритянку. На ней было ярко-желтое платье, которое подчеркивало ее фигуру; когда она вошла в полутемный зал, мне даже показалось, что от нее исходят солнечные лучи. У меня было впечатление, что я где-то ее видел, только не мог припомнить где.

Пит представил ее нам. Ее звали Реба Джонсон. Я пожал ее маленькую, гладкую руку.

– Ты выглядишь вполне сносно для парня, который провел полдня в участке, – заметил Пит, ухмыляясь.

– Я был там не больше часа, – сказал я. – Но мне действительно показалось, что я провел в камере как минимум полдня. Хорошо, что ты заглянул в полицейский участок. Ты встречался со своими свидетелями?

– Да. Если бы День Бада Биллихенса завершился пикником, как обычно, я бы, возможно, там задержался.

Мне совсем не хотелось возвращаться ко всему, что было связано с этим чертовым Днем Бада Биллихенса, и я спросил:

– Ты показал им фотографии подозреваемых? Он кивнул:

– В той дюжине, что принес Друри, были также фото Финкеля и Леонарда. Они оба указали на них.

– Оба? Ты говорил, что у тебя четверо свидетелей.

– Я этого парня, продавца газет, так и не нашел; я сегодня встречаюсь с другим свидетелем – Тедом Джонсом в клубе «Де Лиза», примерно через час. У меня никаких сомнений нет, что Финкель и Леонард были теми двумя в белых рубашках с винтовками, в том зеленом грузовике. Это факт.

– Интересно, поймал ли их Друри или еще нет.

– Не думаю, – сказал Джефферсон.

– Молочная королева! – воскликнул я, прищелкнув пальцами.

– Что? – спросила Пегги.

Я указал на Ребу, которая улыбалась, глядя на нас.

– Вы были сегодня на той двигавшейся платформе?

Она еще шире улыбнулась и кивнула.

– И что это значит? – спросила Пегги.

– Ничего, – ответил я. – Это лишний раз доказывает, что мир тесен.

– Да, – сказал Джефферсон. – Но этот город большой. И Финкель с Леонардом забились в какой-нибудь его самый темный угол.

– Я надеюсь, с твоими свидетелями все будет в порядке, Пит, потому что я ничего не смогу выдвинуть против этих двоих: я имею в виду попытку покушения в больнице.

Пегги схватила меня за руку:

– Почему ты так говоришь? Ты же сказал мне, что теперь они у тебя в руках!

– Да, сказал. Но к тому времени, когда я вернулся в больницу, их машины там уже не было, как и пистолетов, которые я у них забрал.

– Неужели там не было ни одного свидетеля?

– Ну почему же. С десяток придурков, а может, и больше! – Я глотнул из своего бокала и откинулся на спинку стула. – Никакой обвинитель даже разговаривать со мной не захочет. А тот полицейский, который оставил свой пост у запасного выхода, утверждает, что где-то что-то слопал и поэтому был вынужден через каждые пять минут бегать на толчок. Прошу извинить меня, леди.

– Ты, наверное, должен был немного... того, потолковать с этим больным копом? – сказал Джефферсон с ухмылкой.

– Не думаю, что мне нужно об этом беспокоиться. Я попросил Друри убрать его из больницы, и, возможно, Билл как следует разберется с ним. Лично я не люблю кормить копов серебряным карасем.

– Кормить серебряным карасем? – спросила Реба.

– Он хочет сказать, обработатького-нибудь резиновой дубинкой, – разъяснила Пегги.

– Откуда ты знаешь, что это означает? – спросил я, несколько удивленный.

– Я не вчера родилась, – ответила она со скромной улыбкой.

– Иногда мне кажется, что ты родилась не в нашем столетии, – заметил я.

– Кроме того, я знаю, что ты никогда не используешь резиновую дубинку, – сказала Пегги.

Джефферсон лишь ухмыльнулся на это и попытался жестами привлечь внимание официантки, чтобы заказать какую-нибудь выпивку. Я предложил отправиться в клуб «Де Лиза», где выпивка была дешевле и где должен был вскоре появиться Тед Джонс.

Клуб «Де Лиза» на Саут-Сайде среди подобных клубов для белых и черных был настоящим долгожителем. Когда его помещение сгорело, хозяин клуба Майк Де Лиза просто перенес его на другую сторону Стейт-стрит. У меня всегда вызывают подозрение рестораны или ночные клубы, которые горят и тут же отстраиваются вновь. Но ни одна страховая компания не просила меня расследовать причину пожара в «Де Лиза», поэтому я и не стал совать в это дело свой нос. Как бы то ни было, я мог заказать себе здесь всего за шестьдесят пять центов виски с содовой и льдом, что, кстати, и делали большинство посетителей, среди которых преобладали чернокожие. Зал клуба был огромным, как трамвайное депо. Потолок здесь был низким, облицованным кафельной плиткой. Свет был приглушенным, как и в других ночных клубах, но здесь это было необходимо, чтобы скрыть трещины и подтеки в потолке и стенах.

Де Лиза, хозяин заведения, белый коротышка с невыразительным лицом, лично пожимал руку каждому мужчине, входившему в клуб, независимо от его расы. Говорили, что он был приятелем Капоне. Это производило впечатление на гостей города.

– Давно не видел вас у себя, – сказал Де Лиза. На нем был темный костюм и красный галстук-бабочка.

– Я никак не ожидал, что вы меня запомните, Майк.

– Любой, кто сидит за столом мистера Нитти, заслуживает того, чтобы его запомнили.

– Многие из тех, кто сидел за столом мистера Нитти, уже мертвы. У вас найдется столик для четырех живых? Я знаю, что по субботам ваш клуб переполнен...

– У меня есть столик, заказанный для Серителлы. Но он задерживается уже на целый час.

– Серителла? – Это было то, что нужно. – Хорошо. Посадите нас за его стол и, если он придет, направьте его к нам. Мы старые приятели.

Я протянул руку Де Лизе, и он с вежливой улыбкой пожал ее.

– Только не надо чаевых, мистер Геллер. Я не приму их от человека, знакомого с Фрэнком Нитти и «Питом-Двухстволкой» – Джефферсоном.

Он родился в Чикаго, где не принято возвращать деньги назад.

– Майк, – сказал Джефферсон, взяв за плечо коротышку, пока он вел нас к нашему столику, – если меня будет спрашивать парень по имени Тед Джонс, пришли его к нам.

– Конечно, мистер Джефферсон.

Сидя за круглым столиком, мы наблюдали за развернувшимся перед нашими глазами шоу. Под оркестровую музыку стройная темнокожая милашка по имени Виола Кемп пела и исполняла танцевальные номера, демонстрируя гибкость своей фигуры. Я мысленно сравнил ее с соленым крендельком. Потом парень по имени Гарольд Кинг с завязанными глазами катался на роликовых коньках на маленьком круглом столике. Это было захватывающее зрелище. Наконец группа красоток в балетных пачках под джазовую музыку изобразила танец-пародию на классический балет. Это было тоже довольно интересно.

Официантки здесь также были весьма недурны собой, хотя вместо ожидаемых легких символических одежд на них были простые белые блузки и голубые юбки. Одна из них принесла нам местное фирменное блюдо – бифштекс с обильным соусом и мелко нарезанными огурцами – всего лишь за четыре бакса. В какой-то момент я даже подумал, почему я не приходил в Бронзевилль чаще, но первое же резкое движение, отозвавшееся болью во всем теле, напомнило мне почему.

Де Лиза вел к нашему столику полнолицего белого джентльмена лет пятидесяти. Под руку он держал красивую молодую женщину – я бы назвал ее девушкой: косметика и платье с глубоким вырезом делали ее более взрослой.

Полнощекий круглолицый джентльмен – который джентльменом как таковым никогда не был – был одет в хорошо сшитый темный костюм, который сочетался с красно-бело-голубым полосатым галстуком. На нем были очки в металлической оправе с толстыми линзами, за которыми моргали круглые, как у совы, глаза. У него был маленький подбородок, большой нос и лысеющая голова.

Де Лиза показывал ему жестом на нас – его «друзей», которые ждали «сенатора» за столиком. Но стоило Серителле приблизиться к нам, как его лицо вытянулось от изумления. Рядом неистовствовал джаз-банд, создавая соответствующее музыкальное сопровождение нашей встрече.

Серителла был доверенным человеком Аль Капоне с конца 20-х годов; вращаясь в политических кругах, он помогал гангстерам обделывать свои сомнительные делишки. В свое время он был назначен коррумпированной администрацией города во главе с Биллом Томпсоном инспектором мер и весов и, находясь на этом посту, вступил в сговор с торговцами, обвешивающими покупателей. Позже, сам того не желая, он стал причиной поражения мэра Томпсона на выборах, место которого занял Антон Сермак.

Серителла вместе со своим заместителем, человеком Нитти, был обвинен в присвоении пожертвований в пользу бедных во время рождественских праздников. Это вызвало скандал, закрыть глаза на который не смогла даже чикагская администрация.

Тем не менее Дэн, при поддержке Капоне, сумел продержаться около двадцати лет в законодательных органах штата Иллинойс. Глава профсоюза продавцов газет, что объясняет его знакомство с Рэйгеном, когда-то занимавшимся распространением газетной продукции, Серителла был своеобразным символом города.

Прежде чем наш выдающийся гость успел дать деру, я поднялся, жестом показал на два свободных стула и сказал:

– Дэн! Рад тебя видеть. Присоединяйся к нам. Пегги посмотрела на меня так, словно я был сумасшедшим. Такого выражения лица я у нее прежде не видел.

Серителла, слегка замешкавшись, что-то прошептал своей симпатичной спутнице, подошел вместе с ней ближе к столу, но садиться не стал.

– Геллер, – сказал он. Его голос был высоким и хриплым. – Я знаю, ты, может быть, мне не поверишь, но я друг Джима Рэйгена. Я не имею никакого отношения к тому, что с ним произошло.

– Возможно. Садись, садись, Дэн!

Он, чуть подумав, сделал еще один шаг к нашему столу и пододвинул стул своей спутнице; она села, он – рядом с ней.

– Мы пришли сюда совсем ненадолго. А это моя протеже, мисс Рейнольдс; она занимается шоу-бизнесом, и я подумал, что ей понравится в одном из этих ночных клубов. – Он перевел взгляд на Пэгги. – Мисс Хоган, вы сегодня отлично выглядите.

Пегги ничего не ответила. Она была взбешена моей учтивостью по отношению к Серителле и сидела, сложив руки на груди, и глядела, не отрываясь, на эстраду, где сейчас толпились любители потанцевать под джазовую музыку. Пит откинулся на спинку стула и с легким удивлением наблюдал за мной и Серителлой. Реба, для которой наш разговор был совершенно не понятен, также смотрела на танцевавших, но без тех бешеных огоньков в глазах, что были у Пегги.

– Мы не видели вас в больнице, Дэн, – сказал я.

– Я... я не хотел лишний раз беспокоить Джима. Я послал ему цветы.

– О, и они были великолепны. Они для Джима много значили.

– Я рад слышать это.

– Он сказал мне, чтобы я спустил их в унитаз. Пегги искоса взглянула на меня, не поворачивая головы. Ее лицо уже не было таким сердитым. Серителла смутился.

– Я шучу, Дэн. Он отдал их санитарке и сказал, чтобы она отнесла их самому достойному пациенту в соседней благотворительной клинике.

– Мне очень неприятно слышать, что Джим думает обо мне плохо. Я прошел через тест на детекторе лжи; результаты ты знаешь.

– Да, я слышал, какие там были вопросы. «Стрелял ли ты в Джима Рэйгена?» Как будто кто-нибудь всерьез может представить тебя в роли наемного убийцы. Или: «Когда ты в последний раз видел Аль Капоне?» Чушь.

– Но это действительно так. Я не видел Капоне уже много лет.

– Неужели? Да ведь он отошел от дел в Синдикате еще во время сухого закона.

Он поправил галстук и попытался придать лицу выражение благородного возмущения, но без каких-либо видимых успехов.

– Как бы то ни было, но Джим, кажется, считает, что Аль все еще занимается общим руководством. Именно об этом он заявил прокурору штата.

– Он сказал прокурору, что Синдикат, созданный Капоне, пытается разделаться с ним. Я думаю, ты и сам, черт возьми, понимаешь, что между Аль Капоне и Синдикатом, который он давно покинул, есть некоторая разница.

– Да, это так, я полагаю. Но ведь Джим упоминал Капоне...

– Джим говорил лишь то, что могло послужить своего рода предупреждением для Гузика, но не более того. Ты же знаешь об этом. Джим познакомил тебя со своими письменными заявлениями, сделанными под присягой.

Серителла кивнул, мигая своими совиными глазами.

– Эти его показания могут произвести много шума. Джиму лучше сжечь их. Мне так кажется.

– Я думаю, что Джим будет готов вступить в переговоры.

– Почему ты говоришь об этом мне?

– Я не хотел бы контактировать с Гузиком лично. Все эти встречи с парнями из уголовного мира не очень хорошо отражаются на моем личном досье в ФБР.

Я Бог знает сколько раз уже фигурировал в донесениях его агентов. Они даже пытались всучить мне повестку в суд по этому поводу. Между тем ты ведь своего рода посредник, Дэн. Все об этом знают. Поэтому сделай то, что у тебя хорошо получается. Передай послание.

– Что именно?

– Я уже сказал: Джим, возможно, будет готов начать переговоры. Но ему кое-что нужно.

– Что?

– Доказательства, что Гузик не имеет отношения к тому, что произошло в понедельник.

– Но ведь это был Сигел. Это всем известно.

– Даже тебе, Дэн? Который делает все возможное, чтобы знать как можно меньше? В том случае, если вдруг придется отвечать на какие-нибудь каверзные вопросы на детекторе лжи? Ты имеешь дело с этими людьми ежедневно, но ты ведешь себя подобно той жене, чей муж жулик, и она старается закрывать на это глаза, не знать об этом. Верить всему, что бы он ей ни наговорил, лишь бы без волнений принимать денежки, которые он ей приносит.

Серителла обиженно поджал губы и успокаивающе похлопал по руке свою белокурую спутницу, которая смотрела на нас широко раскрытыми глазами.

– Ты очень неприятный человек. Геллер, – сказал он.

– Я знаю об этом и сам порой не люблю быть в одной компании с самим собой. Что ты знаешь о Дэвиде Финкеле и Джозефе Леонарде?

Он пожал плечами, заерзав на стуле:

– Они, кажется, букмекеры, не так ли? С Вест-Сайда?

– Да. Как ты думаешь, они связаны с Гузиком?

– Помилуй, откуда я могу знать?

– Это именно они стреляли в твоего друга Джима Рэйгена. Разве это тебя не коробит, Дэн?

Он кивнул, прищурил свои совиные глаза, пытаясь изобразить на лице возмущение, и сказал:

– Ужасно! Полиция должна арестовать их.

– Это прекрасная идея, Дэн. Я поделюсь ею с Биллом Друри; он наверняка подумает о твоем предложении. Насколько мне известно, Финкель и Леонард скрылись. Было бы хорошо, если бы они остались живыми.

Серителла медленно кивнул:

– Ты имеешь в виду то, что, если они объявятся и во время допроса... ничего не упомянут о Гузике... а, возможно, упомянут о ком-либо другом, это сможет убедить Джима в том, что Гузик действительно настроен на деловые переговоры.

– Для парня, который стремится знать как можно меньше, – сказал я, – ты достаточно сообразителен, Дэн.

Серителла поднялся, помог выйти из-за стола своей протеже, взял ее под руку и сказал мне:

– Я попробую сделать то, о чем ты просишь. Затем он улыбнулся и кивнул всем остальным, включая Пегги, которая широко улыбнулась ему в ответ, хотя глаза ее оставались холодными. Но они уже не были такими, когда она посмотрела на меня.

– Неплохая работа, старик, – сказал Пит с улыбкой до ушей. Он развалился на стуле, скрестив на груди руки. – Ты сыграл хорошую партию с этим мастером сомнительных афер.

– Мне, может быть, следовало быть с ним чуточку построже, – сказал я. – Он хорек. Но он влиятельный хорек. С другой стороны, его покровители из уголовного мира смотрят на него «сверху вниз». К человеку, подобному Серителле, парни из Синдиката относятся снисходительно, его терпят, но не любят, тем более не уважают. Думаю, я обращался с ним так, как с ним обращаются его боссы.

– Ты проделал свою работу отлично.

– Благодарю. – Я обвел глазами зал. – Мне кажется, сегодня твой свидетель так и не покажется.

– Он должен прийти, – сказал Пит. – Тед Джонс вряд ли откажется пропустить пару рюмок в клубе «Де Лиза». Еще нет и двенадцати часов. Он обязательно появится.

– Хорошо, – сказал я, поднимаясь из-за стола и пропуская вперед Пегги. – Я думаю, я оставлю его на твое попечение. Дай мне знать, как он отреагировал на фото Фенкеля и Леонарда. Он должен их узнать. А с меня на сегодня достаточно.

– Ты думаешь, Гузик сдаст этих двоих?

– Возможно. Но есть и другая возможность: их трупы могут обнаружить в какой-нибудь канаве, особенно если Гузик все же нанял их. Тебе двенадцати хватит на все про все?

Пит сказал, что вполне, и я передал ему двенадцать долларов – плату за нашу с Пегги еду и выпивку. Это было совсем не дорого. Тем более, что мне не пришлось платить за выступление той красотки, которая изгибалась кренделем.

– Нат, – сказала мне Пег, когда мы уже лежали в постели. – Я хочу поблагодарить тебя.

– Это я должен благодарить тебя.

Она улыбнулась:

– Не за это, дурачок. А за то, что ты пытаешься сделать для дяди Джима.

– Что же я пытаюсь сделать для твоего дяди?

– Несмотря на все, что ты мне говорил, ты действительно пытаешься выяснить, кто намеревался убить его?

Я пожал плечами – попытался пожать плечами, так как лежал на боку.

– Мне это интересно – такова уж моя натура. И твой дядя прав в какой-то степени. Иметь дело с Гузиком будет легче, если мы узнаем, что это не он платил наемным убийцам.

– Что ты намерен предпринять дальше?

– Ничего. Следующего шага не будет.

– Я не могу поверить этому...

– Тебе придется, милая, потому что это правда. Друри намерен схватить этих парней, и, если все пойдет нормально, если улики против них будут серьезными, от которых не сможет отмахнуться прокуратура штата, они будут преданы суду и понесут наказание.

– А будут осуждены те, кто нанял их?

– Если только реки потекут вспять. Независимо от того, кто это сделал, Гузик или Сигел, ни один из них не предстанет перед судом.

– Почему?

– Потому что таковы правила игры. Крупные рыбины никогда в сеть не попадут; они всегда смогут разделаться с семьями или друзьями тех мелких рыбешек, которые по этой причине вынуждены принимать на себя всю ответственность. Даже если этих двух отправят на электрический стул, они все равно будут молчать и ни слова не скажут о тех, кто их послал.

Пегги, казалось, была готова расплакаться.

– Где же тогда справедливость, правосудие?

– Скажи-ка мне, ты знаешь случаи, когда правосудие вершилось до конца? Я что-то не припомню таких случаев.

Она села на кровати. Маленькая, как ребенок, она держала в руках одеяло и смотрела прямо перед собой.

– Если бы я знала, кто это сделал, я бы сама убила его.

– Это глупо.

Она посмотрела на меня сверкающими глазами:

– Это не глупо. Они пытались убить дядю Джима!

– Эй, но они и меня пытались убить. Ты, кажется, всегда упускаешь эту маленькую деталь.

Какое-то время она молчала. Я тоже. Затем, не глядя на меня, она сказала спокойным тоном:

– Я снова разговаривала с Джинни – перед тем, как она уехала из города на этой неделе.

– С Джинни? – сказал я отнюдь не спокойным тоном. – С Вирджинией Хилл? О чем вы с ней могли разговаривать?

– Мы с ней друзья. Я, думаю, имею право общаться с теми, с кем мне хочется.

– Конечно, конечно. Но только она дрянная девчонка, отбившаяся от рук. Тебе следовало бы поменьше с ней общаться.

Она помолчала, как будто что-то взвешивая, и выложила свой козырь:

– Она знает Багси Сигела. Она сказал мне об этом.

– Да?

– Она... она что-то вроде его подружки.

– Его подружка? Прекрасно. Значит, она пыталась выудить у тебя сведения о твоем дяде в тот раз...

– Возможно. Но она не знает, как я отношусь к нему. Ко всему, что случилось с ним. Как мы дружны с ним.

– Ну и что? Что из этого следует?

– Она предложила мне работу.

– Работу! Какую? Доставлять клиентам портфели, набитые деньгами, спать с сенаторами?

Она проигнорировала мои слова и сказала:

– Ей нужна секретарша.

– Для чего?

– У нее есть свой бизнес.

– Ну и где это? В Голливуде?

Она кивнула.

– Не думаешь же ты серьезно...

Она коснулась моей руки:

– Нат, подумай немного. Если я буду работать у Джинни, я могу быть ближе к этому «Багси» Сигелу. А значит, мне, возможно, удастся что-то выяснить.

– Что-нибудь выяснить? Ты что, шутишь? Или, может, ты сумасшедшая? Или ты решила стать детективом?

– Если я буду рядом с ним, я смогу узнать, какие у него планы в отношении дяди Джима.

– Это глупо. Сигел не дурак, чтобы говорить о чем-либо в присутствии племянницы того, кого он хочет убрать – предположим, что хочет убрать. Все это сумасшествие. Даже и не думай об этом.

– Джинни совсем не знает, как я отношусь к дяде. Я могу сделать вид, что мы с ним в ссоре, что его ненавижу.

– Ты что, собираешься играть в школьном спектакле? Не помышляй даже об этом. Тебе ничего не удастся сделать, ты лишь накличешь на себя беду.

– Я надеялась, что ты одобришь мою идею.

– Да, это хорошая идея для радиоспектакля. Для реальной жизни – это бред. Я ничего не хочу слышать об этом.

– Ты действительно настроен решительно против?

– Конечно.

– Тогда... тогда я не поеду.

Я ничего не сказал. Я чуть было не сказал: «Ты будешь чертовски права, если не поедешь». Вместо этого я прикоснулся к ее лицу и нежно ей улыбнулся. Она также улыбнулась мне, но чувствовалось, что она разочарована.

– Хорошая девочка, – сказал я.

Я поцеловал ее, погасил настольную лампу и накрыл ее и себя одеялом, кондиционер в отеле «Моррисон» в эту ночь работал на полную мощь. Я обнял ее.

– Я люблю тебя, девочка.

– Я люблю тебя, Нат. Очень.

Мы уже почти спали, когда зазвонил телефон. Было около двух часов ночи, и так поздно мне никто не звонил. Я подбежал к телефонному аппарату, который стоял в другой комнате. На проводе был Друри.

– Нат, – сказал он. Его голос звучал глухо. – Это началось.

– Что началось?

– Тед Джонс мертв.

– Что? А, черт...

– Его убил другой чернокожий. Пьяная ссора.

– Пит собирался встретиться с ним сегодня вечером...

– Тед так и не появился в клубе «Де Лиза». Пит отправился на место убийства. Нам будет трудно что-нибудь доказать в этом деле...

– Это может испугать других свидетелей.

Он вздохнул:

– Я знаю. А я-то думал, что эти ублюдки уже у меня в кармане.

– Что ты предпримешь?

– Я не собираюсь отступать, – сказал он, словно обиженный тем, что я мог допустить обратное, хотя у меня и в мыслях этого не было. – Я приставлю к оставшимся свидетелям охрану, пока мы не схватим Финкеля и Леонарда. Если свидетели снова укажут на них и мы получим соответствующие показания, то мы еще повоюем.

– Кто это все-таки? Гузик?

– Или Сигел, как ты сам говорил мне недавно.

– Финкель и Леонард – евреи, – сказал я, размышляя вслух. – Гузик с Сигелом тоже.

– Но Дэви и Блинки ни с тем, ни с другим особых связей не имели.

– Но в то же время они букмекеры, – заметил я, – это значит, что какие-то связи они могли иметь.

– Верно.

– Мне очень жаль, что все так вышло, Билл.

– Ничего, – сказал он усталым голосом. – Спасибо тебе за помощь, Нат. Ты хороший парень, несмотря ни на что.

– Я князь тьмы, – сказал я и повесил трубку.

– Что там случилось? – спросила Пегги.

Я повернулся к ней. Она была в коротенькой голубой ночнушке – совсем юная – и своими фиалковыми глазами встревоженно смотрела на меня.

Я передал ей наш разговор с Друри.

Ее лицо горело; она сжала кулаки:

– Они хотят замести следы? Да?

Я подошел к ней, обнял ее маленькую, хрупкую фигурку:

– Я так не думаю – я не думаю, что Билл позволит им улизнуть.

Она чуть отступила от меня. Ее лицо выражало волнение.

– Разве ты не сможешь идентифицировать их? Ты же узнал их, не так ли?

– В больнице – да, но не тогда, когда они стреляли. Я уже сделал соответствующее заявление в прокуратуре. Оно хранится там.

– А ты не можешь изменить свои показания?

– Прийти спустя неделю и сказать, что меня вдруг осенило? После того, как столкнулся с ними недалеко от больничной палаты Рэйгена? Обвинитель не станет говорить со мной на эту тему.

На ее лице появилось выражение отчаяния.

– Я хочу, чтобы ты... схватил их.

– Это тебе не Додж-Сити тысяча восемьсот восьмидесятого года. Это Чикаго тысяча девятьсот сорок шестого года, что намного хуже. И все-таки времена меняются, и я могу сделать для тебя не так уж и мало. Я думаю, ты знаешь это. Но я не могу начать отстреливать парней из Синдиката.

– У нас нет никакого правосудия, правда?

– Безусловно, это так. Тут даже не приходится говорить о соблюдении каких-либо законов вообще.

– Поэтому мы должны сами что-то предпринять.

– Нет, – сказал ей я. – У нас есть честнейший коп, у которого трое живых свидетелей. Он схватит этих подонков. А мы с тобой сейчас пойдем спать. Это все, что нам следует делать.

И мы вернулись в спальню.

В темноте она сказала:

– Если даже ему удастся упрятать их за решетку, что будет с теми, кто их нанял?

Я больше не мог говорить на эту тему.

– Девочка, – сказал я, – давай спать!

Не знаю, уснула она или нет. Я уснул, и мои сны были довольно приятными: я сидел на той самой движущейся платформе, у меня на коленях – Реба. Вернее, это была и Реба, и Пегги, и красотка из ночного клуба, которая изгибалась, словно крендель.

Я любил Пегги, но оставлял за собой право обладать во сне любой женщиной, которая мне нравилась.

Я проспал до десяти часов утра. Пегги к этому времени уже ушла. Я не придал этому особого значения. Так было не раз. Позже, в течение дня, я пытался дозвониться до нее. Я звонил ее тете, за которой она сейчас ухаживала, но мне сказали, что она не может подойти к телефону.

Наконец, в понедельник, моя секретарша, Глэдис, передала мне записку от Пег, которая все-таки позвонила в офис. Она сообщала, что «к сожалению, ей пришлось вылететь утренним рейсом в Голливуд».

Глава 11

Красивая обнаженная девушка плескалась в голубой воде бассейна, размеры которого позволяли проводить в нем Олимпийские соревнования. Если быть точным, девушка была не абсолютно голая – на голове у нее красовалась белая купальная шапочка. Она медленно, лениво двигалась в воде, на поверхности которой играли солнечные блики, слепя глаза, так что приходилось напрягать зрение, чтобы рассмотреть девушку. Но зрелище стоило того. Была среда, вторая половина дня, я сидел у кромки бассейна во внутреннем дворике просторной виллы, выложенной из белого кирпича, в Беверли Хиллз. Ее хозяин, небольшого роста темноволосый мужчина, сидел рядом. На нем был темно-голубой шелковый халат с вышитыми инициалами – «Д. Р.». Его слегка поредевшие волосы были зачесаны назад в стиле Валентине – прическа, которую он носил с тех времен, когда был профессиональным танцором. Его глаза по-прежнему были выразительны, а сам он – привлекателен. Хотя, безусловно, годы оставили на нем своей отпечаток. Он набрал лишний вес; его подбородок несколько отяжелел, появился животик. Он сидел на складном стульчике рядом с небольшим столиком, закрытым от солнца большим, подобно шатру, зонтиком, потягивая из бокала чай со льдом, и медленно тасовал карточную колоду, с легкой улыбкой наблюдая за плавными движениями купающейся девушки. Из дома доносились звуки джазовой музыки: работал радиоприемник.

– Рад, что ты нашел время заскочить ко мне, – сказал Джордж Рафт в своей обычной бесстрастной манере.

Я чувствовал себя в своем коричневом костюме так, словно на мне была зимняя одежда. Мне хотелось расслабить галстук, снять шляпу, вообще раздеться, но я не стал этого делать, тем более, что моя рука была занята – я держал бокал с чаем со льдом, который мне вручил телохранитель Рафта – этакий увалень, передвигавшийся тяжело и неуклюже. Его звали «Киллер». Он был одет в голубую футболку и белые широкие брюки и смахивал на вышибалу из ресторана. Как бы то ни было, он оправдывал свою кличку «Киллер», по крайней мере здесь, в Калифорнии.

Я не хотел бы оставаться здесь надолго. Это место было для меня чем-то вроде заграницы. По мне, эти пальмы и виллы в испанском стиле были уместны для какой-нибудь экзотической страны, но только не для Соединенных Штатов. Здешний климат располагал лишь к безделью; я имею в виду жару и влажность.

– Мне приятно это слышать, Джорж, – сказал я. – Прошло столько времени, хотя я, конечно, надеялся, что мое имя тебе кое о чем напомнит.

Он слегка улыбнулся:

– Как я могу забыть о том времени, когда нас связывало общее дело?

Речь шла о работе, которую он однажды поручил мне. Это было в 1933 году. Правда, говоря откровенно, эту работу я выполнял не для него, а для Аль Капоне, который в то время сидел в тюрьме в Атланте. Рафт действовал лишь в качестве посредника; эту роль он исполнял в жизни так же часто, как на экране – роль крутого парня.

Ни для кого не было секретом, что Рафт в свое время был бутлегером и что его приятель – гангстер Оуни Мэдден отправил Рафта на западное побережье и с помощью своих связей помог ему начать карьеру киноактера. Итак, бывший вор-карманник Рафт стал сниматься в фильмах, выступая с танцевальными номерами. Чарльстон или чечетку он исполнял совсем недурно. При этом он по-прежнему, так сказать, «на стороне» занимался бутлегерством для своего приятеля Мэддена.

– Ты говоришь, что хотел бы встретиться с Беном, – сказал Рафт. – Я думаю, что могу устроить это. Но сначала мне хотелось бы узнать, какое у тебя к нему дело.

– Можно сказать, что я хочу встретиться в ним по личному вопросу, – сказал я, потягивая мятный чай со льдом. – Сюда я приехал по одному делу. Но оно не имеет никакого отношения к Бену Сигелу. А к нему у меня личный вопрос.

– Да?

– У меня есть подруга по имени Пегги Хоган, которая приехала сюда чуть больше недели назад. У нее с Сигелом есть кое-какие общие друзья. Ты слышал о ней, Джордж? Или, может, где встречал ее?

Рафт оторвал взгляд от обнаженного тела в бассейне и посмотрел мне в глаза, как бы давая понять, что все, что он говорит, правда.

– Никогда не слышал о ней, – сказал он, и это прозвучало в его устах довольно правдоподобно.

– У меня есть причина думать, что она имеет тесные контакты с Вирджинией Хилл. Рафт усмехнулся:

– Джинни обладает способностью привлекать к себе самых разных людей.

– И она подружка Бена Сигела?

– Она так считает.

– Что ты имеешь в виду?

– Бен никогда не живет только с одной женщиной.

– Да, это само собой разумеется. Он ведь женат, не так ли?

– Разведен. – Рафт пожал плечами. – Он был женат на сестре Уйти Краковера, упокой Бог его душу.

Уйти Краковер, кроме того, что он был шурином Сигела, проходил с ним вместе по одному уголовному делу, связанному с убийством Гарри «Биг Грини» Гринберга. Уйти был убит в Нью-Йорке в 1940 году после того, как появились слухи, что он сотрудничает со следствием. Это было убийство, которое, вероятнее всего, подстроил Сигел. И это, как я понимаю, омрачило супружескую жизнь Бена.

Я уже начинал становиться специалистом по Сигелу. Меня основательно ввел в курс дела Фред Рубински, бывший полицейский из Чикаго, у которого здесь, в Калифорнии, было небольшое частное сыскное бюро. Он владел также довольно приличным рестораном на Солнечном Побережье. Одной из целей моей поездки сюда было намерение обсудить с Фредом возможность кооперирования наших двух сыскных агентств; об этом я уже не раз задумывался в прошлом. Фред имел офис в здании, расположенном в деловой части Лос-Анджелеса. Мы были старые знакомые, если не друзья, и он встретил меня накануне вечером в аэропорту, после того, как я почти весь день провел в воздухе, вылетев утренним рейсом из Чикаго.

Это утро мы провели у него в офисе на Брэдбери-стрит, расположенном в здании довольно причудливой архитектуры начала века. Во всяком случае, я так бы назвал балконы с лепными украшениями, лестницы, перила которых были выполнены из ажурной стали, лифты в виде огромных птичьих клеток и застекленную крышу центрального входа с огромным холлом, пол которого был выложен глазурованной плиткой.

В офисе Фреда, сорокалетнего мужчины, с большой круглой лысой головой, была приемная, где сидела его секретарь – довольно миловидная блондинка, рядом с приемной находился его личный кабинет. К нему прилегала еще одна комната, где размещались сотрудники агентства – четыре детектива. Дела Фреда шли вполне успешно. Мы уже обсуждали с ним возможность совместных операций в прошлом году, когда он приезжал на праздники в Чикаго, чтобы навестить родных и друзей. Сегодня мы обсудили эту тему более детально.

Но главным образом я надеялся выпытать у него побольше информации, связанной с Сигелом, для которого Фред выполнял кое-какую аналитическую работу.

– Мы, в частности, выявляем поддельные чеки, – объяснил Фред. – Он владеет «Гловер клубом», как ты знаешь.

– Это что, ночной клуб?

– Да, с комнатами для азартных игр. Это любимое место кинозвезд, где они сорят деньгами. Он также является совладельцем ипподрома в Тихуане и ряда заведений в Лас-Вегасе.

– Чем еще занимается Сигел, кроме игорного бизнеса?

Фред пожал плечами:

– Всем понемногу. Наркотики, проституция, скупка краденого и так далее. Говорят, что Лучиано отправил его сюда в середине тридцатых, чтобы распространить здесь влияние чикагских группировок.

Я кивнул:

– Кажется, это было сразу после того, как Нитти послал сюда Бьоффа и Брауна с тем, чтобы они заставили раскошелиться дельцов кинобизнеса – в обмен на гарантии защиты от разного рода «непредвиденных обстоятельств».

– Точно, – ответил Фред. – И, как говорят, Бен занял их место, когда их упрятали за решетку по обвинению в рэкете.

– Как ему это удалось?

– Бьофф и Браун контролировали профсоюз рабочих сцены. Правильно? Ну, а Бен имел контроль над теми, кто занимал высокие посты в кинобизнесе.

– Я не знал, что Сигел настолько влиятелен. Мне было известно лишь, что он владеет на Западном побережье филиалами «Транс-Америкэн», информационной службы о скачках и бегах, принадлежавшей гангстерской организации.

– Верно, он занимается и этим. И еще он создает в пустыне оазис – казино. Около Вегаса. Что-то вроде сказочного городка.

Я с удивлением покачал головой:

– Я не знал и сотой доли того, что ты рассказал мне о Сигеле. В основном я черпал информацию о нем в газетах. Если он действительно тесно связан с Рафтом, как об этом говорят, у меня будет возможность узнать его поближе. Я как-то выполнял одну работенку для Джорджа.

– Рафт действительно поддерживает тесные связи с Беном. Они близкие приятели.

Насколько мне было известно, в прошлом году Рафту пришлось выступить в суде в защиту Сигела, который был арестован вместе со своим приятелем Ален Смили за букмекерство. Рафт находился у Сигела во время ареста, но его не стали задерживать. В суде, выступая в качестве свидетеля, Рафт настаивал на том, что все они трое, будучи в номере отеля, просто делали по телефону ставки в качестве обычных любителей лошадиных бегов. Рафт вел себя в суде как крутой парень в голливудской ленте, требуя от судьи, чтобы тот не мешал ему говорить свободно и не перебивал его.

– Почему Рафт привязан к такому парню, как Сигел? – выразил я свое недоумение.

– Гм, мне Бенни тоже нравится, – сказал Фред, пожав плечами. – Он всегда вел себя со мной по-джентльменски. И он исправно платит по своим счетам. Ну кроме того, с ним приятно иметь дело. Он может очаровать кого угодно.

– Ты не возражаешь, Фред, если я временно воздержусь от восторгов? Если даже «Багси» укокошил лишь только половину из тех людей, которых ему приписывают, не думаю, что это может вызвать у кого-нибудь умиление и восторги.

– Конечно, это твое дело, как к нему относиться, но, ручаюсь, ты посмотришь на него другими глазами, когда встретишься с ним лично.

У Фреда была книжка с телефонами различных кинозвезд и других знаменитостей, которые нельзя было найти в обычном телефонном справочнике. Номер телефона Рафта также был у него записан. Я позвонил на виллу актера из офиса Фреда и застал его дома. Рафт тут же вспомнил меня и сразу пригласил к себе.

Фред дал мне один из трех автомобилей, которые принадлежали агентству, серый «форд-седан», и я вскоре убедился, что не был в Лос-Анджелесе достаточно долго, чтобы уверенно ориентироваться на местности.

В конце концов я добрался до виллы Рафта. Я свернул в подъездную аллею его виллы как раз в тот момент, когда мимо проезжал автобус с туристами, которые, щурясь от солнца, пытались разглядеть во мне какую-нибудь кинознаменитость. Они, видимо, были разочарованы, когда поняли, что я ею не являюсь.

Рафт, сидевший на складном стуле у кромки бассейна, был такой знаменитостью. Я, правда, не знаю, в какой степени. Его тесная дружба с Сигелом плохо сказывалась на его паблисити, во всяком случае их дружба не была секретом для вездесущих газетчиков. Он также постоянно конфликтовал с кинопродюсерами, отказывался от предложенных ролей, пропускал киносъемки. Прежде это ему легко сходило с рук. Сейчас же, будучи в возрасте пятидесяти лет, Рафту трудно было совмещать в себе крутого парня и страстного любовника – именно такой репутацией он пользовался все предыдущие годы.

Молодая обнаженная женщина наконец вышла из бассейна, у нее была великолепная, точеная фигура. Ее тело было смуглым. Голубая вода, из которой она только что вышла, скрывала это. Она вытянула руки, словно пытаясь обнять солнечные лучи. Волосы у нее на лобке были светлыми. Она стянула с себя купальную шапочку, распустила длинные светлые волосы, которые легли на ее влажные плечи, и улыбнулась улыбкой, похожей чем-то на улыбку Бетти Грэйбл, одной из последних любовниц Рафта, если верить сплетням газетчиков.

Девушка царственной походкой подошла к нам и остановилась напротив маленького брюнета в шелковом халате; она была выше его и раза в два моложе.

– Вода была отличная. Спасибо.

– Тебе спасибо.

– Спасибо за все.

– Я рад, что тебе это понравилось.

– Ты не хочешь, чтобы я осталась после обеда?

– Нет, крошка, на сегодня достаточно.

Он сунул руку в карман халата и достал стодолларовую бумажку, согнутую пополам. Он протянул ее ей, и она, улыбнувшись белозубой улыбкой, быстрым шагом направилась к дому, покачивая пухлыми ягодицами.

Девушка за все это время ни разу не взглянула на меня, как будто меня здесь вообще не было.

Рафт, в отличие от нее, не забывал о моем присутствии и, закурив сигарету, сказал:

– Удобнее всего иметь дело с проститутками. У меня было достаточно любовных приключений. Послушай моего совета, Нат. Если у тебя будут лишние деньги, воспользуйся услугами девочки по вызову.

Я не мог понять, почему такой парень, как Рафт, который даже в свои годы мог позволить себе иметь почти любую женщину, какую бы он ни пожелал, должен был платить за любовные утехи. Но я не стал спрашивать его об этом.

Он сказал:

– Я приведу тебе один пример. На этой неделе я узнал, что мне нужно явиться в суд. Певица из ночного клуба, с которой я познакомился в прошлом году, разводится с мужем, и я фигурирую в этом деле. – Он покачал головой. – Проще иметь дело с проститутками.

– Возможно, это хороший совет, Джордж. Но меня всерьез интересует эта Пегги Хоган. Я хочу найти ее прежде, чем Вирджиния Хилли обучит ее ремеслу публичной девки.

– Кто такая эта Пегги Хоган? Как она попала из Чикаго в Голливуд?

– Она племянница Джима Рэйгена.

– Джима Рэйгена... Это тот парень, который занимается службой информации о скачках и бегах?

– Да.

– Бен конкурирует с этим парнем. Его не пытались убить? Недели две назад?

Рафт хотел казаться искренним в своем простодушии. «Однако, – подумал я, – он не слишком хороший актер для этого».

– Да. Ты, наверное, читал в газетах? Помнишь, что там писали о телохранителе Рэйгена, у которого заело карабин?

Он бросил взгляд в сторону опустевшего бассейна:

– Нет. Я почти не читаю газет. Я только слышал, что Рэйгена пытались убить.

– Ну так вот, я был его телохранителем.

– Ты работаешь на него, Нат?

– Да. Он мне прилично платит. Он очень беспокоится за свою племянницу и просил, чтобы я вернул ее домой.

Я не счел нужным посвящать его в то, зачем она приехала сюда. Иначе говоря, рассказывать ему о том, что Пегги (а также ее дядя) желали выяснить, был ли Бен «Багси» Сигел тем человеком, кто подослал наемных убийц.

– Почему бы тебе не отправиться потолковать с Джинни, – предложил он, выпуская из ноздрей дым и продолжая смотреть не на меня, а на воду бассейна. – Она, скорее всего, дома или скоро там будет. Она снимает виллу в Беверли Хиллз.

– Пегги может оказаться там же, – сказал я.

– Разве это не то, что тебе нужно?

Я, откровенно говоря, не знал, что мне было нужно. Я не знал, как начну разговор, когда встречусь с ней. Там, на борту самолета, я проигрывал разные варианты нашей встречи, нашей беседы. Я был взбешен ее выходкой и в то же время я беспокоился за нее. И я чувствовал себя немного не в своей тарелке. Насколько я понимал, она любила меня, следовательно, она не должна была сбежать от меня, как это могло показаться на первый взгляд. Я ждал чуть больше недели, прежде чем беспокойство и бессонница не вынудили меня взять билет на самолет. Она не позвонила и даже не написала; я находился в полном неведении, и это начинало сводить меня с ума. Кроме того, как я сказал, я очень беспокоился за нее. Джим тоже был обеспокоен ее отъездом, он особенно встревожился, когда я рассказал ему, что Пег решила сама выяснить все о Сигеле, став секретарем у Вирджинии Хилл. Мне не нравилось, что пациент, безопасность которого я обеспечивал, находится в расстроенных чувствах – это не шло на пользу его здоровью, хотя доктор Снэйден сказал, что Джим поправлялся даже быстрее, чем они рассчитывали, и мог выписаться из больницы через несколько недель. В конце концов я договорился с Друри о том, чтобы усилить охрану в Мейер Хаусе, возложив руководство агентством А-1 на Луи Сапперстейна, а сам отправился на Западное побережье.

– Я могу позвонить туда и узнать, дома ли Джинни, – предложил Рафт.

– Лучше не надо, – ответил я. – Я не знаю, считает ли Вирджиния Хилл меня своим другом. Лучше я сам поеду туда. Ты сможешь объяснить мне, как проехать к ее вилле?

– Конечно, – сказал он. – Ты можешь также купить карту, где указаны виллы кинозвезд. Она живет в особняке, который в свое время построил для себя Валентине.

– Сеньора Хилл предпочитает, чтобы вокруг нее все было лишь первого сорта, не так ли?

– Она, наверное, пользуется тампонами из норкового меха, – съязвил Рафт. – Иногда я задаю себе вопрос, что Бен нашел в ней – обыкновенная здоровая баба. Она ругается, как портовый грузчик.

– Я знаю ее, – сказал я. – Какой бы ни был у нее язык, следует признать, что она красотка или, во всяком случае, была таковой.

Рафт ухмыльнулся:

– Посмотри вокруг себя, Нат. На каждом углу ты сможешь встретить по меньшей мере четырех симпатичных девиц, а на следующем углу будут стоять еще четыре такие же симпатяги. Такой парень, как Бен, может выбрать себе любую красотку.

– Тогда почему он так возится с ней?

– Возможно, из деловых соображений. Она имеет тесные связи со многими его друзьями на востоке страны. У них своего рода партнерство, своего рода брак. И, конечно, она все еще недурна собой. Я помню, что сказал Бен после первой ночи с ней в «Шатэ Мармон»...

Рафт посмотрел на небо, как будто плывущие но нему облака могли освежить его романтические воспоминания.

– ...Джордж, сказал мне Бен, у нее превосходнейшая задница – я такой никогда не видел.

Хотя я и был под впечатлением от услышанного, я все же задал вопрос:

– Как долго ты знаком с Сигелом?

– Вечность. Еще с того времени, когда он был задиристым мальчишкой с Лауер Ист-Сайда. Он всегда был упрямым и амбициозным. Он приехал сюда, в Голливуд, потому что хотел стать влиятельным, заметным человеком. И он добился этого. Он месяцами отсутствует, но, когда я вижу его здесь, он постоянно находится в обществе таких известных людей, как Джордж Джессел, Кэри Грант, Марк Хеллинджер и других.

– Включая тебя.

– Да, я даже не знаю, настолько ли он близок и дружен с ними, как со мной. Я не знаю тех, кто не любил бы его. Он настоящий парень. – Выражение его лица стало чуть жестче. – Конечно, некоторые из его друзей покинули его после того, как о нем стали писать всякие разоблачительные истории в газетах. Бену из-за этого даже пришлось выйти из членов клуба «Хиллкрест Кантри». – Он печально покачал головой. – Отказаться от гольфа – это было настоящим ударом для Бена.

– Я видел его фотографии в газетах. Он выглядит на них настоящей кинозвездой. Рафт широко улыбнулся:

– Он несостоявшийся актер; ему хотелось сделать кинокарьеру. – Он чуть подался вперед, как бы давая понять, что делится со мной конфиденциальной информацией. – Бен всегда старался присутствовать на съемках, стоя рядом с операторами и задавая им самые разные вопросы. У него у самого были десятки кинокамер, осветительные прожекторы и всякой другой киноаппаратуры больше, наверное, чем в студиях Голливуда.

– Для чего?

– Для домашних съемок. Однажды я целый день снимал его по его просьбе. – Рафт засмеялся, видимо вспоминая об этом случае. – Он пытался по-своему сыграть одну из моих сцен. Хотел показать, где я был неточен.

– Он всерьез занимается кино?

– Это все в прошлом. Правда, кое-какой отснятый материал он показывал. Он хотел, чтобы кинопродюсеры знали, что он способен сыграть в кино. Но никто так и не заинтересовался им всерьез – из-за его биографии, надодумать. Я тоже не святой, но в списке моих судимостей все же нет дела об изнасиловании.

– Он действительно такой сумасшедший, как о нем говорят?

– Я бы сказал, что иногда он бывает несдержан. Что же касается его прозвища, которое он ненавидит – «Багси», – то история его такова: много лет назад, судья, выведенный из себя, назвал в суде его и Мейера Лански «парой клопов».

– И эта кличка «Багси» прилипла к нему, хотя никто не называет его так в лицо.

– Никто не называет его так в лицо очень и очень давно, – сказал Рафт, кивнув. – У него бывает порой несносный характер, все верно. Особенно если его обидеть или оскорбить. Он очень тщеславен и самолюбив. Он одевается у лучших портных, ходит каждую неделю в парикмахерскую Дракера в Беверли Хиллз. Он часами стоит под душем, рано ложится спать, почти не пьет. И очень заботится о своих волосах.

– А это почему?

– Когда он был мальчишкой, его волосы были красивыми – густыми и волнистыми. Но сейчас он лысеет. Я как-то на этом обжегся: решил подшутить над ним на его дне рождения в прошлом году и презентовал ему упакованный и перевязанный лентой парик. Думал, он посмеется вместе со мной. Он разозлился, как черт, смотрел на меня волком, и понадобился целый час, чтобы как-то успокоить его. Хорошо, что я знаю его слабое место.

– Какое же, Джордж?

– Я иногда называю его «малышом с голубыми глазами». Это доставляет ему такое удовольствие, что он тут же забывает о всех обидах. Не думаю, чтобы кто-нибудь еще мог так реагировать на эти слова, как он.

– Насколько я понял, этот парень довольно своеобразный. Мне бы хотелось встретиться с ним – независимо от того, как у меня сложатся дела с Вирджинией Хилл.

– Как долго ты собираешься здесь пробыть?

– Трудно сказать.

– Бен сейчас почти не бывает в городе. Почти все время он проводит в Лас-Вегасе.

– А... из-за этого казино, которое он там возводит...

– Да, но это будет не только казино, но и обширный курорт – отели, рестораны, плавательные бассейны. Словом, классное место! Он ведет строительство на полоске земли между Вегасом и аэропортом и ухлопал уже кучу денег на это.

– Собственных?

– Своих собственных и денег тех, с кем он дружит. Моих в том числе. Все дали понемногу – парни из восточной части страны, а также твои земляки из Чикаго. Бен говорит, что место будет настолько сказочным, что сам Де Миль будет выглядеть жалким биржевым игрочишкой.

– Я не знал, что Де Миль занимается игорным бизнесом.

– Ты не считаешь кинобизнес азартной игрой? Нат, ты не поймешь меня до тех пор, пока будешь считать, что та же игра в кости – это просто игра, а не бизнес.

Появился «Киллер»; он принес бокалы со свежеприготовленным чайным напитком. Рафт спросил его, вызвал ли он такси для девушки. «Киллер» утвердительно кивнул и снова ушел в дом.

Я отхлебнул из бокала.

– Почему Вирджиния не в Вегасе вместе с ним?

– Часть времени она проводит там. Но довольно часто возвращается сюда.

– Почему?

– Она ненавидит пустыню.

– Насколько я понимаю, чтобы встретиться с Сигелом, мне нужно будет отправиться в Лас-Вегас?

– Не обязательно. Он собирается приехать в город в конце недели. В пятницу вечером. На презентацию теплохода «Люкс».

– А это что такое?

– Новый теплоход Тони Корнеро, специально оборудованный под казино. Бен был одним из партнеров Тони, когда у него был другой пароход – «Рекс». Хочешь побывать на «Люксе»? Ты можешь отправиться вместе со мной.

– Это было бы прекрасно.

– А сейчас, если позволишь, – сказал Рафт, вставая и затягивая пояс халата, – я пойду немного посплю. У меня сегодня на вечер запланирована одна встреча.

Глава 12

Беверли Хиллз не всегда было таким престижным местом, каким оно стало позже. На Голливудских холмах селились актеры, которым был закрыт доступ в высший свет и элитные клубы Лос-Анджелеса. Они строили себе сказочные особняки, выбрасывая деньги на возведение домов один причудливее другого. Одним из первых таких голливудских особняков было шестнадцатикомнатное «Соколиное гнездо» Рудольфе Валентине. Этот дом он построил за год до своей смерти.

Расположенное на склоне холма, это двухэтажное строение впечатляло своими размерами, но мне оно показалось чем-то вроде большой казармы – с белыми стенами и украшенной фестонами красной черепичной крышей. Особняк располагался в живописном месте. Словно зеленым поясом, его окружало множество деревьев, которые, однако, не закрывали вид на близлежащие холмы, Лос-Анджелес и даже остров Каталина.

Стоял июльский теплый полдень. Общий вид особняка, утопавшего в зеленом море, создавал впечатление чего-то нереального, киношного. Это была Калифорния, где реальная жизнь и кино слились воедино.

Я оставил свой «форд» на открытой бетонной площадке рядом с воротами виллы. Вокруг не было видно следов каких-либо других автомашин, хотя рядом была конюшня, переоборудованная под гараж. Я прошел через арочный проход и приблизился к двустворчатым дверям дома – огромным дубовым плитам, о которые, наверное, можно было разбить кулаки, пытаясь достучаться до хозяев. Наверное, благодаря таким дверям и изобрели звонок, и в «Гнезде Сокола» таковой имелся. Я позвонил.

Затем еще раз.

Рафт звонил сюда по телефону, чтобы предупредить о моем визите, и Вирджиния должна была знать, что я еду к ней, и быть дома. Прошло всего лишь около пятнадцати минут после телефонного звонка Рафта, но на мои звонки в дверь никто не откликался. Я позвонил снова. Звук звонка, похожий на мягкий перезвон курантов, приглушенно отзывался за массивными дверями.

Наконец они открылись, и между дверными створками появилась она – с полуулыбкой на лице, с распущенными, длинными до плеч подкрашенными в рыжий цвет волосами и смеющимися серо-зелеными глазами. Нет, ее глаза, конечно, не говорили «ха-ха-ха» или что-нибудь в этом роде, но вы, надеюсь, меня поняли.

Я еще не сказал вам, что она была голой? Так вот, она была совершенно голой. Признаюсь, я слегка опешил. Это уже была вторая голая красотка за сегодняшний день. Может быть, у них так принято в Калифорнии? Поди разбери!

– Привет, Геллер. Тысячу лет тебя не видела. Проходи.

У нее по-прежнему было ее алабамское произношение, но мне показалось, в нем стало меньше мелодичности. Голос ее несколько погрубел, но это, может быть, добавило ей чуть-чуть шарма, и она, как и раньше, произносила слова невнятно, проглатывая их. Сказать, что она была пьяной, было бы несправедливо, но и назвать ее трезвой было нельзя.

Я последовал за ней через огромный холл с высоким потолком, где вполне уместился бы мой номер в отеле «Моррисон» и еще осталось бы место для танцевального зала.

Внутреннее убранство дома было роскошным – на стенах висели старинное оружие, гобелены, чеканка. Но я мало обращал внимания на всю эту дорогую утварь. Я следовал за обнаженной женщиной, чье тело было бело-кремового цвета – такого же, как у статуэтки из слоновой кости, которая стояла на столике в холле. Покачивая бедрами, которые явно были не из слоновой кости, она провела меня в большую гостиную, где подошла к пылесосу, стоявшему у стены, и начала уборку. Эта штуковина гудела довольно громко, но она все же перекричала ее:

– Я прошу извинения, но я не слышала, как ты позвонил в дверь. Геллер!

– Все о'кей! – прокричал я в ответ.

Она продолжала пылесосить, прочищая восточный ковер с причудливым орнаментом, расстеленный у облицованного белым мрамором камина. Над камином висела картина, как я определил, принадлежавшая кисти какого-то старого голландского живописца. Кажется, это был Рембрандт. Мне было сложно разглядеть картину из-за пелены табачного дыма, которая заволокла всю комнату.

Она выключила пылесос, резко нажав ногой на выключатель, скорчив недовольную гримасу, рыча и ругаясь.

– Ненавижу этот проклятый дом, – сказала она.

– Да, – сказал я, сидя на мягком комфортабельном диване, оглядывая дорогую антикварную мебель, стены, окрашенные в нежные пастельные тона. – Это помойная яма, иначе не скажешь.

Она сделала такое лицо, как будто собиралась плюнуть на ковер. Пол в тех местах комнаты, где он не был застлан ковром, блестел как зеркало – хоть катайся на коньках. Гостиная была безукоризненно прибрана, и, казалось, все в ней было расставлено как нельзя лучше. Лишь одно вносило дисгармонию в этот идеальный порядок – голая женщина с электропылесосом.

– Я предупредила эту суку, что пристрелю ее, – сказала она, отставив пылесос и подойдя к низкому деревянному кофейному столику, стоявшему рядом с диваном, где я расположился. Она встала как раз напротив меня и зажгла сигарету, взяв ее из коробки, вырезанной из поделочного камня желто-зеленого цвета и отделанной серебром. Зажигалка, которой она пользовалась, тоже была сделана из того же желто-зеленого камня. Я мог – не поворачивая для этого головы и не кося глазами – видеть рыжеватые волосы на ее лобке, подстриженные в форме сердца. И я не стал отводить глаза в сторону.

Она наклонилась, взяла полупустую бутылку с мятным ликером – при этом ее полные груди слегка раскачивались – и наполнила бокал с растопленным льдом – это был далеко не первый ее бокал. Затем она поставила бутылку назад, на столик – рядом с лежавшим тут же револьвером тридцать восьмого калибра системы «Смит и Вессон». Она запрокинула голову назад вместе с бокалом и почти осушила его до дна. Потом снова наполнила бокал, прикончив таким образом бутылку. Затем она с интересом посмотрела на меня.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – спросила она.

– Не откажусь.

– Что?

– Ром.

– Со льдом?

– Почему бы нет?

Вирджиния подошла к встроенному в стену бару; она двигалась так, словно олицетворяла женское сексуальное начало. Как человек, она мне не нравилась, но сейчас я смотрел на нее как на женщину. Да, находясь в возрасте тридцати лет, она, конечно, была уже не первой свежести. Но ее тело было еще молодым; лицо же Вирджинии Хилл, некогда весьма привлекательное, показалось мне постаревшим по сравнению с тем, что я видел тогда, на вечеринке в 1938 году. Под глазами у нее появились небольшие мешочки, а вокруг глаз – морщинки. У рта тоже образовались заметные складки – свидетельства ее жизненных передряг.

Но ее молочно-белое тело, еще довольно упругие груди и выстриженное рыжеватого цвета сердечко на пикантном месте могли подарить еще немало сладких мгновений.

Правда, прямо передо мной на столике валялся «Смит и Вессон» – словно напоминание о своеобразных представлениях о правилах этикета у его странного хозяина.

Хозяйки.

Она передала мне через стол широкий бокал с ромом и льдом.

– Пей до дна и будь здоров, приятель, – сказала она, поднимая свой бокал с ликером. – Завтра не наступит никогда, а если и наступит, тебя уже может не быть на этом свете.

Я сделал приветственный жест своим бокалом, ничего не сказав, – ибо что можно было добавить к ее оптимистичному тосту? – и отхлебнул рома.

– Я надеюсь, ты не возражаешь, – сказала она, жестом показав на свое голое тело. – Сегодня немного жарковато, а у нас не работает кондиционер.

– Я совсем не против, – сказал я, отметив про себя, что в доме довольно прохладно; я ощущал легкий ветерок, пробивавшийся откуда-то в гостиную. – Я вот только чувствую себя так, словно надел на себя слишком много.

Она улыбнулась, держа перед глазами бокал:

– Может быть, мы что-нибудь придумаем на этот счет.

– Я думал, что ты подружка Бена Сигела.

– Верно. Он убьет меня, если узнает.

Она сказала это с таким выражением лица, что я подумал, что для нее такая перспектива была и забавна и волнующа.

– Давай я пока останусь в одежде. Для чего тебе этот револьвер?

– Револьвер? – Ее глаза последовали за моей рукой, направленной в сторону «Смита и Вессона». – А... это. Я собиралась убить эту суку.

– О какой суке ты говоришь, Джинни?

Она прищурила глаза:

– О моей домработнице, этой мексиканской девчонке. Она не может как следует убраться в доме. Я вынуждена заниматься уборкой после нее, чтобы навести порядок. Кроме того, я думаю, что она приворовывает в доме, пока меня нет. – Она обошла стол и села рядом со мной. Положила ноги на кофейный столик; ногти на пальцах ее ног были покрыты красным лаком.

– Я, возможно, не произвожу впечатления хорошей хозяйки, – произнесла она с чувством собственного достоинства, – но я неплохо могу вести домашнее хозяйство. Ведь я подняла на ноги своих сестер и братьев.

– Большая семья?

– Десять детей, а в доме ни цента. Ты когда-нибудь просыпался среди ночи, увидев какой-нибудь кошмарный сон, Геллер?

– Конечно. У меня бывают рецидивы после перенесенной во время войны малярии. Тогда мне снятся кошмары.

– А мне снится один и тот же страшный сон. Я отбываю в камере пожизненное заключение. Внешне – это тюрьма с решетками на окнах, с высокими стенами вокруг, а внутреннее убранство – точь-в-точь мой старый обветшалый дом в Алабаме. Это действительно была тюрьма. Мои родичи постоянно ссорились. Мать убегала из дома, потому что отец лупил ее. – Она сделала большой глоток из своего бокала.

Это, конечно, была иная история, нежели та, которую она рассказывала репортерам. Обычно для них у нее было припасено несколько рассказов о ее ранней жизни, и все они были своего рода прелюдией к ее последующему превращению в светскую даму, хозяйку салонов и гостиных.

– Моя бабушка, чтобы прокормиться, была вынуждена собирать хлопок на плантациях в штате Джорджия. Ей было тогда уже восемьдесят лет. Я молила Бога, чтобы он уберег меня от такой участи.

– Как мне кажется, – сказал я, глядя на ее длинные ноги, покоящиеся на кофейном столике рядом с револьвером, – хлопковые плантации тебе вряд ли угрожают.

– Хотелось бы надеяться.

– Ты не собираешься на самом деле пристрелить свою домработницу, – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало как утверждение, а не как вопрос.

– Возможно, и нет, – согласилась она. Она выглядела несколько протрезвевшей, несмотря на выпитую бутылку ликера. Наверное, этому способствовали воспоминания о прошлом. – Думаешь, почему я ничего не надела на себя? Просто у меня сегодня черт знает какое настроение. Кого-нибудь трахнуть или с кем-нибудь потрахаться.

– Почему бы тебе не накинуть что-нибудь на себя, – сказал я. – Ты выглядишь потрясающе, но я приехал сюда, чтобы забрать свою девушку, а не совращать ее босса.

Она посмотрела на меня, повернувшись вполоборота; ее улыбка была широкой, искренней и привлекательной – чуть похожей на улыбку Пегги.

– Ты достаточно мил, Геллер, – сказала она. – Я думаю, что Пегги следовало бы оставаться в Чикаго, выйти за тебя замуж или что-нибудь в этом роде.

– Или что-нибудь в этом роде, – согласился я.

– Однако тебе будет трудно вернуть назад такую амбициозную девушку, как она.

– Амбициозную?

– Да, у Пегги есть голова на плечах. И не только голова.

– Мисс Хилл, вы несколько своеобразно выражаете свои мысли.

Она поднялась, сказав чуть надменно:

– Прошу извинить меня за мой плохой французский, – и вышла из комнаты. Я не мог сразу определить, всерьез ли она говорит или подшучивает надо мной. Так или иначе, у нее был великолепный зад.

Наверное, я по-настоящему любил Пегги Хоган, раз предложил Вирджинии Хилл одеться, несмотря на то, что с самого начала моего визита к ней мое мужское начало отнюдь не дремало. К счастью, оно чуть притомилось к тому времени, когда она вернулась в гостиную, одетая в белую маечку и шорты, как Лана Тернер в фильме «Почтальон всегда звонит дважды». Я помнил, чем закончился этот фильм, и это помогло мне утвердиться в решимости до конца оставаться в брюках и держать себя в руках.

– Не хочешь ли еще рома? – спросила она.

– Я еще не допил свой, спасибо, – сказал я, взболтнув содержимое в своем бокале и показывая ей, что мне его вполне хватает.

У нее в бокале тоже оставалось немного ликера.

– Я еще собиралась убить своего лакея-китайца.

– О? Где он?

– Он удрал вместе с домработницей и поваром, как только я достала эту штуковину. – Она показала на револьвер и засмеялась: это было похоже на фырканье. – Жалкие курицы. Я даже не сделала ни одного выстрела. – Она обвела взглядом гостиную. – Я ненавижу это жилище.

– Почему?

– Потому что его обставили так, словно собирались открыть здесь публичный дом.

– Почему бы тебе не сделать перестановку? У тебя есть деньги, как я слышал. Этот огромный портфель, который ты всюду таскаешь с собой, набит деньгами, если верить тому, что говорят.

– Правильно говорят. Но я не какая-нибудь шлюха, Геллер. Я никогда не просила у мужчин денег для себя. Никогда. Они просто дают мне баксы, даже не спрашивая меня.

– Ну, тогда о торговле телом не может быть и речи.

– Я тоже так думаю, – сказала она без какого-либо намека на иронию. – Но я не могу сделать в доме перестановку. Хуан убьет меня.

– Кто такой Хуан?

Она пожала плечами; ее волосы блеснули рыжим огнем. От нее исходил приятный запах – смесь мятного ликера и дорогого туалетного мыла.

– Он мой агент. Он был раньше профессиональным танцором, организовывал всякие премьеры, презентации, приемы, вечеринки и тому подобное. Сейчас он стал театральным импресарио и рекламным агентом.

– Он живет здесь?

– Иногда. Сейчас его здесь нет. Он считает себя пылким, неотразимым любовником. – Она снова засмеялась. – Пылкий любовник: знаем мы, что это такое. Как звали писательницу, которая написала книгу «Итальянцы – паршивые любовники»?

– Не знаю. Я давно не читал книг.

– В общем, она права. Эти выпендрежники итальянцы корчат из себя Бог весть кого. А у самих та самая штуковина, которая у мужиков спереди находится, не больше наперстка. Я не встречала в нашем бизнесе ни одного приличного мужика, пока случай не свел меня с Бенни. И он – еврей! Ты ведь тоже еврей, Геллер?

– Наполовину. Но у меня такое подозрение, что это моя верхняя половина.

– Мы сможем это проверить. Не надо быть выдающимся детективом, чтобы сразу определить по виду – еврейская эта штуковина или нет.

– Мисс Хилл, пожалуйста, уберите свои руки от моей ширинки. Я сам скажу – мне делали обрезание, если это удовлетворит ваше любопытство.

– По правде говоря, не совсем, – сказала она, отвернувшись в сторону и вновь разглядывая потолок. – Этот гадюшник выглядит как публичный дом, не правда ли? А этот Хуан, страстный кавалер, он спит с садовником – вот что представляет собой этот так называемый любовник. Между прочим, этот дом перешел к нему от Валентине, которому судьба подставила ножку: он умер почти сразу после того, как построил этот особняк. Около года он стоял пустой – считалось, что этот дом приносит несчастья. Хуан решил дать ему вторую жизнь. Он постарался обставить и украсить интерьер в том же стиле, какой был при жизни Руди. Да-а.

– А мне здесь нравится.

– Тогда сам здесь и живи. А с меня достаточно. Я хочу найти себе местечко получше.

– А разве Бен Сигел не готовит для тебя апартаменты?

– Да, это, можно сказать, еще один сказочный замок – «Фламинго». Он так его назвал в честь птичек с розовым оперением. Они живут где-то там, на юге. Он иногда и меня называет милой маленькой фламинго. А этот домина чем-нибудь напоминает тебе фламинго?

– Нет, – сказал я.

– Я думаю, мне нужно быстрее съехать отсюда, – сказала она, чуть вздохнув. – Он готовит в одном из строящихся зданий уютное гнездышко для нас. Там будет совсем неплохо. Только я ненавижу эту поганую пустыню. У меня там начинает чесаться кожа. Я схватила сенную лихорадку. Доктора говорят, что у меня аллергия на кактусы. Моя розовая мечта – это сидеть на раскладном стульчике у порога собственного маленького коттеджа с бассейном.

– Ну а там тебе просто будет нужно больше находиться дома. Он же будет оборудован мощными кондиционерами, не так ли? Если там собираются создать шикарный курорт, как я слышал, то и квартирка у тебя будет что надо.

– Каждый раз, когда я там, я чувствую себя разбитой. Я должна принимать эти таблетки, а от них меня мутит.

«Особенно когда ты принимаешь их вместе с ликером», – подумал я.

– Я думал, что моя девушка будет здесь, вместе с тобой, – сказал я. – Но насколько я понимаю, ее здесь нет.

– Она все еще твоя девушка?

– Ты, кажется, сама об этом говорила.

– Ну, так ее здесь действительно нет. Она только один раз заночевала в этом доме. Мы были вместе в Лас-Вегасе, куда отправились на следующий же день после ее приезда сюда. Я вернулась в конце недели, а она осталась там.

Я привстал:

– Осталась там?

– Да, в этом чертовом Лас-Вегасе.

– Что она там делает?

– Живет в отеле «Ласт Фронтиер».

– На кой черт ей это?

– Геллер, не надо шуметь, ладно? Она мой секретарь.

– Тогда и тебе следовало бы быть там.

– Она мой секретарь, и она помогает Бену, потому что я его компаньон. Мы деловые партнеры, я и Бен.

– Ты его партнер по «Фламинго»?

– Да, я внесла кое-какие средства. Мне не нравится там, но вложения в это дело могут быть очень выгодными. Люди любят хорошие отели. Люди любят играть в азартные игры. Я сама иногда делаю ставки на лошадиных бегах. А ты?

– Почему Пег все еще в Лас-Вегасе?

– Она выполняет секретарскую работу для Бена.

– Для Бена, для «Багси»? Ее ноздри раздулись.

– Никогда не называй его так. Он убьет тебя за это. Я могу сама тебя убить.

– Ну, что же тебя останавливает? Вот он, револьвер, на кофейном столике. Она улыбнулась:

– Может быть, я боюсь, что ты зажмешь меня раньше, чем я успею выстрелить.

– Я не буду этого делать, Вирджиния.

– Почему?

– Потому что я подозреваю, что это тебе может понравиться.

Она не стала отрицать этого; она лишь засмеялась и откинулась на мягкую спинку дивана.

– Пег – хороший секретарь. Мне она нужна для выполнения самых разных поручений, для просмотра корреспонденции например, – я ведь закончила всего лишь восемь классов, и мне нужна помощь в составлении документации и т. д. И еще – она укладывала мне волосы на прошлой неделе. – Она тряхнула копной своих рыжих волос. – Пег сделала это совсем не плохо, не правда ли?

– Что она делает в Вегасе? Укладывает Бену волосы?

– Этот отель «Фламинго» – грандиозный проект. Это очень смелое, перспективное предприятие.

– Это очень трудные слова – «перспективное предприятие» – для дамы, которая закончила лишь восемь классов.

– Закрой свое поддувало, приятель. Там очень много бумажной работы – в таком деле, каким мы занимаемся. Да, если хочешь, это «предприятие». Только не заставляй меня произносить это слово по слогам. Бену необходим секретарь.

– Мне это не нравится. Мне это совсем не нравится.

– Ты беспокоишься, что наш Бен соблазнит твою девушку? Не будь дурачком. Бен никогда не обманывает меня. – Она пожала плечами. – Он знает, что я убью его.

– Ты, крошка, чуть согрела мое сердце, поведав мне о своих пылких чувствах к Бену, и все же я не хочу, чтобы Пег оставалась там вместе с ним.

– Там, кроме них, еще полно народу. Бен не нуждается в новой подруге. У него самая лучшая женщина в мире. А кроме того, он очень поглощен этим своим «Фламинго». Это его любовь.

– Как он и Пег ладят между собой?

– Прекрасно. Я думаю, она восхищается им. Им нельзя не восхищаться.

Я не стал спорить с ней. Я не собирался рисковать и говорить Вирджинии, что по-настоящему меня беспокоит не то, что этот еврейский Казанова сможет соблазнить Пег, а ее неосторожные шаги с целью восстановить «справедливость». Она, возможно, была готова, грубо говоря, лизать пятки Сигелу, лишь бы быть к нему ближе и выяснить, не организовал ли он покушение на ее дядю. Она затеяла опасную игру.

– Я собираюсь отправиться туда, – сказал я.

– Зачем такие хлопоты? Они возвращаются в пятницу, чтобы участвовать в презентации нового плавающего казино Тони Корнеро. Там ты ее и увидишь. Я могу сделать тебе приглашение.

– Может быть, мне все же отправиться в Вегас?

– Она в полном порядке. Геллер. Я знаю, что она скучает по тебе, если тебе этого достаточно.

– Откуда ты знаешь?

– Она мне сама говорила. Она сказала, что ты самый лучший мужчина из всех, кого она встречала в жизни. Она прямо-таки заинтриговала меня. Думаешь, почему я хотела увидеть тебя без брюк? Я же не какая-нибудь там дешевка. Или ты думаешь, что я хочу заранее сделать тебе рождественский подарок?

Я встал:

– Возможно. Но если ты встретишь Санта-Клауса, передай ему что-нибудь от меня.

– Что именно?

– Скажи ему, что ты. – Вирджиния. – И я вышел из дома. Из этого мертвого дома, как она его сама называла. Дома, где живет призрак Валентине, перепуганные слуги и шикарная женщина со смазливым лицом и прекрасным телом, с мозгами, такими же искривленными, как и дорога в Голливуд.

Глава 13

Огни Санта-Моники скрылись за кормой нашего быстроходного катера, и впереди на темной поверхности воды мы увидели луч прожектора теплохода «Люкс». Мы были в море около получаса, мы – это Рафт, его спутница-брюнетка, «начинающая киноактриса» (кажется, по имени Джуди), шесть-семь пар мужчин и женщин и рулевой – суровый мужчина лет пятидесяти, явно чувствовавший себя неуютно в капитанской фуражке и белой капитанской куртке.

Пары были самого разного возраста – от двадцати до шестидесяти лет; все они, казалось, были заворожены присутствием на борту катера Рафта, одетого в белый смокинг с черным галстуком и красной гвоздикой в петлице. Остальные пассажиры были одеты проще: мужчины – в костюмах при галстуках, но отнюдь не в смокингах, женщины – в вечерних туалетах, но без особой роскоши. Это были представители среднего класса.

Наш катер гладко скользил по воде – на море был почти полный штиль, но водяная пыль и влажная прохлада, а также изредка встречавшиеся водяные «кочки», на которых подпрыгивал катер, напоминали нам, что мы не на суше. И еще этот соленый свежий запах океана. Это было совсем другое ощущение, нежели то, что я испытывал у себя на озере, – это было ощущение чего-то безбрежного, бесконечного. Континент остался далеко позади.

По сравнению с величием океана «Люкс» казался неказистым. Если не считать светящегося прожектора и голубой неоновой подсветки, он внешне не соответствовал тем представлениям о плавающем казино, какие должно было бы вызывать это слово. Единственным напоминанием о том, что «Люкс» предназначался для веселого времяпрепровождения, были звуки джазовой музыки, несшиеся из динамиков. «Я люблю тебя, моя крошка...» – слова этой песни звучали невнятно, как в плохо настроенном приемнике, из-за шума мотора нашего катера. Тот, кто надеялся увидеть в море сверкающий, переливающийся огнями плавающий остров веселья и развлечений, не мог не испытать разочарования, глядя на внешний вид корабля, чьи надстройки были снесены, а на их место возведен своего рода деревянный ангар, закрывавший почти всю палубу. Лишь с обоих бортов было оставлено немного пространства для прогулок на открытом воздухе. «Люкс» походил больше на Ноев ковчег, нежели на корабль, который должен был воплотить в себе голливудскую идею плавающего казино. Как бы то ни было, мы находились в трех милях от берега, а вокруг нас – темная вода и рядом – слегка освещенный «Люкс». Корабль, чье название было выведено на борту огромными белыми буквами, был прикован ко дну якорной цепью и казался более неподвижным, чем пирс Санта-Моники. Наш катер медленно проскользил вдоль его борта и пришвартовался у спущенного специального причального мостика. Несколько мужчин крепкого телосложения, вежливых, подтянутых, в морских «люксовских» куртках помогли нам подняться на борт.

Рафта, безусловно, узнали сразу же, и перед ним был развернут красный ковер (я, конечно, выражаюсь фигурально). На крутой лестнице, ведущей на борт, трудно было что-либо развернуть.

– Ты знаешь, в доброе старое время, – сказал Рафт, когда он, Джуди и я шли по узкому проходу на палубе, – здесь была целая флотилия самых разных кораблей-казино – «Джоанна Смит», «Монте-Карло», «Панама» и много других. Народ валил на них валом.

– Что же случилось потом?

– Потом мэр Шоу ушел со своего поста, а новые власти вдруг стали бороться за чистоту нравов. У нас тут появился неистовый окружной прокурор, которому захотелось популярности. Он вместе с генеральным прокурором – как его звали? Кажется, Эрл Уоррен – решил потопить весь флот Тони.

– А как насчет трехмильной зоны? Ведь то, что находится за ее пределами, кажется, не попадает под юриспруденцию властей?

– Они придумали какой-то закон, который позволяет им добраться и сюда – в интересах «защиты общественной нравственности».

– Как же тогда Корнеро удалось спустить на воду «Люкс»?

– "Рекс" и другие корабли были до войны, – сказал Рафт, пожимая плечами и бросая в воду сигарету. – Времена меняются. Появилась возможность дать кое-кому на лапу.

Мы вошли в главный зал казино, где публика веселилась вовсю. Если внешний вид этого заведения был довольно убог, то его интерьер резко отличался в лучшую сторону. Владелец казино, Тони Корнеро, бывший водитель такси, ставший потом, в двадцатых годах, «королем» среди контрабандистов спиртными напитками, ухлопал на переоборудование корабля около двухсот тысяч зеленых, как сказал мне Рафт. И эти затраты себя оправдывали. На корабль толпой устремились любители азартных игр. Шестнадцать катеров сновали в эту ночь между берегом и «Люксом», и, как я подсчитал, на его борту вместе с нами находилось около тысячи человек.

Главный, верхний зал казино был обшит дорогим темным деревом; он был примерно двести пятьдесят футов в длину и около сорока в ширину. По всей длине одной из боковых стен располагался бар, выложенный зеркальными панелями, отчего зал казался еще больше. Вдоль другой стены стояли автоматы с прорезями для монет, которые опускали туда посетители. Сам зал был уставлен столами – их было около двух десятков – для самых разнообразных азартных игр: в кости, в китайскую лотерею, в фараона, где к играющим, как говорили, присоединялся сам Корнеро.

Повсюду толпились люди. Стоял шум и гвалт, все было в табачном дыму. Звенели бокалы, постукивали о стол фишки, кто-то смеялся, кто-то радостно вскрикивал от удачного хода, кто-то охал, проигрывая. Я не видел, чтобы в этой толпе была какая-нибудь знаменитость, кроме Рафта, – обычные, рядовые американцы, средний класс – такие же, как и те, что были с нами на катере. Было в этой толпе и несколько красивых молодых женщин в платьях с глубоким вырезом. Их никто не сопровождал, и они медленно прохаживались вдоль столов с игроками. Если на каком-либо из столов игроки редели, то они тут же подходили и включались в игру. Я бы назвал это утонченным, искусным приемом для привлечения к этому столу новых игроков. Несомненно, Корнеро знал толк в игорном бизнесе.

Несмотря на огромное скопление людей, несколько стульев в баре было свободно. Мы направились туда. «Восходящая звезда» уселась на один из них, положив ногу на ногу, демонстрируя глубокий разрез, шедший вдоль ее вечернего платья. Она казалась вполне привлекательной, только взгляд ее темных глаз был несколько отсутствующим.

– Ты думаешь, Бен Сигел здесь? – спросил я.

– Да. Или же он скоро будет, – сказал Рафт. – Сейчас десятый час. Он вообще-то не любит азартные игры. Кроме того, он рано ложится спать. Так что нам не придется долго ждать.

– У него есть своя доля в «Люксе»?

– Не думаю. Он в свое время вложил достаточно денег в постройку «Рекса». Часть из них он одолжил у меня, а затем вернул этот долг. Несмотря на то, что он делает кучу денег, ему их вечно не хватает.

– Почему?

– Он играет на бирже и, как правило, не очень удачно.

– Ты вроде говорил, что он не любит азартные игры.

– Он не относит игру на бирже к азартным играм. Он считает это бизнесом.

– Скажи это тем парням, которые, проигравшись в пух и прах, выбрасывались из окон в тысяча девятьсот двадцать девятом году.

Рафт усмехнулся:

– Ты говоришь это мне! Я, если и возьмусь поиграть, то лишь в лошадки. Сделаю игру-другую ставок – и с меня довольно.

В толпе показался широкоплечий, коренастый мужчина с мужественным, привлекательным лицом. Он был одет в смокинг и шел раскачивающейся походкой, словно наш корабль находился в бурном море. Он подошел к нам и хлопнул Рафта по плечу. Мужчине было за пятьдесят, его аккуратно подстриженные, зачесанные назад седые волосы частично сохранили свой изначально темный цвет. Его глаза были синевато-серого цвета, а их взгляд – твердым и решительным.

– Джордж, – сказал он, широко улыбнувшись; его голос звучал немного хрипловато, – прекрасно, что ты нашел время навестить меня, и не один, а с очаровательной леди.

– Тони Корнеро, – сказал Джордж после того, как, будучи джентльменом, представил ему Джуди. – Это Нат Геллер из Чикаго. Он и Фрэнк Нитти были приятелями.

Это было не совсем так. Но я посчитал ненужным поправлять Рафта. Я всегда себе говорю, что раз уж ты хочешь проникнуть куда-нибудь «зайцем», то используй ту козырную карту, которая у тебя в данный момент есть.

– Рад приветствовать вас на борту «Люкса», мистер Геллер, – сказал он, засмеявшись при упоминании имени Нитти, и протянул руку.

У него было крепкое рукопожатие, хотя его ладонь была небольшой и мягкой.

– Чем вы занимаетесь?

– Я возглавляю Детективное агентство А-1 в районе Луп, – сказал я.

– Вы знаете Фреда Рубински? Он тоже из Чикаго.

– Да. Я приехал сюда, чтобы встретиться с ним и обсудить наши общие дела.

– Фред хороший парень, – сказал Корнеро. – Он выполняет работу для меня – отслеживает фальшивые чеки. Как вам это место, мистер Геллер?

– Здесь великолепно. Я желал бы, чтобы у нас в Чикаго было нечто подобное.

– Да, я уважаю своих клиентов. Из каждого доллара, который остается в «Люксе», девяносто девять центов возвращается к игрокам в виде выигрышей. Попробуйте найти такие условия где-нибудь в Рено или Вегасе.

– Почему тогда вы держите этот плавающий монетный двор именно здесь?

Корнеро улыбнулся своей широкой улыбкой; он чувствовал себя хозяином бала и наслаждался этой ролью.

– Потому что, мистер Геллер, – он заговорщически нагнулся ко мне, от него пахло одеколоном «Олд спайс», – в старые времена, когда здесь плавал «Рекс», мы считали полмиллиона дохода в год не совсем удачным бизнесом.

– Что случилось со старым «Рексом»? – спросил Рафт. – Я слышал, что ты проиграл его за карточным столом в двадцать четыре часа.

Корнеро кивнул:

– Да, после того, как этот ублюдок Эрл Уоррен прикрыл мой бизнес. А мой старый «Рекс» в конце концов отправился на войну. Нацисты потопили его у берегов Африки.

Он покачал головой, и на его лице появилось выражение такой печали, словно это было одно из самых гнусных военных преступлений.

– Вы, я слышал, собираетесь открыть ряд ночных игорных клубов по побережью. Думаете, там дела пойдут неплохо?

– О, конечно, – сказал Корнеро, сделав экстравагантный жест рукой и радостно улыбнувшись. – Наши двери будут открыты двадцать четыре часа в сутки. А здесь всегда будут толпы чудаков, которые не дадут моему кораблю пойти ко дну.

– Чудаков? Может, их лучше назвать простофилями?

– Нет. Мои клиенты не простофили. Они – чудаки, которым нужны развлечения, веселое времяпрепровождение – словом, всякие чудачества. И я даю им это. – Он вновь протянул мне руку, и мы снова обменялись рукопожатиями.

– Мистер Геллер, прекрасно, что вы посетили наш корабль.

Я улыбнулся:

– Всегда найдется место для еще одного чудака?

– Всегда, – засмеялся Корнеро.

Затем он наклонился к стойке бара и сказал бармену, чтобы тот не брал с нас платы за напитки. Рафт в этот момент пил содовую воду с лимоном.

Через мгновение этот коренастый, широкоплечий, довольный собой парень растворился в толпе чудаков.

– Давай посмотрим, может, Бен внизу, – сказал Рафт, поднимаясь со стула. – Кроме того, мы сможем немного перекусить.

– Хорошая идея, – сказал я и последовал за ним, так же как и молодая кинозвезда. Мы направились к центральной лестнице, которая вела вниз в столовую, выдержанную в голубых тонах и богато оформленную. Столы были накрыты скатертями и украшены темно-голубыми салфетками. На официантах были смокинги, а на помощниках официантов – белые морские куртки. Здесь было все как в шикарном ресторане, только воздух казался немного сыроватым. Столовая занимала примерно в два раза меньшую площадь, чем игорный зал наверху. К ней примыкала гостиная, там могло разместиться около пятисот человек. Как сказал Рафт, гостиная была предназначена в основном для тех, кто делал ставки на бегах. Отсюда можно было связаться с ипподромом. Здесь же выплачивались выигрыши.

Метрдотель встретил Рафта, словно тот был самим Господом Богом, и даже не моргнул, когда Рафт попросил посадить нас за стол, рассчитанный на восемь персон, – на тот случай, если здесь появится Сигел. Нас провели к столу, усадили и принесли коктейли, правда, Рафт снова попросил для себя содовой воды. Нам подали меню, и я заказал рыбное блюдо – не каждый день выпадает случай ужинать в открытом океане. Рафт маленькими кусочками поглощал мясное филе, а восходящая кинозвезда Джуди трудилась над порцией мяса, которого хватило бы, чтобы в течение недели кормить семью из шести человек где-нибудь в чикагском Саут-Сайде.

Мы раздумывали, заказать нам десерт или нет, когда в столовой появился одутловатый маленький человек в хорошо сшитом сером костюме и бело-голубом полосатом галстуке. Его пиджак чуть топорщился сбоку – явный признак того, что он был при оружии. Он приблизился к нашему столу. Коротышка был плотного телосложения, его нос носил следы многочисленных переломов. Его рот был полуоткрыт, словно он говорил: «Я немного полноват, но не более того».

– Мики Коэн, – шепнул мне Рафт.

Я кивнул. Я знал Мики из Чикаго. Он до войны владел там игорным клубом.

Коэн плюхнулся на стул и чуть улыбнулся:

– Привет, Джордж.

– Привет, Мик. Бен здесь?

– Да. Он наверху. Он уже перекусил и хочет, чтобы вы поднялись к нему наверх, в казино.

– Мы сейчас туда отправляемся. Как ты смог пройти сюда с этой пушкой? Ты же знаешь: у Корнеро строгие правила насчет этого – никакого оружия.

– Правила придумывают для того, чтобы их нарушать. – Коэн добродушно усмехнулся. Он был подвижным и энергичным, этаким веселым бодрячком.

– А это, кстати, Нат Геллер, – сказал Рафт, указывая на меня. – Мой приятель из Чикаго.

– А-а, – сказал Коэн, глядя прищуренным глазом на меня, словно его только что осенило. – Геллер! Ну и встреча, черт возьми! Как поживает твой приятель Друри?

– Все так же дерется – одни против всех.

– Этот Друри тот еще коп, – ухмыльнулся Коэн. – Ненавидит парней Аль Капоне почти так же, как и меня. – Он встал и рукой отсалютовал нам. – Ждем вас наверху.

Он повернулся и зашагал от нас походкой петуха-забияки.

– Этот костюм, который на нем, стоит не меньше двухсот пятидесяти баксов, – сказал я с удивленной интонацией. – Он раньше никогда так не одевался.

– Он сейчас настоящий франт, – сказал Рафт. – Мики стал таким после того, как сошелся с Беном. Если Бен принимает душ один раз в день, то Мики – дважды в день. Если Бен подстригается раз в неделю, то Мики – два раза.

– Когда же эти ребята успевают заниматься своим делом?

– Дни здесь длинные, – сказал Рафт, подписывая чек, затем поднялся и взял под руку Джуди.

Вернувшись в казино, мы увидели Вирджинию Хилл в облегающем белом костюме. Кроме того, на ней была белая экстравагантная шляпа и белые перчатки, а также куча драгоценностей. Ее губы были ярко подкрашены красной помадой. Она сидела за одним из столов для игры в кости, неистово тряся в руках фишки, и с сатанинской улыбкой на лице приговаривала:

– А ну-ка, выпрыгивайте, семь очков!

Ей удалось выбросить «семерку», и она начала подпрыгивать и хлопать в ладоши, словно малое дитя.

Рядом с ней стояла Пегги Хоган и со сдержанным любопытством наблюдала за игрой. Она выглядела потрясающе – с копной своих темных волос, с огромными фиалковыми глазами, с вишневого цвета губами. У меня немного защемило в сердце, когда я ее увидел. На ней был так называемый «эйзенхауэровский жакет» – блузка кремового цвета с накладными плечиками, приталенная и собранная в поясе, а также темная юбка. На блузке были большие перламутровые пуговицы, и справа на груди – украшение в виде военной символики. Я никогда не видел ее в подобном одеянии.

Она держала в руках большой черный портфель – фирменный портфель госпожи Хилл, набитый, само собой разумеется, баксами. У нее был вид преданного, исполнительного секретаря, роль которого она исполняла. Ни Пег, ни ее босс не заметили нас, когда мы проходили вдоль толпы, направляясь к стойке бара.

Там нас поджидал «Багси» Сигел. Он сидел на одном из круглых стульев, с инфантильным видом наблюдая за игравшими, – худой, красивый мужчина с апатичными светло-голубыми глазами и темными, чуть поредевшими волосами. Он и Рафт были чем-то похожи. Можно сказать, что их объединял налет некоей дремлющей мужской сексуальности. Кроме того, они были почти одинаково одеты: на Сигеле также был белый смокинг, черный галстук и гвоздика в петлице. Только у Сигела гвоздика была розового цвета. Я прежде не встречал мужчин, чей гардероб украшала бы гвоздика, но я подумал про себя: на то он и Бен Сигел, чтобы позволить себе любой наряд – хоть тюльпан, вставленный в заднее место.

В одной руке у него был бокал с напитком, в другой – сигара, и он даже не заметил, как мы подошли. Коэн прикоснулся к его плечу и шепнул что-то на ухо. Сигел, чуть подскочив на стуле, отставил на стойку бокал, широко улыбнулся Рафту и обнял его одной рукой.

– Как поживаешь, дружище? – сказал он мягким баритоном. – Все в порядке?

– Рад видеть тебя, Бен. Ты совсем пропал в последнее время.

– Я сейчас по горло в работе, превращаем пустыню в райский оазис. Ты должен приехать и посмотреть, что мы уже сделали; тебе это понравится.

Как сказал мне Рубински, они заложили фундамент под «Фламинго» в декабре.

– А это Нат Геллер, – сказал Джордж, кивая в мою сторону.

Сигел обратил свою улыбку ко мне; она была неподражаемой – ослепительная, как январский снег, и теплая, как июльский день. Он пожал мне руку и сказал:

– Мне очень приятно, мистер Геллер, – говорю вам вполне откровенно.

– Мне тоже, мистер Сигел, – сказал я, чуть улыбнувшись.

Он похлопал меня по плечу, пыхнул сигарой и снова улыбнулся, как бы давая понять, что чувствует мою неловкость:

– Если не возражаешь, зови меня Беном, и я буду звать тебя Натом. Пойдет?

– Вполне, Бен.

Он прищурил глаза и сделал притворно-угрожающее лицо:

– Только не зови меня «Багси», иначе ты увидишь, каким я могу быть сумасшедшим. – Затем он миролюбиво засмеялся и направился к выходу. – Давай выйдем на палубу, Нат. Я хочу с тобой кое о чем поговорить.

– Хорошо, я только поприветствую одну свою подругу.

– Ты имеешь в виду мисс Хоган? Она никуда не денется. Она в компании Тэбби, а Тэб не покинет этот зал, пока я силой не вытащу ее отсюда за волосы.

«Тэбби», насколько я понял, он называл Вирджинию Хилл, которая, наверное, имела такое же огромное количество прозвищ, сколько и сумасбродных выходок, совершенных ею за всю жизнь.

– Мик, – сказал Сигел своему похожему на бабуина телохранителю, – передохни, выпей пива или чего-нибудь еще.

– Конечно, Бен.

Рафту не нужно было объяснять, что Сигел хочет поговорить со мной один на один, он сам отвернулся к стойке за новым бокалом содовой воды. Я надеялся, что Сигел хотел мирно поговорить со мной, и не более. Он знал, что я сотрудничал с Рэйгеном, и это могло сделать меня в его глазах врагом. Но я надеялся, что его приветливость не была маской, под которой скрывалось намерение вышвырнуть меня за борт. Три мили до берега, да еще со сломанной шеей...

Мы вышли на палубу и облокотились о поручни. Здесь царили полумрак и прохлада. Из динамиков по-прежнему неслась джазовая музыка. Несколько пар – на некотором отдалении от нас – также, перегнувшись через поручни, любовались ночным морем. Сигел улыбнулся в темноту; наши силуэты слабо высвечивались во мраке тусклым неоново-голубым светом, шедшим с палубной надстройки.

– Я слышал о тебе много хорошего, – сказал Сигел.

– Я удивлен, что ты вообще обо мне что-то слышал.

– Фред Рубински говорит, что ты один из лучших в этом бизнесе.

– Да, я, наверное, не самый последний из частных детективов. Но я не гений, иначе я был бы богатым.

– Не обязательно. Для того чтобы быть богатым, нужно или родиться им, или быть готовым ради этого убивать. Ты не похож на выходца из богатой семьи, и ты, как я полагаю, не любитель при первом же случае доставать свою пушку и палить из нее.

– А кто любит это?

– Ковбои, вроде Мики Коэна. Иногда полезно иметь рядом таких парней, если к тому же им еще можно доверять. Как бы то ни было, насколько мне известно, ты не любишь прибегать к крутым мерам, но, если такая необходимость возникает, ты можешь действовать жестко. Мне также известно, что ты не смотришь на людей свысока, и не считаешь зазорным выполнять работу для таких парней, как я.

– Это зависит от характера работы и от того, сколько мне платят.

Сигел снова широко улыбнулся. Это была улыбка, которая могла растопить душу самого строгого школьного учителя.

– Ты мне нравишься, Нат. Сколько я тебя знаю? Всего лишь минут пять, и я уже чувствую, что ты мне нравишься. Это хороший знак. И знаешь, о чем это говорит?

– Конечно. Это значит, что я целым и невредимым проснусь завтра утром.

Он отмахнулся, стряхнув пепел сигары в воду.

– Не будь наивным. Такие парни, как я и Гузик, убивают лишь друг друга. Ну а парни вроде тебя, если они не лезут не в свое дело, всегда остаются в стороне от наших разборок.

– Это звучит для меня ободряюще, Бен. Откровенно говоря, та репутация парня, который имеет тесные контакты с Синдикатом, мною не вполне заслужена.

Он взмахнул своими длинными ресницами, оттенявшими его полудетски голубые глаза:

– Как же ты тогда заработал эту репутацию? Я пожал плечами:

– Главным образом это относится к тому времени, когда Фрэнк Нитти попросил меня сделать кое-что для него. И я сделал. У меня не было другой альтернативы.

Он мягко улыбнулся. Этот сукин сын действительно был очень обаятелен.

– Я полагаю, что ты сделал все, как надо. Но мне еще известно то, что ты знал о многих вещах, касающихся Синдиката, и никогда никому словом не обмолвился об этом – ни журналистам, ни полицейским.

– Послушай, – сказал я, стараясь говорить как можно более внушительно и убедительно. – У меня есть друзья среди копов. У меня даже есть друзья, которых, наверное, можно назвать самыми честными копами. Поэтому не надо делать из меня парня, который посвящен во все секреты. И я совсем не стремлюсь, чтобы мне кто-нибудь доверял свои сокровенные тайны, потому что не хотел бы, чтобы меня шлепнули лишь за то, что я много знаю.

Он снова сделал рукой жест, как бы отметая мои страхи.

– Не беспокойся. Смотри, я говорю вполне откровенно. Все, чем я прежде занимался на Западном побережье, я сейчас передаю в руки Дране и Коэну. Конечно, я буду в курсе их дел. Но меня они в данный момент мало интересуют. Я сейчас занимаюсь законным бизнесом.

– Курортным бизнесом?

– Именно так, – сказал он, помахав в воздухе своей сигарой, словно волшебной палочкой, как бы желая вызвать на темном небе радугу. – После войны тысячи людей перебрались в Лос-Анджелес, а это всего лишь в восьми часах езды до Лас-Вегаса. Я собираюсь превратить «Фламинго» в одно из лучших мест отдыха в мире. – Он прикоснулся к гвоздике в петлице своего смокинга. – Розовый Фламинго. Это то, что сегодня всецело меня занимает, и это лишь начало. Это будет место, где люди с невысокими доходами, желающие отдохнуть, будут иметь хорошие гостиничные номера, хорошее питание, хорошие зрелища, плавательные бассейны, площадки для тенниса и гольфа. Там же можно будет сыграть в любые азартные игры или же воспользоваться услугами хороших девочек. И все это в Неваде будет вполне легальным. Политики – не бессребреники, а значит, мы сможем получить лицензию на открытие казино.

– Похоже, это будет идеальным местом для идеального бизнеса.

Он с энтузиазмом продолжал:

– Я скажу тебе, Нат, я многим обязан Тони – немало из того, что я хочу осуществить, впервые сделал он. Эти его плавающие казино – пример того, как можно делать деньги не на толстосумах, не на любителях играть по-крупному, а на обычных, рядовых американцах, представителях среднего класса, которые лишь хотят, чтобы место, куда они придут, было чистым, уютным и безопасным. Тони давно понял, что казино – это масштабное предприятие, что большие деньги образуются, когда тысячи простых питов и джонов с двумястами баксов в кармане хотят отдохнуть и развлечься.

– Ты и Корнеро тесно сотрудничали в прошлом?

– В свое время я вложил деньги в «Рекс». В этот же корабль я почти ничего не вложил. Во-первых, все мои средства уходят на возведение «Фламинго», а, во-вторых, я не очень уверен, что дела у Тони здесь пойдут успешно.

– Ты думаешь, ему придется в конце концов расстаться с кораблем?

– Боюсь, что да. Тони – энергичный, ловкий парень с кучей идей в голове, но время от времени он попадает в черную полосу. Я лишь на пару дней оставил свое любимое детище – только для того, чтобы прибыть сюда и продемонстрировать ему свое дружеское расположение. Он мой старый приятель, и этим все сказано. Если ты хочешь, чтобы у тебя все шло нормально, ты должен поддерживать дружеские отношения с людьми. Ты хорошо относишься к ним, – значит, ты можешь ждать от них такого же отношения и к себе.

Про себя я подумал: «А как быть с твоим застреленным шурином. Уйти Краковером?»

– Да, я готов согласиться, что твой «Фламинго» станет магнитом, притягивающим клиентов, – сказал я. – Они выстроятся в длинную очередь среди песков.

Он кивнул, хитро улыбнувшись:

– Это тот бизнес, где ты и Рубински можете предложить свои услуги. Как я уже сказал, это дело вполне законное. Фред уже помогает мне кое в чем. Подумай. Какой из парней, подобных мне, может предложить тебе вполне респектабельную работу?

– Если говорить откровенно, я никогда не думал, что тебе нужны услуги частных детективов, по крайней мере таких честных, как Фред. Как мне кажется, ты в основном должен нуждаться в услугах профессиональных костоломов.

– Правильно. Но разве нужны костоломы тому, кто занимается легальным бизнесом?

– Думаю, нет.

– Вот поэтому мне и необходимы парни вроде тебя и Фреда, ибо если я буду прибегать к помощи каких-нибудь головорезов или же парней наподобие Мики, у которого котелок не совсем варит, то это не очень хорошо отразится на моем бизнесе.

– Да, я понимаю.

К борту пришвартовался очередной катер, доставивший новую партию Питов и Джонов. Потом Сигел сказал:

– Фред говорил, что ты работал в Чикаго в отделе полиции по борьбе с кражами.

Я пожал плечами:

– Да, именно там я начинал свою карьеру сыщика. Большинство людей в моем агентстве – бывшие служащие этого отдела. Правда, Фред не работал там.

– Прекрасно. Во «Фламинго» я организовал небольшую службу безопасности из бывших лос-анджелесских и голливудских полицейских. Правда, эти парни пока мышей не ловят. Мне нужен кто-нибудь, кто обучил бы их азам охранной службы, а главным образом – натаскал на предмет поимки разного рода жулья.

– Курорт, который ты строишь, наверняка будет привлекать жуликов всех мастей. Тут и говорить нечего.

– Ты бы мог помочь мне организовать эту работу?

– Мне надо будет тогда найти подходящего человека, который мог бы поехать туда. Может быть, Фред поможет подобрать его...

Он указал своей сигарой на меня:

– Я хочу, чтобы это был ты. Мне понравилось то, что я о тебе узнал.

– Я польщен, Бен. Правда. Но ведь я тоже бизнесмен, и мне нужно заниматься делами своего агентства.

– Я знаю, что значит вести свое собственное дело, и могу понять тебя. С другой стороны, я готов платить тебе пять тысяч в неделю за работу, которую предлагаю.

– Когда бы ты хотел, чтобы я приехал?

Он усмехнулся:

– Ты бизнесмен. Не так ли, Нат? Мне нравится, как ты заботишься о своем деле. Я рассчитываю открыть отель до конца года. Пока мы не начнем функционировать, я думаю, тебе нет необходимости находиться там.

– Мне кажется, я должен откровенно кое о чем тебе сказать.

– Да?

– Джим Рэйген – мой друг. А также клиент. Даже за пять тысяч... или даже больше... Я не могу заниматься тем, что могло бы затронуть интересы Джима.

– Конечно же нет, – сказал Сигел, не выпуская изо рта сигары, – это был бы негодный бизнес. Но работа с моими людьми, обучение их умению ловить карманных воров, я думаю, не имеет отношения к Рэйгену?

– Я считал себя обязанным предупредить тебя.

– Я знаю все, что касается тебя и Рэйгена, и скажу, что меня это совершенно не волнует.

– Не волнует?

– А почему это должно меня волновать?

– Ты имеешь в виду то, что Рэйген лежит на больничной койке с простреленной грудью?

– Я желаю ему скорейшего выздоровления и возвращения в строй.

Это меня, мягко говоря, удивило. Я сказал:

– Почему же, черт побери?

А сам подумал: «Для того, чтобы твои парни снова устроили охоту за ним?»

– То, что делает Рэйген, идет на пользу моему бизнесу, – сказал он спокойно.

– Каким образом? Мне кажется, что все должно быть наоборот...

Сигел улыбнулся, почти про себя. Он отшвырнул сигару за борт, повернулся ко мне, посмотрел мне в глаза и положил мне руку на плечо:

– Я не какой-нибудь кретин. Похож я на кретина?

– Нет.

– Ты был телохранителем Рэйгена, когда они попытались его убить. Ты вступил в перестрелку с теми парнями, которые, будь они моими людьми, довели бы дело до конца. И сейчас ты несешь дежурство у дверей его палаты. Я прав?

– Полностью, – сказал я, чувствуя себя неуютно под этой дружеской рукой, лежавшей у меня на плече.

– Само собой разумеется, что Рэйген нанял тебя, чтобы выяснить, кто организовал покушение. Я имею в виду то, что ты его друг, и ты уже выполнял работу для него. Кроме того, у тебя есть определенные контакты с парнями из Синдиката, но ты не зависишь от них. Кого же еще он должен был нанять для этого?

– Пинкертона? – сказал я.

– Нет, Ната Геллера, из детективного агентства А-1 на Ван Берен и Плимут. Парня, который помог убрать отсюда Бьоффа и Брауна, даже не вызвав гнева у Нитти, что само по себе чудо. Что, в свою очередь, помогло мне укрепиться здесь, и я благодарен тебе за это. Ты думаешь – Рэйген думает, – что покушение могло быть организовано только двумя людьми: мною или Джейком Гузиком. Гузик, возможно, пытался убедить тебя, что все это устроил я. Между тем, он, наверное, пытался показать свою готовность договориться о покупке фирмы Рэйгена, одновременно выискивая возможность подослать кого-нибудь в больницу и разделаться с ним. Я далек от истины?

– Нет, прямо в точку, – согласился я. Он убрал руку с моего плеча и посмотрел в темноту.

– Из того, что я слышал о Рэйгене, у меня сложилось впечатление, что он должен быть сильным, крепким парнем. Мне нравится, как он противостоит этим ублюдкам. Эти парни из Синдиката, они всегда хотят получить что-нибудь задарма. Впрочем, я бы солгал, если бы сказал, что мне нравится Рэйген. Я встречал его всего лишь пару раз, поэтому я даже не могу говорить, что знаю его. Однако я искренне желаю ему удачи.

– Ты желаешь ему удачи? – сказал я, и моя челюсть отвисла еще больше, чем у Мики Коэна.

– Конечно. Если он в конце концов сдастся, мой бизнес тоже покатится под гору.

– Я что-то не могу понять. Он ведь твой соперник. Сигел засмеялся:

– Мы с ним абсолютно не конкурируем. Прежде у нас были кое-какие стычки, действительно. Мики даже помял как-то зятя Рэйгена, Брофи, когда мы стремились внедриться в лос-анджелесский рынок. Однако с того времени все вошло в свою колею. Сейчас наши услуги покупают многие букмекеры на Западном побережье. Здесь никаких вопросов. Если им больше нравится служба, возглавляемая Рэйгеном, они одновременно покупают и ее услуги. Разве это как-то вредит мне?

– Нет, – согласился я.

– Я имею от «Транс-Америкэн» двадцать пять тысяч баксов в неделю, Нат. Неплохо, не правда ли?

– Согласен.

– Если Рэйген продаст свое дело или же умрет и его семья продаст фирму, то Синдикат возьмет ее под свой контроль, и тогда мои приятели, имея деловые договоренности с Гузиком и компанией, вынуждены будут пойти им навстречу и закрыть «Транс-Америкэн». И я лишусь своего бизнеса.

– Я никогда не думал, что дело может обстоять таким образом, – сказал я.

– Поэтому я желаю Рэйгену здоровья и долгой жизни, – сказал Сигел с мягкой улыбкой, – и надеюсь, что он будет продолжать свой бизнес и бороться с этими ублюдками.

Я покачал головой, задавая себе вопрос, почему я сам раньше не подумал об этом.

– Ты действительно не организовывал покушения на Рэйгена?

– Конечно же нет. Я же сказал, что для меня это было бы совершенно невыгодным. Бессмысленно. – Он засмеялся. – У тебя здесь хорошая подруга, Нат. Я уже начинаю думать, что мне будет жалко расставаться с ней.

– Что?

– Пегги Хоган. Она твоя девушка. Я знаю об этом. И не только потому, что Джордж и Тэб рассказали мне. У меня есть свои источники. Мне будет жаль расстаться с ней, потому что она знает толк в работе. Я поставил бы ее во главе своего офиса, если бы она перестала работать на своего дядю и переехала сюда. Но думаю, что она этого не сделает – так же, как не захочет расставаться с тобой.

– Ты... ты говорил с ней обо всем этом?

– Ха! Конечно же нет! Она даже не подозревает, что я могу о чем-то догадываться. Что я, к примеру, знаю, как она близка со своим дядей. Она всю неделю пыталась выудить из меня информацию, наблюдала за мной, старалась находиться там, где был я. Ты должен взять ее в свое А-1.

– И ты спокойно все это воспринял? Ты не стал возмущаться?

– Кем?

– Пегги. Раз ты узнал, что она... шпионит за тобой.

– Эй, я думаю, что это прекрасно. Она предана своей семье. Разве это плохо? Забери ее обратно в Чикаго, Нат, и женись на ней прежде, чем она всерьез увлечется карьерой, и тогда тебе ее трудно будет вернуть. Я знаю своих женщин.

Я готов был согласиться с этим.

– Пойдем, – сказал он, беря меня под руку, – пойдем, и ты заберешь свою девушку. Мне нравятся любовные истории со счастливым концом.

Глава 14

Сигел вошел внутрь, в зал казино, держа меня под руку, как Рафт свою кинозвездочку, с победной улыбкой на лице, глядя в сторону стола, где Вирджиния Хилл ждала начала следующей партии, потягивая виски со льдом, и где стояла Пегги, вся исполненная сознания долга.

Только сейчас она заметила меня, и ее рот непроизвольно открылся, что вызвало саркастическое замечание мисс Хилл.

– Что с тобой, дитя мое? – обратилась она к Пегги. – Разве ты не рада видеть своего приятеля?

– Нат, – сказала Пег, ее обычно бледное лицо стало пепельно-серым, а фиалковые глаза – круглыми, влажными, полными трагической безысходности. – Что ты делаешь здесь?

Мисс Хилл, прижав руки к груди, дико захохотала, с трудом выговорив:

– Похоже, она не рада видеть тебя. Геллер! Сигел опустил мою руку и подошел к Пегги, лицо которой вдруг приняло испуганное выражение. Он слегка прикоснулся к ней, и она вздрогнула.

– Все о'кей, все о'кей, – сказал он ей. – Нат – мой друг. Не беспокойся. Все будет хорошо. Он обо всем тебе расскажет.

Он повернулся ко мне и кивнул. Глаза стоявшей у стола публики были направлены на нас. Я чувствовал себя так, как будто на мне был лишь фиговый листок, да и тот вот-вот слетит. Тем не менее, не обращая ни на кого внимания, я подошел к ней. Она смотрела на меня, и в ее взгляде были и гнев, и боль, и смущение. Я обнял ее одной рукой и повел ее от стола, мимо толпы, в направлении бара, где Рафт, увидев нас, вскинул брови, но тут же сделал вид, что не обращает на нас внимания, и отвернулся в сторону.

– Иди со мной, – сказал я. – Не бойся.

– Нат, я... я не знаю, что сказать. Он... знает обо мне?

– Да.

– Ты имеешь в виду то, что я пытаюсь выяснить...

– Да, но не надо переживать. Каждые полчаса сюда приходят катера. Мы сядем с тобой на следующий.

Следующий катер пришел через пять минут, и мы сели в него, покинув «Люкс», обрамленный голубым неоновым светом, с лучом прожектора, продолжавшим медленно шарить по темной воде.

Обратная поездка была не такой комфортной, нас постоянно обдавало брызгами и из-за шума двигателя нам приходилось повышать голос, чтобы слышать друг друга.

– Я думаю – ты сумасшедший, – сказала Пег, – сумасшедший. Я не виню тебя за то, но как ты рискнул появиться здесь? Ты же подвергал мою жизнь опасности!

Я засмеялся:

– Девочка, сейчас уже все позади! Помолчи-ка лучше. Я кое о чем тебе расскажу.

Она гневно посмотрела на меня, но, вздохнув, умолкла и стала терпеливо слушать мой рассказ. Я передал ей мой разговор с Сигелом. Она была тоже ошеломлена.

– Ты веришь ему? – спросила она.

Я вздохнул. Но после минуты колебаний все же сказал «да».

Она, проглотив комок в горле, сказала:

– Я тоже.

– Почему?

У меня было достаточно оснований, чтобы верить Сигелу, а чем же руководствовалась она?

– Бен – хороший человек, Нат. Он прямой и откровенный. Он не мог этого сделать.

О! У нее, оказывается, были свои резоны! Она продолжала:

– Он честный человек.

– Ну, это уже чересчур.

– Нет, он действительно такой! Он напоминает мне...

– Не говори. Твоего дядю Джима.

– Да, он похож на него! Я провела много времени с ним в течение этой недели – в Вегасе, во «Фламинго». Он трудится как вол. Он действительно неплохой парень. Люди, с которыми он работает, любят его. Он так... всецело поглощен тем, к чему стремится. Он похож на... фантазера.

– Он похож на гангстера, Пег.

Катер накренился, и я поддержал ее, обняв. Она позволила мне сделать это, хотя, как мне показалось, без особого восторга.

– Да, я тоже нашел его обворожительным, – согласился я. – Он, может быть, даже в чем-то мне понравился. Однако его мир – это мир жестокости и насилия. Никогда не забывай об этом. Он убивает людей.

– Я не верю этому. Это все слухи.

– Я слышал о том – и это вовсе не слухи, – что он любит лично расправляться со своими противниками. Положение босса, как правило, обязывает ограничить свое участие в расправах. Он может задумывать, планировать, но никак не осуществлять их. У него должно быть железное алиби. Но Сигел несколько лет назад сам участвовал в убийстве одного приятеля, не смог преодолеть искушения, как я понимаю, и сам нажал курок, чтобы быть уверенным, что дело доведено до конца. В результате он едва избежал электрического стула.

– Не смеши меня.

– Его спасло лишь то, что один из свидетелей был застрелен, – парень, которому посчастливилось быть шурином Сигела. Кстати, вот тебе ответ, почему Сигел разведен. А затем выпал из окна отеля в Кони-Айленде и тот парень, который убирал свидетеля. Парень по имени Абе Релес. Возможно, ты читала об этом в газетах.

Она скрестила руки на груди и сидела, прищурив глаза не из-за водяной пыли, которая обдавала нас, а из-за упорного нежелания прислушаться к моим словам.

– Он совсем не похож на того человека, каким ты его представляешь. Кроме того, мне кажется, он сейчас занят совсем другими проблемами. Тебе следует самому посмотреть на этот курорт, который он возводит. Это будет что-то сказочное. Сама мысль о том, что ты являешься маленькой частицей всего этого, не может не волновать.

– Боже милосердный, ты приехала сюда затем, чтобы выяснить, не пытался ли этот парень пристрелить твоего дядю, а в результате оказалась президентом клуба его болельщиков. Что же он такого сделал для этого?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты спала с ним?

Она отпрянула, бросив на меня испепеляющий взгляд:

– Как ты можешь говорить об этом?

– Я собирался спросить, не заморочил ли он тебе голову?

Пытаясь перекричать шум двигателя, мы привлекли внимание остальных пассажиров; некоторые из них с любопытством поглядывали на нас. Я, изобразив на лице злодейскую улыбку, пристально посмотрел на них в ответ, и они отвели взгляды.

Она сжалась в комок:

– Ты ужасен. Он был истинным джентльменом.

– Ты начинаешь меня доставать.

– Я больше не скажу ни слова.

– Тебя надо вышвырнуть за борт этого чертова катера!

Она смерила меня презрительным взглядом:

– Почему же ты не делаешь этого?

– Тебя надо выбросить!

– Ты, я вижу, знаешь, как вернуть назад девушку, Геллер.

– Я не думал, что потерял ее.

– Ты ее не потерял, но делаешь все, чтобы это произошло.

Мы сидели какое-то время молча, слушая рев двигателя и удары волн о борт катера. И некоторые из пассажиров продолжали перешептываться, поглядывая на нас. Давно я не испытывал таких острых ощущений от поездки на катере – со времени, когда мы в ходе войны с японцами высаживались на Соломоновых островах.

Потом я сказал:

– Дело обстоит так, что мы с тобой оба верим в то, что Сигел не является тем человеком, который заплатил парням, стрелявшим из грузовика по машине твоего дяди.

Она кивнула.

– Да, мне это подсказывает моя женская интуиция, – сказала она насмешливо. – А тебе – нюх сыщика?

Я не обратил внимания на ее тон и ответил:

– Это больше, чем нюх. Сигел довольно логично разъяснил, почему он заинтересован в том, чтобы Рэйген был жив. Я исхожу из логического умозаключения, что Сигел – не тот парень, кто нанял убийц.

Она кивнула:

– Значит, это Гузик.

– Да, скорее всего, именно он. Этот маленький толстяк все время морочил мне мозги. Вошел в контакт со мной – личным телохранителем Джима – и клялся мне, что Синдикат не причастен к покушению. Гузик подкупил даже одного из моих людей, но, зная меня достаточно хорошо – то, что я выбью правду из этого парня, – они контактировали с ним лишь по телефону и перевели ему деньги прямо в банк. Кроме того, он не стал использовать в качестве наемных убийц своих людей, а нанял пару букмекеров с Вест-Сайда, чтобы запутать следы. Затем он послал меня к Джиму с новым, более выгодным предложением, одновременно направив двух киллеров в Мейер Хаус. Иначе говоря, с самого начала до конца все происходило по сценарию, подготовленному этим маленьким негодяем. Я должен был раньше догадаться об этом. Пришлось встретиться с самим Сигелом, чтобы наконец прозреть.

– Что это значит?

– Это значит, что я собираюсь сказать твоему дяде, что за всем стоял не кто иной, как Гузик, и чтобы он имел это в виду, если будет вести какие-либо переговоры с Гузиком.

Она посмотрела на меня с выражением сомнения:

– Ты же не думаешь, что мой дядя захочет продать ему свою фирму после того, как узнает обо всем этом...

Катер подпрыгнул на волне.

– Я не знаю. Я считаю, что это его личное дело. Но, получив эту информацию, он может потребовать большую сумму и предупредить Гузика, что вступит в тесное сотрудничество с Друри и направит свои письменные показания федеральным властям, если Синдикат не заплатит прямо сейчас и не отстанет в будущем.

– Это может сработать?

Я пожал плечами, вздохнув:

– Черт его знает. Как бы то ни было, этот упрямец, возможно, захочет продолжать борьбу.

Она чуть ближе придвинулась ко мне:

– Ты его осуждаешь за это?

Я обнял ее:

– Нет конечно. Но я и не завидую ему.

Вскоре мы были в теплой постели в моем номере в отеле «Рузвельт». События этого дня, завершившиеся нашей перепалкой на катере, отступили на задний план, подобно скрывшемуся за горизонтом «Люксу». Сейчас в этом мире были только мы, двое влюбленных, обнаженные, сжимавшие друг друга в объятиях, готовые забыть обо всем и начать новую жизнь.

Было уже за полночь, когда пронзительно зазвонил телефон, возвращая нас в реальный мир.

– Здесь уже около двух часов ночи, – сказал я Биллу Друри сонным, недовольным голосом. – Что случилось? Ты потерял еще одного свидетеля?

Я сидел на кровати: телефон стоял рядом со мной на тумбочке. Пегги, которую разбудил телефонный звонок, в полудреме слушала мой разговор.

– Хуже, – сказал глухим голосом Друри. – Я пытался дозвониться до тебя в течение всего вечера. Ты не поинтересовался внизу, у дежурного, не искал ли тебя кто-нибудь?

– Я был очень занят.

На некоторое время на том конце провода воцарилось молчание; телефонные компании берут деньги за время, а не за разговор, но это были деньги Билла, поэтому я лишь ждал, когда он заговорит снова.

– Ты забрал ее с собой? Я имею в виду, она там, с тобой?

Я улыбнулся Пег, и она сквозь сон улыбнулась мне в ответ. Я говорил вам, что у нее фиалковые глаза?

– Да. Билл. Она со мной. И она собирается оставаться со мной и дальше.

– Ты должен будешь проявить о ней максимум заботы.

Я мотнул головой:

– Что, черт возьми, у вас там случилось?

– У ее дяди отравление ртутью. Еще никто не знает, как это произошло.

– Отравление ртутью...

Пег села в кровати, в ее глазах была тревога; она держала у груди одеяло, словно ища защиты. Голос в трубке произнес:

– Он умирает, Нат.

Глава 15

Было уже поздно, около полуночи, когда я и Пег вошли в коридор, ведущий к двери палаты Джима Рэйгена в Мейер Хаусе. Дежурство в этот час нес Луи Сапперстейн, рядом на стуле посапывал полицейский. Луи был в одной рубашке, без пиджака, и я видел его таким осунувшимся только один раз – когда он получил извещение с фронта о гибели брата. Правда, сейчас на нем не было траурной черной нарукавной повязки: Джим был еще жив.

– Там находится его сын, Джим, – сказал Сапперстейн. – Члены семьи постоянно дежурят у постели Джима, по очереди сменяя друг друга.

– Я пойду к нему, – сказала Пег.

Сапперстейн открыл перед ней дверь. Я остался в коридоре.

– Ты выглядишь очень плохо, – заметил Луи.

– А чувствую себя еще хуже. Если бы Господь знал, что люди захотят летать, он, наверное бы, позаботился, чтобы у авиакомпаний были нормальные кресла.

– Болтало целый день?

– Да. Слава Богу, Пег почти весь полет спала. Она не могла уснуть всю прошлую ночь, плакала, говорила со мной о Джиме. В самолете она немного успокоилась и уснула.

Луи покачал головой:

– Я очень сожалею обо всем, Нат. Мы предпринимали самые строгие меры предосторожности.

– Что же все-таки случилось?

– Никто точно сказать не может. Врачи говорят об отравлении ртутью. Но это лишь предположение. В четверг ему сделали операцию на почке, и в последующие дни его состояние стало ухудшаться.

– Я хочу поговорить с одним из врачей. Кто сегодня дежурит?

– Один из семейных врачей. Граф.

– Где он?

– Он где-то здесь. Посмотри в холле. Возможно, он там перекуривает.

Я прошел в холл и встретил там доктора Графа, небольшого роста полного мужчину лет пятидесяти, одетого в коричневый костюм. Он сидел и курил. Вид у него был усталый.

Он взглянул на меня и слегка улыбнулся:

– Мистер Геллер. Прямо с самолета?

Я сел рядом с ним:

– Именно так, доктор.

– Хотите сигарету?

– Пожалуй.

Он дал мне прикурить, и я, глубоко затянувшись, медленно выпустил дым.

– Итак, – сказал я, – есть ли у него шанс?

– Если бы вы спросили меня об этом в прошлый понедельник, я сказал бы – без всякого сомнения. Я был уверен, что через неделю он сможет полностью оправиться от ранений и шока. Его выздоровление шло даже быстрее, чем мы предполагали.

– Что же случилось?

Он вздохнул, покачав головой:

– У него почти совсем пропал стул. Снизилось давление мочи. Резко поднялось давление. Затем у него начался кровавый понос, рвота...

– Все это очень живописно, доктор. Но что из этого следует, не считая, что я надолго потеряю аппетит?

– Это симптомы отравления ртутью.

– Речь идет о летальном исходе?

– Скорее всего, да.

– Как это могло случиться?

– Об этом можно только гадать.

– Я сам разработал план по обеспечению его безопасности. Мы перекрыли доступ всем посторонним.

Граф вздохнул:

– Мистер Геллер, ртуть может попасть в организм при спиртовой обработке ран, которая делалась мистеру Рэйгену ежедневно, через клизму, через внутривенные или внутримышечные инъекции, или же впитаться через кожу, если мазь, которой он пользовался, содержала ртуть.

– Но не через рот?

– Это самый простой путь. Таблетка обычных размеров может содержать дозу ртути, достаточную, чтобы убить человека.

– Таблетка – это единственный способ, с помощью которого ртуть может попасть в желудок?

– Едва ли. Ртуть можно растворить в кофе, молоке, томатном соке. Ее также можно впрыснуть в пищу. Она совершенно безвкусна – в той же степени, как и смертельна.

– Значит, Джим едва ли выживет?

Граф посмотрел в окно и ответил:

– Мы не делаем подобных заявлений, во всяком случае, пока пациент жив. Скажите мне, мистер Геллер. Если говорить о вашей работе, беретесь ли вы за дело, которое выглядит безнадежным?

– Никогда, – сказал я, притушив окурок и пожав ему руку.

Сапперстейн стоял, прислонившись к стене, рядом с сидевшим на стуле полицейским, который уже пробудился ото сна. Откровенно говоря, я больше доверяю чикагским копам, когда они спят.

– Да, это отравление, – сказал я Луи. – Скорее всего, это дело рук кого-нибудь из медицинского персонала.

Сапперстейн кивнул:

– Я знаю. Я уже начал проверять людей – у них более тысячи человек в штате.

– Да. Но у нас с тобой есть список тех, кому был разрешен доступ сюда.

Сапперстейн сделал рукой жест в сторону доски с фамилиями, стоявшей у стены.

– Все верно, и я думаю, это поможет нам вычислить того, кто это сделал. Но насколько я понимаю, поправить уже ничего нельзя.

– Да. Они все-таки добрались до него. Проклятье...

– Он старый крепкий боец, Нат. Он мне понравился. Я бы не хотел, чтобы его конец был таким...

– Он идиот. Бросить вызов Синдикату и надеяться при этом остаться в живых. Я тоже идиот. Мне не следовало соглашаться участвовать во всем этом!

Сапперстейн положил мне руку на плечо и сказал:

– Мы сделали все, что было в наших силах, Нат. Я не думаю, что кто-нибудь сделал бы это лучше. Он твой друг, родственник твоей девушки, и это тяжелая потеря. Но ты был прав – в этой игре нельзя выиграть. Она была проиграна с самого начала.

Я кивнул. Улыбнулся ему и смахнул рукавом слезы, выступившие у меня на глазах.

Затем я вошел в палату. Джим спал, но вид у него был как у мертвеца. Он резко похудел, лицо его было бледным. В комнате пахло смертью. Смертью и цветами.

Пег сидела рядом, склонившись над ним, держа его руку в своей руке. Она плакала – беззвучно, слезы текли у нее по щекам. В течение всего дня, когда мы находились в самолете, она не плакала; когда она просыпалась, ее лицо было сосредоточенным и злым. Она ничего не говорила, лишь сидела молча, сжав руки в кулаки. Выражение «Ты такая красивая, когда сердишься» не относилось к ней. Симпатичная в обычной жизни, она становилась некрасивой в минуты гнева.

Сейчас на ее лице были отчаяние и безысходность. Прошло не так много времени с того дня, как она потеряла отца. Теперь же человек, который занял его место, тоже покидал ее.

Джим-младший сидел в кресле; его лицо было посеревшим от горя. Он был в одной рубашке, его галстук чуть ослаблен.

Я подошел к нему и тронул его за плечо:

– Как ты? Держишься?

– О'кей, – сказал он, попытавшись изобразить бодрую улыбку. – Мой отец подает мне хороший пример. Он никогда не сдается. Верно?

– Да. Это не в его правилах. Давай выйдем в холл, поговорим. Я не хочу будить твоего отца.

Он кивнул и поднялся, но тут же пошатнулся, и я поддержал его. Видимо, он сидел в этом кресле, не поднимаясь, часами. Мы прошли в холл. Там было пустынно.

– Как твоя мама?

– Плохо, очень плохо. Она так предана ему. Она и без того чувствовала себя неважно.

– Ей делают успокоительные уколы?

– Нет. Она отказалась. Она хочет быть рядом с папой, если дела пойдут совсем плохо.

– Я думаю, ей придется это сделать.

– Я знаю. Он умрет? Да?

– Я думаю, что да. Он крепкий парень, но...

– Его отравили. Врачи лишь витиевато объясняют: «не исключено, что в его организм попало отравляющее вещество». Они думают, что если скажут об этом прямо, то это будет выглядеть, как будто они сами это сделали. Это смешно.

– Я очень сожалею, Джим. Эти мерзавцы добрались до твоего отца, а меня даже не было здесь, чтобы остановить их.

– Геллер, вы сделали все, что было в ваших силах. Вы не раз рисковали жизнью. А что касается того, что вас не было здесь, – то мой отец сам захотел, чтобы вы отправились за Пег. Он души в ней не чает. И я его за это не осуждаю. Она для нас как член семьи, как родная сестра.

– Я сам от нее без ума. Ей будет очень трудно, как и всей вашей семье. Он покачал головой:

– Даже Дэнни – я не думал, что он способен на такое, – он сидел сегодня днем у постели отца, говорил ему, как сильно любит его, плакал, как ребенок. Отец вынужден был успокаивать его. Представляете?

– Да. Я знаю Джима. На тебя будут оказывать большое давление, побуждать к тому, чтобы ты продал фирму.

Он посмотрел на меня пристально:

– Вы думаете, мне следует это сделать? После того, что случилось с моим отцом? – Он закрыл лицо руками, склонил голову на грудь. Он не плакал. Он уже выплакал свои слезы. – Меня это все так пугает, мистер Геллер... Меня это все так пугает...

Я похлопал его по спине. Я не знал, что ему ответить.

– Мы ведь его потеряем, не так ли? И мне придется остаться один на один с этими людьми. Я снова положил ему руку на плечо:

– Когда твоего отца не станет и вся ответственность ляжет на тебя и твоих братьев, вот тогда ты и будешь принимать решение.

Он поднял голову и чуть прищурил глаза:

– Вы не советуете мне... продавать отцовское предприятие?

– Я лишь говорю, что, когда ты останешься без отца, вся ответственность ляжет на тебя, а значит, ты и будешь принимать решение. Никто не мог давать советов Джиму Рэйгену, как ему следует жить. Я думаю, это будет несправедливо по отношению к нему, даже мертвому, если я что-либо буду советовать сейчас.

Его лицо посуровело и стало в этот момент очень похожим на лицо отца. Затем он сунул руку в карман и достал что-то вроде открытки.

– Что вы думаете об этом, мистер Геллер?

Она почти ничем не отличалась от почтовой открытки. На ней была изображена желтая канарейка.

На открытке не было никакой подписи.

– Откуда ты ее взял? Когда?

– В почтовом ящике. Сегодня. Что это означает?

– А ты как думаешь?

– Я... Я думаю, что на уголовном жаргоне это означает, что моему отцу не следовать «петь».

– Все верно. Это предупреждение. Чтобы никто больше не смел исполнять сольную партию. Но не только.

– Что же еще?

– Это означает, что Синдикат подтверждает подобным косвенным путем, что именно он убил твоего отца. Он еще жив, а они дают тебе ясно понять, что это их работа.

Я вернул ему карточку. Он хотел разорвать ее на части, но я остановил его.

– Возможно, тебе придется показать ее лейтенанту Друри, – сказал я. Он вздохнул:

– Хорошо.

– Я полагаю, на ней нет обратного адреса?

Рэйген-младший сумел выдавить из себя улыбку:

– К сожалению, нет.

– Очень жаль, – сказал я с наигранным огорчением. – Работа детектива никогда не бывает легкой.

Он снова улыбнулся, а я ободряюще похлопал его по плечу и сказал:

– А теперь давай вернемся в палату к твоему отцу.

Мы вернулись назад, и я сменил Сапперстейна, который держался лишь на крепком кофе. Пег осталась у постели дяди на всю ночь. Несколько раз в палату входил и выходил доктор Граф, а также ряд других врачей и медсестер. Я, как и подобает хорошему детективу, сверял их фамилии с теми, что значились в нашем списке, хотя, казалось бы, в этом уже не было никакого смысла.

Рано утром, около пяти часов, Джим-младший вышел в коридор и сказал:

– Папа проснулся. Он хочет видеть вас.

Я вошел в комнату. Пегги стояла у кровати, держа его за руку. На ее лице была, как ей, наверное, казалось, ободряющая улыбка. Если бы мне кто-нибудь так «ободряюще» улыбнулся, я бы не замедлил отправиться в морг, лишь бы не причинять этому человеку таких мучений.

Я подошел к противоположной стороне кровати.

– Пегги говорит, что ты смог кое-что выяснить, – сказал Джим. Его голос был слабым, но в нем еще слышались стальные нотки. Хотя, возможно, это была и ртуть.

– Да, – сказал я. – Я встречался с Сигелом. Я убежден, что он не причастен к покушению.

– Значит, Гузик.

– Гузик.

– А я еще думал о каких-то контактах с этим дьяволом.

Я кратко рассказал ему о событиях последних дней. Он слушал меня внимательно и, казалось, на время забыл о своих физических страданиях. Но ему, наверное, было очень плохо, иначе он бы чаще перебивал меня.

– Ты знаешь, дружище, в этом есть резон. Когда Синдикат разворачивал свою систему информации – «Транс-Америкэн», им нужна была поддержка восточных парней. Гузик имеет влияние в Чикаго, Милуоки и ряде других районов. Но ему нужна поддержка Лански на востоке и Сигела – на западе. Вот почему им так необходима моя служба информации – она общенациональная. Мы – везде.

– Мы можем поговорить об этом позже, Джим.

– Нет, не можем. Я умираю. Никто мне об этом не скажет, но я чувствую. Они отравили меня. Так?

– Да, – сказал я.

– Сколько мне осталось?

– Разве я похож на доктора, ты, сумасшедший ирландец?

– Ладно, ладно. Выкладывай, Нат, сколько я еще протяну?

– Они ничего не сказали мне. Я так тебе скажу – определи сам, сколько тебе нужно.

– Я бы хотел, чтобы у меня еще было немного времени. – Он повернулся к своей племяннице: – Пегги, моя девочка, поцелуй своего дядю.

Она поцеловала его в щеку и продолжала сидеть рядом, склонившись над ним. Джим сказал:

– Я знаю, что умираю, – это ангел у меня над головой.

– Дядя Джим, пожалуйста, не говорите так...

– Пег, ты хорошая девушка. Я уже говорил сыну Джиму, что ты должна иметь свою долю в нашем семейном бизнесе. Ты по праву заслужила это, моя дорогая.

– Пожалуйста, дядя Джим. Мне это совершенно не нужно.

– Нет, нужно. Ты для меня не только как дочь; ты – как сын. Ты бы могла успешно продолжать мое дело.

– Вы будете сами управлять своей фирмой...

– Я хочу... хочу две вещи от тебя, дочка.

– Все что угодно...

– Я хочу, чтобы ты вышла замуж за этого несчастного сыщика. Ему нужна твоя поддержка. Кроме того, он – хороший парень, хоть и лишь наполовину ирландец.

– Я люблю его, дядя Джим.

– Прекрасно. Мне это приятно слышать.

Признаюсь, и мне не менее приятно было слышать это.

– Еще одна вещь, которая не терпит отлагательств...

– Да?

– Приведи ко мне священника, дочка. Он умер в шесть часов утра. Его сын позвонил домой и вызвал Эллен Рэйген. Приехали также двое других сыновей и одна из трех замужних дочерей.

В первоначальном заключении, которое составил следователь, ведущий дела о скоропостижной смерти, об отравлении ртутью говорилось лишь вскользь. Смерть Рэйгена объяснялась сердечной недостаточностью и нефритом, осложненным пулевыми ранениями. Одной строчкой упоминалось о «следах ртути», найденных во время экспертизы.

Однако лейтенант Друри сделал представление следователю Броди, в котором потребовал ответить на следующий вопрос: умер ли Рэйген от пулевых ранений, а значит, необходимо ли возбуждать уголовное дело по факту убийства в отношении тех, кто находился в зеленом грузовике; или же смерть наступила в результате отравления ртутью, и это вело к возбуждению еще одного уголовного дела в отношении человека или группы лиц, которые пока были неизвестны.

В это же время следователь Броди получил несколько телефонных звонков с угрозами. Ему предлагали отказаться от дальнейших расследований, связанных со смертью Рэйгена. Броди сменил расположение своего офиса и поставил полицейскую охрану у своего дома. Он выставил охрану у фамильного склепа Рэйгена, где был погребен Джим, – до того времени, когда ему удастся получить разрешение суда и миссис Рэйген на эксгумацию тела.

Миссис Рэйген возражала против этого, но суд не принял ее мнения в счет, и повторная экспертиза показала, что в теле Джима была такая концентрация ртути, которой хватило бы, чтобы убить троих.

Что стало с его письменными показаниями? С так называемыми страховыми полисами? Эллен Рэйген заявила журналистам, что они не будут переданы в руки властей или кого-либо еще. Не будут, потому что, по словам семейногоадвоката Рэйгенов, они куда-то затерялись.

Расследование, касающееся роли медперсонала в смерти Рэйгена (его вел не Друри), ни к чему не привело.

К концу августа две вещи были очевидны: Джим умер от отравления ртутью и убийца никогда не будет найден.

Как и можно было предполагать. Пег никак не могла с этим смириться. Она пришла ко мне в офис в последнюю субботу августа и сказала:

– Что ты собираешься делать в связи с этим? Я сделал жест рукой, указывая на стул для посетителей, и она села. На ней был простой черный костюм с перламутровыми пуговицами и черные перчатки; она была в трауре после смерти Джима.

– Ты о чем? – переспросил я ее.

– Мики Мак Брайд только что выкупил «Континентэл»!

– Действительно?

На самом деле я знал обо всем этом. Джим-младший поинтересовался моим мнением, и я сказал, чтобы он поступал, как считает нужным.

Ее фиалковые глаза пылали гневом.

– После всего, что сделал мой дядя, после всех его страданий его семья предает его! Как они могли пойти на такое!

– Пег, твой дядя был убит потому, что не хотел уступать. Никто в его семье, может быть исключая тебя, не испытывает особой тяги к бизнесу, связанному с информацией о бегах и скачках. Кроме того, это занятие отнюдь не престижное и, я бы сказал, не совсем законное.

– Нет, оно законное.

– Может быть, сейчас. На какое-то время. Но это исключение. Сейчас для твоей тети и ее детей настало нелегкое время. Я не думаю, что все они обладают какой-то особой крепостью характера. Но молодой Джим, кажется, неплохой парень, и я думаю, что он беспокоится о здоровье своей матери и не захочет потерять еще одного родителя.

– О чем ты говоришь?

– Я говорю о том, что люди имеют право на проявление слабости.

– Но они продали «Континентэл»! С потрохами!

– Да. Мики Мак-Брайду. Но не Джейку Гузику.

– А что может помешать Мики продать фирму Гузику?

– Ничто.

– Черт возьми, Нат, ты невозможен!

Я провел рукой по столу:

– Но если это случится, то не так скоро. В Синдикате понимают, что, если они приберут к рукам «Континентэл» сразу после убийства Джима, это может иметь неприятные последствия для них. Они, конечно, могут установить тайные связи с Мак-Брайдом. Ты должна быть готовой ко всему, что он предпримет в отношении «Континентэла». Ты также должна подумать о нем как о своем новом боссе.

Она сложила руки на груди:

– Я не буду работать на эту компанию. Никогда. Я не хочу иметь ничего общего с ней.

– Хорошо. Тогда почему бы тебе не воспользоваться советом своего дяди?

– Каким?

– Выйти за меня замуж. Нарожать маленьких Геллеров.

– Натан, ты несвоевременно поднимаешь этот вопрос.

– Извини. Так что же тогда?

Она тяжело вздохнула:

– Что там с этими парнями из зеленого фургона?

– Друри продвигается довольно успешно, несмотря на то, что он потерял одного свидетеля. Другие свидетели здорово помогли следствию. Один из них идентифицировал водителя грузовика – еще одного букмекера с Вест-Сайда, который случайно был пойман, когда пытался зарыть в Дуглас-парке одну из винтовок.

Она вскинула голову:

– Когда это случилось?

– Прошлой ночью. Друри позвонил мне сегодня утром и рассказал. Так что не говори, что у меня никогда нет для тебя хороших новостей. Думаю, у Друри не будет проблем с вынесением приговора этим парням.

Я надеялся, что это чуть поднимет ее настроение. Но этого не произошло.

– Однако не эти парни убили моего дядю. Они пытались это сделать, но не убили. А как насчет настоящего убийцы, того, кто отравил дядю?

– Полицейские копают это дело. Ты же знаешь.

– Почему не ты занимаешься этим?

– Почему не я?

– Почему ты не пойдешь к Гузику и не вышибешь мозги из его жирной башки?

– Это неплохая идея. И тогда тюремный священник обвенчает нас прямо в камере. Я надеюсь, тебе нравятся бритые наголо?

– Я не нахожу это смешным.

– Я, между прочим, тоже. В этом мире есть вещи, Пегги, с которыми мы вынуждены мириться. Есть битвы, которые невозможно выиграть. Иногда человек чувствует себя счастливым лишь от того, что у него появилось свободное время, чтобы заняться своей личной жизнью.

– Ты имеешь в виду себя, Нат Геллер? Что ж, у тебя сейчас действительно появилось свободное время.

– И что в этом плохого?

Она встала:

– Ничего. Возможно, мне нужно большего от мужчины. Возможно, я хочу большего от жизни.

– И где ты собираешься найти это? В Лас-Вегасе?

Она задрала подбородок и посмотрела на меня сверху вниз; рано или поздно, я знаю, любая женщина начинает так вести себя со мной.

– Возможно, что и там. Я не люблю этот город. Я думаю, что не смогу оставаться здесь больше.

– Пег! Почему бы нам сейчас не поговорить обо всем... Подожди...

– Я устала от тебя, я устала от своей семьи, я устала от Чикаго. – И она вышла из офиса.

Я сначала подумал о том, чтобы задержать ее, но не стал этого делать. Она была, в конце концов, такой же упрямой, как и ее дядя. К тому же у меня и так было достаточно проигранных дел.

Но я все-таки подошел к окну: посмотреть, как она будет садиться в такси. Я думал о том, сможет ли она действительно отправиться в Лас-Вегас, к Сигелу, к ненормальной Вирджинии Хилл, к тому, что, по ее мнению, было разумной альтернативой сумасшедшему Чикаго.

Она улетела утренним рейсом.

Книга II Убийство в Вегасе 15 декабря 1946 – 20 июня 1947

Глава 16

В то воскресное утро без пятнадцати минут семь я сел в поезд на вокзале Юнион, расположенном на бульваре Аламеда, и тут же уснул. Я проспал, наверное, часа два-три, а когда проснулся и посмотрел в окно, то Лос-Анджелес и все, что имеет отношение к цивилизации, остались далеко позади. Оставшуюся часть утра я созерцал в окне вагона пустынный пейзаж – огромный, насколько хватает глаз, выцветший желтый ковер. Я пытался разглядеть что-нибудь похожее на казино посреди песка и островков полыни, но ничего подобного так и не увидел.

Около двух часов дня поезд подкатил к перрону построенного в современном стиле застекленного вокзала Юнион Пасифик в западном конце Фремонт-стрит. Вскоре я стоял со своим небольшим чемоданчиком посреди тенистой аллеи, наслаждался легким сухим ветерком и смотрел на тянувшуюся передо мной центральную улицу, вдоль которой один за другим расположились казино: «Лас-Вегас клуб», «Монте-Карло», «Пионер», «Болдер», «Голден Наггет». Несмотря на то, что мне не приходилось раньше видеть столько казино, собранных в одном месте, я был разочарован. И хотя воскресные толпы народа заполнили тротуары, а проезжая часть была забита автомашинами, Фремонт-стрит никак нельзя было назвать роскошной или фешенебельной. Возможно, по вечерам, когда неоновые вывески и иллюминация заливали ее яркими разноцветными огнями, Фремонт-стрит и становилась такой, какой я себе и представлял центральную улицу игорного бизнеса.

Около половины третьего к тротуару подъехал и остановился черный «Линкольн Континенталь». Из него вышел лысеющий господин в черном блестящем трехсотдолларовом костюме с широким красным галстуком.

– Нат Геллер? – сказал он, косо улыбнувшись и протянув руку для приветствия.

Я кивнул и пожал его влажную руку, после чего мне пришлось незаметно вытереть ладонь о брюки.

– Моу Седвэй, – сказал он, указав большим пальцем себе на грудь и нервно ухмыльнувшись. Его маленькие, близко посаженные глазки были такими же влажными, как и его руки, а его нос – большим и бесформенным, словно его вылепил из глины неумелыми руками ребенок.

Он взял мой чемодан и положил его в багажник «Линкольна».

– Как Лос-Анджелес? – спросил он.

– Прекрасно, – ответил я.

– Как я понимаю, вы приятель Рубински?

– Да. Деловые партнеры.

– Вы говорите это так, как будто это две разные вещи. Там, где деловое партнерство, там и приятельские отношения. Во всяком случае, так должно быть.

Я лишь пожал плечами в ответ на его доморощенную философию. Он захлопнул багажник и, подойдя к передней двери, распахнул ее. С той же вымученной улыбкой на лице он жестом предложил мне занять место. Я устроился на сиденье, он сел за руль.

– Бывали когда-нибудь в Вегасе? – спросил он, зажигая длинную толстую сигару, которая была слишком большой для его миниатюрного рта.

– Нет, – сказал я.

– Не хотите сигару? Гаванская. Два доллара.

– Нет, спасибо.

Он включил зажигание, и автомобиль, набирая скорость, двинулся по Фремонт-стрит. Среди туристов, прогуливающихся на тротуарах и по-пижонски разодетых в ковбойские рубахи и брюки, изредка попадались и местные жители – ковбои с обветренными лицами и натруженными руками, индейская женщина с ребенком за спиной, пожилой рабочий с золотых приисков.

За кварталом клубов и казино начинался деловой район с магазинами сувениров, отделанными в стиле вестерн, и такого же типа ресторанами, чередующимися с современными офисами и дешевыми магазинами.

– Что вы думаете о нашем маленьком городке? – спросил Седвэй, выпуская облако дыма.

– Это не Чикаго, – сказал я.

За деловой частью города располагался жилой район – далеко не фешенебельный – некоторые из зданий были невзрачного вида. Здесь были дома, построенные из серого шлакобетона, попадались и жилые автоприцепы. На их фоне выделялись небольшие церквушки и мотели, то и дело встречавшиеся на нашем пути.

– Да, – сказал Седвэй, держа сигару между пальцами, как Черчилль, – наш Вегас – отличное место. Не так ли?

Я кивнул и посмотрел назад в окно, на стремительно удалявшиеся городские строения; выехав за пределы города, Седвэй резко увеличил скорость.

– Бен не сказал, для чего он вызвал вас сюда? – спросил он, широко улыбаясь. «Он чересчур много улыбается. С чего бы это?» – подумал я.

– Я собираюсь подучить кое-чему его людей из службы безопасности, в частности тому, как ловить воров-карманников.

Он чуть приподнял бровь:

– Мы, как вы знаете, открываемся на следующий день после Рождества.

– Я знаю. У меня будет достаточно времени.

– Как близко вы знакомы с Беном?

– Я встречался с ним лишь однажды. Он производит приятное впечатление.

– О да, – поспешно сказал Седвэй. – Мы с ним старые приятели. Я знаю его еще с тех времен, когда он был мальчишкой с Лауер Ист-Сайда.

Фред Рубински немного рассказал мне о Маленьком Моу Седвэе. Седвэй и Сигел действительно знали друг друга давно, но Седвэй упустил кое-какие детали.

– Маленький Моу только недавно вновь завоевал расположение своего босса, – сказал мне Фред. – Почти в течение трех лет Моу выполнял работу, находясь вдали от своего шефа. Сигел сказал Седвэю, чтобы тот держался от него подальше, если хочет остаться цел.

Мало-помалу Седвэй, который никогда не отличался особыми успехами (одним из последних его «достижений» были провалившиеся букмекерские операции в Сан-Диего и Лос-Анджелесе), с помощью своего друга детства Сигела стал большим человеком в маленьком Вегасе. Будучи представителям Сигела в «Транс-Америкэн», Седвэй сумел стать совладельцем ряда казино на Фремонт-стрит. Он купил себе шикарный дом, престижный автомобиль. Он стал приятелем отцов города, делая пожертвования городским благотворительным организациям и местной церкви. И когда группа уважаемых представителей города предложила ему выдвинуть свою кандидатуру на выборах в городской совет, он согласился.

Когда Сигел узнал об этом, то в ярости набросился на Маленького Моу.

– Мы никогда не выдвигаем свои кандидатуры на какие-либо выборные посты в органах власти, дурья твоя башка! – ревел он, колошматя своего маленького протеже. – Мы покупаем себе политиков, безмозглый болван!

Моу предпринял все, чтобы снять свою кандидатуру, однако его имя уже было внесено в избирательные бюллетени. Седвэй стал предметом насмешек в криминальной среде, персонажем многочисленных анекдотов о том, как он выступал в роли первого и единственного политика, раздающего взятки только для того, чтобы его не избрали.

Все это произошло приблизительно года три назад, и сейчас Бен Сигел вновь призвал под свои знамена Моу Седвэя, которому он, видимо, продолжал доверять.

– Я хотел бы предупредить вас, – сказал Моу, – что Бен в эти дни находится чуть ли не на грани срыва. Босс в постоянном стрессе.

– Почему?

– Вы слышали, сколько денег ему пришлось вложить в это предприятие?

– Что-то около миллиона?

– Он потратил больше миллиона. Скажу вам, что «Фламинго» будет фантастическим местом.

– Так чем же объясняется его стрессовое состояние?

– Тем, что туристский комплекс вряд ли откроется вовремя. Я не думаю, что отель будет готов к сроку.

– Какая необходимость в подобной спешке? Седвэй пожал плечами:

– Бен не любит ждать. Он любит принимать решения сам, без чьей-либо подсказки. Таковы дела.

Между тем мы подъехали к отелю – нет, не «Фламинго». Это был отель «Ласт Фронтиер». Об этом свидетельствовала надпись на крыше здания, составленная из больших перекрещивающихся букв, обрамленных неоном. Сам отель являл собою невысокое кирпичное здание посреди просторной зеленой лужайки. «Фронтиер» и соседний с ним «Эль Ранчо Вегас» были единственными отелями со своими казино, построенными на так называемой Полосе, протянувшейся вдоль шоссе №91, ведущего на юго-запад, в Солт-Лейк-Сити и Лос-Анджелес.

Седвэй припарковал автомобиль рядом с отелем, недалеко от открытого плавательного бассейна, где загорали и плескались в воде отдыхающие. Он достал из багажника мой чемодан, и мы направились в центральное невысокое здание, крыша которого была покрыта пальмовыми листьями, а стены выложены из саманного кирпича и выкрашены белилами. Здание поддерживали толстые деревянные брусья. Его фасад украшали колеса конных повозок времен освоения Дикого Запада, воловьи рога и другие атрибуты ковбойского быта. Все это напоминало мне кадры какого-нибудь вестерна. Я почувствовал себя здесь не в своей тарелке – в своем сером костюме, с бледно-серой кожей.

– У вас приличная машина, Моу, – сказал я, когда мы направлялись ко входу в отель. – Это ваша или один из автомобилей Бена?

– Это моя, – сказал Седвэй с чувством сдержанной гордости. – Бизнес, связанный с лошадиными бегами, как вы сами знаете, приносит неплохие деньги.

– Да, я знаю, – сказал я, подавляя желание заметить, что в один из жарких июньских дней за рулем почти такого же «Линкольна Континенталя» был расстрелян Джим Рэйген.

– Бен снабдит вас автомобилем, пока вы будете здесь. Он примет вас по высшему разряду.

Я последовал за Седвэем в холл. Интерьер был выполнен в том же стиле вестерна. Мебель, в которой дерево сочеталось с кожей, камины, сложенные из песчаника, стилизованные под старину керосиновые фонари-светильники. На стенах, обшитых грубыми досками, были развешены головы буйволов, индейские головные уборы, а также гравюры, изображавшие сцены из жизни покорителей дикого Запада. Выжженные на стенах каленым железом стрелки-указатели показывали, где располагаются казино, столовая, концертный зал, кафетерий. В холле был только дежурный по гостинице в клетчатой рубашке с узким галстуком, других служащих не было видно.

Седвэй с моим чемоданом в руках и я проследовали через холл к небольшой лестнице, поднялись по ней и оказались у дверей моего номера – 404. Нумерация здесь не имела никакого отношения к тому, на каком этаже располагался номер. Здесь вообще не было четвертого этажа.

Моя комната оказалась достаточно уютной – не маленькая и не большая, современная мебель, грубые деревянные стены и гравюра, изображавшая индейского вождя. Седвэй поставил мой чемодан на тумбочку, а я сел на край кровати.

– Что теперь? – спросил я.

– Бен, возможно, зайдет к вам сегодня вечером, – сказал он, пожав плечами.

– Где он сейчас?

– Там. Дальше вверх по дороге.

– Дальше вверх по дороге?

– Да. Там, где идет строительство «Фламинго».

– Но ведь сегодня воскресенье, Моу.

– Что касается «Фламинго», то дни недели не имеют к нему никакого отношения. Там работают почти круглосуточно. И Бен контролирует строительство. Он хочет быть в курсе всего и вся. Быть на всех объектах одновременно. Он почти не смыкает глаз и вымотался до предела.

Седвэй поцокал языком и покачал головой, чтобы показать мне, как серьезно его беспокоит здоровье шефа.

– Иначе говоря, вы считаете, что он должен передать часть своих полномочий другим? – сказал я.

– Что?

– Он должен больше доверять людям, которые находятся рядом с ним. Передать им часть своих функций?

– Да, – сказал Моу, улыбаясь и кивая. – Ему следует это сделать.

– Вы по-прежнему занимаетесь делами местного филиала «Транс-Америкэн»?

– Да. Бен предоставил мне полную свободу действий. Это лишь «Фламинго», где он не хочет, чтобы кто-либо вмешивался в его дела. Он словно художник, мысленно представляющий перед своим взором чудесную картину и стремящийся воплотить ее в реальную жизнь.

– Возможно, для него это так и есть. Седвэй пожал плечами:

– Однако это не только его собственная картина. Этим, я думаю, он хотел сказать, что деньги, которые тратил Сигел, по большей части принадлежали парням с восточного побережья. Лански и Костелло, Адонису и Лучиано.

– Чем мне можно заняться, пока Бен не появится здесь?

– Развлекитесь немного. Вы можете тратить здесь деньги на все, за исключением азартных игр. Бен платит. Здесь хорошо кормят. Сходите в бар. Покатайтесь на лошади. Поплавайте в бассейне.

– Я не захватил с собой плавки. Как-то не подумал об этом.

Когда я уезжал из Чикаго, там было холодно и вся земля была покрыта снегом.

Седвэй направился к дверям:

– Вы можете купить плавки внизу, в магазинчике. А мне нужно отправляться на стройплощадку, к Бену.

– Почему бы мне не поехать с вами?.. Он остановился, обернулся ко мне и сказал:

– Слушайте, Нат. Вы должны усвоить здесь одну вещь. Пока вы находитесь во владениях Бена, вам следует поступать так, как этого желает Бен. А Бен хочет, чтобы вы расслабились после утомительной поездки. Поэтому все, что вам сейчас надо делать, – это отдыхать!

С этими словами он вышел.

Я проспал около часа, так и не раздевшись. Затем я встал, разделся, принял душ, одел тенниску и слаксы и отправился на разведку. Я выпил бокал коктейля с ромом в салуне, отделанном в том же ковбойском стиле: его стены из красного дерева были выщерблены «пулями», кожаные сиденья стульев у стойки бара повторяли форму сёдел, а стены – красочно разрисованы и украшены фото обнаженных красоток. Несмотря на этот отвлекающий фактор, я все же сыграл несколько партий в «блэк-джек» и даже выиграл несколько баксов. Я купил себе плавки в магазине подарков, вернулся в номер, переоделся и отправился в плавательный бассейн. Пересекая лужайку с полотенцем на плече, я чувствовал себя не совсем уверенно – мне казалось, что я одет не по сезону для середины декабря.

Но ласкающий теплый воздух пустыни развеял мои сомнения, и мне даже на какое-то мгновение подумалось, не продолжаю ли я еще находиться во сне – настолько все вокруг было далеко от реальной жизни. Я нырнул в голубой бассейн, и прохладная вода сразу освежила меня. Я был не во сне, а в зеленом оазисе посреди пустыни. Я выбрался из бассейна и вытянулся на шезлонге, подставив себя солнцу. Была уже вторая половина дня, но, несмотря на это, я ощущал тепло солнечных лучей. Я подумал, что моей бледной коже не помешает загар, и когда я войду в офис своего А-1 бронзовым богом, то сражу наповал свою хорошенькую секретаршу.

Я снова заснул. Это был мой третий короткий сон за этот день. В последние месяцы я спал больше, чем обычно. Раньше мой ночной сон длился не более шести часов. Эту привычку я приобрел после войны, одним из последствий которой для меня стали ночные кошмары. После возвращения из госпиталя я вообще ночами не мог уснуть, и прошло довольно много времени, прежде чем ко мне вернулся нормальный сон.

Но в последнее время я спал около двенадцати часов в сутки. И еще дремал днем. Я работал достаточно напряженно, но никак не до седьмого пота. Почему же я тогда так уставал?

Да я, черт побери, отнюдь не уставал. Я пытался уйти от действительности, убежать от себя. Я переживал тот момент своей жизни, когда больше предпочитал быть во сне, чем наяву. Предпочитал спать и ни о чем не думать, нежели бодрствовать и терзаться мыслями.

Во сне я был в безопасности. Меня не мучили воспоминания и боль утраты. В снах я был великодушен по отношению к себе, ко мне приходила Пег и была вновь со мной, любящая, нежная.

– Нат, – звала она. – Нат, Нат!

Я медленно открыл глаза.

Передо мной, словно в легкой дымке, вырисовывался силуэт Пегги. Солнце было позади нее, отчего над ее темными волосами сверкал золотистый нимб. Ее кожа тоже была золотистой. Но ее глаза по-прежнему были фиалкового цвета и ярко-красные губы расплывались в улыбке. Это была не та Пегги, которая в последний день нашей встречи закрыла за собой дверь моего офиса, унося в себе ненависть ко мне. Это была Пег из моих снов. Пег, которую я любил.

– Нат!

Я моргнул. Приподнялся в своем шезлонге.

– Пегги? – сказал я. Во рту у меня стоял вкус горечи после сна...

Она выглядела великолепно. Маленькая, стройная, в темном купальном костюме, с наполовину открытой грудью. Она по-прежнему улыбалась, правда, не так широко, как в первый момент. Солнце сделало ее веснушки более яркими. Она чуть похудела, легкая округлость ее щек исчезла.

Пег присела на край шезлонга.

Я провел рукой по волосам, стряхивая с себя остатки сна и ощущая потребность почистить зубы.

– Как ты, Нат? – спросила она.

– О'кей, – сказал я. – О'кей. А как ты?

– О'кей, – сказала она. Она слегка улыбнулась. Я тоже чуть улыбнулся ей.

– Я не писал, – сказал я. – Я не знал, куда писать.

– Я знаю. Я тоже не писала. – Она пожала плечами. – Я считала, что раз мы разорвали отношения, то не надо оглядываться назад.

Я промолчал.

Она сказала:

– Ты, кажется, не удивлен, что встретил меня.

– Я допускал, что ты можешь здесь оказаться, – сказал я.

– Разве ты не знал об этом?

– Откуда мне было знать?

– Ты же детектив, не так ли?

– Да, но я не экстрасенс. Ты даже не сообщила своей семье о том, где ты находишься. Ты просто исчезла.

Она вновь пожала плечами:

– Я лишь исчезла из Чикаго.

– Не вижу большой разницы. Что бы там ни было, ты выглядишь потрясающе.

– Ты тоже выглядишь неплохо.

– Нет. Я несколько толстоват.

Она улыбнулась одним уголком рта:

– Ты лишь чуть полноват. Какой у тебя вес?

– Почти двести фунтов.

– Ну и как ты к этому относишься?

– Я типичный процветающий бизнесмен. Полный и солидный.

– Точно.

Я вздохнул и тоже криво улыбнулся:

– Все, что я делаю все эти дни, – это ем и сплю. Это мой способ компенсации.

– Компенсации чего?

– Потери моей девушки.

Улыбка на ее лице исчезла. Затем она, чуть усмехнувшись, сказала:

– Я надеюсь, ты приехал не для того, чтобы искать меня?

– Нет. Я приехал сюда поработать.

– Я знаю. Бен пригласил тебя. Заняться организацией Службы безопасности. Я кивнул.

– Он сделал мне это предложение еще несколько месяцев назад, тогда, на «Люксе».

– Ты тогда согласился?

– Более или менее. Он затем вновь передал мне свое предложение через Фреда Рубински, с которым я сейчас тесно контактирую. Он предложил хорошие деньги. Сейчас в Чикаго холодно. Самое время, чтобы отправиться на запад. Погреться и расслабиться.

Она покачала головой, печально улыбнувшись:

– Я думаю, ты приехал, чтобы найти меня, Нат.

– Да. Но я приехал также за деньгами и за солнцем.

– За солнцем. Сколько раз за все прошлое лето мне удалось вытащить тебя на пляж?

Я подумал и ответил:

– Раза три?

– Один раз, – сказала она. – Нат, это ошибка.

– О чем ты?

– Я о твоем приезде сюда. Какая-то частичка моей души все еще любит тебя. Но это все уже в прошлом. Я не хочу, чтобы кому-нибудь из нас было больно. Прошлого не вернешь. Ты понимаешь?

– Я не понимаю. Но если ты хочешь, чтобы я держался на расстоянии от тебя, – пожалуйста. Я, возможно, сегодня несколько одутловат, но мне пока еще не приходится силой навязывать женщинам свои желания.

– Ты симпатичный парень и можешь привлечь внимание любой девушки. – Она показала пальцем на свою наполовину открытую грудь, где блестели капельки воды. – Кроме этой девушки.

– У тебя новый приятель. Я правильно тебя понимаю?

– Насколько я понимаю, это не относится к тому, чем ты должен здесь заниматься.

– Не надо раздражаться. И не говори мне, Пег, что ты хочешь, чтобы мы остались друзьями. Меня такая перспектива совершенно не привлекает.

– Я знаю. Меня тоже.

– Наши отношения были слишком глубокими. Они не могут перерасти в дружбу. Им легче перейти в ненависть. Я могу попробовать, если ты хочешь.

Она проглотила комок в горле. Ее глаза были такими же влажными, как и купальник.

– Мне кажется, я бы этого не хотела.

– О'кей. Тогда почему бы мне не любить тебя на расстоянии. Ты же можешь относиться ко мне, как тебе будет угодно. Я буду выполнять свою работу и постараюсь как можно меньше напоминать тебе о себе.

Она кивнула, вставая:

– Я думаю, что тебе следует отказаться и от работы.

– Почему?

– Потому что я бы не советовала тебе находиться сейчас рядом с Беном – как, впрочем, и любому другому.

– Я слышал, что он находится сейчас в стрессовом состоянии. Вдобавок на него оказывают давление.

Она кивнула:

– Он очень смелый и решительный. Но я боюсь за него.

– Послушай, если бы он позвал меня сюда в качестве своего телохранителя, я улетел бы следующим самолетом. В последнее время, когда я брался выполнять подобную работу, все заканчивалось довольно печально для моих подопечных.

– Включая... – Она покачала головой, не закончив фразы.

Я сделал это за нее.

– Включая твоего дядю. Ты знаешь, если ты находишься рядом с людьми, так или иначе связанными с гангстерами, ты должен привыкнуть жить в постоянном ожидании кровавой развязки.

– Ты иногда можешь быть жестоким.

– Верно. Меня этому научила жизнь. И Чикаго.

– Это плохое оправдание, – сказала она.

– Ты по-прежнему секретарь Вирджинии Хилл?

– Нет. Я работаю на Бена. Я его доверенный секретарь.

– Это звучит! А как поживает госпожа Хилл?

– Она то здесь, то там. У нее аллергия на кактусы. Ей не нравится здешний климат.

– Но ей также не нравится оставлять своего приятеля одного.

– Да, это так, – согласилась Пег. – Она ездит за разного рода покупками. Она помогает ему обставлять «Фламинго». Они живут в отеле.

– Она в данный момент здесь?

– Да. Она сейчас там, вместе с ним.

– Это, должно быть, тебе не очень нравится.

– Что?

– То, что она находится рядом с ним.

– Что ты имеешь в виду? – сказала она резко.

– Ну, ты же любишь его. Не так ли?

Она пронзила меня взглядом. Испепеляющим. Но ничего мне не ответила.

– Я так и знал, – сказал я.

– Это не твое дело, – сказала она и, повернувшись, зашагала прочь. Ее ноги были стройными и загорелыми, а ягодицы – налитыми и округлыми. Я хотел ее – так, как мужчина всем своим существом может желать женщину.

Я вновь нырнул в холодную воду, но это мне не помогло. Я был плохим детективом, с плохими инстинктами детектива. Я ухватился руками за край бассейна. С моего лица стекала вода, и в ней была примесь чего-то соленого.

– Я так и знал, – сказал я самому себе.

Глава 17

Оставшаяся часть дня прошла незаметно. Я вернулся в свой номер, оделся и вновь оказался в казино, где опять сыграл в «блэк-джек», проиграв те несколько баксов, что выиграл ранее. Я также выпил несколько коктейлей с ромом, которые поднесла мне девушка-официантка в ковбойском одеянии. Ей удавалось хорошо поддерживать игровой задор своих клиентов.

Около семи часов я вернулся в номер и благодаря выпитому, а также не очень бодрому настроению вновь заснул, и это был уже четвертый мой короткий сон за этот день.

Когда я проснулся, в комнате было темно, лишь в ванной горел свет, который я забыл выключить. Было что-то около начала девятого.

Возможно, я проснулся от чувства голода, так как внутри меня сейчас все жгло. Последний раз я перекусил в вагоне-ресторане. Я не мог заставить себя отправиться на ужин в тенниске, поэтому я надел костюм, который оказался как нельзя кстати, и спустился в ресторан. Он был вполне приличным, хотя его интерьер также являл собой стилизованный вариант ковбойского ранчо. Я, наверное, был единственным посетителем в костюме. Я подошел к буфетной стойке, ожидая увидеть там что-нибудь вроде свинины с бобами или жареной бараньей туши. Однако, к моему приятному удивлению, обнаружил блюда с самыми разнообразными салатами и холодными закусками.

Я сидел за одним из столов, отделенным перегородкой от общего зала, поглощая второе блюдо, думая при этом, сколько жареной говядины сможет съесть один человек. В этот момент в ресторан вошли Сигел и его компания.

Сигел с бронзовым от загара лицом был одет в темно-бордовую спортивную куртку и синие слаксы. Под руку он держал Вирджинию Хилл. На ней была темная кофточка и такого же тона темные широкие брюки. Ее темно-рыжие волосы были собраны и закреплены булавкой. Бледность ее лица подчеркивали ярко накрашенные губы. Она немного пополнела, но это не портило ее. Чуть сзади шел Седвэй, в черном костюме и красном галстуке, и Пегги, которая единственная среди них выглядела отдыхающей в своей белой блузке и бело-голубой полосатой юбке. Пегги не держала под руку Седвэя, это точно; она стояла в стороне от кротоподобного Моу. Косметика на ее лице была приглушенных тонов.

Сигел сначала не заметил меня. Зато Вирджиния Хилл сразу меня увидела. Она потянула его за рукав и показала в мою сторону. Он улыбнулся, словно встретил своего старого приятеля. Отослав свою компанию к столу, заказанному для них, он направился ко мне. Я промокнул салфеткой губы, вышел из-за стола, и мы обменялись рукопожатиями.

– Рад видеть тебя, Нат. Почему бы тебе не присоединиться к нашему столу?

Не дожидаясь моего ответа, он остановил официанта и распорядился, чтобы тот отнес мои тарелки и стакан с охлажденным чаем (я уже достаточно выпил коктейлей) к большому столу в противоположной стороне зала, где сидела его компания, заказывая напитки. Он положил руку мне на плечо, и мы направились к его столу.

– Я рад, что ты решил принять мое предложение, – сказал он. – Не думаю, что ты будешь разочарован. Мы делаем здесь историю, и ты войдешь в нее.

– Меня совершенно не интересует история, – сказал я вполне добродушно. – Меня больше интересуют деньги.

– Мы это тоже собираемся делать. Садись. Садись.

Сигел занял место во главе стола. Вирджиния Хилл сидела слева от него. Мой стул был справа. Рядом с мисс Хилл разместился Седвэй, а напротив него, рядом со мной, оказалась Пегги. Я кивнул ей и вежливо улыбнулся; она сделала то же самое и отвернулась в сторону, словно ее заинтересовало, что делает официант, накрывающий соседний стол.

Сигел потягивал вино и улыбался своей чарующей улыбкой. Он был все тем же красивым, привлекательным мужчиной, каким я видел его на «Люксе». Правда, ко всему этому добавился небольшой штрих. Сейчас под его по-детски голубыми глазами появились темные круги; он, видимо, пытался чем-то замаскировать их – пудрой или какой-то другой косметикой, – но меня трудно провести. Я все-таки детектив.

– Ты слышал о Тони? – спросил он меня, чуть усмехнувшись.

– Тони?

– Корнеро, – сказал он так, словно я должен был знать об этом. – Береговая охрана заставила его прикрыть «Люкс» спустя две недели после того, как он спустил его на воду.

– У тебя было предчувствие, что это случится, – сказал я.

– У всех этих плавающих казино нет будущего. Ты сейчас находишься в центре легального, законного бизнеса Америки. Да, Нат, я искренне сочувствую тебе в связи со смертью твоего друга Рэйгена.

Я кивком головы поблагодарил его за соболезнования. Пегги опустила глаза.

– Таков этот ублюдок Гузик, – сказал он.

Я промолчал.

Он хлопнул ладонью о ладонь, как бы подводя черту под этой темой.

– Готов приступить к работе? – спросил он. – У тебя всего лишь десять дней, чтобы привести в форму мой маленький полицейский отряд.

– Мне не потребуется много времени, – пожал я плечами. – Насколько я понимаю, сейчас у них не много работы и у меня будет возможность иметь их в своем полном распоряжении.

– Делай так, как тебе это будет нужно.

– Думаю, особых трудностей не должно быть. Они ведь бывшие полицейские, не так ли? Они должны быстро войти в курс дела. Возможно, у них уже была кое-какая практика, связанная с ловлей карманников.

– Они хорошие ребята, – сказал Сигел, кивая. – Они были на моем содержании в течение долгих лет.

– Никто не будет возражать, если я немного поем? – спросила Вирджиния Хилл, демонстрируя не слишком светские манеры.

– Ешь себе на здоровье, Тэб, – сказал Сигел чуть грубовато.

– Чем женщина толще, тем больше ее любят, – сказала она, поднимаясь.

Сигел и я остались за столом, тогда как остальная компания направилась к буфету. Сигел заказал себе бифштекс с кровью и салат. Из спиртного он позволил себе лишь бокал белого вина. «Тэбби», как он называл мисс Хилл, уже успела осушить два бокала коктейля из виски и мятного ликера.

– Я бы хотел, Нат, чтобы ты сделал еще кое-какую работу для меня, – сказал Сигел, когда мы остались одни.

– Да?

– У меня может возникнуть небольшая проблема, связанная с обеспечением охраны, и я хотел бы, чтобы ею занялся человек со стороны – вроде тебя.

– Я не понимаю. Ты сказал, что твои ребята из службы безопасности – давние, проверенные кадры, которым ты доверяешь...

– Я что-то не помню, чтобы я говорил, что доверяю им. Не забывай, они бывшие полицейские и носили полицейскую форму, когда я был замешан в кое-каких мокрых делах. И еще, не забывай, эти ребята были уволены со службы, когда среди лос-анджелесской полиции провели чистку после снятия с поста мэра Шоу. Остальные также распрощались с полицейскими фуражками в результате чистки в Беверли Хиллз.

– Какую проблему охраны ты имеешь в виду?

Он вздохнул, отхлебнул из бокала и пожал плечами.

– Вопрос так называемых приоритетов, – сказал он, поморщившись. – Возвести Тадж-Махал в чертовой пустыне за восемь месяцев – это уже само по себе требует адского труда и затрат. А тут еще приходится изворачиваться из-за этих послевоенных приоритетов. Строительный материал, рабочая сила... все это здесь в большом дефиците. – Он вновь пожал плечами, – Но я все равно закончу работы в срок.

– Каким образом?

– А как ты думаешь? Нажимая на все рычаги. Платя большие деньги. Ты знаешь, кто такой Билли Уилкерсон?

Я кивнул. Он был издателем газеты «Голливуд репортер» и владельцем ресторанов в Сиро и Трокадеро. Я как-то несколько лет назад видел этого низкорослого господина, готового лизать пятки Вилли Бьоффу и Джорджу Брауну, людям Нитти, прибравшим к рукам местный профсоюз в Голливуде.

– Уилкерсон – один из моих инвесторов, – сказал Сигел. – Он имеет влияние на владельцев кинокомпаний. Он поставляет мне бревна, пиломатериалы, брусья, цемент, трубы, которые – не поверишь – идут прямо со складов киностудий. К тому же у меня достаточно знакомых политиков в этом штате, чтобы иметь возможность получать стальные конструкции, медное литье, различное оборудование, облицовочный материал и т. д.

– Похоже, что ты получаешь все это не вполне законным путем.

Он вздохнул:

– Это требует много денег, но ты прав. Мне приходится выбивать все это через черный ход. И Моу сейчас вынужден по моему поручению проводить в городе разъяснительную работу: люди устроили митинг протеста, жалуясь, что они не могут получить стройматериалы для строительства своих домов, в то время как я получаю для «Фламинго» все необходимое. Я сказал Моу: объясни им, что благодаря мне в город хлынет поток денег. Но человек не может увидеть того, что лежит у него перед носом, не говоря уж о том, чтобы заглянуть в ближайшее будущее. Так или иначе, из-за этих протестов я был вынужден обращаться к разного рода жучилам, чтобы получить стройматериалы.

– Ты имеешь в виду дельцов черного рынка?

Он кивнул, нахмурившись:

– И у меня есть подозрения.

– Насчет чего?

– Насчет того, что у меня уходят бешеные деньги на эти проклятые материалы.

– Ты думаешь, что тебе приходится платить за одно и то же дважды?

Он наклонился вперед:

– Подъезжает грузовик, полный досок и бревен, и я плачу за этот груз. Но как я узнаю, где они загрузили все эти доски? Они с таким же успехом могли взять их под покровом ночи с какой-нибудь другой моей же строительной площадки.

– Это один из распространенных мошеннических приемов, – согласился я. – Кто ответственный за покупку и получение грузов?

– Я. Один я.

Вся компания вернулась к столу, держа в руках блюда с закусками. Обе дамы позволили себе довольно скромный ужин, поэтому я предположил, что своей полнотой Вирджиния Хилл была обязана спиртным напиткам. Они заняли свои места, а мы продолжили разговор так, как будто по-прежнему были одни.

Я отхлебнул из своего стакана.

– Сам покупаешь и получаешь... Не много ли повседневной, черновой работы для одного?

Его улыбка была обворожительной и вместе с тем немного безумной.

– Нат, я отвечаю во «Фламинго» за все без исключения. Я контролирую все строительные циклы от начала до конца. Когда мы начнем функционировать, тогда, конечно, я найду каких-нибудь управляющих. Когда мы начнем работать в полную силу. Но «Фламинго» – это моя мечта, и я сам хочу воплотить ее в жизнь. Поэтому я сам наблюдаю, как работают повара и официанты, набираю персонал в казино, подбираю цвет для внутренней отделки комнат в отеле... Ни один даже самый мелкий служащий не может быть нанят без моего личного одобрения.

– Я полагаю, ты уже нанял управляющих отелем и казино?

– Нет. Это все будет позже. Со временем. Сейчас я выполняю их функции.

– У тебя зато есть прекрасный секретарь!

Он улыбнулся Пегги, и она кротко, с выражением неловкости на лице, улыбнулась ему. Вирджиния Хилл, усмехнувшись, пригубила свой бокал с коктейлем.

– Мисс Хоган помогает мне вести бухгалтерские книги, – сказал он, салютуя ей своим бокалом. – Позже мы наймем кого-нибудь, а может быть, я сделаю Пег нашим бухгалтером и возьму себе другого секретаря. Но сейчас я хотел бы выслушать твое мнение обо всем.

Я вздохнул и сказал:

– Хорошо, мистер Сигел. Только, пожалуйста, без обид.

– Отбрось ты эту официальщину, продолжай называть меня Бен! Итак, я тебя слушаю, Нат.

Седвэй (поглощенный своей едой, или делая вид, что поглощен) приподнял бровь и тут же опустил.

– Ты не сможешь заниматься работой таких масштабов один, – сказал я, – и при этом надеяться еще, что кто-нибудь не попытается нагреть на этом руки. Как много ты уже потратил?

Официант поставил перед Сигелом блюдо с салатом.

– Что-то около пяти на данный момент, – сказал он, насаживая на вилку листик салата.

– Пяти? Миллионов?

– Миллионов, – сказал он невозмутимо. – Как ты понимаешь, за здорово живешь приличный отель не построишь.

– И на что же пошли эти деньги?

– На что они пошли? Черт возьми, я только на одну водопроводную систему ухлопал миллион баксов.

– Водопроводную систему?

Он ухмыльнулся, зардевшись от гордости.

– Само собой. Каждый из двухсот восьмидесяти номеров моего отеля имеет свою собственную канализационную систему, свой резервуар с дезинфицирующим раствором.

Моя челюсть при этом чуть не отвалилась.

– Бен, – сказал я, – лучшие отели в Чикаго не имеют ничего подобного.

– Возможно, это и хорошо для Чикаго, но не для «Фламинго», – сказал он самоуверенным тоном, продолжая поглощать свой салат. – Этот отель строится навечно. Никакая песчаная буря или землетрясение не смогут поколебать его. Я построил его стены из бетона – двойной толщины.

Какая была необходимость в подобных излишествах в условиях здешнего мягкого климата, где достаточно было возвести стены из фанеры, не опасаясь за них, – этого я никак не мог себе представить.

Официант убрал недоеденный и отставленный Сигелом в сторону салат и поставил перед ним блюдо с бифштексом.

– Ты не поверишь, какими вещами мне только не пришлось здесь заниматься. Они все делали не так... Взять лишь вчерашний день, эти дурацкие портьеры. Оказалось, что они огнеопасны, и пришлось отправлять их назад, в Лос-Анджелес, на химическую обработку. Затем они установили систему кондиционирования, у которой не оказалось выпускных отверстий. Пришлось все ломать и делать заново. А когда привезли котельное оборудование, выяснилось, что помещение, подготовленное под него, слишком маленькое, и его пришлось перестраивать. Боже, кажется, этому не будет конца. Я плачу по пятьдесят баксов в день плотникам, каменщикам, жестянщикам. Они работают по двенадцать часов семь дней в неделю. Из-за нехватки рабочей силы я вынужден многих из них доставлять сюда самолетами из разных концов страны. Это означает выплату премий, аренду жилья для них... – Лицо его раскраснелось, на лбу выступили капельки пота. Видимо, почувствовав, что он слишком разгорячился, Сигел замолчал, пожал плечами и добавил уже более спокойно: – Но работа тем не менее идет, и это самое главное.

– Моу сказал мне, что отель может быть не готов к сроку.

Седвэй мрачно покосился на меня, словно я выдал его самую сокровенную тайну.

– Он будет готов, – сказал Сигел, прищурив глаза и устремив их на Седвэя, который в этот момент все свое внимание сконцентрировал на тарелке. – Завтра завезут землю и разобьют парк перед зданием «Фламинго». Все будет сделано в срок.

– А если нет? – сказал я. – Ты не можешь чуть сдвинуть сроки?

– Я потеряю лицо, – сказал Сигел, – а это единственная вещь, которую не может себе позволить ни один карточный игрок. Слушай, я буду с тобой полностью откровенным, Нат... – Он понизил голос почти до шепота. – ...Я превысил все расходные сметы. Мне, как должнику, угрожают наложить арест на все имущество. Если я открою свой курорт вовремя, использую наплыв праздничных толп иначну получать доход, то тогда люди, которым я должен, отвяжутся от меня.

Под этими людьми он имел в виду Лански и компанию.

Я сказал осторожно:

– Насколько я понимаю, ты сейчас не можешь просить у своих инвесторов дополнительные суммы.

– Это только из колодца можно бесконечно черпать воду. – Выражение его лица стало жестким. – Кроме того, я хочу кое-что доказать этим тупоголовым, примитивным идиотам. Они думают, что я не знаю, что делаю. Черт возьми, я прекрасно знаю, что делаю!

– Я не сомневаюсь в этом, – солгал я.

– В этой чертовой пустыне можно будет делать хорошие деньги. Посмотри вокруг себя. – И он обвел рукой зал. – Это место вполне соответствует своему предназначению. Но это бедная фантазия. Если ты хочешь, чтобы люди отдавали тебе свои деньги, нужно сделать так, чтобы они при этом получали радость и удовольствие. Дай им Голливуд, а не мемориальный комплекс. Дай им сверкающие никелем лестничные перила, шелковые портьеры, мраморные статуи, греческие амфоры...

– Сколько зарабатывают греки? – спросила невпопад осоловевшая от своих коктейлей Вирджиния Хилл.

Он проигнорировал ее.

– Представь себе, Нат, – вращающиеся сцены, на которых выступают самые яркие звезды. Балет на воде. Казино, где круглосуточно вращается рулетка, где крутится колесо фортуны и где время остановилось. Монте-Карло на этом фоне покажется жалкой забегаловкой. И это будет не только «Фламинго», нет! Вся трехмильная полоса вдоль шоссе, ведущего в аэропорт, будет застроена фешенебельными отелями с роскошными казино. И это все вполне законно. Все, без исключения. – Он улыбнулся, словно озорной ребенок. – Одно из преимуществ этого места будет состоять в том, что здесь можно будет отмывать деньги. Правительство не знает, сколько людей смогут принять местные казино, а, значит, не будет знать и реальной суммы доходов. Здесь прекрасное место для вложения капиталов. Место, где все будет делаться в рамках закона.

Помолчав, я сказал:

– Я хочу кое о чем спросить тебя, Бен. Но мне нужен совершенно откровенный ответ.

– Спрашивай, и я отвечу, – пожал он плечами. – Откровенно.

– Если я вдруг обнаружу, что кто-то надувает тебя – кто-то из дельцов черного рынка. Что ты предпримешь в этом случае?

– Положу этому конец. Что еще? Ага, понимаю! Ты не хочешь иметь никакого отношения к жестким мерам воздействия.

– Насколько я понимаю, у мисс Хилл аллергия к кактусам. Ну а у меня аллергия ко всему, что может иметь отношение к убийству.

Он покачал головой:

– Не беспокойся об этом. Здесь я веду себя вполне респектабельно. В конце концов, я занимаюсь законным бизнесом. Я строю туристский центр, Нат, и ни я, ни мои люди не собираются проливать кровь в этой пустыне. Лишь один убийственный день будет в Вегасе – это день, когда я сразу же после Рождества открою «Фламинго».

Вирджиния Хилл, покончив с очередным бокалом коктейля, ухмыляясь, сказала:

– Что касается меня, то мне бы хотелось, чтобы ты продал этот дурацкий отель, пока окончательно не потерпел полный крах.

Сигел повернул лицо в ее сторону; его голубые глаза превратились в две льдинки. Седвэй продолжал поглощать свою еду, не обращая ни на кого внимания. Пегги нервно покусывала губы. Что касается мисс Хилл, то она ласково улыбалась Бену, не обращая внимания на его испепеляющий взгляд.

– Я не собираюсь терпеть крах, и никогда не называй «Фламинго» дурацким отелем, понятно?

– Конечно, Бен, конечно.

– Потерпеть крах, – повторил он. – Что ты, черт побери, смыслишь во всем этом?

Весь налет дерзости и высокомерия мгновенно слетел с ее лица. Она посмотрела на него лучезарными, любящими глазами – я никогда не видел ее такой – и сказала:

– Я лишь считаю, что ты заслужил отдых, милый, только и всего. Я считаю, что тебе следует подумать о том, чтобы передать «Фламинго» парням, оставив себе долю его акций, значительную долю, ибо ты вложил в него сердце и душу, и отправиться в Европу, пожить немного по-человечески. Отдохнуть немного. Ты заслужил это.

Выражение его лица смягчилось, и он улыбнулся ей в ответ.

– Возможно, в будущем, но не сейчас. Сейчас я не хочу думать об этом. Мое дитя еще не появилось на свет. Но – спасибо, Тэб. Спасибо за заботу.

– Все, что меня заботит, милый, – это лишь ты и твои дела, – сказала она.

Мне показалось, что я увидел, как по лицу Пегги пробежала язвительная усмешка. Но это длилось лишь мгновение, после чего ее лицо вновь приняло невозмутимое выражение.

– Итак, Нат, – сказал Сигел, обращая ко мне свой теплый взгляд, – завтра утром начнем?

– Разумеется, – ответил я. – Но я хочу предупредить тебя. У меня есть одна проблема, связанная с моим бизнесом, из-за которой мне, может, придется уехать раньше времени.

– Да?

– Ты же знаешь, как это все бывает, когда занимаешься своим бизнесом. То и дело возникают ситуации, когда только ты, на месте, и можешь решить их.

Он кивнул понимающе, сказав:

– Но я все же буду очень огорчен, если ты не сможешь остаться здесь.

По крайней мере в его голосе не было угрозы. Я сказал:

– В случае чего я попрошу Фреда Рубински прислать хорошего парня, который смог бы заменить меня.

– Ты тот, кто мне нужен, Нат.

Я махнул рукой:

– Возможно, мне и не понадобится уезжать, но я хотел откровенно предупредить тебя о такой возможности, Бен.

– Я это ценю, – сказал он и принялся наконец за свой бифштекс, который, по-видимому, уже остыл.

После того как трапеза была завершена, он рассказал мне, каким представляет себе торжественное открытие отеля с участием звезд Голливуда, которых должны были собрать и привезти сюда Джордж Рафт и Билли Уилкерсон.

Компания Сигела продолжала потягивать свои коктейли, когда я, примерно в начале одиннадцатого, встал из-за стола, собираясь уходить.

– Ты куда? – спросил Сигел.

– К себе в номер. Поездка на поезде была немного утомительной.

– Я провожу тебя, – сказал он.

Мы прошли через холл и поднялись по ступенькам к двери с цифрой 404. Я собирался отворить дверь, когда он, положив мне руку на плечо, сказал:

– Я хотел бы спросить тебя кое о чем личном, Нат.

– Конечно, Бен.

– Ты согласился на эту работу, чтобы быть ближе к Пегги Хоган?

– Нет, – солгал я.

– Я не хотел бы оказаться между вами, если...

– Между нами больше ничего нет, – сказал я. И это уже не было ложью.

Он убрал руку с моего плеча. Он казался смущенным, когда сказал:

– Я подумал, что, возможно, ты сегодня встретился с ней, и вы поговорили...

Не устроил ли он сам эту встречу? Я сказал:

– Да, я сегодня случайно встретился с ней. Но, как я уже сказал, между мной и ею больше ничего нет.

– Может быть, ты все еще испытываешь к ней чувства, а она – нет. – Он сделал паузу. – Я могу понять, как это тяжело. Мне показалось, что именно поэтому ты сказал, что тебе, может, придется вернуться в Чикаго. Может быть, вся эта ситуация как-то угнетает тебя.

– Я думал, что Вирджиния Хилл – твоя девушка, Бен.

Он пожал плечами и улыбнулся своей обворожительной улыбкой:

– Она моя девушка. Моя женщина. Это шторм, ураган, стихийное бедствие, от которого никуда не спасешься.

– А как насчет Пегги?

Он отрицательно мотнул головой, его улыбка сошла с лица.

– Нас ничто не связывает, кроме бизнеса. – И на его лице вновь появилась улыбка, более сдержанная. – Я думаю, что, может быть, она и испытывает ко мне какую-то симпатию, но я не собираюсь пользоваться этим. Она может высоко продвинуться в моей команде, если сама этого захочет. Обычно у меня работает немного женщин, но у нее настоящая деловая хватка, у нее голова бизнесмена. Может быть, потому, что в ней есть частица крови Джима Рэйгена.

– А я могу вспомнить о том, что на мне была его кровь.

Его глаза сузились.

– Что ты хочешь этим, сказать, Нат?

– Ничего, я лишь... Я лишь хочу сказать, что не испытываю большого желания оказаться вовлеченным в твой бизнес, Бен, пусть он сегодня и находится в рамках закона. Мне бы хотелось отделаться от репутации приспешника гангстеров. Работая же на тебя, я вряд ли смогу сделать это.

Он смотрел на меня очень внимательно. Как натуралист, изучающий редкий вид бабочки.

– Ты приехал сюда, чтобы забрать ее домой. Не так ли? Ты выяснил, что она не собирается возвращаться вместе с тобой, и поэтому выплеснул на меня свое раздражение?

Я глубоко вздохнул, что, должно быть, выдало мое удрученное и разбитое состояние.

– Я не знаю, Бен. Это не совсем так. Хотя я не могу сказать, что ты полностью неправ.

– Оставайся, Нат. Времени у нас мало, и я нуждаюсь в твоей помощи. Как я уже сказал, я заплачу тебе десять тысяч долларов за проделанную работу.

Это были большие деньги. За такую сумму я в другое время, наверное, не отказался бы появиться голым в витрине магазина на Маршал-Филдс. Но в моем нынешнем состоянии мне на эти деньги было наплевать.

Я сказал:

– Я сообщу тебе, Бен, о своем решении завтра утром.

– Я с уважением отнесусь к любому твоему решению. Ты мне нравишься, Нат. Я думаю, мы могли бы неплохо вместе поработать.

Он протянул руку, вновь улыбнувшись, и мы обменялись рукопожатиями. При этом я нашел в себе силы слегка улыбнуться ему в ответ. Он развернулся и пошел по коридору к лестнице – гордой, уверенной походкой, а я, покачав головой ему вслед, вошел в свою комнату.

Я сел на край кровати. Индейский вождь пялился на меня со стены со злобным выражением. Пегги сейчас не была предметом моего беспокойства. Меня тревожил Сигел. Он взвалил себе на плечи непосильный груз. Подобно плохому менеджеру, он хотел собственноручно проделать всю работу, даже самую мелкую, считая, что лишь он способен выполнить ее, и никто другой. Для вполне разумного парня подобное его поведение было действительно глупым.

Возможно, он считал, что его в конце концов поддержат. Шесть миллионов – это были огромные деньги для того, чтобы потратить их на реализацию фантазий, о которых вряд ли можно было сказать, что они полностью осуществимы. Я мог воочию убедиться, что «Ласт Фронтиер», хотя и не пребывал в запустении, но никак не был местом паломничества туристов и бизнесменов. Сигел смотрел на расстилавшуюся перед ним пустыню и видел прекрасный мираж, который, по его замыслу, должен был обрести реальность в обозримом будущем. Я чувствовал, что у меня нет желания вместе с Сигелом возводить на песке воздушные замки. У меня не было причины или повода оставаться здесь. Я кивнул сам себе, встал и начал паковать свой чемодан. В полночь отходил поезд в Лос-Анджелес, где я мог бы поговорить с Фредом, найти вместо себя человека для Сигела и после этого вылететь самолетом домой.

Я уже собирался закрыть замок чемодана, когда в дверь постучали.

Я удивился, кто бы это мог быть в столь поздний час.

Это оказалась Вирджиния Хилл. Она была чуть-чуть пьяна, но для кого это могло быть новостью? Она выглядела сексуально привлекательной в своей темной короткой кофточке, открывавшей часть ее живота, и таких же темных широких брюках.

– Могу я войти? – спросила она и вошла в комнату.

Я закрыл за ней дверь.

– Я надеюсь, ты приехал сюда, чтобы забрать с собой эту маленькую дрянную девчонку, – сказала она, опершись о дверь.

– Ты о чем?

– Я говорю об этой маленькой ирландской сучке. Если ты по-прежнему беспокоишься о ней, забери ее ко всем чертям, убери эту шлюху отсюда.

– Это не зависит от меня, Джинни.

– Хорошо, я скажу тебе так: если она и дальше будет липнуть к Бену, я пристрелю ее. И с пьяной ухмылкой она подняла руку и, имитируя зажатый в ней пистолет, сказала: – Бах, и ее нет.

Затем она открыла дверь, обернулась ко мне, копируя позу кинозвезды с обложки журнала, и сказала:

– Информация к размышлению. – И с силой захлопнула за собой дверь.

Я какое-то время стоял, глядя туда, где только что была Хилл.

Затем я стал распаковывать чемодан.

Глава 18

Надпись гласила:

Ф

Л

А

М

И

Н

Г

О – и была устремлена ввысь. На самой верхней ее букве застыл обрамленный неоном силуэт грациозной и вместе с тем немного неуклюжей птицы – фламинго. Само здание, названное в ее честь, не имело ничего общего с фламинго: оно было современной строгой геометрической формы с бледным, оливково-зеленым фасадом. Комплекс расположился в нескольких милях от Вегаса, среди песка и пустыни, вдоль темной ленты шоссе, уходившей далеко за горизонт, в направлении Лос-Анджелеса. Казалось, что это здание выросло здесь вопреки воле природы; в это раннее утро порывы ветра-суховея гнали перед собой тысячи мелких песчинок и вырванные с корнем кустики полыни, которые с шуршанием перекатывались через ленту асфальта и бились о фундамент «Фламинго», словно желая повалить его. Но разве природа могла знать об упрямстве и упорстве Бенджамина Сигела?

Справа располагалась асфальтированная площадка, где я и припарковал подержанный «бьюик», который мне выделили. Не было ничего удивительного в том, что площадка для парковки была почти пустой, за исключением нескольких грузовичков-пикапов и пары других автомобилей, которые, видимо, принадлежали местным рабочим. Остальные рабочие, которых Сигел привез сюда из других районов страны, размещались в мотелях или общежитиях города, и на работу их доставляли специальные автобусы или грузовики.

Я подошел к входу во «Фламинго», перед которым был установлен причудливой формы фонтан, и вошел внутрь. Холл был уставлен игральными автоматами – так называемыми «однорукими бандитами», слева от них расположилась маленькая стойка дежурного по гостинице, а справа, на несколько ступенек ниже, – просторный зал казино с двадцатью одним игральным столом. Пустынный зал, пол которого был застелен ковром и стены обиты зеленой кожей, казался музеем азартных игр. Не было слышно звуков вращающейся рулетки, металлического грохота «одноруких бандитов», звона монет, стука фишек и голоса крупье, вопрошающего: «Ставки сделаны, господа?» Так же, как и шума и возгласов толпы – радостных восклицаний или вздохов разочарования. Ничего этого не было, кроме разносившегося по зданию эха от стучавших где-то молотков плотников, работавших над воплощением в жизнь мечты «Багси» Сигела.

Я нашел его, пройдя столовую и войдя в помещение кухни – довольно просторной, сверкавшей огнеупорной белой пластмассой и нержавеющей сталью. На Сигеле был элегантный серый костюм, светло-голубая сорочка и темно-голубой галстук.

– Намного лучше, – сказал Сигел вслух сам себе. Он стоял, подперев бока руками и оглядывая помещение кухни.

– Бен? – сказал я.

Он посмотрел на меня, улыбнулся и махнул рукой, подзывая к себе.

– Посмотри сюда, – сказал он, указывая на два настенных духовых шкафа. – Как думаешь, они неплохо сюда вписались?

– Думаю, да.

– До того как я заставил их все это переделать, эти шкафы размещались так, что если открывался один, то ко второму подойти уже было нельзя. Я им плачу не для того, чтобы они подсовывали мне халтуру!

– Во сколько обошлась перестановка?

– В тридцать тысяч, – пожал он плечами.

Загар был ему к лицу, он выглядел подтянутым и бодрым, но нельзя было не заметить красноту его глаз и небольшие мешочки под ними.

– Пойдем. Тебе кое с кем нужно встретиться.

Он повел меня через ресторанный зал, где стоял запах мастики и где с полдюжины рабочих в белых спецовках занимались обивкой стен. На роскошном ковре, рядом с ними, валялись окурки. Сигел резко остановился, нагнулся и с видом Шерлока Холмса, изучающего следы злоумышленника, поднял несколько из них.

– Эй! – выкрикнул он.

Рабочие, некоторые из которых находились на лестнице-стремянке, тут же прекратили работу и повернулись в его сторону. Сигел стоял с протянутой ладонью, на которой лежали окурки.

– Я хочу знать, какая свинья сделала это?! – прорычал он. Он подошел к мусорному бачку и выбросил окурки.

Рабочие переглянулись, и один из них, видимо бригадир, пробормотал:

– Хорошо, мистер Сигел. – И они вновь принялись за работу.

Мгновенно сменивший гнев на милость, он повел меня через холл с игральными автоматами, сказав:

– Столовая, как ты сам понимаешь, – один из наиболее важных приоритетов. Все, что связано с питанием, должно удовлетворять самые изысканные потребности толстосумов, но в то же время цены не должны отпугивать клиентов с несколькими долларами в кармане.

– Ты должен особо внимательно смотреть за своим шеф-поваром.

– Почему? – спросил он.

– Шеф-повар, да и не только он, имеет десятки самых разных возможностей воровать у тебя под носом. Сговариваться за взятку с поставщиками, продавать на сторону продукты. Много чего.

– Я это возьму на заметку, – сказал он, глядя на меня одобрительно-оценивающим взглядом. – Я вижу, ты знаешь свое дело.

– Обеспечение порядка и безопасности – это моя работа. Я хочу сказать тебе прямо, что ты нуждаешься в большем числе людей в своей команде, – людей, которым ты можешь доверять. Иначе каждый будет норовить обвести тебя вокруг пальца и облапошить.

Он кивнул:

– Конечно, Нат. В дальнейшем я так и собираюсь сделать. Пойдем, я покажу тебе бассейн.

Мы вышли наружу, и он повел меня к роскошному огромному бассейну, стенки которого были окаймлены фестонами, а дно выложено мозаичной плиткой. Внутренний двор отеля, где располагался бассейн, представлял собой оазис среди бескрайней, бесплодной пустыни. За спиной у нас осталось здание, где разместились ресторан и казино, а справа стояло строение необычной, модернистской архитектуры, центральная часть которого имела четыре этажа, а боковые крылья были двух– и трехэтажными. Оно было самым большим из всего комплекса зданий туристского центра Сигела. Команда штукатуров и маляров на лесах, опоясывающих здание, трудилась над его отделкой.

Неподалеку, под большим зонтом, сидел небольшого роста полный мужчина в шортах. На нем были темные очки. На столике перед ним стояла бутылка пива. Его обнаженное тело было загорелым и округлым, словно мяч. Его лицо походило на морду самодовольного бульдога.

– Этого напряженно работающего джентльмена, – сказал, добродушно улыбаясь, Сигел, – зовут Бадом Куином. Он бывший служащий лос-анджелесского полицейского управления.

– Не надо вставать, – сказал я.

Куин широко улыбнулся, и его улыбка была бы замечательной, если бы в ней не чувствовалась фальшь. На самом деле это была не улыбка, а маска, к которой маленький толстый негодяй прибегал, когда в этом возникала необходимость.

– Ты, должно быть, Нат Геллер, – сказал он, сдвигая на лоб очки и протягивая мне свою пухлую руку.

С неохотой я пожал ее. Она была такой же влажной, как и у Седвэя, что вызывало еще большее желание пойти и вымыть руки.

– Я не знал, что ты работаешь на Бена, – сказал я. – Не говоря уже о том, что возглавляешь его службу безопасности.

Его поросячьи глазки сузились.

– Мы когда-нибудь встречались?

– Нет, я только слышал о тебе. – Я повернулся к Сигелу. – Насколько я понимаю, ты не говорил Фреду Рубински, что Куин работает у тебя?

– Нет, – сказал Сигел. И затем с легким сарказмом в голосе добавил: – Я не знал, что мне следует согласовывать свои назначения с Фредом.

Я пожал плечами:

– Я говорю это, потому что лейтенант Куин несколько раз вступал в стычки с компаньоном Фреда.

Куин ядовито ухмыльнулся:

– Джейку нравилась моя дубинка, я не встречал парней, которые так бы любили серебряного карася.

Я ткнул его пальцем:

– Будь более уважительным к мертвым. Рано или поздно ты тоже покинешь этот мир.

– Я не хотел сказать ничего плохого, – ответил Куин, делая примирительный жест рукой и пытаясь смягчить меня. – Мне нравился Джейк. Он был хорошим парнем. Я время от времени получал от него свою долю баксов.

Сигел, слегка нахмурившись, сказал:

– Вы, парни, сумеете работать вместе? Я не предполагал, что между вами может быть вражда.

– Нет никакой вражды, – сказал я. – Мы даже не знаем друг друга. Будем считать, что я ничего не говорил.

Куин великодушно улыбнулся:

– Никаких обид, Нат. Не возражаешь, если я буду называть тебя Нат?

В душе я возражал, но сказал:

– Конечно, Бад. Мы отлично сработаемся, ты и я.

– Прекрасно, – сказал Сигел, похлопывая нас обоих по плечу. – Бад сегодня не должен был работать, но я попросил его прийти, чтобы вы могли познакомиться и договориться о времени проведения занятий с его людьми.

– Я слышал, что ты собираешься подучить нас приемам работы с карманниками, – сказал он, стремясь казаться дружелюбным, но скрыть до конца свою неприязнь не мог.

– Да, некоторым маленьким хитростям. Как насчет того, чтобы приступить сегодня в полдень?

– Нормально, – сказал Куин. – У меня тут несколько парней, которые сейчас поглядывают за рабочими и за поставщиками материалов. И дураку ясно, что возможные кражи стройматериалов, который сейчас в дефиците, будут нашей главной проблемой.

– Все верно, – сказал я. – Что насчет остальных твоих людей?

– Все они сейчас устроились здесь, – ответил он. – Нашли квартиры и дома. Стали жителями Лас-Вегаса, надеясь на долгое и счастливое сотрудничество со сказочным, роскошным клубом «Фламинго».

– Отелем, – поправил Сигел.

– Отелем, – согласился Куин.

– Неплохо, если ты свяжешься с ними, тогда мы смогли бы собраться где-нибудь в половине второго в казино: там все работы уже закончены, и никто нам не помешает.

– Там еще нужно повесить несгораемые портьеры, – сказал Сигел, улыбаясь самому себе.

– Да, казино – это лучшее место, Нат, – сказал Куин, вновь опуская темные очки на глаза. – Поверь, я сожалею по поводу того, что случилось с партнером твоего друга Фреда. Я никого не хотел обидеть. Тот парень, кажется, попал под машину?

– Фред больше чем друг, Бад. Он – вице-президент моего детективного агентства, и это делает его покойного партнера моим партнером тоже, хотя мы никогда и не встречались.

– Мне это немного непонятно, – сказал Куин с оторопелым выражением лица.

– А для меня тут нет вопросов, – сказал я. Сигел искоса поглядел на меня и потом сказал:

– Ты хочешь пойти со мной, Нат? Я могу кое-что еще тебе показать.

Мы пошли с ним вдоль длинного, разноэтажного здания, на котором трудились штукатуры, и вошли внутрь, в небольшой холл. Там на полу один из рабочих Сигела, стоя на коленях, занимался укладкой коврового покрытия. Холл имел форму овала; почти весь потолок занимала изящная, сверкающая люстра. В здании работали плотники, звуки их ударов разносились повсюду, заставляя люстру подрагивать и позвякивать. Рабочий, возившийся на полу, поднял глаза на Сигела, улыбнулся и, кивнув, сказал:

– Мистер Сигел.

– Что это, черт возьми, такое? – резко оборвал его Сигел.

– Извините?

– Ты сделал это? – он показал рукой на темноватый след ладони на свежеоштукатуренной стене.

– Нет, мистер Сигел.

– Скажи своему бригадиру, что я намылю ему шею, если еще раз увижу что-либо подобное. Вы что же, думаете, что работаете в какой-нибудь дешевой забегаловке? Это – «Фламинго». Зарубите себе на носу! – Он стал подниматься по ступенькам расположенной рядом лестницы. Я пожал плечами, взглянув на рабочего, и тот, пожав плечами мне в ответ, вновь принялся за работу, а я стал подниматься вслед за нашим общим боссом.

– Что здесь будет, Бен?

– Отель. Приезжающих к нам мы будем оформлять в главном здании, но все гостиничные номера расположены здесь.

Ни на втором, ни на третьем этаже ковров не было видно. Но когда мы поднялись на четвертый и через боковой вход вышли в холл, там уже лежал роскошный зеленый ковер. Сигел отворил дверь, и мы вошли в просторные апартаменты, где уже была завершена отделка и стояла мебель. На полу комнаты тоже лежал зеленый ковер, а стены были выдержаны в пастельных светло-зеленых тонах. Окна комнаты смотрели на голубую гладь плавательного бассейна. Комната была обставлена, можно сказать, со вкусом, но казалась полупустой. Я бы не назвал ее обстановку роскошной; чем-то она напоминала мне палату Рэйгена в Мейер-Хаусе.

Сигел уселся на обитый тканью диван и усмехнулся.

– В этом логове четыре ванные комнаты, – сказал он.

Я подумал, есть ли в каждой из них свой резервуар с антисептическим раствором.

– Мы переезжаем сюда с Тэбби в конце недели. Надо еще завезти кое-какую мебель.

– Здесь довольно просторно, Бен.

– В этом номере четыре выхода.

– Они, наверное, не будут лишними.

– Одно плохо, – сказал он, взглянув на потолок. – Эта проклятая балка.

Прямо посередине потолка, деля комнату на две части, проходила массивная бетонная балка. Она довольно низко нависала над полом: человек ростом шесть футов мог спокойно до нее дотянуться.

– Я сказал им убрать эту чертову штуковину, – промолвил он, – но они заявили, что это поддерживающая балка. Ее можно было бы убрать, но пришлось бы выложить двадцать пять тысяч или что-то вроде этого. Кроме того, у нас не осталось времени. – Он посмотрел наверх с выражением разочарования на лице и вздохнул: – Черт с ней. Нужно же когда-нибудь поставить точку.

Он шлепнул себя по коленям, встал и сказал:

– Пошли, Нат, завершим наш обход. Он показал мне, как будут выглядеть гостиничные номера, познакомил с гостиничным оборудованием и обрисовал планы ближайшего будущего, в которые он включил строительство небольшой церквушки, спортивного клуба с гимнастическим залом и сауной, кортов для игры в теннис, бадминтон, сквош, ручной мяч, конюшни с четырьмя десятками скаковых лошадей, площадки для гольфа, сеть магазинов.

– Когда ты намерен ввести все это в эксплуатацию? – спросил я его.

– В июне, – сказал он. – В конце июня это все будет закончено.

На площадке, рядом с кухней, стояли грузовики, доставившие из Лос-Анджелеса посуду и столовое серебро. Сигел подписал накладные, проверив содержимое нескольких ящиков. Два грузчика переносили ящики из грузовиков в помещение кухни. Один из людей Куина наблюдал за их работой. Ни он, ни кто-либо другой не заметили, как я пометил несколько ящиков жирным карандашом.

Затем приехал грузовик с бельем для гостиничных номеров, Сигел закрыл и этот наряд. Следом за ним прибыл грузовик с пиломатериалами, и Сигел опять погрузился в накладные.

В полдень он отвез меня вниз по шоссе в «Эль Ранчо Вегас» – еще один туристский комплекс, построенный раньше, чем «Ласт Фронтиер».

– Что ты думаешь о моем детище? – спросил он, наливая себе в бокал тонизирующий напиток. Перед ним стояло блюдо с холодными закусками.

– "Фламинго"? Мне он показался довольно привлекательным. Я думаю, что этот твой туристский комплекс не оставит тебя без денег.

– Я тоже так думаю.

Я поглощал свиной окорок, взятый нами в буфете, и он был совсем неплох.

– Ты действительно рассчитываешь открыть отель к сроку? Я не сомневаюсь, что казино и ресторан будут готовы, но...

– После того как мы разобьем парк перед зданием отеля, нам останется доделать лишь кое-какие мелочи. Что ты думаешь по поводу воровства у меня здесь?

– Я думаю, что ты слишком распыляешься. Тебе бы не следовало заниматься приемкой каждой автомашины и закрытием нарядов на каждую безделушку, которая приходит на стройплощадку.

– Да уж ладно... Ты думаешь, они растаскивают мои материалы?

– На шефе твоей службы безопасности клейма негде ставить.

– Ты думаешь, я не знаю об этом? Но эти ребята работали под началом Куина...

– Я совсем не хочу навязывать тебе свое мнение. Поверь. Поступай, как ты считаешь нужным. Сигел улыбнулся, отпил немного из бокала.

– Я знал, что мои догадки в отношении тебя были верными.

– Чем сегодня занимался Седвэй? И я что-то нигде не вижу Пегги Хоган.

– Пегги улаживает по телефону кое-какие дела, связанные с моим бизнесом. А Моу занимается сейчас вопросами «Транс-Америкэн».

– Понятно.

– Сегодня у «Фламинго» будет немного шумно и пыльно. Я подумал, что Пегги это не очень понравится. А твоим урокам в школе начинающих детективов это, я думаю, не помешает.

– Ты о чем?

– Я же тебе уже сказал. Мы сегодня привозим землю и высаживаем деревья и кустарники перед зданием «Фламинго». – Он взглянул на часы. – Грузовики выехали из Лос-Анджелеса рано утром. С минуты на минуту они должны появиться там.

Мы вернулись к «Фламинго» как раз к тому времени, когда первая колонна грузовиков, натужно ревя моторами, появилась на шоссе. Это были грузовики с землей, дерном, импортными декоративными деревьями и кустарниками и цистерны с водой. Машины одна за другой стали подъезжать к отелю и разгружаться. Рабочие в комбинезонах с лопатами в руках принялись за работу. Сигел руководил этим действом. Он собрал бригадиров, показывая и разъясняя, как он представляет себе будущий парк, свою мечту, свою фантазию, которую он жаждал воплотить в жизнь.

Я покачал головой и направился в казино, где нашел Куина, одетого в мешковатый коричневый костюм и около двадцати его людей, одетых кто во что. Они сидели за игорными столами.

Я представился и без лишних слов приступил к предмету наших занятий. Я кратко рассказал им, как работают воры-карманники, описал наиболее часто применяемые ими приемы. Затем я подобрал трех добровольцев, чтобы на следующий день наглядно и конкретно показать, как воры-карманники работают в паре, втроем и вчетвером.

Я закончил занятия, когда на дворе был уже ранний вечер. Я поблагодарил трех своих добровольцев, которые, попрощавшись, покинули казино, и подошел к Куину, до того внимательно наблюдавшему за моей работой с ними.

– Ты неплохо знаешь свой предмет, – сказал он. Во рту у него была дешевая сигара.

– Не жалуюсь, – ответил я, – но мне хотелось бы получить от тебя один совет.

– Буду рад помочь.

– Эта проблема хищений, о которой ты упоминал...

Он пожал плечами:

– Я полагаю, что это неизбежно, когда речь идет о таком крупном строительстве, как это.

– Я тоже так считаю. Но мистер Сигел попросил меня разобраться и, по возможности, покончить с этим. У меня есть на выбор несколько способов, к которым я могу прибегнуть. Я могу сидеть где-нибудь ночью и караулить, чтобы выяснить, не приезжают ли грузовики за материалами, которые они уже раньше выгрузили, чтобы забрать их и затем привезти по второму разу. Я также могу нанести на барахло, которое доставляют сюда, медленно сохнущую краску, которая оставляет свои следы на руках вора. Есть еще краска, которую нельзя заметить невооруженным глазом, а требуется ультрафиолетовая подсветка, чтобы зафиксировать ее. Она эффективна даже в случае, если тот, кто соприкасался с ней, вымоет руки.

Куин прищурил свои маленькие глаза, сигара повисла у него на губе.

– Все это сделать совсем не трудно. Я уже пометил кое-какие вещи, прибывшие сюда сегодня. Одним из упомянутых мною способов.

Его губы изобразили подобие улыбки.

– Что ты предлагаешь?

– Я предлагаю следующее. Заниматься всем этим – слежкой, красками, ультрафиолетовыми лучами – это большая канитель. Здесь отличное солнце. Прекрасная погода. Плавательные бассейны, симпатичные девочки. Мы должны наслаждаться жизнью.

Куин понимающе улыбнулся:

– Ты хочешь сказать, что мы можем иметь с них неплохую дань?

– Нет, я вот что хочу тебе сказать. Если хищения будут продолжаться, то я скажу Сигелу, что за всем этим стоишь ты.

Его челюсть отвисла, и сигара упала на пол.

– Какие у тебя доказательства?

– Никаких. Но я знаю, что все это делается с твоего молчаливого одобрения, не бескорыстного, само собой разумеется. Так что я назначаю тебя ответственным за предотвращение краж.

– А если я не захочу?

– Я сдам тебя Сигелу. Мне не нужно никаких доказательств. Хотя, думаю, если они мне понадобятся, я найду их. Но мне кажется, он поверит мне и так. И тогда ты станешь удобрением для этого парка у плавательного бассейна, где любишь побарахтаться.

– Слушай меня, ты, сукин сын...

– Нет, это ты слушай меня. Я собираюсь проводить выборочную проверку поступающих сюда вещей и оборудования. И если я обнаружу, что исчезло хотя бы одно полотенце, одно блюдо или одна ложка, тебе придет конец. Ты понесешь ответственность за все, что здесь пропало или пропадет. Ты ответишь перед Сигелом.

Он выглядел обиженным.

– Что ты имеешь против меня, черт возьми?

– Фред Рубински считает, что это ты убил его компаньона.

Он хрипло засмеялся:

– Возможно, что и я. Говорят, что он попал под машину, но за рулем, возможно, сидел я. Может быть, тебе не стоит связываться с парнем вроде меня?

Я толкнул его в жирную грудь:

– Может, тебе не стоит связываться с таким парнем, как «Багси» Сигел?

Он сглотнул слюну и, помолчав, кивнул.

– Я приму к сведению твои слова, – сказал он.

– Думаю, ты это сделаешь.

И я вышел через парадный вход «Фламинго» на улицу, где вечернюю мглу освещали десятки прожекторов; рабочие трудились над закладкой парка. Они будут работать всю ночь, разбрасывая и разравнивая землю, сооружая клумбы, высаживая экзотические цветы и кустарники. Тут же урчали моторами трактора-грейдеры, грузовики-самосвалы высыпали новые порции земли. Тут же, с других грузовиков, разгружали деревья. Мимо меня рабочий в комбинезоне провез на тачке маленькое пальмовое дерево.

Бен Сигел показывал ему, куда оно должно быть посажено.

Я с улыбкой покачал головой и, перешагнув через скопление электрических проводов, направился к стоянке, где меня ждал мой «бьюик».

Глава 19

На следующий день после Рождества – в четверг – Бен Сигел открыл дверь своего сказочного «Фламинго» для широкой публики, которая в этот день заполнила все вокруг. Яркие краски этой ночи словно подтверждали, что «Фламинго» – это дорогой рождественский подарок, который «Багси» Сигел преподнес миру и самому себе. Сорок акров бесплодной, песчаной почвы превратились в зеленые клумбы и лужайки с самыми разнообразными экзотическими деревьями и кустарниками, подсвеченными красными и синими огнями. Небо расцвечивали сверкающие огни фейерверка, создавая на «Фламинго» море огня, которое было видно на многие мили вокруг. Автомобили, двигавшиеся навстречу друг другу с обоих концов шоссе, вытянулись в длинную мигающую и сигналящую цепочку: два полисмена-регулировщика с трудом справлялись с этим автомобильным нашествием.

Море огней могло быть еще более ярким, если бы Сигелу удалось ввести в действие фонтан со светящимися струями. Однако в этот вечер фонтан молчал.

Я был вместе с ним в полдень, когда он пришел посмотреть на пуск водяной установки. Однако рабочий, который должен был запустить фонтан, забравшись в его чашу и согнувшись в три погибели, что-то высматривал там, внутри.

– Что, черт возьми, здесь происходит? – спросил его Сигел. – Ты готов запустить эту штуковину или нет?

– Все готово, только вот...

– Что там?

– Понимаете, мистер Сигел, нам нужно сначала вытащить оттуда эту проклятую кошку.

– Кошку? – Сигел отступил на шаг. – Где она, черт возьми?

– В сточном колодце. Кошка пробралась туда прошлой ночью. Там у нее котята. Нам надо выкурить их оттуда.

– Слушай, – сказал Сигел, направляя в него палец, словно это был наган, – ты утопишь эту кошку, или я вышвырну тебя отсюда.

– Вы – босс, мистер Сигел, – наладчик фонтана пожал плечами, – но фонтан не сможет работать сегодня вечером.

– Черт с ним. Это может подождать.

Когда мы отошли, я заметил:

– Я бы не сказал, что ты большой любитель животных.

– Я ненавижу кошек. От них у меня мурашки бегут по коже. Кроме того, среди игроков в азартные игры считается дурной приметой прикасаться к кошке.

Несмотря на темный, неработающий фонтан, открытие фантастичного «Фламинго» Бена Сигела было поистине пышным и грандиозным. Холл, казино были усыпаны свежими цветами – дар от кинопродюсеров и боссов преступного мира. Представители последнего должны были прибыть в субботу – на большой гала-концерт с участием голливудских звезд. Развешанные вокруг «Фламинго» плакаты обещали присутствие таких знаменитостей, как Вероника Лейк, Ава Гарднер, Уильям Холден, и других не менее известных звезд.

Единственным известным мне представителем уголовного мира был маленький темноволосый человек лет сорока, который зарегистрировался в «Ласт Фронтиер» под именем Джорджа Либермана.

– Ты знаешь, кто это? – Моу Седвэй, облаченный в смокинг, спросил меня, хитровато улыбаясь.

– Твой брат? – спросил я.

Оба они были евреями, оба маленького роста, с близко посаженными глазами и крупными носами. Но у того, второго, на лице было выражение уверенности и значительности, чего никак нельзя было сказать о Седвэе.

– Я бы не возражал, – сказал Маленький Моу. – Мы родились почти в одном и том же месте. – Затем, выдержав паузу, чтобы произвести большой эффект, он сказал: – Это Мейер Лански.

Я посмотрел на Седвэя как на сумасшедшего:

– Этот невзрачный коротышка?

– Я бы не советовал тебе называть его так в его присутствии, – сказал Моу.

Лански, в темном костюме и темном галстуке, сдержанно улыбался, беседуя вполголоса с Беном Сигелом, улыбка которого, как всегда, была широкой и открытой. Бен выглядел неотразимо в своем белом смокинге с розовой гвоздикой в петлице.

К моему удивлению, я не заметил рядом с Лански телохранителей, впрочем как и рядом с Сигелом. За исключением собственной службы безопасности, состоявшей из бывших копов, которые следили за порядком в казино, Сигел не имел вооруженной охраны, наличие которой можно было бы предположить. Сначала я подумал, что его телохранителем являлся Седвэй, пока не обнаружил, что тот никогда не носит оружия. Кроме того, этот хорек вряд ли годился для подобной роли.

Я достаточно имел дела с парнями из уголовного мира, и Сигел не мог не удивлять меня. Если не считать кратковременных вспышек гнева, он совсем не соответствовал тем рассказам, которые мне приходилось слышать о нем. Было любопытно наблюдать за его беседой с Лански. Лански походил на какого-нибудь процветающего владельца универмага. Сигела же можно было принять за деятеля киноиндустрии – директора киностудии или кинопродюсера. Неужели эти двое мужчин были основателями «Корпорации Убийств»? Действительно ли Лански был финансовым гением уголовного мира, на фоне которого Гузик мог показаться жалким любителем, а Сигел контролировал наркобизнес на Западном побережье?

Как бы то ни было, сегодня Сигел был обворожительным, приветливым хозяином, хотя, пока мы с Моу стояли в холле на некотором расстоянии от двух старых приятелей, наблюдая за набившейся в казино толпой, Сигел успел-таки проявить свой взрывной характер. Рядом с игровыми автоматами остановился грузный мужчина в клетчатой рубашке и стал не спеша прикуривать сигару – не гаванскую, которые предпочитали Седвэй и Сигел. Казалось, этого парня мало волновало происходившее. Сигел, извинившись перед Лански, подошел к парню.

– Вы загораживаете автомат, – сказал ему Сигел. – Играйте или отойдите в сторону.

Смущенный гость в клетчатой рубашке отошел в сторону.

Мне показалось, что я увидел на лице Лански выражение неодобрения, но тут он снова улыбнулся, хотя по-прежнему сдержанно, а Сигел, положив ему руку на плечо, повел его вдоль холла в сторону казино.

– В субботу, когда здесь состоится шоу в честь открытия «Фламинго», Мейера Лански ты не увидишь, – сказал Седвэй.

– Почему?

– Потому что сюда приедут репортеры, а мистер Лански не жаждет популярности.

– Бен, как мне кажется, наоборот стремится к ней.

– Это ты мне говоришь? Бен, наверное, скоро станет, вдобавок ко всему, еще и агентом по печати и рекламе.

– Согласен. Я его уже достаточно хорошо знаю. Этот человек хочет, чтобы весь мир знал, какие фантастические проекты он готов предложить ему. Но с другой стороны, ты разве не согласен, что такое место, как это, может иметь человек, поддерживающий связи со средствами массовой информации?

– Конечно. Но я не думаю, что некоторые из... гм, инвесторов, предполагали, что Бен собирается стать таким... известным в связи с этим «Фламинго». Статьи в газетах, личное участие в приеме гостей, постоянное присутствие на людях...

– Скажи им, чтобы они привыкали.

Седвэй слегка ухмыльнулся. Затем, видимо считая, что он достаточно со мной пообщался, Моу, извинившись, растворился в толпе.

А толпа здесь была достаточно многолюдная, и в ней можно было раствориться бесследно.

В начале этой недели Сигела беспокоили слухи о том, что жители Лас-Вегаса намерены бойкотировать его только что отстроенный дворец. Одной из причин их недовольства было то, что он использовал связи с политиками, чтобы выбить для себя необходимые стройматериалы. Кроме того, его конкуренты из деловой части Вегаса специально распространяли слух о том, что «Фламинго» является, мол, притоном гангстеров. Эти «близорукие идиоты», по словам Сигела, не понимали, что он лишь привлечет к ним еще больше клиентов, ибо благодаря «Фламинго» поток любителей азартных игр хлынет в Лас-Вегас.

И все-таки интерес и любопытство превысили недовольство и слухи. Кроме того, Бен широко разрекламировал «Фламинго» как туристский центр, «построенный специально для Лас-Вегаса», что его владельцы «верят в будущее Вегаса как величайшего центра игорного бизнеса во всей вселенной», что «Фламинго» принесет Лас-Вегасу деньги и процветание.

Все это, безусловно, было написано самим Сигелом.

Я, оставшись один, получил возможность сконцентрироваться на своей работе. И сейчас я внимательно наблюдал за парнями из службы безопасности, чтобы выяснить, достаточно ли хорошо они усвоили мои уроки. Многолюдность делала работу по выявлению карманных жуликов довольно сложной – и это был хороший экзамен для моих «студентов». Некоторые из них заняли постоянные места наблюдения, другие смешались с толпой. Они были в смокингах – это относилось ко всем служащим Сигела. Сигел лично побеседовал с каждым из нанятых им людей, которых рекомендовал ему для работы в казино Седвэй, – с крупье, кассирами, персоналом, обслуживающим игральные автоматы. Все они, если вы спросите меня, выглядели не очень уверенно в этой непривычной для них одежде.

Бывший полицейский лейтенант Куин, похожий в своем смокинге на загорелого пингвина, подошел ко мне и с улыбкой спросил, как мои дела. Он пытался выглядеть дружелюбным,несмотря на нашу недавнюю стычку. Я не стал демонстрировать свою строгость по отношению к нему, ибо был уверен, что хищения на стройплощадке прекратились. Это, кстати, подтверждали и результаты моей маркировки прибывших ящиков с грузом. Куин сделал жест рукой в сторону казино.

– Думаешь, мои ребята смогут сегодня прихватить кого-нибудь там?

– Если они не смогут, то тогда мне останется отправить их к окулисту, чтобы он выписал им очки. Он не стал скрывать своего сарказма:

– Ты действительно думаешь, что в казино может работать команда карманников?

– Готов побиться об заклад. – И я покинул его.

Я ничего не имею против полицейского, который немного коррумпирован. Я сам был полицейским. Но такой парень, как Куин, может дискредитировать даже такое понятие, как коррупция.

Я вышел во внутренний двор, освещенный мягким светом красных и голубых фонарей. Вокруг бассейна, «загорая» при свете луны, расположилась группа молодых, стройных женщин; они сидели и лежали в шезлонгах. Все эти молодые дамы работали у Сигела, – правда, я не мог точно сказать, чем они конкретно занимались. Они просиживали у бассейна в течение всей недели, позируя обнаженными перед фотографами из различных иллюстрированных журналов. Некоторых из этих красоток я знал как продавщиц сигарет и сувениров. Среди них лишь несколько были официантками. Сигел предпочитал, чтобы посетителей ресторана обслуживали официанты в смокингах.

Одна из этих молодых женщин, загоравших под луной, работала доверенным секретарем у Бена Сигела.

– Ты выглядишь как кинозвезда, – сказал я Пегги.

На ней был темно-синий купальник.

– Спасибо, – сказала она. Ее ответ прозвучал несколько прохладно. Правда, и воздух был довольно свеж.

Я присел на корточки рядом с ней:

– Мне кажется, это немного несерьезно, быть сейчас здесь, учитывая твой нынешний статус.

Она посмотрела на меня сверху вниз и холодно улыбнулась:

– Я так не думаю. Бен хотел, чтобы некоторое число симпатичных девушек побыли здесь, у бассейна, сегодня вечером. Мне кажется, я отвечаю этому критерию.

Я придвинул к себе свободный шезлонг.

– Ну конечно же. Я только подумал, что ты могла бы выступить в более заметной роли во время сегодняшнего торжественного события.

Она, казалось, изучала разноцветные блики, игравшие на поверхности воды.

– Некоторым особам это не совсем понравилось бы, – сказала она.

– Но в то же время, сидя здесь, полуобнаженной, ты словно показываешь нос этим «некоторым особам». Это мне нравится. В тебе еще осталась эта чикагская дерзость. Воздух пустыни пока не высушил тебя до конца.

Ее глаза чуть погрустнели.

– Ты ненавидеть меня сейчас, да?

Я покачал головой, чуть улыбнувшись:

– Нет. Ты все еще злишься на меня?

Она посмотрела на меня горящими глазами.

– Да, я должна быть злой на тебя. Ты не имеешь права вмешиваться...

Мне показалось, что она хотела сказать «в личную жизнь». Но она запнулась на полуфразе и вновь посмотрела на воду. Она имела в виду тот короткий разговор, который состоялся между нами в холле «Ласт Фронтиер» на второй день моего пребывания здесь. Я ей тогда сказал: «Я не знаю, спишь ты с Сигелом или нет, но, если да, послушайся моего совета: делай это, по крайней мере, когда в городе нет Тэбби». – «Это все?» – спросила она холодно. «Да, все. Но если ты не можешь ничего с собой поделать, то занимайся этим тайно и очень осмотрительно». – «Неужели?» – сказала она, пылая гневом. «Именно так. Твоя подружка, как ты знаешь, способна на убийство». В какой-то момент мне показалось, что она хочет ударить меня, но она лишь пронзила меня горящим взглядом, развернулась и ушла. После этого мы не разговаривали, за исключением случайных, вежливых фраз, которыми мы обменялись несколько раз за вечерними трапезами в «Ласт Фронтиер», которые организовывал Сигел.

– Послушай, – сказал я. – Я знаю, что это, наверное, тягостно, знать, что я нахожусь где-то поблизости. Мне тоже тягостно быть здесь...

Она посмотрела на меня, и выражение ее лица несколько смягчилось. Мне даже показалось, что я увидел в нем отсвет той любви, которую она раньше испытывала ко мне. Я подумал, преследует ли ее прошлое так же, как и меня?

– Скоро я отправлюсь домой, – сказал я. – Возможно, в понедельник, когда завершатся все эти торжественные празднества.

– Для чего ты согласился выполнять эту работу, Нат?

– Деньги.

– Я не верю тебе.

– Ну и зря. Ты же хорошо знаешь меня. Скажи, разве моей серьезности больше всего не соответствует стремление к деньгам?

Она отвернулась и снова стала смотреть на водную гладь бассейна. Я подумал, что, может быть, ее губы при этом подрагивали. А может, и нет.

Я поднялся.

Я уже сделал несколько шагов, когда она сказала:

– Я думаю, что ты остался для того, чтобы смотреть за мной.

Я не знал, что ответить.

– Ты... ты думаешь, что охраняешь меня, так ведь?

– Не будь глупенькой.

– Ты смотришь за мной. Я знаю, что это так.

Я ничего не ответил.

Она вновь посмотрела на меня:

– Ты действительно считаешь, что Джинни опасна?

– А ты?

– Нет. Она лишь угрожает на словах. Лишь ругается. Бен с трудом выносит ее.

– Неужели?

– Он лишь по необходимости находится с ней.

– Зачем же ему это нужно?

– Она держит его на крючке. В финансовом плане. Она внесла определенную сумму в этот проект. Ты знаешь.

– То же сделал и Джордж Рафт, но Сигел же не спит с ним.

Она снова отвернулась и сказала:

– Ты же знаешь, какие у нее тесные связи с людьми Бена на востоке.

– Ты имеешь в виду гангстеров? По-твоему, он вынужден терпеть ее потому, что она любимое дитя их уголовной организации? Может быть, он держит ее при себе, потому что знает, что она шпионит за ним в интересах своих друзей?

– Разве такое возможно?

– Конечно же, это полнейшая чепуха. Она была курьером у этих парней, они доверяли ей. И они спали с ней – большинство из них. Но сейчас она подружка Бена, и этим все сказано. Ты обманываешь саму себя. Почему бы тебе не вернуться назад, в Чикаго, где у тебя родные и друзья?

– Нат, не надо...

– Я не говорю о нас. Я говорю о тебе. О том, чтобы ты начала нормальную жизнь, а не забивала голову какими-то голливудскими миражами, которые, ты надеешься, в один прекрасный день обретут реальность в этой пустыне.

Она обвела рукой вокруг:

– Я думаю, он сделал это не так уж плохо. – Она чуть усмехнулась.

– Сегодня все это выглядит действительно довольно привлекательно. Эти пальмы, цветочные клумбы, этот плавательный бассейн. Но тебе лучше, чем мне, известно, насколько плохи у него дела.

Она проглотила комок в горле.

– Я не знаю, о чем ты говоришь. Я показал на здание отеля:

– Он не закончил его. Не так ли? Не уложился в срок, который сам себе определил. Этот отель не откроется еще и через несколько недель, а может, и месяцев. Ему придется арендовать номера в отелях по всему городу, когда к нему начнут приезжать отдыхающие.

– Ну и что? Ты видишь эти толпы? Казино работает. Рестораны тоже. Концертный зал.

– Он не собирается делать большие деньги на посетителях ресторана, как он сам говорил. Ресторан лишь призван привлекать клиентов. То же самое можно сказать и о концертном зале – он тратит тридцать пять тысяч в неделю, чтобы там выступали Кугат, Дюран и другие звезды. Выдающиеся знаменитости обходятся недешево. Значит, остается одно казино. Но эти толпы, собравшиеся сегодня, они здесь не останутся и до завтрашнего дня.

– Почему же?

– Ты что, меня не слушаешь? Он не успел вовремя открыть отель. «Фламинго» привлек сегодня людей. Но все они остановились в других отелях, большинство – в «Ласт Фронтиер» и «Эль Ранчо Вегас», которые имеют свои собственные казино. Другие отели расположены поблизости от многочисленных казино в деловой части города. Люди играют в азартные игры там, где они живут, Пег. Они могут приехать из города во «Фламинго» на час или даже на день, но все равно они главным образом будут просаживать свои деньги там, где остановились. Это аксиома.

Она отрицательно покачала головой:

– У него все здесь будет так, как надо. Ты можешь остаться и сам убедиться в этом.

– Не знаю, не знаю. Ты обратила внимание на того маленького парня, с которым он разговаривал.

– Мистера Либермана?

– Да. Только он Лански. Мейер Лански.

Ее глаза сузились.

– Он не... гангстер?

– Рита Хэйворт – не женщина? Я не думаю, что его присутствие здесь – хороший знак.

– Может быть, он приехал, чтобы продемонстрировать ему свою поддержку?

– Я так не думаю. Я не думаю, что у Бена осталось много времени, чтобы показать, что его комплекс – прибыльное предприятие. Он угрохал шесть миллионов долларов на «Фламинго», и в основном это деньги его партнеров из криминального мира. И я подозреваю, что ребята хотят увидеть, что их денежки дают отдачу, что он ведет дело к их полному удовлетворению.

– Ты думаешь, что этот... как его зовут?

– Лански.

– Ты думаешь, что именно по этой причине Лански находится здесь? Проверяет, насколько хорошо идут дела у Бена?

– Возможно. Возможно, он прибыл, чтобы предупредить его. Они партнеры. Старые партнеры.

– Ты говоришь все это так, словно... беспокоишься о Бене.

– Мне нравится этот парень. Не спрашивай меня почему. Хотя, как ни крути, он и убийца, и делец наркобизнеса, и, вдобавок ко всему, спит с моей бывшей девушкой. Я должен ненавидеть его.

Она чуть моргнула, когда я упомянул о «своей девушке», и сказала:

– Но ты этого не делаешь.

– Нет. Мне чем-то даже импонирует его упрямство. Возможно, ему удастся добиться успеха. Возможно. Но я не собираюсь ждать, чтобы увидеть это. Я буду в Чикаго прежде, чем ты сама дождешься этого.

– Я люблю его, Нат.

– Ты влюбляешься не в первый раз. Не так ли, малышка? Что касается меня, то у меня с этим посложнее.

– Я не собираюсь возвращаться в Чикаго вместе с тобой.

– Что ж, тогда послушай моего совета. Держись подальше от постели Сигела. Скажи ему, что будешь готова возобновить отношения, когда он вычеркнет из своей жизни Вирджинию Хилл. Скажи ему, что ты не хочешь играть роль ее заместительницы.

– Ты жесток.

– Не больше, чем ты. Но тебя это не заботит.

Делай, как я тебе говорю, и ты, возможно, кое-чего здесь достигнешь. Сигел, кажется, ценит тебя за твою голову – так же, как и за твое тело. Делай карьеру, если тебе так хочется. Только не витай в облаках, постарайся смотреть на вещи трезво.

– Почему ты... почему ты по-прежнему беспокоишься обо мне?

– Я и не думаю этого делать, – сказал я и пошел обратно в казино.

Там был Бен, и он чувствовал себя как рыба в воде. Он пожимал руки гостям (которые, кстати, не были в клетчатых рубашках), а рядом с ним была Вирджиния Хилл, выглядевшая великолепно в своем огненном ярко-оранжевом платье; ее шею украшало дорогое ожерелье из драгоценных камней. Она также чувствовала себя в своей стихии, как бы вернувшись к дням своей юности, когда исполняла роль царицы бала на разного рода приемах и презентациях. На время она забыла о своем отношении к «Фламинго». Сейчас это была красивая женщина, очаровательная, обаятельная и – сексуально привлекательная.

Я не стал подходить к ней. Я вновь увидел Лански, он разговаривал – на этот раз с Моу Седвэем.

Выпускники моей школы детективов сработали вполне профессионально. Они перехватили одну организованную команду карманников и двух воров-одиночек. Они следовали моему совету: не брать жуликов на месте преступления, пока те не покинут зал, чтобы избежать ненужного шума и скандала.

Как я и предполагал, толпа к утру рассосалась, отправившись туда, где можно было играть и пребывать круглосуточно. В основном, в свои отели.

Примерно около трех часов утра я нашел Сигела в маленькой конторе, примыкавшей к казино. Перед ним стояли коробки с деньгами. Он и главный крупье подсчитывали выручку. Увидев бледное лицо Сигела, я понял, что-то случилось.

– Это невозможно, – сказал он упавшим голосом.

Главный крупье пожал плечами.

– Я зайду позже, – сказал я. Сигел посмотрел на меня с таким выражением, как будто он не мог понять, где находится.

– Мы потеряли тридцать тысяч, – сказал он.

– Что? – сказал я.

– Мы в проигрыше. Как, черт возьми, казино может оказаться в проигрыше?

Я не знал.

Но меня это не удивило, ибо я сам видел, как Сигел вел дела в своем маленьком королевстве посреди пустыни.

Глава 20

– Не скажу, что здесь полно паломников, – заметил Джордж Рафт, прикуривая сигарету и поглядывая в зал казино из холла, где мы находились. Была пятница, раннее утро, и Рафт только что прибыл из Голливуда. Он приехал на своем блестящем никелем и голубой эмалью «кадиллаке». Правда, после семи часов езды по пустыне автомобиль покрылся пылью. На Рафте была темно-голубая тенниска и светло-голубая куртка. Он выглядел несколько уставшим.

– Приезжай вечером, и там будет полно народу, – сказал я. Пока отель не открыт, казино не сможет работать в полную силу.

Он кивнул:

– Как там Бенни?

– Он немного вымотан. Сегодня ему пришлось поговорить с одним невежливым клиентом, который имел неосторожность назвать его «Багси».

– Ox, – выдохнул Рафт.

– И еще, вчера вечером казино понесло убыток в тридцать тысяч.

– Убыток?

– Да. Частично это можно объяснить тем, что из города приехали игроки-профессионалы, знающие толк в карточной игре. Включая его так называемого приятеля Гуса Гринбома.

Общительный, упитанный Гринбом управлял филиалом «Транс-Америкэн» в Аризоне.

– Даже ушлые игроки не могут оставить в проигрыше казино, – сказал Рафт. – Что на самом деле происходит?

– Мне кажется, я знаю, – сказал я. – Но пока не готов сказать об этом Сигелу. Рафт снова кивнул:

– Где он сейчас? У меня для него тоже неприятные известия.

– Если дела обстоят таким образом, то я лучше пойду от греха подальше.

– Слишком поздно. Он уже здесь.

Сигел шел по залу казино, в смокинге, с красной гвоздикой в петлице. Он был весел, пожимал руки, источал оптимизм. Но что-то необычное было в его походке; его словно пошатывало.

Бен широко улыбнулся, увидев Рафта, и сказал:

– Джорджи, очень рад тебя видеть. Как ты? Спасибо, что приехал.

Он схватил Рафта за руку и стал ее трясти. Он не заметил, насколько вымученной была улыбка Рафта.

– Нам нужно побеседовать, – сказал Рафт.

– Прекрасно!

– Где-нибудь без посторонних.

Сигел пожал плечами:

– Ну конечно.

– Увидимся, парни, позже, – сказал я.

– Нет, – сказал Сигел. – У Джорджи и у меня нет от тебя секретов, Нат. – И Сигел повел нас с Рафтом в свой маленький офис, размещавшийся за стойкой портье.

Стол Сигела был завален тетрадями и бумагами, на нем стояло четыре телефона, отчего эта комнатенка больше походила на контору букмекера, нежели на офис крупного босса. Розовые оштукатуренные стены были увешаны фотографиями в рамках, среди которых выделялись фото самого Бена и его голливудских приятелей. И центральное место среди них занимал Рафт. В частности, на видном месте висело фото, где Сигел и Рафт стояли плечом к плечу и улыбались друг другу.

Сигел сел за стол, откинулся на спинку своего вращающегося стула и закурил одну из своих гаванских сигар. Обычно строго следивший за своим здоровьем, Сигел позволял себе не более одной сигары в день. В последние несколько дней, я заметил, он курил так часто, словно был заядлым курильщиком.

Рафт сел на стул напротив Сигела, а я остался стоять у стены.

Сигел указал на меня своей сигарой и улыбнулся одной из своих обворожительных улыбок:

– Я должен поблагодарить тебя, Джордж, за то, что ты познакомил меня с таким парнем, как Нат. Он едва ли не самый ценный кадр из всех, кто работает здесь.

Я вынужден был проглотить комок в горле. Я не знал, как мне реагировать на это – то ли небрежно сказать «пустяки», то ли убежать в пустыню и разрыдаться от счастья.

– Он, можно сказать, избавил меня от проблемы карманных воров. Он превратил этих недотеп из моей службы безопасности в более или менее нормальных детективов. Ты, кажется, в свое время был карманным вором, Джорджи? Ну так не пытайся взяться за старое в моем казино. Нат и его ребята – настоящие профессионалы. Нат еще не знает об этом, – сказал он Рафту, как будто меня не было рядом. – Я хочу предложить ему постоянную работу.

– Я польщен, Бен, – проговорил я.

– Я слышал, что вчера вечером у вас здесь было настоящее столпотворение, – заметил Рафт. Сигел описал сигарой круг.

– В казино было не протолкнуться. О большем нельзя было и мечтать. Правда, – его лицо мгновенно потемнело, – нам не очень повезло в плане выручки... – Но он тут же снова повеселел или сделал вид, что вчерашняя неудача его не беспокоит. – Ничего, мы в последующие дни наверстаем упущенное.

Если он надеялся, что все утрясется само собой, то он глубоко заблуждался. Конечно, если исходить из той посылки, что дело в его казино было поставлено так, как надо, то в конце концов потерянные деньги должны были вернуться к нему. Но весь вопрос состоял в том, кто заправлял в его казино.

– Все готово для завтрашнего вечера, – сказал Сигел. – Я зафрахтовал авиалайнер, чтобы он доставил сюда твоих друзей. А если кто-то не захочет путешествовать по воздуху, он может отправиться на поезде – за мой счет.

– Бен, – сказал Рафт, заерзав на своем стуле, – у нас возникла небольшая проблема.

– Что за проблема?

– Некоторые из приглашенных не смогут приехать.

– Кто, к примеру?

– Ну, почти все.

Рафт почувствовал себя очень неловко.

– Мне очень трудно говорить тебе об этом, Бен.

– Что случилось с этими олухами? С каких это пор голливудские ребята стали отказываться от участия в грандиозных шоу?

Рафт пожал плечами, не зная, что ответить. Было очень непривычно видеть его в таком нервозном состоянии. Я почувствовал себя тоже неуютно.

Сигел показал рукой на фотографии, висевшие над его головой:

– Как насчет твоих друзей – Джоан Кроуфорд, Спенсера Трейси, Рональда Колмана?

– Бен. Послушай. Этот старый Херст побывал на всех студиях. Он против этой идеи – чтобы звезды приехали сюда. Поэтому всем было сказано отказаться от поездки.

Сигел со всего размаха ударил кулаком по столу:

– Старая грязная свинья! Что он имеет против меня?

– Я не знаю, Бен.

– Это все из-за этой Лоеллы Парсонс. Она никак не хочет отцепиться от меня, пишет сплетни обо мне в своей газетенке, называет гангстером!

– Что я могу сказать? Я буду у тебя.

– Кто еще?

– Лон Макалистер, Санни Тафте, Чарли Кобурн... И еще кое-кто.

Лицо Сигела из ярко-розового постепенно вновь стало обычного, нормального цвета.

– Я здесь вовсю разрекламировал Эву Гарднер, а вместо нее, значит, предложу публике Санни Тафте. Так, что ли?

– Черт возьми, я думаю, что со стороны Тафте, по меньшей мере, было смело решаться сюда отправиться, учитывая то давление, которое на них оказывают.

Сигел, смягчившись, сказал:

– Да, ты прав. Я этого не учел. Как насчет Джессела?

– Он приедет.

– Хорошо. Он сможет произнести неплохую приветственную речь.

– Бен. Здесь соберется достаточно звезд, так что твое разрекламированное шоу и затраты будут оправданы. Уилкерсон сказал, что все репортеры, которых ты пригласил, приедут.

Сигел ухмыльнулся:

– После того, как я обещал им бесплатный проезд в оба конца, питание и развлечения, другого и быть не могло! Кроме того, я отправил несколько ящиков виски этим любителям дармовщины. – Он резко встал и посмотрел на меня: – Ты не видел поблизости Чика?

Чик был братом Вирджинии Хилл. Этот двадцатилетний, довольно приятной наружности парень был одним из доверенных людей, которые обслуживали игральные автоматы – загружали в мешки накопившиеся там монеты и относили их в контору.

– Да, – сказал я. – Он работает. Если он не в холле, то тогда в конторе.

– Ты не мог бы прислать его сюда?

Мне не очень хотелось выполнять роль посыльного при Сигеле, но я также не хотел говорить ему, чтобы он сам привел Чика. Я нашел его в конторе и вместе с ним вернулся в офис.

– Что ты хотел, Бен? – спросил он. На нем была белая сорочка и черные брюки – форма одежды работников казино, помимо смокинга. Чика отличали тонкие черты лица. Сигел, продолжая стоять за своим столом, порылся в кармане брюк и извлек пачку купюр. Он отсчитал десять сотенных и бросил их на стол.

– Здесь тысяча, – сказал он парню. – Возьми их и отправляйся в Лос-Анджелес, купи презентов для репортеров, газетчиков. Галстуков, рубашек, всякой мелочи – словом, сам знаешь.

– Хорошо, Бен. Мне ехать на машине?

– Нет, я хочу, чтобы ты вернулся завтра к обеду. Вылетай первым же самолетом. – Он отсчитал еще одну тысячу.

Чик забрал деньги, глуповато улыбнувшись, словно подросток, которому отец вручил ключи от нового «форда». Он остановился с деньгами в руках, переминаясь с ноги на ногу, но Сигел слегка раздраженно махнул ему рукой, и парень вышел из комнаты.

– Мы предоставим этим репортерам возможность хорошо отдохнуть, – сказал Сигел. Он отбросил сигару в урну и вышел из-за стола.

Рафт поднялся, и они вместе вышли в холл. Я пошел за ними; меня пока никто не отпускал.

– Давай я покажу тебе бассейн, – сказал Сигел, беря Рафта за плечо.

Я уже было собрался свернуть в сторону, но потом передумал. Я хотел посмотреть, продолжает ли сегодня Пегги играть роль красотки-купальщицы.

Оказалось, что ее там нет. Но там было достаточно продавщиц, официанток и проституток, загоравших под зимним солнцем.

Среди них затесался один парень в смокинге. Он расслабленно полулежал в шезлонге.

Лицо Сигела вновь налилось краской. Он покинул Рафта, подскочил к кромке бассейна и пнул шезлонг, на котором нежился бледный, круглолицый обладатель смокинга. Тог, вздрогнув, поднял на Сигела круглые, испуганные глаза.

– Что ты, черт бы тебя побрал, делаешь здесь? – прорычал Сигел.

– Я, я ни... ничего. С-сижу здесь...

– Возвращайся на свое рабочее место, бездельник, пока я тебе не вправил мозги.

Круглолицый мужчина посмотрел на меня, затем на Рафта, которого наверняка узнал, но был слишком шокирован выходкой Сигела, чтобы проявлять любопытство по случаю присутствия кинозвезды.

Мужчина лишь смог, заикаясь, пробормотать:

– Н-но... Я г-г-го...

– Катись отсюда!

– Гость!

– Что? – сказал Сигел, отступив назад.

– Я не работаю здесь. Я гость.

Рафт прикрыл рот рукой. Я не стал: моей ладони не хватило бы, чтобы скрыть ухмылку.

Сигел, очень сконфуженный, начал смахивать со смокинга гостя невидимые пылинки. Он сделал все возможное, чтобы уладить это недоразумение, вручив мужчине одну из гостевых визиток, которые получали корреспонденты и по которой он мог бесплатно отдыхать и питаться во «Фламинго», исключая расходы на казино.

Мы направились обратно в казино, и Сигел сказал, обращаясь к Рафту:

– У меня, наверное, сейчас красное лицо? Мне нужно сдерживать свой чертов темперамент... Проклятье! Ты видишь этого приятеля?

Высокий, несколько грузный мужчина в полосатом костюме, с густыми косматыми бровями стоял у игрального автомата, изучая его, словно этнограф жилище пигмеев.

Рафт ничего не ответил, но его лицо напряглось.

– Пеглер, – сказал я.

Сигел посмотрел на меня с самодовольной, сатанинской улыбкой:

– Пеглер из Вестбрука, ты прав.

Я пожал плечами:

– Ты же любишь, когда у тебя собираются журналисты.

– Этот ублюдок стоит у меня поперек горла. Он повсюду называет меня мошенником и проходимцем. Называет меня «Багси» в своих пасквилях.

Я увидел, как глаза Сигела налились кровью, а пальцы сжались в кулаки.

Рафт положил руку Сигелу на плечо:

– Бен, он в своих статейках несет и про меня всякую чушь. Ну и что из этого? Это его занятие. Черт с ним!

– Я хочу прикончить его, – сказал Сигел спокойным голосом и с улыбкой на лице. – Я хочу прикончить его, хочу прикончить его.

Я подумал, почему я не послушался совета своего отца и не поступил в колледж?

– Ты не будешь никого здесь убивать, – сказал Рафт. – Если ты это сделаешь, то ты похоронишь сам себя. Понимаешь, голубоглазый малыш?

При этих словах Рафта Сигел сразу же смягчился.

Тем не менее он подошел к Пеглеру, который сунул монету в щель автомата и теперь дергал его за рычаг, изучая устройство «однорукого бандита».

Рафт и я последовали за ним, словно мы лишь его сопровождали; на самом деле мы приготовились к тому, чтобы в любую минуту вмешаться и оттащить его от ненавистного ему журналиста.

Пеглер, с которым у меня была одна стычка в Чикаго, в 1938 году, посмотрел прямо мне в лицо, но не узнал меня. Как и он, я был сейчас старше и, как и он, набрал лишний вес.

– Мистер Пеглер, – сказал Сигел.

– Да? – ответил Пеглер, переводя свой взгляд на Сигела. Он произнес это «да» голосом человека, уверенного в своей значительности и превосходстве. Пеглер сделал себе карьеру, выступая в своих статьях от имени простого обывателя, хотя на самом деле он считал себя выше всех и вся.

– Меня зовут Бен Сигел.

Пеглер начал улыбаться, он, видимо, хотел произнести какую-нибудь едкую остроту, но Сигел остановил его. Тем же оружием, каким пользовался сам Пеглер, – словами.

– Это мое казино. Если ты через пять минут не выметешься отсюда, я сам вышвырну тебя. Лично.

Улыбка сошла с лица Пеглера. Он смотрел на Сигела кроткими, послушными глазами. Сигел стоял ко мне спиной, поэтому я не мог видеть выражения его лица. Видимо, оно было достаточно убедительным, ибо влиятельный и известный публицист поджал хвост и ретировался.

Сигел повернулся и продемонстрировал нам раскрытые ладони, словно фокусник, показывающий, что у него ничего в руках нет.

– Видите? Я могу контролировать себя, когда захочу.

– Прекрасно, – сказал я. – Сейчас самое время кое о чем поговорить.

– О чем?

Я повернулся к Рафту:

– Джордж, может, сходишь, сыграешь партию в «блэк-джек» или что-нибудь еще. Тебя тут все узнают и пялят глаза на нас. А мне на несколько минут хотелось бы остаться с Беном наедине для конфиденциального разговора.

Рафт пожал плечами:

– Конечно, пойду покидаю фишки.

– Ну и отлично, – сказал я.

Он ушел, а я взял Сигела за руку.

– Что ты думаешь, – спросил я его, – по поводу денег, которые вы теряете в казино?

– Что я думаю?

– Что ты намерен предпринять?

Он пожал плечами:

– Ну, мы теперь меняем чаще фишки – так же, как и карты. Сегодня я собираюсь сделать так, чтобы крупье чаще менялись столами.

– Некоторых твоих крупье вообще нельзя подпускать к столам.

– Ты о чем?

– Если бы ты их обыскал при выходе из казино, то обнаружил бы потайные карманы, набитые баксами. Его лицо вытянулось.

– Ты это видел?

– Ты можешь держать сейчас себя в руках?

– Нат, я холоден, как рыба.

– Хорошо, ибо мой ответ – «да». Я видел, как несколько крупье засовывали деньги себе в карман.

– Черт, я же со всеми ими беседовал лично.

– Это неважно. Пойдем посмотрим. Я обратил его внимание на один из столов, где вращалась рулетка. Мы находились примерно в пяти футах от стола – за спиной и чуть сбоку от крупье – худого, горбоносого мужчины, который как раз в этот момент двигал через стол пачку денег в направлении рябого, плотного господина в коричневом костюме. Весь фокус заключался в том, что этот господин, которому предназначались деньги, отнюдь не выигрывал.

– У этого парня не выпало ни одного выигрышного номера, – прошептал мне Сигел, его глаза сверкали от гнева.

– Все верно, – сказал я и кивнул в сторону крупье. – Ты скажешь главному крупье, чтобы тот без шума вывел его отсюда. А я разберусь с этим господином.

Сигел, прищурив глаза, кивнул.

Я направился к игроку, рассчитывая, что Сигел сделает так, как я его просил. Однако Бен решил поступить иначе: он уже стоял рядом с горбоносым крупье.

– Я должен был бы пристрелить тебя, как собаку, жалкая тварь! – сказал он и пнул его ногой в зад.

От удара крупье потерял равновесие и уткнулся носом в стол. Сигел схватил парня за шиворот и со словами «ты уволен» с силой толкнул его по направлению к двери. Не оборачиваясь, теперь уже бывший крупье помчался прочь. Изумленные посетители и удовлетворенный Бен Сигел наблюдали, как он, пронесшись через холл, скрылся в дверях.

Сигел, сделав успокоительный жест, словно инспектор манежа в цирке, сказал:

– Все нормально, господа. – И улыбнулся своей чарующей улыбкой.

И посетители казино, тоже улыбаясь, покачивая головами и перешептываясь, продолжили игру.

Сигел подошел ко мне и легко хлопнул меня по плечу:

– Пойдем, мне нужно с тобой поговорить. Мы прошли через зеленую лужайку, засаженную деревьями и кустарниками, где еще совсем недавно был пустырь, вошли в холл все еще не достроенного отеля и на лифте поднялись в его апартаменты.

Мы сели на диван. Он потягивал свою газированную воду. У меня в руке был бокал рома со льдом. Он покачал головой:

– Я сам нанимал этих парней, Нат.

Он имел в виду крупье и остальной персонал казино.

– Большинство из них местные? – спросил я.

– Да. Я со всеми разговаривал лично.

– После того, как Седвэй предложил их тебе?

– Да. – В его глазах появилось выражение вопроса. – Что ты хочешь этим сказать?

– Я думаю, то, чему мы стали с тобой свидетелями, – широко распространенная вещь у тебя в казино. И не думаю, что это случайно.

– Ты хочешь сказать, что это все организовано?

– Да, я думаю именно так.

– Моу?

– Кто же еще?

– А что насчет Куина?

Я отрицательно мотнул головой:

– Он не способен на подобное. Кроме того, я предупредил его. Он боится тебя, чтобы решиться шкодничать за спиной. Он даже побаивается меня. Что касается Моу... Моу обижен на тебя, и это придает ему смелости.

– Моу обижен на меня?

– Я думаю, это идет с того времени, когда ты дал ему взбучку за намерение удариться в политику.

Он некоторое время обдумывал мои слова. Я продолжил:

– Мне кажется, он хочет принять здесь командование вместо тебя. И я полагаю, что он делает все, чтобы выставить тебя в неприглядном виде перед этими твоими друзьями с Восточного побережья.

Лицо Сигела напряглось от обуревавших его мыслей.

– И если он убедит их, что я плохой менеджер, они попросят его занять мое место?

– Да. Мне показалось, что он в довольно тесных отношениях с Лански. Сигел кивнул:

– Да, они близко знакомы. Ты знаешь, что сказал мне Мейер вчера вечером? Он сказал: «Бен, ты хороший мечтатель, но плохой машинист». Представляешь?

– Бен, все это, по большому счету, не мое дело... Я только сказал тебе то, что знаю и что думаю.

Мне было немного не по себе оттого, что Сигел посвятил меня в свои личные дела.

Но он продолжил:

– Мейер недавно прибыл из Гаваны. У них там состоялась большая сходка, вместе с Чарли Лаки.

Он имел в виду Лучиано. Под его председательством в Гаване прошла секретная встреча главарей уголовного мира.

Я поднялся:

– Бен, ты касаешься темы, которая...

– Сядь, Нат. Я доверяю тебе.

– Этот вопрос не относится...

– Сядь, Нат.

Я сел.

– Мейер сказал, что парни недовольны мною – тем, как много денег я потратил здесь. Они хотят, чтобы я нашел управляющего отелем, чтобы нанял кого-нибудь из Вегаса для ведения дел в казино. – Он усмехнулся. В его глазах на какой-то миг появилось выражение отчаяния. – И знаешь, что еще?

Я отрицательно мотнул головой.

– Тебе, как другу Рэйгена, будет это интересно услышать. Они хотят, чтобы я прикрыл «Транс-Америкэн». Гузик теперь контролирует «Континентэл», через этого Мак Брайда. Я сказал Мейеру: хорошо, выкупите у меня мою компанию.

Я ощутил во рту сухость, но все же спросил:

– Сколько ты запросил?

– Два миллиона. Боже милосердный!

– Компания приносит мне еженедельно двадцать пять тысяч долларов, – сказал он. – Почему я должен просто так отказываться от нее? Они смогут окупить свои затраты на ее приобретение меньше чем за два года. Это справедливое предложение?

Я ничего не ответил.

– Мне нужны деньги, – сказал он. – Это строительство пожирает огромные суммы.

Я вновь промолчал.

– Моу, значит? – сказал он. Затем, как бы по инерции, продолжил: – Мейер сказал, что до них дошли плохие слухи обо мне. Некоторые парни заявили, что они слышали, будто я похитил часть денег, выделенных на строительство. Черт побери! – Он мотнул головой, показав рукой в окно, в котором можно было видеть голубую чашу бассейна и зеленую лужайку с декоративными растениями. – Разве эти ублюдки не знают, что я вложил сюда все, вплоть до последнего пенни, включая свои собственные деньги? Всю душу и все сердце? Это мой... это станет моим памятником, где я буду незримо присутствовать, после того, как покину этот мир. Люди будут знать, что это оставил для них я.

– Когда твой комплекс заработает на полную мощь, – сказал я, стараясь быть убедительным, – это будет по-настоящему прибыльное предприятие, я думаю.

– Я тоже так думаю. Но Мейер оказывает на меня давление. Якобы кто-то сказал им, что я переправил полмиллиона в швейцарский банк. Я посылал Тэбби в Цюрих подобрать кое-какую мебель для нашего жилища, и из этого они сделали вывод, что я положил на тайные счета их денежки. Бог знает что!

– Что они хотят от тебя?

Он отпил из бокала, пожал плечами:

– Они хотят, чтобы я как можно быстрее показал им, что комплекс оправдывает затраты.

Я сдержанно улыбнулся:

– Все ясно. Седвэй не теряет времени.

Он посмотрел на меня и начал медленно кивать головой в знак согласия.

– Верно. Он делает все, чтобы мое казино обанкротилось. Что ж, я наведу там порядок.

– Это было бы совсем не лишним.

Сигел поднялся и подошел к окну, обозревая с легкой улыбкой свое королевство.

– Я покажу этим ублюдкам, как дурить меня. Я спущу с них шкуру.

Я тоже поднялся:

– Я уверен, что ты это сделаешь. А сейчас я спущусь в казино, посмотрю, как там работают мои ученики.

Он повернулся ко мне:

– Нат, я всерьез хочу предложить тебе постоянное место здесь.

– И я серьезно говорю, что я – польщен...

– Я знаю, знаю. Но ты не хочешь работать под началом у Куина. Так вот, я хочу отправить куда подальше этого толстого жуликоватого прохвоста. Ты думаешь, я не знаю, как тебе удалось в один миг покончить с этими кражами? Тебе хватило всего лишь одного взгляда, чтобы разобраться, что к чему.

– Ты бы тоже разобрался в этом, если бы не пытался один браться за все сразу.

– Я знаю, знаю. Я, конечно, найму, как этого хотят парни, управляющих отелем, казино. Со временем. Но я уже с этой минуты начну создавать свою новую команду. Оставайся и будь шефом моей службы безопасности, Нат. Я буду платить тебе шестьдесят тысяч в год, не считая разного рода премий. Ты сможешь жить прямо здесь, во «Фламинго».

– Это хорошие деньги. И твое предложение очень привлекательное. Но у меня свой собственный бизнес.

Он пожал плечами:

– Тебе не обязательно отказываться от него. Ты по-прежнему будешь владеть своим агентством, контролировать, как там идут дела, но поставишь во главе человека, которому ты доверяешь. Например, Фреда, который сейчас управляет твоим филиалом на Западном побережье.

– Фред мой партнер. Здесь есть разница.

Он отставил бокал с тоником.

– Подумай все-таки об этом. А сейчас давай вернемся в казино, посмотрим, остались ли там еще жуликоватые крупье, желающие получить пинок под зад.

Я засмеялся:

– Мне кажется, им не захочется мошенничать после сцены, свидетелями которой они стали.

– Полицейские, кажется, называют это средством устрашения. Не так ли?

– Точно.

Сигел засмеялся, и мы через боковой выход, который находился ближе всего к главному зданию туристского комплекса, направились в сторону бассейна.

Седвэй стоял рядом с одной из красоток-купальщиц, пухленькой, смазливой блондинкой, и что-то с улыбкой ей рассказывал. На нем был белый смокинг с красной гвоздикой в петлице – подобный тому, что был на Сигеле накануне вечером. Но хорек в смокинге – все равно хорек.

– Моу! – окликнул его Сигел. Моу посмотрел на Сигела, улыбнулся ему и с видимой неохотой покинул свою собеседницу.

– Да, Бен?

Сигел положил руку на плечо маленького Моу:

– Зачем тебе понадобилось вымазывать меня в грязи перед Мейером?

Глаза Моу забегали.

– Что ты имеешь в виду, Бен?

– Не считай меня идиотом. Ты думаешь, Мейер стал бы утаивать от меня все, что ему передают? Ты разве не знаешь, сколько лет Мейер и я знакомы?

– Бен, я не знаю, что сказать тебе.

Пальцы Сигела начали сжимать плечо Моу так, как сжимают в руке апельсин, чтобы выдавить из него сок.

– Скажи мне, Моу. Я уже все знаю, мне просто хотелось бы услышать это от тебя.

Маленький человечек с лицом зверька-грызуна проглотил слюну и сказал:

– Я лишь сообщил им правду, а именно, что ты представляешь угрозу для их интересов.

– Так. Потому что я не способен управлять таким большим предприятием, как это?

– Да. Я думаю, что тебе нужна помощь. Я совсем не хочу тебя этим оскорбить.

Сигел продолжал сжимать плечо Моу.

– Ты не хотел меня оскорбить. И поэтому пришел к Мейеру, чтобы наговорить ему за моей спиной всяких небылиц обо мне. Они там, в Гаване, совещались, следует меня убрать или нет, Моу. Ты, конечно же, ничего не сказал им, что устроил так, чтобы мое казино постоянно терпело убытки? А? Или что подсунул мне жуликов-крупье?

Лицо Моу стало бледным, он попытался освободить плечо.

Сигел сказал:

– До свидания, Моу. Если ты еще раз ступишь сюда ногой, я нарушу наше правило, и в Вегасе произойдет убийство, и убитым будешь ты.

Он отпустил его плечо, и Моу, повернувшись, быстрым шагом пошел прочь, скрывшись в казино.

Сигел вздохнул, посмотрел на меня, покачал головой.

– Нелегко быть боссом, – сказал он.

И мы направились к «Фламинго».

Глава 21

Но даже и без Седвэя «Фламинго» продолжал нести убытки. И я знал почему: крупье продолжали мухлевать, но более осторожно. Кроме того, люди из службы безопасности, которых я обучил и натренировал, могли также находиться в сговоре с ними. Оставалось лишь одно средство – уволить весь персонал казино, закрыть его и вновь открыть, набрав новую команду. Но Сигел себе этого позволить не мог. Ночью в пятницу казино потеряло пятнадцать тысяч.

Внешне казалось, что все шло как надо. Шла полным ходом подготовка к вечерней «Голливудской премьере», которая должна была завершить торжественное открытие сигеловского комплекса. Фотографы из различных газет, журналов, всякого рода популярных изданий вертелись у бассейна с красотками, щелкали затворами, успевая при этом ущипнуть за коленки резвящихся девочек (Пегги не было среди них). Обозреватели и репортеры готовили рекламные газетные публикации и хвалебные отзывы гостей «Фламинго», в том числе звезд Голливуда, прибывших для участия в гала-концерте. Особой популярностью пользовался Джимми Дюран, немало позабавивший публику своими эксцентричными выходками.

Несколько голливудских друзей Рафта выдали представление, которое, может, и не стало таким массовым и сногсшибательным, как обещал Сигел, но было вполне на уровне. Во всяком случае, публика на «ура» принимала Джорджа Сандерса, Вивиана Блэйна, Элеонору Паркер, а также уже упомянутых Санни Тафте, Лона Макалистера, Чарльза Кобурна и других.

Кроме того, сюда приехали крупные голливудские кинодеятели – такие, как Десси Ласки и Сид Громэн, которых тут же поглотила толпа, состоявшая из представителей самых разных социальных групп и прослоек Лос-Анджелеса. Сигел дал указание своему персоналу облачиться в смокинги – большинство гостей в этот день были в парадных одеждах. Даже на мне был смокинг – мне его выделил Сигел, – и я уже решил для себя, что это будет мой последний вечер в качестве советника по вопросам безопасности. Я натаскал его людей, я помог ему разоблачить мошенничество в казино и избавиться от Седвэя, я, думалось мне, заслужил обещанный мне гонорар.

Но я не был уверен, что Сигел сумеет противостоять все усиливающемуся давлению извне. Его приятели с Восточного побережья – Мейер Лански и Лаки Лучиано, очевидно, желали три вещи: быструю отдачу от их капиталовложений, уменьшение текущих расходов – и никакой излишней известности. Они также хотели, чтобы он прикрыл свою информационную службу «Транс-Америкэн», которая была лишь временной альтернативой рэйгеновскому «Континентэл», перешедшему теперь в их руки.

Я не был убежден, что Бен Сигел сможет выполнить эти их требования. И я знал, что с его стороны было большим заблуждением надеяться, что его приятели захотят выкупить за два миллиона его информационную систему, которая фактически принадлежала им же. Я был человеком, который ненавидел его приятелей из уголовного мира и хотел, чтобы он передал им свою «Транс-Америкэн». Я желал ему удачи, но не хотел быть около него, когда – а это было неизбежно – в него полетят пули. Шестьдесят тысяч в год, не считая премий, – это было совсем не плохо. Но жизнь, черт возьми, стоит дороже. И, наконец, Пегги. Вряд ли мне удалось бы забрать ее домой. Это было ясно, как дважды два.

Я провел вечер, расхаживая по переполненному казино, наблюдая за работой крупье, и не заметил ничего подозрительного, не обнаружил ни одного карманника. Возможно, последние события в какой-то степени сыграли свою роль.

Незадолго до полуночи голливудские гости – Санни Тафте и остальные знаменитости – высыпали в холл, обмениваясь рукопожатиями, шутя и смеясь. Сигел был во главе всего этого действа, раскланиваясь и величественно улыбаясь. Он вновь был в своем белом смокинге с розовой гвоздикой в петлице, как и в ту ночь на «Люксе». (В этот вечер среди гостей я заметил и Тони Корнеро, который выглядел подавленным. Он стоял у одного из столов в казино, надеясь, возможно, на удачу. Сомневаюсь, что он ее нашел.)

Рафт и Сигел желали кинозвездам счастливого пути. У входа во «Фламинго» стояли лимузины, которые должны были отвезти голливудских гостей в аэропорт, откуда зафрахтованный авиалайнер доставил бы их домой. Рядом с Сигелом стояла Пегги; она была одета в изумрудно-зеленое, с открытыми плечами вечернее платье, на котором сверкала дорогая брошь,выполненная в форме фламинго. На ней были темные перчатки, и она выглядела шикарно. Боже, как это тяжело, любить женщину после того, как она тебя покинула. Интересно, где в этот момент находилась мисс Хилл? Я видел ее игравшей за одним из столов. Она выглядела совсем неплохо в своем белом креповом строгом платье с золотыми блестками. Потом, около часа назад, я заметил ее в баре в обычном для нее состоянии легкого опьянения, покупавшей «лучшее шампанское для пары, проводившей медовый месяц». Она вручила бармену бумажку в тысячу долларов и, взяв бокал с коктейлем, оставила на стойке сдачу в девятьсот баксов. Она всегда давала большие чаевые, и об этом все знали.

Но после бара мисс Хилл исчезла, и я предположил, что Бен выследил ее и запер в их номере. Он не хотел, чтобы она была рядом с ним в этот праздничный вечер – в том состоянии, в каком она находилась. Возможно, Пегги было отдано предпочтение как ее дублеру, и теперь босса сопровождала красивая женщина, в то время как он галантно прощался с голливудскими гостями.

Они уже выходили из дверей, окруженные фоторепортерами, когда в коридоре, выходившем во внутренний двор, появилась Хилл. В этот момент – так уж распорядился Его Величество Случай – Сигел, обняв Пегги за талию, наклонился и поцеловал ее в щеку.

Вирджиния Хилл, шедшая по коридору, видела это и, ускорив шаг, расталкивая попадавшихся на ее пути, стремительно направилась к ним. Ее лицо, красное от алкоголя, было искажено гневом.

Я стал пробираться через толпившихся в казино в направлении холла.

Я подошел почти вовремя – Тэбби, растопырив пальцы с красными наманикюренными ногтями, набросилась на Пег. Сначала она сорвала с ее платья брошь-фламинго и запустила ею в Сигела. Затем она одной рукой царапнула Пегги по лицу, оставив на нем красные полосы, а другой схватилась за ее темные локоны и с силой дернула вниз.

Пег вскрикнула, а ошеломленная публика, замерев, завороженно наблюдала за происходившим. Сигел оцепенело смотрел, как две его дамы, схватившись, повалились на ковер холла.

Вирджиния оказалась сверху Пег и нанесла ей два удара маленьким крепким кулачком. Пег не осталась в долгу: вцепившись обеими руками в вырез платья Вирджинии, она с силой рванула его, разодрав платье на две чести. Затем они стали кататься по полу, нанося друг другу удары. Пегги при этом вскрикивала, а Тэбби рычала.

Мы разняли их. Сигел грубо оттащил назад Вирджинию, а я прижал к себе дрожащую, находившуюся в шоке Пегги; ее лицо было в кровоподтеках и ссадинах. Пегги обладала сильным характером и поэтому не плакала, но была потрясена и прижималась ко мне – наверное, даже не отдавая отчета в том, что это был я. Сигел наотмашь ударил Вирджинию Хилл. Она взглянула на него, придерживая одной рукой разорванное платье. В ее глазах были и боль и изумление.

– Ты забыла, где ты находишься.

– Бен...

Сигел, понимая, что на него устремлены десятки глаз, тихо, почти шепотом, который могли слышать только стоявшие рядом, сказал ей:

– Ты выставила меня в их глазах идиотом.

Вся дрожа, закрыв лицо рукой и рыдая, Вирджиния стремглав бросилась прочь.

Он хмуро посмотрел ей вслед. Затем он обратил взор к публике. Сейчас ему было не так-то просто развеять всеобщую неловкость; на его лице не было его обворожительной улыбки, и он не говорил, как тогда, в казино: «все нормально, господа». В его глазах был гнев и, может быть, обида.

Медленно толпа стала расходиться. Появились фоторепортеры, снимавшие отъезжавшие кортежи; они еще не знали, какое зрелище пропустили.

Сигел повернулся к Пегги, которую я продолжал держать в своих руках. Она еще не пришла в себя. Он коснулся ее плеча.

– Ты в порядке? – спросил он. Его голос звучал мягко и заботливо.

– Я думаю, что да.

Он нежно погладил ее по плечу:

– Может быть, мы тебя отвезем в больницу?

– Все это пустяки, Бен. Мне лишь немного... не по себе.

– Конечно! – Он улыбнулся. – Я и о себе могу сказать то же самое.

Она, несмотря на свое состояние, все же улыбнулась ему.

– Нат, – сказал Сигел, обратясь ко мне. – Может, ты отведешь мисс Хоган в «Ласт Фронтиер». Ей нужно прийти в себя, отдохнуть.

– О чем речь, – сказал я. – Если мисс Хоган не возражает.

Она кивнула, улыбнувшись.

Сигел похлопал ее по щеке и тепло улыбнулся. Он едва не подмигнул ей своим голубым озорным глазом.

Ну и черт с ним. По крайней мере, у меня было больше волос.

Я отвел ее к своему «бьюику», поддерживая за локоть. Я был по-официальному любезен, как посыльный Сигела, выполнявший его поручение. Но только до следующего дня. Завтра меня в этом вертепе не будет.

Мы ехали молча; это было недалеко.

Я проводил ее до двери.

Она чуть задержалась, прежде чем войти, и сказала:

– Спасибо, Нат.

– Ты в порядке, малышка?

– Не совсем.

– Я, может быть, предложил бы тебе свою компанию, но, думаю, ты сейчас в ней не нуждаешься.

– Нет... не нуждаюсь. Но все равно, спасибо. Спасибо, что не говоришь мне неприятных вещей.

– Не стоит благодарностей.

– Ты мне говорил, что она опасна.

– Она опасна. В следующий раз она может прийти с пистолетом. Она кивнула:

– Я знаю. Я буду осторожней.

– Ты уж постарайся. Хорошо?

Она вошла в свой номер, а я отправился к выходу.

Мгновение спустя она окликнула меня:

– Ты убедился, что я была права?

– В чем?

– Он не любит ее. Он ненавидит ее. Ведь именно обо мне он сегодня беспокоился.

«Точно. Потому он и попросил своего мальчика на побегушках отвезти тебя домой».

– Ну конечно, милая, – сказал я и вышел вон. Я вернулся во «Фламинго». Сигел сидел в баре.

Это не было в его правилах – находиться там. Тем более не в его правилах было пить двойной джин. Сегодня он нарушил их.

– Ну и дела, – сказал я.

– Да, – согласился он и жестом пригласил меня сесть рядом.

Я сел.

– Как Вирджиния?

Он пожал плечами:

– Она спит в наших апартаментах. Я сходил туда и выпорол ее ремнем.

– Бен, послушай...

– Ты не хочешь принять мое предложение?

Я отрицательно мотнул головой.

– Тебе это не нравится?

– Что?

– Ну, я и твоя бывшая девушка...

– Знаешь, я не собираюсь царапать тебе лицо по этому поводу, Бен. Но, наверное, это мне не нравится почти так же, как и Джинни.

Он вздохнул. Покачал головой.

– Черт бы побрал этих баб!

– Ты хочешь сказать, что это могло бы стать началом большой, красивой дружбы?

Он ухмыльнулся:

– Что-то вроде того, приятель. – Он поднял свой бокал, салютуя мне.

– Кроме того, – сказал я, не поднимая бокала, – я такой же, как и ты. Мне нравится иметь свое собственное дело. Свое частное агентство. Я начинал в маленьком, обшарпанном офисе, четырнадцать лет назад. И теперь у меня есть люди, работающие на меня, и я переезжаю в большой современный офис. Я тоже люблю мечтать, Бен. И в моих мечтах нет места для «Фламинго».

Он медленно кивнул головой:

– Я понимаю. Когда ты уезжаешь?

– В понедельник. И у меня нет желания работать завтра.

– С меня причитается. Я ведь тебе еще не заплатил. Не так ли?

– Ты говорил мне о десяти тысячах, насколько я помню.

Он снова кивнул:

– Да. И ты их заслужил. Я должен был бы выплатить тебе еще и премию, но мне сказали, чтобы я сократил свои расходы.

Я посмотрел на него взглядом, полным сожаления:

– Выходит, мне не повезло, раз я стал первым, с кого ты решил начать.

Конечно же, если говорить о невезении, я находился в лучшем положении, чем Сигел.

Он сказал мне, чтобы я зашел к нему в контору к трем часам ночи, и он заплатит мне наличными. Я нашел его с тем же растерянным, окаменевшим лицом.

– Проклятье, – сказал он, сидя за столом, уставленным коробками с деньгами. Тут же, чуть в стороне от него, находился старший крупье.

– Насколько плохи дела сегодня? – спросил я, наклонившись к нему.

– Плохо. Снова тридцать тысяч.

– Черт...

– Если дела пойдут так и дальше, то к концу недели у меня в пассиве будет сто тысяч.

– Тебе нужно закрываться, Бен. У тебя здесь работает ворье, за которым наблюдает такое же ворье. Это ясно.

– Они узнают у меня, что такое Божья кара. Нет, это им так не пройдет! Я им покажу, кто такой Бен Сигел, – сказал он, мрачно усмехаясь.

Я пропустил его ремарку.

– Я считаю, ты должен закрыть заведение, набрать новых людей и открыть его вновь вместе с отелем.

– Что ты, черт возьми, смыслишь в этом! – вспылил он.

Я пожал плечами:

– Почему бы тебе тогда не рассчитаться со мной и не отпустить на все четыре стороны?

Он покачал головой. Его лицо смягчилось.

– Извини, Нат. Извини. Я подумаю над твоими словами. Твой совет довольно разумный. Я подумаю.

– Ну и хорошо, Бен.

Он отсчитал мне девять тысяч в сотенных купюрах и еще одну тысячу в пятидесятидолларовых и двадцатидолларовых бумажках.

Я свернул деньги и убрал их. Это была большая сумма, но я заработал ее.

Мы обменивались рукопожатиями с Сигелом, когда в контору вбежал Чик Хилл.

– Бенни! – сказал он, с трудом переводя дух. – Ты должен быстрее бежать туда. Она покончила с собой! Я думаю, она покончила с собой!

– Тэбби? – сказал он. Его глаза смотрели с тревогой.

Чик кивнул, показывая рукой на дверь.

– Нат, – сказал Сигел, быстрым шагом направляясь к двери. – Ты можешь оказать мне помощь?

Я кивнул, и мы бегом направились по коридору во внутренний двор, к зданию недостроенного отеля.

– Она проглотила упаковку успокоительных таблеток, – с отчаянием в голосе промолвил Чик. – Мне показалось, что она не дышит.

– Как ты там оказался? – спросил я его, когда мы подбегали к лифту.

– Я хотел узнать, как она себя чувствует, – объяснил ее брат. Он посмотрел затравленными глазами на Сигела. Мы вошли в лифт. – Я слышал, ты избил ее, Бен.

– Заткнись, Чик, – оборвал его Сигел, глядя вверх, словно поторапливая лифт, чтобы тот двигался быстрее.

Она лежала на спине на широкой кровати, покрытой розовой простыней. На ней все еще было то разорванное платье. Грудь ее была обнажена, глаза – закрыты. Сигел склонился над ней.

– Она дышит, – сказал он. – Едва-едва, но дышит. Принеси мне мокрое полотенце!

Чик намочил полотенце в ближайшей ванной комнате, на полу которой я нашел пустую упаковку из-под транквилизаторов. Парень передал Сигелу полотенце, и тот начал шлепать им ее по лицу.

– Просыпайся же! – приговаривал он. – Просыпайся, черт возьми!

Чик стоял рядом с беспомощным видом, готовый разрыдаться.

Я сказал:

– Бен, слушай, давай как можно скорее отвезем ее в больницу; там ей промоют желудок. Я подгоню сейчас «бьюик» к подъезду. Хорошо?

Он держал ее на руках. Повернувшись ко мне, он кивнул.

– Вы сможете вдвоем донести ее до подъезда? – спросил я.

Сигел, кивнув, сказал:

– Не мешкай. Беги за машиной!

Саут Невада Хоспитэл находился в пяти милях от нас, на бульваре Чарльстоун. Движение на трассе было интенсивным, и я, выжимая восемьдесят миль в час, был вынужден делать обгоны и увертываться от встречных машин.

Вирджиния Хилл находилась на переднем сиденье, между мною и Сигелом. Он, обнимая ее одной рукой и прижимая к себе, шептал ей какие-то успокоительные слова. Чик сидел сзади с выражением отчаяния на лице.

– Прибавь скорость! – прикрикнул Сигел.

– Попробую, – ответил я.

– Глупая, вздорная девчонка, – сказал Сигел тихо. – Зачем ей это было нужно?

Я гнал «бьюик» под девяносто миль в час. Сзади, в ночи, раздался звук сирены.

– Проклятье, – сказал я, – полицейский.

– К черту полицейского, – сказал Сигел, прижимая к себе Вирджинию. – Гони, не оборачивайся.

Коп догнал нас, лишь когда мы подрулили к приемному отделению больницы. Сигел, не глядя на него, машинально вручил ему стодолларовую купюру.

Санитары положили безжизненное тело Хилл на тележку и повезли в палату неотложной помощи.

Через некоторое время нас допустили к ней. Сигел пожимал руку доктору, который вернул ее к жизни. Оказалось, что Вирджиния Хилл была миссис Сигел. Под такой фамилией она была зарегистрирована в приемном отделении.

– Доктор, – сказал Сигел, одаривая его своей лучезарной улыбкой, – огромное спасибо. Я теперь просто обязан пристроить к вашей больнице еще одно крыло.

Вирджиния Хилл, бледная, еще не пришедшая окончательно в себя, подняла глаза, и ее первые слова были: «Отдай им этот чертов „Фламинго“ в качестве нового корпуса. Давай, Бен, уедем отсюда, пока ты жив! Пока ты жив...» И она разрыдалась.

Он стал успокаивать ее, а мы с доктором и Чиком оставили их вдвоем.

Я сказал Чику:

– Они обручились?

Чик пожал плечами:

– Да, это не многие знают. Они сделали это, будучи в Мексике, не так давно.

– Почему они это скрывают?

– Они это не скрывают, но, я думаю, что некоторые из друзей Бена на востоке с неодобрением относятся к моей сестре.

– Черт, я всегда думал, что она поддерживает с ними тесные контакты.

– Это было до того, как она и Бен близко сошлись друг с другом. После этого она перестала поддерживать какие-либо деловые контакты с ними.

Через несколько минут из дверей больничной палаты вышел Сигел. Он улыбался. Его улыбка была какой-то беспокойной, и я не мог понять почему.

Потом мне стало все ясно.

– Нат, – сказал он. – Я хочу, чтобы ты забрал свою маленькую девочку с собой.

– Мою маленькую девочку?

– Пегги Хоган. Ты знаешь, ей здесь не следует оставаться. Тэбби настроена против нее.

Эхо от наших голосов разносилось по коридору.

– Хорошо, – сказал я. – А что, если мисс Хоган не захочет уезжать?

– Я уже позаботился об этом. Тебе сейчас следует отправиться в «Ласт Фронтиер» и постучать ей в дверь.

– Но сейчас почти четыре часа утра, Бен.

– Делай, как я говорю, Нат. Она не спит. Я позвонил ей. – Он ухмыльнулся, как смущенный ребенок. – Тэбби сказала, чтобы я позвонил ей.

Но я не стал подниматься в номер Пег. Я отправился в свою комнату в «Ласт Фронтиер». У меня за этот вечер и без того было достаточно эмоциональных встрясок.

Я был уже под одеялом, готовым погрузиться в сон, несмотря на все происшедшее, как в дверь кто-то постучал. Я несколько мгновений лежал молча, глядя в потолок. В дверь опять постучали, еще раз и еще раз. Только после этого я выбрался из постели. Я был в одном нижнем белье. Впрочем, кому до этого было дело.

Я открыл дверь.

Она стояла на пороге с поцарапанным лицом, без следов какой-либо косметики, ее волосы не были прибраны. Она посмотрела на меня с выражением полной безысходности. Я не удержался и нежно прикоснулся к ее щеке.

– Мне очень жаль, Пег.

Она сказала, словно маленькая девочка:

– Ты заберешь меня домой, Нат?

– Конечно, милая.

Ее фиалковые глаза смотрели в никуда.

– Спасибо. Я очень благодарна тебе. Она повернулась, чтобы уйти. Ее походка была неверной. Я догнал ее. Я вышел в коридор в одном исподнем. Но кому было дело до нас в этот поздний, а может, ранний час.

– Ты в порядке?

– Не совсем, – ответила она тем же детским голосом.

Затем она схватила меня, прижалась к моей груди и заплакала. Заплакала!

Я довел ее до своей комнаты, посадил ее на край кровати, сел рядом, и она еще долго плакала, уткнувшись мне в плечо.

– Он... позвонил мне... и сказал, что между нами все кончено.

– Я знаю, – сказал я.

Она подняла на меня заплаканные глаза и спросила:

– Ты... ты знаешь?

Я коротко рассказал ей о том, что произошло с Вирджинией.

– Он... он звонил мне из ее больничной палаты?

– Да.

– И она была там?

– Безусловно.

– Ты знаешь, что он мне сказал?

– Нет.

– Он сказал, что она поставила его перед выбором – или она, или я. – Она проглотила слезы. – И он предпочел ее.

Я ничего не сказал.

– Как ты это воспринимаешь? – спросила она.

– Нормально, – ответил я. – Ведь они муж и жена.

В ее глазах сначала появилось удивление, а затем – гнев.

Я кивнул:

– Обручены. Они это сделали не так давно. В Мексике.

– Значит, я была... с женатым мужчиной? И даже не подозревала об этом?

– Именно так.

Она сидела и о чем-то думала. Затем она встала. Сбросила с себя халат. На ней была та самая ее коротенькая голубая ночнушка.

– Сними с себя все, – сказала она сквозь зубы.

– О'кей, – сказал я и сбросил с себя нижнее белье.

Она перешагнула через лежавший на полу халат. Ее тело было смуглым, за исключением двух белых полосок – тех мест, которые обычно закрывал ее купальник.

– Сделай это для меня, – сказала она, ложась на спину и раскрывая свои объятия.

Она хотела отомстить Сигелу. Я знал это.

Но я все равно сделал то, что она просила.

Я вонзился в нее, словно нож, и взял реванш за все, и она была в экстазе, когда я закончил.

Затем я прижал ее к себе и утешал, как Бен утешал находившуюся без чувств Вирджинию, и она уснула в моих объятиях.

В воскресенье мы несколько раз занимались любовью – в перерывах между прогулками, покупками дурацких сувениров и игрой с «однорукими бандитами».

А в понедельник, прежде чем сесть в поезд, мы зашли в одну из церквушек Вегаса и обвенчались.

Это была ее идея, я же воспринял это как игру. Разве Лас-Вегас не место для азартных игр?

Глава 22

В один из теплых июньских дней – это было в пятницу – я вновь оказался в Лос-Анджелесе. Мы сидели в офисе моего компаньона Фреда Рубински в Брэдбери-билдинг, обсуждая перспективы нашего дальнейшего сотрудничества. Мы оба были довольны тем, как идут дела в нашем совместном предприятии. Формально я был боссом, потому что мне принадлежал пятьдесят один процент акций его агентства. Вместе с тем я сделал его вице-президентом детективного агентства А-1, и он возглавлял филиал моей фирмы в Лос-Анджелесе. Словом, два наших агентства по-прежнему были независимы друг от друга, за исключением моего участия в его бизнесе. Мы теперь намеревались создать общенациональное детективное агентство. {Я собирался, в частности, открыть филиал и в Нью-Йорке.) У меня в штате работало десять детективов, у Фреда – шесть.

Обсудив наши дела, мы перешли к другим темам, хотя о чем могут говорить два детектива, кроме как о проблемах уголовного мира?

– Я так понял, что Билл Друри зашел в тупик в своем расследовании, – сказал Фред, нахмурившись, отчего на его обветренном лице появились глубокие морщины, контрастировавшие с его гладкой, блестящей лысиной.

– Как ни печально, но это так, – сказал я. – И это не удивительно. Прокуратура выдвинула против него обвинения.

– Что за обвинения?

– Сговор с целью добиться обвинительного приговора путем лжесвидетельства. Двое из негров-свидетелей по делу о покушении на Рэйгена рассказали, что Билл предложил им в качестве поощрения за дачу показаний двадцать пять тысяч.

– Вот сволочи. Он может как-нибудь выпутаться?

– Я не знаю. Оба этих свидетеля отказались от своих показаний, так что эти трое букмекеров с Вест-Сайда, которые участвовали в покушении, спокойно отправились по домам.

– Что за страна, – сказал Фред, покачивая головой. – Друри может отправиться в тюрьму, а наемные убийцы разгуливают на свободе. Как тебе это нравится?

– Поэтому я и считаю, что лучше заниматься своим частным бизнесом. Если Биллу удастся выпутаться, я попытаюсь перетащить его к себе в А-1.

– Я бы не возражал против этого, – сказал Фред, кивнув. На его столе зазвенел аппарат селекторной связи, и он ответил: – Да, Марсиа?

– Вас хочет видеть один джентльмен, мистер Рубински.

– Он предварительно записался ко мне?

– Нет.

– У меня совещание. Запиши его ко мне на прием.

– Это мистер Сигел, мистер Рубински.

– Бен Сигел?

– Да, сэр.

– Скажи, что я жду его.

Вошел Бен, выглядевший, как всегда, элегантно в своем сером клетчатом костюме с темно-голубым галстуком. Но он похудел и был несколько бледен для парня из солнечного Вегаса. И он даже не пытался, как прежде, с помощью косметики скрыть темные круги под глазами. Но его улыбка была все такой же обворожительной, как и прежде.

– Нат Геллер! Черт возьми, вот приятный сюрприз...

Я поднялся, улыбаясь ему, и мы обменялись рукопожатиями.

– Насколько мне известно, ты собираешься стать папой? – сказал он, продолжая сжимать мою руку.

– Точно, – сказал я. – В конце сентября, если врачи не врут.

Он придвинул себе стул, и мы сели. Он сказал:

– Маленькая леди в эти дни, наверное, носит широкие платья?

– Это уж точно, – согласился я.

– Ты собираешься назвать младенца в мою честь?

– Только если это будет девочка. Сигел нахмурил брови:

– Значит, ты не назовешь ее «Багси». И мы оба рассмеялись. Фред, улыбаясь, сказал:

– Что там у тебя, Бен?

Он показал большим пальцем в направлении двери.

– Я заезжал, чтобы повидаться со своим адвокатом, Джо Россом.

У Росса тоже был офис в Брэдбери-билдинг.

– Мы с ним просматривали бухгалтерские книги, – продолжил Сигел, – и обсудили некоторые проблемы, касающиеся отеля. Джо, кроме того, занимается делами Вирджинии, связанными с налоговыми вопросами.

– Как поживает Джинни? – спросил я. Он пожал плечами, усмехнувшись:

– Она в Париже. У нас была ссора, и она уехала.

– Надеюсь, что это не очень серьезно?

– Нет, ничего особенного. Я даже остановился в ее лос-анджелесском доме. Ну, а как у вас, парни, идут дела после того, как вы решили стать сиамскими близнецами?

– Прекрасно, – сказал я.

– Совсем неплохо, – сказал Фред. – Я рад, что ты зашел ко мне, Бен. Ты, возможно, хочешь узнать, что нам удалось сделать в отношении деловых обязательств твоих партнеров?

– Да, не помещало бы, – сказал Сигел, улыбаясь, но с выражением беспокойства на лице.

– Новости не очень утешительные, – сказал Фред, пожимая плечами. – Все, что мне удалось сделать, – это вернуть тебе пятьсот долларов.

Лицо Сигела выразило разочарование.

– Не густо с сотни тысяч баксов, которые они мне задолжали...

– У нас не очень много возможностей. В этом штате не преследуется законом отказ от выплаты долгов, связанных с азартными играми. Конечно, эти должники не могут вернуться назад, в Неваду, но, если они даже там, мы можем позвонить им, написать письмо, встретиться с ними, но мы не можем прибегнуть к методам угроз и запугивания. Ты знал об этом, когда обращался к нам.

– Да, крутые меры не идут на пользу бизнесу, – сказал Сигел как-то отстраненно.

– Более того, в прошлую субботу мне сообщили из Бюро стандартов, что наши лицензии частных детективов не позволяют нам заниматься долговыми обязательствами.

– Итак, – сказал Сигел с легким раздражением в голосе, – вы собираетесь отфутболить их мне?

– Нет, совсем нет, – сказал Фред, успокаивая его. – Мы отправим все необходимые сведения в агентство по расследованию финансовых нарушений. Есть возражения?

Сигел отрицательно мотнул головой. Его взгляд потускнел.

– Как идут дела во «Фламинго», Бен? Он повернулся ко мне, на его лице вновь появилась улыбка.

– Совсем неплохо. Этот твой совет, насчет того, чтобы закрыть казино и провести там чистку, оказался в самый раз.

Сигел закрыл казино примерно две недели спустя после гала-концерта с участием голливудских звезд и открыл его вновь в марте, полностью обновив обслуживающий персонал.

– Мы сумели заработать триста тысяч в мае, – сказал он. В его голосе были слышны нотки гордости. – Проблема состоит в том, что нас сейчас атакуют кредиторы. И еще этот ублюдок Уилкерсон. – Он произнес это с горечью и досадой. – Ему позвонил сам Эдгар Гувер, и этот сукин сын наложил в штаны.

– Что? – сказал я. – Гувер разговаривал с Уилкерсоном?

– Да, – сказал Бен, махнув рукой. – Гувер позвонил Билли и спросил, знает ли тот, что находится в одной компании с гангстером. Ну, и этот мерзавец заявил, что ни сном ни духом не знал о моем прошлом. В общем, он решил выйти из числа акционеров «Фламинго», «чем быстрее, тем лучше», ибо, «как он, издатель „Голливуд Репортер», будет выглядеть в глазах общественности, водя дружбу с темными личностями?".

– Боже, он же был одним из твоих самых крупных инвесторов!

– Да, и единственно, что я знаю наверняка, это то, что, прежде чем умру, я убью двух человек: Седвэя и Уилкерсона, этих самых мерзких негодяев, которых только знал мир.

Я и раньше слышал от него подобные слова, но все равно мне стало немного не по себе.

Фред сказал, обратившись ко мне:

– Уилкерсон настоял на том, чтобы Бен за один раз вернул ему все деньги, пригрозив скандалом в прессе.

– Мне пришлось заплатить больше ста тысяч, – сказал Сигел.

– Как у тебя складываются дела с парнями с Восточного побережья? – спросил я.

– Они знают, что мои дела идут теперь хорошо, – сказал он, словно пытаясь сам убедить себя в этом.

– Как я понимаю, «Транс-Америкэн» все еще функционирует? – спросил я.

Он кивнул:

– Я пошел на компромисс. Я снял свое требование насчет выплаты мне двух миллионов долларов в обмен на закрытие моей службы. Вместо этого я попросил их разрешить мне оставить ее еще на один год. Это позволит мне финансово окрепнуть, хотя... тут кое-кто ворчит по поводу тарифов, которые я повысил...

– На сколько же?

Он пожал плечами:

– Я удвоил стоимость моей информации для букмекеров. В результате «Транс-Америкэн» приносит мне более пятидесяти тысяч в неделю. Один год подобной работы, плюс доходы от «Фламинго», и я окончательно встану на ноги.

– Как твои клиенты воспринимают повышение тарифов?

– Как бы они ни воспринимали, я своего решения не отменю. У этих букмекеров полно денег. И у меня скоро будет столько же с их помощью. Да еще плюс к этому начинается летний туристский сезон.

Я в душе не верил, что букмекеры будут и дальше с радостью расставаться со своими денежками, как и сомневался в том, что действия Сигела одобрят Лански, Лучиано и другие парни из их организации. Но это было не моим делом, поэтому я промолчал.

– Ну хорошо, – сказал Сигел, хлопнув себя по коленям и вставая. – Думаю, мы все обсудили. Ты собираешься держать меня в курсе относительно всех этих долговых расписок, Фред?

– Да, мы будем контактировать с тобой, – сказал Фред. Он встал из-за стола, и они обменялись рукопожатиями с Сигелом.

Сигел взглянул на меня и, сделав приглашающий жест рукой, с улыбкой сказал:

– Проводи меня немного, Нат.

Он вышел в дверь, и я последовал за ним, взглянув на Фреда и пожав плечами.

В холле с застекленной крышей он положил мне руку на плечо и спросил:

– Что ты делаешь сегодня вечером?

– Ничего, – сказал я, вновь пожав плечами. – Может быть, схожу в китайский ресторан к Громэну.

– У меня есть идея получше. Я хочу пригласить тебя на ужин. Поговорим о том, о сем.

– Пойдет, – сказал я. – Где мы встретимся?

– Есть хорошее место. Называется «Джек на берегу».

– Где это?

– На берегу, дуралей. В парке «Океан».

– А где этот парк «Океан»?

– В Санта-Монике. Ты сможешь найти это место. Я не сомневаюсь. Ты же, в конце концов, детектив. – Он улыбнулся своей лучезарной улыбкой и пошел к лифту. Он был один, без телохранителей, Несмотря на свою бледность, худобу, очевидную бессонницу, он явно не опасался за свою жизнь. И я решил, что ничем не рискую, согласившись поужинать с ним.

Вечером мы встретились. Я, он, Чик Хилл и подружка Чика, симпатичная рыжеволосая девушка, которую взяли на работу в качестве секретаря Вирджинии Хилл вместо Пегги. С ними еще был седовласый парень по имени Эл Смили – деловой партнер Бена. На нем были элегантная клетчатая куртка и голубой, с рисунком, галстук.

«Джек на берегу» оказался уютным заведением, оформленным в морском стиле. Мы сели у окна, через которое были видны накатывающиеся, пенившиеся на песчаном берегу волны. Глядя на них, я почувствовал спокойствие и умиротворение. Море и прибрежная полоса отливали серебристой синевой; был ясный вечер, на небе ярко светили луна и звезды. Я чувствовал себя как в раю.

– Бен, – сказал я, когда остатки нашего ужина были убраны со стола. – Ты не обидишься, если я скажу, что ты выглядишь уставшим? Ввести «Фламинго» в строй, добиться от него прибылей – это все потребовало от тебя немалых усилий. Почему бы тебе не сделать передышку, отдохнуть где-нибудь?

Сигел, который еще не допил свой единственный стакан вина, улыбнулся чуть смущенно:

– Да, я устал. Нат. Я собираюсь уехать на несколько дней. Мои две дочери приезжают поездом из Нью-Йорка, чтобы встретить меня здесь.

– Это прекрасно.

Его глаза потеплели.

– Они чудесные девочки. Я обещал им взять их с собой в Канаду, на озера.

– Вот теперь ты говоришь дело, – сказал я, улыбаясь ему.

Он взглянул на часы:

– Еще совсем рано. Нет и десяти. Может, заедешь к нам домой? Мне бы хотелось еще кое о чем с тобой поговорить.

– Я не знаю, Бен...

Он встал, выписывая чек:

– Давай поедем. Около одиннадцати обещал подъехать Джордж, и мы сыграем в покер или во что-нибудь еще.

Я давно не видел Рафта и был не против встречи с ним.

– Хорошо, – сказал я. – Где этот ваш дом, куда мы собираемся ехать?

– Бунгало Вирджинии, – сказал он. – Следуй за нами по Уилширу, мы покажем тебе дорогу.

Примерно минут через тридцать мы добрались до жилища госпожи Хилл в Беверли Хиллз. Это было не бунгало, а скорее мавританский замок. Его стены были выложены из светло-розового кирпича, а крыша – из красной черепицы. Дом наверняка стоил больших денег. Меня несколько удивило то, что он стоял довольно близко к соседним домам. И внутренний двор был не очень большим.

Я оставил свой «форд» на обочине подъездной аллеи, в то время как голубой «кадиллак», которым управлял Смили, проследовал во двор, где находился гараж.

Бен и трое его сопровождающих встретили меня на дорожке, ведущей к дверям особняка. Сигел достал солидных размеров золотой ключ (подарок от Тэбби). Мы стояли на крыльце, Чик и Джинни обнимались, Смили держал в руках газету – ранний выпуск завтрашней «Таймс» – один из видов сервиса в «Джеке на берегу». В ночном воздухе разливался запах жасмина.

Сигел открыл дверь, вошел внутрь, зажег свет в прихожей, и мы проследовали за ним в просторную гостиную.

Я бы не сказал, что она выглядела уютной, несмотря на все усилия Вирджинии. Я сразу же вспомнил, какая классная обстановка была в «Гнезде сокола» (Джинни называла его борделем) по сравнению с нелепым интерьером этого жилища – мраморной статуэткой Бахуса, портретом английской королевы, висевшим на стене над камином рядом с этюдом обнаженной дамы с бокалом, нелепым кофейным столиком и диваном, обивка которого никак не соответствовала портьерам, закрывающим окна.

Сигел сел на этот диван, на ту половину, что была ближе к окну, взяв газету из рук Смили, который сел с противоположного края. Я подвинул себе кресло и устроился рядом с Сигелом. Он сказал Чику и его девушке:

– Почему бы вам, ребята, не подняться на второй этаж? Нам нужно обсудить кое-какие дела с Элом и Натом.

Чик не возражал против того, чтобы остаться вдвоем со своей рыжеволосой подружкой, – а кто бы поступил иначе на его месте? – и мы остались втроем.

Бен, глядя в газету, сказал:

– Я бы хотел, чтобы ты пришел ко мне работать, Нат.

– Бен, мы уже обсуждали этот вопрос...

– Нет, не обсуждали. Я говорю не о службе безопасности. – Он посмотрел на меня. И хотя его глаза были слегка красными и воспаленными, их голубизна, как и прежде, обладала какой-то магнетической, притягательной силой. – Ты отлично знаешь свое дело. Ты дал мне дельный совет относительно «Фламинго», тогда как другие лишь лизали мне пятки или воровали, как Моу.

– Я говорил тебе то, что подсказывал мне здравый смысл.

– Я вижу, как ты ведешь свое собственное дело. Так, как другим еще поучиться надо. У меня много деловых проектов, связанных с легальным бизнесом, и именно поэтому я хотел, чтобы ты встретился с Элом здесь. Мы начинаем заниматься нефтяным промыслом и еще хотим заняться сбором и использованием утильсырья. Фирма будет называться «Калифорния металз».

Смили, кивая, улыбался. Я почти ничего не знал об этом парне; Фред лишь упомянул, что этот «деловой партнер» Сигела имел кучу судимостей.

– Словом, я хотел бы, чтобы ты подумал о возможности сотрудничества со мной на руководящем уровне. На уровне менеджмента.

– Я очень польщен, Бен, но я не хочу иметь что-либо общее с такими парнями, как Джек Драна или даже Мики Коэн...

– А ты и не будешь. Эти ребята занимаются совершенно другим бизнесом, не имеющим отношения к тому, что пришлось бы делать тебе, Нат, подумай...

Раздался звон разбитого стекла, послышались звуки выстрелов. Бен дернулся всем телом; пуля прошла через его глаз навылет, еще несколько пуль попали ему в голову. Я инстинктивно пригнулся, то же сделал и Смили, который вскрикнул: пуля задела его руку. Раздались новые выстрелы – по их звуку я определил, что это был карабин, – пули влетали в комнату, круша все вокруг и вонзались в тело Бена, лицо которого превратилось в кровавую маску. Смили отползал от дивана, словно краб, и наконец укрылся в камине. Я пожалел, что мне первому не пришла в голову эта мысль.

Очередная пуля разнесла на куски мраморную статуэтку, заряды свинца прошили насквозь портрет английской королевы и висевший рядом этюд с изображением голой красотки. Голова Бена откинулась на спинку дивана, словно он наконец нашел время для отдыха, но тело его продолжало подпрыгивать, так как все новые и новые пули вонзались в него.

Наконец наступила тишина. Я, лежа на полу, гадал, последуют ли новые выстрелы.

В комнату, спустившись со второго этажа, вбежал Чик. На нем были футболка и шорты, в руках он держал пистолет тридцать восьмого калибра.

– Ложись на пол! – крикнул я, и он нырнул вниз.

Затем я, пригнувшись, подскочил к нему и протянул руку.

– Дай мне эту штуковину, я догоню их.

– Кого?

– Тех, кто убил Бена. Давай его сюда!

Он отдал мне пистолет, и я, пригибаясь, добрался до стены, из окна которой были произведены выстрелы. Затем, выпрямившись, я осторожно прокрался к окну и резким движением выставил наружу пистолет. Я выглянул в окно: под ним никого не было.

Я выпрыгнул в окно, приземлившись на цемент и битое стекло, захрустевшее у меня под ногами, и увидел темную фигуру человека, двигавшегося вдоль бассейна к задней ограде внутреннего дворика. Затем он перепрыгнул через ограду и скрылся в аллее, где, несомненно, его поджидал автомобиль.

Чик стоял у окна.

– Позвони Коэну, – крикнул я. – Выясни, что он сможет предпринять, и затем сообщи об убийстве в полицию.

– Почему именно так?

– Потому что так попросил бы сделать Бен. Выполняй!

Я не стал ждать, что он мне ответит, а выбежал за ограду, сел за руль своего «форда» и завел двигатель. Я не стал включать фары. Я сидел и ждал, наблюдая за аллеей, выходившей на шоссе. Через несколько секунд на аллее показался потрепанный зеленый «понтиак». Он двигался не спеша.

Я тоже не стал спешить, а медленно развернулся и пристроился за ним. Я по-прежнему не включал сигнальных огней. Примерно минуты через две машина свернула направо, на Уилшир-стрит. Я продолжал следовать за ней на довольно приличном расстоянии. Затем включил фары. Когда они останавливались у светофоров (я заметил в салоне машины по меньшей мере двоих), я отставал, чтобы не привлекать внимания, а затем догонял их вновь. Постепенно Уилшир вышла к берегу океана, вдоль трассы тянулись одноэтажные жилые кварталы и роскошные виллы миллионеров.

Мне страшно хотелось курить, но у меня не было с собой сигарет. Мы проехали военное кладбище на пересечении улиц Ветеран и Уилшир. Затем показались современные здания военного госпиталя. Я продолжал следовать за убийцами. Я надеялся, что преследовал именно убийц. Инстинкт детектива подсказывал мне, что это те, кто мне был нужен.

Я порылся в бардачке – может, там были хоть какие-нибудь сигареты? Есть! Я обнаружил в нем пачку «Кэмел», прикурил сигарету, втянул в легкие едкий горький дым. Мой лоб был покрыт капельками пота. Эта ночь выдалась очень душной. Влажный теплый воздух врывался в открытое боковое окно, обдувая лицо, но мое лицо горело.

Я почти вплотную приблизился к ним, когда мы достигли Санта-Моники. Их было трое. Три силуэта. Я проверил свой пистолет. Отложив оружие на сиденье рядом, я, пригнувшись к рулю, продолжал сохранять прежнюю дистанцию. Они выехали на Пэлисейдс Бич Роуд, а затем на Пасифик Коуст Хайвей. Внезапно стало как-то пустынно вокруг: огни Санта-Моники остались сзади, мигнув мне на прощание в зеркале заднего вида. Справа от меня возвышались остроконечные холмы, слева, в пятистах ярдах, колыхались темные воды океана; я мог слышать приглушенный шум накатывающихся на берег волн.

Впереди маячили огоньки зеленого «понтиака». Я продолжал сохранять довольно солидную дистанцию, хотя изредка попадавшиеся на шоссе автомашины позволяли мне продолжать преследование, не привлекая особого внимания. Но машин было все-таки немного.

После того как мы оставили позади Сансет-бульвар, «понтиак» стал притормаживать и съехал на обочину. Там их ждал другой автомобиль. Темно-голубой «плимут», видимо краденый или купленный на черном рынке.

Я подкатил ближе и увидел их, освещенных светом яркой луны. Один из них был в гавайской рубахе, двое других в спортивных куртках. Они пересаживались из одного автомобиля в другой.

Старые знакомые. Мир тесен. Мужчина, который управлял машиной, был Бадом Куином, бывшим лейтенантом лос-анджелесской полиции, бывшим служащим Бенджамина Сигела. Это на нем была гавайская рубаха. Двумя его спутниками были парни из Чикаго, с Вест-Сайда, как и я.

Нет, не совсем, как и я. Они были букмекерами. Их звали Дэви Финкель и Джозеф «Блинки» Леонард.

На этот раз они стреляли более удачно.

Почти.

Я медленно подъехал к ним. Автомобиль, заскрипев тормозами, остановился рядом с их автомашиной. Они, готовые уже пересесть в темно-голубой «плимут», оцепенев, смотрели на меня широко раскрытыми, сверкавшими в темноте глазами, когда я, высунувшись из окна, сказал:

– Кто-нибудь из вас, парни, знает, как проехать к военному госпиталю?

Финкель находился прямо передо мною, и я, с силой открыв дверцу, ударил ею его, сбив с ног. Я выпрыгнул на песок с пистолетом в руке, и, прежде чем успел крикнуть им, чтобы они бросали оружие, и тот и другой попытались выхватить свои пушки. Я выстрелил Куину в голову, прямо в переносицу, и он упал навзничь на песок, сжимая в руке наган, который он не успел пустить в ход. «Блинки» замешкался, пытаясь достать из кобуры, висевшей под мышкой, свой револьвер и, видимо отчаявшись это сделать, бросился бежать в сторону накатывающихся волн. Финкель, все еще лежавший на песке, стал тянуться к своему оружию. Я ударил его ногой в голову, и он замер.

Я пустился вдогонку за «Блинки». Он уже сумел выхватить свой револьвер и бежал, оглядываясь и стреляя через плечо в меня. Мы бежали с трудом, увязая в песке, но, когда он оказался на прибрежном плотном влажном песке, он начал отрываться от меня. На его лице, когда он оборачивался, целясь в меня, было что-то похожее на сатанинскую улыбку. Я выстрелил и попал ему в глаз. Его крик почти не был слышен в шуме волн. Он упал головой в воду, и волны, пенясь и бурля, перекатывались через его неподвижное тело.

Я двигался назад, к своей машине, когда раздался еще один выстрел, и я почувствовал, как пуля обожгла мне висок. Меня отбросило назад, я сел на песок. По лицу у меня текла кровь. Я не был ни убит, ни даже ранен. Опершись на одну руку, я попытался встать и тут увидел силуэт Финкеля. На его уродливом – с кустистыми бровями, родинками, толстыми губами и гнилыми зубами – на лице была ухмылка. На нем тоже была кровь от удара, который я нанес ему ногой, и в руке он сжимал револьвер, направленный на меня.

Я выстрелил ему прямо в лицо, в его зловещую улыбку, и он тяжело повалился на песок. Я поднялся на ноги, отирая с лица сочившуюся из левого виска кровь, и двинулся к своей автомашине.

Я сел за руль, отбросил на заднее сиденье пистолет, зажег сигарету. Я сидел, курил и смотрел на залитый лунным светом песчаный берег с тремя мертвыми телами, распластавшимися на нем.

Затем я развернулся и выехал на шоссе.

Глава 23

Я ехал на север. По логике вещей, я должен был бы повернуть назад, в сторону города, но я продолжал ехать на север. По лицу у меня текла кровь. Нет, я не истекал кровью, просто она текла, и никак не останавливалась, заливая мне глаз. Я прижал к виску свой носовой платок и продолжал управлять машиной одной рукой. Слева от меня по-прежнему тянулся океан; гористая местность справа постепенно стала переходить в равнину. Наконец я подъехал к пересечению дорог, где разместились закусочная, бензоколонка и телефонная будка. Я вошел в будку, слегка пошатываясь, и набрал номер домашнего телефона Фреда Рубински.

– Черт возьми, Нат, – сказал он, еще не проснувшись окончательно. – Что стряслось?

– У тебя есть номер телефона Коэна?

– Ты о чем?

– Я говорю о телефоне Коэна. Ты можешь связаться с ним?

– Думаю, да. В моей черной записной книжке есть и его номер. Но зачем?

– Позвони ему и скажи, что я по этому номеру. – Я назвал номер телефона. – Скажи ему, что я буду здесь, буду ждать его звонка. Скажи ему, чтобы он позвонил сразу же.

– О'кей. Но что случилось?

– Они застрелили сегодня вечером Бена Сигела.

– Боже!

– Он сидел на диване в доме Вирджинии Хилл, и кто-то через окно выпустил в него из карабина весь магазин.

– Господи, Господи. Где ты находишься?

– Чем меньше знаешь, тем меньше волнений. Однако почему бы тебе не одеться и не отправиться на разведку? Это дело касается меня лично.

– Хорошо, Нат. Но что мне нужно делать, чтобы твои интересы не пострадали?

– Действуй по ситуации, исходя из того, что ты услышишь.

– Где ты был, когда все это произошло?

– Я еще сам не знаю. Это одна из вещей, которую я для себя должен выяснить.

– О, приятель! – Он сделал паузу. – Ты знаешь, твой голос звучит не очень... бодро. С тобой все в порядке?

– Лучшего и желать не надо. Звони Коэну. – И я повесил трубку.

Я сел прямо на пол в телефонной будке; мои ноги торчали из нее. Никто не пытался воспользоваться телефоном, а если бы тот, кому пришла в голову эта идея, увидел торчащие из будки ноги, он, наверное, передумал бы. Мои зубы отбивали мелкую дробь, а голова гудела. Чтоэто было? Очередной рецидив перенесенной на фронте малярии? Черт возьми, это было совсем некстати. Вдобавок ко всему, у меня продолжала сочиться из раны кровь.

Зазвонил телефон.

– Это Геллер.

– Это Мик. Что, черт возьми, произошло?

Я рассказал ему.

– Дьявол! Ты прикончил всех троих?

– Именно так. Какой теперь счет? Мне сдаться копам, Мик, или вы там немного почистите после меня?

– Никто не видел вас там? Ни одна душа?

– Ни одно живое существо.

– Мне нужно переговорить кое с кем.

– С кем? С Драной?

– Чем меньше знаешь, тем меньше волнений, приятель.

Где я слышал это раньше?

В трубке послышались частые гудки. Я повесил трубку а рычаг и стал ждать. Меня бил озноб. Был ли я в шоке? Или я был контужен? А может быть, «боевая ситуация», в которой я побывал, послужила толчком к очередному малярийному синдрому?

Зазвонил телефон.

– Ты никогда не был там.

– Где не был, Мик?

– Нигде. Ни в доме Сигела, ни на берегу океана. Кстати, там вообще ничего не произошло.

– Ну, если ты так считаешь...

– Ты каким оружием пользовался?

– Пистолетом тридцать восьмого калибра. Я взял его у Чика, в доме Сигела.

– Откуда ты звонишь?

– В точности не знаю. Я же не абориген. Думаю, что где-то в районе Малибу.

Я прочитал ему название закусочной и автозаправочной станции.

– Забрось свою пушку в океан, – сказал Коэн.

– Это само собой. А что затем? Повернуть обратно, в Лос-Анджелес?

– Нет, продолжай ехать дальше на север. Через некоторое время ты увидишь мотель – «Эль Камино мотел». Не регистрируйся. Седьмой номер будет свободным и незапертым.

– Я, конечно, не возражаю немного отдохнуть, – сказал я. – Однако мне бы хотелось выбраться отсюда как можно скорее. В воскресенье утром я должен вылететь в Чикаго.

– Хорошо. С этой своей дыркой на лбу тебе лучше не встречаться с копами.

– Но, Мик, меня видели с Сигелом в ресторане.

– Верно. Поэтому им, конечно, захочется поговорить с тобой. Ты должен покинуть город прежде, чем они получат такую возможность.

– Может, мне все же лучше вернуться в город и вступить в контакт с копами?

– Ты только что прикончил трех парней, ты покинул место преступления. Два места преступления. Ты находился рядом с «Багси» Сигелом, когда тот был убит. Ты хочешь отправиться на скамью подсудимых? Хочешь попасть на первые полосы газет? Или желаешь распрощаться со своим бизнесом?

– Нет, – сказал я.

– Ну и прекрасно. Мы послали к тебе доктора.

– Я не нуждаюсь в докторе, – сказал я, вытирая кровь, продолжавшую заливать мне глаз.

– Джек говорит, что тебе нужен доктор. У нас есть свой парень, который умеет держать язык за зубами.

– У меня лишь легкая царапина, – сказал я, чувствуя, как дрожат у меня ноги.

– Береженого Бог бережет. Действуй.

– О'кей, – сказал я и повесил трубку. Я пошел назад, к машине, ощущая навалившуюся слабость и думая о том, что же меня ждет. Собирались ли они убрать и меня? Готовили мне ловушку?

Нет. На Коэна это было не похоже. Он был не из тех гангстеров, кто любил кривить душой. Кроме того, он ненавидел парней Аль Капоне. А это убийство было спланировано аль-капоновскими дружками в Чикаго. Возможно, по просьбе партнеров с Восточного побережья. Обдумав все это за рулем своего «форда», я почувствовал себя лучше. Да и ссадина на лбу перестала кровоточить.

Я запустил двигатель и тронулся с места. Мотель располагался справа от шоссе и представлял собой дюжину коттеджей, над которыми яркими неоновыми буквами было выведено: ЭЛЬ КАМИНО МОТЕЛ. Я припарковал автомобиль перед домиком с цифрой "7". Дверь была не заперта, и я вошел в маленькую, чистую комнатку с оштукатуренными стенами и незатейливой мебелью, выполненной в деревенском стиле. Здесь были радио, телефон, душ. Такое скопление плодов цивилизации под одной крышей вызвало во мне ощущение комфорта и уюта.

Я разделся до нижнего белья, зашел в ванную и облил лицо холодной водой. Затем посмотрел на свою рану в зеркало: она покрылась коркой запекшейся крови. Я сел на край кровати, все еще чувствуя дрожь в теле, но уже не в такой степени, как раньше. Я почти пришел в себя. То, что произошло там, на берегу, около сорока минут назад, казалось чем-то далеким, нереальным.

Настольная лампа, стоявшая у кровати, имела регулировку яркости света. Я приглушил свет и лег в постель. Я чувствовал себя обессиленным, но сон не шел ко мне. Я было подумал позвонить Пегги: телефон стоял у меня под боком, но потом отказался от этой мысли. В Чикаго было уже около двух часов ночи. К тому же я не знал, что я ей скажу. Конечно, она будет рада услышать, что парни, стрелявшие в ее дядю, получили свое. Я, возможно, буду героем в ее глазах. Хорошо, когда есть какая-то польза от трех трупов.

Наконец меня сморил сон, но стук в дверь прервал его. Я сел в кровати, взял с тумбочки пистолет и спросил, кто там.

– Это доктор, – ответил за дверью мужской голос. – А вы, должно быть, мой пациент.

Он был худым, загорелым мужчиной лет сорока, в очках с толстыми стеклами-линзами. На нем была желтая рубашка с короткими рукавами и коричневые брюки. В руках он держал черный медицинский чемоданчик.

– Да, я пациент, – сказал я, прищурив глаза и изучая его. Он вошел в комнату.

Я знал его. Я знал этого парня.

– О, Нат Геллер, – сказал он, улыбаясь. – Мир тесен.

Он протянул мне руку, и я пожал ее, переложив пистолет в левую руку.

– Доктор Снэйден, – сказал я, вновь взяв оружие в правую руку, – я и забыл, что вы собирались перебраться в Калифорнию.

– Да, я решил оставить свою практику в Майами. Удивительно, как мы с вами снова встретились, – сказал он, покачивая головой и открывая свой чемоданчик.

– Да, любопытная встреча, – сказал я. – Я не видел вас с того дня, когда мы были в Мейер Хаусе. С тех пор, как умер Джим Рэйген.

Он наполнил шприц какой-то жидкостью из маленькой бутылочки.

– Джим был прекрасным парнем. Это большая потеря для всех нас.

– Я думаю, доктор, что вы теряете со мной время. Я чувствую себя отлично. Это лишь небольшая царапина. И у меня нет кровотечения. Почему бы вам не отправиться домой и не лечь в свою кровать? Мне жаль, что вас побеспокоили.

Я встал у двери.

– Чепуха, – сказал он. – Вам необходимо сделать обезболивающий укол, а также укол против столбняка. Мне дали инструкции на этот счет.

Я направил пистолет на него:

– Не сомневаюсь. А сейчас – убирайтесь отсюда. Иначе вы будете очередным сукиным сыном, которого я прикончу в эту ночь.

Его глаза казались несоразмерно большими за толстыми стеклами очков.

– Мистер Геллер, что с вами?

– Вы были лечащим врачом Рэйгена в Майами. Черт возьми, я должен был раньше подумать об этом. Каким же я был дураком! Вы обслуживали парней из уголовного мира. Вы перебрались туда из Чикаго. Не так ли? Капоне, Нитти, Фиджетти – это были боссы Синдиката, чьи резиденции на протяжении двадцати лет находились в Майами. Учитывая контакты Джима с Синдикатом, кто, как не вы, мог быть его личным врачом?

– Это глупо.

– Положите шприц в свой чемодан.

– Мистер Геллер...

– Положите. Шприц. В ваш. Чертов. Чемодан. Он убрал шприц в свой чемоданчик.

– Строгие меры предосторожности, – сказал я, горько усмехаясь. – Жесткий контроль за теми, кто входит и выходит из палаты. Долгие расследования относительно того, кто мог отравить Джима. Догадки, был ли яд в пище, или, может, его пронесла в палату медсестра и сделала инъекцию... А все был куда проще. Это, оказывается, сделал его лечащий доктор.

Снэйден казался спокойным, но чувствовалось, что внутри он весь напрягся.

– Может быть, мне лучше уйти, несмотря на то, что вы, несомненно, находитесь в шоке из-за вашего ранения...

– Я слышал, что вы переносите свою врачебную практику сюда, в Калифорнию. Раньше я об этом как-то не задумывался. Теперь же я начинаю соображать. Ваши богатые клиенты в Майами – Нитти, Рикка и другие – отошли в мир иной или оказались за решеткой. Я слышал, что многие парни с Восточного побережья сейчас проводят много времени на Западном – занимаются бизнесом, строят себе особняки. Так что перенос сюда врачебной практики вполне логичен.

– Вы, очевидно, сейчас не совсем... в себе, мистер Геллер...

– Это, конечно, подстроил не Коэн, не так ли? Тогда Драна? Я знаю о нем немного. К примеру, то, что он имеет тесные связи на Восточном побережье. Тогда кое-что становится понятным. Но он просчитался, послав сюда вас. Вы же не знали, кого ранили там, на берегу? И тот, кто послал вас, не знал, что мы раньше встречались. Боже, так это вы отправили на тот свет мэра Сермака? Вы были одним из его врачей.

Снэйден натянуто улыбнулся и сказал:

– Мне, наверное, лучше уйти. Вы сейчас сами не знаете, что говорите. Я рекомендовал бы вам обратиться завтра же к психиатру.

– Лучше позаботьтесь о себе, доктор. – Я показал пистолетом на дверь. – Выматывайтесь отсюда, пока я вас не вылечил навсегда...

Снэйден ухватился за свой саквояж, кивнул мне и быстрым шагом направился к двери. И тут, неожиданно для меня, он резко взмахнул рукой, в которой держал чемодан, и ударил им меня по голове в то место, где у меня была рана. Пистолет выскользнул из моей руки, я упал на спину, теряя сознание...

Что-то сдавливало мне руку. Я открыл глаза. Я по-прежнему лежал на спине на полу. Моя левая рука была перетянута резиновым жгутом, отчего вены на ней вздулись. Снэйден склонился надо мной, его огромные, увеличенные линзами глаза казались безумными. В руке у него был шприц. Большим пальцем он надавил на поршень, и струйка жидкости брызнула с кончика иглы.

Его взгляд был обращен на мою перетянутую шпагатом руку. Другая моя рука была свободна. Я схватил его за запястье и сжал что есть силы. Он оцепенел от неожиданности, а я, воспользовавшись этим, нанес ему удар коленом в живот, отбросив его назад. Он ударился головой о стену, я же, не давая ему опомниться, схватил шприц и вогнал иглу ему в руку, впрыснув в нее содержимое шприца.

Я не знал, что это была за жидкость.

Ему хватило и трех минут, чтобы затихнуть. Все эти три минуты он причитал: «Боже, что же ты сделал, что же ты сделал...»

Мне не было его жалко. Он убил Джима Рэйгена и еще Бог знает скольких. Он пытался и меня отправить на тот свет.

У него были сигареты в нагрудном кармане. Я вытащил пачку, это опять были «Кэмел». Я сел на край кровати и закурил, чувствуя себя совершенно спокойно; на моем лице была кровь, но она уже не сочилась из растревоженной Снэйденом раны. Мой пульс постепенно пришел в норму, и я даже ощутил прилив сил. Я был в полном порядке.

Притушив сигарету, я пощупал его шею. Он был мертв. Я вошел в ванную и сполоснул лицо. Затем привел комнату в порядок и положил пистолет в его чемоданчик: на него можно будет списать то, что я сделал на берегу океана. Или, во всяком случае, его смерть квалифицируют как самоубийство. Это зависело от полицейских и от его приятелей из уголовного мира.

Я проехал несколько миль – до другого мотеля, – и проспал там до трех часов дня. В соседней закусочной, где я попросил, чтобы мне принесли завтрак, я купил газеты. Все они сообщали о смерти Бена. Ни в одной из них моя фамилия не упоминалась. Ничего не сообщалось и о смерти доктора Снэйдена. Так же, как и о двух букмекерах из Чикаго и бывшем лейтенанте полиции из Лос-Анджелеса.

Затем я отправился назад, в Лос-Анджелес, и по дороге остановился там, где это произошло, – на месте преступления, если вам будет угодно. Никаких следов вчерашнего там не было видно – ни трупов, ни полицейских. Ничего, кроме шума волн, пустынного песчаного пляжа да крика чаек.

Я прикоснулся ко лбу там, где на месте раны была засохшая корка, и вновь почувствовал небольшой озноб. Но теплый бриз успокоил меня. Действительно ли прошлой ночью здесь что-то происходило? На этой песчаной прибрежной полосе? Или же это все было миражом? Как «Фламинго» Бена Сигела.

* * *
Кое-какие любопытные события произошли почти одновременно с убийством Бена Сигела. Об этом спустя несколько дней мне рассказал Фред Рубински.

Спустя двадцать минут после того, как тело Бена было изрешечено пулями, Моу Седвэй и Гус Гринбом вошли в здание «Фламинго» и от имени его инвесторов с востока взяли его под свое управление. Спустя сутки состоялось собрание акционеров, на котором Гринбом был поставлен во главе туристского комплекса, а Седвэй стал его заместителем. Курорт – после того, как в него был вложен еще один миллион, – стал процветать. Рядом, вдоль шоссе, как грибы после дождя, появились новые отели – «Сандерберд», «Дезерт инн», «Сэндс», «Сахара». И еще отель «Стардаст», который стал последней большой мечтой Тони Корнеро. Тони был еще большим фантазером, нежели Сигел, мечтая возвести крупнейший курортный отель в мире. Начав с капитала в десять тысяч. Тони построил отель на тысячу номеров, привлекая средства мелких вкладчиков с помощью широкой рекламной кампании в газетах. К его несчастью. Государственная комиссия по ценным бумагам и акциям посчитала, что Корнеро нарушил финансовое законодательство.

– Я выиграю эту битву, или они вынесут меня ногами вперед, – сказал он незадолго до своей скоропостижной кончины за карточным столом.

«Транс-Америкэн» умерла вместе с Беном. «Континентэл», управляемая Мики Мак-Брайдом совместно с некоторыми парнями, которые себя не афишировали, продолжала функционировать, пока сенатская комиссия по уголовным делам не прикрыла ее.

На похоронах Сигела были лишь его бывшая жена, его брат (респектабельный, всеми уважаемый врач) и его дочери-подростки. Вирджиния Хилл отсутствовала. Не было также ни Рафта, ни Коэна, ни Смили, ни Чика, ни меня. Не было никого, кто работал во «Фламинго».

Я вообще не фигурировал в деле об убийстве Сигела. Мне лишь пришлось один раз дать показания в полицейском управлении Чикаго, где копы даже не спросили меня, отчего у меня на лбу красуется повязка. Разговор коснулся лишь нашего ужина в «Джеке на берегу», и не более того. Как писали в газетах, соседи видели лишь человека, выбежавшего из дома через центральную аллею и севшего в «форд». Но они не могли описать его внешности и не заметили номера автомашины.

Смерть доктора Снэйдена была квалифицирована как самоубийство. Трое мертвых мужчин на берегу океана просто исчезли с лица земли.

И я, конечно, рассказал Пегги о перестрелке на песчаном пляже и «консультации» с доктором Снэйденом. Она была очень довольна их результатами, хотя и, безусловно, потрясена жуткими подробностями этих событий.

Судебное дело против Друри было прекращено в силу того, что показания двух свидетелей были признаны недостоверными. Однако затем он был вынужден предстать перед Большим жюри, которое потребовало от него рассказа о его отношениях с этими свидетелями. Билл сказал, что он будет готов рассказать обо всем, если ему будет гарантирована неприкосновенность. Жюри отказалось это сделать, Друри не стал давать показания, и ему в конце концов пришлось уйти в отставку.

Какое-то время Билл работал в А-1 и вел криминальную колонку в «Чикаго Америкэн». Он должен был выступить перед сенатской комиссией по уголовным делам, когда его расстреляли из карабина в его собственной автомашине. Знакомый сценарий.

Билл должен был взять с собой на сенатские слушания Мики Коэна, но после убийства Билла оказалось, что Мики нечего сказать сенатской комиссии. В те случайные встречи, которые у нас были, Мики уверял меня, что не имел никакого отношения к попытке убрать меня в «Эль Камино». И я верил ему. Когда этот любитель хорошо одеться умер в 1976 году, я искренне сожалел.

Мики умер естественной смертью, в отличие от Бена Сигела. Многие парни из уголовного мира спокойно, без принуждения, отошли в мир иной, включая Мейера Лански и Лучиано. Седвэй умер от сердечного приступа в 1951 году. (Правда, его партнеру Гринбому перерезали горло.)

В один из вечеров, в 1956 году, от инфаркта скончался Джейк Гузик, за столом Английского ресторана, где он обычно поглощал свою любимую баранью отбивную и раздавал взятки представителям городских властей. Его хоронили в пятисотдолларовом бронзовом гробу.

Что касается Вирджинии Хилл, то она тоже выступила с показаниями перед сенатской комиссией по уголовным делам. Почти ничего не сказав, она тем не менее приобрела известность. Она вышла замуж и уехала в австрийский Зальцбург, заявив налоговым инспекторам, что ее нога никогда больше не ступит на территорию «так называемого свободного мира». В возрасте сорока девяти лет, в 1966 году, она приняла упаковку снотворных таблеток и заснула вечным сном.

Около года назад я посетил Лас-Вегас со своей второй женой. Мне показалось, что он был заполнен в основном пожилыми людьми, такими, как я и моя жена. Вегас выглядел достаточно безобидным, а его неоновые вывески и огни – потускневшими. Полоса, на которой Бен когда-то возвел свой «Фламинго», сейчас была застроена отелями, концертными залами – такими, к примеру, как «Цезарь Пэлэс» или «Секус Секус», и другими фешенебельными заведениями. Бен Сигел, наверное, от одного вида этих роскошных зданий пришел бы в восторг и, наверное, почувствовал бы гордость за то, что он положил начало этому великолепию.

Смешно, не правда ли? Партнеры Сигела из уголовного мира беспокоились по поводу скандальной известности Бена, боялись, что она может оттолкнуть потенциальных клиентов. Но простых американцев именно это и притягивало в Лас-Вегас. Убийство Бена Сигела вызвало толпу паломников к «Фламинго», желавших воочию увидеть это легендарное место.

О нем продолжают говорить в «Фламинго Хилтон» – персонал и гости отеля; пересказывают слухи о том, что цветочная клумба рядом с бассейном является могилой одного из заклятых врагов Сигела. Большинство приезжающих сюда хотят посмотреть, или даже остановиться в бывших апартаментах (теперь это президентский номер-люкс) Бена и Тэбби, где они любили и ненавидели друг друга.

Вы тоже можете побывать там и посмотреть все своими глазами.

Именно смерть (а не жизнь) Бена Сигела принесла известность и популярность нынешнему Лас-Вегасу.

Макс Аллан Коллинз Похищенный

Мне так надоела эта чушь о моем геройстве, что хотелось вопить благим матом.

Чарльз Август Линдберг
Слава – это что-то вроде смерти.

Энн Морроу-Линдберг
Конечно, есть организации, которые предотвращают жестокость по отношению к животным, но, к сожалению, нет таких, которые бы спасали от жестокости людей.

Бруно Ричард Хауптман

Пролог 4 марта 1932 года

Глава 1

Полногрудая блондинка с закутанным ребенком на руках и с озабоченным выражением на симпатичном рябом лице сошла с серебристых металлических ступенек вагона. Носильщик помог ей, поддержав за отделанный мехом рукав ее желтовато-коричневого пальто с меховым воротником и поставив скамеечку туда, где должна была бы находиться последняя ступенька. Она поблагодарила его легкой улыбкой и быстро пошла от Твентис Сентшери Лимитед, комфортабельного поезда обтекаемой формы, который примчал ее из Нью-Йорка, к выходу с платформы.

Для любой матери вполне естественно беспокоиться о безопасности своего дитя, тем более сейчас, когда все газеты пестрели сообщениями о так называемом преступлении века – совершенном три дня назад похищении сына четы Линдберг из его укрытой от непогоды и посторонних взглядов детской в сельском доме в дебрях Нью-Джерси.

То, что случай в Нью-Джерси встревожил мать, прибывшую из Нью-Йорка в Чикаго, штат Иллинойс, не поддавалось логическому объяснению, но вполне объяснялось человеческой природой, которая, как известно, ни черта общего с логикой не имеет. Какая мать не отождествит себя с несчастными Линдбергами? Какая мать, прочтя эти ужасные заголовки в газетах и послушав этих истеричных радиокомментаторов, не схватит свое любимое дитя и не прижмет его к груди, которая, кстати сказать, в данном конкретном случае была весьма впечатляюща.

Загвоздка была в том, что я не считал ее матерью этого малыша.

Более того, я готов был даже рискнуть и держать пари, что в руках ее был сам Линди-младший, а не ее плоть и кровь.

И у меня были основания так думать: этот ребенок был довольно большим, чтобы носить его на руках, и ребенку Линдберга было уже двадцать месяцев; на этом малыше был ночной комбинезон «Доктор Дентон» – и точно такой же комбинезон был на маленьком Линди, когда его вытащили из кроватки; этот ребенок был закутан в одеяла, в то время как, судя по росту, вполне мог топать за мамой в зимнем комбинезоне и шапке.

Правда, вместо знаменитых светлых локонов похищенного ребенка я заметил у этого малыша темные вьющиеся волосы, но, черт возьми, цвет волос ведь можно и изменить!

Я сидел на одном из трех стульев, принадлежащих чистильщику обуви, у стены, выходящей на пути, ведущие в депо вокзала «Ла Сал Стрит Стэйшн». Когда я там дежурил, стул этот для меня был словно дом родной; чистильщик обуви по имени Клетус, парень лет семнадцати, не возражал, поскольку, когда вокзал наполнялся людьми, я вставал и отправлялся на прогулку, позволяя ему зарабатывать себе на жизнь.

Как раз сейчас я все равно собирался подняться, побродить по вокзалу и посмотреть, не появились ли там карманники-одиночки, залетные проститутки или вооруженные бандиты. К тому же было холодно, и находиться внутри вокзала было гораздо приятнее, чем здесь, на ветреной, шумной платформе.

Я был сыщиком в штатском из группы по борьбе с карманными кражами, возглавляемой лейтенантом Луисом Сэпперстейном, и моя работа заключалась как раз в том, чтобы торчать на железнодорожных вокзалах, автовокзалах и прочих подобных местах, где шныряют извращенцы в поисках удачи.

Возможно, сегодня мне по-настоящему привалило счастье. Может быть, думал я, мне повезло, как Линдбергу, когда тот перелетел через весь Атлантический океан. Я уже был самым молодым сыщиком в нашем отделе и может быть теперь стану в нем самым молодым лейтенантом.

В это утро мы получили циркуляр, разосланный шефом сыскного бюро Шумейкером по всем отделениям в городе, с фотографией женщины с привлекательным и строгим лицом по имени Бернис Роджерс, которая являлась «компаньоном» Джозефа Боннели, «знаменитого главаря шайки, занимающейся похищением людей с целью выкупа в Нью-Джерси». Шумейкер считал Бонелли и его приятельницу возможными похитителями сына Линдбергов, и в этом не было ничего удивительного: почти все в стране были уверены, что это преступление совершили либо люди Капоне в Чикаго, либо детройтская «Пурпурная банда».

Словно для того чтобы отвести это подозрение, Капоне, запертый в тюрьме округа Кук, посылал в газеты письма, полные негодования, беспокойства и предложений о вознаграждении за возвращение ребенка. Черт возьми, знаменитый Аль сам был родителем.

В мою задачу не входило ожидать появления Бернис Роджерс, но обязанности сыщика, специализирующегося на карманных кражах, включают наблюдение за красивыми женщинами: ведь некоторые красивые женщины иногда занимаются сомнительными делами – в свое время я арестовал немало проституток с привлекательными мордашками.

Как бы то ни было, я сидел, смотрел поверх программы скачек, как она приближается, сосредоточившись на ее грубовато-красивом лице, потом незаметно достал из кармана пальто циркуляр Шумейкера и сравнил брюнетку на бумаге с блондинкой во плоти.

Однако не успел я достать листок из кармана, как она быстро прошла мимо меня – я даже чулок ее не смог как следует разглядеть. Очевидно, другого багажа, кроме драгоценного свертка в пеленках, у нее не было.

Итак, я продолжал сидеть, а она проскочила мимо и влетела в двери вокзала, словно заправский гандболист с мячом. От ее резких движений ребенок проснулся и завыл – что ж, по крайней мере, он жив.

Я поднялся, оставив программу скачек на стуле, и кивнул Клетусу, который кивнул мне в ответ, намазывая ваксой кожаные туфли настоящего клиента; нарочито небрежной походкой я подошел ко входу в вокзал и вошел в просторный квадратный зал ожидания.

Ее нигде не было видно.

Прямо передо мной была лестница, ведущая вниз, на улицу. Не воспользовалась ли она ею? Возможно, она уже садится в стоящее на обочине такси. Через лестничный колодец я посмотрел на длинный газетный киоск в центре зала, медленно обвел глазами полупустые скамьи слева и справа. Ее там не было. Зал был заполнен светом, проникающим через громадное круглое окно, расположенное так высоко, что, казалось, касается неба над надземной железной дорогой перед вокзалом; люди, словно призраки, суетились в прозрачной полуденной нереальности, торопливо проходили через испещренные пылинками полосы света, но блондинки среди них не было.

И тогда я услышал отраженное эхом подвывание младенца и увидел ее: со своим свертком она направлялась к женскому туалету.

Меняя направление, я прошел через поток прибывающих и отъезжающих пассажиров, подошел к деревянной скамейке напротив помещения, в которое она вошла, и сел.

Я бросил взгляд на ряд кабин с телефонами. Может, мне следует позвонить в бюро? Все равно на помощь рассчитывать не стоит: даже Сэпперстейн, наш шеф, был сейчас занят на вокзале Диерборн. Я поднял глаза на серебристые футуристического стиля часы, нависшие над суетой зала ожидания, подобно забывчивому Богу. Четверть пятого. Скоро Сэпперстейн отправится в сыскное бюро.

Впрочем, это не имело значения. Я хотел арестовать ее сам и без промедления. Мне ни с кем не хотелось делиться славой в случае успеха. Если же тревога была ложной, думал я, то лучше о ней никому не знать. Может, мне войти в женский туалет и схватить ее, пока она меняет ребенку пеленку? Но что, если это не она? Что, если я зазря до смерти напугаю ни в чем невинных женщин, когда они будут натягивать свои трусики?

На скамейке, неподалеку от меня, кто-то оставил газету «Триб»; я взял ее и притворился, что читаю. Даже внутренние страницы были полны информацией, связанной с похищением сына Линдбергов. Болваны наподобие меня были уверены, что заметили похищенного ребенка. Такие сообщения поступали отовсюду: от Дулуста до Тимбукту.

Меньше чем через две минуты она вышла из туалета таким же быстрым шагом, каким вошла. Я свернул газету, бросил ее на скамью, зевнул и неторопливо зашагал за ней. Но мне пришлось поторопиться, так как, несмотря на груз, она бросилась вниз по лестнице, ведущей на улицу, словно ее преследовали; хотя так оно и было, я надеялся, что она об этом не знает. Я быстро шел за ней, застегивая на ходу пальто и поправляя шляпу. Она начала спускаться по лестнице справа, я – слева. Мне хотелось успокоиться и твердой рукой надеть на нее наручники.

Когда я дошел до площадки, где две лестницы встречались, ее там уже не было. Оставшуюся часть лестницы я преодолел в несколько прыжков, держась рукой за изгибающиеся перила из нержавейки, и увидел ее далеко впереди. Я протиснулся сквозь толпу людей, окруживших газетный киоск у входа в вокзал, и вышел на улицу, серую, как и весь город. Ледяной снег сразу залепил мне лицо – знаменитый чикагский ветер никогда не подрывал свой авторитет. Пар клубами вырывался у меня изо рта. Передо мной возвышались здание вокзала и надземная железная дорога, делавшие мир еще более темным и мрачным. Где же она?

Садится в такси слева и дальше от меня.

Я свернул направо и подошел к другому такси. Когда я садился в него, мимо нас пронеслось такси, уносящее красотку с малышом.

– Следуй за этой машиной, – сказал я.

Водитель, венгр в потертой зеленой кепке с помятым лицом и широкими промежутками между передними зубами, посмотрел на меня и осклабился.

– Всю жизнь мечтал о таком клиенте.

– Чудненько, – сказал я. – Вот тебе аванс.

Я показал ему свой жетон, и он сразу погрустнел.

– Если не потеряешь их из виду и сможешь догнать, получишь пятерку, – пообещал я.

– Не беспокойтесь, – проговорил он с облегчением, сообразив, что еще сможет заработать, и вырулил такси на улицу Ван-Бюрена.

Бернис Роджерс было около тридцати. В ее досье фигурировали приводы за проституцию и мелкую кражу. Несколько месяцев назад она усыновила мальчика из приюта «Крейдл» в Эванстоне. Особую требовательность она проявила в отношении возраста: ей непременно нужно было, чтобы мальчику было меньше двух и больше одного года.

Начальник сыскного бюро Шумейкер, известный также как «Олд Шуз», старый опытный полицейский, решил, что усыновление ребенка было всего лишь прикрытием для неблаговидной цели. В этом случае события могли развиваться следующим образом.

За усыновленным мальчиком в течение нескольких месяцев присматривает женщина, член банды Бонелли (предположительно, Бернис Роджерс). Люди видят Роджерс с малышом и думают, что это ее приемный сын. Тем временем банда Бонелли совершает похищение некоего ребенка (предположительно, Чарльза Линдберга-младшего); женщина меняет усыновленного мальчика на похищенного, а первого бросает где-нибудь или избавляется от него каким-то другим образом.

И когда Бернис Роджерс видят с похищенным малышом, это ни у кого не вызывает подозрений, поскольку все думают, что это тот же ребенок, что был у нее раньше. Маленькие дети очень похожи друг на друга.

Но если план действительно был таким, почему Бернис Роджерс вдруг появилась в Чикаго? Шумейкер полагал, что она до сих пор спокойно и открыто живет на Востоке как мать Чарли Линдберга. Неужели ей показалось опасным там оставаться? Неужели кто-то из банды раскололся, когда на него нажали? Или их кто-то выдал?

Я откинулся на сиденье, улыбнулся и начал тешить себя мыслью, что отвечу на эти вопросы, когда арестую Бернис Роджерс. Мне очень приятно было думать о себе как о копе, который в одиночку «одной левой» раскрыл дело Линдберга на другом конце континента. Это было бы неплохо для парня двадцати шести лет от роду, каковым я являлся и каковой вел довольно легкомысленную жизнь в довольно трудное время.

Мне очень хотелось задержать ее самому, и я был совершенно спокоен. Я знал, что такие дамы, как Бернис, могут быть опасны, но работая в группе по борьбе с карманными кражами, я почти ежедневно сталкивался с проходимцами. Не было недели, чтобы я не отнимал оружие у какого-нибудь подонка.

Кроме того, под мышкой у меня был собственный пистолет – девятимиллиметровый браунинг, и я не колебался бы, если бы пришлось воспользоваться им.

Не то чтобы я так уж любил пострелять по живым мишеням. Надо сказать, что этот пистолет – а не обычный револьвер, как большинство полицейских – я носил отчасти потому, что предпочитал автоматическое оружие, а отчасти потому, что именно из него застрелился мой отец.

Мой отец, чья книжная лавка на Вест-Сайде была забита радикальной литературой, был старым членом профсоюза и очень не хотел, чтобы я стал полицейским. Неприязнь его к этой профессии особенно усилилась, когда он узнал или догадался, что деньги, которые я ему дал для возобновления аренды магазина, я заработал, дав показания в суде по делу об убийстве Джейка Лингла.

Копы и Капоне нашли «подсадную утку» – человека, готового взять на себя вину за убийство, и я давал против него показания. Дело было пустяковым: тот человек пошел на это по своей воле, и ему хорошо заплатили за то, что он сядет в тюрьму. Благодаря участию в том процессе я стал сыщиком, работающим в штатском, и получил конверт с тысячей долларов. Однако мой отец никак не мог понять, что я всего лишь хотел добиться успеха, хотел получить лучшую работу и поэтому вынужден был соблюдать правила предложенной мне игры.

Впрочем, он понимал это. Понимать понимал, но простить мне не смог. Он приставил этот самый пистолет к своей голове и вышиб из нее мозги. Это случилось в прошлом году. Я носил пистолет с собой и знал, что никогда не забуду об этом. И готов был воспользоваться им без колебаний, но не легкомысленно. В чем-чем, а в этом можно не сомневаться.

Я по-прежнему готов был принять честную взятку – на этой грязной и опасной работе не работают ради одной ничтожной зарплаты. Однако по отношению к покойному отцу я имел моральный долг, состоящий в том, чтобы не злоупотреблять властью полицейского. Он не переносил этого; ему, старому коммунисту, мы, копы, всегда представлялись не иначе как размахивающими дубинками и палящими из пистолетов во все стороны ублюдками.

Возможно, папа сейчас наверху смотрит, думал я, как я делаю нечто стоящее, то, чем и положено заниматься копу. Исправляю зло, как Ник Картер или Шерлок Холмс из книг, которые я читал в детстве. Возвращаю пропавшего ребенка отчаявшимся родителям. Папе, который на небесах, это понравится. Единственная загвоздка в том, что отец не верил в существование царства небесного, и я тоже не верю в это.

– Не так близко, – предупредил я водителя. – Держись от них через две-три машины.

Он кивнул и отстал от такси, в котором ехала женщина с ребенком. Мы ехали по Лейк Шор Драйв в районе Гоулд Коуст, где аристократические особняки и многоэтажные жилые дома выходили на покрытое рябью серое озеро Мичиган. Я как раз собирался подыскать себе квартиру в этом районе; отпугивала только цена – минимум 350 долларов в месяц.

Такси впереди свернуло к парку Ирвинга, мы сделали то же самое и оказались в районе, который прежде, до того как капитал устремился на север, был весьма престижным; теперь он был раем для уголовников: в шестикомнатных номерах расположенной здесь гостиницы запросто могла поселиться целая шайка скрывающихся от полиции уголовников и преспокойно жить здесь, развлекаясь в увеселительных заведениях на окраине города. Если бы денег у меня было столько же, сколько у жуликов, то я сам охотно бы переселился в этот район.

Такси свернуло направо на Шеридан Роуд и остановилось напротив большого, отделанного терракотой шестиквартирного дома – одного из многих таких же, стоящих бок о бок на этой улице. Блондинка с ребенком вышла из машины.

Наша машина проехала мимо, я оглянулся, и когда увидел, что блондинка вошла в дом, сказал:

– Останови здесь.

Водитель остановил машину у обочины, повернулся и снова наградил меня своей редкозубой улыбкой.

– Ну, как я сработал?

– Отлично, – ответил я, достал десятидолларовую купюру, разорвал ее на две половины и отдал ему одну.

Глаза его расширились: он не знал, злиться ему или радоваться.

– Что это?

Я уже выходил из машины.

– Вторую половину получишь, если подождешь меня. Заезжай за угол и жди. Но сперва найди телефон и позвони лейтенанту Сэпперстейну в сыскное бюро. Скажи ему, что я выследил Бернис Роджерс на Шеридан Роуд 4072 и мне нужна помощь.

– О'кей. Кто передает это сообщение?

– Геллер.

– О'кей, полицейский Геллер.

– Повтори все имена.

– Э-э-э. Лейтенант Сэпперстейн в сыскном бюро. Роджерс. Геллер.

– А адрес?

– Шеридан 4072.

Теперь я ему улыбнулся.

– Умница.

Снег прекратился, однако сильный ветер поднимал его с улицы и разносил во все стороны. Я с удовольствием ощущал на щеках его приятную прохладу. Сердце мое забилось быстрее, когда я пошел к дому. Стараясь успокоить себя, я замедлил дыхание. Напротив шестиквартирного дома, в который вошла блондинка, стоял один из пышно украшенных кинотеатров, которых так много в Чикаго. В нем в тот момент шел «Эрроусмит» с Рональдом Колменом в главной роли. Я еще не успел посмотреть этот фильм.

Но сначала мне нужно было добраться до блондинки. В пугающе тесном вестибюле висело полдюжины почтовых ящиков и было столько же звонков. Под каждым звонком, кроме одного, были указаны имена, однако «Бернис» или «Роджерс» среди них не было. Я нажал на все звонки, кроме безымянного, что стоял под номером 4-В, и стал ждать, надеясь, что кто-то отопрет входную дверь.

Замок в двери щелкнул. Сработало.

Центральная лестница на каждом этаже переходила в небольшую площадку с парой квартирных дверей и затем продолжала свой извилистый путь до следующей площадки. Уборщик занимал квартиру в цокольном этаже, но я не стал спускаться к нему – он мог предупредить владельца дома, что появился коп. Поэтому я поднялся на площадку первого этажа, постучался в дверь квартиры 1-А и стал ждать.

Красотка лет двадцати с локонами, как у знаменитой Клары Бау, выглянула из-за двери, увидела мой жетон и нахмурилась.

– Еще один, – сказала она недовольно, и глядя, как она держит сигарету, я почему-то вспомнил небезызвестную Бетти Буп.

– Простите?

– Я уже платила за квартиру в этом месяце. Вы что, хотите, чтобы я заплатила еще раз?

– Мисс, я пришел, чтобы получить от вас кое-какую информацию. Мне не нужны ваши деньги.

– О, – сказала она уже более приветливо и приоткрыла дверь пошире. Ее стройная маленькая фигура была завернута в цветастое сине-розовое кимоно. Она явно кокетничала, но время выбрала для этого, к сожалению, неудачное.

– Как я могу помочь тебе, ковбой?

– Скажите, не въезжали ли в этот дом в последнее время новые жильцы?

– Нет. А что?

– Ну, тогда, может, вы знаете, есть ли в вашем доме пустующие квартиры?

– Нет. Не думаю. – Она выпустила изо рта кольцо дыма. – А ты не разговаривал с уборщиком?

Я изобразил на лице свою коронную вежливую улыбку:

– Мне гораздо приятнее разговаривать с вами.

Конечно, я не Рональд Колмен, но она, как ни странно, попалась на эту удочку, и на лице ее появилась сладострастная улыбка, отчего сигарета в ее губах чуть приподнялась.

– Я живу здесь уже больше года, ковбой, и за это время никто не въезжал в этот дом.

Я немного подумал над ее словами, потом достал циркуляр и свернул его так, чтобы она видела фотографию Бернис Роджерс.

– Знаете ее?

– Конечно, – ответила она. – Это Бернис Смит. Она живет наверху, в квартире 4-В.

Под звонком как раз в эту квартиру не было имени.

– У нее есть ребенок?

– Да.

– Он совсем малыш?

Вначале она подумала, что это ее я назвал «малышкой», потом поняла, что мне нужно, и сказала:

– А, да. Ему примерно полтора года.

– Какого цвета у него волосы?

– Кажется, светлые.

– А у Бернис?

– Ну, как на этой фотографии. Она брюнетка.

Интересно.

– Если ты ее ищешь, – сказала она, выпустив дым, – то я не уверена, что она сейчас здесь.

– Да?

– Она в отпуске. Уже больше месяца. В квартире сейчас проживает ее брат.

– Спасибо, мисс, – сказал я, положив циркуляр в карман.

– Меня зовут Мари.

– Спасибо, Мари.

– У тебя есть имя, ковбой?

– Нейт, – сказал я.

Ее чувственные губы сложились в улыбку.

– Будь осторожен, Нейт.

Я явно понравился ей. С другой стороны, у меня было чувство, что все, что от меня требуется, – это энергичность. И пять долларов.

Я кивнул ей и стал подниматься по лестнице. Одолев половину пути, я услышал, что она закрыла дверь, и расстегнул пальто. Потом расстегнул пуговицы пиджака и достал из наплечной кобуры пистолет. Я специально заказал свое пальто и костюм в мастерской на Максвелл-стрит, чтобы они хорошо скрывали мой браунинг. Правую руку с пистолетом я спрятал в карман пальто.

И вот я на площадке четвертого этажа перед квартирой 4-В.

Я внимательно посмотрел на дверь, на медные буквы и цифру. Я был один и слегка дрожал; тело наполнилось адреналиновым коктейлем. Может быть, мне подождать, пока подойдет помощь? Или выбить дверь сейчас же? Или постучаться?

Я постучался.

Дверь со скрипом приоткрылась, и на меня с подозрением уставилось грубое, рябое и в то же время красивое лицо женщины.

– Что вам нужно?

Я показал ей свой жетон, но ничего не сказал. Она захлопнула дверь перед моим носом.

Послышался ее испуганный крик:

– Полиция!

Не вынимая руку с пистолетом из пальто, я поднял ногу и ударил эту чертову дверь. Она распахнулась с первой попытки.

Я ворвался в квартиру и увидел, что из-за круглого стола с разложенными на нем картами поспешно поднимаются двое небритых парней с наплечными кобурами, в белых рубашках, с подтяжками и расслабленными на шее галстуками. Оба курили, и комната была наполнена синеватым дымком. Один из парней был страшно худ, с тоненькими усиками и прилизанными, как у Рудольфа Валентине, волосами на затылке. В кобуре у него лежал револьвер. Второй был большим, толстым и неряшливым на вид; перед ним на столе лежал наполовину съеденный бутерброд и стояло несколько бутылок пива. У него тоже был револьвер. Он потянулся за ним, и в этот момент я выстрелил в него дважды. Одна пуля попала в грудь, другая – в голову. Я стрелял прямо через свое чертово пальто. Проклятье!

Женщина завопила. Она стояла в дверях комнаты, которая, как мне показалось, была кухней. Ребенка нигде не было видно.

Тощий перевернул стол и начал палить в меня из-за него. Я нырнул обратно в прихожую и спрятался за стену, а пули его тем временем дырявили деревянную дверь.

– Сдавайся! – крикнул я, прижавшись спиной к стене и чувствуя запах сгоревшего пороха. – Дом окружен. Если хочешь выйти отсюда живым, подними руки, черт возьми!

Стрельба прекратилась.

– Положи свой револьвер на пол и толкни его ко мне в коридор, – сказал я, достав, наконец, свой пистолет из кармана пальто. – Не бросай, а толкни по полу!

После недолгого раздумья парень выполнил мое требование: револьвер довольно сильно стукнулся о плинтус слева от меня, но, к счастью, не выстрелил; из ствола его все еще выходил дым.

– Наконец-то ты образумился, – сказал я, возвращаясь обратно в комнату, но увидел, что выдаю желаемое за действительное.

В одной руке он держал маленького черноволосого ребенка с ангельским личиком, который спал, вероятно, одурманенный наркотиками. Блондинка стояла у стены слева от меня: глаза ее были влажными и округленными, грубое лицо исказилось от страха, одна ее костлявая рука была прижата к щеке. На ней было простое голубое платье, обтягивающее ее фигуру. За ней на стене криво висела мирная гравюра Мэксфилда Парриша.

У тощего были маленькие глаза, но они расширились, обнажив белки, и от этого казались большими. Вид у него был безумный, и казалось, он вполне способен нажать на курок маленького автоматического пистолета, дуло которого упиралось в голову спящего ребенка.

– Дай мне пройти, – сказал он голосом таким же тонким, как его усики.

– Нет, – сказал я. – Положи ребенка.

– Ты смеешься? Он мне еще пригодится. Черт.

– Кактебя зовут?

– Какая тебе разница, коп?

– Как тебя зовут?

– Эдди, – произнесла блондинка, судорожно вздохнув.

Я не знал, ответила ли она на мой вопрос или обратилась к нему. Меня это и не интересовало.

– Положи ребенка, Эдди, и я никому не скажу, что ты брал заложника. Я даже не вспомню, что ты оказывал сопротивление при аресте, свалю все на твоего покойного приятеля. Так что подумай.

– Не смеши меня, – сказал он и рассмеялся. Потом сделал шаг вперед, крепко прижимая к себе крошечного заложника и продолжая держать дуло пистолета у его виска.

Я выстрелил и попал тонкоусому Эдди между глаз.

Это было не так сложно, как может показаться, учитывая, как близко от меня он находился, а вот прыжок, который я сделал, когда он уронил ребенка, был действительно впечатляющим: я поймал спящего ребенка на лету, как первоклассный вратарь.

Я сидел на полу и качал на руках сонного ребенка, все еще держа дымящийся пистолет в одной руке; труп тощего лежал у моих ног, второй труп находился между мной и блондинкой, которая прилипла к стене, словно муха. Я только что убил двух человек и знал, что позднее буду мучиться, но в тот момент чувствовал себя прекрасно.

– Вы... вы убили Эдди, – сказала блондинка. Она качала головой, как бы не желая смириться с реальностью.

– Я не шутил, – сказал я и поднялся на ноги, продолжая качать ребенка.

– Как вы решились так рисковать? Палец его был на курке и...

– Выстрел в голову исключает всякую рефлекторную деятельность, мадам.

– Я... я арестована?

– Вы арестованы.

– По какому обвинению?

– Похищение человека с целью выкупа.

Она вздохнула. Потом кивнула.

– Это ребенок Линдбергов, не так ли?

Она вздернула голову, словно не поняла меня. Не поняла своего господина.

– Ну, не шути со мной, – сказал я. – Разве это не так?

– Мистер, – сказал она. – Это ребенок Хайми Голдберга.

– Хайми Голдберга?

– Это бутлегер из Пеории. У него денег куры не клюют. Мы собирались получить пять тысяч за этого маленького ублюдка.

В этот момент в открытые двери ворвался мой шеф, Лу Сэпперстейн, дюжий лысеющий коп лет сорока. Он снял шляпу и посмотрел на нас из-за очков в проволочной оправе расширенными глазами; снег, словно перхоть, покрывал его пальто. В руке он держал пистолет тридцать восьмого калибра.

– Что, черт возьми, здесь произошло, Нейт?

– Я только что раскрыл дело о похищении сына Хайми Голдберга, – ответил я и подал ему ребенка.

1 Одинокий орел 5 марта – 18 апреля 1932 года

Глава 2

– Я хочу, чтобы ты встретился с одним человеком, – сказал Элиот Несс.

Я устало опустился на жесткий деревянный стул в скромно обставленном опрятном офисе Элиота в Трэнспортейшн Билдинг, что на Диерборн-стрит.

– И с кем же это?

– Аль Капоне, – сказал Несс и улыбнулся улыбкой озорного мальчишки.

Элиот сидел, откинувшись на спинку своего вращающегося стула, спиной к шведскому бюро. Это был довольно крупный мужчина примерно моего роста – шесть футов – с широкими плечами, но весьма гибким телом; свой торс он накачал в юности, когда работал на заводе Пульмана.

Для тех из его знакомых, кто читал в газетах и журналах об удивительных подвигах Элиота Несса как агента по борьбе с нарушителями сухого закона, самым удивительным в нем казались его молодость и ребячливость. Элиоту было двадцать восемь; у него были румяное лицо, приятная внешность и россыпь веснушек на норвежском носу. Честолюбивого молодого руководителя, продвигающегося вверх по служебной лестнице, в нем выдавали только безупречный серый с голубоватым отливом костюм-тройка и галстук в черно-бело-серую крапинку.

– Вообще-то, – сказал Несс, сделав вид, что терзается сомнениями, – я предпочел бы, чтобы ты с ним не встречался. Просто я хочу, чтобы ты поехал со мной и послушал.

– Послушал что?

– Снорки[99]утверждает, что сможет вернуть ребенка Линдбергам.

Я вздохнул и покачал головой.

– Это брехня, Элиот. К тому же ко мне все это не имеет никакого отношения.

Он сцепил руки за шеей, выставив вперед локти.

– Нейт, ты сейчас единственный постоянно проживающий в этом городе эксперт по преступлениям, связанным с похищением людей.

Я насмешливо фыркнул.

– Это потому, что я случайно наткнулся на похищенного ребенка бутлегера? Мы даже не смогли предъявить обвинения этой Роджерс!

Он приподнял и опустил брови.

– Кто мог подумать, что Хайми Голдберг заявит, что эта женщина действовала как его посредница?

– Ну конечно, посредница! И поэтому ее братец Эдди начал перестрелку с полицейским.

Элиот пожал плечами:

– Как ты думаешь, почему банды, занимающиеся похищением людей с целью выкупа, чаще всего стремятся нажиться на подобных себе? Их жертвами становятся главным образом такие же сомнительные личности, как и сами они, – бутлегеры, гэмблеры[100]и тому подобное. Да потому что знают, что такие же, как они, обитатели преступного мира никогда не обратятся за помощью к полиции в самом начале и не кинут их в конце сделки.

Элиот был единственным парнем из тех, которых я знал, кто мог использовать по отношению к преступникам слово «обитатели», не говоря уже о совершенно бесподобном словечке «кинуть».

– Но сейчас, – продолжал он, – большинство крупных мошенников, бутлегеров и сводников никуда не ходят без телохранителей. Вот почему ребята, специализирующиеся на похищении людей с целью выкупа, вынуждены, если так можно выразиться, искать себе новых дойных коров.

– Таких, как Линдберги.

Элиот кивнул.

– Мы уже знаем несколько случаев, когда жертвами их становились промышленники, банкиры и бизнесмены. Ты помнишь дело Паркера в Калифорнии? Маленькую девочку умертвили и расчленили еще до того, как получили выкуп. – Он вздохнул и покачал головой. – Со временем, когда сухой закон совершенно сойдет на нет, похищение людей с целью выкупа может стать другим крупным видом преступной деятельности.

– Да уж, тут деньги достаются действительно легко. Что ты собираешься делать?

Это был риторический вопрос, но Элиот ответил на него:

– Я послал петицию Федеральному правительству, где рекомендуется введение смертной казни за перевозку похищенного человека из одного штата в другой.

– Ты хочешь, чтобы похищение человека с целью выкупа стало преступлением по федеральному уголовному праву?

Он резко кивнул и также резко улыбнулся.

– Не обижайся, Нейт, но слишком многие местные копы либо некомпетентны, либо берут взятки.

– Я бы тебе поаплодировал, да руки заняты.

– Это не предмет для шуток, Нейт.

– Послушай, я видел, как работают люди Эдгара Гувера. Это же третьесортные бухгалтеры и юристы, которые с трудом закончили университеты.

– Я говорю не о Гувере, я говорю о своем подразделении и о группе Налогового управления, конечно. Кстати, завтра из Вашингтона, округ Колумбия, в Хоупуэлл, Нью-Джерси, выезжают Элмер Айри и Фрэнк Уилсон из Налогового управления. Они хотят встретиться с Линдбергом.

– Зачем? Похищение человека с целью выкупа даже с большой натяжкой не имеет никакого отношения к министерству финансов.

– Э... Я не думаю, что Линдберг доверяет людям Гувера больше, чем ты. Поэтому он обратился к своему приятелю Огдену Миллсу...

– К кому?

Он приподнял одну бровь.

– К министру финансов США.

– А, к этому Миллсу.

– Линди попросил, чтобы Миллс прислал к нему агентов, которые «засадили Капоне».

– То есть тебя, Айри и Уилсона.

– Да, но я сейчас по горло занят операцией по прочесыванию некоторых районов Чикаго. К тому же уверен, что Айри и Уилсон охотнее будут работать без меня.

Элмер Айри, Фрэнк Уилсон и Элиот Несс действительно были сотрудниками федеральных органов, которые арестовали Капоне. Подразделение Элиота, относящееся к министерству юстиции, взяло в тиски финансовые операции Капоне и конфисковало документы, которые Айри, Уилсон и другие чинуши обратили в доказательства его преступной деятельности. Но между человеком министерства юстиции Нессом и парнями из Налогового управления возникли трения: кажется, обе группировки возмущались, что другая присвоила себе чужие заслуги.

– Я рекомендовал, чтобы для ведения этого дела был назначен и направлен на место преступления в Хоупуэлл представитель из Чикагского полицейского управления.

– Зачем?

– Есть признаки, что в этой операции, возможно, замешаны преступные организации среднезападного происхождения. Я подробно проинструктирую тебя перед твоим отъездом...

– Подробно проинструктируешь?! – Я приподнялся на стуле. – Что ты...

– Я уже согласовал этот вопрос с твоим шефом.

– Сэпперстейном?

– Начальником сыскного бюро Шумейкером. И с начальником полиции тоже. И с мэром. Ты отправляешься в Хоупуэлл.

Я вытаращил на него глаза, но ничего не увидел.

– Да... Чудненько. Хоть немного отдохну от этих вокзалов. Возможно, эта командировка хорошо повлияет на мою карьеру. Но почему я?

Элиот пожал плечами:

– Тебя много хвалили в газетах в связи с делом Голдберга.

Я фыркнул:

– Ну конечно. Я тогда укокошил двух парней, и к чему это привело? Женщину отпустили, дело закрыли, и кто знает, сколько ее соучастников гуляют на свободе.

Элиот с назидательным видом погрозил пальцем; он был старше меня лишь на год, но имел дурную привычку обращаться со мной, как с ребенком.

– Нейт, ты вернул ребенка матери. И неважно, что эта мать является гражданской женой бутлегера. Сломлена банда, занимавшаяся похищением людей с целью выкупа, а ребенок вернулся домой целым и невредимым. Именно это теперь нужно общественности.

– Да мне же просто повезло.

– Везет только хорошим полицейским. Об этом деле узнала вся страна, и когда, разговаривая вчера с Линдбергом по телефону, я сообщил ему о твоем приезде, он воспринял эту новость с большим воодушевлением.

Мой скептицизм угасал, на смену ему приходило возбуждение.

– Но Элиот... почему ты предложил меня?

Его лицо осталось строгим и непроницаемым.

– Я не доверяю Айри и Уилсону, то есть я не доверяю их суждениям. Они хорошие следователи, только когда изучают бухгалтерские книги... но они не знают улицы, как знаешь ее ты.

– Ну, спасибо, но...

– Ты вот в чем должен отдавать себе отчет, Нейт. Мое предложение послать тебя туда было с энтузиазмом встречено в различных кругах.

– Но почему, черт возьми?

Он пожал плечами.

– Разные люди хотят, чтобы ты поехал туда по разным причинам.

– Например, каким?

Элиот перечислил их по пальцам.

– Линдберг хочет этого потому, что для него ты своего рода полицейский-герой, который спас ребенка. Я, посылая тебя туда, преследую свои цели. Но... в управлении есть люди, которые хотят, чтобы ты поехал туда, потому что считают, что в случае чего с тобой всегда можно будет договориться.

Я начал испытывать раздражение и переменил положение на стуле.

– И все из-за того, что когда-то я...

Он поднял руку.

– Нейт, я знаю. Дело Лингла помогло тебе стать сыщиком в штатском. Но оно также преподнесло тебе урок, которого ты не ожидал. Я полагаю, ты до сих пор носишь браунинг, которым твой отец...

После секундного замешательства я кивнул.

Он вяло улыбнулся.

– У меня мало связей среди полицейских, Нейт. Ты один из немногих людей в чикагской полиции, кому я могу доверять. Я уверен в тебе, а те люди, которые думают, что тебя можно купить за десять долларов, ошибаются.

– Ты чертовски прав, Элиот, – сказал я. – Для этого потребуется по крайней мере сто долларов.

Он не знал, улыбнуться ему или нет, и просто покачал головой.

– Нам пора, – сказал он, вставая. – Я хочу, чтобы ты послушал, что скажет Снорки.

* * *
Тюрьма графства Кук находилась в Вест-Сайде недалеко от места, где я дежурил раньше, в Боханке, квартале, куда мэр Сермак переместил и тюрьму, и суд графства. Его честь сделал это, как он заявил, «для развития недвижимости в районе». Это было самым откровенным заявлением, которое когда-либо делал чикагский мэр.

Помощник начальника тюрьмы Джон Домен отвез нас в железном лифте на пятый этаж, и мы оказались перед массивной, огороженной железной решеткой дверью, на которой была надпись: «Секция». Домен повернул два раза тяжелый ключ в замке, открыл дверь, и мы увидели решетку, за которой находилась огромная, светлая, забетонированная комната – камера Альфонса Капоне; камера, которая свободно могла вместить пятнадцать человек, тем более что учреждение это было ужасно перенаселенным. Снаружи у решетки лицом к камере сидел дежурный с дубинкой на ремне.

Я много лет жил в королевстве Снорки и теперь с некоторым волнением приближался к тронному залу монарха, хотя он и был сделан из бетона и стали.

Капоне, который был не в серой тюремной робе, но в синем фланелевом костюме и коричневой рубашке без галстука, играл за столом в карты с единственным своим соседом по камере – маленьким, симпатичным молодым человеком лет девятнадцати. Когда мы поднимались в лифте, Домен поделился с нами, что Капоне дали сокамерника, чтобы он проводил с ним время за игрой в мяч и карты. Теперь, когда я глядел на этого субтильного белокожего паренька, выражение «игра в мяч» обретало для меня новый смысл.

– Несс! – воскликнул Капоне, поднялся и подошел к решетке с протянутой громадной рукой.

На лице Элиота появилась слабая ироническая улыбка, когда он пожимал руку, просунутую через решетку.

– Мы не обижаемся друг на друга, правда? – проговорил Капоне с обезоруживающей улыбкой.

– Разумеется, – сказал Элиот.

Капоне отнюдь не был гигантом, как предполагали многие, кроме того, как и его противник Элиот Несс, он был гораздо моложе, чем думали люди: ему было, пожалуй, тридцать два или тридцать три года. Однако плечи его были широкими, как у спортсмена, а голова круглой, как тыква. Его полное лицо создавало обманчивое впечатление – толстым он не был.

Что меня действительно поразило, так это его глаза: зеленовато-серые, маленькие, круглые и сверкающие, наполовину скрытые черными густыми бровями, сходящимися на переносице.

Его большие мускулистые руки смотрелись очень эффектно, когда он положил их на прутья решетки, однако ноги его в черных кожаных туфлях с острыми носками были маленькими, почти изящными.

– Есть какие-нибудь новости? – с озабоченным видом спросил Капоне.

– Что тебя интересует, Аль? – ответил Несс встречным вопросом.

– Ребенок!

– Никаких.

Капоне скорбно вздохнул.

Я стоял позади Несса, возле сидящего охранника. Элиот не представил меня, и Капоне не обращал на меня никакого внимания. Да и зачем мне было вмешиваться в разговор старых приятелей?

Кроме того, мне было весело от мысли, что Капоне, возможно, принял меня за Неприкасаемого[101].

– Поймите, мистер Несс, я не прошу, чтобы мне делали уступки. Если я ничего не смогу сделать для этого ребенка, бросьте, черт возьми, меня обратно в тюрьму.

– По-моему, ты и так в тюрьме, Аль.

– Послушайте, я знаю, как вы ко мне относитесь. Но если меня выпустят отсюда, я дам любую подписку, какую попросят. Если, конечно, они заинтересованы в том, чтобы ребенок вернулся к родителям.

Капоне старался, чтобы его беспокойство за судьбу Чарльза Линдберга-младшего прозвучало искренне, но слова его больше походили на угрозу.

– Можете сопровождать меня, Несс, если хотите. Не отходите от меня ни днем ни ночью, пока мы не вернем ребенка родителям.

– Кроме тебя и меня, никого не будет, а, Аль?

– А сюда я пришлю своего младшего брата, который останется в тюрьме вместо меня до моего возвращения. Неужели вы думаете, что я предам своего родного брата и оставлю его здесь? Я не сделаю этого, хотя мне бы очень хотелось сбежать от великого Элиота Несса!

Несс промолчал; за него все сказала его слабая ироническая улыбка.

Серое лицо Капоне начало краснеть. Веки его зеленовато-серых глаз приподнялись. Смазливый парнишка в камере раскладывал пасьянс, не обращая на нас внимания. Солнечный свет, проникающий через зарешеченные окна, рисовал на полу узоры.

Капоне попытался превратить свой гнев в душевный порыв.

– Дайте мне возможность показать, на что я способен! В течение двадцати четырех часов я уже буду знать, находится ли ребенок в руках профессиональной преступной организации, или его похитил преступник, промышляющий в одиночку. Любой, кто хоть немного связан с преступным миром, знает, что мне можно доверять. Нет такой преступной организации, которая бы не положилась на меня, если бы родители ребенка захотели заплатить выкуп.

– И что ты попросишь у федеральных властей, Аль, если тебе удастся провернуть этот трюк?

Он резанул воздух руками, словно арбитр во время футбольного матча.

– Это не трюк. Если я ничего не смогу для вас сделать, то вернусь сюда, и пусть надо мной продолжает вершиться правосудие.

– Ты не ответил на мой вопрос, Аль. Чего ты захочешь, если добьешься успеха?

Руки его сжались в кулаки размером в футбольный мяч. На лбу начала пульсировать вена, шрам на полной щеке побелел. Лицо его стало очень напоминать морду быка, увидевшего красный плащ.

– А вы что, не догадываетесь, Несс, черт возьми? Я хочу выйти отсюда! Я хочу, чтобы этот чертов приговор отменили! Чего я еще могу хотеть, черт возьми?! Меня посадили по ложному обвинению! Меня предали!

Капоне пошел на сделку о признании вины, которая бы позволила ему после выплаты налогового долга отделаться двумя с половиной годами тюрьмы. Этот срок мог бы быть сокращен за его примерное поведение. Однако судья Уилкерсон не принимал участия в этой сделке и приговорил его к одиннадцати годам в федеральной тюрьме.

– Вы, молодчики, хотите, чтобы я выложил триста тридцать шесть тысяч долларов! Я не знаю, откуда вы взяли эти цифры! Вы даже не доказали, что я получил хоть один доллар. Возможно, вы доказали, что я истратил немного денег, но это еще не говорит о том, что я имел доход. Я мог тратить деньги, которые мне дали мои преданные друзья. А вы не имеете права облагать налогом подарки!

– Как говорится, Аль, объясни это судье.

– Судье?! Этот сукин сын даже не выпускает меня под залог! Других людей, осужденных за неуплату подоходного налога, освободили до того времени, когда Верховный суд рассмотрит их апелляции. Но только не Капоне! Они хотят, чтобы я сгнил в этой тюрьме. Они заставляют меня оплачивать судебные издержки – с другими так не поступают. Я заплатил уже пятьдесят тысяч!

Несс стоял со скрещенными на груди руками; улыбки на его лице больше не было, и, как мне показалось, терпение его тоже подходило к концу.

Снорки тоже это почувствовал.

– Я просто не понимаю вас, ребята, – сказал Капоне, стараясь говорить сдержаннее, но голос его все больше напоминал вой. – Когда одиннадцать лет назад я впервые приехал в Чикаго, в кармане у меня было только сорок баксов. Я занялся бизнесом, который никому не приносил вреда. Сейчас много говорят о безработице. А я дал работу безработным. По меньшей мере триста молодых людей получают от меня от ста пятидесяти до двухсот долларов в неделю, зарабатывая их на безобидном пивном бизнесе. Выключите меня из этого дела – и эти мои люди потеряют работу, а у них у всех есть семьи и дома. Как вы думаете, чем они начнут заниматься? Пойдут на улицу и начнут просить милостыню? Нет. Эти люди раньше занимались разбоем, ограблением банков и еще более страшными делами, а я вытащил их из этого мира и дал им настоящую работу. Куда они пойдут и чем займутся, если вы отстранили меня от дела?

– Для них мы тоже найдем место в тюрьме, Аль.

Его глаза засверкали.

– Вот мы какие, сильные мира сего! Облагая бутлегера подоходным налогом, вы получаете долю его прибыли, то есть становитесь его пособниками и подстрекаете взвинчивать цены. Это все равно, что генеральный атторней потребует свою долю у парня, ограбившего банк.

– Старая песня, Снорки. Очень старая.

Ярость так и кипела в Капоне, но он сдерживал себя.

– Послушайте, послушайте, – сказал он, помахав рукой в примирительном жесте, – не обращайте внимания на мои слова. Забудьте о них. Я просто хочу вам помочь. Во всей Америке не найдется человека, который бы не хотел вернуть этого ребенка его родителям, чего бы это ему ни стоило.

Он указал на фотографию своего юного сына, висящую в позолоченной рамке над его кроватью.

– Представляю, – сказал он, и серо-зеленые глаза его блеснули на печальной маске круглого лица, – что чувствует сейчас полковник Линдберг. Я плачу от сострадания, когда думаю о нем и его очаровательной жене.

– Ты это серьезно?

Губы Капоне начали кривиться в презрительную ухмылку, но он снова принял серьезное выражение и кротко сказал:

– Они вас послушают, Несс. Скажите им.

– Но сначала ты мне скажи что-нибудь новое. Ты уже разыгрывал этот номер перед капитаном Стейджем и Каллаханом из секретной службы... Но если ты хочешь убедить меня, скажи мне то, чего не говорил другим. Скажи мне откровенно, почему ты так уверен, что сможешь вернуть ребенка домой?

Тишина петлей повисла в воздухе.

Капоне облизал свои жирные губы и стараясь, чтобы его слова звучали как можно убедительнее, произнес:

– Есть вероятность, что этот ужасный поступок совершил парень, который когда-то выполнял для меня кое-какую работу. Сейчас он не работает на меня. Понимаете? Но если он сделал это и я смогу его найти – а я смогу его найти, – то мы сможем вернуть ребенка родителям.

– Кто этот парень, Аль? Назови мне его имя.

– Почему, черт возьми, я должен сказать это вам?

– Потому что ты беспокоишься за этого ребенка. Потому что ты плачешь по ночам из-за этого «ужасного поступка».

Капоне поднял голову и с подозрением посмотрел на Несса.

– Если я скажу вам, вы отнесетесь к этому как к проявлению моей... искренности?

– Возможно.

Сверкающие глаза сузились в щели.

– Конрой, – сказал он.

– Боб Конрой?

Он кивнул своей большой головой.

Элиот подумал немного, потом проговорил так, как будто обращался к самому себе:

– Конрой удрал из Чикаго несколько лет назад. Говорили, что Конрой был одним из стрелков во время бойни в День святого Валентина. Ходили слухи, что он подался на Восток, когда полиция принялась разыскивать участников этого шумного дела. Капоне схватился за прутья решетки.

– Я смогу найти Конроя. Выпустите меня отсюда. Позвольте мне помочь вам.

Несс вежливо улыбнулся Капоне.

– Я не выпущу тебя из этой камеры, даже если ты спасешь сотню детей.

Круглое лицо налилось кровью.

– До свидания, Спорки.

– Только друзья так меня зовут, – зловеще произнес гангстер. – Ты, сукин сын... за кого, черт возьми, ты себя принимаешь...

– Я Элиот Несс, – весело сказал Элиот Несс. – А ты – ты находишься там, где тебе и следует находиться.

Когда охранник открывал для нас большую железную дверь, Капоне, сзади закричал:

– Я сообщу об этом в газетах. Линдберг узнает о моем предложении!

В лифте Элиот заметил:

– Линди, наверно, уже знает об этом. Поэтому к нему едут Айри и Уилсон. Он хочет с ними посоветоваться.

– Ты всерьез относишься к словам Капоне?

– Сегодня утром его предложение обсуждали президент, Гувер и его кабинет.

– Боже.

– Генеральный атторней предложил выяснить, нужно ли будет передавать предложение Капоне на рассмотрение федерального окружного апелляционного суда.

– Ради Бога, Элиот. Капоне просто отчаянно пытается любым путем вырваться из тюрьмы...

– Правильно. Но насколько он отчаялся?

– Что ты имеешь в виду?

– Не настолько ли, что самому организовать это похищение, чтобы потом «раскрыть» его и заслужить себе свободу?

Лифт остановился.

– А ты как думаешь, Элиот?

– Я думаю, от Капоне можно ожидать все что угодно, – ответил он.

Глава 3

Дорога в имение Линдберга носила название Федербед Лейн[102], однако извилистая, грязная и изрытая колеями, она не оправдывала своего названия и едва ли располагала к отдыху. Она пробудила меня от крепкого сна, в котором я пребывал почти с самого отъезда от вокзала «Грэнд Сентрал Стэйшн» в десять часов утра и до тех пор, пока поезд Твентис Сентшери Лимитед изверг меня из своих уютных недр на станцию и оставил на попечение мрачного напыщенного англичанина по имени Оливер Уэйтли.

Высокий, сухопарый, однако не производящий впечатления худого, с прилизанными сзади редеющими темными волосами, Уэйтли был дворецким, а не водителем полковника Линдберга, и, судя по всему, презирал эту обязанность. Я попытался завести с ним разговор, но он холодно игнорировал все мои попытки. Тогда я замолчал, прислонился плечом к дверце коричневого «франклин-седана» и задремал.

Мне хотелось спать. Почти всю ночь я провел на ногах, переходя из вагона для курящих в вагон-ресторан и обратно, и выпил немножко больше, чем требуется для хорошего сна. Чикагское полицейское управление соблаговолило приобрести для меня билет на самое дешевое место в поезде – впрочем, я был счастлив уже тем, что еду не в багажном вагоне, – и я лишь урывками спал на верхней полке пульмановского плацкартного вагона.

Хотя причина плохого сна состояла не в месте, на котором я спал, а во мне самом. Я волновался. Я никогда прежде не выезжал на Восток и не встречался с такими знаменитостями, как полковник Чарльз Август Линдберг, если не считать Аля Капоне, с которым, по большому счету, я тоже никогда не встречался. К тому же Линдберг был одним из немногих людей на этой бесславной планете, которыми искренне восхищался и которых уважал даже такой неисправимый чикагский циник, как ваш покорный слуга.

Лишь на несколько лет старше меня, Линдберг был несомненно одним из самых знаменитых и уважаемых людей в мире. Каких-то пять лет назад он на маленьком одномоторном самолете под названием «Дух Святого Луи» пересек Атлантический океан; эта увеселительная прогулка длиной в 3610 миль – первый одиночный беспосадочный перелет из Нью-Йорка в Париж – мгновенно превратила скромного долговязого юношу (тогда ему было двадцать пять лет от роду) в международную знаменитость. Сам того не ожидая, он заслужил сотни наград и медалей, в том числе крест «За выдающиеся заслуги в области авиации» и почетную медаль Конгресса США. Судя по статьям в газетах и кадрам кинохроники, он был спокойным, даже робким парнем со Среднего Запада, который сумел стать американским героем во времена безнравственности и коррупции.

Я не верил в героев, но даже для меня Линдберг был героем. Я испытывал странное волнение и тревогу оттого, что мне предстояло встретиться с ним в такой трудный и нерадостный момент его жизни.

– Поганая земля, – вдруг сказал Уэйтли басом, от которого окна «седана» задребезжали, а я окончательно проснулся.

– Что?

Уэйтли повторил, и оказалось, что это одно слово, а не два:

– Саурленд. Иногда ее называют «забытой землей».

Дворецкий, весь в траурно-черном, с величественным видом отстранился от руля и большой головой кивнул в сторону окна на густые заросли, через которые была проложена эта частная дорога, покрытая сейчас грязью.

– Говорят, – сказал он, – что гессенские наемники сделались жертвой этих дебрей, перестали воевать и осели здесь. – Он посмотрел на меня зловещим взглядом. – Они смешали свою кровь с индейской кровью.

Он проговорил это так, как будто речь шла о ритуальном заклании, а не о добровольном совокуплении с краснокожими женщинами.

– А в Саурлендских горах прятались беглые рабы, – мрачно добавил он.

– Держу пари, что и они смешали свою кровь с индейской, – сказал я и прищелкнул языком.

Уэйтли кивнул, лицо его по-прежнему было угрюмым.

– Потомки гессенцев и те, кого они здесь наплодили, ютятся теперь в жалких лачугах, а то и просто в пещерах на этих холмах и горах.

– Отличное место для публичного дома, – заметил я.

– Полковник выбрал свой участок, находясь в самолете, – сказал Уэйтли, переключив скорость «седана», а заодно и себя на другую тему. Ему вдруг расхотелось говорить о диких шайках полукровных горцев, однако тон его по-прежнему оставался холодным. Он оторвал большую руку от руля и указал ею в воздух. – Полковник и миссис Линдберг выбрали вершину холма, где не бывает тумана.

– Значит, у него есть посадочная полоса?

Уэйтли кивнул.

– Даже эта грязная дорога отбивает охоту ездить сюда у путешественников и туристов. Полковнику нравится жить в уединении. Отдаленное от света имение – необходимость для Линдбергов.

– И обязанность.

Он медленно повернул ко мне свой длинный нос.

– Извините?

– Живя в этой глуши, они являются легкой мишенью, скажем, для кровожадных полукровных горцев или для похитителей людей.

Уэйтли фыркнул и до самого имения больше не отрывал взгляда от дороги.

Впереди у побеленной каменной стены имения с коваными железными воротами стояло много автомобилей и машин скорой помощи. На некоторых автомобилях были знаки, указывающие на их принадлежность к определенной службе новостей; ну а машины скорой помощи были старым трюком: они были переоборудованы в передвижные фотолаборатории; разумеется, сирены при этом сохранялись, и они могли передвигаться с большой скоростью, когда в этом была необходимость. Рядом на холодном мартовском воздухе, смешивая дым сигарет и сигар с клубами пара изо ртов, стояли сотни репортеров, фотографов и операторов кинохроники, слетевшихся со всей страны, словно мухи на труп животного. Довольно далеко от ворот, но в пределах видимости стоял ветхий заброшенный дом, ставший приютом для десятков газетчиков.

Ворота охраняли несколько полицейских из Нью-Джерси. Они казались такими же мрачными, как и погода в Саурленде. На них были светло-синие форменные куртки, фуражки с кожаным козырьком и брюки для верховой езды в желтую полоску.

– Они похожи на мальчиков-хористов из «Студента-принца», – сказал я.

Уэйтли изогнул одну бровь, кажется, в знак согласия, когда нас пропустили в ворота.

Больше, чем средний дом, но меньше, чем дворец, особняк Линдберга, стоящий на небольшом, очищенном от леса участке земли, представлял собой живописное строение в два с половиной этажа с двумя фронтонами, затерявшееся среди лесов и холмов Саурленда. Дорога обогнула побеленный дом, миновала широкий двор, свернула на запад, и мы оказались на небольшом мощеном дворе, запруженном машинами. Частокол, окружающий большой, похожий на французскую помещичью усадьбу дом, придавал ему уютный, цивилизованный оттенок, как и ветряная мельница, лопасти которой то и дело принимались вращаться под действием холодного ветерка, однако все это никак не компенсировало одинокости этого окруженного девственной природой островка.

Все имение оставляло впечатление незавершенности: если не считать посадочной полосы за двором перед домом, участок вокруг дома еще не был благоустроен – он представлял собой унылую мешанину из снега, сорняков и грязи. На большинстве окон в доме не было занавесок.

– Когда Линдберги переехали сюда? – спросил я у Уэйтли, когда он остановил машину.

– Они приезжали сюда только на уик-энды, – ответил он.

– И давно они начали приезжать сюда? – спросил я, хотя был уверен, что люди не могли жить в этом имении больше одного-двух месяцев.

Уэйтли подтвердил мое предложение:

– С января.

– Где они живут остальное время?

Уэйтли нахмурился, как хмурятся взрослые люди, когда дети задают им одни и те же бессмысленные вопросы.

– В Некст Дэй Хилле.

– Это где?

– Поместье Морроу. В Энглвуде. Пойдемте.

Он вылез из машины, и я тоже. День был холодным и пасмурным, и я был рад, что взял с собой перчатки. Уэйтли вытащил из машины мою сумку и подал мне. Я думал, что он сам понесет ее, но он не был моим дворецким, и мне пришлось тащить ее самому.

Я последовал за высоким англичанином к гаражу на три машины. Он открыл дверь, и нашему взору предстала группа копов, работающих на временном командном, пункте. Была вторая половина дня воскресенья, но никто не отдыхал. Полицейский у коммутатора отчаянно манипулировал штепселями, переключая звонки на соседний походный стол, заставленный телефонами, вокруг которого столпились люди в штатском; за двумя другими столами полицейские в форме сортировали почту, выбрасывая ненужную корреспонденцию в уже переполненные корзины. Трещали два телетайпа, выплевывающие бумагу прямо на цементный пол, на котором извивались телефонные провода и электрические шнуры; запах дыма сигарет и сигар смешивался с запахом дымящегося горячего кофе.

– Здесь, сэр, – сказал мне Уэйтли; слово «сэр» у него прозвучало удивительно дерзко, – собираются сотрудники полиции.

– Эй, – сказал я, – я должен поговорить с...

Но в этот момент он вышел и закрыл дверь, не дав мне договорить фразы, заключительным словом которой должно было стать слово «Линдберг».

Ко мне со скучающим видом подошел пузатый круглоголовый полицейский лет пятидесяти с жесткими маленькими глазами за очками с проволочной оправой и лицом, таким же помятым, как и его коричневый костюм.

– Кто ты такой? – спросил он монотонным голосом, который едва не сорвался на крик. – Что тебе нужно?

Я решил, что следует показать ему свой жетон, что и сделал после того, как положил саквояж.

– Геллер, – сказал я, – Чикагское полицейское управление.

Он не взглянул на жетон, а продолжал смотреть на меня, потом медленно уголок разреза в том месте, где должен был быть его рот, приподнялся – то ли от удивления, то ли от отвращения, то ли и от того, и от другого.

– Я приехал, чтобы встретиться с полковником.

– У нас здесь несколько полковников, сынок.

Я пропустил эту фамильярность мимо ушей и спрятал жетон.

– Вы здесь старший?

– Старший здесь полковник Шварцкопф.

– О'кей. Позвольте мне тогда, поговорить с этим полковником.

– Он сейчас совещается с полковником Линдбергом и полковником Брекинриджем.

– Ну тогда скажите им, что прибыл полковник Геллер.

Он ткнул меня в грудь своим твердым указательным пальцем:

– Это не смешно, сынок. К тому же тебя никто сюда не звал. Тебе здесь нечего делать. Лучше тебе вернуться в Чикаго вместе с остальными жалкими проходимцами.

– А еще лучше тебе поцеловать мою задницу, – весело сказал я.

Маленькие глазенки расширились, он хотел на меня наброситься.

– Не трожь меня, старик, – дружески предупредил я его, подняв одну бровь и указательный палец.

Более тридцати пар глаз копов штата уставились на меня, готового сойтись в рукопашной с зарвавшимся коллегой, вероятно, каким-нибудь несчастным инспектором.

Это был неприятный момент, который мог закончиться плачевно для меня.

Я поднял обе руки ладонями наружу, сделал шаг назад и улыбнулся.

– Извините, – сказал я. – Я проделал длинный путь и немного утомился. Здесь все находятся под давлением, и у всех нервы немножко напряжены. Давайте не будем ссориться, а то газетчики выставят нас круглыми дураками.

Инспектор (или кто он там был) подумал над этим, потом холодно и достаточно громко, чтобы как-то спасти свою репутацию, произнес:

– Покинь командный пост. Тебе здесь нечего делать.

Я кивнул, поднял свой саквояж и вышел из гаража.

Качая головой, проклиная тупость инспектора и свою, я постучался в дверь недалеко от большого гаража. Я хотел уже стучаться второй раз, когда она приоткрылась, и из нее выглянуло бледное и красивое женское лицо; коротко подстриженные волосы дамы были такими же темными, как ее большие карие глаза, страстный блеск которых несколько контрастировал с ее розовощекой, свежей красотой.

– Да, сэр? – спросила она, произнеся букву "р" на шотландский манер, тоном, в котором сквозила тревога.

Я снял свою шляпу и улыбнулся вежливо.

– Я полицейский. Приехал сюда из Чикаго. Полковник Линдберг просил...

– Мистер Геллер?

– Да, – сказал я, радуясь тому, что меня не только приняли за человеческое существо, но и узнали. – Натан Геллер. У меня есть удостоверение личности.

Она улыбнулась усталой, но обаятельной улыбкой.

– Пожалуйста проходите, мистер Геллер. Вас ждут. – Взяв мое пальто, шляпу и перчатки, она сказала: – Меня зовут Бетти Гау. Я работаю на Линдбергов.

– Вы были нянькой ребенка.

Она кивнула и повернулась ко мне спиной, прежде чем я успел ее еще о чем-то спросить, и я пошел за ней через комнату, похожую на приемную, – хотя в тот момент в ней никто не читал журналов, не слушал радио и не сидел за столиком для игры в карты, – в коридор. Следуя за ее аккуратным, мерно подрагивающим под простым бело-голубым платьем в клеточку задком, я впервые в этот день испытал положительные эмоции.

В кухне, площадь которой была больше площади моей однокомнатной квартиры, женщина лет пятидесяти с лошадиным лицом в белой поварской одежде мыла посуду. За большим круглым дубовым столом, сложив руки словно для молитвы, сидела маленькая изящная женщина лет двадцати пяти с красивыми голубыми глазами, в которых застыла тревога, и печальной улыбкой на строгом прекрасном лице. Перед ней на столе стояли явно не тронутые чашка с мясным бульоном и поменьше – с чаем.

Я сглотнул и остановился. Сразу узнал в ней жену полковника Линдберга, Энн.

– Извините, – пробормотал я.

– Миссис Линдберг, – сказала Бетти, сделав жест рукой в мою сторону. – Это мистер Натан Геллер из чикагской полиции.

Бетти Гау удалилась, а Энн Морроу Линдберг поднялась – я не успел попросить ее не вставать – и протянула мне руку. Я пожал ее – кожа была холодной, зато улыбка теплой.

– Спасибо, что вы приехали, мистер Геллер. Я знаю, мой муж очень хочет встретиться с вами.

На ней было простое темно-синее платье с белым воротником; темные волосы ее были зачесаны назад и завязаны голубым клетчатым шарфом.

– Я тоже очень хочу с ним встретиться, – сказал я. – Это будет большая честь для меня, мэм. Жаль только, что встреча наша произойдет при столь печальных обстоятельствах.

Она попыталась улыбнуться веселее, но это у нее не получилось.

– Возможно, с помощью таких людей, как вы, обстоятельства изменятся в лучшую сторону.

– Я надеюсь на это, мэм.

Ее печальные глаза блеснули.

– Вам не обязательно называть меня «мэм», мистер Геллер, хотя я очень признательна вам за вашу галантность. Вы устали с дороги? Должно быть, устали. Боюсь, вы опоздали на ленч... Но ничего, мы что-нибудь найдем для вас.

Я был тронут; я почувствовал, что глаза мои увлажнились, постарался взять себя в руки, но, черт возьми, я был тронут. Эта женщина столько перенесла за последние четыре или пять дней и все еще была способна заботиться о ком-то – проявлять искреннюю заботу о том, что у меня была трудная дорога и что я опоздал на ленч.

В следующий момент она уже сама рылась в холодильнике, в то время как женщина, которая, очевидно, была поварихой, продолжала безмолвно мыть посуду.

– Надеюсь, вы не откажетесь от бутербродов, – сказала миссис Линдберг.

– Пожалуйста, э... вы зря беспокоитесь...

Она посмотрела на меня через плечо.

– Геллер – еврейская фамилия, не так ли?

– Да. Но моя мать была католичкой. – «Господи, почему тон у меня получается извинительным», – подумал я.

– Значит, вы едите ветчину?

Боже, сколько можно говорить о моих религиозных убеждениях?

– Конечно, – сказал я.

Вскоре я сидел за столом рядом с печально улыбающейся Энн Линдберг, которая с удовольствием смотрела, как я поглощал приготовленный ею бутерброд с ветчиной и сыром. Бутерброд был совсем неплохим, хотя лично я предпочитаю майонезу горчицу.

– Мне очень жаль, что вам пришлось ждать встречи с Чарльзом, – сказала она, сделав глоток чая, (мне она тоже налила чашку). – Как вы уже, наверное, заметили, здесь сейчас царит суматоха.

Я кивнул.

– Правда, последние два дня стало поспокойнее. Зато первые несколько дней здесь было настоящее столпотворение. Сотни людей приходили, уходили, сидели повсюду... на лестнице, на раковине... спали прямо на полу, расстелив газеты и одеяла.

– Пресса – это проблема, – сочувственно поддакнул я.

– Ужасная, – согласилась она. – Но полицейские не пускают сюда газетчиков... Впрочем, справедливости ради надо сказать, что репортеры очень помогли мне, когда я дала им список продуктов, которыми следует кормить Чарли.

Чарли, разумеется, был ее пропавший сын.

– Они опубликовали его по всей стране, – с удовлетворением продолжала она. – Знаете, он простужен. – Она сделала глотательное движение и вновь улыбнулась своей печальной обворожительной улыбкой. – Я восхищаюсь такими людьми, как вы, мистер Геллер.

Я чуть не подавился.

– Как я?

– Вы так самоотверженны и так беззаветно преданы своему делу. В вас столько энергии.

Она явно меня раскусила.

– Вы вернули матери ребенка, – сказала она, – не так ли?

– Э... да... но...

– Не надо скромничать. Если бы вы только знали, какие мы с Чарли связываем с вами надежды.

Она потянулась и сжала мою руку.

Неужели я дал ей призрачную надежду? Возможно. Но, быть может, лучше призрачная надежда, чем никакой надежды.

– Извините, – произнес кто-то позади нас.

Голос раздался в дверях, ведущих в комнату для слуг и наружу, он принадлежал мужчине, и моей первой мыслью было, что это Линдберг. Однако вместо него перед нами предстал высокий, около шести футов, мужчина лет сорока с квадратной челюстью, зачесанными назад светлыми волосами и маленькими, аккуратно подрезанными и нафабренными усами. На нем был офицерский вариант синей формы с бриджами для верховой езды в желтую полоску; ему не хватало только стека, монокля и сабли.

– Полковник Шварцкопф, – сказала Энн Линдберг, не вставая, – это Натан Геллер из Чикагского полицейского управления.

Шварцкопф кивнул, видимо, устояв перед соблазном щелкнуть каблуками.

– Мистер Геллер, можно вас на минутку?

– Полковник, – сказала Энн, встревоженная выражением лица и тоном Шварцкопфа. – Я подумала, вы совещаетесь с Чарльзом:

– Да, миссис Линдберг. Но они с полковником Брекинриджем захотели поговорить наедине. Мистер Геллер?

Я поблагодарил Энн Линдберг за ее доброту вообще и ее бутерброд светчиной в частности. Шварцкопф отвесил ей официальный поклон, что вышло у него довольно нелепо, и мы с ним перешли в комнату за кухней – просторную, заполненную провизией кладовую.

Он посмотрел на меня с презрением и ни с того ни с сего начал ругаться:

– Не знаю, чем вы там, голубчики, занимаетесь в Чикаго. Судя по тому, что я узнаю из газет, дела у вас идут из рук вон плохо. Убийство на улице. Коррупция в городском совете. Без фэбээровцев вы не могли арестовать Капоне.

– Крайне интересно все это слышать о Чикаго, но, кажется, я должен встретиться с полковником Линдбергом.

Его карие глаза уставились на меня, словно дуло двустволки.

– В Нью-Джерси я руковожу подразделением в сто двадцать отборных, боевых и дисциплинированных человек, – Он ткнул меня в грудь указательным пальцем – точно как инспектор в гараже. – Вы здесь на моей территории, мистер. И будете играть по моим правилам или совсем выйдете из игры.

Я схватил его палец в свой кулак; я не стал сжимать его, мне не хотелось причинять ему боль. Я просто взял его палец и отвел от своей груди. Глаза и ноздри его расширились.

– Не трожь меня, – посоветовал я ему, – не то форма твоя может, не дай Бог, помяться.

Я отпустил его палец, и он с негодующим видом опустил руку.

Сквозь сжатые зубы он произнес:

– Вы грубо и непочтительно отнеслись к одному из моих ведущих сотрудников, инспектору Уэлчу, который стоит двоих таких, как вы. Вы использовали, разговаривая с ним и со мной, вульгарный язык, который, возможно, допустим в чикагских кругах, но который не потерпят здесь, мистер, в моем окружении.

Я изобразил на своем лице довольную улыбку.

– Полковник Шварцкопф, позвольте мне разъяснить вам две вещи. Во-первых, я нахожусь здесь для того, чтобы давать советы и оказывать помощь в поиске пропавшего ребенка, потому что несколько человек, в том числе полковник Линдберг, захотели, чтобы я приехал. Во-вторых, этот мерзавец Уэлч дважды обозвал меня «сынком». Я что, по-вашему, похож на человека, сбежавшего с картины Джолсона?

Эта тирада подействовала на него охлаждающе. Он молча глядел на меня не зная, что сказать и что делать со мной. Однако его злобный взгляд говорил больше слов.

– Я не думаю, что вы поладите с полковником Линдбергом, – наконец проговорил он с ледяной улыбкой на лице.

– Что ж, – сказал я, – в таком случае ведите меня к нему и мы посмотрим, так это или не так.

Он холодно кивнул, и мы пошли.

Глава 4

Наши шаги по полу из твердой древесины повторялись эхом. Я прошел за Шварцкопфом через холл мимо лестницы, ведущей на второй этаж, в большую гостиную, из которой раздавался лай собаки. Собаку я заметил не сразу, но комната оглашалась ее лаем – надоедливым тявканьем истеричной шавки. Слева от меня створчатая дверь вела на пустую террасу, на которой дежурил полицейский из Нью-Джерси в безупречной светло-синей куртке с оранжевым кантом. Несмотря на суету и сутолоку в доме и вокруг него, в этой комнате было пусто, если не считать лающей собаки, которая оказалась маленьким бело-коричневым жесткошерстным фокстерьером. Он лежал на подушке в углу зеленой софы. По обеим концам комнаты стояли незажженные камины, усиливающие впечатление холодности всего дома.

Эта холодность не ограничивалась только температурой: новизна всего, ощущаемая в смутном запахе краски и штукатурки, в отсутствии каких-либо деталей, напоминающих о жильцах (каминная плита была пустой), делала дом безликим и непривлекательным.

– Вэхгуш! – гавкнул Шварцкопф собаке в ответ, когда мы проходили мимо.

Я не понял, что он сказал, мне показалось, он выругался на немецком.

– Эта собачонка не перестает лаять с тех пор, как мы сюда приехали, – проговорил Шварцкопф с плохо скрытым раздражением.

– В ночь, когда произошло похищение, она лаяла?

Шварцкопф покачал головой.

– Помните, что Шерлок Холмс говорил о странном происшествии с собакой ночью?

Шварцкопф, нахмурившись, кивнул в сторону терьера:

– Эта чертова собачонка по ночам спит без задних ног.

– Но здесь все же произошло странное происшествие, – сказал я. – Вы полагаете, преступление совершено кем-то из своих?

Шварцкопф пожал плечами, но весь его вид сказал «да».

Сразу за гостиной на прислоненном к стене стуле с прямой спинкой сидел маленький смуглый человек в костюме-тройке в мелкую черно-серую полоску с кокетливо выглядывающим из нагрудного кармана белым шелковым платком.

– Здорово, полковник, – приветствовал он полковника, не вставая. Говорил он с явно нью-йоркским акцентом.

Полковник, которому этот парень, видимо, нравился еще меньше, чем я, только хрюкнул.

– Вы нас не представите? – спросил нахальный коротышка, кивнув в мою сторону. У него на коленях лежала малоформатная газета «Дэйли Вэйриэти».

– Нет, – сказал Шварцкопф, проходя мимо парня.

Я ткнул большим пальцем назад в сторону парня и хотел уже задать вопрос, однако Шварцкопф остановил меня:

– Потом, не время...

Он остановился перед большой белой дверью и постучался.

– Входите, – сказали внутри. Голос принадлежал молодому мужчине, и в нем чувствовалась усталость.

Линдберг, стройный, светловолосый, красивый, измученный на вид, без галстука и с расстегнутым воротником рубашки, стоял за большим темным дубовым столом, заваленным письмами и телефонограммами, разглаживал пиджак своего коричневого костюма и улыбался мне, протягивая руку, словно мы с ним были старыми друзьями. Напротив него сидел худощавый, аристократической внешности мужчина лет пятидесяти с поседевшими волосами и усами, в строгом сером костюме-тройке. Он тоже встал, когда я вошел, и я увидел, что ростом он ничуть не меньше Линдберга, у которого было шесть футов и три или четыре дюйма.

– Вы, должно быть, мистер Геллер, – сказал Линдберг, кивнул мужчине в черном и добавил: – А это мой адвокат, полковник Генри Брекинридж из Нью-Йорка.

Я протянул руку и ощутил, как и ожидал, крепкое рукопожатие Линдберга; Брекинридж тоже крепко пожал мне руку и улыбнулся сдержанно, деловито, но дружелюбно. У него было доброе с нежными чертами лицо, но серые с голубоватым отливом глаза под четким изгибом черных бровей свидетельствовали о сильном характере.

Линдберг указал на стул рядом с Брекинриджем, я сел, а Шварцкопф остался стоять по стойке «вольно». Улыбка исчезла с лица Линдберга.

– Извините за недоразумение. Уэйтли должен был привести вас прямо ко мне.

– Ничего страшного, полковник.

Он сел.

– И все же извините, если вам причинили некоторые неудобства. Бог свидетель, мы очень благодарны вам за присутствие здесь. Я знаю, Энн очень рада, что вы взялись за это дело. Ей известно о вашей успешной борьбе с похитителями ребенка в Чикаго.

– Э... благодарю вас. Я приехал, чтобы помочь, если смогу.

Адвокат Брекинридж заговорил густым мелодичным голосом, который, должно быть, хорошо служил ему в суде.

– Сегодня вечером должны приехать также агенты Айри и Уилсон из министерства финансов.

– Они толковые ребята, – сказал я.

– Мне звонил Элиот Несс, – сказал Линдберг. – Он очень положительно отозвался о вас, мистер Геллер. Мы надеемся, что вы сможете задержаться здесь до тех пор... э... пока Чарли не вернется домой к своей матери.

– Я тоже на это надеюсь.

– Я разговаривал с мэром Сермаком, – сказал Линдберг, – и он дал понять, что ваше управление назначит вас сюда на срок, который определю я.

– Э... это замечательно. – Хотя мне показалось странным, что меня назначают непосредственно в подчинение отца похищенного ребенка; почему не под начало Шварцкопфа? Впрочем, этого мне хотелось меньше всего.

Зазвонил телефон, и Линдберг взял трубку. Отвечал он односложно, и я не уловил сути разговора. Я начал обводить глазами обшитый панелями кабинет. Несколько стен были заставлены полками с книгами, но не обычными непрочитанными томами в кожаных переплетах, которые можно видеть в богатых домах, – романы и сборники стихов здесь соседствовали с научными фолиантами и книгами об авиации. Камин у противоположной к двери стене обдавал комнату приятным теплом; над каминной доской висела обрамленная аэронавигационная карта. Через простыню, которой было занавешено окно позади меня, пробивался свет. Из того, что я прочитал, я знал, что это окно расположено непосредственно под тем, через которое в дом проникли похитители. Прямо над нами должна была находиться детская.

В этой комнате ничто не напоминало о славе хозяина дома: не было точных копий его серебристого моноплана, не было медалей и призов. Если не считать прочитанных и перечитанных книг и нескольких семейных фотографий в рамках на его столе, среди которых одна изображала кудрявого и пухлого Чарльза Линдберга-младшего, – этот кабинет казался таким же нежилым, как и остальные комнаты дома.

Линдберг положил трубку и сдержанно улыбнулся.

– В Хартфорде задержали Реда Джонсона.

– Отлично! – сказал Шварцкопф.

Мне показалось странным, что этот звонок адресовался непосредственно Линдбергу; по идее, ответить на него должен бы был главный следователь, каковым являлся Шварцкопф. С чего бы это глава полиции Нью-Джерси отчитывался перед отцом потерпевшего? Мне становилось все любопытнее.

– Ред Джонсон, – сказал я, вспоминая сообщения в газетах. – Кажется, он моряк и приятель няньки вашего сына, Бетти Гау?

Линдберг кивнул, однако лицо его осталось непроницаемым. Он был бледен, с ввалившимися глазами, но каких-либо эмоций на его лице прочитать было невозможно.

– Хартфордские ребята допросят его «с пристрастием». Они умеют это делать, – сказал Шварцкопф. – Но мы тоже попробуем его допросить.

– Вы познакомились с Бетти? – спросил меня Линдберг.

– Сразу по приезде, – сказал я. – Хорошенькая девушка. И как мне показалось, очень порядочная.

Линдберг кивнул.

– Она ни в чем не виновата, – убежденно сказал он.

– Это не означает, – вмешался Шварцкопф, – что Ред Джонсон тоже непричастен к этому преступлению. Этот моряк мог выведать кое-какую информацию у этой девушки. Она могла быть тем «своим» в доме, даже не подозревая об этом. Давайте не будем упускать это из виду, полковник.

Линдберг неохотно кивнул.

Брекинридж повернулся ко мне:

– Вам много известно об этом деле?

– Только то, что я прочитал в газете «Триб» в Чикаго, – признался я. – Но я не уверен, что преступление совершено кем-то из своих.

Линдберг поднял на меня глаза:

– Вот как?

Я пожал плечами.

– В газетах много писали о строительстве этого дома. Я помню, несколько месяцев назад я видел в них фотографии и статьи, где описывалось расположение комнат, кто их будет занимать и так далее. Я знал достаточно много, а я ведь живу в Чикаго. Вокруг вашего дома лес, из которого легко вести наблюдение: человек с биноклем, взобравшись на дерево, мог быстро выяснить ваш образ жизни.

Шварцкопф в знак несогласия покачал головой.

– Но их привычный образ жизни как раз и был в это время нарушен. Обычно Линдберги приезжали сюда только на выходные, но так как Чарли простудился, миссис Линдберг не захотела везти его больного, и они остались еще на одну ночь.

– Похоже на то, что человек, находящийся в доме, дал информацию постороннему, – предположил я. – А тот факт, что собака не лаяла, указывает на возможное участие в этом похищении своего, знакомого собаке человека.

Шварцкопф одобрительно хмыкнул.

Но я продолжал высказывать свои соображения Линдбергу:

– Я просто хочу сказать, что не исключаю возможности, что некая банда, специализирующаяся на похищении людей, держала ваш дом под постоянным наблюдением. В этом случае изменение вашего привычного образа жизни не имеет значения.

Линдберг внимательно смотрел на меня.

– Я сам покажу вам дом, мистер Геллер, – сказал он, вставая. – Мне хочется непосредственно узнать вашу реакцию на некоторые вещи.

– Для этого я и приехал сюда, полковник, – сказал я с вежливой улыбкой.

Шварцкопф снова нахмурился.

Линдберг заметил это.

– Полковник, – сказал он, обращаясь к полицейскому, а не к адвокату, – я надеюсь, вы будете работать в тесном сотрудничестве с детективом Геллером. Он приехал издалека, чтобы оказать нам помощь.

– Да, сэр, – покорно и почтительно отозвался Шварцкопф. Парень, кажется, действительно считал Линдберга своим боссом.

Линдберг вышел из-за стола и указал на телефон:

– Генри, если ты не против, займись этим, пока я буду знакомить мистера Геллера с домом.

– Конечно, – сказал Брекинридж и занял место Линдберга за столом. Один из самых дорогих адвокатов Нью-Йорка и всей страны с радостью исполнял роль секретаря.

Шварцкопф стал между Линдбергом и мной.

– Вы желаете, чтобы я сопровождал вас, полковник?

– В этом нет необходимости, полковник, – сказал Линдберг.

«Если появится еще один полковник, то я чокнусь», – подумал я.

– Тогда я лучше пойду к своим людям на командный пункт, – сказал Шварцкопф, пытаясь сохранить достоинство.

Когда мы с Линдбергом выходили из его кабинета, шаги Шварцкопфа эхом отзывались в гостиной.

Смуглый, щегольски одетый коротышка все еще сидел в холле и читал свою газетенку с новостями шоу-бизнеса. Увидев Линдберга, он встал.

– Есть какие-нибудь новости, полковник? – спросил он с щенячьей нетерпеливостью (кстати говоря, терьер в гостиной вновь принялся гавкать на Шварцкопфа).

– Ред Джонсон находится под стражей в Хартфорде, – сказал Линдберг.

– Эй, это же замечательно.

– Натан Геллер, это Моррис Роснер.

– Здорово, – он с улыбкой протянул мне руку.

Я пожал ее.

– Микки Роснер? – спросил я.

– Вы меня знаете? – Буква "е" в «знаете» у него получилась очень похожей на "и".

– Король ночных клубов, нелегально торгующих спиртным, верно?

Он поправил галстук, задвигав плечами.

– Э, моя сфера деятельности – это спорт и шоу-бизнес.

– Спорт и шоу-бизнес ничего общего не имеют с похищением людей с целью выкупа, – сказал я.

Линдберг кашлянул.

– Мистер Роснер предложил свои услуги в качестве посредника, – сказал он. – В связи с тем, что, по общему мнению, преступный мир имеет отношение к...

– Мой адвокат работает в офисе полковника, – прервал его Роснер.

– В вашем офисе? – спросил я Линдберга.

– Другого полковника, – сказал Роснер.

– О, вы имеете в виду Брекинриджа? – предположил я.

– Нет, – сказал Линдберг. – Полковника Донована.

Нет, я определенно чокнусь.

– Полковник Донован? – переспросил я Линдберга.

– Уильям Донован, – уточнил он.

– Дикий Билл Донован, – пояснил мне Роснер, и по его тону я понял, что ему очень хотелось добавить «болван».

Пока я пытался сообразить, какое отношение Дикий Билл Донован, который в то время баллотировался на пост губернатора Нью-Йорка, может иметь к бродвейскому бутлегеру Микки Роснеру, Линдберг объяснил ему, кто я и чем занимаюсь:

– Мистер Геллер представляет здесь чикагскую полицию.

– Чикагская полиция, – проговорил Роснер с ухмылкой, потом добавил с ничего не выражающим лицом: – Вы думаете, к предложению Капоне следует отнестись серьезно?

– Я не знаю, – сказал я. – А вы что думаете, Микки?

Он изогнул брови.

– Капоне – король в своем мире. Его предложения обычно принимаются. Я думаю, полковнику следует обратить внимание на этого короля.

Микки не пояснил, какого полковника он имел в виду.

Линдберг кивнул Роснеру в знак того, что разговор закончен, маленький бутлегер сел и снова начал читать свою газету.

Собака перестала лаять, но увидев меня, загавкала вновь.

– Замолчи, Вэхгуш, – сказал Линдберг, и собака замолкла.

– Что значит «Вэхгуш», черт возьми?

– Так зовут собаку, – сказал Линдберг с застенчивой улыбкой паренька со Среднего Запада.

– А! – сказал я, как будто это имело для меня какой-нибудь смысл.

– О значении этого слова вам лучше спросить у Уэйтли. Вэхгуш раньше жил у Оливера, но мы как бы усыновили эту маленькую крикливую собачонку.

– Полковник, – сказал я, – вы действительно думаете, что целесообразно позволять таким личностям, как Роснер, находиться здесь? Этот бесполезный бездельник мог сам принимать участие в этом преступлении.

– Я знаю, – спокойно сказал Линдберг. – Это одна из причин, почему он здесь.

– А! – снова произнес я.

Линдберг открыл входную дверь и вывел меня в холодный пасмурный день, кивнув полицейскому, дежурившему у дверей. Линди не потрудился надеть пальто; я смолчал, но было чертовски холодно. Я прошел за ним через двор налево, туда, где находился его кабинет.

Мы подошли прямо к окну кабинета, расположенному под угловым окном второго этажа, выходящим на юго-восток. Он указал наверх.

– Отсюда они проникли в дом, – сказал он, имея в виду похитителей.

– Почему это место не огорожено канатом? – спросил я, глядя на землю со спрятанными под мышками руками. – Оно когда-нибудь было огорожено?

– Нет, – ответил он.

– Разве здесь не было следов?

Следы и сейчас были там. Сотни следов. Похоже было на то, что на этом месте больше никогда не вырастет трава.

Линдберг кивнул, изо рта его вырывался пар.

– Был один интересный след, который принадлежал, очевидно, мужчине. Похоже было, он оставлен мокасином или туфлей, поверх которой был надет носок или намотана мешковина. И еще были отпечатки ног женщины.

– Женщины? Значит, их было по крайней мере двое.

– Выходит, так.

– В Вашингтон отправили муляжные оттиски?

Линдберг прищурился:

– Муляжные оттиски?

– Гипсовые слепки следов. Что бы ни говорили про ребят Эдгара Гувера, лаборатория у них замечательная. Прежде всего они бы точно сказали вам, что было на ногах этого мужчины – мокасины, мешок из-под картошки или стеклянные тапочки.

– Полковник Шварцкопф снял фотографии, а не гипсовые оттиски. Это была ошибка?

Я вздохнул.

– Дважды два – четыре?

Линдберг устало покачал головой.

– Я знаю, в ту ночь было совершено много ошибок. Возможно, гипсовые слепки не сделали просто потому, что газетчики затоптали это место раньше, чем их можно было сделать.

И это тоже было на совести руководящих следствием полицейских, но мне больше не хотелось говорить об этом.

– Послушайте, полковник, мы уже не сможем исправить прошлые ошибки. Ясно, что в первые часы этого дела было много путаницы.

Разумеется, хороший коп знает, что первые часы расследования любого крупного дела являются самыми важными: это те часы, когда ошибки недопустимы. Но и этого я не сказал полковнику.

– Единственное, что мы сможем, – сказал я, – это больше не делать их. Я имею в виду ошибки.

Он мрачно кивнул:

– Вы хотите посмотреть детскую?

– Сперва мне хотелось бы увидеть лестницу, которой они воспользовались. Она еще здесь?

Вообще-то она должна была находиться в шкафу для улик в Трентоне, но я решил, что спросить стоит, поскольку командный пункт был здесь.

Он кивнул:

– Она в гараже. Я велю полицейским принести ее сюда. Извините, я оставлю вас ненадолго.

Линдберг отошел от меня размашистым шагом; у него была неуклюжая походка, и он слегка сутулился, словно стеснялся своего роста или своей славы. А может быть, к земле его пригибала тяжесть всего этого: само похищение ребенка и необходимость переживать эту трагедию на арене этого проклятого цирка.

Несмотря на то что земля была затоптана и следы стерты, в мокрой глине рядом со стеной дома оставались отпечатки основания лестницы. Эти отпечатки находились несколько правее окна рабочего кабинета Линдберга – вероятно, поэтому он через окно без занавесок не заметил поднимающихся по лестнице людей.

Линдберг вернулся с двумя полицейскими; все трое несли части этой штуковины: назвать этот ветхий самодельный предмет, состоящий из старых, неровных досок, лестницей было бы сильным преувеличением. Ступеньки были расположены слишком далеко другу от друга, так что по ним трудно было бы подниматься даже высокому человеку.

Линдберг опустил свою часть на землю.

– Пожалуйста, соедините их, ребята.

– Боже милостивый, – сказал я, – вот это лестница!

– Она по-своему оригинальна, – сказал Линдберг. – Хотя плотник ее делал явно никудышный, она сконструирована таким образом, что каждая ее часть вставляется внутрь другой. Ее может нести один человек. Хотя для осмотра части ее хранились раздельно.

Полицейские вставляли деревянные штифты, чтобы соединить части лестницы. Верхняя ступенька была сломана – очевидно, не выдержала тяжести человека.

Я подошел и указал на сломанную ступеньку.

– Это сделал один из похитителей?

Линдберг кивнул.

– Кажется, я даже слышал, как этот ублюдок залезал или слезал с лестницы. Около десяти часов я услышал звук, похожий на треск ломающейся дощечки от ящика из-под апельсинов.

– Вы были в рабочем кабинете?

– Нет, в гостиной с Энн.

– Вы не стали выяснять, откуда шел этот звук?

– Нет, – угрюмо произнес он. – Я только спросил Энн: «Что это было?», и она сказала: «Что?», и мы вернулись к чтению. Вскоре после этого она поднялась наверх, чтобы лечь спать, а я пошел в рабочий кабинет. Поставьте, пожалуйста, ее ножками в эти ямки, – сказал он полицейским.

Им пришлось вдвоем ворочать этот громоздкий, неуклюжий предмет. Они осторожно вставили ножки лестницы во вмятины в земле и прислонили ее к стене дома; вершина ее оказалась чуть правее и на несколько футов выше окна детской, едва не доставая крыши.

– Она явно слишком высокая, – сказал я, подняв голову.

– Я просто хотел, чтобы вы посмотрели, – сказал он. – Мы решили, что похитители ошиблись с высотой лестницы.

– Наверняка в их шайке не было плотника, – сказал я. – Ну и что? Значит, они использовали только две нижние секции.

Линдберг кивнул.

– Лестницу нашли здесь... – он указал на место примерно в шестидесяти футах к юго-востоку, – ...с двумя соединенными секциями.

Потом он велел полицейским опустить лестницу, вытащить штифты, снять верхнюю секцию и вновь поставить ее, но теперь она состояла уже из двух секций.

– Теперь она слишком низкая, – сказал я.

На этот раз верхняя ступень лестницы была на три фута ниже окна детской. И несколько правее. На побеленном плитняке, в том месте, где лестница касалась стены, были видны следы; сомнений не было: похитители использовали только две секции лестницы, и стояла она именно так, как стоит сейчас.

– Ну и что вы об этом думаете? – спросил Линдберг.

– Видимо, мне придется переменить свое мнение. Похоже, без участия «своего» здесь не обошлось.

Линдберг слегка нахмурился.

– Почему вы так считаете, мистер Геллер?

– Кто-то должен был подать ребенка своему сообщнику на лестнице. Это единственное разумное предположение, которое можно сделать в этом случае... если, конечно, по лестнице одновременно не залезли два человека. Однако я сомневаюсь, что эта штука выдержит вес двоих.

– Возможно, поэтому она сломалась, – предположил он.

– Может, не выдержала, когда к весу похитителя прибавился вес ребенка, – согласился я.

– Боже, если Чарли упал...

Я поднял руку.

– Если бы кто-то упал с такой высоты, на земле обязательно остался бы след и... и едва ли они упали бы вдвоем, похититель и ребенок. Если... извините меня, полковник... если бы похититель уронил ребенка, а сам удержался на лестнице, то на этой влажной земле все равно остался бы след от падения.

Его бы заметили даже полицейские Нью-Джерси.

– Может быть, женщина поднялась первой, – сказал Линдберг, подумав. Рукой он держался за подбородок. – Нам известно, что здесь была женщина...

– Участие в этом женщины могло бы объяснить тот факт, что ребенок молчал. Я имею в виду то, что он не расплакался, проснувшись, и его никто не слышал. Кажется, так это было?

– Да. Моя жена находилась в соседней комнате, их разделяла одна ванная. – Он импульсивно взялся за мою руку и сказал: – Пойдемте осмотрим детскую.

Мы поднялись по непокрытой коврами лестнице на верхний этаж, который был таким же чистым, безликим и имел те же запахи, что и нижний.

Линдберг остановился перед дверью детской, а я вошел. Он стоял в двери и наблюдал, как я осматриваю комнату.

Она была самой уютной и самой обжитой в доме. На светло-зеленых обоях были ярко изображены вечнозеленые деревья, сельская церковь и человек с собакой; между двумя восточными окнами находился камин, мозаичный рисунок на котором изображал рыбака, ветряную мельницу, слона и маленького мальчика с игрушкой; на каминной доске стояли декоративные часы в окружении фарфорового петуха и двух маленьких фарфоровых птичек. Возле каминной плиты стоял детский педальный автомобиль. У противоположной стены находилась кроватка ребенка с четырьмя столбиками; рядом с ней стояла розово-зеленая ширма, на которой были нарисованы резвящиеся домашние животные.

– Здесь он ест, – сказал Линдберг, все еще стоящий в дверях, указывая на маленький кленовый столик в середине комнаты.

Я смотрел на кроватку.

– Это постельное белье и одеяла ребенка?

– Да. Их никто не трогал.

Постельное белье – простыни и одеяла – было аккуратно заправлено и крепилось к матрасу парой больших английских булавок. На подушке еще осталась вмятина от головы ребенка.

– Когда похититель поднял ребенка с кроватки, он не проснулся, – сказал я. – Или ребенок проснулся, но не испугался. Знакомое лицо, знакомые руки...

– Или, – почти виновато произнес Линдберг, – руки женщины. Может быть, первой по лестнице поднялась женщина...

– Я бы поверил в это, если бы ступеньки не были расположены так далеко друг от друга.

Я подошел к юго-восточному окну – окну, через которое в детскую проникли похитители. Оно находилось в углублении в стене. Под ним стоял низкий кедровый сундук. Ширина у него была почти как у подоконника. На сундуке лежал черный чемодан, а на чемодане сидел игрушечный шарнирный кролик на небольшой веревочке.

– В этом сундуке хранится личное состояние Чарли, – сказал Линдберг, стараясь говорить весело. – Его игрушки. Боюсь, у него их слишком много.

Я улыбнулся, глядя на него через плечо.

– Когда он вернется, вы купите ему еще столько же, не так ли?

Линдберг застенчиво улыбнулся.

– Я его избалую.

– Ну и правильно, – сказал я, опускаясь на колени перед сундуком. – Этот сундук не был отодвинут от окна?

– Нет.

– А этот чемодан?

– Нет.

– На чемодане и сундуке не было грязи или царапин?

– Нет.

– Где находился этот игрушечный кролик?

– Там, где вы его видите. Он всегда тут стоял.

Я встал.

– Толщина стены дома полтора фута, а наружный подоконник имеет почти такую же ширину. Тому, кто поднялся по лестнице, нужно было преодолеть расстояние в три фута, чтобы проникнуть в эту комнату. Он умудрился преодолеть это расстояние и не оставить грязи, не сдвинуть с места сундук, не сбить с него чемодан и игрушку, не поднять шума... звучит очень неправдоподобно.

Линдберг молчал.

Я открыл окно и ощутил порыв холодного ветра. Ставни не закрывались.

– Ставни на других окнах такие же кривые, как эти?

– Нет.

– Должно быть, они знали об этом, – сказал я, безуспешно пытаясь закрыть ставни.

– Внизу нашли стамеску, – сказал Линдберг. – Видимо, они собирались взламывать ставни. Им просто повезло, что они выбрали это окно.

– Я не знаю, для чего еще могла предназначаться эта стамеска, если не для того чтобы заставить кого-то предположить то, что сейчас предположили вы. Это окно не было взломано, не так ли?

– Да. Оно не было закрыто. Мы запираем ставни, но не окна.

– Но это окно находится прямо над незанавешенным окном вашего кабинета. Похитители, если бы они не знали о сломанных ставнях, скорее полезли бы в детскую через балконную дверь над черным ходом.

– Теперь вы рассуждаете, как Шварцкопф, – сказал Линдберг.

Прекрасно, – сказал я. – Значит, он рассуждает, как коп.

– Значит, вы остаетесь при своем мнении. Вы убеждены, что похищение совершено «своими».

– Я не высказываю своего мнения. Я просто не хочу торопиться с выводами. Самая опасная и самая частая ошибка для следователя – это делать поспешные выводы о том, кто и что стоит за преступлением. В вашей библиотеке я заметил несколько монографий и научных книг.

– Да.

– В науке, если вы начнете исследование, будучи убежденным в правильности того, что вам еще предстоит доказать, результат скорее всего будет плачевным, не так ли? Потому что вы будете искать только те факты, которые доказывают вашу точку зрения.

Линдберг кивнул.

Я подошел к нему. Он по-прежнему стоял в дверях.

– Вы не хотите думать, что тут могут быть замешаны ваши слуги, не так ли? Вы им доверяете. Вы хорошо к ним относитесь.

– Я нанял их, – сказал он.

В этом-то, конечно, и состояла суть проблемы: если это сделал кто-то из прислуги, то в конечном счете ответственность ложилась на Линди. Разумеется, ему не хотелось, чтобы дело обстояло именно так.

– В науке, – сказал я, – истина иногда причиняет боль. Вы бы не пожелали, чтобы врач вам лгал, не так ли?

– Конечно, нет.

– Тогда я не буду вам лгать. Не буду я и заискивать перед вами, а буду откровенно говорить то, что считаю верным.

Некоторое время, показавшееся мне вечностью, лицо его оставалось непроницаемым. Я решил, что переступил грань дозволенного с Линди, и внутренне уже приготовился к возвращению в Чикаго, что было куда более приятной альтернативой, чем оставаться здесь в качестве жалкого подхалима.

Но возвращаться мне не пришлось, поскольку Линдберг вдруг улыбнулся широко и непринужденно.

– Вы не против, если я буду называть вас Нейтом?

– Сочту за честь, – ответил я серьезно. – А мне можно называть вас как-то иначе, чем «полковник», потому что когда я произношу это слово, ко мне поворачиваются восемь голов.

Он негромко рассмеялся и протянул мне руку, словно мы только что познакомились.

– Друзья называют меня Слимом. Я буду признателен, если вы будете называть меня так, хотя бы в более или менее узком кругу.

Мы легко и раскрепощенно пожали друг другу руки.

– О'кей... Слим, – решился я, желая проверить, как получится. – Когда будет нужно, я буду обращаться к вам более официально.

– Благодарю.

Мы начали спускаться по лестнице, на которой нас встретил Шварцкопф, своей дурацкой формой похожий на швейцара в гостинице.

– Полковник, – сказал он, – агенты Айри и Уилсон ожидают встречи с вами.

Глава 5

Элмер Айри и Фрэнк Уилсон ждали в кабинете Линдберга. Они не сели и стояли, держа шляпы в руках, все в черном, словно владельцы похоронного бюро.

Айри и Уилсон были типичными представителями правоохранительных органов, и галстуки разного цвета не делали их менее похожими: обоим было за сорок, оба в темных круглых очках, как у Роберта Вулси из комедийной труппы Уилера и Вулси, у обоих мрачные физиономии, квадратные челюсти, темные волосы, оттопыренные уши – они были одинаковыми, как пара носков.

Айри был старшим: он был руководителем группы разведки Налогового управления. Чтобы различить их, нужно было посмотреть им на головы: Уилсон был лысоват и числился при Айри старшим агентом.

Увидев меня, они обменялись невыразительными взглядами, но в этой невыразительности было более чем достаточно презрения.

Айри шагнул вперед и, чуть скривив в улыбке губы, протянул Линдбергу руку и сказал:

– Большая честь встретиться с вами, полковник. Жаль, что мы не познакомились с вами при других обстоятельствах. Это агент Уилсон.

Уилсон подошел и пожал руку Линдбергу со словами:

– Для меня большая честь познакомиться с вами, полковник.

Линдберг предложил им сесть, и когда Брекинридж положил трубку, занял свое место за столом. Брекинридж, словно фельдмаршал, стал сзади и слева от него. Мы со Шварцкопфом сели сбоку.

Айри положил шляпу на колени и обвел кабинет взглядом, ясно давая понять, что в нем слишком много бесполезных наблюдателей.

– Я думаю, полковник, – сказал он вкрадчивым голосом, – что нам может потребоваться некоторая конфиденциальность.

Линдберг посмотрел налево, потом на Айри и простодушно сказал:

– Дверь закрыта.

Уилсон проговорил с нетерпением:

– Полковник, нам действительно нужно поговорить с вами с глазу на глаз.

На лице Линдберга появилась несколько усталая улыбка.

– Джентльмены, мне трудно выразить, как я рад и благодарен вам, что вы пожертвовали воскресеньем, чтобы приехать сюда. Нам крайне необходимы ваши помощь и совет. Но люди в этой комнате являются моими ближайшими советниками.

Кто – я?

– Полковник Брекинридж – мой адвокат и один из самых близких моих друзей, – продолжал он. – Полковник Шварцкопф возглавляет полицию штата, и этот вопрос находится в его юрисдикции.

Айри сказал:

– При всем нашем уважении к полковнику Шварцкопфу, в методах, используемых полицией штата, имели место многочисленные недостатки.

– Неужели? – с презрительной холодностью проговорил Шварцкопф. – Например, какие?

– Ваш специалист по дактилоскопированию, – сказал Айри, повернувшись к нахмуренному Шварцкопфу, – не сумел обнаружить скрытых отпечатков на письме с предложением заплатить выкуп, на конверте, на лестнице, на стамеске, на окне, на кроватке и на игрушках ребенка.

– Пришлось прислать человека со стороны, – вмешался Уилсон, – чтобы он попытался еще раз... и он обнаружил массу всяких отпечатков, помимо отпечатков пальцев ваших полицейских. На одной лестнице обнаружилось от тридцати до сорока отпечатков.

– Вы отослали эти отпечатки в Вашингтон? – спросил Айри Шварцкопфа. – В ФБР есть огромная коллекция отпечатков пальцев известных преступников.

– Это дело не относится к федеральной юрисдикции, – холодно ответил Шварцкопф.

Самовлюбленные кретины. Жизнь ребенка находится под угрозой, а они здесь права качают.

– Полковник Шварцкопф остается, джентльмены, – сказал Линдберг. – Вы можете не соглашаться с его методами, но он в конце концов несет ответственность за это дело.

Старшим здесь является все-таки Линдберг, подумал я.

– А как насчет Геллера? – вяло проговорил Уилсон.

Эти чинуши из министерства финансов немного знали меня. Я принимал небольшое участие в их расследовании по делу Капоне в Чикаго. Они принимали небольшое участие в процессе над Джеком Линглом.

Линдберг кивнул мне и сдержанно улыбнулся.

– Детектив Геллер представляет здесь Чикагское полицейское управление.

Айри сохранил бесстрастное выражение; на каменном лице Уилсона появилась улыбка.

– Полковник Линдберг, – сказал Уилсон, – первым выводом, к которому мы пришли с группой разведки, взявшись за дело Капоне, было то, что не следует полагаться на чикагскую полицию.

Айри бросил на Уилсона быстрый пронзительный взгляд.

– Агент Уилсон хочет сказать, – пояснил он, что это дело не относится к компетенции чикагской полиции.

Уилсон хотел сказать совсем другое.

– Не является оно и делом федеральной юрисдикции, – упорствовал Шварцкопф.

– Полковник Линдберг, – сказал я, вставая, – я с радостью выйду отсюда.

– Не надо, Нейт, – сказал Линдберг, жестом попросив меня снова сесть. – Пожалуйста, останьтесь.

Услышав, что Линдберг назвал меня по имени, Айри и Уилсон удивленно переглянулись, а Шварцкопф выпучил глаза не хуже, чем знаменитый Эдди Кантор.

– Детектива Геллера, – сказал Линдберг, – очень хорошо рекомендует один ваш коллега.

– Элиот Несс, – сказал Уилсон с едва заметной ухмылкой.

– Да, – сказал Линдберг.

– Я полагаю, через Геллера Элиот входит в контакт с полицией, – сказал Айри. – Это так, Геллер?

– Это так, Элмер.

Айри, который смотрел в сторону, когда обращался ко мне, теперь повернул голову. Глаза цвета вороненой стали сурово посмотрели на меня, хотя лицо его оставалось спокойным.

– Геллер, вы недостаточно хорошо меня знаете, чтобы звать по имени.

– Приношу свои извинения, мистер Айри. Но раз уж вы заговорили об этом, то вы тоже могли бы прибавлять слово «мистер» к моей фамилии.

На лице Линдберга на мгновение появилась легкая улыбка.

Айри кивнул.

– Вы правильно меня поняли, мистер Геллер. – Он снова повернулся к Линдбергу. – Я не хочу, чтобы мы начинали наше знакомство с отрицательных впечатлений, полковник. Хотя я не желаю быть слишком требовательным, я был бы неискренен, если бы не сказал, что обеспокоен присутствием здесь таких сомнительных личностей, как...

Я подумал, что он назовет мою фамилию, но он не сделал этого.

– ...Моррис... Микки Роснер.

– Я прекрасно понимаю это, мистер Айри, – сказал Линдберг. – Но надеюсь, и вы понимаете, джентльмены, что я использую все возможные средства, чтобы мой сын благополучно вернулся домой.

Уилсон подался вперед на стуле и стал медленно вертеть свою шляпу, словно она была баранкой автомобиля.

– Полковник, согласно сообщениям в газетах, Роснер решил воспользоваться услугами еще двух представителей преступного мира...

– Салваторе Спитале, – прочитал Айри в маленькой записной книжке, – и Ирвинг Битц. – Он поднял глаза от книжки. – Владельцы заведения, нелегально торгующего спиртным, на 48-й стрит в Нью-Йорке.

Линдберг кивнул:

– И всем троим я уже дал деньги на расходы. Джентльмены, я заметил ваше неодобрение и благодарен вам, что вы выражаете его столь сдержанно. Не одни вы отрицательно отнеслись к этому.

Шварцкопф кашлянул и вставил:

– Полковник считает, что позволив преступному миру узнать, что мы пригласили его представителей быть нашими посредниками, мы тем самым способствуем началу переговоров с похитителями. Лично я разделяю ваши опасения, мистер Айри, мистер Уилсон... Но я присоединяюсь к пожеланиям полковника.

Ну вот, он опять отнесся к полковнику как к своему боссу. По крайней мере, Айри и Уилсон знали, что старшим здесь является полицейский.

– Я попросил вас приехать, мистер Айри, – сказал Линдберг, – потому что считаю, что мне следует поговорить с компетентными людьми о предложении Капоне.

Айри мрачно кивнул:

– Завтра вы еще больше узнаете об этом предложении. Нам стало известно, что сегодня утром у Капоне взял интервью Артур Брисбейн, который специально для этого прибыл в Чикаго.

Брисбейн из газеты «Нью-Йорк Джорнел» был самым высокооплачиваемым редактором и обозревателем у издателя Херста; это был полный самомнения интеллектуал, чьи сенсационные статьи о предложении Капоне обещали еще больше воспламенить и так возбужденную этим похищением общественность.

– Завтра утром статья Брисбейна появится во всех крупнейших газетах страны. Все примутся уговаривать вас принять предложение этого бандита.

Линдберг откинулся на спинку стула и стал внимательно смотреть на Айри и Уилсона, как если бы они были инеем, образовавшимся на крыле его моноплана.

– Что вы думаете по этому поводу, джентльмены?

– Мы думаем, это блеф, – уверенно заявил Уилсон, меняя положение на стуле. – Мы считаем, что не следует обращать на него внимания.

Айри сказал, выбирая слова:

– Мне неприятно это говорить, полковник... но Капоне не знает, у кого ребенок. Он просто отчаянно пытается выбраться из тюрьмы.

– Нам известно, что он думает, – добавил Уилсон, – или говорит, что думает, что похищение совершил бывший член его банды.

– Боб Конрой, – сказал я.

Все головы повернулись ко мне.

– Детектив Геллер сказал правду? – спросил Линдберг, сузив глаза. – Этот Конрой тот человек, который, по утверждению Капоне, похитил моего сына?

Айри медленно кивнул. Уилсон тоже закивал, но уже быстро: на каждый кивок Айри пришлось два Уилсона.

Айри сказал:

– Наше предварительное расследование показало, что в ночь, когда произошло похищение, Конрой находился в ста пятидесяти милях отсюда.

– Извините, – сказал я. – Вы уже разговаривали с Конроем?

– Нет, – ответил Айри, не глядя на меня. – В Нью-Йорке у нас есть агенты, которые занимаются расследованием. Два свидетеля алиби показали, что Конрой находился в Нью-Хейвене, штат Коннектикут.

– Что ж, – сказал я. – Нью-Хейвен – это не луна. Для хорошей машины сто пятьдесят миль в наше время не расстояние.

– Конечно. Мы собираемся, – сказал Айри с нетерпением в голосе, – найти Конроя и поговорить с ним... Но он не совершал этого.

Лицо Линдберга потемнело. Он сказал:

– Стоит ли начинать расследование с такого предположения? Мне как-то сказали, что самая большая ошибка детектива – это принимать поспешное решение о том, кто и что стоит за преступлением.

Айри и Уилсон заерзали на стульях; движения их были идеально скоординированы, как у танцовщиц. Я улыбнулся.

– Вы правы, полковник, – сказал Линдбергу Айри. – Мы сосредоточим наше внимание на Конрое, найдем его и поговорим с ним. Однако мы не считаем это основной версией... потому что полагаем, что Капоне неискренен.

– Полковник, – сказал Уилсон. – Знаменитый Большой Аль хочет выйти из тюрьмы.

Куда вы, ребята, его засадили, и вы проклянете себя, если позволите этому ублюдку выйти на свободу даже ради того, чтобы спасти жизнь ребенка.

Линдберг посмотрел на меня своими ввалившимися глазами:

– Что вы думаете, Нейт?

– О Капоне? Возможно, это обман. Но я думаю, нам не следует на этой начальной стадии расследования исключать возможность, что Капоне сам организовал это похищение.

– Абсурд, – сказал Уилсон.

Однако Айри сохранял молчание.

Я пояснил:

– Вы сами сказали, что он отчаянно пытается выбраться из тюрьмы. Он не менее знаменитая личность, чем полковник Линдберг. Какую другую мишень ему выбрать, если не человека, который в определенном смысле является одним из немногих в этой стране людей его уровня? К тому же можно ли сомневаться, что этот человек способен на все, если прекрасный праздник, День святого Валентина, он навечно превратил в памяти людей в нечто ужасное?

– Вы думаете, – сказал Линдберг, сверля меня взглядом, от которого мне стало не по себе, – что Капоне действительно может знать, где мой мальчик? Потому он и хочет «раскрыть» преступление, которое совершил сам или которое совершили другие?

– Это не исключено, – сказал я. – Таким циничным путем онхочет попытаться завоевать симпатии людей и выйти из тюрьмы. Такого же мнения придерживается агент федеральной службы, принимавший активное участие в его задержании, Элиот Несс.

Другими словами, чихать я на вас хотел, агенты Айри и Уилсон.

– Возможно, мистер Геллер прав, – сказал Айри, отнесясь к моим словами более снисходительно, чем я ожидал. – Откровенно говоря, я считаю это предположение слишком смелым... но исключить полностью такую возможность тоже не могу.

Даже Уилсон не стал со мной спорить.

– Я думаю, мы должны найти Боба Конроя и заставить его заговорить. – Он выдержал зловещую паузу и добавил: – Но для этого нам совсем не обязательно выпускать Капоне из тюрьмы.

– Надеюсь, – тихо сказал Линдберг, – вы будете действовать осмотрительно. Я с самого начала занял позицию, что полиция не должна вмешиваться... – Он поднял руку и рассек ею воздух. – Никаких действий со стороны полицейских, которые могли бы помешать мне заплатить выкуп и вернуть моего мальчика.

Разумеется, это не могло понравиться таким тупоголовым ребятам, как Айри и Уилсон, но они никак не отреагировали на его слова. Я знал, что, когда наступит время действовать, Айри будет вести себя как коп. И Уилсон тоже.

– Можно посмотреть письмо похитителей? – спросил Айри.

– Конечно, – сказал Линдберг. Он выдвинул ящик стола и достал письмо, которое должно было находиться в конверте для улик в Трентоне, подал его Айри. Я подошел и заглянул в письмо через его плечо, пока он читал.

На дешевой конторской бумаге нетвердым, вероятно, измененным почерком было написано послание следующего содержания:

Дорогой сэр!

Приготовьте 50000 долларов. 25000 в купюрах по 20 долларов, 15000 в гупюрах по 10 долларов и 10000 в гупюрах по 5 долларов. Через 2 – 4 дня мы сообщить вам куда выслать деньги.

Не пытайтесь ничего предавать огласке или сообщать в полицию.

За ребенком прекрасный уход.

На всех наших письмах должны быдь подбис и 3 отверстия.

«Подбис» представляла собой печатный отпечаток двух кругов размером с монету в двадцать пять центов, левые края которых были более отчетливыми, отчего круги напоминали букву "С"; справа от второй "С" имелось красное пятно с монету в 5 центов; были проделаны также три отверстия: одно через красное пятно, два других справа и слева.

Шварцкопф сказал:

– Разумеется, мы не передали содержание этого письма прессе. Только при наличии этой подписи мы сможем быть уверены, что все остальные письма отправлены действительно похитителями.

Тогда почему этот чертов документ валяется в столе Линдберга? Каждый слуга в доме имеет к нему доступ!

– Я советую немедленно запереть этот документ под замок, – сказал Айри. Он обращался к Шварцкопфу, хотя в этот момент возвращал письмо Линдбергу. – Кому еще вы показывали это письмо?

– Никому, – сказал Шварцкопф. – Нью-йоркская полиция попросила предоставить ей копии, но мы отказали. Гуверу тоже. Я считаю, что это дело находится в компетенции полиции Нью-Джерси, и если мы легкомысленно будем раздавать копии этого документа, пусть даже другим правоохранительным органам, это может привести к печальному результату.

Хотя рассуждения Шварцкопфа казались достаточно убедительными, в конечном счете они сводились к тому, что он ни с кем не желает делиться славой.

– Разумеется мы дали копию этого письма мистеру Роснеру, – сказал Линдберг.

Айри и Уилсон посмотрели друг на друга. Я протер глаза.

– Что? – сказал Айри.

Линдберг пожал плечами.

– Мистер Роснер хотел показать ее некоторым представителям преступного мира, в частности Оуни Мэддену, которые смогли бы опознать почерк или эту странную «подпись».

Мэдден был примерно такой же одиозной фигурой в Нью-Йорке, как Капоне в Чикаго.

– Это что же получается, – с досадой проговорил Уилсон. – Нью-йоркской полиции нельзя иметь копии, Эдгару Джону Гуверу нельзя иметь копии, нам нельзя иметь копии, а Микки Роснеру можно!

Айри, явно и вполне справедливо обеспокоенный этой новостью, сказал:

– Боюсь, вы поставили под угрозу легитимность всех будущих писем. Вы раскрыли себя, и этим теперь могут воспользоваться люди, не имеющие отношения к похищению.

– Джентльмены, – сказал Брекинридж, – наш общий друг, Боб Тэйер, сотрудник офиса полковника Уильяма Донована, присутствовал при встрече мистера Роснера с Мэдденом и несколькими другими типами такого же сорта. Роснер и копия письма постоянно находились на виду у Тэйера.

– Я полагаю, для вас не составит трудности, – несколько неуверенным тоном проговорил Линдберг, – отличить сообщения настоящих похитителей от писем посторонних вымогателей. – Он потянулся ко все еще открытому ящику стола. – Хотя об этом еще никто не знает... Мы получили второе письмо.

Обычно невозмутимый Айри подскочил на стуле; Уилсон весь подался вперед.

Линдберг протянул Айри другой белый листок бумаги, исписанный чернилами с двух сторон. Я снова начал читать, заглядывая через плечо Айри.

Дорогой сэр!

Мы предупреждали вас, чтобы вы ничего не предавали огласке и не сообщали в полицию. Теперь вы нести ответственность за последствия. Эта значить нам придется держать ребенка до тех пор пока все не утихнет. В настоящее время мы не можем назначить вам встречу. Мы очень хорошо понимаем, что это означать для нас. Зачем устраивать из этого дела шумиху, если вы желаете как можно скорее вернуть свой ребенок? Для обеих сторон лучше быстрее уладить этот дело. Не бойтесь за ребенка, две женщины ухаживают за ним днем и ночью. Кормят его согласно опубликованной в газете диете.

Ниже стояли слова «подбись на всех письмах» и стрелка, указывающая на знак, сходный с тем, что был на первом письме, только в этом случае синие круги были отчетливыми. Центральный, маленький круг вновь был кроваво-красным; имелись также три отверстия.

Айри повернул листок, и на другой стороне было следующее:

Мы заинтересованы прислать его обратно в добром здоровье. Наш выкуп составлял 50000 долларов, но теперь нам придется взять еще одного человека и возможно содержать ребенка дольше чем мы предполагать. Поэтому сумма будет 70000 – 20000 в гупюрах по 50 долларов, 25000 в гупюрах по 20 долларов, 15000 в гупюрах по 10 долларов и 10000 в гупюрах по 5 долларов.

Не помечайте гупюру, серийный нумер их должен быть разным. Позднее мы сообщить вам куда отправлять денги. Но мы не делать этого, пока полиция не оставит этот дело и газеты не успокоятся.

Мы готовили это похищение много лет и теперь пойдем на все.

– Когда вы получили его? – спросил Айри.

– Вчера, – ответил Линдберг.

Айри передал письмо Уилсону, который, наклонившись, уже успел прочитать его, но теперь углубился в текст снова.

– Я не специалист по почерку, – сказал Айри, – но это письмо очень похоже на первое. И отличительный знак тоже.

– Они не совсем одинаковые, – заметил я.

– Почти одинаковые, – сказал Айри. – Можно мне взглянуть на первое письмо?

Линдберг выполнил его просьбу.

– Они содержат одинаковые орфографические ошибки, – сказал Айри, указывая на первое письмо. – Купюра в них «гупюра», деньги – «денги».

– Слово «подпись» неправильно написано в обоих письмах, – сказал я, – но с разными ошибками.

– Вы думаете, писал немец? – спросил Уилсон, обращаясь непонятно к кому.

– Возможно, – сказал Айри. – Возможно.

– Или человек, пытающий выдать себя за немца, – сказал я.

Линдберг прищурился.

– Зачем кому-то понадобилось делать это?

Я пожал плечами.

– Затем же, зачем любой человек изменяет свой почерк. Чтобы навести на ложный след. Память о войне еще свежа в душе американцев – всю вину можно свалить на немцев.

– Возможно, вы правы, мистер Геллер, – согласился Айри. – В этих письмах, особенно во втором, есть еще одна странность. Короткие, простые слова, такие, как «деньги», «купюры», написаны с ошибками, в то время как длинные, гораздо более сложные слова, например «последствия», «заинтересованы», «похищение», написаны правильно.

– Видимо, кто-то пытался продемонстрировать свое плохое знание английского языка, – сказал я. – Похоже на то, что грамотный человек пытается разыграть из себя полуграмотного немецкого иммигранта.

– Или, – предположил Уилсон, – полуграмотный немец пользовался англо-немецким словарем...

– Может быть, и так, – согласился я.

Линдбергу, казалось, приятно было слушать, как истинные копы обсуждают дело; Шварцкопф, как и следовало ожидать, молчал, как рыба. Лицо его подергивалось от недовольства.

– Меня интересует не столько вид этого письма, сколько его содержание, – сказал Линдберг. – В нем говорится, что мой сын чувствует себя хорошо и что его похитители видели список продуктов, которые Энн и я дали для опубликования газетчикам, и кормят его в соответствии с ним. Это хорошая новость.

– Они еще требуют у нас дополнительные двадцать тысяч, – напомнил я.

– Это меня не волнует, – сказал Линдберг.

Я не знал, означает ли это, что он купается в деньгах, или то что сын ему дороже любых денег.

– Мне совершенно ясно, – продолжал Линдберг, – это участие полиции в этом деле должно быть сведено к минимуму.

– Что? – спросил Айри. – Полковник Линдберг, неужели вы серьезно...

– Я абсолютно серьезен. Я совершил большую ошибку, когда прождал два часа дактилоскописта, прежде чем позволил распечатать это первое письмо. Я позвонил в полицию, газетчики пронюхали об этой истории, и лишь потом я узнал, что письмо предостерегает меня против их участия в этом деле.

– Полковник Линдберг, – мягко проговорил я, – вы никак не смогли бы предотвратить участия копов и репортеров в этом деле.

– Джентльмены, – сказал Линдберг, вставая, – я благодарен вам за консультацию.

Он протянул руку Айри, который вдруг осознал, что его отвергли; он неуклюже поднялся, его примеру последовал Уилсон.

– Полковник, – сказал Айри, когда они пожимали друг другу руки, – мне нужно вернуться в Вашингтон, но агент Уилсон с несколькими другими агентами начинают работать в Нью-Йорке. Там они будут проводить расследование этого дела.

– Надеюсь, они будут действовать осмотрительно, – сказал Линдберг.

Айри, как мне показалось, не знал, что ответить на это.

– Мы, э... будем информировать полковника Шварцкопфа о ходе дел, – сказал Уилсон. – Я надеюсь, он будет оказывать нам такую же любезность.

Линдберг вышел из-за стола и положил руку на плечо Айри, что было крайне редким проявлением тепла со стороны этого сдержанного человека.

– Я знаю, вы разочарованы моим решением вести честную игру с похитителями, – сказал он. – Вы хотите поймать их, и конечно мне тоже хочется, чтобы это однажды произошло... Но сейчас главное для меня – это вернуть сына живым и здоровым.

– Я сам отец, – мягко проговорил Айри.

– С другой стороны, – сказал Линдберг, провожая его к двери, – в том, что касается Капоне... Я ни при каких обстоятельствах не стану просить, чтобы этого монстра выпустили из тюрьмы.

Айри с серьезным видом кивнул.

Потом Уилсон спросил, могут ли они посмотреть на детскую, на лестницу похитителей и так далее. Линдберг поручил позаботиться об этом Шварцкопфу.

Я решил, что это умный ход. Даже Линдберг понимал, что Шварцкопфу и федералам лучше привыкнуть друг к другу.

Потом я остался наедине с Линдбергом и Брекинриджем.

– Благодарю за проницательные замечания, Нейт, – сказал Линдберг.

– Не за что, Слим, – сказал я, все еще чувствуя неловкость от такой фамильярности.

– Что вы знаете об экстрасенсах? – неожиданно спросил он.

– Не очень много. Большинство из них – обыкновенные мошенники.

– Но не все.

– Не знаю. А что?

– Я хочу, чтобы вы с полковником Брекинриджем навестили двоих таких людей, и вы поможете ему разобраться, что они из себя представляют. Один из них довольно знаменит. Его имя... Как его имя, Генри?

Брекинридж взглянул в свою записную книжку.

– Кейси, – сказал он. – Эдгар Кейси.

Глава 6

Рай в межсезонье представлял собой скучное и пустынное место. С мая по октябрь, когда население небольшой деревушки Виргиния-Бич увеличивается с 1500 до 15000 человек, бетонная пешеходная дорожка над бесконечным белым пляжем бывает забита туристами и отдыхающими. Сейчас же по этим дорожкам гулял один гонимый ветром песок, и большинство коттеджей, которые начали возникать между дюн, были пустыми, как и разбросанные, крытые черепицей викторианские отели со множеством балконов, что придавало Виргинии-Бич мрачный облик города-призрака.

За рулем был полковник Брекинридж, но и я успел покрутить баранку. Даже в роскошном «дузенберг-седане» Брекинриджа, который я ради любопытства разогнал до ста миль, пока Брекинридж спал, дорога заняла восемь часов. Если бы я захотел, машина поехала бы еще быстрее, но я сбавил скорость, когда она начала подрагивать. Позднее я понял, что дрожал сам: «дузенберг» катил бесшумно и мягко; ехать на нем было все равно что спускаться на заднице по медным перилам.

Когда я не вел машину, я спал; накануне ночью часы, которые были предоставлены мне для сна, я проворочался с боку на бок. Полковник Линдберг собирался организовать для меня комнату в гостинице, но при наплыве газетчиков это даже ему оказалось не под силу. Тем временем меня уложили в доме на раскладушку.

Это бы ничего, да все свободные комнаты в доме были заняты (Брекинридж поселился в нем с женой Айдой, приехала также мать Энн Линдберг), и раскладушку поставили в детской.

Я лежал в полумраке – луна прокрадывалась в комнату через незанавешенное окно, словно еще один похититель, – и смотрел на детскую кроватку, на кедровый сундук, на подоконник, на веселые обои, постоянно возвращаясь мыслями к этому похищению и пытаясь понять, как оно могло произойти. Я чувствовал присутствие ребенка рядом; его невинность маленьким надоедливым призраком витала в детской.

Кроме того, у меня всю ночь урчало в животе. Линдберг вечером пригласил меня отужинать с ними. Элси Уэтли, супруга дворецкого Оливера, приготовила ростбиф с кровью и гарнир из картофеля и моркови, а также пирог из взбитого теста с мясом. Все выглядело неплохо, но мясо было жестким, а все остальное безвкусным. Только в Америке богатые настолько наивны, чтобы нанимать кухаркой англичанку. Во время беседы за обеденным столом, пока я пытался разжевать свой ростбиф, мать Энн, заметив, как мало ест ее дочь, напомнила той, что теперь ей нужно есть за двоих.

Оказывается, Энн была беременна уже на третьем месяце.

Еще до рассвета, словно мы собирались на рыбалку, Брекинридж забрал меня из детской, и мы выехали с ним в его роскошной, отделанной внутри кожей и деревом, со встроенным в заднее сиденье баром машине.

Вскоре после, полудня мы прибыли в Виргинию-Бич. Брекинридж свернул направо на 14-ю стрит и затем на какую-то извилистую дорогу. Если не считать католической церкви, дом, куда мы направлялись, стоял обособленно – внушительное, крытое черепицей темно-зеленое строение на берегу небольшого озера. Большая лужайка, окруженная аккуратно подстриженной живой изгородью, с разбросанными там и сям деревьями и кустами уже начала зеленеть, словно сюда весна пришла раньше. Мы припарковались напротив и пошли по извилистой дорожке из каменных плит, возле которой на столбе была деревянная вывеска с аккуратно выжженными словами: «Сотрудничество с целью исследований и просвещения».

Я расшифровал эти слова, как: «Идите, идите, простачки, мы вас ждем».

– У нас есть все основания верить в искренность этого Кейси, – сказал Брекинридж, когда мы ехали в машине, – даже если он тронутый, как я предполагаю.

– Почему вы считаете, что он искренен?

– Ну, во-первых, о нем очень хорошо отзываются друзья семьи Линдбергов. Том Ланфиер уговорил этого экстрасенса помочь нам.

– Кто такой Том Ланфиер, черт возьми?

– Майор Ланфиер, – с некоторым негодованием проговорил Брекинридж, – выдающийся авиатор, вице-президент ТВП.

Что ж, по крайней мере, он не был полковником. ТВП расшифровывалось как «Трансатлантические воздушные перевозки», так называемая линия Линдберга, для которой Линди, являясь ее высокооплачиваемым техническим консультантом, составлял карту воздушных маршрутов.

– Майор верит Кейси и думает, что он сможет нам помочь.

– А вы что думаете, полковник?

– Я, как и вы, думаю, что мы теряем время. Только я скорее считаю Кейси обманывающим самого себя дураком, чем отъявленным шарлатаном.

Брекинридж рассказал мне, что Кейси, закончивший лишь шесть классов школы, известен как ясновидец и целитель, которого прозвали «Спящим пророком», поскольку все свои предсказания он делал во время сна.

– Ну и дела, – сказал я.

– Это что-то вроде самогипноза: он входит в нечто, как впадают в транс. Утверждают, что Кейси может поставить подробный диагноз болезней, назначить домашнее средства и лекарства, пользуясь при этом специфическими терминами, о которых он как будто бы никогда не слышал раньше.

– Ну и дела, – повторил я и заснул сам, прислонившись к дверце «дузенберга», только никаких предсказаний я не делал.

* * *
Женщина, которая открыла на стук, заставила меня вздрогнуть. Но не потому что у нее были налитые кровью глаза вампира или тюрбан на голове – как раз наоборот. Это была маленькая стройная женщина лет пятидесяти с небольшим с темными седеющими волосами и блестящими карими глазами. Она была в простом сине-белом ситцевом платье с фартуком, и вид ее был не более страшный, чем у булочки с молоком.

Честно говоря, вздрогнуть меня заставила изящная миловидность ее лица: она была красива той же хрупкой красотой, что и Энн Линдберг.

Должно быть, Брекинридж тоже заметил это сходство, поскольку, сняв шляпу, проговорил почти заикаясь:

– Мы приехали как представители семьи Линдбергов. У нас назначена встреча...

Она тепло улыбнулась и забрала у адвоката шляпу.

– Меня зовут Гертруд Кейси, – сказала она. – Вы, должно быть, полковник Брекинридж. А этот джентльмен?

– Натан Геллер, – сказал я.

– Вы полицейский? – спросила она, жестом пригласив нас войти.

– Что? Да.

Она рассмеялась живым девичьим смехом.

– Нет, я не экстрасенс, мистер Геллер, просто профессия ваша наложила отпечаток на вашу внешность.

Мне пришлось улыбнуться этим ее словам, и она ввела нас в скромный дом, совершенно лишенный каких-либо таинственных атрибутов. Не заметно в нем было и роскоши: в глаза мне сразу бросились выцветшие обои, недавно переобитый диван и мягкое кресло.

Она провела нас по короткому коридору к комнате, пристроенной к дому; ну там-то, подумал я, мы и увидим все эти мистические атрибуты игры предсказателя:

через обшитую бисером занавеску мы войдем в комнату, где на стене, увешанной таинственными масками, изображены знаки зодиака; по восточному ковру подойдем к столу – хрустальный шар на нем будет охранять надутая кобра – и свами[103]в красном тюрбане и восточном халате с черной кошкой в руках...

Но никакой занавески с бисером на двери не было; ее не было хотя бы потому, что отсутствовала сама дверь. Мы вошли прямо в загроможденную, освещенную естественным светом от двух окон комнату, выходившую на причал и озеро. У одной из стен стоял потертый диван-кровать, рядом с диваном – старый стул с прямой спинкой и черной подушкой, чуть подальше деревянный детский стульчик. Над диваном висело множество фотографий с надписями, видимо от благодарных клиентов. Другие стены были увешаны семейными фотографиями в рамках, а также портретами Роберта Эдварда Ли и Авраама Линкольна. Все это перемежалось религиозными картинами, включающими волоокого Христа и гравюру с добрым самаритянином. У одной из стен находился старый картотечный шкаф, рядом – деревянная этажерка, полки которой были заполнены морскими ракушками, цветными камешками, миниатюрными слониками и другими безделушками. На деревянном полу, правда, лежал ковер, но он был настолько потерт, что больше напоминал большую половую тряпку.

– Это Эдгар Кейси, – сказала Гертруд, сделав формальный жест, – мой муж.

Он встал из-за большого шведского бюро, заваленного бумагами, на котором стояла потрепанная пишущая машинка. Он был таким же высоким и сухощавым, как Линдберг, но ничуть не сутулым; своим телосложением и внешностью он походил на уличного фокусника, однако волосы его редели, а круглое добродушное лицо сильно контрастировало с крупной стройной фигурой; он был в очках без оправы, и на вид ему, как и жене, было лет пятьдесят пять. Он быстро подошел к нам, протянул руку сперва Брекинриджу и потом мне.

– Полковник Брекинридж, – сказал он; голос у него был мягким и ласковым, каким и должен быть голос шарлатана. – А вы?

– Нейт Геллер, – сказал я. – Из чикагской полиции.

Он улыбнулся; он был похож на добродушного дядюшку. У него были полные губы и серо-голубые, как вода за окном позади него, глаза.

– Далеко же вас занесло, мистер Геллер.

– Такое случается редко. Но похищение ребенка Линдбергов для всех нас не рядовой случай.

Он посерьезнел.

– Да, вы правы. Прошу вас, присаживайтесь, джентльмены.

Он пододвинул несколько стоящих у стены деревянных стульев, и мы сели посередине комнаты. Его супруга присоединилась к нам; мы были похожи на четверых игроков в карты, которые забыли о столе.

– Я молю Бога о том, чтобы он дал мне силы помочь вам, джентльмены, – сказал он, положив руки на колени. Его доброе лицо приняло серьезное выражение. – Как и все американцы, я глубоко уважаю полковника Линдберга и восхищаюсь им. Разумеется, обещать я ничего не могу. Мой дар – это то, чем я не в силах управлять.

– Ваш дар? – спросил я.

Кейси пожал плечами.

– Я и не пытаюсь его понять. Знаю только, что я обладаю странным даром или способностью. Я засыпаю, и с уст моих срываются слова, которых я не слышу и которых не понимаю, когда потом читаю их запись. Я знаю также, что за тридцать с лишним лет, в течение которых я пользуюсь своим даром, я вылечил и помог тысячам людей и ни одному не причинил вреда.

Рассуждает, как профессиональный жулик.

– Вы должны понимать, что я очень редко берусь за уголовные дела, – сказал он. – Мои предсказания главным образом относятся к проблемам, связанным со здоровьем.

– Известно, что иногда экстрасенсы помогают полицейским, – дружелюбным тоном проговорил Брекинридж. – Отмечено несколько случаев успешного...

Кейси поднял руку.

– Я занимался такими делами, но мне они не нравятся. Однажды, много лет назад, я помог раскрыть одно убийство в Канаде. – Он поднял глаза, словно хранил свои воспоминания на потолке. – Там жили две сестры, обе старые девы и обе скряги... Одна из них заявила, что другую застрелил прокравшийся в дом вор. Полицейские допросили всех подозреваемых и всех скитающихся по тем местам бродяг и ничего не добились. Я воспользовался своим даром и увидел, что никакого вора не было – одна сестра убила другую, чтобы отбить у нее поклонника. Еще я сказал, что оставшаяся старая дева выбросила оружие убийства в окно. Был сильный дождь, и вода отнесла пистолет на некоторое расстояние. Полицейские нашли пистолет именно там, где, как я сказал, он должен был находиться, – в грязи у подножья склона – и приехали, чтобы меня арестовать. Они сказали, что только соучастник преступления мог знать подробности, какие знал я.

Я улыбнулся.

– Но у вас было алиби.

– Превосходное алиби, – сказал он, улыбнувшись мне в ответ. – Во-первых, я в момент убийства находился в сотнях миль от места преступления. Во-вторых, я никогда не встречался ни с кем из участников этого дела.

– Этого вполне достаточно, – согласился я.

– Но не это, – задумчиво произнес Кейси, – отбило у меня охоту участвовать в расследовании уголовных дел. Вскоре после этого ко мне обратился частный следователь, который разыскивал похищенные ценные бумаги. Я сразу согласился помочь ему и описал человека, укравшего эти бумаги: женщину, проживающую в доме, откуда они были похищены, с красным родимым пятном на бедре и большим шрамом на пальцах ноги, полученным в результате травмы в детстве. – Он покачал головой. – Оказалось, что это описание подошло к жене владельца ценных бумаг, который считал, что его маленькая супруга находится в Чикаго у своей сестры. На самом же деле она поехала в Пенсильванию, где поселилась в отеле со своим любовником. Воспользовавшись своим даром, я узнал название этого отеля, и их обоих предали правосудию.

– Почему это отбило у вас охоту заниматься уголовными делами? – спросил Брекинридж.

– Потому что, – сказал Кейси, – мне не нравится думать, что мои способности используются, чтобы преследовать и наказывать кого-то. Пусть даже жуликов, которые заслуживают наказание.

– Мне это тоже не нравилось, – сказала его жена. – Талант дарован Эдгару для того, чтобы он лечил больных. Каждый раз, когда он использует его для других целей, у него начинаются ужасные головные боли и прочие недомогания. Он делается больным и несчастным, и это меня пугает.

Кейси кивал. Он явно считал супругу партнером по реализации своего дара. Или партнером по жульничеству, если хотите.

– Почему же вы сейчас решили сделать исключение? – спросил я, носом чувствуя запах аферы.

Кейси опустил голову. Руки его по-прежнему лежали на коленях, но теперь они были расслаблены.

– Несколько лет назад мы с Гертруд потеряли сына. Он болел. У него были колики в животе, и он все время плакал. Моя жена была очень обеспокоена, но я слишком был занят другими пациентами. И мне всегда... что-то мешало пользоваться своим даром по отношению к членам моей семьи...

Он дотронулся пальцами до своих глаз, не поднимая головы.

Потом он продолжал:

– Я был потрясен, когда врач сказал, что Милтон умирает. Колит. Они сделали все, что могли, но он был маленьким и хрупким ребенком. В конце концов я решил воспользоваться своим даром, чтобы предсказать его судьбу, ругая себя за то, что не сделал это раньше.

Теперь по щекам Кейси катились слезы.

Мне стало очень неловко. Или я негодяй, который не верит этому неплохому парню, думал я, или я вижу перед собой величайшего жулика всех времен и народов за работой.

Его жена встала возле него и положила руку на его плечо; глаза ее были влажными, но она не плакала в отличие от мужа.

– Я проснулся, – продолжал он, – уже зная ответ, хотя ничего не спрашивал. Мой отец, который помогал мне, был бледен и выглядел ужасно. Моя жена плакала. И за час до рассвета мой сын умер... Как я и предсказал.

Жена сжала его плечо. Они улыбнулись друг другу, когда она прикладывала к его лицу носовой платок.

Я готов был сквозь землю провалиться. Не знаю, искренними были их чувства или лживыми, но смотреть на них мне совсем не хотелось.

Я не мог определить, поверил ли всему этому Брекинридж; он только сказал:

– И поэтому вы хотите взяться за дело Линдберга?

Кейси энергично закивал:

– Я сделаю все, чтобы пропавший мальчик вернулся в эту семью.

Миссис Кейси вышла из комнаты, а сам Кейси принялся снимать пиджак и галстук. Он расстегнул воротник и манжеты, сел на диван-кровать и начал развязывать шнурки туфель. Затем в комнату, мелькая полупрозрачными чулками, вошла миловидная блондинка лет тридцати в аккуратном бело-розовом платье. За ней шла миссис Кейси.

Начинается.

– Это Глэдис Дэвис, – сказала миссис Кейси.

Блондинка улыбнулась мне, и я улыбнулся ей в ответ. В руке ее я заметил стенографический блокнот. Понятно. Ясновидец держит эту аппетитную даму своей секретаршей. Я почувствовал себя более непринужденно.

– Мисс Дэвис работает у нас секретаршей с 1923 года, – сообщила миссис Кейси. – Ее старшая сестра состояла в нашей группе «Христианской науки».

Слава Иисусу и хвала.

– Что мы должны делать? – спросил Брекинридж миссис Кейси.

– Ничего, милый, – ответила она, коснувшись руки адвоката. – Вы с мистером Геллером можете просто тихо сидеть и наблюдать. Вы облегчите нашу задачу, если в начале медитации обратите свои мысли внутрь себя.

Это было мне даже с руки. Я был чертовски рефлексивным сукиным сыном.

Мисс Дэвис разместила свою заманчивую фигурку на детском стульчике возле дивана, на котором растянулся Кейси, положив руки на свой лоб ладонями кверху; что он собирается делать: крутить пальцами и делать вид, что он игрушечный кролик?

Гертруд Кейси заняла стул у головы мужа. Он ласково посмотрел на нее, она ответила ему таким же нежным взглядом и легонько погладила его по щеке. В этот момент они показались мне искренними в своих чувствах, и неожиданно привлекательная секретарша стала просто секретаршей.

Он закрыл глаза, медленно повел руками ото лба вниз, пока ладони плоско не легли на его живот. Он начал глубоко и равномерно дышать.

Потом его секретарша и жена наклонили головы и принялись молиться или медитировать, или я не знаю что. Пришла наша очередь обратить внутрь себя свои мысли, догадался я. Брекинридж посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом, я пожал плечами, он тоже пожал плечами, и мы начали смотреть на уже спящего Кейси.

Он глубоко вздохнул. Потом его дыхание стало легким и поверхностным, словно он просто прилег вздремнуть на часок после обеда.

Миссис Кейси повторила что-то несколько раз, чего ни Брекинридж, ни я не смогли расслышать, но решили, что это гипнотическое внушение, вызывающее его пророческие способности к действию.

Я достал карандаш и записную книжку: для чего еще я сюда пришел, черт возьми?

Кейси начал что-то бормотать. Казалось, он повторяет заклинания жены.

Потом он почти закричал, и мы с Брекинриджем слегка подскочили на наших жестких стульях.

– Ты можешь сообщить нам точное местонахождение пропавшего ребенка? – тихо спросила его миссис Кейси. – Ты можешь подсказать нам самый надежный способ вернуть ребенка родителям живым и здоровым?

– Есть много каналов, через которые можно осуществить связь, – проговорил он нормальным внятным голосом; – Эти каналы прекрасно знакомы с природой вымогательства. Для некоторых из этих личностей такие дела в новинку, другие уже знакомы с ними – понимаете? То есть один из них уже занимался этим, другие – совсем новички.

Меня поразило, что в этой тарабарщине могло быть зерно истины: опытные вымогатели работают вместе с теми, кого подкупили в доме Линдберга.

Миссис Кейси сделала еще одну попытку:

– Какие средства следует использовать, чтобы вступить в контакт с похитителями?

– Многие уже задействованы. Лучше всего подойдет человек, который сумеет договориться об освобождении или возвращении ребенка без нанесения ему телесных повреждений.

Великолепно.

– Можно узнать имена этих людей?

– Главарем этой группы является Маглио.

Маглио? Это имя было мне знакомо: Пол Маглио, иногда его называют Полом Риккой, один из близких друзей Капоне! Я записал его имя и подчеркнул три раза.

– Извините, миссис Кейси, – тихо проговорил я. Взволнованный, я боялся все испортить своим вмешательством.

Но она только посмотрела на меня с ласковой улыбкой Мадонны на устах.

– Да, мистер Геллер?

– Можно мне задать мистеру Кейси несколько вопросов?

Без колебаний она ответила:

– Конечно, – поднялась со стула и указала мне на него.

Ругая себя за то, что позволил втянуть себя в это сомнительное мероприятие, я подошел к стулу и сел.

– Вы можете рассказать мне о самом похищении? – спросил я. – Как оно произошло?

– Примерно в половине девятого ребенка из комнаты вынес мужчина, – сказал он. – Внизу его ждал другой мужчина.

Мне не хотелось его чрезмерно подстегивать, и поэтому я просто спросил:

– Внизу?

Кейси кивнул; глаза его оставались закрытыми. Казалось, он мирно спит.

– Ребенка опустили на землю и понесли в машину. Потом машину сменили...

Разумеется, в этом был смысл; сменить машину имело смысл. Правда, совсем не обязательно быть экстрасенсом, чтобы предположить это.

– Они воспользовались другой машиной, – сказал он. – Они поехали на север к Нью-Джерси, через туннель, и затем через Нью-Йорк в Коннектикут, в район Кордова.

Я старательно все записывал; Бог знает, зачем, но записывал.

– В восточной части Нью-Хейвена они проехали по Адамс-стрит и перенесли ребенка в двухэтажный, крытый черепицей дом под номером семьдесят три. В трехстах метрах от конца Адамс-стрит стоит коричневый дом, который прежде был выкрашен зеленой краской, третий дом от угла. Там красная земля на дороге. Ребенок находится в доме на Шартен-стрит.

Я чувствовал себя болваном, записывая этот вздор, но в то же время мне было ужасно интересно. Кейси, как и любой мошенник, умел производить впечатление.

– Ребенок по-прежнему находится по этому адресу?

– Да.

Брекинридж теперь стоял рядом со мной. Он сказал Кейси:

– Ред Джонсон участвовал в этом преступлении?

– Вижу, что участвовал.

– А нянька Бетти Гау?

– Косвенно.

– Кто еще?

– Женщина по имени Беллиенс.

Это имя мне ничего не говорило. Я пришел Брекинриджу на помощь:

– Кто сейчас охраняет ребенка?

– Женщина и двое мужчин, которые сейчас находятся в доме.

– Где?

– Выполняйте мои указания, – раздраженно проговорил он, – и я приведу вас к ребенку.

– Я хорошо знаю Нью-Хейвен, – сказал Брекинридж. – Но я никогда не слышал о Кордове. Вы можете сказать нам, через какие каналы можно определить точное местонахождение Шартен-стрит?

– Вы должны выйти на эту улицу! Если на ней будет название, то это хороший знак!

Брекинридж посмотрел на меня широко открытыми глазами. Я пожал плечами.

– Выполняйте мои указания, и вы найдете ребенка. Мы закончили.

– Где... – начал Брекинридж, но миссис Кейси грациозно встала между ним и Кейси. Она подняла руку и покачала головой в знак того, что сеанс закончен.

Потом она наклонилась над мужем и что-то проговорила, чтобы разбудить его.

Через несколько мгновений он сделал глубокий вдох, и его глаза открылись. Он сел, зевнул и потянулся.

– Вы все записали? – спросил он секретаршу.

Мисс Дэвис закивала своей красивой светлой головкой.

Он встал. Потом очень уверенно сказал Брекинриджу:

– Действуйте согласно тому, что слышали, – что бы я там ни наговорил – и вы вернете этого ребенка родителям.

Потрясенный Брекинридж сказал:

– Э... благодарю вас. Мы проверим все, что слышали здесь сегодня.

Кейси улыбнулся лучезарной улыбкой и похлопал Брекинриджа по плечу.

– Прекрасно. Моя секретарша пришлет вам копию записи. Обязательно сообщите мне о результате. Нам интересно следить за развитием событий.

Он разговаривал так, словно речь шла о безобидном кашле у ребенка, которому он прописал припарки.

– Сколько мы вам должны, мистер Кейси? – спросил Брекинридж.

Вот оно, подумал я, сейчас все встанет на свои места.

– Обычно мы берем за сеанс двадцать долларов, – сказал он. – Жаль, что я не могу делать этого бесплатно.

Двадцать баксов? Ну что же, это весьма скромно для такого дела.

– Но для данного случая, – мрачно добавил Кейси, – я сделаю исключение.

Так-так. Интересно, на сколько потянет это исключение. Он знает, что имеет дело с богатыми людьми. Линдберг, Брекинридж, состоятельная семья Энн Линдберг, семейство Морроу...

– Ничего мне не платите, – сказал он. – И пожалуйста, что касается прессы...

Ах вот оно что! Ему нужна реклама.

Он покачал пальцем, словно школьный учитель.

– Ни слова газетчикам. Мне не нужна такая известность. Я больше не желаю участвовать в уголовных делах. Это очень неприятно.

У меня было такое чувство, что экстрасенс стукнул меня толстой нематериальной палкой с мистическим гвоздем на конце.

Перед нашим отъездом миссис Кейси угостила нас ужином в уютной кухне; еда была почти такой же, как у Линдбергов, – тушеное мясо, картошка, морковь, только мясо было нежным, а гарнир вкусным – все в лучших сельских традициях.

– Когда-нибудь, джентльмены, вы пожелаете, чтобы я предсказал вам вашу судьбу, – сказал Кейси, накладывая себе в тарелку картофельное пюре. – А вы хотите узнать, кем вы были в прошлой жизни?

– Перевоплощение, мистер Кейси? – улыбнулся Брекинридж. – Я думал, что вы христианин.

– В Библии нет ничего, что бы опровергло возможность перевоплощения, – сказал он. – Кстати, мне не обязательно засыпать, чтобы узнать, кем мистер Геллер был в прошлой жизни.

– В самом деле? – сказал я, поднимая вилку с едой. – Ну и кем я был?

– Идеалистом, – сказал он, сверкнув своими сине-серыми глазами. – Все циники когда-то были идеалистами. Хотите еще тушеного мяса, мистер Геллер?

* * *
В машине я спросил Брекинриджа, что он обо всем этом думает.

– Будь я проклят, если что-нибудь понимаю, – признался он. – А вы?

– Я тоже ни черта не понял. Не скажу, что он меня убедил, но, честно говоря, мне хочется проверить все, что он нам наговорил.

– Начнем с того, что по дороге обратно купим на одной из бензоколонок карту Нью-Хейвена.

– Хорошая мысль. Знаете, первое из двух итальянских имен, которые он назвал, – Маглио – принадлежит одному из ближайших помощников Капоне.

Брекинридж пристально посмотрел на меня.

– Интересно. Он также сказал, что Ред Джонсон участвовал в похищении.

Моряк Бетти Гау.

– Кажется, мы должны попытаться допросить этого парня? – спросил я.

Брекинридж кивнул:

– Завтра.

– Вы считаете его перспективным подозреваемым?

– Полковнику Линдбергу не нравится думать, что к похищению могут быть причастны его слуги, пусть даже косвенно... Но после того, как хартфордская полиция обнаружила кое-что в машине Джонсона, я бы сказал, что он очень перспективный подозреваемый.

– Что они нашли у него в машине?

Брекинридж оторвал глаза от дороги и повернулся ко мне, приподняв одну бровь.

– Пустую бутылку из-под молока, – сказал он.

Глава 7

Было почти десять часов следующего утра, когда я, спотыкаясь спросонья, спустился по лестнице вниз, Увидев меня со своего поста на софе, фокстерьер разразился истерическим лаем. Возле собачонки сидела Энн Линдберг в строгом синем вязаном костюме, напротив ее мать, миссис Дуайт Морроу; первая читала маленькую книжку в кожаном переплете, вторая вязала на спицах.

Они начали вставать, и я попросил их не делать этого.

Миссис Морроу была маленькой женщиной лет шестидесяти с тонкими, как у дочери, чертами лица; на ней было синее платье, украшенное белыми кружевами, жемчугом и распятием. Каштановых волос на ее голове было больше, чем седых, хотя справедливо было предположить, что со временем это соотношение изменится в пользу последних.

– Вэхгуш! – резко сказала Энн. – Успокойся!

Пес перестал гавкать, но продолжал рычать и смотреть на меня злыми глазами.

– Я слышала, вы с Генри вчера съездили в Виргинию, – сказала Энн, улыбаясь, – и вернулись. – Она жестом попросила меня сесть рядом с ней на софу, что я охотно исполнил. Вэхгуш рычанием выразил свое недовольство.

– Довольно большая прогулка для одного дня, – сказала миссис Морроу.

– Мы вернулись уже за полночь, – признался я. – Только не знаю, стоящей ли была эта поездка.

– Я слышала, вы разговаривали с ясновидцем, – сказала Энн.

Миссис Морроу слегка покачала головой, словно хотела сказать «этого еще не хватало», и снова сосредоточила свое внимание на вязании.

– Да, – сказал я. – Мне он показался искренним человеком.

– Он не жулик, как многие другие ясновидцы?

– Нет. Но он дал нам кое-какую конкретную информацию, включающую название улиц, которую мы попытались проверить с помощью карт, но безуспешно.

– Понятно, – сказала Энн со спокойной улыбкой на лице.

– Что вы читаете? – спросил я.

– Бена Джонсона.

– Он поэт?

– Да.

Она прочитала вслух:

Пусть он завял и умер, не грусти, Цветка цветение не было напрасным, Лишь в маленьких масштабах жизнь прекрасна, Ведь красота синоним хрупкости.

Она посмотрела на меня блестящими голубыми глазами со смелой улыбкой на устах.

– Мне нравится эта строчка... «Ведь красота синоним хрупкости».

Боже! Неужто она думает, что ребенка ее уже нет в живых?

– Красивое стихотворение, – сказал я. – Можно вас спросить кое о чем?

– Конечно.

Чертова собака все еще рычала на меня.

– Как вы думаете, почему в ту ночь собака молчала?

– Вэхгуш? Он был в противоположном крыле дома. Если он не лежит здесь, на этой софе, где нам, конечно, не следовало бы позволять ему лежать... или не спит на полу детской возле Чарли... то у него есть небольшая подстилка в комнате для слуг. Знаете, первым в дом его привел Уэйтли, и мы как бы усыновили эту собачку. Едва ли он услышал бы что-нибудь на таком расстоянии, да еще при воющем ветре.

– Знаете... и извините меня, что я поднимаю эту тему... но кое-кто подозревает одного из ваших трех слуг в участии в этом похищении.

Она покачала головой:

– Нет. Мы абсолютно доверяем Бетти и другим слугам.

– Едва ли стоит так доверять.

– Извините?

– Вы сказали «абсолютно». – Я повернулся к матери Энн. – Миссис Морроу, сколько человек составляет штат прислуги у вас в имении?

Старая женщина подняла на меня глаза от своего вязания.

– Двадцать девять. Но заверяю вас, мистер Геллер, они все заслуживают доверия.

– Я не сомневаюсь в этом, миссис Морроу. Но сколько человек из них знали, что Энн и ее муж изменили свои планы и решили остаться здесь еще на день или на два?

Чтобы не потерять петлю, миссис Морроу лишь слегка пожала плечами.

– Большинство. Возможно, даже все.

Я подумал над этим.

– Знаете, мистер Геллер, – задумчиво проговорила Энн, – в тот вечер произошла еще одна странная вещь. Я имею в виду вечер, когда похитили Чарли...

– Какая, миссис Линдберг?

Она нахмурилась.

– В тот вечер мой муж должен был выступать с речью перед выпускниками Нью-йоркского университета. Но он в последнее время слишком много работал, утомился и перепутал даты. Вместо того, чтобы поехать на эту встречу, он приехал домой.

– Вы хотите сказать, что в тот вечер он не должен был находиться дома?

– Да.

Я наклонился вперед.

– Вы понимаете, что только кто-то из домашних здесь вимении мог знать об этом?

– Да. Но это означает также, что и похитители знали об этом. Они все рассчитали и хотели исключить случайность. Но им это не удалось. Случайно Чарльз был дома. Если бы им это было известно, может быть, наш сын был бы сейчас с нами... Но случайность помогла им. И с этим... с этим мне особенно трудно смириться.

Позади нас кто-то произнес:

– Все в жизни подчинено случайности, дорогая.

Это был Линдберг. Он был в надетом поверх свитера вельветовом пиджаке и рубашке с открытым воротом; брюки его были заправлены в кожаные сапожки, достающие до середины икр. Он был похож на студента университета, вернее, на студента, страдающего похмельем. Лицо его выглядело изможденным.

Он встал позади софы и ласково положил руку на плечо жены. Она подняла свою и положила ее на его руку, но не подняла на него глаз.

– В какой-то мере можно застраховаться от случайности, но полностью исключить ее невозможно.

Она кивнула с отрешенным видом. Видимо, он уже говорил ей это.

Я сказал:

– Вы правы, полковник, но не следует считать случайностью все, что недоступно пониманию. В моей работе мы привыкли с подозрением смотреть на случайные совпадения.

Он кивнул, но я не был уверен, что он придал достаточно значения моим словам. Он сказал:

– Вы завтракали, Нейт?

– Нет, сэр.

– Пойдемте, мы что-нибудь организуем для вас. Мне нужно с вами переговорить.

Мы извинились перед дамами и вышли. Он шел быстро, и я не отставал от него, пока он неожиданно не остановился в холле, где нас не могли слышать его жена и теща.

– Этого парня, Реда Джонсона, сегодня привезут сюда, – сказал он.

– Да?

– Формально он находится под арестом, вы знаете. Хартфордская полиция передала его под охрану полиции штата. Его будут держать в Ньюарке.

– Что ж, это хорошо.

Он положил руки в карманы и начал плавно раскачиваться на ногах.

– Это будет тяжелый удар для мисс Гау, если ее поклонник использовал ее как источник информации.

«Да, и что из этого, черт возьми?» – подумал я, но сочувственно произнес:

– Да, я понимаю.

– Знаете, она была очень огорчена, когда в газетах появился этот вздор о Скотти Гау.

В первые несколько дней после похищения газетчики и копы нескольких городов решили, что Скотти Гау, член Пурпурной банды в Детройте, был братом Бетти Гау. Мисс Гау работала в Детройте, и мать Линдберга жила в Детройте, поэтому все сложили два и два и получили в результате пять.

– Он не был ее братом, – сказал я.

– Конечно не был. Понимаете, в целом я доволен, как полковник Шварцкопф действует в этой ситуации, но его настойчивые, иногда переходящие в хамство допросы моей прислуги приводят меня в негодование.

Я не знал, что сказать, и поэтому не сказал ничего.

– Я буду вам признателен, Нейт, если вы сделаете для меня две вещи.

– Охотно.

– Не докучайте моим слугам вопросами, не будьте частью этой инквизиции. И дайте мне знать, если увидите, что полковник Шварцкопф или его главный истязатель – инспектор Уэлч – перейдут рамки допустимого.

– Обязательно. Но Слим... есть основание предполагать, что в похищении участвовал кто-то из своих. Полицейские просто делают свое дело.

– Это глупо, – раздражительно сказал он. – Ясно, что похищение совершили профессиональные преступники. Это дело рук преступного мира, а не моих слуг!

– Преступный мир мог завербовать кого-нибудь из ваших...

– Возможно, они завербовали Реда Джонсона. Но чего-то большего я представить себе не могу. Я не хочу мешать полицейским и не буду присутствовать при допросе Джонсона, поэтому прошу вас быть моими глазами и ушами.

– Хорошо, – сказал я, удивленный тем, что он не хочет слышать допроса Джонсона. – Что-то еще случилось?

Он направился к кухне, говоря на ходу:

– Я почти весь день буду занят с одним из родственников моей жены, – сказал он. – По всей видимости, похитители пытались войти с нами в контакт через постороннего человека.

– Неужели?

– Сейчас я больше ничего не могу сказать и прошу вас, никому не говорите то, что я сказал вам сейчас.

Я кивнул.

Мы пришли в кухню; Элси Уэйтли большим широким ножом нарезала огурец на деревянном столе. Она чуть улыбнулась Линдбергу, который попросил ее приготовить мне несколько яиц и гренки.

– Как вам приготовить их? – спросила она меня, доставая из холодильника кувшин с апельсиновым соком.

– Пожалуйста, сделайте мне омлет и постарайтесь, чтобы гренки были светлыми, – сказал я миссис Уэйтли.

Рот ее недовольно скривился в знак того, что она меня поняла, она бросила огурец и принялась готовить мне завтрак.

Линдбёрг наполнил два стакана апельсиновым соком и поставил кувшин на стол.

Я сделал небольшой глоток сока, он проглотил свой залпом.

– Вы сегодня кажетесь мне оптимистом, – сказал я.

– Я и есть оптимист. Вообще-то оптимист, пессимист – это все чепуха. Нужно принимать жизнь такой, какая она есть, и настойчиво идти к победе.

– Я тоже так считаю, – сказал я. – Только я согласен на ничью.

– Кстати, мне так и не удалось добиться для вас комнаты в гостинице. Газетчики заполнили все номера в «Гебхарте», а это единственная гостиница в Хоупуэлле. Возможно, мне удастся подыскать для вас что-нибудь в Принстоне. Это лишь в десяти милях отсюда, и у меня есть для вас подержанная машина, на которой слуги ездили за покупками, пока не началась эта осада. Сейчас нам все привозят.

– Что ж, машина – это замечательно. Надеюсь, я оправдаю все эти хлопоты.

– Сколько вам платят за эту работу, Нейт?

– Четыре бакса в день.

– Это вместе с питанием?

– И с жильем тоже.

– Я так и предполагал, – он понизил голос, чтобы кухарка его не слышала. – Надеюсь, вас это не оскорбит... но мне бы хотелось, чтобы все время, пока вы будете здесь находиться, вы получали от меня пятьдесят долларов в неделю, чтобы как-то возместить свои расходы.

Я усмехнулся.

– Вы плохо знаете чикагских копов, Слим. Они оскорбляются, когда им не предлагают денег.

Он тоже улыбнулся.

– О'кей. Полковник Брекинридж будет каждую пятницу выдавать вам конверт с деньгами.

– Благодарю. Надеюсь, мне не придется получить слишком много таких конвертов.

Линдберг налил себе еще один стакан апельсинового сока.

– Ну что, имела смысл ваша поездка к этому предсказателю судьбы?

– Я в этом не уверен.

– То же сказал Генри.

– Я хочу, чтобы федералы выяснили для меня кое-что. У вас есть номер, по которому можно позвонить агенту Уилсону в Нью-Йорк?

– Да, – ответил Линдберг и достал небольшую черную записную книжку. Он продиктовал мне номер, и я записал его в свой блокнот.

Потом Линдберг допил свой сок, улыбнулся своей застенчивой улыбкой, махнул мне на прощанье рукой и оставил меня наедине с мрачной Элси Уэйтли и приготовленным ею завтраком. Яйца, получились сухими, а гренки – темными. Я уже заканчивал завтракать, когда в кухню вошла Бетти Гау, чтобы выпить чашку кофе.

Выглядела она как всегда великолепно; на ней было нарядное темно-зеленое платье в мелкий белый горошек с белым воротником. Она с беспокойством взглянула на меня и, взяв чашку с кофе, направилась обратно в комнату для слуг. Я обратился к ней:

– Можно вас на минутку, мисс Гау?

Она заколебалась, на лице ее появилась испуганная улыбка, она неуверенно подошла ко мне и села.

– Простите, Элси, – проговорил я дружелюбно, словно государственный деятель в год выборов, – можно попросить вас приготовить мне чашку кофе?

– Да, сэр, – без энтузиазма отозвалась она.

– У вас есть сливки и сахар, Элси? – спросила Бетти.

Элси холодно кивнула.

– Как вы все это переносите, мисс Гау? – спросил я.

– Все это довольно неприятно, мистер Геллер.

– Зовите меня Нейтом.

– Хорошо.

Она не предложила мне называть ее Бетти.

Элси принесла мне кофе, а Бетти сливки и сахар. Обычно я пью кофе без добавок, но на этот раз, по примеру собеседницы, подмешал себе немного сахара и сливок. Мы с ней уже пробовали кофе Элси.

– Я слышал, что сегодня сюда должен заехать ваш приятель, Ред Джонсон, – сказал я.

– Я бы не стала в данном случае употреблять слово «заехать».

– Его не арестовали.

– Но он находится под стражей. – Она добавила себе еще сахара, помешала кофе, глядя в мутную жидкость.

– Надеюсь, вы не против того, чтобы немного поговорить со мной?

Она улыбнулась натянутой, саркастичной улыбкой.

– Разве у меня есть выбор?

– Ну, разумеется. Вы свободная, белая, и вам уже есть двадцать один год... только двадцать один. И полковник Линдберг попросил меня помочь разобраться с этим делом. Конечно, он отправил бы меня отсюда следующим же поездом, если бы узнал, что я игнорирую его просьбу не беспокоить слуг вопросами.

– Мне показалось, – сказала она, – что единственное, что нужно полковнику, – это вернуть сына. В настоящее время у него нет желания преследовать преступников.

– Я полагаю, вы правы. Но я коп, мисс Гау. Я хочу попытаться понять, что произошло в ту ночь.

Она отпила кофе, глядя в сторону от меня холодными, немигающими и слегка воспаленными глазами.

– Вы говорили с Редом Джонсоном по телефону, не так ли? – сказал я. – В ту ночь, когда произошло похищение.

Она кивнула.

– Он позвонил мне около половины девятого. Перед отъездом в Хоупуэлл я пыталась дозвониться до Реда по телефону, но не смогла – его не было дома. Поэтому я попросила передать ему, чтобы он позвонил мне в Хоупуэлл вечером.

– И он позвонил?

– Да. В тот вечер мы собирались встретиться, и когда он позвонил, я объяснила ему, почему меня не оказалось в доме Морроу. Я сказала ему... сказала, что ребенок простудился.

– Вы давно знакомы с Джонсоном? Когда вы встретились с ним?

– Я познакомилась с ним прошлым летом. Он был матросом на палубе «Рейнарда», яхты Ламонта.

– Яхта Ламонта?

– Томас В. Ламонт. Он и покойный мистер Морроу вместе работали в фирме «Джон Пиерпонт Морган и компания». Кажется, это была банкирская контора. Прошлым летом, а если точнее, в августе, эта яхта бросила якорь у берега Норт-Хейвена, штат Мэн, где семейство Морроу имеет дачу. Я поехала туда с миссис Линдберг и ребенком. Ред обычно играл в карты с шоферами Морроу. Один из них познакомил нас, и мы подружились. Потом, когда сезон закончился, яхта пришвартовалась на Гудзоне возле скал Пэлисэдз, что позволило нам продолжать встречаться друг с другом.

– У вас были серьезные намерения, мисс Гау?

Она пожала плечами и сделала глоток кофе.

– Мы встречались довольно часто. Катались на лодке, ходили в кино, на танцы – недалеко находился парк отдыха «Пэлисэдз».

– Вы были помолвлены?

– Нет. Мне нравится Ред, мистер Геллер. У него доброе сердце. Я не думаю, что он способен принять участие в таком деле. Я знаю, есть люди, которые думают, что он... использовал меня, чтобы получить информацию. Я просто не верю в это.

– Вы кому симпатизируете больше, мисс Гау Линдбергам или Реду Джонсону?

Губы ее чуть скривились в улыбке.

– Извините, но кто, по-вашему, сказал полицейским, где можно найти Реда?

Она встала и направилась в комнату для слуг, я последовал за ней.

– Спасибо, что пожертвовали для меня своим временем, мисс Гау, – сказал я.

Она не подняла на меня глаз и не ответила, с отсутствующим видом листая журнал о кино.

Я вышел.

В гараже, где находился командный пункт, царил все тот же первозданный хаос: полицейские просматривали почту, груды которой валялись у одной стены. На пороге меня встретил инспектор Уэлч, упрямый пузатый коп, с которым мы повздорили в день моего приезда.

– Ты еще здесь? – спросил он.

– Вроде бы. Где Шварцкопф?

– Он для тебя полковник Шварцкопф, сынок.

– Называй сынком его, приятель.

Я проскользнул мимо него. Шварцкопф стоял, наклонившись над коммутатором, и разговаривал с дежурившим на нем полицейским.

– О! – воскликнул он, заметив меня. – Геллер!

Он, кажется, был рад увидеть меня.

– Есть какие-нибудь новости с фронта?

– С минуту на минуту здесь должен появиться Ред Джонсон. Вы хотите присутствовать при его допросе?

– Да, спасибо, – сказал я, сознавая, что он не предложил бы мне этого, если бы его не попросил Линдберг. – Скажите мне, полковник, есть... какие-нибудь основания считать, что существует связь между этим делом и Нью-Хейвеном, штат Коннектикут?

Мне показалось, он удивился.

– Разумеется, да.

Пришла моя очередь удивляться.

– Я не шучу, – сказал я.

– А почему вы спросили, Геллер?

– Тот экстрасенс из Виргинии-Бич упомянул Нью-Хейвен.

Он явно потерял часть интереса к разговору, но сказал:

– Несколько рабочих, которые строили этот дом, были из Нью-Хейвена. Их допросили одними из первых. Детектив Геллер, я понимаю, что вы невысокого мнения о полиции штата Нью-Джерси, но мы проводили и продолжаем проводить первоклассное расследование. В течение первых сорока восьми часов после преступления мы допросили триста двадцать человек в Нью-Йорке, Нью-Джерси и Коннектикуте.

– Это очень много. Я не знал, что у нас столько людских ресурсов.

– Мы работали и продолжаем работать на пределе возможностей.

– Кого вы допрашивали?

– Прислугу Линдбергов и Морроу, соседей, рассыльных, плотников и разных рабочих, участвовавших в строительстве этого дома... Мы поработали очень основательно.

– Да, похоже, что так. Кстати, полковник, я могу отсюда позвонить?

– Конечно.

Он подошел к столу с телефонами, вокруг которого толпились полицейские, и очистил для меня место. Постоял, пока не понял, что я не буду звонить при нем.

Я позвонил по номеру, который мне дал Линдберг, и сразу услышал голос агента Фрэнка Уилсона из министерства финансов.

– Что у вас нового, Геллер?

– Мы собираемся беседовать с Редом Джонсоном.

– Это с тем норвежским моряком? Я слышал, в его машине нашли бутылку из-под молока.

– Правильно. Вы уже занялись его проверкой?

– Мы – нет, но я слышал, что ребята Гувера выясняют его иммиграционный статус.

– Неплохая идея. Хотите получить выход на версию?

– Почему бы и нет? Шварцкопф не оказывает нам никакой помощи – это я уверенно могу сказать.

– Вы уже разыскали человека Капоне – Боба Конроя?

– Нет.

– Вы говорили, свидетель утверждал, что Кон-рой в ту ночь находился в Нью-Хейвене, Коннектикут, так?

– Верно.

– Оказывается, этот дом строили рабочие из Нью-Хейвена. Шварцкопф даже послал туда своих копов для крупномасштабного расследования.

– Это интересно.

– И еще – это только догадка, и я буду вам признателен, если вы не станете спрашивать о моем источнике... Попробуйте разыскать в Нью-Хейвене Адамс-стрит и/или Шартен-стрит. И может быть – район города под названием Кордова.

На другом конце наступило молчание – он записывал мои сведения.

– О'кей, – сказал я.

– Что-нибудь еще?

– Если вы выясните что-нибудь, позвоните сюда и скажите, когда мне позвонить. Мне передадут. Если там есть Адамс-стрит или Шартен-стрит, то я сообщу вам другие подробности.

– Согласен. Я благодарен вам за сотрудничество, Геллер.

– О'кей, агент Уилсон.

– Зовите меня Фрэнк.

– О'кей, Фрэнк. Мне пригодится приятель из Налогового управления.

– Вы только присматривайте там за Шварцкопфом. Он чистой воды дилетант. Пусть вас не смущает его военная выправка. После окончания Вест-Пойнта, до того как он попал в полицию, он некоторое время проработал дежурным администратором универсального магазина.

– Впечатляющая карьера.

– Он сроду не патрулировал и за всю жизнь не арестовал ни одного преступника. Он взялся за то, что ему не по силам.

– Что ж, если он и это дело провалит, я брошу в него чем-нибудь тяжелым.

– Вот это правильно, – сказал Уилсон.

Положив трубку, я подошел к Шварцкопфу, который беседовал с круглоголовым Уэлчем.

– Наш бродячий моряк еще не появился? – спросил я.

– Да, – сказал Шварцкопф, – он прибыл.

– Вы шутите?

– Вы заметили будку подрядчика сразу за воротами?

Эту будку полицейские использовали в качестве сторожевого поста, чтобы не пропускать газетчиков и туристов.

– Конечно, – ответил я.

– Мы будем допрашивать его там.

– То есть подальше от дома и полковника Линдберга?

– Правильно. – Шварцкопф указал на инспектора Уэлча. – Я хочу, ребята, чтобы вы поладили. Я не терплю вражды между моими людьми.

Итак, я уже стал его человеком. Значит, полковник Линдберг действительно затягивает гайки.

– Я не обижаюсь, – сказал я и протянул руку Уэлчу.

Мы пожали руки, обменялись неискренними улыбками и пошли за Щварцкопфом к патрульной машине. Полицейский подвез нас к обветшалой будке, которая была ненамного больше уборной во дворе. Человека, сидящего на стуле с прямой спинкой, охраняли двое полицейских. Полицейские выглядели весьма элегантно, человек на стуле – нет. Было холодно, у всех изо рта шел пар.

Крупный, с лицом, покрытым веснушками, и темными, красновато-каштановыми, похожими на мои, волосами, моряк Бетти Гау выглядел усталым и измотанным; ему было чуть больше двадцати, и он был красив грубоватой красотой. Его светло-синяя рабочая рубашка и темно-синие брюки были помяты – видимо, он спал в них.

– Хартфордская полиция передала вас нам, Джонсон, – сказал Шварцкопф, встав перед подозреваемым, словно регулировщик дорожного движения. – Вы знаете, почему вы здесь?

– Я ничего не знаю о похищении ребенка Линдбергов. – У него был сильный, довольно мелодичный акцент – то ли шведский, то ли норвежский.

– Вам придется доказать это, – сказал Уэлч, ткнув его в грудь пальцем.

– Расскажите нам, где вы были, – сказал Шварцкопф, – и что делали ночью первого марта этого гола.

Джонсон тяжело вздохнул.

– О'кей. В ночь похищения около восьми часов я встретился со своим другом Йоханнесом Юнгом.

– Кто такой этот Юнг?

– Он живет в Энглвуде. Он муж швеи в доме Морроу. Мы с ним немного поездили на моей машине – примерно до четверти девятого, потом я позвонил сюда и попросил к телефону Бетти.

– Как вы узнали, что она здесь?

– На вторник у нас с Бетти была назначена встреча, но я позвонил раньше и узнал, что вечером во вторник Бетти не будет в Энглвуде. Ребенок простудился. Ребенок Линдбергов, и они решили не возить его из дома в дом.

– Значит, вы звонили Бетти Гау?

– Да. Она спросила, зачем я звоню. Я сказал: я просто решил позвонить тебе и сказать, что мне жаль, что я не увижу тебя сегодня вечером. Она говорит: я поняла. Я спрашиваю ее: как ребенок? Она говорит: я думаю, он скоро поправится. Я говорю: а когда ты вернешься? Она говорит: я не знаю; пожалуйста, не звони мне сюда больше – им это может не понравиться. Она положила трубку, и я положил трубку, – он пожал плечами.

– Чем вы занимались потом?

– Юнг и я, мы поехали в театр «Плаза» в Энглвуде, чтобы посмотреть кино. Когда кино кончилось, мы пошли в кафе-мороженое и съели по пломбиру с орехами и шоколадом. Потом я поехал домой в свой пансион.

Этот парень разговаривал, как закоренелый преступник, это точно.

– Во сколько вы вернулись домой?

– Где-то около полуночи.

Казалось, Шварцкопф озадачен откровенностью подозреваемого. Он посмотрел на Уэлча, который сказал:

– Вы не против, если я займусь им?

Я знал, что это означало, – рулетку с резиновым шлангом. Поэтому я сказал:

– Извините меня, полковник. Можно мне задать мистеру Джонсону несколько вопросов?

Шварцкопф ответил довольно холодно:

– Конечно. Джонсон, это детектив Геллер из чикагской полиции.

– Привет, Ред, – сказал я.

– Хеллоу.

– Вы курите?

– Да.

Я взглянул на Уэлча:

– Дайте ему закурить, пожалуйста.

Уэлч достал свою пачку «Кэмэла» и неохотно помог моряку прикурить. Парень жадно стал затягиваться дымом.

Я стоял и молчал, позволив ему накуриться и расслабиться.

Потом я сказал:

– Сколько денег вы потратили на тот междугородный телефонный разговор, Ред?

– Простите?

– Вы звонили с общественного телефона?

– Да.

– Из Энглвуда в Хоупуэлл? Сколько денег вы опустили в телефон-автомат?

– Тридцать пять центов.

Я посмотрел на Уэлча, который стоял, словно пожарный гидрант, и сделал движение пальцем, напоминающее движение ручки по бумаге. Он несколько мгновений тупо смотрел на меня, потом кивнул, вытащил записную книжку и начал записывать слова Джонсона.

– Какой фильм вы смотрели, Ред?

– Мы посмотрели два фильма. Я не помню названий. Извините.

– Кто участвовал в первом фильме? О чем он?

– О, веселый фильм. Про двух парней, толстого и худого.

– "Лорел и Харди"?

Он энергично закивал головой.

– Ну а второй фильм?

– Про боксера и маленького мальчика. Грустный фильм.

Я посмотрел на Уэлча.

– "Чемпион"?

Уэлч ухмыльнулся и записал.

– Вы помните, где находится это кафе-мороженое?

Джонсон кивнул и одним духом выпалил адрес. Уэлч добросовестно записал и его.

– А что вы можете сказать о бутылке из-под молока, которую нашли в вашей машине?

Он пожал плечами.

– А что вы хотите узнать?

– Почему она лежала там?

– Наверно, я забыл ее выбросить.

– Где вы ее взяли?

– Я купил бутылку молока по дороге в Хартфорд. В среду утром.

– Где?

– Я точно не помню. Наверно, где-нибудь на дороге недалеко от Энглвуда.

– Зачем вам понадобилось купить молоко? Я почему-то думал, что вы употребляете более крепкие напитки, Ред?

– Нет, нет. У меня больной желудок. Врач посоветовал мне пить много молока.

– Какой врач?

– Врач семьи Морроу в Энглвуде. Я забыл его имя.

В этот момент вмешался Уэлч:

– Послушай, Джонсон, где находится этот ребенок?

– Упаси Боже, я не знаю. Мне ничего неизвестно о ребенке!

– Ты хорошо знаешь Бетти Гау? – упорствовал Уэлч.

– Пожалуй, так можно сказать.

– Где ты познакомился с ней?

– В штате Мэн больше года назад.

– Как это произошло?

– Ну, я работал на мистера Ламонта, и его имение находилось рядом с дачей Морроу.

– Когда ты последний раз видел Бетти?

– В воскресенье. Нет, в понедельник вечером.

Уэлч подтолкнул его рукой.

– Так в воскресенье или в понедельник?

– Ив воскресенье и в понедельник. – Джонсон сморщился от боли.

– Где ты с ней встречался?

– В Энглвуде.

Уэлч схватил его за рубашку и сжал ее в кулаке.

– Почему ты звонил ей и спрашивал о ребенке в ночь похищения?

– Потому что из-за этого ребенка не состоялось наше свидание! Разумеется, я спросил о ребенке.

– Ты когда-нибудь был в доме Линдбергов?

– Да.

– Сколько раз?

– Думаю, два... или три раза.

– Когда ты в последний раз был здесь?

– Кажется, две недели назад.

– Ты хорошо знаешь расположение комнат в этом доме?

– Думаю, что да.

– Когда-нибудь заходил в детскую?

– Нет, никогда.

– Когда-нибудь поднимался на второй этаж?

– Да, в комнату Бетти. После работы ей можно принимать гостей там.

– Эта комната далеко от детской?

– Кажется, они расположены рядом.

Джонсон отвечал на сыплющиеся на него вопросы, почти не раздумывая – моряк сумел не потерять самообладания.

Уэлч отпустил рубашку моряка, повернулся к Шварцкопфу и сказал негромко:

– Выйдите отсюда. Оставьте нас с ним наедине, и я вышибу из него правду.

Шварцкопф кивнул – его это устраивало.

– Полковник, – сказал я. – Инспектор... давайте выйдем на минутку. Мне нужно сказать вам кое-что, ребята.

Мы вышли из будки. Рядом были каменная стена и ворота, за которыми, словно муравьи, беспорядочно двигались толпы репортеров. Им ужасно хотелось знать, что происходит в нашей прославленной будке.

– К чему сейчас выбивать из него признание? – спросил я. – Во-первых, он моряк и, видимо, довольно крепкий. Его трудно будет заставить в чем-нибудь признаться, не нанеся побоев, которые будут заметны посторонним.

Уэлч ощетинился:

– Ты что, вздумал учить нас, как вести нашу работу?

– Боже упаси. Я убежден, что там, где нужно выбивать бесполезное признание из подозреваемого, который невиновен, вы человек незаменимый.

– Пошел ты, Геллер!

– Взаимно, Уэлч. Полковник, почему бы вам не проверить алиби Реда Джонсона, прежде чем ваш инспектор не начнет колошматить резиновым шлангом по его шведскому черепу?

– Он норвежец, – сказал Шварцкопф, но сам задумался. – Если все эти факты подтвердятся – стоимость междугородного разговора, фильмы, которые, как он утверждает, шли в кинотеатре, кафе-мороженое и то, что врач прописал ему молоко, – то окажется, что в руках у нас невиновный человек.

– Вы правы, – сказал я. – И это будет очень печально, потому что его разговор мне очень напоминает эти чертовы письма о выкупе.

Глава 8

«Олд Принстон Инн» находилась на Нессау-стрит, главной улице университетского городка, в честь которого и была названа эта старая четырехэтажная кирпичная гостиница. Даже в девять вечера, когда торговля уже давно закончилась, магазины продолжали своими оранжево-черными витринами кричать о любви к футболистам из «Принстонских Тигров». Казалось, этот маленький город охотно афишировал свою зависимость от юных благодетелей.

Но это был будний вечер, вечер, когда в университете еще шли занятия и улицы были пустыми, как голова студента, изучающего физическое воспитание; казалось, чернеющие вдали готические университетские здания поглотили не только всех студентов, но и остальных жителей города. Пустынные улицы, оранжевые и черные цвета, преобладающие в витринах магазинов, вкупе с холодным мартовским ветром и темной, безлунной и беззвездной ночью, заставили меня ощутить тревогу, сходную с той, которую чувствует домовладелец в канун Дня всех святых, не пожелавший раскошелиться на конфеты детям.

К тому же я шел на спиритический сеанс.

– Мне очень жаль, что приходится просить вас об этом, – сказал мне Линдберг днем, сидя за своим столом в кабинете, – но, кажется, это единственный способ добиться для вас комнаты в гостинице.

– О'кей, – сказал я, – мне это с руки – я уже начал чувствовать себя здесь охотником за привидениями.

– Именно это я вас и хочу заставить делать, – сказал он, энергично указывая на меня пальцем. – Вы станете моим главным следователем. Я надеюсь, вы выясните все, что произошло в ту ночь.

Я выпрямился на стуле.

– А? Что?

Он и Брекинридж рассмеялись. Смех их был мне приятен, хотя они смеялись надо мной. У Слима было чувство юмора ребенка дошкольного возраста, которое, как мне сказали, проявлялось в его шутках. Он по крайней мере два раза прятал ребенка от Энн и Бетти Гау только для того, чтобы потом посмеяться над ними, вот почему в ночь похищения первой реакцией Энн и няньки была мысль, что это очередная проделка Слима.

– Нейт, – сказал Линдберг, – вы прекрасно знаете, что для нас вы подлинный знаток преступного мира Чикаго, а не охотник за привидениями.

– Вы меня утешили.

– Но при данных обстоятельствах нам придется выслушать эту парочку.

Как оказалось, некий самозванный спирит по имени Мартин Маринелли и его жена, называвшая себя сестрой Сарой, уже несколько дней, проживали в гостинице «Олд Принстон Инн». Маринелли часто звонил в имение Линдберга, посылал письма и телеграммы, утверждая, что у него есть «хорошие новости» и «важная информация» о похищении. Полицейские, дежурившие на командном посту и контролировавшие телефонные звонки и письма, отметали все эти настойчивые попытки, считая – и совершенно справедливо – Маринелли и его жену назойливыми чудаками.

Пытаясь выбить для меня комнату, Слим лично разговаривал с управляющим гостиницы «Олд Принстон Инн». Управляющий объяснил, что все номера распроданы газетчикам на месяц вперед, за исключением одного, занятого этими медиумами, рассказывающими всем интересующимся, что обладают «откровениями мира духов», касающимися похищения.

Кое-кто из газетчиков обратил внимание на эту парочку, и спириты несколько дней устраивали у себя приемы. Вскоре, однако, постояльцы потеряли к ним интерес, и управляющий предложил Линдбергу поговорить с ними, чтобы убедить их освободить свой номер.

– Единственный способ заставить их сдать номер, – с ироничной деловитостью проговорил Линдберг, – это встретиться с ними.

– Вы не пойдете с нами? – спросил я его.

– Нет. У меня здесь много дел. Возникли новые обстоятельства, вселяющие надежду, – он не стал пояснять.

– Что ж, – я вздохнул, – для меня сейчас главное – это крыша над головой.

То есть любая крыша, кроме той, что находится над детской, принадлежавшей похищенному ребенку.

Итак, Брекинридж в своем обычном сером костюме-тройке постучался в дверь с номером 414 в гостинице «Олд Принстон Инн»; наши пальто мы повесили в вестибюле.

Дверь приоткрылась, и из нее выглянуло худое, болезненное мужское лицо с бородкой-клинышком; мужчина был лысым.

– Ах, – пропело это подобие мертвеца густым голосом священника, – вы, должно быть, полковник Брекинридж?

– Да, – сказал Брекинридж. – А вы Мартин Маринелли?

Открыв дверь пошире, этот лысый, как бильярдный шар, и с дьявольской бородкой тип кивнул. На нем был ниспадающий свободными складками халат; на шее его висела золотая цепочка с щедро украшенным драгоценными камнями крестом. Он взглянул на меня, изогнув выщипанную для пущего эффекта бровь. Его глубоко посаженные глаза были маленькими и темными, но в то же время пронзительными.

– А кто вы будете?

– Вы медиум, – любезно проговорил я. – Вот и отгадайте.

Брекинридж бросил на меня осуждающий взгляд. Ноздри Маринелли раздулись, он вернулся в номер и захлопнул дверь; замок зловеще щелкнул.

Я вздохнул. Потом, не глядя на Брекинриджа, сказал:

– Да, я знаю. Я вел себя вызывающе. Я просто не мог больше спокойно смотреть на этого претенциозного оригинала.

– У вас нет выхода. Ведь вам нужна крыша над головой, правда?

– Верное замечание. Ладно, стучитесь снова. Я постараюсь хорошо себя вести.

Брекинридж уже поднял руку, когда дверь резко распахнулась.

Казалось, Маринелли, вновь выплывший в своем длинном халате, окружен ореолом в тусклом свете коридора на фоне темного номера.

– Входите, джентльмены, – сказал Маринелли, сделав театральный жест, и затем обратился ко мне: – А вам я посоветую оставить ваш скептицизм в коридоре. Если мы хотим добиться успеха сегодня вечером, мы все должны будем действовать в тесном сотрудничестве.

Из глубины номера доносился сладкий дымный аромат сандалового дерева – где-то в темноте курился фимиам.

Мы оказались в красиво обставленной гостиной, едва освещенной большой красной свечой, истекающей воском на деревянном карточном столе, стоящем в центре комнаты в окружении трех стульев. В стенах гостиной я заметил три закрытых дверных проема, один из которых, вероятно, вел в спальню. Если нам удастся выпроводить этих предсказателей, у меня появится замечательное жилье.

– Вы все еще не назвали вашего имени, – строго сказал мне Маринелли.

Я стоял, вертел в руках свою шляпу и удивлялся тому, что мерцающая темнота вселяет в меня безотчетную тревогу.

– Меня зовут Геллер, – сказал я. – Я полицейский и работаю над делом Линдберга.

– Я чувствовал, что вы не местный, – сказал Маринелли.

Не обязательно быть медиумом, чтобы догадаться об этом: у меня была типично чикагская гнусавость, не заметить которую было невозможно. Однако на Брекинриджа это, кажется, произвело некоторое впечатление.

– Я не местный, – произнес я с вежливой улыбкой и больше не сказал ему ни слова.

Маринелли с величественным видом указал нам на карточный стол со свечой. Для меня он пододвинул дополнительный стул: один из уже стоящих у стола стульев был, очевидно, занят.

– Джентльмены, – сказал Маринелли, когда мы опустились на деревянные складные стулья, – я являюсь отцом спиритической церкви, расположенной на 127-й стрит в Гарлеме. Моя супруга, сестра Сара Сивелла, является матерью этой церкви. Как вы уже догадались, мистер Геллер, у меня нет великого дара ясновидения. Однако моя супруга обладает явными, даже потрясающими способностями в этой области.

– Вы имеете в виду способности, с помощью которых она хочет разыскать Чарльза Линдберга-младшего, не так ли? – сказал Брекинридж.

– Она не использует эти возможности, – пояснил он терпеливо. – Они используют ее.

– Что вы имеете в виду? – спросил Брекинридж.

Маринелли вскинул руки в воздух.

– Она не искала информации по этому делу. Не искала осознанно. Она начала говорить об этом похищении во время спиритического сеанса в церкви. Этот сеанс был частью ее обычного церковного ритуала, и состоялся он через день после этого трагического происшествия.

– И вы приехали сюда, – сказал я; – чтобы быть поближе к полковнику Линдбергу?

– Да. Чтобы попытаться помочь. Наша церковь является христианской. Мы верим в двуединое, материнское и отцовское, начало Бога. Христос, сын Бога, есть тот свет, который светит посредством мудрости и любви в сердце человека.

Браво. Парень в черном халате с сатанинской бородкой в комнате, освещенной светом кроваво-красной свечи, собирается рассказывать еврею-агностику об Иисусе. Чего только не приходится испытать человеку, чтобы получить крышу над головой!

– Жизнь управляется пятью космическими законами, – продолжал он, подняв руку с выпрямленными пальцами. Потом быстро перечислил их. Я пожалел, что не взял свою записную книжку. – Перевоплощение. Причина и следствие. Возможность. Возмездие. Спиритическая связь...

Я посчитал, и у меня получилось шесть.

– Боюсь, я не понимаю, какое отношение это имеет к нашему делу, – сказал Брекинридж. – Я имею в виду похищение сына Линдберга.

Маринелли поднял руку, словно благословлял нас. Ногти у него были длинными и наманикюренными.

– Джентльмены, скоро к нам присоединится моя супруга. Я начну вызывать гипнотический транс. Потом мы соединим руки, и я попрошу вас не разрывать круга.

Все это разительно отличалось от простых предсказаний Эдгара Кейси. Видимо, нам придется участвовать в традиционном «липовом» спиритическом сеансе, подумал я. Но если этот шарлатан надеется, что я куплюсь на его аферу, то он глубоко ошибается.

– Мистер Маринелли, – сказал я. – Я не хочу вас оскорбить, но я знаю, что в Чикаго есть база, которая поставляет вам светящиеся в темноте трубы и колокольчики. Если вам есть что сказать об этом похищении, то мы вас с радостью выслушаем. Но избавьте нас от духов в одеяниях из суровой марли, от бумажной эманации и от парящей в воздухе мебели.

На лице Маринелли появилась легкая снисходительная улыбка.

– Вы заблуждаетесь, мистер Геллер. Сестра Сара не является физическим медиумом. Вы не будете слышать ни звона колокольчика, ни стука стола, не увидите ни его перемещений, ни парящих в воздухе предметов. Сестра Сара является трансмедиумом. Она не вызывает видимых духов. Она бродит по тропинкам собственной души и внутренним ухом слушает голоса духов.

– Жанну Д'Арк за это сожгли на костре, – напомнил я ему.

– О да, – сказал он, подняв указательный палец. – К счастью, мы живем в просвещенное время. Сестра Сара, – продолжал он, – обладает внечувственным восприятием. У нее есть хозяин, дух, который часто вещает ее устами.

– Этот «дух-хозяин», – сказал заинтересовавшийся помимо своей воли Брекинридж, – представляет собой нечто реально существующее?

Маринелли с важным видом кивнул.

– Его зовут Желтое Перо.

– Желтое Перо? – спросил я и посмотрел на Брекинриджа. Потом повторил: – Желтое Перо? Так ли уж мне нужен этот цирковой номер?

– Желтое Перо, – продолжал лысый спирит, – был великим воином. Вождем племени ирокезов.

– Умер много лун назад, – сказал я.

– Это правда, – сказал он, не обращая внимания на мой сарказм. – Если у вас нет других вопросов, мистер Геллер, мистер Брекинридж... Я вызову сестру Сару.

– У меня есть еще один вопрос, – сказал я.

– Да, мистер Геллер?

– Вы бреете свою голову?

Брекинридж лягнул меня под столом.

Маринелли только улыбнулся.

– Нет. Волосы у меня выпали, когда я был молод. Это был важный знак, означающий мое психосексуальное пробуждение.

– Я спросил так, из любопытства, – сказал я.

Маринелли закрыл глаза и слегка наклонил голову. Гостиная, наполненная запахом фимиама, представлялась мне жутким царством теней, а дрожащий свет свечи и слабый свет улицы, проникающий через зашторенные окна, превращали обычные окружающие нас вещи в неких потусторонних наблюдателей. Окна дребезжали под напором ветра. Возможно, наш медиум не будет демонстрировать нам летающие рога и отделенные от тела головы, но все-таки мы пришли на спиритический сеанс.

Наш хозяин, скрестив на груди руки, начал что-то монотонно мурлыкать себе под нос.

Дверь открылась, и в комнату бесшумно вошло существо в черном и малиновом одеянии. Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что это была красивая маленькая женщина с большими темными немигающими глазами, бледным лицом и полными чувственными губами, малиновыми от помады. Ее густые темные брови, в отличие от бровей мужа, не были выщипаны, и этот факт показался мне довольно экстравагантным; она была окружена облаком розового аромата, перебивающего запах сандалового дерева. Она была похожа на шлюху и одновременно на Мадонну.

Да и что скрывать, черт возьми! – она мне понравилась. И хотя волосы у меня не начали выпадать, я вдруг понял, что тоже испытываю психосексуальное пробуждение.

Как и муж, она была в длинном, до пола, ниспадающем свободными складками черном халате; однако на ней еще был капюшон на кроваво-красной атласной подкладке. В отличие от халата мужа, ее не был таким же свободным, скорее был облегающим, а в некоторых местах даже прилипал – как будто был влажным – к ее стройному, с высокими грудями телу. Выпирающие из-под халата соски ее грудей глядели прямо на меня. Может, она и не физический медиум, подумал я, но если я сейчас не остыну, этот стол обязательно поднимется в воздух.

– Добрый вечер, дорогие господа, – произнесла она негромким, мелодичным голосом; на вид ей было около двадцати двух лет. – Пожалуйста, не вставайте.

Вот за это спасибо.

Ее муж выдвинул стул, приготовленный для нее, и она аккуратно села. Словно хирург, готовящийся к операции, высвободила свои маленькие, изящные, с длинными, острыми, как лезвие, и красными, как зияющая рана, ногтями руки из длинных рукавов халата и положила их плашмя на стол. Свечной воск, который стекал на стол, имел почти такой же цвет, как и ее ногти. Чудная парочка. Они стоят столько, сколько запросят.

– Спасибо, что вы пришли, – сказала она. Ее волосы, насколько я мог видеть под капюшоном, были черными, как уголь, и зачесаны назад. Лицо ее украшала единственная круглая золотая серьга – деталь, делавшая ее похожей на цыганку. – Вы мистер Брекинбридж?

Брекинбридж?!

Однако полковник Брекинридж не стал ее поправлять: поправлять медиумов невежливо.

– Вы полицейский, – сказала она мне, улыбаясь приятной улыбкой застенчивой школьницы.

– Вы правы, – сказал я.

Брекинбридж, Шмекинбридж – какая разница. Если эта красотка сказала, что она медиум, значит, она медиум.

– А как вас зовут?

– Натан Геллер, – ответил я. Господи, до чего же приятно она пахнет.

– Мистер Геллер, возьмите, пожалуйста, мою руку.

Это мы с удовольствием.

Ее рука обхватила мою и сжала. Ой-ой...

– Когда мой компаньон вызовет у меня состояние транса, пожалуйста, соедините руки с мистером Брекинбриджем. А вы, мистер Брекинбридж, пожалуйста, соедините руки с Мартином. Мартин же возьмет мою руку, и таким образом образуется спиритическая цепь. Постарайтесь, пожалуйста, не разрывать эту цепь.

– Ни в коем случае, – заверил я ее.

Маринелли медленно и торжественно снял с себя золотой крест с драгоценными камнями. Взявшись за цепочку, он начал медленно перемещать крест перед огромными красивыми карими глазами своей жены.

Жена? Черта с два! Она назвала его компаньоном, а он представил ее как сестру Сару Сивелла, а не Маринелли. Скорее всего, они были лишь сожителями. Моя голова оставалась ясной, сеанс не лишил меня способности размышлять.

Он бормотал что-то чуть слышно – видимо, какое-то заклинание. Но она, казалось, слышала его. Ее глаза следили за медленными, какими-то чувственными движениями креста, и когда Маринелли вдруг щелкнул пальцами свободной руки, они захлопнулись плотно, словно оконные шторы.

Потом он щелкнул пальцами еще раз, и веки ее столь же послушно разомкнулись. Ее темно-карие с золотыми крапинками глаза широко открылись и посмотрели взглядом мертвеца. Казалось, ее лицо удлинилось; выражение его стало крайне неприятным. Меня это напугало. Брекинридж был потрясен не меньше.

Мы оба знали, что это обман, однако благодаря таланту очаровательной героини сцена получилась довольно правдоподобной, и мы с интересом следили за происходящим. Теперь мы все держались за руки; правой рукой я сжимал гладкую изящную ручку хорошенького медиума, левой – большую и мягкую лапу Брекинриджа. Видимо, у всех адвокатов нежные руки.

– С кем я разговариваю? – спросил Маринелли.

– Кхе-кхе, – сказала она.

Кхе-кхе?!

– Вождь Желтое Перо, ты с нами?

Она кивнула.

– Желтое Перо здесь, – тон ее голоса понизился до мужского регистра. Это было очень смешно.

Я не засмеялся, хотя потом, по зрелом размышлении, сделал это, но тогда я просто слушал. От нее приятно пахло, но я никогда не слышал, чтобы двадцатидвухлетняя дама с торчащими в разные стороны сосками говорила голосом индейца.

– Мистер Брекинбридж, – продолжала она низким, мнимо-мужским голосом. Вождь Желтое Перо тоже неправильно произнес фамилию Брекинриджа. Что ж, он даже этого не знает? – Духи говорят, что похитители оставили письмо на подоконнике в детской.

Когда я взглянул на него, Брекинридж сохранял спокойствие, но мы оба знали, что эту информацию общественности не давали.

– Это правда? – спросил Маринелли Брекинриджа.

– Я не вправе подтвердить или опровергнуть это, сэр, – проговорил полковник с холодным достоинством, столь же нелепым при данных обстоятельствах, как и голос вождя Желтое Перо.

– Мистер Брекинбридж, сегодня в офисе вы получили письмо.

– Письмо? – повторил Брекинридж.

– Письмо от похитителей.

– Никто никаких писем мне в офис не посылал, – проговорил он с некоторым, как мне показалось, даже облегчением; насколько я знал, письма действительно не было.

– Ладно, – обиженно произнесла девушка все тем же голосом вождя. – Постарайтесь завтра быть в своем офисе. В девять утра.

– Это довольно рано.

– Вы должны быть там! – «Вождь» не шутил.

– Хорошо, – сказал Брекинридж, пожалуй, только для того, чтобы его утихомирить. Или ее. Или кто бы там еще ни был. Маринелли сказал:

– Вождь Желтое Перо, вы получили другие сообщения от духов?

– Да. Я вижу имя.

– Какое имя вы видите?

– Джефси.

Я спросил Маринелли:

– Можно мне задать ей один вопрос?

Однако ответила Сара.

– Вы можете поговорить с Желтым Пером, – она проговорила это своим собственным голосом.

– Желтое Перо, пожалуйста, произнесите это имя по буквам.

– Д-ж-е-ф-с-и, – вновь прозвучал низкий голос индейца.

– Спасибо, вождь. С ребенком все в порядке?

Она медленно покачала головой; ее непроницаемое лицо стало печальным.

– Тело ребенка, – вновь заговорила она своим голосом, – найдут на холмах недалеко от Хоупуэлла.

Брекинридж внимательно посмотрел на меня, я – на него.

Маринелли щелкнул пальцем, и она, дернувшись, проснулась.

Она высвободила свою руку из моей, мы все расцепили руки и откинулись на спинки стульев, расслабились. Мы сидели в трепещущем свете свечи, слушая ветер, который завывал, будто волк.

– Почему вы разбудили ее? – спросил я.

– Я чувствую, когда психическое напряжение слишком велико, – угрюмо ответил он. – Мы можем повторить сеанс.

– Только не сейчас, – сказал Брекинридж, двигая свой стул. – Но я хочу знать адрес вашей церкви в Гарлеме.

– Конечно. Сейчас я вам его напишу. Извините.

Маринелли поднялся и исчез в темноте.

Сара выглядела усталой. Она опустила руки на колени.

– Мы добились успеха? – спросила она тихо.

– Вы дали нам информацию, детка, – ласково сказал Брекинридж. – Но сейчас преждевременно бы было говорить об ее полезности.

– Вы помните, что говорили? – спросил ее я.

Она тепло улыбнулась мне.

– Я вхожу в транс и разговариваю. Потом Мартин рассказывает мне, что я говорила.

– Понятно, – сказал я.

Ее рука под столом опустилась мне на бедро.

– У вас добрые глаза, мистер Геллер.

Она начала гладить мне бедро. Я вновь воспарил в воздух.

– Ваши глаза, – сказал я, – кажутся очень старыми для такой молодой особы.

Она продолжала гладить мне бедро.

– Я прожила много жизней, мистер Геллер.

Теперь она гладила мне еще что-то.

– Чувствуется, что вы женщина бывалая, – с трудом выговорил я.

– Вот адрес, – сказал Маринелли, вернувшись с клочком бумаги для Брекинриджа.

Она убрала руку.

– Вы сможете найти нас там и днем, и ночью. Мы живем на территории, принадлежащей церкви.

– Благодарю вас, – сказал Брекинридж, поднимаясь.

Я некоторое время продолжал сидеть. В комнате было не настолько темно.

– Мы, э... благодарны вам, что вы освобождаете этот номер, – сказал я. – Я собираюсь вселиться в него.

– Вы, наверное, догадываетесь, что мы останемся здесь на ночь, – сказала она. – Или точнее – я останусь. Мартин скоро уедет на машине, чтобы подготовиться к службе. Я отправлюсь домой завтра на поезде.

Она смотрела на меня многозначительным взглядом. Я сыщик и быстро схватываю эти вещи.

– Вам нужны деньги для возмещения расходов? -спросил Брекинридж.

– Нет, – сказала Маринелли. – Если то, что мы сказали вам, окажется полезным, то мы не будем возражать, если наши имена появятся в газетах. Как любая другая христианская церковь, мы миссионеры, распространяющие слово Господне.

Я встал.

– Что ж, благодарю вас обоих. Извините, что вначале я был неучтив с вами, преподобный отец.

– Все истинные верующие были скептиками, – успокоил он меня, провожая нас к двери.

– Счастливого пути, – сказала она, когда мы вышли в коридор.

Некоторое время мы просто сидели в машине.

– Ну и что вы об этом думаете? – спросил Брекинридж.

– Не знаю. Но уверенно можно сказать, что эти двое классом пониже, чем Эдгар Кейси.

Брекинридж кивнул.

– У меня осталось смешанное чувство от Маринелли. У самого сатанинская внешность, а говорит о христианстве. Теологические же его рассуждения скорее похожи на еретические, чем на иудео-христианские.

– А мне они понравились, – сказал я. – Что-то вроде новой религии – жизнь после смерти, да еще... психосексуальность.

– Не жулики ли они?

– Маринелли – явный жулик, – сказал я, пожимая плечами. – Что касается девицы, то я не уверен.

Он кивнул.

– Кажется, она искренне, как и Кейси, верит, что обладает сверхъестественными способностями. Но обладает ли она ими на самом деле?

– Не знаю. Интересно, что когда она начала говорить, что ребенок погиб, он разбудил ее.

Брекинридж угрюмо посмотрел на меня.

– Ну и что?

– Не знаю. Не знаю. Она сказала одну подробность, которая не известна общественности. Еще она предсказала кое-что. Если ее предсказания исполнятся, то у меня возникнут подозрения.

– У меня они уже возникли, – он положил руки на руль. – Ну что, поехали?

– Нет, – сказал я. – Высадите меня у ближайшей дежурной аптеки.

– Зачем?

– Где еще в это время я смогу приобрести упаковку Шейков?

– Что?!

– Не беспокойтесь. Пришлите сюда за мной кого-нибудь завтра где-то в полдень. Я буду стоять вон там, на углу возле кафе.

– Что это вы задумали?

– Мне нужно кое-что выяснить, – ответил я.

Заинтригованный больше моим таинственным поведением, чем сеансом, на котором мы побывали, Брекинридж довез меня до аптеки и уехал. Я купил то, что мне было нужно, вернулся к старой кирпичной гостинице и стал ждать, пока уедет Маринелли.

Я очень надеялся, что это не дух щупал меня под столом.

Глава 9

Моим шофером оказался добродушный, светловолосый, румяный парень лет тридцати по имени Уиллис Диксон. Он был одним из трех патрульных под командой начальника хоупуэллской полиции Гарри Вулфа. На Диксоне были черная кожаная куртка с приколотым к ней жетоном, такая же кожаная кепка, брюки и рубашка цвета хаки и аккуратно сидящий на нем черный галстук. Симпатичная форма для местного копа, но и ей было далеко до сине-розовых костюмов полиции штата Нью-Джерси.

– Нас заставили шоферить и заниматься прочей дерьмовой работой, – рассказывал мне Диксон после того, как ровно в полдень подобрал меня возле кафе в Принстоне. Мы пообедали в этом кафе, расходы взял на себя я и узнал все о том, как полковник Шварцкопф фактически отстранил начальника Вулфа и его людей – первыми оказавшихся на месте преступления после похищения – от расследования этого дела.

А теперь мы катили с ним по посыпанной гравием дороге, проложенной через дикую и мрачную землю Саурленд Хиллз с ее бесконечным подлеском, переходящим по обе стороны дороги в густой и на вид непроходимый лес.

Я сейчас остановлю на минутку, – сказал Диксон. У него были розовые щеки и широкий промежуток между передними зубами, делавшие его похожим на дебила (качество весьма ценное для копа), однако темные глаза его были проницательными.

– Зачем, Уиллис?

После того как я оплатил его обед в кафе, мы называли друг друга по имени.

– Не для того, чтобы помочиться, – сказал он и улыбнулся своей глупой улыбкой. – Я думаю, мы найдем здесь то, что может заинтересовать вас.

Когда мы остановились, вместо подлеска впереди я увидел ухоженную покатую лужайку. Видимо, мы случайно натолкнулись на дом какого-нибудь фермера или хижину, подумал я, но оказалось не так. На этой безлюдной, заросшей лесом земле стоял настоящий особняк: серый трехэтажный каркасный дом с крыльцом, поддерживаемым белыми колоннами, напротив которого, словно послушные животные, расположились вечнозеленые растения. Красивый дом и построен, видимо, недавно, хотя и не без архитектурных элементов времен южных колоний.

Мы вылезли из машины без номеров и подошли к зданию, которое вблизи больше напоминало гостиницу, чем частный дом. Однако никаких вывесок с названием или знаков, привлекающих клиентов, на нем не было.

Дом был явно пуст, хотя видно было, что опустел он недавно. Несколько окон было выбито, кругом царили запустение и обветшалость. Уже одно это озадачивало: кому и зачем понадобилось бросать этот замечательный особняк? В, этом не было никакого смысла. Если хозяин заложил этот дом и банк лишил его права выкупа, то он должен бы иметь более приличный вид.

– Давайте обойдем его, – сказал Диксон, потом достал из кармана куртки табачную жвачку и откусил большой кусок.

Листья и веточки под тонким замерзшим слоем снега хрустели под нашими ногами, когда мы поднимались по отлогому склону, чтобы выйти к задней стороне здания.

– Господи! – вырвалось у меня.

Диксон ухмыльнулся, продолжая жадно жевать свой табак.

– Красивое зрелище, не так ли?

Вся задняя часть здания была разрушена; две большие и крепкие двери нижнего этажа были сорваны с петель – одна валялась на снегу, другая еле держалась.

Деревянные стены подвального этажа между кирпичными опорами тоже были разрушены. Дерево и мусор были свалены в кучу; образовался огромный уродливый холм высотой в треть высоты самого здания.

– Должно быть, взрыв был чертовски сильный, – сказал я.

– Должно быть, перегонный аппарат был чертовски большим, – сказал Диксон, сплюнув в сторону.

– Вот оно что. Значит, это был небольшой завод, нелегально производящий спирт?

– Нет! Спирт – это лишь небольшая часть того, что здесь делали.

Я сдвинул шляпу на затылок и почесал голову. Холодный воздух, пощипывающий мне щеки, показался мне таким же нетерпеливым, как я сам.

– Вообще-то он похож на гостиницу. Что же это было? Придорожный ночной клуб?

– Верно, Нейт, – он хитро улыбнулся. – Только он был не из тех обычных ночных клубов, кабаков и гостиниц, которыми усеяны проселочные дороги нашей замечательной страны от моря до моря, тех, которые привлекают уставших бизнесменов и мучимых жаждой студентов. Нет, сэр. Он не предназначался даже для хоупуэллской клиентуры.

– Уиллис, черт побери, что же это было?

Лицо его расплылось в улыбке; этот деревенщина был очень горд тем, что просвещает городского франта.

– Убежище для гангстеров, Нейт. Место, где собирались воротилы преступного мира из Нью-Йорка и других крупнейших городов Америки, чтобы вволю покутить и пообщаться друг с другом.

– Боже. И из Чикаго здесь были?

Он кивнул:

– Я часто замечал на машинах неподалеку отсюда номерные знаки графства Кук.

– Почему же вы ни разу не устроили облаву на этот притон? Ах, извините меня.

Он замахал рукой:

– Нет-нет. Дело не в этом. Я бы охотно занялся этим, если бы мне предложили. Но тут не наша территория. Дом расположен за пределами города.

– Чья же это территория? Ах, конечно, полиции штата.

Он снова кивнул.

– Правильно, это территория педерастов Шварцкопфа. – Он подбоченился и сплюнул коричневую слюну на кучу камней. – Вы только подумайте, Нейт. Грандиозные попойки с участием бродвейских артистов и красивейших проституток. Азартные игры, оргии – и все это происходило здесь, в этом доме, где развлекались главари преступных организаций со всей страны.

Разумеется, здесь бывал и Капоне. И не раз. Всего лишь в нескольких милях от имения Линдбергов.

Обхватив себя руками, Диксон принялся ходить взад и вперед.

– Вы можете представить себе это? Наверняка во время ночных попоек эти бандиты не раз вспоминали проживающих недалеко отсюда Линди и его семью. Готов держать пари на невыгодных для меня условиях, что ночами они часто толковали о том, что хорошо бы заграбастать кучу денег, похитив ребенка этой знаменитости.

– Но они так и не совершили этого, – сказал я, размышляя вслух. – Эти их разговоры остались пустой послеобеденной болтовней, потому что имение Линдберга находится слишком близко отсюда. Подозрение сразу упало бы на них. И все же это след...

– Правильно! Но потом взлетел на воздух их старый добрый перегонный аппарат, при взрыве погиб парень, который с ним работал, и лавочка эта закрылась.

– Таким образом отпала необходимость в охране этого дома при дороге.

– Совершенно верно, – сказал Диксон. – А так как здесь ни разу не проводилось облав и арестов, то о каком следе может идти речь?

– Кто-то должен был попытаться пойти по этому следу, – сказал я. Ветер ответил мне вздохом, зашелестел кронами деревьев. – Кто-то должен попытаться сейчас заняться этим...

* * *
Через несколько минут мы въезжали в имение Линдберга. Когда мы огибали гараж с командным пунктом, Диксон сказал:

– Черт возьми, посмотрите, кто там стоит! Он указал на троих мужчин, нетерпеливо прохаживающихся взад и вперед перед гаражом. Один из них был явно старше других по возрасту и положению, хотя выглядел не особенно привлекательно: невысокий, с круглой лысиной, он был в помятом коричневом пальто и соломенной шляпе, которой в тот момент похлопывал себя по бедру. Белоусый, с грубоватым лицом, он курил трубку из початка кукурузы и походил на воспитанного фермера, хотя в нем было не так много и от воспитанного человека, и от фермера. Его партнеры были повыше и помоложе его; и одеты они были получше, хотя и ненамного: они походили на копов в штатском из захолустья.

Диксон остановил машину на зацементированной стоянке возле других автомобилей, заглушил мотор, но руки с руля не убрал. На лице его застыло непроницаемо-задумчивое выражение.

– Старый Лис собственной персоной, – сказал он.

– Старый Лис?

– Эллис Паркер. Не говорите мне, что вы никогда не слышали о нем.

Разумеется, я слышал о нем. Этот толстый, лысый, помятый человек был не кем иным, как Эллисом Паркером, известным также как Старый Лис. Корнфилдский Шерлок и всемирно знаменитый сыщик из маленького городка, Паркер работал начальником сыскного бюро одного из графств Нью-Джерси – я не помню какого, – но был известен как один из лучших следователей страны, и часто его направляли расследовать дела в города Восточного побережья, во много раз превосходящие по размерам его родной крошечный городок Маунт Холли.

Я читал о многих его делах; о нем писали в газетах и журналах, вышло даже несколько книг, рассказывающих о его подвигах. О том, как в Форт-Диксе он нашел убийцу солдата. Им оказался приятель этого солдата, тоже солдат (один из более чем ста подозреваемых), у которого было превосходное алиби. О том, как он доказал, что промокший труп подвергся обработке на кожевенном заводе, чтобы медицинский эксперт ошибся, устанавливая время смерти. Или о том, как он выследил совершившего убийство мулата, любившего сладости, предупредив все рестораны в своем и соседних графствах, чтобы они сообщали, если появится «цветной парень, неравнодушный к сладкому».

– Я считаю, вполне естественно, что он появился здесь, – сказал я. – Для этого дела нужен именно такой человек.

– Держу пари, что Шварцкопф не согласится с вами, – угрюмо проговорил Диксон, потом восхищенно закачал головой. – Больше двух лет назад я отвез в графство Берлингтон заявление о приеме на работу, но желающих слишком много.

– Вы уже встречались с этим стариком?

– Разумеется. Берлингтон – это соседнее графство.

– Вот оно что. Ну, тогда познакомьте меня с ним, Уиллис.

Через несколько мгновений мы подошли к Паркеру, который кивнул Уиллису.

– Констебль Диксон, – сказал Паркер. Мне показалось, он с трудом заставил себя улыбнуться, когда протянул руку, которую Уиллис пожал. – Черт возьми, как ты поживаешь, сынок? – Голос его был грубым, как и его внешность; лицо его было покрыто белой щетиной, голубые глаза выглядели сонными и отнюдь не проницательными; галстук на нем был испачкан пищей, и его узел болтался на несколько дюймов ниже воротника рубашки. Шерлок Холмс, изображающий своего недалекого Ватсона.

– Отлично, шеф Паркер. Это Нейт Геллер.

Что-то ожило в его глазах.

– Парень из Чикаго. Теоретик. Сторонник версии с участием Капоне.

Я улыбнулся и пожал руку, которую он подал мне.

– Раньше меня никто еще не обзывал теоретиком, шеф. Где вы услышали мое имя?

Он боком подошел ко мне ближе; от него несло табаком – худшим из Табаков. Он по-отцовски положил руку мне на плечо.

– У меня есть друзья в лагере этого болвана Шварцкопфа.

– Да ну?

– Я слышал, ты не испугался дать отпор этому мерзавцу Уэлчу.

– Ну, было такое.

– И еще ты предложил ему поцеловать свою задницу.

– Смысл моих слов был именно таким.

Он искренне рассмеялся – по-видимому, ему по душе был тонкий юмор – и хлопнул меня по спине.

– Позволь мне представить тебя моим помощникам.

Он представил нас друг другу. Я забыл их имена.

– Возможно, в ближайшее время констебль Диксон начнет работать у меня, – сказал Паркер, отпустив наконец мое плечо.

Диксон засветился, как электрическая лампочка.

– Я бы с радостью, сэр.

– Ты часом не имеешь никакого влияния на полковника, а, сынок?

– На Шварцкопфа? – спросил Диксон.

– О черт, нет! Зачем мне это ничтожество? На Линдберга! Мы уже целых два часа ждем, чтобы он нас принял. Шварцкопф, черт бы его побрал, только зубы нам заговаривает.

Я поднял руку.

– Позвольте мне попытаться что-нибудь сделать для вас?

Грубоватое лицо Паркера расплылось в улыбке.

– Это чертовски любезно с твоей стороны, сынок.

Я вошел в дом, прошел через комнату для слуг и кухню, где мимоходом заметил Бетти Гау, Элси и Оливера Уэитли, а также Уэлча и нескольких ближайших помощников Шварцкопфа, которые, развалившись, сидели за столом и поглощали кофе с бутербродами. Гостиная была пустой, если не считать Вэхгуша, который, как обычно, залаял на меня, и я зарычал на него в ответ. Роснера тоже нигде не было, на его стуле, недалеко от кабинета Линдберга, лежала лишь свернутая вчерашняя программа скачек.

Я постучался в дверь кабинета:

– Это Геллер, Слим.

– Входите, Нейт, – сказал Линдберг, и я вошел.

– Я слышал, вчера ночью вы остались в Принстоне, – сказал он, подняв глаза от корреспонденции, которую просматривал, – той, что полицейские отобрали из сотен поступивших сегодня писем.

– Да, я смог вселиться в этот номер на день раньше.

Он с отсутствующим видом кивнул, и мне показалось, что он меня не расслышал.

– Генри сегодня утром поехал в город, в свой офис. Он сказал, что, по его мнению, эти спириты, вероятно, шарлатаны.

– Да, возможно, – сказал я. – Где Роснер?

– Он в Нью-Йорке. Проверяет одну из версий, связанную с преступным миром.

Прямо как в детской игре – полицейские и воры, когда вор играет полицейского.

– Слим, во дворе стоит человек, которому вам следует уделить несколько минут.

– Кто это?

– Эллис Паркер.

Линдберг равнодушно кивнул. С таким же успехом я мог сказать, что его ждет Санта Клаус или Джон Смит.

– Вы наверняка слышали о нем, – сказал я.

– Конечно. Он очень знаменит, – он замолчал и вздохнул. – Если вы полагаете, что я должен с ним встретиться, то я встречусь с ним.

– О'кей. Слим, у вас все в порядке?

– Все хорошо.

– Вы хоть немного спите? У вас ужасный вид.

Он слегка улыбнулся.

– Хорошо, что хоть один человек здесь не боится говорить мне правду. Да, немного я сплю.

– О'кей. Конечно, я вам не нянька, но если вы собираетесь принимать важные решения, то должны быть в хорошей форме.

– Я знаю.

– Хорошо. Я приведу сюда Паркера.

Через минуту я уже входил в кабинет с Паркером, Линдберг встал, и мужчины обменялись приветствиями и комплиментами. Потом все сели. Паркер наклонился вперед. В одной руке он держал раскуренную отвратительно пахнущую трубку из початка кукурузы.

– Полковник Линдберг, я работаю детективом уже более сорока лет. Я расследовал двадцать тысяч дел, включая более трехсот дел об убийстве. Только двенадцать из этих дел об убийстве не завершились осуждением преступников.

Лицо Линдберга оставалось бесстрастным, но при слове «убийство» глаза его сузились.

Паркер сунул трубку в свой плотно сжатый рот. Он был немного похож на старого морского волка.

– Я предложил свои услуги полковнику Шварцкопфу, но был грубо отвергнут. Как вы, возможно, знаете, у меня натянутые отношения с губернатором Муром, поэтому мне не позволили взяться за это дело в официальном порядке. Но я не могу отсиживаться без дела в соседнем графстве и не предложить вам своих услуг. Мне бы хотелось помочь вам, сэр.

Линдберг вежливо улыбнулся.

– Это очень любезно с вашей стороны, шеф Паркер. Но должен сказать, я удовлетворен тем, как полковник Шварцкопф ведет это дело.

Паркер состроил гримасу.

– Не хочу вас обидеть, полковник, но этот болван с самого начала расследования все делал неправильно. А то, что он не провел тщательного расследования среди населения, проживающего на достаточно большой территории вокруг вашего имения, является грубой, непростительной ошибкой.

Линдберг молчал.

– В идеальном случае я охотно бы возглавил команду детективов, работающих над этим делом, состоящую из моих ребят и полицейских штата. Однако я могу предложить себя только в качестве консультанта, если вас устроит.

Линдберг продолжал молчать. Глаза его окаменели.

Паркер нетерпеливо заерзал на стуле.

Потом Линдберг заговорил. Голос его был невыразительным и бесстрастным, как у телефонистки на линии.

– Я с большим уважением отношусь к вашим успехам, шеф Паркер. Но я уже прочитал в газетах и слышал по радио некоторые из ваших высказываний об этом деле. И я стараюсь избегать людей, которые говорят колкости за глаза, теоретизируют и критикуют других задним числом.

– Полковник Линдберг, меня побудило прийти сюда только желание предложить свою помощь, когда вам...

Линдберг прервал его, подняв руку:

– Мне не нужна помощь полицейских, которые будут только стремиться к славе, возможно, даже за счет жизни моего сына. Полковник Шварцкопф и я держим ситуацию под контролем. Всего вам доброго, сэр.

– Полковник Линдберг...

– Благодарю вас за визит.

Паркер встал. Шея его была красной от гнева, но он просто кивнул Линдбергу и вышел.

Я продолжал сидеть на стуле.

– Этот человек один из самых выдающихся детективов нашего времени, – сказал я. – А ваш Шварцкопф как был так и остался администратором универмага!

– Нейт, – выразительно сказал Линдберг, положив руки ладонями на стол, – Эллис Паркер привык быть в центре внимания. В прошлом он действительно замечательно работал, но теперь собственная слава ослепила его.

– Я уверен, что он завидует Шварцкопфу, – сказал я, пожав плечами. – Но именно этому человеку, который по любой мерке является великим детективом, нужно было позволить взяться за это серьезное преступление, тем более что оно совершено по соседству с ним. Господи, это же каждому должно быть понятно!

– Нет, – сказал Линдберг.

Я посмотрел на него.

– О'кей, – сказал я и вышел.

Линди, по-видимому, хочет слышать от меня правду, но не хочет принимать ее во внимание.

Во дворе я догнал Паркера как раз в тот момент, когда он собирался садиться в полицейскую машину графства Берлингтон.

– Мне жаль, что я больше ничем не смог вам помочь, – сказал я. – Мне бы хотелось, чтобы вы участвовали в этом расследовании.

– А кто говорит, что я не буду в нем участвовать? – сказал он, поставив ногу на подножку автомобиля, и подмигнул мне.

Не успела осесть пыль от укатившего «форда» Паркера, как в ворота въехал знакомый мне «дузенберг» Брекинриджа. Адвокат выглядел мрачнее обычного, когда вылез из своей роскошной машины и подошел ко мне. Он взял меня за руку и отвел в сторону.

– Геллер, – сказал он. – Что вы делали вчера ночью?

Я поступил бы не по-джентльменски, если бы ответил на этот вопрос.

– Вы провели ночь с этой девицей-медиумом, не так ли?

Я пожал плечами.

– Слим назвал меня охотником за привидениями. Кто, кроме меня, осмелится переспать с духом?

Он схватил меня за руку и почти начал трясти. Уравновешенный Брекинридж явно нервничал.

– Что она говорила вам?

Вообще-то она очень мало говорила. Много стонала и крикнула пару раз, но говорить особенно ни о чем не говорила. К тому же я не собирался делиться воспоминаниями о незабываемой ночи, проведенной мной с сестрой Сарой, с Брекинриджем. Не такой я парень.

Да и что этот тюфяк Брекинридж может знать о ночи, проведенной со страстной женщиной, чья бледная кожа светилась в тусклом свете мерцающей свечи, которая позволила мне оседлать ее и которая потом оседлала меня и гнала, пока я не превратился в промокшего от пота, измотанного и ни на что не способного жеребца. Сестра Сара могла любого мужчину превратить в духа.

Но мы с ней не разговаривали. Проведя с ней ночь, я знал о ней не больше, чем после сеанса, хотя и успел порыться в ее сумочке, чемоданах и других личных вещах, когда она заснула.

– Послушайте, приятель, – сказал я, – я не из тех, кто распространяется о своих отношениях с женщинами, о'кей?

– Она сказала, что сегодня в мой офис придет письмо.

– Да, ну и что?

– Сегодня утром почтальон принес мне вот это, – мрачно проговорил он, достал из кармана конверт, торопливо открыл его и вынул письмо, чтобы я увидел.

В глаза мне сразу бросилась подпись: синие и красный пересекающиеся круги с тремя отверстиями.

Глава 10

В письме, полученном Брекинриджем, имелась короткая запись, рекомендующая адвокату «передать вложенное письмо полковнику Линдбергу». Само письмо имело следующее содержание:

Дорогой сэр!

Вы получили наше письмо от 4 марта? Мы опускать этот письмо в один из почтовых ящиков возле Берро-Холла в Бруклине. Нам известно, что полиция контролирует вашу частную переписку; разве сможем мы прийти к какому-нибудь соглашению при таких обстоятельствах? В будущем мы будем посылать наши письма мистеру Брекинриджу на Бродвей 25. Мы думать, что полиция перехватывать наши письма и не давать вам. Мы не согласимся на участие посредник с вашей сторона. Мы организовать это позтнее. Не беспокойтесь о ребенок. Он чувствовать себя отшень хорошо, и кормят его согласно диета. Большое данке, что сообщить нам это. Мы заинтересованы вернуть вам мальчик живым и здоровым.

Внизу опять стояло слово «Подбись» и еще ниже были два отчетливых синих круга и красный с тремя небольшими отверстиями. На обратной стороне листа письмо продолжалось:

Вам что нужно поднимать шум на весь мир или вернуть как можно скорей свой ребенок? Почему вы проигнорировали письмо, которое мы оставить в комнате? Ребенок давно бы уже вернуться домой. Полиция вам не поможет, потому что это похищение готовилось больше года. Но мы боялись, что ребенок окажется недостаточно крепкий. Наш выкуп составлял 50000 доларов, но теперь мы пригласить еще одну женщину и, вероятно, нам придется держать ребенок, дольше, чем мы расчитывали, поэтому выкуп будет 70000 долларов.

20000 в гупюрах по 50 долларов, 25000 в гупюрах по 20 долларов, 15000 в гупюрах по 10 долларов, 10000 в гупюрах по 5 долларов. Мы предупреждать вас не помечать купюры. Денги должны быдь с разными серийными нумерами. Патом мы сообщить вам, куда отправить денги, но это будет не ранше, чем полиция прекратит заниматься этим делом, и не ранше, чем успокоятся газеты. Пожалуйста, поместите короткое подтверждение получения этого письма в газету «Нью-Йорк Америкэн».

Фрэнк Уилсон прищурил глаза за круглыми в темной оправе очками, читая это письмо, потом прочитал его еще раз.

Мы сидели в кабинете Линдберга. Сам Линди, Брекинридж, Шварцкопф, Уилсон и я. Линдберг отверг мое предложение известить копов в Нью-Йорке и ребят Эдгара Гувера о новом послании похитителей. Однако он согласился позвонить агенту министерства финансов Уилсону.

– Мне кажется, письмо вселяет надежду, – сказал Линдберг Уилсону. – А вы как думаете?

– Вселяет надежду? – спросил Уилсон. Он сидел напротив Линдберга. Я сидел рядом с Уилсоном; Брекинридж и Шварцкопф, словно часовые, стояли по обе стороны от Линди.

– Мой сын хорошо себя чувствует, – бодро проговорил Линдберг, – и они намерены сохранить его здоровье. Они соблюдают диету...

– Вы верите тому, что они вам пишут?

– У меня нет причин им не верить, – сказал Линдберг. – Мне совсем не хочется, чтобы вы участвовали в этом, агент Уилсон. Они прямо пишут, что если бы я с самого начала не обратился в полицию, то Чарли уже сейчас мог бы вернуться к своей матери.

Уилсон не стал спорить с этим. Он понимал, что спорить нет смысла.

– Очевидно, они думают, что полиция перехватила предыдущее письмо, – заметил Шварцкопф, хотя это и так было всем ясно.

Брекинридж кивнул:

– Может, мы излишне категоричны по отношению к прессе. Если бы мы предали гласности, что получено второе письмо...

– Вы пытаетесь задним числом предсказать действия безумцев, – сказал я. – Они предупреждают вас ничего не сообщать прессе, а потом удивляются, что вы не известили их о получении второго письма?

Уилсон по-прежнему разглядывал письмо.

– Как и в тех письмах, легкие слова написаны с ошибками, а более трудные – правильно.

– Очевидно, это подлинное послание похитителей, – сказал Линдберг.

– Оригинальный знак-подпись на месте, – согласился Уилсон. – К тому же в нем ссылаются на письмо, оставленное в детской.

Брекинридж вышел из-за стола, подошел к Уилсону, который рассматривал письмо, и указал пальцем на одну строчку.

– Вот это предложение беспокоит меня, – сказал Брекинридж. – «Мы не согласимся на участие посредник с вашей сторона».

– Довольно откровенное заявление, – заметил я. – Оно говорит о неприятии ими Роснера и его дружков, Спитале и Битза.

– Возможно, нам следует опубликовать послание в прессе, – сказал Брекинридж, – о том, что мы готовы принять любые условия, которые предложат похитители. Все что угодно, лишь бы ребенок благополучно вернулся домой.

– Мне кажется это разумным, – сказал Линдберг.

Уилсон, казалось, не слышал их. Он аккуратно положил письмо на стол и достал из кармана небольшую записную книжку и похожий на обрубок карандаш.

Он сказал:

– Эта женщина-медиум, которая предсказала, что полковник Брекинридж получит сегодня письмо... ее имя Сивелла?

– Сестра Сара Сивелла, – сказал я. – Ее мужа зовут Мартин Маринелли.

Он записал; из своей записной книжки я дал ему адрес церкви в Гарлеме, и он записал его тоже.

– Они ведь знали о записке, оставленной на подоконнике, – сказал Уилсон.

– Да, – сказал я.

– С другой стороны, – продолжал Уилсон, – они целыми днями торчали с репортерами и могли добыть кое-какую информацию.

– Насколько мне известно, – сказал Линдберг, – никто из репортеров не знал о письме, оставленном на подоконнике.

– Есть еще одна деталь, – сказал я. – Чертовски незначительная на первый взгляд.

Все посмотрели на меня.

– Сара Сивелла на спиритическом сеансе вчера ночью все время называла полковника Брекинриджа «мистером Брекинбриджем». И точно так же его называют в этом письме.

Мои слова произвели эффект разорвавшейся бомбы.

Наступившую напряженную тишину нарушил Уилсон:

– Что она еще говорила?

– Большей частью бессмыслицу, – сказал я, пожимая плечами. Мы не рассказали Линдбергу о предсказании, что найдут тело ребенка.

Потом неожиданно Линдберг поднялся.

– Спасибо, что вы приехали, агент Уилсон.

Уилсон, обескураженный тем, что ему так быстро предлагают уйти, встал и сказал:

– Спасибо, что поделились со мной новой информацией, полковник.

– Я хочу, чтобы вы не беспокоили этих спиритов, – сказал ему Линдберг, и слова его прозвучали как приказ.

– Простите? – глухо спросил Уилсон.

– Эти спириты. Если они законопослушные граждане, что вполне вероятно: ведь вы знаете, экстрасенсорное восприятие реально существует, – то я не хочу, чтобы их беспокоили. Если же на самом деле они являются членами банды похитителей, то я не хочу, чтобы действия полиции поставили под угрозу благополучие моего сына. В этих письмах ясно написано, что если я хочу вернуть своего сына живым и здоровым, то должен исключить участие полиции в этом деле. И я намерен придерживаться этого, агент Уилсон.

Линдберг холодно кивнул, и Уилсон понял, что встреча закончена.

Я проводил его к машине. Брекинридж и Шварцкопф остались с Линдбергом, что меня вполне устраивало. Я хотел переговорить с Уилсоном с глазу на глаз.

Мы немножко постояли и поговорили вполголоса. Я рассказал ему о бандитском притоне, который мне показал Диксон, и он проявил к моему рассказу большой интерес.

– Вы знаете Пэта О'Рурке из Чикаго, Геллер? – спросил Уилсон.

– Конечно, – ответил я. – Он замечательный парень.

– Он сейчас работает со мной в Нью-Йорке, – сказал Уилсон. – Я собираюсь поручить ему проникнуть в спиритическую церковь в Гарлеме. Мы узнаем, откуда у этих «спиритов» столько сведений о похищении.

– О Турке прекрасно справится с этой задачей, – сказал я.

О'Рурке в течение трех месяцев работал в организации Капоне в качестве секретного агента, когда Элиот, Айри и Уилсон сколачивали дело против Капоне. Он будет самым подходящим человеком, чтобы обнаружить связь между Капоне, Маринелли и его прихожанами.

– Как идут поиски Боба Конроя? – спросил я.

– Этот сукин сын исчез с поверхности земли, – хмуро сказал Уилсон.

– Тогда поищите его в озерах, – посоветовал я.

Он кивнул, вздохнул и сказал:

– Геллер, какие бы разногласия между нами ни возникали, я хочу сказать вот что: я очень признателен вам за то, что вы делаете. Я имею в виду, что вы держите меня в курсе событий, потому что в противном случае я не имел бы никакой информации и был бы фактически выключен из игры.

– Чудненько. Может, в этом году скостите мне немного налогов?

– Пошел ты, – добродушно сказал Уилсон, сел в свой черный «форд» и укатил в Нью-Йорк.

Я провожал его взглядом, когда ко мне подошел Шварцкопф. Он сказал:

– Вам нужно присутствовать на допросе, который сейчас происходит здесь.

– Честное слово, – сказал я, – мне начинает нравиться эта новая тенденция в нашем сотрудничестве.

В комнате для слуг стояли несколько элегантных полицейских и помятый пузатый инспектор Уэлч. В середине комнаты на стуле, поставленном на плетеный ковер, сидела смазливая пухлая девица лет двадцати в черном костюме горничной с кружевным фартуком. У нее были короткие русые волосы, бегающие карие глаза, круглое лицо и слегка выступающие вперед передние зубы, делающие ее немного похожей на прелестного бурундучка. В руках, которые у нее лежали на коленях, она сжимала белый носовой платок.

Позади нее, положив пальцы на клавиатуру машинки, сидел полицейский-стенограф в штатском.

– Мисс Шарп, – сказал Шварцкопф, – мы должны взять у вас показания.

– Я уже дала вам показания, – сказала она властным тоном, хотя, возможно, это впечатление производил ее английский акцент.

– Нам хотелось бы уточнить некоторые детали.

Она поджала губы, подняла подбородок и проговорила надменно, будто строптивая ученица:

– Почему вас так интересует моя личная жизнь? Занимайтесь своим делом и разыскивайте этих похитителей.

Она держалась холодно и вызывающе, но видно было, что это большей частью маска; ее глаза и руки непрерывно двигались. Она нервничала, как женщина, у которой муж нашел под кроватью любовника.

Вмешался инспектор Уэлч:

– Послушай, сестренка. Мы только выполняем работу. Не делай хуже себе. Разумеется, такой красотке, как ты, нечего скрывать.

Уэлч пытался говорить ласково, но у него получалась угроза.

Не надо меня пугать, – сказала она.

Уэлч вытаращился на Шварцкопфа, который сказал:

– Все остальные слуги из дома Морроу охотно ответили на наши вопросы. Почему вы такая упрямая, мисс Шарп?

– Хотя меня возмущает этот допрос, я тоже ответила на ваши вопросы, потому что у меня не было другого выхода!

Ее вызывающее поведение удивляло, но меня не проведешь. Я видел, что за показной дерзостью скрываются слабость и страх.

Шварцкопф сказал почти умоляющим тоном:

– Разве вы не хотите помочь мистеру и миссис Линдберг вернуть их ребенка домой?

Она опустила голову и кивнула. Потом вздохнула.

– Ладно. Задавайте ваши вопросы.

Уэлч кивнул стенографу, чтобы тот начинал печатать, и сказал:

– Пожалуйста, назовите ваше имя, возраст и место рождения.

– Меня зовут Вайолет Шарп. Я родилась в 1904 году в Англии, в Беркшире. Около двух с половиной лет назад я переехала из Англии в Канаду. Я пробыла там примерно девять месяцев и приехала в Нью-Йорк.

– И начали работать на семью Морроу?

– Вначале я зарегистрировалась в бюро по трудоустройству Хатчинсона на Медисон-авеню, где у меня взяли интервью для миссис Морроу, а потом я получила должность кухарки, которую занимаю по сей день.

– Вы обзавелись друзьями мужского или женского пола в Нью-Йорке или Нью-Джерси?

– Нет, друзей у меня не было.

Она была слишком хорошенькая, чтобы это была правда.

В голосе инспектора послышалось раздражение.

– С тех пор как вы приехали в Нью-Йорк из Канады, вы ни разу не выходили погулять в обществе друга или подруги?

– Нет. У меня здесь никого нет, кроме сестры Эмили.

– Где она проживает?

– В Энглвуде. Она работает на одного из друзей семьи Морроу.

Уэлч подошел к ней с другой стороны и сделал еще одну попытку:

– С момента вашего приезда в эту страну вы хоть раз бывали на приемах, на вечеринках, в театре, в кино или в ресторане с любым мужчиной или любой женщиной?

Она подумала, потом сказала:

– Да.

Уэлч проговорил с напускным сарказмом:

– Ну и расскажите нам об этом, мисс Шарп.

– В воскресенье пополудни мы с сестрой шли по Энглвуду...

– В какое воскресенье?

– Двадцать восьмого февраля.

– Этого года?

– Этого года. Мы шли с ней по Дайдекер-стрит, и из машины нам помахал какой-то мужчина. Я приняла его за одного из работников Морроу и помахала в ответ. Он остановил машину, я подошла к нему, поняла свою ошибку и объяснила, что приняла его за другого.

– Что он сказал?

– Он сказал: «Все в порядке. Куда вы идете?» И я ответила: «Мы идем в город». Он пригласил меня и сестру поехать туда в его машине, что мы и сделали. Во время поездки мы любезно беседовали, и тот джентльмен сказал, что хотел бы однажды вечером пойти со мной в кино, если я не против.

– Что вы сказали?

– Я сказала, что согласна.

Согласилась слишком быстро для девушки, которая в течение нескольких лет обходилась без дружка или подружки.

– И что он сказал?

– Он попросил у меня телефонный номер, и я дала его ему.

– Вы имеете в виду номер телефона в доме Морроу?

– Да. Он поинтересовался, кого ему спросить, когда он позвонит, и я сказала, чтобы он попросил Вайолет.

– Он позвонил?

Она кивнула:

– Примерно без десяти восемь вечером первого марта.

То есть в день похищения.

– Что он сказал?

– Он спросил, не хочу ли я с ним прогуляться. Я сказала, что хочу, но освобожусь не скоро, потому что еще не приготовила обед. Вскоре после этого он подошел к черному входу в кладовой в доме Морроу.

– Что вы сделали?

– Я надела шляпу, пальто и вышла. С ним было еще двое мужчин, которых я никогда раньше не видела. Вчетвером мы поехали в кинотеатр в Энглвуд, и после окончания фильма он привез меня обратно к дому Морроу. Было, кажется, одиннадцать часов ночи.

– Вы встречались с ним после этого?

– Нет. Я назначила ему второе свидание на шестое марта, но в тот день была очень занята. С тех пор я не видела его и не разговаривала с ним по телефону.

Вмешался Шварцкопф, который сказал с вежливой улыбкой:

– Все идет хорошо, мисс Шарп. Просто замечательно. А сейчас, пожалуйста, заполните несколько бланков...

Лицо ее вновь приняло презрительное выражение.

– Какие бланки?

– Для начала запишите имена.

– Я уже вам говорила! Я не помню никаких имен.

– Вы не помните имени своего приятеля? Вы ездили с ним на прогулку в то воскресенье, провели с ним целый вечер...

– Я не помню.

– Послушайте, – сказал Уэлч, – мы понимаем, что вы нервничаете. Просто расслабьтесь, и имена вспомнятся сами по себе.

– Я не волнуюсь. Я не смогу вспомнить его чертово имя!

– А как насчет двух других парней? – спросил Шварцкопф. – Вы помните их?

Она подняла голову, и на лице ее заиграла саркастическая улыбка.

– Нет. Их имена я тоже не помню.

– Вы встречались с этими людьми меньше недели назад, – сказал Уэлч, – и вы не можете вспомнить их имена?

Стенограф прекратил работать, не зная, стоит ли ему печатать одно и то же.

Вайолет скрестила руки на груди и высоко приподняла подбородок, однако она дрожала. И она не удостоила ответом приставанье Уэлча.

– Какой фильм вы смотрели, Вайолет? – спросил я.

Уэлч и Шварцкопф удивленно посмотрели на меня.

– Кто вы? – спросила она.

– Меня зовут Геллер. Я полицейский, как и все остальные присутствующие здесь мужчины.

– В не имеете права совать нос в мою личную жизнь. Не имеете никакого права!

– Успокойтесь, – сказал я. – Просто скажите, о чем был этот фильм? Вспомните хоть что-нибудь – события, актеров, которые в нем играли.

Ред Джонсон тоже прошел через этот тест и успешно.

Однако Вайолет Шарп ничего не ответила.

– Как назывался кинотеатр, в который вы ходили? – спросил я.

– Он находился в Энглвуде. Это все, что я знаю.

Уэлч и Шварцкопф посмотрели на меня, я пожал плечами. У меня допрос получался не лучше, чем у них.

– Благодарю вас, мисс Шарп, – сказал Шварцкопф и обратился к Уэлчу. – Отвезите ее обратно в Энглвуд.

Шварцкопф вышел, я вышел вслед за ним, и мы направились на командный пункт, где по-прежнему царили толкотня и суматоха.

– Мне очень хотелось напустить на нее Уэлча, – сказал Шварцкопф, – чтобы он испытал на ней свое обаяние.

– Если бы вы поступили так, то это было бы большой глупостью, – сказал я.

– А что выпредлагаете?

– Никаких резиновых шлангов – лишь настойчивый, скрупулезный допрос. Согласен, ее нелегко было допрашивать, но почему вы отпустили ее, едва мы начали?

Шварцкопф резко остановился и вздохнул.

– Она одна из любимых служанок миссис Морроу. Если бы мы надавили на нее слишком сильно, то у нас возникли бы неприятности с семейством Морроу.

– Ну и что, черт возьми?

Шварцкопф сделал гримасу.

– Если у нас возникнут неприятности с семьей Морроу, то у нас возникнут неприятности и с полковником Линдбергом.

– Ну, тогда подключите ее к детектору лжи. Черт, подключите к детектору лжи всех слуг Линдбергов и слуг Морроу тоже!

– Вы полагаете, я не думал об этом? Полковник Линдберг не позволит сделать это. Он говорит, что использование детектора лжи – вторжение в личную жизнь, которое оскорбит его работников.

Спустя полчаса появился ухмыляющийся констебль Уиллис Диксон из полицейского управления Хоупуэлла и начал докладывать Шварцкопфу.

– Я нашел кое-что интересное в комнате этой горничной, – сообщил он, улыбаясь своей редкозубой улыбкой.

Значит, Шварцкопф послал Диксона, а не своих людей сделать обыск в комнате Ваойлет в Энглвуде, пока ее здесь допрашивали. Шварцкопф был по-прежнему умен и изворотлив: к чему причинять неприятности своим людям, ведь семья Морроу может возмутиться тем, что беспокоят ее любимую горничную.

– Во-первых, – сказал Диксон, – слуги там говорят, что у Вайолет был роман с мужчиной, который гораздо старше ее, – с дворецким. Я полагаю, это Септимус Бэнкс.

– Кто это? – спросил я.

– Старший дворецкий семьи Морроу, – пояснил Шварцкопф. – Горький пьяница.

– Как бы там ни было, я обнаружил в ее комнате нечто интересное, джентльмены, – сказал Диксон. – Книжку с написанными от руки непристойными рассказами. Адресную книгу с двадцатью шестью именами. И сберегательную книжку на банк в Нью-Йорке.

– Вы ничего не взяли с собой? – с беспокойством спросил Шварцкопф.

– Нет! Но я внимательно все просмотрел. Вы знаете, Ваойлет зарабатывает сто баксов в месяц и работает меньше двух лет. И еще мне сказали, что значительную часть своего заработка она отсылает родителям в Великобританию.

– Ну и что? – спросил я.

– Откуда тогда у нее почти две тысячи долларов на сберегательном счете? – ответил Диксон вопросом на вопрос.

Глава 11

Оранжевые костры, разложенные дежурившими полицейскими, освещали ночь на окраинах имения Линдбергов; языки пламени от них безуспешно пытались бороться с ледяным ветром.

На командном посту в гараже дежурили два сотрудника полиции штата Нью-Джерси, коротая время за колодой карт. Эти двое полицейских – молодой парень по имени Харрисон и мужчина лет тридцати по имени Питере – присоединились ко мне и Диксону, чтобы спокойно поиграть в покер. Вскоре после полуночи оставшиеся полицейские растянулись и захрапели на своих армейских койках.

Остался дежурить на коммутаторе только парень по имени Смит, однако вскоре и он опустил голову на стол и заснул. Редкие звонки, которые раздавались время от времени, адресовались самим полицейским: Линдберг отверг предложение Шварцкопфа, чтобы все звонки в дом вначале контролировались на командном пункте. Любой человек, сумевший добыть номер телефона в Хоупуэлле, не внесенный в телефонную книгу, мог позвонить прямо в дом: один телефон стоял на столе Линди, другой – в коридоре, третий – наверху (хотя ночью последний отключался).

Один раз инспектор Уэлч поднял трубку телефона, что стоял в коридоре, и Линдберг набросился на него со словами:

– Какого черта вы тут делаете?

Надо заметить, что Линдберг крайне редко позволял себе крепкие слова.

– Он зазвонил, и я взял трубку, – сказал Уэлч.

С суровым выражением на лице и не менее суровым тоном Линдберг произнес:

– Я хочу, чтобы вы ясно поняли и прямо сейчас, что ни вы, ни любой другой полицейский ни в коем случае не должны трогать этот телефон. Вы находитесь здесь, потому что я позволил вам здесь находиться, и я прошу вас не лезть в мои дела.

С другой стороны, Микки Роснер, гордость нью-йоркского преступного мира, часто поднимал трубку этого телефона и имел к нему свободный доступ.

Диксон, двое полицейских и я сидели за одним из столов, на которых сортировалась почта; у стены позади нас лежали груды просмотренной корреспонденции. Легкий деревянный стол был завален монетами в пять, десять и двадцать пять центов. Большая их часть лежала передо мной. Пришла моя очередь сдавать карты.

– "Черная Мария", – сказал я, сдавая их.

– Что означает, черт возьми, «Черная Мария»? – спросил Питере, заядлый курильщик с каштановыми волосами, румяными щеками и постоянно нахмуренным выражением лица человека, опасающегося, что его в любую минуту могут охмурить люди более толковые, чем он. Что, впрочем, случалось довольно часто.

– Стад[104]на семь карт, – сказал я. – Крупная пика, выпавшая на нераскрытые карты, разбивает кон.

– О, – сказал Питерс и затянулся.

Диксон, кажется, умел играть. С деланно безразличным видом он разглядывал свои карты. Вполне возможно, что одна из нераскрытых у него была пиковым тузом. Харрисон был самым молодым из игравших; он играл и проигрывал, не делая никаких комментариев.

Едва я закончил сдавать, как в гараж решительным шагом вошел полковник Брекинридж. Это олицетворение достоинства был в одном халате, со следами от носков на голых, белых, волосатых ногах.

– Геллер, – проговорил он с облегчением. – Вы еще здесь?

Обычно к девяти часам я уже выезжал в Принстон в старой колымаге, которую мне предоставил Линдберг. Однако в тот вечер я задержался, чтобы обставить этих провинциальных копов.

– Да, – сказал я, глядя на свои две розданные нераскрытыми карты. Дама пик. Отлично. – Что вам нужно?

– Вы, – сказал он, потом грубо схватил меня за руку и оттащил от стола.

– Эй! – воскликнул я, роняя свои карты.

– Пойдемте, – сказал он, и мне пришлось последовать за ним в дом, оставив и карты, и деньги в гараже.

– Я выигрывал, – возмущенно проговорил я. – И мог выиграть еще три бакса...

– Успокойтесь, – сказал он. – Я хочу, чтобы вы были полковником Линдбергом.

– Что?!

Брекинридж подвел меня к телефону в коридоре недалеко от кабинета Линдберга. Трубка была снята с рычага.

– На линии сейчас какой-то пожилой человек по имени доктор Джон Кондон, – сказал он. – Он утверждает, что получил адресованное ему письмо с приложением для полковника Линдберга.

– Ну и что? – Подобные звонки раздавались достаточно часто.

– Доктор Кондон говорит, что не уверен в подлинности этого письма. Он допускает, что его отправил какой-нибудь шутник или чудак. Однако недавно он написал письмо в выходящую в Бронксе газету «Хоум Ньюз», в котором предлагал тысячедолларовое вознаграждение тому, кто вернет маленького Чарли домой живым и невредимым. Письмо напечатали, и он думает, что это может быть ответом на него.

– Что еще за «Хоум Ньюз»? Должно быть, какая-нибудь низкопробная провинциальная газетенка?

Брекинридж пожал плечами:

– Так оно и есть.

– Ну тогда маловероятно, что похитители заметили в ней это письмо.

– Я знаю, но этот человек не шутит. Он профессор Фордхемского университета. Во всяком случае, он так говорит. Он дал мне некоторые сведения о себе и перечислил свои звания, что прозвучало довольно правдоподобно.

Я фыркнул.

– Но, – продолжал Брекинридж, – он отказывается сообщить еще что-нибудь, пока ему не предоставят возможность поговорить с самим полковником Линдбергом, которого я не собираюсь беспокоить... Чарли впервые за несколько ночей смог заснуть.

– О! Ну ладно. Конечно, я разыграю из себя Линд и.

Брекинридж улыбнулся.

– Спасибо, Геллер. Вы знаете, что полковник хочет, чтобы к каждой версии, к каждому звонку относились серьезно.

– Разумеется, – сказал я, поднимая трубку. Пропала дама пик. Проклятие!

– Говорит полковник Линдберг. Что случилось?

– Ах, полковник! Я так рад слышать вас! Я только что получил письмо, которое может иметь для вас большое значение.

У него был мелодичный голос, однако он говорил очень громко.

– Вам всегда приносят почту в полночь, профессор?

– Я пришел домой только в десять – сегодня я вел занятия. Я просмотрел около двадцати писем, прежде чем наткнулся на это. Вам прочитать его?

– Пожалуйста, профессор.

Все тем же напыщенным тоном он продолжал:

– В нем говорится – мне придется еще учитывать орфографические ошибки и плохой синтаксис – в нем говорится: «Дорогой сэр, если вы желаете действовать в качестве посредника в деле Линдберга, то, пожалуйста, строго соблюдайте указания. Передайте приложенное письмо лично в руки мистеру Линдбергу. В нем он найдет все разъяснения. Никому не рассказывайте о письме. Как только мы узнаем, что пресса или полиция уведомлены, все наши условия автоматически аннулируются, и это еще больше задержит возвращение ребенка домой». Ужасная орфография!

– Там есть еще что-нибудь?

– Да.

– В таком случае вначале, пожалуйста, прочитайте все письмо, профессор. Оценивать его орфографию будете потом.

– Да, конечно. "После того как вы получите деньги от мистера Линдберга, поместите в нью-йоркскую газету «Америкэн» два слова: «деньги приготовлены».

Я прикрыл рукой трубку и обратился к Брекинриджу:

– Мне кажется, этот старик просто ищет способ легко заработать.

– "После этого мы дадим вам дальнейшие указания, – продолжал Кондон. – Не бойтесь, мы не охотимся за вашей тысячей – оставьте ее у себя". Они имеют в виду тысячу долларов, которую я пообещал за благополучное возвращение ребенка в своем письме в выходящую в Бронксе газету «Хоум Ньюз». Я конечно предложил бы больше, но это все, что я смог накопить в надежде, что любящая мать вновь обретет свое дитя.

– Вы очень великодушны, – сказал я, подавив зевок.

– "Только действуйте строго в соответствии с нашими указаниями, – продолжал он. – Будьте дома каждый вечер с шести до двенадцати часов". Вот это последнее мне не совсем понятно.

– Как оно подписано?

– Здесь стоит знак мафии.

Правильно.

– Вы уверены, профессор?

– На письме есть штемпель с надписью: «Почтовое отделение Нью-Йорк». Оно пришло в длинном белом конверте. Внутри находился такой же белый конверт, но поменьше, на котором написано: «Дорогой сэр! Пожалуйста, передайте вложенное письмо полковнику Линдбергу. В интересах мистера Линдберга не извещать полицию». Я не вскрывал этого приложенного письма, сэр.

Надутый осел.

– Что ж, вскройте и прочитайте его мне.

В трубке послышался треск разрываемого конверта, похожий на звуковой эффект радиопрограммы.

– "Дорогой сэр, – начал читать он, – мистер Кондон может действовать в качестве посредника. Вы можете дать ему семьдесят тысяч долларов".

Я чуть вскинул голову: сумма – семьдесят тысяч – совпала; вначале они потребовали пятьдесят тысяч, но в последнем письме была та же новая сумма – семьдесят тысяч.

– "Сделайте для денег один пакет, – читал он. – Его размеры должны быть..." Здесь есть рисунок коробки, полковник. Указаны ее размеры – 6х7х14 дюймов. Мне продолжать читать письмо?

Нет, встань на голову и начинай свистеть, тупица.

– Пожалуйста, – сказал я.

– Дальше говорится: «Мы уже уведомили вас, в каких купюрах должны быть деньги. Не пытайтесь подстроить какую-нибудь ловушку. Если вы или кто-то еще сообщит в полицию, то этим только отсрочите возвращение ребенка. После того как мы получим деньги, мы сообщим вам, где искать вашего мальчика. Вы уже можете подготавливать самолет – это место примерно в ста пятидесяти милях от вас. Но мы сообщим вам адрес только через восемь часов после получения денег».

– Вот как. – Несмотря на то, что он правильно назвал сумму выкупа, этот профессор производил впечатление жулика, желающего быстро и хорошо заработать.

– Как я уже сказал вам, подпись на письме напоминает знак сицилийской мафии. Здесь изображены два пересекающихся круга...

– Круга? – На этот раз я дернул головой значительно сильнее. Брекинридж заметил это и наклонился вперед. – Пересекающихся?

– Да, если бы меня спросили, я бы назвал их пересекающимися кругами...

– Хорошо, хорошо. Продолжайте описание.

– Еще по горизонтальному диаметру этих пересекающихся кругов проходят три точки или три отверстия. Круги окрашены синим цветом. Внутри в правом синем кругу красный кружок поменьше.

Черт.

– Это письмо представляет для вас интерес, полковник? Надеюсь, вы не теряете со мной ваше драгоценное время, сэр?

– Оно представляет для меня огромный интерес, профессор, – сказал я. – Где вы находитесь? Мы приедем за вами немедленно.

– Я в Бронксе. Но думаю, я сам приеду к вам, полковник. Вы столько пережили, и для ваших близких будет лучше, если вы останетесь дома. Я сам приеду к вам в Хоупуэлл.

– Когда, профессор?

– Я выезжаю немедленно, – аффектированным тоном произнес он и положил трубку.

Я несколько мгновений смотрел на телефон. Потом взглянул на Брекинриджа, глаза которого расширились.

– Вам лучше разбудить Слима, – сказал я.

* * *
Через час и сорок минут я стоял, засунув руки в карманы пальто и прислонившись к побеленной каменной стене возле закрытых ворот, где дорога Федербед Лейн переходила в частную подъездную дорогу Линдбергов. Я прятался от ветра и ждал, когда появится Кондон. Неподалеку, возле будки подрядчика, держа в руках винтовку, стоял полицейский: он был похож на тюремного охранника. В это позднее время вокруг не было газетчиков.

Позади заскрипела мерзлая земля, и моя рука потянулась к пистолету калибра девять миллиметров, который я носил под мышкой; однако, когда я повернулся, я увидел приближающегося в пальто и без шапки Брекинриджа.

Он остановился, держа руки в "карманах, и сказал:

– Я разбудил ректора Фордхемского университета, и он подтвердил информацию, которую дал о себе Кондон. Семьдесят два года, работал учителем в начальной школе, сейчас на пенсии. Продолжает преподавать на полставки. Очень внимательно следит за своей физической формой, в прошлом судил футбольные матчи, до сих пор дает уроки плавания.

– Это в семьдесят-то два года?!

Брекинридж приподнял одну бровь.

– Видимо, он большой оригинал. Воображает себя патриотом. Известен тем, что на общественных мероприятиях поет «Усеянный звездами флаг» со слезами на глазах.

– Я, наверное, сейчас сам заплачу.

А ночь уже плакала, стонала, словно раненый, загнанный в западню зверь. Я прислонился к стене, поднял воротник пальто, чтобы прикрыть лицо; даже парень из Чикаго может умереть от ледяного ветра.

– Я также позвонил в Бронкс редактору и издателю газеты «Хоум Ньюз», – сказал Брекинридж.

– Полковник, как коп вы на голову выше Шварцкопфа.

Он замолчал, видимо, оценивал мой комплимент. Потом сказал:

– Редактор, некий мистер О'Флэхерти, сказал, что является «старым добрым другом» Кондона и что сей ученый муж уже многие годы публикует в их газете стихи, очерки и письма на различные актуальные темы... Подписывая их среди прочих странных псевдонимов как П. А. Трайот и Д. У. Стайс.

Я хрипло рассмеялся.

– Мне он показался чудаком и назойливым человеком. Почему, черт возьми, похитители выбрали этого кретина? Свои услуги в качестве посредников предлагали различные крупные общественные деятели.

– Я не могу ответить на этот вопрос. Не смог на него ответить и редактор О'Флэхерти, который сказал, что тираж газеты «Хоум Ньюз» меньше ста тысяч экземпляров.

В этот момент темноту дороги прорезал свет фар автомобиля. Машина остановилась, и из нее вылез пожилой, с усами, как у моржа, человек, весьма подвижный для своего возраста и массы: рост у него был больше шести футов, а вес, вероятно, двести с лишним фунтов. Пальто на нем не было; он был в аккуратном темном старомодном костюме-тройке с золотой цепочкой для часов, в крапчатом галстуке и шляпе-котелке, которую он уже вежливо снимал; он был похож на человека, отправившегося на вечеринку в1912 году и опоздавшего на несколько десятилетий.

– Это дом Линдберга? – спросил он голосом, который я слышал два часа назад по телефону.

Через закрытые ворота Брекинридж сказал:

Да, это дом Линдберга. Вы доктор Кондон?

Старик поклонился, взмахнув шляпой-котелком:

– Я доктор Джон Ф. Кондон.

В машине сидело еще два человека. Я расстегнул пальто, чтобы облегчить себе доступ к пистолету.

– У вас письмо для полковника? – спросил Брекинридж.

– Да, сэр. Я предпочел бы передать ему его лично.

Стоя чуть позади Брекинриджа, я крикнул:

– Кто это с вами?

Кондон прищурился; у него были розовые щеки и глупые глаза.

– Полковник Линдберг?

– Нет, – сказал я. – Я коп, и я вооружен. Кто это сидит в машине, черт возьми?

Кондон приподнял подбородок, глаза и ноздри его расширились.

– В такого рода выражениях нет необходимости, сэр.

– Кто сидит в этой чертовой машине?

– Геллер! – резко прошептал Брекинридж. – Прошу вас!

Кондон робко шагнул вперед, держа шляпу в руке.

– Со мной приехали двое моих друзей, один из которых великодушно согласился привезти меня сюда. Я звонил сюда из ресторана Макса Розенхайна, и Макс поехал со мной; с нами также наш общий друг, Милтон Гаглио, торговец тканями. Он вел машину.

– Скажите им, чтобы они вышли из машины и подняли руки, – сказал я.

– Право, – чопорно проговорил Кондон с высоко поднятой головой, – это очень неблагородно с вашей стороны.

– Будет хуже, если ваши друзья не вылезут из машины.

Они вылезли из машины: маленький, смуглый человек лет тридцати и второй, покрупнее, которому было лет под шестьдесят. Оба были в пальто и шляпах.

Тот, что поменьше и помоложе, сказал:

– Меня зовут Милтон Гаглио. Извините, что мы так задержались. Мы заблудились и останавливались у закусочной «Балтимор», чтобы спросить дорогу.

Эта закусочная стояла на перекрестке недалеко от Хоупуэлла.

– Меня зовут Макс Розенхайн, – сказал мужчина постарше с беспокойной улыбкой на лице. – Мы вроде как комиссия – итальянец, еврей и ирландец.

Никто не засмеялся.

– Поднимите ваши руки, джентльмены, – сказал я.

Они посмотрели друг на друга скорее удивленно, чем испуганно; оскорбленным выглядел только Кондон.

– Мне понятна ваша озабоченность вопросами безопасности... – начал он.

– В таком случае заткнитесь, – сказал я, – и делайте то, что вам говорят.

Брекинридж, который, кажется, был несколько ошеломлен моей полицейской тактикой, открыл ворота; я вышел и обыскал троих мужчин. Приятели Кондона перенесли обыск стоически, один лишь профессор возмущенно пыхтел.

– Давайте посмотрим на письмо, профессор, – сказал я.

– Я бы предпочел показать его полковнику Линдбергу.

– Покажите мне одну подпись.

Тяжело дыша через нос, он подумал над моей просьбой, потом вытащил из кармана пальто белый конверт, достал из него другой конверт, поменьше, и показал мне письмо. На нем действительно были красный и синие круги и отверстия.

– Отойдите в сторону, – сказал я ему и кивнул двум другим, чтобы они сделали то же самое. Я заглянул в машину, черный «шевроле», посмотрел под сиденьями, проверил вещевой ящик. Попросил Гаглио открыть багажник, и он выполнил мою просьбу, однако, кроме запасной покрышки и домкрата, в нем ничего не было.

– О'кей, ребята, – сказал я, сделав величественный жест. – Садитесь обратно в свою машину.

Кондон неохотно кивнул, с глупой тщательностью сложил письма обратно в конверты и с подчеркнутым достоинством пошел обратно к черному «шевроле», другие двое двигались быстро, словно подметки у них были горячими.

Я вызвал полицейского из будки подрядчика и велел ему вместе с винтовкой проехать с ним к дому на подножке автомобиля. Потом я сказал сидящему за рулем Гаглио:

– Езжайте вокруг дома, остановите около гаража и ждите нас.

Машина отъехала. Брекинридж закрыл ворота и запер их на замок. Красные огни задних фонарей медленно приближались к почти неосвещенному дому – светились лишь несколько прямоугольников окон первого этажа; полицейский ехал на подножке, словно пилот-трюкач на крыле самолета.

– Не очень-то вежливо вы с ними обошлись, – сказал Брекинридж.

– Этот профессор либо жулик, либо дурак, – сказал я. – А я не переношу ни тех, ни других.

Брекинридж ничего не сказал на это; мы пошли к дому, кивнув на ходу двум полицейским, с жалким видом стоявшим у угасающего костра.

Полицейский, который ехал на подножке, поставил всех троих у двери, что вела в дом через комнату для слуг. Брекинридж отправил полицейского обратно на его пост и открыл дверь для гостей. Мы собрались в кухне, освещенной лишь маленькой лампой над печкой. Из гостиной примчался непременный Вэхгуш.

– Меня зовут Брекинридж, – громко сказал полковник, пытаясь перекричать непрестанный лай собаки. – Это детектив Геллер из чикагской полиции.

– Чикаго? – спросил Гаглио. – Что вы делаете здесь?

– Это вас не касается, – вежливо ответил я, лягнув пса. – А вот вы сами что здесь делаете, мне это совершенно непонятно.

– Вы чрезвычайно неучтивый молодой человек, детектив Геллер, – сказал Кондон.

– Я всегда такой, когда гости приезжают в два часа утра.

Брекинридж сказал:

– Если вы готовы, полковник Линдберг ожидает встречи с вами.

– Я всегда готов, – с улыбкой сказал Кондон.

Мы прошли через гостиную, от нас не отставал совершенно обезумевший от лая Вэхгуш; если кто и спал в этом доме, то теперь обязательно проснулся. Брекинридж посадил Гаглио и Розенхайна на софу, и пес сразу принялся рычать на них; сложив руки на коленях, они взирали на него испуганными глазами, словно девушки без кавалеров во время кадрили.

Линдберг не сел с ними; он мерил свой кабинет шагами и выглядел изможденнее, чем обычно. Он даже не причесался, его моложавое лицо потемнело от щетины; он был в коричневых брюках и накинутой поверх майки кожаной летной куртке.

– Добрый вечер, полковник Линдберг, – сказал Кондон, с важным видом выступая вперед и протягивая руку, как если бы жаловал медаль. – Я бы узнал вас везде, сэр.

Тем самым Кондон попадал в компанию избранных, включающую все население Соединенных Штатов в возрасте от трех лет и выше.

– Позвольте мне сказать, что все патриоты-американцы благодарны вам за ваши мужество и отвагу... и мы с вами в эти тяжелые для вас минуты.

Линдберг с усилием изобразил на лице улыбку и сказал:

– Доктор Кондон, мне хотелось бы посмотреть на письма, которые вы получили.

– Конечно, сэр. С превеликим удовольствием.

Еще бы не удовольствие – передать письма о выкупе терзаемому мукой отцу.

Линдберг внимательно просмотрел письма и положил их на стол.

– Нейт, – сказал он. – Генри.

Мы подошли к столу и тоже посмотрели на них. Их содержание отражало то, что я уже слышал по телефону, однако орфография, вид и подписи были такими же, как в ранее полученных писем.

– Они аутентичны, – сказал Линдберг.

Мы не стали спорить.

Потом он искренне улыбнулся Кондону и сказал:

– Доктор, это очень любезно с вашей стороны, что вы приехали сюда. Надеюсь, мы не причинили вам слишком много беспокойства.

Кондон искоса внимательно посмотрел на меня, однако сразу улыбнулся Линдбергу.

– Никакого беспокойства, полковник. Я хочу, чтобы вы знали, что главная моя цель – это служить вам. Можете мной распоряжаться, как хотите.

Линдберг взглянул на меня, я завращал глазами.

– Расскажите о себе, доктор, – сказал Линдберг.

– Я являюсь профессором педагогики в Фордхеме и директором средней школы номер двенадцать в Бронксе.

– Вы давно преподаете?

– Пятьдесят лет, – гордо проговорил он. – И за это время я пропустил лишь девятнадцать часов. Ну и ну...

– Великолепное достижение. А где вы родились?

Он приподнял голову, словно по стойке смирно.

– В самом красивом месте мира – Бронксе! Я прожил там всю свою жизнь.

Я сел. Интересно, думал я, поделили они мои три бакса в гараже, или, может быть, Диксон приберег их для меня?

– У вас есть семья? – спросил его Линдберг.

– Жена и трое замечательных детей.

Линдберг посмотрел на меня. Я покачал головой. Он посмотрел на Брекинриджа, который пожал плечами.

– Профессор, – сказал Линдберг, – мы будем очень рады, если вы поможете нам передать похитителям выкуп, который они требуют за возвращение моего сына.

О Господи!

– Это для меня большая честь, сэр... Но я для вас посторонний человек. Я предпочел бы, чтобы вы вначале проверили мой статус.

– Мы так и сделаем, – сказал я.

– Вы останетесь у нас на ночь? – спросил Линдберг. – Уже поздно, и завтра мне хочется о многом с вами поговорить.

– Конечно. Я с радостью останусь, если можно будет сделать так, чтобы завтра к четырем часам пополудни я попал в Фордхем. У меня там лекция.

– В четыре вы будете там.

– В гостиной меня ждут два хороших друга, полковник...

– Боюсь, для них у меня не найдется места. Мне очень жаль.

– Они бы с радостью встретились с вами перед отъездом.

– Хорошо, – сказал Линдберг, и мы все прошли в гостиную, где он вежливо пожал всем руки под аккомпанемент гавканья Вэхгуша. Линдберг выразил свою благодарность, и Гаглио и Розенхайн заверили всех нас, что они никому не расскажут о событиях этой ночи. Когда они уходили, я вежливо сказал им, что они поступят очень благоразумно, если будут держать язык за зубами.

Линди, Кондон и Брекинридж негромко беседовали в гостиной, когда в комнату, словно видение, вошла женщина в розовом шелковом халате.

Энн Линдберг с лицом белым, как мел, и блестящими глазами спросила:

– Есть какие-нибудь новости?

Линдберг подошел к ней, нежно взял за руку и подвел к доктору Кондону. Он объяснил, что профессор получил записку от похитителей в ответ на письмо, опубликованное им в газете, в котором он предлагал себя в качестве посредника.

– Доктор Кондон, – сказал Линдберг, – собирается передать выкуп, и мы сможем снова увидеть Чарли.

– Спасибо, доктор, – сказала она, внимательно глядя на него влажными глазами. – Вы очень добры.

– Дорогая моя, – сказал он, робко приближаясь к ней, – вы не должны плакать. Если хоть одна слеза капнет из ваших глаз, то я немедленно перестану заниматься этим делом.

Она улыбнулась – как мне показалось, абсурдности его слов – однако он воспринял это как приглашение обнять ее за плечо.

– Дитя мое, – сказал он, – я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть вам вашего мальчика. – Он поднял указательный палец свободной руки, словно политик, делающий важное заявление. – Вы разговариваете с человеком, который однажды выиграл премию в двадцать долларов за то, что представил в газету «Хоум Ньюз» новогодний зарок следующего содержания: «Я буду по мере своих сил и во все времена помогать всем, кто находится в беде».

– Вот как, – сказала Энн.

– Клянусь, это правда, – торжественным тоном произнес он.

Линдберг деликатно освободил Энн из объятий Кондона, и профессор весело сказал:

– Вы только посмотрите на полковника! Мне кажется, он ревнует супругу к такому старику, как я!

Энн рассмеялась нервным смехом.

– Доброй ночи, доктор, – сказала она. – Доброй ночи, Генри, Нейт.

Линдберг проводил ее к лестнице. Вернувшись, он сказал:

– Благодарю, профессор. Моя жена не смеялась с той ночи, как украли Чарли.

Кондон снова поклонился; он стоял прямо передо мной, и я с трудом удержался от того, чтобы не дать ему пинком под зад.

– Боюсь, я не смогу даже предложить вам удобной кровати, – сказал Линдберг. – Все спальни в доме заняты.

– Я понимаю.

– Не знаю, устроит ли вас раскладушка...

– Разумеется.

– Генри, – сказал Линдберг, – отведите, пожалуйста, доктора наверх в детскую. Раскладушка, на которой спал Нейт, по-прежнему стоит там.

Брекинридж кивнул и повел профессора наверх.

– Нейт, – тихо проговорил Линдберг, взяв меня за руку, – вы не против того, чтобы остаться здесь на ночь?

– Нет. Ведь уже несколько часов, как наступило утро.

– Если я соберу для вас несколько одеял, вы переночуете в детской?

– Вы хотите, чтобы я присмотрел за этим напыщенным старым дураком?

– Считайте, что так. Мне кажется, он искренен.

– К тому же он ужасная зануда.

– Таких людей немало. Вы готовы разделить с ним комнату хотя бы сегодня ночью?

– Конечно.

Когда я вошел в темную детскую, свет из коридора упал на Кондона, и я увидел, что он стоит на полу на коленях в теплых кальсонах, обхватив руками перекладины детской кроватки. Его густой голос огласил детскую.

– О великий Иегова, яви милость Свою и да освятит она имя Твое и Твоего бессмертного сына. Я клянусь, что приложу все усилия, а если будет нужно, то посвящу всю свою оставшуюся жизнь тому, чтобы помочь этим несчастным родителям.

Он заметил меня, но продолжал:

– Позволь мне увенчать жизнь свою этим великим достижением. Позволь мне успешно завершить свою миссию на земле во славу Твоего святого имени и имени Твоего божественного сына. Аминь!

Он встал. Повернулся ко мне:

– Детектив Геллер? Я вас не заметил.

– Понятно. – В руках у меня была куча одеял и подушка, которые я бросил в середине комнаты.

– Постелите себе постель, дедуля. На раскладушке буду спать я.

Он расстелил одеяла и заснул раньше меня; даже его храп показался мне напыщенным.

* * *
Когда я проснулся, он был уже одет и рылся в сундуке с игрушками у окна.

– Что, черт возьми, вы там делаете? – рявкнул я.

Это напугало старого болвана; он вздрогнул, повернулся и сказал:

– Я нахожу вашу манеру общения крайне оскорбительной для себя, и если вы не будете воздерживаться от таких слов, то мне придется пустить в ход кулаки.

Я подошел к нему и посмотрел прямо в его водянистые голубые глаза.

– Я сказал, какого черта вы здесь делаете?

В одной руке он держал вырезанного из дерева слона.

– Я ищу игрушку или какой-нибудь другой предмет, который ребенок сможет узнать.

Раздался стук в дверь, и мы оба повернулись: в комнату заглянул Линдберг.

– Я извиняюсь, джентльмены, – сказал он. – Уже восемь часов. Мы приглашаем вас на завтрак.

– Это для меня большая честь, – сказал Кондон, сжимая игрушку.

Линдберг продолжал стоять в дверях детской; он выглядел буднично и в то же время опрятно: на нем были старые серые брюки, кожаная летная куртка, темная серая рубашка и галстук.

Я все еще был в нижнем белье.

– Он хочет забрать этого игрушечного слона. Говорит, что для опознания.

Линдберга, кажется, смутило это.

Кондон поднял деревянного слона.

– Когда мне удастся установить личный контакт с похитителями, я попрошу их отвести меня туда, где держат ребенка. Я покажу ребенку эту игрушку и посмотрю на его реакцию.

– Он не может говорить «слон», – тихо сказал Линдберг. – Он говорит «слун».

– Великолепно! Я попрошу ребенка назвать игрушку и буду знать, какой ответ от него ожидать! В этом случае им не удастся обмануть меня, показав мне другого ребенка.

Пока он произносил эту блестящую речь, я оделся. Лично я не сомневался, что этого шута легко будет провести, показав ему куклу из дешевой лавки.

– Конечно, вы можете ее забрать, – сказал Линдберг.

– Я уже позволил себе взять два других предмета, – сказал Кондон. – Мне бы хотелось, чтобы вы позволили оставить их у себя. Это две английских булавки, ими к матрасу крепились одеяла, под которыми спал ваш сын.

– Я не понимаю, зачем вам...

– Это просто, – сказал Кондон с самодовольной улыбкой. – И, как я полагаю, совершенно логично. Я беру эти булавки, чтобы, когда я встречусь с человеком, который написал мне, показать их и спросить, где он их видел. Если он сможет точно мне сказать, к чему они были приколоты в ночь похищения, то мы сможем быть уверены, что имеем дело с человеком, который действительно вошел в эту детскую и похитил вашего сына.

– Я бы выпил немного кофе, – сказал я.

– Давайте тогда спустимся вниз, – сказал Линдберг и повел нас в кухню.

Загадочно привлекательная Бетти Гау помогала дебелой Элси Уэйтли подавать нам завтрак. Мы непринужденно принялись поглощать апельсиновый сок, бекон, яйца, гренки и кофе, сидя за кухонным столом. Кондон беспрерывно рассказывал о Бронксе и морализировал, рисуясь перед Энн Линдберг и ее матерью, которые завтракали вместе с нами.

После завтрака Линдберг пригласил Кондона в свой кабинет; мы с Брекинриджем последовали за ними.

– Я убежден, – сказал Линдберг, садясь за свой стол, – что вы установили контакт с людьми, которые украли моего сына.

Кондон сел напротив Линдберга на краешек стула; Брекинридж и я стояли.

– Профессор, я дам распоряжение поместить на ваш счет в банке пятьдесят тысяч долларов, – сказал Линдберг, записывая что-то на листке бумаги. – В связи с тем, что первоначально требуемая сумма была повышена до семидесяти тысяч, я приложу все усилия, чтобы в ближайшие день-два достать для вас еще двадцать тысяч.

Он подал Кондону листок бумаги, на котором писал.

Я подошел и прочитал его через плечо Кондона: «Сим уполномочиваю доктора Джона Ф. Кондона действовать в качестве посредника для моей супруги и для меня». Внизу стояла подпись: Чарльз А. Линдберг.

– Сегодня во второй половине дня, – сказал Линдберг, – полковник Брекинридж поместит в нью-йоркскую газету «Америкэн» объявление: «Деньги приготовлены», как сказано в их письме.

– Последствия будут катастрофическими, если газеты узнают, что вы вошли в контакт с похитителями, – сказал Брекинридж Кондону. – Нам нужно подобрать для вас псевдоним, которым вы подпишете это объявление.

Кондон почесал подбородок; он не побрился утром, и лицо его покрылось белой щетиной.

– Если соединить мои инициалы JFC, – задумчиво проговорил Кондон, – то получится Джефси, – чем не псевдоним?

Я внимательно посмотрел на Брекинриджа, он ответил мне тем же.

Два дня назад сестра Сара Сивелла, находясь во власти вождя Желтое Перо, назвала и даже произнесла по буквам это имя: Джефси.

– Отлично, – сказал Линдберг Кондону. – Хороший псевдоним, воспользуйтесь им. Так ваша личность останется неизвестной для всех, кроме тех людей, что написали вам... и мне.

– Прежде чем я вернусь в Бронкс, – сказал Кондон, – мне хотелось посмотреть на фотографию вашего сына, чтобы я смог навсегда запечатлеть в своей памяти его лицо. У вас найдется фотография сына?

– Конечно.

Я жестом пригласил Брекинриджа выйти в коридор.

– Один из нас должен присмотреть за этим стариком, – сказал я. – Вы слышали, как он выдумал, или сделал вид, что выдумал, этот псевдоним...

– Джефси, – кивая, сказал Брекинридж. – Мы уже слышали его раньше, не так ли?

– Конечно, слышали. Но Линди, кажется, склонен объяснять это способностью Сары Сивеллы проникать в мир духов, экстрасенсорным восприятием и прочей чепухой.

– Это так, – задумчиво произнес Брекинридж. Вдруг его лицо приняло решительное выражение. – Позвольте мне позаботиться об этом.

Мы вернулись в кабинет, где Кондон, подобно студенту, повторяющему предмет перед экзаменом, внимательно рассматривал фотографии ребенка.

Брекинридж дотронулся до его плеча и ласково сказал:

– Профессор, могу ли я побыть гостем в вашем доме, пока не завершатся переговоры с похитителями? Я сочту это за большую честь.

– Весь мой дом и все, что в нем находится, – торжественным тоном произнес Кондон, – я отдаю на неограниченный срок в ваше распоряжение.

– Вы чрезвычайно любезны, профессор, – сказал Брекинридж, и мужчины пожали друг другу руки. – С вашего позволения я приеду прямо сегодня.

Глава 12

Микки Роснер в роскошном черном костюме-тройке в белую полоску и с кокетливо торчащим из нагрудного кармана белым шелковым носовым платком устраивал прием. Его смуглое лицо, среднее во всех отношениях, если не считать большого расплющенного носа, расплывалось в улыбке; этот маленький ублюдок сиял, как счастливый отец новорожденного, раздающий сигары направо и налево. Он сидел за столом на четверых в задней части ресторана «Кадиллак» на Восточной 41-й стрит Манхэттена, где нелегально торговали спиртным. Рядом сидели двое его дружков, Ирвинг Битз и Сальваторе Спитале, владельцы этого заведения, где, как и положено, было темно, накурено и тесно. Большинство из присутствующих были репортерами, в этом не было ничего удивительного, поскольку этот кабак находился непосредственно за зданием нью-йоркской газеты «Дейли Ньюз».

Спитале было около сорока; смуглый, темноволосый и темноглазый с пухлым, контрастирующим с его стройной фигурой лицом, он, как и Роснер, был в дорогом костюме. Его партнер, Битз, был маленькой и толстенькой версией Спитале, только в более дешевом костюме, с оттопыренными ушами и глупым взглядом глубоко посаженных глаз.

Эти трое мужчин проводили неофициальную пресс-конференцию; репортеры, жонглирующие блокнотами и пивными кружками, подбрасывали этим жуликам вопросы, но не слишком сложные: они напоминали скорее мягкую подачу мяча, чем бросок по воротам.

– Микки, – сказал один репортер, – вчера ночью вы в Тумсе[105]допрашивали одного узника для полковника Линдберга. Что вы узнали?

– Я не имею права ответить на этот вопрос, ребята, – сказал Роснер и откусил кончик толстой гаванской сигары.

– А что вы можете сказать о слухах, что вы сейчас проводите секретные переговоры с одним из главарей преступного мира, который в настоящее время сидит в тюрьме?

Роснер отрицательно покачал головой, зажег сигару и потушил спичку взмахом руки.

Другой репортер сказал:

– Да ладно вам. Разве Спитале и Битз несколько дней назад не ездили в Чикаго?

– Да, Сальви, – сказал другой, обращаясь к Спитале. – Что вы скажете об этом?

– Мне нечего сказать по этому поводу, – сказал Спитале и с улыбкой посмотрел на Роснера и затем на Битза.

– Микки, – сказал третий газетчик, – как, черт возьми, вы умудрились стать представителем Линди? С вас же еще не снято обвинение в похищении имущества в крупных размерах за ту аферу с фиктивными векселями, которую вы провернули в октябре прошлого года.

Улыбка исчезла с лица Роснера, и он помахал в воздухе сигарой.

– Я респектабельный бизнесмен, джентльмены. Вы знаете, что я занимаюсь недвижимостью.

Раздалось несколько приглушенных смешков, а кое-кто рассмеялся громко и откровенно.

– Микки! – выкрикнул один из репортеров, которого не было видно за вьющимся сигаретным дымом. – Для чего мы сюда пришли? Конечно, мы благодарны вам за дармовое пиво, но вы не сказали еще ничего толкового.

Роснер опять заулыбался.

Послышались ворчание и стоны, преимущественно снисходительные, поскольку журналистская братия к этому времени была уже в изрядном подпитии.

Еще один репортер попытался задать вопрос – на этот раз Спитале:

– Эй, Сальви, я слышал, копы вздумали обвинять вас в незаконной торговле спиртными напитками. Линди еще не воспользовался своим влиянием, чтобы снять с вас это обвинение?

Спитале засмеялся:

– Я не могу дать ответ на такой вопрос.

– Ну, тогда расскажите нам о своей роли в деле Линдберга.

Спитале прижал ладонь к груди.

– Значит так, ребята. Меня попросили использовать свое влияние, чтобы вернуть ребенка родителям. Если его похитили профессионалы, то они смогут связаться со мной в течение пяти минут днем и ночью, в дождь и в хорошую погоду. Правильно я говорю, Ирв?

Битз покорно кивнул. Затем Спитале продолжил:

– Но я не коп, понимаете? Намотайте себе на ус, и не коп, я не сую нос в чужие дела.

– Создается впечатление, что вы сожалеете, что взялись за это дело.

Он пожал плечами.

– Да, я немного сожалею, что впутался в это дело. Вы, ребята, начали печатать в газетах фотографии моих детей и моей семьи, и мой принцип – держаться подальше от газет – с треском провалился. Не могли бы вы, ребята, освещать какие-нибудь другие события? Шанхайскую войну, например, или еще что-нибудь?

– Вы напали на след ребенка, Сальви?

– Э, если честно, то еще нет. Сказать по правде, я несколько разочарован.

Роснер перебил его:

– У меня для вас есть более веселые новости, ребята.

Репортеры обменялись взглядами; у всех на лице было одинаковое выражение, которое говорило: давно пора, черт возьми.

– Ребенок жив и здоров, – сказал Роснер, сбивая на пол пепел с сигары. – Даю вам личную гарантию, что ребенок в ближайшее время вернется к родителям.

Казалось, даже Спитале и Битз удивлены его словами.

Репортеры принялись закидывать Роснера вопросами, среди которых на этот раз были и трудные, но он поднял руку, чтобы остановить их; на пальцах его засверкали кольца с бриллиантами.

– То, что я говорю, это не просто мое мнение, – сказал он. – Я говорю то, что на самом деле знаю.

– Вы ведете переговоры о возвращении ребенка?

– Если бы я вел их, то, сообщив вам об этом поставил бы их под угрозу, верно? Поэтому давайте сейчас закончим, о'кей? Спасибо, ребята.

Он встал и протиснулся через репортеров, оставив Спитале и Битза отвечать на сложные вопросы. Роснер направился к мужскому туалету; его никто не стал преследовать.

Кроме меня.

Я приехал в Манхэттен в середине утра, чтобы сообщить о своем приезде Фрэнку Уилсону из Налогового управления и встретиться после работы с Брекинриджем. Я собирался провести вечер с адвокатом и чудаковатым доктором Кондоном в доме последнего в Бронксе, ожидая ответа на объявление: «Деньги приготовлены. Джефси», которое сегодня должно было появиться в газете.

В мои планы в Нью-Йорке, кроме всего прочего, входило также знакомство с кабаком Спитале и Битза: я зашел в ресторан, отведал бесплатной закуски, услышал разговоры о предстоящей «пресс-конференции» и проторчал там два часа, прихлебывая пиво и ожидая, когда появится Роснер и компания.

Теперь Микки стоял у писсуара. Помещение, в котором мы находились, было маленькое; я запер дверь на крючок и ждал, когда он закончит. Он повернулся, застегивая ширинку, увидел меня и ухмыльнулся:

– Что, черт возьми, вы здесь делаете.Геллер?

– А как вы думаете, Микки? Наблюдаю за вами.

Он попытался пройти мимо меня.

– Дайте мне пройти.

Я взял его за руку.

– Вы не помыли руки, Микки. Задержитесь ненадолго и помойте их.

Он вырвал руку.

– Не приставай ко мне, коп.

Я загородил ему дорогу.

– Скажите мне, Микки, что это за сказки вы рассказываете о том, что ребенок жив-здоров и может в любую минуту вернуться к родителям?

Он поправил пиджак, пытаясь держаться с достоинством.

– Просто кинул кость этим газетчикам.

– Вы или кто-нибудь из ваших людей ведете переговоры с Капоне?

– Может быть.

Я расстегнул свой пиджак и подбоченился, чтобы он смог увидеть пистолет у меня под мышкой.

– Это не ответ, Микки.

– Да пошел ты! Ты не знаешь, с кем имеешь дело. Ты можешь однажды не проснуться, если попытаешься ставить палки мне в колеса.

Я схватил его за лацканы пиджака.

– Полегче на поворотах, ты, грязный гаденыш. Говори, а не то я сейчас пущу тебе кровь.

– Пустишь кровь?

– А как ты думал?

Роснер облизал губы и сказал:

– Я ни черта не знаю, будь оно все проклято! А теперь оставь меня в покое. Геллер, иначе я скажу Линдбергу, что ты мне угрожаешь.

Я неохотно отпустил его пиджак.

– Скажи ему, – сказал я. – А я объясню ему, почему я делал это.

Я дал ему уйти. Он так и не помыл руки.

Еще раньше я встретился с Уилсоном; этому сотруднику министерства финансов тоже почти нечего было сказать мне: никаких новостей о пропавшем человеке Капоне Бобе Конрое; агент О'Рурке сумел внедриться в спиритическую церковь Маринелли-Сивеллы, но еще ничего путного сообщить не мог.

Я рассказал агенту Уилсону о Кондоне, и он был взбешен тем, что Линдберг не привлек его к участию в плане, связанном с профессором.

– Может, вам следует понаблюдать за этим профессором, – сказал я. – Не исключено, что он связан с этими спиритами, если, конечно, вы не думаете, что сестра Сара на самом деле выудила имя «Джефси» у мира духов.

– Бронкс и Гарлем находятся совсем рядом, – задумчиво проговорил Уилсон. – Для того чтобы попасть из одного района в другой, не требуется планшетка для спиритических сеансов.

– Если Линдберг узнает, что я дал вам эти сведения, то я сразу стану персоной нон грата. Поэтому держите эту информацию при себе.

* * *
Кондон проживал в районе Бронкса под названием Бедфорд Парк, что к западу от Вебстер Авеню, в скромном, обшитом вагонкой белом двухэтажном доме на тихой, окаймленной деревьями Декатур Авеню. К дому примыкали кустарниковые насаждения, и тщательно ухоженный газон перед ними был припорошен снегом.

Было почти шесть часов, когда я поднялся на крыльцо дома Кондона и постучался в дверь со вставкой из цветного стекла. Темнота уже опустилась на Бронкс – самое прекрасное в мире место! – и ночной воздух был морозным. Я уже собирался постучаться еще раз, когда дверь открыла приятная темноглазая и темноволосая женщина лет двадцати пяти; внимательно вглядываясь в меня, она поинтересовалась, кто я такой.

– Детектив Геллер, – сказал я, намеренно умолчав, к какому полицейскому управлению я прикреплен. – Меня ждут.

Она устало кивнула и открыла дверь шире.

Стараясь сделать это как можно незаметнее, я разглядывал аккуратные линии ее тела под коричневым платьем с белым воротником.

– А вы кто будете?

Она насмешливо улыбнулась:

– Во-первых, я замужем. Во-вторых, я дочь доктора Кондона и зовут меня Майра. И в-третьих, все это дело вызывает у меня отвращение.

– Ну, что касается последнего, то мы с вами сходимся во мнении, – сказал я, подавая ей шляпу и пальто, которые, как мне показалось, она не особенно была расположена брать. Мы оказались в передней, откуда лестница вела наверх. Она равнодушно провела меня через хорошо, но не роскошно обставленную, старомодного вида общую комнату, устланную коврами. Потом она позвала меня в соседнюю гостиную, где рояль, словно чья-то бабушка, был покрыт пестрой шалью; на застеленной парчой кушетке сидели профессор и приятного вида пухлая женщина лет шестидесяти семи в цветастом ситцевом платье и с озабоченным выражением лица.

Кондон погладил ее по руке и сказал:

– Ну, полно, полно... Майра... тебе нечего беспокоиться.

– Я думал, это вы Майра, – прошептал я своей хозяйке поневоле.

– Это моя мать, – вежливо сказала она. – Меня назвали в ее честь.

– О, – сказал я, так как больше сказать было нечего.

Она села на кушетку возле своих родителей и положила ногу на ногу, поправив платье так, чтобы я не заметил, какие они у нее красивые.

– Добрый вечер, детектив, – произнес Кондон загробным голосом.

– Добрый вечер, профессор, – сказал я. – Добрый вечер, мэм. Рад с вами познакомиться.

Кондон, что было для него несвойственно, опустил формальности.

– Миссис Кондон незадолго до вашего прихода ответила на их звонок.

Я пододвинул себе стул; судя по виду, на нем могла сидеть и есть торт еще Мария Антуанетта.

– Пожалуйста, расскажите мне об этом, – обратился я к миссис Кондон.

– Кто-то позвонил и позвал моего мужа, – проговорила она теплым контральто, окрашенным беспокойным вибрато. – Это было примерно в полдень.

– Мужчина или женщина? – спросил я.

– Мужчина. Я сказала ему, что мой муж читает лекцию и придет домой между шестью и семью часами. Он сказал, что позвонит еще раз около семи. – Она взглянула на профессора, у которого на лице было выражение больной коровы. – Он сказал, чтобы ты находился дома и ждал звонка, дорогой.

Кондон сделал умное лицо и спросил:

– А как его звали?

– Но дорогой, он не назвал своего имени. Вот черт.

– Ваше объявление «Деньги приготовлены» опубликовано в утреннем выпуске, – сказал я. – Довольно быстро сработали.

Кондон прищурился, напряженно о чем-то размышляя.

– Значит, вы думаете, – наконец сказал он, – что этот звонок был ответом похитителей на мое объявление?

Я вздохнул.

– Что вы, профессор. Это только предположение.

Ирония в моем голосе осталась незамеченной доктором и миссис Кондон, зато Майра-младшая улыбнулась мне невеселой улыбкой.

– Папа, – сказала дочь, наклонившись вперед, – мне не меньше других хочется видеть, как этот ребенок вернется к своим родителям. Но не думаешь ли ты, что тебе нужна отказаться от участия в этом и предоставить возможность кому-нибудь другому занять твое место посредника?

Он приподнял подбородок. Дать бы ему по этому подбородку, подумал я.

– Я поклялся, что доведу это дело до самого конца.

– Но рапа, ты уже немолод. Для тебя опасно...

– Давай не будем об этом думать, – сказал он. – Когда наступит такое время, что уважаемый человек не сможет выходить из своего собственного дома только потому, что пытается помочь одному из величайших героев всех времен, тогда... тогда я не захочу жить ни дня больше.

Он что, пытается меня развеселить?

– С вами все в порядке, миссис Кондон? – спросил я.

– Да. Спасибо. Я не расслышала вашего имени, молодой человек.

– Меня зовут Натан Геллер. Я полицейский из Чикаго. Я благодарен вам за гостеприимство.

– Честно говоря, – сказала она, прижав руку к изрядной груди, – я была несколько шокирована. К счастью, Майра осталась у нас и приготовила замечательный ужин. Его хватит на всех.

Я повернулся к Майре:

– Вы здесь не живете?

– Нет, – сказала она с натянутой улыбкой на лице, с той улыбкой, которая отрицает саму себя.

– Это похоже на маленькую Майру, – сказал Кондон. – Хотя она категорически против того, чтобы я принимал участие в этом деле, она тем не менее приехала ко мне сюда в Бронкс, чтобы взять на себя часть моих повседневных дел.

– Например, каких? – спросил я ее.

– Сегодня отец получил несколько сот писем, – сказала она, – в ответ на свое письмо редактору «Хоум Ньюз». И так каждый день с тех пор, как это письмо опубликовали.

– Вам следует сохранить эти письма и передать их копам, – сказал я.

– Вы имеете в виду полковника Шварцкопфа? – спросил Кондон.

– Это было бы лучше, чем ничего. Но здесь Нью-Йорк. В этом штате, как вы знаете, тоже есть копы.

В дверь постучали: дочь Кондона неторопливо поднялась, чтобы открыть ее, и через минуту вернулась в гостиную в сопровождении полковника Брекинриджа.

Я коротко рассказал ему о телефонном звонке, на который ответила мисс Кондон.

– Уже почти полседьмого, – сказал Брекинридж. – Еще никто не звонил?

– Еще нет, – сказал я. – Почему бы нам не поесть?

– Сэр! – воскликнул Кондон, выпрямившись на кушетке. – Как можете вы думать о еде, когда на волоске висит жизнь ребенка?

– Э, я не думаю, что этот волосок порвется, если мы пообедаем, – сказал я. – Иначе мы все разнервничаемся, как кошки во время грозы.

Мы поели. Столовая находилась позади гостиной, и Майра – плохая хозяйка, но чудесная кухарка – подала нам тушеное мясо с жареной картошкой, морковью и луком.

– Полковник, – сказал Кондон, который, позабыв про висящего на волоске ребенка, уплетал вторую порцию, – вы, возможно, помните, я говорил, что особенная подпись похитителей, изображающая красный и синие круги, напоминает мне знак сицилийской мафии.

– Да, – неуверенно сказал Брекинридж. Он только ковырял свою еду.

– Я сделал копию этого знака и сегодня показал его в Фордхеме.

– Что-что? – спросил я.

Он сделал глоток своего любимого напитка – полезного для здоровья молока – и слово в слово повторил то, что уже сказал.

Я только покачал головой. Его дочь, Майра, посмотрела на меня свирепым взглядом.

Довольный собой, подняв в воздух вилку с куском мяса, Кондон сказал:

– Обратите внимание, я никому ничего не сказал о своей поездке в Хоупуэлл вчера ночью. Но я был решительно настроен узнать, если возможно, значение этого таинственного знака.

– Профессор, – сказал Брекинридж, лицо которого стало белым, как напиток Кондона. – Возможно, это было не очень благоразумно с вашей стороны.

Казалось, Кондон не расслышал его; его остекленевшие глаза и застывшая улыбка были направлены внутрь него самого.

– Я изобразил этот знак на листке бумаги и последние два дня носил с собой. Показывал его всем, с кем встречался, спрашивал о нем.

– Отличная идея, – заметил я.

– Ив конце концов, – сказал он, многозначительно подняв палец, – сегодня днем я встретил человека, который узнал его. Этот человек – мой сицилийский друг.

Брекинридж приложил салфетку к губам и отодвинул тарелку с почти нетронутой пищей.

– Ив результате, – продолжал Кондон, – я теперь уверен, что наши похитители родом из Италии. Мой сицилийский друг подтвердил мои подозрения и объяснил, что этот знак одной из преступных организаций Старого Света, носящей название «тригамба», или «три ноги».

– Три ноги? – повторил Брекинридж.

– Мой сицилийский друг объяснил, что две ноги – это хорошо, но «когда идет третья нога, берегись».

– Позвольте, я запишу это, – сказал я.

– Его символическое значение, – продолжал Кондон, – состоит в том, что если посторонний вступит на территорию тайного общества, мафии, то этот незваный гость должен ждать удара кинжалом в сердце.

Его дочь Майра, нарезавшая себе мясо, со стуком уронила нож.

– Папа, – сказала она, – прошу тебя, не делай этого. Прошу тебя, откажись от этой глупой и опасной затеи.

Полковник Брекинридж посмотрел на молодую женщину печальными глазами:

– Пожалуйста, не просите его об этом, миссис. Возможно, ваш отец единственный честный человек на земле, вошедший в контакт с похитителями.

– Извините меня, – холодно проговорила Майра, – я, наверное, не буду сегодня есть десерт. – Она швырнула салфетку на стол, встала и вышла из столовой; стук ее ножек о лестницу, находившуюся через несколько комнат, свидетельствовал о том, что она сильно раздражена.

После того как мы управились с яблочным пирогом, Брекинридж вышел на крыльцо покурить – профессор не переносил запаха табачного дыма в своем доме, – оставив мистера и миссис Кондон дежурить у телефона, который стоял на столике в коридоре возле гостиной. Я последовал за ним.

– Разве можно доверять этому человеку? – со злобой проговорил Брекинридж, жадно затянувшись сигаретным дымом. – Показывал эту подпись всему Бронксу! Какому-то «сицилийскому, другу»!

– Он, конечно, болван, – сказал я, – если только не слишком умный.

– Умный?

Я кивнул, постучав по виску пальцем.

– Пока он болтал сейчас о знаке мафии, в эту вешалку для шляп, которую я называю головой, пришла одна мысль. Когда я в Хоупуэлле первый раз разговаривал с ним по телефону, Кондон сказал, что письмо, адресованное ему, подписано знаком мафии.

– Да. Я помню. Ну и что?

– Он всячески меня заверял, что не открывал конверта, предназначенного для Слима.

– Верно.

– Я даже слышал в трубке, как он разорвал его.

– Да, я припоминаю.

– Дело в том, что письмо Слиму действительно было подписано знаком мафии, но записка Кондону была совсем без подписи.

Брекинридж подумал над моими словами.

– Но откуда профессор мог знать об этой подписи до того, как открыл письмо?..

– Вот именно. Разумеется, он мог вскрыть письмо, что лежало внутри, раньше, а потом просто разорвать листок бумаги, чтобы усладить мой слух. Но в любом случае...

– Да. Однако это нам ничего не дает, Геллер. Абсолютно ничего не дает. У меня тоже есть, что вам рассказать.

– Так рассказывайте, черт возьми.

Брекинридж затянулся дымом сигареты и выпустил кольцо дыма.

– Вчера вечером Кондон, как обычно, много пустозвонил. Рассказывал о своей дочери Майре, о том, что до замужества она работала учительницей. Затем он принялся разглагольствовать о том, как «сильна в их семье любовь к преподаванию», что его супруга «сама была замечательной школьной учительницей», что они с ней познакомились, когда работали в одной средней школе.

– Да. Ну и что из этого?

– Геллер, они преподавали в средней школе номер тридцать восемь в Гарлеме.

Меня как обухом по голове ударило.

– В Гарлеме? Где живут Сара Сивелла и Мартин Маринелли?

– Именно. – Он бросил сигарету в небольшой сугроб на газоне. – Ну что, пошли обратно?

Но не успели мы войти в дом, как в дверях появилась взволнованная миссис Кондон и сказала:

– Телефон звонит, джентльмены... мой муж сейчас возьмет трубку.

Мы торопливо пошли через дом и увидели, что Кондон как раз поднимает трубку с аппарата.

– Да, я слушаю. Кто это звонит? – проговорил он для проформы; он стоял, высоко подняв подбородок, бледно-голубые глаза его смотрели настороженно, как глаза пристрастившегося к опиуму китайца.

Через мгновение он сказал:

– Да, я получил ваше письмо.

Я стоял близко к нему и слегка отвел трубку от его уха, чтобы тоже слышать говорящего на другом конце линии. Кондон неодобрительно на меня посмотрел, но сопротивляться не стал.

– Я прочитал ваше объявление, – произнес резкий, внятный голос, – в нью-йоркской газете «Америкэн».

– Да? Откуда вы звоните? Блестящий вопрос! Просто блестящий!

– Из Вестчестера, – ответил голос.

Брови Кондона сошлись – он пытался придумать еще один коварный вопрос.

– Доктор Кондон, вы иногда пишете статьи для газет?

Кажется, этот вопрос застал профессора врасплох. Немного подумав, он сказал:

– Да, конечно, я иногда пишу статьи для газет.

После короткой паузы послышалось, как голос приглушенно говорит кому-то стоящему рядом:

– Он говорит, что иногда пишет статьи для газет.

Человек снова заговорил в трубку, голос у него был сильным, отчетливым и несколько гортанным.

– На этой неделе каждый вечер будьте дома с шести до двенадцати. Вы получите письмо с указаниями. Действуйте в соответствии с ними, иначе все сорвется.

– Я буду сидеть дома, – сказал Кондон, приложив руку к сердцу.

– Statti citto!

Последнюю фразу произнес другой голос, вмешавшийся в разговор.

Почти полминуты на том конце молчали, потом резкий, гортанный голос сказал:

– Ладно. Мы с вами свяжемся.

Услышав в трубке щелчок, Кондон мигнул и сказал с важным видом:

– Они прервали связь.

Я пропустил эту глупость мимо ушей и обратился к Брекинриджу:

– Вы все слышали?

– Да, – сказал Брекинридж. – Что означает эта Фраза на иностранном языке?

– Statti citto, – сказал я, – означает «заткнись» на сицилийском диалекте. Мне кажется, они воспользовались телефоном-автоматом, а в этот момент кто-то проходил мимо.

– Я думаю, – сказал Кондон с сосредоточенным видом, – он мог обманывать нас, когда сказал, что звонит из Вестчестера.

– Неужели? – насмешливо сказал я. – Мне это как-то не пришло в голову.

– Что ж, нужно скорее собрать деньги, – озабоченно проговорил Брекинридж, шагая взад и вперед по узкому коридору.

– В своем последнем письме похитители конкретно указали размеры, которые должна иметь коробка для денег, – сказал Кондон. – Хотите, я завтра попробую изготовить такую коробку?

Брекинридж посмотрел на меня и пожал плечами.

Кондон продолжал, многозначительно подняв палец:

– Наверху, в моем кабинете, стоит избирательная урна вице-губернатора штата Нью-Йорк, баллотировавшегося в 1820 году.

Вот это да.

– У нее есть крышка, две петли и замок. Коробка, которую я построю, будет в точности повторять эту старинную избирательную урну.

– А для чего это? – спросил я.

Румяные щеки на самодовольно улыбающемся лице Кондона стали похожи на розовые шары.

– Я попрошу, чтобы коробку сделали из пятислойной фанеры. Для ее изготовления мы применим различные виды древесины. Клен, сосну, тюльпанное дерево... И еще пару других видов. Всего будет пять различных видов древесины.

– И тогда коробку будет легко опознать, – задумчиво закончил я.

Брекинридж посмотрел на меня с любопытством.

– Неплохая идея, – сказал я, чем удивил всех, в том числе самого себя.

– Доктор, – сказал Брекинридж, положив руку на плечо старика, – я вижу, какую жертву вы приносите, помогая нам. Я знаю, что члены вашей семьи не одобряют вашего участия в этом деле. Но я надеюсь, что когда-нибудь вас так или иначе вознаградят за то, что вы для нас делаете.

– Я не жду никакой награды за то, что могу сделать, – проговорил Кондон с присущей ему помпой и торжественностью. – Впрочем, об одном вознаграждении я собираюсь просить, но боюсь, оно покажется вам слишком большим.

Я и не мог и предположить, что Кондон хочет попросить деньги – для этого он был слишком добропорядочным, либо слишком хитрым.

И он меня не разочаровал.

– Я прошу о том, – сказал он, – чтобы когда ребенка вернули, мне позволили быть тем человеком, который передаст его матери.

Брекинридж явно купился на это; он с чувством пожал Кондону руку и мягко сказал:

– Вы заслуживаете этого. И я позабочусь о том, чтобы вы получили то, что заслужите.

Под его последней фразой я готов был подписаться безоговорочно.

Глава 13

Большие красивые часы на каминной полке в столовой дома Кондона пробили семь раз. В соседней гостиной, шторы в которой были опущены, сидели четверо: Кондон, его жена, Брекинридж и я. Дочь профессора, которая была сыта по горло нашей интригой, выехала вечером в Нью-Джерси.

– У меня есть друг, столяр, – сказал Кондон, сложив руки на коленях. Потом добавил: – Столяр из Бронкса, – словно это имело большое значение.

– Вы сказали, что хотите сделать копию урны для голосования, – сказал я. – Сколько времени потребуется вашему столяру из Бронкса, чтобы сделать ее?

– Он обещал прислать ее не позже чем через четыре дня, – проговорил Кондон так, словно сообщил нам нечто сверхъестественное. – Стоить это будет три доллара – в цену входят материалы и работа.

– Что ж, это замечательно, – сказал я, – но вдруг они попросят передать им деньги раньше этого срока?

Полковник Брекинридж сказал:

– Я буду молить Бога, чтобы они не попросили об этом. Мы соберем деньги ко второй половине дня в понедельник.

– Может, мне следует позвонить моему другу столяру, – задумчиво проговорил Кондон, – и попросить его поторопиться.

– Если они вступят с нами в контакт сегодня вечером, – сказал мне Брекинридж, – то только для того, чтобы договориться о передаче денег, правильно я говорю?

– Возможно, – сказал я. – Но вы, парни, поместили в газете объявление, где сказано, что деньги приготовлены, а они не приготовлены.

– Но это всего лишь своеобразный язык, – виноватым тоном произнес Кондон, – на котором настаивают похитители.

– Я знаю, – сказал я. – Я был здесь. Но вы не должны были помещать это объявление до того, как будут собраны деньги.

Кондон прикусил язык; полковник Брекинридж сохранял мрачное молчание.

* * *
Ранее в Хоупуэлле у меня вышел неприятный разговор с Линдбергом по этому поводу.

– Я думал, вы уже собрали деньги, – сказал я. С Вэхгушем на поводке мы гуляли по бесплодному саду возле дома; утро было ветреным и прохладным.

– Откровенно говоря, Нейт, – сказал он, – у меня проблема с наличными деньгами.

– Но черт возьми, у вас прекрасная репутация, и вы должны быть вполне платежеспособным. Разве ваш тесть не был партнером в банкирской конторе Джона Моргана?

Линдберг кивнул.

– Мать Энн предложила мне деньги, но я отказался.

– Слим! Сейчас вам совсем не до церемоний...

Он поднял руку:

– Я продал ценные бумаги. А потом они подняли сумму выкупа.

– Это те ценные бумаги, которые вы купили до финансового краха?

– Да.

– Во сколько они вам обошлись?

Он подумал несколько секунд, потом, не глядя на меня, ответил:

– Я заплатил за них триста пятьдесят тысяч долларов.

– И теперь вы их продаете, чтобы собрать семьдесят тысяч?

Он приподнял брови.

– Вообще-то пятьдесят. Я пока не знаю, где возьму еще двадцать.

Холодный ветер щипал мне лицо.

– Я не подозревал об этом... Да, они поставили вас в нелегкое положение.

– Вы правы. Я надеюсь, мы найдем способ убедиться, что они не водят меня за нос... Нейт, я скрывал от вас это и пока еще не могу раскрыть вам все детали, но Кондон не единственный человек, который утверждает, что вошел в контакт с похитителями.

– Что-о?!

– Сейчас я больше ничего не могу вам сказать. Я пытаюсь выяснить, насколько правдивы эти утверждения. Пока что Кондон представляется наиболее надежным вариантом.

Мои глаза завращались, как стеклянные шарики.

– Если Кондон наиболее надежный вариант, то упаси вас Боже от тех других.

Он ничего не сказал. Мы остановились и подождали, пока Вэхгуш мочился.

Я отвернул лицо от назойливого мартовского ветра.

– Я слышал, Шварцкопф говорил что-то о наблюдении за домом Кондона и о том, чтобы следить за ним, когда он будет передавать выкуп.

– Да.

– Что ж, я рад, значит, Шварцкопф еще на что-то надеется?

– Возможно, но я запретил ему делать это.

– Что?

– Полковник Шварцкопф взял назад свое предложение о наблюдении за домом Кондона, когда я возразил против этого.

– Но на чем основаны ваши возражения, черт побери?

– Это может поставить под угрозу благополучное возвращение моего сына.

Что я мог сказать тут? Кроме того, что это чистое безумие? Мне оставалось только надеяться, что Фрэнк Уилсон внял моему совету и установил за Кондоном государственный надзор. Мы продолжали идти. Пес принялся гадить.

– Вам следует обратиться к Уилсону, Слим.

– Простите?

– К агенту Уилсону из Налогового управления. И к его шефу Айри. Айри может быть особенно вам полезен.

– Почему?

– Вы должны записать все серийные номера денег для выкупа, прежде чем передать их похитителям. Айри может помочь вам в этом, и еще – он тот человек, который сможет обнаружить эти деньги, когда они начнут поступать в обращение.

Линдберг покачал головой – нет.

– Я сделал заявление для прессы, что не буду помечать деньги, которые заплачу похитителям. И я не нарушу своего слова.

– Ради всего святого! – воскликнул я, потом покачал головой и добавил: – Ну это уж слишком, – повернулся и направился к дому.

Ветер подгонял меня, дуя мне в спину.

– Геллер! – позвал меня Линдберг. – Вы куда пошли?

– В Чикаго, – ответил я, обернувшись. – Там у нас тоже делают глупости, но до такого безумства не доходят.

– Подождите! Подождите!

Я остановился, он подошел ко мне; собака прыжками сопровождала его.

– Я поговорю с Айри, – сказал он. – Но ничего не обещаю сейчас.

– О'кей.

– Мне хотелось бы, чтобы вы задержались здесь еще ненадолго.

– Зачем?

– Очевидно, к этому похищению приложили руку гангстеры. Возможно, люди Капоне.

– Вашим делом занимаются Айри и Уилсон – они знают Капоне лучше, чем я.

– Они не из Чикаго. И они не полицейские с улицы. Они не знают так, как вы, породу жуликов, к помощи которых может прибегнуть Капоне. Нейт, нам нужен ваш опыт.

Я был польщен и ничего не мог с этим поделать. Линди вел себя неразумно во многих отношениях, но по-прежнему оставался Линди. Сказать ему «нет» было все равно, что сказать «нет» «дяде Сэму».

– Нет, – сказал я.

У него задергалась щека, в глазах появилось отчаяние.

– Пожалуйста, останьтесь хотя бы до того, как мы осуществим задуманное с участием Кондона. Ждать осталось уже немного.

Я вздохнул.

– Ладно. Почему бы и не остаться. Это по крайней мере веселее, чем охотиться за карманниками на вокзалах.

Он протянул руку, и я пожал ее. Вэхгуш зарычал на меня.

* * *
Часы в столовой пробили семь тридцать, и еще через тридцать секунд позвонили.

– Это они, – сказал Брекинридж, вставая. Лицо у него напряглось, глаза стали жесткими.

– Может быть, мне открыть дверь, – сказал Кондон. Глаза у него были растерянными.

– Хорошая мысль, – сказал я.

Кондон двигался довольно быстро для своей массы и своего возраста, я пошел следом за ним, Брекинридж не отставал от меня. Пистолет девятого калибра у меня под мышкой составил нам компанию.

Словно бездарный актер в плохой пьесе, старый профессор распахнул дверь: на крыльце стояли еще двое участников нашей маленькой мелодрамы.

– Здорово, док, – сказал старший из мужчин. – Мы решили зайти и узнать, что нового в нашем деле.

– Да, – сказал тот, что помладше и пониже. – Как дела?

Это были Макс Розенхайн, владелец ресторана, и Милтон Гаглио, торговец тканями и одеждой, приятели профессора.

– А, мои друзья! – воскликнул Кондон, вытянув руки. – Как я рад вас видеть! Прошу вас, входите.

Они вошли; лица их исказились нервными улыбками, когда они увидели меня. Я закрыл дверь, точнее захлопнул ее.

– Джентльмены, – сказал полковник Брекинридж, – мы благодарны вам за участие и интерес, которые вы проявляете к этому делу, но...

– Но убирайтесь отсюда ко всем чертям, – закончил я за него.

– Мистер Геллер! – сказал Кондон. – Я не допущу сквернословия и грубого поведения в своем доме!

– Да замолчите вы, – сказал я ему и обратился к тем двоим: – Вы тупицы, мы с минуты на минуту ожидаем известия от похитителей. Это для вас что, радио-шоу, что ли?

Мужчины проглотили слюну и обменялись смущенными взглядами.

Кондон злобно посмотрел на меня.

– В самом деле, детектив Геллер. Ваше поведение выходит из рамок допустимого.

В ответ я только пренебрежительно фыркнул. Потом сказал двум болванам-приятелям:

– Если похитители, как я подозреваю, наблюдают за этим домом, ожидая удобного момента, чтобы сделать свой ход, то вы, два дурака, отпугнули их.

– Мы не хотели делать ничего плохого... – начал Гаглио.

– Мы не думали... – сказал Розенхайн.

– Конечно, – сказал я, и в этот момент раздался звонок у двери.

Мы стояли, скучившись, словно совещающиеся на поле игроки, и выпученными глазами смотрели друг на друга, только среди нас не было ведущего игрока.

Поэтому я взял игру на себя. Резким шепотом я сказал:

– Все, кроме профессора, отправляйтесь в гостиную. Немедленно! И ведите себя тихо.

Надо отдать им должное, они поступили так, как я сказал.

Кондон посмотрел на меня. Глаза его были колючими, как никогда. Я встал спиной к стене слева от двери и вытащил пистолет из кобуры; кивнул ему. Он кивнул мне в ответ, сделал глотательное движение и открыл дверь.

– Вы доктор Кондон?

Выглянув, я увидел стоящего в дверях человека: коротышку в круглых в проволочной оправе очках и с лицом, похожим на мордочку хорька; на нем были кепка и куртка таксиста.

– Я доктор Кондон.

– Держи, приятель.

Сказав это, таксист, или кто он там был, протянул профессору конверт, на конверте были уже знакомые нам, написанные как будто детской рукой печатные буквы и цифры.

Таксист все еще стоял в дверях, по-видимому, он ждал чаевых.

Я вытянул левую руку, схватил его за лацкан куртки, затащил в прихожую и ногой закрыл дверь. Я толкнул его лицом к ближайшей стене и похлопал по нему сверху до низу одной рукой, держа в другой пистолет.

– Эй! – воскликнул он. – Эй! Что это вы еще придумали?

– Ты не вооружен? – сказал я. – Это для начала. Теперь повернись и подними руки. Полковник!

В прихожую вошел Брекинридж, его глаза слегка округлились, когда он увидел, что я наставил пистолет на маленького таксиста.

– Проводите нашего гостя в гостиную, – сказал я. – Он, кажется, без оружия. – Потом спросил таксиста: – Как тебя зовут?

– Перроне, – громко, почти с гордостью проговорил он. Голос его был негодующим, однако глаза смотрели испуганно, словно у загнанного в ловушку зверька.

– Опустите руки, мистер Перроне, и ведите себя хорошо.

Брекинридж без слов завел таксиста в столовую.

Кондон продолжал стоять с письмом в руке и тупо смотрел на него, словно боялся прочитать. Я взял у него конверт, вскрыл его и начал читать про себя. В письме говорилось:

Мистер Кондон.

Мы вам доверяем, но не придем к вам домой: это опасно, даже вы можете не знать, что за вами следит полиция или секретная служба. Выполняйте эти инструкции. Возьмите машину и доедьте до последней станции метро по линии Джерома Ави. В ста футах от последней станции на левой стороне есть пустая сосисочная с большой открытой террасой, в центре террасы под камнем вы найдете письмо.

В этом письме будет сказано, где нас найти.

В этом месте с правого края стояла знакомая подпись в виде связанных друг с другом кругов, и дальше письмо продолжалось:

Действуйте, как сказано.

Через 3/4 часа будьте на месте.

Принесите с собой деньги.

– Можно мне прочитать? – спросил Кондон, и я протянул ему письмо. В конце концов, оно адресовано ему.

Он прочитал его несколько раз и посмотрел на меня с беспокойством в водянисто-голубых глазах:

– Принесите деньги?

– Так в нем написано.

Мы отправились в гостиную. Миссис Кондон в комнате не было, и таксист сидел на кушетке между Гаглио и Розенхайном. Брекинридж мерил комнату шагами. Он схватил письмо, как умирающий от голода человек хватается за горбушку хлеба.

– Принесите деньги! – воскликнул он. – Боже! У нас нет этих чертовых денег...

– Что же нам делать? – с отчаянием в голосе спросил Кондон. – Я полагал, мы продумаем детали обмена денег на ребенка, но теперь...

– Сейчас важно войти с ними в контакт, – сказал я. – Нужно объяснить им, что деньги действительно скоро будут приготовлены. Другого выхода у нас нет.

Кондон качал головой; он казался растерянным и сбитым с толку.

Ну и черт с ним. Я повернулся к сидящему на кушетке таксисту, зажатому с двух сторон дружками Кондона.

– Скажите еще раз ваше имя, – сказал я.

– Джо Перроне. Джозеф.

– Где вы взяли это письмо?

– На Ган Хилл Роуд возле Нокс-плейс меня остановил парень и дал мне его.

– Это далеко отсюда?

– А вы что, не знаете? – спросил таксист.

– Нет, – сказал я. – Я не местный. Я турист. Турист с пистолетом.

– Это примерно в миле отсюда.

– Что сказал этот парень? Как он выглядел?

Маленький таксист пожал плечами.

– Он спросил, знаю ли я, где находится Декатур Авеню и где будет номер 2974. Я сказал, что конечно знаю этот район. Потом он огляделся вокруг, посмотрел через одно плечо, через другое, сунул руку в карман и дал мне этот конверт и один доллар.

– Как он выглядел?

– Не знаю. Он был в коричневом пальто и в коричневой фетровой шляпе.

– Вам не бросились в глаза какие-нибудь особенности его внешности?

– Нет. Я не обратил внимания на его внешность.

– Вы совсем не запомнили этого человека?

– Нет.

– Вы узнаете его, если увидите еще раз?

– Нет. Я смотрел на доллар. Вот Джорджа Вашингтона – его бы я узнал. Но может, вы объясните, что случилось?

В разговор вмешался Брекинридж:

– Боюсь, сейчас мы не сможем вам сказать этого, мистер Перроне. Но можете не сомневаться, это крайне важно.

– Покажите мне ваш значок, – сказал я.

– Пожалуйста. – Он отколол значок от форменной куртки.

Я записал номер в свою записную книжку. Затем записал его на чистой странице, оторвал ее и протянул Гаглио.

– Окажите нам услугу, – сказал я. – Подойдите к такси, припаркованному против дома, и сравните этот номер с номером удостоверения личности на заднем сиденье. Запишите также номер на номерном знаке.

Гаглио, радуясь тому, что сумел пригодиться, кивнул, встал, взял листок бумаги и выбежал из комнаты.

– Что дальше? – спросил Брекинридж.

– Профессор поедет на встречу, – сказал я. – Я буду за рулем.

– Там не должно быть полицейских, – сказал Кондон.

– В штате Нью-Йорк я не полицейский, – возразил я. – Просто сознательный, патриотически настроенный гражданин.

– С пистолетом, – уточнил таксист.

– Правильно, – сказал я. – Мы поедем на моей колымаге.

Под «моей колымагой» я, разумеется, имел в виду машину, которую мне предоставил Линди.

Гаглио вернулся и сказал:

– Номера одинаковые.

– Хорошо, – сказал я и повернулся к Перроне: – Идите и занимайтесь своим делом. Возможно, вас вызовут в полицию.

– Что я должен буду говорить?

Кондон положил руку на сердце, словно школьник, клянущийся в верности своему другу:

– Говорите только правду и ничего, кроме правды.

– За исключением того, что я наставил на вас пистолет, – сказал я.

– Верно, – сказал он, потом поднялся и вышел.

– А как насчет наших друзей, Макса и Милтона? – спросил Кондон.

– Они останутся здесь, – сказал я. – И никакие они для меня не друзья.

* * *
Ночь тоже нельзя было назвать дружелюбной. Небо было черным, а город серым. Холодный ветер гнал листья, мусор и клочки бумаги по безлюдным улицам «самого прекрасного места в мире».

После того как я сел за руль и Кондон поместил свое крупное тело на сиденье рядом, я сказал:

– Я чужак в этой части света, профессор, вам придется показывать мне дорогу.

– Это я смогу, – бодро сказал он. Потом неожиданно помрачнел и сказал:

– Я надеюсь, что, несмотря на разногласия, мы можем объединить усилия в этом праведном деле.

– Все будет отлично, профессор. Я здесь лишь для того, чтобы подстраховать вас.

Успокоившись, Кондон сложил руки на коленях, мы отъехали от обочины и покатили на запад.

Когда мы проехали восемь безлюдных кварталов, он сказал:

– Скоро будет Джером Авеню, сверните на север.

Я свернул на почти пустынную магистраль, серую и мрачную под слабым светом уличных фонарей. Кондон указал на последнюю станцию метро на Джером Авеню, и я замедлил движение.

– Вот она, сосисочная, – сказал я.

С левой стороны улицы стояло покосившееся, обветшалое строение, функционирующее в летнее время. По-видимому, это заведение не работало уже несколько сезонов. Перед этой жалкой маленькой палаткой находилась не менее жалкая покосившаяся терраса. Я развернул машину и остановил перед ней.

– Позвольте мне, – сказал Кондон и вышел из машины.

Он поднялся по невысокой лестнице на террасу, ступеньки гнулись и стонали под его весом. В середине террасы лежал большой плоский камень – я видел, как Кондон нагнулся и поднял его. Он быстро вернулся с конвертом в руке.

Почти прямо над нами горел уличный фонарь. Он разорвал конверт и прочитал записку вслух:

– "Пересеките улицу и двигайтесь вдоль кладбищенской ограды в направлении 233-й стрит. Я вас встречу".

– Это далеко, профессор?

– Примерно с милю. Упомянутая ограда окаймляет кладбище Вудлоун с севера, 233-я стрит идет на север, потом сворачивает на запад и пересекает Джером Авеню примерно в миле от этой сосисочной. Она образует северную границу кладбища.

– И что это значит?

– Вам придется еще раз развернуть машину.

Я сделал еще один разворот. С одной стороны от нас был холмистый, заросший деревьями парк, с другой – длинное, огороженное железным забором кладбище. Улица как будто вымерла: ни машин, ни прохожих.

– Это Вудлоун, – объяснил Кондон. – А этот парк называется Ван Кортленд.

– Вам лучше бы было поехать с тем таксистом, – сказал я.

– Возможно, детектив Геллер, но если меня прижать, я признаюсь, что с вами и вашим пистолетом я чувствую себя увереннее.

Мы продолжали ехать по Джером Авеню вдоль кладбища и остановились примерно в шестидесяти футах от того места, где ее пересекала 233-я стрит. Впереди была треугольная площадь перед входом на кладбище Вудлоун, тяжелые железные ворота были затворены и, несомненно, заперты.

Я подъехал к тротуару.

– Идите и встаньте у этих ворот.

– Вы думаете, похитители имели в виду это место?

– Да. Идите. Я вас подстрахую отсюда.

– Я думаю, это разумно. Они не войдут со мной в контакт, если я буду не один.

– Если что – я здесь.

Он кивнул и большими шагами направился к площади, нахально оглядываясь по сторонам. Он явно не стремился оставаться незамеченным.

Он вел себя правильно. Нам нужно было, чтобы похитители увидели его.

Он принялся расхаживать взад и вперед. Достал из кармана записку, прочитал и перечитал ее, явно стремясь дать сигнал представителям банды похитителей, которые могли наблюдать за ним. Никого и ничего. Он походил еще немного.

Прошло минут десять ожидания, и затем он промаршировал к машине. Сел на сиденье рядом со мной.

– Не знаю, что случилось, – сказал он. – Там никого нет. Мы приехали вовремя?

– Сейчас пятнадцать минут десятого, – сказал я. – Возможно, мы подъехали немного рано. Здесь потеплее. Посидите несколько минут.

Мы сидели молча. Ветер за окном разговаривал за нас.

Потом Кондон сказал:

– Там кто-то есть!

По Джером Авеню по направлению к нам шел невысокий, смуглый мужчина, прикрывая лицо носовым платком.

Кондон быстро вылез из машины и пошел к мужчине.

Мужчина шел к нему.

И прошел мимо профессора.

Кондон повернулся и встал посередине тротуара, почесывая голову и глядя вслед удаляющемуся прохожему. Потом старик посмотрел в мою сторону, пожал плечами и снова пошел к железным воротам, где снова принялся расхаживать взад и вперед.

В половине десятого я забеспокоился. Начал думать, что ничего не произойдет и возможно потому, что я поехал с ним. Еще мне было интересно, где прячется человек Уилсона; я полагал, что Уилсон поставил одного или нескольких человек следить за домом Кондона и что за нами должны были следить. Однако тот, кто за нами следил, был, вероятно, чертовски хорошим шпиком, поскольку я не чувствовал его присутствия. Здесь были только я, Кондон, ночь, ветер и половина покойников Бронкса.

Кондон стоял спиной к железным воротам, слегка покачиваясь на каблуках.

И в этот момент, словно в фильме о доме с привидениями, через железные ворота к профессору вытянулась рука.

Я подался вперед, хотел уже окликнуть его, но профессор снова начал ходить взад и вперед по площади перед воротами. Он отошел от руки довольно далеко и смотрел во все стороны, кроме той, где была рука.

Неожиданно рука исчезла только для того, чтобы через несколько секунд высунуться снова с чем-то белым. Этот белый предмет затрепетал в воздухе, как птица. Рука размахивала белым платком. Кто бы там ни находился за воротами, он отчаянно пытался привлечь внимание профессора, не окликая его.

В конце концов Кондон заметил это и быстро подошел к воротам, где начал разговаривать с кем-то, стоящим за ними. Я опустил стекло на своей и два стекла на другой стороне, но ничего не услышал, кроме шума ветра.

Они проговорили примерно две минуты, и неожиданно Кондон попятился от ворот.

Я услышал, как он крикнул:

– Нет!

Я положил руку на рукоятку пистолета.

Затем я увидел фигуру человека в темном пальто и шляпе, который перелез через ворота, спрыгнул и приземлился почти у ног Кондона. Несколько мгновений двое мужчин смотрели друг на друга – один стоя, другой – припав к земле, словно кошка.

– Это слишком опасно! – сказал мужчина и бросился бежать. Почти на голову меньше Кондона, мужчина побежал по диагонали через улицу почти передо мной, однако я не видел его лица, скрытого опущенными полями темной фетровой шляпы.

У ворот появился кладбищенский сторож – видимо, его присутствие напугало мужчину в темном пальто – и закричал:

– Эй! Что здесь происходит?

Однако Кондон не обратил на это внимания. Старик побежал через улицу за мужчиной. Я видел их обоих и мог присоединиться к преследованию, однако профессор бегал хорошо, и я предпочел остаться сторонним наблюдателем.

Мужчина побежал на север к парку, Кондон преследовал его с криком:

– Эй! Вернитесь! Не будьте трусом!

Мужчина остановился, повернулся и стал ждать Кондона. Они углубились в парк всего на несколько сот футов. Сторож не захотел даже выйти из-за ворот; он остался внутри охранять мертвых. Кондон и его визави оживленно разговаривали у группы деревьев возле небольшого домика садовника, перед которым стояла скамья.

Кондон указал на скамью, мужчина подумал немного и сел. Кондон сел рядом.

Они сидели и разговаривали. Прошло довольно много времени.

Я подумывал о том, чтобы выйти из машины, пробраться через деревья и кусты и подслушать их, но отбросил эту мысль. Приятели этого мужчины могли наблюдать за мной, и я мог испортить все дело. К тому же я прекрасно видел Кондона и мужчину в темном пальто и в случае необходимости мог достичь их в считанные секунды.

Но ничего не происходило. Они просто сидели иразговаривали.

А я продолжал томиться, положив пистолет на колени и оглядываясь по сторонам, надеясь заметить хоть кого-нибудь еще: похитителей, сотрудников министерства финансов, случайных свидетелей – кого угодно. В эту ночь весь Бронкс был, как кладбище Вудлоун.

В конце концов, спустя целую вечность они встали.

И пожали друг другу руки.

Мужчина в темном пальто повернулся и пошел на север, исчезнув в лесистом парке. Кондон проводил его взглядом и медленным шагом пошел к машине. Он улыбался.

– Думаю, все прошло хорошо, – сказал он, садясь в машину.

– Я бы открыл для вас дверцу, – сказал я, – но мои руки онемели от холода. Вы проговорили с этим парнем больше часа.

– Больше не осталось никаких сомнений, – сказал он. – Мы имеем дело с теми, кто нам нужен. С теми, у кого находится ребенок. Теперь его возвращение лишь вопрос времени.

– И денег. Вы не подозреваете, как близко я был к тому, чтобы к вам подкрасться. Мне нужно было схватить этого сукиного сына.

– Ну и что бы из этого вышло? Вы бы только все испортили!

– Возможно, – сказал я. – Но мне начинает казаться, что эти ублюдки водят нас за нос. Вы знаете, что этот ребенок может быть уже мертвым?

Кондон побледнел, но быстро пришел в себя, под его моржовыми усами заиграла глупая улыбка.

– Нет, нет. Все хорошо. Ребенка кормят согласно диете.

Когда мы ехали к нему домой, возбужденный Кондон оживленно рассказывал Мне о своей встрече с человеком, который представился ему как «Джон». Потом он рассказал о ней Брекинриджу и на следующий день Линдбергу. Я выслушал его рассказ три раза, и каждый раз он немного отличался от предыдущего.

Мужчина в темном пальто и в темной фетровой шляпе прижимал к своему лицу белый платок, когда разговаривал с профессором через решетку железных ворот.

– Деньги у вас с собой? – спросил мужчина.

– Нет, – сказал Кондон. – Я не смогу принести денег, пока не увижу свертка.

Разумеется, под «свертком» профессор подразумевал ребенка.

В этот момент тишину ночи нарушил треск ломающейся ветки, напугавшей обоих мужчин.

– Коп! – воскликнул мужчина. – Вы привезли его с собой!

В этот момент мужчина забрался на ворота и несколько мгновений взирал на Кондона без платка на лице.

– Вы привели конов!

– Нет! Я ни за что бы не сделал этого...

– Это слишком опасно!

Я прервал Кондона и попросил его описать мужчину.

– Я видел его лишь несколько мгновений, – сказал Кондон.

– Но вы сидели и разговаривали с ним целый час!

– В темноте. К тому же шляпа его была опущена, а воротник пальто поднят, – заметил Кондон. – Но я осмелюсь сказать, что рост у него около пяти футов восьми дюймов, возраст – от тридцати до тридцати пяти, вес – вероятно, около ста пятидесяти фунтов. Волосы светлые или каштановые.

– Вы сказали, что он не снимал шляпы.

– Да, но цвет я смог определить по его бакенбардам и волосам вокруг ушей. У него были миндалевидные глаза, как у китайца.

– Какой-нибудь особенности его речи вы не заметили?

– Да. Буквы "т" он произносил как "д", а "к" как "г".

– То есть он немец?

– Мне он показался скандинавом.

После непродолжительной словесной перепалки между ними мужчина побежал через улицу (передо мной, сидящим в припаркованной колымаге) к парку.

Кондон побежал туда за ним, и они сели на скамью возле хижины садовника.

Кондон утверждал, что поругал мужчину за то, что тот вел себя оскорбительно.

– Вы мой гость! – сказал он.

После того как Кондон воодушевленно прочитал ему лекцию по этике выкупа, наступило молчание, которое нарушил «гость».

– Это слишком опасно. Мне могут дать тридцать лет. Или казнят на электрическом стуле. А я всего лишь посредник.

Кондону его слова не понравились.

– Почему это вас казнят?

– Если ребенок умрет, то меня казнят.

– Умрет?! Что вы здесь делаете, если – ребенок умер?

– Ребенок не умер, – сухо проговорил мужчина, что вселило в Кондона надежду. – Меня не казнят, если он не умрет?

– Я учитель, а не адвокат, сэр. Ребенок хорошо себя чувствует?

– Лучше, чем до похищения. Мы даем ему все продукты, список которых опубликовала в газете миссис Линдберг, и даже больше того. Скажите ей, чтобы она не беспокоилась. И полковнику тоже скажите, чтобы он не беспокоился. Ребенок в полном порядке.

– Можете вы доказать, что я разговариваю с нужным мне человеком?

– У вас есть письмо с моей подписью. Такая же подпись была на записке, которую я оставил в детской кроватке.

Здесь я перебил Кондона и сказал:

– Но записка была не в кроватке, она была на подоконнике.

Кондон сделал небрежный жест рукой:

– Это небольшое несоответствие – ничто по сравнению с доказательством, которое мне удалось получить.

Сидя со своим «гостем» на скамейке, Кондон вытащил из кармана полотняный мешочек, открыл его и извлек английские булавки, которые он взял в детской Линдбергов:

– Что это такое?

– Булавки с кроватки ребенка.

Тут я с сомнением покачал головой, и Кондон сказал мне:

– Таким образом, я доказал, что это похитители, и больше нет и тени сомнения в том, что я действительно разговаривал с человеком, который вошел в детскую и поднял ребенка с кроватки!

– Профессор, – сказал я, – не надо быть гением, чтобы догадаться, что эти булавки могли быть приколоты к постели ребенка.

– Но он опознал их как булавки, которые были на кроватке ребенка Линдбергов.

– Да, конечно. Как будто он мог предположить еще какого-то ребенка. Ну да ладно. Продолжайте, продолжайте.

Кондон попросил мужчину назвать свое имя.

– Джон, – сказал тот.

– Меня тоже зовут Джоном. Откуда вы, Джон?

– С севера. С места, которое находится дальше, чем Бостон.

– Чем вы занимаетесь, Джон?

– Я моряк.

– Bist du Deutche?[106]

На этот вопрос Кондона мужчина ответил озадаченным взглядом; профессор переспросил его на английском:

– Вы немец?

– Нет, – сказал Джон. – Я скандинав.

После этого Кондон принялся пространно объяснять «Джону», что его (то есть «Джона») мать, если она еще жива, без сомнения, осудит эту недостойную деятельность. Затем, в связи с тем, что было холодно. Кондон потратил еще немало времени на то, чтобы убедить своего «гостя», у которого был сильный кашель, надеть его (то есть Кондона) пальто.

Ребенок, сказал «Джон» профессору, находится на корабле («на горабле», произнес он). Корабль стоял на якоре в шести часах плавания, и его можно было узнать по двум кускам белой материи на мачтах. Сумму выкупа повысили потому, что Линдберг нарушил указания и обратился в полицию; кроме того, похитители решили отложить деньги на случай, если им понадобятся адвокаты. Банда похитителей насчитывала шесть человек, двое из которых – женщины. Босс «Джона», или «номер первый», был «умным человеком», который работал на правительство. «Номер первый» получит двадцать тысяч из требуемых семидесяти а «Джон» и еще двое мужчин и две няньки получат каждый по десять тысяч долларов.

– Мне кажется, вы выполняете наиболее опасную работу, – сочувственно проговорил Кондон.

– Я знаю.

– И вы получаете за это лишь десять тысяч долларов. Я не думаю, что для вас это справедливая доля.

– Я знаю.

– Послушайте, Джон, бросьте их. Поедемте со мной в мой дом. Я дам вам тысячу долларов из своих сбережений и постараюсь убедить полковника Линдберга дать вам еще денег. В этом случае вы будете на стороне закона.

Джон покачал головой и сказал:

– Нет, я не могу сделать этого. Босс меня кокнет. Они меня продырявят.

– Вас всех поймают, Джон! Подумайте о своей матери!

– Нас не поймают. Мы все тщательно продумали. Мы готовились к этому похищению целый год.

Затем Кондон предложил обменять себя в качестве заложника на ребенка, и когда «Джон» отверг его предложения, попросил хотя бы отвезти его к ребенку. Разумеется, «Джону» не следовало рассчитывать на то, что люди Линдберга заплатят выкуп предварительно, не взглянув на ребенка.

– Нет! – сказал «Джон». – «Номер первый» продырявит нас обоих, если я возьму вас туда. Но к десяти часам утра в понедельник я пришлю вам доказательство того, что ребенок действительно у нас.

– Доказательство?

– Его ночной комбинезон.

Потом, как утверждал Кондон, «Джон» в течение нескольких минут заверял доктора, который поднял эту тему, что Ред Джонсон и Бетти Гау не участвовали в похищении, что они ни в чем не виноваты.

– Об этом, – сказал Кондон, – с облегчением узнает Линдберг, да и полицейские тоже.

Я промолчал. Мои соображения несколько отличались от мыслей этого старого болвана: мне показалось чертовски подозрительным то, то Кондон спросил «Джона» о Джонсоне и Гау, и смешным то, что похититель так пылко защищает незнакомых людей... если, конечно, они были для него незнакомыми.

Уже поднимаясь, чтобы уйти, «Джон» задал последний вопрос:

– Вы поместите еще одно объявление в газету «Бронкс Хоум Ньюз»?

– Да, – сказал Кондон.

– Напишите «Деньги приготовлены», – сказал «Джон», сделав шаг назад, и поднял палец. – И постарайтесь, чтобы на этот раз они действительно были приготовлены.

Сказав это, он повернулся и исчез в темноте.

– Прежде чем он скрылся среди деревьев, – сказал я, – вы пожали друг другу руки.

– Да, – сказал Кондон, – но не как друзья. Скорее, как участники переговоров, достигнувшие предварительного взаимопонимания.

Невелико достижение – договориться с доктором Джоном Ф. Кондоном.

Однако профессор был доволен собой и своим приключением, радуясь тому, что открыты каналы для дальнейших переговоров и благополучного возвращения ребенка.

Я надеялся, что люди Уилсона приехали за нами сюда, тихонько наблюдали и продолжали слежку за «Джоном», когда он отправился домой.

И в то же время у меня было чувство, что я оплошал, что мне нужно было выйти из машины, чтобы подслушать их разговор, и либо пойти вслед за этим ублюдком «Джоном», либо схватить его и вышибить из него жизнь или правду.

Смотря что вышло бы вперед.

Глава 14

Ночной детский комбинезон, который «Джон» обещал прислать к десяти часам утра в понедельник, почтальон принес только в среду.

Эти дни были скучными и напряженными, хотя погода улучшилась. Неожиданно зиму сменила весна, что в данном случае было не совсем хорошей новостью, поскольку предвещало новое, еще более ожесточенное нашествие туристов на имение Линдберга. Копы штата Нью-Джерси были теперь в своей стихии: наконец они начали делать то, что умели делать, – регулировать движение. Парни Шварцкопфа в щегольской форме мужественно отражали атаки любопытных экскурсантов, хотя – ив этом была доля иронии, если учесть, кому принадлежало имение, – некоторых непрошеных гостей отогнать было невозможно: это были летчики, которые за два с половиной доллара за билет целыми днями летали над имением и вокруг него – к удовольствию глазеющих вниз пассажиров и к досаде всех нас на земле.

Во вторник, через две недели после похищения, полковник Шварцкопф проводил пресс-конференцию, на которой, кроме всего прочего, шла речь о Реде Джонсоне; в полиции пришли к выводу, что моряк не причастен к делу Линдберга, но он по-прежнему находился в федеральной тюрьме, ожидая депортации за незаконный въезд в страну. Чего Шварцкопф не сказал газетчикам – потому что не мог знать этого – так это того, что я посоветовал Фрэнку Уилсону из Налогового управления осуществлять депортацию Джонсона черепашьим шагом на тот случай, если в дальнейшем окажется, что он не такой уж «невиновный».

Уилсон продолжал оказывать мне кое-какие услуги, а я ему, однако он подтвердил мои подозрения относительно ночной встречи на кладбище с «Джоном»: никто не следил за Кондоном и мной и соответственно никто не мог последовать за «Джоном», когда он отправился домой.

– Мы получаем приказы непосредственно сверху, – сказал мне Уилсон. – Вам известно, что Линдберг и Миллс – приятели?

Уилсон имел в виду Огдена Миллса, министра финансов.

– Это безумие, – сказал я.

– Нам было велено на время прекратить всякие действия, – с унылым видом сказал Уилсон. – Запретили брать под наблюдение Кондона и вмешиваться в то, как полковник Линдберг хочет вести свое дело.

Даже в этом нелегком положении Уилсон и агенты Налогового управления продолжали проводить собственное расследование, включающее непрекращающийся поиск человека Капоне. Боба Конроя.

В среду утром, примерно в половине одиннадцатого, в своем доме в Бронксе профессор Кондон получил мягкую продолговатую бандероль, в которой, по-видимому, находился детский ночной комбинезон, однако старик не стал вскрывать сверток. Вместо этого он позвонил Брекинриджу в его офис, чтобы договориться о визите к нему самого Линдберга. Кондон сказал, что для этого приглашения у него есть причины, и одной из них было, очевидно, его огромное желание видеть счастливчика Линди своим гостем.

Однако мы с Линдбергом смогли улизнуть из имения только с наступлением темноты. Даже ночью вокруг его дома кишели газетчики и экскурсанты. Я вел колымагу, а Линди притаился на заднем сиденье; на нем были кепка, очки с большими янтарного цвета линзами, фланелевая рубашка и поношенные, выцветшие хлопчатобумажные брюки; ночь была прохладной, но он был без пальто и походил на мальчика-рассыльного. Как я уже говорил, лицо у него было довольно моложавым.

Мы приехали в дом Кондона в Бронксе в начале второго ночи. Дверь открыл сам профессор; на мгновение он растерялся и узнал Линдберга только после того, как тот снял янтарные очки. Нельзя сказать, что очки уж очень изменили внешность Слима, я даже предположил, что Кондон каждое утро перед зеркалом придавал своему лицу такое же озадаченное выражение.

– У меня есть для вас кое-что, – с заговорщическим видом сказал Кондон Линдбергу, когда мы шли по коридору в гостиную, в которой нас ждал полковник Брекинридж – тоже гость Кондона.

Продолговатая бандероль лежала на рояле на пестрой похожей на кашемировую, шали.

– Вы вполне уверены, – спросил Кондон, коснувшись руки Линдберга, – что вы желаете... что вы сможете спокойно осмотреть содержимое этого свертка?

Линдберг ничего не ответил; он просто взял сверток и начал осторожно его развертывать, как развертывает рождественский подарок разборчивая женщина желающая сохранить цветную бумагу на следующий год. Внутри была записка, которую он отложил в сторону, не читая, и поднял маленький шерстяной костюмчик – серый детский ночной комбинезон. На задней части воротника был ярлык, на котором значилось: «Доктор Дентон, размер 2».

Линдберг с любопытством рассматривал его. Потом понюхал.

– Мне кажется, его постирали, – сказал он.

– Позвольте мне взглянуть, – сказал я.

Он нерешительно, словно это был не костюмчик, а сам ребенок, протянул мне его.

– Возможно, его постирали, – сказал я, взяв и осмотрев комбинезон. – Или он новый. Тот, кто его послал, мог пойти в магазин и купить его.

Лицо Линдберга сморщилось.

– Откуда он мог знать, что покупать? Мы нарочно дали в газеты неправильное описание.

Это было правдой: газетчикам сообщили, и они напечатали, что ночной комбинезон был из «гладкого белого трикотажа» и что застегивался он спереди, в то время как этот застегивался сзади и был серым, с карманами на груди.

– Об этом могли знать те, кто работал возле вашего сына, – сказал я.

На лице его вновь появилась гримаса раздражения, он сказал:

– Я уверен, что это ночной комбинезон моего сына.

– Что ж, прекрасно. Вы уверены. Но лучше сначала прочитайте записку.

Он так и сделал.

Мы тоже углубились в ее изучение. Подпись на ней была нам хорошо знакома: два пересекающихся круга. В ней говорилось:

Дорогой сэр!

Наш человек не может получить денги. После встречи 12 марта не будет никаких конфиденциальных встреч. Эти мероприятия для нас слишком опасны. Мы больше не позволим найшему человеку вести переговоры, как прошлый раз. Обстоятельства не позволят нам передать вам ребенка, как вы этого хотите. Зачем нам лишний раз переносить ребенка или рисковать, приглашая к себе вашего человека. Об этом не может быть и речи. Кажется, вы сомневаетесь в том, что мы те, за кого себя выдаем и что с ребенком все в порядге. Но у вас есть наша подбись. Она всегда одинаковая, такая же, как была на первом письме, в частности эти три одверстия.

На обратной стороне письмо продолжалось:

Мы высылаем вам ночной комбинезон ребенка; кстати нам пришлось израсходовать дополнительно 3 доллара, чтобы купить ему другой. Пожалуйста, скажите миссис Линдберг, чтобы она не беспокоилась: ребенок хорошо себе чувствовать. Мы только даем ему больше пища, чем указано в диете.

Вы хотите заплатить 70 000 а не 50 000 долларов без того, чтобы вначале увидеть ребенка? Сообщите об этом в нью-йоркской «Америкой». По другому не получится, потому что мы не хотим раскрывать наше местонахождение или переносить ребенка. Если вы хотите согласиться с нашими условиями, поместите в газету следующее объявление: «Я согласен, деньги приготовлены».

Наш план такой: через восемь часов после того, как мы получим денги, мы сообщим вам, где найти ребенка. Если будет какая-нибудь ловушка, то вся ответственность за последствия ляжет на вас.

– Что это значит? – спросил Брекинридж, взяв письмо. – Я имею в виду слова: «Обстоятельства не позволят нам передать вам ребенка, как вы этого хотите»?

– Я умолял его, – сказал Кондон, – повести меня туда, где содержится ребенок, чтобы убедиться, что он здоров и находится в безопасности.

– Если он не позволит нам увидеть ребенка перед выплатой денег, – мрачно проговорил Линдберг, – мы все равно заплатим их.

– В конце концов, – бодро проговорил Кондон, – этот парень до конца сдержал свое слово по отношению к нам. И мы сдержали свое слово по отношению к нему.

– Да, – сказал Линдберг, глаза его заблестели, взгляд их стал безумным. – Нет никаких оснований думать, что они не вернут моего сына, после того как получат свои деньги.

Я промолчал. Пытаться переубедить этих двух чудаков не имело смысла.

– Нам сейчас лучше всего составить наш ответ похитителям, – сказал Кондон, отечески кладя руку на плечо знаменитого гостя. – Для объявления в газете.

Мы сидели в гостиной. Кондон, Брекинридж и Линдберг долго и подробно обсуждали этот вопрос. Я в обсуждении не участвовал. Я думал о Чикаго, где, наверное, уже таял снег.

– Мы не можем позволить, чтобы переговоры затянулись надолго, – говорил Линдберг. – Если похитители потеряют терпение или газетчики пронюхают об этом, мой сын может поплатиться жизнью.

– Сэр, – сказал Кондон, – я думаю, для нас важно хотя бы попытаться увидеть ребенка до выплаты денег.

Я едва не свалился с кушетки: на этот раз старик сказал нечто дельное.

– Нет, – сказал Линдберг. – Наше положение не позволяет нам предъявлять какие-либо требования. Это их игра, нам придется соблюдать их правила. Поместите в газету объявление, которое они хотят.

В начале четвертого утра в гостиную вошла хорошенькая и строптивая дочь Кондона Майра и предложила нам слегка закусить в столовой. Я не знал, почему она вновь здесь, и не спрашивал. Правда, на этот раз она была несколько дружелюбнее, возможно, причиной этого было присутствие знаменитого полковника Линдберга; а приготовленные ею салат-оливье с курицей и напиток из лимонного сока были просто великолепны. Через полчаса мы начали расходиться, и Линдберг остановился у рояля в гостиной, где на пестрой шали лежал развернутый пакет.

Линдберг быстро и нетерпеливо взял сверток и сразу, словно он был горячим, передал его мне.

– Лучше нам вернуться, – сказал он, – и показать этот костюм Энн.

Я вел машину, а самый знаменитый в мире пилот был моим пассажиром. Довольно долго мы молчали. Мы приблизились к мосту Джорджа Вашингтона: его серебряная дуга едва различалась в темноте, зато прекрасно были видны движущиеся по нему над Гудзоном огни бесконечного потока машин. Мы влились в этот поток, и когда городской Нью-Джерси постепенно перешел в Нью-Джерси сельский, он заговорил:

– Вы считаете меня глупцом, не так ли, Нейт?

– Я считаю вас человеком, которому свойственно ошибаться. Проблема состоит в том, что большинство людей, которые дают вам советы, забывают об этом.

Он рассеянно смотрел в окно, в темноту. На нем по-прежнему были янтарные очки и кепка; он так ни разу и не снял их в течение всей поездки обратно.

– Скорее бы все это кончилось.

– Я вас понимаю.

Он взглянул на меня.

– Вы доверяете Кондону?

– Не очень.

– Вы думаете, он их пособник?

– Возможно. Или простофиля, которого водят за нос.

– А может быть, он именно такой, каким кажется?

– Какой это такой?

– Добросердечный старый патриот, который хочет помочь... – и он замолчал.

– Который хочет помочь «Одинокому Орлу»? Возможно. Но сейчас важнее ответить на вопрос, являются ли эти вымогатели людьми, у которых находится ваш сын.

– Вы думаете, он не у них?

– Они могут действовать на основании информации, полученной от слуг или от Микки Роснера. Например, им известно ничуть не больше того, что известно мне. А что вы обо мне знаете, черт возьми?

– Я знаю, что верю вам.

– Ну и зря. Вы не должны никому верить.

– Я доверяю своему внутреннему чутью.

– И что, ваше внутреннее чутье говорит вам, что «Джон» является одним из похитителей?

Он покачал головой из стороны в сторону, но потому, что хотел сказать «нет», – он думал о своем.

– Я хочу использовать все возможности, чтобы найти своего сына. И этот ночной комбинезон...

– Этот ночной комбинезон – стандартное изделие, Слим. На нем нет каких-либо знаков, по которым его можно было бы опознать. Он куплен в магазине. Таких комбинезонов тысячи, десятки тысяч.

– Вы не забыли, что я дал газетчикам неправильное описание этого костюма?

– Не забыл. Значит, этим вымогателям просто повезло или же они получили эту информацию от кого-то из слуг. Кстати, у меня возникла еще одна мысль. У вашего сына есть своя личная спальня в доме вашей жены в Энглвуде?

– Ну конечно есть.

– Сколько ночных комбинезонов, сколько точно таких комбинезонов, как этот, хранятся в шкафу в детской в Энглвуде?

– Я не знаю. Не думаю, что у нас есть точный список одежды ребенка.

– Правильно. И сколько у них слуг в этом доме? Около тридцати, и любой из них мог дать вымогателям описание этого комбинезона или стащить его из шкафа в детской. Этим можно объяснить, почему «Джону» с кладбища и его шайке понадобилось несколько дней, чтобы прислать эту пижаму. И почему она такая чистая.

Он промолчал.

– Кроме того, Кондон сам мог вытащить ночной комбинезон из шкафа в детской.

– Вы это серьезно?

– Он мог это сделать, как мог это сделать я. Мы оба спали в этой комнате. Я застал Кондона, когда он залез в ящик с игрушками вашего сына. Вы помните это?

Он нахмурился и ничего не сказал.

Я покачал головой и сосредоточил свое внимание на дороге. Мы проезжали по сельской местности, очень похожей на мой родной Иллинойс. Мне вдруг ужасно захотелось домой.

– Энн узнает, – сказал он.

– Что?

– Комбинезон Чарли. Она узнает его.

Мне хватило здравого смысла промолчать.

Мы продолжали ехать молча. Я начал думать о том, чего не сказал ему. О том, какой фальшивой казалась мне немецкая манера написания этих писем, особенно в свете сицилийской фразы – statti citto – произнесенной в телефонном разговоре с Кондоном, и раскрытого самим Кондоном бандитского значения «подбиси» на всех письмах. Последнее письмо также содержало подозрительное количество правильно написанных трудных слов наряду с написанными неправильно простыми короткими словами. И этот «Джон» возле кладбища в своем разговоре несколько раз воспользовался преступным жаргоном – «Босс меня кокнет», «продырявит нас обоих». Я допускал, что скандинавский иммигрант может научиться таким выражениям, но почему-то не верил в это.

– Недавно, – прервал я молчание, когда черное небо начало сереть, – вы сказали мне, что есть люди помимо профессора, которые могут быть в контакте с похитителями. Вы еще не надумали посвятить меня в эту тайну?

Он ответил почти без раздумий:

– Разумеется, вы должны быть в курсе. Речь идет о гангстерах, а это ваш профиль. Это одна из причин, заставивших меня попросить вас остаться.

Оказалось, что в Норфолке, штат Виргиния, проживает известная в деловых кругах личность, некий командор Джон Хьюз Кертис, к которому обратился какой-то бутлегер и заявил, что является членом банды из шестерых человек, похитивших сына Линдберга.

– Кертис является президентом одной из крупнейших судостроительных компаний Юга, – сказал Линдберг. – У него безупречная репутация. Мне позвонил адмирал Бэрридж, чтобы договориться о моей встрече с Кертисом.

Теперь к бесконечному списку полковников добавились еще и адмирал с командором.

– Адмирал Бэрридж, – пояснил Линдберг, словно в свое оправдание, очевидно заметив насмешливое выражение на моем лице, – командовал крейсером «Мемфис», судном, на котором я вернулся обратно из Парижа.

Он имел в виду свой легендарный одиночный трансатлантический перелет в Париж.

– Кроме того, за Кертиса поручился также его высокопреподобие X. Добсон-Пикок.

Так, теперь в нашем списке был и его преподобие, точнее его высокопреподобие.

– Кто такой этот Пикок?

– Его преподобие Добсон-Пикок – старый друг семейства Морроу. Его преподобие заведовал церковью в Мехико.

Покойный Дуайт Морроу был послом в Мехико; это было в то время, когда Энн Морроу и Чарльз Линдберг узнали и полюбили друг друга.

– Я дал согласие встретиться завтра во второй половине дня с адмиралом, его преподобием и командором, – проговорил Линдберг, и слова его прозвучали, как детские стишки. – Я хочу, чтобы вы присутствовали при нашей встрече.

Я свернул на изрытую колеями грунтовую дорогу – это была Федербед-Лейн. Рассвет, словно еще один любопытный экскурсант, начинал проникать сквозь заросли по обе стороны от дороги.

Неожиданно Линдберг задал мне вопрос, и по тону его и виду я понял, что ему очень хотелось спросить меня об этом, но он стеснялся.

– Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Гастон Буллок Минз?

Я насмешливо фыркнул.

– Вы шутите? Разумеется, я слышал о нем. Это самый крупный жулик, который когда-либо жил на свете, причем слово «крупный» я здесь употребляю и в прямом, и в переносном смысле. Чикаго – одно из любимейших мест этого жирного ублюдка, где он обстряпывает свои аферы.

В тихом голосе Линдберга послышались нотки оправдания:

– По моим сведениям, он бывший детектив министерства юстиции.

– Да, он работал на Бернса до того, как Джон Эдгард Гувер начал наводить порядок в своем доме. Гувер, конечно, болван, но не жулик, как Бернс и его мальчики. При администрации Хардинга Гастон Минз был казначеем Огайской банды. Почему, черт возьми, вы меня спрашиваете об этом сукином сыне?

Линдберг несколько мгновений молчал, потом сказал:

– Минз тоже утверждает, что находится в контакте с бандой похитителей.

– О Боже.

– Мне позвонил адмирал Лэнд...

Еще один адмирал!

– ...который приходится мне родственником. Он двоюродный брат моей матери. Как бы там ни было, к нему обратилась миссис Эвелин Уолш Мак-Лин, светская дама из Вашингтона.

– Владелица бриллианта Хоупа?

– Вот именно. Несколько лет назад она потеряла своего сына – неизвестно, имеет ли это отношение к проклятию бриллианта Хоупа, – во всяком случае она сочувственно относится к Энн и моей ситуации. Минз работает на нее.

– Для чего?

– Я не знаю точно. Он прежде выполнял для нее какую-то сыскную работу. Однако через нее он передал сведения, заставившие меня прийти к выводу, что нам не следует отказываться от него.

– Какие сведения?

– Он говорит, что похитители подняли сумму требуемого выкупа с пятидесяти до ста тысяч долларов. Это соответствует, пусть приблизительно, содержанию писем, полученных от «кладбищенского Джона» и его банды.

– А какие еще сведения он передал?

Казалось, Линдберг не знает, рассказывать ему это или нет. Но когда мы подъехали к запертым воротам его имения, он сказал:

– Минз сообщил миссис Мак-Лин, что описание ночного комбинезона в газетах было ложным. – Линдберг указал на сверток, лежащий рядом с ним, но не дотронулся до него. – И он правильно описал комбинезон, который носил Чарли.

– Не кажется ли вам, что добыть эти сведения сейчас не представляет большого труда?

Он нахмурился, но не от гнева. От досады.

Когда мы подъехали к дому, было уже светло. У двери, ведущей в комнату для слуг, нас встретила Энн Линдберг в легком синем халате; на ее бледном лице совсем не было косметики, волосы были туго зачесаны назад. Она выглядела изможденной, но в глазах ее светилась надежда.

Я нес сверток. Линдберг кивнул, и я протянул его ей.

Она вытащила комбинезон и подняла на вытянутых руках перед собой, как нечто драгоценное и в то же время страшное. Потом прижала комбинезон вместе с оберткой к груди, бумага захрустела, один рукав костюмчика повис у нее на плече:

Глаза ее сверкнули, улыбка на ее лице была чертовски трагичной.

– Это его, – сказала она. – Это ночной комбинезон Чарли.

– Это добрый знак, – сказал ей муж, попытавшись улыбнуться. – Значит, похитителям можно верить. Значит, переговоры идут хорошо и близки к завершению.

Продолжая прижимать к себе оберточную бумагу и костюмчик от доктора Дентона, она повторила:

– Это комбинезон Чарли. Это его.

После ее слов сомнений в этом ни у кого больше не могло возникнуть. Слим просто не стал бы их слушать.

Глава 15

Вечером следующего дня Линдберг, Шварцкопф и я встречали большой черный открытый автомобиль, который подкатил на стоянку возле гаража с командным пунктом. На машине были номерные знаки штата Виргиния и небольшой американский флаг на радиоантенне. Из машины вышли три человека.

За рулем был высокий стройный мужчина лет шестидесяти пяти в хорошо сшитом темно-синем костюме под пальто из верблюжьей шерсти; у него было ястребиное лицо с подрезанными седыми усиками, седые волосы аккуратно зачесаны, образуя пробор посередине. На заднем сиденье сидел коренастый лысеющий мужчина в черном лет пятидесяти, его пасторский воротник натирали несколько подбородков, широко поставленные глаза глядели безумным взглядом. Впереди ехал наиболее располагающий к себе участник этой замечательной тройки – крупный, загорелый, мускулистый мужчина с приятным круглым лицом и щегольским котелком на голове; он был в надетом поверх темного костюма сером пальто, из-под которых выглядывал красно-бело-синий галстук.

Линдберг приветствовал их, заговорив сначала с худым мужчиной, у которого были ястребиное лицо и седые усы.

– Адмирал Бэрридж, – сказал он, – это очень любезно с вашей стороны, что вы приехали.

– Рад снова видеть вас, полковник, – сказал адмирал, улыбнувшись мрачной улыбкой. – Жаль только, обстоятельства печальные. Надеюсь, ваша мать хорошо себя чувствует?

– Да, спасибо.

– Хорошо, хорошо. – Бэрридж представил служителя церкви как его высокопреподобие Добсона-Пикока, а загорелого приятного мужчину как командора Джона Хьюза Кертиса.

– Это полковник Шварцкопф из полиции штата Нью-Джерси, – сказал Линдберг, сделав жест в сторону одетого в щегольскую форму полицейского чиновника, и мужчины принялись жать друг другу руки. – Он будет присутствовать при нашей беседе. Как и детектив Геллер из Чикагского полицейского управления.

Они посмотрели на меня с любопытством, и Кертис проговорил с хитрой улыбкой:

– Решили сменить обстановку?

– Не совсем так, – сказал я, пожимая протянутую им руку. – С первого дня этого дела были признаки, что к нему могли приложить руку люди Капоне. Я здесь для того, чтобы проверить эту версию.

Кертис холодно кивнул:

– Это, разумеется, не противоречит тому, что мне удалось выяснить.

– Командор, – сказал я, – можно вас спросить из чистого любопытства? Командором чего вы являетесь?

– Норфолкского яхт-клуба.

– Прошу всех в дом, – сказал Линдберг, указывая в сторону дома. – Нам нужно о многом поговорить.

Элси Уэйтли принесла в кабинет Линдберга поднос с чаем и кофе, и мы удобно устроились на стульях с чашками в руках. Горел камин. Линдберг, который пил молоко, занял место за своим заваленным бумагами столом и сказал:

– Приношу свои извинения, если вам пришлось преодолеть некоторые трудности, чтобы связаться со мной.

Заговорил Добсон-Пикок; его английский акцент оправдывал его английскую фамилию.

– Честно говоря, полковник, – сказал он, не скрывая раздражения, – выйти на вас было чрезвычайно сложно. Я передал письмо одному джентльмену... – слово «джентльмен» он произнес с изрядной долей сарказма, – ...который назвал себя вашим «секретарем», – некоему, мистеру Роснеру. Это было несколько дней назад, полковник.

Линдберг приподнял только одну бровь и сразу опустил ее.

– Приношу свои извинения, ваше преподобие. Но здесь у нас такая суматоха. Мне потребовалось два дня, чтобы дозвониться до Белого дома на прошлой неделе.

– Чарльз, – ласково сказал адмирал, – надеюсь, вы знаете, что я пойду на край света, чтобы помочь вам вернуть вашего мальчика.

– Спасибо, адмирал.

– Тогда не удивляйтесь моему вопросу, но разговаривали ли мы с вами недавно?

– Конечно нет. Я получил ваше письмо и велел полковнику Брекинриджу связаться с вами...

– Знаете, когда я звонил сюда, я разговаривал с кем-то, кто назвал себя полковником Линдбергом, но это явно были не вы.

Однажды я сам отколол такую штуку, но на этот раз я был ни при чем.

Бэрридж продолжал говорить с холодной педантичностью:

– Вначале я поговорил с этим Роснером, который сказал – я цитирую: «О, еще один адмирал, да?»

Вскоре после этого я разговаривал с человеком, представившимся «полковником Линдбергом», который отнесся к моей информации совершенно безразлично.

– Джентльмены, – сказал Линдберг, было заметно, что он утомлен и смущен, – мне очень жаль, что вам причинили неудобства и отнеслись к вам неуважительно...

– Чарльз, – сказал Бэрридж, – нам не нужны ваши извинения, ради всего святого, совсем не нужны. Мы просто хотим объяснить, почему нам потребовалось столько времени, чтобы представить вам эту жизненно важную информацию.

– Нам было неприятно, – сказал Добсон-Пикок, изящно держа в руке чашку с чаем, – что нами пренебрегают, в то время как мы прилагаем все усилия, чтобы...

Линдберг поднял руку.

– Вы находитесь у меня. Задержка, по чьей бы вине она ни произошла, уже в прошлом. Командор Кертис, я с благодарностью выслушаю ваш рассказ.

Кертис засиял.

– Я рад, что наконец оказался здесь, полковник. Очень рад. – Он сделал глотательное движение и продолжал: – Вечером девятого марта я присутствовал на собрании членов норфолкского яхт-клуба. Там были все яхтсмены. Дело было срочное – зимние штормы здорово потрепали наши причалы и места стоянки яхт. Вы знаете, что это такое.

Линдберг, который сложил перед собой, словно для молитвы, руки, кивнул.

Кертис продолжал:

– Я уходил с собрания одним из последних. Честно говоря, я тогда немного выпил, но то, что произошло на стоянке автомобилей, моментально меня протрезвило.

Его обогнал старый «гудзон-седан» и фактически закрыл дорогу его зеленому «Гудзону», заставив его остановить машину. Сперва он решил, что кто-то из его друзей-яхтсменов шутит, но потом узнал в шофере Сэма – парня, занимающегося контрабандным ввозом спиртных напитков, которому Кертис несколько раз помогал отремонтировать его лодку.

– Сэм выскочил из своей машины, – сказал Кертис, жестикулируя обеими руками с напряженным выражением лица, – и вскочил на подножку моей. Он наклонился к моему окну и сказал: «Не сердитесь, мистер Кертис! Мне нужно с вами поговорить».

Сэм, который сел на переднее сиденье рядом с ним, «дрожал как осиновый лист». Обычно «хладнокровный» контрабандист заставил Кертиса пообещать, что он никому не расскажет того, о чем сейчас узнает. Кертис пообещал. Сэм сказал, что его послала к Кертису банда, которая похитила ребенка Линдбергов.

– Он сказал, что они заставили его связаться со мной, – сказал Кертис, сопровождая свои слова энергичной жестикуляцией, словно не верил сам себе, – с тем чтобы я организовал небольшой комитет из известных граждан Норфолка, которые будут действовать в качестве посредников... для того чтобы договориться с похитителями о выплате выкупа и возвращении ребенка.

– Почему я? – спросил Кертис. – И почему из всех мест вы выбрали Норфолк, штат Виргиния?

На последний вопрос Сэм ответил, что похитители опасаются, что нью-йоркская преступная группировка Оуни Мэддена может потребовать у них часть выкупа или совершить на них открытое нападение; что касается первого вопроса, то, как сказал Сэм, все знают Кертиса как добропорядочного и законопослушного гражданина. Правда, он помогал бутлегерам с ремонтом лодок, как и многие другие работники судостроительной верфи, но в то же время имел прочную репутацию одного из столпов общества.

– Я спросил его, почему они не обратились к назначенным посредниками представителям преступного мира, о которых сообщали газеты, Спитале и Битзу, – сказал Кертис. – И Сэм ответил, что эта банда считает их мелкими пешками, с которыми нельзя иметь дело.

Я прервал его своим вопросом:

– А этому Сэму можно доверять?

Кертис пожал плечами:

– Я ни разу не изобличал его во лжи или в жульничестве. Я бы сказал, что для человека, занимающегося сомнительной деятельностью, он довольно честен. Иногда я даже хлопотал за него перед береговой охраной.

– Какая у него фамилия?

– Я не знаю. У него много прозвищ.

Линдберг сказал:

– Вы можете с ним связаться?

Кертис кивнул:

– Да. И я думаю, в настоящее время опасно позволять кому-то, кроме меня, вступать в контакт с Сэмом. Я думаю, что ради благополучия вашего сына я должен до поры до времени держать его в тени.

– Согласен с вами, – сказал Линдберг.

– Я прямо сказал Сэму, – многозначительно проговорил Кертис, – что ни при каких обстоятельствах не попрошу у вас денег, полковник Линдберг. Сэм утверждал, что банда понимает это и что ее члены хотят, чтобы выкуп положили в норфолкском банке и выплатили эти деньги только после того, как ребенок живым и здоровым вернется к родителям.

Линдберг прищурился.

– Во всяком случае, это мне сказал Сэм во время нашей первой встречи, – сказал Кертис и следующие слова для пущего эффекта произнес почти шепотом: – Четыре дня назад Сэм снова пришел ко мне. Он сказал, что похитители начинают «нервничать», однако с ребенком все в порядке. Они специально наняли для него няню и кормят его согласно диете, которую миссис Линдберг опубликовала в газетах. Еще они говорят, что купили для ребенка новый костюм.

Все это совпадало с тем, что сказал Кондону «кладбищенский Джон»: нянька кормит ребенка согласно диете; ребенку купили новую одежду после того, как выслали его ночной комбинезон.

– Сэм сказал мне, – продолжал Кертис, – что вы здесь ведете переговоры с другим членом той же самой банды. Сэм говорит, что этот человек хочет получить пятьдесят тысяч, возможно, даже сто тысяч долларов. Однако Сэм говорит, что сможет вернуть вашего сына за двадцать пять тысяч долларов.

Мы с Линдбергом обменялись внимательными взглядами. В прессу не попало ни одного слова о Кондоне, однако норфолкская банда, кажется, знала о переговорах, которые вел Джефси, и об увеличении суммы требуемого выкупа.

– В качестве знака, свидетельствующего об их доброй воле, похитители предлагают, – сказал Кертис, – чтобы эта сумма – двадцать пять тысяч долларов – была помещена в норфолкский банк на имя нас троих... Его преподобия Добсона-Пикока, адмирала Бэрриджа и мое. Нас утвердили как членов комитета посредников.

Закончив рассказ, Кертис откинулся назад, а Линдберг сел и начал разглядывать свои сложенные руки. Горящие дрова в камине потрескивали. Трое джентльменов из Виргинии обменялись смущенными взглядами. В комнате наступило напряженное молчание.

Первым заговорил Кертис:

– Полковник, какой выкуп вы хотите заплатить? Если эта сумма для вас слишком велика...

Не поднимая глаз, Линдберг сказал:

– Я не могу согласиться ни на какую сумму, пока у меня не будет несомненного доказательства, что я имею дело с настоящими похитителями.

Разумеется, он не мог сказать этим троим, что уже давно ведет переговоры с «кладбищенским Джоном». Хотя Сэм уже, кажется, знал об этом. Кертис, Добсон-Пикок и Бэрридж явно не знали.

– Если мой сын действительно у них, – сказал Линдберг, – то они смогут доказать это, описав некоторые его телесные особенности, о которых неизвестно прессе.

Кертис, явно неудовлетворенный ходом беседы, сказал:

– Полковник, я неоднократно говорил Сэму, что никаких денег они не получат, пока ребенок не будет у вас в руках...

Линдберг приподнялся.

– У меня нет никаких сомнений, джентльмены, в ваших добрых намерениях, – он взглянул на Бэрриджа и сказал: – Адмирал, я знаю, что вы хотите только, чтобы у Энн, Чарли и у меня все было хорошо.

Трое мужчин, поняв, что разговор окончен, встали и с унылым видом посмотрели друг на друга.

Линдберг вышел из-за стола и положил руку на плечо Бэрриджа.

– Дело в том, джентльмены, что я сейчас не в состоянии положить в банк эти двадцать пять тысяч долларов.

Кертис сказал:

– В таком случае, полковник, я уверен, что сам с помощью моих друзей в клубе смогу собрать эти деньги...

Линдберг спокойно поднял руку. Он сказал:

– Я оставляю двери открытыми, командор. Скажите вашему приятелю Сэму: если он сможет передать вам, или адмиралу, или его высокопреподобию фотографию Чарли, снятую после той ночи, когда его похитили, то меня это убедит.

Явно успокоенный, Кертис закивал.

– Или, – продолжал Линдберг, – попросите их написать несколько слов и подписать письмо, поставив определенный знак.

– Определенный знак? – спросил Кертис.

– Они поймут, – сказал Линдберг. –Точнее, поймут в том случае, если они те, за кого себя выдают. Я хочу поблагодарить вас за ваши хлопоты и участие, за то, что вы проделали такой длинный путь на север... Могу ли я пригласить вас пообедать с нами?

– Сочтем за честь, – быстро ответил Кертис.

Его преподобие Добсон-Пикок, который явно любил поесть, закивал. Бэрридж, казалось, был несколько смущен, однако поблагодарил Линдберга и тоже принял предложение.

Линдберг проводил их в гостиную, жестом велев мне и Шварцкопфу остаться в кабинете. До нас донесся отраженный эхом собачий лай.

Линди вскоре вернулся без них и сказал:

– Ну, что скажете?

– Я не разобрался, – сказал я.

Шварцкопф издал короткий смешок.

– Это на вас не похоже, Геллер. У вас всегда есть свое мнение. Чаще всего негативное.

– Только не сейчас. Адмиралу и его преподобию можно верить. Кертис – темная лошадка. Кажется, он думает только о себе.

– Он преуспевающий кораблестроитель, – заметил Линдберг.

– Сейчас трудные времена, – многозначительно сказал я. – Не повредит, если мы проверим его финансовое положение.

– Я согласен с Геллером, – сказал Шварцкопф, возможно, неожиданно для себя.

Линдберг кивнул в знак согласия.

– Однако кое-что из того, что сказал Кертис, совпадает с информацией, полученной профессором Кондоном от «Джона».

– За исключением того, что Сэм готов согласиться на двадцать пять тысяч, – заметил Шварцкопф. – «Джон» просит семьдесят.

Линдберг вздохнул и покачал головой:

– Черт. Я не знаю, что и думать. Может, нам следует радоваться, что член банды предлагает вернуть моего сына за такой небольшой выкуп?

– Возможно, эта дешевая цена, которую они запросили, не такой уж добрый знак.

Они оба посмотрели на меня.

– Она может свидетельствовать о разногласиях среди членов банды. Если это действительно одна и та же группировка и отдельные ее члены обращаются к разным людям с предложением вернуть ребенка за выкуп, то... – Я пожал плечами.

Линдберг подошел к камину и пошуровал в нем кочергой. Огонь в нем доживал свои последние минуты. Рот Линдберга был плотно сжат.

– Кстати, полковник, – обратился к нему Шварцкопф, – я хочу, чтобы вы знали, что это не я заговаривал зубы адмиралу Бэрриджу по телефону.

– Это сделал Микки, – сказал я. – Готов поставить сто против одного.

– Наверняка этот маленький жулик очень грубо обошелся с адмиралом, – сказал Шварцкопф.

Линдберг молча продолжал шуровать в камине.

– Вы заметили недавно появившуюся на первых полосах многих газет статью о том, как Роснер, Спитале и Битз разглагольствовали перед газетчиками? – бросил я. – Однако все было не так, как об этом сообщают газеты.

– Что вы имеете в виду? – спросил Линдберг.

В газетах сообщалось, что для того чтобы взять у них интервью, репортеры ходили к каждому из этой тройки домой или на работу – я объяснил Линдбергу этот факт тем, что они проводили пресс-конференцию в нелегально торгующем спиртными напитками кабаке, обслуживающем желтую прессу.

– Полковник, – сухо сказал Линдберг Шварцкопфу, – я заметил, что вы отослали домой некоторых своих людей. – Он помешал раскаленную золу. – Как это понимать?

Шварцкопф принял строевую стойку.

– Эта мера обусловлена чисто финансовыми соображениями. Боюсь, мы уже израсходовали пять тысяч долларов из резерва фонда полиции штата для непредвиденных расходов.

– Понятно.

– Нам пришлось отказаться от снабжения продовольствием из Нью-Йорка, теперь еду готовят в ламбертвильской казарме и каждый день привозят сюда на машине.

Линдберг кивнул. Он смотрел на Шварцкопфа, огонь камина оранжевым светом играл на его моложавом, добром лице. Он сказал:

– Жаль, что я сам не могу прокормить ваших людей, полковник. Бог свидетель, я очень благодарен им и вам за то, что вы сделали.

– И будем продолжать делать. Я просто урезаю все излишние расходы. На следующей неделе я буду просить финансовый комитет штата о предоставлении нам дополнительных средств.

– Мне жаль, что вы израсходовали свой срочный резерв.

– Полковник, вы уже израсходовали гораздо больше.

– Во сколько же нам обошлись эти усилия?

Шварцкопф сделал глотательное движение.

– В пятьдесят тысяч долларов, полковник.

Линдберг безучастно смотрел на огонь в камине.

– Пятьдесят тысяч долларов. Первоначальная сумма выкупа. В этом есть некоторая доля иронии.

– Если есть, – сказал Шварцкопф, – то ваш друг мистер Геллер обязательно ее заметит.

Он постоял немного, кивнул Линдбергу и вышел. За дверью у стены Микки Роснер читал «Дейли Ньюз».

– Войдите сюда, мистер Роснер, – сказал Линдберг.

– Охотно, полковник.

С нахальной улыбкой на лице Микки вошел и остановился, покачиваясь на каблуках.

– Я хочу попросить вас об одной услуге.

– Я слушаю вас, полковник.

– Уберите Спитале и Битза. Я не хочу, чтобы они участвовали в моем деле.

– Ну... конечно. Но почему?

– Они не устраивают меня как посредники.

– Как скажете. Что-нибудь еще?

– Да. Убирайтесь.

– Убираться? Вы хотите сказать... чтобы я убрался?

– Убирайтесь. Вы тоже отстранены от дела.

Роснер посмотрел на меня и ухмыльнулся:

– Покорно благодарю. Геллер.

– Всегда к вашим услугам, Микки, – сказал я.

Роснер засопел, кивнул Линдбергу, вышел и захлопнул за собой дверь.

– Они еще не ответили на наше объявление, – сказал Линдберг, повернувшись ко мне. Про Роснера он, казалось, уже забыл, или во всяком случае больше не думал.

– Дайте им время, – сказал я. – Эти ребята, по-видимому, не торопятся. Не следует придавать этому большого значения.

– Надеюсь, что так. Однако на этот раз деньги действительно приготовлены. По крайней мере пятьдесят тысяч долларов. Сегодня после полудня вооруженная охрана Банкирского дома Джона Пиерпонта Моргана привезла деньги в фордхэмское отделение банка Корна, осуществляющего валютные операции. Я распорядился, чтобы профессор Кондон в любое время имел доступ к этим деньгам.

– Вы, конечно, составили список серийных номеров этих денег?

– Нет.

Я молчал, не зная, что сказать.

– Вы полагаете, что с этим я напортачил, не так ли, Нейт?

– То, что я думаю, не имеет значения.

– Для меня это важно.

– В таком случае позвольте Фрэнку Уилсону, Элмеру Айри и остальным сотрудникам Налогового управления всерьез взяться за дело.

Он молчал. Потом положил руку мне на плечо и сказал:

– Я просто хочу вернуть Чарли. Хочу, чтобы все это кончилось и Чарли снова был со своей мамой. Понимаете?

Я понял. Не обязательно быть отцом, чтобы понять это.

Он убрал руку с моего плеча и смущенно улыбнулся:

– Вы пообедаете с нами?

– Благодарю. Мне бы хотелось еще немного понаблюдать за этими тремя приятелями из Виргинии.

– Возможно, я попрошу вас заняться этим Кертисом. Только осторожно.

– С удовольствием.

– Но сначала я попрошу вас сделать для меня другое.

– Что?

– Не хотите ли съездить для меня в Вашингтон? Я хочу, чтобы вы встретились с миссис Мак-Лин.

– Со светской дамой, которая наняла Гастона Минза для проведения частного расследования?

– Верно. Мне стало известно, что она сложила сто тысяч долларов из купюр в пять, десять и двадцать долларов и дала их Минзу, чтобы он передал их похитителям. Я хочу, чтобы вы выяснили, разумно ли она расходует свои деньги.

Глава 16

Вашингтон, округ Колумбия, показался мне таким же холодным и серым, как его гранитные памятники; все, что я слышал о национальной столице и вишневом цвете весной, так и осталось для меня слухом. Я выехал поездом из Принстона, приехал на вокзал «Юнион Стэйшн» и позволил такси вывезти меня в унылый морозный вечер. Не было смысла пытаться самому в машине лавировать по этим улицам; еще в Хоупуэлле я посмотрел на карту округа Колумбия и понял, что это безнадежно: вся она была усеяна знаками «Проезд запрещен». У вокзала я увидел лишь скромную коллекцию из нескольких фонтанов и двух-трех памятников. Зато отсюда хорошо просматривался купол Капитолия.

Когда такси отъехало от площади перед вокзалом, я помня о предстоящей встрече с обладательницей более чем миллионного состояния, поправил галстук и подтянул носки.

Хотя цель моей поездки и стоила больше миллиона, сама поездка по Массачусетс Авеню к Дупонт Серкл обошлась мне в каких-то пятьдесят центов вместе с чаевыми. Таксист, рыжий парень, похожий на ирландца, но с южным акцентом, вяло рассказывал мне о местных достопримечательностях, пока мы ползли по улице, запруженной транспортом не меньше, чем улицы Чикаго или Нью-Йорка. Правительственная типография или ряд зданий из красного кирпича, «построенных для Стивена Дугласа в пятидесятых годах девятнадцатого столетия», интересовали меня куда меньше, чем выплеснувшийся из различных правительственных зданий поток завершивших рабочий день симпатичных девушек-служащих. Повсюду можно было видеть оборванных, небритых людей, торгующих яблоками, или просто ждущих того, кто одолжит им десять центов; они стояли, сгорбившись, в тени массивных, равнодушных зданий, построенных, возможно, тогда, когда у них еще была работа. Вскоре эти здания ненадолго уступили место покрашенным жилым Домам, однако бедность затем вновь прокралась в тень известняка и белого мрамора. После того как мы проехали шестую статую какого-то известного покойника – то ли героя Гражданской войны, то ли Даниела Вебстера, – я сказал шоферу:

– Эти комментарии не повлияют на размер ваших чаевых. Неужели я похож на транжиру?

Наверное, я все-таки был похож на него. Я сделал маникюр, я был вычищен, выутюжен, напомажен и имел презентабельный вид, начиная от пальто и кончая ногтями на пальцах ног. На мне было чистое нательное белье и все прочее. Линдберг всучил мне пятьдесят долларов на непредвиденные расходы и попросил подготовиться к отъезду, чтобы я мог задержаться столько, сколько понадобится.

Таксист остановил машину перед домом, который был ненамного меньше, чем здание муниципалитета в Чикаго. Я решил, что произошла какая-то ошибка.

– Это не тот дом, – сказал я, наполовину высунувшись из машины.

– Как же не тот? Тот, – растягивая слова, произнес он, – Массачусетс Авеню 2020.

– Но мне нужен жилой дом. А это какое-то чертово посольство или что-то в этом роде.

Передо мной стояло четырехэтажное кирпичное здание, чем-то похожее на итальянский царский дворец: у него были изогнутые стены, многие окна забраны черными решетками и украшены белыми колоннами; однако, несмотря на всю эту пышность, здание почему-то производило впечатление учреждения, казалось чем-то средним между виллой и большой бесплатной средней школой.

– Вы к кому приехали?

– К миссис Эвелин Уолш Мак-Лин.

– Здесь и живет миссис Мак-Лин, – сказал он. – А вы что, надеялись увидеть перед собой бунгало, приятель?

Калитка в остроконечной железной ограде оказалась незапертой. Будучи сыщиком, я быстро сориентировался и по извилистой дорожке через двор с вечнозелеными растениями прошел к оригинальному, украшенному колоннами крыльцу, находящемуся почему-то не снаружи, а внутри здания – что-то вроде вдавленного в стену портика. Массивные, из темного дерева и хрусталя двери были обрамлены гладкими круглыми мраморными колоннами с зелеными прожилками. Неожиданно даже чистое нательное белье представилось мне не таким уж впечатляющим.

На дворецкого, который открыл мне двери на звонок, я явно не произвел впечатления. Он был высоким, плотным и лысым, как бильярдный шар, с массивным бледным невыразительным лицом и полными презрения глазами. На вид ему было лет пятьдесят.

Я привык к тому, что чаще всего не нравлюсь слугам, и поэтому не стал ждать, когда он пригласит меня войти, а проскользнул мимо него со словами:

– Натан Геллер. Миссис Мак-Лин ждет меня.

Однако вся моя спесь моментально пропала, когда я вошел в зал для приема гостей, в котором запросто бы поместилась гостиница на Диерборн-стрит в Чикаго, где я проживал, и еще бы осталось много места.

– Ваше пальто, сэр, – сказал дворецкий. – И ваш багаж? – У него был четкий английский выговор, но англичанином он не был.

Я выбрался из пальто и отдал ему вместе с саквояжем, стараясь не задеть челюстью пол, когда с изумлением разглядывал все вокруг. Зал для приема гостей вздымался на все четыре этажа до огромного окна с цветным стеклом, купающего роскошное, отделанное темной древесиной помещение в причудливых цветных тенях. Невероятно широкая лестница под этим громадным окном вела на площадку, где две классические мраморные статуи застыли в изящном танце; по обеим сторонам статуй две ветви лестницы поднимались к прогулочным галереям верхних этажей.

Мне показалось таинственным, что в это позднее время, когда небо было покрыто облаками, свет, проникающий через огромное окно в потолке, превращал этот зал в золотой храм. Потом меня осенило: свет здесь ни при чем – просто дом этот строил отец Эвелин Уолш Мак-Лин, Томас Ф. Уолш, разбогатевший на колорадских приисках в короткий срок миллионер-золотодобытчик.

Дворецкий вернулся без моих пальто и сумки, но с тем же высокомерным видом.

– Скажите, этот дом случайно не принадлежал раньше семейству Уолш? – спросил я.

– Да, сэр.

Этим и объяснялось преобладание цвета золота в интерьере здания.

– Кто сейчас живет в нем?

– Миссис Мак-Лин, сэр, и трое ее детей, когда они не в школе, сэр.

– А мистер Мак-Лин?

Он поджал губы:

– Мистер и миссис Мак-Лин живут раздельно, сэр. Пожалуйста, пойдемте со мной. Миссис Мак-Лин ждет.

Наши шаги многократным эхом отражались от дубового паркетного пола. Дверь слева, которую он открыл для меня, была маленькой; едва ли кто-нибудь мог бы предположить, что за ней находится нечто грандиозное.

Но это было бы ошибкой.

Мы оказались в помещении, похожем на бальный зал: округлый потолок в нем украшала замысловатая фреска, изображающая пухлощеких ангелов в небе играющих на музыкальных инструментах; стены были покрыты на удивление скромной штукатуркой, однако вся деревянная отделка была с золотыми образами. Под потолком висела хрустальная люстра, ближе к стене располагалась сцена, окна за ней были закрыты желтыми шторами, окрашивающими зал в золотистый цвет.

– Что это? – спросил я, стараясь не отстать от дворецкого, когда мы по диагонали пошли по гладкому деревянному полу в направлении мраморного с золотыми прожилками камина.

– Бальный зал Людовика XV, сэр.

– Я никогда раньше не бывал в домах с бальным залом.

– Наверху есть еще несколько таких залов, сэр. Не говоря уже о разбитом на крыше саде.

– О нем можно не говорить.

Он открыл дверь рядом с камином и жестом предложил мне войти. Застекленная терраса в форме полукруга, в которую я вошел, казалась маленькой по сравнению с бальным залом, но на самом деле была больше четырехкомнатной квартиры. Горизонтальные золотистые стеклянные панели над окнами окрашивали комнату в желтоватый цвет. Создавалось впечатление, что весь этот чертов дом болен желтухой.

Мебели там было немного: в разных местах стояло лишь несколько стульев с твердыми спинками и плюшевыми сиденьями. Миссис Мак-Лин не воспользовалась ни одним из этих стульев, а стояла у окна и смотрела на улицу поверх запорошенного снегом и удивительно чахлого бурого газона. Маленького роста, она была в желто-коричневом клетчатом капоте, который можно меньше чем за доллар приобрести в любой лавке. Она стояла ко мне спиной, но ее рука с сигаретой и бриллиантами и рубинами на пальцах была обращена ко мне; дымок от сигареты поднимался к изображенным на витражах голубям.

Дворецкий кашлянул и проговорил с таким выражением на лице, словно держал двумя пальцами за хвост дохлую крысу:

– Мистер Геллер пришел на встречу с вами, мадам.

Все еще стоя к нам спиной, она сказала:

– Спасибо, Гарбони.

Так я узнал, что он не англичанин.

– Оставьте дверь открытой, Гарбони. Я жду Майка с минуты на минуту. – У нее был чувственный гортанный голос, хрипловатый от непрерывного курения.

Он покинул нас, а я продолжал стоять вдалеке от нее, ожидая, когда она вспомнит про меня.

Она повернулась медленно, словно балерина на музыкальной шкатулке. Это была сумрачно-красивая женщина с печальными глазами, тонким носом и покрашенными кроваво-красной помадой губами, которые нельзя было назвать ни тонкими, ни толстыми. У нее были короткие темно-каштановые волосы, несколько локонов аккуратно лежали на ее гладком, бледном лбу. Скромный, достающий до пола халат был туго затянут лентой на ее тонкой талии; из-под него выглядывали серебристые комнатные туфли. Она была тонкой, почти крошечной, но зато груди ее были большими и высокими, а фигура и лицо не хуже, чем у красоток на картинах Чарльза Гибсона. Ей можно было дать лет тридцать, хотя сорок, наверное, были бы ближе к истине.

Она улыбнулась, но от этого глаза ее еще больше погрустнели.

– Мистер Геллер, – сказала она и быстро пошла ко мне, вытянув руку с красным маникюром на ногтях и украшенными драгоценностями пальцами. – Это очень любезно с вашей стороны, что вы приехали. И полковник Линдберг поступил очень любезно, послав вас сюда.

Я взял ее руку, не зная, следует ли мне поцеловать ее или нет, хотя ничего против этого не имел – надо же когда-то начинать. Но не успел я принять решение, как она потянула меня к одному из двух стульев, стоящих по обе стороны стола со стеклянным верхом, где переполненная окурками пепельница соседствовала с квадратной декоративной зажигалкой, таким же квадратным и декоративным портсигаром, на котором с модернистскими завитками были выгравированы три буквы: «ЭУМ».

Она присела на краешек стула напротив меня, положила ногу на ногу, полы ее халата разошлись, обнажив белые, гладкие и стройные ножки. Ей шло быть богатой.

– Извините меня за мой внешний вид, – сказала она, покачав обрамленной локонами головой и виновато улыбнувшись. – Когда я дома, я ужасная лентяйка.

– Вы выглядите совсем неплохо, миссис Мак-Лин.

– Если бы я знала, что вы окажетесь таким симпатичным молодым человеком, – улыбка ее превратилась в озорную, – то могла бы попытаться произвести на вас впечатление. Я ждала полицейского.

– Я и есть полицейский.

– Но не неряшливый и не толстый. – Она сбила пепел с сигареты в пепельницу. – Вы из Чикаго?

– Да, мэм.

– Я слышала, Гастона Буллока Минза там хорошо знают.

– Это так. Я сам никогда не встречался с ним, но я работаю в группе, занимающейся карманниками, и нам часто приходится сталкиваться со всякими мошенниками. И они прекрасно знают Минза.

– Возможно, вы считаете меня глупой, – сказала она с ухмылкой, которую адресовала самой себе, – за то, что я обратилась к этому мерзавцу. Но мне известно, что полковник Линдберг сам искал помощи у представителей преступного мира.

Ее забавно-нахальная речь должна была бы показаться мне нелепой, однако по непонятной причине я нашел ее очаровательной. Хотя не исключено, что очаровательными показались мне ее ноги. Или ее груди. Или ее деньги.

– Полковник Линдберг, – сказал я, – действительно пытался воспользоваться услугами преступного мира, чтобы вернуть сына, но недавно он прогнал бутлегеров, которые считали себя его посредниками.

– Но вас он не прогнал.

– Не прогнал. Я же не гангстер.

– Вы чикагский полицейский.

– Да, но это не совсем одно и тоже, хотя, надо признать, иногда разница не такая уж большая...

Она сузила глаза: то ли мой юмор до нее не дошел, то ли она была слишком занята своими мыслями, чтобы оценить его.

– Я с самого начала была убеждена, что это дело рук преступного мира. А если конкретнее, то к этому похищению скорее всего приложил руку ваш земляк Аль Капоне.

– Что ж, есть люди, которые согласятся с вами. Или по крайней мере не исключают такой возможности.

– И поэтому вас так далеко занесло из вашего Чикаго?

– Вы правы. Но, откровенно говоря, этот ваш домик пока самое далекое место из всех, куда меня заносило.

Из бального зала до меня донеслось шарканье собачьих когтей по деревянному полу. Это была большая собака. Я повернулся и увидел, как в комнату вбежал датский дог со слюной, свисающей с розовой челюсти. Если бы у меня был пистолет, я бы пристрелил этого сукиного сына.

Однако пес притормозил и, проскользнув на лапах, остановился возле миссис Мак-Лин, затем опустился и свернулся на полу подле ее стула, а она опустила изящную ручку и принялась почесывать его за ушами и под ошейником, сверкающим искусственными бриллиантами.

– Это Майк, – сказала она. – Он датский дог.

– Я вижу, что не пудель.

– Мой пудель умер несколько лет назад, – рассеянно проговорила она. Потом с трудом улыбнулась. – Я очень скучаю по остальным своим животным. В городе я держу только Майка.

– Вот как.

– Обезьяна и лама находятся во Френдшипе. Попугай тоже.

– Во Френдшипе?

– Это семейное имение Мак-Линов. Сельское имение. Нед сейчас живет в нем.

– Ваш муж?

– Да. – Она попыталась улыбнуться, но лицо ее лишь исказилось гримасой. – Раньше на территории этого имения был монастырь, но я сомневаюсь, что Нед ведет монашескую жизнь. – Она вздохнула. – Сейчас я нахожусь в довольно затруднительном положении, мистер Геллер. Вы видите, что мы с Недом живем раздельно. Мы сейчас спорим с ним из-за того, что не можем решить, кто с кем разводится.

– Понятно, – сказал я.

– Развод меня не пугает, но дело в том, что он хочет оставить детей под своей опекой. А он очень болен, мистер Геллер. Он душевнобольной. К тому же алкоголик. Пусть эта маленькая потаскушка заберет его. Но мальчиков и Эвелин я ему не отдам.

– Эвелин? Вашу дочь тоже зовут Эвелин?

Она улыбнулась слабой, но гордой улыбкой;

– Да. Правда, раньше ее звали по-другому. При крещении мы нарекли ее Эмили, но несколько лет назад, когда у ее отца и у меня возникли маленькие проблемы, она восстала против своего имени и заявила, что должна иметь другое. Мое имя.

Она снова начала ласкать собаку. Большой коричневый зверь прижался к полу, его украшенный драгоценностями ошейник поднялся, словно обруч, наброшенный ему на шею.

– Миссис Мак-Лин, что вас побудило принять участие в деле Линдберга? Я знаю, что у вас репутация филантропки, но...

Она улыбнулась уголком рта и сделала неопределенный жест рукой, держащей сигарету, полный самоуничижения.

– Но кроме того, я глупая, пустая, стремящаяся к славе светская женщина, правильно, мистер Геллер? Обе оценки правильные. Однако моя озабоченность, мое сочувствие Линдбергам – важнее любых социальных соображений, искренних или эгоистичных. Понимаете, мистер Геллер, их ребенок к моменту этого преступления был самым знаменитым ребенком в мире. Когда-то и я была матерью ребенка, находящегося в таком же нерадостном положении. Впрочем, вы молоды и можете не помнить этого.

– Как ни странно, я помню, кажется. Вашего сына называли «миллиондолларовым ребенком», верно?

– Точнее «стомиллиондолларовым ребенком». Но я называла его Винсоном.

– Необычное имя.

– Так звали моего брата. Собственно, с этого все и началось, мистер Геллер. Мой брат умер в юном возрасте. Ему едва исполнилось семнадцать лет.

– Простите меня.

Она изогнула одну бровь фатальной дугой.

– Он погиб в автомобильной катастрофе. Правда, никто не был виноват в этом. Винсон любил быструю езду. В том году его любимой машиной была, кажется, «поуп толедо». У него была машина, которую он в один миг мог превратить из «родстера» с ковшеобразными сиденьями в солидный семейный автомобиль с большим крытым кузовом. Однажды он остановил машину, – она указала в сторону улицы и подъездной дороги, – ...убрал большой кузов, и когда дорожный полицейский, который преследовал его, заметил машину и подъехал, то почесал затылок и сказал, что готов поклясться, что именно за этой машиной он гнался, но у нее почему-то совершенно другой тип кузова.

Я вежливо улыбнулся.

Она усмехнулась, потом вздохнула.

– Мой красный «мерседес» Винсон любил не меньше. Он надевал защитные очки, садился в машину и выжимал из нее всю скорость, на которую она была способна. Я была с ним, когда... лопнула шина. Звук был похож на выстрел из пистолета. Мы ехали под уклон по направлению к Ханимэнз Хилл, впереди была река, и мы наехали прямо на перила моста. Я чуть не утонула. До сих пор хромаю... одна нога короче другой, – она покачала головой. – Он очень любил быструю езду.

Я не знал, что сказать, и поэтому промолчал.

Она посмотрела на меня своими синими грустными глазами.

– Поэтому я назвала моего первого сына Винсоном. Мне казалось, что благодаря этому мой брат как бы будет продолжать жить с нами. Мой Винсон родился в этом доме, и тут же все газеты окрестили его «стомиллиондолларовым ребенком». Даже наша собственная газета «Пост» называла его так.

Все это смутно было мне знакомо.

– У него случайно не было кроватки из чистого золота?

– Да никакое это не было чистое золото, – раздраженно проговорила она. – Ее подарил Винсону наш хороший друг, король Леопольд. Кажется, он был королем Бельгии.

– Ах, этот король Леопольд!

– Это был красивый и щедрый подарок, но золотым в нем было только покрытие... И все же газетчикам удалось превратить его в золотую колыбель баснословно богатого младенца. Тогда и начали приходить эти письма.

– Письма?

Она нетерпеливо помахала в воздухе рукой с сигаретой, от которой поднимался вьющийся дымок.

– Письма, телеграммы, даже анонимные телефонные звонки, хотя наш номер не был включен в телефонную книгу. Преступники желали получить «золотую кроватку» в качестве платы за то, что они не похитят моего ребенка.

– О-о!

Она покачала головой.

– Маленький Винсон не мог жить нормальной жизнью, его постоянно держали взаперти. Мы провели в ограде ток, вокруг дома патрулировали вооруженные охранники. Но, несмотря на все это, преступник сумел проскользнуть мимо охранников, поставил лестницу под окном детской – точно как в имении Линдбергов – и уже перерезал тяжелую металлическую сетку, когда нянька Винсона заметила его и закричала.

– Ваши люди поймали его?

– Нет. Они начали стрелять в воздух, и он убежал в темноту. Оставил лестницу и несколько следов, но выследить его по ним было невозможно. Так продолжалось несколько лет. На их угрозы похитить ребенка мы отвечали усилением охраны. Но в конце концов все кончилось.

– Как?

Она посмотрела в сторону улицы.

– Нас с Недом дома не было. Мы были в отъезде, на традиционных скачках в Луисвилле, штат Кентукки. Знаете, у меня было предчувствие... чувство, что должно произойти что-то страшное. Это такая особая чувствительность, правда, я не могу дать ей точное определение. Но время от времени у меня появляется чувство приближающейся смерти. Я решила, что это моя смерть близится, и в гостинице написала Винсону длинное письмо, где говорила, как сильно я его обожаю.

– И что случилось?

– За Винсоном в то утро присматривал один из слуг, мужчина. Было воскресенье. Винсон перешел улицу, чтобы поговорить с другом; мальчики начали играть в салки, и Винсон, убегая от друга, выбежал на дорогу перед небольшим автомобилем. Как мне сказали, этот автомобиль ехал очень медленно. Он лишь толкнул Винсона, отчего тот упал. Шофер затормозил и не наехал на него. Казалось, Винсон пострадал совсем немного.

– Можете продолжать, миссис Мак-Лин.

Она продолжала смотреть на улицу; по ее щеке стекала единственная слезинка, мерцающая, словно драгоценный камень.

– Его подняли и отряхнули пыль с его одежды. Врачи сказали, что поскольку внутренние органы не пострадали, ничего делать не надо и что у него все будет в порядке. Однако через несколько часов моего мальчика парализовало, и в шесть часов вечера, когда меня еще не было, он умер. Ему было восемь лет. Он так и не увидел моего письма.

Я не выразил ей своего сочувствия: оно было бы слабым утешением для столь глубокой и старой раны.

Она повернула голову от окна, посмотрела на меня и улыбнулась сдержанной, вежливой улыбкой. Слезинку она вытирать не стала – она гордилась ей не меньше, чем всеми своими драгоценностями.

– Вот почему, мистер Геллер, я хочу помочь Линдбергам. Все то удовольствие, которое я получала, устраивая различные приемы, покупая дорогие вещи или жертвуя деньги на благотворительные цели, – все это, скажу я вам, есть пустота и бессмыслица по сравнению с тем внутренним удовлетворением, которое я почувствую, если смогу вернуть ребенка в материнские руки.

Эта тирада была очень похожа на глупое разглагольствование профессора Кондона, но на меня она подействовала по-другому. Возможно, она была испорченной, изнеженной и легкомысленной светской дамой, однако ее порыв был обусловлен ее собственной болью и пережитыми страданиями, и это не могло не тронуть даже такого неисправимого циника, как ваш покорный слуга. И хотя этот образ – она выходит из тумана с ребенком на руках и вручает его матери – представляется до смешного глупым, было очевидно, что у нее доброе сердце.

Она закурила еще одну сигарету от декоративной серебряной зажигалки.

– Вы верите в проклятие, мистер Геллер?

– Я верю в реальные вещи, миссис Мак-Лин. Если вы хотите спросить меня, думаю ли я, что ваш сын умер потому, что вы обладаете бриллиантом Хоупа, то нет, я так не думаю. По крайней мере, не в том смысле, какой вы в это вкладываете.

Она пожала плечами:

– Не знаю. Может быть, этот камень есть зло. Я попросила священника освятить его, и теперь мне хочется думать, что он принес удачу. Иногда мне и везло в этой жизни.

– Вы удачливее многих людей, которых я знаю.

– Говорят, этот синий бриллиант триста лет назад выкрали из глаза какого-то идола в Индии. Мария Антуанетта носила его на колье... и после революции его снова украли.

– Мария не долго бы его носила, ведь ее вскоре гильотинировали.

Она рассмеялась – впервые за все время, пока я был там. У нее был приятный гортанный смех, который шел ей не меньше, чем ее богатство.

– Предание гласит, что до него нельзя даже дотрагиваться. Друзьям я не советую его трогать и в течение многих лет держу его подальше от моих детей.

– Похоже, вы верите в это проклятие.

– Нет, не совсем. Боже, я привыкла к нему, и он меня совсем не пугает. Я даже полюбила эту глупую штуковину. И почти все время ношу его.

– Что-то я не вижу его на вас.

– Не видите на мне? А вы разве не заметили? Сегодня его носит Майк.

Услышав свою кличку, датский дог поднял голову и посмотрел на меня так, словно я был глупейшим существом на всей планете. Что ж, этот пес имел полное право смотреть на меня свысока, учитывая, что простое ожерелье из «искусственных камней» на его жестком ошейнике содержало самый знаменитый в мире бриллиант – камень в блестящей оправе размером с бильярдный шар. Он подмигнул мне.

И то же сделала миссис Мак-Лин.

– Останьтесь на обед, мистер Геллер, – сказала она, вставая. – Мы с вами выпьем и затем поговорим о Гастоне Минзе, похитителях и сумме выкупа.

Глава 17

Дворецкий Гарбони показал мне мою комнату, и я смог привести себя в порядок перед ужином. По-видимому, мне предстояло остаться здесь на ночь.

– Конечно, люди могут начать судачить, – сказала миссис Мак-Лин, когда мы вышли из террасы, официально, словно на ней был не капот, а последний наряд Хэтти Карнеги, беря меня под руку, – ну и черт с ними, пусть говорят. Не думаю, что при двадцати слугах и шестидесяти комнатах в этом доме мне следует беспокоиться, что вы скомпрометируете то немногое, что осталось от моей добродетели.

– Как сказал школьнице торговец живым товаром, можете доверять мне, миссис Мак-Лин.

Она улыбнулась.

– Вы будете спать в комнате Винсона. После его смерти в ней ничего не трогали.

– Вы хотите, чтобы я провел ночь в комнате вашего сына?

– Нет, в комнате брата. В комнате моего сына тоже все оставили как было. Конечно, в таком большом доме я могу себе это позволить, но я никому не разрешаю в ней спать.

Комната брата Винсона, моя комната, находилась на третьем этаже, и мы – дворецкий и я – поднялись лифте. Я пытался вспомнить, когда последний раз я был в частном доме с лифтом, и не смог. Коридор, по которому меня провел Гарбони, был таким широким, что спокойно мог вместить поезд надземной железной дороги вместе с пассажирами по обеим сторонам. Под ногами у меня были персидские ковры, по бокам – парчовые обои; разинув рот, я, словно последний невежда, глазел на старинные европейские картины, написанные масляными красками, и акварели в изящных рамках с золотыми обрезами, замечая свое отражение в наполированной до абсурда мебели из темной древесины. Я чувствовал себя как дома не больше, чем архиепископ в борделе, но, подобно архиепископу, я мог приспосабливаться.

Гарбони открыл дверь комнаты Винсона – правильнее было бы сказать апартаментов, – и мы вошли в гостиную, по размерам ненамного уступающую палубе «Титаника». Дворецкий со стуком опустил на пол мою сумку.

– Поосторожней, приятель, – сказал я раздраженно. – Там лежит пистолет.

Его глаза слегка расширились, он явно растерялся.

– Извините, сэр.

– А я как раз собирался дать вам пять центов на чай.

Он принял это за чистую монету или только сделал вид.

– Это не обязательно, сэр.

– Вот как. Ступайте вон.

Он вышел без слов, даже не удостоив меня злобным взглядом. Для дюжего итальянца этот парень был слишком пуглив.

Итак, я остался один в апартаментах Винсона. Почти один.

Кроме меня, там было еще чучело аллигатора. И два комплекта доспехов. И слон из слоновой кости высотой по пояс. И бронзовая лошадь длиной в шесть футов.

Я уселся на покрытую красным плюшем софу с полдюжиной красных же подушек – такую софу можно было увидеть в публичных домах Сан-Франциско – и обвел взглядом самый ужасный и безобразный набор разношерстного старья, который я когда-либо видел: стол был покрыт куском ткани, который носили на себе индейцы племени навахо; на стене висели огромные часы в форме якоря; портрет Мадонны с младенцем; бюст индуса, книжная полка с чехлов для охотничьего ружья; на стене семь комплектов старых доспехов и щит, украшенные резьбой; несколько красных ковриков; роскошная софа, на которой не хватало только девицы из турецкого гарема. Возможно Винсон умер, но его дурной вкус продолжал жить.

Спальня, по сравнению с гостиной, была почти спартанской – книжная полка, заполненная томиками Горацио Алджера, комод с зеркалом, одна кровать из грубой простой древесины, казавшаяся то ли неким реликтом, то ли колорадской реликвией.

Я отправился в ванную – она у меня была отдельная и по местным масштабам скромная: размером не больше, чем двухкомнатная квартира, – и, как посоветовала мне миссис Мак-Лин, освежился. Брызгая водой на свое лицо, я спрашивал себя, как мне ко всему этому относиться, особенно к самой хозяйке. Она казалась недалекой и в то же время остроумной, эгоистичной и отзывчивой. Тщеславная миллионерша в халате за 98 центов.

Нельзя сказать, что она мне понравилась, – скорее заинтересовала. Она была довольно привлекательной; старше меня, возможно, лет на десять или пятнадцать, ну и что из этого? – чем старше женщина, тем она искушеннее. Даже если она богатая. Тем более, если она богатая!

В комнате был телефон – я мог позвонить Линдбергу и Брекинриджу в любое удобное для меня время. Но с другой стороны, наш разговор могли подслушать, поэтому я предпочел запоминать все, о чем говорил с миссис Мак-Лин.

Не знаю, освеженный или нет, но на обед я спустился в том же самом костюме. Да и вообще я взял с собой только два костюма. Впрочем, «только» я сказал для форса: у меня их всего два и было. Примерно в течение пятидесяти минут мне пришлось сидеть под хрустальной люстрой за столом на двадцать четыре персоны, посередине которого напротив друг друга лежали два столовых прибора. Худой черный слуга, одетый гораздо более официально, чем я, подал мне сухое белое вино и объявил, что это «Монтраше», словно хотел удивить меня, однако это ему не удалось.

Ему следовало придумать что-нибудь поумнее, чем так примитивно пытаться произвести впечатление на парня, в комнате которого лежит чучело аллигатора.

Однако выход миссис Мак-Лин на меня впечатление произвел. Безвкусный клетчатый халат она сменила на украшенное вышивкой платье, темно-красные кружева которого красовались на нежно-розовом фоне, казавшемся на первый взгляд ее кожей, однако кожа ее была светлее, кремового оттенка, о чем свидетельствовали низкий вырез на платье и белая возвышенность ее роскошных грудей, образующая площадку для нитки великолепного жемчуга, настолько длинной, что она, спадая с утеса ее грудей, опускалась ей аж до колен. Я бы сам с удовольствием проделал этот путь. Она освободила Майка от бриллианта Хоупа, который теперь висел у нее на шее, располагаясь чуть повыше расселины между ее грудями. Голова ее была украшена бриллиантовой диадемой с перьями, уши – огромными жемчужными серьгами.

Она наградила меня довольной улыбкой.

– Я же сказала вам, что могу произвести впечатление, если захочу.

– Вы шикарно выглядите, – запинаясь, проговорил я и поднялся. Она жестом попросила меня сесть, и вскоре мы принялись за приготовленное главным поваром филе палтуса (с соусом «Маргери»).

– Морис, – сказала она, имея в виду своего главного повара, – является самым бесценным драгоценным камнем в этом доме.

– Надеюсь, он не принес с собой проклятие?

– Нет, – она улыбнулась непринужденной улыбкой, несмотря на то что на ней теперь был более официальный наряд, – только родословную, связанную с лучшими кафе Парижа и Лондона. У него даже есть соответствующее образование. Только такого главного повара и надо иметь в доме.

– Буду иметь в виду. Полагаю, на соус «тартар» можно не рассчитывать.

Она рассмеялась; я был рад тому, что она начала понимать мои шутки, – шутить я умел и любил.

– Знаете, – сказала она, задумчиво разглядывая запатентованное блюдо Мориса – слоеное мороженое, – деньги иметь хорошо, и мне нравится их иметь, но они не дают самого главного в жизни – друзей, здоровье, уважение. И они делают человека слабым, эгоистичным, потворствующим своим желаниям.

– Вы хотите сказать, что пока мы в этом дворце едим мороженое, там, в городе, есть люди, которые питаются объедками и живут в лачугах из консервных банок?

Она печально кивнула, хотя в этот момент пробовала мороженое.

– Если бы тогда, много лет назад, у меня хватало бы смелости жить так, как хотела я... не обращая внимания на Неда и его семью, на своих родителей и свою семью... то я могла бы к этому времени помочь уже очень многим несчастным людям... Я могла бы делать гораздо больше добра в своей жизни.

Она облизнула мороженое с губ и с сожалением покачала головой.

– Но вы и так стараетесь делать добро, – заметил я. – Линдбергам и их мальчику.

– Да. По мере моих скромных возможностей. Если вы закончили, мистер Геллер, мы с вами можем перейти в гостиную, и я вам все объясню.

Я взял ее под руку, и мы пошли через этот громадный величественный дом, через бальный зал Людовика XV, но на этот раз не на террасу, а в комнату, размерами почти не уступавшую бальному залу, где уютно расставленная роскошная плюшевая мебель омывалась теплым золотым светом из массивного мраморного камина.

– Я уже выпила два бокала вина, – сказала миссис Мак-Лин, встав возле тележки для спиртного размером не меньше тех, что возят торговцы на Максвелл-стрит, только красного дерева и с золотой инкрустацией. – Это моя норма. Но если вы хотите еще...

– Спасибо, мне достаточно, – сказал я, усаживаясь на огромную софу напротив пылающего камина. Эта скромная гостиная была высотой в двадцать футов, в одну ее стену был встроен массивный орган, часть паркетного пола покрывал персидский ковер, немногим меньше озера Мичиган.

Она села возле меня, пододвинула к себе пуф, сбросила туфли и положила на него ноги в шелковых чулках. Из ее правой туфли выпала толстая дугообразная опора. Увидев, что я заметил это, она потянула меня за руку и указала на свои крошечные ступни пошевелила пальцами правой ноги.

– Видите? – сказала она. – Короче. После того случая, о котором я вам рассказывала.

– Мне они кажутся великолепными.

– Мистер Геллер, вы галантный мужчина.

– Все так говорят. Может быть, вы сегодня нарушите свою норму и позволите мне принести вам выпить?

Она улыбнулась озорной улыбкой:

– Почему бы и нет?

Я налил себе немного «Бекарди» без льда, а ей херес.

– Благодарю вас, мистер Геллер, – сказала она, сделав глоток.

– Можете называть меня Нейтом.

– Можно? А вы можете называть меня Эвелин.

– Охотно. Расскажите мне, пожалуйста, о Гастоне Буллоке Минзе.

– Хорошо.

Ее красивое лицо казалось безмятежным в свете камина; рассказывая, она, словно завороженная, глядела на огонь.

– Как я уже сказала, с самого начала я чувствовала, что похищение ребенка Линдбергов – дело рук преступного мира. Но я не могла предложить себя в качестве посредницы – какой уважающий себя преступник захочет иметь дело с капризной светской дамой, какой является Эвелин Уолш Мак-Лин?! К тому же говорят, чтобы поймать жулика, нужно быть жуликом, а Гастон Буллок Минз идеально подходит для этой роли.

– Почему вы так считаете?

Сделав еще один глоток хереса, она подняла одну бровь.

– Я знала, что он провернул много темных делишек при администрации Хардинга. Он знал все ходы и выходы в столице, начиная от задворков и кончая гостиными в богатых домах.

– Он сидел в тюрьме, не так ли?

Она кивнула:

– До недавнего времени он находился в федеральной тюрьме в Атланте по обвинению в нарушении «сухого закона» за злоупотребления, которые он допускал, будучи агентом министерства юстиции.

– Брал взятки от бутлегеров?

– Вот именно. Как бы там ни было, я впервые встретилась с ним несколько лет назад, когда наши друзья из правительства не пожелали связаться с Минзом непосредственно по поводу некоторых документов, которые он украл. Кажется, они до смерти боялись этого толстобрюхого мерзавца. Я решила оказать им услугу, позвонила ему, договорилась о встрече и сама забрала у него эти бумаги.

Несмотря на свою хрупкость,Эвелин Уолш Мак-Лин была, оказывается, смелой женщиной.

– Во время нашей встречи, – продолжала она с самодовольной улыбкой, – Минз сделал несколько угрожающих замечаний в адрес некоторых друзей Неда и моих – Эндрю Меллона, Харри Дотери, – и я поставила его на место.

Эндрю Меллон был министром финансов, Дотери – генеральным атторнеем при администрации Хардинга.

– Как это вам удалось, Эвелин?

Она пожала плечами, но ее беззаботность показалась мне неубедительной.

– Я сказала Минзу, что мне всегда было любопытно узнать, какие у меня будут ощущения при встрече с убийцей, и что теперь я узнала это.

– И что он на это сказал?

– Он спросил меня, что я имею в виду, и я сказала: «Полагаю, вы сами знаете», и он сказал: «А... Мод Кинг». Он помолчал – этакий невинный, круглолицый агнец с ямочками – потом добавил: «Несчастный случай может произойти с каждым».

Я слышал о Мот Кинг: она была эксцентричной богатой вдовой из породы тех, кого газеты любят называть «взбалмошными наследницами», и Гастон Минз сумел втереться к ней в доверие, отогнав нескольких хулиганов, пристававших к ней на углу в Лупе.[107]Он стал ее финансовым советчиком и обманом выманил у нее, как предполагали, сто пятьдесят тысяч долларов, перед тем как повезти ее на охоту в Северную Каролину, где миссис Кинг была «случайно» застрелена насмерть.

Кажется, Минз оставил пистолет, из которого они вместе стреляли по целям, в развилине дерева, а сам отправился выпить ключевой воды. Каким-то образом в его отсутствие пистолет выстрелил, и пуля пробила голову миссис Кинг позади левого уха. Суд присяжных Северной Каролины оправдал Минза, чикагская же пресса – нет.

– Очевидно, Минзу не раз приходилось обманывать богатых, привлекательных женщин, – сказал я.

Улыбка, появившаяся на ее лице, была так же многогранна, как и сверкающий камень, оседлавший ее плавно двигающуюся грудь.

– Вы хотите сказать, богатых, привлекательных женщин не первой молодости?

– Ну что вы! Помню, я видел фотографию Мод Кинг – она выглядела совсем не старше вас. То есть совсем не старой.

– Вы очень дипломатичны, Нейт. Но я же по крайней мере на десять лет старше вас...

– Дело в том, – сказал я, – что Минз и раньше нацеливался на женщин, обладающих состоянием. Вы уверены, что он вас не разыскивал?

– Конечно уверена. Я сама позвонила ему, и он пришел сюда, в мой дом.

– Когда это было?

– Четвертого марта.

Черт, это произошло еще за несколько дней до того, как я занялся эти делом.

Она подняла руку и указала на что-то в глубине дома:

– На этом этаже есть гостиная с внутренним балконом. Я встретилась с Минзом в ней, в то время как Элизабет По, моя подруга – репортер из «Пост», – спряталась на этом балконе с револьвером.

По тому, как блеснули ее глаза, я понял, что она неравнодушна к интригам.

– Я прямо его спросила, знает ли он что-нибудь о похищении сына Линдбергов. Он ответил без колебаний: «Представьте себе, знаю, а что?» Мне следовало спросить его, правда ли, что его любимый цвет синий.

– Эвелин, профессионального жулика трудно вывести из равновесия. Таких людей ничем не проймешь.

– Возможно. Но как бы там ни было, я рассказала ему о своем беспокойстве за судьбу ребенка и о своем сочувствии Линдбергам, сказала, что хочу помочь родителям вернуть своего ребенка. Потом я спросила, что ему известно о похищении, предупредив, что если он вздумает хитрить, то я позабочусь, чтобы его посадили в тюрьму.

Она старалась казаться жесткой и строгой, но это получалось у нее не более убедительно, чем история Минза о пистолете, оставленном в развилине дерева.

– Он сказал, что не обвиняет меня за скептическое отношение к нему, что он совершил почти все грехи, которые существуют под солнцем. Но затем он сказал то, что меня убедило.

– Что же это было?

– Он сказал: «О деле Линдберга мне многое известно, но до сих пор я не обратился в полицию или в прессу из-за той паутины лжи, какой была до недавнего времени моя жизнь». Эта фраза меня поразила: «Паутина лжи».

– Жулики всегда умели жонглировать словами, Эвелин.

– Он утверждал, что примерно за десять дней до нашей встречи в одном из заведений, нелегально торгующем спиртными напитками в Нью-Йорке, случайно столкнулся со своим сокамерником из Атланты. Этот старый приятель спросил Минза, как тот утверждал, не хочет ли он сыграть роль посредника в переговорах о выкупе за ребенка одной известной личности, похищение которого должно состояться в районе первого марта.

– Минз говорил, что его приятель конкретно называл имя Линдберга?

– Минз утверждал, что ему сказали только, что это будет «грандиозное похищение». Однако Минз отказался от этого предложения, заявив, что похищение людей – это то преступление, с которым он не хочет иметь ничего общего.

Огонь в камине затрещал.

Я сел боком и посмотрел прямо на нее, чтобы отвлечь ее внимание от камина.

– Значит, когда о похищении сына Линдбергов начали сообщать по радио и в газетах, Минз решил, что это и есть то «грандиозное похищение», о котором упоминал его приятель?

Она кивнула; ее глаза не мигая смотрели в мою сторону, в них отражался огонь камина, как отражался он от камня на ее груди.

– Минз утверждал, что связался с несколькими известными людьми в Вашингтоне, включая полковника Гаггенхейма, но ничего добиться не смог. На Минза смотрели, как на волка, прикидывающегося овечкой. Позднее, поговорив с полковником Гаггенхеймом и с одним известным здесь судьей, я убедилась, что он говорил правду.

Я уже давным-давно потерял счет полковникам, имеющим отношение к этому делу.

– Минз сказал, что может связаться со своим старым сокамерником, и я настоятельно попросила его сделать это. На следующее утро он сказал мне, что ему удалось встретиться с этим своим другом, который, несомненно, является «главарем банды, похитившей сына Линдбергов» и желает скорее начать переговоры о возвращении ребенка. После этого начался целый ряд встреч, в том числе в присутствии Джерри Ланда, который выступал в роли посредника между Минзом и похитителями.

Джерри Ланд, или адмирал Эмори С. Ланд, являлся родственником Линдберга; он и передавал Слиму, как идут дела у миссис Мак-Лин и Минза.

– Так каково же положение на сегодня? – спросил я.

– В прошлый понедельник я дала Минзу большую картонную коробку, заполненную купюрами достоинством в пять, десять и двадцать долларов.

– Вы уже дали их ему?

Она кивнула:

– Сто тысяч долларов.

Я вздохнул.

– Вы видели его после этого?

– О да. Он с семьей живет в Чеви-Чейсе. У него жена и сын. Знаете, он сказал, что именно его сын побудил его к участию в этом деле. Говорит, что надеется, что сможет искупить грехи прошлого и сделать так, чтобы его сын гордился им.

– Да, конечно, это очень трогательно. Но это было несколько дней назад. Он переслал этот выкуп банде? Ребенка он, конечно, вам еще не передал.

– Это скоро должно произойти. Завтра я выезжаю в Фар-Вью – туда похитители согласились доставить ребенка. Минз встретит меня там.

– Где находится Фар-Вью и что это такое?

– Это моя родина в сельской местности, в Мэриленде. Я договорилась со своим приятелем-врачом, что для тех, кто будет интересоваться, я в течение следующих нескольких дней или недели буду проходить курс лечения покоем в одной из клиник Балтимора.

– Во всем этом много интриги, не так ли?

Она покачала головой и усмехнулась:

– Да, этого хватает. Минз настаивает, чтобы мы использовали кодовые названия и номера... Вы знаете, что когда-то он был двойным агентом?

– Да. Незадолго до мировой войны он работал на немцев.

– Я – Номер Одиннадцатый. Ребенка всегда называем «книгой». Сам Минз – Хоган. Адмирал Ланд – Номер Четырнадцатый. И так далее.

– Мне нужно еще выпить, – сказал я, вставая. – А вы не хотите, Эвелин?

– Мне, наверное, хватит.

– Любой, кто передал Гастону Минзу коробку со ста тысячами долларов, может рискнуть выпить второй бокал хереса.

– Убедительный довод, – сказала она и взяла бокал. – Боюсь, что я завлекла вас в интригу.

– Вы так думаете? Это почему?

– Мне было известно, что полковник Линдберг хочет, чтобы я встретилась с вами, но если Гастон Минз или похитители узнают, что я имею дело с полицейским... пусть даже с тем, который приехал издалека... это может привести к губительным последствиям. Своим слугам я доверяю – все они работают у меня уже много лет. Если кто-нибудь, в частности Гастон Минз, спросит их, то они ответят, что вы приезжали сюда для собеседования о приеме на работу.

– На какую должность?

– Шофера.

Я фыркнул от смеха и допил свое «Бекарди».

– Это уже курам на смех. Я абсолютно не знаю этого города. Ладно. Я хочу встретиться с Минзом. И возможно будет лучше, если я сделаю это тайно.

– Тайно?

Я ткнул себе в грудь указательным пальцем:

– Познакомьтесь со своим новым шофером. Он будет сопровождать вас в поездке в ваше сельское имение – и там я выслушаю Минза и быстренько составлю о нем свое мнение.

Она сдержанно улыбнулась:

– Это было бы замечательно, Нейт. Вы считаете... считаете меня глупой старой женщиной, не так ли?

– Вы совсем не старая.

– Огонь в камине слабеет. Вы не подбросите туда немного дров?

– Конечно.

Когда я вернулся к софе, она сидела с поджатыми под себя ногами, освещенная пламенем, который я разжег. Я сел рядом с ней, и она пододвинулась поближе ко мне.

– Я не была с мужчиной с тех пор, как рассталась со своим мужем, – сказала она.

Я не поверил ей, но сказал:

– Такая красивая девушка, как вы?

Она с удивлением вскинула глаза.

– Вы думаете, называя меня «девушкой», добьетесь моего расположения?

– Хотите верьте, хотите нет, но мне вы кажетесь девушкой. Я...я не лгу вам, Эвелин.

Удивление, будто маска, исчезло с ее лица; что-то жгучее промелькнуло в его чертах, и пламя камина не имело к этому никакого отношения.

– Нейт. Нейт. Почему бы вам просто меня не поцеловать?

– Мы только познакомились. Вы ничего обо мне не знаете, Эвелин.

– У вас хороший ум. У вас пистолет в саквояже. У вас красивые глаза, немного жестокие, но красивые.

Ваши волосы кажутся рыжими в свете камина. Я знаю все это и еще кое-что.

– Еще кое-что? Что еще вы знаете?

– Я знаю, что у вас в кармане тоже есть пистолет.

– Это не пистолет.

– Я знаю.

Я поцеловал ее. Ее влажный горячий рот имел вкус хереса. Ее язык коснулся моего языка.

– Еще, – сказала она.

Я поцеловал ее еще раз: крепким, горячим поцелуем доставшим мне и ей больше удовольствия. Я провел рукой по изгибу ее груди, почувствовал холодный граненый камень бриллианта Хоупа и отдернул руку, словно обжегся. Потом отстранился сам, голова кружилась от выпитого и происходящего.

– Позволь мне снять его, – торопливо сказала она.

Она сняла с себя колье с бриллиантом, жемчужное ожерелье и бросила их на стоящее рядом кресло столь же небрежно, как сбрасывала с ног туфли. Бриллиант засверкал, отражая огонь камина.

– Помоги мне, – сказала она, заводя руку за спину.

Я помог, и вскоре ее платье скользнуло вниз, а ее великолепные, высокие, полные груди предстали передо мной во всей своей красе. Я положил на них свои руки. Прикоснулся к ним губами. Впился в них, чувствуя, как они твердеют.

– А как насчет слуг? – задыхаясь, спросил я: мое лицо было погружено в ее роскошную грудь.

– Они придут только тогда, когда я их попрошу, – сказала она.

– Я тоже, – сказал я.

Глава 18

В Фар-Вью мы прибыли на следующий день с наступлением темноты. Я сидел за рулем зеленовато-голубого «линкольн континенталя» Эвелин Мак-Лин и чувствовал себя форменным шофером в щегольской серой шерстяной форме с черными блестящими пуговицами и в такой же серой кепке, оставшихся от бывшего шофера семьи Уолш, который ушел на заслуженный отдых после тридцати лет верной службы. Он был покрупнее меня, но миссис Мак-Лин заставила кого-то из своих слуг ушить форму. Эвелин и Инга – ее светловолосая служанка лет сорока, угрюмая, но привлекательная женщина, которая служила своей госпоже уже более двадцати лет и знала, кто я есть на самом деле, – сидели на заднем сиденье и показывали мне дорогу; я ничего не имел против того, что на заднем сиденье у меня сидят два гида; в конце концов, мои единственный недостаток как водителя состоял в полнейшем незнании Вашингтона, округ Колумбия, и его окрестностей.

Вначале мы поехали по Массачусетс Авеню в сторону Балтимора, потом повернули назад; вскоре мы покинули основное шоссе и принялись исследовать дебри Мэриленда, продвигаясь по узким, изрытым колеями проселочным дорогам, изредка посыпанным гравием, но чаще грунтовым. Частная подъездная дорога, хотя и имела покрытие из гравия, оказалась запущенной, заросшей сорняками; таким же неухоженным был участок земли вокруг дома, где сорняки торчали из проталин. Однако сам дом, который я наивно представлял себе скромным «сельским домом», как небрежно называла его Эвелин, оказался потрясающим южным особняком, построенным в стиле времен колоний: с колоннами и прочими атрибутами помещичьего дома, он стоял белым призраком среди высоких скелетов голых деревьев.

– Моя мать провела здесь очень много времени, – сказала Эвелин, откинувшись на спинку сиденья. – Я не была здесь после ее смерти.

– Когда она умерла? – спросил я.

– В прошлом месяце.

Она впервые упомянула о смерти матери, но мне это сказало о многом. Не прошло и сорока дней после смерти матери, а она кинулась выручать Линдбергов. Эвелин – эта скорбящая женщина с душевным надрывом, стремящаяся сделать что-нибудь значительное в жизни, которая кажется ей пустой, – представляла легкую добычу для такого хищника, как Гастон Минз.

– Я вам сочувствую, – сказал я.

– Еще одна жертва проклятия бриллианта Хоупа? – подумала она вслух, криво улыбнувшись. – Она даже была последовательницей учения «христианская наука»... не верила в возможности медицины. Слава Богу, я не так религиозна.

– Вы всегда не любили этот дом, – сказала Инга.

– Это правда, – сказала Эвелин. – Мне не нравится его история.

– Какая история? – спросил я.

– Очень давно здесь жили муж с женой. Они постоянно ссорились – он бил ее за ее мнимую неверность. Говорили, по ночам, когда ветер дул в определенную сторону, ее крики можно было слышать за несколько миль. В конце концов он ударил ее чем-то по голове и бросил в колодец, здесь.

Когда мы подъехали к дому, я увидел, что его окна заколочены досками.

– Он производит впечатление покинутого, – сказал я, остановив машину позади дома возле гаража и конюшен. Это меня удивило, поскольку она говорила, что телефоны будут работать.

– Он и есть покинутый, – сказала она. – Здесь остался лишь один пожилой смотритель.

– Ему нравится выращивать сорняки? – насмешливо спросила Инга.

– Участок действительно кажется несколько запущенным, – сказала Эвелин своей служанке, – но зима мало что нам оставляет. Я уверена, когда придет время, Гас здесь наведет порядок.

Инга фыркнула. Довольно красивая простой крестьянской красотой, она была вечно чем-то недовольна, как женщина, у которой каждый день месячные.

Я помог госпоже и ее служанке выйти из машины; на Инге была черно-белая форма под простым шерстяным пальто, в то время как на Эвелин были темно-коричневое, отделанное белым платье из ангоры с белым поясом, норковая шуба и коричневый берет с белой лентой. Я достал из багажника чемоданы, в том числе мой саквояж, всего их было четыре, и я с трудом потащил их все к дому. Ни одна из женщин и пальцем не шевельнула, чтобы мне помочь, более того, они подождали, пока я поставлю чемоданы на землю и открою для них дверь черного хода, которая была незаперта. Эвелин заранее позвонила смотрителю и сообщила о нашем приезде.

Однако обстановку внутри отнюдь нельзя было назвать уютной. Мы вышли из тесной кухни и пошли по большому, темному, холодному дому, где оставалось совсем немного мебели, да и она была покрыта чехлами. Воздух был спертым и затхлым, но дом не был грязным – смотритель Гас все же делал кое-какую работу. Спальни находились на втором этаже. Вход на третий этаж был закрыт.

Эвелин не позволила мне включить свет.

– Распоряжение Минза, – объяснила она, – Похитители запретили включать свет. Они считают, что Фар-Вью должен продолжать казаться незаселенным.

– Здесь холодно, – сказала Инга, похлопывая себя по локтям, хотя пальто все еще было на ней.

– Печь неисправна, – сказала Эвелин.

– Зато камины в рабочем состоянии, – сказал я.

Она покачала пальцем, украшенным драгоценностями.

– Минз сказал, чтобы не было никакого света. Камины тоже нельзя разжигать.

– Где находится Минз? – спросил я.

– Он сказал, что придет, – сказала Эвелин. – Пойдемте в кухню. Инга, попробуй приготовь нам что-нибудь на скорую руку.

Инга фыркнула.

Мы сгрудились вокруг дровяной печи, которую Эвелин позволила нам затопить, и я подержал для Инги фонарь, пока она с угрюмым видом готовила нам еду, только не филе палтуса с соусом «Маргери» и не слоеное мороженое, а простую консервированную свинину с бобами, да еще кофе. Однако я свою порцию съел с удовольствием. Эвелин казалась тоже удовлетворенной пищей, впрочем, у меня было чувство, что главным блюдом для нее в этот вечер была все-таки интрига.

Мы сидели, пили кофе и дрожали, несмотря на то что словно индейцы обернули себя одеялами, когда сквозь щели в заколоченных окнах проник косой свет от фар приближающейся к дому машины.

Через несколько минут вошел здоровенный – высокий и толстый – мужчина; на нем были солидном темное пальто, из-под которого выглядывал синий галстук-бабочка, и фетровая шляпа, которую он сразу снял, обнажив свою почти совершенно лысую голову. В руке его был фонарь, он включил его и направил луч света себе в подбородок.

– Это я, – сказал он. – Хоган.

На детском, с глубокими ямочками лице Гастона Буллока Минза заиграла шаловливая улыбка. В свете фонаря это лицо казалось одновременно зловещим и кротким.

Потом свет неожиданно упал на мое лицо – я прищурился, заскрипел зубами, но выдержал это унижение.

– Кто это? – спросил Минз.

– Мой шофер, – сказала она. – Его фамилия Смит. Я наняла его совсем недавно.

– Смитов у нас хоть пруд пруди, – раздраженно буркнул Минз.

– Загляните в телефонную книгу, – посоветовал я ему, отводя голову от света.

Он опустил фонарь, свет образовал на полу белое пятно.

– Одиннадцатый, у него документы в порядке?

Одиннадцатый, то есть Эвелин, сказала:

– Разумеется.

– Ну тогда ладно. С этого момента, – обратился он ко мне с важным видом, – вы – номер Пятнадцатый.

Тут Инга проговорила обиженным тоном:

– Я думала, что я – Номер Пятнадцатый.

– Ах, да... правильно. Смит, вы – Номер Шестнадцатый.

– Отлично.

Он подошел к Эвелин, но не сел, хотя рядом стоял свободный стул.

– Могу я говорить открыто при этих людях?

Разумеется, он мог, ведь у Нас уже были кодовые номера.

– Да, – сказала Эвелин. – Как вы просили, я привезла с собой минимальное число прислуги.

– Хорошо. Хорошо! – Он выключил фонарь и сел. Даже сидя, он казался громадным, не уступая размерами дровяной печи. – У меня есть для вас хорошие новости, Одиннадцатый. Когда вчера ночью я вернулся домой, меня там ждал Лис.

– Лис? – спросила она.

– Мой старый приятель-сокамерник. Главарь банды похитителей. Его люди знают как Лиса.

Кажется, бандиты тоже начали обзаводиться кодовыми именами.

Минз с заговорщическим видом наклонился вперед:

– Он спросил меня, есть ли у меня деньги для выкупа. Я сказал, что есть. Я попросил его подождать на улице, пока моя семья не заснет, пообещав потом впустить его и показать ему деньги.

Возможно, мне не следовало вмешиваться, но я заговорил:

– А не было ли это безрассудством?

– Безрассудством? – Минз посмотрел на меня так, как если бы я был жужжащей мухой.

– Безрассудством, – повторил я. – Он же мог украсть эти деньги.

Он с достоинством приподнял подбородок.

– Лис был моим сокамерником. У воров есть такое понятие, как честь!

Это была неправда.

– О! – произнес я.

– Я повел его вниз, в подвал, достал из тайника коробку с деньгами и высыпал их на стол. Я позволил ему самому осмотреть деньги. Увидев деньги, он сразу обрадовался тому, что они маленького достоинства, купюры старые и потертые, а серийные номера не являются последовательными. Другими словами, Одиннадцатый, Лис убедился, что вы собираетесь вести честную игру. Он дважды пересчитал деньги и был очень доволен тем, что их сумма составила точно сто тысяч долларов.

Я вновь заговорил:

– Где сейчас находятся деньги?

– Уже не в моем доме, – раздраженно проговорил Минз. – Они заперты в сейфе и ждут дальнейшего развития событий.

– Инга, – сказала Эвелин, почувствовав, что раздражение Минза по отношению ко мне усиливается, – сделай мистеру Минзу кофе.

Инга выполнила ее просьбу.

– Я Хоган, Одиннадцатый. Всегда только Хоган. – Минз с удовольствием начал прихлебывать кофе. – Теперь мы в любой день должны ожидать доставки «книги». Как только Лис и его люди убедятся, что полиция не наблюдает за нами, они сделают это.

– Книга? – спросил я.

– Ребенок, – Напомнила мне Эвелин.

Минз посмотрел на меня; его глаза, которые обычно поблескивали, как у Санта Клауса, сузились и стали холоднее комнаты, где мы сидели, хотя она была сущим холодильником.

– Для шофера вы задаете слишком много вопросов.

– Раньше я был полицейским, – сказал я.

Эвелин взглянула на меня.

– Миссис Мак-Лин решила, – сказал я, – что ее новый шофер должен уметь не только водить машину, но и, учитывая сложившиеся обстоятельства, выполнять роль телохранителя.

– Понятно, – сказал Минз; хотя на лице его вновь появилась озорная улыбка, глаза остались холодными.

– Ну и где вы работали полицейским?

– Вы сами задаете много вопросов, Хоган, – сказал я.

Минз посмотрел на меня с видом невинного младенца.

– Я просто хотел узнать. Пятнадцатый.

– Я Пятнадцатый, – раздраженно проговорила Инга.

– Я Шестнадцатый, – сказал я. – Шестнадцать годков и ни разу не целованный.

Услышав эти слова, он засиял.

– Вы мне нравитесь, Шестнадцатый. Правда. Мы станем хорошими друзьями.

– Прекрасно. Вы видели ребенка?

– Нет, но завтра к этому времени с Божьей помощью мы все его увидим.

Эвелин пролила себе на руку немного кофе.

– Или послезавтра, – сказал Минз, пожав плечами. – Лис обещал скоро привезти его.

– А как насчет денег? – спросил я.

– Каких денег?

– Это кодовое название ста тысяч долларов для выкупа, что лежат в картонной коробке.

– Ах да, – сказал Минз. – Я сообщил Лису, что он не получит свою добычу, пока «книга» не попадет в руки Одиннадцатого в целости и сохранности.

– А он согласен на эти условия? – спросил я.

– Конечно. Он полностью мне доверяет. Не забывайте, что я был его сокамерником.

Минз встал: он был огромным, как медведь-гризли и таким же опасным.

– Я ухожу, а вы продолжайте дежурить.

Сказав это и махнув на прощанье шляпой, перед тем как надеть ее на свою лысую голову, Минз тихо вышел в холодную ночь, где выл ветер, сотрясая хрупкие деревья, как обезумевший муж трясет неверную жену.

Глава 19

Мебели в моей угловой комнате было немного – кровать, тумбочка, небольшой стол, комод. На обоях, там, где когда-то висели фотографии в рамках, картины, зеркала и прочее, были теперь выцветшие пятна. Заколоченные окна дребезжали от ветра, стремящегося проникнуть внутрь, а кое-где это ему удавалось. Нельзя сказать, что было уютно, но простыни на кровати были свежими и одеял достаточно, поэтому я благодарил Бога и Гаса, смотрителя, за эту небольшую милость. Я разделся до нательного белья, пожалев, что не надел теплых кальсон, и забрался в постель. В голове моей кружились всякие мысли, но день был длинным и утомительным, и вскоре я заснул.

Проснулся я столь же быстро, когда – не знаю точно, сколько времени прошло, – дверь моей комнаты со скрипом открылась и на пороге встала маленькая женская фигура; свет, падающий из коридора, делал ночную рубашку совсем прозрачной, и по нежным объемистым очертаниям верхней половины я понял, что фигура принадлежит Эвелин.

– Нейт, прошептала она. – Ты не спишь?

– Конечно, не сплю, – сказал я, поднимаясь. Я и в самом деле не спал, ведь она меня разбудила.

Она закрыла дверь, и в комнате стало совсем темно. Я едва различал в темноте ее фигуру; она стояла рядом, возле моей кровати, но я скорее чувствовал ее, чем видел. И прежде всего потому, что от нее исходил приятный запах, чудесный аромат цветущего жасмина. Потом чиркнула спичка – и она зажгла красную свечу, стоящую на тумбочке, – лампы в моей комнате не было.

Она стояла передо мной в мерцающем свете свечи, под полупрозрачной черной ночной рубашкой просвечивался контур ее красивых грудей, розовые кончики которых глядели на меня широко открытыми глазами. Такими же широко открытыми глазами смотрела на меня Эвелин, только лицо ее почему-то было бледным и встревоженным.

– Нейт, – сказала она, прости меня за это вторжение.

Я отбросил одеяла в сторону.

– Ты прощена.

Она забралась в постель, и я накрыл одеялами ее и себя заодно.

Она дрожала.

– Ты замерзла, – сказал я.

– Нет, – сказала она.

– Тогда почему ты дрожишь?

– Ты будешь смеяться?

– Не буду.

– Я... Я уже легла, почти заснула, когда услышала шаги по лестнице. Мне стало интересно, кто это поднимается. Вначале я подумала, что это Инга, но звуки шагов миновали комнату Инги и стали приближаться к моей.

Она прижала к себе одеяла. Я обнял ее: она дрожала, как испуганная лань.

– Когда они... эти шаги, приблизились к моей двери, они смолкли. Я подумала, что тот, кто стоит за дверью, сейчас войдет в мою комнату. Я подумала, что, может быть, это ты... после вчерашней ночи решил устроить полуночное свидание...

– Я не выходил из своей комнаты, Эвелин.

Она кивнула, как будто уже знала это.

– Напротив моей комнаты расположен вход на лестницу, ведущую на третий этаж, – он закрыт. Я даже не знаю, где ключ. Я слышала шаги, поднимающиеся по этой лестнице. Потом я слышала шаги надо мной. Над потолком моей комнаты.

– Может, это Инга?

– Не думаю. Я встала, вышла в коридор. Двери ведущие на третий этаж, были закрыты.

– Это не я расхаживал наверху. Не думаешь ли ты, что Минз мог вернуться по какой-то причине?

Она покачала головой.

– Не знаю. Смотритель здесь не живет. У него есть небольшой дом в Брэдли Хиллз. Зачем ему здесь бродить?

– Если ты беспокоишься...

– Может быть, это один из похитителей проверяет нас?

– Возможно.

Она повернулась ко мне: ее красивые глаза все еще были испуганными.

– Можно, я останусь у тебя?

– Уговорила. А как насчет Инги? Тебя не беспокоит, что она может подумать?..

– От Инги у меня нет секретов. Мы можем загородить дверь?

Я сказал, что можем; вылез из постели, пододвинул к двери комод, вытащил пистолет из саквояжа и положил его на тумбочку.

– Подвинься, – сказал я ей. Я хотел быть поближе к пистолету.

Она отодвинулась.

– Я ужасная дура.

– Этот дом напугает и Франкенштейна. – Я лег рядом с ней. – Знаешь, возможно, это твое воображение. Возможно, ты спала или слышала какие-нибудь ночные звуки...

– Ночь довольно шумная.

– Конечно. Хорошо бы тебе поспать.

– Пожалуйста, обними меня, Нейт. Обними меня.

Я обнял ее.

– Не задувай свечу.

– Не буду.

– Как только ты меня терпишь?

– Мне нравятся женщины с большими деньгами и большими грудями.

– Ты ужасный.

– Ты действительно так думаешь?

– Нет.

Ставни и окна затряслись под напором ветра; она, охваченная страхом, прижалась ко мне. Я поцеловал ее только для того, чтобы успокоить. Это имело последствия.

– Должно быть, ты меня считаешь ужасной, – сказала она после.

– Совсем нет.

– Ты думаешь, что я пустая. Думаешь, что я глупая.

– Конечно, но только не ужасная.

Она засмеялась – смех ее был хриплым.

– Я становлюсь старой, Нейт. Мои груди начинают свисать.

– Я этого не заметил. Но ничего, я в любое время с радостью приподниму их для тебя.

– Ты... ты...

Я закрыл ее рот поцелуями. Казалось, она забыла о своем похитителе или привидении, или кто там еще топал по коридору и на третьем этаже. Или она сама выдумала это, чтобы войти в мою комнату и не показаться «ужасной»?

– Эта штука выглядит очень угрожающе.

– Для меня это комплимент.

– Я имела в виду пистолет.

– А, так пистолет и должен выглядеть угрожающе.

– Ты... Ты когда-нибудь кого-нибудь убил из него?

– Да. Не так давно я убил преступника, похитившего ребенка. Поэтому Линди считает меня добрым принцем.

– Ты говоришь об этом так... небрежно.

– Я не отношусь к этому небрежно, Эвелин. Я никогда не буду пользоваться пистолетом небрежно. Тем более этим пистолетом.

– А что – этот пистолет?

Я ничего не ответил.

– Что ты имел в виду, Нейт?

– Эвелин, я ... в общем ничего.

– Что?

– Ну ладно. Слушай, я буду с тобой откровенен Я бы мог отвергнуть тебя как глупую, пустую женщину, если бы не одна вещь, которую тебе пришлось пережить. Я могу не продолжать?

– Какая вещь?

– Смерть твоего сына.

Она коснулась моего лица.

Я коснулся ее лица.

Она сказала:

– Ты тоже потерял кого-то, не так ли?

Я кивнул.

– Нейт... ты...

Я вытер лицо рукой, она стала влажной.

– Нет. Это пот. Одеял слишком много.

– Кого, Нейт? Кого ты потерял?

И я рассказал ей. Рассказывал медленно и подробно о своем отце. О том, как он из-за меня выстрелил из этого пистолета в себя. О том, что с тех пор я ношу этот пистолет, чтобы не забыть.

– Но кое о чем я забыл, – признался я. – Жизнь и смерть ничего не стоят в этом гнусном, проклятом мире. Особенно во время этой гнусной проклятой депрессии.

– Я по своей природе не философ, – сказала она, сжимая мою руку и глядя в темноту перед собой, – но я всегда думаю о том, почему в этом мире столько жестокости?

Я поцеловал ее в лоб.

Ветер стих, временами раздавалось его негромкое, убаюкивающее посвистывание.

– А почему ты не рассказываешь мне о своем сыне? Расскажи мне о своем малыше.

Она выполнила мою просьбу. Почти час она рассказывала мне о своем «прелестном и необычайно умном» ребенке. Свеча догорала, ночь близилась к концу, и маленький Винсон был единственным витающим в доме духом, но отнюдь не зловещим призраком.

* * *
Через несколько часов, когда мы спустились к завтраку, шаги в коридоре и мысли о привидениях показались мне нелепыми. На Эвелин было повседневное черно-белое платье: мне было позволено сменить водительскую форму на один из двух моих костюмов. Инга готовила яичницу с грудинкой – Гас предусмотрительно оставил в доме немного свежих продуктов, – и запахи еды, смешанные с запахами утра, бодрили нас.

Однако Инга казалась еще более угрюмой, чем обычно.

Мы сидели в кухне за скромным квадратным столом. Инга подавала нам яичницу с грудинкой и гренки, отводя в сторону свои воспаленные глаза с черными кругами под ними.

– Дорогая моя, – обратилась Эвелин к своей служанке, – должно быть, ты очень плохо спала ночью?

Инга ничего не ответила.

– Положи еды себе, дорогая, – сказала Эвелин, – и присоединяйся к нам.

Инга неохотно подчинилась. Ее светлые волосы висели плетьми, когда она начала ковырять свою пищу. Неожиданно она подняла на нас широко открытые испуганные глаза, такие же, какие были у Эвелин, когда она вошла в мою комнату.

– Мадам, если вы не против, можно я сегодня буду спать в другой комнате?

– Что случилось, дорогая?

– Кто-то постоянно стягивал с меня ночью простыни, когда я засыпала.

– Инга, – сказал я, – на вашей двери есть замок?

– Да, и я заперла ее.

– А ваши окна тоже заколочены, как и мои?

– Да.

Эвелин наклонилась вперед и впилась в служанку своими голубыми глазами:

– Ты хочешь сказать, Инга, что кто-то стягивал простыни с твоей кровати, когда ты была одна в комнате, а двери и окна были заперты?

– Да. Это случилось несколько раз. Я почти не спала.

– Не думаете ли вы, что кто-то прятался в вашей комнате? – спросил я.

– У меня был фонарь, – сказала она. – Я заглянула под кровать и в шкаф – там никого не было.

– Сегодня ночью я буду спать в этой комнате, сказал я.

Впервые за все время Инга улыбнулась мне:

– Спасибо, мистер Геллер.

– Если нам немного повезет, – весело заметила Эвелин, – до наступления ночи появится Минз, мы заберем «книгу» и будем далеко от этого «веселого» дома.

* * *
Однако Минз не появился.

Мы с Эвелин целый день гуляли по покрытому снегом и сорняками двору, пробирались между высокими голыми деревьями по тропинкам, проложенным матерью Эвелин. Часто мы брались за руки, как подружившиеся дети – впрочем, мы отчасти и были ими.

В этот вечер Гас, высокий, сухощавый, усатый старик, от которого пахло табаком, – он его постоянно жевал – открыл наконец-таки дверь, ведущую на давно пустующий третий этаж дома. Гас утверждал, что единственный ключ от этих дверей хранился у него, и так как этой дверью, кажется, давно уже никто не пользовался, смотрителю пришлось -достаточно долго – ковыряться в ржавом замке, прежде чем он сумел ее открыть.

Никаких привидений на третьем этаже мы не нашли, там стояло лишь еще несколько предметов покрытой чехлами мебели. Пол был покрыт толстым слоем пыли, на котором не видно было никаких следов.

Эвелин, стоявшая возле меня, вцепившись пальцами мне в руку, сказала:

– Наверное, я просто слышала шум, производимый ветром.

– Наверное, – согласился я.

Конечно, я не верил в дома, населенные привидениями; но к тому времени я находился под впечатлением Эдгара Кейси, сестры Сары Сивеллы и вождя Желтое Перо и начинал склоняться к мысли, что нам следует искать ребенка Линди в цилиндре какого-нибудь мага.

Следующий вечер был не менее холодным, чем предыдущий, и мы, облачившись в одеяла, вновь собрались на кухне, пили кофе и ждали, что появится, наконец, Минз, зазвонит телефон, или на худой конец материализуется какой-нибудь Богом проклятый призрак. Но ничего этого не произошло.

Мы с Эвелин провели ночь в комнате, которую освободила Инга. Мы просидели почти всю ночь, если не считать тех моментов, когда мы развлекались; Эвелин выкурила пачку сигарет, я израсходовал всю свою жвачку. Это была длинная, утомительная и незабываемая ночь, но призраки так и не появились; в коридоре, на лестнице и наверху не слышно было никаких шагов, и никто, во плоти или бесплотный, не пытался стащить с нас одеяла.

Она заснула в моих объятиях; мы полусидели, опираясь на подушки и накрывшись одеялами. Через щели в заколоченных окнах начал просачиваться свет. Эта длинная ночь кончилась.

Когда я уже вставал с кровати, я услышал, как что-то тяжелое упало на пол; я вздрогнул, и Эвелин, тоже вздрогнув, проснулась.

– Что?.. – начала было она.

Я встал и замер, глядя, как с небольшого стола у боковой стены продолжали падать книги, находящиеся между двумя надежными бронзовыми книгодержателями в виде конских голов.

Я посмотрел на нее.

Она посмотрела на меня.

Выражение наших лиц было таким, какое бывает у детей в цирке во время выступления фокусника.

Я медленно подошел к столу. Книги валялись на полу неуклюжей кучкой. Книгодержатели одиноко продолжали стоять друг против друга вплотную к стене, как и книги до того, как они попадали на пол. Казалось, кто-то столкнул их на пол – только этот кто-то должен был для этого находиться там, где была стена.

Я пожал плечами, сказал, что все это пустое, и начал одеваться. Эвелин кивнула, глядя на меня, тоже пожала плечами и отправилась в свою комнату, чтобы одеться. Мы больше не заговаривали об этом, во всяком случае за завтраком; надо сказать, мы вообще почти не разговаривали, если не считать нескольких замечаний о том, какой наступил прекрасный солнечный день.

Вскоре после завтрака в коридоре громко зазвонил телефон, напугав нас всех до чертиков. Звуки его эхом отразились в большом, полупустом доме, и Эвелин кинулась, чтобы поднять трубку.

Она держала трубку на некотором расстоянии от себя, я встал рядом и начал слушать.

– Говорит Хоган, – произнес голос Гастона Минза. – Кто у телефона?

– Это Одиннадцатый, – сказала Эвелин.

– Одиннадцатый, прошлой ночью мы не смогли привезти вам «книгу». Мы чудом спаслись.

– Чудом спаслись?

– Слушайте меня внимательно. Сегодня во второй половине дня приезжайте ко мне в Чеви-Чейс. Будьте очень, очень внимательны на дороге. Убедитесь, что за вами никто не следит. Я буду ждать вас в своем доме в половине третьего.

Мы услышали щелчок – он положил трубку.

Она посмотрела на меня, продолжая держать в руке трубку:

– Разумеется, я поеду.

– Не одна, – я сжал ее плечо. – Может повториться «несчастный случай», который произошел с Мод Кинг.

– Тогда поедем со мной. Он не сказал, что я не могу взять с собой своего шофера.

Итак, сразу пополудни я надел свою водительскую форму, сел в машину и с помощью Эвелин, указывающей мне, куда ехать, добрался до населенного пункта Чеви-Чейс в Мэриленде, недалеко от границы с округом Колумбия. Район, в который мы приехали, был жилым и богатым, хотя таких дворцов, как дом Эвелин Уолш Мак-Лин в Вашингтоне, здесь не было. Дом на Лилэнд-стрит 112 оказался большим белым двухэтажным красавцем с колоннами и широкой лужайкой, спускающейся к ограде из проволочной сетки, – этакий комфортабельный замок с тюремной оградой и установленными там и сям прожекторами на столбах. Я рискнул предположить, что в доме установлена и система охранной сигнализации – Минз не жалел денег на обеспечение собственной безопасности.

Однако ворота оказались открытыми – нас ждали или по крайней мере Эвелин – и я встал позади нее, держа в руках свою водительскую кепку, когда она позвонила у дверей. Дверь открыл высокий, стройный, симпатичный юноша лет шестнадцати в аккуратно сидящих на нем свитере с ромбовидным рисунком и серых брюках.

– Мы пришли к мистеру Минзу, – улыбнувшись, проговорила Эвелин.

Мальчик кивнул; его большие карие глаза глядели простодушным взглядом.

– Пожалуйста, входите, – сказал он, и мы вошли. Интерьер дома был таким же опрятным, как одежда мальчика. Красивая обстановка в колониальном стиле свидетельствовала о том, что живут в нем люди если и не богатые, то уж во всяком случае зажиточные.

– Кажется, отец ждет вас, – сказал мальчик.

В этот момент послышался густой голос Минза:

– Эй там, привет! Поднимайтесь наверх!

Оставив мальчика, мы поднялись по лестнице, и на площадке нас встретил Минз. В отличие от своего дома и сына, выглядел он ужасно: коричневый костюм – мятый, галстук – незатянутый, глаза воспаленные, изо рта несет спиртным, лицо красное и потное. Он провел нас в загроможденный мебелью кабинет мимо стола, на котором лежало изобретение, достойное полотна карикатуриста Руба Голдберга, – длинная доска с прикрепленными к ней четырьмя батарейками, большой лампой и отражателем.

Крупный круглолицый ублюдок тяжело опустился в кресло позади беспорядочно заваленного различными предметами стола.

– Боже, Одиннадцатый, вчера ночью мы едва унесли ноги!

– Что вы имеете в виду, Минз?

– Называйте меня Хоганом, Одиннадцатый. Я настаиваю на этом. Мы будем разговаривать в присутствии вашего шофера?

– Я же агент номер Шестнадцать, – сказал я. – Помните?

– Если вы полицейский шпион, – загадочно проговорил Минз, – ребенок Линдбергов окажется в незавидном положении.

– Расскажите нам о своем чудесном спасении, – сказал я.

Я отыскал для Эвелин стул, скинул с него несколько писем и старых газет, а сам продолжал стоять с кепкой в руке. Кепка прикрывала браунинг девятого калибра у меня под поясом.

– Я ездил туда, где находится ребенок, – мрачно проговорил Минз, наклонившись вперед и сложив руки, как для молитвы.

– Куда это? – спросила Эвелин.

– Этого я не могу вам сказать, – ответил Минз, с сожалением покачав своей массивной лысой головой. – Я дал слово этим преступникам, что никому не открою их местонахождение. Могу только сказать, что это место находится в пределах ста миль от Вашингтона.

– Вы его видели? – тихо спросила Эвелин. – Вы видели Чарльза Августа Линдберга-младшего?

– Да, – спокойно ответил Минз. Ямочки на его щеках были такими же очаровательными, как попка младенца. – Я брал ребенка на руки. У него голубые глаза, светлые волосы. На нем были вязаная шапочка, желтовато-коричневое пальто, коричневые ботинки и белые чулки. Его возраст и внешность совпадают со всем, что я видел и слышал об этом ребенке.

Эвелин посмотрела на меня тоскующими глазами – ей хотелось верить этому.

– А как насчет чудесного спасения? – спросил я.

Минз сузил глаза, вскинул голову и подался вперед.

– Вчера ночью в районе полуночи мы выехали из штаб-квартиры банды в двух машинах. Я ехал в ведущей машине. Лис с ребенком сидел во второй. Я должен был следить за дорогой на случай, если появится полиция. Увидев, что полицейские останавливают машины и обыскивают их, я должен был использовать свое изобретение, – он указал на лежащую на столе штуковину, – ... и дать сигнал машине сзади, где находился Лис с ребенком. Я должен был зажечь свет три раза.

Эвелин бросила на меня многозначительный взгляд; она казалась взволнованной. Она верила ему.

– Примерно в три часа утра, – продолжал Минз, – когда мы были уже совсем близко от Фар-Вью, я увидел впереди полицейского, останавливающего машину. Я три раза зажег свет на своем изобретении, и машина сзади повернула и поехала назад.

– Назад? – спросил я.

– В укрытие, – произнес он с драматическими интонациями в голосе.

Этому парню следовало работать диктором радио.

– В укрытии, – продолжал он, – Лис и остальные парни нервничали, как тараканы на свету. Лис сказал, что соглашение о передаче ребенка в Фар-Вью окончательно отменяется.

Эвелинпосмотрела на меня с беспокойством и заметила мой скептицизм. Она повернулась к Минзу и сказала:

– Мне это кажется очень подозрительным...

Минз принял обиженный вид. Затем молча, двигаясь подчеркнуто медленно, он выдвинул ящик стола и достал из него пакет из оберточной бумаги, скрепленной красным сургучом.

– Вот ваши сто тысяч. Одиннадцатый, – сказал он. – Забирайте ваши деньги, если хотите выйти из игры.

Эвелин покачала головой.

– Я не хочу выходить из игры, пока существует хоть малейшая возможность, что мы сможем вернуть ребенка родителям. Я продолжаю игру.

Он схватил со стола конвертовскрывающую машину и перерезал шнур на пакете: бумага раскрылась, обнажив наверху зеленые купюры. Потом он сорвал с пакета ярлык и протянул его Эвелин. Она взяла его, прочитала, передала мне.

На нем были следующие две строчки:

Гастон Б. Минз.

Собственность миссис Эвелин Уолш Мак-Лин.

– Я наклеил это на пакет, – сказал он, беря ярлык обратно, – для того чтобы застраховать вас. Если я найду свою гибель, участвуя в этом предприятии, вы получите свои деньги обратно.

Уже по одному его виду я понял, что этот пакет слишком мал, чтобы вмещать сто тысяч долларов в мелких купюрах; я, однако, сказал об этом позднее. И неужели ящик его стола и был тем сейфом, в котором, как он утверждал, хранятся деньги?

– Если вы хотите, – сказал он ей, – я возобновлю переговоры с ними.

– Сделайте это, – резко сказала она. – Я возвращаюсь в Вашингтон. Держите меня в курсе событий, мы с вами выберем новое место, где будет возвращен ребенок. Но если вы меня обманываете, то закончите свою жизнь за решеткой.

Тон у нее тоже был драматичным, только она не лгала.

– Одиннадцатый, – мрачно произнес он, – вы видели внизу моего сына, не так ли? Уже одна мысль о нем не позволит мне сделать что-либо предосудительное. Этот мальчик теперь – моя жизнь.

Мы покинули Минза, его захламленный кабинет его опрятный дом и симпатичного мальчика, сели в зеленовато-голубой «линкольн» и начали разговаривать.

– Ты думаешь, что он лжет, не так ли, Нейт?

– Я знаю, что он лжет. Трудность в том, что, являясь профессиональным жуликом, он знает, что здание лжи нужно строить на тонком фундаменте правды. Он обладает кое-какой достоверной информацией – вопрос в том, где он ее взял. Насколько он близок к настоящим похитителям?

Рот ее превратился в тонкую решительную полоску.

– Я доведу это дело до конца.

– Лучше позволь мне, и я поручу довести его до конца парням из министерства финансов. Они легко выследят его сокамерника. Лиса, если он существует.

– Нет! Нет! Это может все испортить... Ребенок может пострадать...

Теперь она разговаривала, как Линдберг.

– Эти парни из министерства юстиции арестовали Капоне, – сказал я. – Они могут...

– Нет. Если ты сделаешь это, я позвоню Огдену, и он все отменит.

– Огдену?

– Огдену Миллсу. Министру юстиции.

Ее речь все больше напоминала речь Линдберга.

– О'кей, Эвелин. О'кей! Но боюсь, теперь мне придется уехать. Я отвезу тебя в Фар-Вью, но мой совет тебе – предоставь Минза властям. Ты еще можешь получить назад свои деньги и кое-какую информацию о похищении в придачу.

– Нет, – твердо сказала она.

Я проговорил с натянутой улыбкой на лице:

– Ты помнишь, какой сегодня день, Эвелин? Первое апреля. День смеха.

– Это жестоко.

– Ты сама сказала, что это жестокий мир.

– Обещай мне, Нейт. Обещай, что ты не станешь вмешиваться в мой план.

– Эвелин...

– Обещай мне! Обещай!

Она дотронулась до моей щеки; в глазах ее надежда смешалась с отчаянием.

– Хорошо, – сказал я. – Хорошо.

И я повез ее в Фар-Вью. Мы не разговаривали. Нельзя сказать, что мы злились друг на друга, но мы не разговаривали.

В комнате, где мы с Эвелин накануне ночью ждали появления призраков, я сложил свои вещи и пистолет в сумку и оставил миссис Мак-Лин наедине с домовыми. Когда я спустился вниз, Инга сказала, что мне звонили, и протянула мне сложенный листок бумаги; я сунул его в карман, не читая, потому что подошла Эвелин.

– Может быть, мне отвезти вас с Ингой в "Вашингтон? – сказал я.

– Я сама могу водить машину, – беззлобно проговорила Эвелин. – Знаешь, мне действительно не нужен шофер. Это всего лишь еще одна пустая роскошь в моей жизни.

– Эвелин, я знаю, у тебя добрые намерения. Но ты взялась за очень непростое дело.

– Я рискую только деньгами, Нейт. Если я смогу спасти этого ребенка...

– Эвелин... – Я огляделся: мы были в кухне одни. Я ждал смотрителя Гаса, который должен был отвезти меня на железнодорожную станцию. Я поцеловал ее крепким, долгим поцелуем.

– Я вернусь, – сказал я.

Она снова дотронулась до моего лица:

– Я буду ждать.

Когда я вышел из дома и направился к пикапу Гаса, она провожала меня взглядом, стоя в дверях черного хода, словно еще один призрак в этом Богом проклятом доме.

В машине я развернул листок, который передала мне Инга – сообщение было от Брекинриджа.

В нем говорилось: «Джефси получил известие от Джона».

Глава 20

Я сидел в удобном кресле возле потрескивающего в мраморном камине огня в роскошной библиотеке с высокими потолками, достойной особняка Эвелин Уолш Мак-Лин на Массачусетс Авеню; только я находился не в Вашингтоне, округ Колумбия. Я был в Манхэттене, в величественном сером доме неподалеку от Центрального парка, на Восточной 72-й стрит, нью-йоркской резиденции сенатора Морроу, тестя Линди.

Рядом за круглым столом из красного дерева с суровым видом сидели Элмер Айри и Фрэнк Уилсон, агенты Налогового управления, чьи одинаковые очки с черной оправой, черные костюмы и темные галстуки делали их зеркальными отражениями друг друга; только, глядя друг на друга, они почему-то не улыбались. Уилсон выглядел более беспокойным из этой пары: он непрестанно барабанил по столу пальцами и поглаживал свою лысеющую голову в поисках остатков волос. Айри сидел неподвижно, как статуя. Но нервничали оба.

Я тоже нервничал.

Мы ждали.

Всю вторую половину дня я с Линдбергом, Брекинриджем и профессором Кондоном находился в доме профессора; Айри и Уилсон туда не пошли, опасаясь, что за домом ведется наблюдение. У Кондона мы занимались окончательными приготовлениями, в том числе запихивали два свертка с деньгами, перевязанные шнуром, в копию старинной избирательной урны – продолговатую деревянную коробку с медными петлями и зажимами. Не знаю, делал ее первоклассный столяр из Бронкса или нет, но она не выдержала массы денег, и одна сторона ее треснула. Сверток с двадцатью тысячами пришлось нести отдельно, а коробку обмотали веревкой.

Наши действия были ответом на письмо, которое пришло Джефси с первоапрельской почтой, когда меня в Нью-Йорке не было. Содержание было следующее:

Дорогой сэр!

Приготовьте денги вечером, в субботу. Мы сообщим вам, куда и как послать их. Денги должны быдь в одной пагете; мы хотетьу чтобы вы положить их определенное место. Не бойтес, что кто-то другой заберет их; мы наблюдать внимательно. Пожалуйста дайте нам знать, если вы согласны и готовы действовать субботу вечером – если да – поместите в газету это: «Да, все в порядке».

Дело очень простой, но мы очень скоро выясним, если есть какой-нибудь ловушка. Через 8 часов вы получить адрес ребенок. Там вы найдете две женщины. Они ни в чем не виноваты.

Внизу стоял знакомый знак.

– Если передача выкупа состоится завтра ночью, – сказал я Слиму, – то я пойду с профессором.

Мы сидели в гостиной Кондона и пили чай, который подала нам жена профессора, встревоженная до того, что была сама не своя; была там и младшая Майра, на редкость неприветливая, беспокоящаяся за своего папочку. Она как раз помогала ему и Брекинриджу укладывать деньги.

Объявление со словами «Да. Все в порядке. Джефси» появилось в утреннем выпуске газеты «Америкэн».

– Я не хочу, чтобы вы пошли с ним, Нейт, – сказал Линдберг. – Возможно, они запомнили вас в первый раз и могут теперь узнать. Теперь они могут знать, что вы коп.

– Вы не должны позволить профессору сделать это одному.

– Я и не позволю. Я сам пойду с ним.

– Разумно ли это? Вы сами являетесь превосходной мишенью для похитителей.

– В таком случае окажите мне одну услугу.

– Да?

Он пожал плечами.

– Я знал, что Энн будет беспокоиться, если увидит, что я ухожу из дома с оружием.

– Я тоже так думаю.

– Поэтому я не принес его. Можно одолжить у вас ваш браунинг?

– Конечно, можно.

– Значит, вы не возражаете?

– Черт. Слим, вы окажете этим мне честь. Для меня это все равно, что я сам буду там.

Он сделал глоток чая. Потом хитро улыбнулся мне, прищурив свои проницательные глаза.

– Скажите, Нейт. Вы пытались повлиять на Айри? И Уилсона?

– Что вы имеете в виду?

Он кивнул в сторону другой комнаты:

– Те купюры. Эти деньги. Уилсон целое утро провел в конторе «Дж. П. Морган и компания», переписывая серийные номера.

Я ухмыльнулся:

– Так это же замечательно. Правда, замечательно. Вы не будете жалеть.

Он покачал головой и отпил еще немного чая.

– Полагаю, понадобилась помощь более сотни клерков, чтобы закончить эту работу. Там же более пяти тысяч купюр и не одной пары с последовательными номерами.

– Не смотрите так на меня, Слим, я не оказывал давления на Айри. Он сам достаточно умен, чтобы понимать, что записать эти номера необходимо. Но почему вы вдруг передумали?

Линдберг скривил рот.

– Айри, – сказал он и потом с восхищением добавил: – Чертовски упрямый подлец!

Я не стал задавать больше вопросов, и Слим больше ничего не объяснял, но в этот вечер, когда я ждал в огромной библиотеке Морроу с двумя агентами Налогового управления, я спросил Айри, как ему удалось убедить Линдберга в необходимости переписать серийные номера.

– Он понес какую-то благородную ахинею, – сказал Айри, – о том, что хочет сдержать обещание, данное похитителям, с тем чтобы они сдержали свои обещания по отношению к нему.

– Боюсь, Слим плохо знает жуликов.

– Да, похоже, что Линдберг не видит разницы в работе летчика и в работе детектива, – сказал Айри. – Как бы там ни было, я сказал ему, что если он не позволит нам записать серийные номера купюр, министерство финансов откажется от участия в этом деле.

– А как же его дружба с вашим боссом?

На лице Айри появилась улыбка, тонкая, как лезвие стилета.

– Даже министр финансов знает, что его министерству никак нельзя отказываться от уголовного преследования людей, совершивших тяжкое преступление. Именно в этом нас могли обвинить, если бы мы не переписали номера этих денег.

– И это убедило Слима?

– Не сразу, – сказал Айри, покачав головой. – Мы ушли от него, отказавшись от ведения этого дела, и до сегодняшнего утра от него не было никаких известий.

– Он мог в конце концов связаться с министром Миллсом.

– Возможно. Но это ничего не дало бы ему. Он дал нам добро.

– Миллс?

– Линдберг. И все купюры во втором пакете, те двадцать тысяч, являются исключительно золотыми сертификатами.

– Золотыми сертификатами?

– Да. Купюры по пятьдесят долларов. Четыреста штук. Засечь их кассирам в банке будет проще простого.

– Хорошая мысль, Элмер.

– Благодарю вас, мистер Геллер, но идея использовать золотые сертификаты принадлежит Фрэнку. Купюры меньшего достоинства тоже главным образом являются золотыми сертификатами.

Я кивнул и улыбнулся Уилсону, который кивнул и улыбнулся мне в ответ. Мы были как одна большая счастливая семья – три копа, сидящих в роскошной библиотеке, в то время как эксцентричный профессор и знаменитый летчик с семьюдесятью тысячами долларов где-то в ночи передавали деньги каким-то самозванцам.

Ранее, в тот же день, когда мы с Линдбергом разговаривали о зарегистрированных купюрах, я попытался склонить его к еще одному компромиссу, однако моя попытка не увенчалась успехом.

– Почему бы вам, – сказал я, – не позволить Айри и, возможно, нью-йоркским копам следовать за вами туда, где состоится передача денег, чтобы затем секретные агенты устроили облаву в этом районе?

Он резко покачал головой:

– Об этом не может быть и речи. Это слишком опасно...

– Совсем не опасно. Копы могли бы выдавать себя за таксистов, пьяниц, водителей грузовиков, прачек, священников... Секретные агенты полиции делают это все время и хорошо делают.

– Этих похитителей не так легко будет обмануть, Нейт. Они будут действовать предельно осторожно и с подозрением относиться ко всему.

– Слим, что подозрительного в том, что мимо них проедет фургон с молоком или пройдет подвыпившая компания студентов колледжа? Вполне естественно, что на улицах будут люди, даже ночью – особенно ночью, когда, возможно, и произойдет передача выкупа.

Но он и слышать об этом не хотел.

Позднее Айри подтвердил, что обращался к Линдбергу с таким же предложением, но безрезультатно; не помогли ему и ссылки в этом контексте на заинтересованность в таком развитии событий министра финансов.

Таким образом, людей, которые мыслили как копы, участвовало в деле Линдберга в два раза меньше, чем тех, которые мыслили иначе, и удачный исход его представлялся мне весьма проблематичным.

* * *
Я пробыл у Кондона целый день и часть вечера, когда примерно без пятнадцати восемь зазвенел дверной звонок; Майра открыла дверь, и таксист – она описала его как молодого, худого и темного – сунул ей конверт, быстро вернулся к своему такси и уехал, прежде чем один из нас успел остановить его или даже записать его номерной знак.

Линдберг вскрыл конверт и начал читать письмо; рядом стояли Кондон и Тэрекинридж.

Я шагнул было, чтобы взглянуть на письмо, однако увидел, что на мальчишеском лице Слима появилось хмурое выражение, и остановился. Он покачал головой – нельзя.

– Вы не участвуете в этом, Нейт, – сказал он. – Мы поедем на машине профессора. Вы же поедете к центру Манхэттена и присоединитесь к парням из Налогового управления. И будете ждать.

Я раздраженно вздохнул:

– Обычно вы мной не командовали, Слим. Не похоже, что это мне нравится.

Он поднял руку, как будто собирался положить ее на мое плечо, но по выражению моего лица понял, что я не оценю этого жеста.

Он сказал:

– Я знаю, что вам не нравится, как я делаю это. Но вы всего лишь консультант, вы здесь даже не полицейский. Я не хочу, чтобы вы знали, куда мы идем... – Он сжал письмо, слегка скомкав его – ... и не хочу, чтобы вы пошли за нами.

– Зачем мне идти за вами? Мой пистолет у вас.

Он застенчиво улыбнулся, стушевался, потом шагнул вперед, положил руку мне на плечо и сжал.

– Обещайте мне, Нейт.

Опять меня просили дать обещание, которое мне не хотелось сдерживать. И все-таки я кивнул.

– Благодарю вас, – он посмотрел на Брекинриджа. – Я попрошу вас остаться здесь, с семьей профессора, Генри.

Брекинридж кивнул, как обычно, несколько уныло, но с достоинством.

Дочь Кондона принесла отцу пальто и шляпу и помогла ему их надеть, умоляя его беречь себя. Профессор, пучеглазый и краснолицый, спокойный, как морж во время жары, сказал:

– Позвольте мне взять посылку, – и схватил обмотанную веревкой треснувшую урну для голосования и заодно отдельный пакет с двадцатью тысячами долларов в золотых сертификатах.

Линдберг, который относился к деньгам равнодушно и даже с некоторым презрением, не обратил на это внимания, и двое мужчин торопливо пошли к стоящему перед домом «форду купе». Линдберг сел за руль, Джефси – рядом, с выкупом на коленях; машина поехала по улицам, свернула на юг и исчезла из виду. Прошло четыре часа, близилась полночь, мы сидели в библиотеке Морроу, и от Линдберга с профессором не было ни слуху ни духу.

– Возможно, они мертвые валяются где-нибудь в канаве, – предположил я.

– Если это действительно так, – сказал Уилсон, – то мы не виноваты.

– Скажи это прессе, – мрачно сказал Айри.

– Удача, джентльмены!

Зычный, чрезмерно мелодичный голос принадлежал не кому иному, как профессору Джону Ф. Кондону, который вошел в комнату с распростертыми руками, словно собирался кого-то обнять. Я не стал кидаться ему в объятия и остался сидеть.

Следом за профессором вошли Линдберг и Брекинридж; все мужчины были в пальто и шляпах, кроме Слима, который был без шляпы с самого начала. За ним торопливо вошли слуги Морроу и начали собирать пальто и головные уборы.

– Мы передали выкуп, – сказал Линдберг, сунув руку в карманы пиджака, – и получили записку с указанием дороги. – Он улыбнулся улыбкой, в которой радость соседствовала с отчаянием.

Он положил на стол небольшую записку, и мы все сгрудились вокруг него. Ее содержание было следующим:

Мальчик находится на зудне «Нелли».

Зудно небольшой, 28 футов длина, на этот зудне находятся два человек. Они ни в чем не виноват.

Вы найдете лодку Между Хорснек Бич и Гэй Хед возле острова Элизабет.

Обычной подписи в виде кругов и отверстий не было, но почерк был тем же.

– Я уже договорился, чтобы нам предоставили самолет-амфибию, – сказал Линдберг, глаза которого сверкали, как угольки. – Мы вылетаем на рассвете.

– Прошу вас, садитесь, джентльмены, – сказал Айри, указывая в сторону стола и посмотрев сначала на Линди, профессора и Брекинриджа и затем на меня и Уилсона. Мы все подошли к столу и сели.

Линдберг и Кондон начали свой рассказ, причем рассказывал главным образом первый, а второй лишь комментировал те моменты, когда ему приходилось играть главную роль в этой мелодраме.

В записке, которую им передал таксист, было сказано чтобы они ехали по Тремонт Авеню до дома 3225, где находились теплица Д. А. Бергена и цветочная лавка. Перед входом в цветочную лавку стоял стол, под которым прикрытое камнем лежало письмо. В письме говорилось, чтобы они перешли улицу, дошли до ближайшего угла и по Уиттемор Авеню пошли на юг. Они должны были принести деньги. Кондон, как было сказано, должен был идти на встречу один. Его ждали.

– Когда мы подошли к Уиттемор Авеню, – сказал Кондон, наклонившись вперед и глядя на собеседников слезящимися, но внимательными глазами, – я понял, что эти хитрые похитители повторяют меры предосторожности, принятые ими при первой встрече.

– Это почему? – спросил Айри.

Уилсон делал записи.

– Уиттемор Авеню, – сказал Линдберг, – это грунтовая дорога, проходящая параллельно кладбищу святого Реймонда.

Еще одно кладбище.

Профессор поднял палец в воздух, словно проповедник, толкующий об аде и рае.

– Второй раз, – сказал он, – наша встреча состоялась в субботу. И второй раз она проходила... – Он обвел всех нас многозначительным взглядом; в оранжевом свете, падающем на него от камина, он был похож на престарелого начальника отряда бойскаутов, рассказывающего у костра своим питомцам нестрашную историю о привидениях – ... в обиталище мертвых.

– Как я уже сказал полковнику, – делился с нами Кондон, подмигнув Айри, который никак не среагировал на эту фамильярность, – я слышал, что итальянские гангстеры часто хаживают на кладбище...

Хаживают?! Вот тебе и доктор педагогических наук. Шут какой-то.

– И эти две наши встречи на кладбищах, – продолжал Кондон, – укрепили меня во мнении, что эта банда состоит из членов мафии и этого скандинава.

К счастью, в этот момент Линдберг продолжил свой рассказ:

– Кондон встал возле машины и при свете фонаря стал читать письмо, надеясь привлечь внимание наблюдателя, которого, возможно, поставила там банда. К нам направился мужчина в коричневом костюме с опущенным на лоб полем коричневой фетровой шляпы; он довольно сильно сутулился.

Проходя мимо машины, он прикрыл нижнюю часть лица платком и внимательно посмотрел на двух наших героев. Когда этот несомненный наблюдатель исчез из поля зрения, Линдберг хотел выйти из машины, но Кондон остановил его – в записке было сказано, что профессор должен идти один.

Однако Джефси не проявил такого же педантизма в отношении других изложенных в записке требований: оставив в машине коробку и пакет с деньгами, он со словами «сначала я хочу поговорить с Джоном» пошел не на юг по Уиттемор Авеню, а свернул на восток: «Это позволило мне заглянуть за большинство надгробных камней и осмотреть кусты, выходящие на улицу».

Однако, вглядываясь в «жуткую полутьму» кладбища, Кондон ничего, кроме теней, не увидел.

Миновав ворота кладбища, Кондон повернулся и медленно пошел назад; потом он крикнул Линдбергу: «Кажется, здесь никого нет, полковник».

И тогда из-за надгробного камня раздался голос:

– Эй, доктор!

Над одной из могил выросла фигура, похожая на призрак.

– Эй, доктор, сюда!

И Кондон, и Линдберг услышали этот голос, который они описали как «гортанный».

Кондон пошел по направлению к надгробному камню, но фигура начала уходить, и профессор последовал за ней в глубину кладбища, где после зигзагообразного перемещения между могилами фигура припала к земле у ограды.

– Я сказал ему: «Зачем вы там сидите? Встаньте, если хотите поговорить со мной!» – заговорил Кондон, театрально жестикулируя. Линдберг не обратил на это внимания. Но Уилсон перестал писать, посмотрел на меня и слегка завращал глазами. Кондон продолжал: – Он спросил, помню ли я его после прошлой субботней встречи на кладбище Вудлоун? Я сказал, что помню. Он спросил «У вас есть деньги?» И я сказал: «У меня нет их с собой. Они в машине».

Потом «кладбищенский Джон» спросил, вооружен ли полковник Линдберг, и профессор сказал, что нет («Я солгал», – заявил он, гордясь собой), и затем «кладбищенский Джон» стал требовать деньги.

– Я отверг это требование, – сказал нам Кондон. – Я сказал: «Я не дам вам никаких денег, пока вы не дадите мне расписку!»

– Расписку? – спросил я. – Вы попросили у похитителя расписку?

– Это было что-то вроде делового соглашения, – неохотно, как бы оправдываясь, сказал доктор. – Я вполне имел право потребовать у него расписку, выплачивая такую сумму.

Айри казался потрясенным; на лице Уилсона, который снова перестал делать записи, появилось выражение человека, рассматривающего дерьмо у себя на ботинке.

– Затем я потребовал у него записку, где указано местонахождение ребенка, и вот она, эта самая записка, джентльмены, – он указал на небольшой листок бумаги, который по-прежнему лежал на столе, похожий на салфетку под стакан с коктейлем.

– Да, – сказал я саркастично, – но где ваша расписка?

Профессор проигнорировал мои слова. Он продолжал рассказывать, как «Джон» сказал, что ему нужно пойти и приготовить записку: он будет отсутствовать несколько минут, и за это время Джефси должен успеть сходить к машине и вернуться с семидесятью тысячами долларов.

– И тут, – проговорил Кондон с царственной осанкой, – я сделал ловкий ход – я выторговал у него двадцать тысяч долларов.

– Вы – что?! – спросил Айри, вытаращив глаза за линзами в черной оправе.

Кондон засиял, округлив свои румяные щеки, и сказал:

– Я сказал ему: «Джон, полковник Линдберг не так богат. Сейчас трудные времена, депрессия – он не смог собрать еще двадцать тысяч. Но я прямо сейчас могу сходить к этому автомобилю и принести вам пятьдесят тысяч».

Уилсон уронил свою записную книжку и закрыл глаза рукой. Выражение лица Айри оставалось каменным, однако шея покраснела, как раскаленная кочерга. Слим, который, кажется, почувствовал, что совершена большая ошибка, беспокойно заерзал на стуле.

Кондон ничего этого не заметил – он с головы до ног был пропитан самодовольством.

– И Джон сказал: хорошо, полагаю, если мы не можем получить семьдесят, мы возьмем пятьдесят.

– Вы знаете, что вы сделали? – спросил его Айри.

– Ну конечно знаю. Я сберег для полковника Линдберга двадцать тысяч долларов.

– Эх, голова садовая, – сказал Айри.

Кондон прищурился, на лице его появилось простодушно-глупое выражение.

– Я что-нибудь сделал не так?

– В пакете, который вы оставили в машине, – сказал я, – лежали пятидесятидолларовые золотые сертификаты, крупные купюры, которые легко обнаружить. В урне для голосования самые крупные купюры были достоинством в двадцать долларов – они не так бросаются в глаза.

Кондон подумал над этим. Потом собрал все свое достоинство и сказал:

– Будь у меня возможность, я бы снова сделал то же самое, я бы сэкономил для полковника Линдберга даже последний цент, – и он улыбнулся Линди, который ответил ему слабой улыбкой.

Примерно через пятнадцать минут после того, как Кондон двинулся к машине за деньгами, а «кладбищенский Джон» отправился куда-то за бумагой и карандашом (!), они снова встретились в том же месте в «обиталище мертвых». Кондон передал «Джону» урну для голосования с деньгами, а «Джон» передал профессору запечатанный конверт, велев вскрыть его не ранее чем через шесть часов. «Джон» посмотрел на деньги и заявил, что они его устраивают; Кондон пообещал «Джону», что если это «плутовство», то он.

Кондон, если понадобится, эту банду; из-под земли достанет!

Должно быть, это напугало их до смерти.

В то время, когда профессор находился на кладбище, – сказал Линдберг, и Уилсон принялся с большой скоростью записывать его слова, – тот парень коричневом костюме, которого мы видели раньше, прибежал по другой стороне улицы со стороны Уиттемор Авеню. Он снова закрывал лицо платком и, проходя мимо машины, сморкался так громко, что его, наверное, было слышно за квартал.

– Вы видели его лицо? – спросил Айри.

– Издалека, – сказал Линдберг. – Он добежал до одного места на некотором расстоянии от меня и уронил платок – я решил, что это какой-то сигнал.

– Полковник, вы слышали голос «кладбищенского Джона», – сказал Уилсон, подняв голову от записной книжки. – Как вы думаете, сможете вы узнать по голосу?

Слим без колебаний покачал головой.

– Голос его я помню довольно хорошо. Но сказать, что смогу опознать человека по этому голосу... нет, наверное, не смогу.

– Так я смогу, – заявил Кондон, хлопнув рукой по столу. – Слух и ночное зрение у меня исключительные. Я смогу описать его сотрудникам... Это мужчина с продолговатым лицом, выступающими скулами и миндалевидными глазами...

– Вызовите сюда художника, специалиста по словесным портретам, – сказал Айри Уилсону. Тот кивнул, положил записную книжку в карман и вышел. Айри принялся осведомляться у Кондона о различных деталях; Слим встал, обошел стол и сел рядом со мной.

– Нейт, – сказал он, – вы полетите с нами?

– Искать судно «Нелли»? Конечно, если вы хотите этого.

– Я хочу этого. Может, вам лучше лечь на диван и немного поспать. Уже второй час. Мы выезжаем на рассвете.

– О'кей, – сказал я, зевнув. Потом отодвинулся от стола, потянулся и встал.

– Знаете, меня одно удивляет.

– Что же?

– Да... – Я ухмыльнулся. – Вы всегда играли честно, по правилам, и я несколько удивлен тем, что вы не подождали шесть часов, как было сказано, прежде чем вскрыть этот конверт.

– А, так я хотел подождать, – сказал Слим, – но доктор Кондон меня отговорил.

Глава 21

Когда мы добрались до взлетно-посадочной полосы, было еще темно. Мы выехали из Манхэттена около двух утра и направились в Бриджпорт, штат Коннектикут; Линдберг вел машину, Брекинридж сидел впереди, Кондон, Айри и я – на заднем сиденье. Уилсон остался для «координации» – только непонятно, чего. Я, прислонившись к запертой дверце, быстро заснул, в то время как Джефси, сидевший между мной и Айри, с остекленевшими глазищами, словно большой ребенок, попеременно то сдавленно хихикал, радуясь тому, что ему удалось лишить похитителей четырех сотен пятидесятидолларовых золотых сертификатов, то сыпал цитатами из Шекспира.

Я ненадолго проснулся, когда машина остановилась, увидел, что Линди совещается с руководством аэропорта и несколькими морскими офицерами, и быстро сообразил, что наш самолет еще не прибыл. Я видел, как мужчина средних лет в гражданской одежде, по-видимому, начальник аэропорта, протянул Линди небольшой, но пухлый сверток, и Линди, улыбнувшись, с благодарностью взял сверток и пожал мужчине руку. Я опустил голову, намереваясь еще поспать; Кондон, сидевший рядом со мной и кажется, ни разу не сомкнувший глаз, словно сторожевой пес, зыркал вокруг подозрительными глазами.

Разбудил меня ужасный стрекочущий рев; я резко выпрямился, решив, что наступил конец света. Кондона рядом не было. Я вышел из машины и за взлетно-посадочной полосой над синевато-серой поверхностью залива Лонг-Айленд увидел сверкающее восходящее солнце. Еще выше в небе делало разворот приближающееся к нам огромное серебряное летающее судно.

– Самолет-амфибия Сикорского! – заорал Айри, чтобы перекричать грохот. Он стоял позади меня, его пальто развевалось на ветру, одной рукой он придерживал шляпу. Хотя дул легкий ветерок, это сильное движение воздуха было вызвано главным образом приземляющимся самолётом.

Айри приблизился ко мне.

– Это замечательно! – заорал он мне почти прямо в ухо. – Мы сможем заметить судно «Нелли» с воздуха и сесть на воду возле него.

Я кивнул. Только мне не было понятно, почему он сказал «мы». Я никогда не летал на самолётах и не имел желания подниматься в воздух.

Когда большая серебряная птица села, замедлила свое движение и аккуратно развернулась на полосе, а ее пропеллеры из смутного пятна превратились в лопасти, к ней подошел Линдберг. Я остался стоять на своем месте, в то время как он, полковник Брекинридж и Айри собрались возле самолета. Слим осмотрел его и переговорил о чем-то с летчиком.

Кондон, стоявший рядом со мной, взирал на чудо техники с некоторым беспокойством.

Линдберг открыл дверцу кабины и положил туда узел, который ему дал сотрудник аэропорта. Затем он подошел к нам и улыбнулся своей мальчишеской улыбкой. В этот день в его лице появилось что-то новое, чего я раньше не видел. Я никак не мог понять, что это было.

– Все в порядке, джентльмены, – бодро сказал он.

Надежда. Вот что это было: она пряталась в морщинках вокруг его глаз, в напряженных уголках его рта, когда он улыбался.

– Мне бы хотелось, чтобы вы полетели с нами, доктор, – сказал Линди Кондону. – Надеюсь, вы не боитесь летать на самолетах?

Джефси приподнял подбородок и сказал:

– Сэр, я за вами хоть на край света пойду.

Линди повернулся ко мне:

– Ну а вы, Нейт?

– Слим, если бы Бог хотел, чтобы я летал, то я родился бы с парашютом... и все равно бы не рискнул полететь.

– Но вас не Бог просит сегодня – я прошу.

Я вздохнул:

– Зачем я вам там? Кто-то же должен остаться с машиной?

– За машиной кто-нибудь присмотрит. К тому же вы с нами занимаетесь этим делом почти с самого начала. Вы заслужили право присутствовать при его завершении. – Он сжал мою руку, сжал сильно. – Мы привезем Чарли обратно, Нейт. Летим с нами.

Я согласился.

Разумеется, управлял самолетом Линдберг, а Брекинридж – который, как и многие другие друзья Слима, тоже был летчиком – занял место второго пилота. Кондон и Айри сидели за ними, а я сидел за Кондоном и Айри. В одном из углов самолета лежал узел Линдберга; он развязался, обнажив свое содержимое: завернутую в одеяло детскую одежду и бутылку молока.

Линдберг положил руки на штурвал, вздохнул удовлетворенно и включил на полную мощность двигатели Сикорского. Мы начали подниматься в воздух, и я почувствовал, как мой желудок уходит в пятки. Ретроспективно я осознал, что взлет был плавным, однако в тот миг мне показалось, что все гайки, болты и винты, скрепляющие этого механического зверя, разлетаются в разные стороны. Рев пары двигателей был оглушающим, и когда Линдберг медленно развернул воздушное судно над полем, я с радостью подумал о том, что не успел позавтракать.

Линдберг направил самолет в сторону восходящего солнца, и мы полетели вдоль атлантического побережья Коннектикута. Я сидел с закрытыми глазами, кресло подо мной гудело и вибрировало. Долетев до северной оконечности пролива Лонг-Айленд, мы направились к острову Мартас Виньярд, однако я не подозревал об этом.

Я пытался успокоить себя мыслями, что за штурвалом сидит самый знаменитый в мире летчик. Тебе повезло, говорил я себе, что свое первое воздушное путешествие ты совершаешь в самолете, которым управляет такой летчик. И в то же время я понимал, что этот самый летчик является одним из самых безрассудных и бесшабашных авиаторов, каких знал свет.

В конце концов, когда гудение самолета и даже вибрация моего сиденья начали меня убаюкивать, я посмотрел в окно на спокойную синюю мерцающую поверхность пролива. Его вид тоже навевал на меня сон. Сверху мир казался несколько абстрактным, состоящим лишь из цвета, очертаний и узоров. День был на удивление ясным – идеальный день для поисков. В кабине, как по заказу, было достаточно прохладно, чтобы молоко в бутылке не прокисло.

Только я успокоился, как заговорил Кондон. Я не мог различить его слов, но произносил он их сосредоточенно и с серьезным видом.

Через некоторое время я похлопал Айри по плечу, он наклонил голову назад, и я сказал:

– Скажите мне, о чем бормочет этот старый хрыч?

– Читает выдержки, – ответил Айри, глаза которого были стеклянными.

– Выдержки?

– Из Песни Соломона.

Неожиданно грохот двигателей Сикорского показался мне благодатью.

Несмотря на то что я сидел сзади, мне хорошо были видны оба пилота, и через какое-то время я заметил, что Линдберг передал рычаг управления Брекинриджу. Это было почти облегчением для меня, поскольку из этих двух полковников именно Брекинридж производил впечатление уравновешенного человека, и я мог не опасаться, что он начнет демонстрировать фигуры высшего пилотажа.

Однако почти сразу после этого мы начали терять высоту.

Это чертово судно начало падать как камень.

– Слим! – воскликнул Брекинридж, пытаясь скрыть охватившую его панику. – Я хочу набрать высоту, а он...

Линдберг немедленно взялся за штурвал, выровнял самолет и вновь уступил штурвал Брекинриджу. Я заметил, что Линди слегка улыбается. Брекинридж сделал глотательное движение, выражение лица у него было недоуменным.

А я, разумеется, уже давно умер от сердечного приступа.

Немного погодя Брекинридж снова закричал:

– Я пытаюсь повернуть вправо, а он поворачивает влево! Что, черт возьми, с ним случилось?..

Линдберг вновь взял управление на себя и легко повернул самолет, накренив его, направо.

Брекинридж внимательно посмотрел на своего друга. Потом на лице его появилась неторопливая улыбка.

– Ах ты плут!

Плут?

Тут Линдберг не выдержал и начал смеяться. Я никогда не слышал, чтобы он смеялся, чтобы он так смеялся.

Брекинридж смотрел на него с улыбкой.

– Ты переключил провода на этой машине, когда осматривал ее.

Смех Линдберга, заполнивший кабину, заглушил даже шум двигателей. Он смеялся так же заразительно, как студент колледжа, живущий в общежитии, который увидел, что на вошедшего к нему в комнату приятеля вылился кувшин воды. Айри посмотрел на меня – лицо его было белее, чем его рубашка. Кондон, кажется, молился.

Линдберг наклонился, что-то отрегулировал под приборной панелью, напротив Брекинриджа, и сказал:

– Я тебя достал. Генри. Я тебя достал.

– Ах ты негодник! Ах ты плут!

– Ах ты сукин сын! – сказал я.

Линдберг обернулся и посмотрел на меня сперва испуганно, потом смущенно.

– Я не хотел пугать вас, Нейт. Просто время от времени я люблю пошутить над Генри.

– Имейте в виду, что я не взял с собой запасного нательного белья, о'кей?

– О'кей, – отозвался Линди, смущенно улыбнувшись. – Я прошу прощения. Забыл, что это ваш первый полет.

Я положительно воспринял то, что в Слиме проснулся известный специалист по розыгрышам, но не выразил большого восторга по этому поводу. Я закрыл глаза. Даже поспал немного.

Разбудил меня голос Айри, который сказал мне:

– Приехали.

Я посмотрел в окно и увидел внизу пятно на синем фоне.

– Это остров Каттиханк, – сказал Айри. – Первый из группы островов, носящих имя Элизабет.

Самолет начал падать, и мой желудок кувыркался. Тем не менее, я продолжал смотреть вниз, где полдюжины точек начали превращаться в катера береговой охраны; стали заметны также фигурки военных моряков. Линдберг убавил газ настолько, что я сумел разглядеть несколько судов, покачивающихся на якоре недалеко от берега. Скоро мы летели уже так низко что едва не касались крыльями воды; затем двигатели снова набирали обороты, когда Линди поднимал самолет и разворачивал его, чтобы снова опуститься.

В конце концов я привык к этому; я действительно привык к этому. И с тех пор я уже никогда не боялся летать на самолетах – ведь я пережил бреющий полет с отчаянным летчиком-асом за штурвалом, когда мы играли в салки с покачивающимися мачтами судов.

В течение шести часов мы делали круги, взмывая вверх и падая вниз, чтобы пролететь над десятками судов и прогулочных яхт, однако мы так и не увидели «небольшое зудно „Нелли“».

Около полудня Линдберг покинул район поисков; некоторое время гидроплан с ревом летел строго вперед и затем снова начал спускаться; из окна я увидел на поверхности воды белые барашки, и еще через пару минут мы приземлились в бухте Баззарда. По воде мы подъехали к острову Каттиханк, и я был счастлив ступить ногой на относительно твердую, сухую землю, которую олицетворял собой тряский деревянный причал.

Нас дожидалась целая толпа репортеров. Они мелкими шагами устремились за нами, засыпая всех нас вопросами, в то время как Линдберг стойко шагал вперед, не обращая на них внимания. Они приставали к нему, пытаясь выяснить, кем являются Кондон, я и Айри, но Линдберг не удостоил их даже взглядом.

– Ну-ну, ребята, – сказал Брекинридж, отмахиваясь от них. – Пожалуйста, оставьте нас в покое. Нам нечего вам сказать.

Они оставили нас ненадолго, и за это время мы спокойно пообедали в старой гостинице «Каттиханк Отель». Кондон ел с завидным аппетитом; я тоже смог немного поесть. Аппетит у Брекинриджа и Айри был умеренным. Линдберг, лицо которого побледнело, а взгляд потускнел, вообще ничего не ел, на наши редкие вопросы он отвечал лишь монотонным мычанием.

После обеда мы вернулись к самолету Сикорского, и вторая половина дня в точности повторила первую, только шуток больше не было: Линди молча прочесал все побережье вплоть до южного Массачусетса, однако нигде не было судна, похожего на то, которое мы искали. Мы безмолвно смотрели из окон вниз, наши глаза ныли от напряжения.

Приближалась ночь.

– Почему-то осечка вышла, – наконец смирился Линдберг. – Возможно, их отпугнула активность береговой охраны.

Брекинридж, сидевший на месте второго пилота, кашлянул и сказал:

– Кажется, в данный момент нет смысла продолжать поиски.

Линдберг ответил ему тем, что сделал последний круг над проливом, пролетев почти над уровнем моря; потом самолет набрал высоту, выровнялся и повернул домой, на юго-восток.

Мы приземлились на взлетно-посадочной полосе в Лонг-Айленде. В загородном авиационном клубе, неподалеку от Хиксвилля, нас ждала машина – об этом позаботился Линдберг. Мы все влезли в нее и молча доехали до Манхэттена. Узел с одеялами, детской одеждой и молоком остался в гидроплане. Молоко к этому времени, должно быть, все равно прокисло.

Линдберг заговорил только тогда, когда машина остановилась перед светофором на 3-й Авеню.

– Я довезу вас до дома, профессор.

– Прощу вас, не надо, полковник, – сказал Кондон; он опять сидел между мной и Айри на заднем сиденье. – Выпустите меня здесь. Я прекрасно доберусь до дома на метро.

– Я довезу вас, – голос Слима был на удивление холодным.

– В этом нет необходимости, – в голосе Кондона явно сквозило отчаяние.

– Ладно. – Линдберг остановил машину напротив перехода, ведущего к одной из станций метро. Он повернулся и посмотрел на нас. Лицо его было изможденным и мрачным. – Знаете, нас обманули.

Кондон ничего не сказал. Его губы под длинными усами дрожали.

Линдберг вышел из машины и выпустил Кондона; при этом мне самому пришлось выйти из машины, и я услышал, как Слим холодно сказал:

– Ну, профессор, сколько я вам должен за ваши услуги?

Мне показалось, Кондон сейчас расплачется. Он опустил голову, и лицо его при этом было ужасно несчастным. Невероятно, но мне стало жаль старика.

– Вы... Вы мне ничего не должны.

Кажется, Линдберг в этот момент несколько смутился.

– Было бы лучше, если бы вы позволили мне возместить вам...

– Нет, – проговорил Кондон с долей достоинства. – Я никогда не беру денег у людей, которые беднее меня.

Кивнув Линдбергу и затем мне, он спустился к станции метро.

После того как Линдберг высадил Айри и Брекинриджа на соответствующих остановках Манхэттена, я пересел на переднее сиденье, и мы отправились в Хоупуэлл. Я вновь заснул, и когда проснулся, мы уже ехали по дебрям Нью-Джерси.

Линди посмотрел на меня и печально улыбнулся:

– Ожили, Нейт?

– Да как сказать. Как вы себя чувствуете?

– Я думаю. Как вы считаете, этот старик нас надул?

– Кондон? Не знаю. Я все думаю о тех спиритах из Гарлема, которые знали о нем еще до нас.

Линдберг кивнул:

– Я пока еще не списываю со счета его и выкуп, который я заплатил. Завтра я снова отправлюсь на поиски.

Я пожал плечами:

– Возможно, вы были правы, когда сказали, что их отпугнула береговая охрана. Они могли замаскировать «Нелли», спрятать судно в какой-нибудь небольшой бухте.

– Это возможно, – с радостью согласился он. -Когда мы приедем домой, я позвоню в аэропорт Ньюарка, чтобы мне подготовили моноплан.

– Отлично.

Некоторое время мы ехали молча; по обе стороны дороги был лес.

Потом он сказал:

– Вы завтра сможете полететь со мной на поиски? Мы с вами будем одни.

– Ну... о'кей. Но только чтобы без всяких розыгрышей, о'кей?

Он выжал из себя улыбку:

– О'кей.

С Армуэлл-роуд он свернул на грунтовую Федербед-Лейн. Вскоре впереди показался большой дом; несмотря на то что приближалась полночь, несколько его окон были освещены. Люди не спали.

– О Боже, – сказал он. – Это будет нелегко. Вы только посмотрите!

– Куда?

– На детскую.

В этой угловой комнате на втором этаже горел свет – окно ее светилось, словно маяк. Мать в ней с нетерпением ожидала своего ребенка.

name=t172>

Глава 22

Для особняка на Массачусетс Авеню эта гостиная была маленькой; несколько диванов, сгруппировавшихся вокруг одного из раскиданных там и сям мраморных с золотыми прожилками каминов, в которых лениво потрескивал огонь, создавали уютную, даже интимную атмосферу. Лестница без перил у одной из стен вела на балкон, расположенный по всему периметру комнаты, глядя на который создавалось впечатление, что находишься где-то внизу, ниже уровня пола.

Эвелин удобно расположилась у подлокотника одного из диванов, будто позировала для портрета в классическом стиле, только на ней опять был простой желто-коричневый купальный халат в клетку, который я уже видел во время моего первого визита к ней. Бриллианта Хоупа нигде не было видно. Возможно, его в тот момент носил пес Майк, но и пса нигде не было видно. В полумраке ее лицо казалось красивым, но усталым и печальным, точнее меланхоличным – ведь богатые не печалятся, а впадают в меланхолию.

Я сидел рядом, и хотя она в тот момент была не в духе, наслаждался ее близостью. Мне нравилась эта женщина, несмотря на ее возраст и эксцентричность. Она была хорошим человеком с добрым сердцем... и пахло от нее тоже хорошо. У нее были большие твердые груди и она была очень, очень богатой. Разве такая может не понравиться?

Но ее меланхолия была заразительной. Мной завладело отвратительное чувство, что все мы – Линдберг, Брекинридж, Шварцкопф, Кондон, агенты Айри и Уилсон, командор Кертис, Эвелин Уолш Мак-Лин и коп из Чикагского полицейского управления Натан Геллер – отправились в какое-то дурацкое путешествие, и там, куда мы пришли, не было, да и не могло быть, никакого ребенка. Через месяц и неделю после похищения вероятность того, что ребенок благополучно вернется домой, была такой же эфемерной, как и вероятность, что Чарльз Август Линдберг начнет, наконец, внимать голосу рассудка.

На рассвете в понедельник, сразу после безуспешных воскресных поисков на самолете-амфибии Сикорского, мы с Линдбергом вновь поднялись в небо; аккуратно пилотируя моноплан Локхид-Вега, Одинокий Орел прочесывал прибрежные воды Атлантического океана, и Одинокий Пассажир – я – помогал ему в этом. Полет больше не доставлял мне неприятных ощущений – возможно, причиной этому был Слим, который летал на этот раз гораздо спокойнее, не пикировал неожиданно для меня и не проносился, как окаянный, над самой поверхностью воды. Он захватил с собой одеяло и небольшой чемодан с одеждой Чарли, однако молока на этот раз не было. Мы кружили над островами Элизабет, над Мартас Виньярд, катера береговой охраны по-прежнему патрулировали пролив, поверхность которого в этот день была темно-голубой, как и поверхность знаменитой побрякушки.

Однако никакого судна, похожего на «Нелли», мы так и не увидели, и к полудню лицо Линди окаменело от отчаяния. Он не говорил этого, но я знал, что он думал о командоре Кертисе и норфолкском комитете, когда с наступлением сумерек он, прежде чем возвращаться в аэропорт, полетел на юг аж до самой Виргинии.

Прошлой ночью Слим вернулся в Хоупуэлл с пустыми руками и начал утешать выбежавшую ему навстречу жену; в эту ночь дом снова был освещен – детская опять ждала своего маленького хозяина. Увидев ожидавшую его у входа Энн, Линдберг бросился к ней в объятия. Маленькая женщина начала, как ребенка, гладить по сутулой спине своего высокого мужа, а я, чувствуя себя незваным гостем, тихо отошел от них, отыскал свою машину и отправился в гостиницу в Принстон. Я знал, что все кончено, но знал также и то, что никто не захочет и не сможет это признать. И уж тем более сам Линдберг.

Через несколько дней Линдберг позволил Кондону поместить в газете еще одно объявление («Что случилось? Вы меня обманули? Пожалуйста, дайте более точный адрес. Джефси»), которое осталось без ответа. Я в ожидании ответа провел с Брекинриджем несколько вечеров у Кондона, но безрезультатно. Настроение у профессора было подавленное.

Кажется, Кондон сделал все-таки что-то полезное, показав федеральным агентам на кладбище святого Реймонда отпечаток ноги «Джона» на недавно закопанной могиле, оставленной им, когда он перепрыгнул через ограду вдоль подъездного пути к кладбищу. Был сделан муляжный оттиск, который теперь можно было сравнить с отпечатком ноги какого-нибудь пойманного подозреваемого.

В середине недели Элмер Айри попросил и получил разрешение Линдберга раздать банкам пятидесятисемистраничные брошюры со списком серийных номеров 4750 купюр, которые Джефси передал «Джону». Мне эта затея казалась почти бессмысленной: кассиры в банке не имеют привычки обращать внимание на серийные номера денег, с которыми они работают, а в брошюре даже не упоминалось о похищении.

Однако через несколько дней один из кассиров банка в Ньюарке догадался о назначении этой брошюры, делился своими соображениями с неким репортером и вскоре об этой новости уже трубили все телеграфные агентства. Теперь, когда этот список номеров помечали словом «Линдберг» и печатали в газетах, владельцы магазинов начали помещать его возле своих кассовых аппаратов. Первую кондоновскую купюру достоинством двадцать долларов обнаружили в кондитерской лавке в Гринвиче, штат Коннектикут.

– Вот чего мы добились, – с мрачным видом сказал Линдберг в тот день, когда телеграфные агентства сообщили новость о списке серийных номеров. – Похитители теперь никогда не возобновят переговоры с нами.

– Слим, – сказал я, – они получили свои деньги. Несколько дней назад. Никаких переговоров больше быть не может.

Мы с ним, покрытые копотью и пахнущие дымом, сидели в кухне. В это утро я помогал Линдбергу, примерно десятку полицейских и Оливеру Уэйтли сбивать огонь с загоревшихся кустов на участке вокруг дома. Мы были одни – дым заставил женщин покинуть дом и поехать в имение Морроу в Энглвуде. Я держал в руке запотевшую бутылку запрещенного пива. Слим пил воду со льдом.

– Кроме того, – продолжал я, – они могли быть и не похитителями совсем, а вымогателями, осуществившими простой и легкий план.

– Вы же сами видели этот ночной комбинезон, Нейт...

– Ну конечно! Чтобы доказать, что Чарли у них, они выслали вам стандартный детский костюмчик. Почему не фотографию? Или прядь волос? Или какой-нибудь предмет с отпечатками пальцев вашего ребенка?

– Мы уже говорили об этом, – сказал он тихим суверенным голосом.

Я тяжело вздохнул, подался вперед; тыльные стороны моих рук были черными.

– Вы не забыли, для чего я здесь? Имя Аль Капоне вам еще о чем-нибудь говорит? Вы не пожелали вести игру с участием Капоне, помните? И сейчас он продолжает сидеть в тюрьме графства Кук и ждет, когда отклонят его последнюю апелляцию.

Линдберг, лицо которого было измазано сажей, посмотрел на меня с раздражением.

– Что вы хотите сказать?

– А то, что если первоначальный замысел Капоне состоял в том, чтобы «украсть пацана у Линди и смотаться из тюрьмы», то он уже несколько недель назад знал, что этот замысел ему не удастся. Не думаете же вы, что он будет подсылать к вам своих людей ради каких-то 50 тысяч долларов? А -это значит, что ни у одной из этих так называемых банд – будь то банда, с которой имел дело Джефси, командор или этот чертов Гастон Минз – не могло быть вашего ребенка. Все, что имеют, например, «похитители», которые связались с Джефси, это, очевидно, своего человека в вашем доме или в доме Морроу – слугу, который предоставил им информацию, ночной комбинезон ребенка, копию первого письма, оставленного похитителями, связанными с Капоне... что позволило им составлять новые письма и получить от вас пятьдесят тысяч. А теперь этих «похитителей от Джефси» след простыл, и плакали ваши денежки.

– Я не верю этому.

Я пожал плечами:

– Это только предположение. Оно не хуже других.

– Если то, что вы говорите, правда, то тогда Чарли... – он не смог выговорить того, что хотел.

Я слегка помахал в воздухе рукой.

– Возможно. Возможно. Но, с другой стороны, предположим, что Капоне распорядился украсть Чарли, но затем, поняв, что этот его план освобождения из тюрьмы не проходит, отказался от него. Зачем ему... извините, что я говорю об этом... зачем ему убивать вашего сына, если он знает, что за это ему будет грозить смертная казнь?

– Ну а где же тогда Чарли?

– Возможно, с теми людьми Капоне, которые совершили это похищение. Мальчик вполне может находиться у какой-нибудь шайки бутлегеров. Возможно, и они вели свою игру, чтобы получить выкуп.

– Но в этом случае, – оживился Линдберг, – может быть, настоящая банда пытается связаться со мной... через командора Кертиса или даже через Минза!

Я сделал глоток пива.

– Все возможно в этой сумасшедшей ситуации. Он кивнул, приподняв одну бровь.

– Знаете, я связался с командором Кертисом. И он говорит, что до сих пор поддерживает связь со своим приятелем-бутлегером, Сэмом.

– Вы хотите, чтобы я занялся Кертисом? Не говоря уже о Сэме.

Он покачал головой:

– Нет. Я сам займусь этим. Вас же я попрошу взять на прицел этого сукиного сына Минза. Что слышно от миссис Мак-Лин?

– Я звонил ей домой. Она куда-то уехала. Должна приехать сегодня вечером или завтра утром. Разумеется, дворецкий мне не сказал, но я чувствую, что уехать ее вынудил Минз.

– Мне чертовски неприятно, что она отдала свои сто тысяч долларов.

– А как насчет ваших пятидесяти?

Он чуть улыбнулся, став похожим на шаловливого мальчугана.

– Из-за них мне еще неприятнее. Вы не хотите поехать и встретиться с ней?

Так я снова оказался в Вашингтоне, округ Колумбия, в приятной компании экстравагантной Эвелин Уолш Мак-Лин.

* * *
– Я знаю, что выгляжу ужасно, – сказала она, привстав, достала сигарету из золотого портсигара, лежавшего рядом на кофейном столике красного дерева, закурила ее от золотой зажигалки. – Прости мне мой халат. Хотя я ждала тебя – и ты не знаешь, как я рада снова тебя видеть, – я почему-то не смогла заставить себя принарядиться, Нейт, я вымоталась.

– Почему ты вымоталась? – Я сделал глоток «Бекарди», которое налил себе сам. – Где ты была, Эвелин?

Она слабо улыбнулась:

– У черта на куличках и еще дальше. После того как банда похитителей решила, что Фар-Вью для них не подходит, – я уверена, ты помнишь, как это было, дорогой, – Минз договорился о новом месте передачи ребенка. Им оказался Айкен.

– Айкен?

– Это город в Южной Каролине, дорогой. В этом городе у меня есть дом. Там учится мой сын Нед. Минз сказал мне, что банда хочет попытаться доставить «книгу» туда. Мы с Ингой поехали в этот город и так как хотели оградить моего сына от этой трагикомедии под руководством Гастона Минза, сняли небольшой домик. К нам приехал Минз, огляделся, одобрил наше решение и сказал, что сообщит банде, где я нахожусь. На следующее утро он появился снова и драматичным тоном сообщил мне, что один из похитителей хочет встретиться со мной – вечером того же дня!

Я встал, подошел к тележке, со спиртным и налил ей немного хереса.

– Значит, встретилась лицом к лицу с одним из похитителей?

Она иронически изогнула одну бровь.

– Не просто с одним из похитителей, а с самим вдохновителем проекта – Лисом. В два часа дня перед нашим домом остановилась машина, и вошел улыбающийся Минз в сопровождении незнакомца, очень похожего на персонажа из «Маленького Цезаря».

Я подал ей бокал с хересом.

– Это чем же?

Описывая его, она жестикулировала:

– Он был высоким, худым; шляпа надвинута на лоб, дорогое пальто из верблюжьей шерсти. Он так и не снял это пальто, руки держал в карманах, словно в каждом было по пистолету. Но говорил он хорошо – мне он показался личностью воспитанной и образованной. – В мерцающих отблесках огня ее лицо казалось тонким и прекрасным. – Лис сказал, что ему нужно осмотреть дом, чтобы убедиться, что в нем не спрятаны микрофоны. Минз с Ингой остались в гостиной, а я стала водить его по дому. Он заглядывал в шкафы, под кровати и вытирал платком все места, к которым прикасался. Мне это показалось странным.

– Почему?

– На руках его все время были замшевые перчатки.

– О-о!

Она втянула дым, потом, не торопясь, выдохнула его.

– После того как он обыскал дом, Лис спросил, может ли осмотреть участок вокруг дома; я сказала, что может, и он пошел один. Вернувшись, он сказал Минзу, что удовлетворен, что я веду с бандой честную игру– Потом Лис повернулся ко мне и сказал, что «книгу» в течение сорока восьми часов вручат мне лично на боковой улице недалеко от нашего дома.

– Однако этого так не произошло.

Она печально улыбнулась:

– Все должно было происходить в типичном вычурном стиле Минза. Как он сказал, меня будут ждать четыре автомобиля – два на одной и два на другой стороне улицы, ребенка мне передадут в середине между ними, и из каждой машины при этом на меня будут нацелены дула автоматов.

Я не смог сдержать улыбки.

– Минз просто влюблен в мелодраму.

– Как жаль, что тебя там не было, Нейт. С тобой мне было бы гораздо легче.

– Мне бы тоже хотелось этого. Я бы схватил этого чертова Лиса и спустил бы с него шкуру. Тогда все могло бы быть по-другому.

Она кивнула, потушила сигарету и сразу закурила другую.

– Знаешь, хотя этот Лис и разговаривал как образованный человек, он такой же подлец, как и Минз. Перед уходом этот мерзавец в завуалированной форме пригрозил, что доберется до моих детей, если я его «предам». Потом он ушел, и Минз пошел за ним.

– Что же помешало произойти этому «вручению» под дулами автоматов?

– Минз приехал на следующий день и заявил, что все отменяется. Сказал, что дело плохо, члены банды перессорились друг с другом. По-видимому, Линдберг через другого своего посредника заплатил им пятьдесят тысяч...

Я привстал:

– Что? Что ты сказала?

Она с удивлением приподняла брови:

– Разве я не говорила об этом? Минз сказал: вот, мол, несколько недель назад Линдберг действовал через другого посредника, в то время как только он, Минз, является подходящим посредником для ведения переговоров с похитителями...

Боже! Неужели Минз уже несколько недель назад знал о Джефси? И неужели он знал о выплате выкупа на кладбище святого Реймонда еще до того, как об этом пронюхали газетчики?

Заметив мою реакцию, она посмотрела на меня внимательным взглядом.

– Судя по сообщениям в прессе об этом списке серийных номеров, – сказала она, – то, что он говорил, правда, не так ли? Была осуществлена выплата выкупа через другого посредника?

Я кивнул.

– Минз утверждает, что участники банды никак не могут прийти к единому мнению по поводу того, кому отдать ребенка: Линдбергу через другого посредника или мне через Минза? Ситуация осложняется тем, что они не знают, как им поделить добычу, и все переругались из-за этого.

– Где в тот момент должен был находиться ребенок? В Айкене?

– Не в самом Айкене. Минз сказал, что ребенка можно легко доставить туда. Он сказал, что ребенка держат на каком-то судне, в море.

– На судне? В море?

– Да. Минз утверждал, что связь с берегом похитители осуществляют с помощью быстроходного катера. Он полагает, что это судно стоит на якоре где-то поблизости от Норфолка... Нейт, что случилось? Ты белый, как мел.

Я покачал головой:

– Минз знает слишком много. Ему известно то, что никак не должно быть ему известно.

Неужели на самом деле существовало «зудно „Нелли“»? Неужели и командор Кертис из Норфолка тоже связался с бандой похитителей через перевозчика спиртных напитков Сэма?

– Мне известно только то, – сказала она, – что мне сказал Минз, а Минз сказал мне, что передача в Айкене отменяется и что ребенка теперь повезут по воде и затем по земле, чтобы доставить в какое-то место неподалеку от Куареза, в Мексике.

– В Мексике? – У меня закружилась голова.

– Он сказал, что банда за границей будет чувствовать себя в безопасности. Они боятся, что если их когда-нибудь поймают, то разорвут на части.

– Вот в этом они не ошибаются. – Я допил оставшееся в бокале «Бекарди». Я мог бы выпить еще, но не стал наливать себе. Слова Эвелин подействовали на меня не хуже вина. – Поэтому ты и сказала, что была у черта на куличках?

Она кивнула:

– Минз сказал, что если я поеду в Эль-Пасо, который находится совсем рядом с Хуарезом, только по другую сторону границы, то он добьется того, что банда привезет мне ребенка.

– И ты поехала?

– Инга и я, да. В Эль-Пасо мы поселились в отеле «Пасо дель Норте», где в четыре часа встретились с Минзом. Он заверил нас, что «книга» за рекой – так он называл Мексику. Он перешел через границу и вернулся ночью с плохой новостью: похитители до сих пор не договорились о том, как разделить деньги. На следующий день ничего не изменилось: Минз снова «перешел через границу» и снова вернулся ни с чем; он даже привел с собой Лиса, который казался взволнованным, твердил, что должен защищать свою банду, что не станет рисковать и передавать ребенка, пока они не «обезопасят себя во всех отношениях». Я накричала на них обоих, выскочила из комнаты, и мы сели на первый поезд, направлявшийся домой.

– Минз не пытался тебя задержать?

– Пытался, но я сказала ему, что мое продолжительное и таинственное отсутствие может вызвать подозрение у моих адвокатов и друзей, и первое, что они предпримут в этом случае, это пойдут прямо к Джону Эдгару Гуверу.

– И вы вернулись домой?

– Да. Я приехала поздно ночью позавчера.

– От Минза были какие-нибудь известия после этого?

– О да. Он позвонил сегодня во второй половине дня. Утверждал, что вскоре после моего отъезда вылетел с Лисом в Чикаго. Сказал, что только что приехал из аэропорта домой в Чеви-Чейс и обещал в скорой времени меня навестить.

Я встал и начал мерить комнату шагами.

– Сегодня вечером он может прийти к тебе?

– Возможно. Разве теперь это так важно? Я убеждена, что Минз осуществляет крупнейшую в своей карьере аферу. Ты с самого начала был прав, Нейт. Я вела себя как последняя дура.

Неожиданно я потерял уверенность в том, кто из нас вел себя неумно. Я подумал, что если останусь с Эвелин, а не вернусь обратно к тотализатору Джефси, то, возможно, еще успею вскочить на подножку уходящего поезда.

– Что с тобой, Нейт? О чем ты думаешь?

– Позвони Минзу. Позови его сюда. Немедленно.

* * *
Я спрятался на балконе, с которого та репортерша, подруга Эвелин, наблюдала за ее первой встречей со знаменитым Гастоном Буллоком Минзом. И как та подруга-репортерша, я тоже был вооружен. Под мышкой у меня удобно устроился браунинг девятого калибра.

Подо мной, в комнате, освещенной лишь светом камина, с очередной сигаретой в руке и все в том же немодном халате расхаживала Эвелин. Вскоре Гарбони объявил о приходе и ввел в гостиную ее долгожданного гостя.

Массивный Гастон Минз, который примчался к миссис Мак-Лин по первому ее зову, чтобы протянуть ей руку помощи, стоял перед ней, похожий на бритого медведя в темно-голубом костюме. Его грудь была украшена сине-красным галстуком; он довольно сильно смахивал на сенатора-южанина, которого любой лоббист сможет купить за сигару, выпивку и девку.

– Я боялся. Одиннадцатый, – сказал Минз своим густым голосом, – что вы перестанете мне доверять.

– Прошу вас, садитесь, Минз.

– Хоган, моя дорогая. Я попрошу называть меня именно так.

Их голоса отражались эхом от потолка, но были отчетливыми.

Она села, сложила руки, вскинула голову.

– Давайте на этот раз обойдемся без театральных жестов. Скажите мне правду, Минз. Скажите, сколько еще денег вы хотите?

– Я ничего не хочу, – сказал он, усевшись на ближайший диван. Шляпу он держал в руке. – Тех четырех тысяч, которые вы дали мне на расходы, мне достаточно.

Эвелин не упоминала об этом, но потом подтвердила, что Минз действительно попросил и получил у нее четыре тысячи в счет расходов, помимо тех ста тысяч, которые он «хранил».

– Вы выглядите усталой. Одиннадцатый. Вы хорошо себя чувствуете?

Она закурила новую сигарету.

– Гораздо важнее, как чувствует себя «книга». Какие у вас новости?

Он сделал широкий жест рукой.

– Как вам известно, я был в Чикаго. Несколько дней назад Лис послал туда одного из членов банды, чтобы тот избавился от пятидесяти тысяч, которые Линдберг заплатил другому посреднику. Однако человеку Лиса не повезло – покупателей не нашлось. Вы знаете, что в банках уже есть серийные номера этих денег?

– Я узнала об этом из газет.

– Банда очень обижена на Линди за то, что он записал номера этих денег. Я пытаюсь убедить их, что ваши сто тысяч долларов являются чистыми.

– Благодарю вас. Каким будет наш следующий шаг?

Минз заговорщически наклонился вперед, держа свою шляпу обеими руками, словно маленький щит.

– Банда хочет заменить эти меченые деньги, полученные от Линдберга, чистыми деньгами. Эти грязные пятьдесят тысяч они хотят продать за тридцать пять тысяч чистых долларов.

– Полагаю, эти тридцать пять тысяч будут взяты из моих ста тысяч?

Он откинулся назад с удивленным, почти оскорбленным видом.

– О нет, этих ста тысяч нельзя касаться ни при каких обстоятельствах. Как только мы закончим дело с этими мечеными деньгами, сто тысяч нам понадобятся для возвращения «книги».

Эвелин выпустила дым.

– Минз, мои деньги действительно по-прежнему у вас?

– Ваши деньги? Ну конечно у меня!

– Где они находятся?

– В сейфе, в моем родовом имении, в Конкорде... Я отвез их туда сразу после того, как вы видели их в моем доме. Надеюсь, вы не думали. Одиннадцатый, что я брал с собой эти деньги в Айкен и тем более в Техас, где у меня их могли похитить? – Улыбаясь, он похлопал себя по груди. – Вы не знаете Гастона Минза!

– Иногда я сожалею, что вообще обратилась к вам. Эти тридцать пять тысяч – кто выделит их? У меня нет такой суммы наличными.

– Я сам пытался занять их у своего друга букмекера, но увы...

Это было все – терпение мое истощалось.

Я стал спускаться по лестнице. Мои шаги прозвучали в гостиной ружейными выстрелами. Минз испуганно огляделся по сторонам, потом встал с дивана, повернулся: его круглое лицо напряглось, рука потянулась к карману пиджака.

– Не надо, – сказал я без энтузиазма.

Рука застыла. Лицо его обмякло, ямочки на мясистых щеках куда-то пропали, маленькие глаза расширились.

Глаза Эвелин сверкали; казалось, она немного испугана и одновременно возбуждена моим появлением. Она тоже была неравнодушна к мелодраме.

– Мне нужно несколько минут побыть наедине с мистером Минзом, – сказал я ей. Я ее заранее предупредил, что могу попросить ее об этом. Она кивнула и быстро вышла.

– Одиннадцатый! – крикнул он ей вслед, взмахнув рукой.

Она не отозвалась. Дверь медленно закрылась. Я подошел к нему.

– Подними руки, Минз. Ты знаком с этой процедурой.

– Что все это значит. Шестнадцатый?

– А, вспомнил мой кодовый номер, Я польщен.

Я похлопал его и обнаружил небольшой автоматический пистолет двадцать пятого калибра. В его жирной руке этот пистолетик был бы похож на игрушку. Я осторожно бросил его на диван.

– Кто вы? – спросил он возмущенно.

– Не шофер. Что тебе на самом деле известно, Минз?

Он посмотрел на меня невинным взглядом и стал похож на растолстевшего херувима.

– Известно?

Я сказал со сдержанным сарказмом:

– О деле Линдберга.

Он с достоинством, словно упрямый идеалист, покачал головой:

– Я поклялся хранить тайну.

– Мне нужны имена. Кто организовал это деяние?

– Какое деяние?

– Похищение, жирный ублюдок. Похищение.

Его приподнятый подбородок был похож на конец небольшой садовой лопатки.

– Мне ничего неизвестно, кроме того, что я уже сказал миссис Мак-Лин.

– Хочешь пройти проверку на детекторе лжи, Минз?

Он фыркнул.

– Я не верю в эту штуковину. Во все эти провода, электроды, иголки – это все чушь собачья.

– Я не этот детектор лжи имел в виду.

Он опять фыркнул с недоверием.

– А какой вы имели в виду?

– Чикагский детектор лжи.

– И что это за, скажите мне пожалуйста, чи... Он не закончил своего вопроса, потому что я засунул ствол своего браунинга девятого калибра ему в рот.

– В Чикаго мы пользуемся таким детектором лжи, – пояснил я.

Он выпучил глаза, как Микки Маус – в них был страх. Ямочки снова появились на его щеках, но с такой конфеткой во рту ему было не до улыбки.

Зато я улыбался во весь рот.

– Становись на колени, Минз, и постарайся не делать резких движений. Курок этого пистолета срабатывает при малейшем нажатии, да и за себя я не ручаюсь.

Он осторожно опустился на ковер, непроизвольно посасывая ствол моего браунинга, и стал похож на Будду, преклонившего колена на восточном ковре в храме, ему же посвященном.

Приняв позу для молитвы, он начал издавать какие-то звуки: кажется, он хотел узнать, что мне нужно;

– Имена, Минз. Мне нужны имена людей, провернувших это дело.

Он все пытался издавать курлыкающие звуки, наверное, хотел заявить о своей невиновности и неведении. Я подтолкнул пистолет кверху, чтобы мушка поцарапала ему нёбо. Он начал кашлять, и это было опасно. Слюна его покраснела. Он начал плакать. Я никогда раньше не видел, чтобы такой большой мужчина плакал. Я бы пожалел его, если бы он не был таким подлецом.

– Кивни, – сказал я, – когда будешь готов говорить правду.

Покашляв и отдышавшись, он закивал.

– О'кей, – сказал я и вытащил пистолет из его рта. С него стекала красная слюна, и я с отвращением вытер его о костюм Минза.

– Макс Хэссел, – заявил он, тяжело дыша, – И Макс Гринберг.

– Ты не выдумал эти имена?

– Нет! Нет!

– Их обоих зовут Максами?

– Да! Да.

– Кто они?

– Бутлегеры.

Это было похоже на правду.

– Где я смогу их найти?

– В городе Элизабет.

– Нью-Джерси?

– Нью-Джерси, – он кивнул.

– Где в Элизабет?

– В отеле «Картерет».

– А если точнее?

– Восьмой этаж.

– Хорошо. Другие имена можешь назвать?

– Это все, что я знаю. Клянусь Богом, это все, что я знаю.

– Хэссел и Гринберг являются похитителями?

– Они организовали это похищение. Они осуществили его не сами, а воспользовались своими людьми. Людьми, которые продавали пиво слугам полковника Линдберга и прислуге в доме Морроу.

– Кто-нибудь из слуг принимал в этом участие?

Он кивнул.

– Вайолет Шарп. Но они только использовали ее. Эта маленькая сучка не знала, что делала.

Я дал ему хорошую оплеуху. Потом еще одну – покрепче.

– Что... что еще вы хотите знать? – с отчаянием спросил он.

– Ничего, – сказал я. – Просто захотелось врезать тебе, жирный мерзавец.

Его красные щеки со следами слез горели; стоя на коленях, он выглядел жалким – самый большой в мире мальчик, прислуживающий у алтаря, которого схватили за руку, когда он запустил ее в тарелку с пожертвованиями.

– Если про Хэссела и Гринберга ты наврал, – сказал я, – то тебе придется еще раз пройти проверку на моем детекторе лжи, и тогда я постараюсь, чтобы ты сказал правду, Минз.

– Я... я сказал правду, – еле ворочая языком, проговорил он.

– Если ты скажешь им или кому-то другому хоть слово о нашем разговоре, я убью тебя, понял?

Он кивнул.

– Повтори!

– Если я кому-нибудь скажу слово, вы меня убьете.

– Ты мне веришь?

Он закивал; его лицо все еще было измазано красной слюной.

– Хорошо. Ты в самом деле имеешь связь с бандой похитителей?

Он кивнул, не раздумывая.

– Мальчик жив?

Он кивнул без колебаний.

– Ты знаешь, где он находится?

Тут он ненадолго задумался, но потом покачал головой.

– Кто такой этот Лис?

Он сглотнул слюну.

– Норман Уитикэр. Мой друг. Мы с ним сидели в одной камере.

– Он имеет отношение к похищению?

– Нет. Он действует заодно со мной.

– В чем заключается его функция?

Минз пожал плечами.

– Придавать моим словам больше убедительности.

– Вот как. А как насчет денег Эвелин?

– Они по-прежнему у меня.

– Они по-прежнему у тебя, да?

– Клянусь. Я действительно пытался вести переговоры о возвращении этого прелестного ребенка.

– Перестань, а то я тебе еще врежу. Для чего нужны эти дополнительные тридцать пять тысяч?

Он прижал руки к груди.

– Это все правда, я говорил правду... Я действительно ездил в Чикаго. Банда не смогла избавиться от этих меченых денег... Богом клянусь.

Я ударил его по лицу плашмя пистолетом – он тяжело, словно неживой, повалился на пол, и мебель вокруг него затряслась.

Однако он не потерял сознания, и пистолет не рассек ему щеку: на этот раз он отделается одним синяком.

– Ну ладно, – сказал я, пнув его под зад. Он лежал на боку. Посмотрел на меня округленными, ввалившимися глазами. В выражении его лица было что-то детское. Я нетерпеливо махнул рукой с пистолетом.

– Вставай, – сказал я. – Иди домой. Чтоб никому ничего не вякал. Жди звонка Эвелин.

Он медленно поднялся. Лицо его было покорным и безвольным, но глаза стали жестокими и злыми. Если он и был ребенком в своих бесконечных, сплетенных из правды и лжи корыстных выдумках, то он был несомненно, злым и жадным ребенком – таким, который ворует игрушки у других детей и наступает на муравейники.

Я зашел далеко, чтобы показать ему, что я опасен; но несмотря на слезы и малодушие, Минз сам оставался чертовски опасным.

Я подал ему шляпу и его пистолет без патронов.

– Кто вы? – спросил Минз.

– Ну, скажем, тот, кого ты никак не ожидал встретить.

– В самом деле? – насмешливо и с некоторым достоинством проговорил он. – И кто же это, интересно?

– Твоя совесть, – сказал я.

Он фыркнул, кашлянул и тяжело пошел к выходу.

Я сел на диван и стал ждать Эвелин. Ждать мне пришлось недолго: она, несмотря на свой купальный халат, спускалась по лестнице с таким видом, словно делала торжественный выход на бал. Она поднялась на балкон по другой лестнице и подслушала весь наш разговор.

Она медленно приблизилась ко мне, на ней плясали тени, отбрасываемые огнем в камине. Лицо ее было торжественным, глаза сверкали.

– Ты был отвратителен, – сказала она.

– Я могу уйти, – смущенно проговорил я.

Она отбросила халат на пол. В свете камина кожа ее казалась золотой; соски приподнялись, тонкие голубые вены окрашивали под мрамор ее полные, цвета слоновой кости груди, талию, которую можно обхватить пальцами, красивые, округлые бедра, тонкие, но хорошо сложенные стройные ноги.

– Не смей уходить, – сказала она и протянула ко мне руки.

– Ах, Эвелин, – восхищенно проговорил я, обнимая ее нежное тело, – ты отвратительная женщина.

Глава 23

Во второй половине следующего дня к обочине перед шикарным, расположенным на окраине портового городка Элизабет, что в штате Нью-Джерси, отелем «Картерет» подкатил зеленовато-голубой «линкольн континенталь». Швейцар в щегольской форме торопливо спустился по красному ковру в тени навеса над входом в гостиницу и, опередив шофера, открыл заднюю правую дверцу для единственного пассажира «линкольна». Однако шофер, одетый в аккуратно сидящую на нем серую шерстяную форму с черными пуговицами, успел как раз вовремя, чтобы помочь пассажиру величественной даме, миссис Эвелин Уолш Мак-Лин, выйти из машины. На ней были черное бархатное платье, большой черно-белый шарф, туго завязанный у нее на шее, и черная же бархатная коническая шляпа, оригинальный покрой которой любопытным образом контрастировал с ее траурной окраской; если не считать бриллиантовых серег и бриллиантового браслета, надетого поверх белой перчатки, драгоценностей на ней не было – факт чрезвычайно нехарактерный для миссис Мак-Лин. Ее тонкие красивые губы были покрашены кроваво-красной помадой. Шофер, довольно симпатичный молодой человек лет двадцати пяти с рыжевато-каштановыми волосами, позволил швейцару ввести очаровательную миссис Мак-Лин в вестибюль отеля. Этим шофером, замечу попутно, был я.

Я вытащил из багажника наш багаж – свою простую дорожную сумку и большой кожаный чемодан Эвелин. Я сказал ей, что мы уезжаем лишь на одну ночь, и никак не мог понять, чем она умудрилась заполнить свой чемодан. Наши вещи я отдал старшему коридорному, который сообщил мне, что я за плату смогу поставить машину на частной стоянке за расположенным рядом банком. Возвращался я пешком и воспользовался этим, чтобы осмотреть гостиницу снаружи.

Отель «Картерет» в городе Элизабет представлял собой кирпичное девятиэтажное со множеством карнизов здание, стоящее между огромной пресвитерианской церковью и различными коммерческими учреждениями с выходящими на улицу витринами; диагонально через улицу был расположен театр «Риц». Слева и справа к отелю вели две узенькие улицы, причем по последней можно было выйти к боковому входу, где сидел посыльный. Служебный вход был сзади, и пожарных лестниц не было. Это был первоклассный дорогой отель с относительно строгими мерами безопасности. Я был рад, что приехал сюда тайно.

Эвелин ждала меня в отделанном мрамором красным деревом вестибюле, где бизнесмены и посыльные мешались с мягкой мебелью и комнатными растениями.

– У нас разные номера, – тихо проговорила она, подав мне ключ, – на девятом этаже.

– Смежные? – спросил я.

– Нет. Я рискую, путешествуя вот так, вдвоем с тобой. Если мой муж узнает, он сможет использовать это против меня на суде.

– Я понимаю.

– Но мой номер состоит из нескольких комнат, – она слегка озорно улыбнулась. – Нам с тобой места хватит.

Очутившись в, своем маленьком, но роскошном номере на девятом этаже, я в первую очередь снял водительскую форму и надел мой коричневый костюм, а также наплечную кобуру с браунингом девятого калибра. Конечно, мне его следовало прокипятить после того, как он побывал во рту Гастона Минза, но как-то руки не дошли. Я был очень занят со вчерашнего дня.

Прежде всего, я, разумеется, был занят Эвелин в ее гигантской кровати с балдахином и розовыми атласными простынями, такими же розовыми и атласными, как стены спальни. Кстати сказать, на Майка, датского дога, которого днем не было видно, я предостаточно насмотрелся ночью: он спал на полу у кровати и оглушительно храпел. Но будить я его не стал.

В каком-то смысле это даже было мне на руку, поскольку я должен был подумать. Я должен был точно решить, что делать с информацией, которую Гастон Минз буквально выплюнул изо рта.

Утром мы ели на завтрак яичницу с беконом в алькове, площади которого вполне бы хватило для проживания семьи из шести человек. Я сделал глоток свежевыжатого апельсинового сока и сказал:

– Ты позволишь мне сделать пару междугородных звонков?

Она несколько удивленно посмотрела на меня поверх чашечки с кофе.

– Ну конечно. Они имеют отношение к Минзу?

– Да.

– Как мне вести себя с этим мерзавцем?

– Пока что продолжай делать вид, что соглашаешься с ним. Только, ради Бога, не давай ему больше ни цента. Я в любой момент могу заставить тебя потребовать твои деньги обратно, и если он их не отдаст, ты обратишься в полицию.

– Ты думаешь, деньги пропали?

– А ты сомневаешься?

Она вздохнула.

– Дело не в деньгах. Дело в ребенке. Я думала, мы сможем вернуть ребенка.

– Еще не все потеряно. От Минза трудно узнать правду, даже когда он говорит ее. Его самые сумасбродные истории содержат двадцать-тридцать процентов истины, до которой можно добраться только после того, как отделишь шелуху лжи.

Она кивнула, печально улыбнувшись.

– Значит, он достаточно много знает об этом похищении, раз ему удалось заставить даже тебя поверить в то, что он имеет хоть какую-то связь с похитителями.

– Я тоже так думаю. С его знакомствами в правительстве и с известными людьми в округе Колумбия, с его связями в преступном мире он является для похитителей идеальным посредником в этом деле. Только доверить Гастону Минзу собирать и передавать деньги это все равно что, как мы говорим на Среднем Западе, доверить лисе сторожить курятник.

Она с усталым видом кивнула, потом неуверенно улыбнулась:

– Ты будешь звонить? Я могу попросить, чтобы тебе принесли телефон.

– Это было бы неплохо.

Я попытался дозвониться до Элмера Айри в его временный офис в Нью-Йорке, но трубку взял Фрэнк Уилсон. Коротко, опуская подробности, я сообщил ему, что Гастон Буллок Минз выдает себя за посредника, готового вести переговоры от имени похитителей. Я не упомянул о ста тысячах, которые дала ему Эвелин. Еще не пришло время отдавать Минза на растерзание местным копам или федералам.

– Минз величайший лжец на этой планете, – спокойно сказал Уилсон.

С этим я был согласен.

– Но он имеет связь с половиной бутлегеров в США.

– Что правда, то правда, – задумчиво проговорил Уилсон. – В 20-х годах, когда он еще работал в министерстве юстиции, он продавал бланки 1410-А, не выходя из своего офиса.

Бланк 1410-А был разрешением Федерального правительства на продажу и покупку спирта и предназначался для аптекарей и других законных пользователей.

– Знаете, – сказал я, решив выложить карты на стол, – Минз говорит, что похищение организовали два бутлегера.

– Вот как, – голос его почему-то сразу поскучнел.

– Их обоих зовут Максами. Макс Гринберг и Макс Хэссел. Вам что-нибудь известно о них?

– Знаю ли я о ближайших соратниках Уэкси Гордона? – в его вздохе я почувствовал скуку и раздражение. – Не думаю, что эти два крупнейших на Восточном побережье пивных короля станут связываться с похищением этого чертова ребенка Линдберга.

– Почему же?

Ответил он неохотно:

– Им не нужны деньги. Геллер. Они бизнесмены, и похищение людей не их профиль. Кроме того, они по уши заняты своей пивной войной.

– Да?

– Да. Бандиты Датчанина Шульца и Уэкси Гордона уже в течение нескольких месяцев регулярно постреливают друг друга, что меня вполне устраивает, пока они не застрелили каких-нибудь невинных свидетелей.

– Я думаю, Хэсселом и Гринбергом стоит заняться.

– Ими уже занимаются.

– В связи с делом Линдберга?

– Черт, нет. В связи с уклонением от уплаты налогов. И их боссом, Уэкси, мы тоже занимаемся.

– Вы хотите сказать, что лично ведете это дело?

– Нет. Я хочу сказать, что его ведет разведгруппа Налогового управления.

Мне пришлось сделать еще одну попытку:

– Ну хорошо. Скажите тогда, вы предупредите агентов, которые занимаются этим делом, что эти люди могут иметь отношение к похищению ребенка Линдберга?

Он надолго замолчал. Потом сказал:

– Я благодарен вам за ваши усилия. Геллер, Я знаю, вы испытываете разочарование, как и я, как и шеф Айри. И вы сообщали нам то, что полковник Линдберг неблагоразумно утаивал. Я признателен вам за это. Мы благодарны вам.

Я почувствовал, что сейчас он скажет «но».

– Но... я не собираюсь вмешиваться в дело, которое ведет другой агент. Ради всего святого, я не стану делать этого из-за голословного утверждения Гастона Буллока Минза! Геллер, вы полицейский связной из Чикаго. Не лезьте в дела федеральной юрисдикции.

– Как насчет дела в Нью-Джерси?

– С каких это пор графство Кук переместилось в Нью-Джерси? Позвоните лучше полковнику Шварцкопфу. Я уверен, он будет очень рад вашему звонку. У вас еще что-нибудь?

Мерзавец.

– Как насчет парня Капоне, Боба Конроя? – спросил я. – Вы, кажется, собирались выследить его.

– Нам это не удалось сделать. Если он на Восточном побережье, то, значит, очень хорошо прячется. Или его вообще уже нет в живых.

В этом отношении Уилсон, возможно, был прав.

– А как насчет спиритуалистстой церкви? Мне кажется, что Маринелли – который «пророчествовал» о Джефси еще до того, как сам Джефси изобрел Джефси – теперь, когда старик заплатил пятьдесят тысяч Бог знает кому, может быть ключом к решению нашей трудной задачи.

– Геллер, Пэт О'Рурке тайно проник в эту церковь и в течение трех недель участвовал во всех происходящих в ней бессмысленных ритуалах, но ни черта не обнаружил.

Я не знал, что сказать. О'Рурке был хорошим агентом. Может быть, там действительно нечего искать.

– Ну и что вы предлагаете? – спросил я Уилсона.

– Я думаю, вам пора возвращаться в Чикаго. У нас здесь циркулируют пятьдесят тысяч в меченых купюрах – они выведут нас на похитителей.

Я поблагодарил его язвительным тоном, он таким же тоном сказал: «Всегда к вашим услугам» и положил трубку. Эвелин, которая слушала мои слова и, кажется поняла суть разговора, смотрела на меня широко раскрытыми, удивленными глазами. Я чувствовал себя так, словно меня высекли.

Она подняла чашку, чтобы цветная служанка налила ей кофе.

– Я не могу поверить, что власти не примут никаких мер в отношении этих двух Максов.

– Я могу. Разве имеют шанс слова Гастона Минза, который способен барона Мюнхгаузена превратить в Авраама Линкольна, произвести впечатление на махровых бюрократов?

– Что же теперь нам делать?

Я набрал еще один междугородный номер. Позвонил полковнику Шварцкопфу в имение Линдберга. Но о двух Максах я ему не сказал ни слова.

– Один человек, пожелавший остаться неизвестным, – сказал я, – дал мне сведения о Вайолет Шарп.

– Это надежный источник? – с сомнением в голосе спросил Шварцкопф.

– Весьма надежный, – сказал я, осознавая, что, возможно, был первым человеком в истории, назвавшим Гастона Минза «весьма надежным» источником.

– Очевидно, она является тем «своим» человеком, который содействовал похитителям, – сказал я, – хотя, возможно, что она не отдавала себе отчета в своих действиях.

– Я попрошу инспектора Уэлча заняться этим.

– Хорошо, только, пожалуйста, скажите этому сукиному сыну, чтобы он проявил хоть немного такта, и если он не знает, что это такое, объясните ему.

Шварцкопф ничего не ответил; ни один из нас не нашел, чем заполнить наступившую тишину, и разговор тем и закончился.

– Еще один звонок, – сказал я Эвелин, которая по-прежнему слушала, затаив дыхание. Я снова вызвал телефонистку междугородной связи и позвонил Элиоту Нессу в Транспортейшн Билдинг в Чикаго.

– Что ты можешь мне сказать, – спросил я – о Максе Гринберге и Максе Хэсселе?

– Настоящее имя Хэссела – Мендел Гассел. Русский иммигрант, по профессии перевозчик нелегальных спиртных напитков, который шесть или семь лет назад заплатил крупный штраф за неуплату налогов, – деловитым тоном проговорил Элиот. – Гринберг – это головорез из Сент-Луиса, который, если так можновыразиться, остепенился. Они оба опасны, но у Гринберга к тому же есть мозги.

– Еще что-нибудь о них можешь сказать?

– Обычный материал, – сказал он спокойно. – В 24-м или в 25-м наше подразделение по борьбе с наркотиками обвинило Гринберга в перевозке двух чемоданов героина в Дулут. Однако добиться его осуждения мы не смогли. Ему также удалось избежать наказания в связи с несколькими обвинениями в поджогах и нападениях. Потом Большой Мэкси зарабатывал на проститутках, которых держал в своей гостинице где-то в Нью-Йорке, пока не обратил свой взор на незаконную торговлю спиртными напитками.

– Похоже, он настоящий капиталист. Вы бы с ним чудесно сошлись, ведь вы оба республиканцы.

– Должно быть, тебе неплохо там живется, если ты можешь позволить себе оскорблять меня во время междугородного разговора.

– Я звоню за чужой счет. Послушай, почему Уэкси Гордон и Датчанин Шульц разругались? Я думал, что они союзники.

– Ирвинг Векслер и Артур Флегенхеймер, – насмешливо проговорил Элиот, используя их настоящие имена, – ожидают, что в относительно недалеком будущем ваш покорный слуга останется без работы.

– Что?

– Они знают, что производство и торговля пивом скоро станут законным бизнесом, и теперь нацелились на большой открытый рынок, который даст им больше клиентов, чем их теперешние пивоварни. У Шульца есть пивоварни в Йонкерсе и Манхеттене, у Уэкси – в Патерсоне, в Юнион-Сити и в Элизабете. Оба хотят заполучить оборудование и территорию другого.

– И поэтому их банды стреляют друг в друга?

– Да. И это хорошо.

– Фрэнк Уилсон согласился бы с тобой. А что, разве нельзя просто закрыть пивоварни, о которых ты сказал?

Элиот ответил с ярко выраженным сарказмом:

– Да как же, Нейт?! Они же там делают безалкогольное пиво. Разве ты не знал об этом? Варят круглые сутки, и за неделю одну пивоварню покидает только один или два грузовика с их продукцией. Без сомнения, сотни галлонов настоящего пива текут по канализационным трубам на тайные заводы, где его разливают по бутылкам и бочкам.

– Элиот, как ты думаешь, с кем у Капоне более близкие отношения, с Шульцем или Гордоном?

Последовало короткое молчание.

– Интересный вопрос. Честно говоря, мне неизвестно, имеет ли Снорки какие-либо сношения с Векслером, хотя я бы удивился, если б не имел. – Потом с напускной вежливостью он добавил: – Но не так давно Флегенхеймер навещал Аля Капоне в тюрьме графства Кук.

Я подскочил на стуле.

– Что?

– Да. Снорки вызвал Датчанина. Я слышал, встреча их получилась довольной шумной. Аль выступал в роли посредника в какой-то перепалке на Восточном побережье. Тюремное начальство позволило этим парням воспользоваться для своей беседы камерой, где приводится в исполнение смертный приговор... Аль сидел на электрическом стуле, как король на своем троне.

– Боже. – Даже для Чикаго это выходило за пределы допустимого.

– Впрочем, это не страшно. Снорки ничего не добьется своей последней апелляцией, – резко сказал Элиот. – И в федеральной тюрьме ему не будет так же уютно, как в тюрьме графства Кук. Почему ты задаешь мне эти вопросы?

– У меня есть основание думать, что ребенка Линдберга похитили Гринберг и Хэссел.

– И ты хотел выяснить, мог ли Капоне из тюрьмы повлиять на них?

– Да, – сказал я.

– Мог, – сказал он.

Последовала короткая тишина, нарушаемая лишь треском помех на линии.

Потом я сказал:

– О'кей. Только теперь я не знаю, что мне делать с этим.

– Я бы на твоем месте сообщил об этом Айри и Уилсону.

– Ах да... Ладно, спасибо, Элиот.

– Я еще могу что-нибудь сделать для тебя?

– Конечно. Ты можешь извиниться, что втянул меня в это дерьмовое дело.

Он засмеялся и сказал:

– Приношу свои извинения. Ты уже пробыл там чертовски много времени. Наверно, пора тебе возвращаться домой.

– Уже скоро, – сказал я и, поблагодарив его, положил трубку.

Так я решил сам поговорить с Гринбергом и Хэсселом.

Эвелин хотела, чтобы я пошел к ним и выяснил, могу ли я вести с ними переговоры от ее имени о благополучном возвращении ребенка. Я сказал, что эта мысль мне самому пришла в голову, но пообещал, что если эти двое признаются, что совершили похищение, я позову федералов и мы арестуем этих ублюдков.

– Не надо больше швырять деньги на ветер, – сказал я. – Схватим этих сукиных сынов, если они виноваты, и скажем, что если их люди не отдадут ребенка, то им будет предъявлено обвинение в совершении тяжкого преступления.

– Разве таких людей запугаешь?

– Запугаешь, если сунешь пистолет им в рот.

– Но сделает ли это полиция?

– Эвелин, я и есть полиция.

* * *
Было почти четыре часа, когда я спустился по лестнице в задней части отеля на один этаж вниз, на восьмой, где, как сказал Минз, я смогу найти двух Максов. Я надеялся, что там будут телохранители, которых я, так или иначе заставлю повести меня туда, куда я хотел попасть, тем более что пивная война была в разгаре. Я сделал глубокий вдох, достал браунинг, спрятал его за спину и толкнул дверь, помеченную цифрой 8. Я был уверен, что мне понадобится применить силу, чтобы войти, однако за дверью никого не оказалось...

Коридор был пуст.

На мгновение я растерялся, потом потихоньку меня стало охватывать раздражение.

Неужели Гастон Минз снова сделал это? Отправил меня, как недавно Эвелин в Эль-Пасо, в охоту за химерами. Я спрятал пистолет в кобуру и медленно, уверенный в бессмысленности дальнейших поисков, двинулся по коридору.

Потом я увидел дверь номера 824, на которой висела дощечка с надписью «Old Neidelberg». Буквы были написаны в немецком стиле – передо мной было название марки пива. Или, по крайней мере, безалкогольного пива.

Но и эти двери никто не охранял. Я вытащил пистолет, выставил его перед собой и постучался. Ответа не последовало, я постучался еще раз, и наконец дверь со скрипом приоткрылась, и поверх цепочки на меня скептически уставилось одутловатое рябое лицо с глазами, которые были маслянистее и безжизненнее, чем хорошо приготовленный бифштекс.

– Что? – спросил он, и в этом единственном слове уместились у него угроза и подозрение.

– Полиция, – сказал я. – У меня есть ордер.

Черные безжизненные глаза сузились, я сунул носок ноги в приоткрытую дверь и нажал на нее плечом. Цепочка с треском лопнула.

Хозяин встал у меня на пути. Он был невысоким и плотным, но с худым лицом; его губы имели цвет сырой печенки, его короткие белые несмазанные волосы казались такими же безжизненными, как и его глаза. На нем были светло-коричневый великолепно сшитый костюм и белая рубашка, вокруг расстегнутого воротника которой висел расслабленный галстук; пиджак костюма тоже был расстегнут. Казалось, он был без оружия.

– Давайте посмотрим на ордер, – сказал он неуверенным, но громким голосом, как будто хотел предупредить кого-то в соседней комнате.

– Вот он, – сказал я и показал ему свой браунинг; пистолет слегка дрожал в моей руке, но этого не было заметно.

– Черт, – сказал он, и слово это у него получилось трехсложным. Вращая своими черными безжизненными маслянистыми глазами, похожими на пуговицы, он медленно и неохотно поднял руки.

Захлопнув дверь за собой пяткой, я окинул взглядом огромную гостиную, обставленную современной плюшевой мебелью, раскрашенную всеми оттенками зеленого цвета: от пастельных желтовато-зеленых тонов до цвета денег.

Он слегка дрожал, но видно было, что обозлен больше, чем испуган.

– Как вы прошли мимо Луи и Сэла? – поинтересовался он.

– Я не видел Луи, – сказал я, похлопав его одной рукой, чтобы убедиться, что у него нет оружия, и едва не задохнулся от резкого запаха лосьона, которым он себя густо оросил после бритья, – и Сэла тоже не видел.

Это привело его в некоторое замешательство.

– А как насчет Винни?

– И Винни я не видел. А заодно Арчи, Скотта, Пола и других, кто вам придет в голову и на язык.

– Это невозможно.

– Это Америка. Здесь все возможно. Вы Хэссел или Гринберг? – мой вопрос прозвучал, как еврейская сказка.

Он облизал свои темно-коричневые губы.

– Хэссел. Мэкси в офисе.

– Пойдемте поздороваться с ним.

Он повел меня по бесконечной гостиной – бар в одном из ее углов имел больший выбор спиртных напитков, чем любой подпольный кабак на Раш-стрит; у стены стояло несколько модных сумок из свиной кожи с клюшками для гольфа. Через спальню мы прошли к закрытой двери, которую Хэссел неохотно открыл, бросив на меня мрачный взгляд.

Он вошел первым; я, упершись дулом пистолета ему в спину, последовал за ним в соседнюю меньшего размера спальню, переоборудованную в офис с несколькими столами и картотечными шкафами. За шведским бюро у левой стены, на которой висели незажженная неоновая вывеска со словами «Old Heidelberg» и несколько черно-белых фотографий, склонился над бухгалтерской книгой крупный полный мужчина без пиджака (он висел на спинке его вращающегося стула) и в подтяжках. У него были блестящие черные волосы и плоская голова.

– Мэкси, – нерешительно произнес Хэссел.

Не поворачиваясь, Мэкси раздраженно отмахнулся от него:

– Сейчас, одну минутку.

– Мэкси.

Мэкси вздохнул, отстранился от стола и, не глядя на нас, сказал:

– Куда же по девались эти чертовы деньги? – Потом он повернулся и два раза мигнул, словно это было все, чего заслуживала открывшаяся ему картина: его партнер с поднятыми руками и незнакомец с нацеленным на них автоматическим пистолетом. – Что, черт возьми, здесь происходит?

– Положите руки на колени, – сказал я.

Глаза Мэкси стали темными и печальными; холодная ниточка губ вытянулась по его полному, без единой морщинки, лицу-маске, на котором эмоции не оставили своих следов. Медленно опуская руки к коленям, он задержал одну возле оттопыренного, с выпуклостью размером с револьвер, кармана висящего на спинке стула пиджака.

– Вы можете умереть на этом стуле, – предупредил я.

Мэкси снова мигнул, сделал глотательное движение и положил руки на колени.

Я медленно, держась спиной к стене, чтобы видеть обоих Максов, подошел поближе и скинул пиджак со стула; он упал на пол с глухим стуком. К счастью для всех нас то, что было в пиджаке, не выстрелило.

– Вы пришли, чтобы нас убрать? – спросил Мэкси таким тоном, словно спрашивал который час.

– Не обязательно, – сказал я, вернувшись к двери, где оставил его партнера. – Мы просто поговорим.

– Если вас прислал Датчанин, – многозначительно произнес Мэкси, – то вы работаете не на того человека. Мы платим настоящие деньги. И мы сможем вас защитить.

– Послушайте Мэкси, – посоветовал мне Хэссел, бросив на меня нервный косой взгляд.

Казалось, они оба не заметили очевидной бессмысленности обещания «защитить» парня, который наставил на них дуло пистолета.

– Меня послал не Датчанин, – сказал я, – а богатая дама из Вашингтона, округ Колубмия. По фамилии Мак-Лин.

Двое мужчин переглянулись. Бог свидетель, я по выражению их лиц пытался понять, что у них на уме, но не смог.

– Вы, ребята, кажетесь мне достаточно толковыми, чтобы понимать, что Гастону Минзу доверять нельзя, – сказал я.

Мэкси Гринберг задумчиво кивнул.

– Этот ублюдок лжет, даже когда клянется, – подтвердил Хэссел.

– Вам, ребята, нужен новый посредник, – сказал я, а про себя отметил иронию того, что я предлагаю людям свое посредничество, наставив на них пистолет и заставив одного из них поднять руки, а другого положить их на колени. – Я дам вам деньги, вы дадите мне ребенка.

Хэссел бросил на меня еще один косой нервный взгляд.

Сверля меня глазами, как снайпер, нацеливающийся на свою жертву, Мэкси сказал:

– Кто вы?

– Парень, который хочет заработать немного баксов и вернуть ребенка в его кроватку.

– Почему вы думаете, что ребенок Линди у нас? – спросил Хэссел.

– Разве я упоминал о ребенке Линди? – насмешливо сказал я.

Громкий стук в дверь гостиной напугал меня так, что я едва не открыл стрельбу.

– Это стучат в дверь, – вяло сказал Хэссел, – через которую вы вошли.

Стук продолжался, и кто-то закричал:

– Босс, это Винни! Это Винни, босс! Впустите меня.

Хэссел самодовольно улыбнулся:

– А вот и наш парень Винни. Наверное, мне лучше впустить его, как вы думаете?

– Если он ваш парень, – сказал я, – почему у него нет ключа?

– Должно быть, кто-то забрал у него ключ, – сказал Мэкси.

– Нужно иметь имя «Макс», чтобы получить ключ, – сказал Хэссел. – Клуб для избранных.

– Босс! – вновь раздался крик.

– Если мы не откроем двери, – сказал толстый Мэкси с едва заметной улыбкой на своих тонких губах, – он сломает их.

Я взял Хэссела за руку – она была мясистой, но под жиром прощупывались мускулы.

– Скажите ему, чтобы он ушел. Не надо мудрить. Мы с вами заключим честное деловое соглашение. Чем меньше людей меня увидят, тем лучше.

Он посмотрел на меня своими черными безжизненными глазами и кивнул.

Я подошел к Мэкси и встал у стены чуть левее его между несколькими деревянными картотечными шкафами, в которых было по четыре ящика, и столом, за которым он сидел.

– Если вы пришли по делу, – сказал Мэкси, держа руки на коленях, – зачем вам вообще оружие? – При этих словах он наклонил голову вбок, как бы выражая свое непонимание.

– Я люблю вести переговоры с позиции силы.

Из гостиной до нас донеслись искаженные звуки разговора, потом послышался быстрый топот ног и стук опрокинутой мебели. Мэкси дернулся, начал подниматься, но я с размаху ударил пистолетом его в живот. Он упал на стул и громко ударился спиной о стол, ловя ртом воздух.

В этот момент началась стрельба.

Звуки выстрелов были негромкими, приглушенными – вуп! вуп! вуп! вуп! – и все-таки это были выстрелы. Некоторые из них раздавались в соседней комнате, и Мэкси, который все еще сидел согнувшись взглянул на меня круглыми осуждающими глазами а я пригнулся, прижался к стене, спрятавшись за картотечными деревянными шкафами, и увидел, как при замедленном показе, что Мэкси тянется рукой к своему пиджаку на полу, нащупывает в кармане пистолет поднимает его – револьвер 38 калибра – садится на край стула и смотрит в сторону двери на что-то или на кого-то, кого я не мог видеть, и как бы собирается оторвать свой толстый зад от стула, только ему этого так и не удалось сделать.

Он откинулся на стуле, прислонившись спиной к стене, словно человек, желающий хорошо побриться только это было не бритье – в него вонзались пули: в грудь, в шею, в лицо; кровь забрызгала неоновую вывеску на стене, руки и ноги его задергались в последнем танце, в то время как бесшумные пули напевали свою жуткую свистящую мелодию.

Потом выстрелы прекратились, и он остался сидеть там же, откинув назад безжизненную голову; кровавый дождь стекал на покрытый ковром пол. Запах пороха витал в воздухе, дым из стволов смешался с парами крови.

А я сжался у стены, в углу за деревянным картотечным шкафом. Я надеялся, что они меня не видят. Они не знали, что я был там.

– Фил, – послышалось из другой комнаты. Голос был высоким и плаксивым. Потом он раздался ближе: – Мой готов.

– Мой тоже, Джимми, – отозвался скрипучий баритон.

Я сжал браунинг, с усилием втянул воздух, мое сердце готово было вырваться из груди. Осторожно, двигаясь очень медленно, я чуть подался вперед, чтобы выглянуть из-за шкафа.

Я увидел их: один стоял в комнате возле двери, другой за дверью. Тот, что стоял в комнате, должно быть, убил Гринберга; на нем были коричневое пальто и шляпа, рост и комплекция его были средними, но лицо необычно плоское, как задница жокея, совершенно без скул, с крошечными восточными глазами-щелями. Другой парень, убийца Хэссела, что стоял в дверях, был в твидовом пальто горчичного цвета; он был невысок, с круглым лицом, вздернутым носом и круглыми, блестящими веселыми глазами.

Их лиц я никогда не забуду.

Не забуду я и их пистолеты, хотя в тот момент я их почти не видел: большие автоматические пистолеты были скрыты ворсистыми белыми полотенцами, обмотанными, словно тюрбаны, вокруг их стволов и дульных срезов; оба полотенца горели, оранжевое пламя трепетало возле дула каждого пистолета, но парни, казалось, не замечали этого.

О чем-то тихо переговариваясь и посмеиваясь, они направились в сторону гостиной.

Я подождал десять секунд, потом осторожно прошел мимо Мэкси; из его черепа на бухгалтерскую книгу стекало окровавленное серое вещество – не зря Элиот сказал, что у этого парня есть мозги.

Я быстро и бесшумно пересек комнату, держа браунинг в руке, потом медленно, крадучись, направился за киллерами, но когда выходил из офиса, едва не зацепился ногой за Хэссела, который лежал на пороге, повернув в сторону лицо: его безжизненные глаза были теперь еще безжизненнее.

Это задержало меня на секунду, и когда я вошел в гостиную, они были уже почти у дверей.

– Полиция! – крикнул я и выстрелил в них несколько раз, целя в спину – ведь в спину попасть легче всего.

Однако эта гостиная была чертовски длинной, я не попал в одного и ранил в руку другого, того, что повеселее, только от его веселости не осталось и следа: он взвыл, как пес, которому наступили на хвост, на Рукаве его горчичного пальто появилось пятно цвета кетчупа. Его приятель, мерзавец с плоским лицом, повернулся и выстрелил в меня из огромного армейского кольта, на котором теперь не было полотенца, и комната взорвалась грохотом.

Я упал на пол, большая кожаная сумка с клюшками для гольфа приняла пулю, как человек, и обрушилась на меня, придавив меня к полу, однако я успел выстрелить еще три раза, когда они выбегали из комнаты, мои пули откололи куски дерева и штукатурки.

Они скрылись.

Секунды две я размышлял над тем, гнаться за ними или нет.

Потом вылез из-под клюшек для гольфа и прошел мимо все еще тлеющих полотенец, которые они сбросили по дороге; эти искусственные глушители были эффективными – очевидно, первые выстрелы не были слышны снаружи, хотя последние, громкие, несомненно, привлекли внимание людей. Мне нужно было скорее уходить.

В коридоре я никого не встретил. Позднее я узнал, что Хэссел, Гринберг и Уэкси Гордон арендовали весь восьмой этаж, вот почему сразу никто не среагировал на выстрелы. Что касается Луи, Сэла, Винни и других телохранителей, то их либо убили, либо купили; возможно, голос в коридоре действительно принадлежал Винни, который сыграл роль Иуды за точно не установленное количество золотых монет.

Я мог бы задержаться в этом номере и поговорить с местными копами. Мог бы в конце концов описать киллеров, которые убрали Гринберга и Хэссела. Но мне было совершенно безразлично, кто укокошил Гринберга и Хэссела – они были в конечном счете жертвами проклятой пивной войны; возможно, сын Линди был еще одной – случайной – жертвой этой войны.

Но сам я не собирался стать ее очередной жертвой, что вполне могло произойти, если бы я принялся опознавать и давать показания против убийц, входящих в одну из гангстерских банд. Дитя миссис Геллер стало копом не потому, что оно было глупым.

Да, они видели меня, но здесь, на Востоке, я был никто, они меня не знали и никогда не узнают.

Элиот был прав: пришло время возвращаться домой.

Все эти размышления заняли у меня примерно три секунды в то время, как я подбежал к двери, ведущей на заднюю лестницу, и поднялся, перескакивая через ступеньки, на девятый этаж, все еще держа пистолет в руке; я спрятал его в кобуру только тогда, когда вошел в дверь коридора девятого этажа, где нашел заплаканную Эвелин, ожидавшую меня, затаив дыхание и на грани истерики.

– Я слышала выстрелы! Нейт, ты...

– Я в полном порядке, – сказал я, схватил ее за руку и с напускным спокойствием повел по коридору, куда уже высыпали некоторые встревоженные и ничего не понимающие постояльцы. Мы вошли в ее номер, но я не сразу рассказал ей о том, что случилось. Я просто лег, а она обняла меня и начала гладить меня по волосам, в то время как я дрожал, как испуганный ребенок.

Глава 24

В следующий понедельник я в последний раз сыграл роль шофера Эвелин. Во второй половине дня мы по изрытой колеями Федербед Лейн подъехали на зеленовато-голубом «линкольне» к побеленному каменному дому, из которого не так давно был похищен ребенок. На этот раз Эвелин сидела впереди, и на мне не было щегольской серой формы с черными пуговицами. Настроение у нее было несколько подавленным и, честно говоря, у меня тоже.

– Не говори ни слова полковнику Линдбергу, – предупредил я ее, – о Хэсселе и Гринберге. Этих похитителей и так развелось слишком много, а от двух трупов все равно мало толку.

Она кивнула и, прикрыв глаза от солнца рукой, начала с интересом смотреть на унылый, заросший сорняком участок вокруг дома, очевидно показавшийся ей довольно скромным.

– Посмотри на склон холма за домом, – растерянно сказала она, выискав-таки красивое место в этом пустынном пейзаже. – Белые и розовые цвета кизила на фоне темных кедров... восхитительно.

Однако эти красоты природы не особенно развеселили ее. На ней были черный лисий палантин и модного покроя черный костюм с белой шелковой блузкой, украшенный жемчужинами, темные шелковые чулки и большая черная шляпа без вуали – она была похожа на богатую вдову в трауре.

Я объехал гараж, где полицейские продолжали свою работу, хотя не так рьяно, как прежде. В этот день было почти тепло, двери гаража были открыты, и видно было, что полицейские, отвечающие на телефонные звонки и разбирающие почту, двигаются медленно и вяло, будто сонные мухи. Шварцкопфа там не было.

Я помог Эвелин выйти из машины и повел к дому. Со стороны могло показаться, что мы направляемся на похороны. Однако не успели мы дойти до бокового входа, как навстречу нам вышел Линди в темно-голубом свитере, надетом поверх рубашки с открытым воротником; его коричневые брюки были заправлены в невысокие, до середины икр кожаные сапоги. Он застенчиво и приветливо улыбнулся нам, но огромные темные круги под его глазами сказали нам о многом.

– Миссис Мак-Лин, для меня это большая честь, – с чувством проговорил он. Я никогда не слышал, чтобы голос его был таким ласковым. – Я так рад, что вы приехали.

– Для меня тоже большая честь и радость видеть вас, – произнесла она с достоинством, протягивая ему руку в перчатке, которую он несколько мгновений подержал в своей. – Это очень любезно с вашей стороны, что предложили нам встретиться.

Кажется, это смутило его немного.

– Нейт, – сказал он, кивнув и улыбнувшись мне в знак приветствия, потом сделал неловкий жест в сторону дома и сказал нам: – Давайте войдем в дом.

Он взял ее под руку и повел, я последовал за ними.

Мы прошли через комнату для слуг; за столом, который установил там Шварцкопф, превратив эту комнату в неофициальный офис, никто не сидел. Я спросил Линдберга, куда делся полковник полиции штата, и он ответил, что тот в Трентоне – здесь Шварцкопф проводил времени все меньше и меньше. В кухне мы нашли неотесанную Элси Уэйтли: она шинковала овощи острым ножом, готовясь к своему антиволшебству, в результате которого вполне съедобные продукты превратятся в совершенно несъедобные. Когда мы проходили, она удостоила нас лишь едва заметным кивком головы.

В большой гостиной мы увидели Энн Линдберг. В простом голубом платье с кружевным воротником, похожая на школьницу, только на пятом месяце беременности, она встала и пошла навстречу Эвелин, протягивая руку для пожатия в жесте не более изящном, чем это делают портовые грузчики. Коричнево-белый терьер Вэхгуш, который спал на диване, вытянул голову вверх, надулся от злобы, как кобра, и, достойно подготовившись к привычной акции, истерично залаял.

Линдберг прикрикнул на пса, заставив его замолчать, но Эвелин, которая продолжала пожимать руку благодарной Энн, просто сказала:

– Я люблю собак. Пожалуйста, не ругайте его из-за меня.

Энн продолжала сжимать руку Эвелин в перчатке обеими руками, словно это было нечто драгоценное.

– Вы сделали так много, – сказала Энн. – Вы так старались.

– И боюсь, мало чего добилась.

Энн улыбалась натянутой, но ласковой улыбкой; глаза ее были усталыми, но сверкали – может быть, от слез.

– Вы замечательный человек, миссис Мак-Лин. Мне известно, что вы... сами потеряли маленького ребенка. И я так понимаю вас и очень благодарна вам за то, что вы сделали. За все, что вы пытались сделать.

– Вы очень добры.

Энн выпустила наконец руку Эвелин, но продолжала стоять очень близко к ней. Следующие слова жена Линдберга произнесла тихо, так как они предназначались только для ее гостьи. Однако я, будучи сыщиком, слышал все.

– Я много думала над этим, – сказала Энн, – и мне кажется, что женщины воспринимают горе и превозмогают его... иначе, чем мужчины. А вы как думаете?

Эвелин промолчала.

– Женщины принимают его с готовностью, отдаются ему без оглядки. Мужчины же пытаются занять себя чем-то, что требует усилий. Вы не хотите пойти со мной? Сейчас цветет кизил, и кое-где растет дикая вишня.

Они вышли из гостиной под руку – Энн превосходно справлялась с ролью любезной хозяйки и гида. Линди сказал мне:

– Здесь находится человек, которого вам нужно увидеть.

– Вот как?

Он не стал объяснять – просто пошел впереди.

В библиотеке мы нашли сидящего неподалеку от стола Брекинриджа, рядом, прямой как мачта, сцепив руки за спиной, стоял командор Джон Хьюз Кертис. Два его прежних компаньона – его преподобие Добсон-Пикок и адмирал Бэрридж – блистали своим отсутствием. Он остался все тем же представительным безукоризненно одетым джентльменом-южанином, ростом гораздо выше шести футов, с седеющими волосами и правильными чертами загорелого лица.

– Командор, – сказал Линдберг, – вы помните Нейта Геллера из Чикагского полицейского управления?

– Да, – сказал Кертис, широко улыбаясь мне приветливой улыбкой и протягивая мне для пожатия медвежью лапу. – Специалист по бандитам типа Капоне.

– Может, это и преувеличение, – сказал я, – но никто из нас не сможет отрицать, что бутлегеры прямо роятся вокруг этого дела.

Кертис кивнул теперь уже с серьезным видом, и Слим, сев за стол, сказал:

– С тех пор как вы видели его последний раз, Нейт, командор вступил в тесный контакт со своей группой бутлегеров и контрабандистов. Командор, будьте любезны, повторите ваш рассказ детективу Геллеру.

– Охотно, – ответил Кертис, и когда я наконец отыскал себе место, тоже сел. Брекинридж и я уже обменялись легкими улыбками и кивками в знак приветствия: между мною и этим седым местным адвокатом установились к тому времени уважительные и даже дружеские отношения.

– Несколько недель назад, – сказал Кертис, устремив на меня пристальный взгляд, – ко мне снова подошел Сэм, этот контрабандист, мой случайный знакомый, которому я раз или два помог с ремонтом его «рыболовного» судна.

– Я не помню, чтобы вы подробно описывали этого Сэма, – дипломатично сказал я.

– Ну, это крупный, неловкий в движениях парень... Носит обычную кричащую одежду, как гангстер из кинофильма. У него явно еврейская внешность, говорит на ломаном английском.

Будучи сам наполовину евреем, я усомнился в том, что у кого-то может быть «явно еврейская» внешность, но решил не говорить о своих сомнениях.

– Как бы там ни было, – продолжал Кертис, – он позвонил мне несколько недель назад и спросил, смогу ли я встретиться с ним на следующий день в Манхэттене. С некоторой настойчивостью в голосе он предложил мне встретиться с ним в кафетерии возле 41-й стрит в час дня в воскресенье.

Адмирал Бэрридж распорядился, чтобы Кертиса самолетом морской авиации доставили в Нью-Йорк, где он поселился в гостинице «Гавер нор Клинтон» под вымышленным именем.

– В полночь я отправился в этот кафетерий на окраину города. Посетителей обслуживали только в одной половине зала, на другой половине уже вовсю трудились уборщики, чтобы привести кафетерий в порядок до прихода утренних посетителей. Стулья были сложены в высокую кучу, полы мыли швабрами.

– Командор, – сказал я, – если можно, ближе к делу. – Мне уже успели надоесть люди, неравнодушные к мелодраме.

– Детектив Геллер, в этом кафетерии я обнаружил только одного посетителя – Сэма, который сидел за самым последним столом и ел оладьи с какой-то приправой.

– С перцем, что ли? О Господи, ну и народ! Оладьи – это «ближе к делу»?

– Сэм утверждал, что мальчик находится с нянькой-немкой, что сам он никогда не видел ребенка, но может заставить няньку описать его, чтобы я передал описание полковнику Линдбергу. Я сказал, что согласен, но сначала потребовал для себя лично доказательство того, что его люди действительно похитили ребенка.

– И что Сэм сказал на это? – спросил я.

Кертис улыбнулся.

– Он предложил отвезти меня туда, где я смогу встретиться с остальными членами банды, и я сразу сказал: что ж, поехали! Но он заставил меня прождать еще два дня, а через день мы снова встретились с ним ночью. Сэм велел мне следовать за его машиной через Голландский туннель... потом к железнодорожному вокзалу в Ньюарке. И там я лицом к лицу встретился с четырьмя мужчинами, которые, если им верить, организовали это похищение.

Эта мелодрама начинала действовать даже на меня.

– Они ждали меня там, на платформе. Вокруг никого не было, освещение было очень слабым. Одного из этих мужчин я видел раньше, на норфолкской верфи, хотя имя его я услышал только сейчас – Джордж Олаф Ларсен. Ему чуть больше сорока, среднего роста, тускло-коричневые волосы зачесаны назад прямо ото лба. Сэм, обращаясь к нему, всегда называл его «боссом».

Другой мужчина, сказал Кертис, был представлен ему просто как Нильс – он скандинав лет тридцати с небольшим, блондин с красным лицом. Третьего мужчину звали Эриком, он тоже блондин, но ему лет сорок пять.

Четвертого мужчину звали Джоном.

– Это был красивый мужчина, – сказал Кертис, – с телосложением культуриста. Судя по акценту, он либо норвежец, либо датчанин.

Я многозначительно посмотрел на Линдберга и затем на Брекинриджа – Линди вздернул одну бровь в то время, как Брекинридж, как и положено адвокату, сохранил бесстрастное выражение лица.

Но все мы знали одно: если на прошлой неделе репортер газеты «Нью-Йорк Таймс» отождествил профессора Кондона с Джефси, а Джефси с посредником Линдберга, который вел переговоры о выплате выкупа, то история с «кладбищенским Джоном» еще не была известна общественности.

Все пятеро членов банды влезли в машину Кертиса, и они отправились в дом Ларсена в Кейп-Мее, в южной части Нью-Джерси.

– По дороге Джон сказал: «Сэм говорит, вы хотите получить какое-нибудь доказательство, что мы сделать это похищение. – Кертис имитировал норвежский акцент, однако явно переигрывал. – Хотите, я вам точно рассказать, как мы сделать это. Однажды ночью, примерно за месяц до похищения, я со своей подругой, медицинской сестрой-немкой идти на какую-то вечеринку в ночной клуб недалеко от Трентона».

Это виртуозная имитация немного напомнила мне письма похитителей, которые получали Линдберг и Кондон.

– "В ночном клубе я познакомиться с одним из членов домашней прислуги Линдбергов и Морроу", – Кертис продолжал подражать голосу Джона, но затем прервал имитацию, чтобы сказать: – Джон не сообщил, кто был этот слуга. Но он сказал, что завербовал этого человека – он даже не назвал его пола – и пообещал ему «много хороших денег за услугу»...

– Мои слуги, – довольно холодно прервал его Линди, – вне всяких подозрений.

Мне стоило больших трудов сохранить молчание; мне было любопытно, как Шварцкопф и инспектор Уэлч использовали информацию о Вайолет Шарп, которую я передал им и которую теперь косвенно подтвердил Кертис.

– Я говорю вам только то, что сказали мне, – тихо, словно оправдываясь, проговорил Кертис. – Джон прервал свой рассказ, когда мы подъехали к небольшому дому в Кейп-Мее. Нас встретила женщина по имени Линда, назвавшаяся женой Ларсена, и повела нас в ярко освещенную столовую. Мы сели за стол, и Джон продолжил свой рассказ.

В ночь похищения Нильс, Эрик, медицинская сестра-немка и Джон на зеленом «Гудзон седане» подъехали к имению Линдберга и припарковали машину примерно в трехстах футах от Федербед Лейн. Сэм следовал за ними в другой машине и поставил ее дальше, на возвышенности возле главной дороги, откуда он мог дать сигнал в том случае, если увидел бы, что по Федербед Лейн едет чужая машина. Нильс и Джон с трехсекционной лестницей подошли к окну детской. Они залезли в детскую через окно с одеялом, тряпкой и небольшим количеством хлороформа. В связи с тем, что лестница была очень неустойчивой, забрав ребенка, они вышли через парадную дверь.

– Через парадную дверь? – спросил я.

– Им была известна планировка дома, – объяснил Кертис. – Они показали мне большую карту с поэтажным планом этого дома, который, как я понял после моих двух приездов сюда, соответствует действительности. Они знали, как запереть дверь буфетной, чтобы никто из кухни и комнаты для слуг не смог выйти в главный коридор, если что-нибудь услышит. У них был ключ – слуга, которого они подкупили, сказал им, где найти его.

Я посмотрел на Слима.

– Такой ключ действительно существует, – согласился Линдберг.

Кертис сказал:

– У них было письмо для полковника Линдберга с описанием внешности ребенка. Я не читал, но видел его – мне показалось, оно было написано наполовину рукописными, наполовину печатными буквами.

Письма, которые получали Линдберг и Джефси, тоже отчасти представляли собой смесь рукописного и печатного шрифтов.

– Разумеется, я был очень взволнован тем, что они наконец предоставили доказательство нахождения у них ребенка, которое хотел получить полковник, и сразу предложил, чтобы один из них поехал со мной сюда, в Хоупуэлл, чтобы передать письмо полковнику Линдбергу.

– Но они отказались, – сказал я.

– Как раз наоборот, – сказал Кертис. – Ларсен поехал со мной. Мы ехали всю ночь. Наутро в Трентоне я в первую очередь попытался дозвониться до полковника Линдберга, и в конце концов мне это удалось, но договориться о встрече с ним я не смог – у полковника было какое-то срочное дело.

Я взглянул на Линдберга. Мне трудно было поверить, что он отказался от возможности встретиться с Кертисом и человеком, который утверждал, что является одним из похитителей.

Линдберг пожал плечами.

– Это было в тот день, когда мы с вами вылетали на Локхиде-Вега, Нейт.

То есть на второй день поисков «зудна „Нелли“». Разумеется, Кертис и вероятный похититель были крайне озадачены.

– Ларсен очень разнервничался, – сказал Кертис, – и настоял на том, чтобы я отвез его обратно.

– А как насчет письма с описанием внешности ребенка? – спросил я.

– Он ни за что не захотел дать его мне.

– Но почему, черт возьми?

– Он разозлился на полковника Линдберга и стал подозрительным.

– После этого у вас были контакты с Сэмом или Джоном и компанией?

Он кивнул:

– Да. Я встретился с ними еще раз.

После того как в газетах появились списки с серийными номерами и вымышленные истории о Джефси, с Кертисом связался Сэм, и они договорились о новой встрече на вокзале в Ньюарке. Там он встретил всех самозваных похитителей. Они посадили его в машину Сэма и отвезли к трехэтажному дому в скандинавском районе Ньюарка. Мужчины расселись в небольшой, неряшливой комнате, служившей одновременно спальней, столовой и гостиной, и Кертис спросил Джона о Джефси.

Кертис продолжал имитировать акцент Джона.

– Он сказал: «Конечно, это я поработал с Кондоном. В этом и состоял наш замысел: выманить деньги у этого Линдберга через Кондона и затем вернуть ребенка через вас. Поэтому мы и хотели отдать вам ребенка так дешево». Я сказал ему, что не считаю, что пятьдесят тысяч – «дешево», но Джон сказал, что Линдберг «купается в деньгах».

Кертис спросил о письме с описанием внешности ребенка, и Джон заявил, что разорвал его: «Вы думаете, мы настолько наивны, чтобы держать при себе такую опасную улику?»

– Я начал испытывать сомнение, – признался Кертис, – и потребовал, чтобы они предоставили мне веское доказательство. И они предоставили мне его.

– Да?

– Они показали мне часть денег, уплаченных половником в качестве выкупа.

Я внимательно посмотрел на Линдберга и Брекинриджа.

– Пятнадцать тысяч в купюрах по пять, десять и двадцать долларов, – продолжал Кертис. – Они дали мне газетную вырезку со списком номеров, и я сравнил номера нескольких купюр с номерам! в этом списке. – Он сделал вдох и кивнул. – Несомненно, эти люди обладают деньгами полковника.

Наступило напряженное молчание.

Затем Линдберг, на которого слова Кертиса явно произвели впечатление, сказал:

– Я думаю, нам следует дать им то, что они потребуют, и договориться о возвращении моего сына.

Кертис вздохнул с облегчением:

– Слава Богу, полковник. Вы, конечно, знаете, что я всегда к вашим услугам.

Линдберг поднялся:

– Мне нужно немного лично поговорить с моими адвокатом и консультантом из полиции. Если, конечно, вы не возражаете.

– Нисколько, – душевно проговорил Кертис, вставая.

– Я буду рад, если вы задержитесь и поужинаете с нами, и вечером мы с вами еще поговорим. – Линди протянул руку через стол.

Засияв, Кертис пожал руку Линдбергу, затем Брекинриджу и мне; мы вежливо привстали, и он вышел.

– Что вы думаете, Нейт? – спросил Слим, снова сев.

– Многое из того, что он сказал, неизвестно простым людям.

Брекинридж, который больше молчал, сказал:

– Многое из его рассказа совпадает с тем, что сообщил нам Кондон.

– И даже с тем, что сообщил мне Гастон Минз, – сказал я. – И к тому же Кертис, несмотря на свою склонность к театральности, сравнимую лишь с эффектами Великого Джефси, производит впечатление надежного посредника. Вы выяснили его финансовое положение?

Я спрашивал Линдберга, но ответил Брекинридж:

– Его судостроительная компания в это трудное время испытала взлеты и падения. Но он, похоже, платежеспособен. И его социальное положение не вызывает сомнений.

Линдберг кивал в знак согласия.

– И другие посредники, его друзья Добсон-Пикок и адмирал Бэрридж, несомненно заслуживают доверия.

– Ну что ж, – сказал я, – разыграйте эту партию, но разумеется, вам следует обратиться к Айри и Уилсону.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Линдберг, как будто не понимал, о чем идет речь.

– Слим, если мы что-то и усвоили из нашего опыта с Кондоном, не говоря уже о Гастоне Минзе, так это то, что нельзя вести по правилам игру, которую затеяли мошенники. Кертис мечется с этими «похитителями», как первокурсник, над которым потешаются его братья-студенты. Необходимо, чтобы в этой игре участвовали власти – осторожно, тайно, чтобы Кертис не знал об этом, – но власти, должны в этом участвовать. За ним нужно будет следить, и когда он передаст деньги, следовать по пятам за мерзавцем, который получит их и...

– Нет, – сказал Линдберг, решительно покачав головой. – Нет, Нейт. Мы будем вести игру честно.

Я посмотрел на него, как смотрят на водителя, который зажег правый фонарь, а сам свернул влево.

– Что вы имеете в виду под честной игрой?

– Кертис – честный и надежный человек. Я ему доверяю. Думаю, мы сможем вернуть Чарли.

– Дело не в этом! – я вскочил и положил руки на его стол. – Если они действительно те самые сукины сыны, которые взяли пятьдесят тысяч у Кондона, то они уже обманули вас один раз! И если это просто примазавшаяся банда вымогателей, то вы только выбросите кошке под хвост еще одну крупную сумму денег. – Я убрал руки со стола и недовольно покачал головой. – Я не верю, что вы это серьезно, Слим, вы должны были что-то понять из опыта с Кондоном...

На его лице оставалось каменное выражение.

Кажется, Брекинридж одобрительно отнесся к моей позиции – хотя он молчал, на его обращенном ко мне лице было выражение сочувствия.

Я отошел от стола. Взял себя в руки и, стараясь говорить без раздражения в голосе, произнес:

– Ну тогда это конец, Слим. Я уезжаю.

– Мне хотелось бы, чтобы вы остались. – Голос его был искренним, взгляд – обиженным. – Мы по-прежнему имеем дело с бутлегерами и контрабандистами... и нельзя исключать, что они имеют отношение к Капоне.

– Я не исключаю этого. Но я не могу больше в этом участвовать. При всем моем уважении к вам это вызывает у меня как у копа внутренний протест.

– Вы в самом деле думаете...

– Да, я в самом деле так думаю.

Он встал.

– Я вас понимаю, Нейт, – эти добрые слова он произнес сдавленным голосом. – Я... с уважением отношусь к тому, что вы сказали. Но вы знаете, как мне хочется вернуть своего сына.

– Я знаю, – сказал я, стараясь говорить примирительным тоном. – Я считаю, что вы с самого начала действовали неправильно.

Он слегка нахмурился – с ним еще никто так не разговаривал, – но когда он вышел из-за стола, лицо его вновь стало приветливым.

– Значит, э... вы скоро поедете в Чикаго?

– Сначала я отвезу миссис Мак-Лин обратно в Вашингтон, и завтра сяду там на поезд.

– Отлично. – Он сунул руку в карман. – Вот вам немного денег на расходы. – Он подал мне пять двадцатидолларовых купюр.

Я интуитивно догадывался, что должен был почувствовать себя оскорбленным. Возможно, я даже почувствовал себя им немного. Но я взял деньги и положил в карман.

– Благодарю, – сказал я.

– Вы поужинаете с нами? – спросил он.

– Да. Мы еще должны поговорить с Эвелин о Минзе.

– Информация Минза оказалась тупиком?

Еще каким тупиком.

– Слим, Минз абсолютно ненадежный посредник. Не спрашивайте меня, откуда мне это известно, но линии связи, которые он, возможно, имел с похитителями, разорваны.

Он удивился, но спрашивать ничего не стал – ведь я попросил его не делать этого, а он охотно играл по правилам, которые навязывали ему всякие проходимцы.

– Мне хотелось бы попросить вас, – сказал я, – оказать мне, да и не только мне, одну услугу. Пожалуйста, посоветуйте миссис Мак-Лин не считать больше Минза своим посредником. Скажите ей, чтобы она побилась ареста этого сукиного сына, что в конце концов поможет получить какую-нибудь ценную информацию. Она уже сама склоняется к тому, чтобы сделать это, но хочет услышать это от вас.

– Поэтому вы предложили мне пригласить ее сюда?

– Да. Но кроме того я думаю, она заслужила то, чтобывстретиться с вами и вашей женой. Услышать от вас слова благодарности. Пусть ей это не удалось, но она хотела сделать доброе дело.

Раздосадованный Линдберг кивнул, соглашаясь со мной.

* * *
Во время ужина, когда мои влиятельные знакомые разговаривали о политике, о первом бале и о яхтах, я заметил нечто странное. Мы ели все ту же отвратительного английского приготовления пищу, над которой потрудилась Элси Уэйтли, – жесткое тушеное мясо, сухой хлеб, мутный кофе и деревянный пирог, – но на стол подавал дворецкий Оливер, супруг Элси. Он вел себя очень неловко. Казалось, присутствие Кертиса или Эвелин, или их обоих действовало ему на нервы. В столовых приборах, которые Оливер разложил на столе, не хватало ножей. Энн Линдберг сама встала и принесла их.

Я не мог понять, как такой опытный слуга, который с раннего детства учился выполнять обязанности, связанные с домашним хозяйством, мог забыть о такой элементарной принадлежности столового прибора как нож.

После ужина Слим настоятельно посоветовал Эвелин отказаться от услуг Минза, заявить на него в полицию и сделать все возможное, чтобы вернуть свои деньги.

Было около половины девятого, когда мы вышли в прохладную, темную ночь: мы с Эвелин шли впереди, Слим и его прелестная жена следовали за нами, держась за руки, словно молодые влюбленные. Они снова казались идеальной американской парой, какой были совсем недавно: в прохладном полумраке ночи не были заметны круги под их глазами, краснота этих глаз, морщинки, которые оставили на их лицах переживания.

Я видел их последний раз, и такими они навсегда остались в моей памяти: с легкими, сияющими, как свет луны, улыбками, хрупкая Энн машет нам рукой другая ее рука лежит на появившемся уже животике, где растет ее новый ребенок; Слим стоит с поднятой в прощальном жесте рукой – робкий, застенчивый, в нем совсем не заметно его упрямство.

Мы отправились в обратный путь. Рытвины Федербед Лейн ощущались даже в «линкольне» с его сверхмягкими подвесками, однако Эвелин казалась умиротворенной, даже счастливой.

– Они замечательные люди, – сказала она. – Просто замечательные.

– Они славные, – согласился я. – Мне их очень жаль.

– Они так любят друг друга.

– Это точно.

Мы ехали через темный лес, свет луны с трудом пробивался сквозь кроны деревьев, когда Эвелин сказала:

– Останови машину у обочины.

– Зачем?

– Делай, что я тебе говорю.

Я сделал то, что мне было сказано, под колесами «линкольна» захрустели листья и ветки, и машина остановилась. Я отключил мотор и посмотрел на нее; за день она успела изголодаться по мужской ласке: тяжело дыша, она расстегивала пуговицы белой шелковой блузки, груди ее вздымались. Лисий палантин свернулся между нами на сиденье, будто заснул, а черный пиджак своего костюма она набросила на него сверху, словно хотела защитить от холода.

– Трахни меня, – сказала она.

Мне нравится, когда богатые женщины сквернословят.

Потом мы оказались на заднем сиденье: ее черное платье было задрано, мои брюки болтались у меня на лодыжках, ее шелковые чулки мягко терлись о мои голые ноги; к крикам зверей снаружи машины прибавились крики животных внутри ее.

Потом, когда я вел машину, она большую часть времени спала, прижавшись ко мне. От нее приятно пахло: к жасминовому аромату ее духов примешивался естественный мускусный запах, оставшийся после нашего совокупления.

В какой-то момент, полусонная, она сказала:

– Ты бы хотел работать у меня постоянно?

– Что?

– Я, правда, могла бы использовать тебя в качестве телохранителя, водителя, шефа безопасности... я бы хорошо платила тебе, Нейт.

– Ну, э...

– И дополнительные льготы будут.

– Да ладно тебе, Эвелин.

– Ты будешь получать в два раза больше, чем получаешь теперь, – сказала она и начала похрапывать.

Я думал об этом всю дорогу, пока мы ехали в Вашингтон, округ Колумбия. Неужели она говорила серьезно? В конце концов, у меня работа. Черт возьми, я не желаю быть наложницей мужского пола. Я коп, я детектив, а не содержанка!

– Эвелин, – сказал я на следующее утро в огромном алькове, где она обычно завтракала, отпив кофе из фарфоровой чашки, которая стоила дороже любого предмета моего имущества, – я согласен.

– Согласен на что, Нейт?

– На твое предложение. Я охотно буду работать на тебя.

Она печально улыбнулась; в это утро она показалась мне старше: хотя она по-прежнему была красивой, но выглядела на все свои годы. На ней был шелковый розовый халат, а не клетчатый купальный уродец. И на шее у нее висел бриллиант Хоупа – он насмешливо подмигивал мне. Она пила чай маленькими глотками.

– Боюсь, ночью я приняла желаемое за действительное. Я не могу оставить тебя здесь. Ты слишком опасен.

– Не суди меня по вчерашнему дню, – сказал я, откусывая намазанный маслом тост. – Я очень редко участвую в перестрелках.

– Я не об этом, – сказала она, печально улыбнувшись. – Мне было страшно, но я буду бережно хранить память об этом дне. Страх пройдет, романтика останется.

– Эвелин, если ты скажешь, я вернусь в Чикаго.

– Возвращайся в Чикаго, Нейт.

– Хорошо. Конечно.

В глазах ее блеснула грусть.

– Нейт, мой муж хочет забрать детей. А дети для меня – самое главное в жизни. Если Нед узнает о нас, о тебе и обо мне, он сможет использовать это против меня и получить детей. Он сможет выиграть судебный процесс и отобрать у меня их. Я этого не перенесу. – Она покачала головой, и по ее виду я понял, что между нами все кончено. – Мы больше не должны встречаться, Нейт.

Она протянула руку через стол и коснулась моей щеки.

– Это было чудесно, – сказала она. – Настоящее приключение. Но оно кончилось.

Я встал, подошел к ней и поцеловал своими измазанными маслом губами.

– Дай мне знать, если когда-нибудь я тебе понадоблюсь, – сказал я.

Потом я вытер губы изящной салфеткой, поднялся наверх, взял свой саквояж, поймал такси и вскочил на поезд, направляющийся на запад. Единственное, что в данный момент надеялся отыскать этот сыщик, это город Чикаго, штат Иллинойс.

Промежуточный период Апрель 1932 – сентябрь 1934

Глава 25

За дальнейшим ходом этого дела я наблюдал издалека по газетам и редким, украдкой, звонкам от полковника Генри Брекинриджа, который в конце концов согласился со мной, что решение Слима отказаться от помощи копов привело, как он выразился, «к обратному результату».

Единственное отличие от попытки вернуть ребенка с помощью «Джона» состояло теперь в том, что полковник Шварцкопф был в курсе норфолкских переговоров о выкупе (хотя властям Виргинии о них не было известно). Впрочем, большого значения это не имело: Шварцкопф и полиция штата продолжали подчиняться приказам Одинокого Орла и держались в стороне от Кертиса и банды похитителей, с которой он якобы имел дело.

В конце апреля и начале мая Линдберг, следуя версии командора Кертиса, предпринимал попытки встретиться с похитителями на воде и бороздил океан сперва на маленьком арендованном судне, затем на принадлежащей одному владельцу гостиницы, другу Кертиса, яхте «Маркой» и наконец на восьмидесятипятиметровом парусном судне под названием «Кашалот», собственности другого приятеля Кертиса. Частые бури, шторм, густой туман и оживленное морское движение в редкие погожие дни, казалось, сговорились, чтобы не дать этой встрече состояться. Между выходами в море Кертис – всегда один – бежал на берег, чтобы позвонить и встретиться с Хильдой, Ларсеном и всеми остальными участниками банды похитителей, которые, казалось, жаждут вернуть мальчика потерявшим терпение родителям. Кертис представил подробное описание нескольких судов, которыми пользовались похитители, а также указал несколько мест встречи.

Пятого мая, когда Линди, Кертис и экипаж искали похитителей у берегов Виргинии, Гастон Буллок Минз был арестован агентами ФБР по обвинению в присвоении имущества. Сразу после того как я предложил Эвелин отказаться от услуг Минза и Линдберг дал на это свое добро, она сперва прогнала его, потребовав возвращения денег, а затем – когда он сказал, что не может сделать этого, и привел в оправдание еще одну нелепую историю, – сообщила обо всем в ФБР.

Но так как преступление было совершено в округе Колумбия, то и арестовывать Минза нужно было на территории этого округа. А его дом в Чеви-Чейсе стоял сразу за границей со штатом Мэриленд. Агенты ФБР начали за ним следить и, дождавшись, когда он проехал несколько кварталов по федеральной территории, набросились на него и притащили в офис самого Джона Эдгара Гувера, который презирал бывшего агента Минза за то, что тот нанес вред престижу бюро.

Но и Гуверу Минз поведал ту же историю, в которую уже пытался (безуспешно) заставить поверить Эвелин и ее адвокатов.

По словам Минза, когда миссис Мак-Лин попросила его вернуть сто тысяч долларов, Минз забрал эти деньги в доме своего брата, в Конкорде, Северная Каролина, и уже возвращался в Вашингтон, чтобы отдать их хозяйке, когда на выезде из Александрии его остановил какой-то мужчина, помахав красным фонарем. Этот парень (лицо которого Минз, разумеется, не запомнил), встал на подножку машины Минза и сказал:

– Привет, Хоган. Одиннадцатый велел мне забрать у вас пакет. Сейчас.

И, разумеется, Минз отдал деньги этому незнакомцу, ведь этот незнакомец знал кодовое имя Минза и кодовый номер Эвелин.

Позднее Минз испытал ужасное потрясение, когда узнал, что этот незнакомец не был представителем миссис Мак-Лин и что деньги ей так и не вернули. К сожалению, никто не догадался допросить Минза с помощью чикагского детектора лжи.

Естественно, Минз заявил о своей невиновности и, пробыв шесть дней в тюрьме округа Колумбия, вышел под залог – какой-то поручитель внес за него сто тысяч долларов: подходящая сумма, как мне показалось.

Во второй половине дня 12 мая, когда Минз вышел из тюрьмы, один цветной шофер, который трелевал лес по узкой и грязной проселочной дороге между Принстоном и Хоупуэллом, остановил свой грузовик и, не обращая внимания на накрапывающий дождь, пошел в кусты, чтобы помочиться. Однако не успел он удовлетворить свою потребность, как заметил что-то наполовину зарытое в грязь и листья.

Это был маленький разложившийся труп.

Полковник Линдберг в это время находился на борту «Кашалота» недалеко от побережья Нью-Джерси, пытаясь вступить в контакт с другим судном, называемым (как сказал Кертис) «Мэри Б. Мосс». Кертис был на берегу, пытаясь выйти на похитителей через Хильду. В этот вечер парусник на малом ходу вошел в гавань Кейп Мея; погода была весь день отвратительной, но, по мнению моряков, скоро должна была улучшиться. Линдберг остался на борту судна, где последнее время проводил дни и ночи, в надежде, что завтра ему наконец удастся встретиться с судном похитителей.

Военно-морской офицер и приятель Кертиса, поднявшись на борт судна, обнаружили, что новость, о которой уже трубили по радио и в газетах, еще не достигла потрепанного шторами судна. Они осторожно начали рассказывать о ней Линдбергу, но мне сказали, что Слим по их лицам сразу понял, что сын его мертв.

На следующий день – в пятницу тринадцатого мая – Линдберг пробыл три минуты в морге, опознав в разложившемся трупе своего сына. Энн в это время была дома.

Спустя несколько дней командор Кертис – который не смог представить агенту министерства финансов Фрэнку Уилсону, Шварцкопфу и инспектору Уэлчу убедительного доказательства существования Сэма, Джона, Хильды, Ларсена и других, – признался, что все это было обманом. Следователи сообщили, что дела компании Кертиса шли неважно и что годом раньше он перенес нервное расстройство; кроме того в самом разгаре «переговоров с похитителями» он подписал контракт с газетой «Нью-Йорк Геральд Трибюн», в соответствии с которым обязался передавать ей всю информацию о ходе переговоров.

Командора яхт-клуба судили за препятствование отправлению правосудия, оштрафовали на тысячу долларов и приговорили к одному году лишения свободы условно.

Гастон Минз получил пятнадцать лет. Никто так и не смог найти ста тысяч Эвелин (точнее ста четырех тысяч, включая деньги, взятые Минзом на расходы), хотя агенты ФБР перевернули вверх дном его дом в Чеви-Чейсе и проверили несколько его сейфов для хранения ценностей в банках.

Фэбээровцы проверили в банках и сейфы для хранения ценностей покойных Макса Хэссела и Макса Гринберга, которых Минз на суде назвал настоящими похитителями. В сейфе Хэссела обнаружили почти четверть миллиона наличными, только в купюрах достоинством пятьдесят долларов и выше, в то время как деньги, которые заплатили в качестве выкупа Эвелин и Линдберг, состояли из банкнот достоинством пять, десять и двадцать долларов.

Тем временем Лис оказался лишенным практики адвокатом по имени Норман Уитикэр, который на самом деле был сокамерником Минза; он заявил, что никогда не видел сына Линдберга, а роль «вдохновителя похищения» принял только для того, чтобы выручить своего жуликоватого приятеля. И действительно, в момент похищения он находился в тюрьме. Теперь ему предстояло посидеть в тюрьме еще два года.

Эвелин зря время не теряла и нашла себе новое занятие. В июне 1932 года она, к ужасу своих именитых друзей, начала защищать и финансировать «армию, воюющую за бонусы», – измученных депрессией ветеранов мировой войны, которые добивались помощи правительства; правительство отвечало им слезоточивым газом и террором. Но дай Бог Эвелин здоровья за ее доброе сердце и стремление помогать людям. И ветераны войны заслуживали ее денег гораздо больше, чем Гастон Буллок Минз.

Что касается информации Минза о Вайолет Шарп, то инспектор Уэлч, разумеется, постарался ее проверить. У него и без того были подозрения, так как Вайолет продолжала менять свои показания: кинотеатр, который, по ее словам, она посетила первого марта, превратился в ночной клуб под названием «Пинат Грилл»; она наконец вспомнила имя своего приятеля – Эрни – однако оказалось, что она ложно указала на таксиста по фамилии Бринкерт, в то время как настоящим «Эрни» оказался ее поклонник по фамилии Миллер.

Не удивительно, что Уэлч часто допрашивал Вайолет, особенно после обнаружения тела ребенка, и 10 июня – через день после особенно жесткого допроса – Вайолет, узнав, что Уэлч снова собирается ее допрашивать, не выдержала и отравилась цианистым калием в Энглвуде.

Я немного огорчился, когда узнал об этом, – ведь это я подсказал Уэлчу, безмозглому специалисту по допросам, сосредоточить внимание на этой девице. Не то, чтобы я считал ее невиновной – просто вместе с ней от нас ушло очень много информации.

Профессор Кондон, которого считали подозреваемым и которого «с пристрастием» допрашивали копы и унижала публика (в одном письме, предлагавшем ему посмотреть на лицо похитителя, содержалось небольшое зеркало), держался значительно лучше, чем Вайолет Шарп. Ему даже нравилось внимание, которое уделяет ему пресса, и при каждом удобном случае он пускался в разглагольствования.

Приятеля Бетти Гау, Реда Джонсона, депортировали; сама Бетти после того, как хозяева Хоупуэлла потеряли сына, вернулась обратно в Шотландию. Супруги Уэйтли остались в имении и поддерживали его в порядке, ожидая возвращения Линдбергов, которые вскоре после того, как меньше чем в двух милях от их дома в Хоупуэлле обнаружили маленькое тело, «временно» переехали в Некст Дэй Хилл – имение Морроу в Энглвуде.

Однако дворецкий Оливер захворал – он стал очень нервным, и его все больше мучили боли внутри; он перенес срочную операцию в связи с прободением язвы, и через четыре дня умер. Его вдова продолжала работать у Линдбергов, хотя ее хозяева навсегда покинули несчастливый дом в Хоупуэлле и передали его организации, занимающейся помощью бездомным детям.

В середине августа Энн Линдберг подарила мужу второго сына. Линди умолял прессу и общественность, чтобы они позволили мальчику «нормально расти». В имении Морроу в Энглвуде капризный фокстерьер Вэхгуш уступил пальму первенства злющей немецкой овчарке по кличке Тор, которая, по свидетельствам очевидцев, в клочья разрывала одежду и плоть незваных гостей. Угрозы похитить младенца стали обычным явлением: в письмах теперь требовали денег, чтобы предотвратить похищение; в одном случае эти письма привели к аресту двух подозреваемых, однако у них было алиби в отношении предыдущего похищения.

И еще кое-что мне показалось странным: когда имя мальчика в конце концов сообщили прессе, оказалось, что Энн и Чарльз нарекли его Джоном. Я решил, что это не очень удачный выбор.

В декабре 1932 года я ушел из полиции и занялся собственным бизнесом. За делом Линдберга я, как и многие другие, давно уже наблюдал по сообщениям в газетах и уже начал сомневаться, что похитители вообще когда-нибудь будут найдены. Если за этим преступлением действительно стоял Капоне – который сейчас находился в тюрьме в Атланте, как и предполагал Элиот, – то оно вряд ли когда-нибудь будет раскрыто, думал я.

С другой стороны, продолжали существовать деньги, выплаченные в качестве выкупа за ребенка, и в 1933 году в стране был отменен золотой стандарт: это означало, что всякий, кто к 1 мая не сдаст свои золотые сертификаты, может столкнуться с правовыми последствиями. Этот шаг, благодаря Фрэнку Уилсону и Элмеру Айри, которые настояли на том, чтобы часть выкупа была выплачена в золотых сертификатах, должен был вынудить похитителей или вымогателей покинуть свои укрытия.

Я продолжал думать, что с Джефси вошла в контакт не имеющая отношения к настоящим похитителям группа мошенников, обладающих «внутренней» информацией; едва ли настоящие похитители, бестолково закопавшие ребенка так близко от имения в лесу, который то и дело прочесывали полицейские, осмелились бы после этого еще и охотиться за деньгами. Они провалили дело, случайно убив ребенка, когда сломалась лестница или когда убегали, и исчезли навсегда.

По крайней мере, я так предполагал. И правильность или ошибочность моего, предположения могли помочь подтвердить обнаруженные золотые сертификаты.

Один лейтенант нью-йоркской полиции по имени Джеймс Финн имел в своем офисе в полицейском участке в Манхэттене большую карту города, на которой в течение года после отмены золотого стандарта отмечал движение появлявшихся золотых сертификатов.

Я никогда не встречался с Финном, но, судя по всему, на ранней стадии дела он поддерживал контакт с Шварцкопфом и даже с Линдбергом – еще один коп, которого держали на почтительном расстоянии.

Как бы там ни было, именно Финн 19 сентября 1933 года арестовал нового подозреваемого.

Им оказался проживавший в Бронксе плотник-немец. Наблюдая из Чикаго за развитием событий по газетам, я полагал, что Финн и фэбээровцы быстро заставят этого Хауптмана назвать имена остальных членов банды.

Газеты утверждали, что он и был «кладбищенским Джоном», который встречался с Джефси.

* * *
Услышав о том, что сына Слима нашли мертвым в лесу, я в первый момент хотел позвонить ему и принести свои соболезнования, по потом подумал, что мой голос он сейчас хочет слышать меньше всего. Сидя у телефона и не решаясь позвонить ему, я напился пьяным и даже немного всплакнул, впрочем, это все пустое.

Линдберг сам позвонил мне, но только почти через два года, вскоре после того как поймали этого немца. Во время нашего междугородного разговора в трубке стоял такой треск, что казалось, он звонит не из Нью-Джерси, а с другой планеты. С другой стороны, то, что нам довелось испытать в Нью-Джерси, давало мне все основания считать этот штат другой планетой.

– Нейт, – сказал Слим, – я тогда забыл вас поблагодарить.

– Не говорите глупостей, – сказал я. – Я ничем не смог вам помочь.

– Но вы пытались. Иногда... иногда я думаю, что все могло бы быть по-другому, если бы я слушал вас.

– Я в этом не уверен. Честно говоря... извините меня за прямоту, полковник, но ясно, что ваш сын умер в ночь похищения. Что бы мы ни делали, этого изменить мы были уже не в силах.

– Те мерзкие ублюдки, должно быть, теперь в тюрьме.

– Возможно. Но этот шут, Хауптман, в конце концов назовет своих сообщников. Вот увидите.

Слышно было, как он вздохнул. Потом сказал:

– На это я и надеюсь. Я слышал, вы занялись частной практикой.

– Да. Организовал первоклассное сыскное агентство. Я его директор. И одновременно сторож по совместительству.

Он рассмеялся.

– Вы все тот же, Нейт. Если мне однажды понадобится детектив, я знаю, куда мне обратиться.

– Правильно, – сказал я. – К Фрэнку Уилсону.

Он снова засмеялся, пожелал мне добра, и я тоже пожелал добра ему, Энн и их второму сыну. Этим все и закончилось.

Мне было немного странно чувствовать себя пассивным наблюдателем после того, как я принимал самое активное участие в этом знаменитом деле на его ранней стадии. Нельзя сказать, что это меня уж очень волновало. Иногда я вспоминал о Линдберге; довольно часто – об Эвелин. Это были сладостно-горькие воспоминания.

Все же приятно было сознавать, что это дело уже позади, что оно фактически раскрыто.

2 Одинокий волк 13 марта – 4 апреля 1936

Глава 26

Было начало десятого утра, которое, судя по тому, что я мог видеть из окна, выходящего на надземку, было пасмурным и малообещающим. Пятница, тринадцатое... Нельзя сказать, что я очень верю в везение и невезение, но, оглядываясь теперь назад, должен сказать, что этот день оправдал свое несчастливое число.

Однако когда на столе рядом с моими скрещенными ногами в шерстяных носках с дырами, заметными только тогда, когда я снимал обувь (а я как раз снял ее), зазвонил телефон, я еще находился в блаженном неведении и спокойно читал спортивный раздел газеты «Триб» и пил из бумажного стаканчика кофе, который принес из расположенного внизу кулинарного магазина.

Я едва не пролил кофе и чуть не сшиб со стола ногой телефон. Этот деформированный черный предмет звонил не так часто. У меня был большой офис, но он состоял лишь из одной комнаты, в которой я и проживал, – на четвертом, последнем этаже здания на Ван Бюрен-стрит, где кроме меня и обитателей расположенной здесь же ночлежки жили также хиромант, подпольный акушер и два или три занимающихся сомнительными делами адвоката. Бизнес мой в то время был довольно установившимся – главным образом, проверка кредитоспособности клиентов для пригородных кредитно-финансовых учреждений, которые и были и становым хребтом моей депозитной книжки. Иногда ко мне обращались люди, желающие развестись, но по какой-то непонятной мне причине психологического свойства они почти всегда приходили без предварительной записи: печального вида мужчина или женщина, но обычно мужчина с покрасневшими глазами, испытывающий чувство вины не меньше Каина робко входил в мой офис и нанимал меня, чтобы я подтвердил его самые худшие опасения фотографиями.

Я сунул ноги в ботинки – не стоит говорить о деле в носках, пусть даже по телефону – и сказал:

– Первоклассное сыскное агентство. Натан Геллер слушает.

Еще до того как я произнес эти слова, я понял по шуму помех в трубке, что звонят по междугородной линии – случай редчайший.

– Мистер Геллер, – сказала телефонистка, – пожалуйста, не кладите трубку. С вами сейчас будет говорить губернатор.

– Губернатор? – я выпрямился и поправил галстук. Я не испытывал особого уважения к политикам, но такие звонки раздавались в моем офисе не часто. Точнее сказать, никогда.

– Не кладите трубку, пожалуйста, – повторила она.

Я продолжал слушать скрип на линии, на который беззаботно тратились деньги налогоплательщиков. Зачем, черт возьми, я понадобился губернатору Хорнеру?

– Мистер Геллер, – произнес нараспев спокойный баритон; даже искажаемый треском на линии голос его был впечатляющим. – Это губернатор Хоффман.

Я расслышал его, но все же тупо спросил:

– Губернатор Хорнер?

– Нет, – сказал он с некоторым раздражением в голосе. – Хоффман. Я звоню из Трентона.

– О! Губернатор Хоффман!

Я разговаривал не с губернатором штата Иллинойс; я разговаривал с губернатором штата Нью-Джерси. Я узнал его имя не потому, что интересовался политикой, а потому, что незадолго до этого видел его в газетах.

– Как вы наверное знаете, мистер Геллер, в течение последних нескольких месяцев значительную часть своего времени и усилий я отдаю делу Линдберга. Или, если сказать точнее, делу Хауптмана.

– Да, сэр.

Губернатор Хоффман являлся предметом дискуссий далеко за границами штата Нью-Джерси. Он прославился тем, что взял, так сказать, под крылышко осужденного похитителя – фактически убийцу, – которого признали виновным в совершении тяжкого преступления. Примерно месяц назад Хоффман предоставил Хауптману тридцатидневную отсрочку исполнения приговора.

– Отсрочка для этого заключенного истекла несколько дней назад, – сказал Хоффман голосом, в котором сквозили печаль и отчаяние. – И другой отсрочки я ему не дам.

– Понятно, – сказал я, хотя ничего не понимал.

– Новая дата исполнения приговора тридцатое марта. Я намерен сделать все возможное, чтобы хорошо использовать оставшееся время.

– Э... Это как, губернатор?

– Я поручил расследовать это дело независимым следователям. Они работают уже несколько месяцев, и я не намерен прекращать своих усилий в этом направлении. Я надеюсь с вашей помощью сделать их более эффективными.

– С моей помощью?

– О вас очень хорошо отзываются, мистер Геллер.

– Думаю, у вас на восточном побережье достаточно своих следователей, губернатор Хоффман. Если, конечно, вас не заинтересовал чикагский аспект...

– Вы один из немногих живых людей, знающих, что в этом деле есть чикагский аспект. И мне прекрасно известно, какую роль вы сыграли на ранней стадии расследования. Вы непосредственно участвовали в этих событиях и многое успели повидать. Вы встречались с Кертисом, Минзом, Джефси, Маринелли, его сожительницей Сарой Сивеллой и многими другими. Вы идеальный человек для проведения этого экстренного расследования.

Экстренное расследование!

– Губернатор... могу я быть с вами откровенным?

– Разумеется.

– Дело Линдберга было одним из самых тяжелых, запутанных и безнадежных дел, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться. Я был чертовски рад, когда освободился от него.

На другом конце наступила тишина, прерываемая лишь треском помех.

Затем баритон вновь заговорил, но уже строже:

– Весьма вероятно, мистер Геллер, что Бруно Ричард Хауптман невиновен. И почти наверняка он был не единственным похитителем.

– Может, и так... но судя по тому, что я прочитал он, по всей вероятности, участвовал в похищении. Возможно, он в конце концов заговорит и укажет на своих сообщников.

Он продолжал быстрее:

– Мистер Геллер, приезжайте в Трентон. Позвольте мне доказать свою правоту. Вы не будете связаны никакими обязательствами. Я вышлю вам телеграммой деньги на билет на поезд. Можете уладить свои дела в Чикаго и выехать в воскресенье. В понедельник утром мы для начала встретимся с вами в моем офисе.

– Губернатор, мне сейчас меньше всего хочется заниматься делом Линдберга.

– Я могу предложить вам тысячу долларов в качестве предварительного гонорара. Кстати, сколько стоят ваши услуги?

– Э... двадцать пять долларов в день, – сказал я, удвоив сумму, – и плюс расходы.

– Договорились, – сказал губернатор.

– Договорились, – сказал я и пожал плечами.

Мы положили трубки.

Я снова положил ноги на стол, расслабил галстук и проговорил вслух:

– Ну чем не дьявольский поворот событий?

* * *
Все остальное утро я занимался проверкой кредитоспособности по телефону и затем отправился в ресторан Биньена за углом, где полакомился копченой треской. Я вышел из офиса в половине двенадцатого, чтобы опередить толпу, которая обычно собиралась в ресторане на ленч. И там я встретил Хэла Дэвиса из газеты «Ньюз».

– Привет, Геллер, – весело приветствовал меня Дэвис. – Я смотрю, ты начал регулярно питаться. – Он был невысоким мужчиной с большой головой и блестящими глазами; он выглядел лет на тридцать, хотя ему уже давно перевалило за сорок. – Кто это оставил тебе наследство?

– У меня есть клиент.

– Это новость, – сказал Дэвис. Он снял шляпу и сел за мой стол, хотя собирался уже уходить. Плащ висел у него на руке. – Купи мне чашку кофе?

– Да, – сказал я, – если ты потом купишь мне бутылку пива.

– Конечно, – он махнул официанту. Ресторан Биньена был отделан темными панелями; в его деревянных кабинах закусывали преимущественно бизнесмены. – Ну что новенького от вашего приятеля Нитти?

Я поморщился; даже замечательная рыба показалась мне невкусной.

– Дэвис, я сто раз уже говорил тебе, черт возьми, что я с ним не связан.

Дэвис ухмыльнулся:

– Конечно-конечно. Все знают, то Фрэнк Нитти симпатизирует тебе. Ты не раз оказывал ему услуги.

– Я бывший полицейский, – сказал я со вздохом, – и знаю некоторых ребят из Команды. Не надо делать из этого далеко идущих выводов.

– С тех пор как ты в тот раз дал показания в пользу Нитти...

– Оставим это, Хэл.

– О'кей, о'кей! А что новенького от Барни?

Он имел в виду Барни Росса, боксера, чемпиона страны в полусреднем весе, с которым мы дружили с детства, когда вместе жили в Вест Сайде. Кстати, теперь он был моим квартирным хозяином. Мы с Дэвисом обсудили процветающую боксерскую карьеру – Барни недавно нокаутировал в Филадельфии Лу Харпера, и уже через полчаса мы с ним пировали в Шэмроке, баре недалеко от Дилл Пикля. Барни когда-то владел этим баром, и до сих пор на его грязных стенах висели фотографии, изображающие боксеров на ринге и другие фрагменты из мира спорта.

Дэвис, должно быть, что-то пронюхал, потому что купил мне целых четыре бутылки пива. И на четвертой в глубине моей души что-то щелкнуло – а может, лязгнуло, – и я решил рассказать ему о своем новом клиенте. Мысль о рекламе и о том, какую пользу она может принести моему бизнесу, внезапно показалась столь же аппетитной, как и сваренное вкрутую яйцо которое я жевал.

– Губернатор Хоффман, значит, – сказал Дэвис и глаза его сверкнули. – Надеюсь, ты не думаешь, что этот фриц Хауптман действительно невиновен?

– Следи за своей речью, – сказал я, – у меня в роду были немцы.

– Для полуирландца-полуеврея ты сегодня ужасно щепетилен.

– Возможно, этот фриц и виновен, – согласился я, – но я не буду торопиться с выводами. И кроме того, только очень наивные люди могут думать, что этот шут в одиночку совершил это похищение и провернул аферу с выкупом.

Дэвис внимательно меня выслушал, и затем его лицо сморщилось от удовольствия.

– Знаешь, что я слышал?

– Нет. Просвети меня.

– Ты знаешь, что одной из самых значительных улик против Хауптмана стал номер телефона этого старого болвана, написанный на стене внутри его чулана?

Номер телефона Джефси действительно был найден в квартире Хауптмана.

– Да, – сказал я. – Ну и что?

– А то, что я слышал, будто его написал там репортер газеты «Нью-Йорк Дейли Ньюз», Тим О'Нейл.

– Как это написал?

Дэвис ухмыльнулся и пожал плечами.

– После того как Хауптмана взяли, копы конфисковали его квартиру и предоставили прессе свободный и легкий доступ в нее. День был скучным, бедным на новости, и вот О'Нейл пишет номер старого Джефси на внутренней поверхности чулана, вызывает дежурного инспектора и говорит: смотри, что я нашел. Бац! В тот же вечер эта новость попадает на первую полосу «Дэйли Ньюз». Ну как, нравится?

– Ты бы поступил так, чтобы сделать статью?

– Но если этот ублюдок действительно виновен, то какая теперь разница?

– Может быть, никакой, – сказал я. – Просто это показывает, что с самого первого дня всем чертовски захотелось посадить этого парня на электрический стул, и никого, кажется, не интересуют его сообщники.

– А все потому, что эта история требует завершения, Геллер, – сухо проговорил Дэвис. – Америка пресытилась ей. Даже Линди дал стрекача.

В конце прошлого года Чарльз и Энн Линдберг увезли своего маленького сына Джона, которому пресса не давала покоя, в Великобританию, став добровольными изгнанниками.

– Копы Нью-Джерси и обвинители, – сказал Дэвис, – скорее позволят Хауптману сесть на электрический стул и унести с собой имена сообщников, чем дадут ему избежать наказания, которого он вполне заслуживает. И многие люди в этой стране согласятся с ними.

Маленький репортер ушел, кивнув мне на прощание и подмигнув маленьким глазом, и я знал, что он отправился писать обо мне эффектную статью для вечернего выпуска. В конце концов я не был пьян. Но, может быть, был немного нетрезв, и когда одолел три лестничных марша на пути к своему офису, я начал сомневаться в том, что шаг, который общество может расценить как попытку очистить Хауптмана от подозрений, способен принести хоть какую-то пользу моему отнюдь не процветающему одиночному бизнесу.

Я назначил на субботу две встречи в Эванстоне, связанные с проверкой кредитоспособности, и позвонил двум людям, на которых я работал регулярно, и сообщил им, что на две-три недели выезжаю из города. Кажется, никто не огорчился, и около трех часов я вытащил раскладную кровать и рухнул на нее в рубашке и брюках, чтобы немного соснуть. Четыре бутылки пива взяли свое.

Разбудил меня громкий стук в дверь; я моментально проснулся, вскочил, как на пружине, немного удивившись тому, что в комнате так темно и что мир за моим окном освещен лишь неоном. День кончился. Хотя наступил вечер, во рту у меня был неприятный привкус, какой обычно бывает по утрам, и пока стук в дверь продолжался, я медленно слез с кровати и, крикнув: «Пожалуйста, одну минуту», осторожно положил кровать в похожий на сундук ящик.

Я пошел в ванную, ополоснул рот, помочился, как жеребец, поправил галстук, но не стал надевать пиджак. В конце концов приемный день кончился. Кто бы там ни пришел, он должен принять меня таким какой я есть.

Я приоткрыл дверь и увидел стройного седовласого рябого типа, чем-то похожего на брокера с Ласаль-стрит, а чем-то – на ангела смерти.

– Да? – робко сказал я, как будто не узнал его хотя узнал сразу.

– Мистер Геллер, – вежливо проговорил Пол Рикка. Это был сорокалетний мужчина, но выглядел он значительно старше. – Я могу войти. – Он произнес эту фразу без вопросительной интонации.

– Да, конечно, мистер Рикка.

Все слова он произносил с небольшим акцентом: «Я могу-у войти-и». Но очень тихо. Он разговаривал едва слышно, как сотрудник бюро похоронных процессий.

У Пола Рикки по кличке Официант были широкие скулы, густые черные брови и спокойные темные глаза; его рот был ненамного шире его носа, а нос был не таким уж широким для итальянца. На нем было великолепно сшитое двубортное пальто лазурного цвета, из-под которого выглядывал аккуратно завязанный темно-синий галстук; его синяя фетровая шляпа, вероятно, стоила дороже моей кушетки.

– Фрэнк хочет встретиться с вами, – сказал он.

– Со мной?

Он кивнул и сказал с некоторой долей раздражения:

– Наденьте свой пиджак.

Я надел свой пиджак.

Пол Рикка, или Официант, он же Пол де Лусиа, он же Пол Маглио, был заместителем Фрэнка Нитти. Когда Капоне посадили, руководство чикагской Командой, разумеется, взял на себя Нитти; ходили слухи, что именно Рикке Капоне поручил присматривать за Нитти. Рассказывали, что Рикка еще подростком в Сицилии убил человека в наследственной вражде, отсидел два года и в тот же день, как вышел из тюрьмы, насмерть застрелил свидетеля, который его опознал. Он сбежал в Америку и, проработав в Нью-Йорке капельдинером театра и официантом, стал одним из подручных Снорки. Капоне даже 'был шафером на свадьбе Рикки.

– Мистер Рикка, – сказал я, держа шляпу в руке, – я не выйду за рамки приличия, если спрошу у вас, что все это значит?

– Выйдете, – сказал он и указал мне на дверь. Я открыл ее, и он вышел первым. Его называли Официантом, но он никого не ждал и никому не прислуживал.

Я пожалел, что не взял свой пистолет, хотя знал, что если Команда положила на меня глаз, то сделать с этим уже ничего нельзя – она своего добьется. Вслед за Риккой я начал спускаться по лестнице своего почти убогого здания; он в своей модной одежде был здесь явно не к месту. Надо сказать, что неуместным здесь он казался и по другой причине. Почему он пришел один? Где его два обязательных приятеля с пистолетами под мышками? Рикка был боссом – согласно некоторым источникам, вторым человеком в Команде после Нитти, – почему же, черт возьми, он теперь играл для Нитти роль посыльного?

Нас ждал черный «линкольн». За его рулем никого не было, Рикка действительно приехал один.

Я неуклюже встал на край тротуара возле машины; в ее отполированной крыше отражались уличные фонари и неоновая реклама. К нам приблизился какой-то пьяница и попросил денег – Рикка наградил бродягу взглядом, от которого тот на мгновение застыл, потом повернулся и отправился искать более сострадательных индивидуумов.

Над нами загрохотал поезд надземки. Чтобы быть расслышанным, я спросил громко:

– Куда мне сесть?

На его непроницаемом лице появилось выражение презрения: я ему явно надоел. Но он сказал:

– Впереди. Я вам не шофер, черт побери.

Однако машину вел все-таки он – значит, кто-то оскорбил его, заставив выполнить столь незначительное поручение. И если я чего-то не хотел, так это участвовать в каких-либо политических действиях Команды.

По дороге я не разговаривал с Риккой. Мой мозг продолжал лихорадочно работать, пытаясь понять, почему мы были одни: не было даже шофера, черт возьми! Однако Рикка когда-то работал водителем и превосходно вел машину: поездка получилась такой же приятной, как и удивительной. Я ожидал, что он отвезет меня в ресторан «Капри», в отель «Бисмарк» или в Конгресс, где Нитти обычно устраивал приемы, но вместо этого мы по Монро Авеню поехали к Вест Сайду. В больницу «Джефферсон Парк», где хирургическим отделением руководил доктор Гаэгано Ронга, тесть Нитти.

В декабре 1932 года меня уже вызывали сюда двое других, не таких важных, как Рикка, членов Команды после того, как в офисе «Вэкер Билдинг», что на Ласаль-стрит, на Нитти совершили покушение двое копов, которых нанял лично мэр Сермак. Не сказав мне, что у них на повестке дня, эти копы потащили меня с собой, когда шли убивать Нитти, и я в конце концов едал их, рассказав правду на свидетельской трибуне и подтвердив показания Нитти. Вот почему Нитти считал, что он передо мной в долгу, а некоторые газетчики, как Дэвис, и некоторые копы, как капитан Джон Стэдж, считали, что я пляшу под дудочку Нитти.

Моя первая встреча с Нитти – если не считать тех нескольких минут в «Вэкер Билдинг», когда копы Сермака изрешетили его пулями, – состоялась в этой самой больнице, в личной палате Нитти, где он удивил Сермака, копов-убийц и, возможно, самого господа Бога тем, что выжил после полученных в упор многочисленных пулевых ранений в шею и спину. Нитти было трудно убить. Сермак оказался не таким крепким, когда отряд смертников Нитти, состоящий из одного Джузеппе Зангара, расправился с ним в Майами. Но это уже другая история.

Мы поднялись на третий этаж. Приемные часы окончились, и в коридоре было темно; тусклый свет отражался от блестящего вощеного деревянного пола. Навстречу нам попалось несколько врачей и медсестер – в полумраке невозможно было разглядеть их лиц. Рикка шел быстро, его шаги эхом отдавались в коридоре, и мелькающие слева и справа больные в белых постелях и темных комнатах создавали впечатление мрачной движущейся, местами постанывающей, тканой картины. Я не отставал от него, но держался сзади, словно провинившийся школьник, которого ведет в кабинет директора строгий и рассерженный учитель.

Мы прошли коридор, свернули за угол и оказались в другом коридоре, где, как мне показалось, расположилась администрация больницы. Рикка постучался в дверь, на которой висела табличка с надписью: «Доктор Гаэтано Ронга»; его поджатые губы свидетельствовали о безмолвном раздражении.

– Да? – произнес внутри уверенный мужской голос.

– Это Пол, – сказал он. – Твой красавчик здесь.

– Впусти его, – сказал тот же голос.

На этот раз Рикка все-таки услужил мне: он открыл для меня дверь. В его стеклянном взгляде затаилось презрение. Я прошел мимо него и вошел в комнату. Дверь за мной захлопнулась. Рикка остался в коридоре.

В офисе среднего размера, заполненном картотечными шкафами из темного дерева, со стенами, увешанными дипломами, семейными фотографиями и гравюрами, изображающими птиц в полете, за большим столом, на котором были аккуратно разложены бумажные папки, сидел Фрэнк Нитти.

– Нейт Геллер, – сказал Нитти, сделав великодушный жест рукой и улыбнувшись, но не вставая, – садитесь. Рад снова видеть вас. Спасибо, что приехали.

– Я тоже рад вас видеть, мистер Нитти, – сказал я, садясь на деревянный стул против него.

– Что еще за мистер Нитти? – проговорил он притворно-строгим голосом. – Друг для друга мы Фрэнк и Нейт. Правильно я говорю?

– Правильно, – сказал я. В конце концов все считали нас старыми друзьями.

Нитти был невысоким холеным человеком лет пятидесяти с небольшим. Его можно было назвать красивым, несмотря на многочисленные шрамы, испещривщие его лицо и особенно нижнюю губу. Его темные, с проседью, прилизанные волосы были аккуратно зачесаны назад; в прошлом парикмахер, он был очень щепетилен в отношении своей внешности. В этот вечер он был одет на удивление скромно: белая рубашка с открытым воротом и закатанными рукавами.

– Надеюсь, у вас все в порядке, Фрэнк, – сказал я.

– Я здесь только для осмотра. С тех пор как эти сукины дети вогнали в меня кучу свинца, я постоянно приезжаю сюда, и у меня проверяют то одно, то другое. – Он недовольно пожал плечами, давая понять, что ему не хочется говорить об этом, но я слышал, что у него кровоточащая язва желудка и больная спина. – Я прохожу медосмотр по ночам, когда здесь мало врачей. Ну да ладно. Как ваш бизнес. Геллер?

– Неплохо. Главным образом, занимаюсь разводами и проверкой счетов.

– Я прочитал в газете, что вы нашли себе клиента на Востоке.

Так и есть, подумал я. Очевидно, статья Дэвиса о том, что я собираюсь работать на губернатора Хоффмана по делуЛиндберга, украсила первую полосу вечернего выпуска «Дейли Ньюз».

– Да, – сказал я. – Чертовски занятная штука вышла. Ко мне обратился не кто-нибудь, а сам губернатор Нью-Джерси.

– Еще будучи копом вы, кажется, работали над делом Линдберга, не так ли? В 32-м?

– Да, я выполнял роль связного с чикагской полицией. Но я там был сбоку припека. Ничего не делал, только наблюдал.

– Это было тогда, когда Аль сказал, что может вернуть маленького Линди домой. Верно?

– Э... верно, Фрэнк. – Черт возьми, почему он спрашивает об этом?

Нитти сложил руки и показался мне удивительно задумчивым.

– Я хочу, чтобы вы выполнили для меня кое-какую работу, когда будете там.

– Работу?

Он пожал плечами:

– Она не сложная. Просто я хочу, чтобы вы сообщили мне, если обнаружите там что-нибудь представляющее для меня интерес.

– Представляющее для вас интерес?..

Он посмотрел на меня многозначительно:

– Геллер, не заставляйте меня растолковывать вам все до мелочей. Так, я уже не «Нейт».

– О'кей, – сказал я неуверенно. – Но я не совсем вас понимаю.

Он поднял руку с указующим перстом:

– Если выяснится, что это дело связано с Чикаго... если оно связано с Командой... то я должен первым узнать об этом.

Я неловко заерзал на стуле.

– Фрэнк, наверное, мне лучше позвонить губернатору Хоффману и сказать, что я передумал и отказываюсь от его предложения. Я не хочу оказаться в ситуации, когда мне придется работать на двух человек, ставящих перед собой противоположные цели. Это будет не работа, а одно недоразумение.

Нитти встал, и я едва не вскочил. Он прошел мимо меня к двери и открыл ее. Рикка стоял в коридоре у стены. Часовой в модном пальто.

– Пол, – тихо сказал он, – попробуй найти мне стакан молока.

Рикка кивнул и исчез, и Нитти закрыл дверь. Он начал ходить взад и вперед по комнате.

– Вы знаете, что меня первым из ребят арестовали по обвинению в уклонении от уплаты налогов. Меня схватили раньше Капоне, вам это известно.

Я кивнул.

– Я освободился, и через какое-то время посадили Аля. Пока я отсутствовал, Аль поставил на мое место Официанта – временно, разумеется.

Я молчал.

Он перестал ходить и встал передо мной: невысокий, сухощавый, однако, стоя перед ним, я чувствовал себя пигмеем. Он сказал:

– Аль и Официант всегда были близки. Пока меня не было, они сблизились еще больше. Мне кажется, иногда они могли... действовать неосторожно. Вы хорошо знаете, Геллер, что я не люблю привлекать внимание полиции. Если что-то требуется сделать, то нужно делать так, чтобы дело это потом не вернулось к тебе бумерангом.

Нитти имел в виду свои разногласия с Капоне по поводу таких нашумевших событий, как убийство репортера Джека Лингла и бойня в День святого Валентина. Не то чтобы Нитти отвергал применение насилия, но он был искусным манипулятором, хитрым импресарио, направляющим события в нужное ему русло. Когда он убрал Сермака, все решили, что это политическое убийство; когда он избавился от Джона Диллинджера, за решетку угодили фэбээровцы. Лишь месяц назад, в День святого Валентина, в кегельбане был застрелен Джек Мак-Гирн по кличке Пулемет который долгое время был членом Команды и, как сообщали, совершил предательство. Убийцы оставили на трупе забавную поздравительную открытку, благодаря которой копы и пресса предположили, что это была сильно запоздавшая месть со стороны оставшихся в живых членов банды Багса Морана за роль, которую Мак-Гирн сыграл в знаменитой бойне на Кларк-стрит семь лет назад. Я же сразу догадался, что это гроссмейстер манипуляции Нитти провел очередную эффектную комбинацию.

– Я думаю, что Аль и Официант могли организовать это похищение. Точнее, они организовали его через своих посредников на Восточном побережье. В то время Рикка проводил там не меньше времени, чем в Чикаго; через него Аль осуществил контакт с Лусиано, Гордоном, Шульцем и остальными.

Я не знал, радоваться мне или огорчаться такой откровенности со стороны Нитти. Но мне не оставалось ничего другого, как слушать.

– Если это сделал Аль – или заставил сделать других – для того, чтобы выбраться из тюрьмы, я должен это знать.

– Разве они не посоветовались бы с вами, если бы собирались организовать это похищение?

– Боже, Геллер! Вы смеетесь? Неужели вы думаете, что я позволил бы им совершить этот сумасшедший трюк? Они в любом случае скрыли бы все от меня. Но я не уверен, что они сделали это, понимаете? Это слухи. Это просто, как говорится, гипотеза с моей стороны.

– Капоне утверждал, что похищение совершил бывший его работник по имени Боб Конрой.

– Конрой всегда был человеком Аля. Слово «бывший» здесь неуместно.

– Я думаю, что фэбээровцы так и не нашли Конроя.

Нитти посмотрел на меня с удивлением:

– Ну как же? Они нашли его. Сам Фрэнк Уилсон с нью-йоркским копом Финном разыскали Конроя в августе 32-го.

– Неужели? Я никогда не слышал об этом.

Нитти пожал плечами:

– Местные газеты об этом не сообщали. Никто не обратил внимания на чикагский аспект в деле Линдберга. Конроя обнаружили мертвым в захудалой тай-вой квартире на Западной 104 стрит в Нью-Йорке. Его я его хорошенькую жену-блондинку. Полицейские пришли к выводу, что это двойное самоубийство.

– Боже.

– Примерно в то время, когда нашли тело сына Линдберга, разразилась пивная война. Многих людей, занимавшихся бутлегерством, истребили в этой войне. Развязали ее Уэкси Гордон и Датчанин Шульц. Вы когда-нибудь слышали о Максе Хэсселе и Максе Гринберге?

– Не думаю, – сказал я.

– Они стали так называемыми жертвами этой войны. За каких-то шесть месяцев погибли еще с полдюжины их компаньонов. Может, Аль через Официанта таким образом хотел похоронить концы на Восточном побережье? Если для похищения этого ребенка были завербованы бутлегеры, то в этом предположении есть смысл.

Мне оставалось только кивнуть.

Громкий стук в дверь опять заставил меня заерзать на стуле.

– Извините, – сказал Нитти и подошел к двери, где Рикка держал стакан с молоком. Глядеть на Рикку со стаканом молока в руке и лицом, столь же белым, как и этот полезный напиток, но отнюдь не добродушным, было бы забавно, если б не было так страшно.

– Пол, – с улыбкой проговорил Нитти, взяв молоко, – спасибо. Пожалуйста, найди моего тестя и скажи, что я готов встретиться с ним.

И Рикка, едва заметно недовольно вздохнув, опять исчез. Нитти закрыл дверь, повернулся ко мне и улыбнулся, как добродушный священник.

– Официант очень дисциплинированный, – сказал он, поставив молоко на стол. – И очень предан... Алю. Через два-три года Аль выйдет из тюрьмы. Между тем Официант уже пытается меня подсиживать, подрывает мой авторитет. Оспаривает мое мнение на собраниях правления...

Он замолк, поняв, что не стоит больше говорить на эту тему. Потом подошел к столу, сделал глоток молока, поставил стакан обратно.

Но я хотел выяснить еще кое-что и поэтому спросил:

– Фрэнк, но какое отношение имеет ко всему этому дело Линдберга?

Он сел на край стола.

– Самое прямое, Нейт.

Опять Нейт.

– Если я узнаю, что это сделали Официант и Аль то тем самым получу для себя очень ценную информацию. Обладая ей, я смогу влиять на них.

– Вы рассчитываете... что я буду скрывать от властей улики и информацию?

– А если я попрошу вас, вы сделаете это?

Я вздохнул.

– Лучше мне не браться за это дело в таком случае. Я и так уже подмочил свою репутацию. Это может повредить моему бизнесу.

Он пожал плечами:

– Я мог бы подбросить вам еще кое-какую работу. Предоставил бы хорошее годовое жалованье.

– Не обижайтесь, Фрэнк, но я все-таки бывший коп и хочу держаться на некотором расстоянии от вашего бизнеса.

Он поднял обе руки в знак того, что полностью согласен со мной.

– Тогда все, о чем я прошу вас, это рассказать мне о том, что вы там обнаружите. А дальше я сам буду решать, использовать мне эту информацию или придержать до поры до времени. Все, что мне нужно, это чтобы вы обслуживали своего клиента, губернатора или как его там, и заодно держали меня в курсе событий.

Он соскользнул со стола, сунул руку в карман и вытащил скрепленную зажимом пачку денег; сверху я заметил пятидесятидолларовую банкноту. Он снял зажим и отсчитал десять купюр.

– Пятьсот долларов в качестве предварительного гонорара, – сказал он. – Получите еще и премиальные, если обнаружите что-нибудь полезное для меня.

– О'кей, Фрэнк, – сказал я и взял деньги.

– Ей-богу, приятель, – сказал он, – я не знаю, достаточно ли Аль сумасшедший, чтобы совершить такое. Но я знаю, что Официант достаточно жесток для этого. В свое время он погубил немало людей.

Я не смог сдержать своего раздражения:

– Но почему тогда, черт возьми, вы из всех людей выбрали именно его, чтобы он привез меня сюда? Вы что хотите, чтобы он догадался, зачем вы наняли меня? Он явно оскорблен тем, что ему пришлось выполнять роль шофера для такого, как я...

Нитти по-отечески положил мне руку на плечо и наградил меня спокойной улыбкой.

– Если вы нападете на след, который он оставил на Востоке, он в любом случае узнает об этом. Он сразу узнает.

– Правильно!

– Поэтому я и заставил его привезти вас сюда. Теперь он будет знать.

– Что он будет знать?

– Что вас нельзя убивать, Нейт.

Я молча посмотрел на него.

– Я хочу, чтобы Пол знал, что вы находитесь под моей защитой. Если он вас тронет, то будет отвечать передо мной. Capeesh?[108]

Я сглотнул слюну и кивнул.

В дверь снова постучали.

– Ах, – весело проговорил Нитти, – это Пол с моим тестем. Пришло время осмотра, и вам пора домой.

Глава 27

Мой новый клиент, губернатор Хоффман – или точнее говоря, штат Нью-Джерси – выслал мне денег достаточно для купе в пульмановском спальном вагоне, но вместо этого я купил себе билет на верхнюю полку в плацкартном и сэкономил на этом двадцать долларов с небольшим. Ехать мне предстояло все на том же Твентис Сентшери Лимитед, этом фантастическом чуде техники обтекаемой формы, который за ночь доставит меня в Нью-Йорк, где после завтрака я сяду на более скромный поезд и двинусь в Трентон.

Прежде чем лечь спать, я пообедал в вагоне-ресторане: неплохое жареное мясо было не таким вкусным, как ростбиф в ресторане «Стокьядс Инн», но так как угощал штат Нью-Джерси, я не сильно огорчился. Затем я не спеша вернулся в свой вагон, в рассеянном свете которого блестели хром, зеркала и, к счастью бутылки со спиртными напитками. Хорошо было бы встретить путешествующую в одиночестве красивую женщину, подумал я, но не встретил ее и решил, что пара коктейлей «Бекарди» помогут мне пережить это или по крайней мере улучшат мой сон, но и здесь меня постигла неудача.

Даже убаюкивающее покачивание и успокаивающий полумрак пульмановского плацкартного не вогнали меня в сон. Мысли мои двигались быстрее, чем поезд. Отчасти это было связано с беспокойством: я думал о том, что со мной будет, если в один прекрасный момент, например, завтра, Рикка сместит Нитти.

Но в основном я мысленно возвращался к аналогичной поездке, предпринятой мной на деньги налогоплательщиков Нью-Джерси немногим больше года назад в январе 35-го. И в тот раз я ехал на верхней полке плацкартного вагона – то есть только на билетах я надул Нью-Джерси больше, чем на сорок долларов. Кроме того, они оплатили мой ночлег в отеле «Юнион» в Флемингтоне, где проходил суд, и плюс еще тридцать пять баксов суточных, которые мне предоставили.

От меня не ускользнула некоторая ирония ситуации: год назад штат Нью-Джерси щедро заплатил мне, чтобы я помог посадить Хауптмана на электрический стул. Теперь тот же штат Нью-Джерси платит мне не менее щедро, чтобы я спас Бруно от электрического стула.

И этот штат, разумеется, не жалел денег на организацию судебного процесса над Бруно Ричардом Хауптманом; не остановился он и перед расходами на транспортировку из Чикаго такого незначительного свидетеля, как я. А почему бы и нет? Это было чертовски грандиозное шоу – настоящий бродвейский спектакль, хотя он и был поставлен в заштатном городишке.

Флемингтон, небольшой фермерский городок с населением менее трех тысяч человек, находился в шестидесяти милях от Нью-Йорка и стоял на холмах графства Хантердон, где и было расположено имение Линдберга. Этот ничем не примечательный главный город графства неожиданно стал местом проведения крупнейшего судебного процесса и к первому января принял шестьдесят тысяч «иностранцев» – туристов, репортеров, специалистов по телефонной и телеграфной связи, которые заполонили главную улицу города, Мейн-стрит; дороги к городу были запружены машинами аж до самого Нью-Йорка и даже Филадельфии.

Здание суда представляло собой величественное, в два с половиной этажа, оштукатуренное и побеленное строение с четырьмя большими колоннами спереди и небольшой модерновой тюрьмой сзади. В этой небольшой тюрьме и находился иностранец-нелегал" по имени Бруно Ричард Хауптман. В канун Рождества какие-то сострадательные местные жители пели перед его огражденным решеткой окном рождественские гимны; позднее туристы принялись скандировать менее ободряющие куплеты, такие как: «На электрический стул этого фрица» и «Убейте Хауптмана!»

Хауптмана арестовали в Бронксе и передали властям штата Нью-Джерси, поскольку в Нью-Йорке его можно было судить только за вымогательство, в то время как в Нью-Джерси – за похищение человека с целью выкупа и убийства. Генеральный атторней Дэвид Уиленз, определив это похищение как кражу со взломом – ведь похититель проник в дом, преодолев физическое препятствие, и похитил ребенка, – смог таким мудреным способом обвинить Хауптмана в тяжком убийстве. Кража со взломом является уголовным преступлением, а любое убийство при этом, независимо от того, было оно случайным или умышленным, расценивалось как тяжкое убийство. За похищение человека с целью выкупа могли приговорить всего к пяти годам. Уиленз и весь мир хотели, чтобы Хауптмана приговорили к смертной казни.

Судя по тому, что я вычитал в газетах, Хауптман, вероятно, заслуживал смертной казни, но я с самого начала скептически отнесся к тому, что некоторые газетчики называли его «волком-одиночкой» и утверждали, что он один совершил похищение. Об этом я и сказал полковнику Генри Брекинриджу, когда он рано утром встретил меня на вокзале «Грэнд Сентрал Стэйшн», и мы отправились в невероятно медленное путешествие (по заснеженным и запруженным машинами дорогам временами со скоростью три мили в час) к зданию суда во Флемингтоне.

– Я сам не очень-то верю в это предположение, – сдержанно проговорил Брекинридж, разглядывая бампер автомобиля впереди. – Но, как я понимаю, у Уиленза нет достаточных доказательств того, что имел место преступный сговор, поэтому...

– Они набросились на этого парня, – сказал я, пожимая плечами. – Им, кажется, и не нужны другие доказательства, кроме тех, которые у них уже есть. Вы уже давали показания?

– Нет, но буду. Пока еще рано. Сегодня только пятый день.

– Из газет я узнал, что Уиленз первым вызвал на свидетельскую трибуну Линдберга.

– Да.

Казалось, Брекинридж чем-то обеспокоен.

– Должно быть, Энн нелегко там пришлось, – сказал я.

Он кивнул с печальным видом.

– Она хорошо держалась. Когда обвинитель дал ей для опознания эту крошечную одежду... это был чертовски трудный момент. Геллер. Вам повезло, что вас там не было.

Я только кивнул ему в ответ.

– А как держался Слим?

– Отлично, – он на мгновение оторвал глаза от дороги и взглянул на меня. – Почему вы спрашиваете?

– Просто интересно, – сказал я. – Я слышал, он каждый день ходит на суд.

– Да, это так.

– Он что, проживает сейчас в Энглвуде?

– Да. Вместе с Энн, только она больше не ходила на суд и, кажется, не собирается.

– Полковник, вас что-то беспокоит?

– Нет, а что такое?

– Не кажется ли вам несправедливым по отношению к обвиняемому, что Линди, которому сочувствует вся страна, присутствует на суде, где его все время видят присяжные?

Брекинридж покачал головой, но это получилось V него не очень убедительно. Он был другом Слима, но был также честным человеком и адвокатом. И из того, что я прочитал, я знал, что Брекинриджа могли обеспокоить и другие моменты из выступления Слима на свидетельской трибуне.

Во-первых, Слим отрицал, что использовал свое политическое влияние, чтобы заставить федеральных служащих «отказаться» от рассмотрения некоторых аспектов этого дела; и во-вторых, он отрицал, что когда-либо выражал мнение, что его сына похитила некая банда, а не «волк-одиночка», каким являлся Хауптман.

Это была незначительная ложь, так сказать, небольшое ретуширование правды, пустяк. И все же...

Стоя на свидетельской трибуне, Линдберг также без колебаний и уверенно признал в Хауптмане мужчину с кладбища святого Реймонда. Он сделал это только на основании того, что узнал его голос. В конце концов, он слышал, как «кладбищенский Джон» крикнул: «Эй, доктор!»

Точка зрения, что один человек может уверенно узнать другого человека по голосу, если четыре года назад слышал, как тот произнес два слова, представлялась Довольно неубедительной. И я помнил, что ответил Слим в ту же ночь, когда они с Кондоном передавали деньги, на вопрос Элмера Айри, сможет ли он узнать «кладбищенского Джона» по голосу.

– Утверждать, что опознаю человека по голосу, было бы безответственно с моей стороны, – сказал он.

В то же время Брекинридж и я понимали, и Слим тоже должен был понимать, что уже одного того, что Счастливчик Линди опознал обвиняемого, как свидетель, который лично видел (читай: слышал) его, возможно, будет достаточно, чтобы посадить этого немца на электрический стул. Я почти не сомневался, что решение суда практически предопределено.

Даже заполненный приезжими, Флемингтон в ту зиму – зиму своей славы – не был лишен очарования достойного эстампа фирмы «Курье и Ивз»: белые деревянные коттеджи с зелеными ставнями за аккуратными деревянными оградами, белые заснеженные дворики с обледенелыми голыми деревьями; неброский центр города, где плоские крыши двухэтажных и трехэтажных зданий покрыты снежным покровом. Однако на улицах снег почернел и раскис, а на тротуаре утрамбовался под тысячами проходящих ног.

Брекинридж высадил меня возле здания суда, и его машина поползла дальше по Мейн-стрит к месту стоянки автомобилей. Я пробрался сквозь толпу зевак и торговцев сувенирами. На ступеньках перед зданием суда можно было приобрести весьма своеобразные товары: различных размеров миниатюрные лестницы похитителей по десять центов за штуку (одну из таких изящных лесенок вы могли приколоть к рубашке или к лацкану пиджака), фотографии Чарльза и Энн Линдберг с весьма сомнительного вида автографами и мешочки с прядями волос покойного ребенка, которые продавал преждевременно и подозрительно неравномерно лысеющий субъект.

Операторы кинохроники, расположившиеся на крышах автомобилей со своими мудреными паукообразными аппаратами, дружно навели на меня объективы; репортеры, кто с блокнотом, кто с микрофоном, набросились на меня, как пчелы, желая знать, не являюсь ли я важной фигурой. Я сказал, что не являюсь, и протиснулся в здание суда. Я показал пропуск с цветовым кодом одному из дежуривших у двери полицейских штата Нью-Джерси, повесил свое пальто и, захватив шляпу с собой, поднялся по винтовой лестнице и вошел в большой квадратный зал суда с высокими потолками, бледно-желтыми стенами и множеством затуманившихся от влаги окон. Справа находилась скамья присяжных, за которой висел американский флаг, и между скамьей судьи и местами присяжных стоял простой деревянный стул для свидетелей. На стене за скамьей судьи высоко вверху, почти под потолком, отделанным в греческом стиле, расположился герб графства, изображающий золотистый стебель кукурузы.

В этом строгом на вид зале в тот момент было шумно, как на стадионе перед началом матча. Сотни зрителей сидели на скамьях, похожих на церковные, еще несколько сот ютились, сидя на складных стульях, в то время как балкон был битком набит репортерами: примерно сто пятьдесят лучших представителей пятого сословия трудились за самодельными, сколоченными из сосновых досок письменными столами.

Среди зрителей было немало знаменитостей: Клифтон Уэбб, Джек Бенни, Лин Фонтан и толстый, изнеженный Александр Вулкот. Но он казался стройным в сравнении с усатой и взъерошенной Элсой Максуэлл, этой грушевидной матроной из кофейни, возглавляющей целую стаю дам в норках, при виде которых вспоминалось, что норка принадлежит к семейству куньих и что самка этого вида особенно кровожадна.

Среди представителей прессы тоже попадались знакомые лица, такие как Уолтер Уинчел, который в своей колонке комментатора, опубликованной в нескольких газетах, уже давно объявил Хауптмана виновным; прозаик Фанни Херст; журналист-комментатор Артур Брисбейн, который прославил Капоне в начале этого дела; Деймон Раньон, Адела Роджерс Сент-Джон и так далее и тому подобное...

Я рассмотрел все это, пока коп штата Нью-Джерси, выполнявший роль швейцара, вел меня к месту позади скамьи обвинителя; к незанятому складному стулу был приклеен небольшой лист бумаги с надписью: Геллер. Рядом со мной на таком же складном стуле сидел Слим Линдберг. Его детское лицо несколько постарело, но он по-прежнему казался мальчишкой; на нем был аккуратный серый костюм-тройка, только без лесенки на лацкане пиджака.

Я кивнул и слегка улыбнулся ему, и он кивнул и улыбнулся мне в ответ; он не встал, но, когда я сел, протянул руку, которую я пожал.

– Рад снова видеть вас, Нейт, – сказал он сквозь шум. – Извините, что так редко звонил вам.

– Привет, Слим. Зачем вы подвергаете себя этому? Вы уже дали показания.

– Я должен быть здесь, – сказал он с серьезным видом.

Он кивнул в сторону обвинения: не знаю, может он хотел сказать этим, что они попросили его присутствовать.

Дэвид Уиленз, генеральный атторней, который решил сам участвовать в качестве обвинителя на этом процессе – как утверждали циники и я в их числе, из-за своих политических амбиций, – повернулся и поприветствовал меня с протянутой рукой и улыбкой чеширского кота. Он крепко стиснул мою руку и окинул меня цепким взглядом темных хитрых глаз.

– Мистер Геллер, – сказал он, – спасибо, что приехали. Жаль только, у нас с вами не было возможности поговорить.

– Рад буду помочь, – сказал я, когда он отпустил мою руку.

Это был маленький смуглый мужчина с худым лицом, длинным острым носом и лоснящимися, зачесанными назад волосами; ему было лет сорок. На нем был великолепно сшитый темно-синий костюм с выглядывающим из нагрудного кармана носовым платком. Этот парень умел зарабатывать себе на жизнь.

– Вы только придерживайтесь фактов, – сказал он. – Не нужно выдвигать ничего нового.

Я кивнул. Я поговорил по междугородному телефону с обвинителем по имени Хок, поэтому они знали, чего ждать от меня. Уиленз повернулся ко мне спиной и начал перешептываться с другими обвинителями.

С моего стула мне хорошо было видно место, где сидела защита, и наибольшее внимание привлекал главный атторней защиты Эдвард Д. Рейли. Наряженный в черный фрак с белой гвоздикой в петлице, серые полосатые брюки и гетры, этот крупный, полный атторней невольно представлял собой довольно комичную фигуру; наверное, в душе он считал себя столпом адвокатского корпуса, но гораздо больше походил на бывшую знаменитость, вышедшую в тираж, о чем свидетельствовали его редеющие рыжеватые волосы и покрасневшее от частого употребления спиртного лицо.

В газетах сообщалось, что Рейли имел два прозвища: его называли «Бруклинским быком», ссылаясь на его молодость, когда он был одним из наиболее удачливых выступающих на судах нью-йоркских адвокатов; и недавно его прозвали «Камерой смертников», потому что в этой камере в последнее время неизбежно оказывались его клиенты, обвиненные в убийстве. Пятидесятидвухлетний (выглядевший на двадцать лет старше) Рейли давно уже миновал пору своего расцвета, и я не мог понять, как он достался обвиняемому.

Сразу за Рейли сидел его клиент. Бруно Ричард Хауптман имел на удивление невыразительную внешность: это был тощий широкоплечий мужчина в сером, висевшем на нем, как на вешалке, костюме. У него были мутноватые бледно-голубые глаза; он почти не мигал и почти не шевелился ' – сидел прямо и смотрел перед собой не столько с мрачным, сколько с безразличным видом. Картину дополняли светлые волосы, широкие скулы и впалые щеки на овальном лице с довольно симпатичными и явно немецкими чертами.

Среди остальных адвокатов обвиняемого (их имена я узнал позднее) были коренастый молодой Ллойд Фишер, который защищал (безуспешно) командора Кертиса в этом же зале, коротышка в очках по имени Фредерик Поуп и неуклюжий, с крючковатым носом, Эгберт Розенкранц. Одетый с иголочки обвинитель Уиленз и его решительно настроенные партнеры имели вид гораздо более внушительный, чем защитники.

Куранты в башне наверху пробили десять часов, и седовласый судебный глашатай объявил:

– Слушайте, слушайте, слушайте! Все имеющие касательство к данному суду в этот восьмой день января тысяча девятьсот тридцать пятого года после рождества Христова пусть подойдут ближе и пусть будут внимательны и да будут услышаны.

Из двери позади своего помоста вышел судья, Томас Уитикэр Тренчард, в спадающей свободными складками черной мантии – у него был благородный, но несколько потрепанный вид, как у измотанного сельского врача.

Вскоре начался парад свидетелей, вначале из полиции, и это было не особенно привлекательное зрелище. Элса Максуэлл и ее коллеги постоянно переговаривались между собой, и судья несколько раз строго напомнил присутствующим, что нужно соблюдать тишину.

Хитрый Уиленз вел себя подчеркнуто спокойно.

зато Рейли – который хотел представить полицейских Нью-Джерси шутами, чего они в общем-то не заслуживали – явно переигрывал и орал так, что дребезжали окна.

Этот краснолицый защитник все-таки сумел кое-чего добиться: он вынудил специалиста по дактилоскопированию признаться, что тот никогда не слышал о системе Бертиллона[109], и показал, что во время первоначального расследования полицейские работали из рук вон плохо, заставив двух копов заявить, что они не сделали гипсовых слепков следов под окном детской, потому что понадеялись друг на друга.

Покончив с полицейскими, Уиленз вызвал на свидетельскую трибуну обросшего бородой хилого восьмидесятисемилетнего чудака по имени Амандус Хокмут. Хокмут, который жил на перекрестке Мерсер Каунти Хайвэй и Федербед Лейн, утверждал, что первого марта 1932 года видел Хауптмана за рулем «грязно-зеленой» машины. Он вспомнил об этом, потому что Хауптман «сердито посмотрел» на него.

– И тот человек, который сердито посмотрел на вас из машины, – сказал Уиленз, – он находится в этом зале?

– Да!

– Где он?

– Возле того полицейского, – сказал Хокмут, но только поднял дрожащий палец, указывая на Хауптмана, как в зале суда погас свет.

– Это Бог гневается на лживого свидетеля! – заорал в темноте Рейли.

Зал разразился смехом. Слим возле меня не улыбнулся, и я тоже, потому что мне надоело слушать Рейли; судья Тренчард постучал своим молотком и вновь призвал зрителей к порядку.

Через пару минут свет зажегся, Уиленз велел Хокмуту спуститься и опознать человека, которого он видел. Медленно, пошатываясь, свидетель приблизился к обвиняемому, указал на него дрожащим пальцем и даже осторожно, словно боялся обжечься, дотронулся до колена Хауптмана.

Обвиняемый три раза покачал головой и с горькой улыбкой сказал сидящей рядом женщине (я решил, что это его жена Анна):

– Der Alteist verruckt.

Сидевший возле меня Слим негромко спросил:

– Что он сказал?

Я прошептал ему:

– Он сказал, что старик сумасшедший.

Затем за старика взялся защитник Рейли и заставил его признаться, что зрение у него неважное, но большего добиться не смог.

Затем на трибуну поднялись еще несколько свидетелей, включая специалиста из Лесной службы, которого Уиленз пытался использовать как свидетеля идентичности лестницы похитителей. Однако Рейли и его партнер Поуп смогли заблокировать эту попытку: эта лестница была «изменена» и прошла «через руки различных людей, не установленных обвинением».

Вслед за этим появилась знакомая личность, хотя, признаюсь, я не сразу его узнал. Таксист с лицом, похожим на мордочку хорька, по фамилии Перроне, который доставил письмо в дом Джефси в ночь первой встречи на кладбище, в качестве свидетеля-очевидца опознал Хауптмана как человека, передавшего ему это письмо. Он сошел с трибуны, положил руку на плечо Хауптмана и сказал:

– Вот этот человек.

Хауптман скривил губы и сказал:

– Вы лжете.

Рейли обрушился на Перроне, как кувалда. Он поглумился над тем, что этот таксист освобожден от ответственности; проверил его память, заставив вспомнить пассажиров, которых он возил в ту ночь; намекнул, что его купило и натаскало к суду обвинение. Эта тактика привела к обратному результату: когда Рейли закончил перекрестный допрос, весь зал ненавидел его.

Затем пришла моя очередь. Уиленз спрашивал меня о том, как я возил Кондона к кладбищу Вудлоун на первую встречу с «кладбищенским Джоном». Я рассказал, что видел: как этот парень перепрыгнул через кладбищенские ворота и побежал в парк «Ван Кортлэнд», как Кондон последовал за ним и как они сели на скамью возле избушки и начали беседовать. Я рас сказал все.

Точнее, почти все. Был один вопрос, весьма важный, которого хитрый Уиленз мне не задал.

– Угостить вас ленчем, Нейт? – спросил Слим, когда после объявления полуденного перерыва мы выходили из зала суда, и я, конечно, согласился; нам обоим приходилось почти кричать, потому что зал продолжал гудеть.

– Ресторан в гостинице «Юнион» вас устроит? – спросил Линди, когда мы протискивались сквозь толпу, которая встретила появление Одинокого Орла бурными возгласами и аплодисментами; операторы кинохроники нацелили на него свои камеры, репортеры начали задавать ему вопросы. Слим шел, не обращая на них внимания, и на лице его не отражалось никаких чувств – он умел сохранять спокойствие в любой ситуации.

– Ресторан в гостинице – это прекрасно, – сказал я. – Где она находится?

– Прямо здесь, – сказал он, кивнув вперед. – В этой гостинице вы и остановитесь.

Мы пошли по запруженной машинами улице; зеваки окликали Линди, и он время от времени удостаивал их сдержанной улыбкой и очень редко – кивком. Казалось, он не замечал торговли вызывающим ужас товаром – лесенками и прочим; но не заметить этого было невозможно.

Гостиница «Юнион» оказалась неуклюжим строением из красного кирпича с аляповато украшенным длинным подъездом, над которым нависли высокие балконы. На рекламном щите перед входом мелом были написаны подаваемые в этот день блюда в ресторане, среди которых были: отбивная «Джефси», печеные бобы «Уиленз», пломбир с орехами «Линдберг».

Зал был переполнен, но несколько столов было забронировано для таких знаменитостей, как Слим, членов обвинения и защиты. Полковник Брекинридж, который не был в зале суда, ждал нас за стоящим с краю изолированным столом.

Когда мы сели, Брекинридж спросил Линдберга, как проходил сегодня суд, и тот ответил, что нормально.

Я сказал:

– Мне кажется, Рейли только льет воду на мельницу обвинения.

– Как это? – спросил Брекинридж.

– Его фрак и гетры едва ли пришлись по вкусу этим простодушным присяжным. Да и его громовой голос и оскорбительные манеры тоже. Своим нахрапистым подходом он напоминает мне Джона Бэрримора, играющего роль подвыпившего ковбоя.

Официант подал нам меню, и Линдберг принялся изучать свое немигающим взглядом с выражением лица, которое чем-то напоминало мне выражение лица обвиняемого в зале суда.

Пузатый официант средних лет, хотя и загруженный работой, терпеливо стоял и ждал, пока мы неторопливо читали меню и делали заказы – в конце концов Линдберг не был заурядным посетителем.

– Что такое «Хауптман Фрайз»? – спросил я его.

– Жареная картошка по-немецки, – вежливо ответил он.

Линдберг заказал овощной суп и булочку; Брекинридж предпочел баранью отбивную «Джефси»; я попросил принести гуляш «Гау» (названный в честь Бетти, няньки, которая приехала из Шотландии несколькими днями ранее, чтобы дать показания).

Пока мы ждали еду, я сказал:

– Я обратил внимание, что Уиленз не спросил меня о том подозрительном парне, который прошел мимо меня и Джефси на кладбище.

– Что? – произнес Брекинридж.

Линди ничего не сказал.

– Должно быть, это не согласуется с его тезисом об отсутствии сговора, – сказал я. – Слим, он спрашивал вас о парне, которого вы видели?

– О каком парне? – спросил Слим.

– Парне, которого вы видели во время вашей поездки на кладбище. Возможно, это тот же парень, которого видел я.

Линдберг пожал плечами.

– Правда, Слим, по всей вероятности, это действительно был парень, которого видел я. При ходьбе он сутулился, закрывал лицо платком – смуглый такой парень, так?

– Просто случайный прохожий, – сказал он.

– Значит, по-вашему, это простое совпадение, что в разное время на разных кладбищах мимо нас прошел сутулый итальянец, прикрывая платком лицо и разглядывая нас? Слим. Прошу вас, не надо.

Довольно нелюбезно Линдберг сказал:

– Пусть Уиленз делает свое дело.

Я подался вперед, так что на столе зазвенело столовое серебро.

– Почему Уиленз ничего не спросил меня о моей истинной роли в этом деле? Ничего не было сказано о Капоне, о том, что Маринелли и Сивелла назвали имя «Джефси» раньше, чем на сцену вышел Кондон, или Кертис, или Минз, или...

– Эти вопросы не являются центральными для этого суда, – решительно проговорил он. – Не стоит об этом думать.

– Не стоит думать? Но Рейли-то может подумать об этом, Слим.

Его рот раздраженно дернулся.

– Вы только ведите себя разумно на месте свидетеля, Нейт. Хорошо?

– Вести себя разумно?

Принесли нашу еду; я подождал, пока официант обслужил всех и ушел. Гуляш «Гау» выглядел привлекательно, от него шел пар, и запах был приятным.

– Вести себя разумно, – повторил я. – То есть вы предлагаете мне лгать на свидетельском месте.

Линдберг свирепо посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Брекинридж сказал:

– Никто вам этого не предлагает, Геллер. Не говорите зря.

Я попробовал кусочек мяса: вкус гуляша был таким же приятным, как его вид, и почти таким же приятным, как вид самой Бетти Гау.

– Знаете, джентльмены, – задумчиво проговорил я, – во многих отношениях я типичный презренный и алчный чикагский коп. Вы знаете, я сейчас частный сыщик и из управления ушел отчасти и потому, что некоторые люди решили, что меня можно купить за любую цену. Но это не так.

– Никто не предлагает вам... – робко начал Брекинридж.

– Есть много вещей, которые я сделаю за деньги, чертовски много, но я ни за что не стану лгать под присягой в суде.

Линдберг работал ложкой, глядя в свой суп; обычно он не ел так быстро.

– Вы помните пистолет, который я вам одалживал, Слим? Который вы брали на кладбище в ту ночь?

Он кивнул, не глядя на меня.

– Однажды я солгал, стоя на свидетельской трибуне. Копы и люди Капоне нашли человека, готового взять на себя вину за убийство и сесть в тюрьму за круглую сумму денег. Я не видел ничего плохого в том, что дам против него показания, и я солгал со свидетельской трибуны.

Линдберг дотронулся салфеткой до своих губ.

– Благодаря этому... – Я пожал плечами, – ...я продвинулся и стал самым молодым сыщиком в штатском в чертовой чикагской полиции. Но моему отцу это пришлось не по вкусу. Он же был старым членом профсоюза и считал, что под присягой нужно говорить только правду. Интересно, что он даже в Бога не верил, и все же если бы его заставили принести присягу, то он уже не смог бы говорить ничего, кроме правды. Но как бы там ни было, он выстрелил в себя из пистолета, который я вам одалживал. Из моего пистолета. С тех пор я стараюсь не лгать, стоя на свидетельской трибуне.

Слим сказал:

– Мне очень жаль, что так получилось с вашим отцом.

– Спасибо, но я говорил о другом.

– Я знаю, о чем вы говорили. Мне не нравится, когда меня называют лгуном.

– Разве я назвал вас лгуном?

Он строго посмотрел на меня и вздохнул.

– Нейт, этот человек виновен.

– Я слышал, как вы сказали, что не сможете узнать по голосу «кладбищенского Джона». Не так давно вы сказали то же самое Большому жюри в Бронксе. Что изменилось с тех пор?

Он сделал жест рукой.

– Высокопоставленные чиновники полиции, занимавшиеся этим делом, заверили меня, что нет никаких сомнений в том, что Хауптман виновен. Я слышал это от Шварцкопфа, от Фрэнка Уилсона, от лейтенанта Финна, от... – Он покачал головой, словно хотел избавиться от навязчивых мыслей. – Если бы вы посидели на этом суде, как сидел и как буду сидеть я, вы бы тоже это поняли.

– Слим, я был копом. Я и сейчас коп. И я могу сказать вам кое-что о них: если коп решил, что какой-то парень виновен, то этот парень виновен. И в такой момент коп становится по-настоящему изобретательным. Он начинает манипулировать доказательствами и фабриковать ложные, он «натаскивает» свидетелей перед дачей показаний в суде и покупает за деньги нужные ему свидетельские показания. В Америке это происходит сплошь и рядом. Поверьте мне.

– А вы?

– Что?

– Вы мне верите?

– Ну, – я улыбнулся и приложил к лицу салфетку. – Я позволю вам заплатить за мой ленч. Я не такой гордый.

Мы нерешительно улыбнулись друг другу, Слим и я, но Брекинриджа наш разговор вывел из душевного равновесия.

После перерыва меня вновь вызвали на свидетельское место, и вопросы мне начал задавать Рейли. В какой-то момент мне показалось, что он докопался до сути дела.

Все тем же властным тоном, играя на публику, он спрашивал меня о ночи, когда мы заполняли копию избирательной урны деньгами, которые Джефси и Слим потом передали «кладбищенскому Джону».

– А вы не подумали о том, что неплохо было бы пойти с ними и поймать этого человека?

– Подумал, – сказал я.

– В полицейском управлении Нью-Йорка и в министерстве юстиции знали о предстоящей передаче выкупа?

– Думаю, да. По крайней мере, в министерстве финансов знали.

– Им было известно, где состоится эта передача?

– Нет. Этого никто не знал. Даже полковник Линдберг и профессор Кондон не знали, пока не подъехали к цветочной лавке, как было сказано в письме.

– Вы имеете в виду письмо, которое принес водитель такси?

– Да.

– Полицию тогда уведомили о том, что пришло письмо и что доктор Кондон и полковник Линдберг отправились выплачивать выкуп?

– Нет.

– Почему нет?

– Не знаю.

– Вы не знаете. Мистер Геллер, разве вы в то время сами не были полицейским?

– Был. Но полицейским чикагского управления. Я был всего лишь связным, консультантом по этому делу.

– И вы не знаете, почему нью-йоркская полиция, министерство юстиции и министерство финансов не были уведомлены о предстоящей уплате выкупа?

– Нет, сэр, не знаю. Я не был крупной фигурой в этом деле. Я был всего лишь точкой над "и".

Это вызвало смех в зале; удивительно, но улыбнулись и Линдберг, и Хауптман, зато судья Тренчард сохранил строгое лицо: он постучал своим молотком и пригрозил очистить зал.

– Мистер Геллер, – сказал Рейли, упершись рукой в свой толстый бок, – как полицейский вы не пытались в ту ночь последовать за доктором Кондоном и полковником Линдбергом, чтобы защитить их в случае чего?

– Нет.

Рейли улыбнулся и с победоносным видом посмотрел на присяжных. Я с нетерпением ждал следующего вопроса – но он вдруг заявил, что закончил допрос! Так, походив вокруг да около, Рейли так и не добрался до главного.

Я медленно вернулся к своему стулу, и Линдберг ободряюще похлопал меня по руке. У меня кружилась голова. Черт. Рейли не спросил меня о смуглом сутулом парне с платком на лице, которого я видел на кладбище; не спросил о Капоне, о Минзе, Кертисе – он вообще ни о чем меня не спросил, черт возьми, возможно, чего-то он не знал. Но после аферы с выкупом, после случаев с Минзом и Кертисом очень много этой информации попало в полицейские отчеты и в прессу.

Следующим на трибуну вызвали доктора Джона Ф. Кондона.

Этот великий деятель, видимо, только что появился, поскольку проделал торжественный выход из глубины зала.

Старый Джефси медленно продефилировал через весь зал к трибуне; высокий, с брюшком, в черном костюме с выглядывающим из нагрудного кармана белоснежным носовым платком и со старомодной золотой цепочкой от часов на животе, он походил на разъездного проповедника.

Уиленз спросил свидетеля, сколько ему лет и где он проживает, и слегка дрожащим, но зычным голосом Джефси объявил:

– Мне семьдесят четыре года, и проживаю я в самом прекрасном месте в мире, в Бронксе.

Я застонал, и Линдберг бросил на меня косой взгляд.

Уиленз попросил его поподробней рассказать о себе, и Джефси принялся пространно излагать вызывающую зевоту историю своей жизни; я уже задремал, когда Уиленз спросил о том, как ночью 2 апреля 1932 года он с полковником Линдбергом встретили на кладбище святого Реймонда какого-то мужчину.

– А у вас не было с собой коробки с деньгами? – настойчиво допытывался Уиленз.

– Была, сэр.

– Вы кому-нибудь передали в ту ночь эти деньги в коробке?

– Передал, сэр.

– Кому вы передали эти деньги?

– Джону.

Уиленз многозначительно посмотрел на присяжных.

– И кто же этот Джон?

Кондон слегка повернулся и посмотрел на обвиняемого. Затем нацелил на Хауптмана палец, словно ствол пистолета, и сказал так громко, что голос его прокатился по всему залу:

– Джон это Бру-но... Ричард... Хаупт-ман!

В зале поднялась суматоха. Женщина, которую я принял за миссис Хауптман, тоскливо глядела на своего мужа, сам Хауптман казался потрясенным; адвокат защиты Фишер ободряюще положил руку на его плечо. Зрители вначале ахнули, и затем разом заговорили; заскрипели стулья – репортеры бросились к выходу сообщать новость.

Я тоже поднялся.

Линдберг дотронулся до моей руки и сказал:

– Нейт, с тобой все в порядке?

– Я наслушался,Слим, – тихо проговорил я и пошел к выходу.

В ту же ночь я сидел в ресторане гостиницы «Юнион», пил и наблюдал, как главный атторней защиты Рейли громко хохочет в окружении репортеров; от выпитого его лицо раскраснелось еще больше, с двух сторон к нему прижималась пара грудастых светловолосых «секретарш». На следующее утро Брекинридж отвез меня на вокзал «Грэнд Сентрал Стэйшн», где я сел на поезд – все тот же Лимитед. По дороге мы разговаривали немного и все больше о погоде – за ночь опустился туман и стало сыро.

В какой-то момент он сказал:

– Не судите Слима слишком строго.

Это было разумное требование; я кивнул, но, помню, подумал, что, кроме жены Хауптмана Анны, на всей земле едва ли найдется человек, который произнесет эти простые слова в адрес подсудимого.

И сейчас, год спустя, удобно расположившись на верхней полке стремительно несущегося на восток поезда Твентис Сентшери Лимитед, я осмелился предположить, что такой человек наконец нашелся.

Глава 28

Здание законодательного собрания штата Нью-Джерси в Трентоне в это дождливое холодное утро (да и в любое другое) являло собой громоздкое строение, примостившееся на небольшом благоустроенном участке земли между Стэйт-стрит и рекой Делавэр. Это неуклюжее, имеющее форму свадебного торта здание в три с половиной этажа, казалось, создано для того, чтобы подтвердить подозрения остальной нации, что Нью-Джерси от природы является второсортным штатом; массивное двухъярусное крыльцо перед входом поддерживали карликовые гранитные колонны.

Я прошел по главному коридору, стряхивая воду со своей шляпы, мои плащ оставлял– на полу мокрый след. По дороге я поглядывал на суровые лица на выцветших портретах первых патриотов и государственных мужей Нью-Джерси, и они бросали мне в ответ презрительные взгляды. Я миновал тесный круглый зал, празднично украшенный выцветшими, отдающими плесенью полковыми знаменами времен гражданской войны, и поднялся на третий этаж, в этот мрачный лабиринт из комнат, по которому бесцельно бродили толпы чиновников.

Каким-то образом мне удалось разыскать офисы, где располагалась исполнительная власть, мужчина-секретарь взял мои пальто и шляпу и проводил к губернатору Хоффману.

Губернатор разговаривал по телефону, но, увидев меня, широко улыбнулся и указал на мягкое кресло напротив его массивного стола из красного дерева, заваленного документами и бумажными папками. Это был коренастый, веселый на вид мужчина лет сорока, с круглым красивым лицом; его синий костюм и серо-синий галстук выглядели такими же чистыми и аккуратными, как и он сам.

Хоффман был самым молодым губернатором штата в стране – его привели к присяге при вступлении в должность в тот самый день, когда начался суд над Хауптманом; профессиональный политик, республиканец, он победил в год, когда в других штатах победу на выборах с подавляющим большинством голосов одерживали демократы.

– Я рад, что вы доехали благополучно, – сказал он не мне, а в трубку. – Приезжайте прямо сейчас. Да, он только что пришел.

Офис губернатора представлял собой роскошный, отделанный темным деревом кабинет с огромным восточным ковром на полу и камином, пламя в котором лениво лизало поленья. Большая теплая комната, уют которой нарушали лишь написанные маслом официально-неприветливые портреты прошлых сановников Нью-Джерси, тем не менее создавала ощущение нежилого, временного помещения для выборного лица. Громадный желтый глобус возле стола, казалось, никогда не вращали; книги в кожаных переплетах, стоящие на полках позади губернатора, казалось, никогда не открывали; флаги – американский слева и флаг штата справа – свисали на древках и никогда не разворачивались. Деревянный картотечный шкаф примерно в десяти футах от стола был единственным местом, куда можно было поставить серебряную чашу с цветами.

– Это был ваш старый друг, – с улыбкой сказал губернатор, положив трубку, но уточнять не стал. Мы крепко, по-мужски пожали друг другу руки и сели.

– Я очень рад, что вы приехали, Геллер, – сказал он, откинувшись в кресле. – Вы как раз тот человек, который нужен для этой работы.

– Для какой такой работы?

Он скривил губы в улыбке и подмигнул мне; неожиданно в его облике промелькнуло что-то от добродушного озорного эльфа.

Затем выражение его лица стало серьезным.

– Мистер Геллер, я нанял несколько других частных детективов, и мы нашли много новых доказательств... но, к сожалению, они недостаточно убедительны, чтобы мы добились нового рассмотрения дела Ричарда Хауптмана. И я не в состоянии помиловать его или смягчить ему наказание.

– Вот как?

Он покачал головой.

– Я лишь один член суда по помилованию. В Нью-Джерси губернатор не имеет права заменить смертную казнь другой мерой наказания. И я не смогу еще раз отсрочить приведение приговора в исполнение, если вы не найдете чего-нибудь ошеломляющего, что не сможет проигнорировать этот демократ, мой генеральный атторней.

– Вы имеете в виду Уиленза?

– Правильно. Мы с Дейвом дружим еще со школы. Вы с ним встречались?

– Один раз. Я видел его в действии на судебном процессе по делу Хауптмана. Я пробыл там всего один день, но достаточно насмотрелся на него. Продувная бестия.

Он кивнул и потянулся к коробке для сигар во столе.

– В этом деле он ловкач. Хотите сигару?

– Нет, спасибо.

Он закурил превосходную толстую гаванскую сигару.

– Любопытно то, что Дейв ярый противник смертной казни, в то время как я совсем не против того, чтобы убийц отправляли в ад.

Итак, я вновь стал участником мелодрамы под названием «дело Линдберга».

– Зачем штату Нью-Джерси понадобилось частное расследование? – спросил я.

– Я удивлен, что вы спрашиваете меня об этом мистер Геллер, если учесть, что однажды вы работали вместе с полицией штата, в частности с полковником Норманом Шварцкопфом.

Я пожал плечами и кивнул.

Он внимательно посмотрел на меня, прищурив глаза.

– Знаете, я был в камере смертников, где содержится Бруно Ричард Хауптман, мистер Геллер... Я узнал, что он хочет со мной поговорить, и тайком пошел на встречу с ним, надеясь, скажу честно, услышать от него признание. Вместо этого я встретил глубоко негодующего умного и благовоспитанного человека, который поднял немало вопросов, и я вынужден был согласиться, что они требуют ответа.

– А! – произнес я с улыбкой, неожиданно разгадав причину интереса, проявленного ко мне губернатором, – и вы пошли к начальнику полиции штата, чтобы найти ответы на эти вопросы.

– Совершенно верно. И наш общий друг полковник Шварцкопф проигнорировал мой приказ, то есть приказ исполнительной власти возобновить расследование по этому делу, под предлогом, как он сообщает в своих ежемесячных формальных записках, отсутствия каких-либо новых фактов. Когда я представил Хауптману тридцатидневную отсрочку исполнения приговора, я начал нанимать своих собственных следователей и, разумеется, отстранил Шварцкопфа от дела Линдберга. Как вы, должно быть, догадываетесь, отношения у нас с ним после этого натянутые.

– Явился ли Хауптман той причиной, которая заставила вас взяться за это дело? – спросил я, зная, что губернатора обвиняли в ведении политической игры. – Неужели слова этого заключенного показались вам такими убедительными?

– Да, вполне убедительными. Но были и другие причины. Я полагаю, вы встречались с Шерлоком Холмсом из Нью-Джерси по имени Эллис Паркер?

Я кивнул:

– В имении Линдберга в начале этого дела.

– Паркер проводил свое личное расследование, – сказал Хоффман, – хотя еще не посвятил меня в его результаты. Он один из людей, с которыми вы должны будете непременно встретиться; он действует очень скрытно, хотя получает от меня деньги.

– Этот старик любит славу, – сказал я. – Вы только не верьте всему, что о нем пишут и говорят.

– А я и не верю. Но довольно серьезно отношусь к его мнению. Он считает, что Хауптман невиновен или по крайней мере является мелкой сошкой, занявшей место настоящих похитителей.

– А вы рассматривали возможность того, что у группы вымогателей, в которую входил «кладбищенский Джон», вообще могло не быть ребенка?

Он энергично закивал, выпустил дым и зажестикулировал рукой с сигарой.

– Да, и представьте себе, мистер Геллер, Эллис Паркер считает, что ребенок, найденный в той неглубокой могиле в Саурлендском лесу, не был Чарльзом Линдбергом-младшим.

– Я слышал, что Слим Линдберг опознал сына довольно быстро.

– Опознал быстро?! А вам известно, что в морге тело осматривал... сейчас, позвольте я найду, – он начал рыться в документах и папках, лежащих на столе, быстро нашел нужную бумагу и прочитал с торжественным выражением на лице: «Останки осмотрел личный педиатр ребенка доктор Ван Инген. Сотрудник похоронного бюро сообщил, что доктор Ван Инген произнес следующие слова, цитирую: „Если бы вы положили на стол десять миллионов долларов и сказали, что они будут мои – стоит мне только уверенно сказать, что это сын полковника, – то и тогда я не смог бы правдиво опознать этот скелет“».

– Скелет? Я знал, что тело разложилось, но думал, что лицо сохранилось...

– Вы что, не видели, как выглядело это «тело»?

Я покачал головой.

Он достал из папки глянцевитую фотографию.

– Даже пол не смогли подтвердить, – сказал он и протянул мне фотографию.

– Боже, – сказал я.

На снимке была только кучка черных костей; более или менее можно было различить череп и пару ребер; левой ноги не было.

Неожиданно рот у меня высох.

– Я слышал, что ребенка опознали по пальцам ног, расположенным определенным образом...

– Ну, проверить это можно было только по одной ноге, – сказал Хоффман. – Восемнадцатого февраля, за десять дней до похищения, доктор Ван Инген осматривал ребенка и сообщил, что мизинцы обеих его ног загнуты внутрь и частично покрывают соседние пальцы. На трупе, или на том, что от него осталось, тоже имелся загнутый внутрь палец, но это был большой палец.

– Даже это трудно определить, – сказал я и отдал ему страшную фотографию.

– Но один факт неоспорим: врач в морге измерил тело, и длина оказалась равной тридцати трем и одной трети дюйма. Ван Инген измерял ребенка восемнадцатого февраля, и тогда его рост был равен двадцати девяти дюймам.

– Отчасти это можно объяснить ростом костей после смерти, – проговорил я задумчиво. – Но, черт возьми, не на четыре же дюйма с половиной они выросли!

– Разумеется, это подчеркивает один из основных изъянов защиты, – сказал Хоффман.

Я кивнул.

– Вы имеете в виду, что один из защитников Хауптмана оговорил, что он руководствуется тем, что труп, найденный у горы Роуз, был Чарльзом Линдбергом-младшим?

– Вот именно.

Об этом много сообщали в прессе. Уиленз допрашивал женщину, заведующую приютом для сирот, который был расположен меньше чем в миле от того места, где нашли тело; Уиленз хотел опровергнуть версию, что в лесу лежало тело одного из подопечных приюта.

Но Рейли прервал процесс судебного разбирательства почти сразу следующими словами:

– Мы никогда не утверждали, что это мог быть какой-нибудь другой ребенок, кроме ребенка полковника Линдберга.

Даже обвинение было ошеломлено этим абсурдным заявлением. Никакому логическому объяснению не поддавалось то, что Рейли на блюдечке преподнес Уилензу подтверждение состава преступления. Говорили, что другой защитник, Фишер, – верный сторонник Хауптмана – вскочил и со словами «Вы сажаете нашего клиента на электрический стул» выскочил из зала суда.

– Кто, черт возьми, все-таки нанял этого Рейли? – спросил я.

– Херст, – губернатор проговорил это со спокойной ироничной улыбкой.

– Херст?! Боже милостивый, газеты Херста смешали Хауптмана с грязью! Херст старый приятель Линдберга, черт...

– Знаете, – сказал Хоффман, пожимая плечами, – раньше Рейли был лучшим выступающим на судах адвокатом. В свое время он спас от наказания много гангстеров, нарушивших «сухой закон».

Я выпрямился в кресле.

– Неужели? Например, кого?

Хоффман пожал плечами.

– Кажется, одним из его самых известных клиентов был фрэнки Йейл.

Вплоть до своей кончины в 1927 году Фрэнки Йейл был представителем Капоне на Восточном побережье. В 1927 году Капоне убрал Йейла и поставил на его место Пола Рикку.

Может быть, Рейли плясал под дудку Капоне? Может, этот красноносый адвокатишка намеренно завалил дело?

– Знаете, мистер Геллер, – сказал Хоффман, – в этом штате есть люди, которые думают, что я взялся за это ради собственной славы, ради своей выгоды... однако учитывая, что мне угрожают смертью, что моя жена и три маленькие дочери находятся под круглосуточной охраной и что пресса требует моего импичмента, я сомневаюсь в том, что сделал «хороший политический ход», встав на сторону Хауптмана.

– Чего вы добиваетесь, губернатор?

Вся напускная веселость сошла с его лица.

– Послушайте, все, что мне нужно – это правда. Люди этого штата имеют право знать правду, и Хауптман имеет право на жизнь, если он не убивал ребенка Линдберга. Это было ужасное преступление, и интересы общества требуют, чтобы оно было полностью раскрыто.

– Вы взялись за очень опасное дело, губернатор.

Он поднял руку и большим пальцем указал на флаг штата позади него.

– Мистер Геллер, как губернатор этого штата я должен выполнять свой долг.

– Еще ни один политик не разбогател, выполняя свой долг.

Услышав это мое замечание, он поморщился – он сделал это почти незаметно, но сделал.

Он сказал:

– Я не высказывал своего мнения относительно виновности или невиновности Хауптмана. Но я разделяю сомнения сотен тысяч людей в вескости доказательств, которые сделали Хауптмана преступником.

– Я совсем не знаком с этими доказательствами.

– Что ж, я познакомлю вас с ними. Но вам известно, какую роль могут сыграть страсти и предубеждение в признании виновным человека, которого уже осудили газеты, – он похлопал рукой по папкам на столе. – Я сомневаюсь в искренности и компетенции некоторых главных свидетелей по этому делу. И я сомневаюсь в том, что преступление мог совершить один человек. Шварцкопф и остальные, может быть, даже сам полковник Линдберг хотят смерти этого человека, чтобы закрыть это дело и создать видимость того, что успешно раскрыто еще одно крупное преступление.

Я только кивнул.

Неожиданно он смущенно улыбнулся.

– Наверное, во мне очень силен политик, если я не могу удержаться и ораторствую даже сидя в своем кабинете. А теперь позвольте мне рассказать вам об этих «свидетелях»...

Хоффман повернулся к многочисленным папкам и бумагам на столе и сказал:

– Давайте начнем со знаменитого мистера Амандуса Хокмута. – Я сразу вспомнил имя саурлендского старикашки, который утверждал, что в день похищения Хауптман «сердито посмотрел» на него из машины. – Во-первых, Хокмут вспомнил об этом случае лишь через два месяца после ареста Хауптмана. Во-вторых, знакомый полицейский прислал мне отчет о беседе с Хокмутом, состоявшейся вскоре после похищения, где тот сказал, что не видел поблизости никого подозрительного. Вот посмотрите...

– Что это? – спросил я, когда губернатор протянул мне через стол документ.

– Копия отчета службы социального обеспечения, сделанного в 1932 году в отношении Хокмута, – сказал Хоффман. – Посмотрите на строку «Состояние здоровья».

– "Частично слеп, – прочитал я. – Ухудшение зрения произошло в результате катаракты".

В этой копии сообщалось также, что он является клиентом № 14106 отдела обеспечения престарелых службы социального обеспечения Нью-Йорка.

– Здесь указан его адрес в Бронксе!

– Ложный адрес, – спокойно проговорил Хоффман. – Проживая в Нью-Джерси, он мог получать государственные средства в Нью-Йорке.

– Ну, сейчас трудные времена.

– Недавно я пригласил к себе в офис мистера Хокмута, и он приехал, скорее всего потому, что я пообещал оплатить его расходы. Он сидел там, где сейчас сидите вы, мистер Геллер, – Хоффман указал на картотечный шкаф, на котором стояла заполненная цветами серебряная чаша. – Я попросил его назвать этот предмет.

– Ну и как? Назвал?

– Конечно. Он сказал, что это картина, изображающая женщину.

Я засмеялся.

– Я и присутствовавшие здесь мой помощник и криминолог прореагировали примерно так же, как вы, – сказал Хоффман. – Поняв, что он ошибся, Хокмут сделал еще одну попытку и назвал эту наполненную цветами восемнадцатидюймовую серебряную чашу женской шляпой.

– Он так и не смог сказать, что это?

– Его третья попытка оказалась наиболее близкой к истине: чашка с фруктами.

– Что ж, это соответствует закону Бернулли о больших числах.

Он снова порылся в бумагах.

– А теперь перейдем к Милларду Уайтиду, бедному горцу из Саурленда, который утверждал, что видел, как Хауптман бродил недалеко от имения Линдберга. С одной стороны, этот мистер Уайтид нищий, а с другой стороны, лжец – во всяком случае так говорят его соседи.

– Это из-за показаний Уайтида Хауптмана из Нью-Йорка передали сюда?

Хоффман кивнул.

– Уайтида привели в здание суда в Бронксе, чтобы он опознал обвиняемого как свидетель-очевидец, и он опознал его. Но у меня есть документы с показаниями, – он похлопал по куче бумаг перед собой" – которые Уайтид дал полиции штата после преступления, где он заявляет, что не видел никаких подозрительных лиц возле имения Линдберга. И я – опять же за свой счет – пригласил мистера Уайтида посетить меня.

– И он тоже назвал эту чашу шляпой?

– Нет. Но он признался, что ему выплатили сто пятьдесят долларов в качестве гонорара, тридцать пять долларов суточных и обещали еще часть вознаграждения. Интересно, что со свидетельской трибуны в Флемингтоне он заявил, что не получал никаких денег, кроме как на питание.

– Тридцать пять долларов суточных платили и мне, когда я приехал сюда в прошлом году. Очевидно я был недостаточно важным свидетелем, и гонорара тогда мне не предложили.

– Другие свидетели-очевидцы также не внушают доверия. Водитель такси, Перроне, как оказалось, еще до ареста Хауптмана уверенно опознал «Джона» в нескольких других подозреваемых, которых ему показали. Коммивояжер Россайтер, утверждавший, что видел, как Хауптман менял шину возле Принстона, является известным растратчиком и вором. Кассир кинотеатра, миссис Барр, продавшая вечером 26 ноября 1933 года более полутора тысяч билетов, сумела узнать в Хауптмане через год человека, протянувшего ей смятую пятидолларовую купюру, оказавшуюся впоследствии частью выкупной суммы. И никто не обратил внимания на то, что 26 ноября – день рождения Хауптмана и что в тот вечер он с женой и друзьями отмечал его у себя дома.

– Довольно много набралось этих свидетелей.

– Да, но мы не должны забывать нашей знаменитости. Человека, который смог уверенно опознать Хауптмана по голосу через четыре года после того, как тот в квартале от него произнес два слова.

Он имел в виду Чарльза Августа Линдберга.

– И конечно, – продолжал он, стряхнув пепел с сигары в серебряную пепельницу, – есть еще Джефси. Этот замечательный американец, который, как только я возобновил расследование по этому делу и объявил, что собираюсь его допросить, выехал на продолжительный отдых в Панаму.

Я рассмеялся:

– Он еще не вернулся?

– Вообще-то он должен был вернуться сегодня. И он является одним из тех людей, с которыми вы должны будете встретиться и побеседовать.

– Ладно, но я сделаю это только потому, что вы платите мне. Последнее, что я слышал о нем, это то, что он отправился в турне читать лекции по делу Линдберга.

– Знаете, – сказал Хоффман, – я могу сказать вам одну вещь, о которой он не упоминал в своих лекциях, – о периоде, когда он был главным подозреваемым по этому делу. У меня есть письменные показания, данные под присягой, согласно которым после того, как Кондон не смог опознать Хауптмана как «Джона» в полицейском участке на Гринвич-стрит в Бронксе и упорно отказывался идентифицировать там Хауптмана... Джефси подвергся шантажу и угрозам со стороны полицейских.

– Меня это нисколько не удивляет.

– Это было в Нью-Йорке. Двое полицейских из Нью-Джерси дали мне понять, что Шварцкопф и его громила Уэлч грозили Кондону, что обвинят его в препятствовании отправлению правосудия – как вы помните, за это судили командора Кертиса, – если старик не изменит своего мнения и не опознает в Хауптмане «кладбищенского Джона».

– Не удивительно, что Джефси запел на другой лад.

– Один полицейский привел следующие слова Кондона: «Я боялся, что мне предъявят обвинение в Нью-Джерси, ведь в этом штате могут даже ангела приговорить к пожизненному заключению».

Я рассмеялся и сказал:

– Это одно из немногих намеренно юмористических замечаний Джефси. Конечно, я поговорю с ним. С кем еще вы хотите, чтобы я встретился?

– Навестите также Гастона Минза.

– Минза?! Разве он не в ливенвортской тюрьме в Канзасе?

– Да, это его официальная федеральная резиденция. Но в настоящее время он находится под наблюдением в больнице «Сент-Элизабет» в Вашингтоне, округ Колумбия, как он сам сообщает, в связи с «высоким мозговым кровяным давлением». Одновременно он засыпал мой офис письмами с признанием своей вины: утверждает, что это он организовал это похищение.

Я вздохнул.

– Это напрасная трата времени, но ладно, я поговорю с ним.

– Вы правы. Но в рассказах этих жуликов всегда есть доля правды или полуправды.

– Это неотъемлемая черта настоящего жулика, губернатор. Позвольте мне угадать следующее имя из вашего списка. Я думаю, это будет командор Джой Хьюз Кертис.

– Ну, может быть не следующий, но он действительно есть в моем списке. Свяжитесь с ним. Вы же понимаете, мистер Геллер, что штат Нью-Джерси осудил Кертиса по обвинению в воспрепятствовании отправлению правосудия исходя из того, что Кертис был связан с бандой похитителей?

– Он отделался штрафом и условным приговором, не так ли?

– Да, но я хочу сказать, что в том же самом зале, где проходил суд над Хауптманом, один из тех же обвинителей и тот же самый судья осудили Кертиса за то, что он якобы имел дело с шестерыми людьми, похитившими ребенка Линдберга, и не сообщил об этом в полицию, помешав тем самым арестовать этих похитителей.

– То есть штат Сад[110], когда нужно было осудить Кертиса, воспользовался версией о существовании банды похитителей, когда же дошла очередь до Хауптмана, склонился к версии о волке-одиночке.

– Вот именно. И это еще не все. Здесь есть еще много чего, очень много... – Он вновь взялся перелистывать бумаги и бойко перечислять факты в пользу Хауптмана.

Копия отчета о медицинском осмотре, проведенном 25 сентября 1934 года доктором Терстоном Декстером (через несколько дней после ареста Хауптмана), свидетельствовала о том, что заключенный «подвергся недавно жестокому избиению, главным образом тупыми предметами».

Часть рабочей документации, подтверждающей слова Хауптмана, что во время похищения он работал в «Маджестик Апартментс», была изменена, часть украдена и скрыта.

Специалист по дактилоскопии Эразмус Хадсон, обнаруживший на лестнице, с помощью которой было совершено похищение, более пятисот отпечатков (ни один из них не принадлежал Хауптману), показал, что инспектор Уэлч просил его, если возможно, подделать отпечатки и был очень огорчен, когда Хадсон отказал ему.

Судья Тренчард отказал Хауптману в просьбе проверить его показания на детекторе лжи.

Были и другие данные, свидетельствующие о неправомерности приговора: эксперт по почеркам, Сэмьюэл Смолл, доказал, что Хауптман писал по системе Палмера-Занера, а не по вертикальной системе «рондо» которой пользовались похитители в своих письмах. В своих показаниях под присягой Смолл заметил: «Вопрос не в том, писал ли Хауптман эти письма Вопрос в том, мог ли он написать их. Мне кажется если пойти в тюрьму и сказать Хауптману: вас освободят, если вы хоть одно предложение. Напишете так, как оно написано в письмах похитителей, – Хауптман никогда не выйдет из тюрьмы».

Разумеется, я знал – как и любой коп, знакомый с судебной системой по серьезным делам, – что эксперты по почерку, как и психиатры, имелись у той и другой стороны и их заключение часто зависело от суммы, которую им заплатили.

– Вы, конечно, понимаете, – сказал Хоффман, – что на одних только специалистов по почеркам штат потратил больше денег, чем на всю защиту Хауптмана.

– Даже несмотря на то, что часть расходов взял на себя Херст?

– Даже несмотря на это. Понадобилось более миллиона долларов, чтобы поместить Хауптмана в камеру смертников... и сейчас в резерве штата не осталось ни одного доллара, чтобы попытаться вызволить его оттуда.

– Простите? – мне не понравилось его заявление.

– Мистер Геллер, следователей, о которых я упоминал, я финансировал сам, из своих скудных сбережений. Этих денег им едва хватает на покрытие расходов.

– Губернатор, я извиняюсь, но условия, которые мы обсудили по телефону, не могут быть предметом торга.

– Не я буду платить вам деньги, мистер Геллер.

– Не вы?

– Нет. Помните, я упомянул о вашем старом друге... одну минутку. – На его столе зазвонил телефон внутренней связи. Искаженный голос что-то сказал губернатору, и он ответил:

– Хорошо, пришлите ее сюда. – Он посмотрел на меня с заготовленной улыбкой и потушил свою сигару. – Ваши услуги оплачивает человек, который рекомендовал вас.

Дверь позади меня открылась, и вошла маленькая красивая женщина в черном платье, отделанном мехом, и черной шляпе с вуалью; темный наряд ее сверкал драгоценностями. Вечно скорбящая Бог знает по кому или чему, в комнату вошла – а в мою жизнь вернулась – Эвелин Уолш Мак-Лин.

– Губернатор, – сказала она, печально улыбнулась и протянула ему руку в черной перчатке; он встал из-за стола и быстро пожал ее. Она повернулась ко мне. Под вуалью ее глаза казались трагическими и восторженными. – Натан, я очень рада вас видеть.

– И я тоже, миссис Мак-Лин, – сказал я, ненадолго взяв ее руку в свою. Я уступил ей свое кресло, а сам сел в другое. Неожиданно, я разволновался.

– Миссис Мак-Лин никогда не утрачивала интереса к делу Линдберга, – сказал губернатор.

– Официальное разрешение этого дела, – проговорила она с величественным видом, – не является удовлетворительным. Осталось много неясных вопросов, и я подумала, что Натан Геллер – тот человек, который сможет разобраться в них.

Конечно, она стала старше, но выглядела по-прежнему прекрасно: тело ее осталось стройным, груди высокими, лицо ее с годами стало более волевым, но не утратило красоты.

– Миссис Мак-Лин сняла квартиру Хауптмана, – сказал Хоффман, – так что вы сможете ее осмотреть. Мы уже приглашали криминолога и специалиста по дереву, чтобы они осмотрели мансарду.

Главным свидетелем обвинения был эксперт по дереву по имени Колер – он должен был давать показания в тот день, когда я присутствовал на суде, но защита помешала ему сделать это.

– Мне показалось нелепым, – сказала Эвелин, – что этот умный и матерый преступник, каким власти пытаются выставить Хауптмана, в одиночку совершивший преступление века, вдруг оказался настолько глупым, чтобы один брус лестницы, с помощью которой он похитил ребенка, сделать из половой доски собственной мансарды.

– Нелепым кажется уже то, – сказал я, – что ему пришлось отрывать доску от пола. Хауптман был плотником. В гараже у него что-то вроде мастерской не так ли? Там у него, должно быть, было полно всяких досок.

– И склад пиломатериалов поблизости, – добавил Хоффман, кивая.

– В любом случае он не оставил бы лестницу на месте преступления, – сказал я. – Этого не мог сделать плотник, который сам смастерил ее, тем более что один ее брус был сделан из доски, взятой в его собственном доме. Эта улика явно сфабрикована.

– То же самое сказали наш криминолог и специалист по дереву из Управления рабочими проектами, – гордо проговорил Хоффман. – Брус лестницы был на одну шестнадцатую дюйма толще досок в мансарде. К тому же гвоздевые отверстия в брусе были недостаточно глубокими, чтобы вместить гвозди длиной два с половиной дюйма, которыми были прибиты доски в мансарде.

– Обвинитель Уиленз, – мрачно проговорила Эвелин, – обещал, что этой лестницей загонит в угол Хауптмана.

– И он выполнил обещание, – сказал Хоффман. – Вопрос теперь в том, мистер Геллер, сможете ли вы представить нам такое же веское доказательство, как эта лестница, только свидетельствующее о невиновности Хауптмана и не сфабрикованное. Такое, что его не сможет отрицать даже самый предубежденный против Хауптмана человек.

– Не знаю, – сказал я. – У меня немного времени, не так ли?

– До конца месяца, – он пожал плечами. – Четырнадцать дней.

– Черт возьми, – воскликнул я с явно неискренним оптимизмом, – возможно, Эллис Паркер прав, и ребенок еще жив. Может быть, я найду мальчонку, посажу его сюда, на ваш стол, и он будет сосать мороженое, пока вы будете звонить его родителям.

Хоффман улыбнулся, но печально.

– Мы уже все перепробовали, – сказала Эвелин, вздыхая и качая головой. – Я даже наняла лучшего в стране адвоката, но и это не помогло.

– Это кого? – спросил я.

– Как же, конечно, Сэма Лейбовица, – сказала она. – Однако действия Сэма имели губительные последствия.

Сэм Лейбовиц!

– Почему? – спросил я.

Хоффман вздохнул.

– Он был убежден, что Хауптман виновен. Он несколько раз навещал Хауптмана и пытался выклянчить у него признание. Он думал, что если сумеет убедить Хауптмана назвать своих сообщников, то этим спасет ему жизнь.

– И как отнесся к этому Хауптман?

– Как обычно – с безмолвным негодованием, – сказал Хоффман. – Он не раскололся, и Лейбовиц оставил это дело так же быстро, как и взялся за него.

– Вы что же, не знаете, кто такой Лейбовиц? – спросил я Эвелин.

– Конечно, знаю, – сухо и как бы оправдываясь ответила она. – Он лучший в стране адвокат, имеющий право выступать в судах. – Затем, внимательно посмотрев на меня, смягчилась и добавила: – А что такое, Натан? Почему вы спрашиваете?

Я посмотрел на Хоффмана.

– Вы рассказали мне о Рейли. Теперь я расскажу вам о Лейбовице: он, кроме всего прочего, является адвокатом гангстеров. Во всяком случае, он сделал карьеру, защищая таких парней, как «Бешеный пес» Колл и еще одну известную личность из Чикаго с обезображенным шрамами лицом.

– Он защищал Аля Капоне? – с волнением спросила Эвелин.

– Да. Когда его обвиняли в тройном убийстве. И сумел добиться его оправдания.

– Я уверен, что Сэм Лейбовиц... – начал Хоффман.

Однако я перебил его:

– Я вам скажу одну вещь, которую усвоил много лет назад: в этом деле нельзя быть ни в чем уверенным. Ну а теперь скажите, с чего мне начать?

Губернатор пожал плечами:

– Думаю, с того же, с чего начал я. С Хауптмана. Поговорите с ним. Может быть, вам удастся узнать что-нибудь новое?

Глава 29

Наступили сумерки, когда я собрался навестить Бруно Ричарда Хауптмана. Весь день я провел в офисе здания законодательного собрания, изучая материалы по делу Линдберга, которые собрал губернатор Хоффман. Эвелин настояла на том, чтобы поехать со мной, хотя губернатор договорился с тюремным начальством только о моем визите.

– Скажи им, что я твоя секретарша, – сказала она.

– Даже у Рокфеллера нет такой роскошной секретарши, – заметил я. – Тебе придется убрать все твои драгоценности в сумочку.

Она убрала, но не все; некоторые бриллианты ей пришлось положить в «бардачок», потому что в сумочку все не уместились. Я вел машину – черный «пакард делюкс» с откидным верхом, по белой крыше которого барабанил дождь. Из округа Колумбия Эвелин приехала сама – у нее больше не было штатного шофера.

– Камера смертников не место для дамы, – сказал я.

– По моему мнению, она не место и для мужчины, – парировала она.

Тюрьма штата занимала целый квартал между Федерал-стрит и Касс-стрит; ее массивные красные каменные стены были украшены изображениями змей, баранов, орлов и нескольких преклонивших колени обнаженных фигур и усеяны сторожевыми башнями с причудливыми куполами в новоанглийском стиле.

– Боже, вот это зрелище, – вздохнула Эвелин.

– Она почти такая же большая, как твой дом на Массачусетс Авеню, – заметил я, сворачивая на 3-ю стрит. Я остановил машину, мы вышли и направились к воротам прямо по лужам. Эвелин едва передвигалась на своих высоких каблуках и, чтобы не упасть, держалась за мою руку.

У ворот нас встретил сам начальник тюрьмы Кимберлинк, коренастый мужчина в черном непромокаемом плаще; его продолговатое мясистое лицо было хмурым, очки в проволочной оправе покрыты капельками дождя. Тюремный охранник, тоже в непромокаемом плаще и фуражке, значок на которой блестел влагой, с фонарем в одной и дубинкой в другой руке, жестом велел нам идти за ним. Для провожатого у него был довольно устрашающий вид. Дождь был таким сильным, что наша беседа ограничилась краткими и громкими (чтобы перекричать шум дождя) представлениями, и начальник тюрьмы со своим человеком быстро повел нас через тюремный двор к приземистому двухэтажному зданию из красного кирпича, которое, как я вскоре понял, и было домом смертников.

Мы вошли в темную комнату, и луч фонаря в руке охранника осветил то, что сначала показалось нам приведением, но затем, когда зажглись яркие лампы над головой, превратилось в стул. Знаменитый электрический стул. Комната была удивительно маленькой, с грязными побеленными кирпичными стенами и тремя рядами складных стульев с прямыми спинками, которые расположились напротив зачехленного электрического стула, как на профсоюзном собрании, только если бы я был приглашенным оратором, то ни за что бы не сел после своего выступления.

– Я не уполномочен пропустить с вами вашу секретаршу, – сказал Кимберлинк. – Но камера этого заключенного находится здесь рядом. Если мы оставим дверь приоткрытой, она будет слышать ваш разговор и делать записи, если нужно.

Я помог Эвелин снять бархатное пальто с меховым воротником, которое пропиталось влагой, как банное полотенце, и положил его вместе с моим плащом на складные стулья. Небрежно бросив шляпу на электрический стул, я достал записную книжку и карандаш и подвел ошеломленную Эвелин к небольшой деревянной скамье между дверью и зачехленным стулом.

– Не думаю, что ты владеешь стенографией, – тихо сказал я.

Она сморщилась, пытаясь улыбнуться.

– Зато у меня красивая рука.

– У тебя все красивое, – сказал я, и хотя прошло столько лет, ей было приятно слышать это. – Только никому не показывай свою писанину... тебя могут обвинить в том, что это ты писала письма о выкупе.

Начальник тюрьмы Кимберлинк велел охраннику открыть стальную дверь с решеткой, и мы вошли в нее. Еще несколько шагов – и мы оказались перед камерой под номером 9, единственной занятой камерой на этом этаже.

Хауптман в сине-серой рубашке с открытым воротом и темно-синих брюках стоял и держался руками за прутья решетки – точно как делают узники домов смерти в плохих фильмах. Он был явно возбужден:

лицо исказилось, глаза безумные. Он совсем не был похож на того спокойного заключенного, о котором я так много слышал.

– Начальник, – проговорил он удивительно высоким, полным отчаяния голосом, – сделайте что-нибудь.

– Ричард, – мягко произнес Кимберлинк, – к вам пришли...

Хауптман еще даже не посмотрел на меня. Он просунул руку через решетку и указал наверх.

– Смотрите, – сказал он. – Смотрите!

Мы посмотрели туда, куда он указывал; по наклонным окнам большого фонаря верхнего света барабанил дождь, звуки которого негромким эхом достигали нас. Одно из окон фонаря с металлической рамой было приоткрыто, чтобы заходил воздух; угол был небольшим, и внутрь вода не затекала, но была другая проблема: в пространство между окнами и металлической сеткой на них попал воробей. Пытаясь вырваться из этой тесной тюрьмы, птица отчаянно и безуспешно взмахивала крыльями и билась о сетку.

– Сделайте что-нибудь, начальник! – воскликнул Хауптман, возбужденный не меньше птички.

– Ладно, Ричард, – сказал Кимберлинк, помахав в воздухе рукой. – Я велю охраннику заняться этим. А вы успокойтесь, к вам пришли.

Кимберлинк и охранник сразу вышли, причем первый указывал на ходу вверх, на фонарь, где застряла птица. Видимо, он действительно собирался ее освободить.

Тем временем Хауптман внимательно и недоверчиво, словно я был выставленным для опознания подозреваемым, смотрел на меня; беспокойство за птицу неожиданно сменилось суровостью.

– Я вас знаю.

– Вообще-то, – сказал я, – мы никогда не встречались, но...

– Вы давали против меня показания.

– Не против вас. Я просто давал показания.

– Вы приятель и телохранитель Джефси.

– Джефси мне не приятель. Уверяю вас, – я протянул ему руку. – Меня зовут Геллер. Натан Геллер. Я частный детектив. Губернатор Хоффман нанял меня, чтобы я помог расследованию, цель которого – установить истину о преступлении, в котором вас обвиняют.

Губы его скривились в улыбке.

– Обвиняют – это мягко сказано, мистер Геллер... ну да ладно.

– Можете называть меня Нейт.

– Хорошо, – он протянул руку через отверстие в решетке. – Меня зовут Ричард. Друзья называют меня Диком. Почему бы вам не называть так?

– Хорошо, Дик, – сказал я.

Прессе и обвинению нравилось называть его Бруно – это превращало его в тевтонского зверя.

Мы пожимали друг другу руки, когда подошел начальник тюрьмы и сказал Хауптману:

– Мы займемся этим вопросом. – Он имел в виду птицу. Потом повернулся ко мне: – Если вам что-нибудь понадобится, здесь всегда есть по крайней мере один охранник.

– Вы можете впустить меня туда? – спросил я. – Мне не хочется разговаривать с ним через эту решетку.

Кимберлинк на мгновение задумался и кивнул, потом кивнул еще раз, но уже охраннику, который повернул ключ в замке камеры и впустил меня.

Затем закрываемая дверь издала позади меня металлический вой, с лязгом захлопнулась, ключ со скрипом повернулся в замке, и я оказался запертым в камере один на один с Бруно Ричардом Хауптманом.

– Садитесь, пожалуйста, – сказал он, указав жестом на свою койку. Я сел, и он сел рядом. Возле койки стоял стол, заваленный газетами, журналами, различными книгами, среди которых были Библия и толстый фолиант в мягкой обложке с копиями протоколов судебного процесса над ним; к стене над койкой были прикреплены различные фотографии его жены и маленького сына. Там имелись раковина и туалет; камера была не маленькой, хотя и не такой большой, как та, в тюрьме графства Кук, в которой я несколько лет назад видел Капоне.

– Я должен объяснить, почему меня наняли, – сказал я.

– Я знаю, почему, – сказал он.

– Губернатор Хоффман говорил вам обо мне?..

– Нет. Но вы полицейский чиновник из Чикаго, который с самого начала занимался этим похищением.

– Правильно.

– То есть вы знакомы с этим делом лучше, чем кто-нибудь другой.

– Ну и это верно. У вас хорошая память.

Он кивнул в сторону копий протоколов суда:

– У меня достаточно времени для чтения. Я знаю немало о каждом свидетеле, кто давал показания за и против меня. Я интересовался вами. Вы известный человек. О вас писали газеты в связи с какими-то событиями в Чикаго.

– Не верьте всему, о чем пишут в газетах.

– Это хороший совет, Нейт. Вы думаете, это сделали со мной чикагские гангстеры?

Эти слова застали меня врасплох.

– Дик, произошло нечто странное...

Он улыбнулся.

– Со мной всегда происходит что-то странное. – Хлопанье крыльев птицы привлекло его внимание. – Извините, – сказал он, поднялся, подошел к двери и посмотрел через решетку вверх. – Они ничего не делают, – проговорил он огорченно, вернулся и снова сел.

– Я хочу услышать от вас, что вы думаете обо всем этом. Поэтому я и пришел сюда.

Хауптман вздохнул:

– Почему я нахожусь здесь? Этот вопрос я задаю себе. Почему этот штат так со мной поступил? Почему у меня хотят отнять жизнь за преступление, совершенное кем-то другим?

– Суд признал вас виновным...

– Ложь! Ложь! – его сине-серые глаза сверкнули, в то время как лицо оставалось удивительно спокойным. – Все ложь. Разве я мог убить ребенка? – Он кивнул на фотографию своего сына; на вид ребенку было года три. – Я человек! Я отец. И я плотник, член профсоюза. Разве я мог соорудить такую лестницу? – Он рассмеялся, и смех его эхом отразился от стен камеры.

– Я вам вот что скажу. Дик, – сказал я. – У вас была не самая лучшая защита. Этот Рейли...

– Рейли?! Может ли человек сделать за миллион долларов то, что Рейли сделал со мной неизвестно почему? За все это время он всего лишь раз в течение примерно пяти минут говорил со мной о моем деле.

– Дик, Рейли не был вашим адвокатом. Он был адвокатом Херста. Может быть, даже адвокатом Капоне.

Он решительно закачал головой:

– Я не хотел идти на эту сделку с Херстом и давать ему исключительное право на публикацию материалов обо мне и Анни. Но что мне оставалось делать? У меня нет денег. Штат заплатил сорок тысяч долларов специалистам по почеркам, которых они пригласили.

– А как насчет почерка? Почерк, которым написаны письма о выкупе, имеет сходство с вашим...

– Мистер Геллер, Нейт, я думаю, что если бы даже вас поймали с деньгами Линдберга – пусть эти деньги прошли через десятки рук прежде, чем дойти до вас... Я думаю, что эти люди, заставив вас написать что-нибудь, доказали бы, что это вы написали те письма.

Я кивнул; он был прав – специалисты по почеркам были дерьмом.

– Но, Дик, некоторые ошибки и еще кое-что из того, что вы написали, совпадают с тем, что было в тех письмах. Я видел их, Дик – такие слова как «зудно» с буквой "з" и «подбись»...

– Они заставили меня писать то, что они диктовали, – с некоторым негодованием произнес он. – Они заставили меня писать слова так, как они произносили их.

Обычная история.

– Это было сразу после вашего ареста?

– Да. Я тогда еще не знал, зачем им были нужны образцы моего почерка. Если бы я знал, я бы ни за что не стал писать с ошибками под их диктовку.

– Вы неплохо пишете на английском, не такли?

Он пожал плечами:

– Конечно, я делаю ошибки, когда пишу. Я иммигрант. Но не такие грубые, какие я делал под их диктовку. Затем из того, что я написал, они выбрали все наиболее похожее на письма похитителей. В записке, во всей чертовой записке, оставленной в комнате ребенка, они нашли только одно слово – «за», – которое написано почерком, напоминающим мой.

– Вы по своей воле писали эти образцы?

– Вначале. Но потом я устал. Я с трудом держал глаза открытыми, но они били меня по ребрам и говорили: лучше пиши, будет хуже, если ты не напишешь! Пиши, пиши... – его глаза потускнели.

Все это было очень похоже на правду. Так действовали копы по всей стране, от Восточного побережья до Западного.

– Но почему вы признались, что надпись на чулане была сделана вами? – эту новость я узнал из материалов губернатора. Речь шла о злополучном номере Джефси на панельной обшивке чулана в квартире Хауптмана.

– Да потому что они меня и в этом обманули! – он с расстроенным видом покачал головой. – Через несколько дней после моего ареста мои Анни и Манфред – мой ребенок, мой мальчик, мой маленький Буби – потеряли терпение. Ребенок не мог больше спать из-за всех этих полицейских и репортеров, которые там толпились постоянно. Поэтому Анни и Буби переехали к родственникам. Теперь я понимаю, что это была ошибка.

– Потому что полицейские получили свободный доступ в вашу квартиру.

– Да, вы правы. Через несколько дней после моего ареста, когда в голове у меня все уже перепуталось, появляются полицейские с доской, на которой что-то написано, и говорят, что она из моего чулана.

– Она действительно была оттуда?

– Кажется, да. Они говорят: это ваш почерк; я говорю: наверное, ведь я плотник и имею привычку делать записи на дереве. Но потом уже они заявляют: это номер телефона доктора Кондона! Боже мой! Если бы я написал этот номер и знал, чей он, разве я так просто сказал бы об этом полицейским?

– Может, и не сказали бы, – с некоторым сарказмом проговорил я.

– Даже при последнем издыхании я бы продолжал твердить, что никогда не видел этого номера! К тому же, если бы я совершил это преступление, стал бы я записывать этот номер в своем собственном доме?

– Знаете, я присутствовал там, когда Кондону звонили предполагаемые похитители.

– Но в моем доме в Бронксе нет телефона!

– Что?

– Чтобы позвонить, мне нужно выйти и идти к телефону-автомату. Зачем мне записывать номер телефона в маленьком и темном чулане, куда надо еще заходить?

– Этот номер есть в телефонной книге?

– Конечно! Они хотели, чтобы люди думали, что это секретный номер. Но это не так. Этот номер есть во всех телефонных книгах. Это уже гораздо позднее доктор Кондон изменил свой номер телефона на конфиденциальный. Я уверен, что эти цифры на обшивке чулана написали либо полицейский, либо репортеры, которые старались писать, как я.

Припоминая сейчас то, что я прочитал днем, я обнаружил любопытную деталь: специалистов по почеркам, которым штат так щедро заплатил, на суде так и не попросили идентифицировать почерк на обшивке чулана с почерком Хауптмана.

– До меня дошел слух, что это сделал один репортер, – сказал я. – Я намереваюсь проверить это.

– Молодец! – произнес Хауптман, и я решил, что он хвалит меня, но оказалось, что это не так. Он смотрел мимо меня, когда встал и подошел к огражденной решеткой двери камеры.

На небольшом выступе над камерами второго этажа стоял охранник и длинным шестом пытался поднять окно фонаря, чтобы выпустить птицу.

Хауптман вернулся и сел с облегченным видом.

– Она еще не свободна, но он пытается ее освободить. Кто-то пытается ее освободить. Это важно. На чем мы остановились?

– Вы сказали, что полицейские получили доступ в вашу квартиру, потому что ваша жена и сын переехали. Этим вы объясняете появление версии о том, что одна часть той лестницы, так называемый брус шестнадцать, сделан из доски пола вашей мансарды? Он невесело улыбнулся и покачал головой.

– Во-первых, этот «брус шестнадцать» имеет несколько больших сучьев, и ни один плотник не стал бы использовать его для изготовления лестницы. Только это не лестница – это какая-то негодная деревянная рама. И мастерил ее совсем не плотник. Уиленз говорит, что я плохой плотник. А я ведь и для дома мастерил и мастером работал. Спросите людей, и они скажут, что я умею.

– Вы думаете, этот брус из вашей мансарды?

Он пожал плечами:

– Если и оттуда, то это они взяли его, а не я.

Лестница похитителей без конца собиралась и разбиралась для различных проверок.

– Уиленз называет меня хитрым преступником, – проговорил Хауптман с усмешкой. – Говорит, что я надевал на руки перчатки, потому что там нет отпечатков пальцев. Значит, на ногах у меня должны были быть мешки, потому что там не было следов. Если бы я был таким хитрым преступником, если бы я сделал все так, как он говорит, то разве я пошел бы в свой дом, чтобы вытащить из пола в мансарде доску для этой так называемой лестницы, создав тем самым серьезную улику против себя?

Если бы я хотел изготовить лестницу, я мог бы просто выйти во двор и насобирать все необходимые материалы – досок возле моего гаража валяется предостаточно. Кроме того, лишь в квартале от моего дома находится склад пиломатериалов. Послушайте, я работаю по дереву – неужели я купил бы древесины на пять брусьев, когда лестница состоит из шести?

– Этот специалист по дереву по фамилии Колер, – сказал я, – утверждает, что остальные брусья лестницы сделаны из древесины, купленной на этом вашем соседнем складе пиломатериалов.

Хауптман спокойно помахал в воздухе рукой, словно хотел стереть какое-то невидимое пятно.

– Колер сам говорит, что свою древесину склад отправляет в тридцать городов. Если эту древесину обнаружат в районе, где проживает' Колер, будет ли это означать, что он похитил ребенка?

– Интересно, где он находился первого марта 1932 года? – сказал я. – Но вы правы: если у полицейских есть подозреваемый, то улики они могут сфальсифицировать.

– А те улики, которые они не могут сфальсифицировать, – сказал он, – просто исчезают. Когда меня арестовали, вместе с другими вещами забрали мои туфли. Вначале я не мог понять, зачем, но потом думаю: у них есть следы!

– У них действительно был след, – сказал я. – «Кладбищенский Джон» оставил один на кладбище святого Реймонда.

– Почему же тогда они не представили сделанный гипсовый слепок этого следа? – с горьким сарказмом проговорил он. – Или они скрыли эту улику из жалости ко мне?

Рейли должен был потребовать предъявления гипсового слепка этого следа на суде; но Рейли много чего должен был сделать.

– Вы знали, что они несколько раз брали у меня отпечатки пальцев? И не только пальцев. Они без конца снимали отпечатки с моих рук – с боковых сторон и с вогнутых участков. И потом на суде, когда мой адвокат спросил об отпечатках пальцев, Уиленз говорит: нет отпечатков.

– На лестнице нашли очень много отпечатков пальцев, – сказал я. – Поэтому они и снимали их у вас.

– И обнаружили, что на лестнице моих отпечатков нет! В детской совсем не нашли никаких отпечатков. И не только моих – не было отпечатков пальцев родителей, няни и слуг. Они говорят, что я надевал перчатки. Значит, и родители, когда они входили в комнату ребенка, и все слуги тоже надевали перчатки?

– Похоже на то, что кто-то стер все отпечатки в детской после похищения. Очевидно, этот человек проживал в доме Линдбергов.

– Возле лестницы они нашли стамеску. Сравнили ее с моими столярными инструментами. У меня дома есть набор инструментов; стамеску, которую они нашли, изготовила фирма «Бакс Бразерс». Они говорят присяжным: это стамеска Хауптмана, и присяжные им проверили.

– Но свидетелям, которые видели вас в день похищения, они не поверили, не так ли?

– У меня были хорошие свидетели, но потом Рейли нанял других, плохих свидетелей. Они меня доконали! Эти безумцы из психиатрических больниц, бывшие преступники... и Уиленз их одурачил. Поэтому хорошим людям, свидетелям, которые говорят обо мне правду, не верят. Пять человек, которые видели меня в булочной с Анни во время преступления, хороших людей, выставили лжецами. Один из них, старый джентльмен по фамилии Мэнли, больной человек, встал с постели и поклялся, что первого марта 1932 года в девять часов видел меня в своей булочной.

Я фыркнул:

– Но зато Хокмуту с его катарактой, кассирше кинотеатра, водителю такси, этим, мягко говоря, сомнительным свидетелям они охотно поверили.

– Но почему, Нейт? Почему?

– Э... вы сказали о свидетелях с уголовным прошлым. Но вы тоже имели судимости. Дик.

– Да, в Германии после войны. В Америке ни одной... – он приложил руку к груди. – Я вернулся домой с войны в отрепьях. Меня шатало от голода. И дома моя мать, братья и сестры тоже страдали от голода. И я действительно украл пальто и воровал еду. Я был лишь глупым мальчишкой. Воровать нехорошо, я знаю, но в моей стране после войны многие воровали. И я ни разу не причинил боли ни одному человеку.

– Однажды вы проникли в помещение, сломав окно второго этажа. И еще вы ограбили двух женщин с детскими колясками, имея при себе оружие. Добавьте два этих преступления и...

– Но в этих колясках не было детей! В Германии в то время детские коляски использовались в качестве тележек для перевозки продуктов. Знаете, что я украл? Девять булок и несколько продуктовых карточек. Никаких детей я не напугал.

– А когда проникли на второй этаж?

Он пожал плечами:

– Я залез в офис мэра. Это была скорее проказа, чем ограбление. Украл серебряные карманные часы и несколько сот марок. Я не горжусь этим – знаю, что поступил нехорошо. Я успокаивал свою совесть, говоря себе: а, ладно, другие тоже делают это.

Об этом раскаянии Хауптмана должен был говорить Рейли на суде; Уиленз уничтожил Хауптмана, рассказав об этой истории с детскими колясками, что вообще было недопустимо, черт возьми!

– Я все это понимаю, Дик, – сказал я, – но и вы должны понимать, что это усугубило ваше положение. Откровенно говоря, ваше положение осложняется уже тем, что вы немец. И, черт возьми, на войне вы были пулеметчиком, что делает вас убийцей в глазах людей.

Он чуть улыбнулся, и в голосе его прозвучал вполне понятный сарказм:

– А разве ни один американец не был на войне пулеметчиком?

Я покачал головой:

– Когда убивают свои – это не в счет, тем более, когда одерживаешь победу. И я не думаю, что фашистские сборища или сборы денег в фонд вашей защиты будут способствовать росту вашей популярности.

Его сарказм испарился.

– А что мне делать? Штат конфисковал наши деньги, Анни и мои. Вы еврей, Нейт?

– Мой отец был евреем. Я не очень религиозен.

– Зато я религиозен, – он нервно улыбнулся. – Вы ненавидите меня за то, что я немец? Вы думаете, я отношу себя к расе господ? Вы думаете, я ненавижу евреев?

– Я американец, – сказал я. – Мои предки приехали из Германии. Почему я должен вас ненавидеть или делать такие предположения?

Он робко дотронулся до моего плеча:

– Мистер Геллер, почему вас не было среди присяжных?

– Дик, вам не нужно убеждать меня в том, что многие доказательства были сфальсифицированы. Вам не нужно говорить мне, что Хокмунд был слеп или что та кассирша кинотеатра, которая сказала, что помнит вас, лгала. Я был копом и прекрасно знаю, как это делается.

– А что вы хотите от меня услышать?

– Расскажите мне об Изидоре Фише, – я вежливо улыбнулся. – О вашем еврейском друге.

Он беззвучно рассмеялся.

– Историю Фиша, как ее называют?

– Многие утверждали, что она дурно пахнет.

– Грубо сказано. Но это действительно так.

– Можете не спешить. Расскажите мне все по порядку.

Он сделал вдох, потом медленно выпустил воздух.

– С Изидором Фишем я познакомился на Охотничьем острове в парке Пелхэма. Анни, я и наши друзья ходили туда по выходным зимой и летом. Мы чудесно проводили время на природе: катались на лодке, купались, ловили рыбу... – он улыбнулся своим воспоминаниям, глаза его стали задумчивыми, – готовили еду на костре, играли на музыкальных инструментах, пели... Анни купила мне полевой бинокль. Я любил смотреть на птиц.

Это вернуло его к действительности. Он встал с койки, быстро подошел к двери и посмотрел через решетку вверх.

– Она все еще там. – Он покачал головой. – Они больше не пытаются ее освободить. Черт. Такое свободное создание не должно там находиться.

– Ричард, – сказал я. – Дик. Расскажите мне об Иззи Фише.

Он прошаркал обратно и сел на койку.

– Мы с Фишем, – продолжал он, – встретились три или четыре раза на Охотничьем острове. Как-то он сказал, что интересуется делами на фондовой бирже. Меня это тоже интересовало. Потом говорит, что занимается пушным бизнесом, что на мехах можно заработать хорошие деньги. Он знает, о чем говорит, ведь он работал меховщиком в Европе. Я покупаю для него немного акций и облигаций, он покупает для меня пушнину... Я начал с того, что дал ему пятьсот долларов для покупки мехов и продолжал вкладывать деньги, пока у меня не набралось семь тысяч долларов в мехах.

– Где хранились все эти меха?

– В пушном районе в Нью-Йорке. Это говорил Фиш, но мы с ним так ни разу и не сходили на склад, где хранились меха. Фиш все время болел, у него был сильный кашель.

Я вспомнил, что «кладбищенский Джон», с которым встречался Джефси, тоже кашлял.

– Однажды он сказал, что собирается съездить в Германию к своим родителям, и попросил меня подержать в моем доме четыреста котиковых шкур, пока он будет в отъезде. Уже потом, перед самым отъездом, он спросил, может ли оставить у меня некоторые вещи, и принес в мой дом две сумки – большую и маленькую.

– А как насчет денег?

Хауптман сделал жест рукой, призывая меня к терпению.

– В субботу накануне отъезда Изидора в Германию жена и я устроили для него прощальный вечер. С собой он принес под мышкой картонную коробку, перевязанную бечевкой, и попросил меня положить ее в чулан и держать там до его приезда: Я подумал, что в коробке находятся вещи, которые он забыл положить в сумки, вероятно, бумаги и письма. Я выполнил его просьбу и положил ее на верхнюю полку в чулан, где хранились принадлежности для уборки. Эта полка расположена очень высоко, и моя жена не могла видеть, что на ней, хотя на суде ее оскорбили, заявив, что полка эта расположена низко и что, убираясь, она должна была видеть, что лежит на ней. Но она не могла видеть эту коробку. Как бы там ни было, прошло время, коробку ту заложили тряпками и другими вещами, и я совсем о ней забыл. Фиш сказал, что вернется через два месяца.

– Но вы больше не получали от него никаких известий.

– Нет, получал. Он прислал мне несколько писем... и потом в марте или апреле я получил письмо от его брата Пинкуса, где он сообщил, что Изидор умер. Пинкус знал, что я друг Изидора, и в письме просил меня позаботиться о финансовых делах брата в этой стране. Поэтому я в письме сообщил Пинкусу о состоянии наших дел на рынке акций и в пушном бизнесе.

По выражению лица Хауптмана я понял, что реальное состояние этих дел было отнюдь не блестящим.

– Фиш говорил, что в банках у него есть счета, сейфы для хранения ценностей с деньгами, что десять тысяч долларов он вложил в компанию, занимающуюся выпечкой пирожков, и что какой-то друг должен ему две тысячи долларов. По его словам, на складе должно было храниться много наших мехов. Однако когда я начал заниматься этим после смерти Изидора, то обнаружил, что никакой пирожковой компании не существует, что одному своему другу Фиш задолжал восемьсот долларов, а другому четыре тысячи долларов. Никаких мехов я найти не смог, кроме тех четырехсот шкур в моем доме, которые не стоили и половины той суммы, что он называл. Короче, я совершенно запутался.

– И тогда вы открыли ту маленькую коробку в вашем чулане...

– Нет! Я совсем забыл о той коробке. Я пошел к адвокату Фиша, и он говорит мне, что в сейфе для хранения ценностей не оказалось денег и ничего ценного. Ну я и махнул рукой.

– Вы махнули рукой?

– Да. Но за три или четыре недели до ареста пошел дождь, как сегодня... и вода протекла в чулан, где хранились принадлежности для уборки. Я начал убирать воду и наткнулся на промокшую коробку. Я открыл ее и увидел, что она заполнена деньгами. Ну и ну, думаю, вот, оказывается, где денежки Иззи. Он накопил их и поменял на золотые сертификаты. Я положил деньги в ведро и отнес в гараж, где высушил их и спрятал в том месте, где их нашли полицейские, за исключением нескольких купюр, которые я уже истратил. Я не положил их в банк, потому что думал, что у меня могут быть неприятности из-за золотых сертификатов.

– Вы присвоили эти деньги потому, что Иззи был вам должен? Сколько? Семь тысяч?

Он кивнул:

– Он был должен мне деньги и пытался меня обмануть, поэтому я смотрел на эти деньги и думал, что они по праву принадлежат мне, – он покачал головой и тяжело вздохнул. – Разве мог я тогда предположить, что эти деньги были заплачены за ребенка Линдберга? Нет! Работник бензиновой колонки в своих показаниях якобы вспомнил, что, дав ему эту купюру, я сказал: у меня дома еще таких сто штук. Разве я сказал бы это, если бы знал, что эти деньги могут стоить мне жизни?

– Но вы солгали копам насчет денег.

– Потому что у меня были золотые сертификаты! И это незаконно! Я знал, что у меня будут большие неприятности, если они узнают, что у меня столько золотых денег. И кроме того, возле денег в моем гараже был спрятан пистолет, и я знал, что не имею права его носить.

– Вы думаете, Изидор Фиш участвовал в этом похищении или во всяком случае в этом вымогательстве?

Хауптман с мрачным видом медленно покачал головой:

– Я не знаю, Нейт. Мне жаль, но я не знаю. Я понял, когда начал расспрашивать о нем, что он не тот человек, каким я его считал. Он был проходимцем. Возможно, он занимался тем, что вывозил за границу капитал, чтобы избежать налогового обложения.

В коридоре послышались шаги.

– Пинкус, брат Иззи, написал мне, что незадолго до смерти Изидор звал меня со смертного одра, видимо, хотел что-то сказать. Но он был слишком слаб. Он унес с собой в могилу то, что сейчас могло бы мне очень помочь.

За железной решеткой появилась коренастая фигура начальника тюрьмы Кимберлинка – теперь без плаща, в сером костюме.

– Мистер Геллер, у вас осталось несколько минут.

– Вы не возражаете, мистер Кимберлинк, если я попрошу вас посмотреть, как там идут дела у моей секретарши?

Он кивнул.

Когда он выходил, я увидел через открытую дверь покрытый белой тканью электрический стул – значит, и Хауптман не раз видел его.

– Пока я нахожусь здесь, шесть человек вошли в ту комнату, – бесстрастно проговорил он. – Некоторые из них молчали, некоторые плакали, некоторые даже кричали.

Я не нашелся, что сказать на это.

Дверь закрылась – видимо, начальник тюрьмы решил поболтать с Эвелин.

Рука Хауптмана вновь легла на мое плечо – на этот раз более уверенно.

– Нейт, я рад, что вы не друг Джефси.

Я засмеялся:

– Этот старый ублюдок меня бесит.

– Знаете, он приходил ко мне.

Я остолбенел.

– Сюда?

– Нет. В камеру в тюрьме графства Хантердон. Он спросил меня, занимался ли я спортом. Я ответил что занимался. Он спрашивает, выигрывал ли я призы а я говорю, да, шестнадцать или семнадцать раз в Германии на соревнованиях по бегу. У него было такое лицо, как будто он собирается заплакать.

– Он не говорил, что узнал вас?

– Он много раз называл меня Джоном, но я поправлял его. Он говорил, что я должен признаться, если что-то знаю, потому что между этими деньгами и похищением нет связи и я, признавшись, очищу от подозрений себя и его. Он говорил, что полицейские грубо обошлись с ним. Но он ни разу не сказал, что я и есть тот парень, и когда уходил, спросил, может ли прийти ко мне снова, и я сказал – да. Но он больше не пришел.

Дверь камеры смерти открылась, позволив нам еще раз взглянуть на покрытый муслином стул, к нам вошел начальник тюрьмы Кимберлинк и сказал:

– Пора, мистер Геллер.

Я встал. Мы с Хауптманом вновь пожали друг другу руки. Его глаза, такие холодные вначале, глядели теперь ласково. Он приветливо улыбался мне.

– Я думаю, вы сможете мне помочь, – сказал он.

– Я постараюсь, – сказал я.

– Вы должны верить в Бога, Нейт. Он никогда не допустит, чтобы меня убили какие-то люди.

– Убийства все-таки происходят. Дик.

Он засмеялся, в его голосе вновь появилась горечь.

– Да, бедного ребенка похитили и убили, и теперь за это кто-то должен умереть. Ведь его отец знаменитый летчик. Если никого не убьют за смерть этого ребенка, то полицейские останутся в дураках. – Он пожал плечами, на губах его появилась невеселая, фаталистическая ухмылка. – И я тот человек, который должен умереть.

Мне нечего было сказать на это. Я натянуто улыбнулся ему, слегка хлопнул по плечу и вышел, услышав, как звякнула за мной закрывшаяся дверь.

Эвелин, сидевшая на скамейке, вся в черном, теперь имела по-настоящему траурный вид; она делала записи, моя маленькая богатая секретарша, грифель карандаша стерся, лицо заплаканное.

Она неуверенно поднялась и упала в мои объятия.

– Бедняга, – сказала она. – Как мне его жалко.

Начальник тюрьмы смущенно глядел на нас из дверей.

– Давай наденем наши пальто, – сказал я ей.

Я услышал, как в тюремном корпусе кто-то произнес:

– Черт.

Отпустив Эвелин, я подошел к начальнику тюрьмы, стоявшему в дверях, и в последний раз посмотрел на Хауптмана: его лицо казалось белым пятном за серой решеткой.

– По крайней мере, она недолго страдала, – сказал он, глядя вверх.

Я вышел в коридор и посмотрел наверх: на металлической сетке лежал неподвижный маленький серый комок, бывший недавно птицей.

Глава 30

Этот район на краю Бронкса, подобно дальним окраинам любого большого города, производил впечатление провинции. В большинстве двухэтажных оштукатуренных домов с аккуратными двориками жили по две семьи. Возле некоторых имелись местами покрытые сорняками большие незанятые участки земли. Жилище Хауптмана на 222-й Ист-стрит, 1279 не было исключением: каркасный двухэтажный дом с мансардой и нишей в стене второго этажа; перед фасадом проходит каменная стена, к побуревшему от зимы двору, где преобладают кусты, поднимаются ступеньки; к окнам второго этажа, словно вор-домушник, крадутся по стене ветви вьющегося растения. Справа имелся заросший сорняками незанятый участок земли, ограниченный проходящей рядом изрытой колеями узкой дорогой, и за этой дорогой находилось то, что осталось от гаража Хауптмана. Сзади к дому подходил лес.

Я остановил «паккард» перед домом; Эвелин была со мной. На ней были черный костюм-тройка и пальто с черно-серым беретом. Драгоценностей на ней почти не было – я убедил ее не надевать их хотя это стоило мне немалых трудов.

Ночь мы провели в разных номерах гостиницы «Стерлинг» – Хоффман забронировал нам места в той ее части, которая называлась Правительственным домом; раньше там находилась резиденция губернатора, и это чувствовалось – жилище было излишне роскошным, но мне ведь не нужно было платить за него.

Мы находились под впечатлением беседы с Хауптманом в доме смерти и за коктейлями проговорили допоздна в номере Эвелин. В ту ночь нам было не до романтики и не до секса – время, место и настроение были неподходящими. Мне было любопытно, почему Эвелин через долгих четыре года вновь заинтересовалась этим проклятым делом. Разве она уже не обожглась крепко, связавшись с Гастоном Минзом?

– Нейт, – сказала она. – Я сожалею, что не смогла вернуть этого ребенка родителям. Я сожалею, что меня надули и выманили у меня деньги. Но в душе я всегда радуюсь тому, что не сидела сложа руки и пыталась что-то сделать.

– Отлично. – Я слегка выпил, и язык у меня развязался. – Замечательно. Но я не об этом тебя спросил. Почему ты до сих пор участвуешь в этом?

Она пожала плечами и заговорила, как мне показалось вначале, совершенно о другом:

– Знаешь, мне пришлось оставить свой дом на Массачусетс Авеню. Я просто не могла жить в таком большом помещении. Какое-то время я жила в многоквартирном доме. Ты можешь представить меня живущей в одной комнате, Нейт? Как бы там ни было, не так давно состояние здоровья Неда – моего мужа, ты помнишь? – резко ухудшилось, в то время как наши судебные баталии за право попечения над детьми продолжались.

– О, мне очень жаль, Эвелин.

– Разумеется, я имею в виду его психическое здоровье. Я никогда не разведусь с Недом – мне уже не нужно этого делать. Никакой борьбы за попечение больше не будет, дети уже почти выросли, и к тому же... время от времени я получаю из больницы в Мэриленде сообщения о пациенте, который поглощен своими болезненными переживаниями и живет в состоянии психической изоляции. Он даже себя не помнит. Когда его называют по имени, он начинает волноваться и клясться, что он не Мак-Лин.

– Мне жаль, Эвелин.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка получилась неубедительной.

– Во всяком случае, суд присудил мне Френдшип, имение Мак-Линов, и я жила там, когда проходил суд над Хауптманом. Я как человек, знакомый с обстоятельствами этого дела, с некоторым скептицизмом наблюдала за ним издалека и затем, чтобы как-то заполнить свое свободное время, которого у меня было в избытке, приобрела многотомную копию записи этого судебного процесса, если его можно назвать судебным процессом. Мне он напоминал отвратительные скачки с заранее известным победителем.

– И ты снова заинтересовалась?

– Это дело меня всегда интересовало, – сказала она, усмехнувшись. – Я полагаю, я заплатила за право сохранять интерес к нему, а ты как считаешь? И я думаю, что имею право беспокоиться, когда еще кто-то становится жертвой этого запутанного дела. И моя неудача – ничто по сравнению с бедой, которая обрушилась на мистера Хауптмана.

– Твоя озабоченность судьбой Хауптмана восхитительна, – признал я. – Но не исключена возможность, что он так или иначе участвовал в вымогательстве с «кладбищенским Джоном». Сегодня вечером он говорил убедительно, но многие виновные очень убедительны, когда хотят показать себя невиновными.

– Я озабочена не только невиновностью Хауптмана, – сказала она, и глаза ее над бокалом с коктейлем сверкнули. – У меня есть свои сомнения относительно того маленького скелета, который нашли в лесу.

– После того как Хоффман показал мне ту фотографию, я могу тебя понять, – согласился я.

– Нейт, тысячи и тысячи человек прочесывали этот лес возле того места, где нашли это маленькое тело. Даже валежник под найденным телом был вытоптан.

– Под телом?

– В те безумные первые дни после похищения требовались дополнительные линии связи, и телефонисты установили столб и проложили провода лишь в нескольких футах от того места. Те маленькие кости чьи бы они ни были, положили туда гораздо позднее.

– Слим опознал тело довольно быстро, – сказал я.

Внимательно разглядывая свой бокал, она призналась:

– Кроме него на опознании присутствовал еще один человек.

Для меня это было новостью.

– Кто же это был?

– Бетти Гау. Нянька. Она тоже смотрела на то маленькое тело, и узнала в нем Чарльза Линдберга-младшего.

– Каким образом? Там и узнавать было нечего. Я видел фотографию...

– Под костями была одежда. Бетти Гау узнала ночную сорочку, которую, как она утверждала, сшила сама и надела на ребенка в ночь похищения, потому что он был простужен. Она утверждала, что узнала сорочку по нитке – особенной синей нитке, которую она использовала для шитья.

– Понятно. Хотя мне кажется это сомнительным, но других, более убедительных доказательств того, что это тело ребенка Линдберга, не существует.

– Да, но разве эту сорочку нельзя было тоже подложить?

– Мне кажется, Эвелин, мы с тобой все слишком усложняем, ты не думаешь?

– Усложняем? Разве ты сам не подозревал все время, что в этом преступлении каким-то образом участвовал кто-то из прислуги Линдбергов или Морроу?

– Да, ну и что из этого? Ты хочешь сказать, что Бетти Гау лгала или помогла подложить эту маленькую сорочку...

– Не обязательно. На следствии выяснилось, что материал и нитку принесла Бетти Гау в ночь похищения жена дворецкого Элси Уэйтли.

* * *
Квартира Хауптмана занимала второй этаж дома – пять почти совершенно пустых комнат, за которые Эвелин с декабря платила пятьдесят долларов в месяц семидесятилетней вдове, обитавшей внизу.

Проходя по этим пустым комнатам, я вспомнил, что читал о новой довольно дорогой мебели Хауптмана, которая показалась такой подозрительной копам и обвинителям. Ореховый спальный гарнитур, детская кроватка из слоновой кости, напольный радиоприемник в красивом ореховом корпусе – ничего этого не было, все было продано, чтобы оплатить защиту. Теперь наши шаги гулким эхом раздавались в квартире, где не было ничего, кроме голых полов и выцветших обоев.

– Здесь побывало столько людей, – сказал я, – что я не знаю, что мы сможем здесь найти.

Эвелин, словно послушный щенок, следовала за мной по пятам через небольшую гостиную, две спальни, кухню, ванную.

– Мне не кажется, – сказала она, – что Хауптманы жили в роскоши.

– Мне тоже это не кажется, но, вероятно, иначе и быть не могло, ведь он работал на подрядной основе... немного и по-дилетантски промышлял на рынке акций, а его жена работала подавальщицей в булочной. Но теперь давай заглянем в знаменитые чуланы.

В комнате, которая раньше была детской, я нашел чулан, обшивка которого была снята, чтобы предъявить присяжным в качестве «доказательства» написанный на ней номер телефона Джефси. Накануне ночью я рассказал Эвелин о репортере из «Дейли Ньюз» по имени Тим О'Нейл, который, по общему мнению, создал эту улику ради сенсации. Она была крайне возмущена и поинтересовалась, «займемся» ли мы этим парнем. Я сказал, что займемся.

За коридором, в потолке чулана, где, по-видимому, хранилось постельное белье, имелось закрытое фанерой отверстие, через которое можно было попасть в мансарду.

– Лучше я проделаю это путешествие в одиночку, – сказал я Эвелин, которая, заглянув внутрь, согласилась со мной. Я отдал ей свой пиджак.

Чтобы добраться до лаза, мне пришлось снять полки, сложить их в коридоре и, как рисковому скалолазу, подниматься по выступам к потолку.

– Осторожней! – сказала она.

– Должно быть, Хауптману чертовски нужна была та доска, – проговорил я, тяжело дыша и цепляясь за стену чулана, как жук, – раз он полез искать ее в мансарде.

С трудом сохраняя равновесие, я схватился за выступ одной рукой, другой приподнял кусок фанеры и протиснулся в узкое отверстие-квадрат шириной дюймов пятнадцать. Мансарда представляла собой темную, затхлую и пыльную конуру, имеющую форму перевернутой буквы "V", где даже карлик заболел бы клаустрофобией.

Сидя на краю лаза, я опустил голову и посмотрел вниз на Эвелин, которая напряженно вглядывалась вверх из чулана, задрав голову.

– Узнай, нет ли у твоей хозяйки фонаря, – сказал я.

– Фонарь есть в машине.

– Принеси его.

Я ждал, продолжая сидеть на краю отверстия: воздух там был лучше, и я подумал о пухлом губернаторе Хоффмане, которому по крайней мере один раз пришлось пролезть сквозь это отверстие. Эта мысль заставила меня улыбнуться.

Вскоре, встав на цыпочки, она протянула мне фонарь, и я смог лучше осмотреть недоделанную мансарду. Настил пола проходил посередине мансарды, а по краям, там, где крыша опускалась достаточно низко, были видны обнаженные балки, обрешетка и штукатурка.

С помощью фонаря я легко отыскал половицу, которая была наполовину короче других, ту, от которой Хауптман предположительно отпилил кусок для лестницы. Нетрудно было понять, почему эта улика сразу бросалась в глаза: по одну сторону от конька крыши было тринадцать досок, по другую – четырнадцать. Четырнадцатая доска казалась лишней – и не только потому, что она была короче других: без нее мансарда имела бы симметричный, более привлекательный вид. Плотник едва ли стал бы прибивать эту доску. Все половицы были прибиты к балкам семью гвоздями, короткая – двадцатью пятью.

Я подал Эвелин фонарь, опустился и спрыгнул, заставив пол затрястись под моим весом. Я рассказал ей обо всем, что видел.

– Я слышала, там наверху побывало около тридцати пяти копов, – с презрительной улыбкой проговорила Эвелин, – прежде чем кто-то разглядел эту лишнюю, отпиленную доску.

– Нам нужно заглянуть еще в один чулан, – сказал я, надевая пиджак. – Я хочу посмотреть на самый знаменитый чулан Хауптмана, где лежала коробка Фиша.

Он находился возле кухни, и единственная полка в нем не показалась мне особенно высокой; это был чулан для веников, швабр и щеток – в нем еще оставался крючок, на который миссис Хауптман вешала свой фартук. Даже маленькая Эвелин почти доставала до полки, коробку на которой не заметила Анна Хауптман.

– Ничего не понимаю, – сказал я, глядя на низко расположенную полку. – Уиленз поставил жену Хауптмана в неловкое положение на суде, вынудив ее признаться, что на краю этой полки она держала банку с табаком «Принц Альберт»... У нее также хранились там талоны на мыло, и она утверждала, что с трудом дотягивается до этой полки.

– Потом Уиленз представил фотографии и данные, доказывающие, что полка эта расположена ниже, чем говорила Анна, – сказала Эвелин.

Это был неприятный момент для миссис Хауптман.

– Зачем ей было лгать о том, что так легко доказать? Давай посмотрим повнимательнее...

Я снял единственную полку и посветил фонарем на стену.

– Любопытно, – сказал я. – Оказывается, этот чулан недавно красили.

– Что?

– Я не думаю, что другие чуланы тоже свежевыкрашенные. – Мы вернулись и повторно осмотрели все чуланы: все они были покрашены давно, краска на них потрескалась и облезла.

Я вернулся к кухонному чулану и провел рукой по его стене, как слепой, читающий книгу, написанную шрифтом Брайля.

– Боже, – сказал я. – Дай-ка мне этот фонарь еще раз.

Она подала мне фонарь.

– Чулан действительно красили недавно, но здесь, выше... – я поднял луч фонаря на шесть футов выше подпорок для полки, – ... есть выемка.

– Выемка?

– Да. На этих стенах несколько слоев краски. За многие годы, когда красили этот чулан, никто не потрудился снять полку. Стены и полку просто красили одним цветом.

– Да. Но... что это?..

– Здесь наверху, – сказал я, проведя пальцем по стене в чулане, – краска имеет лишь один или два слоя. Давай я тебе покажу.

Я взял ее за крошечную талию и приподнял, чтобы она смогла сама провести по стене пальцами.

– Ты прав! Натан, ты прав...

Я опустил ее на пол.

– Веди обратно сюда своего криминолога, – сказал я. – С помощью необходимых химических реагентов он сможет доказать, что эту полку переставили. Я думаю, он сможет найти место, где раньше крепились эти подпорки. Очевидно, отверстия замазали шпаклевкой и затем закрасили. Первоначально эта полка находилась здесь, выше, и Анна говорила правду.

– Значит, она действительно не могла видеть этой коробки!

– Да, не могла. Копы опустили полку, чтобы выставить ее лгуньей.

Радостное лицо Эвелин нахмурилось.

– Мерзавцы. Ну мерзавцы!

Я пожал плечами:

– Копы есть копы.

– Эй! – раздался мужской голос в другой комнате.

– Мы здесь, – отозвалась Эвелин.

– Ты кого-то ждешь? – спросил я.

Она кивнула. На ее лице появилась жеманная улыбка кошки, съевшей канарейку.

В кухню неторопливым шагом вошел высокий худощавый парень в очках лет тридцати, в мягкой шляпе и помятом плаще, из-под которого выглядывал синий галстук-бабочка. У него были светлые волосы, тонкие усы и ухмылка на лице.

– Вы миссис Мак-Лин? – сказал он, ухмыляясь и снимая шляпу.

– Да, – сказала она и протянула ему руку в перчатке. – Спасибо, что вы пришли, мистер О'Нейл.

– О'Нейл? – удивился я.

Она кивнула мне с улыбкой.

– Я позволила себе попросить мистера О'Нейла заехать ко мне. Позвонила ему сегодня утром из гостиницы, пообещав, что мы предоставим ему эксклюзивную информацию по делу Хауптмана.

– Вы Тим О'Нейл из «Дейли Ньюз»? – спросил я.

– Да, – сказал он и протянул мне руку.

Я одним ударом сбил его с ног.

Он сел на полу кухни, расставив ноги и потирая челюсть, глаза растерянные, как у тонущего котенка.

– За что, черт побери?

Я наклонился над ним со сжатыми кулаками:

– За то, что ты написал этот проклятый номер в чулане в другой комнате.

Лицо его размякло, глаза наполнились страхом и еще чем-то. Может быть, раскаянием?

– Боже, – сказал он. – Кто вы?

– Тот, кто спустит с тебя три шкуры, если ты не признаешься.

Не отрывая своего зада от пола, он, словно большая крыса, забился в угол между кухонными шкафами и плитой.

– Послушайте... я не хочу неприятностей... Это никому ничего не даст.

Я подошел, схватил его за воротник плаща, поднял и начал бить открытой рукой по лицу; его очки отлетели в сторону. Наблюдавшая за этой сценой Эвелин нервно вздрагивала при каждом ударе, но ей это нравилось.

– Прекратите! – сказал он. – Прекратите!

Я прекратил. Мне стало немного не по себе. Парень совсем не сопротивлялся.

– Прекратите, – тихо повторил он, и я увидел что он плачет.

– Господи, – проговорил я и отпустил его.

Он сел на пол и разревелся.

– Я бил его не очень сильно, – обратился я к Эвелин.

Кажется, она тоже смутилась.

– Я не думаю, что ты его сильно бил... Я думаю, он не из-за этого...

Я опустился на корточки и сказал:

– Вы хотите что-то сказать, Тим?

Теперь мы все чувствовали себя неловко.

– Черт, – сказал он, вытирая с лица слезы и сопли своими большими руками. Потом обратился к Эвелин: – Извините меня, мэм.

Я дал ему платок. Он вытер им лицо и высморкался. Со смущенным видом протянул платок мне обратно.

– Теперь он ваш, – сказал я и помог ему подняться на ноги. Эвелин подала ему очки; они не сломались.

– Вы... вы правы, – сказал он, надев очки. – Вы били меня не сильно. И все-таки, как вас зовут?

– Меня зовут Геллер. Я детектив из Чикаго.

– С чего бы это чикагские копы вспомнили об этом деле, когда столько времени прошло?

– Я частный детектив. Работаю здесь на губернатора Хоффмана и миссис Мак-Лин. Это же вы написали номер телефона Джефси на обшивке чулана, не так ли?

Он кивнул с тяжелым вздохом:

– Я первым опубликовал это сенсационное сообщение на первой полосе, и имя мое стало известным. Но я никогда не думал, что этот номер станет одной из основных улик, на основании которых арестуют этого несчастного сукиного сына.

– Первый раз встречаю совестливого репортера.

– Я не подозревал, что у меня есть совесть, пока вы не начали колотить меня по лицу.

– Значит, это вас гложет.

– Видимо, больше даже, чем я предполагал. Извините меня. Распустил нюни, как ребенок... это, правда, унизительно...

– Вы расскажете об этом полиции?

– Нет, – сказал он.

– Нет?! – повторила ошеломленная Эвелин. Кровь и все сочувствие к нему отхлынули с ее лица. Она схватила меня за руку.

– Нейт, проверь его на детекторе лжи по-чикагски!

– Что? – сказал О'Нейл. Глаза его были испуганными и расширенными.

– Успокойся, Эвелин, – сказал я. – Я уже не так молод и не так безрассуден, как прежде.

К тому же пистолета при мне не было.

Я тяжело опустил руку на плечо О'Нейла; он был дюйма на три выше меня, но зато я был тяжелее его на двадцать пять фунтов.

– Вы не хотите опять очутиться на полу, правда?

– Нет, я не могу рассказать об этом, – он, словно нищий, вытянул вперед руки с раскрытыми ладонями. – Именно потому, что эта информация попала в суд в качестве доказательства. Меня могут посадить за это. Я могу потерять работу. Я окажусь в очень неприятном положении.

– Вы и так попали в неприятное положение, – сказал я.

– Нет, – ответил он. – Вы можете ударить меня еще пару раз, но теперь я готов дать вам сдачи... Но это ничего не изменит. Вы сами попадете в тюрьму за нападение на меня. А миссис Мак-Лин я предъявлю иск на крупную сумму, ведь денег у нее, как известно, куры не клюют.

Он был прав. Я действительно мало что мог сделать в данном случае.

– Но если вы расследуете дело Бруно, – сказал он, – чтобы спасти его от смерти в последнюю минуту, то я могу вам помочь.

– Что?

Он энергично закивал. Лицо его было изможденным, под глазами – черные круги.

– Вы можете это проверить. После той утки с номером телефона Джефси я собрал и опубликовал массу информации, укрепляющей позиции Хауптмана.

– Вы хотите сказать, что стараетесь очистить его от подозрений?

– Не совсем так. Я репортер и просто делаю свое дело... но я действительно работаю в этом направлении, – он ткнул себя в грудь большим пальцем. – Именно я обнаружил документацию агентства по трудоустройству, доказывающую, что 1 марта 1932 года Хауптман работал в «Маджестик Апартментс», как он и говорил... в то время, как копы «потеряли» табель за эту неделю.

– Вы пытаетесь загладить свою вину, не так ли, Тим? Что вы можете мне предложить?

– Как насчет всей подноготной об Иззи Фише? – спросил он с озорной улыбкой на лице, словно ювелир, собравшийся показать Эвелин крупный драгоценный камень.

Мы с ней обменялись многозначительными взглядами.

– Что у вас есть, Тим?

– Много чего. Я сейчас готовлю большую и серьезную статью о Фише. Но ничего из того, что известно мне, еще не предано огласке. Я знаю, что у копов есть бухгалтерские книги и письма, конфискованные ими в этой квартире, которые подтверждают так называемую версию Фиша и которые не использовались на суде. Мне известно, что лабораторные анализы подтвердили слова Хауптмана о том, что эти деньги промокли. И мне известно, что Фиш был мошенником, занимавшим деньги у друзей, якобы для того, чтобы вложить их в дело. Но на самом деле никакого дела не было. Опираясь на десятки случаев, о которых я узнал, я уверенно могу вам сказать, что Изидор Фиш ни разу не возвращал своих долгов.

– По вашему выходит, что он был мелким жуликом. Но, может быть, он был мошенником крупного калибра?

О'Нейл покачал головой и цокнул языком.

– Этого я не знаю. Мог ли он участвовать в этом похищении? Разумеется. Но сказать, что он был его организатором, я не могу. Я знаю одно: дом, в котором онснимал квартиру, стоит в самом центре района, контролировавшегося итальянской мафией.

– Территория Лусиано?

– А знаете ли вы, парень из Чикаго, – продолжал он, не ответив на мой вопрос прямо, – какой бизнес после отмены «сухого закона» является для Лусиано самым доходным?

Я кивнул:

– Наркотики.

– Верно. И тут рядом Иззи Фиш импортирует меха и путешествует в Европу. Не кажется ли вам, что он мог импортировать не только котиковый мех? И я смог установить, что Фиш был связан по крайней мере с одним из бандитов Лусиано, парнем по имени Чарли Де Грэзи, которого, к сожалению, уже нет в живых. Дальше выяснять я не стал, потому что это было небезопасно.

– Значит, это все, что вам известно о Фише?

– Не совсем. Я разговаривал с парнем по имени Артур Трост. Он маляр-подрядчик. Он сказал, что познакомился с Фишем летом тридцать первого года в бильярдной в Йорквилле – немецком районе Манхэттена. Фиш часто посещал это место в то время, когда похитили ребенка Линдберга.

– Ну и что?

– А то, что летом тридцать второго года приятель Треста, тоже маляр, спросил его, не желает ли он купить немного «горячих» денег[111]по пятьдесят центов за доллар у одного его знакомого. Трост сказал приятелю, что хочет сначала познакомиться с продавцом, и тот повел его в ту самую бильярдную, где их ждал не кто иной, как Изидор Фиш. Трост заявил приятелю, что уже знаком с Фишем, что тот уже и так должен ему немало денег и что он не поверит Фишу, даже если тот будет звать на помощь из окна горящего здания.

– Значит, Трост так и не видел этих «горячих» денег?

– Не видел. Но это говорит о том, что Фиш торговал «горячим» капиталом. Если учесть время, когда это происходило, то весьма вероятно, что это были деньги Линдберга. Я также разговаривал с парнем по имени Гастейв Манк, владельцем кафе-мороженого в Нью-Рошелле. Он и его жена Софи утверждают, что в течение восьми недель перед похищением, в январе и феврале тридцать второго, вплоть до воскресенья двадцать восьмого числа Иззи Фиш обедал в их кафе.

– Ну и что же в этом особенного?

– А то, что Манк утверждает, что Фиш всегда встречался там с двумя людьми.

– Да? С кем же он встречался?

– С Вайолет Шарп и Оливером Уэйтли.

Глава 31

Мы завтракали в «Гуидо», небольшом ресторанчике на Ферст Авеню – главной торговой улице итальянского Гарлема. Спагетти и кофе «экспрессе». Из окна нам был виден заполненный толпой тротуар, где домохозяйки спорили с продавцами из-за цен на зелень, маслины, сыр, съедобные моллюски и прочие продукты; эта улица была итальянским вариантом Максвелл-стрит, где можно было купить все: от сочных плодов граната до нательного белья.

– Я всегда считала Гарлем негритянским районом, – призналась Эвелин, когда мы принялись за десерт – привлекательные на вид, но безвкусные пирожные.

– Это восточный Гарлем, – сказал я, отрезая ножом сладкий кусок фаллической формы. – В этом районе действует Лусиано. Он и его парни давно поняли, что в негритянском Гарлеме можно делать деньги.

– Деньги?

– Конечно. Большинство больших ночных клубов Гарлема принадлежат итальянцам или гангстерам типа Оуни Мэддена. Ты слышала о Хлопковом клубе, Эвелин? Пару лет назад Лусиано вытеснил оттуда чернокожих.

– В меблированных комнатах, куда мы идем, – сказала она, – кажется, проживают главным образом немцы.

– Ничего удивительного.

– В итальянском районе?

– Немецкие иммигранты изначально находятся на уровне, на который итальянцам приходится взбираться. Не забывай, что итальянцы народ смуглый. Белые становятся такими только после длительного пребывания на солнце.

Кажется, мое замечание ее покоробило.

– Ты это серьезно, Нейт?

– Ты про что?

– Я никогда не думала, что ты нетерпимо относишься к людям других рас.

– Да я сам наполовину еврей. Я сам оказался бы в их положении, если бы не унаследовал черты лица своей матери. И не надо относиться ко мне свысока, Эвелин, – большинство твоих слуг цветные, в то время как среди гостей на твоих званых вечерах в Вашингтоне цветных ни одного, если, конечно, ты не пригласишь какого-нибудь короля Занзибара или еще кого-нибудь в этом роде.

– Иногда я не понимаю, шутишь ты или говоришь правду.

– Это просто: когда кажется, что я шучу, я говорю серьезно. Если же я говорю серьезно – значит, я шучу. – Я посмотрел на часы. – Думаю, мы убили достаточно времени и теперь можем нанести визит миссис Хенкель.

Мы заранее позвонили Герте Хенкель, знакомой Ричарда и Анны Хауптман, и она сказала, чтобы мы приехали к ней сразу после полудня; она с мужем Карлом проживала в жилом доме на 127 Ист-стрит, 149, принадлежавшем некоему господину Колю, в котором когда-то жил и Изидор Фиш. Там же обитали несколько других друзей Хауптмана, тоже немецкие иммигранты, с которыми он проводил время на Охотничьем острове.

Я остановил машину на углу между 127-й Ист-стрит и Лексингтон Авеню, у бензоколонки, большой современной заправочной станции с гаражом, где вам отремонтируют машину, и огромными, исписанными с двух сторон рекламными щитами.

– Ты знаешь, что это такое? – спросил я Эвелин.

– Это бензоколонка, Нейт. Разве их нет в Чикаго?

– Это не простая бензоколонка: здесь Хауптман расплатился золотым сертификатом, за что и был задержан. И лишь в двух минутах ходьбы отсюда стоит дом, в котором жил Фиш.

Ее глаза сузились.

– Это имеет какое-то значение?

– Не знаю.

Я вышел из «пакарда» и спросил заполняющего бак работника, на месте ли хозяин.

– Уолтер? – спросил работник, усатый парень. – Конечно. Вы хотите, чтобы я его позвал?

– Если вам не трудно.

К нам, вытирая на ходу замасленные руки тряпкой, подошел Уолтер Лайл, хозяин бензоколонки. Это бы коренастый симпатичный мужчина лет сорока в кепке и с разменным аппаратом на груди.

– Чем я могу вам помочь? – спросил он с равнодушной улыбкой.

– Моя фамилия Геллер, – сказал я и показал ему свой жетон. – Я провожу дополнительное расследование по делу Хауптмана.

Он улыбнулся. По его глазам было видно, что он гордился своей ролью в этом деле; ему еще не надоело отвечать на вопросы людей, интересующихся тем, как он помог полицейским арестовать Хауптмана.

– Я с радостью помогу вам, полицейский Геллер.

Я не говорил ему, что я коп, но ни в одном законе не было написано, что я должен его поправить.

– Нам известно, что в этом районе жили несколько друзей Хауптмана, – сказал я.

– Они и сейчас здесь живут – лишь в квартале отсюда.

– Хауптман был вашим постоянным клиентом? Разумно предположить, что он и раньше останавливался здесь, раз друзья его живут так близко отсюда.

– Нет, он не был постоянным нашим клиентом. Хотя я мог видеть его и раньше.

– Могли или видели?

Он пожал плечами:

– Не думаю, что тогда он первый раз покупал у нас бензин. Его синий «седан» мог заезжать к нам и раньше. Но золотым сертификатом он расплатился впервые.

Это само по себе было интересно.

– А что вы можете сказать обо Изидоре Фише?

– Это вы про «версию Фиша», приятель? Кажется, он жил где-то поблизости отсюда.

– В двух шагах ходьбы.

– Возможно, но его я не знал. Я слышал, он был бедным, как церковная мышь, и разумно предположить, что у него даже машины не было.

– Вероятно, вы правы, – сказал я. – Ладно, благодарю вас.

– Всегда к вашим услугам, командир. Вы не желаете узнать, как я обратил внимание на этот золотой сертификат? Нам сказали быть повнимательнее, поскольку могут попадаться фальшивые деньги, ну и...

– Нет, спасибо, мистер Лайл.

– О, ну что ж, хорошо, – он не мог скрыть своего разочарования. – Всего доброго, командир.

В пятиэтажном из бурого песчаника доме, к которому мы подъехали, не было лифта; улица была довольно оживленной, и первые этажи многих зданий занимали магазины, но в этом доме их не было. Очевидно, раньше здесь были роскошные меблированные комнаты, но затем, когда наступили трудные времена, просторные апартаменты переделали в одно– и двухкомнатные квартиры.

Герта Хенкель оказалась розовощекой куколкой в кремовом свитере, подчеркивающем ее пышные формы. Ее бледную шею украшали дешевые бусы, которые она перебирала, встретив нас у двери. У нее были маленькие, темные, широко поставленные глаза и большой рот, хотя губы были довольно тонкими. Она часто улыбалась. В дверях своей маленькой квартиры она подала мне руку, и я почувствовал, какая она у нее мягкая и теплая.

– Спасибо, что вы нас ждете, миссис Хенкель.

Мы вошли, и она закрыла дверь.

– Мистер Геллер, – сказала она, – я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь Ричарду.

У нее был небольшой, приятный акцент.

– Это Эвелин Мак-Лин, – сказал я, представляя друг другу женщин, которые посмотрели друг на друга холодным оценивающим взглядом. Как это обычно бывает у двух по-разному привлекательных женщин, они инстинктивно невзлюбили другу друга, но пожали руки и попытались приветливо улыбнуться, что, впрочем, у них плохо получилось.

Она повела нас к небольшому столу возле выходящего на улицу окна с тонкими занавесками. Узкая черная юбка обтягивала ее бедра, и их покачивание было столь же неотразимым, как и колебание часов гипнотизера, задумавшего вас усыпить.

– Я принесу кофе, – сказала она. – Хотите со сливками и с сахаром?

– Мне, пожалуйста, черный без сахара, – сказал я; Эвелин попросила кофе со сливками.

Когда хозяйка вышла, Эвелин прошептала мне:

– Ты думаешь, Хауптман... ну, ты понимаешь.

Она хотела спросить, действительно ли у Хауптмана был роман с Гертой, о чем постарался намекнуть на суде обвинитель Уиленз.

– Если он упустил такую бабу, то он сумасшедший, – сказал я.

Она сделала гримасу и стукнула меня кулачком по руке.

Герта вернулась с подносом, на котором стояли заполненные до краев чашки и тарелка с сахарным печеньем.

– С вашим мужем мне бы тоже хотелось поговорить, миссис Хенкель.

– Он вернется не раньше шести, – сказала она. – Он работает в Бронксе.

Хенкель был маляром. Видимо, у Хауптмана было много друзей, строителей по профессии.

– Этот Уиленз, – сказала Герта, откусив крошечными белыми зубами печенье, – пытался скомпрометировать меня и Ричарда. Между нами ничего не было, мистер Геллер. Ричард всегда был джентльменом.

– Вы познакомились с ним на Охотничьем острове?

– Да. Мы часто туда ездили.

– Но когда вы познакомились с Диком, миссис Хауптман не было?

– Кажется, не было. Но мы с Анной потом очень подружились. Мы правда хорошие подруги. Мы с ней провели много времени вместе. Я даже ездила с ней в Трентон. Мы жили в гостинице; она хотела быть рядом с Ричардом.

– Герта... можно называть вас Гертой?

– Конечно. А мне можно называть вас по имени?

Эвелин пила кофе со сливками, и выражение лица ее было не из приятных.

– Да, пожалуйста, называйте меня Нейтом.

– Вы похожи на ирландца, Нейт, но фамилия у вас немецкая, не так ли?

– Мои родители из Галле.

– Я выросла в Лейпциге. Ходила там в школу вместе с Фишем. О нем вы хотите узнать, не так ли?

– Да. Он жил в этом доме?

– У него на этом этаже была обставленная комната – тридцать долларов в неделю. Но весной тридцать третьего он переехал в другую, более просторную квартиру в Йорквилле, недалеко от брокерской фирмы, куда они с Ричардом ходили.

Я вновь отметил про себя ее приятный немецкий акцент.

– До переезда Фиша Ричард приезжал к нему сюда, в этот дом?

– Да. Поэтому у Уиленза возникли подозрения относительно наших с Ричардом отношений, – она сделала гримасу; настоящая красотка – я не в силах был обвинять Уиленза за его подозрения.

– Ричард заходил ко мне, когда приезжал к Фишу, и мы пили с ним кофе. Но мы были не одни. С нами были Фиш, Карл, иногда моя сестра.

– Герта, честно говоря, меня ваши отношения с Диком совсем не интересуют.

Глаза ее сверкнули. Она улыбнулась.

– Правда? – спросила она, откусив кусочек печенья.

– Каким человеком был Изидор Фиш? – сквозь зубы спросила Эвелин, вернув нас к предмету обсуждения.

Герта пожала плечами; ее груди под бледно-желтым свитером жили своей собственной жизнью.

– Он был лгуном. Подлым ничтожеством. Единственная правда, которую от него можно было слышать, касалась его здоровья. О своих болезнях он рассказывал охотно и подробно. Говорил, что легкие у него больные потому, что он много времени проводил в охлажденных помещениях, обрабатывая меховые шкурки.

– Вам он не нравился? – спросил я.

– Он действовал мне на нервы. Он всегда действовал мне на нервы, когда шагал взад и вперед по комнате и выглядывал из этого окна в ожидании Ричарда. Он уходил с Ричардом, но иногда, когда Ричард не приходил, уходил один. Я спрашиваю его: ты куда собрался, Иззи? На работу или еще куда? Он говорил, что идет на фондовую биржу.

– У вас случайно нет его фотографии?

– Есть. Этот снимок сделан на Охотничьем острове. Вы можете забрать ее. Правда, я на ней плохо вышла.

– Ничего страшного, – сказала Эвелин со слащавой улыбкой на лице.

Герта встала, и ягодицы ее поршнями заходили под черной юбкой, когда она прошла по крошечной чистой гостиной; заметив мой взгляд, Эвелин лягнула меня под столом по голени.

– Ты ей веришь? – прошептала Эвелин.

– Насчет романа с Хауптманом?

– Да.

– Это не имеет значения. Если бы все мужчины, которые хотели переспать с Гертой, занимались бы похищением людей, то ни один ребенок в этой стране не находился бы в безопасности.

Вскоре Герта вернулась с фотографией, на которой Фиш предстал перед нами темноволосым, угреватым, лопоухим евреем лет двадцати с самодовольной улыбкой на лице; на нем были спортивная куртка и галстук-бабочка. Даже на неподвижном снимке он производил впечатление самодовольного нахала. Герта, красивая, как нераспустившийся бутон, но не такая красивая, как в жизни, сидела позади него, наклонившись и положив руки ему на плечи.

Эвелин посмотрела на фотографию:

– Кажется, у вас с ним были хорошие отношения.

– Вначале он был забавным. На английском он говорил лучше всех нас. Любил разглагольствовать. Но даже в Германии, подростком, он уже промышлял на черном рынке. И здесь он принялся жульничать: взял полторы тысячи у матери моего Карла, чтобы вложить их в несуществующую пирожковую компанию, потом взял у нее еще три тысячи, якобы для того, чтобы купить на них меха.

– Кругленькая сумма, – заметил я.

– То, что она скопила за всю жизнь, – с горечью проговорила Герта. – И у моей матери он выклянчил все ее сбережения – четыре тысячи долларов.

«Тысячи» у нее получилось как «дысячи».

– И у Эрики он тоже брал деньги, – сказала она. – Только я не знаю сколько.

– У Эрики? – спросила Эвелин.

– У моей сестры, – сказала она. – И у всех наших друзей – тысячу долларов здесь, тысячу – там. И знаете что? Мы думали, что он богат. Он всегда говорил, что имеет как минимум тридцать тысяч долларов. Но у него были еще друзья, которые считали его бедным! Я слышала, что когда он съехал отсюда, он сказал этим друзьям, будто его выселили! Что ему приходилось спать где попало – в «Гувервилле»[112], на скамейках на вокзале «Грэнд Сентрал Стэйшн». Таким образом он пытался их задобрить и выманить у них денег.

– Вот пройдоха, – сказал я.

– Я вам скажу, как я догадалась, что у него есть друзья, которых он с нами не знакомил. Когда Иззи садился на пароход, отправлявшийся в Европу, мы с Эрикой решили сделать ему сюрприз и поднялись на борт, чтобы проститься с ним. Поднимаемся мы на борт и видим, что Иззи разговаривает с четырьмя или пятью незнакомыми нам мужчинами, но заметно, что они его друзья. Иззи увидел нас, и его лицо побелело как мел; он с сердитым видом подошел к нам и говорит: какого черта вы тут делаете, девчата? Я говорю ему: ну тебя к черту, Иззи. Мы пришли, чтобы сделать тебе сюрприз, чтобы проститься с тобой, а ты еще недоволен, ублюдок! Ну и нахал же ты! Он извинился, показал нам свою каюту, но потом сказал, что занят, и быстро выпроводил нас с парохода.

– Он обманывал всех, – сказал я. – Брал деньги у ближайшего окружения, разыгрывая из себя крупного вкладчика, и «доил» других, сетуя на свою бедность.

– Ему верили, – Герта пожала плечами. – Но он был странным типом.

– Почему странным? – спросила Эвелин.

– Ну, я никогда не видела его с женщинами. Когда я познакомилась с ним, он показался мне... ну, привлекательным, что ли. Он был как маленький мальчик. Но... ах... кажется, я его не интересовала. Многим мужчинам я нравлюсь. Я не хвастаюсь, но...

– Я вам верю, – сказал я.

– И еще эта безумная религия...

– Какая, иудаизм?

– Нет! – она усмехнулась. – Духи и тому подобное.

– Духи?

– Ну как их называют? Сейчас вспомню. А, спириты.

Я выпрямился, задев стол; пролился кофе. Я извинился и сказал:

– Расскажите поподробнее.

Она пожала плечами:

– Он ходил в эту церковь. Впрочем, даже не церковь, а просто помещение на первом этаже дома, где стояли скамьи и все прочее. Я слышала, они там занимались всякой ерундой.

– Какой, например?

– Ну, как это называют? Устраивали сеансы. Вы знали, что Иззи Фиш был знаком с этой девицей, Вайолет Шарп?

Мы с Эвелин обменялись быстрыми взглядами.

– Горничная, Вайолет Шарп, которая покончила с собой, – продолжала она, – и этот старик, кажется, он был дворецким Линдбергов. Они часто бывали в этой церкви. Я думаю, они были ее членами.

– Одного из дворецких звали Септимус Лэнкс, – сказал я, неожиданно разволновавшись.

– Нет, того, кажется, звали по-другому.

– Оливер Уэйтли?

– Да, правильно.

Эвелин со стуком опустила чашку на стол.

– Это важно, Герта, – сказал я. – Вы кому-нибудь рассказывали об этом?

Она пожала плечами.

– Меня никто не спрашивал, – она смущенно опустила голову. – Я не хотела причинять Ричарду неприятности.

– Неприятности?

– Если бы узнали, что Фиш был знаком с этими людьми Линдберга... ну... Карл подумал, что лучше ничего не рассказывать.

– Но эти сведения помогли бы подтвердить слова Хауптмана о Фише.

Она печально покачала головой:

– Никто не верил в «версию Фиша». Как бы они помогли? Они только навредили бы. У меня закружилась голова.

– Где находилась эта церковь?

Она отдернула занавеску и показала пальцем:

– Через дорогу. Здесь рядом.

– Через дорогу?

– Иззи всегда говорил, что там очень интересно. Церковь эту называли Спиритуалистской церковью на 127-й стрит... Мистер Геллер? Нейт?

Я поднялся и посмотрел в окно. Сердце мое забилось быстрее.

– Она по-прежнему находится здесь?

– Не думаю. Вероятно, они переехали...

– Спасибо, Герта. Вы были очень добры. – Я кивнул Эвелин, которая поняла меня и тоже встала. – Возможно, мы вернемся...

– Я уверена, Карл с радостью поговорит с вами, – сказала она, провожая нас к двери. – Если пожелаете поговорить со мной наедине, Нейт, то я все время здесь, почти все время... иногда я помогаю Анне.

У двери я на прощание пожал Герте руку, и вскоре мы уже шли по тротуару. Эвелин сказала:

– Что за спешка? Что происходит?

– Я готов волосы на себе рвать, – сказал я. – Как же я мог не сообразить?

– Сообразить что?

Я поднял крышку багажника машины, открыл свой чемодан и, отыскав в нем записную книжку, которой пользовался еще в 32-м году, начал быстро, словно картежник, тасующий карты, перелистывать страницы.

– Нашел, – сказал я, указывая пальцем на строчку в записях. – Адрес: 127-я стрит, 164. Черт! Как же я не догадался?!

– Не догадался о чем?!

Я достал из чемодана браунинг, положил его в карман пальто и захлопнул багажник.

– Пошли, – сказал я и начал переходить улицу по диагонали, показав на ходу средний палец таксисту, который просигналил мне. Эвелин старалась не отставать, хотя это нелегко ей давалось с ее высокими каблуками.

Мы остановились перед зданием под номером 164. На первом этаже в нем находилась мастерская по ремонту обуви.

– Раньше здесь была спиритуалистская церковь, – сказал я, – которой руководили Мартин Маринелли и Сара Сивелла. Это спириты, сделавшие через несколько дней после похищения страшное предсказание относительно этого дела.

– О Боже. Кажется, ты рассказывал мне об этом...

– Во время своего сеанса они называли имя Джефси еще до того, как Кондон вышел на сцену, раньше, чем он выдумал себе эту кличку. Они предсказали, что в офис полковника Брекинриджа доставят письмо с требованием заплатить выкуп. Они предсказали даже то, что тело ребенка найдут в Саурлендских горах.

– О Господи! И Изидор Фиш был одним из их прихожан. И Вайолет Шарп? И Уэйтли?

Я кивнул. Положил руку ей на плечо.

– Мы должны найти этих мошенников, Эвелин. Сегодня же.

Нам повезло: парень за стойкой в сапожной мастерской знал, куда перебазировалась церковь. Теперь она называлась Храмом божественной силы.

– Она находится на 114-й стрит, – сказал парень. – Возле пролива «Ист Ривер».

– Это далеко?

– Нет, что вы. Рядом. Пешком можно дойти.

Мы поехали на машине.

Глава 32

Храм божественной силы мы заметили издалека: на большом окне с ярко-синей рамой, на первом этаже одного из зданий большими белыми буквами было написано его название, а также время собрания прихожан: в 2-4-6-8-10 часов пополудни, с пятницы по воскресенье. За окном было вывешено объявление «Закрыто», ниже был указан номер телефона «для личных консультаций», а также имя «Его преподобие М. Д. Маринелли». Три ступеньки вели к такой же покрашенной в синий цвет двери с надписью белыми буквами «Вход». Храм занимал только половину этажа, в другой размещался небольшой магазин итальянской кулинарии.

За двумя мусорными ящиками была лестница, ведущая к квартире в подвальном этаже; я спустился по ней, постучался в дверь, но никто не ответил.

Я вернулся к Эвелин, оставшейся на тротуаре.

– Можно позвонить по этому номеру, – предложила она. – Можно спросить о них в этом продуктовом магазинчике.

– Может быть, они в церкви, хотя она и закрыта, – сказал я, пожав плечами, потом поднялся и постучался в узкую входную дверь церкви. Ответа не последовало. Изнутри доносился какой-то звук, напоминающий гудение мотора. Я приложил ухо к двери – внутри действительно происходило какое-то движение. Я попробовал еще раз и постучал так, что задребезжали стекла. Гудение мотора прекратилось.

Дверь приоткрылась.

– Да? – послышался женский голос.

Она по-прежнему была хорошенькой, только подбородок ее удвоился; глаза такие же карие с золотыми крапинками, с желтоватым оттенком лицо, полные чувственные губы, только не накрашенные сейчас помадой.

– Привет, Сара, – сказал я.

– Разве мы знакомы?

– Да. Одну минутку, – я спустился к Эвелин и сказал: – Видишь небольшое кафе через дорогу? Иди и выпей там чашечку «экспрессе».

– Но Нейт... Натан!

– Иди, я пойду в церковь один.

Рот Эвелин сжался в строгую тонкую полоску; она не привыкла к тому, чтобы ей указывали, что делать. Но потом она кивнула, повернулась и пошла. Я наблюдал, как она переходила улицу, сердито постукивая своими каблучками. Какой-то шофер просигналил ей, и она показала ему палец в перчатке.

– Молодец, девочка, – сказал я про себя.

Я вернулся к сестре Саре, которая наблюдала за мной из приоткрытой двери своего храма на первом этаже.

– Я тебя помню, – сказала она, чуть улыбнувшись. – Я помню ту ночь с тобой.

Я улыбнулся ей.

– Я надеялся, что ты не забыла. Твой муж дома?

– Нет.

– Хорошо. Где мы поговорим? В вашей квартире внизу или в церкви?

Глаза ее стали настороженными.

– Откуда ты знаешь, что это наша квартира?

– Может быть, я экстрасенс, – ответил я. – Или просто сыщик.

Она впустила меня в церковь. На приятно округлившейся Саре было простое черное платье, какое могла бы носить и Эвелин, если бы у нее было только девяносто восемь центов и не было бы драгоценностей. У стены стоял пылесос «Гувер» – это его гудение я слышал, стоя у двери. Стены были голыми; нижняя их часть, примерно высотой в метр, была покрашена синей краской, как и окно, верхняя – побелена. Перед кафедрой, за которой висела синяя портьера, стояло с полдюжины рядов жестких стульев. Это помещение очень походило на камеру смерти в тюрьме штата Нью-Джерси.

Она закрыла дверь и заперла ее.

– Не думала я, что встречу тебя еще раз.

– Я занимаюсь все тем же делом, – сказал я, держа шляпу в руке.

Ее невыщипанные брови сошлись – она напряженно думала.

– Похищение ребенка Линдберга?

– Точно. Может быть, присядем?

Пододвинув стул, она неуверенно села. Я сел рядом, чтобы видеть ее.

– Но человек, который совершил это похищение, в тюрьме, – сказала она.

– Правда?

Не выдержав моего пристального взгляда, она повернула голову в сторону.

– Вообще-то Мартин говорит, что в состоянии транса я говорила другое.

– Неужели?

– Да. В трансе я сказала, что этот немец не похищал ребенка. Что в этом заговоре участвовало много людей. Похищение совершили четыре человека. Среди них была одна женщина. Один из них умер.

– Женщина умерла?

Она смущенно пожала плечами; темные длинные волосы ее упали на плечи.

– Это все, что я знаю. Я знаю только то, что говорит мне Мартин. Я не помню того, что говорю в этом состоянии.

– Э-э... может быть, ты имела в виду Вайолет Шарп?

У нее задрожали ресницы, но она промолчала.

– Вайолет была среди ваших прихожан, не так ли?

Она сделала глотательное движение.

Я наклонился и сжал ее руку – не настолько сильно, чтобы причинить ей боль, но достаточно, чтобы она поняла, что я настроен серьезно.

– Так была она одной из ваших прихожан?

Она кивнула.

– Иногда она приходила на службу, – сказала она. – Я не уверена, что она была нашей прихожанкой.

– Кто еще?

– Много людей.

Я топнул ногой. Стулья подпрыгнули. И она тоже.

– Кто еще, Сара?

Она вновь проглотила слюну, потом покачала головой.

– Этот забавный на вид коротышка по имени Фиш. Он был нашим прихожанином.

– Продолжай, Сара. Это интересно.

– Был еще мужчина по имени Уэйтли. Кажется, он был дворецким.

– Думаешь, дворецкий. Так. Кто еще? Подумай хорошо.

Она покачала головой:

– Нет, не помню.

– Вспомни комнату в гостинице в Принстоне. Ты тогда назвала имя.

– Я не помню того, что говорю в состоянии транса...

– Ты сказала «Джефси». Ты сказала, что увидела буквы: Д – Ж – Е – Ф – С – И.

– Да, помню! Мартин говорил мне об этом.

– Профессор Джон Кондон был членом церкви на сто двадцать седьмой стрит?

– Нет... нет.

– Нет?

– Но...

– Но что, Сара?

– Но он приходил несколько раз.

Я почувствовал, что начинаю дрожать. Улыбнулся ей – должно быть, это была ужасная улыбка.

– Расскажи мне, Сара. Расскажи мне о Джефси.

Звучный мужской голос сзади меня проговорил:

– Он лишь иногда посещал нас.

Я повернулся и увидел вошедшего через портьеру за кафедрой Мартина Маринелли. На нем были черный свитер с завернутым воротником и черные брюки. Он был похож на священника, потерявшего не только свою цепь, но и работу. Голова его стала лысой, но брови, которые он выщипывал ради пущего эффекта, выросли и стали густыми; он все еще носил дьявольскую бородку. Под мышкой он держал бумажный пакет.

Он медленно подошел к нам и подал пакет Саре, которая казалось, вот-вот расплачется.

– Здесь то, о чем ты меня просила, дорогая.

Она положила пакет на соседний стул, и я заметил в нем различные предметы для уборки: моющее и дезинфицирующее средства, мыльная стружка.

Маринелли пододвинул к себе стул и составил нам компанию.

– Мы сами убираем это помещение, мистер Геллер, чтобы меньше платить за аренду.

– Вы помните мое имя, – сказал я. – Я удивлен.

– Мне пришлось следить за делом Линдберга, – он сделал эффектный жест рукой. – Нас столько раз беспокоили, что появилась необходимость иметь подробную информацию о ходе этого дела.

– Я бы сам не прочь получить о; нем подробную информацию. Расскажите мне еще о вашей пастве, в которой столько знаменитостей.

– Рассказывать больше нечего. Что касается доктора Кондона, то он преподаватель философии, живо интересующийся спиритизмом. Я уверен, наша церковь не единственная спиритуалистская церковь, которую он посещал.

– Кондон преподавал в школе в Гарлеме. Кто-нибудь из вас случайно не ходил в среднюю школу номер тридцать восемь?

Сара закрыла глаза и начала медленно раскачиваться взад и вперед.

Маринелли положил руки на колени: на вид они у него были довольно сильными.

– Я не понимаю, причем вообще здесь наша учеба, мистер Геллер.

– Тогда давайте сменим тему разговора. Расскажите мне об Изидоре Фише, Вайолет Шарп и Оливере Уэйтли. Они были вашими прихожанами, ваше преподобие. Наверняка вы были знакомы с ними лично.

– За эти годы у нас было столько прихожан в церкви на Сто двадцать седьмой стрит. Это была большая церковь. Люди с улицы все время заходили к нам. Однажды вечером к нам зашел китаец!

– Меня не интересует этот китаец, ваше преподобие. Как в вашу церковь попали Вайолет Шарп и Уэйтли?

Он пожал плечами:

– Они сами пришли ко мне. Я никогда не расспрашиваю своих прихожан об их прошлом, если они сами не изъявляют желания рассказать мне о нем. Но один из них или оба интересовались спиритизмом еще до приезда в эту страну.

– То есть кто-то из них посещал спиритическую церковь в Англии?

– Да. Кажется, это был Уэйтли. По-моему, Вайолет лишилась родителей и надеялась пообщаться с ними посредством мира духов. Мы помогли ей в этом.

– Вы помогли. Вы, Сара и старый... Как звали того индейца? Вождь Желтое Перо?

Сара, глаза которой были закрыты, поморщилась.

– Что касается Фиша, – продолжал Маринелли, проигнорировав мой вопрос, – то он жил недалеко от нас. Как-то вечером, проходя мимо, он зашел к нам и заинтересовался тем, что мы делаем.

– И что же такое вы делаете? Я никак не могу понять.

– Мы увлечены спиритизмом, мистер Геллер, хотите верьте, хотите нет. Как видите, мы не разбогатели.

– Вы неплохо устроились. Я бы сказал, лучше, чем многие другие в это трудное время.

– Я ответил на ваши вопросы, мистер Геллер, – сказал Маринелли, скрестив на груди руки, – и буду вам признателен, если вы нас покинете.

– А как насчет Бруно Ричарда Хауптмана? Он заходил в вашу церковь?

– Нет. Ни разу.

– И все же, ваше преподобие, я думаю, копы очень заинтересуются, узнав, что в тридцать втором в вашей церкви на Сто двадцать седьмой стрит собиралось столько людей, связанных с делом Линдберга.

Маринелли пожал плечами:

– Они уже знают об этом.

– Что?

– Нас арестовали в январе 1934 года, мистер Геллер. По обвинению в ворожбе, но в конце концов начали допрашивать нас относительно дела Линдберга. И мы ничего не утаили. Пока мы отсутствовали, наше жилье перевернули вверх дном, утащили регистрационную книгу и так далее. Типично полицейская работа.

Сестра Сара сидела молча и неподвижно; глаза ее были плотно сжаты.

– Что с ней? – спросил я.

– Вы ее напугали, – спокойно сказал он. – Она удалилась в состояние транса.

– Ай, какая ерунда.

– Мистер Геллер, моя жена настоящий медиум.

Я вытащил из кармана пистолет.

Он встал и попятился, опрокинув несколько стульев; она продолжала сидеть неподвижно, словно мертвая.

– У Иззи Фиша, Вайолет Шарп и Оливера Уэйтли много общего, не так ли? Все они были прихожанами вашей церкви – и все они еще и мертвы. Может, мы проведем с вами неофициальный сеанс и вызовем их души?

– Что... что вы хотите от меня, Геллер? Что вы хотите, чтобы я сделал?

Я медленно двинулся вперед с пистолетом в руке.

– Говорите, говорите правду, или я вышибу из вас дух...

Он продолжал пятиться прямо на кафедру.

– Я ничего не знаю.

– Угх, – проговорил кто-то.

Я повернулся и посмотрел на Сару.

Она начала говорить:

– Кто ищет Желтое Перо?

– Черт, – сказал я, направившись к ней. – Сейчас я ее разбужу.

– Нет! – сказал он, бросившись вперед. Он дотронулся до моей руки.

– Нет. Сара ни в чем не виновата, мистер Геллер. Не трогайте ее. Она правда настоящий медиум...

– Я вижу ребенка, – проговорила она голосом на целый регистр ниже ее обычного. – Он на высоком месте. Внизу есть маленький дом, сзади него высокий амбар. На втором этаже. Там лысый человек с мешками под глазами. Он смотрит на ребенка. В доме этом есть также женщина. Дом стоит на холме.

Она задрожала, и глаза ее широко раскрылись. Я вздрогнул.

– Извините, – тихо сказала она. – Я что, заснула?

Он подошел к ней и ласково коснулся ее плеча.

– Ты была в трансе, дорогая. – Он рассказал ей о том, что она говорила в трансе.

– Как ты могла видеть этого ребенка, – проговорил я голосом, полным сарказма, – когда ты уже точно предсказала, что его тело найдут на холмах возле Хоупуэлла?

– Она никогда не говорила, что это тело сына Линдберга, – сказал Маринелли, обняв жену за плечи.

– Сначала четыре года назад она видит мертвого младенца на холмах. И сейчас она видит его живым, только теперь это не младенец, а «ребенок», и находится он в каком-то сельском доме.

– Может быть, это не тот ребенок, – сказал Маринелли. – Мы не всегда можем понять значение того, что медиум говорит в трансе, – требуется толкование его слов, мистер Геллер. Пожалуйста, спрячьте свой пистолет.

Он стоял, заслонив собой свою жену, которая казалась маленькой и беззащитной. «Черт, – подумал я, – я когда-то переспал с ней и значит в долгу перед ними».

– Ладно, – сказал я и убрал пистолет. – Вы согласитесь, если я попрошу вас поговорить с одним человеком?

– Разумеется, – ответил Маринелли, стараясь держаться с достоинством. – С кем?

– С губернатором Нью-Джерси Хоффманом.

Он кивнул с напыщенным видом.

Я пошел к дверям.

– До свидания, Нейт, – тихо сказала она.

– Пока, Сара, – ответил я, покачав головой, потом спустился на тротуар, остановился, вновь покачал головой и вздохнул. Эвелин, заметившая меня из кафе напротив, вышла и подошла ко мне.

– Что ты выяснил?

– Я все расскажу тебе по дороге.

– По дороге куда?

– Сегодня нам нужно съездить еще в одно место...

* *

Нарядный двухэтажный деревянный дом в Бронксе не изменился; не изменилась и тихая жилая улица, на которой он располагался. Двор перед домом побурел, но у крыльца теснились вечнозеленые растения.

Я велел Эвелин остаться в машине – ей это не понравилось, но я сумел ее убедить.

– Этот парень, – сказал я, – может ничего не сказать при свидетеле.

Привлекательная темноволосая женщина, открывшая дверь, вначале не узнала меня.

– Да? – сказала она настороженно, приоткрыв дверь лишь на треть.

– Профессор Кондон дома? Скажите ему, что пришел его старый друг.

Лицо ее напряглось.

– Детектив Геллер, – сказала она.

– Привет, Майра.

Дверь неожиданно закрылась – к счастью, без стука.

Я бросил взгляд на сидящую в машине Эвелин, улыбнулся и пожал плечами. Она смотрела на меня с любопытством, думая, что беседа эта закончилась раньше, чем успела начаться.

Дверь вновь открылась, и Кондон предстал передо мной во всем своем великолепии: без пиджака, в жилете с карманчиком для часов и с длинными, как у моржа, усами.

– Давно не виделись, профессор.

– Детектив Геллер, – холодно произнес доктор Джон Ф. Кондон. Он протянул мне руку, я подал свою, и, как обычно, он крепко сжал ее, чтобы продемонстрировать свою силу. – Надеюсь, у вас все в порядке.

– У меня все в порядке. Вы тоже, я смотрю, прекрасно выглядите и загорели.

– Я совсем недавно вернулся из Панамы.

– Я слышал. Вы уехали за день до того, как дело Хауптмана рассматривалось в суде по помилованию.

Он презрительно фыркнул.

– Вы правы. Но это не имеет большого значения.

– Не имеет? Разве губернатор Нью-Джерси не просил вас отложить отъезд и помочь разобраться в некоторых противоречиях в ваших показаниях?

Он поднял подбородок и высокомерно посмотрел на меня своими водянистыми голубыми глазами.

– Сам генеральный атторней Уиленз разрешил мне уехать на отдых.

– Я в этом не сомневаюсь, – сказал я с вежливой улыбкой. – Вы, вероятно, удивляетесь, почему я через столько лет еще не утратил интереса к этому делу.

– Откровенно говоря, да, сэр.

– Я сейчас работаю на губернатора Хоффмана.

Он попятился назад и вошел в прихожую; я грешным делом подумал, что он сейчас схватит крест и отмахнется от меня, как от вампира.

– Сэр, – напыщенно проговорил он, – во время своего пребывания в Панаме я по сообщениям прессы следил за развитием событий, касающихся дела Линдберга, и заметил, что этот Хоффман полон решимости злонамеренно подорвать мою репутацию, что он несправедливо критикует мои побуждения и мое поведение.

– Вот как.

Он сделал шаг вперед и затряс кулаком в воздухе.

– Хотел бы я встретиться с этим губернатором Хоффманом! Я бы разоблачил его ложь. Я знаю, у него там есть много людей, которые сильнее меня, но даже в этом возрасте у меня еще хватит пороху для хорошей схватки. Я еще могу постоять за себя.

– Тогда пойдемте. Я отвезу вас туда.

Он разжал кулак и помахал пальцами.

– Я сказал, что хотел бы встретиться с ним. Но мои женщины не отпустят меня.

– Тогда почему бы вам не пригласить меня войти, и я сам задам вам вопросы, которые возникли у губернатора.

– Детектив Геллер, боюсь, мне придется отказать вам, хотя я готов ответить на вопросы губернатора.

– Вы готовы?

– Конечно. Если они будут представлены мне в письменной форме.

– В письменной форме?

– Да. И, разумеется, свои ответы я также представлю ему в письменной форме.

– Понятно. Но, может быть, лично мне вы ответите на пару маленьких вопросов устно? Ну, скажем, во имя нашей старой дружбы, а?

Он улыбнулся мне улыбкой, которую сам, я был уверен, считал сатанинской.

– Возможно, отвечу. Задавайте ваши вопросы, молодой человек.

– Вы встречались с Изидором Фишем, когда бывали в спиритуалистской церкви на Сто двадцать седьмой стрит в Гарлеме?

Он выпучил глаза и сделал шаг назад.

– Или, может быть, с Вайолет Шарп или с Оливером Уэйтли? Может быть, однажды ночью вы все четверо сидели за одним столом во время сеанса? Кстати, чета Маринелли случайно не были в прошлом вашими учениками?

Дверь захлопнулась перед моим носом.

– Да, Джефси, – сказал я, – ты можешь постоять за себя. – И пошел к машине.

Глава 33

Гент, жилой район Норфолка, находился недалеко от центра города; вдоль его узких улочек стояли старые одно– и двухэтажные кирпичные дома: некоторые из них жались друг к другу и тротуару, другие прятались за зелеными от трилистника двориками в тени самшита, магнолий и индийской сирени. У самого Гента плескались воды Хейга, небольшой, имеющей форму подковы бухты, в которой стояли на якоре ялики и прогулочные яхты – более крупные суда просто не могли войти в эту крошечную гавань. По-видимому, она соединялась с крупной портовой бухтой Элизабет Ривер, но с шаткого причала, на котором стояли мы с Эвелин, этого не было видно: трубы и мачты судов в порту были заслонены прибрежными зданиями. День был прохладный и пасмурный, вода, да и весь мир, казались тихими, но неприветливо серыми.

На центральном из нескольких неуклюжих с белыми каркасами и зелеными крышами строений перед причалом была вывеска с надписью: «Корпорация Д. X. Кертиса. Лодки и моторы». Это было не маленькое, но и не большое предприятие, и явный шаг назад по сравнению с прошлой судостроительной компанией Кертиса, среди клиентов которой было правительство Германии. Именно в этом центральном здании, в скромном застекленном офисе (без секретарей), выходящем на зацементированную рабочую площадку, на которой несколько лодочников чистили песком корпус небольшой гоночной лодки, мы встретились с командором Кертисом.

– Миссис Мак-Лин, – сказал Кертис, вставая с вращающегося стула перед исключительно чистым шведским бюро и пожимая руку, которую она протянула, – я очень рад, что наконец встретился с вами.

– Благодарю, командор, – сказала она. Эвелин была в новом черном платье, отделанном белыми и серыми украшениями, и в бело-серой маленькой шляпке; она смотрелась достаточно хорошо, чтобы украшать витрину универсального магазина. – Вы хорошо выглядите.

– Я хорошо себя чувствую к тому же, – сказал он, кивая своей большой головой, – принимая все во внимание.

Он выглядел действительно прекрасно: высокий, загорелый, довольно плотного сложения; в своем светло-коричневом костюме и коричнево-желтом галстуке он вполне мог бы встать рядом с Эвелин в витрине того же универсального магазина. Одни лишь морщинки вокруг глаз говорили о перенесенных невзгодах.

– Спасибо, что так быстро приняли нас, – сказал я и пожал командору руку. Ожидая нас, он приготовил два стула с мягкими сиденьями, на которые указал нам сейчас. Мы сели, и он сделал то же самое.

– Кажется, у нас с вами общие интересы, мистер Геллер, – сказал он, сдержанно улыбнувшись. Посмотрев на Эвелин, он обратился к ней: – Думаю, и у нас с вами много общего, миссис Мак-Лин.

– Я тоже так думаю, командор, – сказала она. – Мне кажется, мы с вами подверглись некоторому... публичному унижению за то, что искренне хотели помочь Линдбергам в их горе.

– Мне повезло, – сказал он, качнувшись на стуле, – что меня поддержала семья. Моя жена... ну, без нее я, наверно, совсем пропал бы. Но сейчас мои дела идут хорошо, и моя личная репутация здесь, в Норфолке, и во всей судостроительной отрасли осталась безупречной.

– Если я вас правильно понял, командор, – сказал я, – вы хотите выбросить из головы эту неприятность и начать жить спокойно.

– Я на свою жизнь не жалуюсь, – сказал он, подавшись вперед на стуле и плотно сжав губы прежде, чем сказать следующую фразу, – но я ничего не забыл и не намерен оставлять некомпенсированным нанесенный мне моральный ущерб.

– Сначала вас представили обманщиком, но затем судили и признали виновным в препятствовании отправлению правосудия – штат обвинил вас в пособничестве и подстрекательстве бандепохитителей.

– Да, – с невеселой улыбкой проговорил Кертис, – в связи с тем, что я «не предоставил властям точную информацию» о ней.

– Таким образом, штат Нью-Джерси, – сказала Эвелин, сузив глаза, – признал, что вы в действительности были связаны с похитителями.

Кертис кивнул:

– В материалах судебного заседания записано: «группа фактических похитителей ребенка Линдбергов насчитывала семь или восемь человек, включая одного члена прислуги Линдбергов».

Ранее самоубийство Вайолет Шарп было расценено Шварцкопфом, инспектором Уэлчем и другими как признание виновности, однако ко времени суда над Хауптманом об этом, разумеется, все забыли.

– Мне кажется, – сказала Эвелин, – что если осуждение Хауптмана было правильным, то решение суда о вашем осуждении должно быть отменено, мистер Кертис... ваше доброе имя должно быть восстановлено, и сумму штрафа вам должны возвратить.

– Если же ваше осуждение было правильным, – обратился я к Кертису, – то Хауптман должен быть признан невиновным и освобожден из заключения.

– Вы можете так думать, – сказал Кертис с кривой улыбкой человека, утратившего вкус к жизни. – И это было в том же здании суда, и один из обвинителей был тем же... Вы знаете, что я предлагал дать показания против Хауптмана?

– Я слышал кое-что, – сказал я, радуясь тому, что он сам заговорил об этом. – Я как раз хотел спросить вас...

Периодическое завывание электродрели за окном несколько осложняло нашу беседу.

– Я сказал им, что уверенно смогу опознать в Хауптмане Джона, с которым мне пришлось иметь дело, – спокойно проговорил он. – Тогда многие предполагали, что «Кладбищенский Джон» и Джон, перевозчик контрабандного спиртного, с которым мне приходилось встречаться, могли быть одним и тем же человеком.

– Вы узнали Хауптмана? – спросил я. – Был ли он вашим Джоном?

– Судя по фотографиям и кинохронике, которые я видел, он мог быть им. Я сказал Уилензу и его команде, что дам показания против Хауптмана, если с меня снимут судимость и вернут тысячу долларов, заплаченную мной в качестве штрафа. Шварцкопф ре-

шил, что это блестящая идея, и его совершенно не волновало, буду я говорить правду или лгать. Но Уиленз боялся пустить меня на свидетельскую трибуну.

– Почему? – спросила Эвелин.

– Потому что то, что я говорил все время, – моя правдивая версия – не совпадало с выдуманной ими байкой о том, что Хауптман – это «волк-одиночка», совершивший похищение без сообщников.

Я помнил, что в рассказе Кертиса фигурировала большая группа действующих лиц: Сэм, Хильда, Нильс, Эрик, перевозчики контрабандного спиртного.

– Вы бы действительно стали давать показания против Хауптмана? – спросил я.

– Да, – сказал Кертис.

– Даже если бы не узнали его? – спросила ошеломленная Эвелин.

– Возможно, – сказал он. – И я отнюдь не горжусь этим, миссис Мак-Лин. Но тогда казалось, что у них столько улик против Хауптмана, газеты так убедительно писали об этом... Я не сомневался в том, что он виновен, и не видел ничего плохого в том, что дам против него показания.

Эвелин нахмурилась и замолчала.

– В то время я был в полнейшем отчаянии, – сказал он. – Я не знал, что делать. За несколько лет до дела Линдберга я, обеспокоенный состоянием дел своей компании, перенес нервное потрясение. И вот я снова был близок к этому.

– Это еще одна причина, из-за которой вас не пускали на свидетельскую трибуну, – резко сказал я.

– Возможно. Возможно также, что они понимали, что лицом к 'лицу с Хауптманом в зале суда под присягой я вместо того, чтобы давать против него показания, могу начать просто говорить правду. А моя правда никогда не интересовала штат Нью-Джерси.

– То есть вы хотите сказать, что если бы вы опознали Хауптмана, – сказал я, – то затем через какое-то время могли бы и отказаться от своих слов?

– Возможно, – сказал он, кивнув. Потом пожал плечами. – А возможно, и нет. Могло получиться так, что, вернув себе доброе имя и тысячу долларов, я бы растерял всю свою отвагу. Я вам только могу честно сказать, что сейчас, находясь в здравом рассудке, я ни за что не стал бы давать ложные показания против этого человека. Или против любого другого человека. Довольно подробно изучив это дело и узнав на своем опыте, что такое правосудие в штате Нью-Джерси, я пришел к убеждению, что этого бедолагу осудили ни за что.

– Позвольте мне уточнить кое-что, – сказал я. – Если я вас правильно понял, то вы сейчас, находясь, как вы говорите, в здравом рассудке, утверждаете, что все, о чем вы рассказали Линдбергу, является правдой? То есть вы хотите сказать, что на самом деле имели контакт с похитителями или по крайней мере с группой вымогателей, обладающих конфиденциальной информацией о похищении?

– Я солгал только в одном, – сказал он, подняв палец с многозначительным видом. – Я сказал, что видел выкупные деньги, что я проверил их серийные номера. На самом деле я их не видел. Я несколько приукрасил правду, потому что боялся, что иначе полковник Линдберг не поверит мне, что я контактировал с похитителями.

Именно эта часть рассказа Кертиса наиболее подействовала на Линдберга.

– Мне показалось, он не хотел браться за это, – продолжал Кертис. – Вы присутствовали при нашем разговоре, мистер Геллер, и должны помнить. Я сделал это ради его же блага, чтобы он начал действовать.

– И во всем остальном ваш рассказ был правдивым.

– На сто процентов, – сказал Кертис. Взгляд его был уверенным и ясным, голос твердым. – Я не лжец, а честный человек.

– Вы были готовы лгать в отношении Хауптмана, – сказала Эвелин. Взгляд ее глаз тоже был уверенным и жестким, но несколько другим, чем у Кертиса.

– И я солгал, сказав, что видел выкупные деньги, – признался он, пожал вновь плечами и вздохнул. Потом печально улыбнулся. – Но я откровенно говорю вам об этом. Я вам честно сказал и о нервном напряжении, которое я испытывал.

– Поэтому вы сознались? – спросила она. – Почему вы признались, что ваши слова были ложью, в то время как на самом деле вы говорили правду?

– Но не все, что я говорил, было правдой. Мне несколько дней не давали спать, полицейские таскали меня то туда, то сюда, не давали мне возможности переодеться, редко кормили, и я действительно испытывал сильное напряжение. Через какое-то время я признался в одном – что я на самом деле не видел выкупных денег. И с этого момента, миссис Мак-Лин, началось самое интересное.

– Расскажите нам об этом, – сказал я. – Только с самого начала.

Кертис рассказал нам, как в Кейп-Мее, куда он приехал для встречи с Хильдой, участницей похищения, он узнал по телефону, что тело Чарльза Августа Линдберга-младшего обнаружили в неглубокой могиле в Саурлендских горах. Как он с головокружительной скоростью сквозь ливень примчался в Хоупуэлл, где его вежливо, но уже тогда давая понять, что он является подозреваемым, допросили Шварцкопф, инспектор Уэлч и Фрэнк Уилсон.

Кертис предложил подождать полковника Линдберга, но допрашивающие настояли на том, чтобы он отвечал на их вопросы; он заявил им, что если они собираются его допрашивать, то ему потребуются его памятные записки – некоторые из них оставались в нью-йоркской гостинице, часть на «Кашалоте» и часть у его секретарши в Норфолке. Однако это требование его не было удовлетворено.

Он по мере сил отвечал на вопросы, хотя был уставшим и эмоционально измотанным; а они требовали, чтобы он назвал номерные знаки машин похитителей, номер дома, куда его возили, номера телефонов, что ему было очень нелегко сделать точно без своих записей.

– Когда наконец прибыл полковник Линдберг, – сказал Кертис, – мне показалось, что он рад меня видеть. Вы можете представить облегчение, которое я испытал при виде знакомого дружелюбного лица. Он спросил меня, что я об этом думаю... имея в виду, что в разгар переговоров с Хильдой, Сэмом и другими о возвращении ребенка в лесу нашли его тело. Я сказал, что мне это непонятно, и заверил его, что сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь ему. Я предложил, чтобы мы поспешили, поскольку мы могли задержать Сэма и Хильду, пока они находились на территории страны.

– Как на это отреагировал Слим? – спросил я.

– Очень положительно, – сказал Кертис. – Но затем он пошел в свою библиотеку с Шварцкопфом и Уилсоном и больше не вернулся.

Инспектор Уэлч, различные полицейские, сыщики в штатском, к которым иногда присоединялся Уилсон, допрашивали его всю ночь, заставляли давать длинные показания, игнорируя его просьбы привезти его памятные записи, без которых он не мог гарантировать точность своих слов. По подозрительному тону, с которым велся настойчивый допрос, Кертис понял, что дела его плохи.

В конце концов ему удалось убедить допрашивающих отвезти его в Кейп-Мей, где он мог показать места своих встреч с похитителями. На рассвете инспектор Уэлч и еще один полицейский выехали с Кертисом на полицейской машине. Кертис указал им на три дома, два из которых оказались незаселенными, а в третьем проживала семья Ларсенов – такую же фамилию имел один из участников банды. Но миссис Ларсен, открывшая им дверь, заявила, что не знает никакого Джорджа Олафа Ларсена, и Уэлч больше не стал ее ни о чем спрашивать.

В дом Линдберга в Хоупуэлле они вернулись в девять вечера. Уэлч сообщил всем заинтересованным лицам, что поездка была пустой тратой времени и что Кертис оказался бессовестным лгуном. Кертиса допросили еще раз, причем отношение к нему становилось все враждебней. Он продолжал требовать, чтобы ему принесли его записи.

После этого Кертиса отвезли в гостиницу «Гилдебрехт» в Трентоне, где зарегистрировали под вымышленным именем и где фактически держали его в заключении; он поспал там три часа и на следующий день повел двух ньюаркских копов в скандинавский район, где происходила одна из его встреч с похитителями. Однако он не смог показать им нужного дома и попросил, чтобы его привезли туда еще раз ночью, как это сделали похитители. В полицейском участке в Ньюарке он просмотрел альбом с фотографиями преступников, и лицо на одной из них показалось ему похожим на лицо Нильса. Этот подозреваемый находился под арестом в Моррисвилле в связи с другим делом, и Кертису пообещали показать его на следующий день.

В тот вечер они вернулись в скандинавский район, но Кертис и на этот раз не смог найти нужного дома и предложил обойти все дома в районе. В гостинице Кертису позволили уснуть в половине третьего утра и разбудили в семь. Ему не разрешили позвонить в Нью-Йорк и попросить, чтобы ему выслали свежее белье и связаться с семьей, но позволили побриться.

На следующий день начался обход всех домов в скандинавском районе, не давший, впрочем, никакого результата, и Кертиса повезли в Моррисвилль, чтобы он посмотрел на подозреваемого, но тот оказался гораздо ниже Нильса, хотя и был очень похож на него. Этот день тоже закончился для него около половины третьего утра, и уже в семь Кертиса повезли обратно в Хоупуэлл.

– Все утро я бродил вокруг дома Линдберга, – сказал он, – и со мной никто не разговаривал, кроме нескольких полицейских, тайком обратившихся ко мне с сочувственными словами. Мне показалось, некоторые полицейские были раздражены тем, что Линдберг захотел проводить расследование самостоятельно. Они говорили, что должны находиться в полицейском управлении, а не в этом забытом Богом месте. Есть мне не давали. Наконец один полицейский сообщил мне, что Шварцкопф и Уэлч собираются меня арестовать. Я попросил, чтобы мне дали поговорить с Линдбергом, и вскоре он вышел.

Кертис спросил Линдберга:

– Правда ли то, что меня собираются арестовать за препятствование отправлению правосудия?

– Мне ничего не известно об этом, – сказал Линдберг. – Знаю только, что номер телефона в Фрипорте на Лонг-Айленде, который вы дали, оказался неправильным.

– Какой номер?

– Пять-шесть-три-ноль.

– Я сказал пять-шесть-четыре-ноль. Полковник, я с самого начала прошу, чтобы мне дали возможность заглянуть в свои записи! В течение последних десяти дней я почти не спал, и мне трудно вспоминать все номера – я не уверен даже, что вспомнил бы их, если бы мне дали отдохнуть.

Линдберг кивнул, вошел в дом и больше не вернулся.

– Я бродил вокруг дома и ждал. Сел на подножку автомобиля Линдберга и продолжал ждать, чувствуя себя чертовски униженным и удрученным. Затем произошло то, что должно было меня насторожить, но я отнесся к этому иначе: ко мне подошел инспектор Уэлч и вежливо заговорил со мной. Трудно было поверить в доброту такого жестокого человека, но я схватился за нее, как за спасательный круг. Он предложил мне сыграть с ним партию в шашки, и я охотно согласился. Мы начали играть, и он стал говорить о том, что меня так сильно беспокоило.

– И вы признались в том, что солгали, когда сказали, что видели выкупные деньги, – сказал я.

– Да, – Кертис кивнул и поджал губы. – Он быстро повел меня в дом и заставил меня рассказать об этом полковнику Линдбергу. Я рассказал, и Линдберг посмотрел на меня холодным, убийственным взглядом, которого я никогда не забуду. Он кивнул Уэлчу, который забрал меня оттуда и повел в офис Шварцкопфа, где я снова дал показания, прибавив к ним этот новый факт. Затем меня втащили в подвал дома Линдберга и начали бить.

Они начали избивать его в десять вечера и закончили в четыре утра, когда он подписал наиболее полное из своих показаний. На ночь его оставили в сыром помещении прачечной в подвале. Формально он еще не находился под арестом, и ему не было предъявлено никакого обвинения.

– Наутро меня небритого, в грязной одежде, – продолжал он, и губы его при этом дрожали, – потащили в библиотеку полковника Линдберга. Там меня ждал суд для предъявления обвинения, состоящий из мирового судьи, Брекинриджа, Линдберга, Уилсона и обвинителя Хока. Меня обвинили в препятствовании отправлению правосудия и отвезли в тюрьму. В ней я находился до суда. Денег, чтобы выйти под залог, я не достал. Ко мне приходила жена и приносила чистую одежду.

Эвелин поверила ему – об этом свидетельствовали слезы в ее глазах.

Я тоже поверил ему. Я хорошо знал, как копы выбивают признание из подозреваемых, – сам когда-то был и копом, и подозреваемым.

Но что еще важнее, я поверил всему, о чем он рассказал: я не знал, кем были Сэм, Хильда, Нильс и их приятели – настоящими похитителями или просто примазавшимися вымогателями. Но я был убежден, что они существуют.

– Одно мне непонятно, – с серьезным видом спросила Эвелин. – Почему адмирала Бэрриджа и его преподобие Добсона-Пикока тоже не обвинили и не предали суду?

– Адмирал Бэрридж никогда не имел непосредственной связи с этой бандой, – сказал Кертис. Он успокоился, но спокойствие это было только внешним. – Кроме того, свою роль сыграла и его дружба с полковником Линдбергом. Единственным его публичным заявлением в связи с этим делом было: по этому поводу никаких заявлений делать не буду. Он не отвечал на мои звонки и письма.

– А как насчет Добсона-Пикока? – спросил я.

– Его преподобие отказался приехать в Нью-Джерси для допроса, – сказал Кертис, что несомненно было разумно с его стороны, если учесть его общественное положение. Впрочем, он имел некоторые контакты с похитителями.

– Мне бы хотелось поговорить с ним.

– Ну, если вы готовы путешествовать, мистер Геллер, – сказал Кертис. Он улыбнулся невеселой улыбкой. – Как и полковник Линдберг, его преподобие проживает сейчас в Англии.

Мы с Эвелин обменялись разочарованными взглядами.

– Что еще вы хотите от меня услышать? – спросил Кертис.

– А что вы скажете насчет утверждения, что вы выдумали эту историю, чтобы продать ее газетам? – вежливо спросила Эвелин.

– Я действительно заключил соглашение с «Джеральд Трибюн», – признался он, – но оно было связано с возвращением ребенка, и я не получил за него ни одного цента.

Пришло время забросить еще одну удочку.

– Вы когда-нибудь слышали о Максе Гринберге или Максе Хэсселе? – спросил я.

– Да, – сказал Кертис и, увидев, что я вскинул голову, добавил: – Я читал о них в газетах. Насколько мне известно, Гастон Минз назвал их бутлегерами, принимавшими участие в похищении.

– Вы видели их фотографии в газетах?

– Да. Но раньше я их никогда не встречал.

– А вот этого парня?

Я показал ему фотографию, изображающую Фиша с Гертой Хенкель, которую она мне дала.

– Нет, – он покачал головой. – Мне очень жаль. Кто это?

– Небезызвестный Изидор Фиш, – сказал я.

– Рыба здесь у нас водится[113], – проговорил Кертис с деланной улыбкой, – но не та.

– Командор, – сказал я, поднявшись и протянув ему руку, – благодарю вас.

– Я не знаю, пригодится ли вам то, что я рассказал, – печально проговорил он, пожимая мне руку. – Дело Хауптмана и мое дело очевидно никак не связаны.

– Командор, – сказала Эвелин, встав и поправив юбку, – они связаны и вот как: если нам удастся оправдать Ричарда Хауптмана, то тогда и вы будете реабилитированы.

– Я вам очень признателен, – с чувством сказал он, – но если вы не возражаете, я продолжу сам действовать в этом направлении. Даже если на это уйдет вся моя оставшаяся жизнь, я все равно восстановлю свое доброе имя через суд.

– Я уверен, что Хауптман настроен столь же решительно, – сказал я, – только жить ему осталось, вероятно, лишь пару недель.

Мы с Эвелин вышли в серо-синий мир, где ялики скользили по поверхности воды, как утки в пруду, сели в машину и поехали на север.

Мне нужно было встретиться кое с кем в сумасшедшем доме.

Глава 34

– Натан Геллер, – сказал Гастон Минз, приподнимаясь на кровати со своей обычной проказливой улыбкой, только в его глазах теперь не было озорного огонька, а был лишь тусклый тревожный взгляд, и ямочек не было заметно на его впавших щеках. Он потерял в весе, и казалось, сама его кожа, имеющая желтоватый оттенок вследствие частых приступов желчнокаменной болезни, велика ему, неплотно обтягивает его тело. В длинной ночной рубашке он лежал под простынями и волосяными одеялами на кровати в тюремной палате медико-хирургического отделения правительственной психиатрической больницы в Конгресс Хайте, штат Мэриленд, неподалеку от Вашингтона. Как и фонарь верхнего света над камерой Хауптмана, окно здесь было огорожено решеткой и металлической сеткой.

Мы с Эвелин стояли возле его кровати. В этот день Эвелин была в белом, но с черными украшениями; на ней была белая шляпка, тоже украшенная черной отделкой. Она была похожа на богатую медицинскую сестру.

– Я никогда не называл вам своего имени, Минз, – сказал я.

– Да, но вы произвели на меня большое впечатление, Геллер, – сказал он, и мне показалось, что в его глазах на мгновение вспыхнул озорной огонек. – Любой человек, который вставит ствол пистолета мне в рот, надолго останется в моей памяти. Надо отдать вам должное, это был весьма эффективный психологический маневр.

– Благодарю.

– Я потрудился и навел о вас справки. Как и я, вы подвизаетесь на ниве частных расследований. У вас есть довольно влиятельные знакомые в преступном мире, и у меня они есть. У вас, мягко выражаясь, неплохая репутация, молодой человек.

– Я оцениваю это как комплимент с вашей стороны, – сказал я.

Он ласково посмотрел на Эвелин и положил руку на сердце, словно собирался давать показания под присягой на свидетельской трибуне, где конечно же потом врал бы, как сивый мерин.

– Мой дорогой Одиннадцатый, – сказал он, вспомнив давнишний кодовый номер Эвелин, – вы замечательно выглядите. Вы так прекрасны потому, что богаты, или вы богаты потому, что прекрасны? Я оставлю этот вопрос философам. Но как бы там ни было, я хочу, чтобы вы знали, что я не таю против вас зла.

– Вы не таите против меня зла? – проговорила Эвелин, расширив глаза, ее рука в белой перчатке коснулась ее роскошной груди.

– За то, что вы давали против меня показания, – сказал он, по-видимому, удивленный тем, что она не поняла, что он имел в виду.

– Конечно, вы не хотите продемонстрировать нам свою добрую волю, – сказал я, – и не скажете, где находятся сто тысяч миссис Мак-Лин, не так ли?

Он вскинул голову и с важным видом поднял палец.

– Сто четыре тысячи, – исправил он меня. – Но боюсь, точно я этого сказать вам не смогу. Я смутно помню, что засунул эти деньги в кусок трубы и бросил в реку Потомак, но вот с какого пирса – этого, хоть убей, припомнить не могу.

– Понятное дело, – сказал я.

Он начал кашлять и на этот раз, кажется, не притворялся: от его кашля дребезжала кровать, и его желтое лицо стало фиолетовым.

Когда кашель утих и к нему вновь вернулся нормальный (желтый) цвет лица, Эвелин спросила его:

– Вы очень больны, Минз?

Он поправил на себе одеяло и, стараясь держаться с достоинством, ответил:

– Эти камни в желчном пузыре, конечно, меня беспокоят, дорогая моя. Но не из-за них меня положили в эту больницу. У меня обнаружили серьезные психические отклонения. Время от времени у меня возникает склонность к выдумке, и тогда я с трудом отличаю иллюзию от реальности.

– Не надо вешать лапшу на уши, – сказал я.

– Прошу вас. Геллер, – сказал Минз, бросив на меня строгий взгляд. – Здесь же дама. – Он улыбнулся Эвелин, как брат Тук*. – Все мои несчастья начались в ту роковую ночь восьмого декабря 1911 года. Когда я упал с верхней полки пульмановского вагона и сильно ударился головой.

– Это было ваше первое крупное жульничество с целью получить страховку, – заметил я.

– Четырнадцать тысяч долларов, – проговорил Минз с ностальгическим вздохом. – В то время четырнадцать тысяч были деньгами.

Наш разговор прервал вошедший врач, который начал читать назначения Минзу. Мы отошли в сторону и стали ждать. Привлекательная медсестра принесла ему несколько таблеток и стакан воды, он улыбался ей, называл ее «моя дорогая» и шутливо флиртовал.

Когда они ушли, Минз сказал нам:

– Понимаете, я страдаю от высокого кровяного давления в мозге, которое является прямым следствием моего падения со второй полки в поезде. В результате у меня развилось фантастическое воображение, которое доставило мне столько неприятностей. Я не получил ни цента на своих махинациях с бутлегерством и шантажом, потому что всегда возвращал деньги... за исключением случая с вами, Одиннадцатый, поскольку я просто не могу вспомнить, где находятся эти деньги.

– Мы не из-за денег сюда приехали, – сказал я.

– Вот как? – сказал он, заинтересовавшись. – И зачем же вы приехали сюда. Геллер?

– Я работаю на губернатора Хоффмана.

Он так и расплылся в улыбке, на щеках вновь появились ямочки.

– Замечательно! Я написал губернатору Хоффману много писем. Я рад, что он решил помочь мне осуществить мою миссию.

Эвелин посмотрела на него с удивлением:

– Вашу «миссию»?

Минз с торжественным видом кивнул и сложил руки словно для молитвы на том, что осталось от его некогда огромного живота.

– Все свои усилия я решил направить на то, чтобы помочь этому несчастному Бруно Хауптману, которого оклеветали так несправедливо.

Я сел на край его кровати.

– Вы это серьезно? Неужели оскорблено ваше чувство справедливости?

– Разумеется, оскорблено. Я писал не только губернатору Хоффману, но и обвинителю Уилензу, полковнику Линдбергу в Англию и многим другим важным лицам, имевшим отношение к этому делу. Несмотря на свое заболевание, я делаю все возможное, чтобы добиться для мистера Хауптмана отсрочки приведения в исполнение смертной казни.

– Ну вы молодец, Минз. Почему вы это делаете?

– Потому, – ответил он, пожав плечами, – что это я организовал похищение сына Линдберга.

Мы с Эвелин никак не среагировали на это заявление.

Это его разочаровало, даже, казалось, обидело.

– Вы меня поняли? Я сказал, что я и есть тот человек. Хауптман не заслужил того, чтобы его обвинили или, если хотите, хвалили за столь тщательно продуманное преступление. Простой невежественный плотник. Это же абсурд. Преступление века было разработано выдающимся криминальным умом столетия:

Гастоном Буллоком Минзом!

– Несколько лет назад вы говорили нам совсем другое, – напомнил я.

Он покачал пальцем в воздухе.

– Да, но тогда я лгал вам, по крайней мере частично. Почему вы так спокойно отнеслись к моему признанию? Это самое значительное признание за всю историю американской юриспруденции.

– Минз, – сказал я, – я сказал вам, что работаю на Хоффмана. Он показал мне несколько ваших писем. Мне было известно о том, что вы утверждаете, будто «разработали» план этого похищения. И Эвелин тоже знает об этом. Поэтому мы отнеслись к вашему признанию так спокойно.

– Вот как? Тогда, полагаю, вам интересно будет узнать некоторые подробности.

– Да, конечно. Вы утверждаете, что сами изготовили эту лестницу?

– Именно. Я сделал ее в своем гараже в Чеви-Чейсе. Хауптман сделал бы ее более профессионально: в конце концов он плотник. Кстати говоря, лестница эта использовалась только для того, чтобы заглянуть в окно детской и убедиться, что ребенок там, а не для того, чтобы вынести его через окно. Ребенка через парадную дверь вынес моим агентам дворецкий. Вот почему лестницу нашли брошенной в семидесяти с лишним, футах от дома.

– А как насчет Макса Гринберга и Макса Хэссела? Я думал, это они разработали план этого похищения.

– Они работали на меня. У меня были знакомые среди перевозчиков нелегального спиртного и бутлегеров. Банда, с которой вошел в контакт Кертис, тоже работала на меня. Я руководил этим предприятием с самого начала.

Эвелин подошла ближе к кровати Минза.

– В одном из писем губернатору Хоффману, – сказала она, – вы утверждали, что вас наняли родственники миссис Линдберг, чтобы вы похитили ребенка.

– Ах да. Потому что мальчик был умственно отсталым. И мне в этом помогали Гринберг и Хэссел, а также два человека из прислуги Линдбергов – Вайолет Шарп и Оливер Уэйтли.

– Вы хотите сказать, что это правда? – спросила Эвелин.

– Что правда? – спросил он с невинным видом.

– А что в вашем рассказе неправда? – спросил я.

– То, что я говорил об умственно отсталом ребенке. Это всего лишь слух, который произвел на меня впечатление.

Я подумал, что если еще немного послушаю Минза, то могу остаться с ним в этой психушке.

– А вам известно, что ваших приятелей Гринберга и Хэссела кто-то убил?

Он медленно и печально кивнул:

– Жизнь может быть так жестока.

– Смерть тоже, – сказал я. – Интересно, что их убили вскоре после того, как вы назвали мне их имена.

После того, как вы указали на них как на настоящих похитителей.

– Стечение обстоятельств.

– А может, это вы или ваши приятели приложили руку к этим обстоятельствам?

– Минз, – резко сказала Эвелин, – этот ребенок еще жив?

Он улыбнулся ангельской улыбкой:

– Сначала я должен сказать вам, что тело, найденное в Нью-Джерси, было «подсадкой», а никаким не ребенком Линдберга.

– С какой целью это было сделано? – спросил я.

– Чтобы прекратились его поиски, – ответил он. – К примеру, деятельность бутлегеров в Саурлендских горах была почти свернута. Там появилось слишком много полицейских, которые вели себя очень активно, на этот район было обращено внимание властей. После обнаружения тела все вернулось в нормальное русло. Люди снова занялись бизнесом.

– Этот ребенок все еще жив? – повторила Эвелин.

– Моя дорогая, насколько мне известно – жив. Я отвез этого ребенка в Мексику и оставил там живым-здоровым. Бог мне свидетель, я говорю правду.

Я встал с его кровати, опасаясь, что этого негодяя сейчас поразит молния.

– Где сейчас находится ребенок? – спросила Эвелин.

– Понятия не имею, – проговорил он, энергично пожав плечами. – Знаю только, что мальчик в надежных руках. Пока он жив, некоторых влиятельных людей нельзя будет обвинить в убийстве.

– Никто вам не верит, Минз, – сказал я.

– Простите?

– Никто не верит, что вы были вдохновителем этого похищения. Вы волк, прикинувшийся невинной овечкой.

Он негромко рассмеялся:

– Хорошо сказано, Геллер. Хорошо сказано. А вы сами что думаете?

– Я думаю, вы на этот раз впервые в своей жизни говорили правду или по крайней мере больше правды, чем обычно. А вот действительно ли вы хотите, чтобы вам поверили, или нет, это вопрос, на который я не осмелюсь ответить. Можно только догадываться о том, что происходит в темных коридорах вашей души.

Он кивал, улыбаясь своей проказливой улыбкой.

– На месте Аля Капоне, – сказал я, и улыбка его моментально исчезла, словно одно это имя приводило его в замешательство, – я использовал бы вас в качестве посредника. Как человек со связями в кругах бутлегеров, в политических кругах и высшем обществе вы являетесь идеальным посредником для Капоне, если не учитывать, конечно, что вы совершенно ненадежный человек.

– О, – сказал Минз, качая в воздухе указательным пальцем. – Ну а если я боялся бы своего нанимателя...

– Если бы им был Капоне или кто-нибудь, равнозначный ему, с Восточного побережья, например Лусиано или Шульц, вам пришлось бы действовать честнее, чем обычно, чтобы не накликать беду на ваш толстый зад.

– Геллер, это некрасиво с вашей стороны. Использование таких выражений неуместно в присутствии миссис Мак-Лин.

– Идите к черту, сэр, – сказала она ему.

Он явно упал духом.

– Возможно, я обидел вас, моя дорогая, но между старыми друзьями не должно быть столь враждебных отношений.

– Она заслужила право так относиться к вам, отдав вам сто тысяч, которые исчезли, – заметил я.

– Сто четыре тысячи, – поправил он меня.

Я с улыбкой покачал головой:

– Ни стыда, ни совести у вас нет, Минз.

– Я не в силах контролировать свое воображение, – мрачно проговорил он. – Мои фантазии – побочный продукт душевной болезни. Поэтому, друзья мои, я и настоял на том, чтобы меня положили в эту больницу.

– А может быть, вам просто не понравилась тюрьма в Ливентворте?

– Признаюсь, здесь действительно поприятнее, – весело проговорил он. Потом лицо его стало серьезным: Понимаете, я надеюсь, что мне сделают операцию на мозге, после чего я смогу быть нормальным членом общества и меня можно будет досрочно освободить из тюрьмы.

Гастон Минз пытался осуществить свою последнюю и самую крупную аферу: он тешил себя надеждой, что ему когда-нибудь удастся выйти из тюрьмы, хотя стеклянный взгляд его глаз говорил о том, что он сам не особенно верил в свой успех.

– Скажите мне одну вещь, Минз, – сказал я. – Пожалуйста, будьте со мной хоть раз откровенны, потому что то, о чем я вас спрошу, не имеет большого значения. Мне просто хочется знать.

– Геллер, мы с вами друзья уже много лет. Неужели вы думаете, что я откажу вам в такой мелкой услуге? Спрашивайте.

– В тридцать втором году я, Эвелин и ее служанка Инга останавливались в ее сельском имении под названием Фар Вью, и ночью кто-то ходил по дому, стягивал с постелей простыни, топал по полу запертого верхнего этажа. Это случайно не вы старались нас напугать?

– А, Фар-Вью, – задумчиво проговорил Минз. – Говорят, в нем обитают привидения, знаете. По ночам с грохотом падают некоторые вещи, не так ли?

– Я думаю, вы это знаете лучше нас.

Ему понравилось мое замечание.

– Даже через столько лет вы не можете забыть о своей встрече со сверхъестественным, Геллер, не так ли? Это вы-то, упрямый, проницательный реалист!

– Вы не хотите быть со мной откровенным, Минз?

– Геллер, вы из тех людей, что занимаются любовью с женщиной при включенном свете, – он с извиняющимся видом повернулся к Эвелин: – Пожалуйста, простите мне мою вульгарность, Одиннадцатый. – Он снова посмотрел на меня с осуждающим и одновременно веселым выражением на лице. – Разве вы не знаете, что в жизни есть вещи, которые лучше хранить в тайне?

– До свидания, Минз, – сказал я, вздохнув.

Эвелин ничего не сказала ему.

– Спасибо, что зашли, друзья мои, – бодро сказал он. – Да, Одиннадцатый, если я вспомню, с какого пирса бросил ваши деньги, то сразу свяжусь с вами.

Мы оставили его сидящим на кровати; с глупой улыбкой на унылом лице он походил на Траляля, у которого умер Труляля[114].

* * *
Френдшип, имение Мак-Лин за высокой стеной в предместье Вашингтона, было меньше Белого дома. Чуть меньше. Ее дом на Массачусетс Авеню, самый большой частный дом, в котором я когда-либо бывал, мог сойти здесь за крыльцо.

– Здесь раньше был монастырь, – сказала она, когда я свернул машину на подъездную дорогу, расположенную на замечательно благоустроенном участке. – Ты можешь себе представить, что за этими садами, за этими кустами ухаживают монахи в своих коричневых одеяниях? Десятки давших обет послушания садовников.

– Таких работников сейчас не найти, – сказал я.

День был холодным и пасмурным, наступали сумерки, и большой дом, построенный в начале девятнадцатого столетия, вырисовывался перед нами похожей на мираж громадой. Я объехал французский фонтан и с позволения Эвелин остановил «пакард» перед домом.

Я привык быть возле Эвелин, которая несмотря на свою склонность к мелодраме и озорству была женщиной сугубо практической; по дороге мы даже поужинали в дешевом ресторане-закусочной, где она с удовольствием съела жирный гамбургер и еще более жирную картофельную стружку, обжаренную в масле. Но я не забывал, что имею дело с дамой, которая обедала с руководителями государства и принимала в своем имении светское вашингтонское общество; в имении этом, как я обнаружил, имелись площадка для гольфа, теплица и пруд для домашних уток.

Сегодня я проводил вторую ночь в имении Френдшип. Поездка в Норфолк заняла всю среду: мы утром выехали из Нью-Йорка, во второй половине дня встретились с Кертисом и вернулись в Вашингтон вечером, чтобы на следующий день навестить Минза в больнице святой Элизабет. Во Френдшипе у меня была своя комната, как и в нью-йоркской гостинице, где мы провели одну ночь. Мы с Эвелин прекрасно ладили, но до интимности дело не доходило.

Мы сидели, развалившись в мягких креслах, стоящих под углом к камину, в котором лениво потрескивал огонь, отбрасывающий желтые блики на стены гостиной; над камином висела написанная масляными красками картина, изображающая отца ее мужа. Стены гостиной были покрыты бледной штукатуркой – результат недавней реконструкции дома, – в ней стояла новая дорогая современная мебель из темного дерева и было много приставных столиков с красивыми лампами и семейными фотографиями; несмотря на огромный и явно старинный восточный ковер, обстановка здесь казалась более современной, чем в любой комнате дома на Массачусетс Авеню.

Все, что мы узнали, по крайней мере то, что я нашел важным, мы передали губернатору Хоффману по телефону. В свою очередь губернатор сообщил нам новость: Роберт Хикс, его криминолог (правильнее было бы сказать, криминолог Эвелин, поскольку она платила ему) с помощью химических анализов краски подтвердил мое предположение относительно полки в кухонном чулане Хауптмана.

– Молодчина, Натан, – сказала она, отпив вина из бокала, – ты был прав. – На ней были черная домашняя пижама и черные комнатные туфли на высоких каблуках.

Я допивал свой второй коктейль «Бакарди».

– Мы добились кое-каких успехов, но их недостаточно, чтобы обеспечить Хауптману еще одну отсрочку, не говоря уже о проведении нового суда.

Она улыбнулась и покачала головой, видимо, не соглашаясь со мной.

– Ты установил, что Фиш был связан с этими спиритами из Гарлема. И Оливер Уэйтли и Вайолет Шарп тоже, я уже не говорю о Джефси.

– Это все неубедительно, – сказал я, в свою очередь покачав головой. – Герту Хенкель не станут слушать – сочтут, что любовница Хауптмана желает обелить своего приятеля. Кто знает, что скажет чета Маринелли, если они еще не сбежали из города. Уэйтли и Шарп нет в живых, Джефси глуп, как пень. Разговор с Кертисом убедил меня, что большая часть его истории, если не вся она, является правдой, но нет никаких доказательств, подтверждающих ее; и то, что сказал нам сегодня Минз, согласуется с рассказом Кертиса и другими имеющимися в нашем распоряжении сведениями. Но вопрос в том, что все это нам дает? Минз – патологический лгун, находящийся в психушке. Наиболее убедительно мы сможем доказать, что полицейские сфальсифицировали доказательства, но за это нас могут невзлюбить в Нью-Джерси.

– А за что нас там могут полюбить?

Я рассмеялся, и смех мой эхом отразился от оштукатуренных стен.

– Возможно, за то, о чем я говорил губернатору, помнишь? Если мы посадим на стол в офисе Хоффмана сына Линди.

– Ты в самом деле думаешь, что ребенок жив?

– Я думаю, что это возможно.

– Тогда почему мы его не ищем?

– А что ты предлагаешь, Эвелин?

Она покачала головой и невесело улыбнулась.

– Я не знаю. Не знаю. Может, нам следует обратиться к одному из этих чертовых экстрасенсов.

Я снова засмеялся.

– Возможно, нам следовало заехать к Эдгару Кейси в Виргинию-Бич, когда мы ехали вчера из Норфолка.

– Эдгар Кейси?

– Да. Это тот провинциальный прорицатель, который сделал предсказание относительно этого похищения примерно через неделю после происшествия.

Она выпрямилась в кресле.

– Нейт, Эдгар Кейси очень знаменитый экстрасенс. Я много читала о нем. Он не шарлатан, как этот Маринелли.

Я взмахнул рукой.

– Эвелин, ты должна понимать, что некоторые из этих людей имеют добрые намерения. Я не думаю, что сестра Сара Сивелла-Маринелли, эта индейская принцесса, сознает, что содействует мошенничеству. А вот муж ее явный жулик. Он пичкает ее наркотиками, возможно, гипнотизирует ее, и она потом думает, что имеет коммуникационные линии с прошлым, с будущим и с самим господом Богом.

Она, кажется, пропустила мимо ушей мою обличительную тираду.

– Ты встречался с Кейси? – спросила она.

– Да, я был там.

– Во время предсказания?

– Да, да.

– И что же он предсказал?

– Он изложил свою версию того, куда увезли ребенка, даже назвал несколько улиц. Они должны были находиться в одном из районов Нью-Хейвена, штат Коннектикут. Однако фэбээровцы проверяли и не нашли ни этих улиц, ни даже такого района.

Она сузила глаза.

– У тебя сохранились записи со сведениями, которые сообщил Кейси?

– Конечно. Они в моей комнате, в моем чемодане.

– Можно мне взглянуть на них?

– Разумеется. Я принесу их тебе завтра утром. Мы почитаем их за завтраком.

– Нейт, Нейт, я хочу посмотреть на них сейчас.

– Эвелин, я устал и, кажется, немного захмелел. Ты можешь подождать до завтра?

– У Хауптмана осталось мало времени.

– О черт, Эвелин, давай не будем сейчас об этом. Я уже сыт по горло этой сумасбродной трагедией. Она может подождать до завтра.

Какое-то время она молчала. Это меня устраивало.

Потом сказала:

– Знаешь, люди, которые знакомы со мной много лет, говорят, что я странная.

– Странная? Ты хочешь сказать, что теперь тебе нравится спать с девочками?

– Да нет же, глупый ты человек. Они считают меня... прорицательницей.

– А, значит ты тоже веришь в привидения и прочую чушь.

– Ты спросил Минза о сверхъестественных событиях в Фар Вью, не так ли? Они произошли так давно, а ты все не можешь забыть о них.

– Ничего там сверхъестественного не происходило. Минз сам бродил по дому в носках, желая нас перехитрить. Он сегодня почти признался в этом.

– Я иначе отношусь ко всему этому, Нейт. В этом деле с самого начала присутствовал мистический элемент.

– Такие крупные дела, как дело Линдберга, привлекают сумасбродов так же, как дерьмо привлекает мух.

– Какие изящные слова, – она наклонилась вперед, сложив руки на коленях, – скромная поза для женщины в черной пижаме. – За свою жизнь у меня были предчувствия, которые сбылись. Просто время от времени я, не отдавая себе в этом отчета, знаю, что кого-то из моего круга ждет смерть...

– Это вздор, Эвелин.

– Это чувство у меня было за неделю до смерти моего сына. Я слышала этот внутренний голос, но не прислушалась к нему и отправилась в путешествие, и мой драгоценный мальчик умер, когда меня не было... Мы с Недом присутствовали на знаменитых скачках в Луисвилле, штат Кентукки. Этого я себе никогда не прощу.

Она закрыла лицо рукой.

Я подошел к ней, опустился перед ней на колени, дал ей свой платок, погладил ее по колену.

– Извини меня, Эвелин. Это тяжело. Я знаю, это тяжело.

– Если этот ребенок до сих пор жив, – сказала она, и я сперва почему-то подумал, что она имеет в виду своего сына, но она говорила о сыне Линдберга, – мы должны попытаться его найти.

– Тебе нужны эти записи? Я принесу их. Тебе от этого станет легче, крошка?

Она кивнула.

Я поднялся наверх и принес записи.

Когда я вернулся, она стояла в черной лужице, которая была ее сброшенной домашней пижамой; на ней не было ничего, кроме черных комнатных туфель. Оранжевый свет камина делал ее тело похожим на картину, на очень соблазнительную картину, написанную художником, который не был странным, если вы понимаете, куда я клоню.

Ей сейчас было лет сорок пять, но у нее было тело тридцатилетней женщины: стройное, гладкое, большие груди ее чуть свисали, но были так прекрасны и, казалось, ждали, когда их приподнимут.

– Иди ко мне, большой мальчик, – сказала она и протянула ко мне руки в изящном жесте. – Иди к своей маме.

Я трахал ее на восточном крвре, предварительно спустив свои брюки до лодыжек; она была в чем мать родила, я наполовину голым, в этом было что-то гадкое и в то же время чертовски приятное. Она много стонала, я сам издал несколько стонов.

Потом я уставший, словно пробежал целую милю, в полубессознательном состоянии тряпкой валялся на ее пижаме, в то время как она голая сидела с сигаретой в руке в мягком кресле и читала мои записи о Кейси в свете камина.

Через некоторое время я – начал надевать свою одежду. Она подняла голову от моих бумаг и очень деловым тоном сказала:

– Не одевайся. В чем дело? Почему ты не снимаешь остальную одежду?

– Ты хочешь, чтобы я сидел на полу голым...

– Слуги разошлись по своим комнатам. Нас никто не будет беспокоить. Сейчас же раздевайся, – она снова принялась читать.

Кажется, я после этого ненадолго заснул.

Потом, повернувшись на спину, я посмотрел вверх и увидел, чтоона стоит надо мной. Под этим углом зрения тело ее казалось более чем голым, она была похожа на живую статую, символизирующую собой все, что притягивает мужчину к женщине; мне хотелось боготворить ее и повелевать ею и одновременно чтобы она боготворила меня и повелевала мной. Она улыбалась мне поверх своих огромных грудей, контур ее тела четко вырисовывался в свете камина позади нее. Мой пенис принял строевую стойку, и она села на меня, замедлив движение в момент стыковки, вся дрожа от ожидания.

На этот раз мы занимались любовью; конечно, момент траханья тоже присутствовал, но совсем незначительный, наслаждение было гораздо большим, и в нем не было ничего гадкого: мы медленно и плавно приближались к своему освобождению, которое длилось целую вечность и в то же время кончилось слишком быстро.

– Мне следовало воспользоваться кое-чем? – выдохнул я через некоторое время, когда мы расслабленно лежали, запутавшись в собственной наготе.

– У меня еще не наступил климакс, Натан Геллер.

– Значит, мне следовало воспользоваться кое-чем.

– Если ты сделал сегодня ребенка, Нейт, то он будет самым богатым из всех незаконнорожденных детей. Так что не беспокойся об этом.

– Не буду, – сказал я и улыбнулся. – Эта должность телохранителя, шофера и шефа безопасности еще свободна?

Ее подбородок сморщился от улыбки.

– Ты поступаешь нечестно, спрашивая меня об этом сейчас.

– Если она свободна, то я принимаю ее.

– Давай поговорим об этом в другой раз.

– Давай.

Я надел свои брюки, она свою пижаму, я сделал себе еще один коктейль, ей налил еще один бокал вина, сел в кресло, она села мне на колени, и мы начали пить.

– Эти записи, – сказала она.

– У? – произнес я.

– Эти записи об Эдгаре Кейси. Я думаю, мы должны съездить в Нью-Хейвен. Мы должны сами проверить его информацию.

– Да какая это информация? Так, бессвязное бормотанье, бред какой-то.

– Кейси не шарлатан. Он честный человек.

– Я в этом не уверен, крошка, и к тому же фэбээровцы уже проверяли его информацию и ничего не нашли.

– А ты очень доверяешь фэбээровцам?

– Ну...

Она была права. Айри послал своего человека, чтобы тот проник в церковь Маринелли, и этот ас секретной работы либо не сумел установить, либо скрыл, что церковь эту посещали Фиш, Уэйтли, Шарп и Джефси.

– Давай съездим туда и сами посмотрим, – сказала она.

Я покачал головой:

– Я завтра хочу встретиться с Эллисом Паркером. Он уж точно честный человек. Хоффман говорит, что Паркер обнаружил настоящего подозреваемого.

– Это займет только один день.

– У Хауптмана дней осталось не так много. Кроме того, я тогда смотрел на карту Нью-Хейвена. Там нет этих улиц. Нет Адамс-стрит, нет Шартен-стрит. И района этого, как он называется?

– Кордова.

– В Нью-Хейвене нет района под названием Кордова.

Она пожала плечами и тряхнула головой.

– Может, названия этих улиц неточны. Может быть, они отличаются фонетически и требуется толкование слов Кейси.

– Что ты сказала?

Она пожала плечами:

– Возможно, требуется толкование его слов.

Что сказал мне Маринелли несколько дней назад? Я тога спросил его жену, почему сначала она в трансе видела мертвого ребенка на склоне холма, а потом ребенка на ферме. «Мы не всегда можем понять значение того, что медиум говорит в трансе, – требуется толкование его слов».

– Вот что я тебе скажу, Эвелин, – сказал я, гладя ее гладкую спину. – Если ты хочешь проверить эту информацию, эту устаревшую, неправдоподобную информацию, то ты можешь сделать это. У тебя же не одна машина?

– Разумеется, – сказала она так, словно это действительно было само собой разумеющимся.

– У тебя есть кто-нибудь, кто сможет поехать с тобой? Какой-нибудь здоровенный олух, который сможет вести машину и присмотреть за тобой. Этот дворецкий, Гарбони, он умеет себя вести?

– Ну конечно.

Я дотронулся до ее руки.

– Ну тогда проверь это сама. Можешь взять мои записи с собой. Ты сама сказала, что эта поездка не займет больше одного дня. Так что попробуй сделать это. И после того, как мы завершим с тобой наши дела, мы встретимся здесь либо в пятницу вечером, либо в субботу.

Она улыбалась. Более счастливой я ее никогда не видел.

– Спасибо, Натан. Не знаю только, как смогу отблагодарить тебя.

Я сделал глоток «Бекарди».

– Я уверен, ты что-нибудь придумаешь.

Глава 35

Маунт Холли, небольшой сонный городок в штате Нью-Джерси, располагался у подножия холма, покрытого падубом, от которого и получил свое название[115]. Несмотря на несколько современных магазинов, казалось, что время остановилось в этом городке в середине прошлого века: вдоль широких, окаймленных деревьями улиц стояли скромные квадратные двух– или трехэтажные кирпичные дома, построенные жившими здесь тогда квакерами, с крепкими деревянными ставнями и оградой из кованого железа. В этот унылый и прохладный день в воздухе ощущался запах дыма, выходящего из старинных дровяных печей.

Я припарковал «пакард» на Мейн-стрит прямо перед старым зданием суда, где уже более сорока лет находился офис Эллиса Паркера. Само здание суда представляло собой двухэтажное кирпичное строение с зелеными ставнями, белой отделкой и величественной колокольней, на которой была дата постройки – 1796. Идя по выложенной узорами дорожке из кирпичей, вкопанных в небольшом дворе перед зданием, к огромным дубовым парадным дверям, над которыми красовался гранитный герб штата Нью-Джерси, я чувствовал себя так, словно попал в другую эпоху.

Офис Паркера находился на втором этаже за суматошной приемной, где за столами восседали его заместители и секретарша. Эта секретарша, почтенная темноволосая женщина и очках, провела меня к Паркеру.

Старый Лис сидел на вращающемся стуле за заваленным бумагами столом. Он был без пиджака и в подтяжках; его покрытый пятнами от еды галстук был расслаблен, воротник рубашки расстегнут. Он остался таким, каким я его запомнила брюшком, лысиной (остающиеся на его голове волосы поседели), усы и брови с сильной проседью. Его широко поставленные глаза были заспанными. Он дымил трубкой из стержня кукурузного початка и был похож на фермера, неохотно нарядившегося, чтобы пойти в церковь.

Его офис своей причудливостью был достоин эстампов Курье и Ивза, только его отнюдь нельзя было назвать привлекательным: на столе беспорядочно разбросаны корреспонденция, отчеты, досье по делу и памятные записки; на подоконнике – множество телефонов и телефонных книг; корзины и коробки по углам заполнены книгами, фотографиями, сделанными на судебных заседаниях, и картами; доски объявлений пестрят циркулярами из полицейского управления, на некоторых из них надписи черным фломастером: «Пойманы», «Осуждены»; в одном из углов на стуле сидит человеческий скелет в шляпе.

– Парень из Чикаго, – сказал он, улыбаясь снисходительной улыбкой, как это имеют привычку делать сельские жители по отношению к горожанам. – Присаживайтесь, молодой человек.

Я пододвинул себе деревянный стул.

– Я удивлен, что вы, меня помните, – сказал я, когда мы пожали друг другу руки.

Он фыркнул, держась другой рукой за свою трубку; дым табака имел запах горящих сырых листьев.

– Разве я забуду парня, который помог мне встретиться с полковником Линдбергом в то время, как этот сукин сын Шварцкопф не хотел близко меня подпускать к этому делу.

– Насколько я помню, – сказал я, – встреча с Линдбергом не принесла вам ничего хорошего.

Он покачал головой.

– Тогда его настроили против меня. Политика. Все это политика, – он улыбнулся, видимо, вспомнив что-то. – Но теперь-то он меня непременно выслушает.

– Вам придется разговаривать с ним по радио, – сказал я. – Он теперь живет в Англии, вам, наверное, известно это.

– Он вернется, узнав об этом, – уверенно проговорил Паркер. – Все изменится, когда об этом станет известно публике.

– Что вы имеете в виду под «этим»?

Он проигнорировал мой вопрос:

– Вы сказали по телефону, что работаете на губернатора.

Я кивнул:

– Вы, конечно, понимаете, что губернатор Хоффман очень интересуется ходом вашего расследования.

– Да, я получил на то расследование его благословение.

– Да, вы имеете такое благословение, но он хочет знать, чего вы смогли добиться. Время, оставшееся у Ричарда Хауптмана, истекает.

Улыбка исчезла с его лица, но трубки изо рта он не вытащил.

– Несчастный бедолага. Сидит в доме смерти и ждет казни за преступление, которого не совершал.

– Я тоже думаю, что он не совершал его, – сказал я. – А вы почему так думаете?

– Натан... вы не против, если я буду называть вас так? Натан, представьте, что вы похитили этого ребенка, вы выдающийся преступник этого столетия, вы спланировали преступление века и осуществили его. Если вы такой гений, то разве вы возьмете из своей собственной мансарды доску для изготовления лестницы, чтобы потом оставить ее на месте преступления как улику?

– Вероятно, нет.

– Никогда. Тем более, если вы Хауптман, у которого полно всяких досок и в гараже, и во дворе. Это сфабрикованное доказательство, я узнал об этом от своих друзей в полиции штата. Это чушь собачья.

– Что ж, вы правы.

– Позвольте мне спросить вас кое о чем, Натан. Если у вас хватило ума, чтобы получить этот выкуп, то поедете ли вы сами потом в собственной машине с вашим номерным знаком на бензоколонку, чтобы дать этому парню золотой сертификат и подлить еще масла в огонь, сказав, что у вас дома много таких денег?

– Полагаю, что нет, – я сменил положение на жестком стуле. – Не обижайтесь, Эллис... Вы не возражаете, если я буду называть вас так? Эллис, то, что вы говорите, мне уже давно известно. Я приехал сюда из Вашингтона не для того, чтобы чесать язык.

Его рот, из которого торчала трубка, дернулся.

– Вы знаете, что тот маленький труп, найденный на склоне горы, возможно, не был сыном Линдберга?

– Я допускаю такую возможность.

Он подался вперед, и челюсть его выступила, как нос корабля.

– Да, но я спросил, знаете ли вы об этом? Я не говорю о неправдоподобии того, что эти кости не заметили раньше, когда тот лес прочесывали все, начиная от полиции Нью-Джерси до американских бойскаутов. Я говорю о своей беседе с патологоанатомом, касавшейся скорости разложения тела. Я говорю о том, что я просмотрел сводку погоды в этом регионе за эти три месяца.

– Сводку погоды?

Он откинулся назад и улыбнулся, как рыбак, вернувшийся домой с хорошим уловом.

– Вы когда-нибудь складывали кучу из компоста, Натан?

– Я городской парень, Эллис, и ни черта не знаю о компосте.

Он засмеялся:

– В компостной куче даже самый маленький лист разлагается более трех месяцев, и чтобы он разлагался быстрее, нужно добавить в кучу навоз. И все равно для его разложения потребуется несколько месяцев. Нас уверяют, что это тело было телом сына Линдберга, но оно не могло разложиться так сильно за три месяца при такой холодной погоде.

– Это интересно, – согласился я, и это было действительно интересно. Я даже сделал небольшую запись в своем блокноте. – Вы это имели в виду?

Сонные голубые глаза проснулись.

– Вам этого мало, городской парень. Вы хотите знать то, о чем знаю я и о чем не знаете вы?

– Конечно.

– Что ж, – сказал он, и будь я проклят, если он не уцепился большим пальцем за свои подтяжки. – Я знаю настоящего похитителя.

– В самом деле? Кто же это? – я указал на сидящего в углу скелета в шляпе. – Не этот случайно?

– Нет. Сейчас я вам покажу этого парня, – он начал рыться в бумагах на столе, в конце концов отыскал и подал мне фотографию.

На ней в фас и в профиль был изображен мужчина с головой цилиндрической формы, с неумело зачесанными назад волосами, темными бровями, носом алкоголика и мясистым лицом, которое казалось одутловатым даже на черно-белой фотографии. Его рот представлял собой тонкую изогнутую полоску, галстук-бабочка упирался в отвисший двойной подбородок. Ему можно было дать и пятьдесят, и семьдесят лет. У него были мрачные, безжизненные глаза человека, которого ничто не беспокоило, кроме, может быть, его самого. Я бы ни за что не доверился человеку с таким лицом.

– Его зовут Пол Уэндел, – сказал Паркер. – Я знаю его с самого рождения.

Мне показалось это невозможным.

– Сколько ему лет?

– Около сорока двух, точнее, сорок три.

Господи. Этот парень разлагался даже быстрее, чем тот труп в Саурлендских горах.

– Я был знаком и с его отцом, – продолжал Паркер. – А его знаю с раннего детства. Его отец был лютеранским священником и хотел заставить сына пойти по его стопам. Но не получилось.

– Он производит впечатление человека видавшего виды.

– Одно время он занимался аптечным делом, но затем организовал на себя вооруженное нападение, чтобы получить страховку. Он копил деньги для вечерней учебы. Изучал право.

– Право?

Паркер кивнул и улыбнулся, не вынимая изо рта трубку.

– Очень скоро он стал юристом. Будучи молодым юристом, он стал присваивать деньги своих клиентов, был осужден и попал в тюрьму. Ваш покорный слуга, будучи другом его папаши-лютеранина, помог ему освободиться из заключения досрочно. Я пытался через ассоциацию адвокатов восстановить его в прежней должности, но мне это не удалось.

Я внимательно смотрел на рано постаревшее лицо Уэндела.

– И вы думаете, что этот парень похитил сына Линдберга?

– Я знаю, что он совершил это. У этого человека блестящий ум. Какое-то время также он изучал медицину, знаете. Медицину, право, богословие, фармацевтику – вот кто такой Пол Уэндел.

– Создается впечатление, что вы с ним... друзья.

– Мы и есть друзья, точнее, были друзьями до того, как он совершил это преступление. Пол Уэндел умнейший человек из всех, с кем мне приходилось когда-либо встречаться, но во многих отношениях неудачник, ожесточившийся душой. Он считал, что ему не удалось осуществить ничего, что он планировал, что ему никогда не везло в жизни.

– Э, да это известный тип людей. Жалость к себе у них проявлялась изредка, например, когда они напьются или...

– Он жаловался на судьбу постоянно. Он говорил мне: «Мир всегда дурно обращался со мной, Эллис, но однажды я совершу такое, что мир содрогнется и обратит на меня внимание».

– И вы считаете, что он в конце концов выполнил свое обещание.

Рот Паркера был плотно сжат, но глаза улыбались, когда он кивнул:

– Незадолго до похищения Пол имел глупость выписать фиктивный чек, и в Нью-Джерси был подписан ордер на его арест. Он пришел ко мне с просьбой о помощи, -я сказал, что попытаюсь что-нибудь сделать, и посоветовал ему на время уехать куда-нибудь.

– Вы можете сказать точно, когда это было?

– За несколько месяцев до похищения. Он поехал в Нью-Йорк, жил там в разных дешевых гостиницах, но его жена, сын и дочь оставались в Трентоне. Время от времени, когда все было спокойно, он наведывался к ним.

– Я не помню, чтобы его особенно разыскивали.

– А его не разыскивали совсем. Просто выдали ордер на его арест за тот фиктивный чек. Но как бы там ни было, после похищения я сделал заявление в прессе и по радио, что если похититель просто придет и поговорит со мной, то я сделаю все, что в моих силах, чтобы избавить его от наказания. Все, что мне хотелось, это вернуть ребенка живым и здоровым.

– Уже одна ваша репутация заставила бы похитителей обнаружить себя.

– Да, я тоже на это рассчитывал. И очень скоро ко мне начали приходить письма со всей страны, телефон мой не умолкал ни на минуту. На звонки отвечала моя секретарша и соединяла со мной, когда полагала, что абонент может меня заинтересовать. И однажды позвонил Уэндел и заговорил, пытаясь изменить свой голос.

– Вы уверены, что это был он?

– Абсолютно уверен. Уж что-что, а голос Пола Уэндела я знаю прекрасно: слышал его в течение сорока с лишним лет. Ну, значит, звонит он моей секретарше и хотя говорит измененным голосом, она узнает его и соединяет со мной. Он говорит, что знает, у кого находится ребенок, что он хочет приехать и поговорить со мной. Я притворился, что не узнал его и пригласил к себе.

– Он приехал?

– Да. Но он даже не сказал, что звонил мне. Просто заявил, что вошёл в контакт с людьми, у которых находится ребенок Линдберга, и что очень хочет работать вместе со мной, чтобы вернуть ребенка домой. Я сказал ему: «Какие проблемы? Давай действуй. Посмотрим, что у тебя получится». Но из этого ничего не вышло.

– Похоже, он просто хвастун. Может быть, таким способом он просто пытался заставить вас позаботиться о том, чтобы ордер на его арест был как можно скорее ликвидирован.

– Я тоже об этом подумал, но помнил о том, что Уэндел сказал мне незадолго до похищения. Он сидел здесь, в этом офисе, на стуле, на котором сейчас сидите вы, и пил кофе... кстати, вы хотите немного кофе, Натан?

– Нет, благодарю вас. Я охотнее дослушаю ваш рассказ.

– Хорошо. Значит, он сказал: «Знаете, Эллис, я чертовски устал копить эти ничтожные деньги – пять долларов здесь, десять долларов там. Мне нужны настоящие деньги». А я спрашиваю: «Что ты считаешь настоящими деньгами. Пол?» И Уэндел отвечает: «Я хочу за раз сделать пятьдесят тысяч долларов. Пятьдесят тысяч, пятьдесят тысяч». Он несколько раз повторил это.

– И когда вы услышали о выкупе в пятьдесят тысяч, вы заподозрили Уэндела?

– Я припомнил его рассказ о «знакомых», у которых находится ребенок, и, конечно, у меня возникли подозрения.

Я вздохнул:

– Вы, наверное, начитались газетных вырезок со статьями о вас, Эллис. Этот ваш дедуктивный вывод представляется мне очень неубедительным.

Ему это не понравилось. Он нацелил на меня свою трубку:

– Моя интуиция ни разу меня не подводила за сорок лет, что я занимаюсь делами, а вы еще молокосос, чтобы критиковать меня.

– Вот как? Что ж, я работаю сыщиком с тридцать первого года, и меня до сих пор ни разу еще не называли молокососом.

– Вы не знаете сами, что говорите! И вы не знаете Пола Уэндела! Помните, он сказал, что мир дурно с ним обращается? – он втянул голову в плечи, жестикулируя обеими руками. – Этот человек психопат. У него блестящий ум и преступные наклонности. Этот мир всегда был против него. И что же ему остается делать? Нанести удар по мировой знаменитости. Похитить ребенка у интернационального героя, каким является Линди. Таким образом он станет даже более знаменитым, чем Линди, и в то же время останется инкогнито. В душе он считал, что достоин почестей больше, чем Линди, в душе он считал себя героем более крупным, чем Линдберг.

– Если он сделал это, то зачем ему было приходить к вам с этой неправдоподобной историей о «знакомых», у которых находится ребенок? Вы коп и коп знаменитый. Он не мог не понимать, что вы можете заподозрить его.

Он всплеснул руками:

– В этом-то все дело! Он понимал и поэтому пришел! Уэндел совершил то, что, по его мнению, доказывает его превосходство над Линдбергом. Но он не может быть «героем», не рассказав никому о своем «геройском» поступке! Он не может молчать о том, что это он разработал и совершил преступление века.

– Но у него есть вы, провинциальный Шерлок Холмс, всемирно известный сыщик, который может по достоинству оценить его достижение.

– Вот теперь вы начинаете рассуждать правильно.

Я покачал головой:

– Я так не считаю. И если это все, что вы имеете, то я думаю, у вас недостаточно оснований его подозревать.

Он презрительно фыркнул:

– Вы полагаете, это все, что я имею? Когда моя интуиция указывает мне путь, я начинаю решительно двигаться по нему. Так было всегда, и на этот раз все было именно так. Я начал добывать сведения о своем добром старом приятеле. Хотите знать, что я добыл?

– Почему бы и нет, – сказал я, а сам подумал, что день все равно уже пропал.

– Для начала скажу, что в течение нескольких недель до похищения Уэндел часто заходил в кондитерский магазин в Хоупуэлле, чтобы купить конфеты и сигареты. У меня есть показания владелицы этого магазина, где она сообщает об этом.

– Сейчас вы, наверное, скажете, что в Хоупуэлле его также видели Хокмут и Уайтид.

– Натан, у этой женщины нет катаракты и живет она не в горной бедняцкой хижине. А вот еще один факт, который может вам понравиться... Сестра Уэндела проживает за кладбищем святого Реймонда в Бронксе.

Я удивленно посмотрел на него:

– Что?

– Его сестра, – он улыбался, но глаза его оставались совершенно серьезными. – Возле кладбища святого Реймонда этот глупый лгун Кондон выплатил пятьдесят тысяч – Уэнделу не пришлось далеко уходить, чтобы спрятаться, не так ли?

Я и это записал в своем блокноте. Мне стало интересно.

– Я вернусь немного назад, Натан, – надеюсь, вы уследите за ходом моей мысли. Итак, в то время, когда Уэндел еще практиковал в качестве адвоката, он сумел добиться снятия с одного из своих клиентов обвинения в торговле наркотиками. Вы знаете, как звали этого клиента, Натан?

– Почему бы вам не назвать его имя, Эллис?

– Конечно, назову, Натан. Его звали Изидор Фиш.

Я только ошарашенно посмотрел на него – сказать в тот момент я мог не больше, чем сидящий в углу скелет.

– Вспомнив о своем бывшем клиенте, – небрежно продолжал Паркер, – Уэндел мог передать пятьдесят тысяч в меченых купюрах Фишу, который, как говорят, был скупщиком «горячих денег».

Я наклонился вперед.

– Эллис, эта информация может быть очень важной. Приношу свои извинения, что усомнился в вас.

– Что ж, благодарю вас, молодой человек, – он снова закурил трубку и погасил спичку, тряхнув ее. – А теперь я расскажу вам о связи Пола Уэндела с Алем Капоне.

Он немного рисовался, но это действовало. У меня было такое чувство, что меня пронзают копьем.

– С Алем Капоне? – с трудом выговорил я, потому что понимал, что он не станет продолжать, если я не задам этот вопрос.

Он с довольным видом кивнул.

– Несколько лет назад, в 1929 или 1930 году Пол Уэндел надумал облапошить Аля Капоне. У меня есть письменные показания, данные под присягой Фрэнком Кристано, который был знаком с некоторыми представителями преступного мира и иногда общался с ними. Короче говоря, Уэндел смог убедить Кристано и Капоне, что он обычную смолу может превратить в спирт по четыре цента за галлон. Однако в какой-то момент его аферу раскусили, и Капоне пообещал, что если Уэндел, который навещал Капоне в отеле «Лексингтон» в вашем прекрасном городе, еще раз заявится к нему, то его, как выражаются у вас в Чикаго, хлопнут.

– Я не думаю, что это выражение неизвестно на Восточном побережье, Эллис.

– И самое интересное, Натан. В начале 1932 года Уэндел снова связался с Кристано, предложив ему план вызволения Капоне из... трудного положения, в котором он оказался в связи с обвинением в уклонении от уплаты налогов. И план этот состоял в том, чтобы сначала похитить ребенка Линдберга и затем сделать Капоне героем, вернувшим его родителям.

Вот оно что.

Я сказал:

– Кристано рассказал об этом предложении Капоне?

– Нет. Он дал Уэнделу под зад коленом. Но, согласитесь, Уэндел мог найти другой способ сообщить об этом плане Капоне.

Я кивнул:

– Что ж, в таком случае, должен признать, что ваш Уэндел является перспективным подозреваемым.

– Я тоже так думаю.

– Но у нас мало времени, чтобы проверить все это. Полагаю, вы держите его под наблюдением?

– Что вы, Натан, – скромно проговорил Эллис Паркер, вынув изо рта свою кукурузную трубку. – Я спрятал его в местной психиатрической больнице. Могу вас познакомить, если хотите.

Глава 36

Эллис Паркер был моим пассажиром, указывающим дорогу, когда я преодолел на «пакарде» шестнадцать миль по тихой скользкой местности по направлению к «Нью-Лизбон Колони», психиатрической больнице штата. Кажется, поездки в психушки входили у меня в привычку, впрочем, уже по дороге мне пришлось выслушать то, что я не мог назвать иначе как безумием.

Провинциальный Шерлок, который был в широком коричневом пальто и бесформенной серой шляпе, оставил дома свою трубку из стержня кукурузного початка. Устроившись на сиденье рядом со мной, он начал путешествие с того, что складным ножом отрезал кончик дешевой сигары. Закурив ее, он приоткрыл окно, однако эта вентиляция не помогла: вдохнув дым сигары, я с тоской вспомнил о его трубке.

– Если хотите, у меня есть еще, – сказал он, помахав рукой с сигарой, с которой слетел пепел. Я стряхнул его с обивки машины.

– Нет, спасибо. Лучше скажите, почему ваш подозреваемый находится под стражей в психушке?

– Я не говорил, что он находится под стражей. Я сказал, мы спрятали его там. Можно сказать, что он находится под обеспечивающим арестом.

– Но формально у вас еще не достаточно оснований для его ареста?

– Нам нужно, чтобы он признал свою вину, – признался Паркер. – Мы уже добились от него нескольких признаний, но все они не то, что нужно.

– Он признался? Несколько раз?

– Не отвлекайтесь от дороги, сынок. Вы не знаете этой местности, – он выпустил огромное кольцо дыма; оно извивалось вокруг его головы, он улыбнулся, похожий на выбритого и не очень кроткого Санта Клауса. – В начале этого года я послал в Нью-Йорк несколько своих помощников, чтобы они понаблюдали за Уэнделом. Он тогда жил в гостинице «Стэнфорд». Они устроились рядом в «Мартинике», наблюдали за ним с помощью бинокля и так далее. И руководил всем мой сын Эллис-младший.

– Я не знал, что ваш сын пошел по вашим стопам.

– Да, он тоже детектив, и я очень горжусь этим. Он мне понадобился для руководства этой группой. Остальные ее члены не были профессиональными сыщиками. Они были просто... мои знакомые.

– Знакомые?

Он пожал плечами:

– В Нью-Йорке, как и в Нью-Джерси, у меня есть сеть осведомителей.

Скорее всего они были картежниками и мелкими жуликами. Хороши помощнички.

– Ну и что дало это наблюдение? – спросил я.

– Ничего существенного. К середине февраля, когда время, оставшееся у Бруно Хауптмана, подходило к концу, я решил, что пришла пора действовать.

– Действовать?

Он кивнул и прищурился, выдвинув нижнюю челюсть и зажав сигару в уголке рта.

– Я велел Эллису-младшему уехать оттуда, потому что Уэндел мог его узнать, а остальные трое подождали, пока Уэндел выйдет из гостиницы, сказали, что они копы, приставили дуло пистолета к его ребрам и привезли его в Бруклин.

Я едва не нажал на тормоз.

– Это же похищение, Эллис.

– Чепуха, сынок. Вы что, никогда не нарушали правил, чтобы раскрыть дело? Разве вы никогда не разбивали окон, чтобы проникнуть в помещение и добыть улику? Но как бы там ни было, эти ребята привели Уэндела в дом, принадлежавший отцу одного из них: все было подготовлено заранее. Вначале они с завязанными глазами держали его в подвале.

– Долго? – с трудом выговорил я.

– Восемь дней, – сказал он, пожав плечами.

У меня слов не было. Мне трудно было даже сосредоточить внимание на дороге. Паркер, дымя сигарой, с гордым видом продолжал свой рассказ:

– Я велел помощникам сказать Уэнделу, что они не копы, а гангстеры. И что из-за него, из-за того, что он похитил сына Линдберга, о чем нам стало известно из достоверных источников, некоторые хорошие парни попали под подозрение копов. Я велел сказать ему, что полицейские знают, что это сделал не Хауптман, и что они не отстанут от этих парней, пока не найдут человека, который это сделал.

– Ваши помощники, – тихо сказал я, – притворились гангстерами, взявшими его в заложники?

Паркер с улыбкой кивнул:

– Они называли друг друга итальянскими именами, обращались с ним грубо, грозили залить его цементом и бросить в реку.

– Они били его?

– Что вы, нет. За кого вы меня принимаете, Натан? За мучителя? Мои помощники позволяли ему принимать ванну, кормили его, даже дали ему койку, на которой он мог спать, и радио, чтобы он слушал музыку.

– Они связывали его?

– Нет, сэр. Его постоянно кто-то охранял; он находился в подвале, где были заколочены окна. Он никуда не выходил. Кто-то всегда был рядом с ним, слушая, ожидая, когда он сломается.

– А чего ему ломаться, когда он там как сыр в масле катался?

Он фыркнул от смеха.

– Мои помощники задавали такой же вопрос, Натан. Они говорили: Эллис, этот человек отдыхает здесь, ест, спит, слушает музыку, купается каждый день и бреется, но не собирается раскаиваться. А я говорил им: не беспокойтесь, настанет день, когда вы меньше всего будете это ожидать, и этот человек сломается и расскажет вам все. Во-первых, я знал, что ему чертовски хочется рассказать кому-нибудь об этом, и полагал, что он расскажет им, потому что он считал их преступниками и хотел, чтобы они знали, что он и есть тот выдающийся преступник, который совершил это крупное преступление.

– Это во-первых, – сказал я. – А во-вторых?

– Уэндел любит выпить, – сказал Эллис, слегка пожав плечами. – Я велел им, чтобы они дали понять ему, что получить спиртное он может только в том случае, если полностью во всем признается.

– Боже, Эллис, – проговорил я, в конце концов выдав свои чувства. – Признание, которое пьяница делает в обмен на выпивку, не стоит даже пустого стакана. И по сравнению с восьмидневным заточением в подвале даже битье резиновым шлангом – деликатное обращение.

Улыбка сошла с лица Паркера, и он сурово посмотрел на меня.

– У нас в этом случае нет времени для деликатного обращения, Натан. Нью-йоркские копы били Хауптмана, разве не так? Этот ублюдок Уэлч своими допросами довел Вайолет Шарп до того, что она отравилась. Этого беднягу Кертиса из Норфолка избивали до потери сознания. Если таковы правила игры и мы хотим играть в эту игру, может быть, даже выиграть ее, то, ей-богу, мы будем играть по этим правилам.

Я покачал головой:

– Я не могу с этим спорить. Вы рассуждаете логично.

– Как бы то ни было, на шестой день Уэндел сломался, – уже не так уверенно, как бы оправдываясь, проговорил Паркер. – Разрыдался, как дитя, и рассказал все от начала до конца.

– В чем конкретно он признался?

– В том, что сам изготовил эту трехсекционную лестницу из досок, которые взял в строящейся церкви в Трентоне. Надел чулки поверх ботинок, на шею мешок для грязного белья и перчатки на руки. Поднимаясь по лестнице к окну детской, он сломал одну ступеньку – он был довольно тяжелым парнем – и понял, что не сможет спуститься по ней с ребенком, как планировал. Ребенок крепко спал в своей кроватке, и он смазал ему губы настойкой опия, чтобы он не проснулся. Потом он положил ребенка в мешок для белья, незаметно спустился вниз и вышел через парадную дверь.

– Ему никто не помогал в доме? Может, Вайолет Шарп или Оливер Уэйтли?

– Он не упоминал о них. Я сам думаю, что эта Шарп помогала ему, но пока что он еще не признался в этом. Как бы там ни было, он отвез ребенка в свой дом в Трентоне, где его жена и двое детей помогали ухаживать за ним. Однако, по его словам, через неделю ребенок упал со своей кроватки и разбил себе череп. Тогда он отвез его обратно и похоронил в лесу в нескольких милях от его дома.

– Это и есть его признание?

– Ну, разумеется, я опустил некоторые подробности.

– Это бред собачий, Эллис!

– Следите за дорогой, сынок.

– Да ну вас с вашей дорогой! Уэндел сделал все, чтобы подтвердить смехотворное предположение штата о волке-одиночке, в которое сам штат никогда не верил. А как насчет вашего предположения, что ребенок, найденный в лесу, не был сыном Линдберга?

– Знаю, – признался Паркер. – Я знаю. Поэтому мы сейчас и стараемся добиться от него лучшего признания.

– О Господи, Эллис, вы перехитрили самого себя! Давайте примем на минуту в качестве довода, что Уэндел на самом деле виновен. Допустим, он на самом деле разработал это похищение и затем либо сумел убедить Капоне в достоинствах своего плана, либо Капоне сам побудил его к этому. Но в таком случае Уэндел будет думать, что ваши помощники – это гангстеры, ищущие козла отпущения, который сделал бы ложное признание! Козла отпущения, готового согласиться на эту аферу ради спасения собственной шкуры.

Паркер смотрел в окно на проносящиеся мимо угодья.

– Вы знаете, что отец Уэндела был немцем?

– Неужели? Чертовски веская улика. Ну и мой отец тоже был из Германии. Спросите меня, где я был первого марта 1932 года.

– В своем признании он говорит, что письма с требованием выкупа он писал так, чтобы казаться неграмотным или иностранцем. Но так как он немец, по письмам, разумеется, было понятно, что их писал немец. Кстати, подписывал он свои письма довольно оригинально – знаками.

Мы приближались к холмистой местности, на которой была расположена психиатрическая больница. Я был готов к высадке.

Мы остановились у одного из коттеджей вдалеке от главных лечебных корпусов. Холодный ветер свистел, раскачивая голые деревья. Одинокие фигуры в свитерах и широких брюках бесцельно бродили по территории больницы; медбратья в парке присматривали за слабоумными детьми. Мы стали подниматься по отлогому склону.

– Эллис, вы давно держите здесь Уэндела?

Он остановился, чтобы закурить сигару, которая потухла.

– Около трех недель. Он находится здесь по доброй воле и подписал бумагу соответствующего содержания.

– Понятно. Как он здесь оказался, Эллис?

– Он снова зашагал; было достаточно холодно, и дым сигары выходил из его рта вместе с паром.

– Значит... после того, как он написал свое признание, свое первое признание, мои помощники спросили его, есть ли у него человек, которому он доверяет, которому он может послать письмо со своим признанием. И, разумеется, Уэндел выбрал меня.

– Вы так хорошо его знаете, что ожидали, что он так поступит?

– Я прекрасно знаю особенности его характера, и этот его шаг не стал для меня неожиданностью. Мои люди подождали пару дней, потом привезли его в Маунт Холли, он пришел к моему дому и позвонил у двери. Он рассказал мне о гангстерах, которые держали его заложником, и я сказал, что ему лучше скрыться где-нибудь ненадолго, и предложил Нью-Лизбон как спокойное и надежное место. Как я сказал, он находится здесь по доброй воле.

– Что ж, может быть, я ошибаюсь, – сказал я, указывая на охранника в форме возле небольшого коттеджа, – но разве это не ваш вооруженный помощник?

– Разумеется, мой помощник, – сказал Паркер. – Уэндела охраняют с первого дня. Понимаете, я сразу сказал ему, что, прочитав признание, которое его вынудили сделать «гангстеры», я поверил, что он в самом деле совершил это преступление.

– И обещали, что как друг будете помогать ему по мере своих сил.

– Ей-богу, это истинная правда, – сказал он серьезно, не заметив моего сарказма. – Ну что, давайте войдем и встретимся с ним.

Я дотронулся до руки Паркера:

– Я здесь только как наблюдатель. Вы можете сказать, что я из офиса губернатора Хоффмана, но если вы назовете мое имя, то я потушу вашу сигару на вашем лбу.

Он улыбнулся мне, но улыбка его испарилась, когда он понял, что я не шучу.

У коттеджа вооруженный помощник Паркера улыбнулся нам, продемонстрировав широкий промежуток между передними зубами; розовощекий, добро душного вида пентюх.

– Ба, Нейт Геллер, – сказал он.

– Простите?

Помощник Паркера протянул одну руку и большим пальцем другой ткнул себя в грудь:

– Уиллис Диксон! Помните меня? Я тогда еще работал в полицейском управлении Хоупуэлла.

– А, Уиллис, – сказал я, узнав его наконец, и пожал ему руку, – рад вас видеть.

– Помните, я говорил, что отвез в Маунт Холли заявление о приеме на работу к шефу Паркеру? – он указал на значок на своей груди. – В конце концов я добился, чего хотел.

– Поздравляю.

Паркер сказал:

– Позволь мне войти и подготовить Пола к этой встрече.

Диксон открыл ключом дверь, и Паркер вошел. Помощник засиял и покачал головой.

– Серьезный старик, не так ли?

– Серьезный.

– Представляете, мы через столько лет все еще занимаемся делом Линдберга. И ей-богу, наконец раскрыли его.

– Вы думаете, здесь у вас сидит настоящий похититель?

– Конечно. Эллис Паркер величайший из всех живущих сейчас детективов. Для меня большая честь работать с ним.

– Как обращаются с Уэнделом?

– Прекрасно. Он здесь как гость... разве что заперт на замок.

Пустяковая деталь.

Паркер высунул голову из двери:

– Входите, Натан.

Я подошел к нему и, выдернув сигару из его рта, поднял ее.

– Не надо называть меня по имени, Эллис. Вы что, забыли?

Он нахмурился, но кивнул, я отбросил сигару в сторону и пошел за ним.

Пол Уэндел, крупный, седовласый, скорбного вида мужчина, был в мешковатом коричневом костюме и без галстука. У него были безжизненные глаза и массивный с синими прожилками нос, которому позавидовал бы даже Сирано. Он сидел на кушетке в полупустой гостиной, стены которой были предусмотрительно покрашены зеленой краской. Там имелись спальня и ванная. Кухни не было.

– Это чиновник, о котором я тебе говорил, Пол, – сказал Паркер, указывая на меня большим пальцем.

– Эллис говорит, что губернатор будет хорошо ко мне относиться, – сказал мне Уэндел. У него был глубокий баритон адвоката, но с нотками жалости к самому себе.

Паркер сел на кушетку рядом с Уэнделом; Уэндел смотрел на него печальными собачьими глазами.

– Знаешь, Пол, – сказал седой начальник сыскного бюро, – ты можешь заработать кучу денег на своем признании. Просто напиши полные и честные показания – не приукрашивая правду, как делал ты ради тех гангстеров, – и скажи, что тогда ты был не в своем уме, а теперь пришел в себя и хочешь во всем признаться.

– Защита ссылкой на временную невменяемость, – резюмировал Уэндел.

– Ты можешь заработать миллион долларов, рассказав честно как все было. Ты и твоя семья будете жить в роскоши всю оставшуюся жизнь. Ты станешь знаменитым.

– Я готов согласиться с обвинением в похищении, – сказал Уэндел, – но с обвинением в убийстве никогда.

Паркер положил руку на плечо Уэндела:

– Пол, я знаю, что пришлось тебе пережить. Я постараюсь защитить твою семью, сделаю все, что в моих силах, воспользуюсь помощью своих влиятельных друзей и знакомых, чтобы твои жена, сын и дочь не были привлечены... хотя они и были участниками преступного сговора.

– Они были участниками? Почему?

– Потому что помогали тебе ухаживать за ребенком.

– Мне нужны книги по правовым вопросам. Я многое позабыл.

– Хорошо, Пол. Мы принесем тебе их. Но, ты знаешь, у нас остается мало времени. Ты же не хочешь.

чтобы смерть этого парня, Хауптмана, была на твоей совести, правда?

Уэндел внимательно смотрел на меня своими неподвижными печальными, глазами.

– Как вас зовут? – спросил он меня.

– Это не имеет значения, – сказал я.

Его глаза расширились, потом сузились.

– Вы из Чикаго.

Заметил акцент.

Он повернулся к Паркеру и взволнованным голосом сказал:

– Он из Чикаго!

Я подошел ближе к нему.

– Даже если я из Чикаго, почему вы так разволновались, мистер Уэндел? Аля Капоне больше нет в Чикаго.

Уэндел поднял раскрытую ладонь, словно хотел благословить меня или заставить замолчать.

– Пусть он уйдет, Эллис!

– Разумеется, Фрэнк Нитти еще там, – сказал я. – И Поль Рикка тоже.

– Пусть он уйдет!

Паркер, которого такой поворот событий привел в смущение, встал и вышел со мной из комнаты.

Уэндел даже не встал с кушетки.

Когда мы оказались под открытым небом, Паркер сказал:

– Вы его разозлили. Эти имена напугали его. Нитти человек Капоне, не так ли?

– Вы правы, Эллис. Сейчас мы поедем обратно. Садитесь в машину.

– Кто вы такой, черт побери, чтобы мне приказывать?

– Садитесь в машину, я вам говорю. – Он повернулся и быстрым шагом пошел к машине, бормоча что-то себе под нос. – И запомните: меня здесь не было.

– Простите?

– Вы меня сегодня не видели, Эллис, понятно?

– Конечно, Нейт, – разумеется, он ничего не понял, кроме того, что я настроен серьезно.

В машине, прежде чем завести мотор, я повернулся к Паркеру:

– На этот раз вы просчитались, Эллис. Здорово просчитались.

– Я просчитался? Пол Уэндел вот-вот сознается, и я докажу всем, что был прав.

– Ни черта вы не докажете. Вы что, забыли, кто имел отношение к делу Линдберга? Вы зашли слишком далеко. Вы похитили этого сукиного сына, вы перевезли его через границу штата. Это же дело федеральной юрисдикции, вы, провинциальный ублюдок!

– Я ничего такого не совершал.

– Ваши дружки совершали. Ваши помощники. Обидно то, что этот ваш псих действительно мог принимать участие в этом преступлении. Но теперь вы это никогда не докажете.

– Я докажу.

– Эллис, я не стану сообщать губернатору Хоффману обо всем этом. Я заходил в ваш офис, но Уэндела не видел. Вы даже не говорили мне, что он у вас «спрятан».

– Зачем вам это, черт возьми?

– Я не хочу иметь к этому никакого отношения. Если Хоффман желает участвовать в вашей безумной игре, пусть участвует. У меня нет никакого желания стать вашим сообщником или соучастником преступного сговора. Если вы хоть раз упомянете мое имя, то я сделаю себе карьеру, давая против вас показания. Будьте вы все прокляты! Я сыт по горло вашим нью-джерсийским правосудием. Вы и Шварцкопф, и Уиленз, и все остальные... чтоб вы сквозь землю провалились с вашими пытками, похищениями и фальсификациями...

Он со злостью уставился на меня – так на меня еще никто не смотрел, – и я ответил ему тем же.

– Тогда вам здесь делать нечего. Возвращайтесь в свой Чикаго, маменькин сынок.

– Это неплохая мысль, – сказал я. – Там мы по крайней мере не идем дальше резиновых шлангов. Выходите.

Мы остановились возле здания суда в Маунт Холли, на исторические памятники которого мне теперь не хотелось смотреть.

Он вылез из машины, потом наклонился, посмотрел на меня и сказал:

– Скоро вы запоете другую песенку. Своим внукам вы будете рассказывать, что знали Эллиса Паркера.

– Возможно, и буду, – согласился я. – И вы, возможно, были чертовски хорошим детективом, пока вам не взбрела в голову эта сумасшедшая идея. А теперь, если вы не такой пронырливый, каким я вас считаю, то вы, старик, скорее всего закончите свои дни в тюрьме.

Я уехал, а он продолжал стоять, обдумывая мои слова.

Глава 37

Для такого имения, как Френдшип, этот рабочий кабинет был почти уютным: многокниг, камин, гравюры и картины, изображающие скаковых лошадей. Темная мужская комната, в которую мало кто заходил – если заходил вообще – после того, как муж Эвелин переехал отсюда. Я сидел за столом красного дерева размером с «пакард» и звонил по телефону. Звонок был междугородный, но я надеялся, что Эвелин может позволить его себе.

Разумеется, я не сразу дозвонился до Фрэнка Нитти. Номер на клочке бумаги, что лежал в моем бумажнике, вывел меня на Луиса Кампана, инфорсера Капоне с холодным взглядом и восковым лицом, который после заключения Капоне в тюрьму стал правой рукой Нитти. Но сначала трубку взял кто-то третий, давший мне другой номер, по которому я дозвонился до Кампана, тот заставил назвать меня свой на тот момент номер телефона, и в конце концов минут через пять мне позвонил Нитти.

– Ну и что вы обнаружили, Нейт?

– Немного, – сказал я, чувствуя себя неловко. Я всегда чувствовал себя неловко, когда разговаривал с Нитти. – Просто решил с вами посоветоваться.

– Я вас знаю, Нейт. Вы так просто не позвонили бы.

– Знаете, Фрэнк, – сказал я, хотя мне было нелегко называть его по имени, – я тут походил, поспрашивал, пообщался с людьми, и мне стало совершенно ясно, что этот Хауптман просто козел отпущения. Во-первых, фамилия адвоката, которого люди Херста предоставили ему, Рейли, и он...

– Да-да, Бруклинский Бык, верный адвокат Фрэнки Йейла. Рейли – камера смертников'. Это я знаю.

– Но вам не кажется, что это не случайно? Кроме того, свои услуги Хауптману предложил также ни кто иной как старый адвокат Капоне по имени Сэм Лейбовиц; видимо, по его мнению, честно представлять клиента можно только заявив на весь мир, что он виновен...

– Да, конечно. Все это мне известно. Нейт, скажите мне что-нибудь такое, чего я не знаю.

Хорошенькое начало: Нитти уже раздражился на меня.

– Значит так, – сказал я, – покойный Изидор Фиш был, очевидно, мелким жуликом – занимался контрабандой пушнины, а возможно, и ввозил в страну наркотики для Лусиано. Он же действовал в Восточном Гарлеме, а это, как известно, территория, контролируемая Лусиано. Возможно также, что он был скупщиком «горячих» денег. Хауптман был его приятелем, возможно, даже его сообщником в контрабанде пушнины и наркотиков – возможно. Но к похищению или вымогательству он отношения не имел.

– Значит, Фиш был всего лишь скупщиком «горячих» денег, который купил меченые купюры?

– Нет, у меня совершенно иное мнение о нем. Я думаю, он играл гораздо большую роль во всем этом деле. По-видимому, Фиш сам участвовал в вымогательстве, а возможно, и в похищении. Он и еще двое слуг Линдберга, включая даму, которая предположительно покончила с собой, принадлежали к спиритуалистской церкви, расположенной напротив дома, где жил Фиш.

Последовало молчание.

Потом Нитти сказал:

– Не представляю, как Капоне смог втянуть в это дело Лусиано, Мэддена, Костелло или кого-то из парней с Восточного побережья – все они очень умны. Датчанин Шульц – другое дело. Если этот маленький Фиш единственный человек, которого можно связать с особами, которые нас интересуют...

– Не единственный. Есть еще парень по имени Уэндел.

– Уэндел?

– Адвокат, лишенный права адвокатской практики. Получокнутый жулик, который несколько лет назад пытался надуть Капоне.

– Пол Уэндел.

У меня мурашки побежали по телу: Нитти знал этого человека.

– Да, он. Говорят, правда, это еще не подтверждено, что Уэндел обращался к Капоне с планом совершения этого похищения. В настоящее время несколько провинциальных копов держат Уэндела под замком в захолустье и, словно глупые дети, выжимают из него ничего не стоящие признания.

Голос его стал настойчивым, хотя непонятно было, обрадовала, рассердила или обеспокоила его моя новость.

– Это может иметь последствия для Капоне? Или для Официанта?

– Имя Рикки еще не упоминалось. Уэндел и несравненный Гастон Минз, с которым я тоже разговаривал, плохие свидетели. Оба жулики и неисправимые лгуны: никто толком не знает, когда они лгут, а когда говорят правду. Кстати, оба они сейчас находятся в психушке, точнее в двух разных психушках.

– Их показания ничего не будут стоить?

– Да, если только их никто не проверит и не найдет более серьезных свидетелей. А времени для этого слишком мало: вы знаете, что через пару недель Хауптман сядет на электрический стул. Насколько хорошо вы знаете Гастона Минза?

– Знаю – и все.

– Мне кажется, что вербовка Уэндела и Минза, какими бы ненадежными они ни были, могла быть гениальным ходом с чьей-то стороны, например, со стороны Капоне или Рикки.

– Что вы хотите этим сказать, черт возьми?

– А то, что даже такие психи, как Уэндел и Минз, знают, что нельзя предавать Капоне или Рикку. Минз очень дорожит своей шкурой, а Уэндел уже встречался с Капоне и знает, что с ним шутки плохи. В то же время они являются продувными бестиями со связями в преступном мире и других местах. Дерзости в них обоих больше, чем здравого смысла. То есть они могли выполнить эту работу. Но давайте представим, что это похищение провалилось. Капоне и Рикка должны были понимать, что такое дело является в лучшем случае рискованным, что неудача может иметь для них самые неприятные последствия.

– Я бы не доверил этим сумасбродам, Уэнделу и Минзу, даже чистить свой туалет.

– В этом-то вся и прелесть, Фрэнк. Даже если Минз или Уэндел начали бы говорить и имели бы глупость указать на Капоне и Рикку, кто бы им поверил? С их репутацией, с их эксцентричностью они являются идеальными мальчиками для битья. Всю вину просто свалили бы на них.

Наступило молчание; я не мешал ему думать. Потом он сказал:

– Ну и что будет дальше?

– Я сейчас занимаюсь тем, что пытаюсь оправдать Хауптмана. Губернатор Хоффман платит мне за это. Я уже много чего обнаружил, но не уверен, что смогу извлечь из этих сведений какую-нибудь пользу.

– Вы считаете, эти сведения не приведут копов в Чикаго? Вы считаете, они не опасны для Команды?

– Нет. Во всяком случае, пока нет, – самое страшное было то, что я не знал, хотел Нитти этого или нет.

– О'кей, – сказал Нитти. – О'кей. Благодарю, что позвонили, Нейт. Вы правильно сделали.

Послышался щелчок – он положил трубку. Я положил трубку.

– С кем ты разговаривал, Нейт?

Я повернулся на стуле и увидел Эвелин, стоящую в двери кабинета. Я не знал, сколько времени она там стояла. Она казалась немного смущенной. На ней были широкие черные брюки и черный кашемировый свитер, украшенный жемчужинами; она выглядела модной, изящной и чуть уставшей. У нее тоже был трудный день.

Я встал, с улыбкой подошел к ней, положил руки на ее крошечную талию.

– С одним своим знакомым из Чикаго, – сказал я. – Мы обменялись с ним мнениями по одному вопросу.

– О, – произнесла она с некоторым беспокойством. Потом на лице ее появилась девчоночья улыбка. – Нейт, у меня есть потрясающая новость. Моя поездка в Нью-Хейвен увенчалась успехом!

– Что? – я почти забыл, чем она занималась до сегодняшнего дня: проверяла информацию, которую дал Эдгар Кейси во время своего сеанса. Молодец, ничего не скажешь.

– Ты будешь мной доволен. Я даже не хочу освежаться. Пойдем в другую комнату и поговорим.

В темной гостиной снова ярко горел камин; она подвела меня к нему, опустилась и, будто кошка, свернулась на восточном ковре, купаясь в тепле камина, окрасившего ее сочным оранжевым цветом. Стоя над ней, я предложил принести нам выпить со стоящей неподалеку тележки со спиртным; она согласилась и попросила шампанского (чтобы отпраздновать успех), с загадочной улыбкой глядя на огонь, похожая одновременно на искушенную даму с обложки журнала «Вог» и девочку-скаута.

Она маленькими глотками пила вино, а я, приняв возле нее индийскую позу, пил коктейль «Бекарди».

Она начала издалека:

– Как ты провел этот день?

Я еще раньше решил не рассказывать ей о пленении Уэндела – это только расстроило бы ее. Я ограничился тем, что изложил ей рассказ Паркера о своем подозреваемом, и больше ничего рассказывать не стал.

– Ты думаешь, этот Уэндел мог свершить это похищение или как-то участвовать в нем? – спросила она.

– Возможно. Но этим вопросом занимается Паркер. Мы должны двигаться в другом направлении. А теперь, Эвелин, я знаю, тебе не терпится рассказать мне о том, что ты обнаружила. А мне до смерти, – солгал я, – хочется тебя выслушать.

Она приподнялась и заняла более серьезную позу.

– В своих записях, Нейт, ты отметил, что Эдгар Кейси говорил о доме в восточной части Нью-Хейвена. В районе Кордова, как он сказал.

– Но там нет Кордовы.

Она улыбнулась; глаза ее засверкали, как шампанское в ее бокале.

– Но зато там есть район Довер. Требуется некоторое толкование, помнишь? Человек в трансе произносит слова нечетко; в конце концов, он собирает информацию, рассеянную в космосе.

– Согласен, – сказал я. На меня произвела некоторое впечатление ее идея относительно Кордовы-Довера, но нельзя сказать, что я был от нее в восторге.

– Мы с Гарбони, – сказала она, – смогли найти плотно застроенный заводской район в восточной части Нью-Хейвена. Мы остановились там возле бензоколонки и поинтересовались, где находится район под названием Кордова. Нам сказали, что за рекой Куиннипэк есть район, называющийся Довером.

– О'кей, – сказал я.

– Затем я спросила работника, слышал ли он об улице Адамс-стрит. Кейси сказал, что по этой улице можно выйти на Шартен-стрит.

– Правильно, – сказал я. Этот дурацкий разговор начинал мне надоедать. Я сделал глоток «Бекарди», утешая себя тем, что потом лучше буду спать, если смогу сохранить серьезное лицо в течение всего этого разговора.

Сама она была такой же серьезной, как портрет отца ее мужа над камином.

– Работник бензоколонки не знал ни Адамс-стрит, ни Шартен-стрит, и я спросила его, есть ли улицы, названия которых сходны с этими. Он сказал, что есть – Чатам-стрит.

Действительно похоже.

– Мы с Гарбони поехали на Чатам-стрит, следуя по маршруту, указанному Кейси. В соответствии с тем, что он сказал в трансе, ребенка сначала должны были отнести в двухэтажный дом, крытый черепицей, а затем перенести в другой дом по соседству, коричневый дом, расположенный в трехстах метрах от конца Адам-стрит.

– Правильно. Я кое-что запомнил.

Она улыбнулась.

– Кейси назвал номер дома – семьдесят три. И знаешь, что мы обнаружили на Чатам-стрит, 73? Двухэтажный дом, покрытый черепицей!

– Ты шутишь! – Это было невероятно.

– Затем у берега реки, где заканчивалась Чатам-

стрит, мы свернули направо, прошли триста метров и увидели коричневое здание, на первом этаже которого находился бакалейный магазин.

– Как называлась улица?

– Не Шартен, – признала она. – Молтби-стрит.

– Но эти названия не имеют никакого сходства, ни фонетического, ни другого какого-нибудь.

– Я знаю. Может, она раньше называлась Шартен-стрит или имела другое, но похожее название. Как бы там ни было, коричневое здание там стояло: на первом этаже магазин, на втором квартира. Мы вошли в магазин, но управляющего там не было, и мы стали ходить по тому району и спрашивать, не знает ли кто жильца, занимавшего квартиру над магазином в 1932 году. Нам посоветовали обратиться к местной любительнице передавать слухи, владелице кондитерской лавки в нескольких кварталах оттуда.

Слушая ее и представляя их мотания по Нью-Хейвену, я был рад, что не поехал туда.

– Мы пошли в ту кондитерскую лавку, и ее хозяйка действительно оказалась очень общительной старушкой. Мы спросили, не доходили ли до нее слухи, что в этом районе мог находиться ребенок Линдберга.

– Да, это было очень остроумно, Эвелин.

Она нахмурилась.

– Представь себе, она слышала об этом! И знаешь, Нейт, я даже не сказала ей о квартире над бакалейным магазином. Совершенно неожиданно она вспомнила, что ходили слухи, что некая пара ухаживала за ребенком Линдберга в той самой квартире! Но в первые недели или даже первые дни после похищения в этом районе шли повальные обыски, и эта пара уехала. Эти обыски произвели большое впечатление на нее и всех жителей этого района. До сих пор те дни здесь называют «временем царя Ирода».

– Почему?

Эвелин с улыбкой пожала плечами:

– Кажется, полицейские заставляли здешних родителей вытаскивать своих младенцев из пеленок; чтобы проверить пол.

Я попытался мягко выразить свой скептицизм:

– Знаешь, Эвелин, я слышал об этих обысках. Дело в том, что некоторые из рабочих, строивших дом Линдберга, были из Нью-Хейвена и их вначале подозревали. Разумеется, это могло дать повод для всякого рода слухов.

– Нейт, это еще не все. Кейси назвал имя. Итальянское имя, помнишь? Имя человека, который, по словам Кейси, был главарем банды похитителей.

– Да...

– Это имя Маглио, правильно? Должно быть, оно тебя заинтересовало – ты подчеркнул его три раза в своих записях.

– Да-да, правильно, – я начал испытывать непонятный трепет.

– Мы спросили ту старую даму из кондитерской лавки и еще несколько человек, кто владел двухэтажным домом с черепичной крышей на Чатам-стрит, 73, снимал его или жил в нем в 1932 году.

– Да. Ну и что?

– В то время там было две квартиры. Человека, который жил в квартире на втором этаже, звали Маглио. Маглио, Нейт! Разве это может быть простым совпадением?

Во рту у меня пересохло. Я сделал большой глоток «Бакарди», но это не помогло.

Пол Рикка, Официант, известный также как Пол Де-Лусиа, часто использовал имя Пол Маглио, особенно когда бывал на востоке.

Разумеется, Эвелин даже не знала, кто такой Пол Рикка, и я не собирался говорить ей. Не собирался я и звонить опять Фрэнку Нитти и сообщать ему, что некий прорицатель четыре года назад указал на Официанта.

– Ну что скажешь? – спросила она.

– Ты молодчина, – сказал я. – Возможно, это представляет большой интерес.

– И чем мы теперь займемся?

– Я не знаю. Мне нужно подумать, к кому обратиться с этим.

– Кому-то нужно поехать в Нью-Хейвен и хорошенько все разузнать, провести настоящее расследование, правильно? Это будем мы?

– Боюсь, для этого нам потребуется пистолет побольше, чем мой.

– Я думаю, твой пистолет достаточно большой, Нейт, – сказала она с улыбкой, но теперь это была совсем другая улыбка; она положила руки мне на плечи, заставила лечь на ковер и забралась на меня. Мы снова занялись любовью перед камином, кажется, она была очень довольна собой, но я был сбит с толку.

Эту ночь я провел на шелковых простынях в ее роскошной спальне; она спокойно спала, улыбаясь чему-то во сне, в то время как я провалялся всю ночь с открытыми глазами, пытаясь осмыслить все, что произошло.

Глава 38

Здание министерства финансов стояло на углу между Пенсильвания Авеню и Пятнадцатой стрит. Район был неплохим – через дорогу стоял Белый дом. В это холодное и дождливое утро понедельника многоколонная громада министерства из гранита и песчаника своей величественностью создавала иллюзию существования в этой стране идеальной формы правления, этаких американских Афин. Если бы доллар был таким же крепким, каким казалось здание, то мне, возможно, не пришлось бы спать в своем офисе.

Я вошел в здание с Пятнадцатой стрит и среди бюрократической сутолоки быстро разыскал центральный коридор и нужную мне дверь. В дальнем конце огромного шумного офиса в застекленном кабинете за заваленным бумагами столом сидел Фрэнк Уилсон.

Секретарши у него не было. Я постучался, Уилсон поднял голову, равнодушно улыбнулся и махнул рукой, чтобы я вошел. Он сидел боком ко мне, печатая на пишущей машинке, стоящей на маленьком столике. Как и масса бухгалтеров в большой комнате за стеклянной перегородкой, он работал в костюме и галстуке, который даже не был ослаблен.

Фрэнк Уилсон очень мало изменился с 1932 года; теперь на нем были очки не с черной, а с проволочной оправой, лицо пополнело, в редких волосах прибавилось седины. Я несколько раз встречал его с тех памятных времен. Лишь год назад мы с ним случайно столкнулись в Луизиане. У нас с ним сложились сдержанно дружеские и осмотрительно уважительные отношения.

– Спасибо, что согласились встретиться со мной, Фрэнк, – сказал я, повесив свои плащ и шляпу рядом с его одеждой на стоячую вешалку.

– Рад снова видеть вас. Геллер, – сказал он, продолжая печатать. – Я сейчас освобожусь.

Я отыскал стул и сел.

В этом небольшом кабинете было несколько картотечных шкафов; на стене позади Уилсона висели фотографии его самого и различных сановников, включая президента Рузвельта, министра финансов Моргенсо и Чарльза Линдберга.

– Извиняюсь, – сказал он со сдержанной улыбкой, повернулся и сел ко мне лицом; на столе вокруг книги записей лежали груды папок с делами. – Я сейчас по горло занят процедурными рекомендациями.

– Вот как, – сказал я без особого интереса.

– Последнее время большое распространение получило фальшивомонетничество, – сказал он, – и министр Моргенсо попросил меня рекомендовать методы его сдерживания.

– Разве это не дело секретной службы?

– Да, но министр попросил меня в виде одолжения сделать обзор следственных и административных процедур секретной службы, – он проговорил это небрежно, но я знал, что он гордился этим и хвастался.

– Поэтому ваш офис находится теперь не в том крыле, где расположен офис группы разведки?

– Да, вы правы. Я временно переселился сюда. Понимаете, скоро Моран уйдет в отставку, и, видимо, произойдут кое-какие изменения. Вот я и делаю авансом эту работу.

Уильям Моран долгое время возглавлял секретную службу министерства финансов; таким способом Уилсон давал мне понять, что готовится стать преемником Морана.

– Понятно. Судя по тому, как вы усердно работаете, дела у вас идут хорошо.

– Да. Но для вас у меня, конечно, время найдется. Говорите, у вас есть новая информация по делу Линдберга? – он скептически улыбнулся. – Это через столько-то лет? Если бы это были не вы, Геллер, то я бросил бы трубку, решив, что мне звонит какой-то чудак.

– Я не знал, к кому мне еще обратиться. Рассчитывать я мог только на вас и на Айри, но Айри сейчас занимает столь высокое положение, что я не был уверен, что смогу до него добраться.

Он нахмурил брови, глаза за проволочной оправой стали жесткими.

– Нейт, я знаю вас достаточно хорошо, чтобы понимать, что вы взялись за это не из альтруистических соображений. Не обижайтесь, но я уверен, что у вас появился новый клиент.

– Вы правы. Я работаю на губернатора Гарольда Хоффмана.

Это явно вывело его из равновесия. Он заерзал на стуле, губы его сжались в тонкую полоску, потом сказал:

– Я разочарован, услышав это, Нейт. Хоффман – любитель саморекламы: он использует дело Линдберга в своих интересах, оно для него предмет политической игры.

– Фрэнк, вы тоже не обижайтесь, но это чушь собачья. Я не понимаю, как можно добиться политической выгоды, встав на сторону Хауптмана.

– Хоффман надеется, что его выдвинут кандидатом в вице-президенты от Республиканской партии, – прищурившись сказал Уилсон. – Если ему удастся спутать карты демократов, если ему удастся раскрыть дело Линдберга...

– Если ему удастся раскрыть дело Линдберга, – сказал я, – то, я думаю, вы положительно отнесетесь к этому.

– Черт возьми. Геллер, это дело уже было раскрыто!

– В таком случае я, может быть, зря теряю здесь свое время, не говоря уже о вашем. Может быть, вам и неинтересно знать то, что я выяснил...

Он недовольно поморщился, только непонятно было, кем он недоволен, мной или собой. Потом вежливо улыбнулся и сказал:

– Вздор. Если у вас есть что-то новое, я охотно вас выслушаю.

– Я так и думал. В конце концов, вы никогда не были сторонником версии о волке-одиночке.

– Это так, но я уверен, что Хауптман расколется прежде, чем его посадят на электрический стул. Только он не назовет своих сообщников, пока такие добряки, как Хоффман, будут держать это дело открытым и наивно на что-то надеяться.

– Что ж, мы можем попытаться найти этих «сообщников» без его помощи. Но лично я считаю, Фрэнк, что Хауптман – мелкая сошка в этом деле, а возможно, и не имел к похищению никакого отношения.

Уилсон устало вздохнул, покачав головой.

– Я выслушаю вас, Нейт, только из уважения к вам.

– Благодарю. Я не всегда смогу вам назвать источник своей информации. По крайней мере, часть того, о чем я вам расскажу, вам придется считать сведениями, полученными от надежного осведомителя.

Он кивнул в знак согласия.

– Я бы хотел представить вам свой сценарий того, как могли происходить похищение и последующее вымогательство. Разумеется, они могли происходить и по-другому. Можно по-разному интерпретировать то, что мне удалось узнать, но я думаю, что сумел разгадать эту загадку. Я весь уик-энд перечитывал свои записи, стараясь во всем разобраться.

Он не смог сдержать улыбки:

– Нейт Геллер посвятил свой уик-энд тому, чтобы раскрыть дело, над которым больше четырех лет ломал голову весь мир.

Я ухмыльнулся:

– О'кей, я заслуживаю этого. Как бы там ни было, мое объяснение или, если хотите, версия гораздо более правдоподобна, чем та, по которой Уиленз добился осуждения Хауптмана.

Уилсон снова кивнул:

– В этой связи я могу сказать, что меня всегда смущало то, что в своей вступительной речи к присяжным Уиленз сказал, что собирается доказать, будто ребенок умер, упав на землю и разбив череп, когда сломалась ступенька лестницы, но затем в заключительном выступлении категорически утверждал, что Хауптман ударил ребенка по голове стамеской, когда тот еще лежал в кроватке. Уилензу повезло, что этот ляпсус не привел к отмене приговора.

– Тем более, – сказал я, – что ни одна из этих версий смерти ребенка не подкреплена никакими доказательствами. На мягкой земле под окном детской не было никаких следов падения ребенка; на кроватке не было крови или другого вещества, которые должны были остаться после удара по голове.

Уилсон опять закивал, и я почувствовал себя увереннее.

Я начал рассказывать ему о Поле Уэнделе. Он никогда не слышал о Уэнделе и записал его имя в свой блокнот. Разумеется, я не упомянул, что Эллис Паркер незаконно содержит Уэндела под стражей, сказал только, что Паркер занимается Уэнделом.

– Полу Уэнделу приходит в голову план похищения этого ребенка, – сказал я, – и он предлагает его Капоне. Капоне этот план понравился, но кажется ему слишком опасным и безрассудным, чтобы рассказать о нем Фрэнку Нитти, который достаточно осмотрителен в таких делах; маловероятно также, что эта безумная затея заинтересует Лусиано, Мэддена или кого-то еще.

– Датчанин Шульц был достаточно безумным, чтобы взяться за ее осуществление, – сказал Уилсон.

Мне пришлось сдержать себя, чтобы не сказать, что то же самое сказал Нитти.

– Кстати, – сказал я, – не так давно у Шульца возникла собственная безумная затея – убить Тома Дьюи. Мы с вами знаем, что из этого вышло.

Когда Датчанин Шульц вздумал убрать Дьюи, известного прокурора, Лусиано, Майер Лански и другие парни запретили ему делать это; Шульц воспротивился, и его отравили свинцом в нью-йоркском ресторане.

– Я не знаю сейчас, кто обратился к ним, Капоне или Уэндел, но Макса Хэссела и Макса Гринберга нанимают для организации этого похищения. Почему они соглашаются на это? Возможно потому, что они и их босс Уэкси Гордон хотят добиться расположения Капоне. Назревает, так сказать, пивная война, и более могущественные группировки Восточного побережья – Лусиано, Шульца и так далее – могут помешать Хэсселу и Гринбергу заниматься своим бизнесом или даже уничтожить их. А им похищение только выгодно. Они могут сделать одолжение Капоне и заодно заработать немного денег. Кроме того, Хэсселу и Гринбергу не нужно пачкать свои руки – они могут осуществить это руками своих подчиненных из числа мелких бутлегеров и перевозчиков спиртного, обезопасив себя на случай провала. Уилсон слушал меня внимательно.

– Позвольте мне прерваться и задать вам один вопрос, Фрэнк. Через кого Капоне чаще всего осуществлял связь с Восточным побережьем в 32 году?

– Так... Фрэнки Йейль к этому времени был уже мертв, – сказал Уилсон задумчиво. – Наша разведка тогда установила, что курьером Команды и посредником, осуществляющим связь Капоне с Восточным побережьем, был Рикка. Пол Рикка – Официант.

– Попали в яблочко, мистер Уилсон, – сказал я с улыбкой. – Рикка беззаветно предан Капоне. Если бы Капоне захотел провернуть нечто такое, что не понравилось бы Фрэнку Нитти, Джейку Гузику и остальной верхушке Команды, – а 'после таких провалов, какими стали убийство Джека Лингла и бойня в День святого Валентина, эти ориентированные на бизнес господа едва ли одобрили бы похищение несчастного сына Линдберга, – к кому бы он обратился? Кто достаточно безжалостен и достаточно предан ему?

– Конечно Рикка, – сказал Уилсон, кивнув. Кажется, он заинтересовался.

Я продолжал:

– Мне представляется, что Рикка мог использовать Гастона Минза как посредника между преступным миром и законопослушными гражданами. Мошенник, бывший представитель государственной власти, Минз был умен и имел связи везде – начиная от бутлегеров и кончая конгрессменами.

– Но я не понимаю, зачем Капоне прибегать к помощи этого ненадежного Уэндела и сумасброда Гастона Минза?

Я объяснил это ему так же, как объяснил Нитти: они были умными, оборотистыми жуликами, возможно, достаточно умными для того, чтобы не выдать Капоне, на которых потом легко можно было свалить всю вину. Все бы только рассмеялись, если бы они назвали имя Капоне на суде.

– Вы знаете, что Минз вначале: связался не с Эвелин Мак-Лин, а с полковником Робертом Гаггенхаймрм и одним известным судьей – это было в самые первые дни после похищения. По-видимому, он по распоряжению Капоне на самом деле пытался стать посредником. Он гораздо больше подходил для этой роли, чем Джефси-Кондон.

Уилсон улыбнулся.

– Теперь, что касается самого похищения. Лишенный практики адвокат Уэндел, о котором я вам рассказывал, имеет клиента по имени Изидор Фиш. Фиш – мошенник, скупщик краденого и, возможно, контрабандист, ввозящий в страну, наркотики.

– Нейт, извините, но мы раз сто проверяли Фиша. Он был безобидным евреем, страдающим туберкулезом.

– Фрэнк, значит, вам следовало проверить его сто один раз, – пришло время говорить по-мужски. – Я знаю, что вы засылали своего человека в церковь Маринелли...

– Одного из лучших секретных агентов нашей группы, Пэта О'Рурке.

– Я знаю О'Рурке, и он действительно хороший агент. Но на этот раз он плохо поработал. Вам известно, что Фиш жил напротив этой церкви?

– Конечно, – сказал он, пожав плечами.

Я удивился:

– Вы знали об этом? И это не показалось вам важным?

– Показалось, но не особенно, – сказал он. – Фиш даже не встречался с Хауптманом в течение двух лет после похищения. Это одна из многих вводящих в заблуждение улик, с которыми нам пришлось столкнуться при ведении этого дела.

Я не знал, как ответить на этот блестящий образец дедуктивного рассуждения.

– Фрэнк, вы действуете исходя из предпосылки, что Хауптман виновен, – сказал я, стараясь сохранить самообладание и рассудительность. – Но если допустить, что Хауптман невиновен, то тогда тот факт, что он в течение двух лет после похищения не встречался с Фишем, только подтверждает его невиновность.

Он с недовольным видом махнул рукой:

– Извините, но я не могу согласиться с вами, что Пэт О'Рурке плохо поработал. Другого такого секретного агента у нас нет.

– Неужели? Ну а известно ли вам, что Изидор Фиш был членом этой спиритуалистской церкви?

Лицо его осталось бесстрастным, но глаза сверкнули.

– И Оливер Уэйтли. И Вайолет Шарп.

Он подался вперед:

– Вы уверены?

– У меня есть свидетели, которые подтвердят это. А если вы дадите задание этим знаменитым агентам ФБР и министерства финансов, то, думаю, они найдут гораздо больше свидетелей, чем я. Я могу продолжать развивать свой сценарий?

Он кивнул с мрачным видом.

– Пол Уэндел использует своего клиента Фиша, чтобы обеспечить содействие со стороны Вайолет и Оливера. Я думаю, Вайолет на самом деле жертва обмана, неумышленно, возможно, через своего возлюбленного, снабжающая похитителей «внутренней» информацией. В то же время Оливер Уэйтли – активный участник этого сговора. На деле он является основным сообщником, действующим в доме Линдберга. В ночь, когда произошло похищение, он, вероятно, подал ребенка в окно или вынес через парадную дверь одному из дружков Хэссела и Гринберга. Не исключено, что эти бутлегеры были связаны со слугами, что можно проверить, поскольку, как мне известно, Уэйтли и остальным слугам поставлял пиво и другие спиртные напитки.

Уилсон невесело улыбнулся:

– Я полагаю, участие Уэйтли объясняет, почему собака не лаяла.

– О да. И знаете, Уэйтли ухаживал за Вэхгушем. Это он привел собаку в дом, вырастил ее и обучил. Иначе и быть не могло, Фрэнк, в этом нужно отдавать себе отчет...

– Геллер, пожалуйста, не надо.

Я пожал плечами и улыбнулся.

– Это сделал дворецкий.

– Повторите это еще раз.

– Я готов повторять это когда угодно и где угодно. Фрэнк, ребенка увезли эти бутлегеры, ребята Хэссела и Гринберга. Возможно, их сопровождал представитель Капоне.

– Но наверняка не Рикка.

– Не Рикка. Но я интуитивно догадываюсь, что это был Боб Конрой: он был с Капоне не в ладах и, возможно, готов был пойти на что угодно, чтобы вернуть благосклонность своего босса... Разумеется, он не догадывался, что Капоне хочет сделать его козлом отпущения.

– Именно его имя назвал Капоне, когда обещал вернуть ребенка, – согласился Уилсон. – Продолжайте.

– Первое письмо, оставленное в детской, написал Уэндел; кстати, он по происхождению немец, хотя, очевидно, по крайней мере второго поколения. Целью этого письма было не столько получить выкуп, сколько показать Линдбергу и властям, что похищение было всамделишным.

– Чтобы Капоне затем примчался на белом коне, – согласился, или сделал вид, что согласился, со мной Уилсон, – и преподнес нам похитителя – Кон-роя – а родителям ребенка.

– И получил бы долгожданную свободу. Совершенно верно. Тем временем пронырливый Фиш пытается поживиться от чужого пирога; он знает, что никто не собирается гоняться за этим выкупом, и уверен, что его отдадут ему, как только он попросит. Он посылает второе письмо, сделанное по образцу первого.

На лице Уилсона появилось откровенно скептическое выражение.

– Как, интересно, он смог добыть этот образец?

– По крайней мере, тремя различными способами, Фрэнк. Он мог присутствовать, когда Уэндел писал это письмо, и утащить копию или черновик. Он мог добыть его через знакомых в преступном мире – Роснер и Спитале распространяли копию этого письма, помните? Наконец, скалькировать его могли Вайолет Шарп или Уэйтли – письмо лежало в ящике стола, к которому слуги имели свободный доступ. Помните?

Он с хмурым видом кивнул.

– Возможно также, что Уэндел и Фиш вступили в сговор с целью вымогательства. Когда-то Уэндел пытался обжулить Капоне, поэтому, возможно, для того чтобы загладить свою вину перед Снорки, работал теперь задаром. Желая получить хоть какие-то деньги за свои старания, он мог вместе с Фишем участвовать в этом вымогательстве. Сейчас трудно сказать, как все было на самом деле. Как бы там ни было, примерно в это время вы с Айри приезжаете к Линдбергу и убеждаете его, что Капоне блефует, и Слим говорит, что в любом случае не будет иметь дела с таким подонком, как Аль Капоне, даже если от этого будет зависеть жизнь его ребенка. Так что вскоре выясняется, что Линдберг не будет участвовать в этой игре, что похищение было напрасным. Капоне уменьшает свои расходы и отказывается от своей затеи.

– Но где ребенок?

– Я дойду до этого. Но уже сейчас я могу с уверенностью сказать: ребенок в тот момент был жив. Я считаю, что он и сейчас жив.

Глаза Уилсона затуманились. Я терял своего союзника.

– Вы не думайте сейчас об этом. Слушайте меня.

Уилсон неохотно кивнул.

– Итак, Капоне выходит из игры, и Фиш спокойно может продолжать свои переговоры. Он посылает еще несколько писем. Теперь эти супруги-спириты: Маринелли, очевидно, был полноправным участником игры, а жена, возможно, ни о чем не подозревала. Они обрабатывают этого старого болвана, профессора Джона Кондона, и склоняют его к тому, чтобы он предложил себя Линдбергу в качестве посредника.

– А откуда они знают Кондона?

– Как, Фрэнк, разве Пэт О'Рурке не говорил об этом? Джефси тоже посещал эту спиритуалистскую церковь.

Рот его приоткрылся. Он сделал глотательное движение и записал что-то в свой блокнот.

Я пожал плечами:

– Я думаю, что Джефси не настолько плох и не настолько умен, чтобы сознательно участвовать в этом вымогательстве. Скорее он хвастун, которым легко управлять, – я думаю, он мог быть учителем Маринелли и Сивеллы, когда они учились в начальной школе в Гарлеме, – и идеальный кандидат для того, чтобы передавать Линдбергу информацию и деньги вымогателям. Чтобы добиться своего, чета Маринелли даже дала тот сеанс в гостинице в Принстоне, на котором я присутствовал, назвав имя Джефси и намекнув Брекинриджу, что он скоро должен получить письмо; возможно, заодно они хотели сделать рекламу сестре Саре и ее удивительным экстрасенсорным способностям. Это был глупый риск с их стороны и ошибка, которая могла привести их к краху. Но все обошлось.

– Вы хотите сказать, что эта компания из спиритуалистской церкви во главе с Фищем получила деньги на кладбище, но ребенка у них не было?

– Вот именно.

– Ну а как насчет ночного комбинезона, который был послан Джефси?

– Это могло произойти двумя путями. В ту ночь, когда Джефси приехал к Линдбергу с письмом от «похитителей», он спал в детской. Я поймал его с поличным, когда он залез в сундук, стоящий там. Он взял несколько вещей, якобы для того, чтобы опознать ребенка, среди которых были игрушки... Может, вы помните, как он взял несколько английских булавок и показал их «кладбищенскому Джону», чтобы тот их опознал.

Уилсон кивнул.

– Тогда он мог захватить и ночной комбинезон в качестве сувенира или для опознания. Но мне кажется более вероятным, что ночной комбинезон достала для вымогателей Вайолет Шарп.

– Вайолет Шарп?

– Да. У ребенка было довольно много совершенно одинаковых ночных комбинезонов, и точное их количество никому не было известно. Значительная часть их находилась в другой детской, в имении Морроу в Энглвуде, где работала и жила Вайолет. Все удивлялись, почему комбинезон казался свежевыстиранным и почему «похитителям» понадобилось целых два дня, чтобы предоставить Джефси это доказательство.

– Что ж, ответ очевиден, – проговорил Уилсон с некоторым раздражением. – Им пришлось идти в лес, где они зарыли ребенка, и снять с него комбинезон.

– Вы что, действительно считаете, что это возможно? Они же вымогатели, а не похитители, у них нет ребенка, у них никогда его не было. Вы не задумывались над тем, почему у них не оказалось более серьезного доказательства, чем этот чертов ночной комбинезон? Почему не фотография? Почему они не позвонили и не дали малышу сказать пару слов в трубку – он уже умел разговаривать немного, вы это знаете.

– Если он был мертв, то он не мог ничего сказать.

– Если он был жив, но его у них не было, то он тоже ничего не мог сказать, во всяком случае для них. Но один из их людей в доме Линдберга, либо Вайолет в Энглвуде, либо Оливер в Хоупуэлле, могли взять этот комбинезон из комода в детской, и, разумеется, этот комбинезон должен был казаться свежевыстиранным. Его не надевали на ребенка после последней стирки!

Уилсон задумался. Я знал, что пробил брешь, и позволил ему немного подумать.

Потом продолжил:

– Тем временем настоящие похитители, бутлегеры, работавшие на Хэссела и Гринберга, тоже узнают, что Капоне разуверился и отказался от своей затеи. Они тоже понимают, что на этом можно сорвать куш, и обращаются к этому респектабельному парню из Норфолка, кораблестроителю, который, как им известно, «ремонтировал лодки для парней их профессии». Они понимают, что через него смогут выйти на Линдберга.

– Джон Кертис? – удивленно спросил Уилсон. – Этот мошенник?

– Он не мошенник, Фрэнк. Он говорил правду. Итак, вскоре Кертис связывается с Линдбергом, и таким образом появляются две активные группы вымогателей, обладающих «внутренней» информацией о похищении, но не обладающих в тот момент ребенком.

– Геллер, вам не кажется, что у вас уж слишком все запутано?

– Это дело было запутанным с того дня, как я приехал в Хоупуэлл в марте 32-го. Если вы сможете указать мне хоть на один момент этого дела, имеющий рациональный смысл, я надену свой плащ и отправлюсь домой. Прямо сейчас.

– Продолжайте. Продолжайте.

– Позвольте теперь коснуться Гастона Минза. Ему тоже стало известно от Рикки или, возможно, от Хэссела и Гринберга, что Капоне больше не финансирует этот проект; ему было ведено прекратить попытки связаться с Линдбергом через таких особ, как Гаггенхайм и другие. Что же Минз делает? Он начинает использовать свою «внутреннюю» информацию, но не для того, чтобы выманить деньги у Линдберга, а там, где Капоне этого не заметит или не будет ничего иметь против... он сосредоточивает свое внимание на мягкосердечной, богатой светской даме, миссис Эвелин Уолш Мак-Лин.

Уилсон сделал запись в блокноте.

Я продолжал:

– Далее происходит выплата выкупа на кладбище, ребенка не возвращают, и все это неожиданно попадает в газеты; теперь Капоне, очевидно, знает, что-то-то пытается примазаться к его неудавшейся затее. Из газет Капоне также узнает, что Линдберг и Джефси снова пытаются связаться с «похитителями» и, очевидно, готовы заплатить еще раз, что колесо, которое он раскрутил, никак не остановится и ситуация совершенно вышла из-под контроля. Капоне и Рикка могут не знать наверняка, что этими вымогателями являются люди, принимавшие участие в похищении, – ими могли быть совершенно посторонние люди. Как бы там ни было, Капоне принимает решение положить конец этому фарсу. В лесу недалеко от имения Линдберга по его приказу оставляют тело какого-то ребенка...

– Подождите, Геллер! Этого ребенка опознал его отец, разве не так?

– Этот ребенок, представлял собой кучку костей, даже пол невозможно было определить. Семейный педиатр Линдбергов сказал, что не мог бы узнать в этом ребенке Маленького Орленка, даже если бы ему дали десять миллионов баксов! Тот лес был исхожен вдоль и поперек поисковыми группами и линейными монтерами, но в любом случае этот труп разложился значительно сильнее, чем должен был бы за этот период времени при такой холодной погоде.

– Но одежду идентифицировали...

– Да, несколько кусочков ткани с синими нитками. Эти синие нитки узнала Бетти Гау, поскольку сшила ту сорочку в ночь похищения нитками, которые ей дала Элси Уэйтли, жена дворецкого. Я уверен, что Капоне мог достать эту катушку ниток через посредников и их сообщников среди слуг Линдберга. Возможно, даже саму эту маленькую сорочку.

– Вы хотите сказать, что сорочку подбросили?

– Так же, как подбросили это маленькое тело. Это явилось заключительным аккордом со стороны Капоне и Рикки, направленным на то, чтобы прекратить все эти аферы с вымогательством и закрыть это чертово дело.

Уилсон снова задумался:

– Капоне в то время был в Атланте.

– Правильно. И с оптимизмом смотрел в будущее, надеясь выбраться из тюрьмы с помощью таких традиционных средств, как его адвокаты и подкуп, а не путем таких диковинных маневров, как злополучное похищение ребенка Линдберга. А Рикка, находящийся на свободе, в это время устраняет всех, кто имел отношение к этому похищению. Он использует пивную войну между Уэкси Гордоном и нью-йоркскими гангстерами как удобное прикрытие для того, чтобы убрать Хэссела, Гринберга и, возможно, еще несколько человек, участвовавших в заговоре; примерно в это же время убивают Боба Конроя и его жену.

– Нет, – неуверенно сказал Уилсон. – Конрой и его жена... это было двойное самоубийство.

– Черта с два! И почему, черт возьми, вы мне так и не сказали ни разу, что выследили Конроя? Я раз пять звонил вам по этому поводу.

Довольно кротко он сказал:

– Вы тогда уже не занимались этим делом. Честно говоря, мне это не приходило в голову. Если вы правы в отношении этого жуткого убийства, то почему тогда не убили Гастона Минза?

– А зачем убивать Минза? Все равна никто не верит тому, что он говорит. К тому же я добрался до Хэссела и Гринберга за несколько минут до их убийства. О них я узнал от Минза, выколотив их имена из него. Но я не успел с ними толком поговорить – они стали жертвами пивной войны.

– Вы думаете, Минз продал их Рикке?

– Я уверен в этом. Это позволило Минзу пойти в суд и свалить все на Хэссела и Гринберга, которые были мертвы и ничего не могли сказать в свое оправдание. Тем временем, узнав о том, что в лесу обнаружили маленький труп, Вайолет Шарп повредилась умом; в каком бы качестве и в какой бы мере она ни участвовала в этом похищении – вы, должно быть, помните, что на ее счету в банке лежали неизвестно откуда взявшиеся две тысячи долларов, – она наверняка не ожидала, что ребенка убьют, и конечно не могла знать, что найденное тело не было Линдбергом-младшим.

– И она приняла яд, – сказал Уилсон.

– Или была убита. Никто на самом деле не видел, как она принимала яд. Она была больна, лечила нервы; возможно, ее отравил Уэйтли.

– Он же не работал в имении в Энглвуде.

– Он часто бывая там. Слуги в обоих этих имениях представляли, так сказать, одну сплоченную семью. Как бы то ни было, она была свидетельницей, и ее не стало. Смерть Уэйтли кажется мне не менее подозрительной. Я думаю, стоит разобраться с тем, почему человек, который сроду не болел, вдруг умер от язвы желудка. Аутопсия его тела проводилась?

– Не знаю, – признался он.

– Даже если смерть его была естественной, какой стресс вызвал эту кровоточащую язву? Над этим тоже стоит задуматься, не так ли? А разве смерть Фиша наступила не в самое подходящее время? Кстати, я точно не могу сказать, где пересекаются пути Фиша и Уэндела. Уэндел мог участвовать, а мог и не участвовать в вымогательстве на кладбище; но зато я знаю, что сестра Уэндела живет возле кладбища святогоРеймонда.

– Что?

– Что слышали. Запишите это тоже. Как бы то ни было, по крайней мере часть этих денег оказалась у Фиша, и то ли его болезнь, то ли страх перед Капоне.

Риккой или даже арестом заставили его поспешно уехать в Германию, оставив немного наличных спрятанными в доме его приятеля Хауптмана.

– То есть вы считаете Хауптмана невинной жертвой обмана, – сказал Уилсон, насмешливо улыбаясь.

– Единственное, в чем он мог быть виновен, так это в том, что вместе с Фишем участвовал в контрабанде наркотиков под прикрытием пушного бизнеса. Но даже в этом я сомневаюсь, – я хрустнул пальцами. – Как бы там ни было, я думаю, что все происходило именно так. Что касается Чарльза Линдберга-младшего, то он где-то спрятан. Я предполагаю, что в первые дни после похищения его держали в Нью-Хейвене, штат Коннектикут. Где он сейчас, я не знаю. Но Капоне и Рикка ни за что его не убьют – закон о давности уголовного преследования не относится к убийству.

Уилсон приподнял одну бровь, улыбнулся натянутой улыбкой и положил свой карандаш.

– Нейт, это интересная версия и, должен признаться, мне кое-что из того, что вы рассказали, не было известно, но вы совершенно игнорируете и упускаете решающие доказательства, собранные против Бруно Хауптмана.

Я засмеялся.

– Боже, Фрэнк. Мне даже говорить об этом не хочется. Я никогда еще не сталкивался с такой бесстыдной фабрикацией и фальсификацией доказательств... или с таким количеством лгущих свидетелей, начиная от Кондона и до Уайтида, Хокмута и самого Линдберга.

– Вы называете Линдберга лгуном?

– Да. Я думаю, ко лжи его склонили полицейские, заверившие его, что Хауптман виновен. Вы когда-нибудь заверяли Слима в этом, Фрэнк?

Уилсон промолчал.

– Я не хочу сказать, что имел место какой-то крупный заговор полицейских, ставящий целью сфабриковать обвинение против Хауптмана. Я даже не думаю, что его ложного обвинения добивалась Команда. Хауптман стал козлом отпущения, потому что был приятелем и деловым партнером Фиша. И затем независимо действующие друг от друга силы расположились таким образом, что сделали его наиболее подходящей фигурой для этой роли. Вы знаете, как рассуждают нерадивые копы типа Шварцкопфа и Уэлча? Обладая минимальным количеством доказательств, они сосредоточиваются на подозреваемом и начинают кое-что подтасовывать, кое о чем лгать, о чем-то умалчивать. Свидетелям они внушают, что те дают показания против виновного человека, и свидетели им верят. И поэтому в обычной жизни честный человек, желая, чтобы виновного постигла справедливая кара, иногда ради того, чтобы на какое-то время стать знаменитостью, а то и просто ради денежного вознаграждения незначительно отклоняется от истины, слегка искажает факты... В конце концов, что страшного в небольшом приукрашивании, если обвиняемый наверняка виновен? Поэтому коп подделывает доказательство с лестницей, кассир кинотеатра делает фиктивное опознание обвиняемого, а обвинитель замалчивает содержание писем и бухгалтерских книг, подтверждающих слова Хауптмана о Фише, и так далее и тому подобное.

Он нахмурился:

– Вы подвергаете сомнению репутацию многих государственных должностных лиц и добропорядочных граждан.

– Нет, я не подвергаю сомнению их репутацию, потому что в том, что я сказал, нет никаких сомнений. Хауптмана обвинили ложно; он был простой плотник-немец, который в силу сложившихся обстоятельств оказался подходящей фигурой для этой роли. Я все-таки думаю, что Команда приложила к этому руку. Например, Камера смертников Рейли и Сэм Лейбовиц, предложивший Хауптману юридические услуги, были связаны тесными узами с Капоне, как и многие ньюджерсийские и нью-йоркские копы, хотя это вам может не понравиться.

– Вы подвергаете сомнению, – холодно сказал он, – работу, которую провела группа разведки Налогового управления. Боже, Геллер, ведь это же мы посадили Капоне. Неужели вы думаете, что влияние Команды простирается до...

– Нет. Поэтому я и пришел к вам. Во всяком случае, это одна из причин, почему я пришел к вам.

У вас достаточно людей и опыта, чтобы проверить мою информацию и мой сценарий. Вы можете сделать это за короткое время, что необходимо, если мы хотим спасти Хауптмана от электрического стула. И конечно же, Фрэнк, вам должно это понравиться – вы можете снова надолго упрятать Капоне за решетку.

Он поднял подбородок и внимательно посмотрел на меня.

– Вы посадили его, но лишь на время. Через несколько лет он освободится. Вы только представьте, его же можно будет обвинить в убийстве и похищении ребенка с целью выкупа. Вы только подумайте, вы сможете возложить на него ответственность за похищение сына Линдберга. Вы станете более знаменитым, чем Джон Эдгар Гувер.

– Я не стремлюсь к славе, Геллер.

Может, и так, но он делал все возможное, чтобы карабкаться по бюрократической лестнице.

– Но разве вам не будет приятно наконец разрешить это дело?

– Геллер, это дело уже разрешено.

– Фрэнк, как вы можете после того, что я вам рассказал...

– Послушайте, – резко сказал он, – большинство людей, о которых вы говорите, умерли. Фиш, Хессел, Гринберг, Вайолет Шарп, Оливер Уэйтли...

– Жена Уэйтли, Элси, находится в Великобритании; она могла быть косвенно замешанной в этом похищении. Допросите ее!

– Геллер, ее тоже нет в живых.

– Что? Что... при каких обстоятельствах это произошло?

– Я не знаю точно, – он пожал плечами. – Насколько мне известно, она умерла естественной смертью.

– Боже мой! Вы можете это выяснить! Эта цепь смертей не кажется вам подозрительной?

Он медленно покачал головой:

– Если Хауптман в последнюю минуту не назовет своих сообщников, то мы едва ли сможем выяснить еще что-нибудь, даже если осталось, что выяснять. Слишком многих свидетелей уже нет в живых. Остались только сомнительные личности типа Минза, Уэндела, Джефси, супруг Маринелли. Они могут только ввести нас в заблуждение.

Я наклонился вперед и положил руку на его стол.

– Вы один из немногих людей на этой земле, Фрэнк, кто может взять трубку, возобновить расследование и спасти Хауптману жизнь.

Он пожал плечами:

– Я не хочу спасать Хауптману жизнь. Если даже ваш сценарий правильный, хотя мне он кажется неестественным и нереальным, я все равно считаю Хауптмана главным участником похищения, сообщником Фиша. Я совершенно не сомневаюсь в этом, Геллер: Хауптман виновен на сто процентов. Он уже совершал преступления в Германии, и я уверен, что он один из самых закоренелых и жестоких преступников, с которыми мне приходилось сталкиваться.

Я молча смотрел на него.

– Позвольте, я прочитаю вам кое-что, – сказал он, повернулся и снял со стены фотографию Линдберга. С печальной и гордой улыбкой он прочитал: – «Фрэнку Уилсону – если бы вы не взялись за это дело, ребята, Хауптман никогда бы не попал под суд. Ваша организация заслуживает самой высокой похвалы за его задержание».

Я встал.

– Понятно, Фрэнк, только эта надписанная фотография не имеет ничего общего с правдой.

Он бросил на меня жесткий взгляд и быстро повесил фотографию обратно на стену; она криво повисла на гвозде, но он этого не заметил.

– Геллер, я вас внимательно выслушал, а сейчас извините, но мне нужно заниматься серьезной работой.

Я наклонился над его столом.

– Позвольте, я только спрошу вас о чем-то. Только один вопрос. Вы занимались делом Боба Конроя, не так ли? Вы и лейтенант Финн из Манхэттена. Вы были на месте преступления? Там, где произошло это двойное убийство?

Он кивнул.

– Тогда, пожалуйста, скажите, Фрэнк, что вы учуяли? Мне ничего неизвестно об этом деле, но это «самоубийство» кажется мне подозрительным. Сдается мне, это работа Капоне и Рикки.

– Хотите посмотреть досье? – спросил он и начал рыться в груде бумажных папок. – Вы можете взглянуть на это чертово досье.

– Что оно делает на вашем столе?

– Это дело было связано с фальшивомонетничеством. Я говорил вам, что в данный момент занимаюсь этим вопросом.

– Почему оно связано с фальшивомонетничеством?

– Они жили в бедности, Конрой и его жена...

– Старались не высовываться, вы хотите сказать.

Он проигнорировал мое замечание.

– Кажется, они отыскали себе новое занятие, поскольку в их берлоге нашли небольшую печатную машину и пластины, производящие удивительно качественные фальшивые деньги.

– Едва ли это свидетельствует о том, что они собирались покончить с собой.

– Кто знает, почему люди кончают жизнь самоубийством. А, вот. Вот она. Садитесь и посмотрите, если вам интересно, но мне нужно заниматься делом.

Я начал перелистывать бумаги в папке и наткнулся на фотографию женщины, привлекательной брюнетки со строгим, покрытым оспинами лицом. Я оцепенел.

– Геллер? Нейт? Что с вами? У вас такой вид, словно вы увидели привидение.

– А? Нет, ничего, – сказал я, сел и спокойно стал читать документы. Потом положил папку на стол Уилсона и поблагодарил его за то, что он уделил мне время.

– Вы как-то странно выглядите, – сказал он. – Как вы себя чувствуете?

– До свидания, Фрэнк, – сказал я и вышел.

В коридоре я прислонился к стене, мимо меня торопливо проходили чиновники. Видел ли я привидение? В некотором смысле да.

Дражайшая половина, жена Боба Конроя была мне знакома. Я встречался с ней раньше. Несколько лет назад – прошло более четырех лет, но память о той встрече ярко жила в моей душе.

Я видел ее в Чикаго на вокзале «Ла Сал Стрит Стэйшн», когда она сошла с поезда Твентис Сентшери Лимитёд.

С ребенком на руках.

Глава 39

Кирпичный, отделанный терракотой шестиквартирный дом на Шеридан Роуд совсем не изменился; словно я видел его лишь вчера, а не четыре года назад. Даже день был таким же: пасмурным, холодным, с неба падал промокший снег. Я стоял на тротуаре и внимательно смотрел на дом, словно он был тайной, которую я не мог разгадать.

Только я должен был ее разгадать.

Был вторник, позднее утро вторника – прошло почти двадцать четыре часа с того момента, как я увидел фотографию Бернис Конрой в офисе Фрэнка Уилсона в Вашингтоне. Я сел на поезд в полдень, прибыл в Чикаго в полночь, заснул сном младенца на раскладной кровати в своем офисе и проснулся примерно час назад.

В поезде я не смыкал глаз. Я лежал на верхней полке с открытыми глазами и думал, думал, думал... В конце концов я все понял и теперь точно знал, что произошло.

Эвелин я не стал ни о чем рассказывать. Сказал только, что в офисе Уилсона узнал нечто важное, в связи с чем мне необходимо срочно выехать в Чикаго. Она хотела ехать со мной, но я сказал «нет». Она пыталась спорить, но я не стал ее слушать.

Это должен был сделать я сам.

– Я постараюсь вернуться поскорее, – сказал я.

– А что мне делать до твоего возвращения?

– То же, что Хауптману, – сказал я, дотронувшись до ее лица. – Ждать и молиться.

Требуется толкование – это сказал Маринелли не так давно. Раньше я думал, что экстрасенсы это чушь; я и теперь считал, что большинство их, включая Маринелли, жулики. Они предсказывали будущее для того, чтобы в настоящем выудить денежки у своих жертв.

Но некоторые из этих чудаков являются настоящими экстрасенсами, и Эдгар Кейси лучший тому пример. Еще в 1932 году я почувствовал, что он по крайней мере верит тому, что говорит, и его маленькая очаровательная жена и скромная жизнь, которую они вели, произвели на меня большое впечатление, хотя я и не хотел себе в этом признаваться.

И теперь, стоя перед кирпичным домом на Шеридан Роуд, я знал, что верил он не зря, что он каким-то образом получает информацию от источника, недоступного для простых смертных. Но требовалось толкование этой информации; он угадал очень много: восточная часть Нью-Хейвена; двухэтажный крытый черепицей дом на Адаме (Чатам)-стрит 73; имя человека, проживавшего этом доме, – Пол Маглио, известный также под именем Пола Рикки; коричневое здание в трехстах метрах от конца Чатам-стрит, где, согласно слухам, держали маленького Линди.

Но ребенок, сказал Кейси, находится на Шартен-стрит. А коричневое здание стояло на Молтби-стрит.

Необходимо толкование: Шартен. Что есть похожее на Шартен?

Шартен... Шеридан?

Только этого ребенка никогда не было в шестиквартирном доме на Шеридан-роуд. Я следовал за Бернис Роджерс, она же Бернис Конрой, с закутанным двенадцатимесячным ребенком на руках от вокзала «Ла Сал Стрит Стэйшн» до этого дома. И оказалось, что это был ребенок Хайми Голдберга.

Об этом еще писали все газеты.

В этом была изрядная доля иронии: меня послали в Хоупуэлл представлять чикагскую полицию, потому что я раскрыл похищение ребенка Хайми Голдберга. Это произвело впечатление на самого Линдберга и сразу позволило мне оказаться в одном кругу с полковником Брекинриджем, избранными полковниками и представителями преступного мира.

Но раскрыл ли я похищение ребенка Голдберга? В итоге Бернис Роджерс не было предъявлено никакого обвинения, а Хайми Голдберг после возвращения сына заявил, что Бернис действовала в качестве его Джефси. Это похищение с самого начала могло быть уловкой, прикрытием для чего-то другого.

Что мне на самом деле удалось сделать четвертого марта 1932 года, когда на вокзале в Чикаго мне показалась подозрительной странного вида блондинка с невинным младенцем на руках, так это великолепно провалить дело Линдберга.

Странно, но я помнил, как вообразил, что близок к раскрытию преступления века, и предвкушал стремительный взлет своей карьеры. Но я тогда был зеленым юнцом и не понимал, что делаю.

Однако великий старый сыщик, мой шеф «Олд Шуз» Шумейкер попал в десятку. Мы тогда же узнали, что Бернис Роджерс усыновила мальчика определенного возраста из агентства Эванстона. «Олд Шуз» предположил, что она затем поехала на Восток, поселилась в каком-нибудь тихом местечке, где ее с ребенком могли видеть (но не очень близко) соседи. После похищения Чарльз Линдберг-младший сменил усыновленного ребенка, от которого каким-то образом избавились.

Теперь я знал, что тихим местечком на Востоке была квартира над бакалейным магазином в коричневом здании на Молтби-стрит в Нью-Хейвене, в районе Довер. Ее пригласил туда Пол Маглио, чей двухэтажный дом на Чатам-стрит какое-то время использовался в качестве явочной квартиры. Усыновленного ребенка, вероятно, умертвили и где-то временно похоронили; возможно, позднее, через несколько месяцев, его труп обнаружат в неглубокой могиле в Саурлендских горах.

Только Пол Рикка не ожидал, что сразу после похищения Нью-Хейвен наводнят фэбээровцы в поисках подозреваемых и детей; Рикка не мог знать, что многие рабочие, строившие дом Линдберга, были из Нью-Хейвена и поэтому сразу попали в разряд подозреваемых.

План спешно пришлось менять, и Рикка послал Бернис Роджерс вместе с ее опасным свертком (волосы ребенка перекрасили в черный цвет) обратно в Чикаго, где заботу о нем взяли на себя другие люди, которые увезли его далеко и хорошенько спрятали.

Так опростоволосился полицейский в штатском из группы по борьбе с ворами-карманниками Натан Геллер.

Вчера ночью в поезде, когда он подходил к вокзалу на Ла Сал-стрит (символическая деталь), истина открылась мне во всей своей стройной простоте, только она опоздала на четыре с небольшим года.

Стрелку уже перевели.

А тогда Бернис Роджерс торопливо сошла с поезда, вошла в здание вокзала и прямиком направилась в женский туалет. Она пробыла там меньше двух минут – за это время не успеешь сменить пеленки, не успеешь как следует помочиться.

Но этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы обменяться детьми с другой мнимой матерью, поджидавшей ее в туалете.

Бернис Роджерс-Конрой передала Чарльза Линдберга-младшего своей сообщнице, которая в обмен дала ей сына еврея бутлегера по фамилии Голдберг.

Этой заменой не просто на другого ребенка, но на другого похищенного ребенка было достигнуто то, что все тщательные меры предосторожности, принятые Бернис, – усыновление ребенка, поездка на Восток, возвращение обратно – связали с похищением ребенка Голдберга, которое, по всей вероятности, не было похищением.

Все это привело к тому, что молодой сыщик Геллер здорово оплошал. Мне следовало пойти за этой сучкой в уборную и схватить ее вместе с ребенком. Но я был чертовски нерешителен – боялся своим вторжением шокировать чувствительных дам.

Короче говоря, я свалял дурака. Проклятие! От какого ужасного горя я бы спас себя, Линдберга, Хауптмана, весь мир, если бы у меня только хватило духу войти в этот чертов женский туалет.

И от таких пустяков зависит история, не говоря уже о моем душевном равновесии!

Но это было давно, и теперь я снова был в Чикаго, снова на Шеридан Роуд перед жилым домом, в котором я уже однажды встречался с Бернис Роджерс. Я был старше, мудрее, и Бернис Роджерс тоже, вероятно, была бы сейчас другой, если в была жива.

Уборщик здания жил в небольшой подвальной квартире со множеством труб, заставленной подержанной мебелью и заваленной грудами старых журналов и прочих никчемных вещей. На покрашенной стене висело несколько календарей с изображением красивых женщин, но все они были старыми. Этот парень явно был барахольщиком, что меня вполне устраивало.

– Конечно, я помню миссис Роджерс, – сказал он скрипучим голосом. Ему было меньше тридцати, но выглядел он на все сорок: сутулый туберкулезник с четырехдневной щетиной, в пропитанной потом серой майке и мешковатых синих брюках с подтяжками. У него были неровные и желтые, как моча, зубы, совсем не было подбородка, но глаза ясные и голубые, как летнее небо.

– У нее была отличная фигура, – сказал я и осклабился.

– Это точно! Но у нее были неприятности, – он сузил свои удивительно красивые глаза и наклонился, чтобы поговорить со мной по секрету; от него несло лекарствами. – В 32-м здесь наверху была перестрелка. Я слышал, она участвовала в похищении, но сумела выпутаться.

– После того случая она жила здесь?

– Недолго. С месяц, наверное. Потом совершенно неожиданно, ночью, никого не предупредив, она уехала. Забрала одежду, но оставила свою мебель. Ее квартира не была меблированной.

Я подумал, что часть той мебели сейчас находится в его квартире.

– Она оставила еще что-нибудь, кроме мебели? Какие-нибудь личные предметы, например, письма?

Он покашлял с минуту; я ждал. Потом он сказал:

– Нет, сэр. Но я помню, примерно через неделю после ее отъезда на ее имя пришло письмо. Она не оставила своего нового адреса. Иногда люди так по-' ступают, вы знаете. Уезжают и не оставляют адреса, по которому следует пересылать письма.

– А что вы делаете с их корреспонденцией? Возвращаете на почту?

Он покачал головой:

– Я держу их в коробке на тот случай, если они однажды приедут за ней.

– Я хотел бы взглянуть на это письмо.

– Мистер, не обижайтесь, но значок, который вы мне показали... Вы частный сыщик, не так ли?

– Верно. Вы хотите видеть другое удостоверение?

И я показал ему пяти долларовую купюру.

– Что ж, выглядит оно довольно убедительно, – проговорил он с алчной улыбкой, взял купюру и сунул ее в глубокий карман. – Подождите здесь.

Он открыл дверь, и я мельком увидел подвальную прачечную и корзины для каждой квартиры. Он оставил дверь открытой, но я его не видел, только слышал, что он копошится там, как крыса.

Вскоре он вернулся, демонстрируя свои желтые зубы. В одной руке он – словно церковный привратник тарелку для сбора пожертвований – держал коробку из-под сигар, в другой – вскрытый конверт, впрочем вскрытыми были и все остальные письма в коробке.

Я потянулся к письму.

Он отдернул его назад, с обиженным видом пождав губы.

– Мне нужно еще одно удостоверение. У меня могут быть неприятности, если домовладелец узнает об этом.

– Я уже дал вам пять баксов, приятель, – я вновь улыбнулся ему, но отнюдь не добродушной улыбкой. – И неприятности вам могу причинить я, а не домовладелец, если вы сейчас не дадите мне это письмо.

– Нет, – он покачал головой и кашлянул. – Я серьезно. Я очень рискую уже потому, что разговариваю с вами. Мистер Рикка очень строгий хозяин.

Я сразу остыл.

– Мистер Рикка? Так зовут вашего домовладельца?

– Это его дом, – сказал он, мрачно кивнув. – Я слышал, он связан с синдикатом.

Я тоже это слышал.

Я дал ему еще пять долларов.

Я посмотрел на письмо, только когда сел в машину. Мои руки дрожали, когда я вытащил из конверта единственный листок, – я не стесняюсь об этом говорить.

Письмо было от женщины по имени Мэдж. Фамилии не было, но на конверте был указан обратный адрес: М. Беллиенс, «Три Дуба», Мичиган, зона доставки почты в сельскую местность.

Кейси упоминал, что женщина по имени Беллиенс ухаживает за ребенком. Сукин сын, он сделал меня верующим. Я никак не мог унять дрожь в руках, но сумел прочитать письмо.

Дорогая Б.

Мальчик чувствует себя хорошо. Его простуда прошла. Они с Карлом очень подружились. Карл будет ему хорошим отцом. Слава Богу, эти морские прогулки и нервотрепка в прошлом. Мне сельская жизнь очень понравилась.

Спасибо, что интересуешься мальчиком. Его нельзя не любить. Теперь я понимаю, почему ты привязалась к нему так быстро.

Лучше всего разорви это письмо. И фотографию тоже. Я просто не могла не послать ее тебе.

Мэдж.

Я достал из конверта фотографию.

Кейси в какой-то мере снова оказался прав. Я нашел ребенка на Шартен-стрит. По крайней мере, его фотографию.

Это был очаровательный, уже научившийся ходить малыш в шортах, маечке и подтяжках; у него были светлые волнистые волосы и подбородок с ямочкой, и стоял он между держащими его за руки мужчиной с худым лицом в кепке и фартуке с нагрудником и пухлощекой женщиной в ситцевом домашнем платье; за ними был виден жилой дом. Мужчина и женщина улыбались, мальчик хмурился, а может быть, просто щурился от солнца.

Это был Чарльз Линдберг-младший.

И я отправился в «Три Дуба», Мичиган.

Глава 40

Я выехал на дорогу Лэйк Шор Драйв, достиг Сауф Сайда, пересек промышленную юго-восточную часть города, и вскоре металлургические заводы Чикаго уступили место заводам города Гэри, штат Индиана. Через какое-то время на смену заводской копоти пришел чистый и свежий сельский воздух; на своем спортивном «оберне» 32-го года выпуска я продолжал катить по дороге, огибающей озеро Мичиган, и немного погодя вокруг меня, словно мираж пустыни, выросли песчаные дюны. Я ехал быстро, но не гнал, двигаясь вперед с целеустремленностью голодного зверя. Городок Нью-Буффало в юго-западной части Мичигана, расположенный в центре летнего лагеря и курортной зоны, был известен как ворота этого штата. Именно в этом городке я остановился у скобяной лавки и купил себе охотничий нож, моток веревки и рулон широкой изоляционной ленты. Продавались там и патроны, но я взял немного из дома.

От Нью-Буффало до другого экзотического города мне пришлось ехать совсем недолго, и работник тамошней бензоколонки объяснил мне, как проехать на ферму семьи Беллиенс. По сигналу светофора я свернул на Норт-Элм-стрит, проехал немного и повернул налево там, где ее пересекала дорога с щебеночным покрытием; миновал «Уоррен Вудс», большой девственный лес из бука и клена, где разместился государственный птичий заповедник, свернул налево, потом направо, продолжая двигаться по посыпанным гравием дорогам, проехал фруктовые сады, сменившиеся бескрайними полями, и увидел то, что искал.

Купаясь в лучах дневного солнца, обворожительная, словно картина, изображающая прелести сельского быта, ферма семьи Беллиенс покоилась на отлогом скате холма. Белый, обшитый вагонкой двухэтажный дом на ферме был небольшим, позади и чуть в стороне от него стоял большой красный амбар. На прошлой неделе Сара Сивелла видела такой дом, когда впала в транс в Храме божественной силы. Я свернул на подъездную дорогу; она тоже была посыпана гравием, но в кюветах, по обеим сторонам от нее земля имела красный оттенок. Эдгар Кейси сказал, что возле дома, где находится ребенок, «красная земля на дороге». Я начал подумывать о том, чтобы сменить свой браунинг девятого калибра на магический кристалл.

Однако в этот момент пистолет мне еще был нужен, я уже положил его в карман своего плаща. В другом кармане лежал рулон изоляционной ленты. Моток веревки я привязал к своему поясу и охотничий нож в кожаных ножнах тоже сунул за пояс. Всего этого не будет заметно под моим широким с подкладкой плащом.

Я был готов к тому, чтобы навестить семью Беллиенс.

Куры бросились врассыпную, громко хлопая крыльями, когда я остановил «оберн» сбоку от дома, на посыпанной гравием же площадке перед оградой, где уже стоял пикап, «чеви» последней модели, и зеленый, кажется, новый, трактор. Помимо уже упомянутого мной красного, свежевыкрашенного амбара, возле дома разместились еще несколько строений, включая инструментальную кладовую и ветряную мельницу.

Солнце, спрятавшись за облаком, напомнило мне о том, что еще довольно холодно, но на земле не было снега. Я подошел к парадному крыльцу и постучался. Недалеко от крыльца были качели, слегка покачивающиеся от ветра.'

Дверь открыла женщина – та, которую я видел на фотографии из письма Бернис Роджерс-Конрой: ей было чуть больше сорока, на ней были свежее платье в розовую и белую клетку и белый фартук, о который она вытирала руки. У нее были русые волосы, пухлые щеки и голубые глаза, почти такие же красивые, как у уборщика шестиквартирного дома на Шеридан Роуд.

– Чем я могу вам помочь, молодой человек? – спросила она, улыбнувшись приятной улыбкой. Тон ее мне показался искренним.

– Простите за беспокойство, но у меня сломалась машина. Ваш муж дома?

– Да, конечно. Он во дворе сзади дома. Я могу позвать...

– Пожалуйста. Мне очень жаль, что приходится вас беспокоить.

– Входите, входите.

Я вошел. Она ушла, продолжая вытирать руки о фартук. Я слышал, как открылась дверь черного хода, сунул руку в карман плаща и сжал рукоятку пистолета. Встал спиной к стене, чтобы видеть одновременно парадную дверь и дверь кухни, куда она вошла. Передо мной была лестница, ведущая наверх. Дом был скромным, но хорошо прибранным; деревянные полы, цветастые обои. Мебель была недорогой, но относительно новой; в гостиной имелось небольшое пианино. В разгар депрессии эти люди сумели обзавестись на ферме хорошими новыми вещами.

Из кухни вышел очень худой мужчина в комбинезоне, за ним покорно следовала его жена; на ходу он вытирал тряпкой замасленные руки. Лет сорока пяти, лысый, с мешками под глазами, как и предсказала Сара Сивелла. Я сразу узнал в нем мужчину на фотографии, что была в письме Бернис Роджерс.

Он протянул уже чистую руку и улыбнулся:

– Я Карл Беллиенс. Насколько я понял, у вас небольшая проблема.

– Нет, – сказал я, и показал ему браунинг, – это у вас проблема.

Его лицо напряглось, и мне показалось, что он готов наброситься на меня, но я посмотрел ему в глаза и покачал головой. Он вздохнул, расслабился, опустил руки и затем голову. Сделал шаг назад. Его жена подняла руку ко рту.

– Что вам нужно, мистер? – спросил он. – В доме у нас нет денег.

– Хватит! Я приехал, чтобы забрать мальчика.

Они посмотрели друг на друга; она, казалось, вот-вот расплачется. Он покачал головой, словно хотел сказать: не стоит.

– Я так и думал, что вы нас когда-нибудь достанете, – тихо сказал Беллиенс.

– Почему? За кого вы меня принимаете?

Одна сторона его лица скривилась в каком-то жалком подобии улыбки.

– Какое это имеет значение? Либо вы коп, либо не коп. И если вы не коп, то значит кто-то решил забрать у нас все, – он с горечью поджал губы, потом продолжал: – Мы сделали то, что нам было сказано. И никому ни слова об этом не сказали. Но, видимо, мы напрасно надеялись, что будем жить спокойно.

– Кто вы. Карл?

Его глаза задергались.

– Я? Никто. Простой фермер.

– Ну раз вы сами не хотите говорить, то тогда я скажу. В прошлом вы занимались контрабандным ввозом спиртных напитков для Команды. Приближалась отмена сухого закона, и вы могли остаться без работы. Но вы были хорошим работником. Надежным. И один очень влиятельный человек, возможно, по имени Капоне, а возможно, и по имени Рикка, спросил вас, не хотите ли вы начать честную жизнь. Заняться фермерством. Покончить со своей прежней жизнью.

Он смотрел на меня с безучастным видом, но в глазах его я читал уважение.

– Все-то вы знаете, мистер. Вы коп?

– Что-то в этом роде. Позвольте мне еще кое-что угадать, раз уж я начал. Вы бездетная пара. Вы были женаты лет двадцать, а может, и двадцать пять, но потомства у вас не было. Вам очень хотелось иметь детей, но ваше прошлое не позволяло вам усыновить ребенка. И вдруг произошло чудо: кто-то дал вам сына.

Он сделал небольшой шаг назад и обнял жену за плечи; она прижалась к нему, негромко всхлипывая.

– Вы правы, – сказал он. – И мы любим своего сына, мистер. И он нас любит.

– Это просто замечательно. Вы, конечно, знаете, кто этот ребенок.

– Да, знаем. Он Карл Беллиенс-младший.

– Я могу согласиться только со словом «младший».

Мэдж Беллиенс, губы которой дрожали, сказала:

– Мы никогда... никогда не называли этого имени. Никогда не вспоминали о нем.

Я поднял одну бровь; пистолет по-прежнему был нацелен на них.

– Чарльз Линдберг-младший, вы хотели сказать? Где он?

– Он в школе, – сказала она, стараясь держать себя вызывающе, но у нее это плохо получалось.

– Когда он возвращается домой?

– Вы не причините ему зла... – испуганно проговорила она, схватившись за рубашку мужа; он погладил ее.

– Ну, конечно, нет, леди. Я отвезу его настоящим родителям. Когда он возвращается домой?

– Дорога длинная, – сказала она, облизав губы. – Может быть, через полчаса. Мы никогда не делали ничего дурного, мистер;

– Вы когда-нибудь слышали о человеке по фамилии Хауптман?

– Да, – сказал муж и поднял подбородок. – Мы слышали, что он бессовестный вымогатель, который получит по заслугам.

– Ах вот что они вам сказали? Понятно. У вас на ферме есть помощник?

– Сейчас нет, – сказал он. – Я нанимаю его в другое время года.

Я быстро обвел глазами дом.

– Я смотрю, вы неплохо здесь живете в наши трудные времена. Что вы еще выращиваете здесь на ферме, кроме похищенного ребенка? Ягоды? Кукурузу? Но вы не волнуйтесь, на самом деле это меня мало интересует. Идите сюда. Возьмите.

Левой рукой я протянул рулон изоляционной ленты Мэдж Беллиенс. Она в замешательстве неохотно взяла его.

– Намотайте часть этой ленты на запястья вашего мужа у него за спиной. Сделайте это прямо сейчас.

– Но...

– Я сказал, сейчас. Давайте сделаем это прежде, чем ребенок вернется из школы. Так мы с вами сможем избежать неприятностей.

Они с мужем обменялись взглядами: он угрюмо посмотрел на нее и кивнул, она тяжело вздохнула и тоже кивнула. Он повернулся и завел руки за спину. Она намотала ему на запястья изоляционную ленту.

Закончив, она вернула мне оставшуюся ленту. Я велел ей повернуться и завести руки за спину. Она подчинилась, и, зажав пистолет под мышкой левой руки, я быстро обмотал ленту вокруг ее запястий. Потом я подтолкнул ее вперед и велел им повернуться ко мне лицом.

– Давайте спустимся в подвал, – сказал я.

Они повели меня туда; напольная дверь, ведущая в подвал, находилась с той стороны дома, где стояла моя машина. Они спустились в подвал по деревянным ступеням впереди меня. Пол подвала представлял собой утрамбованную землю, имевшую все тот же красноватый оттенок.

– Сядьте у стены, – сказал я. – Я не хочу применять силу, поэтому ведите себя спокойно.

Они сели. Зажав пистолет под мышкой, я охотничьим ножом стал разрезать веревку. Я связал им лодыжки, дополнительно скрутил веревкой им запястья. Потом заставил их сесть спиной к опорной балке и, обмотав им веревку вокруг груди и пояса, связал их друг с другом так, что балка осталась между ними и мешала им двигаться. Никто при этом не сказал ни слова.

Я разрезал ножом ее фартук на куски и воткнул их им в рот в качестве кляпа; вначале я планировал использовать для этой цели изоляционную ленту, но затем умилостивился и передумал. Похититель должен уметь идти на уступки.

Я встал перед ними.

– Я не хочу, чтобы вы производили какие-то звуки, – сказал я. – Мальчик не должен знать, что вы находитесь здесь.

Беллиенс смотрел на меня суровым взглядом, но глаза его жены были покорными.

– Если вы будете себя хорошо вести, – сказал я, – то я, возможно, не выдам вас полиции. Все, что мне нужно, это возвратить ребенка законным родителям. Вам понятно?

Они молча смотрели на меня.

– Вам понятно? – повторил я.

Муж холодно кивнул, и через мгновение жена тоже нерешительно кивнула несколько раз.

Я положил пистолет в наплечную кобуру, а не в карман плаща и оставил их в подвале, где не было ничего, кроме красной земли, нескольких грабель и нескольких полок с консервами.

Я выбрался на прохладный свежий воздух, обошел вокруг дома, сел на качели перед крыльцом и стал ждать из школы Чарльза Линдберга-младшего.

Ждать пришлось недолго. Меньше пятнадцати минут.

С высоты холма, на котором был расположен фермерский дом, я увидел идущих по дороге полдюжины детей различных возрастов и пыль, поднимающуюся из-под их ног. Он был самым маленьким из них – сколько ему теперь? Шесть? Почти шесть. Должно быть, он ходил в школу первый или второй год.

По дорожке, посыпанной гравием, он поднимался один – крошечная фигурка в коричневом пальто и серых брюках; его шапка – когда я это увидел, у меня запершило в горле – представляла собой что-то вроде шлема летчика с декоративными защитными очками, которые вошли в моду у детей пару лет назад. Он был в варежках. Учебников у него не было – слишком мал для этого, решил я. Он поднимался по дорожке, похожий на солдатика. Маленький мужчина. И чем ближе он подходил, тем больше я узнавал в его лице Слима.

Заметив меня, он на мгновение растерялся, но затем решительно подошел к крыльцу и спросил:

– Вы кто, мистер?

Я встал с качелей. Улыбнулся.

– Я друг твоих родителей. Иди ко мне, Карл.

Он подумал над моим предложением. Подбородок с ямочкой, тонкие черты лица были такими знакомыми. Может, он колебался потому, что смутно помнил, как его таскали туда и сюда какие-то странные дяди?

– Где мои мама и папа?

– Им неожиданно пришлось уехать. Они попросили меня забрать тебя после школы и отвезти к ним.

Его глазенки сузились.

– Я должен поехать с вами?

– Правильно. Я быстро доставлю тебя к твоим родителям.

– Ну ладно. О'кей. Но я хочу есть.

– Давай попробуем найти что-нибудь на кухне, – предложил я.

На кухонном столе остывал сладкий пирог. Остальная еда находилась на различных стадиях приготовления: на рабочем столе лежал кусок сырой курицы, в раковине – несколько очищенных картофелин. Но ребенок не сумел понять значения всего этого.

– Можно мне кусочек пирога? – попросил он, потом снял пальто, шапку и аккуратно положил их на стул; варежки он снял еще раньше.

– Конечно, – сказал я. – Потом, по дороге к твоим родителям мы где-нибудь остановимся и съедим по гамбургеру, о'кей?

И я отрезал ему кусок пирога. Пирог был с яблоками. Я отрезал и себе изрядный кусок и быстро проглотил его. Надо признать, пирог был отменным.

Я дал ему салфетку, он вытер свое миловидное отцовское личико и объявил:

– Мне нужно сходить в ванную.

– О'кей, – сказал я.

Я поднялся с ним наверх. Он попросил меня расстегнуть пуговицы на его штанишках, и я выполнил его просьбу. Но в ванную он вошел один и сделал все, что ему нужно было сделать. Я стоял у двери и слышал, как он спустил воду, открыл кран и помыл руки.

Он вышел из ванной, вытирая руки о свои штанишки.

– Давай зайдем в твою комнату, – сказал я, наклонившись, чтобы снова застегнуть пуговицы, – возьмем кое-какие твои вещи и затем оправимся в путь. Если у тебя есть любимые игрушки, ты можешь захватить их с собой. Мы не можем взять всех вещей.

– Почему вы ходите по дому в плаще?

– Потому что мы скоро уедем. Ну пошли, возьмем твои вещи.

Пока он выбирал игрушки из сундука у окна, я достал из комода кое-какую его одежду и уже запихивал ее в наволочку, когда снаружи послышался шум, похожий на шуршание гравия. Я подошел к окну.

К моему «оберну» подъехала какая-то машина – блестящий, совершенно новый «форд». Из него быстро вышли двое мужчин.

– Боже, – сказал я.

– Что случилось, мистер?

– Мы сейчас с тобой поиграем в одну игру, Карл, – сказал я, наклонившись, взяв его за маленькие плечи и заглянув в его темно-синие глаза. – Эта игра напоминает прятки. Ты сейчас спрячешься под кровать и будешь сидеть там тихо-тихо, как мышка, о'кей? Пока не услышишь, как я скажу: тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом.

– О'кей.

Он быстро залез под кровать.

– Только чтобы, как мышка, – сказал я и вытащил из кобуры пистолет.

Двое мужчин, которых я увидел, были моими старыми знакомыми. Я не встречался с ними очень давно. Последний раз я видел их четыре года назад в номере отеля «Картерет», что в городе Элизабет, штат Нью-Джерси. Тогда они изрешетили пулями Макса Гринберга и Макса Хэссела.

Я остановился в коридоре, за углом недалеко от лестницы и услышал, как открылась парадная дверь.

– Где все? – спросил высокий плаксивый голос.

– Я сейчас осмотрю дом, – ответил скрипучий баритон.

Они старались разговаривать тихо, но я их слышал.

– Что мне делать?

– Босс велел убрать всех.

– Боже, и пацана тоже, Фил?

– Да. Посмотри снаружи. Прикончи Геллера, фермера, его жену и мальчишку, всех чертовых куриц и коров, которые попадутся тебе на пути.

Пока они совещались, я лег, подполз к лестнице и смог рассмотреть их. Фил, парень с плоским лицом и восточными глазами, был в черном пальто, серой шляпе и серых перчатках; в руке он держал автоматический пистолет сорок пятого калибра. Джимми (его имя я запомнил с первой встречи), курносый, круглолицый парень с веселыми глазами, которого я тогда подстрелил, был теперь -в сером твидовом пальто, и в руке, закрытой перчаткой, он тоже сжимал пистолет сорок пятого калибра. На этот раз глушителей не было. Кто услышит выстрелы в такой дыре?

Джимми уже открывал дверь, чтобы выйти, когда я открыл огонь по мерзавцам. Пуля, угодившая Джимми в голову, заставила его вздрогнуть, как если бы он чего-то испугался, только он больше чем испугался – он еще завалился боком на крыльцо, заклинив открытую дверь своим телом.

Фила я ранил в руку, но, к сожалению, не в ту, в какой у него был пистолет, он открыл ответный огонь, и пули сорок пятого калибра начали сокрушать мир вокруг меня – стену, перила, ступеньки лестницы... Вдруг он куда-то исчез, но не вышел через дверь, блокированную телом Джимми, а спрятался где-то в доме.

Не видя иного выхода, я бросился вниз по лестнице, перескакивая сразу через три ступеньки, направив ствол пистолета влево, куда переместился Фил, а глаза мои были устремлены на пустую гостиную, когда этот сукин сын вырос из-за кресла и сделал прицельный выстрел, попав мне в бок, что заставило меня полететь вниз головой и скатиться по лестнице на пол, запутавшись в собственном плаще. Падение потрясло меня больше, чем выстрел, – во время своего полета я раз пять или шесть больно ударился головой о ступеньки; боли я пока не ощущал, одну лишь влагу на теле и, продолжал лежать на полу, я сделал несколько выстрелов туда, где только что находился Фил, но он исчез, и единственное, что мне удалось, это всадить пулю в пианино, которое жалобно и мелодично ойкнуло.

Не я один истекал кровью: Фил тоже оставил кровавый след, и я пошел по нему. Спотыкаясь, я прошел через дом, через гостиную, через кухню и в коридоре – проклятие – увидел еще одну ведущую наверх лестницу. Стараясь не шуметь, прижимаясь к стене, я поднялся по задней лестнице наверх и продолжал идти по кровавому следу, когда услышал крик ребенка.

Я бросился к его комнате; рана в боку уже давала о себе знать.

Фил, очевидно, вытащил ребенка из-под кровати и теперь прижимал его к себе; светловолосый мальчуган с лицом младенца смотрел на меня широко открытыми умоляющими глазами, в то время как Фил, заслоняясь им, словно щитом, направлял на меня дуло сорок пятого калибра.

Я чувствовал, что силы покидают меня, но крепче сжал рукоятку пистолета и сказал:

– Фил, ты должен знать это.

Фил, лицо которого было белее очищенных картофелин, что лежали в раковине внизу, произнес:

– Что, балбес?

Я всадил пулю ему между глаз и сказал:

– Выстрел в голову исключает всякую рефлекторную деятельность.

Разумеется, Фил меня уже не слышал. Он ушел туда, где его ждал Джимми. Мальчик прыгнул на пол, проворно опустившись на носки, в то время как мертвый Фил еще балансировал на ногах, ожидавших из мозга сигналов, которые они уже никогда не получат. Потом труп Фила упал лицом вниз и остался неподвижным.

– Как тебе понравился мой выстрел, парень?

– Мистер, вы плохо выглядите.

– Я знаю...

– Мистер, я боюсь...

– Сынок... твои родители... они внизу... в подвале. Они связаны...

Беспокойство исказило его лицо.

– Мама и папа ранены?

– Они в порядке, только... иди туда... выйди через черный ход... развяжи их. Приведи сюда папу... приведи сюда своего папу.

Он задумался.

Я опустился на колени.

– Сделай... сделай это, сынок, прошу тебя... сделай это... сейчас.

– О'кей, мистер, – сказал он.

Я упал лицом вниз.

Я смутно припоминаю, что Карл Беллиенс осторожно перевернул меня, склонившись надо мной, как невзрачный ангел.

Я прошептал:

– Они пришли, чтобы... пришли убить... вас... тоже.

– Что? – спросил он.

Мальчонка был рядом с ним; мальчонка хватался за руку Карла. Я слышал, как он говорил:

– Папа, папа, папа...

Я сказал:

– Не звоните Рикке... не звоните Официанту...

– Что?

Папа... папа... папа...

– Вы тоже умрете, если... он послал их. Рикка послал их... позвоните по номеру... в моем бума...

– Где?

Папа... папа... папа...

– Бумажник. В моем бума... позвоните Нитти...

Я увидел лицо своего отца. Потом лицо своей матери. И впал в забытье.

Глава 41

Я очнулся.

Во рту я чувствовал вкус горечи, какой бывает после долгого сна. Вероятно, от лекарств.

Я лежал на спине на кровати. На больничной кровати. Я был очень слаб.

– Вы проснулись, – сказала женщина. – Хорошо. Сейчас я вас приподниму.

Раздался скрип, и мое тело медленно приняло сидячее положение. В палате я был один. Возле моей кровати стоял прибор для внутривенных вливаний, из вены на руке торчала прикрепленная липким пластырем игла. Я чувствовал или ощущал повязку на своем боку. За окном был день.

– Где?..

У медсестры, привлекательной брюнетки, губы были накрашены очень яркой, как у продавщиц сигарет, помадой, но нос у нее был слишком большим. Итальянка.

Она улыбнулась мне ласковой и приятной улыбкой.

– Вы в больнице «Джефферсон Парк», – сказала она.

– Как... как я сюда попал?

– Кажется, вас привезли на частной машине скорой помощи, – она проверила мой пульс и откинула волосы с моего лба. Потом осторожно приподняла мои простыни; я грешным делом подумал, что она решила удовлетворить меня особым образом, но она лишь проверяла мою повязку. Я облегченно вздохнул и снова впал в спасительное забытье.

Когда я проснулся, возле моей кровати, терпеливо сложив руки на коленях, сидел маленький смуглый мужчина с зачесанными назад, седеющими, очень аккуратно подстриженными волосами. На нем были серый костюм и черно-бело-серый вязаный галстук; в этом наряде он мог смело идти и на свадьбу, и на похороны.

– Привет, Фрэнк, – сказал я, с трудом сосредоточив на нем свой взгляд.

– Нейт, – равнодушным голосом произнес Нитти и улыбнулся. Это была сдержанная улыбка.

За окном теперь была ночь.

– Как я попал сюда? Только не говорите, что меня привезла сюда «скорая».

– Это не важно.

И тут я кое-что вспомнил.

– Биллиенс! Это он позвонил вам...

– Кто-то позвонил. Кто – не имеет значения.

– Слава Богу. Если бы он позвонил Рикке... как насчет тех наемных убийц, которых я застрелил?

Нитти повернулся, чтобы убедиться, что дверь закрыта, и пододвинул стул поближе к моей кровати.

– Вам непременно нужно говорить об этом, – проговорил он голосом, в котором сквозили усталость и раздражение.

– Как насчет парней, которых я застрелил?

– Они пошли на съедение рыбам.

Я с усилием проглотил слюну. Во рту все тот же горьковатый привкус от лекарств. Игла по-прежнему торчит из моей вены.

– Кто они были, Фрэнк?

– Специалисты из другого штата. Наемники. Люди, которых использует Официант... использовал время от времени.

– Как они меня нашли?

– Откуда я знаю?

Уборщик дома на Шеридан Роуд? Может, это он позвонил Рикке?

– Я думаю, – тихо сказал Нитти, – Пол мог вести за ними наблюдение.

– За семьей Беллиенс?

Он кивнул:

– Он знал, что вы продолжаете заниматься делом Линдберга. Но я не думаю, что он организовал за вами слежку. Он знал, что вы под моим покровительством, и не пошел бы против меня, если у него был какой-то другой выход. К тому же он знал, что вы могли спасти Хауптмана только в том случае, если бы нашли ребенка. Поэтому он должен был наблюдать за этим фермером и его женой на тот случай, если бы вы нашли ребенка, – он пожал плечами. – А вы его нашли.

– Они собирались уничтожить всю эту семью, Фрэнк.

Он нахмурился и покачал головой:

– Это ужасно. Это нехорошее дело. Вы остановили нехорошее дело, Нейт. Я восхищен этим.

В его словах я не заметил иронии.

Он прижал обе руки к груди:

– Я отец. У меня есть сын. Нельзя убивать детей. Пол должен понимать это. У него тоже сын.

– И у Капоне тоже.

Нитти покачал головой:

– Для некоторых людей нет ничего святого. Они тоже ходят в церковь, Нейт. Это трудно себе представить.

– Фрэнк! – я попытался сесть.

– Сейчас, – сказал он, встал и немного приподнял мою кровать, покрутив валик. Потом спокойно сел обратно.

Зато я был неспокоен.

– Что вы сделали с мальчиком?

– С каким мальчиком?

– Не надо так со мной, Фрэнк. Я плохо себя чувствую.

– Он в безопасности. Вместе со своей семьей.

– Он вернулся к Слиму?..

– К Слиму?

– К Линдбергу!

Нитти издал короткий смешок.

– Черт, нет. Он со своей семьей.

– Вы имеете в виду Беллиенсов?

– Теперь у них другая фамилия.

– Где они?

– Этого я не могу вам сказать, Нейт. Вам просто не надо знать этого.

– Фрэнк... я не могу допустить, чтобы Хауптман умер на электрическом стуле. Он всего лишь козел отпущения, и я могу помешать этому. Все, что мне нужно сделать, это посадить этого пацана на стол губернатора, и...

– Вам нельзя волноваться. У вас может открыться кровотечение или еще что-нибудь.

– Я должен выбраться отсюда. Я должен остановить их. Если я не...

– Хауптман мертв.

– Вот именно!

– Нет. Я говорю, что Хауптман уже мертв.

– Что? Он... что?

– Его казнили два дня назад, – сухо проговорил Нитти. – В штате Нью-Джерси.

– Какой сегодня день, черт возьми?

– Понедельник.

– Какое число?

– Шестое апреля.

– О Господи...

– Вы были серьезно ранены, Нейт. Мы привезли вас сюда, но вы потеряли много крови.

– Черт! Вы хотите, чтобы я поверил, что я был в коме? Чушь собачья, Фрэнк. Вы накачали меня наркотиками! Вы специально усыпили меня, вывели меня из игры.

– Не говорите глупостей, Нейт. Это больница.

– Больница? Эта чертова больница принадлежит вам.

Он пожал плечами:

– Какая разница теперь? Вы живы, а Хауптман мертв. Я бы посоветовал вам подумать о своих делах.

– Ему... должны были на несколько дней отсрочить исполнение приговора. Он должен был умереть в конце марта.

Нитти закивал:

– Да. В последний момент этот провинциальный сыщик Эллис Паркер арестовал Уэндела в связи с его признанием; этот вопрос рассматривался даже Большим жюри. Хауптману должны были дать временную отсрочку.

– Ну и что же случилось, черт побери?

– Уиленз встретился с Уэнделом, и последний отказался от признания. Уэндел рассказал, что признание его вынудили сделать, избивая в подвалах и так далее. Эллис Паркер и несколько его людей находятся сейчас под арестом.

– Меня это не удивляет, черт возьми!

– Вы не волнуйтесь. Успокойтесь.

– Как насчет сына Линдберга?

– Этого ребенка давно нашли мертвым.

Я попытался сесть, но не смог.

– Вы думаете, что я буду молчать...

– Да.

Во мне кипели гнев и отчаяние; не будь я таким слабым и измученным, я бы заорал или даже бросился бы на этого маленького ублюдка. Но я смог только произнести:

– Если нет, я тоже пойду на съедение рыбам, Фрэнк?

Он встал и погладил меня по руке, как отец, успокаивающий своего ребенка.

– Успокойтесь, Нейт. Вы думаете, что я допустил, что Хауптман умер? Это не я виноват в его смерти. Виноват ваш приятель Линдберг. Вы думаете, этот двуличный сукин сын заслуживает своего ребенка? Если бы я хотел, чтобы этот мальчонка обнаружился, то только для того, чтобы этому лицемеру стало стыдно. Всякий раз, когда ему говорят, что сын его, возможно, жив, он выходит из себя. Этот мальчик живет с семьей, которая его любит. У него будет хороший дом, хорошее воспитание вдали от внимания общественности. Что в этом плохого?

Я не знал, что сказать на это. В моей голове возник образ маленького мальчика, цепляющегося за руку своего отца и повторяющего: папа, папа, папа. Этот мальчик любил отца, который у него был, которого он знал. Так ли уж хорошо будет оторвать его от этой семьи? Разве одного раза не было достаточно?

Но мысль эта улетучилась столь же быстро, как и пришла мне в голову.

– Это все бред собачий, Фрэнк, и вы отлично это знаете.

– Ну, тогда идите и разыскивайте этого мальчика, Нейт, но только если с ним что случится, это будет на вашей совести.

– Почему... что?..

Его губы скривились в жалком подобии улыбки.

– Вы думаете, Пол с Алем допустят, чтобы об этом стало известно? Вы видели, что хотел сделать Официант; вы сами пострадали, ведь он и вас хотел убрать. Если вы начнете рассказывать о том, что знаете, или приметесь разыскивать мальчика, то тем самым подпишете смертный приговор семье Беллиенс, а возможно, и мальчишке. Вы хотите, чтобы их смерть была на вашей совести, Нейт? Пожалуйста, действуйте. Разыскивайте их. Но тогда я уже не смогу защитить их. И вас тоже.

Я задумался. Потом сказал:

– А как обстоят дела с Риккой?

Он чуть улыбнулся:

– Теперь у меня есть на них кое-что. Теперь я знаю о Поле и Але то, что смогу использовать в своих интересах. И меня уже не беспокоит то, что Аль выйдет из тюрьмы, или то, что Пол возьмет власть в свои руки.

– Рикка сам сможет начать поиски Беллиенсов и мальчика...

– Не может, потому что я этого не хочу. Пол еще не готов к тому, чтобы бросить мне открытый вызов. А к тому времени, когда он осмелится сделать это, вся эта история быльем порастет.

Я покачал головой и невесело улыбнулся.

– Вы никогда не допустите, чтобы эту историю использовали против Команды, не так ли, Фрэнк?

– Никогда, – признался он.

Хауптман был не последним козлом отпущения в этом деле.

Теперь пришла моя очередь беспокоиться.

– Может быть, вы правы, и Рикка действительно не станет разыскивать Беллиенсов и их «сына». Но он велел этим мерзавцам убить и меня, Фрэнк. Что мешает ему сделать это еще раз?

Он похлопал меня по руке.

– Я, Нейт. И вы. Ваша и моя репутация. Я сказал Полу, что с вами договорились. Что вам заплатили за молчание. Он слышал о вас, о деле Лингла. Он знает, что вы... благоразумный человек.

Я резко рассмеялся; у меня заныл бок.

– Он думает, что меня можно купить. Может быть, и можно. Но вам-то от этого какая польза, Фрэнк? Сколько я получу, если буду хранить молчание относительно «преступления века»? Должно быть, это стоит очень дорого.

– О, разумеется. И вы будете довольны тем, что получите.

– И что же это будет?

– Вы завтра проснетесь, Нейт.

– Ах вот что, – я снова почувствовал горечь во рту. – Что ж, это справедливо.

– И кроме того, я готов оплатить ваш больничный счет.

Я покачал головой.

– Фрэнк, есть люди, которые могут потребовать от меня объяснения. Во-первых, губернатор Хоффман...

Он сделал жест рукой.

– Вы приехали в Чикаго, чтобы проверить кое-какую версию и были ранены какими-то негодяями. Вы попали в больницу. Та информация не подтвердилась. Все.

– У меня совсем нет выбора, не так ли, Фрэнк?

– Нейт, каждый человек обладает свободой волеизъявления. Каждый человек сам выбирает свою судьбу. Это Америка. В Америке человек может делать то, что считает правильным.

Я хотел сделать саркастическое замечание, но передумал – он верил тому, что говорил, ведь он был иммигрантом, которому неплохо жилось в Америке.

– Что ж, – сказал я, – эти люди любят мальчика. И он их любит. И вы говорите, что они в безопасности, живут где-то тихой жизнью и воспитывают этого малыша?

– Да.

– Ладно, я думаю, что смогу с этим жить.

– Именно это я и хотел сказать. – Нитти хлопнул меня по плечу и вышел.

* * *
Через несколько дней я уже сидел в своем офисе, и мне предстояло наладить свою жизнь, здоровье и бизнес. Я как раз обзванивал всех своих постоянных клиентов, для которых обычно проверял кредитоспособность покупателей, когда прямо под рукой у меня зазвонил телефон, напугавший меня до смерти.

– Первоклассное детективное агентство, – сказал я. – Натан Геллер слушает.

– Нейт, – раздалось в трубке. В одном этом слове, произнесенном таким знакомым мне гортанным женским голосом, был целый океан разочарования.

– Эвелин, – сказал я.

– С тобой что-то произошло?

– Я хотел позвонить тебе сегодня вечером, – соврал я. Я действительно намеревался позвонить ей, но тогда еще не был готов к этому. Губернатору Хоффману я собирался написать и таким образом компенсировать разницу между моим гонораром, платой за дни, которые я проработал, и моими довольно раздутыми расходами.

– Что случилось, Нейт?

– Я только что вышел из больницы. Я проверял одну версию и нарвался на крутых ребят. Мне прострелили бок.

– Понятно, – сказала она.

Такая ее реакция мне показалась странной: я думал, узнав о моем ранении, она проявит ко мне больше сочувствия. Такая холодность со стороны Эвелин Уолш Мак-Лин была для меня неожиданной.

– Когда я очнулся, – сказал я, – было уже поздно. Хауптман был уже мертв. Дело было уже проиграно. Мне очень жаль, Эвелин.

– Ты меня разочаровал, Нейт.

Внезапно я почувствовал усталость. Одну лишь усталость.

– Это почему, Эвелин?

– Ты знаешь, что ты не единственный в мире частный сыщик.

– Что ты хочешь этим сказать, Эвелин?

– Я беспокоилась за тебя, – в ее голосе послышалось волнение. – Я наняла человека, чтобы он разыскал тебя, чтобы узнал, все ли у тебя в порядке, не попал ли ты в беду?..

Вот черт.

– Э, это очень мило с твоей стороны, Эвелин, но...

– Мило?! Первое, что выяснил этот сыщик, это то, что из моего дома ты звонил в Чикаго. Номер, по которому ты звонил, оказался рабочим номером телефона в табачной лавке, которой владеет некий мистер Кампан, являющийся чикагским гангстером, как тебе, наверное, хорошо известно.

– Эвелин...

В ее голосе теперь слышалось странное раздражение:

– Ты лгал мне. Ты обо всем докладывал им в Чикаго, ведь так?

– Это не должно тебя интересовать, Эвелин. Это может быть опасно для' тебя.

– Ты мне теперь угрожаешь?

– Нет! Черт, нет... Я просто не хочу, чтобы ты попала в беду.

– Ладно, ты был в больнице. Я знаю, у тебя огнестрельное ранение. Я беспокоилась, я и сейчас беспокоюсь о твоем здоровье. Может, ты сможешь мне все объяснить как следует, и я снова буду хорошо к тебе относиться. Но ответь мне на один вопрос.

Я вздохнул.

– Какой вопрос, Эвелин?

– Почему ты лежал в больнице, главный хирург которой приходится тестем какому-то известному гангстеру?

– Это тоже выяснил твой частный сыщик?

– Да.

– Эвелин, эти гангстеры управляют всем Чикаго. Это просто совпадение. Не беспокойся о том, чего нет.

– Они и тобой управляют?

– Иногда да. Когда появляется такая необходимость. И я иногда оказываю им услуги, потому что еще хочу жить.

– Бруно Ричард Хауптман мертв.

– Я знаю. Но что я могу теперь сделать?

– Ничего. Ничего.

– Эвелин... Эвелин, ты плачешь?

– Будь ты проклят, Геллер! Будь ты проклят.

Почти все женщины в конечном итоге говорят мне это. Даже светские женщины.

– Прости меня, Эвелин. Прости, что я не оправдал твоих ожиданий.

– Ты еще можешь оправдать их. Я знаю, в глубине души ты хороший человек.

– В самом деле? Означает ли это, что должность твоего шофера все еще вакантна?

– Ты жестокий, – сказала она, потому что я сделал ей больно.

Мне стало ее жаль, и я снова попросил у нее прощения.

Искренний тон, с которым она произнесла следующие слова, разбил бы мне сердце, если бы я поддался чувствам:

– Нейт, я знаю, этот маленький мальчик жив... Я уверена в этом. Если мы сможем его найти, то мы восстановим доброе имя Ричарда Хауптмана.

– Посмертное помилование не оживит его. Может быть, история оправдает этого бедолагу, но я не собираюсь делать этого. К тому же я не уверен, что этот ребенок жив.

– Я буду продолжать поиски, Нейт. Я никогда не смирюсь с этим.

– Я в этом не сомневаюсь, Эвелин. Ты найдешь себе новое занятие. Всегда есть дело, за которое можно взяться, как всегда найдется бриллиант, который можно купить, если есть деньги.

– Ты очень жесток.

– Иногда я бываю жестоким. Но никогда глупым. Прощай, Эвелин.

Я положил трубку.

Некоторое время я сидел неподвижно и затем что было силы ударил кулаком по столу так, что подскочил телефон и у меня разошелся шов. Боль была адской. Я расстегнул рубашку и увидел на повязке кровь. Теперь придется снова идти в больницу, чтобы рану зашили. Боже, как мне было больно. Я начал плакать.

Несколько минут я плакал, как ребенок.

Это все рана, говорил я себе. Но раны бывают разные.

Эпилог 1936 – 1990

Глава 42

Я никогда больше не видел Эвелин.

Она продолжала заниматься расследованием этого дела и в 1938 году написала серию статей для журнала «Либерти» о своих приключениях, но в конце концов ее энтузиазм угас. В 1941 году в психиатрической больнице скончался ее муж. В 1946 дочь Эвелин, носившая имя своей матери, приняла слишком большую дозу снотворного и больше не проснулась; Эвелин не смогла перенести этого горя и через год умерла, формально от пневмонии. Как это ни печально, но даже последние ее часы были отмечены неким безрассудством: у ее смертного одра собрались многочисленные знаменитые друзья и родственники, словно это был один из ее званых обедов.

Я потерял из виду многих других людей, имевших отношение к этому делу. С другой стороны, как я ни пытался ее прекратить, моя сомнительная «дружба» с Фрэнком Нитти продолжалась, пока он сам не положил ей конец, покончив с собой при подозрительных обстоятельствах в 1943 году.

Незадолго до этого его, Рикка, Кампана и несколько других обвинили в вымогательстве денег у голливудской кинокорпорации; по общему мнению, Нитти не захотел снова садиться в тюрьму. На самом деле Нитти сломила смерть его любимой жены Анны, чем не преминул воспользоваться могущественный Рикка. Этот переворот совершился бескровно: сильная личность Рикка на фоне нерешительности Нитти привлекла парней на сторону Официанта.

Самоубийство Нитти явилось актом неповиновения Рикке, чье царствование над чикагским преступным миром началось с тюремного заключения.

Безжалостный Официант, как и предсказывал Нитти, в конце концов усвоил урок, касающийся отцов и детей. Его собственный сын пристрастился к наркотикам, и Рикка во время своего правления запретил членам Команды торговать наркотиками. Он сосредоточился на «преступлениях без жертв», таких как игорный бизнес. В преклонном возрасте он, чтобы избежать депортации, старался не нарушать законов и умер в 1972 году во сне в возрасте 74 лет.

Капоне, разумеется, больше никогда не вернулся к власти; его настиг сифилис, и выйдя из тюрьмы на острове Алкатраз, он вел практически растительное существование и умер в 1947 году.

С некоторыми мелкими жуликами типа Роснера, Спитале и Битза я больше никогда не встречался и не знаю, что с ними стало. С некоторыми копами, правда, мне приходилось время от времени сталкиваться.

Элиот Несс тоже боролся с сифилисом, но не так, как Капоне, – во время второй мировой войны он возглавлял правительственный отдел по борьбе с проституцией – полицию нравов. Однако в послевоенные годы после того, как ему не удалось стать мэром города Кливленда, где он когда-то успешно работал директором департамента общественной безопасности, дни его славы подошли к концу. Он занялся бизнесом, однако не добился успеха на этом поприще и умер в 1957 году незадолго до того, как его опубликованная автобиография «Неприкасаемые» сделала его посмертно легендарной личностью.

Элмер Айри стал координатором правоохранительных органов министерства финансов; в его ведении находилась не только группа разведки министерства финансов, но и секретная служба – группа, занимающаяся налогами на спиртные напитки, таможня, подразделение по борьбе с наркотиками и разведка береговой охраны. Будучи человеком исключительной честности, он брался за расследование любых преступлений и злоупотреблений независимо от политической конъюктуры; добившись осуждения Тома Пендергаста, политического заправилы, он в 1946 году ушел в отставку, не пожелав конфликтовать с пришедшей к власти администрацией Трумэна. Спустя год с небольшим он скончался.

Фрэнк Уилсон стал все-таки руководителем секретной службы в конце 1936 года и оставался на этом посту до 1947 года. Главным его достижением в этом качестве стало ужесточение мер против фальшивомонетчиков. После своей отставки он стал консультантом по вопросам безопасности комиссии по атомной энергии. Он умер в 1970 году в возрасте 83 лет.

Шварцкопф был уволен губернатором Хоффманом в июне 1936 года. Далее судьба бывшего администратора магазина складывалась неожиданным образом: Филип Лорд, известный радиопродюсер, предложил ему стать официальным полицейским, ведущим знаменитой программы «Гэнгбастерс» за такую же ставку, какую он получал будучи начальником нью-джерсийской полиции. В это же время Шварцкопф становится одним из руководителей транспортного хозяйства Нью-Джерси; я бы сказал, весьма подходящая сфера для ведущего программы «Гэнгбастерс». Как и некоторые другие друзья Линдберга, Шварцкопф во время второй мировой войны работал за границей, а именно в Италии и Германии – вероятно, в Управлении стратегических служб. Точно установить мне это не удалось. Но как бы там ни было, он в течение пяти послевоенных лет (кто бы мог это представить!) возглавлял полицию Ирана. Кто знает, может, он и там выполнял задания ЦРУ.

В конце концов Шварцкопф вернулся в Нью-Джерси, где возглавил недавно созданный правоохранительный орган, занимающийся расследованием финансовых нарушений в правительстве штата. Первым крупным делом Шварцкопфа стала проверка деятельности комитета, ведающего выплатой пособий по безработице, и он вскоре обнаружил, что директор комитета занимался присвоением имущества. Этим директором был бывший губернатор Гарольд Хоффман.

По-видимому, Хоффман был нечист на руку задолго до того, как стал губернатором, когда еще был президентом банка в Сауф Амбое. Ему не удалось снова стать губернатором в 1937 году, он пытался выставлять свою кандидатуру также в 1940 и 1946 годах, но оба раза неудачно – дело Уэндела ходило за ним по пятам. Во время второй мировой войны он в звании полковника (еще один полковник, связанный с делом Линдберга) служил в Военном транспортном командовании.

Гарольд Хоффман был во многих отношениях преданным своему делу чиновником, и он принес в жертву свою карьеру, став на сторону Бруно Ричарда Хауптмана либо потому, что рассчитывал стать знаменитым, если бы ему удалось оправдать этого парня, либо искренне верил в его невиновность. Он всю жизнь любил женщин и вино и умер в 1954 году в номере гостиницы в то время, как человек, ниспровергший его, – полковник Норман Шварцкопф – продолжал расследовать его залоупотребления.

Шварцкопф умер в 1958 году от болезни желудка.

Дело Уэндела стало роковым и для Эллиса Паркера. Он и все его помощники оказались в тюрьме. Их погубила правовая практика, порожденная делом Линдберга. Оба, отец и сын, попали в федеральную тюрьму в Льюисберге, штат Пенсильвания. Паркер продолжал настаивать на виновности Уэндела, и сторонники провинциального Шерлока добивались для него президентского помилования, когда он скончался в тюремном госпитале в 1940 году от опухоли мозга. Я слышал, сын его умер через несколько лет после смерти отца.

Сам Уэндел неожиданно стал знаменитым: заключив контракт с одним из национальных журналов, он где-то в течение года позировал перед камерой, с помощью балетмейстера и актеров воспроизводя пытки, которые перенес. Он издал книгу о своем пленении и стал чем-то вроде знаменитости или даже героя. Потом про него забыли, и я не знаю, что с ним стало.

Гастон Минз, придя в себя в тюремном госпитале после сердечного приступа в 1938 году, обнаружил у своей постели агентов ФБР, посланных Эдгаром Гувером, чтобы еще раз попытаться выяснить, куда он подевал деньги Эвелин. Минз улыбнулся им своей плутоватой улыбкой, мигнул и испустил дух.

Джон Хьюз Кертис многие годы добивался, чтобы отменили его осуждение, но верховный суд Нью-Джерси отказал ему в этом. Он продолжал заниматься судостроением и судоходством, достигнув в этой области неплохих успехов. В 1957 году он руководил строительством трех копий британских военных кораблей, которые демонстрировались во время большого праздника в Норфолке. Он умер в 1962 году, будучи уважаемым гражданином своего города.

Другой известный житель Норфолка, адмирал Бэрридж, больше никогда публично не заговаривал о деле Линдберга; он умер в 1954 году. Его преподобие Добсон Пикок умер в Англии в 1959-м.

«Бруклинский бык», он же «Камера смертников», он же Эдвард Рейли лишь изредка появлялся в судах после процесса над Хауптманом. Он то жил дома с матерью, то ложился в психиатрическую больницу в Кингз-Парке. Пристрастие к спиртному и три неудачных женитьбы сыграли свою роль: он умер в больнице в первый день рождества в 1946 году в результате закупорки сосуда мозга.

Дела Дэвида Уиленза складывались гораздо успешнее. Хотя он не оправдал слухов, ходивших во время суда над Хауптманом, и не стал выдвигать своей кандидатуры на должность губернатора – в конце концов он был евреем – Уиленз стал главным политическим боссом среди демократов Нью-Джерси. Он продолжал практиковать в качестве адвоката, но главным занятием его становилась политика. К 1950 году он уже был политическим воротилой, оказывающим влияние на национальную политику, кроме всего прочего организуя отбор кандидатов в президенты и вице-президенты от демократической партии. Были люди, которые утверждали, что Уиленз связан с мафией; в последние годы своей жизни он представлял казино Атлантик-Сити. Он умер 7 июля 1988 года, дожив до 93 лет.

Главный свидетель Уиленза, Джон Кондон, подобно Уэнделу, воспользовался своей известностью, чтобы писать статьи для журналов и издать превозносящую его книгу. Он умер в возрасте 84 лет ровно через десять лет после начала суда над Хауптманом. У его смертного одра находились две Майры – его жена и дочь.

Судьба некоторых других участников тех событий осталась для меня неизвестной. Я не знаю, что сталось с Гертой Хенкель и ее мужем. Неизвестно мне также, как сложились дела у Мартина Маринелли и его жены, Сары Сивеллы. Эдгар Кейси, разумеется, стал очень знаменитым; в январе 1946 года в Виргиния-Бич он за несколько часов до смерти предсказал, что он скоро поправится.

Полковник Генри Брекинридж сохранил дружеские отношения с Линдбергом и продолжал оставаться его адвокатом. Он баллотировался в 1934 году в сенат, но потерпел неудачу и в 1936 году замахнулся на президентский пост; он был демократом, выступающим против Нового курса Рузвельта. Я думаю, вам известно, как сложилась его дальнейшая судьба. После неудач на выборах он посвятил себя главным образом адвокатской практике. Он умер в 1960 году в возрасте 73 лет.

Слим Линдберг, как когда-то Бруно Ричард Хауптман, пострадал из-за пронемецких настроений. Майор Труман Смит, военный атташе в американском посольстве в Берлине, с благословления командующего люфтваффе генерала Геринга пригласил Линдберга, проживавшего тогда в Англии, провести инспекцию немецких военно-воздушных сил. С этого момента началось его злополучное сотрудничество с Германией – однажды он даже принял от Геринга крест «За боевые заслуги», – заставившее его занять изоляционистскую позицию по отношению к войне в Европе. Пресса и общественность, боготворившие его прежде, теперь клеймили его как коллаборациониста; после вступления в войну Америки он летал в качестве летчика-испытателя и выполнял боевые задания, но за ним сохранилась репутация сторонника нацистов. Может быть, все это было не так уж плохо – он в конце концов обрел покой и уединение, к которым стремился. Он продолжал заниматься исследованиями в области аэронавтики и других областях, в частности работал над созданием искусственного сердца. Они с Энн вырастили еще четверых детей. Он умер в 1974 году на острове Мауи, где жил и где был похоронен.

Некоторые другие участники тех памятных событий сейчас, когда я пишу эти строки, еще живы. Бетти Гау по-прежнему живет в Англии. Энн Линдберг добилась славы своим литературным трудом. Анна Хауптман вырастила в забвении своего сына и вновь привлекла общественное внимание тем, что начала борьбу в прессе и в судах за восстановление доброго имени своего мужа.

За эти годы появилось несколько человек, утверждавших или выражавших подозрение, что они являются детьми Чарльза Линдберга. Одним из них был руководитель рекламного агентства из Мичигана, который за последние четыре или пять лет связывался со мной несколько раз, чтобы получить информацию об этом деле.

Его звали Харлан Карл Дженсен. Во время наших телефонных бесед он держал себя очень спокойно и почтительно; он совсем не был похож на надоедливого чудака, но я не особенно жаловал его вниманием. Впрочем, пару раз я все-таки выслушал его.

Его вырастили в Эскабане, штат Мичиган, Билл и Сара Дженсен. Когда он был еще ребенком, его дядя сказал ему, что его мать и отец не являются его настоящими родителями; естественно, что это его заинтересовало, и достигнув юношеского возраста, он спросил об этом своего отца, который сказал только, что он «законорожденный ребенок». В 1952 году, когда он собирался ехать сражаться в Корею, кузина его матери поведала ему о «семейном предании», согласно которому он является Чарльзом Линдбергом-младшим.

Через несколько лет во время своего медового месяца Харлан и его жена наслаждались морским, пейзажем у причала в Уикфорде, штат Род-Айленд, где они ждали парома, идущего на Кейп-Код. К ним подошла пожилая женщина с рыжеволосой девушкой лет двадцати и представилась как миссис Куртцел. Она сказала Дженсену:

– Я знала вас ребенком, помогала ухаживать за вами. Это моя дочь. Она была вам как сестра.

Понятно, что Дженсен был поражен, но потом женщина сказала:

– Можно мне потрогать вмятину в вашей голове?

Удивленный тем, что незнакомый человек знает о его дефекте, оставленном, как ему говорили, щипцами во время его рождения, он позволил ей дотронуться до своего затылка.

– Вы ребенок Линдберга, – уверенно сказала она. – Я помогала ухаживать за вами.

В этот момент подошел паром, и Дженсен с невестой ушли, скрыв свое смущение и страх нервным смехом.

Он начал интересоваться делом Линдберга, много читал о нем, но отвергал точку зрения, что Билл и Сара Дженсены не были его настоящими родителями. Он никогда не заговаривал с ними о «семейном предании», но на смертном одре каждый из родителей пытался ему что-то сказать. Его мать заболела, когда он находился в Корее, и впала в коматозное состояние раньше, чем он добрался до дома; его отец, с которым в 1967 году случился апоплексический удар, пытался сказать сыну что-то важное, но тот не разобрал его слов.

Через несколько лет, когда Дженсен проходил медицинское обследование в связи с головными болями, ему показали рентгеновский снимок и сказали, что в раннем детстве у него был сильно поврежден череп. Врач спросил его также, почему в детстве ему делали так много пластических операций. Дженсен ответил, что ему не было известно об этом. Тогда врач на рентгеновских снимках показал, что восстановительные операции были сделаны у него на лице под глазами и на подбородке, возможно, с целью удаления ямочки.

После этого он всерьез занялся установлением своей личности, посвятил поискам все свое свободное время. В отличие от других кандидатов в дети Линдберга, Дженсен-младший отказался от всех прав на имение Линдберга, о чем сообщил в письме судье по делам о наследствах в Мауи.

Он хотел еще мне о многом рассказать, но я ему не позволил сделать этого. Я сказал ему, что больше не занимаюсь сыскным бизнесом, что у меня нет желания вспоминать о деле Линдберга и нет интереса обсуждать его с кем-либо. После этого он звонил мне, кажется, еще раза три и каждый раз сообщал что-то новое.

Около года назад я сидел в своей небольшой квартире в Корал-Спрингсе; жены, моей второй жены (впрочем, это никому не интересно) не было – она играла в бридж у соседей с такими же старушками, как она сама. Время от времени я хожу на рыбалку, но чаще всего я либо читаю, либо пишу, либо смотрю телевизор. В этот день я, включив видеомагнитофон, смотрел старый фильм Хичкока. Впрочем, что я говорю?! В настоящее время, по-видимому, уже все фильмы Хичкока являются старыми-старыми, как я сам.

Как бы там ни было, я открыл дверь и увидел стройного мужчину лет пятидесяти пяти, казавшегося робким и слегка смущенным. На нем были желтый свитер, надетый поверх светло-синей рубашки, белые брюки и такие же белые туфли на каучуковой подошве; он походил на отпускника.

Как оказалось, он действительно был в отпуске в тот момент.

– Извините, что я не предупредил о своем приходе, – сказал он. Для человека, достигшего пятидесятилетнего возраста, у него было очень молодое лицо; нельзя сказать, что на нем не было морщин, но нос, глаза, рот были совершенно мальчишескими. – Мы с женой приехали к ее маме, которая живет здесь, ну я и... Меня зовут Харлан Дженсен.

– А! О да.

– Я знаю, вы не хотите со мной знакомиться, но я подумал, раз уж мы сюда приехали и я знал, что вы здесь живете, и...

– Проходите, мистер Дженсен.

– Благодарю вас. У вас здесь уютно.

– Благодарю. Присаживайтесь сюда, за кухонный стол.

Он сел и начал рассказывать мне свою историю; ему хотелось поделиться со мной известными ему фактами, слухами и гипотезами. Очевидно, этот поиск и находки терзали его душу.

– Я разыскал дочь женщины, которая подошла ко мне на причале во время нашего медового месяца, – сказал он. – Ее мать умерла, но дочь, эта рыжеволосая женщина, по-прежнему жива и здорова.

– Как вы ее нашли?

– Вы знали Эдгара Кейси, известного экстрасенса, который сделал предсказание в отношении этого дела?

– Вот как? Нет, не знал.

– Ну, в общем, мы с женой отправились туда, куда он указывал. Мы попытались разобраться в том, что он говорил, иначе толковать его слова и поняли, что важно не написание того или иного названия, а его фонетическое звучание при произношении. И мы нашли на Молтби-стрит в Нью-Хейвене дом, в котором, по-моему, меня могли держать в детстве.

– Да?

– Я узнал, что в 1932 году в том доме проживала Маргарет Куртцел, женщина, которая подошла ко мне в Уикфорде. Через ее сестру мне удалось разыскать ее дочь. Она до сих пор проживает в Мидлтауне, штат Конектикут.

– Вот как?

Он вздохнул.

– Ей мало что было известно. Она знает только, что мать ее была медсестрой, но работала не в больнице, а на частных врачей. Она сказала, что ее мать всю жизнь говорила, что Хауптман невиновен. Но ей неизвестно, действительно ли мать ее ухаживала за ребенком Линдберга.

– Понятно.

– Вы знаете, я уже столько лет пытаюсь разобраться с этим вопросом. Он сводит меня с ума. Я воспользовался законом о свободе информации, чтобы получить отпечатки пальцев того ребенка, но они пропали.

– Гм. Когда-то их было хоть отбавляй.

– Кто-то в какой-то момент избавился от них. Я пытался обратиться к миссис Линдберг, но это было бесполезно. Вы знаете, что сейчас делают анализ ДНК и...

– Они с мужем много лет назад решили, что их ребенок умер.

Он устало покачал головой.

– Что вам от меня нужно, мистер Дженсен? Я уже давно не работаю сыщиком.

– Я хочу, чтобы вы рассказали мне то, что вам известно.

Черт. Как мог я сказать этому парню, что если бы в 1932 году у меня хватило смелости войти в этот чертов женский туалет на вокзале «Ла Сал Стрит Стэйшн», то вся его жизнь сложилась бы иначе? Независимо от того, был он Чарльзом Линдбергом-младшим или не был.

Он внимательно смотрел на меня.

– Вы знаете, я помню, как мне помог какой-то человек. Может, мне просто кажется. Я припоминаю это очень смутно.

– Да?

– Бывает же, когда ребенок помнит то, чего не было на самом деле. Может, это покажется вам глупым. Я помню, что в моей спальне я слышал выстрелы. Какой-то человек сказал мне... он велел мне спрятаться под кроватью и не вылезать, пока он не произнесет: тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом.

Мне на глаза навернулись слезы.

Он улыбнулся мне улыбкой Слима:

– Не вы ли тот человек, мистер Геллер? Это не вы случайно тогда спасли меня?

Я ничего ему не ответил. Встал, налил себе чашечку кофе и предложил ему. Он сказал, что с удовольствием выпьет кофе, но только без сливок.

– Давайте перейдем в гостиную, – сказал я, подав ему чашку кофе, – и устроимся немного поудобнее. Это длинная история.

Конец

Этим людям я многим обязан

Несмотря на значительную историческую основу, эта книга является художественным произведением, и я позволил себе минимальную вольность в обращении с фактами. Таким образом, вся ответственность за исторические неточности ложится на меня, и объясняется появление этих неточностей, как я надеюсь, ограниченностью исходного материала.

Большинство событий, описанных в этом романе, происходят в то же время, когда они происходили в действительности (исключением является убийство Макса Хэссела и Макса Гринберга, несколько смещенное во времени). Многие действующие лица романа являются реальными людьми и появляются в нем под своими истинными именами. Редкие вымышленные герои имеют своих прототипов в реальной жизни (в частности Тим О'Нейл и Харлан Дженсен). Образы Мартина Маринелли и Сары Сивеллы являются собирательными, к их созданию меня побудили реально существовавшие муж и жена, экстрасенсы; но связь Геллера с Сивеллой является вымыслом. Инспектор Уэлч тоже является собирательным героем. Роль Геллера в качестве представителя чикагской полиции была подсказана ролью реальных людей из Чикаго – Пэта Роча и лейтенанта Уильяма Кузака, – которые действительно ездили в Хоупуэлл; и губернатор Гарольд Хоффман на самом деле нанял несколько частных детективов для работы над делом Хауптмана.

Боб Конрой и его жена действительно умерли в результате «двойного самоубийства» после того, как находящийся в заключении Капоне указал властям на Конроя как на возможного похитителя; но мое предположение относительно действительной роли Конроев в этом похищении остается предположением. Случай на Шеридан Роуд, описанный в первой главе, основан на факте, имевшем место в реальной жизни.

В создании этой книги мне помогали несколько очень трудолюбивых людей.

Джордж Хейшегауер, который разработал временную диаграмму этой книги, многие часы проводил в библиотеках, собирая материалы, касающиеся этого похищения, и по телефону обсуждал со мной детали этого сложного и очень странного дела. Он также ездил в Виргиния-Бич, чтобы собрать материалы об Эдгаре Кейси, и в Вашингтон, чтобы побывать в индонезийском посольстве (бывший дом Эвелин Уолш Мак-Лин на Массачуетс Авеню 2020). Джордж внес большой вклад в создание мемуаров Геллера, и помощь его я ценю не меньше, чем его дружбу.

Линн Майерз, один из самых лучших людей, которых я знаю, работал с огромным рвением, и вклад его в создание этой книги не уступает вкладу Джорджа. Хотя это стоило ему больших усилий, он собрал огромный и бесценный материал из журнала «Либерти», ставший позвоночным хребтом для моего романа. Интерес издателя журнала «Либерти» Бернарра Мак-Фэддена к делу Линдберга привел к появлению в его издании многочисленных и подробных воспоминаний об этой истории, написанных губернатором Гарольдом Хоффманом, Джоном Кондоном, Полом Уэнделом, Эвелин Уолш Мак-Лин, лейтенантом Джеймсом Финном и Ллойдом Фишером, а также отдельных статей, написанных Эдвардом Рейли, Фултоном Орслером и Лу Уэдемаром. Одна из таких статей «Она сказала, что ребенка Линдберга убили до того, как обнаружили тело» Фредерика Коллинза явилась лучшим источником информации, касающейся участия в этом деле экстрасенсов (исключая Кейси). В целом статьи журнала «Либерти» составляют больше тысячи страниц информации о деле Линдберга. Линн также отыскал много других отдельных статей, касающихся этого дела и содержащих сведения о Хэсселе и Гринберге, Эдгаре Кейси, Джоне Хьюзе Кертисе. Низкий поклон этому методичному и старательному исследователю.

Майк Гоулд, чикагский любитель истории, любезно предоставил мне по телефону детальное описание вокзала «Ла Сал Стрит Стэйшн».

Доминик Эйбел, мой агент, в процессе работы давал мне весьма существенные и ценные советы, которые помогли мне создать этот роман.

Мой внимательный редактор, Колин О'Шей, заслуживает особой благодарности за ее давнишний интерес и поддержку Нейта Геллера и его соавтора; благодарю также редакторов Чарльза Микенера (который, кроме многого другого, помог мне придумать название этой книги) и Марджори Брамэн.

Хочется также поблагодарить за помощь моего старого школьного приятеля Джима Хоффмана, который предоставил мне видеопленку с документальной драмой «Дело о похищении ребенка Линдберга»; Дженис Мулл за материалы о Норфолке; верного поклонника Геллера Уильяма Уилсона за важные детали, касающиеся дела Линдберга; и книготорговцев Паттерсона Смита и Эда Эбелинга за то, что они изыскивали для меня старинные книги, журналы и газеты, содержащие сведения об этом деле.

Мики Спиллейн предоставил информацию о городе Элизабет, штат Нью-Джерси, и свел со своим другом Уолтером Милосом, который немало побегал, чтобы собрать материалы об отеле «Картерет». Благодарю вас, джентльмены.

Теперь, когда сказаны все слова благодарности, осталось только добавить, что эта книга не была бы написана без любви, помощи и поддержки моей жены Барбары Коллинз и без моего сына Натана, которому было шесть лет, когда она писалась, и в котором я черпал свое вдохновение.

Макс Аллан Коллинз Смерть в послевоенном мире

Появление и становление Геллера

Один мой знакомый напечатался за свои восемьдесят лет в массе дешевых журналов и дождался выхода в свет первых книг в мягких обложках. В последнее время он все чаще задумывался о бренности всего происходящего. Прошедшего не вернуть. Понимая это, он писал мне: «Не удалось найти героя, которого публика полюбила бы так, что захотела встретиться с ним больше, чем пару раз. Это как проклятие, когда созданный тобою персонаж начинает жить собственной жизнью, но еще хуже, когда у него вообще нет никакой жизни». Это слова из его последнего письма. Месяц спустя, промозглой дождливой ночью, он скончался, сидя в кресле у экрана телевизора.

Макс Аллан Коллинз (для друзей просто Ал) написал три серии рассказов, прежде чем нашел своего героя — Натана Геллера, частного детектива, который работал в Чикаго в тридцатые-пятидесятые годы. И если вор Нолан, сочинитель таинственных историй Маллори и наемный убийца Кварри стали теми персонажами, с которыми читатель неоднократно и с удовольствием встречался, то именно Нат Геллер подарил Алу его первую многочисленную читательскую аудиторию.

В сегодняшнем мире, где действуют промышленные шпионы, агенты различных разведок и наркодельцы, не говоря уже о наемниках и террористах, частный детектив выглядит до смешного романтичными более уместен в прошлом или будущем (как, скажем, в «Бегущем по лезвию»), нежели в настоящем. Разумеется, я имею право судить об этом, поскольку сам работаю в жанре детективного рассказа.

Натан Геллер живет в мире ревущих моторов, курящих девушек, женщин с темным прошлым. Вокруг него простирается черный мир: пустынные ночные улицы, поблескивающие под весенним дождем; звуки шагов, теряющиеся в тишине аллей городских кварталов; проститутки, которым удается подцепить клиента под мурлыканье песенки «Хэйл Мэри».

На такую картину Ал проецирует себя, вернее, ту часть себя, которая является Натом Геллером. Там, где многие из писателей предаются нескромно длинным пассажам из собственных биографий, Ал всегда остается ироничным. И он узнаваем для читателя, во всяком случае я воспринимаю его по крупицам и деталям, проглядывающим в разговорах и действиях Геллера. Ал так же очарователен, как и его герой — Геллер. Моя жена может рассказать об этом гораздо больше.

Ал предпочитает бороться с трудностями жизни с помощью юмора. Эту замечательную черту его характера я обнаружил несколько лет назад, когда оказался на больничной койке. В течение двух недель Ал звонил каждый вечер в больницу и заставлял меня смеяться. Это была для меня существенная поддержка. Думаю, Геллер, вне всякого сомнения, проявил бы сострадание к моему положению, но самое большее, на что я мог рассчитывать, так это на дружеское похлопывание по спине или на пачку сигарет. И никаких шуток.

Закладка Лас-Вегаса, события второй мировой войны, подвиги Аль Капоне — вот некоторые из тем его произведений. И он отлично понимал, что должен писать лучше, чем когда-либо прежде. Старался и писал.

Совсем недавно, еще пять лет назад, сборник рассказов, предлагаемый читателю, не мог появиться. Во-первых, потому, что лучший из его рассказов — «Смерть в послевоенном мире» — не был еще написан, во-вторых, что самое главное, тогда Алу казалось, что он не достиг достаточного мастерства в жанре короткого рассказа и не был уверен, что у него появится свой читатель.

Прошло совсем немного времени, и Коллинз получил приятные известия. Издателям (в том числе и мне) не только понравились его произведения, но они настойчиво советовали продолжить работу в этом жанре. На днях Лэнсдейл сообщил мне, что собирается включить рассказы Коллинза в издаваемую им антологию. При этом он заметил: «Я прочитал пару его рассказов, они чертовски хороши».

Хочется надеяться, что они понравятся, потому что они динамичны, полны иронии, чувств, глубоких мыслей, сочных красок, самоанализа.

Одному Богу известно, но, может быть, вам придется по душе и Нат Геллер. Ведь это именно тот парень, с которым захочется встретиться больше чем пару раз. Гораздо больше. Я вам обещаю.

Эд Гормон

Смерть в послевоенном мире

1

На жизнь свою не жалуюсь. Я живу в новом, серого кирпича доме, построенном за государственный счет, в тихом пригороде Линкольнвуде. В декабре прошлого года я женился на Пегги, которая вот-вот должна родить мне первенца. Благодаря взятке, которую пришлось дать торговцу автомобилями в Норт-Сайде (что делать — такие времена!), я стал обладателем новенького «плимута». Кроме всего прочего, мне удалось только что перенести офис своего детективного агентства А-1 в Луп, в престижное здание Рукер Билдинг.

Справедливости ради следует отметить, что дела в последнее время шли вяло: значительная часть заказов, поступавших раньше в наше агентство, касалась бракоразводных процессов, но сейчас никто пока не собирался разводиться. Стоял июнь 1947 года, бывшие солдаты и их цветущие невесты все еще наслаждались долгожданной близостью и не помышляли ссориться, однако скоро все должно было стать на свои места. Я терпелив. Правда, успокаивало то, что народ залезал в долги, тратился по-крупному, гоняясь за своими послевоенными мечтами. Многие толстосумы-кредиторы испытывали беспокойство и опасения за свои деньги, и я должен был помочь вытрясти их с должников.

Лучи утреннего солнца пробивались сквозь легкие занавески нашей маленькой спальни, нарушая сон моей прекрасной жены. Сам-то я уже без четверти восемь поднялся: на работу нужно было примерно к девяти (когда ты босс, точность необязательна). Я стоял возле кровати и завязывал галстук, когда Пег, приоткрыв глаза, взглянула на меня.

— Кофе почти готов, — сказал я. — Хочешь, могу взбить несколько яиц, но если что-то другое, то готовь сама.

— А который час?

Пегги села в кровати; одеяло соскользнуло с крутого живота. Набухшие груди упрямо выступали под ночной рубашкой.

Я сказал ей, который час, хотя часы стояли рядом, на ночном столике.

Она сглотнула сонно, поморгала. Кожа у Пег была бледной, прозрачной; едва заметные веснушки украшали вздернутый носик. Под густыми бровями блестели большие голубые глаза. Без макияжа, с всклокоченными каштановыми кудрями, да еще на седьмом месяце беременности, моя только что проснувшаяся супруга показалась мне великолепной.

Сама она, разумеется, так не считала. На протяжении последних двух месяцев, когда ее беременность стала для окружающих очевидной, она то и дело повторяла, что выглядит ужасной и толстой. Почти десять лет она работала фотомоделью и всегда для окружающих была изящно одетой молодой деловой женщиной. Теперь же приобрела облик не очень-то счастливой беременной домохозяйки. Именно поэтому последние несколько недель я сам готовил завтрак.

В холле зазвонил телефон.

— Я возьму, — сказал я.

Она кивнула и, сидя в кровати, опустила опухшие ноги в красные шлепанцы, причем сделала это с осторожностью и точностью, словно сапер, извлекающий детонатор из мины.

После третьего звонка я снял трубку.

— Геллер слушает, — произнес я.

— Нат... Это Боб.

Я сразу не узнал голоса, но меня поразил его тон — безнадежность, смешанная с отчаянием.

— Боб?..

— Боб Кинан, — услышал я вибрирующий голос.

— А! Боб.

«С какой это стати Боб Кинан, которого я почти не знал, звонит мне домой ранним утром?» Кинан был другом и клиентом адвоката, с которым я весьма тесно сотрудничал, и несколько раз за последние шесть месяцев вы встречались за ланчем в Биньоне, что за углом моего прежнего офиса на Ван Бьюрене. Вот, собственно, и все наше знакомство.

— Мне неловко тебя беспокоить дома... но произошло... получилось нечто ужасное. Ты единственный можешь мне помочь. Нельзя ли встретиться прямо сейчас?

— Боб, а ты не скажешь, в чем дело?

— Не по телефону. Приезжай, очень прошу. Пожалуйста!

Последнее слово вырвалось, как крик о помощи. И я не мог отказать, чувствуя, что этому парню плохо. К тому же Кинан — состоятельный человек и занимает одну из высших должностей в администрации Кабинета по ценообразованию. Не исключено, что на этом деле можно было и заработать.

— Конечно, — пообещал я, — сейчас буду.

Он продиктовал мне свой адрес, который я записал, после чего повесил трубку. Вернувшись на кухню, я увидел одетую в белый банный халат Пег, которая сидела, уставившись в свою кофейную чашку.

— Приготовишь себе что-нибудь сама, дорогая? — спросил я. — Мне придется уйти без завтрака.

Пег подняла на меня опустошенные глаза:

— Я хочу развестись.

Я поперхнулся.

— Ладно, я постараюсь приготовить тебе маленький завтрак.

Насупившись, она посмотрела на меня:

— Я не шучу, Нат. Я хочу развестись.

Я кивнул. Вздохнул и сказал:

— Давай поговорим об этом позже.

Отведя взгляд в сторону, она сделала небольшой глоток кофе.

— Давай, — согласилась она.

Накинув плащ, я вышел из дома. Стоял яркий, солнечный день, пели птицы. Отчетливо был слышен негромкий стрекот газонокосилки. Скоро наступит жара, но сейчас я ощущал приятную утреннюю свежесть.

Я направился к темно-синему «плимуту», который стоял у обочины. Что ж, может быть, все не так уж и плохо, и отныне дела конторы А-1 потихоньку пойдут в гору? Вот наконец-то и наметился первый развод, который, правда, постучался в мой собственный дом.

2

Особняк из кремового кирпича с зеленой крышей давно превратился в обитель, где сейчас проживали две семьи, и производил неплохое впечатление благодаря аккуратно подстриженному газону и входу, украшенному двумя колоннами. Он располагался в квартале от озера, раскинувшегося почти на краю Норт-Сайда.

Семейство Кинана занимало весь первый этаж, состоявший из семи просторных комнат. Заработок Боба Кинана позволял ему неплохо обустроиться.

Однако в настоящий момент у него появились проблемы.

Он встретил меня у входа в дом, одетый в рубашку с короткими рукавами, без галстука. Его побледневшее лицо осунулось, в глазах сквозила тревога. Было заметно, что случившееся этой ночью резко состарило сорокалетнего мужчину лет на десять.

— Спасибо, Нат, — сказал он, нетерпеливо пожимая мне руку, — спасибо, что приехал.

— Как иначе, Боб, — ответил я.

Он провел меня через скромные, но со вкусом обставленные комнаты.

— Загляни сюда, — сказал он, показывая рукой на дверь.

Я вошел в комнату, это была детская, оклеенная розовыми в цветочек обоями. Здесь стояла изящная деревянная кроватка, рядом, на коврике, шлепанцы. Постель была не разобрана. На полке рассажены куклы. В распахнутое окно с озера залетал ветер, колыхавший легкие занавески.

— Это комната Джоэн, — произнес он так, словно это могло мне что-то объяснить.

— Твоей дочери?

Он кивнул:

— Младшей из двух моих дочерей. Джейн с матерью сейчас на кухне.

— А где же сама Джоэн, Боб? — поинтересовался я.

— Исчезла, — проговорил он. Затем, сглотнув комок, застрявший в горле, добавил: — Взгляни на это.

Он подошел к окну и указал на грязный лист бумаги, лежавший на полу. Я приблизился, опустился на колено и не стал его поднимать. Четко напечатанные на нем слова можно было прочитать без особого труда.

«Приготовь 20 000 долларов и жди указаний. Не вздумай обращаться в ФБР или полицию. Банкноты по пять и десять долларов. Сожги эту записку ради спасения дочери!»

Поднявшись, я вздохнул, посмотрел в широко раскрытые, полные отчаяния глаза Боба Кинана и спросил:

— Ты не вызвал полицию?

— Нет. Ни полицию, ни ФБР. Я позвонил тебе.

Я опять спросил, но уже с раздражением:

— Ради всего святого, почему?

— В записке сказано — никакой полиции. Мне нужна помощь. Возможно, потребуется посредник. Я абсолютно уверен, что мне потребуется кто-нибудь, кто знает, как действовать в таких случаях.

Я развел руками:

— Ни к чему не прикасайся. Ты что-нибудь трогал?

— Нет. Даже записку.

— Хорошо, хорошо. — Я опустил руку ему на плечо. — Не волнуйся. Боб. Давай пройдем в гостиную.

Не убирая руки, я провел его в соседнюю комнату.

— Так почему ты все-таки позвонил мне? — мягко проговорил я.

Он сидел рядом со мной на кушетке — крупный, сгорбившийся мужчина, уставив взгляд в пол, крепко сцепив на коленях руки.

Пожав плечами, он ответил:

— Я слышал, ты занимался делом Линдберга.

— Это было много лет назад. Тогда я служил в полиции, — ответил я, — выступал посредником между департаментом полиции Чикаго и властями Нью-Джерси.

— Кен мне об этом однажды говорил.

— Ты говорил с Кеном перед тем, как позвонить мне? Так это он посоветовал обратиться ко мне?

— Нет, скажу откровенно, я позвонил тебе потому, что... ну... говорят, что ты имеешь контакты.

Я вздохнул:

— С мафией у меня бывали кое-какие дела, но я не гангстер, Боб, и даже если бы я им был...

— Нат, я не об этом! Если бы ты был гангстером, неужели я бы тебе позвонил?

— Не понимаю. Боб.

Норма, его жена, нерешительно прошла в комнату; это была хорошенькая, маленькая женщина, одетая в платье, украшенное цветами и напоминавшее обои в детской, правда более темное. Ее привлекательное лицо искажала тревога. Она еще не выплакалась и была чрезвычайно расстроена.

Я встал, чувствуя себя очень неловко.

— Все в порядке. Боб? Это и есть твой друг детектив?

— Да. Это Нат Геллер.

Она подошла ко мне и натянуто улыбнулась:

— Большое спасибо, что пришли. Вы можете нам помочь?

— Да, — ответил я.

Ничего другого ответить я не нашелся.

Надежда проступила на ее лице, однако глаза по-прежнему оставались испуганными.

— Прошу тебя, побудь с Джейн, — сказал Боб, похлопывая ее по руке. — Джейн и ее маленькая сестра были очень дружны. Она старше Джоэн всего на два года.

Я кивнул, а его жена поспешно ушла, словно спешила удостовериться, что Джейн все еще оставалась на кухне.

Мы вновь сели на кушетку.

— Я знаю, что у тебя были дела с мафией, — сказал Кинан. — Дело в том, что... у меня тоже. Вернее, в том, что я не хотел иметь с ними дел.

— Как это понимать?

Вздохнув, он покачал головой:

— Я переехал сюда лишь шесть месяцев назад. В нью-йоркском офисе я был вторым по должности.

— В Кабинете по ценам?

— Да, — подтвердил он, кивая головой. — Надеюсь, тебе не нужно объяснять, какому давлению подвергается каждый, кто находится на таком месте. Мы отвечаем за все цены, начиная со строительных и промышленных материалов вплоть до цен на мясо, бензин и так далее. Во всяком случае, я не шел на поводу у местных бандитов. Угрожали мне, моей семье, но я никогда не брал взяток. Поэтому был вынужден просить о переводе в другое место, и вот меня прислали сюда.

«В Чикаго? Нечего сказать, хорошенькое местечко, чтобы скрываться от мафии», — подумал я.

Он как бы прочел мои мысли.

— Но у меня не было выбора, — сказал он, поднимая брови. — Ни один из этих типов пока не выходил на меня. Однако потом дела покатились вниз. Скорее всего, в этом виновато мое неподкупное прошлое? — Он горько усмехнулся: — В этом-то вся и ирония. Чертовски грустная ирония.

— В чем?

Он продолжал:

— На этой неделе будет объявлено о прекращении деятельности Кабинета. Я перехожу в Департамент сельского хозяйства.

— Понимаю, — сказал я, тяжело вздохнув. — Поэтому ты и позвонил мне, раз в записке сказано не обращаться к властям и памятуя прежние угрозы мафиози?

Он благодарно сжал мою руку, лежавшую на колене. Жест был искренним и заставил меня опять почувствовать себя чертовски неловко.

— Я прошу, помоги нам, — тихо проговорил он.

— Я помогу. С удовольствием выступлю в роли посредника и с радостью посоветую тебе сделать то, что тебе может помочь.

— Слава Богу, — прошептал он.

— Но прежде мы вызовем полицию.

— Что?..

— Боб, это плохие игры!

— Я знаю, но во имя всего святого, пойми, что я никогда не стану играть жизнью дочери!

— Мне известно, как следует действовать в подобных случаях. Детей спасают гораздо чаще, если подключаются полиция и ФБР.

— Но в записке сказано...

— Сколько лет Джоэн?

— Шесть.

— Она уже достаточно большая, чтобы суметь описать или опознать похитителей.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Боб!

Теперь уже я сжал его руку. Ответом на мой жест были его испуганные, полные слез глаза.

— Пойми, Боб, похищение детей — преступление федерального уровня, караемое смертной казнью.

Он сглотнул комок, подступивший к горлу:

— Так они могут убить ее? Если уже не убили...

— Твои шансы найти дочь значительно возрастут, если к делу подключатся власти. Начнем работать одновременно — пока полиция, стараясь найти негодяев, всех их распугает, мы будем вести переговоры с похитителями, чтобы вызволить Джоэн.

— Если она еще жива, — отрешенно проговорил он.

Я молча посмотрел на него. Затем кивнул. Он заплакал.

— Ну, успокойся, успокойся, — сказал я, похлопывая его по спине.

3

Первым из полицейских приехал детектив Крюгер из районного отделения Саммердейла, плотный мужчина в измятом костюме со скорбным выражением лица. Оно стало еще более скорбным, когда он принялся осматривать детскую спальню.

Кинан беспокойно топтался, описывая события.

— Вчера вечером, чтобы проветрить комнату, я приоткрыл это окно, может быть, всего лишь дюймов на пять. А сейчас оно распахнулось настежь.

Крюгер кивал, быстро записывая то, что ему говорил Кинан.

— Ночную одежду Джоэн никогда не укладывала так тщательно.

Крюгер пристально взглянул на него:

— Вы не слышали этой ночью каких-нибудь необычных звуков?

Кинан как-то замялся, испытывая неловкость, и проговорил:

— Знаете... моя жена слышала.

— Могу я с ней побеседовать?

— Нет-нет, не сейчас.

Для того чтобы как-то разрядить обстановку и стараясь помочь Крюгеру в проводимом им расследовании, я спросил:

— Боб, что именно слышала Норма?

— Она проснулась из-за лая соседской собаки. Где-то после полуночи. Вдруг ей показалось, что она услышала голос Джоэн. Подойдя к двери ее комнаты, Норма убедилась, что в спальне было тихо. Затем она опять легла спать.

Крюгер задумчиво кивнул.

— Пожалуйста, не спрашивайте ее об этом, — попросил Кинан, — она и так страдает и во всем случившемся винит себя.

Всем было понятно, что Норма напрасно винит себя, но разве можно было ее переубедить?

Вскоре приехали бригада из криминалистической лаборатории, фотограф из Отдела по расследованию убийств, и, таким образом, вскоре на месте происшествия собралось много людей, имеющих отношение к полиции. Крюгер, которого я немного знал и именно поэтому вызвал на место происшествия, позвонив в саммердейлское отделение полиции, подошел ко мне.

— Послушай, Геллер, — проговорил он, смахивая невидимые пылинки с моего пиджака. — Я знаю, ты порядочный человек, но в полиции есть люди, которые считают, что ты не их человек.

Много лет назад я был свидетелем в процессе против двух полицейских, замешанных в грязных, даже по меркам Чикаго, а по моим и тем более, делах. Однако полицейские, как и преступники, не склонны обличать друг друга; и теперь, спустя пятнадцать лет, я продолжал оставаться в черном списке.

— Постараюсь от них держаться подальше.

— Неплохая мысль. Но учти: когда появятся ребята из ФБР, они также не обрадуются, встретив частного детектива.

— Я здесь по просьбе Боба Кинана.

— Понимаю, ты ему нужен для душевного спокойствия — сказал Крюгер. — Пока не вмешивайся и не попадайся даже им на глаза.

Я кивнул.

Крюгер повернулся, собираясь уйти, но, как бы вспомнив что-то, обернулся и произнес:

— Послушай, мне жаль, что так случилось с твоим напарником Друри. Чертовски неприятно.

В начале тридцатых я работал с Биллом Друри по расследованию карманных краж; это был честный полицейский — редкость в чикагском зверинце. Он также отличался патологической ненавистью к бандитам, что и навлекло на него беду. Билл постоянно находился под подозрением у своих и под наблюдением у мафиози.

— Пусть это послужит тебе уроком, — весело проговорил я, — так всегда бывает с полицейским, честно делающим свое дело.

Крюгер пожал плечами и пошел наблюдать за ходом расследования.

День обещал быть длинным. Прикатила команда из ФБР, их ребята действовали споро, сразу же подключили к телефону магнитофон для записи возможных переговоров. До репортеров уже долетели слухи о похищении, однако охрана, выставленная снаружи, сдерживала их. Тем временем криминалисты снимали отпечатки пальцев и следы от лестницы под окном детской спальни. В дом пропустили сотрудников с радиостанции, чтобы записать на пленку обращение Боба к похитителям («Она всего лишь маленькая девочка... пожалуйста, не причиняйте ей боль... на ней только пижама, поэтому, пожалуйста, накиньте на нее одеяло»). Кроме снятия отпечатков пальцев и фотографирования, единственное, что пока сделали полицейские, — это короткий допрос служанки, проживавшей этажом выше. Темнокожая девушка по имени Леона сообщила, что около полуночи слышала, как Джоэн сказала: «Я сплю».

Комната Леоны располагалась как раз над спальней девочки.

Когда подошло время ланча, ко мне подошел Крюгер и присел рядом.

— Хочешь перекусить где-нибудь, Геллер?

— Разумеется.

Он подвез меня в кафе, расположенное в нескольких кварталах от дома, и мы присели за стойку.

— Мы отыскали лестницу, — сообщил он, — на заднем дворе какого-то строения через несколько домов к югу от дома Кинана.

— Неужели? Совпадают отпечатки, оставленные на земле?

Крюгер кивнул.

— А царапины на кирпичах около окна обнаружили? Крюгер снова кивнул и сказал:

— Они совпадают тоже. Правда, лестница оказалась коротковатой.

Окно первого этажа дома Кинана располагалось на высоте семи с половиной футов над землей; окна же цокольного этажа, как это было обычно для Чикаго, находились почти на уровне земли.

— Что интересно, — заметил Крюгер, — у лестницы сломана ступенька.

— Сломана ступенька? О Боже. Как... — Я заставил себя замолчать.

— Как в деле Линдберга, — произнес Крюгер. — Ты работал по нему, верно?

— Да.

— Тогда они убили ребенка?

— Говорят.

— Эта девочка тоже мертва, как ты считаешь?

Подошла официантка и налила нам кофе.

— Возможно, — ответил я.

— Кинан полагает, что, возможно, за всем случившимся стоит банда.

— Да, он так думает.

— А что думаешь ты. Геллер?

Я рассмеялся:

— Ни за что на свете я не соглашусь с Кинаном. Здесь замешан любитель, к тому же глупый.

— Но почему?

— Кто станет подвергать себя риску оказаться на электрическом стуле всего лишь за двадцать штук?

На мгновение он задумался:

— Знаешь, Геллер, Кинан принял ряд непопулярных решений в администрации Кабинета по ценообразованию.

— Настолько непопулярных, что они стали причиной случившегося?

— Пожалуй.

Он с избытком насыпал сахар себе в кофе. Теперь, когда дефицит сахара, связанный с невзгодами военных лет, был преодолен, так делали многие. Он внимательно и сосредоточенно разглядывал капли кофе, стекавшие в чашку с вынутой ложки.

— Как бы ты, не поднимая шума, посреди ночи сумел выманить ребенка из комнаты?

— Могу предположить лишь два варианта.

— Какие же?

— Либо она знала похитителя и доверчиво пошла с ним.

— Так.

— Либо, — сказал я, — ее убили еще в кроватке и затем вытащили в окно, словно мешок с сахаром.

Крюгер чуть не поперхнулся, затем поднял чашку кофе и сделал небольшой глоток.

— Да, — озадаченно вымолвил он.

4

Я оставил Крюгера за столиком, где он расправлялся с большим куском яблочного пирога, и прошел к телефону-автомату, чтобы позвонить домой.

— Нат, — проговорила Пег сразу же, — разве ты не знаком с этим Кинаном? Робертом Кинаном?

— Знаком, — ответил я.

— Я только что услышала о нем по радио, — расстроенно проговорила она. В ее голосе одновременно звучали нетерпение и озабоченность. — Его дочь...

— Знаю, — ответил я. — Это Боб Кинан звонил мне сегодня утром. Он позвонил мне еще до того, как обратился в полицию.

После недолгой паузы Пег спросила:

— Ты работаешь по этому делу?

— Не совсем. Делом занимаются полиция и ФБР, это их хлеб. Однако Боб хочет, чтобы я находился поблизости. На случай, если потребуется срочная помощь или что-нибудь еще.

— Нат, ты должен ему помочь. Ты должен помочь ему вернуть крошку.

Вот и забыто нынешнее утро. Ни слова о разводе. Обыкновенная беременная мамаша, напуганная новостями, нуждающаяся в поддержке своего мужа. Желающая, чтобы он успокоил ее и сказал, что этот славный послевоенный мир действительно прекрасен и безопасен. Он должен быть именно таким для появления ее ребенка.

— Постараюсь, Пег. Я постараюсь. Не жди меня к ужину.

В полдень двое в штатском доложили Крюгеру о полученных результатах. Видимо, Крюгер не возражал против моего присутствия при докладе. Но для того чтобы Кинан ничего не узнал, нам пришлось уединиться.

Тем временем еще несколько десятков полицейских в штатском прочесывали окрестности, беседовали с соседями, в особенности с дворниками многоквартирных домов. Один из них обнаружил в прачечной, расположенной в подвале дома, нечто, привлекшее внимание и вселившее беспокойство.

— Сгустки крови в баке для грязного белья, — сообщил Крюгеру молодой худощавый детектив.

— Кто-то также проник в кладовку, взломав замок, — сказал более пожилой, но такой же худощавый его напарник. — На полу валялись несколько пакетов, а на некоторых мешках были пятна темно-красного цвета.

Крюгер опустил голову и сказал:

— Направьте туда медицинскую криминалистическую группу.

Детективы кивнули и отправились выполнять задание.

Все это время миссис Кинан и ее десятилетняя дочь Джейн находились у соседей этажом выше, но Боб оставался у телефона, ожидая звонка похитителей. Телефон молчал.

Я держался рядом с Бобом и время от времени прислушивался к разговорам детективов. Настроение было мрачным. Пришлось выпить много кофе, прежде чем я почувствовал прилив сил.

Спустя некоторое время Крюгер взглядом подозвал меня.

— В том подвале с баками для прачечной, — тихо проговорил он, — в одном из ящиков обнаружены следы крови, кусочки кости, фрагменты мягких тканей и небольшие пряди волос.

— О Господи!

— Я рекомендовал начальнику розыскников Сторму направить группы на поиски.

— Поиски чего?

— Ну чего же еще, как ты думаешь?

— Господи!

— Геллер, важно начать поиски прямо сейчас. Хочу воспользоваться твоей помощью. Оставь Кинана под каким-нибудь предлогом.

Я подошел к Бобу, который по-прежнему сидел на краешке стула с прямой спиной около столика с телефоном. Он отрешенно уставился на аппарат.

— Я хотел бы съездить домой поужинать, — сказал я, обращаясь к нему. — Маленькая женщина готовится стать матерью, понимаешь, мне нужно немного побыть с ней. Ты сумеешь обойтись без меня?

— Конечно, Нат, конечно. Надеюсь, ты вернешься?

Я положил руку на его плечо:

— Я сразу же вернусь назад.

Мы отправились вместе с Крюгером; с полдюжины других групп из людей в штатском и в полицейской форме уже приступили к поискам. Нам предстояло осмотреть каждую веранду, крыльцо, обшарить каждый куст, подвал, каждую угольную яму, мусорный ящик — все места, где может оказаться маленькое детское тело или то, что от него осталось.

— Проверим и канализационные трубы, — сказал Крюгер, когда мы с ним шли вдоль тротуара.

Начало темнеть, только что включили уличные фонари. Свежая прохлада с озера потеснила июльскую жару. Город погружался в серо-синие сумерки, но приближающаяся ночь еще не успела укрыть четкие очертания дня.

Я поднимал крышки канализационных люков, а Крюгер светил вниз фонариком. Однако ничего, кроме грязи, мы там пока не обнаружили.

— Не забыть бы про отстойники, — заметил я.

— Верно.

Мы решили и их проверить. Между двумя кирпичными строениями прямо напротив здания, где был обнаружен забрызганный кровью бачок для белья, на пешеходной части улицы мы заметили круглую металлическую крышку отстойника. Она походила на крышку канализационного люка, но отличалась меньшими размерами. Видимо, крышку немного сдвинули с места.

— Кто-то совсем недавно открывал ее, — негромко заметил Крюгер. В тишине надвигающейся ночи его слова прозвучали зловеще.

— Нужно чем-нибудь поддеть крышку, — проговорил я, опускаясь на колено. — Никак не могу подсунуть пальцы.

— Сейчас, — сказал Крюгер.

Он отстегнул с груди полицейскую бляху и, наклонившись, краешком звезды приподнял ее.

Я сдвинул тяжелый металлический круг в сторону, и Крюгер направил луч фонаря в открывшееся отверстие.

Снизу на нас смотрело лицо.

Лицо ребенка, обрамленное светлыми, испачканными в грязи и потому потемневшими волосами.

— Похоже на куклу, — сказал Крюгер, задыхаясь.

— Это не кукла, — возразил я, отворачиваясь.

Я понял, что сделал то, о чем меня просила жена: я нашел малышку Боба Кинана.

Во всяком случае то, что от нее осталось.

5

Мы выловили из отстойника маленькую головку ребенка. Не стану описывать подробности этой процедуры. Пришлось воспользоваться черенком метлы, которую мы взяли у дворника из дома, находившегося поблизости.

После этого я прислонился к кирпичной стене перехода, повернувшись спиной к нашей находке. Крюгер похлопал меня по плечу:

— Ты в порядке, Геллер?

Облаченные в униформу люди охраняли голову, лежавшую на куске газеты, которую мы расстелили около отстойника. Они разглядывали ее, словно это был какой-нибудь экзотический экспонат.

— Почти расстался с ланчем, — пробормотал я.

— Ты побледнел, как задница ирландца.

— Ничего, я о'кей.

Крюгер зажал сигарету, его желтоватые глаза блеснули.

— Есть еще одна? — спросил я.

— Конечно.

Он извлек из кармана пачку «Лаки Страйк» и предложил мне. Я с жадностью схватил сигарету. Крюгер щелкнул зажигалкой, дал мне прикурить.

— Никогда раньше не замечал, что ты куришь, Геллер.

— Почти не курю. Раньше курил, когда был по другую сторону океана. Там все курили.

— Понимаю. Ты, я слышал, воевал на Гвадалканале.

— Да.

— Тяжко было?

— Так я считал вплоть до сегодняшнего вечера.

Он кивнул:

— Я позвонил помощнику Кинана, парню из нормировочного отдела, он скоро будет. Проведем опознание. Не могу я втягивать отца в такое дерьмо.

— А ты соображаешь, Крюгер, — сказал я, затягиваясь сигаретой. — Ты молодец.

Он буркнул что-то и отошел в сторону встречать подъезжающих полицейских. Я стоял, по-прежнему прислонившись спиной к стене, докуривая сигарету.

Появление дворника, у которого мы одолжили метлу, вывело меня из оцепенения. Это был крупный мужчина лет пятидесяти, с толстой шеей и седыми волосами, в плаще, накинутом на фланелевую рубаху с закатанными рукавами.

— Какая жалость, — сказал он с немецким акцентом.

— О чем думаешь, папаша?

— Я кое-что видел.

— Ну?

— Может быть, ничего важного.

Я подозвал лейтенанта Крюгера и предоставил ему право решать.

— Сегодня около пяти утра, — начал рассказывать дворник, — я выносил мусор и заметил человека в коричневом плаще. Он шел, спрятав голову в поднятый воротник плаща, словно опасался холода или дождя. Однако погода была теплая и сухая. В руках он нес пакет — такой, с какими ходят в магазин за покупками.

Мы с Крюгером быстро обменялись взглядами.

— Покажи точно, где ты видел этого человека? — спросил Крюгер у дворника.

Немец вывел нас на улицу и указал в сторону особняка, где проживали Кинаны.

— Он пересек вон тот газон и пошел в западном направлении.

— Как тебя зовут, папаша? — спросил я.

— Отто. Отто Бергструм.

Крюгер передал Отто Бергструма на попечение двоим в штатском, и те направились с ним в районное отделение Саммердейл оформлять заявление по всей форме.

— Может быть, дело продвинется, — сказал Крюгер.

— Может быть, — ответил я.

Коллега Кинана по работе в Кабинете по ценообразованию, Уолтер Мунсен, оказался полным мужчиной лет за сорок пять. Его пропустили сквозь кордон полицейских, чтобы взглянуть на детскую головку, лежавшую на листе газеты. Нежное лицо ребенка было покрыто царапинами, а вместо шеи висели лохмотья кожи.

— Господи милосердный. Это она. Это крошка Джоэн.

Для Крюгера этого было вполне достаточно.

Мы отправились обратно в дом Кинана. Ночь повисла над городом, луны и звезд не было видно, словно Господь Бог хотел скрыть все, что натворил человек. Но его старания были напрасны. Мигающий свет патрульных машин, автомобильные фары любопытствующих рассеивали темноту. Репортеры и соседи толпились перед домом Кинана. Слух о нашей жуткой находке уже разлетелся по округе, но не достиг самого Кинана.

У входной двери Крюгер сказал:

— Слушай, Геллер, мне хотелось бы, чтобы ты ему все рассказал.

— Я? С какой это стати?

— Ты его друг. Именно тебя он позвал. Ему будет легче, если он узнает обо всем от тебя.

— Ерунда. В таких делах «легче» не бывает.

Все же я решился это сделать.

Мы с Крюгером стояли в углу гостиной, но говорил я. Жена Кинана все еще оставалась наверху у соседей. Я опустил руку ему на плечо и сказал:

— Неважные дела, Боб.

По выражению моего лица он уже понял это. Тем не менее, все-таки спросил:

— Она мертва? — Затем, отвечая на свой же вопрос, добавил: — Вы отыскали ее, и она мертва?

Я кивнул.

— Боже милостивый! Боже милостивый!

Он упал на одно колено, словно молился, однако он не молился.

Я сжал его плечо. Мне показалось, что он пытается подняться на ноги, поэтому я помог ему это сделать.

Постояв с опущенной головой, он затем сказал:

— Я сам обо всем расскажу матери Джоэн.

— Боб, это не все.

— Не все? Что значит не все?

— Я сказал, что дела плохи. После того как ее убили, тот, кто это сделал, избавился от тела...

О Господи! Какими словами можно это выразить? Как уберечь его от этого страшного удара?

— Нат? В чем дело, Нат?

— Ее расчленили, Боб.

— Расчленили?..

Лучше скажу я, чем какой-нибудь репортер.

— Я нашел ее голову в канализационном отстойнике, в квартале отсюда.

Пытаясь понять смысл сказанного мною, он смотрел на меня. Глаза его помутнели, голова затряслась.

Затем он отвернулся к стене, держа руки в карманах.

— Не говори Норме, — наконец сказал он.

— Мы должны рассказать ей все, — вступил в разговор Крюгер со всей мягкостью, на которую был способен. — Она все равно об этом скоро узнает.

Кинан повернулся и посмотрел на меня; по его лицу текли слезы.

— Я имел в виду... не говорите ей о... расчленении.

— Кто-то должен сообщить ей об этом, — настаивал Крюгер.

— Пригласите их священника, — предложил я Крюгеру, и он закивал головой.

Священник — отец О'Шеа из церкви Святой Гертруды приехал как раз в тот момент, когда миссис Кинан, тяжело опираясь на руку мужа, шла в свою комнату. Кинан, поддерживая жену, подвел ее к софе. Острое чувство тревоги переполняло миссис Кинан. Оно еще больше усилилось при виде безмолвной трагической сдержанности мужа.

Маленький седовласый священник с Библией и четками в руках проговорил:

— Крепка ли твоя вера, дитя мое?

Кинан сидел рядом с женой; она сжала его руку и подняла на священника свои чистые глаза, но губы ее дрожали.

— Вера моя крепка, падре.

Священник помолчал, пытаясь подыскать нужные слова. Мне очень хорошо знакомо это чувство.

— С ней все в порядке, падре? — спросила Норма Кинан.

В ее вопросе прозвучали последние остатки надежды.

Священник отрицательно покачал головой.

— Она... ей плохо?

Священник вновь отрицательно покачал головой.

Норма Кинан поняла, что означает этот жест. В течение нескольких мгновений она смотрела куда-то отсутствующим взглядом. Затем она вновь подняла глаза, но теперь они затуманились.

— Они... — Она с трудом продолжила: — Ее... изуродовали?

Священник сглотнул подступивший комок.

— Нет, миссис Кинан, — сказал я.

Кто-то должен был набраться смелости и солгать этой женщине.

— Слава Богу, — проговорила Норма Кинан. — Слава Богу.

Она зарыдала, муж с отчаянием нежно обнял ее, прижав к себе.

6

Около десяти часов того же вечера в другом отстойнике полицейские обнаружили левую ногу Джоэн. Менее чем через полчаса та же самая группа, осматривая канализационный колодец, нашла правую ногу, завернутую в пакет.

Через некоторое время в канализационной трубе отыскали и торс девочки, завернутый в пятидесятифунтовый мешок из-под сахара.

Слух об этих страшных находках мигом долетел до дома Кинана, где начали собираться все городские шишки: комиссар полиции, начальник розыскного отдела и его заместитель, глава отдела по расследованию убийств, следователь по делам о насильственной смерти, мэр. Прибыли прокурор штата и его правая рука — капитан Даниэль Гилберт, по кличке «Бочонок».

То, что приплыли большие акулы, меня не удивило, особенно если принять во внимание характер и общественный резонанс подобного преступления. Но приезд Бочонка Гилберта, связанного с мафией, не укладывался ни в какие рамки. Ведь Боб определенно связывал похищение дочери с происками мафии.

— Геллер, — дружески проговорил шикарно одетый Бочонок, — из-под какой коряги ты выполз?

Бочонок выглядел столь колоритно, что вполне оправдывал свое прозвище.

— Прошу меня извинить, — сказал я, отодвигая его в сторону.

Пришла пора достойно удалиться.

Я пошел попрощаться с Бобом. Он сидел на кушетке, разговаривая с несколькими агентами ФБР; его жену опять отвели наверх к соседям и дали успокоительного.

— Нат, — сказал Кинан, вставая и делая рукой судорожные движения, словно хватаясь за воздух, устремив на меня налитые кровью глаза, — прежде чем ты уйдешь... хочу переговорить. Пожалуйста.

— Конечно.

Он завел меня в ванную комнату и закрыл дверь. Мой взгляд упал на желтого резинового утенка, стоявшего на краю ванны.

— Хочу просить тебя продолжить поиски, — сказал Кинан.

— Боб, теперь к этому делу привлекут всех полицейских в городе. Вряд ли тебе понадобятся услуги частного детектива. Тем более, что полиции не нужны помехи на дороге.

— Ты видел, кто приехал сюда?

— Много народу. Среди них в основном очень хорошие люди.

— А этот тип, Бочонок Гилберт? Я кое-что о нем знаю. Меня предупреждали. Его называют «самым богатым полицейским в Чикаго», не так ли?

— Это правда.

Об этом действительно поговаривали в Чикаго.

Глаза Кинана сузились.

— Он путается с мафиози.

— Он со многими путается. Боб, но...

— Я дам тебе чек...

Сказав это, он вынул из кармана брюк чековую книжку, опустился на колено и с ожесточением принялся выписывать чек, используя крышку унитаза в качестве письменного стола.

Все это было столь же нелепо, сколь грустно.

— Боб, прошу... не надо...

Он поднялся и вручил мне чек на тысячу долларов Чернила влажно поблескивали.

— Это аванс, — сказал он. — Единственное, чего хочу от тебя, чтобы ты был в курсе расследования, проследил, чтобы чикагские полицейские честно делали свое дело.

Эта просьба явно противоречила тому, ради чего он меня приглашал, но я не стал обращать его внимание на это обстоятельство.

— О'кей, — согласился я, свернул чек и засунул его в карман, уловив запах чернил. Я не думал, что воспользуюсь им, но в данной ситуации чек следовало просто взять.

Боб похлопал меня по руке:

— Спасибо. Да благословит тебя Бог. Спасибо за все, Нат.

Когда мы вышли из ванной, все как-то странно посмотрели на нас. Многие из собравшихся полицейских не слишком благоволили ко мне и потому, безусловно, были рады моему уходу.

На улице несколько репортеров узнали меня и окликнули. Не обращая на них внимания, я направился к своему «плимуту», надеясь, что машину не блокировали. Хэл Дэвис, журналист из редакции «Ньюс», невысокий человек с большой головой, сияющими глазами и юношеской внешностью, несмотря на свои пятьдесят с небольшим, семенил рядом.

— Хочешь запросто заработать четвертной? — спросил Дэвис.

— Зачем, мои дела идут неплохо. А как у тебя?

— Слышал, что ты выудил детскую головку из дерьмового бульона.

— Весьма трогательно, Хэл. Иногда я задаю себе вопрос, почему это ты до сих пор не получил премию Пулитцера, коль скоро ты с такой легкостью обращаешься со словами?

— Хочу взять у тебя эксклюзивное интервью.

Я зашагал быстрее.

— Отвяжись.

— Два четвертных.

Я остановился.

— Пять.

— Господи Иисусе! Успех ударил тебе в голову, Геллер.

— Думаю, где-нибудь я смогу заработать и побольше.

В аллее, позади дома Кинана, несколько полицейских сдерживали толпу репортеров, в то время как оперативный фотограф из полиции, направив на стену объектив фотоаппарата, делал снимок за снимком. Фотовспышки, подобно взрывам, пронизывали покров ночи.

— Провалиться мне на этом месте, если я знаю, — сказал Дэвис и очутился позади меня, так как я быстро двинулся туда.

Полицейские удерживали нас на расстоянии, но мы все же смогли как следует рассмотреть то, что снимали фотографы. На стене неровные красные буквы гласили: «Остановите меня, прежде чем я убью еще».

— О Боже! — пробормотал Дэвис, широко раскрыв глаза. — Неужели он все натворил? Неужели опять этот чертов «убийца с губной помадой»?

— "Убийца с губной помадой"? — тупо повторил я.

Было ли это делом его рук?

7

«Убийца с губной помадой», как окрестила его пресса, впервые попал на первые полосы газет в январе.

Миссис Каролина Вильямс, привлекательная сорокалетняя вдова с несколько туманным прошлым, была найдена мертвой в постели в своей скромной квартире в Норт-Сайде. Красная юбка и нейлоновый чулок крепко стягивали горло обнаженной сладострастной брюнетки. Очевидно, она сопротивлялась, так как в квартире все было перевернуто вверх дном. Миссис Вильямс сильно избили: лицо в ссадинах, тело в синяках. Убийца перерезал ей горло.

Смерть наступила от потери крови, которой пропиталась вся ее постель. Странно, но на теле жертвы крови не было. Под крепко затянутой красной юбкой и чулком следователь обнаружил еще одну повязку, наложенную вокруг раны на шее.

В ванне оказалось много окрашенной кровью воды. Там же лежала и одежда жертвы, как будто ее замачивали перед стиркой.

Подозреваемый вооруженный грабитель, последний дружок вдовы, вскоре был освобожден за недостатком улик. Каролина Вильямс трижды была замужем. С двумя мужьями она развелась, а третий умер. Ее экс-мужья имели железное алиби, в особенности последний.

О деле постепенно забыли. Оно исчезло со страниц газет и попало в разряд нераскрытых.

Затем, меньше месяца спустя, аналогичное преступление, совершенное, судя по всему, тем же убийцей, потрясло город. На миссис Вильямс, которая вела вольный образ жизни, смотрели как на жертву преступления, совершенного на почве ревности. Но когда такая же участь постигла Маргарет Джонсон, все жители Чикаго поняли, что имеют дело с сумасшедшим.

Двадцатидевятилетняя Маргарет Джонсон (друзья звали ее Пегги) была настоящей красавицей. Одинокая, регулярно посещавшая церковь девушка, родом из небольшого городка, только что вернулась в Чикаго после трех лет военной службы. Ей удалось устроиться на работу в офискомпании, производившей оборудование для бизнесменов. Он находился в Лупе. Обнаженный труп Маргарет нашли в небольшом номере отеля в Норт-Сайде, где она проживала.

Когда горничная отеля обнаружила ее, мисс Джонсон, обнаженная, стояла на коленях перед ванной с опущенной в воду головой. На голове наподобие тюрбана было намотано полотенце. Убийца обладал, похоже, нечеловеческой силой. Острие столового ножа пронзило насквозь шею жертвы и вышло с противоположной стороны.

В нее также стреляли: одна пуля попала в голову, вторая — в руку. Ладони девушки были покрыты порезами, полученными, очевидно, когда она пыталась защититься от ножа убийцы.

С тела Маргарет была тщательно смыта кровь. А пропитавшиеся ею полотенца валялись на полу ванной. В комнате царил беспорядок, все было забрызгано кровью. Но самое примечательное — на стене буквами высотой от трех до шести дюймов губной помадой, взятой у жертвы, было написано:

РАДИ ВСЕГО СВЯТОГО,

ОСТАНОВИТЕ МЕНЯ ПРЕЖДЕ,

ЧЕМ Я УБЬЮ ЕЩЕ.

НЕ МОГУ СПРАВИТЬСЯ С СОБОЙ.

Полицейские и журналисты окрестили «убийцу с губной помадой» «сексуальным маньяком», хотя ни одна из женщин не была изнасилована. Эта позиция полицейских вызвала у меня подозрение. Не исключено, что нечто, имеющее важное значение, не достигло ушей журналистов и не получило огласки.

Я спросил об этом лейтенанта Билла Друри, который до увольнения служил в отделе Таун Холла и работал по этому делу. Он сказал, что в обоих случаях на полу около окна была обнаружена сперма. Убийца, видимо, проникал в квартиры через окно.

Похоже, здесь мы имели дело с парнем, которому, чтобы кончить, требовалось зрелище определенного характера.

Между двумя убитыми женщинами и несчастной, разрубленной на части маленькой Джоэн, кроме того, что она умерла насильственной смертью от рук сумасшедшего, на первый взгляд не было ничего общего.

Однако послание на стене, написанное губной помадой, неровные, словно выведенные детской рукой буквы, несомненно, добавят дополнительные факты в это расследование. Газеты уже начали именовать «убийцу с губной помадой» «чикагским Джеком Потрошителем». Не приходится сомневаться в том, что после убийства похищенной девочки весь город будет требовать довести расследование до самого конца.

— Газеты все время нападают на полицейских, — сказал я Пег в ту ночь, когда мы с ней поздно легли в постель. Она лежала на моей согнутой руке, и ее била сильная дрожь. — Величают каменными истуканами, недоумевают по поводу неэффективной работы криминалистической лаборатории. А неудача в поимке «убийцы с губной помадой» стала как раз той самой дубиной, которой их гвоздят газеты.

— Ты говоришь так, словно это несправедливо, — возразила Пег.

— Я действительно так считаю. Поймать лунатика гораздо труднее, чем профессионального преступника. У профессионала весь характер и образ его действия прослеживаются очень легко. Это называется modus operandi — по латыни — образ действия.

— Образ действия?

— Да, то есть то, как он совершает свои преступления, какого они типа. А у этого парня даже в способе убийства обеих женщин есть значительная разница. Вторую он застрелил, и, несмотря на нож, проткнувший шею жертвы, смерть наступила именно от пули. Ты не против, что я говорю об этом?

Пег кивнула. Она была у меня крепким орешком.

— Этот тип не оставил ни одного сносного отпечатка.

— Наводит после себя чистоту, — сказала Пег.

— Для него — это ритуал, — заметил я, — и мера предосторожности.

— Полный идиотизм.

— Полный идиотизм, — согласился я.

Я улыбнулся, искоса глядя на нее. В спальне царила темнота, но я все же разглядел ее милое лицо.

Тихим голосом она сказала:

— Ты обещал своему другу Бобу Кинану, что продолжишь поиски.

— Да, но я сказал просто так, чтобы успокоить его.

— Ты должен продолжить.

— Не знаю, смогу ли. Полиция и федералы что-то не спешат обратиться ко мне за помощью.

— С каких это пор подобные препятствия останавливают тебя? Продолжай. Ты должен найти этого типа. — Она взяла мою руку и положила ее на свой живот. — Должен.

— Конечно, Пег. Конечно.

Я нежно, успокаивающе погладил ее по животу.

Неожиданно я почувствовал странную признательность к «убийце с губной помадой»: ведь этот день начался с того, что жена потребовала развода, а закончился тем, что она в моих объятиях и я ее успокаиваю.

В этом славном послевоенном мире есть смысл постараться взять все, до чего удается дотянуться.

8

Два дня спустя в Лупе, в переполненном ресторане «Берхофф», я угощал ланчем своего друга Билла Друри.

Официанты в смокингах, высоко подняв подносы с дымящимися блюдами, сновали между столиками, словно участники каких-то непонятных состязаний. Постоянные посетители, главным образом бизнесмены, среди которых оказалось несколько женщин — любительниц ранних прогулок по магазинам, своими голосами и мерным стуком столовых приборов создавали непрерывный гул, превращавший разговор в этом просторном зале в частную беседу.

Билл любил хорошо поесть и с удовольствием принял мое предложение, хотя это вынудило его покинуть свое логово в Норт-Сайде и прогуляться на приличное расстояние. Несмотря на то что Билл не ходил на службу, одет он был с иголочки: темно-синий костюм, широкий оранжевый галстук, украшенный булавкой с драгоценным камнем. Мужественное лицо моего друга имело раздвоенный подбородок и темные проницательные глаза. У него была запоминающаяся походка уверенного в себе человека. И лишь мешки под глазами да легкая седина, посеребрившая редеющие темные волосы, показывали, что ему пришлось перенести много переживаний в последние месяцы.

— Чертовски рад, что ты смог отбиться от предъявленных обвинений, — начал я.

Он пожал плечами и намазал маслом кусок ржаного хлеба. Скоро должны были принести заказанный нами шницель по-венски.

— Осталось еще Большое жюри.

— Одолеешь и этих, — уверенно продолжал я, хотя, честно говоря, не был в этом уверен. В своем рвении прищучить нескольких парней из мафии Билл подкупил по меньшей мере одного свидетеля. Я был тогда в суде, когда это вскрылось.

— Тем временем я бью баклуши в старом доме, приводя мою старушку в нервное расстройство тем, что отстранен от работы.

— Хочешь немного поработать на А-1?

Он покачал головой и с огорчением нахмурил брови:

— Я все еще полицейский, Нат, отстранен я или нет.

— Все останется между нами. У тебя все еще остались друзья в отделе Таун Холл, верно?

— Конечно.

Официант, годившийся нам по возрасту в отцы и выглядевший достаточно сурово, чтобы отшлепать нас, принес блюда с говядиной, зажаренным по-немецки картофелем и красной капустой.

— Я работаю по делу Кинана, — произнес я, потягивая пиво.

— До сих пор? Думал, что ты его уже бросил, — усмехнулся он. — Брат говорит, что ты многовато заломил за то интервью.

Его брат Джон работал в редакции «Ньюс».

— Дэвис согласился с моей ценой, — сказал я, пожав плечами. — Послушай, похоже. Боб Кинан хочет, чтобы я остался на борту. Так он лучше себя чувствует. Во всяком случае я намерен еще поработать.

Он стрельнул в меня взглядом детектива.

— Имеют ли какое-нибудь отношение к твоему решению продолжать те десять кусков награды, объявленной «Трибюн», а?

Я усмехнулся и отрезал кусочек мяса.

— Может быть. Ты заинтересован?

— А что, собственно, я могу сделать?

— Прежде всего можешь намекнуть мне, если кто-нибудь из твоих друзей-полицейских заметит, что начали дергать за политические или же за мафиозные ниточки.

Он кивнул и пожал плечами, не переставая при этом жевать.

— Во-вторых, ты работал по делу «убийцы с губной помадой».

— Но меня задвинули, когда работа по второй жертве была в самом разгаре.

— Что ж, наверстай. Сходи, поговори с друзьями. Поройся в делах. Поищи, может быть, на что-то не обратили внимания.

Его лицо выражало сомнение.

— Каждый коп в этом городе привлечен к этому делу, их столько, сколько блох на обезьяне. С чего ты решил, будто любой из нас может отыскать то, что они проглядели?

— Билл, — произнес я с выражением удовлетворения, наслаждаясь красной капустой, — как сыщики, мы с тобой лучше их.

— Верно, — согласился он и отрезал еще кусочек мяса. — Во всяком случае, я думаю, что они идут не тем путем.

— Да?

Он слегка пожал плечами:

— Они зациклились на насильниках — преступниках, чьи действия сопровождаются насилием. Но ты взгляни на «образ действия». Что можешь сказать? Кого ты собираешься искать, Нат?

Я много раздумывал над этим, поэтому ответ был наготове.

— Думаю, что это какой-нибудь вор-форточник, ворующий не ради денег или вещей, которые смог бы потом продать, а любитель острых ощущений.

Друри посмотрел на меня, хитро прищурившись:

— Любитель острых ощущений. Я тоже так думаю.

— Возможно, подросток. Несовершеннолетний или немного постарше. Может, лет двадцати.

— Почему ты так считаешь?

— Поиск острых ощущений — удел молодых, Билл. А чтобы проникнуть в комнату Джонсон, нужно было проползти по карнизу с пожарной лестницы. Для этого нужно обладать немалой ловкостью, почти акробатическими способностями. И определенным безрассудством.

Билл сжал в руке нож.

— А потом нужно иметь силу, чтобы проткнуть шею женщины столовым ножом.

— Согласен, но это лишь говорит о том, что здесь замешан кто-то молодой.

Он повернул нож в мою сторону.

— Я как раз составлял список возможных подозреваемых... Однако меня отстранили до того, как я начал его отрабатывать.

Я, честно говоря, надеялся на что-то подобное.

— Где этот список сейчас?

— В моих рабочих записях, — сказал Друри. — Однако, прежде чем я тебе что-нибудь отдам, позволь заглянуть в Таун Холл и разнюхать, что там нового. Ты, наверное, хочешь также, чтобы я разузнал, как идут дела в отделении Саммердейла?

— Нет, — ответил я. — Там у меня уже связь с Крюгером. Он держит меня в курсе.

— Крюгер — нормальный парень, — сказал, кивая головой, Друри. — Но почему он сотрудничает с тобой, Нат?

Жареный картофель был отличным — соленым и приятно похрустывал, но стоило еще заказать и соус.

— Обещанная «Трибюн» награда. Она не может быть вручена полицейским.

— А, — сказал Друри и отхлебнул темного пива, — что также распространяется и на меня.

— Разумеется. Но тут нет проблем.

— Я честный полицейский, Нат.

— Такой же честный, каким появился в этом городе. Но ты же еще и человек. Мы что-нибудь придумаем, Билл, ты и я.

— Мы начнем, — сказал Билл, отодвигая в сторону тарелку и усмехаясь, как идиот, — с десерта.

9

Я поехал на похороны в Ист-Энд один. Пег со мной не поехала — она сочла это неудобным, поскольку никогда не встречалась с Кинанами. Перед входом в дом стоял полицейский, чтобы не пускать любопытных, однако желающих проникнуть туда было очень немного: хотя война и закончилась, но память о личных скорбях была еще свежей.

Маленькая девочка, облаченная в белое сатиновое платье, лежала с розовыми цветами на груди, ссадин на лице не было заметно — казалось, что она даже улыбалась, словно во сне. Ее уложили таким образом, чтобы не было заметно отсутствия рук.

Разумеется, Норме Кинан рассказали обо всем, что произошло с ее крошкой. Моя сострадательная ложь облегчила ее мучения лишь в ту первую ночь. Невероятно, но дело обстояло еще хуже: в полдень следователь объявил, что имела место «попытка изнасилования».

Родители в строгих черных одеждах сидели около гроба, родные и приглашенные тихо переговаривались. Слез не было. Все находились в шоке.

— Спасибо, что пришел, Нат, — сказал Боб, приподнимаясь и пожимая мне руку. — Придешь завтра на мессу?

— Конечно, — ответил я. Много времени прошло с тех пор, как я последний раз посещал мессу. Моя мать была католичкой, но она умерла, когда я был совсем молодым.

На следующее утро в церкви Святой Гертруды служили не поминальную мессу, а мессу Ангелов, которую исполнял хор из ста юных голосов детского хора.

— Приветственная песня, — сказал священник, — сопровождает еще одну душу, которая будет петь пред троном Господним.

В этом хоре пела и Джоэн. В прошедшее Рождество она исполняла роль Ангела в школьной инсценировке.

Теперь от нее остался безрукий торс, покоившийся в гробу на возвышении около алтаря. Но ни прелесть детских голосов и красота их лиц, ни длинные оплывшие белые свечи, отбрасывавшие золотые отблески на маленький белый гроб, не могли отогнать мои черные мысли. Когда священник напомнил находившимся в зале, что «в наших сердцах не должно быть места мщению», я прикусил язык. Говори только, за себя, падре.

Мужчины и женщины открыто плакали, прижимая к себе детей. На мессе присутствовало около тысячи трехсот человек, наряд полиции окружал Кинанов при выходе из церкви.

Не все поехали на кладбище. День выдался прохладный, ветреный. После того как священник в последний раз окропил тело святой водой, маленький гроб опустили в крошечную могилку, охраняемую одиноким кленом. Цветы, уложенные на могилу, скорбно трепетали под порывами ветра.

Я не позволил себе плакать. Я говорил себе, что Кинан всего лишь знакомый, а вовсе не друг; напоминал себе, что никогда не видел этой маленькой девочки, во всяком случае до того, как выудил ее головку из этого чертова отстойника. Я сдерживал наворачивающиеся слезы и вел себя как мужчина.

Так я держался, пока не пришел домой и не увидел свою беременную жену, и тут уж не выдержал.

Я лежал на кушетке и рыдал, как ребенок, а Пег меня успокаивала.

Это длилось недолго, а потом пришло странное и тревожное осознание: все, что довелось пройти в своей жизни — от стычек с бандитами в мою бытность полицейским до схваток с японцами в Тихом океане, — не подготовило меня к подобному ужасу. Не был я готов и к тому, что стану родителем и что на этой планете есть нечто такое, столь бесценное для тебя, что одна лишь мысль о возможности лишиться его способна вызвать помешательство.

— Ты поможешь своему другу, — проговорила Пег, — ты поймаешь того, кто это сделал.

— Постараюсь, крошка, — ответил я, вытирая слезы. — Черт подери, награда за поимку преступника поднялась до тридцати шести тысяч.

10

Однако на следующий день мне почти не удалось продвинуться в расследовании дела Кинанов. Я пообщался с Крюгером и Друри, но они не сумели сообщить мне ничего нового.

Дворников допросили и отнесли их к числу подозреваемых. Один — Отто Бергструм, у которого мы позаимствовали метлу. Другой — молодой армейский ветеран в возрасте двадцати пяти лет по имени Джеймс Ватсон, работавший в яслях, откуда была похищена лестница. Ватсон в прошлом отличался склонностью к насилию, и его уже арестовывали за приставания к восьмилетней девочке. Тогда Ватсона обвинили в антиобщественном поведении. Сейчас и Бергструм и Ватсон имели алиби. К тому же оба прошли тест на детекторе лжи.

— Не думаю, что подвал, куда проник убийца, чем-то важен для нас, — сказал Крюгер, когда мы с ним говорили по телефону.

— Ты имеешь в виду подвал, где действовал преступник?

— Да. Похититель украл оттуда мешок и пакеты. Парень, владелец этого подвала, чист.

— Удалось найти хоть какие-нибудь сносные отпечатки пальцев?

— Нет. Ни в подвале, где совершено убийство, ни в комнате девочки. Два обнаруженных на окне принадлежат уборщице. Зато у нас есть пухлый отчет по записке, оставленной преступником. К тому же недалеко от дома Кинанов найдена скрученная в петлю проволока, на которую обычно вешают картины; не исключено, что ею задушили ребенка. Следователь сказал, что девочка умерла до того, как ее расчленили.

— Хвала Всевышнему хоть за это.

— Около дома Кинана были замечены два подозрительных автомобиля. Сейчас мы над ними работаем.

— Да, в версии с автомашинами что-то есть, иначе кто-нибудь обязательно заметил бы этого маньяка, когда он нес тело от дома Кинанов в подвал.

— Согласен. Не забывай, что все происходило ночью. В конце концов установлено, что смерть наступила между часом тридцатью и двумя часами.

Крюгер пообещал держать меня в курсе событий. Вот, собственно, и все, что мне удалось узнать нового.

Но за одним весьма существенным исключением.

Я уже собирался сесть в свой «плимут», припаркованный на стоянке около Рукери, когда подкатил темно-синий «Меркурий» 1946 года выпуска и блокировал выезд.

Не успел я выразить свое негодование, как из окна выглянул водитель и усмехнулся:

— Давай покрутимся. Геллер.

На меня смотрел тип лет сорока с вытянутым лицом сероватого цвета, выдающимся вперед подбородком и перебитым носом. Он не был крупным мужчиной, но держался очень солидно. Звали его Сэм Флади. Одно время он был сборщиком дани для мафии, а теперь водителем-телохранителем Тони Аркадо. Его также знали под именем Муни, что на уличном жаргоне Вест-Сайда означало темную личность.

— Покрутимся, Сэм, или прокатимся?

Сэм рассмеялся:

— Брось, Геллер. С каких это пор ты потерял нюх? У меня к тебе предложение.

У меня с собой не было оружия. Сэм же наверняка был с пушкой. Как и я, Флади был парнем из Вест-Сайда. Только я вырос в районе Максвелл-стрит, а он был выходцем из известного Пэтча, расположенного рядом с Нью-Вест-Сайдом, и давним членом небезызвестной банды с Сорок второй улицы.

— Валяй прямо здесь, — предложил я, — все равно вокруг никого нет.

Он уже об этом и сам подумал; его темные глаза поблескивали. То, что я был известной личностью среди мафиози, во многом объяснялось моими давними приятельскими отношениями с покойным Фрэнком Нитти, которого Сэм не очень жаловал. Ведь Сэм как-никак был протеже Пола Рика, сместившего Нитти.

— О'кей, — согласился Сэм. — Я припаркуюсь вон там. Ты подсядешь ко мне в машину, тут и переговорим. В моей чертовой колымаге ничего с тобой не случится.

Мы сели и поговорили.

Сэм, облаченный в темный, отлично сшитый костюм, повернулся ко мне вполоборота и произнес:

— Знаешь, кто о тебе хорошего мнения?

— Кто?

— Луи Компана. — При этом он почесал грудь большим пальцем руки. — Я приглядывал за его кралей, пока он сидел в кутузке за скандал.

— С Луи все в порядке, — вежливо ответил я.

Компана был правой рукой Нитти, в силу неведомых мне причин Сэм стремился убедить меня, что мы с ним чуть ли не приятели. Или, во всяком случае, что у нас есть общие друзья. В 1944 году я впервые познакомился с Сэмом, когда похитили Джейка Гузика, казначея банды. Тогда я выступал в качестве нейтрального посредника. На собственном опыте я убедился, что Сэм Флади — один из самых бессовестных мерзавцев и мошенников.

— Ты занимаешься делом Кинана? — спросил он.

Если бы я не собрал всю свою волю, эти слова меня непременно насторожили бы.

— Да, — небрежно бросил я. — Отец жертвы — мой приятель, и ему хочется иметь человека, который бы следил, чтобы полиция вела дело по-честному.

Мои слова развеселили Сэма. Я не понял, что его так рассмешило, то ли то, что дело доверили мне, то ли сама мысль о контроле за честностью полиции, казавшейся ему утопией... Поэтому я закинул пробный камень.

— Тебе известно, почему Кинан выбрал именно меня, не так ли?

— Нет, — ответил Сэм. Как мне показалось, совершенно искренне.

— Он боялся, что похищение было организовано восточной мафией за то, что в Нью-Йорке он отказался иметь ними дело. Для тебя это не секрет, он работал в Кабинете по ценообразованию.

— Это маловероятно, Геллер. Ребята с востока не стали бы играть на нашей территории без предварительной проверки.

Я кивнул, в его словах был резон.

— Однако, чтобы ты знал, если еще не в курсе, до последнего времени я занимался бензином и продовольственными карточками. Но с этим покончено около двух месяцев назад. Этот рэкет тихо умер. Но, Геллер, ни я, ни один парень из мафии ни разу не приближались к этому Кинану.

— Он никогда этого и не утверждал.

— Хорошо. Теперь позволь мне пояснить мой интерес к этому делу, — продолжал Сэм Флади.

— Будь добр.

— Похоже, что уже известный нам сукин сын с губной помадой совершил чудовищное злодейство над маленькой девочкой.

— Похоже. Но кое-кто думает, что мог найтись другой дурак, сделавший губной помадой эту надпись на стене.

Он прищурил глаза:

— Я слышал, будто семья получила письмо, написанное губной помадой, со словами: «Остановите меня, пока я не убил еще». Или что-то в этом роде.

— Верно.

Он вздохнул, пристально посмотрев на меня:

— Распространяются ли на нас с тобой правила отношений адвокат — клиент, если я дам тебе задаток?

— Да. Мне придется направить тебе контракт через адвоката, с которым я сотрудничаю, чтобы все было по закону. Или нам придется действовать через твоего адвоката. Однако сам я не уверен, что имею желание работать с таким клиентом, как ты, Сэм. Не обижайся.

Он поднял палец:

— Обещаю, что эта работа ни в коем случае не скомпрометирует тебя и не войдет в противоречия с интересами другого твоего клиента — Кинана. Если я лгу, тогда нашим отношениям конец.

Я молчал.

Он положил мне на колени запечатанный пухлый конверт:

— Тут тысяча бумажками по пятьдесят.

— Сэм, я...

— Теперь я твой клиент, Геллер. Усек?

— Но...

— Понял?

Я сглотнул подступивший комок, кивнул и опустил конверт во внутренний карман пиджака.

— "Убийца с губной помадой"... — начал Сэм, возвращаясь к прежней теме. — Первой его жертвой была миссис Каролина Вильямс.

Я кивнул.

Сэм ткнул в меня указательным пальцем:

— Никто, Геллер, никто не должен знать об этом.

Смахивающий на хорька гангстер глубоко вздохнул, посмотрев сквозь ветровое стекло на бетонную стену, возвышающуюся перед машиной.

— У меня семья. Маленькие дочки. Я должен их защитить. У тебя есть дети. Геллер?

— Мы ждем ребенка.

Сэм усмехнулся:

— Великолепно! — Затем улыбка исчезла с его лица. — Слушай, я пойду на все, чтобы защитить мою Ангелину. Некоторые парни выставляют напоказ свои связи с другими женщинами. Я, насколько известно моей семье, никогда не сбивался с праведного пути. Никогда. Но... ты же мужчина — ты понимаешь мужские потребности.

Я начинал понимать, к чему он клонит...

— Дело в том, что я встречался с Каролиной Вильямс. У нас все было вполне благопристойно.

Скорее всего Сэм говорил правду, если даже Билл Друри ничего не прознал об этом. В конце концов, он расследовал то дело, а его ненависть к парням из мафии всем была очень хорошо известна.

Словно прочитав мои мысли, Сэм сказал:

— Ни слова об этом твоему приятелю-психу Друри.

Муни знал, что говорит.

— Имеется фото, на котором мы с ней вдвоем. Мне бы хотелось получить его обратно.

— И отнюдь не из-за сентиментальных чувств.

— Ты прав, — согласился он. — Я подумал, что моей подружке миссис Вильямс не повезло и она стала жертвой маньяка. Но из того, что я слышал, этот парень не просто сексуальный убийца. Он, мягко говоря, довольно странный тип, — сказал Сэм.

— Я такого же мнения, мне кажется, он вор с хобби.

— В рапортах полиции отмечается, что у убитой кое-что пропало: нижнее белье, часть личных вещей. Во всяком случае, даже несмотря на то, что вел дело Друри, мне удалось узнать, что альбома с фотографиями в ее квартире не оказалось.

— Может быть, он у ее родных.

— Нет, я это осторожно выяснил.

— Значит, ты думаешь... альбом унес убийца?

Сэм кивнул:

— Да. В нем были фотографии, на которых она снята в купальниках и шортах. Если он забрал ее нижнее белье, то мог прихватить и альбом.

— Что же ты хочешь от меня?

Он пристально посмотрел на меня, затем крепко сжал мою руку:

— Я хочу заполучить этот альбом, даже не альбом, а только единственную фотографию. Ее сделала в ресторане одна из девчонок-фотографов, которые постоянно там крутятся.

— Как же мне его отыскать? — спросил я.

— Ты можешь найти этого парня раньше, чем на него выйдет полиция. Или попробуй иначе. У тебя же тесные связи с полицейскими, ведущими это дело. Может быть, удастся добраться до альбома раньше их. Мне очень не хотелось бы, чтобы эта фотография всплыла на свет. Иначе я окажусь в дерьме. У меня могут возникнуть неприятности. К тому же это может сбить с толку тех, кто расследует дело маньяка.

Я задумался над его словами — он был прав.

— Итак, единственное, чего ты хочешь, — уточнил я, — это вернуть фотографию.

— И благоразумия с твоей стороны.

— Не волнуйся насчет благоразумия, — ответил я, — в конце концов, мы будем общаться через адвоката. Ты будешь его клиентом, а он моим. В этом случае я не смогу сказать ни одного лишнего слова даже если бы и захотел.

— Так берешься за работу?

— Я уже взял деньги. А если мне не удастся добиться результата?

— Задаток оставишь себе. Найдешь фотографию — получишь еще четыре куска.

— Чего я хочу, так это добраться до убийцы этой маленькой девочки и прикончить его.

— Делай с ним, что хочешь, — сказал Сэм, — но верни мне фотографию.

11

Луи Сапперстейн, бывший в свое время моим боссом по делу о карманниках, стал первым, кого я пригласил на работу, когда агентство А-1 стало расширяться. Перевалив на шестой десяток, Лу, сохранил мускулистую комплекцию, носил очки в черепаховой оправе и обладал лысиной ученого.

Он опустил ладони на столешницу моего рабочего стола. Как обычно, рукава его рубахи были закатаны до локтей, а галстук свободно болтался на шее.

— Все утро я проторчал в архиве Триб, перерыл все материалы за целый год.

Я просил Лу проверить все случаи, где речь шла о нападениях на женщин. Мне пришла мысль о том, что если, согласно теории Друри и по моим рассуждениям, «убийца с губной помадой» был форточником, искателем острых ощущений, дошедшим до убийства, то вполне могла оказаться и промежуточная стадия между бескровным вторжением и кражами, сопровождавшимися убийствами.

— Есть несколько подходящих случаев, — сказал Лу, — но один сразу же бросился мне в глаза...

Он протянул мне лист, вырванный из блокнота.

— Кэтрин Рейнольдс, — прочитал я вслух.

Остальное я прочел про себя, заметив:

— Тут есть интересные детали.

Лу кивнул, сказав:

— И кое-какие совпадения. По времени — как раз между первым и вторым убийствами. Думаешь, полиция обратила на это внимание?

— Сомневаюсь, — ответил я. — Этот случай имел место в Саус-Сайде. А две убитые женщины жили в Норт-Сайде.

— Маленькая девочка тоже.

Для чикагских полицейских такого рода географические границы были своеобразным табу. Дело, расследуемое в Норт-Сайде, было исключительно норт-сайдским делом, а преступление, совершенное на административной территории Саус-Сайда, их касалось так же, как если бы оно было совершено на Луне. К несчастью для полиции, преступники не всегда думают так же.

Итак, ближе к вечеру того дня, я звонил в дверь на верхней площадке восьмиэтажного здания в Саус-Сайде, расположенного неподалеку от Чикагского университета. Когда-то в этом здании размещалось общежитие для медсестер, так как поблизости находился госпиталь «Билдинг». До сих пор большинство жильцов составляли женщины из сферы услуг по оказанию медицинской помощи. Как, к примеру, и Кэтрин Рейнольдс, которая в белом накрахмаленном до хруста халате и головном уборе медсестры открыла мне дверь.

— Спасибо, что так быстро откликнулись на мою просьбу и согласились встретиться, мисс Рейнольдс, — поблагодарил я, пока она пропускала меня в квартиру.

Я отыскал ее на работе, позвонив по телефону. Она любезно согласилась побеседовать со мной у себя дома после работы.

— Надеюсь, не помешал вам готовить ужин, — добавил я, снимая шляпу.

— Вовсе нет, мистер Геллер, — ответила она, снимая заколку, придерживавшую на голове пилотку медсестры. — Я еще не начинала готовить.

Это была интересная брюнетка лет тридцати, с коротко, по-мальчишески, остриженными волосами, большими блестящими глазами, курносая, с немного неровными зубами. На ее полных губах лежала яркая губная помада. Худощавая, но с прекрасно сложенной фигурой, она казалась совершенством, если бы не легкий запах лекарств, выдававший в ней медсестру.

Мы сидели в гостиной ее просторной квартиры, обставленной не новой, но красивой мебелью. На краю стола, находившегося около кушетки, стоял портрет молодого моряка в форме, улыбающегося широкой юношеской улыбкой.

Сев на кушетку, она закинула ногу на ногу так, что при этом движении зашуршал нейлон, облегающий ноги. Я человек женатый, профессиональный сыщик, к тому же при исполнении, и ее миловидность никак на меня не должна была действовать. Поэтому я присел рядом, стараясь не обращать внимания на ее прелести.

— Тут у вас неплохое местечко, — сказал я, — весь этаж, верно?

— Да, — ответила она.

Она улыбнулась мне без всякого тайного намека.

— Вместе со мной здесь живут моя сестра и еще одна девушка. Они обе медсестры. Думаю, здесь в те дни, когда в здании размещалось общежитие, располагалось руководство отделения медсестер. Другие квартиры гораздо меньше.

— Итак, когда это случилось?

Я задал один из многих вопросов, которые намеревался задать, хотя наперед знал ее ответы.

— Вы имеете в виду нападение?

Она выпустила струйку дыма; губы при этом вытянулись, образовав ярко-красное блестящее "О".

— Около четырех месяцев назад. Этот подонок забрался через окно. — Она указала жестом руки. — Было часов около семи. Сестра и Дотти уже ушли на работу. Фактически я еще спала... только-только начала просыпаться.

— Может быть, что-нибудь разбудило вас?

— Да, наверное. Наполовину открыв глаза, я заметила расплывчатый силуэт, а затем что-то ударило меня по голове.

Она подняла руки и прикоснулась к своим каштановым, коротко остриженным волосам.

— Удар проломил череп. Обычно я ношу длинные волосы, но после этого пришлось много состричь.

— Короткая стрижка вам к лицу. Можете сказать, чем вас ударили?

— Каким-то тупым предметом. Думаю, куском трубы со свинцом. Мне здорово досталось.

— И вы потеряли сознание?

— О да. Когда я очнулась на полу около кровати, прошло, наверное, минут сорок. По лицу, заливая глаза, текла кровь. Кое-где она успела не только загустеть, но и высохнуть. Квартира оставалась в полном распоряжении вора. Все в ней оказалось перевернуто вверх дном. Мои руки стягивал шнур от настольной лампы. Связаны они были слабо, так что мне без особого труда удалось освободиться. Осмотревшись, я заметила, что кое-что из вещей пропало.

На лице у нее появилось выражение неловкости: рука, державшая сигарету, сделала неопределенный жест.

— Нижнее белье. Трусики. Бюстгальтеры. Заодно из моей сумочки исчезло сто пятьдесят долларов.

— Вы сообщили в полицию?

— Нет, не сразу. Как только я очнулась, раздался стук в дверь. Я с трудом дотащилась до нее и открыла. На пороге стоял юноша — я бы дала ему лет восемнадцать. У него были длинные темные волосы, засалившиеся сзади. А так — довольно симпатичный парнишка. Похож на молодого Корнела Уальда. Внешне он напоминал малолетнего преступника, или, по крайней мере, старался так выглядеть, хотя у него не очень получалось.

— Что вы хотите этим сказать?

— Понимаете, на нем была черная кожаная куртка, рубаха и брюки из грубой бумажной ткани, но все это выглядело слишком новым и неправдоподобно чистым. Вообще одежда походила больше на костюм для представления, чем на повседневную одежду.

— Чего он хотел?

— Он назвался посыльным и искал квартиру, куда должен был доставить заказ.

— То есть заблудился?

— Он не распространялся на эту тему. Увидев мое окровавленное лицо, сказал, что позовет кого-нибудь на помощь.

— И действительно позвал?

— Да, отыскал управляющего и сказал ему, что женщина с верхнего этажа ранена и нуждается в медицинской помощи. Затем ушел.

— И поэтому полицейские решили, что это он мог совершить нападение? Назад, на место преступления, его привели желание загладить вину, неспокойная совесть?

Да. Но мне в это не очень-то верится. Я кивнул. Однако, как мне казалось, все отлично увязывалось между собой: убийца, который смывал кровь с тел и накладывал повязки на раны своих жертв, страдал теми же угрызениями совести — остановите, задержите меня. Даже части тела маленькой Джоэн, прежде чем от них избавились, выбросив в канализационный отстойник, были тщательно вымыты.

— Из-за случившегося я ощущала себя полной дурой.

Это заявление удивило меня.

— Но почему?

Она пожала плечами — это движение выгодно подчеркнуло ее бюст. Да, знаю, что меня вряд ли можно назвать благочестивым, если я обращаю на это внимание.

— Понимаете, среагируй на нападение я чуть быстрее, может, смогла бы постоять за себя. То есть хочу сказать, что я занималась всевозможными видами самообороны.

— Да что вы говорите?

Стряхнув пепел в стеклянную пепельницу, стоявшую на подлокотнике кушетки, она продолжала:

— Я ведь армейская медсестра, выслужившая весь срок. Довелось побывать за границей. На европейском театре военных действий.

— А...

Она хитро улыбнулась, глядя на меня:

— Вы ведь тоже служили на Тихом, не так ли?

— Э... впрочем, да.

— Я читала про вас в газетах. Поэтому сразу же узнала, как только вы представились. Вас хорошо знают в этом городе.

— Не стоит верить всему, что пишут в газетах, мисс Рейнольдс.

— Вы награждены Серебряной звездой, так ведь?

Я почувствовал себя неловко, но согласно кивнул.

— Джек тоже.

— Джек?

— Мой муж. Он тоже служил на флоте. Вы ведь были в Гвадалканале?

— Да.

— Джек тоже был там.

Она улыбнулась и вновь глубоко затянулась сигаретой.

— Вот только он не вернулся обратно.

— Много хороших людей не вернулось домой. Я вас понимаю.

Она махнула рукой с ярко-красными ногтями:

— Мистер Геллер, почему, собственно, я вас интересую?

— Я полагаю, что случившееся с вами может быть связано с другим делом; только и всего.

— "Убийца с помадой"?

Некоторое время я колебался, говорить ей или нет, затем утвердительно кивнул и добавил:

— Но я буду вам признателен, если вы никому об этом не расскажете.

— Почему же полиция не может ничего с ним поделать?

— Вы имеете в виду «убийцу с помадой» или того, что был у вас?

— Обоих! Почему вы усматриваете связь, тогда как полиция этого не делает?

Я пожал плечами:

— Может быть, я дотошнее или хватаюсь за соломинку.

— Что ж, даже до меня дошло, что тут может существовать связь. Полиции следовало бы также догадаться об этом!

— Вы неплохо соображаете.

— Знаете, есть... есть еще кое-что.

— Что?

Она тряхнула головой, губы напряглись.

— Есть нечто... противное... о чем я никому не говорила.

Она посмотрела на меня широко раскрытыми темно-карими глазами.

— Но с вами, мне кажется, я смогу поделиться. Она прикоснулась к моей руке, ее рука была теплой.

— На полу... в ванной комнате... я кое-что заметила. Нечто такое, что я просто... вытерла. И никому словом не обмолвилась. Мне очень неудобно...

— Вы же медсестра...

— Знаю, но все равно неловко. Он... это... кончил.

— Что?

— Пол был испачкан. Понимаете — эякуляция. Семенная жидкость.

12

Вернувшись домой, я позвонил Друри и рассказал о Кэтрин Рейнольдс.

— Думаю, ты кое-что нашел, — сказал Друри. — Следует сообщить об этом Крюгеру.

— Я позвоню ему завтра. Но прежде хочу дать тебе описание этого парнишки-разносчика — вдруг он где-нибудь уже засветился?

— Сегодня полно парней шатается в этих кожаных куртках. Неужели ты не видишь, до чего докатился мир. Полным-полно ребят, которые ведут себя, как уличные бандиты, хотя в них ничего бандитского-то и нет.

— Не может ли он оказаться студентом Чикагского университета?

— Который разбойничает в Норт-Сайде?

Даже такой хороший полицейский, как Друри, страдал этой географической слепотой.

— Да, — сказал я. — Существует невероятно новый способ передвижения, его именуют Эл[116]. Просто, может быть, наш мальчик знает о нем.

Друри игнорировал мое саркастическое высказывание.

— Этих недоразвитых переростков с сальными волосами полно шатается повсюду, Нат. Поле поиска не очень-то сузилось.

— А то, что он похож на молодого Корнела Уальда?

— Такого тоже замучаешься искать, — сказал Друри. — Да.

Мы вздохнули и повесили трубки.

Подслушивая разговор. Пег, стоявшая на кухне, вынуждена была высунуться в холл. Поверх выпирающего живота она повязала белый фартук, так как готовила мясо. Вкусный запах растекался повсюду. Пег готовила чертовски вкусно, хотя сама так не считала.

— Красивая? — спросила она.

— Кто?

— Та медсестра, к которой ты ходил и разговаривал.

— Не обратил внимания.

Она хмыкнула и вернулась на кухню. Я пошел следом и сел за стол. Она угрюмо молчала.

— Блондинка? — спросила она, стоя спиной ко мне.

— Нет. Кажется, брюнетка.

Она посмотрела на меня через стол:

— Тебе кажется?

— Брюнетка.

— Готова спорить, хорошенькая и стройная, с отличной фигурой. Не такая жирная и круглая. Не корова. И не слон.

— Пег...

Она повернулась, деревянная ложка упала на линолеум.

— Я схожу с ума, Нат. Я отвратительная, и мне скучно.

— Ты не отвратительная. Ты очаровательная.

— Отвяжись, Геллер! Я противная корова, и мне осточертело торчать в этих стенах. Господи, неужели я не могла бы жить где-нибудь в другом месте, где можно с кем-нибудь поговорить?

— У нас же есть соседи.

— Белки, дятлы и этот придурок, что живет ниже, который стрижет свой газон по четным дням и моет машину по нечетным. Кругом пустые автостоянки, ясли и прерии. Почему нам не перебраться ближе к городу? У меня такое чувство, что я живу на пастбище, где самое место таким коровам, как я.

Я поднялся, подошел к ней и обнял. Пегги сердилась, но вырываться не стала.

Не глядя на меня, она стала жаловаться на жизнь, словно выплевывая слова.

— Ты уходишь в Луп и чувствуешь себя бизнесменом, можешь общаться с друзьями, коллегами и с агентами, допрашиваешь красивых медсестер, пишешь свои бумаги, короче — у тебя настоящая жизнь. Ты не торчишь здесь, в этой коробке с газоном, слушая по радио «Ма Перкинс», и не чистишь картошку, и не гладишь рубахи.

— Крошка...

Она постучала себя в грудь указательным пальцем, приговаривая:

— Я всегда занималась делами, была секретарем-исполнителем.

— Знаю, знаю.

— Нат, мне страшно.

— Страшно?

— Я боюсь, что не создана быть домохозяйкой. Боюсь, не создана и для роли матери.

Я нежно улыбнулся, глядя на нее, нежно коснулся ее лица; дотронулся до живота.

— Ребенок все изменит. Мы обзаведемся соседями.

— Мне все здесь противно.

— Давай подождем годик. Не понравится — переедем ближе к городу.

Она натянуто улыбнулась, кивнула и отвернулась к плите.

Ужин получился на славу. Пег сделала яблочный пирог. Мы поболтали о делах, о семье. За разговором все понемногу утряслось.

Мы прилегли на кушетку, слушая радиотрансляцию музыкального биг-бэнда, когда зазвонил телефон. Снова Друри.

— Извини, что беспокою, но я подумал и наконец, кажется, кого-то нашел.

— Выплыло! Что?

— Был один паренек, которого я прихватил несколько лет назад. Симпатичный, темноволосый, но с какой-то гнильцой, хотя и из приличной семьи. Его отец служил в охране железорудной шахты. Во всяком случае, парень неплохо учился, умный парнишка — но только вот любил воровать, так, ради острых ощущений. Меха, украшения, старинные монеты, оружие.

— В то время ты работал в отделении Таун Холл?

— Да. Он воровал на Норт-Сайде. Тогда ему было всего лишь тринадцать.

— Сколько ему сейчас?

— Семнадцать.

— Да, но все это было несколько лет назад.

— Два года назад я прихватил его снова, за десять краж. Он чертовски ловок, Нат. Что-то вроде человека-мухи — лазает по карнизам, пожарным лестницам... влезает в окна.

— Понимаю.

— Во всяком случае, некоторое время он провел в Жибо.

Так называлось исправительное заведение для подростков в Терр От.

— Считается, что вышел оттуда перевоспитавшимся. Он хорошо учился — настолько хорошо, что в семнадцать поступил в колледж.

— В Чикагский университет? — спросил я.

— Да, — ответил Друри. — А теперь догадайся, кем он подрабатывает?

— Посыльным по доставке, — выпалил я.

— Ну надо же, ты настоящий детектив, — похвалил Друри.

13

Джером Лэппс, не по годам развитый семнадцатилетний студент-второкурсник, жил в студенческом общежитии Чикагского университета.

В разговоре по телефону Друри спросил меня:

— Знаешь, где живут его родители?

— Ты что, принимаешь меня за психа?

— Вполне возможно, ты встречал этого парня, Нат. Семья Лэппсов жила в Линкольнвуде.

Он назвал мне адрес неподалеку от нашего с Пег дома.

Что оказалось более интересным, так это то, что парень жил при школе, даже во время летних каникул. В частности, сейчас он обитал в Гейтс Холле, в студенческом городке на Мидуэе.

Мидуэй — полоса парка длиной в милю и шириной в квартал — располагалась между Пятьдесят девятой и Шестидесятой улицами, соединяя Вашингтонский и Джексонский парки, и одновременно разделяла Гайд Парк и яйцеголовых жителей университета от подлинного Саус-Сайда. В непосредственной близости от Мидуэя возвышались кирпичные готические строения и ухоженные пространства университетской территории. По ночам лагерь походил на иной мир.

На дворе стояла темнота, и лагерь казался покинутым. Лето еще только началось. Я оставил свой «плимут» на стоянке и добрался до третьего этажа Гейтс Холла, подошел к комнате Лэппса и постучал в дверь. Никакого ответа. Постучал еще раз. Тишина. Дверь была заперта.

Какой-то студент, которому на вид было далеко за двадцать, вероятно демобилизованный из армии, сказал, где найти старшекурсника, помощника коменданта, отвечавшего за этот этаж.

Помощник коменданта сидел в своей комнате, прислонившись к дверному косяку, с банкой пива в руке. Рубаха наполовинувыползла из брюк. Рыжие волосы, глаза полузакрыты, на губах блуждала блаженная улыбка. На вид ему было лет двадцать.

— Чем могу помочь, дружище? — спросил он.

— Я дядя Джерома Лэппса. Мы договорились встретиться, а его нет.

— Да?

— У тебя есть ключ? Я бы подождал его внутри.

Он пожал плечами:

— Не положено.

— Я его дядя Абрахам. — Для убедительности я показал бумажку в пять долларов.

Рыжий просиял и, схватив пятерку, сказал:

— А, благочестивый Эйб, Джереми упоминал о тебе.

Он проводил меня в комнату Лэппса и удалился.

Судя по двум кроватям, стоявшим у противоположных стен, Джереми Лэппс жил с соседом. Просторная комната вполне позволяла разместиться здесь двоим. Одна половина комнаты была чисто вымыта, убрана, словно армейская казарма, а в другой, украшенной портретами бейсболистов и кинозвезд, у стены стояла неубранная кровать. Здесь также стояли два письменных стола, один — захламленный, другой — аккуратно прибранный.

Мне не потребовалось много времени, чтобы убедиться, что на неубранной половине проживал семнадцатилетний жилец. На учебнике математики, небрежно брошенном на заваленном бумагами столе, красовалась выведенная неровным почерком подпись — «Джером С. Лэппс». Пометки в блокноте были сделаны той же рукой; несколько раз на листке бумаги встречались и кое-где были подчеркнуты слова «Роджерс Парк».

Под кроватью Джерома С. Лэппса лежали три чемодана.

В одном из них хранилось не меньше половины всех трусиков и лифчиков Чикаго.

Другой был набит украшениями и часами. Там же лежали два револьвера, один автоматический пистолет и небольшой футляр на молнии, похожий на принадлежности для бритья. Я расстегнул молнию и остолбенел.

Передо мной лежал набор хирургических инструментов, включая подкожные иглы, скальпели и даже хирургическую пилу.

Сложив все обратно, я сглотнул подкативший к горлу комок, стараясь изгнать всплывшее в памяти видение почти кукольной головки Джоэн Кинан. Лучший способ прийти в себя — приняться вновь за работу, что я и сделал, перейдя к шкафу, стоявшему на половине Джереми. На верхней полке я обнаружил кейс.

Я положил его на аккуратно убранную кровать и открыл. Внутри лежали облигации военного займа на несколько тысяч долларов и сертификаты почтового накопления. Похоже, так он предпочел хранить все украденные деньги, а может, здесь были и деньги от продажи краденых вещей, хотя, судя по чемодану, туго набитому украшениями и часами, он не утруждал себя сбытом краденого.

Несмотря на беспорядок, в котором он содержал свою комнату, Джереми аккуратно рассортировал свою добычу: женское нижнее белье было в одном чемодане, украшения и часы — в другом, ценные бумаги находились в кейсе.

Здесь же оказались фотографии фашистских главарей: Гитлера, Геринга и Геббельса.

Джереми поклонялся чертовски странным героям. И наконец, в кейсе лежал альбом. Листая его, я увидел снимки привлекательной женщины, снятой большей частью в купальниках и открытых летних костюмах. Среди них нашлась и фотография этой же женщины и мужчины с лицом хорька, снятая, видимо, в ночном клубе. На заднем плане виден столик, за которым расположилась группа мужчин. Вот и подтверждение сладостного и нежного мира любовной связи Каролины и Сэма Флади.

Я извлек это фото из альбома, свернул, стараясь не измять, и сунул во внутренний карман пиджака. Затем убрал альбом в кейс и хотел было положить его на прежнее место, как дверь в комнату распахнулась.

— Какого черта ты здесь делаешь? — потребовал ответа мужской голос.

Я повернулся, сунув руку под пиджак, чтобы достать пистолет, но парень среагировал быстрее. Он, видимо, щелкнул выключателем, так как комната внезапно погрузилась в темноту, и я почувствовал, как он навалился на меня.

Я был отброшен в ближайший угол от окна, сквозь которое в комнату проникал слабый уличный свет. Когда он приблизился ко мне, вдавливая в стену, я разглядел худощавое лицо нападавшего. Тут же его кулак мощно поразил меня в солнечное сплетение.

Оказавшись сверху, этот чертов идиот буквально оседлал меня. Пришлось собрать почти все силы, чтобы, приподнявшись, отшвырнуть его от себя. Он навзничь грохнулся на пол и еще силился подняться на ноги, когда я, приставив свой девятимиллиметровый пистолет к его лицу, сказал:

— Не надо.

Кто-то включил свет.

Оказалось, это рыжий помощник коменданта. Даже с пьяных глаз ему, видимо, не очень понравилось происходившее в комнате.

Мне тоже: передо мной стоял не Джереми Лэппс, а стройный светловолосый мужчина лет двадцати пяти. Пустой левый рукав спортивной куртки был заправлен в карман.

Ну и ну, подумать только, я одолел инвалида, да еще при помощи пистолета.

— Какого черта, — начал рыжий, но при виде пистолета глаза его широко раскрылись. Однорукий, стоявший прямо передо мной, выказывал гораздо меньше удивления.

— Я офицер полиции, — сказал я рыжему и добавил: — Пошел вон.

Он судорожно сглотнул, кивнул и исчез.

— Ты сосед Джереми по комнате? — обратился я к однорукому.

— Да. Меня зовут Робинсон. Кто ты такой?

— У меня частное агентство, — ответил я. — Ты из каких войск?

— Пехота.

Я кивнул.

— Флот, — сказал я, убирая оружие. — Есть закурить?

Он кивнул; единственной рукой извлек пачку «Честерфилда» из кармана спортивной куртки. Сначала одну сигарету для меня, затем вторую себе. Засунув пачку обратно, достал зажигалку. Мы прикурили. Он дьявольски ловко управлялся своей единственной рукой.

— Слава Богу, что эти сволочи оставили меня с правой, — сказал он, криво усмехаясь.

Он опустился на свою кровать. Я — на противоположную.

Некоторое время мы курили молча. Невольно я подумал о сопляке, хранившем физиономии Гитлера и его прихвостней и проживавшем в одной комнате с этим парнем, который потерял руку на войне с ними. А я-то был так счастлив, что сражался за свободу таких вот сучьих детей, как этот недоносок.

— Ты ищешь Джереми, верно? — спросил он.

У него были голубые и печальные глаза.

— Да.

Он покачал головой:

— Я предчувствовал, что этот парень влипнет в историю.

— Ты давно живешь с ним?

— Только с начала этого лета. Вообще-то он неплохой парень. Тихий. С ним легко ладить.

— Знаешь, что у него под кроватью?

— Нет.

— Чемоданы, забитые ворованным барахлом. Если тебе, положим, нужны новые часы, то далеко ходить не надо, обратись к своему соседу.

— Я и понятия не имел, что он промышляет подобным образом.

— Тогда почему ты сказал, что он плохо кончит?

— Да из-за этой черной куртки.

— А?

Он пожал плечами и объяснил:

— Он рядится, как шпана, в эту черную кожаную куртку, хиповые брюки, белую рубашку. Раскуривает сигареты. — Он затянулся и покачал головой. — Эту черную кожаную куртку он напяливает не каждый раз, а время от времени. Я попросил его как-то, куда это он так вырядился. Знаешь, что он мне ответил?

— Нет.

— На охоту.

Я задумался.

— Сейчас эта куртка висит в том шкафу, куда ты заглядывал?

— Нет, — ответил я.

— Как ты думаешь, где он?

— На охоте, — ответил я.

Он кивнул.

14

Теперь я вышел на охоту.

Я двинулся по Лейкшор, повернул на Шеридан и доехал по ней до остановки электропоезда «Лойола». Туда меня направили записи в блокноте Лэппса, в Роджерс Парк, самую северную окраину Чикаго, расположенную неподалеку от Иванотона. Здесь, в районе, протянувшемся на три квартала в длину и четырнадцать в ширину, между озером и железной дорогой, проживали чикагцы, относящиеся к среднему классу, что вполне соответствовало способу действий парня.

Лэппс, видимо, питал пристрастие к определенному типу зданий и, как рассказывал Друри, он совершил много краж в высоких домах с небольшими квартирами. Именно в таких квартирах обитали убитые женщины и Кэтрин Рейнольдс.

Прежде всего я собирался поискать Лэппса около остановок электропоезда, поскольку автомобиля он не имел. Затем я решил двинуться по Шеридан в поисках здания подходящего типа.

Стекла машины были опущены, фары выключены, подавшись вперед, я ехал вдоль жилых кварталов. Эта уловка с фарами позволяла мне, не выдавая своего присутствия, лучше рассмотреть тротуары и здания, стоявшие по обеим сторонам улицы. Время от времени какая-нибудь машина ослепляла меня светом, но я не обращал внимания и продолжал кружить по городу, погрузившемуся в прохладную июльскую ночь.

Примерно в двух кварталах от делового района на Авеню Морае, улице со скромными домами, я заметил двоих мужчин, бежавших мне навстречу. Первым был коренастый мужчина в рубахе, за ним по пятам следовал другой — в шотландке. Мне показалось, что один преследует другого, затем стало ясно, что они оба гонятся за кем-то и очень расстроены.

Коренастый сбавил скорость и, жестикулируя, спросил:

— Куда он побежал? Куда он побежал?

Когда второй подбежал к нему, они оба остановились. Тем временем я подкатил ближе и вышел из машины.

— Вот и полиция! — радостно воскликнул коренастый. Ему было лет сорок, голова сияла лысиной; лицо с трудом различалось в темноте.

Я не стал разубеждать их в том, что я полицейский, просто спросил:

— В чем дело, мужики?

Парень в шотландке, тощий, лет тридцати, в очках, с курчавыми волосами, неопределенно указав в сторону домов, торопливо выпалил:

— К нам в дом, в квартиру соседей, забрался вор.

— Я дворник, — заявил полный мужик, с трудом переводя дыхание. — Я застукал его в вестибюле, но он направил на меня пистолет. — Он покачал головой. — Черт его подери, у меня жена в госпитале, трое детей, единственное, чего мне не хватает, так это дырки от пули для вентиляции. Поэтому я и позволил ему уйти.

— Бад пошел за подмогой, — сказал тощий и, указывая на себя, добавил: — Моя жена вызвала полицию. А мы кинулись в погоню.

Последняя фраза заставила меня улыбнуться, и я спросил:

— Это был темноволосый парень в черной кожаной куртке?

Оба заморгали и кивнули, в полном удивлении.

— И он направился в сторону остановки электропоезда, — сказал я. Указав на тощего, я продолжал: — Ты отправляйся к остановке Морае, а я...

Я не успел договорить, меня прервал крик. Мы услышали женский голос, кричавший изо всех сил:

— Он здесь!

Затем увидели мелькнувшую между зданиями полную пожилую женщину. Элегантно задрав юбки, она неслась что есть духу по аллее. Я бросился туда, те двое двинулись следом, но на почтительном расстоянии и без особого рвения. Хромая лошадь и та без труда смогла бы обскакать их.

Бегущая женщина увидела меня и, не снижая скорости, умудрилась оглянуться, указав направление опасности со словами:

— Наверху, на площадке второго этажа!

Затем продолжила свой спасительный бег.

Не будь в аллее так темно, и не мчись я вперед, вынимая свой девятимиллиметровый пистолет, наша встреча показалась бы весьма смешной.

Попав во внутренний двор двухэтажного кирпичного здания, я увидел деревянную лестницу, ведущую наверх, на веранду. Мне пришлось снизить скорость. Площадка на втором этаже казалась пустынной, хотя наверняка сказать что-либо было трудно. Двор был темным; позади меня, нависая, проходила эстакада электропоезда, которая отбрасывала длинную тень. Может быть, она имела в виду следующий дом...

Пока я вглядывался в темноту, на площадке второго этажа возникла фигура и направила на меня пистолет. Насколько я смог разглядеть, незнакомец шевельнулся и нажал на курок, однако выстрела не последовало — пистолет дал осечку.

Мой сработал безотказно. Я быстро выстрелил три раза. Рядом с тенью взвились в воздух кусочки дерева, отщепленные пулями. Не знаю, попал я в него или нет, да и смотреть было некогда. Я бросился вверх по ступенькам и, одолев один пролет, уже находился у основания второго, когда темная фигура вновь нависла надо мной, показавшись на верху лестничного марша. Я увидел его: бледное симпатичное лицо, обрамленное длинными темными засаленными волосами, черная кожаная куртка, брюки из хлопчатобумажной ткани. Вдруг он бросил в меня пистолет, словно бейсбольный мяч. Выставив вперед свой пистолет, я резко отскочил в сторону. В этот момент он прыгнул на меня.

Мы покатились вниз по лестнице, выбивая, как спички, деревянные стойки перил, пока, сцепившись в клубок, не оказались на траве. Пистолет я выронил, пока мы катились вниз, парень оказался сверху меня. Сильный, он прижимал меня к земле, как борец. Его зубы были стиснуты, безумные глаза широко раскрыты.

Собрав все свои силы, я сбросил его, но он не ослабил хватки, и мы покатились по земле; теперь я уже оказался наверху. Он не сдавался, не давая мне возможности отстраниться, и держал меня крепче, чем я его. От его остановившегося взгляда мне было не по себе. Несмотря на мое преимущество, я не мог нанести ему удар, так как мне никак не удавалось высвободить руку. Он же пытался приподняться, словно хотел укусить меня за лицо.

Я вдавил его в землю и удерживал — это единственное, что мне удалось предпринять в такой ситуации.

И тут мне показалось, что кто-то приблизился к нам.

«Наверное, дворник или его тощий приятель», — подумал я. Однако голос, прозвучавший у меня за спиной, не принадлежал ни одному из них.

— Это тот самый вор?

Продолжая удерживать своего верткого противника за руки, я взглянул в сторону и увидел наклонившегося над нами мощного типа в плавках, с глиняным цветочным горшком в руках.

— Он, — продолжая бороться, прохрипел я.

— Это все, что я хотел выяснить, — сказал тип в плавках и опустил горшок на голову юноши.

15

После третьего удара цветочный горшок, оказавшийся пустым, разлетелся на куски, глаза парня сначала закатились, а затем совсем закрылись. По лицу заструилась кровь.

Я слез с него и вдохнул полной грудью. Человек в плавках пояснил:

— Соседи сказали, что полицейский погнался за вором.

Я протянул руку:

— Спасибо, приятель. Не думал, что кавалерия появится в плавках, но все равно спасибо.

Рукопожатие было крепким. Внешность внушала доверие и расположение: открытое лицо, буйно заросшая волосами грудь, на вид лет тридцать пять. Мы стояли над бесчувственным юношей, как охотники, только что затравившие лося.

— Ты полицейский?

— Частный, — ответил я. — Меня зовут Нат Геллер.

Он улыбнулся:

— Смотрю, что-то лицо твое мне знакомо. Ты приятель Билла Друри, верно? Я Чет Диккинсон, работаю в отделе дорожного движения Лупа.

— Ты полицейский? А это что, летняя униформа?

Он рассмеялся:

— Я живу неподалеку. Мы возвращались после долгого дня на пляже, как вдруг услышали этот шум. Грейс с детьми я отправил домой, а сам решил узнать, в чем дело. Думаешь, стоит отправить этого юного негодяя в больницу?

Я кивнул:

— Ближайшая на Эйджвотер, вызовем «Скорую»? Впрочем, у меня машина.

— Если не возражаешь. Сукин сын может прийти в себя. — Он снова усмехнулся: — Увидел, как вы тут возитесь, схватил с окна этот горшок. Ну и шарахнул его по башке.

— И правильно сделал.

— Боюсь, перестарался.

— Мне так не кажется.

После того как Диккинсон отыскал пистолет юноши и пожертвовал своим пляжным полотенцем, чтобы замотать ему голову, мы поволокли не державшегося на ногах Лэппса к моей машине.

Полицейский помог усадить парня на переднее сиденье.

— Сбегаю домой, позвоню в участок, возьму машину и найду тебя в больнице, — сказал он.

— Спасибо. Знаешь, когда-то я тоже регулировал движением в Лупе.

— Не врешь? Да, мир тесен.

В машине, в отделении для перчаток, лежали наручники. Я завел бессильно висевшие руки пребывающего в беспамятстве парня за спину и защелкнул стальные браслеты на тот случай, если он прикидывается. Взглянув на добродушного полицейского, я добавил:

— Слушай, если из этого что-нибудь выгорит, то часть награды твоя. Обещаю, все останется между нами.

— Награды?

Положив руку на его волосатое плечо, я пояснил:

— Чет, мы с тобой только что взяли этого проклятого «убийцу с губной помадой».

Челюсть Чета отвисла, я сел за руль и, не торопясь, тронул с места. Он бросился бегом к дому.

Повернув за угол, я остановился и обыскал парня. Мне в голову пришла мысль, что спешить в больницу нет необходимости. Если он умер, то уже умер.

В кармане кожаной куртки я обнаружил два сертификата на почтовые сбережения по пятьсот долларов каждый. В бумажнике, где лежал студенческий билет Чикагского университета на имя Джереми С. Лэппса, оказалось еще отпечатанное на машинке письмо, датированное прошлым месяцем. В нем говорилось:

"Джереми!

Давно о тебе ничего не слышал. Мало приятного оказаться в тюрьме. В следующий раз ты узнаешь об этом получше.

Кажется, меня скоро схватят, поэтому пришлось оставить кое-что у тебя. Заберу свои чемоданы позднее. Если потребуются деньги, можешь воспользоваться почтовыми сертификатами.

Весьма признателен, что, пока меня преследуют, ты согласился подержать у себя мое барахло. Можно бы его спустить, но мне больно расставаться с украшениями. Перед тем как забрать свои шмотки, я тебе позвоню.

Джордж".

Я не был экспертом-графологом, но исполненная от руки подпись сильно смахивала на каракули самого Лэппса, которые я видел на обложке одной из книг в его комнате.

Письмо сразу же представилось мне неуклюжей попыткой этого парня свалить ответственность за хранившиеся у него награбленные вещи на некоего вымышленного сообщника. Он постоянно таскал это письмо при себе как своего рода алиби.

Лэппс пошевелился. Посмотрел на меня. Заморгал длинными ресницами.

— Кто вы, мистер? Где я?

Я врезал ему под дых так, что он согнулся пополам. У него перехватило дыхание. Вырвавшийся из его груди стон наполнил салон машины, я усмехнулся:

— Тот, кого ты пытался застрелить, вот кто я. А сейчас ты барахтаешься в реке дерьма, и нет такой соломинки, по которой ты смог бы оттуда выбраться.

Он затряс головой и облизнул губы:

— Не помню, чтобы я пытался кого-нибудь застрелить. Никогда не делал ничего подобного.

— Да? Ты направил на меня пистолет, а когда он дал осечку, запустил им в меня. Затем набросился с кулаками. Так-то вот, Джерри.

Копна сальных волос упала на лоб.

— Вы... вы знаете, как меня зовут? О, разумеется, — проговорил он, заметив лежавший рядом открытый бумажник.

— Узнал о тебе еще до того, как увидел твой студбилет, Джерри. Весь сегодняшний день иду за тобой по пятам.

— Мне казалось, полицейские работают парами.

— Я работаю не на город. В данный момент работаю на семью Кинанов.

Он узнал эту фамилию, ее узнал бы любой житель Чикаго, но этот лишь смутился, никакой тревоги, никакого чувства вины не отразилось на его лице.

— А какое отношение это имеет ко мне, мистер?

— Ты похитил их маленькую девочку, Джереми. Ты ее задушил, пытался изнасиловать, а потом разрезал на куски и рассовал их по канализации.

— Что... Что вы?..

Я еще раз двинул ему под дых. Мне хотелось садануть его головой о приборную доску, но удара цветочным горшком по голове было достаточно, я мог его прикончить. А мне совсем не улыбалось, чтобы он отдал концы в моей машине, да еще забрызгал кровью новый «плимут». Пег тогда непременно хватит удар.

— Ты тот самый «убийца с губной помадой», Джерри. И я застукал тебя, когда ты поднимался по черной лестнице, как самый дешевый и никчемных вор.

Он виновато уставился на свои колени:

— Я не убивал этих женщин.

— Неужели? Тогда кто?

— Джордж.

Письмо. Алиби.

— Джордж, — повторил я.

— Да, — произнес он. — Это дело рук Джорджа.

— Значит, все делал Джордж.

— Иногда я ходил вместе с ним, помогал ему готовиться. Но никогда не делал этого. Это все Джордж.

— Ты намерен и дальше тянуть эту волынку?

— Это все Джордж, мистер. Это он замучил тех женщин.

— И Джордж кончал на пол или же все-таки ты, Джереми?

Тут он начал плакать.

— Я, — признался он. — Но всех убивал Джордж.

— Джоэн Кинан тоже?

Лэппс покачал головой, на лице блестели слезы.

— Наверное, он. Наверное, он.

16

Полицейские в форме и в штатском уже поджидали в больнице, когда я доставил Лэппса в приемный покой неотложки. После этого я уже не разговаривал с парнем, хотя по просьбе детектива из Роджер Парка торчал поблизости.

Слух распространился очень быстро. Диккинсон, позвонив в участок, намекнул про «убийцу с губной помадой». В больницу начали слетаться крупные чины. Начальник следственного управления Сторм отвел меня в сторону и похвалил за отличную работу. Мы договорились, что мое посещение комнаты Лэппса пока не будет фиксироваться в протоколах. Тем временем сыщики с Саус-Сайда вышли на сцену и принялись отыскивать все то, что отыскал я, с той лишь разницей, что у них на руках имелись соответствующие ордера.

Я был крайне удивлен тем, насколько предупредительно отнеслись ко мне чины чикагского департамента полиции. Сторм и даже «Бочонок» Гилберт источали улыбки и обнимали меня за плечи перед объективами журналистов, которые появились в больнице буквально через мгновение после моего приезда. Многие годы меня называли «бывшим полицейским», который покинул службу в сумрачные времена администрации Сермака. Теперь же меня величали «выдающимся основателем сыскного бюро, который в свое время был самым молодым офицером подразделения полиции, действовавшим под прикрытием».

Вскоре в помещении неотложки стало тесно от набившихся полицейских, политиков и репортеров. Лэппса увели наверх, остальные толпились в вестибюле.

Диккинсон, заскочив домой, успел поменять пляжные трусы на форму, которая была ему очень к лицу; вокруг улыбчивого полицейского вспыхивали блики фотовспышек. Несколько раз мы с ним позировали вдвоем, и он мне шепнул:

— Мы неплохо поработали.

— Ты и твой цветочный горшок.

— Ты отличный полицейский, Геллер. Мне плевать, что говорят другие.

Такое приятно слышать.

Мой настойчивый приятель Дэвис из «Ньюс» был среди первых прибывших и сразу же предложил мне тысячу долларов за эксклюзивное интервью. К своему величайшему неудовольствию, я все же отказался от его предложения.

Глядя на него, можно было подумать, что своим отказом я пригвоздил его к кресту.

— Геллер, ты отказываешься от денег? Почему?

— Дело слишком громкое, чтобы давать информацию лишь одной газете. Я должен предоставить возможность любоваться мной и любить меня всему городу.

Большую часть наградных денег, общая сумма которых к этому моменту составила порядка сорока тысяч, обещали выплатить различные газеты (хотя кое-что внесла и мэрия), и мне не хотелось никого расстраивать.

— Пройдет много месяцев, прежде чем тебе вновь сделают подобное предложение, — приставал Дэвис, — награды не вручат до объявления приговора, ты же знаешь.

— Знаю. Я терпеливый мужик и могу подождать. Кроме того, у меня предчувствие, что после случившего дела в А-1 не придут в упадок.

Дэвис криво усмехнулся:

— Чувствуешь себя бодрячком, верно? Умницей?

— Совершенно верно, — проговорил я, отодвигая его в сторону. Я направился к телефону-автомату и позвонил домой. Было около десяти, в это время Пег обычно еще не спала.

— Нат! Где ты был... почти...

— Я взял его.

— Что?

— Я его взял.

Последовала длинная пауза.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Эти слова для меня дороже всех денежных премий.

Я уже выбирался из телефонной будки, когда ко мне приблизился лейтенант Крюгер. Его лицо, напоминавшее морду печальной собаки, перекосила улыбка. Он протянул руку, и мы обменялись крепким рукопожатием.

Не выпуская мою руку, он проговорил на ухо:

— Видел, что за письмо у Лэппса в бумажнике?

Я кивнул:

— Это его запасное алиби. Мне он сказал, что Джордж совершал убийства. Он все еще придерживается этой версии.

Крюгер покачал головой:

— Только что-то мне не верится в существование этого Джорджа.

— Мне кажется, здесь мы имеем тот же случай, что и в деле с Джекиллом и Хайдом.

— О! Он сам Джордж, только об этом не подозревает. Раздвоение личности.

Крюгер кивнул:

— Психическая невменяемость.

— Газетам понравится это дерьмо.

— Да, им нравятся мерзкие штуки. — Он снова усмехнулся. — Сегодня даже ты им нравишься.

Сразу после разговора с Крюгером меня разыскал начальник следственного управления Сторм и сказал:

— С тобой кое-кто хочет поговорить.

Он отвел меня в приемную, подвел к телефону и, слегка улыбаясь, передал трубку. Вид у него был такой, словно он вручал мне высочайшую награду.

— Нат! — услышал я голос в трубке.

— Боб?

— Нат! Благослови тебя Господь. Ты нашел это чудовище, нашел его.

— Пока еще рано говорить. Настоящее расследование только началось...

— Я знал, что был прав, позвонив тебе. Я знал.

Он плакал.

— Боб! Передай привет от меня Норме.

— Спасибо тебе, Нат. Спасибо.

Я не знал, что ответить. Поэтому просто сказал:

— Спасибо, Боб. Спокойной ночи.

Я дал еще несколько интервью журналистам, договорился со Стормом, что завтра утром приду в отделение Первого района для дачи официальных показаний; еще раз пожав руку Крюгеру, вышел из здания и направился к автомобильной стоянке. Сев за руль «плимута», я собрался было включить двигатель, как вдруг в зеркале заднего обзора увидел чье-то лицо.

— Привет, Геллер, — произнес человек.

Лицо его, казалось, состояло из одних углов и отверстий: костлявые скулы, щербины от оспы, глубоко посаженные, ничего не выражавшие глаза, вытянутая вперед челюсть, раздвоенный подбородок. На нем был темный, хорошо сшитый модный костюм. Руки его в перчатках (летом-то!) сложены на груди.

Это был один из старых приятелей Сэма Флади, известный вор из банды с Сорок второй улицы из Патча, отлично владеющий ножом. Его фамилия была Морелло, а звали Джордж.

— Нужно поговорить, — сказал он, — поехали потихоньку.

17

— Сэм Флади не смог прийти, — сказал Джордж. — Шлет свои поздравления и извинения.

Мы двигались по Шеридану, направляясь в сторону Иванстона.

— Я собирался позвонить Сэму из дома, — сказал я, наблюдая за ним в зеркало. У него были внушающие страх дьявольские серые глаза под густыми черными бровями.

— Значит, ты побывал у этого парня еще до полицейских.

Джордж вздохнул, усмехнулся. Улыбку на таком лице нельзя назвать приятным зрелищем.

— Да.

— Достал то, о чем просил Сэм?

— Да.

— Отлично. Ты молодчина, Геллер. Сворачивай вон туда, на кладбище.

Кладбище Кэлвари со склепами в готическом стиле являло собой то место, где запросто могли бы прогуливаться всякие монстры, вампиры. Я проехал под огромной каменной аркой и, повинуясь указаниям Джорджа, свернул с главной аллеи на боковую и выключил зажигание. Двигатель замолк. Массивная гранитная стена кладбища приглушала шум движения по улице Шеридан. Благодаря этому внезапно мир живых оказался где-то в нереальности.

— В чем дело, Джордж?

Ходили слухи, что в Стейтвилле, где он отбывал срок за угон автомобиля, Джордж вселял ужас в заключенных — за пять пачек сигарет он соглашался убрать любого неугодного.

Сегодня голос Джорджа был какой-то умиротворенный и успокаивающий. Тоже мне сицилийский диск-жокей.

— Сэм просто-напросто хочет эту фотографию, вот и все.

— К чему такая спешка?

— Геллер, зачем тебе это фото?

— Мне хотелось бы лично передать его Сэму.

Он развел руки в стороны и показал «Люгер» с глушителем, который сжимал в правой руке.

— Сэм сказал, ты должен отдать фото мне.

— Фото в багажнике машины.

— В багажнике?

— Сначала оно лежало в кармане, но, когда я понял, что полиция начнет повсюду рыться, для верности сунул его в конверт и вместе с другими моими бумагами оставил в багажнике.

Я говорил правду. Прежде чем отвести Лэппса в приемную, я проделал это еще в больнице.

— Показывай.

Мы вышли из машины. Джордж заставил меня поднять руки вверх и, держа пистолет в правой, обыскал меня левой с головы до ног. Нащупав под мышкой мой девятимиллиметровый, он извлек его из кобуры и небрежно бросил внутрь автомобиля на сиденье водителя.

На Кэлвари хоронили только состоятельных людей. Поэтому повсюду стояли склепы со статуями в полный рост, изображавшие дорогих усопших, покинувших этот мир, в том числе детей и наследников. В лунном свете скульптуры отбрасывали тени, Джордж с пистолетом в руке не думал об опасности. Я обошел вокруг «плимута», открыл багажник и нагнулся. Джордж приблизился на шаг. От моего удара монтировкой он согнулся пополам, мгновенно я выбил у него из руки пистолет и, когда он начал разгибаться, еще раз наотмашь двинул по скуле.

Я поднял «Люгер» и, упершись коленом ему в грудь, приставил ствол, снабженный глушителем, к кровоточащей скуле. Без сомнения, я готов был прикончить его. Его серые глаза сузились, они были полны ненависти и вгоняли в дрожь отсутствием даже малейшего намека на страх.

— Кто решил прикончить меня — ты или Сэм?

— А кто говорит, что тебя собирались прикончить?

Я сунул ствол пистолета ему в рот. Пришло время для испытания чикагским детектором лжи.

Наконец-то в его глазах появился страх. Я вынул ствол медленно, осторожно, чтобы не выбить ни одного зуба, и спросил:

— Так это твоя идея или Сэма?

— Моя.

— Почему, Джордж?

— Пошел ты... Геллер.

Я снова сунул ствол ему в рот.

Затем вынул его, но уже не так осторожно, поранив небо. Сплевывая кровь, он проговорил:

— Ты — ненужный свидетель. Никто не любит таких оставлять в живых.

— Тебе-то какое до этого дело, Джордж?

Он молчал. Его била дрожь от ярости и животного страха.

— Джордж, какое тебе до этого дело? Какую роль ты играешь? — спросил я.

Глаза его широко раскрылись, в них появилось нечто похожее на панику.

Внезапно я все понял.

— Ты убил ее, — сказал я полувопросительно. — Ты убил подругу Сэма. Для Сэма?

Он молчал, тогда я начал снова засовывать пистолет ему в рот, и он сейчас же утвердительно закивал, слюнявя губами ствол.

— Произошел несчастный случай. Сэм бросил ее, а она начала создавать ему проблемы.

Я не стал интересоваться, в чем состояла суть проблемы: простой шантаж или же угроза сообщить прессе, полиции или еще что.

— Поэтому ты должен был убрать ее?

— Нет, это был спектакль. Требовалось лишь напугать ее до смерти и забрать чертову фотографию.

Я вдавил дуло в щеку; на этот раз в ту, которая не кровоточила.

— Этот шкет Лэппс — твой напарник?

— Нет! Понятия не имею, кто он. Если б знал, давно забрал у него фото. К чему бы тогда нанимать тебя?

Признаюсь, в этом был резон, но кое-что оставалось неясным.

— Так как же все-таки было дело, Джордж?

Глаза его сузились, — казалось, выражение лица говорило: «Сам знаешь, как все было».

— Я отделал ее, как полагается, чтобы узнать, где фото, и почти вышиб из нее признание. Но вдруг она взбрыкнула, плюнула мне в лицо. В общем, ее горло неожиданно оказалось перерезанным.

Да, несчастные случаи бывают.

— Каким же образом альбом оказался у этого парня?

— Сначала я услышал шум за окном и затем там, снаружи, на пожарной лестнице... увидел фигуру, решил, что это полицейский или кто-то в этом роде.

Черная кожаная куртка.

— Проклиная все на свете, смылся оттуда, — сказал он. — А этот парень, видимо, забрался внутрь, собрал барахло, нашел там альбом, в который я не успел заглянуть, и дал деру, прихватив его с собой вместе с другими шмотками.

Тем не менее, прежде чем уйти, он обмыл жертве раны и наложил на них несколько повязок.

— А как насчет второй девчонки? — спросил я. — Маргарет Джонсон и ребенка Кинанов?

— К этим убийствам не имею ни малейшего отношения. Думаешь, я псих?

Я полагал, что этот вопрос лучше оставить без ответа.

— Джордж, — спокойно проговорил я, отводя пистолет в сторону. — Как нам утрясти наши разногласия? Можешь предложить что-нибудь такое, чтобы мы оба могли спокойно покинуть это гостеприимное местечко?

Он облизнул губы, угрюмо улыбнулся кровавой улыбкой:

— Как говорится, вернемся к нашим баранам. Ты никому слова не скажешь о том, что узнал, в том числе и Сэму, а я просто забуду, как ты меня обыграл. Это будет справедливо.

Я не видел, как его рука опустилась в карман и как он выхватил нож, которым распорол рукав моего костюма, не задев руки. Я выстрелил ему в голову. Череп словно взорвался изнутри так, что кровавые брызги полетели во все стороны. Но на меня, за исключением руки, сжимавшей пистолет, ничего не попало. Однако мраморный ангел оказался весь забрызганным кровью и мозгами.

Отойдя в сторону, я некоторое время пытался прийти в себя. Приглушенные звуки автострады напомнили о существовании другого мира, куда предстояло вернуться. Я проверил содержимое карманов убитого. Из пачки «Кэмела» достал сигарету и закурил.

Затем вытер отпечатки пальцев с пистолета и положил его рядом с телом. Поднял монтировку, сунул ее в багажник и закрыл крышку, оставив Джорджа Морелло наедине с себе подобными.

18

Поздно утром зазвонил телефон, что само по себе неплохо: я никогда не прихожу в офис раньше десяти утра.

— Вчера ты был сильно занят, Геллер, — сердечно прозвучал голос Сэма Флади.

— Да, пришлось покрутиться, Сэм.

— Все газеты только и говорят о тебе. Настоящий герой. Есть другие новости, которые еще не успели попасть на страницы газет?

— Появятся в вечерних выпусках.

Каждый из нас отлично понимал друг друга. Скоро Джордж Морелло станет еще одной жертвой в длинном списке сотен таких же нераскрытых убийств из-за бандитских разборок.

— Вчера ночью я потерял друга, — сказал Сэм.

— Мои соболезнования. Но не думаю, что он был хорошим другом. Не довел до конца дела с девчонкой, а вечера даже хотел прописать меня на кладбище.

Подозрения, что телефон прослушивался, вынуждали вести разговор иносказательно, но мы отлично понимали друг друга.

— Другими словами, — проговорил Сэм, — ты сделал то, на что тебя вынудили.

— Совершенно верно.

— Как насчет той вещицы, которую ты собирался достать для меня?

— Она уже на попечении почтовой службы Соединенных Штатов. Крепко опечатана — с пометкой «лично». Я направил ее в адрес твоего винного магазина в Вест-Сайде.

— Быстро. Ты добыл ее только вчера, верно?

— Верно. Не было времени сделать копию. Да мне и не нужна копия, Сэм. Твои проблемы — это твои проблемы. Если таким образом я помог тебе сохранить семейное счастье, то меня это вполне устраивает. У меня тоже есть жена. Отлично все понимаю.

Последовала длинная пауза.

Затем Сэм сказал:

— Перешлю твой чек по почте, Геллер. Иметь с тобой дело — одно удовольствие.

— Всегда рад слышать слова признательности от довольного клиента.

После короткой паузы Сэм заговорил снова:

— Нет желания продолжить сотрудничество на прежних условиях, Геллер?

— Благодарю тебя, Сэм, нет. Ценю твое хорошее расположение. Хотелось бы сохранить с тобой нормальные отношения.

— Разумно, Геллер. Извини за вчерашние неприятности. Я здесь ни при чем.

— Знаю, Сэм.

— Ты отлично поработал и здорово меня выручил. Если потребуется помощь, номер моего телефона тебе известен.

— Спасибо, Сэм. Того чека, о котором ты упомянул, вполне достаточно.

— Привет и больших успехов в расследовании в деле с сексуальным маньяком. Хорошо ты обставил всех этих полицейских. Поздравляю, герой войны.

Телефонная трубка щелкнула и умолкла.

Я сглотнул комок, продолжая сидеть за столом. Меня колотила дрожь. Хотя я и не испытывал никакого желания впредь работать на Сэма Флади, но мне хотелось бы остаться с ним в нормальных отношениях. Поэтому я ни словом не обмолвился, что понял, почему ему так хотелось заполучить эту фотографию.

Дело заключалось отнюдь не в том, что жена Сэма могла увидеть его на фотографии рядом с любовницей. На фотографии за столом позади этой парочки сидели друзья Сэма — главари банд Чикаго, Нью-Йорка, Кливленда и Детройта. Своего рода неформальная встреча на высшем уровне вожаков подпольного мира случайно оказалась засвидетельствованной фотографом ночного клуба. А это было явным доказательством существования общенационального союза преступных семейств, собравшихся, вероятно, на свою крупнейшую встречу для обсуждения планов послевоенных действий.

Если Сэм заподозрит, что я догадываюсь об истинном значении этой фотографии, мне не дожить до рождения своего ребенка.

А мне очень хотелось увидеть своего первенца.

19

Спустя почти неделю в Виньоне у меня состоялся ланч с Кеном Левиным, адвокатом, познакомившим меня в свое время с Бобом Кинаном. Интерьер ресторана очень подходил для деловых встреч: изолированные деревянные кабинки, скромная отделка. Мой прежний офис располагался буквально за углом, но на протяжении многих лет я был здесь лишь случайным посетителем. Теперь, когда дела пошли на поправку и мой офис разместился в Брукс-Бразерс, а не на Максвел-стрит, я мог позволить себе общаться чаще с брокерами, адвокатами и другими состоятельными жуликами.

— Ты и мечтать не можешь о лучшей рекламе, — сказал Кен.

Это был симпатичный человек невысокого роста с темными проницательными глазами и отличной памятью.

— Я беру в помощь двух оперативников, — сказал я, потягивая ромовый коктейль.

— Это замечательно. Рад, что у вас неплохо пошли дела. Разумеется, Ассоциация бара могла бы что-нибудь заметить по поводу того, как обошлись с этим Лэппсом лучшие полицейские Чикаго.

— При мысли об этом сейчас разрыдаюсь, — проговорил я.

— Да, они допрашивали его, предварительно введя дозу пентатола, пробовали расколоть с помощью электрического тока, короче — пробовали по-всякому. И наконец они допустили, чтобы подобные неопределенные, недопустимые «признания» просочились в газеты. Вот и появились жуткие истории о «Джордже», творящем все эти преступления.

Никто не связывал Джорджа Морелло с этим делом. Кроме меня, но я, разумеется, помалкивал.

— Этот парень в течение нескольких дней симулировал состояние комы, — заметил я. — Затем заявил о полной потере памяти. Им пришлось принимать меры.

Кен угрюмо усмехнулся:

— Нат, они приволокли священника и читали над ним последние молитвы, чтобы выбить из него, что называется, «признание на смертном одре». Его не кормили четверо суток. Шесть суток его держали, не предъявляя никакого обвинения и не давая возможности побеседовать с адвокатом. Не исключено, что его также хорошенько отделали кулаками.

Я пожал плечами, отпил глоток коктейля. Меня это мало волновало.

— Только все это выйдет им боком, — заметил Кен. — Вся эта ерунда о раздвоении личности может привести к признанию его невменяемым. Тебе прекрасно известно, что у него отмечались странные сексуальные отклонения, ведь его проникновения в квартиры были сексуально мотивированы.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Он возбуждался, залезая в чужую квартиру через окно. Вскоре после этого у него происходило семяизвержение. В его нездоровом мозгу, наверное, сформировалась связь с тем, что проникновение к квартиру ассоциировалась с... ну, ты понимаешь... — Он пожал плечами. — Очевидно, парень ни разу не имел нормальных сексуальных отношений.

— Благодарю вас, доктор Фрейд.

Кен усмехнулся:

— Послушай, я мог бы вытащить этого подонка.

Я был рад, что не Кен вел это дело.

— Каковы бы ни были его сексуальные отклонения, — заметил я, — ему инкриминировали нападение на Кэтрин Рейнольдс, ту медсестру. Отпечатки его пальцев совпали с отпечатками, оставленными в квартире. Также частично совпал отпечаток, оставленный на записке, посланной Кинанам.

— Ключом в твоем утверждении является слово «частично», — возразил Кен, поднимая палец. — Совпало только шесть точек, а для достоверной идентификации необходимо одиннадцать.

— Имеются показания очевидца.

Кен искренне рассмеялся. Адвокаты умудряются отыскивать смешное и в абстрактных рассуждениях, и в реальных человеческих страданиях.

— Очевидец — не кто иной, как тот старый дворник-немец, который сам являлся подозреваемым номер один до тех пор, пока ты не поймал Лэппса. На опознании этот старикашка видел перед собой четырех здоровых полицейских средних лет и одного семнадцатилетнего парня, и каким-то образом он умудрился выбрать именно парня. До этого все его описания типа, которого он видел, сводились к тому, что тот был в коричневом плаще и с полиэтиленовым пакетом. Скажи, ты знал, что дворник в прошлом был мясником?

— В газетах что-то про это писали. Однако это вовсе не означает, что он рубит на куски маленьких девочек.

— Нет. Но если он лишился работы во время войны из-за ограничений, введенных Кабинетом по ценообразованию, то вполне мог затаить злобу на Кинана.

— Боб слишком мало работал на Кабинет, чтобы подобное стало возможным. Он же работал в нью-йоркском офисе. Господи Иисусе, Кен, к чему ты клонишь?

Как и большинство адвокатов, Кен любил приводить доводы просто так, как говорится, из любви к искусству; но он заметил, что его слова запали мне в душу, и отшутился:

— Все это я сказал просто для поддержания разговора, Наг. Этот парень виновен. Прокуроры чертовски рады, что им удалось заполучить малолетнего преступника, который боготворит Ницше и собирает материалы о нацистах. Дело в том, что без поддержки общественного мнения им не выиграть в суде этого дела.

Кен направился обратно в суд, а я остался допивать свой коктейль, раздумывая, смогу ли одолеть третью порцию.

Что и говорить, я разделял некоторые соображения Кена относительно методов ведения дела Лэппса. Эксперт-графолог нашел связь между посланием, исполненным губной помадой в квартире убитой Маргарет Джонсон, и запиской, извещавшей Кинана о похищении дочери. Затем он все сопоставил с аналогичными текстами, которые заставили написать Лэппса.

Этот эксперт-графолог получил известность и признание после завершения дела Линдберга. Поскольку в то время я работал в полиции, то знаю, что решающей уликой по делу Линдберга был рисунок. А здесь и послание «убийцы с губной помадой», и записка, отправленнаяпохитителями, были отпечатаны на машинке, что, безусловно, сводило на нет ценность графологической экспертизы.

Разумеется, выявилось, что когда Лэппс писал под диктовку, то умудрился допустить те же ошибки в некоторых словах. Однако, как я узнал впоследствии от лейтенанта Крюгера, Лэппса заставили с максимальной точностью воспроизвести диктуемое, в том числе с имевшимися там ошибками и тому подобным.

Несколько лет назад один подозреваемый по имени Бруно Хаупман добросовестно выполнил то же самое, когда у него брали образцы почерка. Трюк с опознаванием, о котором мне рассказал Кен, в случае с Хаупманом был проведен с пожилым больным свидетелем. Пресса также сыграла свою роль в обвинении Хаупмана — один из репортеров, страстно желавший сенсации, сам написал на стене в квартире Хаупмана номер телефона, который затем стал фигурировать в качестве основного доказательства его вины.

Чем же все кончилось? Бруно, во-первых, оказался невиновным и, во-вторых, давно уже мертв. Лэппс же пока еще жив, здоров, ненормален и столь же виновен, как нацисты, которым он поклонялся. Кроме того, замечание Кена относительно сексуальных отклонений у этого парня для меня тоже кое-что прояснило.

Я знал, что Лэппс, чтобы возбудиться, занимался воровством, но полагал, что им двигала страсть к насилию над женщинами. То, что его привлекали здания определенного типа, — а он действительно выбирал строения одного типа, — приобрело в моих рассуждениях новый смысл. Не являлось ли это для него тем же самым, что заставляет одних увлекаться блондинками, а других — предпочитать мужчин.

Вероятно, Лэппс, забравшись по пожарной лестнице для того, чтобы проникнуть в квартиру Каролины Вильямс, заглянул в ее окно и увидел, как Джордж в спальне избивает женщину. Вероятно, он услышал, как она называла Джорджа по имени, в результате у него и сформировался стереотип «Джордж сделал это», а увидев, как Джордж перерезал ей горло, он еще больше возбудился.

Однако Джордж заметил темную, напоминавшую полицейского фигуру, мелькнувшую в окне, испугался и сбежал. Тогда Лэппс проник в квартиру, излил из себя семя и, движимый навязчивым чувством вины, совершил не укладывающееся в действия нормального человека омовение убитой. Затем он наложил повязки на труп и прихватил с собой кое-что на память, включая нижнее белье и фотоальбом.

Эти новые эротические фантазии сподвигли Лэппса на более высокий уровень сумасшествия, и вторая женщина — Маргарет Джонсон — уже полностью принадлежала ему. На этот раз все от начала до конца было сотворено его руками... хотя, возможно, в его сознании все это также совершил Джордж.

Однако Лэппс испытал печаль и даже некоторую вину, поэтому оставил на стене эту надпись, сделанную губной помадой.

Симпатичная медсестра Кэтрин Рейнольдс оказалась более удачливой. Лэппс не смог вторично пойти на убийство и удовлетворился лишь нападением на нее. Может быть, он уже испытал сексуальную разрядку и угрызения совести пробудились в нем еще до возможного убийства. Он даже вернулся назад, чтобы помочь ей.

Однако то, что меня мучило, — это ребенок Кинанов. Ничто в этом деле не укладывалось в способ действия Лэппса. Дом совершенно не соответствовал «его типу». Похищение не входило в состав его традиционных действий, не говоря о расчленении ребенка. Неужели поиски новых способов возбуждения привели к полной извращенности?

Но даже в этом случае одно обстоятельство никак не укладывалось в схему, и мне не удавалось найти этому объяснение. Кен упомянул об этом: этот парень ни разу не имел нормальных сексуальных отношений. Его навязчивая идея веселого свидания сводилась к проникновению сквозь чужое окно и испусканию семени на пол.

Но в отношении маленькой девочки имела место попытка изнасилования. Так сказал следователь. Изнасилование.

— Не будешь возражать против моей компании. Геллер?

Хол Дэвис, с его несоразмерно крупной головой и хитрой улыбкой, уже скользнул в кабинет и уселся за стол напротив меня.

— Нисколько. Что нового в мире желтой прессы?

— Нудный день. Боже мой, Геллер, ты дерьмово выглядишь.

— Спасибо, Хол.

— Ты же находишься на вершине успеха. Ты местный герой, знаменитость.

— Заткнись, Хол.

Дэвис прихватил с собой виски.

— Не правда ли, то, что случилось, потрясающе. Жаль, что нет возможности поджарить этого пацана на электрическом стуле, однако, учитывая благоприятный день и возраст, он имеет шанс отделаться палатой для умалишенных до конца своей ничтожной жизни.

— Не думаю, что им удастся поджарить семнадцатилетнего мальчишку даже при таких обвинениях.

— Для тебя это было особенное дело.

— Ты тоже неплохо поживился на нем, Хол.

Он рассмеялся, закурив сигарету. Покачал головой:

— Смешно. Кто бы подумал?

— Подумал о чем?

С видом заговорщика он наклонился над столом. Судя по его дыханию, стаканчик виски не был первым, принятым за это утро.

— О том, что похититель девочки Кинана действительно оказался «убийцей с губной помадой». Действительно.

— Почему бы, собственно, нет? Он же оставил свою роспись на стене владения Кинанов, гласившую: «Остановите, пока я не убил еще...»

— Это-то и самое смешное, — хмыкнул он. — Как ты думаешь, кто сделал надпись на стене?

Я недоуменно посмотрел на него:

— Что ты имеешь в виду?

Дэвис подался вперед, криво ухмыляясь:

— Не будь таким легковерным дураком. Это написал я. Мне хотелось сенсации.

Схватив за грудки, я потянул его к себе через стол.

Бутылка виски опрокинулась, проливаясь на пол, сигарета Дэвиса выпала изо рта, а его глаза вытаращились так же, как у тех бизнесменов, что заканчивают свой ланч двумя-тремя порциями мартини.

— Ты... что ты сделал? — процедил я сквозь зубы.

— Нат! Мне больно! Отпусти! На нас смотрят!

Задыхаясь от злости, я втиснул его обратно в кресло. Меня трясло.

— Стало быть, это сделал ты, чертов недоносок, не так ли?

Он был перепуган, но старался этого не показывать. Состроив обиженную физиономию и пожав плечами, сказал:

— Подумаешь, да что тут такого?

Держа его за галстук, я раздумывал, врезать ему по морде или нет, а он тем временем, не отрываясь, смотрел на мой кулак.

Затем, опустив кулак, но продолжая удерживать его за галстук, я проговорил:

— Пойдем, расскажешь полицейским.

— Я пошутил, — заныл Дэвис, — ничего я не писал. Правда. Просто сболтнул глупость.

Не выдержав, я схватил его за горло и начал душить. Глаза Дэвиса полезли из орбит. Явно издеваясь над ним, я произнес:

— Останови меня, Хол, пока я не убил тебя.

После этого отшвырнул его. Он так сильно ударился в стену, что закачались висевшие на ней картины в рамах. Я развернулся и пошел прочь.

20

В подвале горела одна-единственная лампочка. Повсюду стояли баки и ящики для белья — точная копия тех, которые были в подвале, где расчленили Джоэн Кинан.

Но все же это был другой подвал. Гораздо меньших размеров, расположенный в здании, находившемся неподалеку от «погреба убийцы», аккуратный, в котором инструменты и инвентарь для чистки улиц выстроились вдоль стен, как примерные уголовники.

В этом подвале обитал Отто Бергструм.

— Почему ты захотел увидеться со мной? — спросил убеленный сединами Бергструм, набычив могучую шею.

Снаружи шел дождь, и было темно. Близилась полночь. С мокрых плаща и шляпы, которую, войдя, я не снял, на пол стекала вода.

— Я же объяснил по телефону, — ответил я. — По делу. Речь идет о деньгах.

Как и прежде, на старике был комбинезон. Сквозь закатанные по локоть рукава фланелевой рубахи проступали могучие бицепсы, он стоял, широко расставив ноги. Руки сжаты в кулаки, на кулаках отчетливо проступали вены.

— Ты пришел по поводу денег, обещанных в качестве награды, — произнес он. Его голубые глаза сверлили меня из-под поседевших бровей. — Станешь меня уговаривать отказаться от причитающейся мне доли?

— Не совсем точно. Понимаешь, на эту награду претендуют несколько человек.

— Полицейским награда не положена.

— Это городским полицейским. На меня это не распространяется.

— А на них — да.

— Правильно, но я должен отстегнуть немного баксов паре из этих парней за содействие.

— Ну и что? И ты думаешь, я должен помочь тебе рассчитаться с ними?

— Нет. Считаю, ты должен вернуть мне всю свою долю.

Его глаза гневно вспыхнули; он шагнул навстречу мне. Между нами все еще оставалось несколько шагов. Господи Иисусе, до чего же здоровы у него руки и плечи!

— С какой это стати?

— Потому что полагаю, что девчушку Кинанов похитил ты, — сказал я.

Он отшатнулся, челюсть его отвисла, глаза широко раскрылись.

— Я чист, — проговорил он.

— Отто, сегодня днем я собрал о тебе кое-какие сведения. Конфиденциальные. Ты, как и я, ветеран войны, с той лишь разницей, что ты воевал в первую мировую, да к тому же на стороне врага.

Выпятив вперед подбородок, он заявил:

— Да, горжусь тем, что я немец.

— Однако в то время ты был американским иммигрантом. Ты жил в моей стране с раннего детства. Тем не менее ты вернулся в Германию сражаться за фатерланд... а после того, как вам надрали задницы, у тебя хватило духу вернуться обратно в Америку.

— Не я один поступил таким образом. Разумеется, не он один; в Норт-Сайде существовала целая организация немцев — ветеранов первой мировой войны. Они даже устраивали совместные обеды с американскими ветеранами.

— Тебя знают в профсоюзе мясников, — продолжал я, — хотя ты никогда не был его членом.

— Все они — коммунисты, — пробормотал он.

— Многие годы ты работал мясником в одном из магазинов Вест-Сайда, пока из-за нехватки мяса во время войны... во время этой последней войны... тебя не уволили. Ты не входил в профсоюз и поэтому с твоим прошлым не смог устроиться работать мясником в другое место... Все, что так или иначе было связано с обороной, оказалось для тебя закрытым. Так ты очутился здесь. Стал дворником. Этот дом принадлежит твоей сестре, верно?

— Пошел ты к черту, мистер.

— Знаешь, что я думаю, Отто? Я думаю, что в том, что твои дела идут из рук вон плохо, ты обвиняешь новый порядок. Ты чертовски сердит на правительство. В частности, в своих невзгодах винишь Кабинет по ценообразованию.

— Социалисты, — пробурчал он.

— Когда тебя уволили. Боба Кинана и в помине не было в Чикаго, старый ты идиот. Но сейчас он работает в Кабинете и к тому же живет поблизости, у него водятся деньги и есть хорошая маленькая дочурка. Чем же это для Отто Бергструма не мишень, о которой можно только и мечтать?

— У тебя нет никаких доказательств. Все это ложь. Пустой звук.

— Могу рассказать, как все произошло. Ты напился и действовал под влиянием минутного настроения, или же ты все спланировал? Ладно, похищение еще можно как-то понять, но что никак не укладывается в голове, так это убийство маленькой девочки. Неужели она пыталась поднять шум в кроватке, и ты ее задушил? А может быть, ты был пьян, и просто произошел несчастный случай?

Лицо его стало похоже на маску, лишенную всяких эмоций.

— Но чего я совершенно не могу понять, Отто, так это попытки изнасиловать маленькую девочку. Она была уже мертвой? Ну ты, сумасшедший извращенец, отвечай!

Он поднял голову:

— У тебя поганая глотка. Может тебе сполоснуть ее щелоком?

— Послушай, я дам тебе шанс, старина. Пойдем со мной в Саммердейлский участок и оформим явку с повинной. Или пристрелить тебя прямо здесь?

— А что, в кармане пистолет?

— Да, у меня в кармане пистолет.

— Вот как! А у моего друга нож.

Я не слышал, как этот друг подошел. Откуда он появился — может быть, из угольного подвала? Он был абсолютно спокоен, как ни один из нас двоих. Он стоял у меня за спиной и действительно держал в руках длинный острый нож, который поблескивал в свете единственной лампочки. Сверкнув, нож опустился вниз, и я едва успел отскочить в сторону. Лезвие распороло рукав моего плаща и задело плечо. Моя рука, сжимавшая в кармане пистолет, непроизвольно выпустила его. Пистолет запутался в одежде, пальцы искали рукоять...

Я узнал этого тощего типа с короткими волосами и загорелыми скулами по фотографиям, опубликованным в газетах. Его звали Джеймс Ватсон. Я никогда с ним не встречался. Он работал в детском саду, из которого «украли» лестницу; армейский ветеран, обвинявшиися в приставании к малолетним, который, так же как и Отто, входил в число подозреваемых, пока я не вытащил на сцену Джерома Лэппса.

На нем был желтый дождевик и желтая шляпа с широкими полями; однако по его виду я бы не сказал, что он только что пришел с улицы. Может быть, он специально надел плащ, чтобы не забрызгаться кровью.

Держа нож необычным способом и подняв кулак на уровень головы, он медленно приближался ко мне. Его темно-голубые глаза были широко раскрыты, рот искажала улыбка, придававшая ему глупый вид огородного пугала. Я бы мог рассмеяться — так нелепо он выглядел. Пока он приближался, Отто схватил меня сзади.

С руками, сведенными за спину, одна из которых кровоточила и горела от пореза ножом, я пытался сопротивляться, но безуспешно. Старый немец-дворник держал меня своими мощными ручищами.

Ватсон резко взмахнул ножом сбоку, я изо всех сил дернулся влево, в результате чего лезвие почти наполовину погрузилось в шею Отто. Хлынула кровь. Отто упал, схватившись за горло, казалось, что жизнь вместе с кровью покидала его. Наконец я освободился от его хватки. И пока Ватсон все еще стоял с ножом в руке (он извлек лезвие из шеи Отто так же быстро, как случайно вонзил в своего напарника), застыв на мгновение, ошарашенный необычным поворотом событий, рот его раскрылся так, словно он ожидал, когда дантист начнет сверлить ему зубы. Перехватив руку Ватсона широким круговым движением, я вонзил нож ему же в живот.

Раздавшийся звук был похож на чавканье густой грязи, когда случайно попадаешь в нее ногой.

Несколько секунд он стоял на месте, исполняя самый странный короткий танец, который я когда-либо видел. Он продолжал сжимать ручку ножа, который я всадил в него почти полностью. Удивленно посмотрев на свой живот, он потоптался еще немного.

Я толкнул его в лицо кулаком, и он опрокинулся навзничь. Он лежал на спине и извивался. Я извлек нож из раны; на плаще остался прорез.

— Бедный Отто хотел выйти сухим из воды. Совершить маленькое похищение, заработать на нем немного денег, отобрав их у этих ненавистных сучьих детей — социалистов, из-за которых он лишился работы. Но в тебе он нашел гнусного убийцу, Джим. Ему пришлось снова стать мясником и разделать ту маленькую девочку, чтобы замести твои следы.

В глазах Ватсона еще теплилась искра жизни. Едва живой, Отто лежал около ванны для стирки и хрипел.

В одной руке я все еще держал нож; кровь, сочившаяся из раны на другой руке, намочила рукав рубашки, но боли я почти не ощущал. Я всерьез подумал продолжить упражнения с ножом над Ватсоном; меня так и подмывало хотя бы несколько раз подколоть его. Но я не смог преступить черту вседозволенности.

В кармане пиджака лежала пачка «Кэмела», которую я забрал у Джорджа Морелло. Вынув сигарету, я закурил, наблюдая, как Бергструм и Ватсон умирали.

Пришлось выкурить почти две сигареты.

Затем я вытер все, к чему прикасался, положил нож рядом с телом Ватсона и покинул этот импровизированный склеп. Вышел в темноту, в летнюю ночь, в очищающий теплый дождь, который мгновенно погасил остаток второй сигареты.

21

Смерть Отто Бергструма и Джеймса Ватсона привнесла причудливый сюжетный ход в сагу «убийцы с губной помадой», но ни полиция, ни пресса не позволили «фатальной ссоре между друзьями» повлиять на принятый сценарий.

Оказалось, что удалось даже найти мотив для объяснения этого убийства: Ватсон будто бы ссудил Отто пятьсот долларов для оплаты долга. Отто, видимо, играл на скачках. Поговаривали, что Ватсон, зная о причитавшихся Отто деньгах за дело Кинана, потребовал с него уплаты долга. Известно, что оба они отличались скверными характерами, оба убивали во время войны, — правда, каждый из них участвовал в своей войне.

Полицейские так никогда и не смогли понять, как два человека умудрились убить друг друга одним и тем же ножом, но подобное обстоятельство, кажется, никого уже не интересовало. Меня это вполне устраивало. В ту дождливую ночь никто не видел меня у места происшествия, по крайней мере, никто не удосужился сообщить об этом.

Лэппсу предъявили обвинения в многочисленных кражах, разбойных нападениях и убийствах. Его адвокаты вступили в такие отношения с государственным прокурором, которые несколькими годами позже досужие журналисты назвали «странными, беспрецедентными отношениями сотрудничества».

Чтобы спасти своего подзащитного от электрического стула, защитники, несмотря на то, что проведенное по делу Джерома Лэппса расследование было признано прокурором «недостаточно успешным», посоветовали мальчишке просить о помиловании.

Если бы Лэппс сознался в совершении убийств Каролины Вильямс, Маргарет Джонсон и Джоэн Кинан, то государственный обвинитель был готов пойти на применение взаимозасчитываемых сроков наказания, что означало возможность выхода на свободу после двадцати лет тюрьмы.

Лэппс, как мне рассказывали, с неохотой согласился на сделку с прошением о помиловании, но когда юноша предстал перед судом, чтобы объявить о формальном признании вины, то вместо этого он заявил:

— Не помню, чтобы я кого-либо убивал.

Подобное своеволие дорого обошлось ему. Хотя Лэппс дал те признания, которых от него требовали, сделка не состоялась: единственное, чего он добился, — так это избежал электрического стула. Его осудили на три взаимозасчитываемых пожизненных срока тюремного заключения, без права выхода на свободу.

Он пытался покончить с собой в камере, но из этого ничего не получилось.

Примерно через год после суда над Лэппсом, я поехал в Джольет на экспрессе «Рок-Айленд рокет».

Помещение для свиданий в Стейтвилле представляло собой длинную узкую комнату, разделенную пополам длинным столом со стеклянным разграничителем. Вместе с другими посетителями я занял место на стуле. В это время охранники ввели небольшую группу узников.

Лэппс, как и остальные, был одет в темно-синие брюки и полосатую, в синюю и белую полоску, рубаху, которая казалась совсем обычной. Но когда он повернулся боком, я увидел номер заключенного, выведенный на спине. Рослый симпатичный парень внешне изменился очень мало; может быть, немного поправился. Темные волнистые волосы не стали короче, но были острижены иначе, что придавало ему более потерянный вид. Он был больше похож на студента, нежели на малолетнего преступника.

Сев напротив меня, он застенчиво улыбнулся:

— Я помню вас.

— Ты должен помнить, ведь ты пытался застрелить меня.

— Теперь я это понял. Извините.

— Ты этого не помнишь?

— Нет.

— У тебя был пистолет, один из тех, что ты украл. Хозяин опознал его вместе с вещами, которые ты забрал из его квартиры.

Он пожал плечами. Все, что я говорил, для него казалось новостью.

Я продолжал:

— Владелец сообщил, что пистолет принадлежал его отцу, и семнадцать лет пролежал в ящике письменного стола без употребления и чистки.

Он высоко поднял бровь:

— Поэтому он и не выстрелил, когда я навел его на вас?

— Да. Но эксперт по баллистике сказал, что от третьего нажатия курок бы сработал.

— Я рад, что пистолет не выстрелил.

— Я тоже.

Мы посмотрели друг на друга. Мой взгляд был тяжелым и непрощающим. Его — уклончивым, стеснительным.

— Зачем вы пришли сюда, мистер Геллер?

— Мне хочется задать тебе один вопрос. Почему ты сознался в совершении всех трех преступлений?

Он снова пожал плечами:

— Пришлось. Иначе я был бы уже мертв, так сказали мне мои адвокаты. Я просто подыграл суду. Сказал все, что они хотели от меня услышать. Повторил сказанное ими же. Использовал то, что прочитал в газетах.

Еще одно пожатие плечами. Затем в его голубых глазах появилось напряжение.

— Почему вы спрашиваете меня так... словно знаете, что я не совершал этих убийств.

— Ты совершил одно из них, Джерри. Ты убил Маргарет Вильямс и губной помадой написал свое послание на стене ее квартиры.

Что-то блеснуло у него в глазах.

— Не помню.

— А может быть, и нет. Однако ты также напал на Кэтрин Рейнольдс и пытался застрелить меня. Вот почему ты здесь.

— Вы же не считаете, что я убил ту маленькую девочку?

— Я точно знаю, что ты ее не убивал.

На его апатичном лице появился интерес, он оживился.

— Вы уже говорили с моими адвокатами?

Я отрицательно покачал головой.

— Поговорите с моими...

— Нет, я не стану помогать тебе, Джерри.

— Зачем... почему тогда вы говорите мне все это, зачем?..

Я говорил очень тихо, все должно было остаться лишь между нами двоими.

— Скажу, если ты не прикидываешься. Если действительно не помнишь, что творил. Мне кажется, ты имеешь право знать, за что сидишь, за что сидишь в действительности. Ты убил вторую девушку, это правда, почти убил медсестру. Ты почти прикончил меня. Вот почему ты здесь, Джерри. Вот почему я оставляю тебя здесь догнивать и не собираюсь утруждать себя повторением того, о чем тебе рассказал. Потому что я могу наврать больше любого заключенного в Стейтвилле. Ведь не случайно раньше я был чикагским полицейским.

У него кружилась голова.

— Кто... кто же убил первую девушку? Кто убил эту даму, Каролину Вильямс?

— Джерри, — сказал я, поднимаясь с места, чтобы уйти, — это дело рук Джорджа.

22

Лэппс, как следует из этих записей, все еще в тюрьме. Вот почему после многих лет, на пути к старости, проживая в собственных апартаментах в Корал-Спрингс со своей второй супругой, я изложил все на бумаге. Обещание, данное комитету по делу Лэппса, обязывало к формальному изложению фактов, однако я предпочел сделать это в той же форме, что и другие мои воспоминания.

Теперь Джереми Лэппс уже пожилой человек, разумеется не такой, как я, но старый. Сейчас это седоволосый старикан с брюшком. Совсем не похож на того малолетнего преступника с засаленными волосами, который, к моему глубокому удовлетворению, отправился в тюрьму Стейтвилль. Он просидел там дольше, чем любой другой заключенный в тюрьмах Иллинойса. Задолго до того как сидевшим там разрешили получить образование в период заключения, он стал первым, кто получил диплом. После этого он помогал другим осужденным организовать такие же программы заочного самообразования. Он стал специалистом в области электроники и научился довольно прилично рисовать акварелью. В настоящий момент он содержится в тюрьме Вьена, известной своими послаблениями в режиме и минимальными мерами безопасности. Там нет заборов и решеток на окнах.

На протяжении многих лет пресса, общественные деятели и родственники погибших, включая Джейн, сестру Джоэн, выступали против досрочного освобождения Лэппса. Его изображали как первого представителя новой породы чудовищ городской Америки, предшественником Ричарда Спека, Джона Уэйна Гейси и Теда Банди.

Боб Кинан умер в прошлом году. Его жена Норма скончалась двумя годами раньше.

Сэм Флади, настоящее имя которого было Сэм Гьянкана, был убит в собственном доме в 1975 году, как раз перед тем, когда ему предстояло дать свидетельские показания в Сенаторском комитете, разбиравшем дело о связях организованной преступности и ЦРУ.

Из главных действующих лиц в живых остались только Лэппс и я.

Я вполне удовлетворен мщением. Пусть выпустят этого негодяя.

Но если он симулирует свое исправление так же, как однажды симулировал потерю памяти, если он причинит вред хоть единой душе, ей Богу, я достану свой девятимиллиметровый пистолет и лично займусь им.

23

Мой сын родился буквально за несколько минут до полуночи 27 сентября 1947 года.

Мы назвали его Натан Самуэль Геллер-младший.

Его мать, обессиленная двенадцатичасовыми родами, с залитым потом лицом, спутавшимися волосами, никогда не казалась мне более прекрасной, чем в тот миг. Никогда не видел ее более счастливой.

— Он такой крошечный, — проговорила она. — Почему же он так долго выбирался наружу?

— Он маленький, но упрямый. Как и его мать.

— У него твой нос. Твой рот. Он великолепен. Хочешь подержать его, Нат?

— Конечно.

Я взял на руки крошечный сверток, посмотрел на милое младенческое личико и почувствовал, первый и единственный раз за всю свою жизнь, любовь с первого взгляда.

— Я твой папочка, — проворковал я, обращаясь к малышу. Он пускал пузыри. Я прикоснулся к его маленькому носику, посмотрел на крошечные ручки, миниатюрные ладошки и малюсенькие пальчики. Каким образом такое волшебство могло вершиться в этом ужасном мире?

Я вернул малыша матери, она приложила его к груди, и он сразу же начал сосать. Прошло всего лишь несколько минут, как он родился, а ему уже дали грудь. Жизнь вряд ли от этого станет лучше.

Я сел, наблюдая за ними обоими, и волны радости и печали попеременно накатывали на меня. Большей частью это была радость, но я не мог удержаться от мысли, что такая же мать, полная надежд, однажды держала на руках крохотную Джоэн; что другая мать на своем нежном колене держала маленького Джерри Лэппса. А Каролина Вильямс и Маргарет Джонсон тоже когда-то были детьми, игравшими на руках матерей. Даже Отто Бергструм и Джеймс Ватсон, Господи Иисусе, даже Джордж Морелло когда-то были милыми малышами, сидевшими на руках любящих матерей.

Я пообещал сам себе, что мой сын будет жить лучше меня. Ему не придется быть таким чертовски жестоким; «Великая депрессия» отойдет в историю, война за окончание всех войн уже закончилась. Он ни в чем не будет нуждаться. Пищу, одежду, кров, образование — все это он получит по праву родившегося.

Вот за это мы все должны сражаться. За то, чтобы дать нашим детям то, чего не имели сами. Дать им лучшее, более безопасное место в жизни. Жизнь, свободу и поиски счастья.

В ту ночь, устроившись на жестком медицинском стуле, окруженный сиянием своей новой семьи, я позволил себе поверить, что надежды не будут призрачными. Что в этом великолепном послевоенном мире все возможно.

Частная консультация

Я свернул на Лейк-стрит и вышел из машины на Гарфильд Парк, откуда рукой подать до «Клиники смерти», находившейся в доме № 3406 по Вест-Монро-стрит. Так некоторые газеты окрестили особняк семьи Вайнкуп. Для меня же это было еще одно старое здание, выстроенное из красноватого, словно обожженного, камня, нетипичного для большинства каменных домов серого цвета в Чикаго. Этот трехэтажный дом принадлежал более зажиточным владельцам, обитавшим в этой части города, нежели те, среди которых вырос я, в районе, расположенном в двенадцати кварталах южнее.

Тем не менее, это тоже Вест-Сайд, где я родился и многих знал, скорее всего потому меня пригласили заглянуть в особняк Вайнкупов этим солнечным субботним днем. Вероятно, члены семьи расспросили знакомых и от них узнали о бывшем полицейском, уроженце эти мест, который теперь открыл небольшое частное агентство в Лупе.

В Вест-Сайде, и в Лупе в частности, я пользовался репутацией вполне честного, но в меру лукавого парня, что позволяло мне успешно выполнять большинство поручений клиентов.

Приглашением этим, как мне показалось, я был обязан самому Эрлу Вайнкупу, члену семейства, проживавшего в красном особняке. Мы знали друг друга не очень хорошо, хотя познакомились давно. Этим летом и осенью нам пришлось вместе работать на Всемирной ярмарке, где я узнал его поближе. Несмотря на то, что мы родились в один год (нам было по двадцать семь), он казался мне совсем зеленым парнем.

Эрл обожал слабый пол, но в той мере, которая не позволяла ему заняться пикантными представительницами экспозиции «Улицы Парижа», пренебрегавшими даже условными правилами приличия. Высокий, симпатичный, с волнистыми волосами, с тонкими, ниточкой, усами, поблескивая белыми зубами, Эрл преследовал представительниц слабого пола с остервенением ощипанного петуха, мечтающего заполучить свои утраченные перья.

Удивительная вещь, но никто, в том числе и я, не подозревал, что Эрл женат. В этом неведении все находились до ноября, когда газеты вдруг принялись писать о его жене. Вернее, об убийстве его жены.

В уходящем 1933 году мое дело вряд ли можно было назвать процветающим. Впрочем, я не выделялся в этом смысле из массы большинства мелких бизнесменов, которые также терпели убытки. Поэтому задаток, полученный от семьи Вайнкуп, пришелся весьма кстати, так как должен был помочь встретить Новый год.

Я позвонил в дверь на площадке первого этажа, кабинет доктора Алисы Вайнкуп располагался ниже, в цоколе. Судя по размерам особняка, можно было ожидать, что дверь откроет мажордом или горничная. Но открыл сам Эрл.

Он нервно улыбался. Поправляя левой рукой галстук, правую протянул мне. Я почувствовал, насколько вялой и влажной она была. В глазах, взиравших на меня, затаились тоска и нерешительность.

— Мистер Геллер, — проговорил он, — спасибо, что зашли.

— Очень приятно, — ответил я и, сняв шляпу, прошел в вестибюль.

Эрл, одетый в щегольской шерстяной костюм в полоску, взял у меня пальто и повесил его на вешалку.

— Вы меня не помните, — сказал он, — этим летом мы с вами работали на ярмарке.

— Разумеется, помню, мистер Вайнкуп.

— Почему бы вам не называть меня просто «Эрл»?

— Хорошо, Эрл, — согласился я. — А мои друзья зовут меня «Нат».

Нервно улыбнувшись, он предложил:

— Будь добр, Нат, пройди в библиотеку.

— Твоя мать дома?

— Нет. Она в тюрьме.

— Почему вы не вытащите ее оттуда?

Они вполне могли позволить себе внести за нее залог. В разговоре по телефону Эрл сразу же согласился на мои условия, пятнадцать баксов в день и невозвращаемый задаток в размере ста долларов. Должен сказать, что это самые высокие ставки оплат за услуги в моей весьма подвижной, в зависимости от обстоятельств и состояния клиентов, шкале цен.

Брови его круто изогнулись, выражая негодование.

— Из-за этих варваров мама слегла в постель. Поэтому мы решили, что ее лечение должно оплачивать государство.

Он пытался изобразить искреннее возмущение, но это получилось как-то не очень убедительно.

Внутри особняка, построенного еще в прошлом веке, царила мрачноватая атмосфера. Это впечатление усиливали деревянная отделка стен темных тонов и старинная тяжелая бархатная мебель. Кое-какие мелочи, на которые я сразу же обратил внимание, свидетельствовали, что дела у семейства Вайнкупов обстояли не столь хорошо, как это полагали многие, и я в том числе. Какая-то заброшенность, пыль на деревянных панелях стен и мебели, давно не чищенные, позеленевшие от времени бронзовые подсвечники, потертые восточные ковры говорили скорее о прошлом, но не о настоящем благосостоянии семьи.

Эрл сел на кушетку. Две стены комнаты целиком занимали шкафы, уставленные книгами в кожаных переплетах, две другие были увешаны картинами — какими-то мрачными пейзажами. Прежде всего Эрл вручил мне конверт с сотней задатка десятидолларовыми банкнотами. Затем, встав с кушетки, подошел к бару и налил себе шерри. Когда он наполнял свой бокал, руки его дрожали.

— Позволь предложить тебе что-нибудь выпить, — произнес Эрл.

— Спасибо, можно и без этого, — сказал я.

— Не будь размазней, Нат.

Я убрал деньги в карман.

— Тогда рома. Без льда.

Он подал мне бокал и присел сбоку. Лучше бы он сел напротив. Мне было бы удобно наблюдать за ним. Ему, наверное, казалось, что так легче создать доверительную обстановку.

— Понимаешь, мама совершенно невиновна.

— В самом деле?

— Я дал показания, но мне не поверили. Я пять раз давал показания.

— В полиции решили, что ты стараешься ее выгородить.

— Да. Боюсь, они именно так подумали. Похоже, я перестарался.

Ром оказался отличным.

— Значит, твоя мать не убивала твоей жены? Кто же? Может, ты сам?

— Я? Убить Риту? Не говори ерунды. Я любил ее. Но лишь из-за того, что наш брак... понимаешь... Во всяком случае я этого не делал, и мама тоже.

— Тогда кто же?

Он усмехнулся:

— Думаю, какой-нибудь слабоумный наркоман или какой-нибудь дурак, искавший наркотики и деньги. Вот почему я позвонил тебе, Нат. Полиция не ищет убийцу. Они считают, что он у них в руках, и это — моя мама.

— А что по этому поводу думает адвокат твоей матери?

— Он счел необходимым нанять сыщика.

— Разве у него нет своего человека?

— Есть, но я решил пригласить тебя. Помню тебя еще по ярмарке... к тому же я поспрашивал у знакомых.

Что мне было ответить? Я же детектив.

— Не могу обещать, что мне удастся полностью снять с нее все обвинения, — сказал я. — В конце концов, твоя мать сама призналась в совершении убийства, а ее признание полиция воспринимает гораздо серьезнее, чем все твои показания.

— К ней, шестидесятилетней женщине, применили допросы третьей степени! К женщине, уважаемой в обществе! Можешь себе представить подобное?

— Кто из полицейских возглавляет работу по этому делу?

Эрл брезгливо скривил губы:

— Сам капитан Стиг, подонок.

— Значит, дело находится у него в производстве? Проклятье.

— Да, у него. Разве ты не читал об этом в газетах?

— Читал конечно. Но не мог предположить, что мне когда-нибудь придется заниматься этим делом вплотную. Я не обратил внимания на то, что расследование ведет Стиг, и, когда ты позвонил сегодня утром, о нем я и не вспомнил...

— В чем же дело, Нат? Какие-то сложности?

— Нет, — солгал я.

Будь что будет, мне ведь необходима работа. Дело в том, что Стиг меня терпеть не мог. В свое время я дал показания против двух полицейских, замешанных в преступлениях, а Стиг, сам честный и неподкупный, воспринял мое поведение как предательство всего полицейского братства. И это когда двое зарвались даже по чикагским стандартам.

Эрл налил себе еще шерри.

— Мама чувствительная, хрупкая женщина с больным сердцем, а ее грубо и безжалостно допрашивали на протяжении двадцати четырех часов.

— Понимаю.

— Боюсь... — Эрл, с жадностью осушив бокал, продолжал: — Боюсь, что могу еще больше осложнить положение.

— Как?

Он присел рядом со мной, вздохнул и пожал плечами:

— Тебе, наверное, известно, что меня не было в городе, когда с Ритой... покончили.

Он выбирал странные слова, «покончили» — так никто не говорил, это слово встречалось только в газетной лексике, но не в обыденной жизни.

— Возвратившись из Канзас-Сити, я сразу же направился в полицейский участок Филмор. Мне удалось несколько минут побыть с мамой. Я сказал...

Он запнулся, покачал головой.

— Продолжай, Эрл.

— Я сказал... Господи, дай мне сил... «Во имя всего святого, мама, если ты пошла на это ради меня, облегчи свою душу признанием».

Он закрыл лицо руками.

— Что она ответила?

— Она... она сказала: «Эрли, я не убивала Риту». Затем ее увели на очередной допрос к капитану Стигу и...

— И она сделала признание, от которого впоследствии отказалась.

— Да.

— Эрл, почему ты считал, что ради тебя твоя мать могла убить Риту?

— Потому... потому, что мама очень любит меня.

Доктор Алиса Линдсей Вайнкуп на протяжении почти четырех десятилетий являлась одной из наиболее уважаемых женщин-врачей в Чикаго. Со своим ныне покойным мужем, Фрэнком, она познакомилась в медицинском колледже и вместе с ним ступила на традиционную для семейства Вайнкупов стезю заботы о больных и немощных. Ее гуманная деятельность в больницах и клиниках хорошо известна. Она была участницей многих благотворительных клубов, собраний, одной из руководительниц движения женщин против насилия. Поэтому доктор Вайнкуп совсем не походила на кандидата в убийцы.

Тем не менее ей действительно было предъявлено обвинение в убийстве своей невестки, совершенном в кабинете осмотра и консультаций больных, который располагался в цокольном этаже особняка Вайнкупов.

Эрл провел меня туда. Мы спустились вниз по узкой лестнице, выходившей из гостиной. В главный холл цокольного этажа выходили две двери: одна из кабинета доктора Вайнкуп, другая — из смотровой. Эта дверь была открыта. Эрл отошел в сторону, пропуская меня вперед, сам же он остался при входе.

Комната была узкой, длинной и холодной — паровое отопление отключили. Главным предметом интерьера был старомодный, покрытый коричневой кожей стол для осмотра пациентов. Около окна с матовыми стеклами стоял стул, подоконник был уставлен книгами по медицине, рядом стояли весы и стойка для измерения роста. В углу комнаты — два шкафа: один с лекарствами, другой с инструментами.

— Полиция не разрешила делать уборку в этом кабинете, — сказал Эрл.

Кожаная поверхность смотрового стола в некоторых местах была забрызгана кровью.

— Нам заявили, что полиция намерена забрать этот проклятый стол, — проговорил Эрл, — и предъявить его в суде в качестве доказательства.

Я кивнул.

— А как насчет рабочего кабинета твоей матери? Она заявила, что совершено ограбление.

— Понимаешь, действительно... из шкафа пропали кое-какие лекарства. Из ящика стола выкрали шесть долларов.

Через холл он провел меня в аккуратный кабинет, где стоял стол, на который он указал рукой.

— Вот тут, — сказал Эрл, выдвигая средний ящик стола, — лежал пистолет. Его взяли.

— Полиция обнаружила его в смотровой около тела убитой?

— Да, — промолвил Эрл чуть слышно.

— Расскажи мне о ней, Эрл.

— О маме?

— Нет, о Рите.

— Она... она была замечательной девушкой. Рыжеволосой красавицей. Талантливым музыкантом... скрипачкой. Но... немного не в своем уме.

Он постучал пальцем по голове.

— Типичный ипохондрик. Постоянно думала, что у нее то одна, то другая болезнь. Ее мать умерла от туберкулеза... в доме для душевнобольных, между прочим. И Рита вообразила, что у нее тоже туберкулез, как у матери. Если у них и было что-то общее, так это умственные отклонения.

— Ты сказал, что любил ее, Эрл?

— Да. В начале нашей совместной жизни. Брак оказался неудачным. Мне... мне пришлось искать удовольствия на стороне.

Развязная ухмылка скользнула под тонкой ниточкой усов.

— У меня никогда не было проблем с женщинами, Нат. В моей маленькой черной книжечке есть координаты пятидесяти моих подружек.

Мне показалось, что нормальный мужчина мог бы удовлетвориться более коротким списком, но, получив сотню баксов задатка, я оставил при себе свои соображения.

— Что думала крошка по поводу всех подружек? Такую ораву не просто было скрыть?

Он пожал плечами:

— Мы никогда не говорили на эту тему.

— Никаких разговоров о разводе?

Он облизнул губы, избегая моего взгляда.

— Мне бы хотелось получить его, Нат. Но она не дала бы мне его. Она была примерной католичкой.

— Вы с ней жили здесь, вместе с твоей матерью?

— Да... у меня не было возможности жить отдельно, где-то в другом месте. Времена нынче тяжелые, ты же сам знаешь.

— Кто еще обитает в этом доме? Кажется, есть постояльцы?

— Мисс Шонеси, учительница старших классов в школе.

— Она сейчас здесь?

— Да. Я спрашивал, нет ли у нее желания побеседовать с тобой, она сразу же согласилась, так как готова на все, только чтобы помочь маме.

Я снова оказался в библиотеке. Но теперь уже беседовал с мисс Энид Шонеси, аккуратной стройной женщиной лет пятидесяти. Эрл был здесь же, но сел в стороне и, налив себе еще одну порцию шерри, в разговоре не участвовал.

— Что вы делали в тот день, двадцать первого ноября тысяча девятьсот тридцать третьего года, мисс Шонеси?

— Я проснулась примерно без четверти семь, — проговорила она, слегка пожав плечами и поправив очки в металлической оправе. — Позавтракала вместе с доктором Алисой, мы ведь подруги. Не помню, завтракала ли с нами Рита... Действительно, не помню, видела ли ее в то утро.

— Затем вы отправились в школу?

— Да. Я преподаю в школе Маршалла. Закончив уроки, наверное, четверть четвертого отправилась в Луп по магазинам. Где-то в начале шестого направилась домой.

— Значит, около шести?

— Или немного позже. Когда я вернулась домой, доктор Алиса хлопотала на кухне, готовила ужин. Она пожарила свиные котлеты, приготовила салат, капусту, картошку, персики. Мы сели ужинать вдвоем.

— Эрла, разумеется, не было в городе, а как насчет Риты?

— Мы думали, что она поужинает с нами, но ее не было, видимо, опаздывала. Мы сели без нее. Я не задумывалась об этом. Девушка жила своей жизнью, занятая своими делами — то уроки музыки, то магазины.

В ее голосе я услышал едва заметные нотки неодобрения.

— Доктор Вайнкуп ладила с Ритой?

— У них иногда бывали разногласия, но доктор Алиса любила девушку. Рита была настоящим членом семьи. В тот вечер за ужином она действительно говорила о Рите.

— А что она говорила?

— Волновалась за девушку.

— Потому что та не успела к ужину?

— Да, Рита часто жаловалась на здоровье. После ужина доктор Алиса позвонила одной или двум соседкам узнать, не видели ли они Риту. Но Рита часто отсутствовала. Мы знали, что она могла отправиться в Луп по магазинам или зайти в кино. По крайней мере, мы так думали.

— Понимаю.

Мисс Шонеси выпрямилась и задумалась.

— Разумеется, я сразу заметила лежавшие здесь, в библиотеке, пальто и шляпку Риты, но доктор Алиса сказала, что она могла надеть и другое пальто и отправиться в Луп. Во всяком случае, после ужина мы долго сидели и разговаривали, затем, по просьбе доктора Алисы, я сходила в аптеку и купила по рецепту кое-какие лекарства.

— В котором часу вы вернулись?

— Понимаете, ближайшая аптека находится на пересечении Мэдисон и Кедзи. Но там не оказалось таблеток, которые были нужны доктору Алисе, поэтому я отправилась в другую аптеку на Хоман и Мэдисон, где все и купила.

— Поэтому прошло кое-какое время, — проговорил я, стараясь не выходить из себя из-за ее обстоятельности, характерной для старых дев-учительниц. «Хотя, — подумал, — мне доводилось вышибать признания из не желавших сотрудничать, совершенно ненаблюдательных свидетелей».

— Насколько помню, я вернулась домой к половине восьмого. Мы сели в библиотеке и проговорили еще около часа, обсуждая две книги. Одна называлась «Странная интерлюдия», а другая — «Сага о Форсайтах».

— Какой вампоказалась доктор Вайнкуп — расслабленной или, может, ее что-то беспокоило?

— Расслабленной, — со всей определенностью заявила мисс Шонеси. — Если она и беспокоилась из-за отсутствия Риты, то это ни в чем не проявлялось.

— Когда доктор Вайнкуп направилась в свой консультационный кабинет?

— Сразу же, как только я пожаловалась на свою гиперактивность. Доктор Алиса сказала, что у нее в кабинете есть лекарства, которые, как она считала, могли бы мне помочь. Они лежали в стеклянном шкафу в смотровом кабинете. Разумеется, она так и не принесла мне лекарства.

Доктор Вайнкуп не смогла выполнить обещания, поскольку в смотровом кабинете обнаружила тело своей невестки Риты. Труп лежал на столе для осмотра лицом вниз, голова покоилась на подушке. Ее голое тело было укутано в простыню и одеяло так, словно это был ребенок, заботливо уложенный в постель. Рите выстрелили в спину, один раз. На ее губах застыла горькая гримаса. Под лицом лежало мокрое полотенце, указывая на то, что убийца, возможно, воспользовался хлороформом, который действительно обнаружили позже в почти пустой бутылочке, валявшейся в сушилке. Завернутый в марлю «Смит и Вессон» тридцать второго калибра лежал на подушке выше головы девушки.

— Доктор Вайнкуп сразу же позвонила в полицию?

— Нет. Сперва она позвонила своей дочери, Кэтрин.

Эрл оторвался от своего шерри лишь для того, чтобы пояснить:

— Кэтрин тоже врач. Она работает в детском отделении госпиталя Кук-Каунти.

На этом я прервал свои расспросы и отправился в Кук-Каунти. На электропоезде я добрался до госпиталя, большого здания серого цвета, возвышавшегося между Гарисон и Огден.

Доктор Кэтрин Вайнкуп поразила меня своей красотой. Ее темные волосы, собранные на затылке, открывали бледное миловидное лицо. Она сидела напротив меня в кафетерии больницы в своем белом докторском халате и отвечала на вопросы.

— Я дежурила здесь, в больнице, когда позвонила мать, — пояснила Кэтрин. — Она сказала: «Дома случилось несчастье... с Ритой... она умерла... ее застрелили».

— Каким тоном это было сказано?

— Спокойно, но это было спокойствие человека, находящегося в шоке. — Она вздохнула. — Я сразу же бросилась домой. Внешне мама, казалось, не изменилась, но мне бросилась в глаза ее неуверенная походка. Руки дрожали, лицо горело. Я помогла ей присесть в обеденном зале, а сама пошла на кухню за ароматизированным нашатырем.

— Кроме вас, она никому больше не звонила?

— Нет. Она сказала, что, когда поднималась вверх по лестнице, у нее потемнело в глазах, а когда очнулась, то поняла, что сидит около телефона и звонит мне.

— С этого момента вы взяли инициативу в свои руки?

Она улыбнулась:

— Кажется, да. Я позвонила мистеру Ахерну.

— Мистеру Ахерну?

— Владельцу похоронного бюро. Затем мистеру Бергеру, нашему семейному врачу.

— Вам бы следовало сначала позвонить в полицию.

— Позднее мама сказала, что будто бы просила меня позвонить следователю, когда говорила со мной по телефону, но я то ли не расслышала, то ли не поняла. Мы так расстроились, что уведомили полицию лишь после приезда доктора Бергера и мистера Ахерна.

Во время разговора Кэтрин, не переставая, размешивала ложечкой кофе, не поднимая глаз от чашки.

— Какие отношения были между вами и Ритой?

Пожав плечами и приподняв брови, она спокойно ответила:

— Мы не были близки, у нас мало общего. Но в наших отношениях отсутствовала и неприязнь.

Мне показалось, что доктор Кэтрин держит себя очень осторожно. Тогда я решил попробовать разрушить возведенную ею стену отчуждения или по крайней мере расшатать ее немного.

Я спросил ее в лоб:

— Считаете ли вы, что Риту убила ваша мать?

Она взглянула на меня своими темными лучистыми глазами и сказала:

— Разумеется нет. Никогда я не слышала от мамы хотя бы одного плохого слова о Рите, ни разу при мне она не повышала на нее голоса. — Она задумалась, стараясь вспомнить подходящий пример, и продолжила: — Всякий раз, когда мать покупала мне платье, она делала подарок и Рите.

Доктор Кэтрин снова опустила глаза, глядя в чашку с кофе, который она продолжала методично помешивать.

Затем, после некоторого молчания, добавила:

— Мама действительно беспокоилась за Риту. Ее тревожило, как Эрл обращался с нею. Она за всех переживала... Ее огорчало то, что на Всемирной ярмарке он начал волочиться за множеством женщин. Мать даже просила меня поговорить с ним об этом.

— О чем именно?

— О его поведении.

— Вы хотите сказать, о его подружках?

Кэтрин холодно посмотрела на меня:

— Мистер Геллер, насколько я понимаю, вы работаете на нашу семью. Однако некоторые ваши вопросы заставляют меня усомниться в этом.

Я одарил ее самой чарующей улыбкой, на какую только был способен.

— Мисс Вайнкуп... доктор... мне, как, впрочем, и вам, для того, чтобы поставить точный диагноз, иногда приходится задавать довольно неприятные вопросы.

На мгновение она задумалась, затем улыбнулась. Мед, а не улыбка. В сравнении с ее улыбкой моя собственная, наверное, выглядела вымученной и жалкой.

— Понимаю, мистер Геллер.

Она поднялась из-за стола, так и не притронувшись к кофе.

— Мне пора на дневной обход.

Она протянула свою изящную руку. Ее крепкое рукопожатие свидетельствовало о ее чувстве собственного достоинства. Не верилось, что она сестра Эрла. Мне тоже предстояло сделать несколько обходов, но в различных больницах. Дважды пришлось ловить такси, чтобы управиться с делами. Окружная тюрьма представляла собой угрюмое приземистое строение из серого камня, выстроенное позади дома Криминального суда. Весь этот комплекс городских зданий располагался к югу от живых кварталов Вест-Сайда, всего в восьми кварталах южнее Дуглас Парка, — места, где прошла моя юность.

Когда смотрительница провела меня к Алисе Вайнкуп, та сидела на кровати и читала медицинский журнал. Ее кровать находилась в углу камеры, две другие, стоявшие вдоль стен, пустовали. Все помещение целиком было в ее распоряжении.

Доктор Алиса Вайнкуп была среднего роста, очень хрупкой, но выглядела гораздо старше своих шестидесяти трех лет. Кожа лица казалась увядшей, шею избороздило множество морщин, под глазами были заметны мешки, подбородок от старости отвис.

С этим, однако, резко контрастировал твердый и проницательный взгляд ее темных глаз и плотно сжатые губы.

— Вы полицейский? — равнодушно спросила она.

Сняв шляпу, я отрекомендовался:

— Я Нат Геллер. Частный детектив, нанятый вашим сыном.

Она по-деловому улыбнулась и протянула руку для приветствия. Ее рукопожатие оказалось на редкость крепким для такой хрупкой на вид женщины. Этим она напомнила мне свою дочь.

— Пододвиньте стул ближе, мистер Геллер, — предложила она.

Ее голос звучал звонко. У меня даже сложилось впечатление, что в этой внешне измученной телесной оболочке обитал кто-то другой.

Подвинув стул к сидящей женщине, я сел.

— Мне хотелось бы расспросить вас о некоторых обстоятельствах, связанных с убийством Риты, о кражах у соседей и тому подобном.

Дважды кивнув, очень деловым тоном она ответила:

— Уверена, вор искал наркотики. Часть из них действительно пропала. Но я стараюсь не держать запаса этих препаратов у себя в процедурной.

— Понятно. А как насчет пистолета?

— Он принадлежал моему мужу. Пролежал в столе много лет. Ни разу в жизни я из него не стреляла.

Я вытащил из кармана свой блокнот.

— Знаю, что вам уже надоело повторять одно и то же, но мне совершенно необходимо услышать от вас, как все произошло. Прежде чем приступить к расследованию, мне нужно знать подробности.

Она понимающе кивнула и улыбнулась:

— Скажите, что вас интересует?

— Когда в последний раз вы видели свою невестку?

— Около трех часов дня в тот самый вторник. Она сказала, что собирается погулять вместе с миссис Донован...

— С кем?

— С нашей соседкой. Верной Донован, которая разведена. Рита и Верна дружили.

Я записал имя Верны Донован в блокнот.

— Продолжайте.

— Во всяком случае, Рита сказала, что собирается на прогулку с миссис Донован. Она также намеревалась зайти в магазин, чтобы купить ноты. Я посоветовала ей погулять на свежем воздухе, поскольку день был хороший, и дала денег на ноты. После ее ухода я сама отправилась на прогулку. Стояла необыкновенно теплая для ноября мягкая осенняя погода.

— Сколько времени вы гуляли?

— Я вернулась домой без четверти пять. Вошла через парадную дверь. Около шести пришла мисс Шонеси. В это время я еще не волновалась по поводу отсутствия Риты, потому что с минуты на минуту ждала ее появления. Я приготовила ужин для нас троих: мисс Шонеси, Риты и для себя, накрыла на стол. Наконец мы с мисс Шонеси сели ужинать, размышляя, где же могла задержаться Рита, но пока еще не очень беспокоясь за нее.

— В том, что она не пришла на ужин и не позвонила, не было ничего необычного, верно? Так ведь случалось и раньше?

— Да, случалось. Она тихая, но... увлекающаяся. Если вдруг афиша у кинотеатра привлекала ее внимание, она могла тут же пройти в зал, даже не вспомнив, что кто-то в это время мог ее ждать.

— Похоже, она совершенно невнимательна к другим.

Алиса Вайнкуп натянуто улыбнулась, проявляя напряженную терпимость.

— Она была тихой и довольно странной девушкой, очень подверженной настроению. У нее определенно имелся комплекс неполноценности. Это подтверждает, например, отношение к моей дочери Кэтрин, кстати, она у меня — врач. Однако я отвлеклась. Около четверти седьмого я позвонила миссис Донован и поинтересовалась, не у нее ли Рита. Она ответила, что они расстались в три часа, но просила меня не беспокоиться.

— А вы беспокоились?

— Не очень. Около семи я попросила мисс Шонеси пойти в аптеку и купить мне лекарства. Примерно через час миссис Шонеси вернулась и была удивлена, что Рита до сих пор не пришла. С этого момента, должна признаться, я и начала беспокоиться о девочке.

— Расскажите о том, как вы обнаружили тело.

Она кивнула, взгляд ее стал неподвижным.

— Мы с мисс Шонеси сидели в библиотеке и о чем-то разговаривали. Затем, около половины девятого, она попросила меня дать ей что-нибудь от желудка, поэтому я и спустилась вниз, в процедурную, чтобы взять лекарства из шкафчика.

Подперев щеку пальцем, она задумалась.

— Я удивилась, сейчас припоминаю, что дверь в процедурный кабинет была закрыта. Обычно я оставляю ее открытой. Я повернула ручку двери, попыталась нащупать рукой выключатель.

— И вы увидели ее.

Алиса Вайнкуп содрогнулась, но это выглядело как-то наигранно.

— Не могу описать охвативших меня чувств, когда увидела Риту, лежавшую на смотровом столе... Не могу подыскать слова, чтобы выразить свои ощущения.

— Что же вы сделали?

— Я сразу поняла, что нужно немедленно что-то предпринять, поэтому позвонила своей дочери Кэтрин в окружной госпиталь. Сообщила, что Рита мертва. Дочь, разумеется, была потрясена. Я попросила Кэтрин позвонить в полицию и приехать ко мне. Когда она появилась, я попросила позвонить доктору Бергеру и мистеру Ахерну. И пока они не приехали, я не знала, что Кэтрин не звонила в полицию, о чем, как мне казалось, я просила ее. Тогда уже мистер Ахерн вызвал представителей власти.

Я кивнул:

— Хорошо. Все ясно, доктор. Теперь расскажите мне о вашем сыне и его жене.

— Что вы хотите знать?

— Их брак не был счастливым, не так ли?

Печальная улыбка появилась на ее морщинистом лице.

— Какое-то время они были счастливы. Кажется, в тысяча девятьсот двадцать девятом году Эрл сопровождал меня на конференцию медиков. На одном из концертов Рита играла на скрипке. Между ними завязалась переписка, а год спустя они поженились.

— И переехали жить к вам.

— Да. У Эрла не было работы в то время. Это позднее он занялся фотографией, поменяв несколько специальностей. Я действительно горжусь им... Когда они поженились, Рите исполнилось девятнадцать. Я отремонтировала и обставила новой мебелью несколько комнат на втором этаже для молодоженов. Эта рыжеволосая красавица была прекрасным ребенком, но Эрли у меня... он самый красивый мальчик.

— У Риты случались перепады настроения?

— Очень часто. К тому же она постоянно беспокоилась о своем здоровье. Может, именно по этой причине она и решила стать членом семьи Вайнкуп. Она считала, что может заболеть туберкулезом, хотя у нее не было никаких симптомов этой болезни. Особенно в последний месяц своей жизни она стала какой-то подавленной. Я советовала ей больше времени проводить на свежем воздухе, заняться физкультурой, спортом. Мы часто спорили с ней по этому поводу.

— Вы не убивали своей невестки? — задал я последний вопрос.

— Нет! Мистер Геллер, я врач, и вся моя жизнь посвящена лечению людей.

Я поднялся и сунул блокнот в карман.

— Что ж, спасибо, доктор Вайнкуп. Может быть, позже у меня появятся кое-какие вопросы к вам.

Она вновь одарила меня теплой дружеской улыбкой, исходящей от женщины, умеющей отлично контролировать свое поведение.

— Мне было приятно с вами побеседовать, и я ценю вашу помощь. Меня очень тревожит, как случившееся скажется на Эрле.

— Доктор Вайнкуп, при всем уважении к вам... меня больше беспокоит, что будет с вами, если вдруг мне не удастся найти настоящего убийцу.

Улыбка исчезла с ее лица, она понимающе кивнула, протянув руку для пожатия. Я покинул ее палату.

Из телефона-автомата, стоявшего в комнате для посетителей, я позвонил сержанту Луи Сапперстейну из Центральной штаб-квартиры в Лупе. Лу был моим начальником в свое время по делу о карманниках. Я попросил его узнать, кто из дежурных офицеров в Филморском отделении принял ночной звонок об убийстве в доме Вайнкупов.

— Это дело ведет Стиг, — ответил Лу.

Сорокапятилетний полицейский Сапперстейн, с хорошим нюхом и светлой головой, дружески посоветовал:

— Тебе не следует соваться в дела Стига. Ты ему не нравишься.

— О Боже, да ты великий детектив, если тебе это известно. Так ты можешь узнать имя дежурного офицера?

— Подожди пять минут.

Я назвал ему номер телефона-автомата, и вскоре Лу перезвонил.

— Офицер Рэймон Марч, назначенный в пятнадцатое подразделение.

Я взглянул на часы — они показывали пятый час.

— Сейчас он на дежурстве, — заметил я. — Сделай еще одно одолжение.

— Слушай, почему бы тебе не завести секретаршу?

— Ты на общественной службе, не так ли? Поэтому, будь добр, служи.

— Ну говори, что нужно?

— Свяжись с кем-нибудь в Филморе, кому доверяешь, чтобы попросили офицера Марча встретиться со мной у аптеки на углу Мэдисон и Кедзи. От шести до семи.

— Что ждет офицера Марча?

— Ужин.

— Почему бы и нет, — понимающе проговорил Лу.

Минут через пять он перезвонил и сообщил, что мою просьбу передадут.

Поймав такси, я очутился опять на Монро-стрит примерно в пятнадцать минут пятого.

Стемнело, и было прохладно.

Миссис Верна Донован проживала на втором этаже двухквартирного дома, в пяти минутах ходьбы от особняка Вайнкупов. Сквозь дверь просачивался запах тушеного мяса с капустой.

Я постучал.

Через некоторое время стройная, привлекательная женщина лет тридцати в цветастом платье и белом переднике широко распахнула дверь.

— О! — с удивлением воскликнула она.

У нее было овальное лицо, лучистые зоркие карие глаза, каштановые волосы, подстриженные, пожалуй, слишком по-юношески для ее возраста.

— Извините, не хотел испугать вас, мадам. Вы миссис Донован?

— Да.

Она смущенно улыбнулась:

— Прошу простить, но я ждала своего сына. Через полчаса мы собирались ужинать...

— Понимаю, что выбрал неудачное время для визита. Может, я приду в другой раз? Давайте договоримся...

— А что вас привело сюда?

Я вручил ей свою визитку.

— Натан Геллер, президент агентства А-1. Я работаю на Вайнкупов. Надеюсь отыскать убийцу Риты.

Глаза ее загорелись.

— Хорошо, проходите! Если вы не возражаете, побеседуем на кухне, пока я буду готовить...

— Хорошо, — ответил я, следуя за ней по уютно, но не шикарно обставленной гостиной в светлую и достаточно просторную кухню.

Она остановилась у разделочного стола и принялась за приготовление капустного салата, я же присел рядом сбоку.

— Мы дружили, Рита и я. Она была замечательной девчонкой, талантливой и очень веселой.

— Веселой? У меня сложилось другое впечатление.

— Атмосфера у Вайнкупов не очень-то располагала к веселью. Вы полагаете, что старуха убила ее?

— А вы как считаете?

— Я бы поверила в то, что это мог сделать Эрл. А доктор Алиса едва ли... понимаете, она врач. Конечно, у них с Ритой не было близости, но чтобы убить?..

— Я слышал, доктор дарила Рите подарки, считала членом семьи.

Верна Донован, пожав плечами, принялась усердно шинковать капусту.

— Между ними не было любви. Вам известно, что Эрл погуливал?

— Да.

— Так вот, подобные вещи очень болезненны для женского самолюбия. Я, как могла, помогала Рите бороться с этим.

— Каким образом?

Она смущенно улыбнулась, взглянув на меня через плечо:

— Я разведена, мистер Геллер. А разведенные женщины знают, как можно весело проводить время. Хотите попробовать? — Она протянула мне ложку с капустным салатом.

— Отличный, — похвалил я. — Итак, вы и Рита развлекались вместе? Значит, она тоже встречалась с другими мужчинами?

— Разумеется. Почему бы и нет?

— С кем же?

— Со своим учителем музыки, преподавателем по классу скрипки. Это был симпатичный мужчина, значительно старше ее. Но он умер от сердечного приступа четыре месяца назад. Для Риты это был тяжелый удар.

— Как она его перенесла?

— Она держалась, но, во всяком случае, из-за этого все равно не стала бы стрелять себе в спину. Около месяца она скорбела... Я, как могла, подбадривала ее, и вскоре Рита вернулась к жизни.

— Почему же она не развелась с Эрлом?

— Вы спрашиваете почему, мистер Геллер?.. — Она была примерной католичкой.

Верна предложила остаться на ужин, но я отказался, несмотря на соблазнительные запахи тушеного мяса с капустой и вкусный салат. Мне ведь предстояла еще одна встреча — в аптеке на углу Мэдисон и Кедзи.

В ожидании офицера Марча я разговорился с аптекарем за прилавком.

— Конечно, помню, как в тот вечер сюда заходила мисс Шонеси, — ответил он. — Хотя был очень удивлен ее приходу.

— Что вы хотите сказать?

— Дело в том, что накануне доктор Вайнкуп сама заходила в аптеку за этим же лекарством, и я сказал ей, что у нас его нет. Доктор прекрасно знала, что товары к нам завозят лишь раз в месяц.

Пока я размышлял над этим обстоятельством, стоя перед прилавком, подъехал офицер Марч. На вид ему было лет тридцать, светловолосый, со слишком свежим для чикагского полицейского лицом.

— Нат Геллер? — спросил он, улыбаясь. — Много наслышан о тебе.

Мы пожали друг другу руки.

— Не верь всему, что говорит капитан Стиг, — предостерег я его.

Он присел на стул, стоявший рядом, снял фуражку.

— Знаю, Стиг считает тебя отравой. Но это все оттого, что он старомоден. Я, например, доволен, что ты помог разоблачить тех продажных сволочей полицейских.

— Давай не будем уклоняться в сторону, Марч. Какой смысл работать в этом городе полицейским, если время от времени не приносить домой маленький навар.

— Разумеется, — согласился Марч. — Но те парни были убийцами. Вест-сайдские бутлегеры[117].

— Я сам вест-сайдский парень, — заметил я.

— Все понимаю. Итак, почему тебя интересует дело Вайнкупов?

— Семья наняла меня снять подозрения со старушки. Как ты считаешь, это дело ее рук?

— Трудно определить что-либо по телефону. Но она показалась мне очень потрясенной случившимся.

— Потрясенной, как убитый горем член семьи или же как убийца?

— Затрудняюсь точно ответить.

— Закажи себе сэндвич и расскажи все подробнее.

И он рассказал. Сигнал поступил в девять пятьдесят пять по полицейской рации, когда Марч с напарником находились на маршруте патрулирования.

— Девушка лежала на смотровом столе на боку, — рассказывал Марч, — на левой вытянутой вдоль тела руке. Правая была согнута в локте так, что кисть находилась у подбородка. Голова покоилась на подушке лицом вниз. Мне удалось разглядеть, что на подушке лежало влажное полотенце. Изо рта убитой сочилась кровь.

— Насколько мне известно, тело было накрыто, — сказал я.

— Да. Я очень осторожно откинул простыню и увидел, что пуля прошла через левую часть спины. Тело было уже холодным. Я предположил, что смерть наступила около шести часов назад.

— Это всего лишь предположение.

— Верно. Следователь может лишь предположительно назвать время смерти.

— Следов борьбы не заметил?

— Никаких. Складывалось такое впечатление, что девчонка сама улеглась на этот смотровой стол, может быть под угрозой пистолета, но как бы там ни было, она проделала это, я уверен. Ее одежда лежала на полу около стола аккуратно сложенной, словно она раздевалась не торопясь.

— Что ты можешь сказать относительно ожогов, очевидно от хлороформа, на ее лице?

— Наверное, сначала ее усыпили хлороформом, а потом застрелили. Ты же знаешь, Стиг вырвал признание из доктора Вайнкуп: именно так, по ее словам, она и действовала.

Принесли еще кофе.

— Буду откровенен, Марч, — проговорил я, делая маленький глоток дымящегося кофе. — Я только что взялся за это дело, и у меня не было времени прочитать в старых газетах текста ее признания.

Он пожал плечами:

— Знаешь, нетрудно проанализировать сказанное ею. Она заявила, что невестка постоянно настаивала на медицинском осмотре. В тот день вместе с доктором она спустилась вниз и разделась, чтобы взвеситься. Затем будто бы внезапно почувствовала острую боль в боку, и доктор Вайнкуп предложила ей кратковременную анестезию хлороформом. Доктор сказала, что массировала сердце около пятнадцати минут, и...

— Припоминаю кое-что об этом из газет, — сказал я, кивая. — Она заявила, что невестка «отдала концы» на смотровом столе, и запаниковала. Представила, как рухнет ее карьера, если всплывет наружу, что нечаянно убила свою собственную невестку слишком большой дозой хлороформа.

— Верно. А затем она вспомнила про старый револьвер, лежавший в ящике стола, и выстрелила в девушку в надежде списать все на ограбление.

Нам принесли еще кофе.

— Итак, — сказал я, — какие выводы ты можешь сделать из ее признаний в газетах?

— Мне кажется, все это дерьмо собачье, с какой стороны ни посмотри. Черт подери, следствие продолжалось почти трое суток, Геллер. Ведь ты-то отлично знаешь цену подобного рода признаниям.

Я отпил глоток.

— Может, она подумала, что виноват ее сын, и решила взять его вину на себя.

— Ладно, ее признание не что иное, как самоспасение. В конце концов, если допустить, что она говорит правду или ее признание от начала до конца шито белыми нитками, давай взглянем на факты: признание не изобличает ее ни в чем, кроме как в совершении неумышленного убийства.

Я кивнул:

— Выстрел в труп не является преступлением.

— Но дело в том, что она прекрасно знала, что ее сын не совершал убийства.

— Откуда?

Марч усмехнулся:

— Он прислал ей телеграмму из Пеории, что находится в ста девяноста милях отсюда.

— Телеграмму? А когда же она ее получила?

— В конце дня. Хотя все это выглядит неубедительно.

— Почему?

— Сначала доктор Вайнкуп говорила, что в последний раз видела Эрла двенадцатого ноября, будто бы он уехал на Большой Каньон, чтобы сделать кое-какие снимки. Однако Эрл вернулся в Чикаго девятнадцатого, то есть за два дня до убийства.

— Что? — Моя рука дрогнула, я чуть не разлил кофе.

Он энергично закивал.

— Эрл встретился с матерью в ресторане, в нескольких милях от своего дома. Их видели там, они оживленно беседовали, энергично жестикулируя.

— Ты же сказал, что Эрл находился в Пеории, когда убили его жену...

— Да. Но он потихоньку покинул Чикаго на следующий день и отправился в Пеорию. А из Пеории двинулся в Канзас-Сити.

— Его алиби установлено? Пеория — не Марс; он мог обеспечить алиби и смотаться туда и обратно...

— Ты сказал, что работаешь на семью?

— Я и работаю. Если докажу, что виноват Эрл, его мать отпустят.

Марч ехидно рассмеялся:

— Она же загрызет тебя, приятель.

— Знаю. Однако у меня уже есть их задаток. Скажи, что вы скрыли от этих газетчиков?

В расследованиях дел об убийствах существует обычная практика утаивать от газетчиков некоторые детали; таким образом удавалось отделаться от излишне назойливых дилетантов.

— Я не имею права... но... — сказал он.

Я протянул ему свернутую банкноту.

Он сложил ее пополам и сунул в нагрудный карман форменной рубашки.

— Все еще надеюсь услышать, — настаивал я.

— Существует два интересных обстоятельства, — тихо проговорил Марч. — Из пистолета стреляли трижды.

— Трижды? Но в Риту стреляли лишь раз...

— Совершенно верно.

— Что, нашли другие пули?

— Нет, мы их не нашли, перевернули процедурную, затем весь дом. Ничего.

— К какому же выводу вы пришли?

— Спроси Стига... если у тебя хватит духу.

— Ты сказал, что существует два обстоятельства.

Марч не торопясь сделал глоток кофе.

— Второе обстоятельство может даже не всплыть в суде. Оно не сможет повлиять на обвинительное заключение.

— Валяй.

— Медицинский эксперт обнаружил кое-что интересное.

— Что же?

— Рита болела сифилисом.

— Господи Иисусе. Ты шутишь?

— Нет, причем в запущенной стадии.

Я сел и стал размышлять над услышанным.

— Мы предложили Эрлу пройти медкомиссию, — сказал Марч, — он согласился.

— И?

— Он абсолютно здоров.

В Луп я отправился на электричке, вышел на остановке недалеко от пересечения Ван Бьюрена и Плимута, где на втором этаже углового здания располагался мой офис. Здесь же я и проживал, поскольку вместо платы за квартиру присматривал за зданием. Прежде чем подняться к себе, зашел на полчаса в бар, немного выпил, поболтал с барменом Бадди Голдом, моим другом; поинтересовался, следил ли он за делом Вайнкупов по газетам.

— Да, эта старушенция невиновна, — провозгласил полнолицый экс-боксер. — Преступлением скорее можно назвать то, что с ней делают.

— А что с ней делают?

— Я видел ее фотографию, доктор снята на больничной койке в тюремном госпитале. Чертовски стыдно, она ведь такая замечательная женщина, много занималась благотворительностью и тому подобным.

— А что ты скажешь насчет мертвой девушки? Может быть, и она была «хорошей»?

— Я думаю, виноват какой-нибудь наркоман. Почему бы не отыскать его и не засадить в тюрьму?

Я ответил, что это отличная мысль, и выпил еще одно пиво. Затем направился наверх в свою контору и завалился спать. Денек выдался тяжелый. Я честно отработал свои пятнадцать баксов.

Разбудил меня звонок телефона. Было раннее утро; однако свет, проникавший сквозь задернутые шторы, оставался еще серым. День обещал быть холодным. После пятого звонка я все-таки снял трубку.

— Детективное агентство А-1, — проговорил я.

— Натан Геллер? — раздался грубый мужской голос.

Присев на край стола, я протер глаза.

— Слушаю.

— Говорит капитан Джон Стиг.

Я чуть не свалился со стола.

— Чем могу помочь?

— Не суйся в мое дело, сукин сын.

— Какое дело, капитан?

Внешне Стиг походил на седовласую пожарную каланчу, в очках в темной оправе, такой кроткий индивид, который мог, когда был в настроении, запросто вытряхнуть душу из кого угодно. Сейчас он был в настроении.

— Держись подальше от этого чертова дела Вайнкупов. Не позволю тебе обгадить результаты нашего следствия.

И откуда он узнал, что я тоже участвую в этом деле? Неужели Марч сказал?

— Меня наняла семья Вайнкуп помочь снять обвинения с доктора Алисы. Ответчик в деле об убийстве имеет право нанять собственного дознавателя.

— Доктор Алиса Вайнкуп убила свою невестку! Иначе и быть не могло.

— Капитан, существуют много других версий. Убийцей может оказаться один из дружков убитой или одна из подружек мужа, или в конце концов им может оказаться отчаявшийся художник-наркоман, ищущий наркотики в доме врача. Им может быть...

— Ты что, будешь меня учить, как работать?

— А вы объясните, почему я не должен делать свою работу.

Последовала длинная пауза. Затем Стиг сказал:

— Ты мне не нравишься. Геллер. Убирайся с моей дороги. Если начнешь фальсифицировать доказательства, я сумею создать тебе такой уют....

— У вас совершенно неверное представление обо мне, капитан, — ответил я. — И, возможно, неверное представление об Алисе Вайнкуп.

— Скотина! Да она застраховала Риту на пять тысяч менее чем за тридцать дней до ее смерти. С двойной компенсацией. Полиции придется выплатить десять тысяч неустойки.

Об этом я, конечно, не имел ни малейшего понятия.

— Но у Вайнкупов, такой состоятельной семьи, есть свои деньги, — проговорил я, — убийство ради страховки лишено всякого смысла.

— Доктор Вайнкуп имеет всего лишь около пяти тысяч долларов на счету и около двадцати тысяч просроченного долга. Да, она известна в обществе, но отнюдь не состоятельна. Ей грозит разорение.

— Итак...

— Она убила свою невестку, чтобы осчастливить сыночка и получить страховку. Если бы ты хоть что-то представлял собой как детектив, ты бы это понял.

— Кстати о детективах, капитан, откуда вы узнали, что я работаю по этому делу?

— Ты что, газет не читаешь?

Все верно. В нескольких газетах были опубликованы маленькие заметки, в которых упоминалось мое имя. Они были помещены на первых полосах под фотографией Эрла, сидящего подле матери в больничном госпитале. А такая газета, как «Ньюс», даже открытым текстом сообщала, что семья Вайнкуп наняла местного частного детектива Натана Геллера помочь доказать невиновность доктора Алисы Вайнкуп.

Я позвонил Эрлу Вайнкупу и попросил его встретиться со мной в пристройке Окружного тюремного госпиталя. Мне хотелось побеседовать с двумя моими клиентами одновременно.

В электричке я размышлял над тем, как дальше вести расследование дела. Проделав основную работу с членами семьи и свидетелями, я предполагал начать поиски безликих художников-декадентов, чьи попытки поживиться наркотиками сорвались и привели к гибели Риты Вайнкуп. Неважно, что в действиях вора не было смысла: к чему было доставать пистолет из стола, зачем заставлять жертву раздеться, стрелять ей в спину, пеленать как ребенка, укладываемого в постель, и тут же бросать пистолет. Часто действия не подчиняются какой-либо здравой логике. Я думал, что придется провести три или четыре дня, обнюхивая подпольные магазины и точки торговли краденым Вест-Сайда, а также рынок на Максвелл-стрит, чтобы найти следы какого-то недоноска, чье пристрастие к наркотикам могло привести к насилию. Я мог бы прочесывать бордели и бары, которые, как известно, посещали такие полудурки, и...

Однако решил этим не заниматься, по крайней мере сейчас.

Когда охранница ввела меня в палату, я увидел, что у кровати Алисы Вайнкуп сидел ее сын. Доктор Алиса как-то напряженно улыбнулась и вполне по-деловому протянула руку для приветствия; мы поздоровались. Эрл встал, кивнул в знак приветствия. Я также кивнул ему, он сел снова, нервно улыбнувшись.

Продолжая стоять, я заявил:

— Отказываюсь от вашего дела!

— Что? — удивленно переспросил Эрл.

Доктор Алиса оставалась невозмутимой. Взгляд ее был холоден, как стоявшая за окном погода.

— На этом настаивает капитан Стиг, — добавил я.

— Но это же противозаконно! — возмутился Эрл.

— Успокойся, Эрл, — проговорила его мать решительно, но мягко.

— Но я отказываюсь от дела совсем не по этой причине, — сказал я. — Задаток, между прочим, я оставлю себе.

— А теперь уже это незаконно! — сказал Эрл, вставая.

— Заткнись, — оборвал его я. — И обращаясь к доктору Алисе, добавил: — Вы использовали меня. Я был вам нужен исключительно для рекламы. Помочь выглядеть искренними, помочь сохранить имидж, к примеру, постоять во дворе тюремного госпиталя, чтобы вы могли позировать для газетных снимков, вызывающих сострадание.

Доктор Алиса заморгала и едва заметно улыбнулась:

— Вы извращаете ситуацию, мистер Геллер, такое поведение неприлично.

— Вы убили свою невестку, доктор Вайнкуп, ради вот этого вашего мальчика.

От моих слов лицо Эрла исказилось. От возмущения он вскочил, сжав кулаки:

— Я должен...

Пристально посмотрев на него, я произнес:

— Мне плевать на то, что ты должен.

Его глаза стрельнули в мою сторону, затем на мать. Она жестом показала ему на стул. Он сел.

— Мистер Геллер, — проговорила она, — уверяю вас, я совершенно невиновна. Не знаю, что вам рассказали и почему у вас сложилось столь неверное впечатление, но...

— Поберегите красноречие, мадам. Я знаю, что произошло и почему. Во время одного из частых домашних осмотров вашей ипохондрической невестки вы обнаружили, что она действительно больна. Но больна некоей особой социальной болезнью.

В глазах доктора вспыхнула ярость.

— Вы могли простить Эрлу его флирт... хотя и не одобряли его. Вы даже просили дочь поговорить с ним по поводу излишнего увлечения вином и женщинами. Однако все это были пока только мелочи. Оказывается, что жена тоже гуляла на стороне и заполучила отвратительную болезнь. И если бы их брачные отношения хоть немного наладились, она заразила бы обожаемого сыночка, а это, с вашей точки зрения, уже преступление, заслуживающее наказания.

— Мистер Геллер, почему бы вам не уйти? Вы можете оставить себе задаток, если будете молчать, — раздраженно сказала доктор Вайнкуп.

— Надо же, я почти попал в цель, верно? Нет уж, позвольте закончить. Вы заплатили за это. Не думаю, что мысль убить Риту пришла именно вам, несмотря на то что вы обнаружили у нее сифилис. Полагаю, эта мысль принадлежит Эрлу. Рита, примерная католичка, не дала бы ему развода. К тому же Эрл тоже примерный католик, в конце концов. Что может быть хуже, чем оказаться изгоями общины, верно, Эрл? Верно, мамаша?

Эрла била дрожь, он молитвенно складывал руки, в то время как изборожденное морщинами лицо доктора Вайнкуп оставалось застывшим как маска.

— Я вам расскажу, как было дело, — бодрым голосом продолжал я. — К вам пришел Эрл и попросил усыпить свою жену... в конце концов, она ведь сильно страдала, и если все проделать безболезненно, что ж, тогда это будет не что иное, как акт милосердия. Но вы отказались. Вы же врач, целитель...

Глаза Эрла забегали.

Я продолжал:

— Но Эрл снова пришел к вам и заявил: «Мама, дорогая, если ты этого не сделаешь, то я сам с ней разделаюсь. Я нашел старый отцовский пистолет, уже опробовал его, выстрелив два патрона. Он работает, и я знаю, как им пользоваться. Я сам убью Риту».

Глаза Эрла широко раскрылись. Наверное, мне удалось очень точно передать разговор Эрла с матерью. Но лицо доктора Алисы оставалось непроницаемым, как у хорошего игрока в покер.

— Поэтому вы решили взять дело в свои руки. Когда Эрл раньше времени возвратился из поездки в Большой Каньон, вы встретились подальше от дома и там выработали план, но, к вашему несчастью, вас видели. Эрл должен был продолжить поездку, хотя и не стал уезжать дальше Пеории, где заблаговременно позаботился о своем алиби.

Чем больше я говорил, раскрывая их коварный план, тем сильнее искажалось лицо Эрла.

— В день убийства, — продолжал я, обращаясь к доктору Алисе Вайнкуп, — вы в последний раз осматривали свою невестку... и дали ей чрезмерную дозу хлороформа, проще говоря, усыпили ее.

— Мистер Геллер, — ледяным тоном проговорила доктор Алиса, отводя глаза в сторону, — ваши выдумки не представляют для меня никакого интереса.

— Что ж, может быть, это и так, но Эрл испортил все дело. Во всяком случае вы оставили тело внизу, закрыв дверь процедурного кабинета на ключ, а затем предались обыкновенным хлопотам — приготовлению обеда для жившей вместе с вами мисс Шонеси, спокойно провели с ней вечер... зная, что, как только стемнеет, вернется Эрл, тихонько проберется в дом и, что дальше? Как-нибудь постарается избавиться от тела. Так было задумано, верно? Ваша несчастная невестка просто исчезла бы. Или, возможно, была бы найдена мертвой в какой-нибудь сточной канаве, или... еще где-нибудь. Но все произошло совершенно иначе. Потому что ваш обожаемый сынок струсил.

При этих словах доктор Алиса не выдержала и на мгновение бросила на Эрла злобный взгляд, в котором единственный раз за все время общения с ними я увидел не слепое обожание, а нечто иное.

— Днем он отправил вам телеграмму, в которой извещал, что находится в Пеории и намерен там задержаться. А вы были здесь, с трупом в процедурном кабинете. Могу представить ваше состояние.

— У вас странное чувство юмора, мистер Геллер.

— А еще должен заметить, что вы довольно странно лечите, доктор Вайнкуп. Вы послали мисс Шонеси в аптеку, отлично зная, что указанного в рецепте лекарства там не могло быть. И отлично понимали, что сознательная мисс Шонеси отправится в другую аптеку, а это дало бы вам дополнительное время.

— В самом деле, — сухо проговорила доктор Алиса.

— Именно тогда вы и состряпали всю эту комедию с ограблением. Вы слишком слабы физически, чтобы оттащить куда-нибудь труп. Тут-то вы вспомнили о пистолете, который лежал в соседнем кабинете. И тогда выстрелили в уже мертвую невестку, инсценировав ограбление — что оказалось не самым лучшим вашим решением.

— Я не желаю все это выслушивать, — заявил Эрл.

— Ну и не слушай, — оборвал его я. — Доктор Вайнкуп, чего вы действительно не вспомнили, так это то, что два патрона из оружия были уже выпущены, когда Эрл проверял, как оно действует. Именно этот незначительный факт вызвал у меня подозрения.

— Да? — невозмутимо произнесла она.

— Да. Добавим к этому сифилис у вашей невестки, час времени, который вы провели в доме в отсутствие мисс Шонеси, и мертвую Риту в процедурном кабинете. К этим трем фактам следует добавить еще два: вашу вину и соучастие вашего сына.

— Вы намерены поделиться с кем-либо этими догадками? — мягко поинтересовалась она.

— Нет, — ответил я. — Вы мой клиент.

— Сколько? — проговорил Эрл, нервно и отвратительно усмехаясь.

Подняв руки вверх, обратив раскрытые ладони в их сторону, я заявил:

— Ничего сверх уплаченного. Задаток оставляю у себя. Я честно его заработал.

Резко повернувшись, я двинулся к выходу. За спиной услышал, как без малейшего намека на иронию доктор Алиса проговорила:

— Спасибо, мистер Геллер.

Я обернулся, посмотрел на них и рассмеялся:

— Послушайте, вас отправят в тюрьму, мадам. Полицейским и окружному прокурору моих услуг для этого не потребуется. Как бы вы ни пытались привлечь на свою сторону общественное мнение, вам ничего не удастся изменить. Сожалею только об одном.

Я вынудил их задать мне вопрос.

Эту честь взял на себя Эрл.

— О чем? — спросил он с дрожью в голосе. Его мать дотронулась до руки сына, успокаивая свое чадо.

Глядя ему в глаза, с самой отвратительной улыбкой, на которую только был способен, я произнес:

— О том, что ты не отправишься в тюрьму вместе с ней, сукин ты сын.

* * *
Она действительно оказалась в тюрьме.

Правда, на это ушло некоторое время. В день открытия судебного слушания по делу доктора Алису ввели в зал заседаний; я думал, что она будет, продолжать играть роль, рассчитанную на завоевание симпатий прессы...

После восьми дней изучения собранных по делу доказательств, когда обвинение представило в качестве вещественного доказательства забрызганный кровью стол из процедурного кабинета, у доктора Алисы случился сердечный приступ. Было объявлено о неправомерности ряда действий и назначено повторное слушание. Пресса на все лады обсуждала этот процесс; результаты опроса общественного мнения жителей Чикаго показали, что половина Чикаго считала ее виновной, в то время как другая половина — невиновной. Судейское жюри, однако, оказалось единодушным — всего лишь пятнадцать минут им потребовалось, чтобы признать ее виновной, и около двух часов, чтобы определить срок наказания в двадцать пять лет.

Эрл не присутствовал на процессе. Говорят, что, когда доктора Алису вводили в центральные ворота Исправительного учреждения для женщин в Дуайте, штат Иллинойс, из ближайших кустов вышел ее небритый и нечесаный сын. Эрл на прощание поцеловал мать, а она смахнула с его лица слезы. Все как обычно между любящей матерью и сыном.

Доктор Алиса провела тринадцать лет за решеткой, все это время отрицая свою вину; за хорошее поведение ее освободили досрочно. 4 июля 1955 года она умерла в доме для престарелых под другим именем.

Эрл также сменил имя. Не могу сказать, что с ним стало. Конечно, до меня доходили некоторые слухи. Одни говорили, будто он устроился работать механиком в гараж, другие — что он в конце концов женился на какой-то рыжеволосой красавице.

Доктор Катрин Вайнкуп имени своего менять не стала и добилась значительных успехов на медицинском поприще.

А сам дом № 3406 по Вест-Монро, «Клиника смерти», был снесен в 1947 году, в том самом году, когда доктор Алиса вышла на свободу.

Вызов на дом

Тысяча девятьсот тридцать шестой год начался для меня с дела о розыске пропавшего доктора. Правда, делом о розыске оно оставалось недолго. Но в то морозное чикагское утро, 3 января, миссис Пиакок знала лишь, что ее муж, врач, не вернулся домой после того, как накануне ночью выехал по вызову на дом к больному.

В субботу в одиннадцатом часу утра я заполнял бланк страховки, когда в дверь постучали. Открыв, я увидел привлекательную женщину лет тридцати пяти в дорогой меховой шубе. Не могу сказать, что ее внешность меня поразила. На лице не было и следа косметики, а ее измученный вид подсказывал, что она вот-вот потеряет контроль над собой.

— Мистер Геллер? Натан Геллер? — нервно спросила она.

Жестом я пригласил ее войти и присесть на стул перед моим рабочим столом. В то время мой офис размещался в просторной комнате на четвертом этаже далеко не фешенебельного здания, расположенного на углу Ван Бьюрена и Плимута, рядом с эстакадой электропоезда.

Мне показалось странным, что такая шикарная дама обращается за помощью в агентство, которое состоит из одного работника.

— Мне посоветовал к вамобратиться друг нашей семьи Том Куртни, — пояснила она.

С прокурором штата Томасом Дж. Куртни у меня было несколько встреч, и они не вызывали каких-либо неприятных воспоминаний. Очевидно, это и объясняло, почему она выбрала именно детективное агентство А-1. Но зачем ей вообще потребовался детектив?

— Пропал мой муж, — сообщила она.

— Полагаю, вы уже заполнили в полиции заявление о его исчезновении?

— Да. Там мне сказали, что его будут считать пропавшим только по истечении двадцати четырех часов. Но я так встревожена и настаиваю на незамедлительных действиях. Поэтому Том посоветовал обратиться к вам.

Она попыталась улыбнуться.

— Мой муж, Сильбер, — врач-педиатр. Мы живем в апартаментах на Эйджвотер-Бич.

Это означало для меня деньги; не удивительно, что она не поинтересовалась стоимостью услуг.

— Вчера вечером с нашей восьмилетней дочерью Бетти Лу я возвратилась из Бовена от моих родителей. Сильбер встретил нас на вокзале Юнион Стэйшн. Мы заехали пообедать в небольшой ресторанчик в Норт-Сайде, не помню, как он называется, но смогу показать, где он находится, если возникнет необходимость. Затем мы все вместе направились домой. Сильбер лег спать, а я засиделась с книгой. Зазвонил телефон. Говорил мужчина. Я спросила его, что он хочет, затем старалась отказаться от вызова. Однако звонивший настаивал на личном разговоре с мужем. Мне не хотелось будить Сильбера, но все же пришлось это сделать. Я слышала, как он спросил:

— В чем дело?.. О, заболел ребенок? Продиктуйте ваш адрес, я выезжаю.

— Ваш муж записал адрес? — спросил я.

Дама утвердительно кивнула.

— Да, я захватила с собой этот листок, — сказала она, доставая его из сумочки и передавая мне.

На листке стандартным для любого врача почерком, который едва можно было разобрать, как обычно выписывают рецепты, значилось: «Дж. У. Смейл. 6438, Норт-Уиппл-стрит».

— Разве полиции он не потребовался?

Она отрицательно покачала головой:

— Пока дело официально не возбуждено, листок им не нужен.

— А номер телефона назвали?

— Мужу ответили, что телефона нет.

— Вероятно, звонили из телефона-автомата.

Она пожала плечами и печально посмотрела на меня:

— Естественно, я не слышала, что говорил человек на другом конце провода. Муж со вздохом повесил трубку и сказал, улыбнувшись: «Никакого покоя от этих озорников», затем стал одеваться. Я переписала информацию из блокнота на обложку небольшого справочника улиц Чикаго, который он всегда брал с собой, выезжая на вызов.

— Значит, он никогда не брал с собой листок, на котором записывал все сам?

— Нет. Вы держите в руках то, что Сильбер записал собственноручно. Затем он, поцеловав меня, ушел, взяв свой черный чемоданчик с инструментами. Часы в холле, я запомнила, показывали двадцать два часа пять минут.

— И больше вы ничего не знали?

— Нет, ничего. Я уснула, но спала плохо и проснулась около половины второго. Сильбера не было. Помню, как разозлилась на него, что он отправился по вызову незнакомого человека, который не был его постоянным клиентом. У моего мужа сейчас хорошая практика, поэтому ехать на этот вызов не было особой необходимости. Я позвонила дежурному по зданию узнать, на месте ли машина Сильбера, но ее не было. После этого я уже не смогла сомкнуть глаз. Когда наступил рассвет, я испугалась. Позвонила Тому Куртни, он сразу же приехал, позвонил от моего имени в полицию, затем, спросив, действительно ли я считаю, что следует действовать без промедления, посоветовал обратиться к вам.

— Мне потребуется дополнительная информация, — сказал я.

— Разумеется.

Задавая вопросы, я составил для себя план и установил кое-какие данные: Сильберу Пиакоку сорок лет, работал он в Детском мемориале. Ездил на черном «Кадиллаке» 1931 года выпуска, номерной знак 25-682. Одет был в костюм и плащ серого цвета, серую фетровую шляпу. Рост 5 футов 7 дюймов, вес 150 фунтов, носил очки в металлической оправе.

Провожая свою клиентку на улицу, я помог поймать ей такси. Пообещал сразу же приступить к расследованию, сказал, что в будущем ей не обязательно приходить в офис; я сам буду приезжать к ней на Эйджвотер-Бич. Она поблагодарила, улыбнувшись, пожала мне руку, посмотрев на меня так, словно я был благородным рыцарем.

Однако я совершенно не чувствовал себя рыцарем. Как только увозившее ее такси свернуло на Плимут Корт, подумал, что ее муж, наверное, попросту решил устроить себе грандиозный вечер. Он объявится, как только перестанет трещать голова или когда утомится от любовных утех. Ему следовало бы предупредить свою крошку, чтобы перестала звонить домой, даже если у нее есть брат или она сама умеет имитировать мужской голос.

Вернувшись в офис, я обратился к первому помощнику частного детектива — телефонному справочнику — и принялся искать Дж. У. Смейла. Он проживал действительно в доме № 6438, но по улице Саус Уоштенау. Имя и номер дома совпадали, но улица Норт Уиппл находилась в другом конце города, а в доме № 6438 не проживал никакой Дж. Смейл.

Что за чертовщина? Я решил позвонить Смейлу, проживавшему на Саус Уоштенау.

— Не знаю никакого доктора Пиакока, — сказал он, — и никогда в жизни его не видел.

— Кто лечит ваших детей, если они заболевают?

— Никто.

— Никто?

— Да. У меня нет детей.

Я проговорил с ним минут пятнадцать, он показался мне вполне искренним, хотя инстинкт подсказывал оставить его по крайней мере до вечера.

Поэтому я направил свой спортивный «Аурбурн-32» к Бродвею № 4753, где в роскошных апартаментах доктор Пиакок, вместе с тремя другими врачами, также пользовавшимися отличной репутацией, вели прием пациентов. Его секретарша, мисс Кэтрин Малруни, оказалась сногсшибательной брюнеткой, чуть старше двадцати пяти. Мне нравятся красивые женщины в белом, это вызывает иллюзию девственности, оказывая на меня странное воздействие.

— Знаю, о чем вы собираетесь спросить, — быстро проговорила она, прежде чем я успел задать вопрос, лишь показав удостоверение личности и сообщив, что представляю интересы миссис Пиакок.

— У доктора Пиакока пациента по фамилии Смейл не было. Я перерыла все медицинские карты сразу после того, как утром позвонила миссис Пиакок. — И вот что еще странно, — сказала она с трагическим видом, — он почти не выезжал по ночным вызовам, только очень редко, потому что доктор не мог отказать в помощи ни одному больному ребенку. Однако даже постоянные пациенты редко тревожили его по ночам. Практика у него достаточно обширная, так что он не брал новых пациентов...

Она запнулась; я продолжал выполнять свою работу: задавал вопросы, выслушивал ответы. И одновременно мысленно раздевал эту привлекательную особу — каждому необходимо иметь хобби, — однако она превратно истолковала мой добропорядочный разврат.

— Прошу вас, — воскликнула она, — не делать поспешных выводов. Доктор Пиакок — порядочный семьянин. Любил свою семью, дом. Ему ненавистны были ночные клубы и все связанное с ними. Он и к спиртному не прикасался.

— Понятно, — сказал я.

— Надеюсь, — проговорила она. — Я и мысли не допускаю, что у него были какие-нибудь отношения с другой женщиной.

— Пожалуй, я вам верю. Но можно задать еще один вопрос?

— Какой?

— Почему вы все время говорите о докторе в прошедшем времени?

Тут она расплакалась, прислонившись к стойке.

— Я... Мне хотелось бы думать, что он крутит шашни за спиной Руфи, его жены. Тогда бы я не удивилась, если бы произошло... что-то ужасное.

Я чувствовал себя отвратительно. Ведь я пытался заподозрить ее в связи с доктором и довел до слез.

— Прошу меня извинить, — произнес я, действительно проникаясь чувством собственной вины и поворачиваясь, чтобы уйти.

Однако, прежде чем уйти, я задал еще один вопрос:

— Мисс Малруни, случалось ли такое, чтобы родители ребенка предъявили претензии в связи с возникшими осложнениями в результате лечения? Были ли когда-нибудь угрозы расправы?

— Никогда, ничего подобного, — решительно ответила она, но ее подбородок дрогнул.

И я не поверил; слишком резко выраженное возмущение насторожило меня. К тому же я знал, что у многих врачей имелись враги. Мне хотелось, чтобы она указала хотя бы одного недоброжелателя.

Однако я уже долго тряс эту девочку.

По пути я заглянул в дом на Эйджвотер-Бич, но не для встреч с миссис Пиакок. Мне хотелось побеседовать с привратником. Им оказался представительный мужчина в синей униформе, которому давно перевалило за пятьдесят. Подобно большинству дежурящих в фойе, он походил на опереточного солдатика из армии соседнего государства.

Но в отличие от хорошего солдата, он с удовольствием рассказал мне гораздо больше, чем я хотел узнать от него. На мое счастье, оказалось, что прошлой ночью дежурил он же.

— Джордж заболел, — пояснил он, — вместо него я остался дежурить еще одну смену. От дополнительных денег больше пользы, чем от сна.

— Кстати о деньгах, — заметил я, вручая ему доллар.

— Спасибо, сэр!

— А теперь ты его отработай: что можешь сказать мне о докторе Пиакоке? Часто он отлучался по ночам?

Служитель отрицательно покачал головой:

— Даже не припомню, когда такое было, если не считать прошлой ночи.

— Да?

— Он выбежал из дома, затем, резко остановившись, вернулся и минут пять говорил вон по тому телефону.

Сев за руль своей машины, я принялся размышлять. Зачем доктору Пиакоку понадобилось звонить из фойе? Значит, ему нужно было переговорить с кем-то тайком от жены. У детского врача, очевидно, была миленькая деточка.

Раньше мне не доводилось заниматься розыском пропавших. Похоже, это тот случай, когда гуляка муж рванул в укромное местечко с дамой сердца, или, что тоже весьма вероятно, принимая во внимание имеющуюся у него солидную практику, он вскоре объявится с какой-нибудь сказкой для супруги, после двадцатичетырехчасового затворничества с кем бы то ни было.

Я подъехал к дому № 6438 Норт-Уиппл-стрит. Это был шестиэтажный многоквартирный жилой дом. Припарковав машину на свободное место около тротуара, я поднялся по ступенькам в дом. «Дж. Смейл» здесь не проживал. Во всяком случае, этого имени не было ни на одном почтовом ящике.

Я вышел на морозный воздух; изо рта при выходе клубился парок, в мозгу точно так же роились различные мысли: у «пациента» нет телефона, однако в доме в каждой квартире он есть. Ничего не складывалось. Разве что два плюс два получается рандеву.

Все говорило в пользу моего предположения, что у доктора есть куколка. Тем не менее я все же решил побродить вокруг дома в поисках машины Пиакока. Пройдя по два квартала во всех направлениях, я ничего не нашел. И уже собирался бросить эту затею, как все-таки решил расширить зону поиска и осмотреть еще по кварталу. И вот недалеко от дома № 6000 по Норт-Франциско-авеню, увидел, наконец, то, что искал: черный «Кадиллак» с номером 25-682.

Я подошел к машине, припаркованной около пустой автостоянки, удаленной от жилых домов. Заглянул внутрь: на заднем сиденье лежал плащ, которым явно было что-то накрыто. Я взялся за ручку, дверь оказалась незаперта.

Наклонив переднее сиденье вперед, я увидел человека, скрючившегося на корточках, причем верхняя часть туловища лежала на заднем сиденье, прикрытая плащом. Осторожно я приподнял плащ. Пол и заднее стекло автомобиля были забрызганы кровью. На сиденье также чернело пятно запекшейся крови, а рядом лежала шляпа, пропитанная кровью, скомканная как ненужная тряпка. Тут же был и портфель с инструментами, прикрытый от постороннего взгляда плащом. Портфель был раскрыт, в нем явно рылись. Небольшая книжечка с картами улиц города и написанным на ней рукой миссис Пиакок адресом лежала поблизости, забрызганная кровью.

Пуля большого калибра, попав в правый висок, прошла насквозь и вышла около левого уха. Череп был раздроблен, из раны виднелся мозг. На голове и плечах многочисленные ножевые порезы. Только правая рука была в перчатке, левую зажало и раздробило захлопнутой дверцей машины.

Убийство было зверским.

После моего звонка в полицию на место происшествия приехал сам капитан Стиг; думаю, если б не я вел дело, он, наверное, не появился бы. Плотный, высокого роста полицейский, он одно время являлся начальником следственного отдела, пока по иронии судьбы скандал не обошелся ему, одному из немногих действительно честных полицейских, потерей должности. Не так давно он занял пост начальника группы управления полиции, работавшей по делу Дилинджера. Именно во время работы по этому делу мы со Стигом впервые отбросили в сторону давнюю распрю и понемногу сближались друг с другом.

Я сразу же показал ему свои находки у здания № 6438 по Норт-Уиппл, обнаруженные мною до приезда его ребят в форме: стреляную гильзу, лежавшую в снегу около машины, красноватое пятно на снегу, глубокие следы от колес машины и множество сигаретных окурков.

След от шин и окурки указывали на то, что доктора действительно ждали по этому адресу, а красноватое пятно свидетельствовало о месте расправы.

— Какова твоя роль во всем этом? — спросил Стиг, когда мы шли к автомобилю Пиакока.

Он был в сером плаще и бесформенной шляпе; маленькие глазки поблескивали за стеклами круглых очков в черной оправе.

— Как тебе удалось обнаружить тело?

Пришлось объяснить, что меня наняла миссис Пиакок разыскать ее мужа, что в конце концов я и сделал.

Полицейский сфотографировал тело Пиакока.

— Что ты об этом скажешь, Геллер?

— Скажу, что это не просто ограбление.

Я указал на труп:

— Одному Богу известно, сколько зверских ударов получил Пиакок ножом. Они, видимо, следовали один за другим. Нужно было испытывать сильную ненависть, чтобы действовать с такой жестокостью.

— Может, мы имеем преступление, совершенное на почве страсти, — сказал Стиг.

— Во всяком случае, так мне кажется, капитан.

— У жены есть алиби?

— Еще не выяснил.

— Не возражаешь, если я пройдусь по этой дорожке, Геллер? Ты когда-нибудь видел статистику семейных преступлений?

— Она была дома с дочерью. Впрочем, давай, двигай. Не теряй понапрасну время. Но хочу заметить, она произвела на меня приятное впечатление.

— Хорошо, запомню это. Дай свои показания Фелану и отправляйся домой. Тебя больше это дело не касается.

— Однако, надеюсь, ты не будешь возражать, если... если именно я сообщу миссис Пиакок?

Стиг прокашлялся и сплюнул:

— Отнюдь. Мало кто рвется выполнять подобные поручения.

Итак, я все рассказал ей. Мне хотелось, чтобы она услышала это известие от человека, который был единственным, кто не подозревал ее на этом первом этапе расследования.

В апартаментах, на одном из верхних этажей Эйджвотер-Бич, обставленных в консервативном стиле дорогой мебелью, на стуле с прямой спинкой сидела миссис Пиакок и вытирала слезы кружевным носовым платочком. Я просидел рядом с ней минут пятнадцать, хотя она не просила меня об этом.

Наконец она проговорила:

— Сильбер был замечательным человеком, отличным мужем и отцом. Никто не испытывал ненависти к Сильберу. Никто. Видимо, воры подкараулили его и убили.

— Да, мадам.

— Знаете ли, однажды, в прошлом, на него уже нападали воры, и он оказывал им сопротивление. Мой муж был храбрым человеком.

— Не сомневаюсь, мадам.

Я ушел, оставив ее наедине с печалью и верой в свою правоту, хотя предполагал, что она ошиблась. Я достаточно долго работал по бракоразводным делам и знал, как могут разваливаться даже «идеальные» браки. Мне хорошо было известно, как часто в этом христианском мире супруги обманывали друг друга.

На следующее утро я позвонил Стигу. Он не очень обрадовался, услышав мой голос, это уж точно, но признал, что миссис Пиакок более не относилась к категории подозреваемых; ее алиби признано безупречным.

— Похоже, имело место ограбление, но весьма необычное, — заметил Стиг.

— Да?

— Из бумажника Пиакока пропали двадцать долларов. С другой стороны, к его украшениям — а это были весьма дорогие штучки — даже не прикоснулись.

— Что же взяли из его медицинского портфеля? — поинтересовался я.

— Кое-какие таблетки, но не имеющие отношения к наркотикам. Детский врач не возит с собой этот дурман.

— Наркоман мог случайно остановить свой выбор на докторе Пиакоке, не подозревая, что тот детский врач.

— И что? Заманил на пустую автостоянку, чтобы украсть наркотики?

— Да. Только так можно объяснить это дикое нападение.

— Брось, Геллер. Тебе, так же как и мне, хорошо известно, что мы имеем преднамеренное убийство. Как бы не выяснилось, что это любовная интрижка. Пиакок богат, достаточно симпатичен, по всем статьям не ординарный тип. У него, по нашим прикидкам, около пятисот пациентов. Пять сотен детишек, у которых есть хорошенькие матери, посещающие доктора со своими чадами.

— Знаете, капитан?..

— Что?

— Я счастлив, что не имею больше никакого отношения к этому делу.

— Да?

— Да. Желаю вам и всем вашим ребятам успехов!

Стиг что-то буркнул в ответ и повесил трубку.

Я послал миссис Пиакок счет за день работы — двадцать долларов и еще пять долларов за накладные расходы — и с чувством некоторой неудовлетворенности вернулся к просмотру газет, разглагольствовавших о сердечных делах погибшего доктора.

Полиция и журналисты копали по различным версиям дела, но отыскали совсем немного. Здесь были и туманные подозрения, будто доктор — секретный агент федеральной службы по борьбе с наркобизнесом и пал от руки наркодельцов, а также сообщение о том, что кейнстоунские копы среди вещей доктора обнаружили таинственный ключ. На поиски замка, который им открывался, полиция потратила несчетное количество часов рабочего времени, но сумела лишь установить, что ключ принадлежит заместителю следователя. Несчастный слуга закона случайно обронил свой собственный ключ в вещдоки Пиакока.

Апробированные и надежные методы розыска также не дали ничего конкретного: отпечатки, обнаруженные в машине, оказались непригодными для идентификации; свидетели, приходившие в полицию с сообщениями о стычке двух человек, закончившейся для одного смертельным исходом, давали настолько противоречивые показания, что нередко даже путали пол участников ссоры. Звонок, который Пиакок сделал перед выходом, в холле, был адресован его деловому партнеру. Беседы с пятью сотнями родителей пациентов Пиакока также не позволили выяснить ни одного озлобленного, как и ни одной кандидатуры для возможного «любовного гнездышка» Пиакока.

Минуло около двух недель со дня смерти Пиакока, когда я вновь оказался причастным к этому делу, причем без малейшего усилия со своей стороны.

16 января днем кто-то постучал в дверь моего офиса, когда я увлеченно обсуждал проблему погашения одного кредитного чека. Прикрыв трубку ладонью, я крикнул:

— Входите.

Дверь осторожно приоткрылась, и небольшой человек заглянул внутрь:

— Мистер Геллер?

Я кивнул, приглашая его жестом сесть напротив, заканчивая телефонный разговор. Бледный маленький человек в темном костюме и в темной шляпе, которую он тут же снял и положил на колени, терпеливо ждал.

— Чем могу служить?

Он встал и с улыбкой на лице протянул руку.

— Я лютеранский священник, — представился он, — мое имя в данный момент не имеет значения.

— Рад познакомиться с вами, святой отец.

— Я читал о деле Пиакока в газетах.

— Да? И что же?

— Увидел ваше имя. Вы нашли тело. Вас наняла миссис Пиакок?

— Да.

— Мне хотелось бы кое-что сообщить. Но я не знаю, кому передать эту информацию.

— Если она касается дела Пиакока, вам следует обратиться в полицию. Я могу позвонить туда прямо сейчас...

— Пожалуйста, не надо! Я предпочел бы, чтобы вы сначала выслушали меня, а затем сами решили.

— Хорошо.

— В день празднования Нового года мне удалось увидеться с моим хорошим приятелем, доктором Сильбером Пиакоком. Господи, прими душу раба твоего. И доктор рассказал мне, что какой-то странный человек, который заявил, будто он мозольный оператор, ворвался к нему в кабинет и стал его обвинять.

— В чем именно?

— Он заявил: «Вы, сэр, завели интригу с моей женой!»

У меня вырвалось:

— Продолжайте.

— Доктор Пиакок сказал, что никогда прежде не видел этого человека в глаза, и решил, что перед ним просто сумасшедший. «Понимаешь, я никогда в жизни не обманывал Руфь», — признался он.

— И как же он обошелся с этим человеком?

— Он вышвырнул его из офиса.

— Когда произошло это столкновение? Он упомянул имя человека?

— В октябре. Человека звали Томпсон, и он был, как я уже сказал, мозольным оператором.

— Вам следует рассказать все это в полиции.

Святой отец нервно вскочил.

— Мне бы не хотелось этого делать.

С этими словами он быстро направился к выходу из моего кабинета. Когда я выскочил из-за стола, тот уже вышел из комнаты, а когда я выбежал в холл, вообще пропал из виду.

Единственным мозольным оператором в Чикаго по фамилии Томпсон, указанным в телефонной книге, оказался Артур Сент Джордж Томпсон, которого я отыскал на Уилсон-авеню. Это был худощавый, седеющий человек лет сорока, его кабинет выглядел неважно. В неубранной приемной, когда я там появился, не было пациентов.

— Да, я знал Сильбера Пиакока, — с горечью проговорил он. — Помню, как в октябре приходил к нему в офис. Что из этого?

— Вы обвинили его в том, что он встречается с вашей женой?

— Разумеется! Как-то вечером в июне она пришла домой навеселе, от нее отвратительно разило спиртным. Она заявилась вместе с Энн — это не пойми кто, жена Карла, брата Арлин. Арлин сказала, что набралась в клубе «Сабуей» и что ее кавалером там было доктор Пиакок. Я отыскал его имя в справочнике медицинских работников. Единственным доктором Пиакоком оказался Сильбер С., так я узнал, что это он. Сукин сын прикидывался, будто не знает, кто я такой, что понятия не имеет, кто такая Арлин; все отрицал и выставил меня за дверь, понимаете, просто взял и выставил.

— Понимаю.

— Нет, не понимаете! Конечно, я возненавидел этого негодяя, но не убивал его. К тому же у меня есть алиби. Могу доказать, где я находился в ночь, когда убили Сильбера Пиакока.

Артур Томпсон рассказал, что в последнее время его дела шли плохо, и ему приходилось подрабатывать лакеем в клубе «Медина». Алиби столь респектабельного заведения трудно будет опровергнуть; эту работу я решил оставить Стигу.

Мне хотелось поговорить с Арлин Томпсон, которую я нашел в доме ее брата в Норт-Сайде.

Если Энн была стройной веселой и привлекательной брюнеткой, то рыжеволосая Арлин оказалась еще более привлекательной... Обеим было больше двадцати пяти. Они откровенно кокетничали со мной, и мы неплохо провели время.

— Вы действительно встречались с доктором Пиакоком?

Девушки обменялись взглядами, потом захихикали, а затем хихиканье переросло в смех.

— Надо же, бедный парень! — сказала Арлин.

— Пожалуй, я бы так и сказал. Он умер.

— Да не он! Артур! Из-за этого сумасшедшего приступа ревности он влип в хорошенькую историю, не так ли? Послушай, красавчик, понимаешь, нет никаких оснований для этого, понимаешь? Вот как все было.

Как-то днем Арлин и Энн отправились в клуб «Сабуей» — переполненное народом шумное местечко, получившее лицензию на торговлю спиртным, — там-то их и подцепили двое парней. Танцевали до темноты. Тот, что был с Арлин, представился как док Пиакок, не называя имени.

— Когда я навеселе вернулась домой, Артур как с цепи сорвался: требовал выложить всю правду. Ну, я ему и рассказала. Хотя все было достаточно невинным, но он так завелся! Целыми днями только и твердил, что об этом докторе Пиакоке и о том, как он с ним рассчитается.

— Вы думаете, это его рук дело?

Рыжая рассмеялась:

— Милый, этот доктор Пиакок, чей портрет печатали в газетах, совсем не тот парень, с которым я гуляла. Мой Пиакок был куда симпатичнее: кудрявые волосы, высокий, просто мечта. Думаю, мой знакомый попросту с потолка взял его имя.

— Видимо, твой муж не знал об этом и свел счеты не с тем Пиакоком.

Она отрицательно покачала головой, отказываясь верить.

— Артур не способен на такое. У него и духу бы не хватило, он муху не обидит.

Я рассказал обо всем Стигу. Алиби Томпсона проверили, и снова тупик.

На следующий день за завтраком в кафетерии отеля «Морисон» я просматривал утренние газеты. Мне бросилась в глаза очень маленькая заметка на одной из полос.

«Вчера вечером совершено вооруженное ограбление доктора Джозефа Солдингера, проживающего по № 1016 Норт-Оакли-бульвар. Угрожая пистолетом, преступник забрал тридцать семь долларов и угнал машину».

Я позвонил Стигу и обратил его внимание на сходство описанного преступления с делом Пиакока, наполовину уверенный, что тот отмахнется. Но он, к моему удивлению, этого не сделал, наоборот, поблагодарил и повесил трубку.

Через неделю позвонил взволнованный Стиг:

— Послушай-ка вот это, Нат: «Доктор А. Л. Абраме, № 1600 Миллуоки-авеню, пятьдесят шесть долларов, вооруженное ограбление; доктор Л. А. Гарнее, № 2542 Моцарт-авеню, остановлен и ограблен на шесть долларов». Есть еще два аналогичных случая.

— Детали?

— В каждом из этих случаев врачам звонили с просьбой выехать к больному. Вызывали по адресу в далеком квартале. А там поджидала засада. Между десятью и одиннадцатью часами происходило нападение и ограбление.

— Проклятье! Похоже, миссис Пиакок права. Ее муж дал отпор нападавшим, поэтому они и набросились на него.

— Значит, бедный доктор был героем, а газеты изображали его волокитой.

— Мы же сами дали им такой повод.

— Наверное, так, Геллер. Во всяком случае, спасибо.

— Есть кто-либо на примете?

— Пока нет. Но теперь у нас есть схема совершения преступления. Судя по описанию свидетелей, делали это молодые ребята. Нападавших было четверо, трое — высокие и плотные, четвертый — пониже.

— Капитан, вам доводилось слышать о Розе Казаллис?

— Что-то не припомню.

— Два года назад я занимался поиском сбежавшей из дома девушки. Она нашла пристанище на Норт-Маплвуд-авеню, где у Розы была настоящая «школа уголовников».

— Да, кажется, слышал, там поработали полицейские с Вест-Норт-авеню. Роза держала что-то вроде притона для сбежавших из дома подростков. Потом ее сослали в верховья реки за вовлечение малолетних в преступную деятельность.

— Она самая. Мы здорово схлестнулись с одним из ее очаровательных мальчиков, с Бобби. Его полное имя Роберт Гоете.

— Да?

— Ему восемнадцать, с ним крутилась еще парочка типов: Эмиль Рек, которого они между собой звали Эмиль Грозный, и еще один, чье имя не могу припомнить...

— Геллер, в Чикаго полно уличной шпаны. С чего ты взял, что именно эта троица причастна к делу Пиакока?

— Не знаю. Последнее, что мне известно, — Бобби и его дружков осудили за избиение прохожего. Их упекли в Брайдвилль. И было это, по крайней мере, год назад.

— Сейчас они уже, вероятно, на свободе.

— Думаю, так. Но нужно уточнить!

— Я займусь этим в первую очередь.

Через десять минут Стиг перезвонил и сообщил:

— Их выпустили в декабре.

Второе января стало последним днем пребывания Пиакока на этой грешной земле.

— У меня есть адрес Бобби Гоете, — сказал Стиг. — Хочешь проведать старых знакомых?

Он заехал за мной. Подобное событие — привлечение к делу частного детектива — вряд ли можно назвать ординарным, но я заслужил такое право. Вскоре мы подъехали к потрепанному погодой зданию, где обитал Бобби Гоете. В том, что он действительно жил здесь, не было ни малейшего сомнения.

Несмотря на холодный день, Бобби Гоете и Эмиль Грозный сидели на ступеньках крыльца в легких, не по погоде, пиджачках и потягивали баночное пиво. У Бобби был слабый, прыщавый подбородок, у Эмиля — большой мясистый нос и высокий лоб, над которым вилась копна светлых волос. Он казался толстым, как бревно.

Мы подъехали на обыкновенной машине, но за рулем сидел полицейский в форме, поэтому, как только мы приблизились, оба парня, бросив пивные банки на асфальт, бросились бежать в разные стороны.

Стиг сидел в машине и наблюдал, как его помощник в штатском кинулся за Эмилем, а я за Бобом.

Через квартал я догнал его и подсечкой сбил на землю. Мы очутились на автостоянке, похожей на ту, где был обнаружен «Кадиллак» с телом Пиакока. Бобби оказался шустрым малым и, отбиваясь, заехал мне ботинком в лицо. Я не только не лишился зубов, но, изловчившись, сумел схватить его за ногу и с силой приложить о землю. Он упал, уткнувшись лицом в траву и мелкие камни. Один из крупных камней каким-то чудом оказался у него в руке, и он с остервенением швырнул им в меня. Увернувшись, я быстрым движением извлек из-под пальто свой девятимиллиметровый браунинг и навел на него.

— Я ранен, — пролепетал Бобби, поднимая на меня оцарапанное, кровоточащее лицо.

— Может, вызвать доктора? — ехидно предложил я.

* * *
Эмиля, Бобби и их закадычного друга Нэша, которого полицейские участка Вест-Норт-авеню арестовали в тот же день, но несколько позднее, показали для опознания врачам, подвергшимся нападению. Те без колебания указали на подозреваемых. Трио разлучили и каждого допрашивали отдельно. Был назван и четвертый соучастник, тот самый коротышка, про которого говорили пострадавшие, — семнадцатилетний Микки Ливингстон. Его опознали, и он также запел.

Рассказанная юнцами история оказалась до невозможности нелепой. Они катались на угнанной машине, остановились у кондитерской и наугад из телефонной книги выбрали Пиакока, затем, также наугад, другого человека и адрес. После этого позвонили доктору и выманили его в пустынный уголок. Эмиль Грозный с тяжелой битой в руках укрылся на противоположной от дома № 6438 стороне улицы Порт Уиплл. Нэш стоял у входа в дом, а Гоете с пистолетом в руках прятался за ближайшим деревом. Ливингстон сидел за рулем автомобиля в полуквартале от места событий. Пиакок подъехал к дому и вышел из машины, держа в руке медицинский саквояж. Бобби, направив пистолет в спину доктора, приказал ему не двигаться. Затем Эмиль нанес Пиакоку сильный удар битой, и его оттащили на квартал севернее. Но Пиакок пришел в себя и сцепился с Бобби, который выстрелил доктору в голову. Пиакок упал замертво, а Эмиль, не переставая, бил уже мертвого доктора битой. Бобби, выхватив скальпель из медицинского саквояжа, одной рукой держал пистолет, а другой нанес множество ран доктору. Нэш подогнал машину Пиакока, Ливингстон подъехал следом. Труп затолкали на заднее сиденье «Кадиллака», который затем бросили в трех кварталах от места убийства.

Вся добыча этих парней составила двадцать долларов: как раз столько, сколько я заработал по этому делу, с той лишь разницей, что они не получили дополнительных пяти долларов на расходы.

Бобби, Эмиль и Нэш получили по 199 лет тюремного заключения, плюс по одном году за четыре ограбления. Маленький Микки получил тридцатилетний срок и, очевидно, был выпущен впоследствии на свободу. Другие, насколько мне известно, так и не увидели воли.

Руфь Пиакок переехала в город Квинси, штат Иллинойс, где остаток жизни посвятила общественной деятельности — работе в церкви и Красном Кресте, а также воспитанию двух своих дочерей — Бетти Лу и Нэнси, которая так и не увидела своего отца, — она родилась после его смерти.

Теперь мне понятно, почему Руфь была столь уверена в верности своего мужа, вопреки всем загадочным обстоятельствам его смерти.

В то время она носила в себе его ребенка.

Мраморная Мильдред

В июне тридцать шестого Чикаго переживал пик «Великой Депрессии» и изнемогал от знойного лета, а я находился в самом Чикаго. В частности, в этот вторник, девятого дня, если быть точным до конца, я сидел на диване в фойе отеля «Ван Бьюрен». Этот диван видел гораздо лучшие времена, что можно было сказать и об отеле. «Ван Бьюрен» далеко не шикарное заведение, а самый обыкновенный отель, расположенный к западу от железки, недалеко от станции «Ла-Саль-стрит».

Несмотря на то что работу по бракоразводным делам нельзя было назвать легким хлебом для детективного агентства А-1, мы от нее не отказывались. Говоря об этом, я прибег к литературному приему, употребив местоимение «мы», хотя практически в наличии имелся лишь один из нас, а именно я, Натан Геллер, «президент» упомянутой фирмы. И несмотря на свой высокий титул, я был всего-навсего обыкновенным сыщиком, который в обшарпанном фойе посредственного отеля делал вид, что изучает программки бегов, поджидая тем временем, когда наконец объявится какой-нибудь конкретный супруг в обществе своей подруги.

Его подруга — это совсем не та, на которой он женат, не коротконогая сумрачная дама, что заявилась в мой офис вчера вечером.

— Я не так хороша, как четырнадцать лет назад, — проговорила она воркующим голосом, немного растягивая слова, что присуще жителям юга страны. — Но, черт подери, выгляжу получше некоторых моих знакомых.

— Вы выглядите замечательно, миссис Болтон, — произнес я, улыбаясь и представляя, что при дневном освещении она смотрелась бы на все свои пятьдесят, — и уверен, для ваших подозрений нет никаких оснований.

Когда-то она, наверное, была хороша, но теперь располнела настолько, что даже выкрашенные хной волосы и избыток косметики совершенно не скрывали ее возраста. Это можно было бы сказать и про меховую накидку из енота, которую она набросила поверх розового в цветочек домашнего платья. Мех больше смахивал на крысиный, да и в такую жару накидка была явно не по погоде.

— Мистер Геллер, это более чем подозрения. Мой муж — преуспевающий бизнесмен, его офис в деловой части города. Он, как вы понимаете, легкая добыча для охотниц за чужими деньгами.

Подчеркнутая официальность тона, казалось, как-то оправдывала меховую накидку.

— Это не первый раз, когда вы предполагаете, что он вам изменяет?

— К сожалению, именно так.

— Вы надеетесь на примирение, или же адвокат рекомендовал вам заручиться твердыми доказательствами измены для развода?

— В настоящий момент, — спокойно продолжала она, а южный выговор придал словам большее, нежели имевшее место в действительности, безразличие, — я только хочу удостовериться. Вы способны это понять, мистер Геллер?

— Разумеется. Но мне необходимо уточнить кое-какие детали...

Они у нее имелись. Хотя супруги Болтон проживали в Гайд-Парке — тихом, довольно обеспеченном районе, — мистер Болтон снимал номер в отеле «Ван Бьюрен», в нескольких кварталах от моего офиса.

Миссис Болтон считала, что ее муж делал вид, будто уезжал в деловые командировки, а сам тем временем отправлялся в отель на тайные любовные свидания.

— Как вам удалось узнать об этом? — поинтересовался я.

— Мне сообщила его секретарша, — ответила она с кривой усмешкой, довольная собой.

— Вы уверены, что вам нужны услуги детектива? Судя по всему, вы сами отлично справляетесь...

Улыбка исчезла с ее лица, и теперь она казалась совершенно серьезной. Опустив руку в черную сумочку, она извлекла перевязанную пачку денег. Протянула их через стол, словно подзадоривая меня взять деньги. Я не люблю, когда меня подзадоривают, но всегда беру деньги. А тут их оказалось немало: сто долларов купюрами достоинством по десять и пять.

— Я беру по десять долларов в день плюс оплату накладных расходов, — неохотно сообщил я, поскольку возможность лишиться заказа мне не улыбнулась. — Задатка в тридцать долларов вполне достаточно...

Она кивнула.

— Мне бы хотелось, чтобы вы взяли все. Однако это тот максимум, который я могу себе позволить.

Я выписал ей квитанцию в получении денег и сказал, что верну остаток, если раньше закончу дело, но, разумеется, в душе надеялся на обратное. А также выразил надежду развеять ее опасения относительно неверного супруга, хотя надежд на это у меня было крайне мало.

Она сказала, что в настоящий момент Джо отправился в командировку. Однако ей позвонила секретарша мужа и сообщила, что он весь сегодняшний день провел в офисе.

Мне пришлось задать обычные вопросы — адрес офиса, рабочие часы мужа, список мест, которые он предпочитал посещать, — и попросить его фото, которое она предусмотрительно захватила.

Вот поэтому я со вчерашнего вечера обосновался в отеле. Фойе располагалось на втором этаже, на первом — бар, где я пристроился, потягивая пиво и наблюдая через окно за прохожими.

Вскоре одним из них, наконец, оказался Джозеф Болтон, высокий аккуратно одетый бизнесмен, лет на десять моложе своей жены. Это был симпатичный малый, в очках в металлической оправе и с редеющими каштановыми волосами.

Он был один, и пока оснований для подозрений в супружеской неверности не возникало, правда, подруга могла обосноваться в отеле. Продолжая слежку за ним, я пересек нарядную лестничную площадку, задержался у стойки консьержа и, пока он одолевал еще один лестничный марш до своего этажа, — в «Ван Бьюрене» не было лифта, — купил газету и поднялся следом на третий этаж четырехэтажного здания отеля. Выглянув из-за угла, проследил, в какой номер он зашел. Это был номер «ЗС».

Затем, спустившись в фойе, я подошел к стоящему за стойкой клерку — пожилому мужчине со слезящимися глазами и синим галстуком бабочкой — и предложил ему доллар за имя клиента из номера «ЗС».

— Болтон, — сообщил он сразу.

— Шутишь, — не поверил я. — Позволь взглянуть в книгу регистрации.

У меня и мысли не было давать взятку раньше, чем загляну в книгу регистрации, поскольку был уверен, что Болтон запишется под вымышленным именем.

— А сколько вы за это дадите? — спросил клерк.

— Я уже заплатил, — спокойно проговорил я, разворачивая книгу и изучая записи. Точно — Джозеф Болтон. Под своим именем. С подобным я сталкиваюсь впервые.

— С ним женщина? — поинтересовался я.

— Нет, насколько мне известно, — ответил он.

— Это постоянный клиент?

— Живет здесь уже пару месяцев.

— Живет здесь? И ночует каждый раз?

— Не знаю. Он платит в сутки по семьдесят пять центов — это все, что мне известно. Я спать его не укладываю.

Мне пришлось дать ему еще полдоллара за аренду потертого дивана, на котором я просидел следующие два часа. За это время мне пришлось лишь единственный раз подняться наверх вслед за двумя женщинами. Обе походили на проституток, но ни одна из них не зашла в номер Болтона.

После восьми часов Болтон вышел из номера и покинул отель. Я пошел за ним следом — по Адамс-стрит в «Бергхофф» — лучший немецкий ресторан в Лупе. Это было кстати — я тоже еще не подкреплялся. Мы оба отужинали в полном одиночестве.

Вечером я позвонил миссис Болтон и рассказал все, как было.

— Я уверена, женщина у него в номере, — настаивала она.

— Возможно, — согласился я.

— Продолжайте действовать, — сказала она и повесила трубку.

На следующий день я вернулся в отель «Ван Бьюрен», вернее в бар на первом этаже, пил пиво, разглядывая людей на улице и в баре. Время от времени некоторые из них поднимались по ступенькам в номера. Мужчин я полностью игнорировал; женщин, выглядевших как проститутки, — тоже. Мое внимание привлекла одна особа, появившаяся около половины пятого.

Она была немного моложе Мильдред Болтон, полная противоположность ей. Одета гораздо моднее, нежели моя клиентка: белое платье с высоким воротом и яркой цветной аппликацией, белые перчатки, белые туфли, фетровая шляпа с широкими, опущенными вниз полями.

Она не походила на женщин, которые обычно проживали в отелях типа «Ван Бьюрен».

Я двинулся следом за ней. И шел до третьего этажа, где перед дверью в номер Болтона ее встретил какой-то мужчина. Мне удалось лишь мельком взглянуть на этого типа, но я понял, что это не Болтон. Она вошла в номер.

Из телефона-автомата в баре я позвонил миссис Болтон в Гайд-Парк.

— Смогу приехать через сорок минут, — заявила она.

— О чем вы говорите?

— Хочу застукать их вместе. Выцарапаю глаза этой потаскушке.

— Миссис Болтон, не собираетесь же вы...

— Разумеется. Можете отправляться домой, мистер Геллер. Вы свою работу сделали, и отлично.

Она повесила трубку.

Я упомянул, что мужчина, встретивший ту даму в номере, снятом ее мужем, не похож на ее мужа, но, видимо, ей это было неважно. Теперь я мог отправиться обратно в офис и выписать миссис Болтон чек с возвратом семидесяти из ста ее долларов, пропади они пропадом (десять баксов в день и десять баксов за расходы — она оплатит взятки и пиво). Или же мог поступить по-христиански и подождать поблизости, чтобы не дать делу превратиться в еще более отвратительное.

И решил остановиться на втором варианте. Но не из христианских побуждений — в конце концов я надеялся убедить миссис Болтон в необходимости в течение еще нескольких дней воспользоваться моими услугами, чтобы внести окончательную ясность в происходящее.

В ее интересах следовало бы получить побольше дополнительной информации, чтобы строить планы относительно развода. Кроме того, я думал, что имею основания рассчитывать на всю полученную мной сумму.

Увидев ее в окно, я быстро соскочил со стула в баре.

— Не входите туда, миссис Болтон, — проговорил я, мягко подхватывая ее под руку.

Она отпрянула в сторону, вскинула голову и, несмотря на свой маленький рост, посмотрела на меня как-то свысока, раздувая ноздри. Я почувствовал себя как матадор, оставшийся без мулеты[118].

— На сегодня я отказываюсь от ваших услуг, мистер Геллер, — заявила она.

— Я считаю, вам все еще нужна моя помощь. Вы избрали неверный способ.

Кипя от возмущения, она начала:

— Мой муж...

— Вашего мужа там нет. Он не уходит с работы раньше шести часов.

Она побледнела, я продолжал успокаивать ее.

И тут вмешалась эта чертова судьба, в образе той самой дамы-лебедя в фетровой шляпе, которая выбрала именно это время, чтобы выйти из отеля «Ван Бьюрен» так, словно он был не чем иным, как «Пальмер Хауз». Под руку ее держал молодой человек лет восемнадцати, может быть двадцати, в дорогом кремовом костюме из индийской полосатой ткани и с отливавшим золотом галстуком. Юноша был бледен, с голубыми глазами и светлыми мягкими волосами кукурузного оттенка.

— Шлюха! — раздался чей-то крик.

Разумеется, это был крик моей клиентки. Закрыв лицо руками, я покачал головой. Мне хотелось умереть или по крайней мере оказаться в своем офисе.

— Низкая дрянь! — опять крикнула миссис Болтон.

Она рванулась вперед к стройной женщине, которая, естественно, с ужасом инстинктивноотпрянула. Молодой человек крепко сжал руку женщины, чтобы защитить то ли ее, то ли себя, — я так и не понял. На улице было много людей, возвращавшихся с работы: кто шел с электрички, кто спешил к станции «Ла-Саль-стрит», так что зевак хватало. Нас сразу же обступили.

Миссис Болтон, стоя лицом к лицу с изумленной дамой, с вызовом прокричала:

— Я миссис Болтон, ты наверху встречалась с моим мужем!

— Послушайте, миссис Болтон, — начала оправдываться, как могла, дама. — Вашего мужа не было в номере.

— Ложь!

— Будь он в номере, меня бы там не было, уверяю вас.

— Лживая шлюха...

— О'кей, — наконец произнес я, вмешиваясь и подхватывая миссис Болтон под руку, на этот раз менее вежливо, — хватит.

— Не смейте говорить с моей матерью в таком тоне, — заявил молодой человек, обращаясь к миссис Болтон.

— Я буду говорить с ней так, как сочту нужным, ничтожный ублюдок.

Раздалась звонкая пощечина, молодой человек ударил мою клиентку по лицу. В уголке рта у нее выступила кровь.

Я, направив палец в нос паршивцу, произнес:

— А вот это нехорошо. А ну, отойди.

Глаза моей клиентки заблестели; она победно улыбалась. С ликующим выражением на лице миссис Болтон начала поливать грязью стоявшую пару:

— Шлюха! Дегенераты!

— О Господи Иисусе! — пробормотал я, страшно ругая себя за то, что по своей воле оказался на этой разборке.

Тут же нас обступила толпа, которая стала наблюдать за происходящим с неподдельным интересом; некоторые улыбались, кто-то хмурился, другие откровенно забавлялись. Цоканье копыт по улице возвестило о приближении стража порядка, разгоревшийся скандал вынудил его оставить скучное преследование нарушителей правил парковки автомашин. Высокий долговязый офицер полиции соскочил с лошади и протиснулся сквозь толпу.

— Что тут происходит? — спросил он.

— Этот маленький подонок ударил меня, — заявила моя клиентка, демонстрируя свой окровавленный рот и справедливое возмущение. Она схватила растерянного обидчика за галстук и трепала бедного мальчишку.

Мне стало смешно. Конечно, с точки зрения нормального человека, в данной ситуации не было ничего веселого. Но я уже достаточно обалдел, чтобы оценить весь комизм ситуации.

— Прекратите, — сказал полицейский. — И объясните, что здесь происходит.

Я рассказал ему о случившемся в общих чертах; время от времени моя подопечная отпускала неуместные замечания; мать и сын стояли, съежившись, чувствуя, что оказались в центре внимания многочисленной толпы.

— Требую, чтобы вы арестовали этого грязного маленького злодея, — заявила миссис Болтон, цедя слова сквозь зубы. — Я жертва нападения.

Бедный трясущийся парень совсем не походил на злодея. Одет он был аккуратно и модно, и не производил впечатление злодея. Когда офицер обратился к нему, он признал, что ударил ее.

— Придется тебя забрать, парень, — заявил полицейский.

Мальчишка, похоже, готов был расплакаться. Опустив голову, пожал плечами, а мать, глаза которой блестели от слез, успокаивала его, обнимая за плечи.

Полицейский отошел к телефону-автомату и вызвал патрульную машину. Вскоре парня увезли. Мать с жалким видом стояла на тротуаре и смотрела, как отъезжала машина, через заднее стекло которой виднелось бледное лицо сына.

Я стоял рядом со своей клиенткой.

— Позвольте вам помочь добраться до дома, миссис Болтон, — предложил я, взяв ее за руку.

Она натянуто, покровительственно улыбнулась, отстранив мою руку:

— Со мной все в порядке, мистер Геллер. Я в состоянии позаботиться о себе. Благодарю за помощь. — И как танк двинулась сквозь толпу по направлению к станции железки.

Некоторое время я оставался на месте, пытаясь собраться с мыслями. Наконец я приблизился к дрожащей женщине, которая по-прежнему стояла на тротуаре. Толпа разошлась. Верховой полицейский уехал. Осталась только кучка лошадиного помета и я.

— Жаль, что так получилось, — сказал я, обращаясь к ней.

Она посмотрела на меня; лицо было спокойным, синие глаза — печальными.

— Вы-то тут при чем?

— Я сыщик. Миссис Болтон подозревает своего мужа в неверности.

Женщина рассмеялась — смех был чересчур хриплым для такой утонченной женщины.

— Насколько я знаю, миссис Болтон подозревает это уже в течение четырнадцати лет — и без малейших на то оснований. Однако при нынешних обстоятельствах эти подозрения бессмысленны.

— Бессмысленны? О чем вы говорите?

— Болтоны уже несколько месяцев не живут вместе. Мистер Болтон возбудил дело о разводе.

— Что? Когда?

— Кажется, с января.

— В таком случае, Болтон действительно живет здесь, в отеле «Ван Бьюрен»?

— Мой сын Чарльз недавно приехал в Чикаго, чтобы найти работу, и Джо, то есть мистер Болтон, помогает ему в этом.

— Вы не из Чикаго?

— Я живу в Вудстоке. Вдова. У вас есть еще вопросы?

— Извините, мадам. Сожалею, что все так получилось. Правда. Моя клиентка ввела меня в заблуждение относительно некоторых обстоятельств.

Я уже собирался уйти, приложив руку к шляпе.

Она немного оттаяла и одарила меня вымученной улыбкой.

— Ваши извинения приняты, мистер?..

— Геллер, — представился я. — Натан Геллер. А ваше имя?

— Мария Винстон, — проговорила она, протягивая руку.

Я пожал ее, улыбнулся.

— Всего хорошего, — сказал я, улыбнулся, еще раз приложив руку к шляпе, и направился в свой офис.

Не в первый раз клиент обманывал меня и наверняка не в последний. Но так вероломно — еще никогда. Правда, я не был уверен, что Мильдред Болтон сознательно пошла на обман. Скорее всего, у этой дамы не все дома.

Я положил сто долларов на счет в банке и выбросил дело из головы. Но однажды днем, четырнадцатого июня, раздался телефонный звонок.

— Говорит Мария Винстон, мистер Геллер. Вы меня помните?

Честно говоря, поначалу я не вспомнил, но тем не менее ответил:

— Конечно, чем могу помочь, миссис Винстон?

— Тот... инцидент перед входом в отель «Ван Бьюрен» в прошлую среду, где вы присутствовали...

— Да, в чем дело?

— Миссис Болтон настаивает на обвинениях. Хотела бы узнать, не могли бы вы прийти в суд завтра утром и объяснить, что там произошло.

— Понимаете...

— Мистер Геллер, я была бы вам очень признательна.

Не люблю отказывать привлекательным женщинам даже по телефону, но здесь сказалось не только это: меня растрогал расстроенный голос.

— Хорошо, буду, — ответил я.

Поэтому утром следующего дня я направился в суд полиции Лупа и дал показания. Я придерживался фактов, которые, как считал, могли облегчить положение всех сторон, вовлеченных в разбирательство.

Мильдред Болтон, взглянувшая на меня как на предателя, подошла к барьеру, за которым сидел ее обидчик, и заявила о «неспровоцированном нападении» на нее молодого человека. Она заявила, что получила физические повреждения и моральный ущерб в результате полученного удара. С последним утверждением, если понимать его как ухудшение умственных способностей, можно было вполне согласиться. Когда она отвечала на вопросы судьи, глаза ее сделались круглыми и совершенно дикими.

Судья оштрафовал молодого Винстона на сто долларов, миссис Болтон поднялась с места и принялась аплодировать, судья оторопело взглянул на нее и совершенно забыл стукнуть своим молотком, утверждая приговор. Затем она выпорхнула из зала суда, подобно юной прелестнице, набросив с видом победительницы на плечо меховое боа.

В зале воцарилась неловкая тишина. Должен вам заметить, не так-то легко смутить даже проституток, кучка которых сидела тут же, ожидая разбирательства своих дел.

Затем судья наконец пришел в себя, ударил молотком по столу, объявив:

— Суд освобождает этого молодого человека от штрафа.

Винстон, на протяжении всей судебной процедуры напоминавший побитую собаку, просветлел, словно внутри него щелкнули выключателем; похлопав своего адвоката по руке, он повернулся к матери, сидевшей тут же за ним, за барьером, и они обнялись.

Выйдя из зала суда, Мария Винстон, улыбаясь, подошла ко мне, коснулась руки и проговорила:

— Большое вас спасибо, мистер Геллер.

— Не стоит меня благодарить, думаю, что мое участие не сыграло существенную роль.

— Я другого мнения. В конце концов, судья отменил штраф.

— Черт подери, я к этому совершенно не причастен. Вашим главным свидетелем, отменившим приговор, оказалась сама Мильдред.

— Да, в некотором роде действительно.

— Я заметил, что ее мужа здесь не было.

В разговор вступил сын Чарльз.

— Он на работе. Он... понимаете, подумал, что ему лучше не появляться здесь, если здесь будет эта женщина.

— Она явно больна.

— Нелады с головой, — с горечью произнес Чарльз.

— Верно. И ты и я можем оказаться в таком же положении. И все-таки кто-то должен помочь ей.

Мария Винстон, пытаясь проявить какое-то сострадание к Мильдред Болтон, спросила:

— Кого бы вы предложили?

— Будь я проклят, — воскликнул я, — мужа! Он прожил с ней четырнадцать лет. Ей не оправиться от этого за один вечер. Насколько я понимаю, он должен хоть чем-то помочь ей, прежде чем полностью порвет с ней.

При этих словах миссис Винстон понимающе улыбнулась:

— У вас весьма современные взгляды, мистер Геллер.

— Не совсем. Я не часто рассуждаю подобным образом. Во всяком случае, прощайте, миссис Винстон. До свидания, Чарльз.

Я вышел из здания суда, уселся в свой «Аубурн-32» и направился обратно в офис. Поставив машину на аллее в обычном месте, я пошел на ланч в «Бергхофф», надеясь увидеть Болтона. Но там его не оказалось.

Я вернулся к себе в офис и попытался поработать некоторое время с бумагами, у меня скопилась кипа счетов, с которыми предстояло покончить. Но работа не клеилась.

«Черт с ними», — подумал я и направился в офис Болтона, который размещался в узком пятнадцатиэтажном строении, позади Федерального хранилища на Вест-Джексон, рядом с Эл. Дела у Болтона, вне всякого сомнения, шли неплохо, лучше моих — но как брокер он обосновался на самом краю деловой зоны. У него имелась краткосрочная лицензия на брокерскую деятельность, дававшая возможность зарабатывать по двадцать — двадцать пять тысяч в год. Огромные деньги, по моим меркам, но парни из Торговой палаты проигрывали на пари гораздо большие суммы.

В здании вместо фойе был просто широкий холл, вдоль стен которого рядами выстроились витрины магазинов, туристических бюро, табачных киосков. Лифтер в униформе, худощавый рябой парень примерно моего возраста, поджидал пассажира; им стал я.

— Десятый этаж, — проговорил я, и он повез меня наверх.

Лифтер открывал дверцы кабины, когда мы услышали треск, трижды разорвавший воздух.

— Это что еще за чертовщина? — спросил он.

— Во всяком случае, не хлопок глушителя автомобиля, — ответил я. — Лучше оставайтесь здесь.

Осматриваясь по сторонам, я медленно двинулся в холл. Лифт выходил на центральную площадку в форме буквы "С", сюда вели двери всех расположенных на этаже офисов. Взглянув на таблички на отделанных деревом стенах, я наконец отыскал нужную:

БОЛТОН И ШМИДТ, СТРАХОВЫЕ БРОКЕРЫ.

Я не успел дойти до места назначения, как дверь неожиданно распахнулась и оттуда пулей вылетела молодая женщина лет, может, двадцати, с широко раскрытыми глазами, бледным без кровинки лицом, ноги в нейлоновых чулках так и мелькали, когда она бросилась в мою сторону.

Она рухнула мне на руки, и я спросил:

— Вы ранены?

— Нет, — ответила она, — но кто-то действительно ранен!

Бедное дитя жадно ловило воздух ртом; я повел ее к лифтам. Даже в этот напряженный момент я испытал приятное ощущение, прижимая ее к себе и вдыхая исходивший от нее аромат.

— Вы, случайно, не секретарь Джозефа Болтона? — спросил я, помогая ей войти в лифт.

Она кивнула, глядя на меня округлившимися от страха глазами.

— Отвези ее вниз, — сказал я лифтеру и направился обратно в офис.

Но дверь вновь распахнулась и оттуда вывалился Джозеф Болтон с револьвером в руке. Его легкий коричневый костюм и правая рука в нескольких местах были испачканы кровью. На нем не было очков, отчего лицо казалось каким-то незнакомым и одновременно выражало испуг, боль и сожаление.

С трудом передвигая ноги, как ребенок, делающий первые шаги, он заковылял в мою сторону. А я, как любящий папочка, вытянул навстречу ему руки. Это были его последние шаги, потому что он рухнул на мраморный пол и забился в судорогах, рисуя собственной кровью абстрактные картинки на чистой поверхности пола.

Я двинулся к нему, но он навел на меня свой револьвер тридцать второго калибра:

— Не подходи! Не подходи!

— Ладно, приятель, — проговорил я.

Вдруг послышался женский смех.

Я поднял голову и увидел, что в дверях, широко расставив ноги подобно гиганту, созерцающему ничтожный мир, стояла пышнотелая маленькая Мильдред в своем домашнем платье в цветочек и меховом боа. На ее физиономии красовалась широкая глупая улыбка.

— Не обращайте на него внимания, мистер Геллер, — беззаботно проговорила она. — Он просто прикидывается.

— Он же ранен, мадам! — воскликнул я.

Держась на почтительном расстоянии, некоторые обитатели десятого этажа покинули свои конторы и наблюдали за происходящим, не отходя от дверей офисов, словно присутствовали на диковинном спектакле.

— Не подпускайте ее ко мне! — выкрикнул Болтон.

Рот его был полон крови. Тело медленно перемещалось по мраморному полу, оставляя скользкий кровавый след.

Я подошел к миссис Болтон, встав между нею и мужем.

— Успокойтесь, сэр...

Миссис Болтон, хихикая, выглядывала из-за моей спины.

— Посмотрите на него, он всех дурачит.

— Бросьте, — сказал я, обращаясь к ней.

Затем позвал бизнесмена лет пятидесяти, стоявшего около лифта, и спросил, есть ли в здании врачи. Он ответил утвердительно. Во имя Христа я попросил его скорее привести врача.

— Почему бы тебе не встать и не прекратить притворяться? — проговорила миссис Болтон, насмехаясь над распростертым на полу мужем; южная певучесть голоса исчезла, когда она с усилием вытягивала шею из-за моей спины, чтобы получше разглядеть мужа. У меня складывалось такое ощущение, что она старалась не упустить ни единого мгновения этого страшного зрелища.

— Не подпускайте ее ко мне! Держите ее подальше!

Не выпуская револьвера из рук, Болтон продолжал извиваться как раненая змея, не подпуская к себе никого. Он выкрикивал, что задыхается, колотил ногами по полу, но каждый миг помнил о присутствии жены. Он держал голову так, чтобы мое тело прикрывало его от холодного взгляда жены.

— Не упрямься, Джо. Мистер Геллер, он просто притворяется.

Если так, то я был почти уверен, что это его последнее представление.

Затем он застонал от боли. Я подошел, он взглянул на меня глазами, полными слез. Глазами, в которых застыло недоумение и страдание от незаслуженной боли. Наконец он сдался, позволив мне приблизиться, и отдал оружие, словно вручил подарок. Я принял его и, взяв за ствол, опустил в карман.

— Вы стреляли в себя, мистер Болтон? — спросил я.

— Уберите от меня эту женщину, — прошептал он окровавленными губами.

— Он вовсе не ранен, — угрожающе проговорила его жена с порога офиса.

— В вас стреляла ваша жена?

— Только уберите ее прочь...

К нам подбежали две фигуры в белом — врач и сестра, я отошел в сторону, однако врач, мужчина средних лет, весьма плотный, в очках, попросил меня остаться помочь. Я согласился.

Болтон был крупным человеком, весом почти в двести фунтов, в бессознательном состоянии он, казалось, весил еще больше. Пошатываясь под его тяжестью, мы, как пьяные, двинулись к лифту. Рядом шли миссис Болтон и медсестра, молодая, светловолосая, стройная. Она изо всех сил старалась не пустить миссис Болтон в лифт, но той удалось, как футбольному защитнику, проложить себе путь вперед. Ни доктор, ни я, поддерживая Болтона, не могли помочь сестре.

Болтон, теряя сознание, умолял:

— Пожалуйста... пожалуйста, уберите ее прочь.

— Успокойся, — проговорила миссис Болтон, стоя в лифте, теперь она вела себя примерно, сложив руки на своей большой черной сумке, — все будет хорошо, дорогой. Вот увидишь. — Она словно забыла, как только что силой протиснулась к нам.

Болтон застонал, боль, прозвучавшая в его стоне, была вызвана не только физическими страданиями.

На тринадцатом этаже нас встретил еще один врач, который занял мое место подле Болтона, а я прошел вперед и открыл дверь в приемную, в которой сидели томимые ожиданием пациенты, видевшие перед этим, как врач и медсестра сломя голову бросились из кабинета.

Сестра помогла врачам с их тяжелой ношей пройти в рентгеновский кабинет, закрыла за ними дверь и решительно посмотрела на миссис Болтон:

— Извините, миссис Болтон, вам придется подождать.

— Неужели? — проговорила она.

— Миссис Болтон, — сказал я, дотрагиваясь до ее руки.

Она пристально посмотрела на меня:

— Кто тебя звал сюда?

Я с трудом подавил в себе желание сказать ей: «Ты, чертова корова» — и просто отошел в сторону, пока она сновала взад и вперед по узкому проходу между кабинетами и процедурными в поисках двери, которая могла бы вывести ее к любимому мужу. Она бурчала, разговаривала сама с собой. Сестра тем временем недоуменно смотрела на меня.

— Это его жена, — сказал я, чувствуя как дернулось мое лицо.

Сестра, тяжело вздохнув, вошла в кабинет, расположенный рядом с рентгеновским, и позвала миссис Болтон; миссис Болтон быстро повернулась и злобно взглянула на нее.

— Вы можете отсюда посмотреть, как будут помогать вашему мужу, — проговорила сестра.

Миссис Болтон победно улыбнулась и торжественно понесла свое тело в кабинет. Сам не знаю почему, я двинулся следом.

Широкое стеклянное окно выходило в рентгеновский кабинет. Миссис Болтон забралась на стол для осмотра пациентов и, стоя на коленях, следила за царившей за стеклом суматохой. Ее муж лежал на столе, предоставленный заботам двух метавшихся около него врачей.

— Это вы стреляли в него, миссис Болтон? — спросил я.

Она подняла брови, но не взглянула на меня.

— Вы все еще здесь?

— Миссис Болтон, вы обманули меня.

— Я вас не обманывала и не стреляла в него.

— Что там произошло?

— Я не прикасалась к тому пистолету.

Она приподнялась и повела головой из стороны в сторону. Так зрители на трибунах во время матча стараются рассмотреть происходящее на поле из-за голов болельщиков, сидящих впереди.

— Ваш муж сам стрелял в себя?

Она состроила детскую гримасу.

— Джо лишь прикидывается, чтобы завоевать симпатии и жалость окружающих. В действительности он ничуть не пострадал.

Позади меня распахнулась Дверь, и в кабинет вошел полицейский.

Он взглянул на нас и покачал головой, словно желая сказать: «О нет». Его реакция вполне понятна. Это был тот самый верховой коп, что разбирался с инцидентом, возникшим перед отелем «Ван Бьюрен». Хотя чему удивляться — эта часть Лупа была его территорией или во всяком случае его лошади.

Поманив меня пальцем, он вышел в коридор. Я последовал за ним.

— Мне передали, что на десятом в сто шестьдесят шестом совершено убийство, — сказал он, имея в виду десятый этаж дома № 166 по Вест-Джексон. Вы знаете, что тут произошло? Вы видели?

Я рассказал ему все, что знал, а знал я совсем немного.

— Это дело ее рук?

— Оружие было в руках ее мужа, — сказал я, пожав плечами. И извлек маленький револьвер из кармана, вновь держа его за ствол.

— Чье производство?

— Что-то не пойму.

Страж Порядка прочитал надпись, выбитую на револьвере: «Наризманде Эйбиар Спеа. Тридцать второй калибр».

— Револьвер свое дело сделал.

Удерживая оружие в руке так, чтобы не притрагиваться к рукоятке, он попытался открыть барабан, но не смог.

— Так что тут не так с этой штукой? — спросил он.

— Мне кажется, боек застрял в стреляной гильзе.

— Что это означает?

— Это означает, что после шести выстрелов стрелок продолжал нажимать на курок. Один оборот барабана не загнал бы гильзы так глубоко.

Дверь рентгеновского кабинета распахнулась, и врач, с которым я поднимал терявшего сознание Болтона в лифте, вышел в коридор, сгорбившийся и перепачканный кровью.

— Умер, — устало произнес доктор, — бедняга захлебнулся собственной кровью.

Я ничего не сказал, лишь взглянул на полицейского, тот пожал плечами.

— Его жена там, — сказал я, показав в сторону двери.

В этот момент миссис Болтон вернулась из коридора с довольной улыбкой на лице.

Она заявила:

— Вы не испугаете меня. Он здоровый мужчина и сильный как жеребец. Конечно, мне кажется, что на этот раз ему следует на некоторое время лечь в больницу, но не надолго.

Подобно испорченному ребенку она высунула язык.

— Врун, — сказала она.

Врач понимающе вздохнул и повернулся к полицейскому.

— Мне позвонить в морг, или это вы возьмете на себя?

— Позвоните сами, доктор, — ответил полицейский.

Миссис Болтон медленно двинулась к двери рентгеновского кабинета, из которой вышел второй врач в забрызганном кровью халате. Она, увидев его, казалось, оступилась, и я вновь подхватил ее под руку. На этот раз она приняла мою помощь.

Я провел ее в комнату. Она приблизилась к телу и прикоснулась ко лбу похожими на обрубки пальцами.

— Не могу поверить, что он ушел, — проговорила она.

Из-за спины раздался голос врача:

— Он мертв, миссис Болтон. Пожалуйста, покиньте комнату.

Продолжая гладить лоб мужа, она сказала:

— Холодный. Он такой холодный.

Она поцеловала его в щеку.

Затем, улыбнувшись, глядя на лежащее перед ней тело, погладив по голове, будто спящего ребенка, произнесла:

— У него такая красивая голова, правда?

В комнату вошел полицейский:

— Вам лучше пройти со мной, миссис Болтон. С вами хочет поговорить капитан Стиг. Он уже здесь.

— Вы делаете большую ошибку. Я не стреляла в него, — сказала она, обращаясь к капитану.

Стиг взял ее под руку, она уже пришла в себя. Он поинтересовался, желает ли она, чтобы он уведомил родственников или близких друзей.

— У меня нет ни родственников, ни друзей, — гордо заявила миссис Болтон. — И никогда не было, да мне никто, кроме Джо и не нужен был.

На улице уже собралась толпа. В передних рядах толкались ищейки горячих новостей — репортеры и фотографы, не жалевшие своих фотовспышек. Когда Дэвис из «Ньюс» и двое других репортеров блокировали дорогу к полицейской машине, стоявшей у тротуара наготове, чтобы отвезти миссис Болтон в отдел по расследованию убийств, верховой полицейский, за которым следовала миссис Болтон, оттеснил их в сторону. Вскоре машина, увозившая ее, влилась в дневной транспортный поток. Репортеры и фотографы засуетились в поисках такси, чтобы броситься вдогонку. Один из репортеров — лживый, похожий на мальчишку — осмелился обратиться ко мне:

— Что ты тут делал, Геллер?

— Пришел к доктору показать заусенец.

— Черт подери, Геллер, ты же весь в крови!

Я пожал плечами, поднял вверх средний палец:

— Чертов заусенец.

Он усмехнулся, я тоже. Затем, протиснувшись сквозь толпу, я направился к себе в офис.

Час спустя, когда я сидел за столом, раздался звонок.

— Ну-ка оторви свою задницу!

— Капитан Стиг?

— Нет, Вальтер Винчел. Ты свидетель убийства, Геллер! Тащи-ка сюда свою задницу.

Телефон щелкнул, а я, пожав плечами и напялив шляпу, потащился в первый районный участок. Мой офис находился на территории одиннадцатого. И это можно было понимать, как новое неописуемое повышение; кому оно нужно, такое повышение.

В чистеньком маленьком кабинете чистенький полицейский Стиг в очках с круглыми стеклами посмотрел на меня и спросил:

— Ты видел, как она это сделала?

— Там, на месте, я обо всем рассказал патрульному, капитан.

— Но ты не дал свидетельских показаний.

— Пригласи стенографистку, я дам их сейчас.

Он пригласил, и я дал показания.

Это, видимо, охладило плотного полицейского. Одно время мы были с ним врагами, и, хотя в эти дни отношения вроде стали налаживаться, в них все еще сквозили напряженность и недоверие.

Пытаясь сохранить туповатую позу мудрой совы, Стиг спросил:

— Что ты скажешь. Геллер?

— Не знаю. Револьвер был в руках у него. Может, самоубийство?

— Все, кто с тобой находились в здании, разделяют эту точку зрения. Болтону здорово доставалось от его лучшей половины. Полагают, она и довела в конце концов его до самоубийства. Но есть неувязки.

— Да?

— Самоубийцы обычно не стреляют в себя по шесть раз, причем дважды в спину.

Мне пришлось с ним согласиться.

— Думаешь, она тронулась? — спросил Стиг.

— Держит себя так, будто крыша поехала.

— Не исключено. Но тут, похоже, имело место умышленное убийство.

— О, сомневаюсь, капитан. Неужели вы не знаете преступлений, совершенных на почве ревности, вы с ними не сталкивались? Разве неписаный закон не применим в равной мере, как к мужчинам, так и к женщинам?

— Отвечу «да» на твой первый вопрос и «нет» — на второй. Хочешь взглянуть на одну вещицу?

— Конечно.

Он протянул мне небольшую бумажку, лежавшую на столе.

Это была квитанция на револьвер, проданный одиннадцатого июня ломбардом Хаммонд Лоан, штат Индиана, некоей миссис Саре Вестон.

— Квитанцию нашли в ее сумочке, — произнес Стиг, усмехаясь. — Вместе с пудрой, носовым платком и листками с текстами молитв.

— И ты считаешь, миссис Болтон купила этот пистолет под именем Сары Вестон?

— Разумеется. А квитанция, найденная в маленьком боковом кармашке сумки, указывает на наличие заведомого умысла.

— Неужели, капитан? — сказал я, улыбаясь и вставая с места с шляпой в руках. — Мне кажется, заведомый умысел посоветовал бы ей избавиться от этой квитанции. Однако откуда мне знать? Я ведь не полицейский. — И уже с порога я добавил: — Всего лишь частный детектив.

Я оставил его в маленьком кабинете переваривать сказанное мною.

В коридоре, у выхода, меня остановил Сэм Баскус:

— Найдется минута для приятеля, Нат?

— Сэм, если бы мы были друзьями, то встречались еще где-нибудь, кроме суда.

Когда я служил в полиции, Сэм работал в отделе общественных защитников. Время от времени мне приходилось с ним сталкиваться. Он был знающим и честным адвокатом, который в лучшие времена мог бы иметь богатую практику, но теперь был рад любой работе. Острые черты лица Сэма, отступающая к макушке линия редеющих волос придавали этому небольшому человеку наружность хорька; в нем также чувствовалась присущая этому зверьку напряженность.

— Моя клиентка говорит, что нанимала тебя выполнить для нее некоторую работу, — торопливо проговорил он. — Хочет, чтобы ты продолжил...

— Погоди, минуточку, погоди — твоя клиентка? Уж не миссис ли Мильдред Болтон?

— Да.

— Берегись. Это же сама отрава.

— Она сказала, что дала тебе задаток в сто долларов.

— Да, это так, но я полагал, что их уже заработал.

— Миссис Болтон же считает, что ты либо должен для нее еще кое-что сделать, либо вернуть деньги.

— Сэм, она меня обманула. Ввела в заблуждение относительно себя и свих намерений.

Мы вышли из здания, адвокат продолжал идти рядом.

— Миссис Болтон неуравновешенная личность. Продолжает утверждать, что не убивала мужа.

— Полиция ее зацепила.

Я рассказал ему о доказательствах, имеющихся у Стига.

— Такое невозможно было спланировать, — сказал он, имея в виду квитанцию. — Посуди сам, секретарша Болтона также была там, и миссис Болтон не исключает, что он и эта девочка, как ее... Анжела, кажется, находились в связи.

— Мне казалось, что наличие связи предполагалось в отношениях с Марией Винстон.

— С ней тоже. Болтон, видимо, был настоящим бабником. К тому же эта Винстон также побывала днем в его офисе, перед стрельбой.

— Находилась ли она там во время стрельбы?

— Не знаю. Мне нужно это выяснить. Отдел общественной защиты не имеет в штате следователей, ты же знаешь, Нат. Я не могу позволить себе нанять кого-либо, а самому работать ногами некогда. А поскольку ты должен ей несколько дней работы, то и отрабатывай.

К сожалению, он был прав.

От Сэма я узнал имена нескольких участников событий и с утра следующего дня приступил к опросам.

— Отношения с Джо? — удивилась Анжела Хойекс. — Что за глупость!

Мы находились в офисе «Болтон и Шмидт». Она показала мне место, где разыгралась трагедия: приемная и два кабинета. Тот, что выходил на южную сторону, занимал Болтон. Осмотр места преступления ничего мне не дал. Анжела же, миленькая, двадцатилетняя, сладко пахнущая темноволосая красотка-секретарша, которая вчера вечером притопала ко мне в руки, а потом в лифт, рассказала мне много нового.

— Сначала меня удивляло поведение супругов Болтон. Однако постепенно я привыкла обнаруживать в офисе то разбитое стекло входной двери, то мистера Болтона с порезанными руками из-за того, что он пытался отнять нож у миссис Болтон. Позже мне часто приходилось откладывать диктовку, пока мистер и миссис Болтон дрались или бранились. Они часто ругались из-за миссис Винстон.

— Какие отношения с миссис Болтон были у вас?

— Неоднозначные, мне кажется, вы бы определили их именно так. Иногда я чувствовала, что она подозревает меня в связи со своим мужем. Хотя в другой раз откровенничала со мной, как с сестрой. Но мы мало общались с ней. Я всегда ее выслушивала молча, с симпатией глядя на нее. У меня сложилось такое впечатление, что ей не с кем было поговорить по душам. Она часто плакала, твердила, что муж изменяет, — а я не осмеливаюсь напомнить ей, что они уже год не жили вместе и что мистер Болтон подал на развод... Знаете... может, мне не стоит говорить...

— Говорите.

— Однажды она призналась, что «запросто могла бы убить» своего мужа. Сказала, что в стране домохозяек женщину никогда не осудят за такое убийство.

Другие обитатели здания на Вест-Джексон рассказывали почти то же самое. Деловой партнер Болтона, Шмидт, не мог понять, почему Болтон не добился решения суда, обязывающего жену держаться подальше от офиса. Кроме того, он отказывался пересылать ей содержание, дав тем самым ей повод для постоянных посещений офиса.

— Он давал ей ничтожные крохи, по два или три доллара, — сказал Шмидт. — Он мог бы сразу отдать ей всю сумму, ради которой она приходила в течение месяца, или, по крайней мере, дать денег на неделю — Джо прилично зарабатывал. Так бы он сумел от нее отделаться. Зачем надо было крохоборничать?

Лифтер, тот, с которым мы встречались днем, поведал совершенно дикую историю.

— Вчера, в начале дня, на девятом этаже в лифт заскочил мистер Болтон. Он, видимо, очень торопился и попросил: «Забрось меня на одиннадцатый». У меня горел сигнал остановиться на десятом. Поэтому я там и остановился. К нам хотела подсесть миссис Болтон. Мистер Болтон стоял как раз подле меня. Он попытался спрятаться у меня за спиной и проговорил: «Господи помилуй, она убьет нас обоих!» Я захлопнул дверь перед самым ее носом. Оставшись в коридоре, она, подняв кулак, вопила: «Разрази тебя Бог, я до тебя доберусь!» Мне кажется, она имела в виду Болтона, а не меня.

— Очевидно.

— Во всяком случае, когда я довез его до одиннадцатого, он вздохнул и, выходя, сказал: «Настоящий ад, верно?» Я сказал, что чертовски обидно, что он ничего не может с этим поделать.

— Это произошло вчера?

— Да, сэр. Незадолго до того, как его убили.

— В тот момент вам не пришло в голову, что все могло так плохо кончиться?

— Нет, сэр. Мы уже привыкли к их постоянным раздорам. К тому же я помогал ему удирать от нее и прежде. Несколько раз не сажал ее в лифт на первом этаже. В конце концов у него имелось постановление суда, которое обязывало ее «Не беспокоить его на рабочем месте» — он сам мне говорил.

Затем мне удалось поговорить с полным врачом с тринадцатого этажа, он нашел время для беседы со мной.

— Мне кажется, они оба больны, — с горечью проговорил он.

— Что вы хотите этим сказать, доктор?

— То, что я столько раз оказывал этому человеку первую помощь, сколько не выпадает даже на долю военного врача. Эта женщина избивала своего мужа, несколько раз ранила его ножом, бритвой, столь регулярно закатывала сцены, что машина скорой помощи, направляющаяся за Болтоном, стала обычным явлением в Вест-Джексоне.

— Насколько хорошо вы знали Болтона?

— Мы с ним дружили. Видит Бог, я провел с ним немало времени, залечивая ему раны. Он мог бы стать более преуспевающим человеком, если бы не она, которая выживала его то с одной, то с другой работы...

— Да?

— Понимаете, они жили в Гайд-Парке, по соседству с университетом. Довольно утонченное, я бы сказал, интеллектуальное место, честное слово.

— Болтон был ученым?

— Ему нравилась наука. Ему нравилось, что рядом, поблизости, Чикагский университет. А теперь объясните, почему человек, наделенный его чувственностью, интеллектом, терпит страдания от такой драчливой старой карги, как Мильдред Болтон?

— В моей сфере, док, — заметил я, — это называют загадкой.

Я побеседовал еще с некоторыми. Например, с симпатичной белокурой секретаршей по юридическим вопросам по имени Пегги О'Рейли, которая с тридцать третьего года работала в «Оушн эксидент энд гэренти компани», где Джозеф Болтон был в свое время ее деловым партнером.

— Его стол стоял в четырех футах от моего, — рассказывала она, — но мы ни разу даже не обедали вместе. Между нами вообще не было никаких отношений, но миссис Болтон не хотела этому верить. Как-то раз она пришла в офис и обвинила меня в... короче, обозвала «грязной потаскухой». Я предложила ей выйти в холл, где бы мы сумели объясниться без посторонних, она согласилась. Как только мы вышли, она накинулась на меня, била ногами, изорвала в клочья одежду, исцарапала мне шею, лицо. Настоящий ужас. Инцидент привлек внимание служащих — несколько сотен человек наблюдали за нами. Два любезных джентльмена оттащили ее от меня. Мне, конечно, здорово досталось, неделю я проболела и не выходила на работу. А когда вернулась, узнала, что мистера Болтона уволили.

Постепенно складывалась знакомая мне по прошлым делам схема, когда обычно страдавшей, избиваемой стороной являлась супруга, которая тем не менее каким-то образом выносила и даже сама поддерживала такой ненормальный союз. В данном же случае Болтон был избиваемым мужем, связанным по рукам, он никогда не отвечал кулаками на грубость жены; единственное, чем ее наказывал, — не давал денег, а если давал, то очень мало. Возможно, для него это было той единственной местью, на которую он был способен.

Я решил зайти в отель «Ван Бьюрен» и постучал в номер «ЗС», тот самый, который занимал Болтон.

Дверь открыл Чарльз Винстон. Выглядел он ужасно. Бледный, с красными глазами, в рубахе и боксерских трусах. Когда я встречал его прежде, он всегда был одет иначе — чисто и аккуратно.

— Оденься, — предложил я. — Нужно поговорить.

Мы спустились в бар.

— Джо был великодушным человеком, — сказал он, и глаза его наполнились слезами. Он накапал бы слез в свое пиво, но напиток и без того уже был разбавлен. Счет за пиво я забрал себе, пусть его оплатит Мильдред Болтон.

— Твоя мать все еще в городе?

Он подозрительно посмотрел на меня:

— Нет. Вернулась в Вудсток. А что?

— Она была в офисе незадолго до убийства Болтона.

— Да, и я тоже там был.

— О? Вот так новость!

— Мы направились туда сразу же после суда, — продолжал Чарльз.

— Рассказать ему, чем все кончилось?

— Да, и поблагодарить его. Понимаете, после того случая у входа в отель, в среду, когда меня забрали в участок, мать ходила к Джо. Они встретились на Двенадцатой улице, на автобусной остановке. Она спросила, мог ли он внести за меня залог. Мать могла бы обратиться за помощью к брату, но в таком случае мне пришлось бы провести ночь в участке.

Чарльз улыбнулся с признательностью.

— Джо с деньгами сразу же отправился в полицию, и меня выпустили.

— Благородно с его стороны.

— Разумеется. Затем мы встретили мать в пивном баре отеля «Аудиториум».

Очень шикарная дыра; хорошенькое место, особенно для тех, кто живет в таком отеле, как «Ван Бьюрен».

— К сожалению, я немного задержался в отеле, надо было собрать кое-какие вещи. Миссис Болтон, вероятно, караулила меня, а потом шла следом до самого бара в «Аудиториуме». Там она набросилась на меня с кулаками и без обиняков, голосом, который и мертвого поднял бы из могилы, стала обзывать мою мать... — он покачал головой, — всевозможными непотребными словами. В конце концов администрация бара вышвырнула ее прочь.

— Твоя мать любила Джо?

Он снова пристально посмотрел на меня:

— Конечно же нет. Они дружили. Вот и все.

— Когда ты с матерью покинул офис Болтона?

— Вчера? Около половины второго. Нам сказали, что внизу появилась миссис Болтон, поэтому мы поторопились уйти.

— Никто из вас не задержался?

— Нет. Вы будете беседовать с матерью?

— Вероятно.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы это делали, — мрачно проговорил он.

Я пил пиво, изучая парня.

— Может быть, до этого дело не дойдет, — сказал я, улыбнулся и, похлопав его по плечу, вышел.

С общественным защитником Баскусом я встретился в участке Первого района в небольшом кабинете для допросов.

— Твоя подопечная виновна, — заявил я.

Я сидел: Он мерил шагами кабинет.

— Секретарша все время находилась в приемной офиса, — проговорил я, — на глазах других свидетелей. Винстоны ушли около половины второго. Их видел лифтер.

— Один из них мог вернуться назад по лестнице...

— Не думаю. Хочу сказать, что эту нашу встречу я считаю завершающей мое участие в деле Болтон. Доклад для тебя представлю. Я истратил всю сотню долларов.

По своим записям я изложил ему суть проведенных мною бесед. Внимательно все выслушав, он опустился на стул. У него на лбу проступили капли пота, глаза за стеклами очков сузились.

— Она утверждает, что не делала этого.

— Мало ли что она говорит. Во всяком случае, мне кажется, что у тебя есть возможность добиться ее освобождения.

Он усмехнулся:

— А что это ты выступаешь как ее адвокат?

— Нет. Просто я тот, кто знает это дело как никто другой с самого начала.

— Склоняюсь перед твоим, опытом, если не мастерством.

— Можешь объявить ее невменяемой, Сэм.

— Такое заявление может быть отклонено судом, кроме того, она и слышать об этом не хочет. А ведь понадобятся психиатры для проведения экспертизы. Как ее уломать?

— И все же ты можешь вытащить ее.

— Как, черт побери!

Я сделал небольшую паузу, затем сказал:

— Мне сначала нужно поговорить с ней, прежде чем я скажу тебе хоть слово. Ей придется решать самой.

— Объясни, как же мне ее вытащить?

— Нет, ты же не мой клиент.

Моим клиентом оставалась миссис Болтон.

Смотрительница ввела ее в комнату для допросов и вышла за дверь. На миссис Болтон было знакомое мне розовое в цветочек платье, но без мехового манто. Увидев меня, она чуть заметно улыбнулась и села напротив.

— Вы здорово повеселились с журналистами, Мильдред, верно?

— Разумеется. Они окрестили меня «Мраморная Мильдред». Думают, я бессердечная.

— Но вы же понимаете, как воспринимаются окружающими шуточки вдовы по поводу своего мертвого мужа.

— Глупый народ. Они спросили фамилию моего адвоката, а я им ответила: «Лошадиный хвост».

Она рассмеялась. Ей это казалось весьма забавным, и она явно гордилась собой по поводу столь остроумного ответа.

— Рад, что вам удается хоть немного повеселиться.

— Знаете, я получаю сотни писем. От поклонников! Они убеждены, что Джо заслуживал смерти так или иначе. Знаете, я не единственная женщина в Чикаго, с которой дурно обращались.

— Мильдред, вам грозит смерть. Я видел доказательства, говорил со свидетелями.

— Вы говорили с миссис Винстон? Во всем виновата она, понимаете. Она и тот... тот мальчишка.

— Вы отправились к Джо после того, как мальчишку оштрафовали в суде.

— Да! Я ему позвонила и сообщила, что маленького дегенерата осудили и оштрафовали. Затем спросила Джо, есть ли у него деньги, мне не на что было поесть, и он пообещал мне дать их. Поэтому я отправилась в офис, а когда туда приехала, он попытался вручить мне чек на десять долларов. Я сказала: «Подозреваю, ты собираешься заплатить штраф за этого парня, и поэтому у тебя нет денег для меня?» На что он мне ответил: «Вот все, что ты получишь». Я спросила: «На всю неделю? Платить за жилье и на еду?!» Он ответил: «Да, это все».

— Думаю, он наказывал вас.

— Догадываюсь. Около часа мы спорили, потом он сказал, что у него есть дела на другом этаже, — адвокат того парня работал на девятом этаже, — я пошла за ним, почти догнала у лифта, но ему удалось удрать. Я вернулась и сказала мисс Хойекс: «Он от меня удрал». Осталась ждать его в офисе, и примерно через час он вернулся. Я заявила: «Джо, я твоя жена вот уже четырнадцать лет и, полагаю, заслуживаю большего уважения и лучшего отношения». А он откинулся на спинку стула и так издевательски спрашивает: «Знаешь, кто ты?» А затем сказал эту гадость.

— Что сказал?

Она судорожно сглотнула подкативший к горлу комок; впервые за время нашего общения эти безучастные глаза наполнились слезами.

— Он сказал: «Ты просто грязная старая ведьма». Затем повторил это еще раз. Тогда я спросила: «Просто старая грязная ведьма, после четырнадцати лет?» И навела на него револьвер.

— Откуда он взялся?

— Револьвер лежал на столе, в синей коробке, которую я принесла с собой.

— Что же вы сделали потом, Мильдред?

— С коробкой?

— С револьвером.

— А, с револьвером... Выстрелила в него.

Я протянул ей носовой платок, она вытерла глаза.

— Сколько раз вы стреляли, Мильдред?

— Не знаю. Он упал в кресло, затем поднялся и двинулся ко мне со словами: «Отдай мне оружие, отдай мне револьвер». Я ответила: «Нет, теперь я покончу с собой. Не подходи, мой палец на курке!» — Она крепко стиснула зубы. — Он стал вырывать у меня оружие, очки упали и разбились, ему все же удалось выхватить у меня револьвер. С ним он вышел в холл. Я пошла было следом, но тут же вернулась в офис. Хотела выброситься из окна, но услышала его крики и выбежала к нему. Джо лежал на полу, револьвер около него. Я попыталась схватить оружие, но он первым дотянулся до него. Я опять кинулась в офис.

— Зачем?

— Выпрыгнуть из окна, я же уже говорила. Но не сумела бросить его, повернула обратно и, открыв дверь, увидела, как начал собиратьсянарод. Среди них были и вы, мистер Геллер.

— Где вы приобрели револьвер, Мильдред?

— В ломбарде в Хаммонде, штат Индиана.

— Чтобы убить Джо?

— Нет, убить себя.

— Но не убили.

— Жаль, что не смогла. У меня было достаточно времени сделать это дома, но мне хотелось, чтобы все произошло именно в его офисе. Мне хотелось, чтобы он почувствовал угрызения совести.

— Он получил две пули в спину, Мильдред, две.

— не знаю. Может быть, он повернулся, когда я стреляла. Не знаю. Не помню.

— Знаете, но обвинение не примет во внимание ваши притязания на самоубийство.

— Но это не притязания!

— Понимаю. Но они не примут этого. Последует заявление, что ваши утверждения о самоубийстве не что иное, как ловкий предлог для убийства Джо. Другими словами, это означает, что вы совершили умышленное убийство, раздобыв заранее оружие, и обдумали заранее версию, объясняющую причины его покупки.

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Хотелось бы вам избежать обвинения в предумышленном убийстве?

— Конечно, я же не сумасшедшая.

— Однако вам придется тяжко. Вас представят как сварливую женщину, избивавшую мужа. Заявят, что Болтон, хорошо воспитанный джентльмен, не мог себе позволить ударить вас в ответ.

Она усмехнулась:

— Не был он джентльменом.

— Неужели?

— Да, он вовсе не был таким, каким вы его себе представляете.

— Что вы хотите этим сказать, Мильдред?

— Мы прожили вместе четырнадцать лет, прежде чем он захотел отделаться от меня. Приличный срок, чтобы узнать, кто он такой.

— Разумеется. Так почему же мы неверно судим о нем?

— Я этого не говорила.

— Знаю. Скажите мне.

— Не скажу. Ни сейчас, никогда.

— Но ведь не было никаких других женщин, Мильдред, не так ли?

— Нет, было множество женщин, несчетное множество!

— Таких, как Мария Винстон?

— Она самая худшая!

— А как насчет ее сына?

— Этого маленького...

Тут она остановила себя.

— Этого маленького дегенерата? Так вы, кажется, всегда называли его?

Она кивнула, поджав толстые губы.

— Джо жил в захолустном отеле, — заметил я. — Человек с его-то деньгами. Почему?

— Близко от работы.

— Относительно. Мне кажется, тут дело в том, с кем именно он там жил. А жил он с молодым человеком.

— Многие мужчины живут вместе.

— Но ведь не было никаких других женщин, не было же, Мильдред? На протяжении многих лет ваш муж лишь прикрывался вами, прятался за вашей спиной.

Теперь она расплакалась. Эта обычно невозмутимая женщина сидела и рыдала.

— Я любила его. Я его любила.

— Не сомневаюсь. Однако мне не известно, когда вы это обнаружили. Может быть, так до конца и не знали. Может быть, что-то только подозревали, но никак не могли заставить себя в это поверить. Затем, когда он от вас ушел, оставил дом, вы наконец решили выяснить до конца, наняв меня за те драгоценные сто баксов, которые вы собирали и копили, надеясь, что я могу раскопать такое, чего вам не хотелось бы ворошить. Надеясь, что я мог бы подтвердить подозрения, которые многие годы сводили вас с ума.

— Прекратите... пожалуйста, прекратите...

— Вашему рафинированному мужу нравилось жить вблизи университетского общежития. Вы знали о его связях. И они действительно были. Но не с женщинами.

Она встала с места, скомкав в руке мой носовой платок.

— Я не намерена выслушивать все это!

— Но придется, если вы желаете остаться свободной женщиной. Неписаный закон, похоже, не применим к женщинам в той же степени, как и к мужчинам. Но если вы расскажете всю правду о вашем муже — о том, с кем он встречался за вашей спиной, — гарантирую, ни один суд присяжных не осудит вас.

Губы ее дрожали.

Я поднялся:

— Вам предстоит самой принять решение, Мильдред.

— Вы расскажете об этом Баскусу?

— Нет. Мой клиент — вы. И я уважаю ваши пожелания.

— Я хочу, чтобы вы ушли. Просто ушли, мистер Геллер.

Я ушел.

Я ничего не сказал Баскусу, кроме того, что посоветовал ему представить свидетельство психиатра. Он этого не сделал. Его подопечная никогда не согласилась бы на проведение психиатрической экспертизы.

Газеты продолжали уделять большое внимание делу Мраморной Мильдред. Ей довелось познакомиться с репортерами, завести друзей среди писательниц сентиментальных романов, она запретила репортерам фотографировать ее в профиль, обещая разбить их фотоаппараты, обменивалась приветствиями и шуточками с сидевшими в зале. Она смеялась и много болтала; быть центром судебного процесса по обвинению в убийстве доставляло ей удовольствие.

Разумеется, когда процесс пошел своим чередом, веселости поубавилось, временами она падала духом; давая показания, она довольно ясно поведала о случившемся, но ни словом не обмолвилась об извращенных наклонностях супруга. Обвинение, как я и предрекал, поставило под сомнение ее заявление, что она купила револьвер для того, чтобы покончить с собой. Прокурор превозносил «материнство и супружество», однако выразил «в высшей степени презрительное отношение к Мильдред Болтон». Ее называли «грязной», «мерзостной», «злобной» и другими эпитетами. Суд приговорил ее к казни на электрическом стуле.

Мильдред отказалась от апелляции и повторного процесса.

— Я вполне удовлетворена настоящим положением вещей, — заявила она пораженному судье.

Но страна домохозяек подняла шум против казни женщины на электрическом стуле; за полчаса до приведения приговора в исполнение, когда вокруг уха Мильдред уже обрили волосы и облачили ее в специальные, предназначенные только для казни женщин шорты, губернатор Хорнер отменил экзекуцию.

Мильдред, которой посчастливилось избежать казни на электрическом стуле, отнюдь не обрадовалась, узнав о новом приговоре, назначившем ей 199 лет тюремного заключения. Тем не менее, она оставалась образцовой заключенной вплоть до двадцать девятого августа сорок третьего года, когда в камере нашли ее тело с перерезанными венами. Каким-то образом Мильдред умудрилась украсть ножницы. Сидя в темноте и дожидаясь своего конца, она умирала несколько часов.

Она оставила записку, прикрепив ее к стене:

— "Тому, кого это может касаться. О моей смерти никому не сообщайте, не пытайтесь связаться с родными или друзьями. Я хочу умереть так, как и прожила, в полном одиночестве".

Она написала подлинную правду. Меня интересовало, неужели я был единственным, кто знал, что это была настоящая правда.

Слезинка клубничного цвета

Во время утреннего обхода участка на свалке бытовых отбросов, что на Девятой Восточной улице Кливленда, 17 августа 1938 года полицейским было обнаружено тело женщины.

Я оказался на месте происшествия прежде, чем там все успели перевернуть, и вовсе не потому, что когда-то работал сыщиком в другом штате. Просто так уж получилось. Я сидел в кабинете директора Кливлендского департамента общественной безопасности и пил кофе, когда зазвонил телефон. Директор курировал полицейский и пожарный департаменты. Вы, конечно, можете спросить, с какой, дескать, стати нужно тревожить столь высокого чиновника по поводу заурядного убийства.

И были бы не правы.

Потому что речь шла о далеко не заурядном, а зверском убийстве — тринадцатом убийстве, если быть до конца точным. И вовсе не потому, что тринадцатой жертве не повезло больше, чем двенадцати предыдущим. Насколько мне известно, преступник, так называемый сумасшедший. Мясник из Кингсбери Рана, время от времени демонстрировал свое чудовищное искусство в Кливленде с осени тридцать пятого года.

Вернее, убитая женщина была не местной до того момента, пока не превратилась в множество кусков расчлененной плоти, разбросанной по каменистой площадке свалки, заваленной отбросами. Обнаженный торс обрублен, и кровь, растекшаяся и разбрызганная вокруг, превратилась в темную, почти черную массу, хотя лучи солнца выхватывали кое-где алые блики, которые резко бросались в глаза. Голова жертвы исчезла. Возможно, отыщется позже, хотя до сих пор не удалось обнаружить ни одной — все двенадцать жертв были также найдены обезглавленными. Вероятно, у кого-нибудь в Кливленде на чердаке хранилась коллекция, и запах, исходивший от нее в такую погоду, был, я думаю, не из приятных.

Мало интересного в зрелище, от которого даже медэксперта выворачивает наружу, а с полдюжины полицейских и фотограф, согнувшись, обыскивают участки с зеленой травой около ручья. Лишь моему другу, директору департамента общественной безопасности, казалось, не угрожала опасность расстаться со своим завтраком. Розовощекий, шести футов ростом, в костюме, рубашке с галстуком и плаще, несмотря на жару, с зачесанными назад и напомаженными волосами, он все еще — спустя много лет после нашего знакомства — выглядел по-юношески молодцевато. Было ему лет тридцать пять, всего на несколько лет старше меня.

Мы познакомились с ним в Чикаго, лет семь или восемь назад, когда я был еще не президентом детективного агентства А-1, а всего лишь простым полицейским. Он же работал одним из агентов по соблюдению закона о запрете распространения спиртных напитков, причем не рядовым, а выдающимся агентом. Меня он считал одним из честных чикагских полицейских. Как вам хорошо известно, вряд ли можно сказать, что честность изобилует в Чикаго.

Элиот Несс произнес:

— Несмотря на рубленые раны, в характере их нанесения проглядывается определенное мастерство.

— Да, верно, — вставил я. — Дело рук солиста основного состава балетной труппы.

— Нет, серьезно, — произнес он, склоняясь над обезглавленным трупом и указывая пальцем. Казалось, он показывает на слетевшихся мух, но нет.

— В том, как совершено расчленение, угадывается несомненная точность, может быть даже хирургическая подготовка.

— Возможно, — сказал я. — Но, по-моему, доктор лишился своего пациента.

Он выпрямился, взглянул на меня и чуть заметно улыбнулся; он отлично понимал мое состояние: видел, что мои остроты — не что иное, как уловка, при помощи которой я пытался удержать свои завтрак в желудке.

— Тебе следовало бы приезжать в Кливленд почаще, — заметил он.

— Да, умеешь ты устроить приятелю приятное времяпрепровождение, надо отдать тебе должное, Элиот.

Он прошел несколько шагов вперед и склонился над отрубленной по локоть рукой, которая как будто пыталась дотянуться до пустой коробки из-под мыла, пальцы, казалось, вот-вот дотронутся до обертки «Золотой пыльцы близнецов». Чтобы получше разглядеть руку, он опустился на корточки.

Я приехал сюда отнюдь не на отдых. Кливленд меня никогда не прельщал как место отдыха. Я приехал сюда по делу: искал пропавшую дочь одного клиента из Иванстона, владельца дюжины небольших закусочных, разбросанных вокруг Чикаго. Он был из тех парней, которые сами встали на ноги. Начав пятнадцать лет назад с мойщика посуды в засаленной кухне, теперь он имел кирпичный дом в Иванстоне и кучу денег по нынешним временам. Его жена умерла четыре или пять лет назад от туберкулеза легких, а дочь, которую он считал хорошей девочкой, хотя, по мнению других, она была вздорной девицей, — несколько месяцев назад ушла из дома с танцором по имени Тони из Вест-Сайда, который подрабатывал в дансинге платным партнером.

Тони я отыскал в «Толедо». Там он выступал с темноволосой девушкой по имени Фифи; отпустил усы ниточкой и исполнял ритуальные танцы апачей. Теперь он именовал себя Антуаном. Тони-Антуан сообщил, что Джинджер (так прозвали дочь владельца сети закусочных из Иванстона) ушла от него к парню по имени Рэй, который владел (прошу обратить внимание) ресторанчиком в Кливленде.

В Кливленд я приехал вчера и поговорил с Рэем, не намекая, что ищу ее; просто поинтересовался, где симпатичная официантка, которую зовут, кажется, Джинджер. Рэй, худощавый, лысеющий тип лет тридцати, с металлическими передними зубами, хитро ухмыльнулся, давая понять, что Джинджер не только официантка, но и сама неплохое блюдо. Дальше он выложил, что сегодня у нее выходной, и она с подругами отправилась в кино, и что завтра часам к пяти будет на месте.

Я не стал расспрашивать его подробнее, намереваясь встретиться с Джинджер на следующий день, решив потерять день в Кливленде и потревожить моего давнего приятеля Элиота. И вот теперь вместе с ним торчал на городской свалке, наблюдая, как он изучает отсеченную руку женщины.

— Ну-ка, взгляни, — позвал Элиот, указывая на вытянутые пальцы руки.

Я неторопливо приблизился к нему.

— В чем дело, Элиот? Будешь испытывать мои дедуктивные способности или хочешь, чтобы меня вывернуло?

— Просто удача, — не обращая внимания на мои слова, продолжал он. — Большинство жертв так и остались неопознанными. Их рассекли на слишком мелкие части. Но в данном случае нам, похоже, повезло. Взгляни, теперь у нас, пожалуй, есть две приметы.

Он указал на мизинец лежавшей руки, на котором поблескивало изящное золотое колечко с зеленым камнем.

— Отличная вещица, редкое украшение, по нему можно отыскать след владельца, — произнес он, скупо улыбаясь. — А это вот еще получше... — И он показал на родимое пятно клубничного цвета в форме слезинки, видневшееся чуть ниже запястья.

Я взглянул, затем, выпрямившись и прижав руки к животу, отошел в сторону и исторг из себя весь завтрак.

Спустя некоторое время почувствовал, как рука Элиота дружески похлопала меня по спине.

— Нат! В чем дело? Тебе же и раньше приходилось видеть трупы... держись, приятель...

Он помог мне подняться.

Во рту горело и было противно.

— Ну что ты, в чем дело?

— Кажется, я только что нашел дочь моего клиента, — с трудом выдавил я из себя.

* * *
Именно родимое пятно клубничного оттенка и филигранное кольцо с зеленым камнем составляли основные «особые приметы» девушки. С имевшихся фотографий на меня смотрела симпатичная, но ничем не выделяющаяся юная женщина, стройная брюнетка, похожая на каждую третью девушку на улице. Поэтому я очень надеялся на эти две приметы. Однако никак не ожидал, что встреча произойдет подобным образом.

Я сидел в кабинете Элиота в Кливлендском сити-холле; рядом по коридору располагался кабинет мэра. Мы пили кофе с ромом. Элиот прятал бутылку рома в нижнем ящике рабочего стола. Я пообещал не сдавать его Капоне, так как Элиот в свое время ревностно стоял за соблюдение сухого закона.

— Полагаю, следует позвонить отцу, — заметил Элиот. — Пригласить его приехать для опознания.

Я уже думал об этом.

— Может быть, подождем, пока... О Господи Иисусе, пока не отыщется голова?..

Элиот пожал плечами:

— Кольцо и родимое пятно дают нам все основания уведомить отца.

— Могу позвонить.

— Нет, ты поговоришь с ним после меня, — это то, что должен сделать я. — И он позвонил. Разговаривая очень тактично, через несколько минут передал трубку мне. Если на месте преступления я счел его холодным и бесчувственным человеком, то теперь, увидев, как увлажнились его глаза, я изменил свое мнение о нем.

— Это моя девочка?! — еле слышно спросил низкий голос на другом конце провода.

— Думаю, да, мистер Дженсен. Боюсь, что это именно она.

Я расслышал, как он всхлипывал.

Затем проговорил:

— Мистер Несс сказал, ее тело... расчленили. Почему вы утверждаете, что это она? Откуда... вы знаете, что это она?

Я сказал ему о кольце и родимом пятне в форме слезинки клубничного оттенка.

— Я должен приехать, — сказал он.

— Может быть, не нужно, — я прикрыл трубку. — Элиот, может, его опознания достаточно?

Он кивнул.

— Обойдемся.

Мне пришлось немного поспорить с Дженсеном. В конце концов он согласился, чтобы мы переправили останки дочери домой поездом. Я обещал сегодня же связаться с похоронным бюро и сопровождать тело.

Я передал трубку Элиоту, чтобы тот повесил ее.

Мы обменялись взглядами, и Элиот, не склонный к клятвам, сказал:

— Отдал бы десять лет жизни, лишь бы только поймать этого подонка.

— Сколько времени понадобится для обследования тела?

— Поговорю со следственным отделом. Уверен, сможем отправить ее домой через день-другой. Где ты остановился?

— В отеле «Стадиум».

— Больше ты там не живешь. У меня свободная комната. Ты знаешь, я теперь холостяк.

Мы еще не добрались до этой темы в наших разговорах. Брак Элиота всегда казался мне идеальным, поэтому я был буквально потрясен, когда несколько месяцев назад узнал о его разводе.

— Весьма сожалею, Элиот.

— Я тоже. Но я кое с кем встречаюсь. Ты, наверное, ее помнишь, она тоже из Чикаго.

— Кто?

— Эви Мак-Миллан.

— Художница из журнала мод? Красивая женщина.

Элиот застенчиво улыбнулся.

— Вечером ты ее увидишь, в Кантри-клубе, организую подружку и для тебя. Не хочу, чтобы ты встревал в мои отношения.

— Да как ты можешь говорить такое? Неужели ты мне не доверяешь?

— Еще много лет назад я усвоил одно правило, — заявил он, поворачиваясь к столу, заваленному бумагами, — никогда не доверять чигакским полицейским — даже бывшим.

* * *
На открытой террасе Кантри-клуба оркестр из десяти музыкантов исполнял мелодии Кола Портера, а мягкий ветер с озера Эри поигрывал волосами женщин. Вокруг было множество симпатичных женщин в платьях с низкими вырезами, обнаженными плечами, и в их распоряжении множество мужчин в вечерних костюмах. Однако вечер не был официальным, и, поскольку здесь же присутствовали многие любители гольфа, отдыхая после дневных баталий, мелькало немало спортивных костюмов, среди которых попадались и деловые, наподобие моего. Некоторые из женщин вообще были одеты по-будничному, как, например, высокая, стройная блондинка в розовой кофточке и светло-зеленой плиссированной юбке. Сидя со мной за небольшим металлическим столиком, выкрашенным в белый цвет, она поинтересовалась, не отведаю ли я бакарди. Воздух благоухал как цветочный сад:

пахло, конечно, цветами, но аромат духов исходил от моей собеседницы.

— Я с удовольствием закажу для вас порцию бакарди, — неловко сказал я.

— Нет, — возразила она, прикасаясь к моей руке и глядя на меня желтовато-зелеными глазами. — Вы гость. Угощаю я.

Элиот танцевал со своей подружкой Эви, привлекательной брюнеткой лет тридцати пяти; она всегда казалась мне умной, но немного какой-то печальной. Они улыбались, глядя на меня.

Блондинка в розовом и бледно-зеленом принесла два бакарди, поставила на стол и улыбнулась.

— Да, — шаловливо проворковала она. — Вас подставили. Я та девушка, про которую говорил Элиот. Если вы надеялись встретить кого-то в вечернем туалете, не обессудьте. Только что мне просто пришлось загнать мячи в лишние девять лунок.

— Если вам нужен парень в смокинге, — ответил я, — то это не по адресу. К тому же я ни разу не играл в гольф. Что еще у нас общего?

Хитрая улыбка не сходила с ее лица, пока она делала глоток бакарди.

— Элиот, мне кажется, если я выпью еще этого нектара, то, возможно, и выдам свой секрет.

После нескольких бокалов она и впрямь его выдала.

Но мне показалось это беспардонной ложью.

— Ты тайный агент?! — воскликнул я, тоже слегка захмелев.

— Ш-ш-ш... — прошептала она и поднесла палец к накрашенным губам.

— Это секрет. Правда, в последнее время я этим очень мало занималась.

— Чем занималась?

— Ну, тайной работой. Все можно истолковать двояко, поэтому мне не очень хочется рассказывать.

— Я и не думал совать нос в чужие дела.

Оркестр заиграл танго.

Я поинтересовался, как она начала работать на Элиота, чему я, честно говоря, не верил ни секунды, даже будучи под хмельком.

Однако рассказанное оказалось правдой, что подтвердил сам Элиот, когда подошел узнать, как мы поладили с Вивиан (так, оказывается, ее звали), пока девушки отправились в дамскую комнату.

Вивиан Чалмерз была дочерью банкира (довольно преуспевающего), в тридцать лет разошлась с мужем, без детей, с многочисленными связями в обществе, с авантюрным складом характера, отличная охотница, заядлый игрок в гольф и теннис и вообще «всесторонняя спортсменка». Когда Элиот предложил ей помочь ему вывести на чистую воду несколько злачных заведений, которые он намеревался как следует потрясти, Вивиан сразу же согласилась. Будучи дамой из «общества», она могла посещать их, не вызывая ни у кого ни малейших подозрений. Несколько лет она была одним из наиболее активных агентов в битве, развернутой Элиотом против так называемой Мейфилдроузской банды, контролировавшей проституцию, азартные игры и рэкет в окрестностях Кливленда.

— Но постепенно все стихло, — с оттенком ностальгии в голосе посетовала она. — Элиот прилично вычистил эти места, к тому же он больше не хочет пользоваться моими услугами.

— Тайный агент может действовать эффективно лишь до поры до времени, — заметил я. — Довольно скоро противоположная сторона начинает подозревать.

Вивиан пожала плечами с явным разочарованием и позволила мне заказать еще порцию бакарди.

Мы вышли из зала прогуляться, обошли вокруг поля для гольфа и в дальнем конце его уселись на траву. Приятно дул ветер с озера. Над лункой с номером тринадцать трепетал флажок.

— Тринадцатая, — заметил я.

— А?

— Тринадцатая жертва.

— Да. Элиот мне рассказал. Рассказал и о твоей сегодняшней «удаче», как ты нашел дочь своего клиента. Чертовски, наверное, обидно?

— Обидно.

— Досадно, что никак не поймают этого сукина сына.

Она была немного навеселе. Тем не менее меня удивило, что такая «светская женщина» выражается подобным образом.

— Наверное, Элиоту тоже не по себе, — заметил я.

— Еще бы, чертовски не по себе. Это единственная «соринка» в его глазу. Здесь его считают героем. Он оттеснил мафию на задворки и сделал много полезного для города, начиная с того, что очистил полицейский департамент от коррумпированных чиновников, заточил в тюрьму рэкетиров, снизил вдвое смертность в дорожно-транспортных происшествиях, заложил Детский городок...

— Ты случаем не влюблена в него?

На мгновение она замерла, затем на лице ее появилась застенчивая улыбка, говорящая о том, что ее застали врасплох.

— Может быть, чуть-чуть. Но у него есть девушка.

— А у меня нет.

— Можешь найти.

Она подалась вперед.

Потом мы целовались, и ей было уютно в моих объятиях. Тело Вивиан оказалось упругим, благоухающим как цветок. Мы лежали на траве и любовались яркими звездами, рассыпавшимися по темному небу. В этот миг мир казался нам сказочно прекрасным.

Трудно было представить, что в этом же мире обитал и Мясник.

* * *
Этим же вечером мы беседовали с Элиотом. Он жил в маленьком домике, переделанном из эллинга[119], на самом берегу озера. Мебель практически отсутствовала, как у спартанца, — видимо, жена, уходя от него, забрала с собой большую часть домашней обстановки, и теперь ему предстояло все начать заново.

Я сказал, что Вивиан показалась мне потрясающей девушкой.

Откинувшись на спинку стула и положив ноги на оттоманку, Элиот ослабил галстук и меланхолично улыбнулся:

— Думаю, ты точно охарактеризовал ее.

— У вас был роман?

Он пристально взглянул на меня — я понимал, что мой вопрос был очень интимным, раньше мы никогда не касались личных тем, — отрицательно покачал головой.

— Ты же познакомился с Эви Мак-Миллан в Чикаго, — сказал я.

— Ну и что?

— Ничего.

— Ты хочешь сказать, что я познакомился с ней, когда был женат?

— Ничего я не хочу сказать.

— Нат, прошу меня извинить, но я не бойскаут, за которого ты меня принимаешь.

— Ага, значит ты и прежде спал с девочками. Что ж, намотаю на ус.

В доме имелся камин, в котором несколько поленьев никак не могли решить — гореть им еще или нет, а мы наблюдали за их попытками.

— Я люблю Эви, Нат, и намерен жениться на ней.

— Поздравляю.

До нас доносился шум озера и его запахи.

— Как бы мне хотелось схватить за горло этого негодяя, — проговорил Элиот.

— Что?

— Этого проклятого Мясника.

— Почему ты о нем вспомнил?

— Не знаю.

— Элиот, прошло три года с тех пор, как он убил свою первую жертву, и неужели у тебя до сих пор ничего нет?

— Ничего. Несколько месяцев назад, правда, мы нашли некоторые... части тела, кости... в коробке на территории Центрального рынка. В районе Гувервилля... жалкое местечко, трущобы, где живет сброд: бродяги, не имеющие ничего общего с добропорядочными гражданами, оказавшимися на мели. Большинство жертв — до сегодняшнего дня — были или проститутками, или бездельницами... и именно бездельницы из трущоб составляли основную добычу Мясника. Это я так, к слову.

Потрескивал огонь в камине.

Элиот продолжал:

— Я решил провести рейд. Отобрал двадцать пять полицейских и с утра пораньше отловил всех этих бродяг, отвез в участок, снял отпечатки пальцев и допросил всех до единого.

— И что ты узнал?

— Ничего. Ничего, кроме того, когда избавил Кливленд от этих трущоб. В тот же день я все там спалил.

— Оказывается, весьма удобно, что все пожарные работают на тебя. А как чувствуют себя те несчастные, чье жилье ты спалил?

— Нат, я их всех передал на попечение департамента по социальной поддержке для переселения и, как надеюсь, реабилитации. Однако большинство из них — отъявленные бездельники, которым нужна была только компенсация. Я сделал им доброе дело, фактически включив их в список пострадавших.

— И освободил место для Джинджер Дженсен.

Элиот отвел глаза в сторону.

— Да, мой упрек незаслуженный, — сказал я. — Прости мне эти слова, Элиот.

— Понимаю, Нат, понимаю.

* * *
На следующий день свой ланч я провел в обществе Вивиан в небольшом открытом ресторанчике около вокзала. Нам принесли лимонад и сэндвичи с запекшейся корочкой на хлебе, в которых было немного ветчины, сыра, салата и томатов. Как детектива, меня интересовало, какая участь ждет эту корочку.

— Спасибо за ланч, — поблагодарила Вивиан. В бледно-оранжевом платье она сидела напротив, положив ногу на ногу, позволяя оценить свои красивые загорелые ноги.

— Очень приятно, — сказал я. — Вчера... вечером...

— Мы оба были немного пьяны. Забудь об этом. Ничего не говори больше.

Она улыбнулась и откусила сэндвич.

— Сегодня утром я позвонила Элиоту и кое-чем поделилась с ним, — проговорила она. — Он же просто меня проигнорировал.

— А чем ты с ним поделилась?

— У меня есть ниточка, которая может вывести на Мясника.

— Не верю, чтобы Элиот не обратил на это внимание... тем более что к нему обратился не кто-то с улицы — ты ведь работала на него...

— Но не в последнее время. К тому же он полагает, что я просто...

— Ищешь повод для встречи?

Откусив еще кусочек сэндвича, она кивнула.

— Ты злишься на него за то, что он попросил тебя провести со мной вчерашний вечер?

— Нет, — ответила она.

— Вчерашний вечер... имел какое-нибудь отношение к твоему желанию «показать» этому Элиоту?

Не будь она столь искушенной в житейских делах или не стремись казаться такой, я бы решил, что обидел ее; но лицо Вивиан выражало совсем иное: разочарование во мне.

— То, что было вчера, произошло исключительно благодаря тебе, — проговорила она, — и... бакарди тут совсем ни при чем.

— Ну что ж, пусть так. А что у тебя за ниточка?

— Помнишь, Элиот обратил внимание на то, как «профессионально» расчленены тела — он неоднократно повторял, что усматривает в этом «хирургические» навыки.

Я кивнул.

— Поэтому мне и пришло в голову, что вероятным кандидатом в Мясники может оказаться врач или тот, кто хоть какое-то время пробыл в медицинской школе.

— Да, логично.

— Но обучение в медицинской школе — дорогое удовольствие, поэтому разумно предположить, что Мясник может вращаться в тех же кругах, что и мы.

— Должен признать, теперь я чувствую, ты действительно работала для Элиота.

Мое замечание явно понравилось ей. Она продолжала:

— Я узнала от друзей об одном парне из достаточно обеспеченной семьи — Уотерсоне.

— Это имя или фамилия?

— Фамилия. Довольно известная в этих местах.

— Мне она ни о чем не говорит.

— Итак, Ллойд Уотерсон одно время посещал медицинскую школу. Это большой, крепкий парень, наделенный от природы такой силой, которая необходима, чтобы проделывать то, что творит этот Мясник. К тому же у него психические отклонения.

— Что за психические отклонения?

— Еще со школы он наблюдается у психиатра.

— Ты знаешь этого парня?

— Так, мельком. Но я кое-что о нем слышала.

— Например?

— Говорят, ему нравятся мальчики.

* * *
Ллойд Уотерсон жил в двухэтажном красивом белом доме, стоявшем среди таких же домов, где ухоженные газоны и стены, увенчанные башенками, ограждали от всех прочих мир его состоятельных обитателей.

Как пояснила Вивиан, этот дом не был семейным; Уотерсон жил в нем один, очевидно без слуг. В облике дома не было ничего, что могло привести к мысли, что здесь проживает человек, способный на массовые убийства.

Ни капли крови на белокаменном крыльце, никаких частей тел, разбросанных по ухоженному газону.

— У меня с собой нет даже пистолета, — проговорил я.

— У меня есть, — сказала Вивиан и извлекла из своей сумочки маленький пистолет двадцать пятого калибра.

— Великолепно. Но если бы Ллойд был собакой, тогда мы могли испугать его этой пушкой.

— Ничего, сойдет. Хотя пистолет нам вообще не потребуется. Ты же здесь только для того, чтобы побеседовать с ним.

План состоял в том, чтобы я поговорил с Уотерсоном как полицейский, предварительно махнув перед его физиономией удостоверением детектива, не дав времени сообразить в чем дело (что нередко срабатывало), и прощупать несколькими вопросами, может ли он являться потенциальным подозреваемым, а затем решить, стоит ли подключать Элиота. Моей поддержки, как полагала Вивиан, будет достаточно, чтобы заставить Элиота действовать.

Помочь Элиоту вывести Мясника на чистую воду было бы с моей стороны замечательным подарком к свадьбе друга; кроме того, поимка маньяка из Кингсбери Рана могла бы сгладить впечатление, которое его развод произвел на консервативное и, в подавляющем большинстве своем, католическое население Кливленда. Пресса писала об Элиоте почти как о герое (Элиот отличался способностью ладить с прессой, Фрэнк Нитти, бывало, так и называл его «Элиот-пресс»); но непрекращавшиеся вылазки Мясника доставляли директору по общественной безопасности настоящую головную боль.

Поэтому, оставив Вивиан в машине (Уотерсон мог узнать ее), я направился по извилистой дорожке к крыльцу и позвонил в дверь. За прочной деревянной дверью с затемненными стеклами я едва различил движение фигуры, направляющейся в мою сторону.

Дверь распахнулась. Светловолосый мужчина ростом в шесть футов и три дюйма, с холодными голубыми глазами на детском лице и с плечами, полностью заполнявшими дверной проем, взглянул на меня и улыбнулся. На нем была рубашка для поло и короткие белые шорты; казалось, его вид говорил: «Еще партию в теннис?»

Однако он не произнес ни единого слова, лишь оценивающе разглядывал меня своими ледяными глазами, в которых зияла пустота...

— Я представитель суда, — сказал я, что в штате Иллинойс не было бы ложью, и махнул у него перед лицом своим удостоверением. Однако прежде чем я успел сказать что-либо еще, он, схватив меня за ворот рубашки, с невероятной силой рванул в сторону и приложил о дверь.

Мне показалось, будто меня лягнул жеребец. Я обо что-то ударился, наверное о лестницу, ведущую на второй этаж, но точно не знаю, потому что в глазах все потемнело. Единственное, что запомнилось, так это заплесневелый запах, висевший в помещении.

* * *
Некоторое время спустя я пришел в себя и обнаружил, что сижу привязанный к стулу в темной сырой комнате. Похоже, это был подвал.

Я напряг мускулы, пробуя веревки на прочность, они держали крепко, но не настолько, чтобы помешать кровообращению. Я осмотрелся, насколько мог, хотя многого не разглядел. Никого. Свет, проникавший через небольшое окно, расположенное справа от меня, падал полосами из-за окружавших дом кустов.

Послышались шаги — кто-то спускался вниз. Сначала я увидел его ноги, белые как тесто. Потом появился он весь. На лице играла усмешка, в руке — разделочный нож мясника, полированная поверхность которого зловеще блестела даже при скудном освещении.

— Я не Мясник, — проговорил он мягким, почти нежным голосом. — Не верь тому, что болтают.

— Хочешь умереть? — спросил я его.

— Конечно нет.

— Тогда развяжи меня. Вокруг полно полицейских. Если убьешь меня, они застрелят тебя. Ты же знаешь, что ждет тех, кто убивает полицейских, не так ли? Подумав над моими словами, Ллойд кивнул. Он стоял сбоку от меня, поблескивая холодной сталью тесака.

— Я не мясник. А этот хирургический инструмент применяют для ампутации, а не для разделки туш.

— Понимаю, — сказал я.

— Я ждал вас.

— Хочешь, чтобы тебя поймали, Ллойд?

— Разумеется нет. Я ничего плохого не делаю. Я служу обществу.

— Как... как ты додумался до этого, Ллойд?

Мои ноги не были привязаны к стулу. И если бы он сделал шаг и встал передо мной...

— Я избавляю общество от мусора, не говоря об отбросах.

— Не говоря о чем?

— Ну, бродяги, проститутки, «охотницы», выходящие замуж ради денег. Выживать должны только сильнейшие.

— В этом есть резон, Ллойд. Но мне кажется, я не мусор и не отброс общества. Я — полицейский. Ты же не станешь убивать полицейского, который тоже стоит на службе общества.

— Кажется, на этот раз придется, — помедлив, произнес Ллойд.

Обойдя стул, он встал передо мной, почесывая подбородок и крепко зажав тесак в правой руке на уровне груди.

— Ты мне нравишься, — произнес Ллойд задумчиво.

— И ты нравишься мне, Ллойд, — сказал я, ударяя ногой его в пах.

Удар оказался сильнее, чем можно было бы ожидать от привязанного к стулу человека; но вы сами, наверное, удивитесь тому, на что окажетесь способными в критических обстоятельствах.

Детина с острым тесаком согнулся пополам, а я, быстро вскочив на ноги с привязанным к спине стулом, умудрился еще ударить ногой ему в лицо.

Он опрокинулся навзничь и корчился на полу, держась руками за пах, голова запрокинулась назад, по щекам текли слезы, жилы на шее вздулись; ботинком я угодил ему по щеке, кожа лопнула. Брызги крови, как маленькие красные слезинки, покрыли его лицо, смешавшись с настоящими слезами.

Как раз в этот момент распахнулось окно и в комнату пролезла Вивиан — показав свои прекрасные ноги. Она отдала мне свой крохотный пистолет и стала развязывать веревки.

Парень все еще лежал на грязном полу и стонал, когда мы по деревянной лестнице вышли в солнечный мир, где не пахло сыростью, где землю покрывала трава и где Господу не нужно было знать, что похоронено под ней.

* * *
Мы попросили Элиота встретиться у него дома; там и рассказали все, что произошло. Никогда не видел его таким сердитым, он буквально кипел от злости. На мгновение стиснув Вивиан в объятиях, посмотрел на нее и проговорил:

— А если бы с тобой что-нибудь случилось?..

Затем налил всем рому, как обычно. Подавая мне бокал, спросил:

— Ты-то как мог впутаться в эту безрассудную авантюру?

— Хотел, чтобы клиент кое-что получил за свои деньги, — ответил я.

— Получить убийцу его дочери?

— Почему бы и нет?

— Этого подонка я искал три года, а ты приехал в город и рассчитывал найти его за три дня.

— Согласись, я это сделал.

Он усмехнулся и покачал головой:

— Да, это так. Но семья Уотерсонов наймет самых дорогих адвокатов и нас просто вышвырнут из зала суда.

— Что? Ведь этот сукин сын хотел разделать меня своим тесаком!

— Неужели? Он напал на тебя? Или все-таки ты проник к нему в дом под ложным предлогом, выдав себя за служителя закона? Раз уж на то пошло, то это ты напал на него. Так что у нас с вами почти ничего нет.

— Зато теперь ты знаешь Мясника.

Элиот кивнул:

— Возможно. Пойду позвоню.

Элиот вышел в столовую и вернулся минут через пятнадцать.

— Я говорил с Фрэнклином Уотерсоном, отцом. Он согласен подвергнуть сына испытанию на детекторе лжи.

— С какой целью?

— Это еще один шаг в расследовании, — пояснил Элиот.

* * *
Ллойд Уотерсон дважды проходил тест на детекторе лжи и оба раза отрицал причастность к преступлениям Мясника; машина расценила его отрицательные ответы как ложь. Адвокат семьи Уотерсонов напоминал Элиоту, что результаты теста на детекторе лжи не признаются судом в качестве доказательства. Элиот беседовал с глазу на глаз с Фрэнклином Уотерсоном.

Семья решила поместить Ллойда в сумасшедший дом. Сумасшедший Мясник из Кингсбери Рана, дело которого и по сей день лежит в полиции с отметкой «не раскрыто», больше не наносил своих ударов.

По крайней мере прямых.

Спустя несколько месяцев после моего посещения Кливленда Элиот женился на Эви Мак-Миллан. Их брак с первых же дней омрачался странными письмами и открытками, отправленными из того же города, где располагался сумасшедший дом, куда определили Уотерсона. «Возмездие настигнет тебя в один прекрасный день», — гласила одна из почтовых открыток с изображением женоподобного мужчины, улыбающегося из-за прутьев тюремной решетки. Эти письма и открытки сильно нервировали миссис Несс.

Политический успех Элиота пошел на убыль в связи с убийствами, совершенными Мясником, так и оставшимися «нераскрытыми». Известный своей жесткой позицией в отношении нарушителей правил дорожного движения, Элиот сам оказался замешанным в скандале, когда ранней предрассветной порой в марте сорок второго года на Западном береговом шоссе его машина, выехав на встречную полосу движения, столкнулась с другой. Элиот, его жена и двое друзей были пьяны. В сообщении полиции не упоминалось его имя, но номер машины — Е-1, хорошо известный в Кливленде, был указан. Элиот покинул место происшествия до приезда полиции.

«Сбил и скрылся», — гласили заголовки в газетах. По версии Элиота, жена получила ранения, и он повез ее в госпиталь, предварительно остановившись и поинтересовавшись состоянием водителя второй пострадавшей машины. Позже водитель подтвердил слова Элиота. Шторм прошел стороной, но ущерб был нанесен — в глазах кливлендской прессы образ Элиота быстро померк.

* * *
Два месяца спустя он подал в отставку с поста директора по общественной безопасности.

А тем временем в своей палате сумасшедшего дома Ллойд Уотерсон покончил с собой, повесившись на простыне; письма и открытки с угрозами перестали приходить.

Не берусь судить, насколько сильно эти угрозы повлияли на брак Элиота и Эви, но в сорок пятом году они развелись. Через несколько месяцев Элиот женился в третий раз. В то время он работал руководителем федеральной программы по борьбе с венерическими болезнями в армии. Его попытка баллотироваться на пост мэра Кливленда в сорок седьмом году обернулась полной катастрофой: любимец Кливленда в прошлом теперь имел за плечами тяжкий груз скандала с автонаездом, два развода и три брака.

Элиоту так и не удалось добиться общественного признания вплоть до публикации автобиографической книги «Неприкасаемые», которая имела большой успех. Однако этот успех пришел слишком поздно: Элиот умер незадолго до выхода книги в свет, так никогда и не узнав, что телевидение и Роберт Старк принесли ему непреходящую славу.

На протяжении многих лет после кливлендских событий я время от времени встречался с Элиотом, но ни разу не виделся с Вивиан.

Как-то в начале пятидесятых годов, когда я гостил у Элиота в Пенсильвании, то поинтересовался о ней. Оказалось, Вивиан погибла в результате несчастного случая на воде в сорок третьем году.

— Значит, многие годы ее уже нет на этом свете? — это известие поразило меня, как удар по голове.

— Да. Если хочешь, можешь оплакать ее сейчас. Знаешь, Нат, слезы и молитвы никогда не бывают слишком запоздалыми.

Аминь, Элиот.

Грызня

В пятницу днем 8 декабря 1939 года мне позвонил Джейк Рубинштейн и предложил встретиться в его офисе в доме № 3159 по улице Рузвельта. Это в районе Лаундейла, недалеко от квартала, где прошла моя юность. Джейк был неплохим малым, острым на язык и способным постоять за себя. В те времена, когда я рос и набирался сил, острый язык и крепкие мускулы являлись необходимым атрибутом выживания на нашей Максвелл-стрит. Я слышал, что с тех пор Джейк промышлял рэкетом, однако то же самое можно было сказать про многих других парней, выросших рядом со мной. Так что по этому поводу я к нему ничего не имел. В конце концов, я сам занимался одной из разновидностей рэкета — известного в Чикаго под названием Департамента полиции, — за что, как я полагал, Джейк также не был в обиде на меня. Особенно после того, как я стал частным детективом, а он собирался нанять меня.

День выдался на редкость холодным, с ветром и снегом. Но снегопад прекратился, когда я ставил свой спортивный «Аурбурн-32» на свободное место напротив аптеки, над которой размещался офис Джейка. В профсоюзе сборщиков металлолома и мусорщиков, как пояснил он. До сих пор я понятия не имел о существовании такого профсоюза, хотя удивляться нечему — сегодня союзы создаются по любому поводу. Мой отец — давний сторонник профсоюзного движения — был бы весьма рад этому. Меня же такие игры нисколько не интересовали.

Поднявшись по лестнице, я прошел в приемную; комната для переговоров располагалась слева от меня. Как и большинство офисов, этот выглядел более чем скромным. Если вы возглавляете союз, вам вряд ли захочется, чтобы рядовые члены считали, будто вы транжирите их деньги. Однако секретарша, сидевшая за столом, смотрелась минимум на миллион долларов. Это была брюнетка с большими карими глазами и ярко накрашенными губами, в отлично сидящем на ней коричневом костюме. Видимо, ее внешность смягчала страдания членов профсоюза всякий раз, когда те расставались с деньгами, уплачивая взносы.

Она приветливо улыбнулась, и я начисто забыл, что за окном стояла холодная зима.

— Вы, наверное, мистер Геллер?

— Да, — ответил я и тут же продолжил: — А не будете ли вы свободны сегодня вечером, чтобы пообедать вместе со мной?

— Нет. Не буду. Мистер Рубинштейн ждет вас в кабинете мистера Мартина.

Она указала на единственную дверь у себя за спиной. Я бросил на нее взгляд, говоривший: вы не можете винить парня за попытку, — и прошел в кабинет.

Кабинет не былпросторным, но казался больше своих размеров из-за того, что в нем было слишком мало мебели: пустой стол, пара стульев и два деревянных шкафа для папок с бумагами составляли весь интерьер. Джейк сидел, положив ноги на стол, выставив напоказ носки, и читал «Новости скачек».

— Как поживаешь, Джейк? — проговорил я, протягивая руку.

Отложив газету, он встал, улыбнулся и пожал мою руку. Джейк был маленьким человеком, я имею в виду — невысокого роста, но с широченными плечами и хваткой киллера. На нем красовался отлично сшитый темно-синий пиджак, красный галстук с ручной вышивкой, изображавшей закат солнца, и шляпа, которая была ему немного великовата. Даже в помещении он сидел в шляпе, желая, как мне показалось, сознательно прикрыть начавшую редеть шевелюру.

— Неплохо выглядишь, Нат. Спасибо, что пришел сам, а не прислал своего оперативника.

— Готов использовать любой предлог, чтобы побывать в родных местах, Джейк, — ответил я, пододвигая стул и присаживаясь. — Помнишь, мы жили в четырех кварталах отсюда, у моего отца там книжный магазин.

— Помню, помню, — произнес он, присаживаясь вновь. — Ты что-нибудь слышал о Барни?

— Немного. Кстати, с каких это пор ты занялся рэкетом в профсоюзах? Думал, твой профиль — торговля вразнос.

Джейк пожал плечами. У него был слабый подбородок и темные глаза с тенями, которые свидетельствуют о бодрствовании до пяти, а может, и до шести часов утра.

— Да, до недавнего времени, — согласился он. — Но то, что сейчас, — разве это рэкет! Мы хотим дать вздохнуть чуть свободнее нашим ребятам.

Я усмехнулся, глядя на него:

— В этом-то городе? Билли Скидмор не потерпит легального профсоюза мусорщиков.

Скидмор, осанистый, всегда облаченный в щегольской костюм политик, который контролировал большую часть городской деятельности, находящейся вне влияния Капоне. Фрэнк Нитти, преемник Капоне, вынужден был с этим мириться, поскольку Скидмор, сам будучи кредитором, при необходимости действовал крайне жестоко.

— У Скидмора сейчас трудные времена, — заметил Джейк. — Ему теперь не до нас.

— Имеешь в виду налоги?

— Разумеется. Как и Капоне, он не платит налогов, вот его и прижали.

— Ему предъявили обвинение, но это еще не означает, что его повязали. Ладно, я-то тебе зачем?

Джейк подался вперед:

— Знаешь парня по имени Леон Куки?

— Нет, впервые слышу.

— Он немного моложе нас, но тоже из этих же мест. Адвокат, сколотил этот профсоюз года два-три назад. Но вот примерно год назад Куки заодно возглавил ассоциацию уборщиков мусора. Тогда рядовые члены проголосовали за снятие его с поста президента профсоюза.

Я пожал плечами:

— Неплохо, но в Чикаго мало кого удивляет, когда один и тот же человек представляет и работодателей и рабочих, но, признаю, попахивает дурно.

Джейк согласно кивнул:

— Правильно. Новым президентом стал Джонни Мартин. Знаешь его?

— Не думаю, что знаком с ним.

— Он проработал в санитарии округа лет эдак двадцать или более. Эта организация контролировала состояние городских рек и каналов.

— У него не было хобби, — сказал я, — и поэтому он решил поучаствовать в выборах президента союза мусорщиков, так что ли?

— Он хороший человек, Нат, действительно хороший.

— А ты чем тут занимаешься?

— Я казначей союза.

— Значит, сборщик взносов.

— Ну... впрочем, да. А что, заметно?

— Просто не могу представить тебя бухгалтером.

Джейк скромно улыбнулся:

— Каждому союзу нужно немножко мускулов. Но вернемся к Куки. Нам кажется, он пытается запутать дела. Хотя теперь он даже не юридический консультант союза, тем не менее ходит на собрания и все время вертится вокруг. Нам кажется, Куки потихоньку обрабатывает членов профсоюза.

— Выборы на носу?

— Да. Нам необходимо узнать, с кем он общается, кто его поддерживает.

— Полагаешь, люди Нитти могут использовать его как ширму?

— Возможно. А может быть, даже и сам Скидмор. Вполне в духе Куки разыгрывать обе крайности в партии против середины. Во всяком случае, смог бы ты стать его тенью и выяснить, что к чему?

— За пятнадцать долларов в день плюс накладные расходы, смог бы.

— Не кажется ли тебе, что это крутовато, Нат?

— Сколько взносов вы ежемесячно стрижете с этого притона?

— Пятнадцать в день — идет, — произнес Джейк, покачивая головой и улыбаясь.

— Плюс расходы.

Дверь распахнулась, и в комнату быстро вошла секретарша, поблескивая шелковыми чулками.

— Мистер Рубинштейн, — проговорила она с выражением явной неприязни, — в приемной мистер Куки. Требует встречи с мистером Мартином.

— Вот черт, — процедил сквозь зубы Джейк, бросив на меня взгляд. — Тебе надо убираться отсюда.

Вслед за секретаршей мы вышли в приемную, где Куки — человек среднего роста в коричневом пиджаке — нетерпеливо прохаживался взад и вперед, держа на руке пальто из плотной ткани. В свои почти тридцать лет, с редеющими темными волосами, в очках в тонкой металлической оправе и губами Купидона, Куки производил впечатление довольно мягкого человека. Тем не менее его здорово побаивались.

— Где этот ублюдок Мартин? — накинулся он на Джейка, ничуть не напуганный коротышкой с мощными руками.

— Вышел, — ответил Джейк.

— В таком случае я подожду. Если потребуется, то столько, пока он там не окоченеет.

Судя по погоде, долго ждать не пришлось бы.

— Если позволите, — проговорил Джейк, отодвигая его в сторону и проходя мимо. — Я за ним сбегаю.

— Кто это? — спросил Куки, бросив взгляд в мою сторону. — Ваш новый громила? Вам мало Фонтаны?

Джейк проигнорировал его замечание, и я поспешил за ним вниз по ступеням на улицу.

— Он имел в виду Карлоса Фонтану, верно? — спросил я.

Джейк кивнул. От дыхания на морозном воздухе шел пар, зубы его начали выбивать дробь. Он выбежал на улицу, не накинув пальто; мы ретировались слишком поспешно, чтоб успеть позаботиться о таких мелочах.

— Фонтана довольно жесткий парень, — заметил я.

— Как большинство, кто прошел через бутлегерство, — заметил Джейк, пожимая плечами, — приходилось идти напролом. Что теперь будешь делать?

— Воспользуюсь вон тем телефоном в аптеке, позвоню своим операм, чтобы мчались сюда и садились на хвост Куки. А пока присмотрю за ним сам. Он успел меня разглядеть, поэтому мне следить за ним не имеет смысла.

Джейк кивнул:

— Позвоню Мартину.

— И скажешь ему, чтобы не показывался?

— Это уж его дело.

Я покачал головой:

— Куки, похоже, совсем осатанел.

— Он просто задница.

Джейк быстрым шагом направился к черному «Форду», припаркованному неподалеку, сел за руль и быстро уехал.

Я позвонил к себе в офис и попросил секретаршу как можно скорее прислать сюда Лу или Фрэнки, первого, кто подвернется, затем сел в свой «Аурбурн» и принялся ждать.

Не прошло и пяти минут, как плотный темноволосый мужчина в пальто из верблюжьей шерсти вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице в офис союза. У меня появилось предчувствие и даже уверенность, что это и есть Мартин. Он казался порядком раздраженным.

Я почувствовал приближение неприятностей.

Наверное, мне следовало бы переждать в машине, но я вышел, пересек улицу Рузвельта и поднялся по ступенькам. Секретарша стояла за своим столом до смерти перепуганная. Казалось, еще чуть-чуть, и она расплачется.

В приемной никого, кроме нее, не было, но из-за закрытой двери доносились громкие голоса.

— Что там творится? — спросил я.

— Этот противный мистер Куки разговаривал по телефону Джонни... по телефону мистера Мартина в его кабинете, когда появился сам мистер Мартин. Теперь они выясняют отношения.

— Не возражаете, если я войду туда и прекращу этот шум? — спросил я у нее.

— Конечно нет, — ответила она.

Именно в этот момент мы услышали выстрелы.

Их было три, прозвучавших один за другим.

Секретарша судорожно втянула воздух, прикрыла ладонью рот и прошептала:

— Боже мой... Боже мой!

А у меня, как назло, не оказалось пистолета.

Пока я все еще раздумывал, входить ли мне в кабинет или нет, массивный темноволосый мужчина в верблюжьем пальто, который, как я предположил (кстати, совершенно верно), был Мартином, вышел из комнаты, сжимая в руке вороненый пистолет. Из ствола курился дымок.

— Джонни, Джонни, — воскликнула секретарша, подбегая и прижимаясь к нему. — Ты цел?

— Как никогда, — ответил он, но голос его дрожал.

Он уставился на меня; густые черные брови делали взгляд устрашающе грозным, немало тому способствовал и пистолет.

— Кто ты такой, черт тебя подери?

— Нат Геллер. Детектив, которого Джейк Рубинштейн нанял для слежки за Леоном Куки.

Мартин кивнул головой в сторону кабинета:

— Что ж, если хочешь начать свою работу, он там на полу.

Я вошел в кабинет. Куки лежал лицом вниз. Он был еще жив. У него в боку застряла пуля, две другие прошили тяжелое пальто, которое по-прежнему было накинуто на руку.

— Мне пришлось выстрелить, — сказал Мартин. — Он накинулся на меня.

— Пожалуй, нам следует вызвать скорую, — сказал я.

— Тогда мы не сможем просто избавиться от его тела, — задумчиво проговорил Мартин.

— Меня наняли следить за этим парнем, — ответил я. — На этом начинается и кончается моя миссия. Хотите замять это дело — зовите полицейского, который на это пойдет.

— Сколько у тебя с собой денег? — спросил Мартин, обращаясь к секретарше.

— Может быть, сотня, не больше, — ответила она.

— Продержимся, пошли.

Он провел ее через кабинет и открыл окно за своим столом. Весьма деликатно, по-джентльменски, помог ей выбраться на пожарную лестницу.

Они исчезли.

Я помог Куки подняться на ноги.

— Ты жив, парень?

— Да, — проговорил он. — Господи, какая боль.

— Госпиталь «Маунт Синай» находится всего в нескольких кварталах отсюда, — сказал я. — Сейчас мы доставим тебя туда.

Я набросил на него его же пальто, чтобы не испачкать кровью сиденье моей машины, и повез в госпиталь.

Через полчаса, пока я сидел в холле перед кабинетом, в котором оказывали помощь Куки, появился капитан Стиг и направился ко мне.

Стиг, убеленный сединами и походивший на пожарную каланчу, в очках в черной оправе, бледный и являвший собой редкий для Чикаго экземпляр честного полицейского, завидев меня, отнюдь не затрепетал от страха.

— Меня уже воротит от того, что ты вечно оказываешься там, где стреляют, — прорычал он.

— Я делаю это исключительно ради того, чтобы позлить тебя. Мне нравится, как ты от злости хлопаешь глазами.

— Ты скрылся с места преступления.

— Я повез пострадавшего в госпиталь. Но попросил парня из аптеки сообщить вам. Так что не цепляйся.

— Ладно, — пробурчал Стиг. — Что скажешь?

— Секретарь этого профсоюза нанял меня присмотреть за Куки. Пока мы там говорили, появился сам Куки, злой как черт. Затем пришел Мартин, тоже порядком разгоряченный.

Я описал ему все в деталях.

Когда я заканчивал рассказ, из комнаты вышел врач, Стиг направился к нему и предъявил удостоверение.

— Он может говорить, док?

— Едва. Состояние критическое.

— Выживет?

— Должен выкарабкаться. Могу разрешить лишь пару минут, джентльмены.

Стиг вошел, и я следом; думал, он станет возражать, однако ошибся.

Куки был бледен, но в сознании. Он лежал на спине. Стиг представился и попросил рассказать о случившемся.

Куки согласился и изложил факты с дотошностью адвоката.

— Я отправился к мистеру Мартину выразить свое несогласие его методами руководства профсоюзом. Я заявил Мартину, что следует повысить зарплату работникам одного из участков. Сказал, что людям, обслуживающим одну компанию, производящую бумагу, обещали поднять зарплату, а вместо этого ее, наоборот, урезали. Наверное, из-за того, что он за нашей спиной сговорился с работодателем! Мартин очень разозлился, услышав такие обвинения, и буквально через мгновение мы сцепились. Затем он выхватил пистолет из ящика стола, я сказал, что он сумасшедший. Потом... он выстрелил мне в спину.

На этом Стиг остановил Куки, поблагодарив его, мы вышли из палаты.

— Думаешь, говорит правду? — спросил меня Стиг.

— Кто знает. Следовало бы также послушать, что скажет Мартин.

— Неплохая идея, Геллер. А то я и не подумал об этом. Разумеется, то обстоятельство, что Мартин поспешно скрылся, несколько осложняет положение вещей.

— Учитывая, что в последнее время обстановка вокруг профсоюзов резко накалилась, могу предположить, почему Мартин так спешно ретировался. Видимо, нет оснований сомневаться, что именно Мартин нажал курок. Но вот кто на кого накинулся первым, остается не ясным.

Стиг вздохнул:

— Тут ты прав. Я сам отлично понимаю, почему Мартин удрал. Ему уже предъявлено обвинение по другому делу. Возможно, он просто запаниковал.

— По другому делу?

Стиг кивнул:

— Ему, Терри Драггану и еще двум другим типам в августе было предъявлено обвинение в тайном сговоре. В попытке скрыть от налогового инспектора то, что Драгган владел частью пивоваренного завода.

Драгган — в прошлом бутлегер, деляга из Вест-Сайда, который поддерживал не особенно тесные контакты с такими не подчиненными Капоне силами, как банда Багс Морана. Я уже стал подумывать, что мой старик, вероятно, не был бы в восторге от всей этой профсоюзной возни.

— Мы обложим логово Мартина, — сказал Стиг, — ради его же пользы. У него есть бунгало на Волкот-авеню.

— Приятное соседство, — заметил я.

— Да, тут дело нечисто, — согласился Стиг.

День клонился к вечеру, возвращаться в офис не имело смысла, поэтому я зашел в ресторанчик «Потерс Стейкс», а оттуда направился в свой номер в отеле «Моррисон». Я читал статью Вестврука Педлера о том, каким скверным мальчишкой был Вилли Биофф, когда зазвонил телефон.

— Нат, это Джейк.

— Извини, Джейк, не позвонил сразу. Но у меня только твой телефон в офисе. В курсе, что происходит?

— Да, я звоню тебе из участка Маркет. Меня доставили сюда для допроса.

— Черт подери, ведь тебя же там не было!

— Все в порядке. Придется поторчать тут немного.

— С какой стати, Джейк?

— Слушай, Нат, мы должны уладить это дело вдвоем. Ты поговори с Мартином.

— Зачем? Каким образом?

— А я поговорю с Куки. Куки — тот парень, который пригласил меня работать в союзе и...

— Что? Куки нанял тебя?

— Да, да. С утра я первым делом пойду навестить Куки, а ты сегодня же вечером найди Мартина и попробуйте сочинить какую-нибудь историю. Что-нибудь такое... про несчастный случай.

— Не по душе мне эти махинации.

— Какие, к черту, махинации! Это настоящий бизнес! В дело уже вмешался госпрокурор. Знаешь, кто сменил Стига?

— "Бочонок" Гилберт?

— Он самый, — ответил Джейк.

Капитан Дан Гилберт, по кличке «Бочонок», слыл самым богатым полицейским в Чикаго. Говорили о его связях со всеми криминальными группировками, с крупными дельцами, занимающимися сомнительными сделками.

— Филиал профсоюза прикроют, — заявил Джейк, — он, как пить дать, раскопает что-нибудь в бухгалтерских отчетах, а перестрелка послужит оправданием для закрытия профсоюза.

— В результате зарплата членов профсоюза останется на нынешнем уровне, — заметил я. — А это как раз то, что на руку дельцам типа Билли Скидмора.

— Верно. Но затем, спустя некоторое время, месяцев эдак, скажем, через шесть, кто-то другой вновь откроет профсоюз. Например, кто-нибудь из братии Нитти и Гузика.

— В противовес Драггану и Морану.

— Не равняй, Нат, с Нитти и Гузиком. Эти ребята действуют чересчур прямолинейно.

— Согласен. Просто слышал, будто Моран замешан в скандале с акциями железнодорожных компаний, разразившемся на прошлой неделе.

— Никто не совершенен в этом мире, Нат, вспомни, к примеру, своего старика.

— Брось, Джейк. Не думаю, что ваш союз представляет собой то, что имел в виду мой отец, когда раздавал памфлеты на Максвелл-стрит.

— Но пока это единственная организация, которая стоит между рабочими и такими, как Билли Скидмор.

— Насколько я понимаю, тебе известно, где прячется Мартин?

— Да. У своей секретарши. У ее матери есть домик в Хинсдейле. Лемме даст тебе точный адрес...

— О'кей, Джейк. Хотя, мне кажется, не следовало бы ввязываться в это дело...

Чтобы добраться до места на машине, потребовался по крайней мере час. Уже стемнело. Хинсдейл представлял собой тихий, хорошо обеспеченный небольшой пригород, а дом № 408 по Уолнат-стрит оказался двухэтажным строением, возвышавшимся посреди ухоженной лужайки.

Таких мест в пригородах встречается немало, и несмотря на это они всегда бросаются в глаза и вызывают удивление и восхищение горожан.

В окнах первого этажа горел свет. Я подошел к двери и постучал. Оружия, как обычно, у меня с собой не было. Возможно, с моей стороны это глупо.

Из-за двери послышался голос секретарши, дверь со скрипом отворилась. Сначала она меня не узнала.

— Я по поводу нашего совместного обеда сегодня вечером, — вместо того, чтобы назваться, сказал я.

Она облегченно вздохнула, улыбнулась и распахнула дверь шире.

— Вы мистер Геллер.

— Верно. А я до сих пор и не знаю, как вас зовут.

— Как же вы меня отыскали?

— У меня был адрес, но имени я вашего не знаю.

— Нэнси. Однако что вам угодно, мистер Геллер?

— Зовите меня Нат. Холодно. Можно войти?

Она чуть помедлила:

— Конечно.

Я прошел в красиво обставленную гостиную. Однако мне сразу бросилось в глаза, что дом принадлежал пожилому человеку, о чем говорили куклы и старинные фотографии в рамках на стенах.

— Это дом моей матери. И я живу здесь, — пояснила Нэнси. — Сейчас она гостит у родных.

Вот в этом-то я здорово сомневался. Вместе с матерью она не жила. Готов съесть все куклы в доме, если она не жила с Мартином в его занюханном маленьком бунгало на Южной Уолкотт.

— Знаю, что Джон Мартин здесь, — сказал я. — Это мне сообщил Джейк Рубинштейн и попросил заскочить по дороге.

Она растерялась, не зная, что ответить.

В этот момент из темного коридора в гостиную вошел Мартин, в рубахе с закатанными рукавами, без галстука. Выглядел он измученным. В руке сжимал пистолет.

— Что тебе нужно? — далеко не дружелюбно спросил он.

— Ты придаешь случившемуся слишком большое значение. Нет оснований скрываться от полиции. Подумаешь, стрельба в профсоюзе. В газетах всегда полно сообщений о таких происшествиях.

— Я же не каждый день стреляю в человека, — заметил Мартин.

— Рад это слышать. А как насчет того, чтобы спрятать эту штуку?

Мартин усмехнулся и швырнул пистолет на цветастую кушетку. Слишком мерзкий тип для такой хорошей девочки, как Нэнси. Но так уж почему-то случается, что хорошие девочки влюбляются в скверных мужчин.

Не дожидаясь приглашения, я сел. Но не на кушетку, а в мягкое кресло с резными деревянными ручками, поражавшими изяществом линий. Нэнси, облаченная в синее платье, сидела в каком-то оцепенении, готовая расплакаться в любой момент.

— Хорошо бы выпить чего-нибудь, — сказал я с явным намерением отвлечь ее и чем-нибудь занять.

— Я тоже выпил бы, — сказал Мартин. — Пива. Ему тоже.

— Пивко — дело хорошее, — великодушно согласился я.

Нэнси вышла на кухню.

— Что предлагает Джейк? — спросил Мартин.

Я пояснил, что Джейк опасается, если раздуть эту стрельбу в нечто более существенное, сначала в газетах, а затем в суде, то коррумпированные полицейские и дельцы от политики сровняют профсоюз с землей.

— Джейк предлагает вам с Куки вместе залатать брешь в заборе. Придумать какую-нибудь сказку. Затем договориться, как руководить союзом вместе, откупиться от него, словом, мало ли что еще.

— Плевал я на это дерьмо! — выругался Мартин. — Что случилось с этим жиденком, у него не все дома?

— Послушай, если ты работаешь на вестсайдской территории, — произнес я, — то там, где дело касается евреев, должен следить за своим языком.

— Ты-то что так волнуешься? Ты же ирландец.

— Неужели Геллер для тебя звучит по-ирландски? Пусть рыжие волосы не вводят в заблуждение.

— Тогда я плевал и на тебя тоже. Куки — лживый маленький жиденок, а Джейк якшается с ним. Проклятье! Считал, что можно довериться этому маленькому ублюдку...

— По-моему, можно. Думаю, он пытается спасти твой профсоюз от развала. Не знаю только, стоит ли его сохранять. Для чего ты-то в него влез, может быть, и впрямь заботишься о рядовых членах? А может, все дело в деньгах. В любом случае, я бы на твоем месте ворочал шариками побыстрее и состряпал бы более или менее сносную историю, чтобы Джейк попытался продать ее Куки. Потом, когда пыль осядет, у тебя все равно останется кое-что, чем можно будет заняться.

Мартин подошел ко мне вплотную и, направив на меня толстый палец, проговорил:

— Не верю тебе, скользкий сукин сын. Это ловушка. Хочешь свести нас вместе, чтобы я угодил в полицию и отправился под замок, а Джейк и Куки тем временем приберут союз к рукам.

Я поднялся с кресла:

— Решай сам. Меня послали передать тебе это предложение, что я и сделал. Теперь с вашего позволения...

Тыкая мне в грудь пальцем, Мартин проговорил:

— Передай от меня этому маленькому жиденку Рубинштейну, что...

Я звонко врезал ему по физиономии.

Но он не скис, а, наоборот, распалился. Уставившись на меня, выставив перед собой массивные кулаки, Мартин двинулся вперед с явным желанием как следует проучить.

Пришлось врезать этому подонку пару раз, потом добавить еще. Он упал. Я помог ему подняться на ноги. Повиснув на мне, Мартин попытался ударить меня сбоку. Тогда я крепко двинул ему по скуле, он рухнул и остался лежать на полу.

Вошла Нэнси, держа по кружке пива в каждой руке.

— Что... — начала было она, карие глаза широко раскрылись.

— Спасибо, — поблагодарил я, взяв кружку и залпом осушив ее, тыльной стороной ладони вытер пену с губ и добавил: — Вот это как раз то, чего мне не хватало. — И ушел, оставив их там.

На следующий день, рано утром, когда я еще брился в своем номере в отеле «Моррисон», зазвонил телефон.

Это был Джейк.

— Как вчерашний вечер? — поинтересовался он.

Я рассказал.

— Проклятье, — выругался Джейк. — Я все же переговорю с Куки. Посмотрим, может удастся немного их успокоить.

— Думаю, слишком поздно.

— Согласен, — сумрачно произнес Джейк.

Мартин явился в полицию в субботу; он сам пришел к «Бочонку» Гилберту. Стиг в этом деле уже не участвовал. То, как представил события Мартин, существенно расходилось с версией Куки. Мартин заявил, что Куки сидел в его кабинете и говорил по телефону («на что не имел никакого права!»). А когда Мартин потребовал, чтобы тот ушел, Куки накинулся на него с кулаками, и Мартину пришлось защищаться. Тогда Куки, достав пистолет, ударил его по голове, и Мартин потерял сознание. После этого Куки якобы нанес ему еще несколько ударов пистолетом. Придя в себя, Мартин умудрился вскочить, и тогда между ними завязалась борьба, пистолет трижды выстрелил.

Оружия так и не нашли. Если бы пистолет действительно принадлежал Куки, Мартину было бы выгодно предъявить его следствию, но он этого не сделал.

Мартина задержали по подозрению в попытке преднамеренного убийства. Капитан Дан Гилберт, выступая от имени государственного прокурора, наложил арест на профсоюз, объявив, что он управлялся «методами чистого рэкета». Профсоюз закрыли до того времени, пока «действительно работающие члены союза сами не захотят возобновить его деятельность и сами изберут своих руководителей».

В газетах подобного рода заявления смотрелись просто замечательно, однако в действительности они оказали солидную услугу Скидмору и его окружению.

Некоторое время спустя я поведал обо всем этом Стигу. Мы сидели за чашкой кофе в ресторанчике «Дил Пекль Дели», размещавшемся под моим офисом на Ван Бьюрене.

— "Бочонок" сказал правду, заявив, что профсоюз фактически являлся рэкетом, — сказал Стиг, — в него входило около тысячи членов, каждый из которых платил ежемесячные взносы по два доллара. Документально расходы подтверждены лишь на семьсот долларов в месяц. Зарплата Мартина, к примеру, составляла всего сто двадцать баксов.

— Похоже, он по уши в дерьме, — заметил я.

— У него еще осталась должность в санитарии округа, — возразил Стиг. — Разумеется, сначала ему придется отвертеться от обвинения в нападении с целью убийства.

Стиг улыбнулся.

— А мистер Куки, — заметил он, — рассказывает более убедительную историю, нежели Мартин.

Но дело в том, что Куки так никогда и не выступил со своей версией событий в суде. Внезапно его здоровье резко ухудшилось, как и у многих других пациентов, находившихся на излечении в госпиталях Чикаго, которым предстояло выступить с показаниями в суде. Куки умер в первую пятницу января сорокового года. Вскрытие не производилось. Последним посетителем Куки, как я узнал позже, был Джейк Рубинштейн.

Тем не менее, когда профсоюз вновь открыли, Джейк уже не занимал пост казначея. Но по-прежнему увлекался рэкетом, правда, теперь уже работая на Бена Цукермана и его фирму «Цуки Буки». В карьере Джейка был небольшой перерыв во время войны из-за пребывания в военно-воздушных силах. По слухам, затем он отправился в Даллас, где представлял интересы чикагской мафии, установив контроль над несколькими стриптиз-клубами. Ходили слухи, будто долгие годы он участвовал и в других махинациях.

Разумеется, к этому времени Джейк Рубинштейн чуть подправил имя и стал Джеком, вдобавок укоротив свою фамилию до Руби.

Им я обязан

При создании моих рассказов, особенно новеллы «Смерть в послевоенном мире», мне много и добросовестно помогал друг Джордж Хейгнауэр, мы с ним долго и тщательно изучали газетные материалы, а также часто бывали в местах совершения преступлений, которые легли в основу новеллы. Именно моему замечательному помощнику Джорджу принадлежит заслуга в разработке такого персонажа, как Отто Бергструм.

В основе произведения лежит реальное уголовное дело, все персонажи которого, кроме Билла Друри и нескольких незначительных полицейских, вымышлены. А события, описанные в рассказе, по времени не совпадают со временем совершения преступлений. Вся сюжетная линия Сэма Джанканы, реального персонажа, — плод моего воображения, как и предполагаемое решение этого «дела».

Подобно Нату Геллеру, я, изучая материалы следствия, пришел к заключению о малой вероятности того, что Вильям Хейренс — таково подлинное имя человека, обвиненного в преступлениях, совершенных «убийцей с губной помадой» — действительно виновен в похищении и убийстве маленькой Сьюзан Дегнан (Джордж Хейгнауэр вообще сомневался в том, что Хейренс совершил и другие убийства).

Большую помощь в создании новеллы «Смерть в послевоенном мире» мне оказали следующие книги: Вильям Брашлер «Дон» (1977), Мириам Аллен де Форд «Убийства в безумстве и в здравом рассудке» (1965), Томас Даунс «Убить человека» (1984), Люси Фриман «Прежде чем я убью еще...» (1945), Антуанетта Джинкан и Томас С. Реннер «Принцесса мафии» (1984), Гарри Ливер и Джозеф Янг «Рэкетиры военного времени» (1945), а также статья Роберта Мак-Клори «Убить сумасшедшего зверя?», опубликованная в чикагском «Читателе» 25 августа 1989 года.

Кроме того, хотелось бы назвать материалы, которые послужили источником вдохновения для моих рассказов, включенных в этот сборник. Сразу скажу, что в таких рассказах, как «Частная консультация» и «Мраморная Мильдред» я предлагаю свои варианты разгадок преступлений, которые долгое время были окутаны мраком неясности и противоречий.

Рассказ «Частная консультация» родился под впечатлением «Дела семьи Вайнкуп» Крейга Раиса (1947), перепечатанного в «Книге преступлений Чикаго» в 1967 году; рассказ «Кто убил Риту Вайнкуп?» Гарри Рида, увидевшего свет в журнале «Настоящий детектив» в апреле 1934 года и «Рассказа судьи» Джозефа Мак-Намары, опубликованного в «Нью-Йорк дейли Ньюс» в 1987 году.

Рассказ «Вызов на дом» был создан на основе статей «Дело Пиакока» Ле Роя Ф. Мак-Хуга, опубликованного в сборнике «Убийства в Чикаго», и «Джозеф Болтон, почти несокрушимый муж» Ниллизы Чайлд. Кроме того, полезным для меня оказалось описание Мильдред Болтон, которое я нашел в статье Джея Роберта Нэша «Ищите женщину» (1981).

«Слезинка клубничного цвета» родилась благодаря двум книгам: Оскар Фрэми «Четверо против мафии» (1961) и Джордж Е. Кондон «Кливленд — самый охраняемый секрет» (1967). Более детально тему сумасшедшего Мясника из Кингсбери Рана я раскрыл в романе «Чертова дюжина» («Бэнтам Букс», 1988), где напечатано продолжение этой истории, основанное на исследованиях Кливлендского общества исторических изысканий. Однако в версии, изложенной в виде романа, Нат Геллер отсутствует.

Рассказ «Грызня» основан главным образом на материалах газет, и здесь хотелось бы отметить такие из них, как статьи Иры Берковой «Максвелл-стрит» (1977) и Дж. Роберта Блейка и Ричарда Биллингса «Заговор с целью убийства Президента» (1981).

Хочу выразить свою признательность Роберту Рэндиси, издателю антологии произведений американской литературы детективного жанра, которая выходит раз в полгода. Он первым опубликовал четыре из приведенных в этом сборнике рассказа. Не могу не поблагодарить Отто Пензлера и Билли Мэллой из «Мистерии пресс», а также Эда Гормона, издателя антологии преступлений «Черная ящерица» (1987), который написал вступление к настоящей книге.

Благодарю не менее сердечно моего агента Доминика Абеля, а также Луиса Вальдери и Лу Канненстайн из «Фул плей пресс», работать с которыми было для меня истинным удовольствием. Весьма признателен я и своим друзьям Мигелю Ферреру и Эду Ньюмьеру, которые внесли значительный вклад в замысел новеллы «Смерть в послевоенном мире».

И конечно, эти рассказы никогда не были бы написаны без любви, поддержки и помощи жены Барбары Коллинз, матери моего сына Ната.

Макс Аллан Коллинз Кровавый срок

Жизнь — борьба.

Аксель Веннер-Грен
Человек — лишь работник.

Боль его хозяин, и ничего не

знает тот, кто не страдал.

Альфред де Мариньи
Брось-ка пистолет, парень,

брось-ка пистолет, черт

возьми, брось-ка пистолет.

Багамский народный мотив из популярной песни Эла Декстера
«Carnal Hours» 1994, перевод А. Милютина, А. Ярлыкова

Глава 1

Гидросамолет шел на посадку. Тропическое море внизу блестело, переливаясь всеми цветами радуги. Вода, казавшаяся изумрудной на отмелях, отражала солнце, на мгновение вспыхивала красным, и становилась темно-синей. Маленькие островки с песчаными пляжами, очерченными линиями мангровых, ананасовых деревьев и пальм; крошечные необитаемые рифы, — на таких, наверное, лет двести назад скрывали свою добычу пираты — все это дополняло необычный, достойный кисти вдохновенного импрессиониста колорит открывавшейся передо мной картины.

Самолет приближался к большому острову Нью-Провиденс (должно быть, особо любимому пиратами), и синие воды в лагуне с белым как снег песком на берегу вновь окрасились зеленым. За лагуной раскинулся Нассау, административный центр Багамских островов. На невысоких холмах среди неподвижных пальм пестрели белые, желтые и розовые здания, которые, казалось, случайно попали в этот яркий мир под чистым голубым небом. Сверкающие коралловые нити дорог извивались внизу, как ожерелья, небрежно спадающие с загорелых шеек хорошеньких островитянок. Ослепительный при свете утреннего солнца, это был захватывающий и одновременно соблазнительный вид: мне не терпелось поскорей оказаться на пляже и сразу же заснуть там в тени.

Крылья блеснули серебром, и солнце заглянуло в иллюминаторы, когда самолет заходил над гаванью. В другое время здесь наверняка было бы полно прогулочных катеров и пароходов, но теперь, во время войны, мирные корабли покинули Нассау. Правда, я видел, как несколько богатых туристов брали тридцатипятидолларовые билеты на мой рейс Пан-Америкэн из Майами. Что ж, вряд ли они сегодня увидят ныряльщиков или танцующих девушек в Нассау. Теперь — мертвый сезон. Теперь — война. Но мне это не мешало. Я летел сюда по делу.

«Рабочий отпуск», — вот что привело меня сюда. «Рабочий отпуск» в Нассау — глупо звучит, не правда ли?

Вся эта история началась, конечно, не в Нассау. Для кого-то она началась в Новой Англии, или в Канаде; кто-то, может быть, считает началом этой саги о жадности, любви и убийстве события, случившиеся на острове Маврикий в Индийском океане.

Но для меня все началось, как всегда, в Чикаго.

* * *
— Мистер Геллер? — спросил незнакомец, небрежно помахивая соломенной шляпой.

Это был среднего роста, широкоплечий, стройный, излучающий уверенность мужчина. Даже если бы я не был детективом, я бы догадался, что этот загорелый, говорящий с южным акцентом, в выцветшем костюме человек — из южных штатов.

— Натан Геллер?

— Точно, — сказал я, приподнимаясь ему навстречу из-за бокового столика ресторана Биньона.

— Мистер Фоскетт?

— Мне очень приятно, — ответил он, сверкнув белозубой улыбкой на гладком, загорелом лице. — Зовите меня просто Уолтер, — сказал он, устраиваясь за столиком напротив меня. — Ненавижу формальности, знаете ли.

Как же, если он действительно ненавидит формальности, он бы попросил называть его Уолт. Но я все равно сказал:

— И сам ненавижу их больше чумы, Уолтер. Зовите меня Нат.

У него были немигающие коричневые глаза и неприятный рот. Казалось, он пробует слова на вкус, когда говорит. У него были вежливые, ненавязчивые манеры, свойственные адвокату. Им он, кстати, и был.

— Не возражаете, если я закурю? — поинтересовался он. Он не вытащил сигареты прежде, чем я ответил «пожалуйста». Типичный южанин, черт побери. Я знал таких на службе: все они были чертовски вежливыми, такими вежливыми, что я готов был их задушить.

— Конечно, курите, — сказал я. — Я заказал виски. Может, выпьете со мной?

— Стакан мартини не повредил бы.

Он был на добрых десять лет старше, чем я (мне тогда было тридцать семь). Ловким движением он достал из золотого портсигара сигарету «Честерфилд», размял ее и поднес к ней позолоченную зажигалку. У него были белые изнеженные руки с маникюром на ногтях.

Я махнул официанту.

Ресторан Биньона был своего рода мужской цитаделью района Луп: юристам, брокерам и бизнесменам нравился уют его простых деревянных столиков, строгий декор и ненавязчивое обслуживание. Гул голосов громко спорящих помощников официантов сливался с шумом работающих вентиляторов и растворялся в сигаретном дыму и аромате классно приготовленного бифштекса. Это был рай, если в рай можно попасть без секса.

Ресторан Биньона был всего в двух шагах от офиса, который я снимал неподалеку, на Ван-Барен-стрит. Кроме ресторана и клуба «Стандарт», здесь больше не было ничего шикарного. Сама улица была так себе: жуткая смесь пивных, ломбардов и ночлежек с пьяницами в дверях. В нашем доме жили зубной техник и хиромант, подпольный гинеколог и несколько сомнительных стряпчих по грязным делам. Мистер Фоскетт вряд ли когда-нибудь встретит их в суде.

Лет десять назад я сам начинал так же: снимал маленькую комнату в здании, где по ночам работал сторожем. Теперь, через десять лет, а точнее — в июле 1943 года, «Детективное суперагентство» (президентом которого я сам себя назначил) занимало почти весь третий этаж; в штате у меня состояли три детектива и секретарша.

Надеюсь, когда война закончится, многим фронтовикам понадобится работа, и я смогу еще больше расширить свое дело. Может, даже сниму для «суперагентства» большие роскошные апартаменты. Я кое-чего добился за все эти годы. Известность в определенных кругах иногда приводит ко мне богатых клиентов, таких, как этот адвокат из Палм-Бич, сидящий сейчас напротив меня за столиком ресторана Биньона.

— Я высоко ценю ваше согласие встретиться со мной за ленчем, — начал Фоскетт. — Особенно, учитывая, что вы совсем не знаете меня.

— Ничего, все в порядке, — ответил я. — Я всегда здесь обедаю.

— М-м... кстати, что вы мне посоветуете заказать?

— Копченую пикшу — фирменное блюдо заведения. Только не берите мясного: порции маленькие, как кот наплакал.

Фоскетт покачал головой.

— Такова реальность нашего трудного времени, — горько усмехнулся он. — А что вы скажете об отпуске... с оплатой... на тропическом острове, например?

Я думаю, он ждал, что я сойду с ума от радости, но я лишь засмеялся и сказал:

— У меня недавно уже была такая поездка.

Его брови поползли вверх:

— Правда, а куда?

— Небольшая экскурсия на Гуадалканал.

Брови опустились. Фоскетт перевел дух.

— Я не знал, что вы служили. А в каких войсках?

— Во флоте.

— Мой зять служил во флоте. За вас, сэр! — Он поднял бокал мартини. Я улыбнулся, кивнул и опрокинул свое виски с кока-колой.

— Боюсь, я слишком стар, чтобы воевать, — сказал Фоскетт с таким видом, будто он сожалеет.

— Я тоже не молод. Но если напьешься и наврешь насчет своего возраста... Что вас привело в Чикаго, мистер Фоскетт?

— Уолтер. Вы, вы, Натан.

Он сказал это театрально. Слишком театрально, черт возьми — он, юрист корпорации, никогда, конечно, не выступал в суде. Да и не мог бы — слишком плохой актер.

— Я прилетел в Чикаго на один день, Натан. Сегодня днем я улетаю назад. Я прилетел, чтобы встретиться с вами в интересах моего важного клиента.

Чертов южанин. Я же просил называть меня Нат но, оказалось, Уолтер предпочитает «Натан».

— И кто же этот ваш «важный клиент»? — спросил я слегка раздраженно. На прошлой неделе, когда мы договорились с ним о встрече по телефону он тоже упомянул о клиенте уклончиво. Но если адвокат из Палм-Бич хочет заплатить за ваш обед почему бы и нет.

Вдруг я начал немного нервничать, может, этот адвокат из Флориды имел в виду «важного клиента» из гангстеров? Этот солнечный штат стал им, можно сказать, вторым домом. Вообще у меня, как у бывшего копа, была прочная репутация и свои связи среди них, но после убийства Фрэнка Нитти в начале нынешнего года эти связи значительно ухудшились. Возможно, Фоскетт приехал как раз насчет этого.

Черт, как я не хотел, чтобы дело обстояло так.

— Сэр Гарри Оукс, — произнес он почтительно.

Он мог бы сказать и «Уолт Дисней» или «Джо Ди Маджио». Это знаменитое имя сейчас ничего мне не говорило.

— Тот самый крутой бизнесмен? — нерешительно спросил я.

— Тот самый очень крутой бизнесмен, — медленно ответил он, по-южному делая ударение на слове «очень».

— Самый богатый человек в Канаде, не так ли? — осведомился я.

— Да, только сейчас он живет на Багамах. Точнее, в Нассау, — в глазах Фоскетта блеснуло восхищение. — Он бы мог жить в мраморном дворце с позолоченным куполом, сверкающим жемчугами. А он предпочитает простую жизнь в тропическом раю.

Мне с трудом удалось сдержаться и не расхохотаться, слушая эту напыщенную болтовню.

— Не нужно объяснять мне, почему Оукс живет в Нассау — на Багамах нет таких налогов.

Казалось, это задело Фоскетта.

— Да, это тоже важно, — сказал он сухо, но потом просиял: — О, не волнуйтесь. Мистер Оукс очень щедр. Я думаю, вам понравится работать на него.

Я пожал плечами.

— Я не прочь поработать на богатого человека. Должен сознаться, мне всегда это нравилось. Но сначала я должен знать, в чем состоит моя работа.

Мы оба заказали подошедшему официанту копченую пикшу. Салат из зелени появился на столе почти мгновенно.

Вместо того, чтобы ответить, Фоскетт наклонился ко мне и интимно произнес:

— Хотите, расскажу вам, как я стал работать на сэра Гарри Оукса?

Я кивнул и начал есть свой салат. За его счет, впрочем.

Оказалось, когда-то, еще в 1932 году юридическая фирма из Палм-Бич, в которой Фоскетт был самым младшим партнером, имела какие-то дела с Оуксом. Владельцы фирмы продержали этого крутого парня в приемной больше часа. Фоскетт, случайно проходивший мимо, улыбнулся и извинился перед кипящим от ярости Оуксом.

— Сынок, тебе нравится работать с этими грубыми напыщенными ничтожествами? — поинтересовался Оукс.

— Не особенно, — ответил Фоскетт.

— Тогда пойдем со мной, — сказал папа Оукс, взяв Фоскетта за руку. — Я помогу тебе открыть свое дело и стану твоим главным клиентом.

— Да, интересный парень, — заметил я.

Официант принес копченую пикшу. От нее шел пар, распространяя не особенно приятный запах.

Что было нужно этому вежливому гонцу, я не мог понять. Мало быть просто хорошим детективом, наверное. Я принялся за еду.

Он изучал меня, как юридическую бумагу.

— Он сам пробил себе дорогу. Искал золото, и ему повезло. Вроде бы англичанин.

— Нет, не англичанин. — Улыбка Фоскетта была чуть снисходительная. — Он родился в Мэйне. А недавно стал английским баронетом.

Я взглянул на него поверх рыбы и, в свою очередь, снисходительно улыбнулся.

— Нет, нет, Уолтер, зачем объяснять мне, как магнату-золотопромышленнику стать «сэром»: деньги в Англии значат столько же, сколько и в Чикаго Разница только в названии валюты.

Он нахмурился:

— Если вы собираетесь работать на сэра Гарри...

— Мы еще не обсудили этот вопрос, Уолтер.

— Если собираетесь, я сейчас расскажу вам, что это за человек.

Что ж, пока я ел, он говорил. Я даже расслабился слушая южный выговор этого адвоката, хотя его восхищение своим богатым клиентом было почти неприличным. Как бы то ни было, история сэра Оукса которую он рассказал, была поистине замечательной' Выходец из средних классов Новой Англии, Оукс покинул медицинскую школу «Сираньюз», на чем свет ругая нечестных коммерсантов, получивших профессиональное образование, за то, что они «делают деньги за счет своих ближних». Но, как ни парадоксально, парня просто душило желание пополнить число таких богачей. Как же наш юный идеалист собирался приобрести свое богатство, не обирая своих соотечественников? Конечно, открыв новый Клондайк.

Четырнадцать трудных лет скитался Гарри Оукс, нищий старатель без гроша в кармане, на пространствах от Долины Смерти до Австралии и Бельгийского Конго. Четырнадцать долгих лет провел он в поисках золотой жилы, сулившей ему сказочное богатство. По пути он приобретал знания о своем ремесле и бесценную уверенность в себе.

Когда Оукс наконец нашел свою жилу — на озере Кирквуд, в Онтарио, где, как он был убежден, золота былоне меньше, чем на Бонанзе, — оказалось, что еще восемь лет интриг, юридических уловок и финансовых затруднений лежат между ним и заветным богатством. Правда, в конце концов, его добывающая компания «Лэйк Шор Майнз» сделала Оукса самым богатым человеком в Канаде.

Глаза Фоскетта сузились и заблестели. Его чувственный рот смаковал каждое произнесенное по-южному протяжное слово.

— Натан, речь идет о личности, о человеке, который может выписать чек на двести миллионов и обналичить его в любом банке. В любом!

Кроме устойчивой репутации сварливого холостяка, Гарри Оукс был еще известен тем, что всегда платил свои долги. Какой-то китаец — владелец прачечной, поддержавший бедного Оукса, когда все от него отвернулись, был щедро вознагражден разбогатевшим бизнесменом. А чересчур расчетливый торговец скобяными товарами, отказавший однажды Оуксу в кредите, вдруг обнаружил по соседству магазин конкурента, который разорил его за три месяца.

Юная продавщица, с которой Оукс когда-то встречался в Сиднее и которая как-то одолжила ему денег на обратную дорогу в Америку, тоже получила награду: Оукс обвенчался с ней во время кругосветного плавания. Ему было тогда сорок восемь лет, Юнис — двадцать четыре. У счастливой семьи родилось пятеро детей.

В начале 20-х годов Оукс по деловым соображениям приобрел канадское гражданство. К концу 30-х он, однако, сменил его на багамское, чему немало способствовали сумасшедшие налоги в Канаде и поразительные налоговые льготы на Багамах.

— Вы же понимаете, — Фоскетт почти кричал, честно отрабатывая свои деньги. — Сэр Гарри всегда был одним из самых щедрых филантропов Канады, не говоря уже о создании новых рабочих мест и процветании страны, которому его «Лейк Шор Майнз» способствовала. Ведь еще до последнего скачка ставок налогов он уже был крупнейшим налогоплательщиком Канады. Его просто... грабили!

Новоиспеченный багамец, Оукс направлял теперь свою благотворительность на Лондон и Нассау, и в 1939 году ему был пожалован титул баронета Великобритании.

Между тем он сам стал некоронованным королем Багамских островов, человеком-сенсацией, который построил аэродром в Нассау, купил и реставрировал «Британский Колониальный Отель», давал миллионы на благотворительность, повышал зарплату и создал кучу новых рабочих мест на островах.

— Большую часть этих рабочих мест, — сообщил Фоскетт почти религиозно, — получили местные жители и их дети.

— Да, впечатляет, — согласился я.

Я уже закончил есть. Каким-то образом, несмотря на болтовню, адвокат тоже доел свою порцию. Такая скорость впечатляла не меньше, чем вся история Оукса.

— Но что все это имеет общего с наймом частного сыщика из Чикаго?

— Понимаете, Натан... — Его лицо изобразило желание быть максимально полезным. — Понимаете я не уполномочен сообщать вам все. Это очень личное дело, знаете ли, и сэр Гарри хочет рассказать вам о нем сам. Он просит вас встретиться с ним в Нассау.

— Не особенно люблю тропические края, — заметил я. Это была не только красивая фраза: со времен Гуадалканала не прошло еще и года. Я подхватил там малярию, которая очень досаждала мне время от времени. Только в последние месяцы ночные кошмары о сражениях в этих влажных штормовых широтах перестали мучить меня, и я мог иногда нормально выспаться. Дело в том, что меня демобилизовали по состоянию здоровья — из-за «контузии», как выразились врачи.

Фоскетт размахивал загорелыми наманикюренными руками, рисуя в воздухе картины моего будущего. На пальце у него было золотое кольцо с изумрудом размером с дверную ручку.

— Нассау — это рай, Натан. Оазис в этом искореженном войной мире.

Забавно, как соблазнительно может звучать такая чепуха, сказанная с южным акцентом.

— Сейчас июль, Уолтер. Поездка в тропики — не лучший стимул для усталого детектива. Давайте лучше поговорим о самой работе. Я хочу знать, чем конкретно мне предстоит заниматься.

Он пожал плечами.

— Все ваши расходы будут полностью оплачены, и ваш минимальный гонорар составит... тысячу долларов... авансом — только за одну встречу с сэром Гарри.

Это звучало чертовски соблазнительно.

— А почему он хочет видеть именно меня? Почему не какого-нибудь детектива из Флориды? Или с восточного побережья? Частное агентство Рэя Шиндлера, вот куда вам надо обратиться. У меня где-то был его нью-йоркский телефон...

— Вас рекомендовал один из друзей сэра Гарри.

— Да, а кто?

— Сэр Гарри мне этого не сказал.

— Брат! — выдохнул я. А вдруг это все-таки работа на гангстеров? У богатых ребят всегда есть связи с ними, всегда. — Когда он хочет меня видеть?

— Послезавтра, если вам это подходит. Вы полетите в Майами завтра утром. На следующий день будете уже на Багамах. Вам там понравится, Натан, честно, вам понравится.

Что мне точно нравится, так это чек на тысячу долларов. А что, вдруг моему агентству когда-нибудь понадобится толковый юрист из крупной корпорации, вроде «Лэйк Шор Майнз» Оукса? А может я открою канадское отделение суперагентства?

— Так вы полетите, не так ли?

Я нахмурился и ткнул пальцем чуть ли ему не в лицо.

— Мистер Фоскетт, сэр Гарри Оукс, может, и правда богаче всех в мире, но кому-то придется доказать ему, что деньги решают не все.

Он побледнел.

Тут я усмехнулся и похлопал его по загорелой щеке.

— Но, Уолт, этим «кем-то» буду не я. Мне пригодится тысяча долларов.

Глава 2

Я сделал только шаг по деревянному причалу и сразу же выскользнул из пиджака. Хотя я был одет в легкий пиджак и рубашку с короткими рукавами, они не могли выдержать и минуты во влажном воздухе Нассау.

Наверное, было около 80 градусов (по Фаренгейту) — пустяки для чикагца, не боящегося ни холода, ни жары. Но рубашка все равно стала мокрой.

Мы ждали свой багаж в небольшом, похожем на лодочную станцию строении на конце причала, рядом с качающимся на волнах гидропланом.

Получив свою дорожную сумку и пройдя немного по короткому пирсу, я очутился в одноэтажном современном ангаре, где была пропускная станция для пассажиров рейса Пан-Америкэн. Вежливый негр в белой рубашке, такой же мокрой, как моя, молчал, а белый офицер королевской иммиграционной службы в синей форменной кепке задал мне пару формальных вопросов и разрешил проходить.

Оказалось, в Нассау даже не нужно было предъявлять паспорт. Не надо было и обменивать валюту: хотя Нью-Провиденс и был британской колонией, власти острова не возражали против того, чтобы я тратил здесь свои доллары.

Снова очутившись на душном воздухе, я стал созерцать неторопливое движение приезжих на пирсе, где обычно наверняка было более людно. Но не теперь, во время войны. Внимание кучки американских туристов, которые летели вместе со мной из Майами — этих богатеев, привыкших к путешествиям в Европу, которым просто необходимо было куда-нибудь отправиться летом, все равно куда, пусть даже в тропики, — было привлечено босоногим темнокожим музыкантом с потрескавшимся банджо в руках. Одетый в рваную рубашку, соломенную шляпу, такую же широкую, как и его улыбка, он аккомпанировал себе, перебирая струны и отбивая пальцами ритм по деке, и пел веселым баритоном:

Была б у меня иголка,

Я б враз научился шить,

Пришил бы с боку свою девчонку

И вдаль по дороге бы мы пошли...

Туристы слушали с сумками в руках и выражениями от восторга до раздражения на лицах. Когда певец снял шляпу и бросил ее под ноги, они швырнули ему несколько монет. Я не был частью его аудитории, но тоже подошел и положил в шляпу десятицентовик.

— Всегда здесь так паршиво в июле?

— Всегда, сэр. Даже деревья потеют.

И он отправился прочь искать новых простаков.

Большие магазины и другие каменные здания с непонятными вывесками, типа «Говернмент Айс Хаус» (что бы это значило?), тянулись вдоль набережной. Люди по улице двигались не очень быстро. Большинство лиц — темные. Женщины были одеты в легкие одеяния, похожие на индонезийские саронги, только длиннее, чем у Дороти Лаймор. Почти у всех мужчин рубашки были распахнуты на груди, демонстрируя внушительные потные мускулы. Мужчины и женщины несли разнообразные корзины и прочие предметы на головах (несмотря на то, что там же у некоторых находились изысканные соломенные шляпки). Прекрасно балансируя, они как будто задались целью на практике раскрыть смысл детского выражения: «Посмотри, мама, как я могу без рук!» Шагая прочь от причала с дорожной сумкой в руке (а не на голове), я оглянулся назад, на залив. Его режущая синева была невыносима для глаз. Полоса земли на горизонте (неэлегантно названная «Свиной остров», как я узнал позже) огибала гавань. Небольшой домик на скале казался белым силуэтом на фоне неба.

Несколько небольших роскошных белых яхт галсировали, дожидаясь знаменитого багамского бриза, а рядом с ними медленно, как аутсайдеры на регате, скользили по воде две шхуны, принадлежащие, очевидно, местным морякам. В отличие от сверкающих яхт богачей, этим утлым, неуклюжим посудинам с оборванными парусами и облезшей краской срочно требовался ремонт. Сначала я подумал, что это рыбацкие корабли. Но, приглядевшись, я заметил на них какие-то мешки с предметами, похожими на человеческий мозг, которые со временем классифицировал как губки. Значит, шхуны занимались все-таки промыслом, хотя я бы не хотел когда-нибудь попробовать филе из их улова.

Еще одно судно, нагруженное корзинами со свежими овощами и фруктами, медленно проплывало мимо. На нем было полно негров и мулатов, молодых и старых — от старушки, сидящей в кресле-качалке, до хихикающей девушки, которой ее темнокожий кавалер в распахнутой рубахе пел матросскую песню в стиле калипсо, стоя в окружении овец, козлов, цыплят и коровы, путешествовавшей вместе с людьми на этом Шлюпе длиной добрых 80 метров.

У пристани на якоре стоял одинокий корабль с надписью «Паром с прозрачным дном — Морские Сады — Райский Пляж». Около пятнадцати пассажиров — среди них было и несколько привлекательных девушек, американок или англичанок, с похожими на отпускников офицерами Военно-воздушных сил и Армии Великобритании — в нетерпении сидели вокруг большого иллюминатора, а белый, солидный, седовласый капитан, одетый в яркую куртку и кепи, как Капитан Энди из мюзикла «Шоу Боут», мерил шагами палубу, зазывая новых клиентов.

— Эй, парень! — заорал он мне.

Я отрицательно покачал головой и почти уже отвернулся от него, когда услышал голос — чудесный музыкальный женский голос.

— Бедняга... такие маленькие сборы сегодня.

Я быстро повернулся туда, откуда звучал этот голос, с надеждой найти леди, которой он принадлежал. И не был разочарован.

— Вы знаете, — продолжала она весело, произнося твердое "т" как мягкое "д". — Здесь всегда целая флотилия таких паромов, даже в это время года. И эти шхуны, они тоже всегда тут.

Это была красивая девушка с кожей цвета молочного шоколада в широкополой шляпе с красными, голубыми и желтыми лентами. Ее небесно-голубое платье не могло скрыть прекрасную фигуру и высокую грудь. У нее были полные чувственные губы, унаследованные от какого-то темного предка, и маленький прямой нос, говоривший о белых родственниках. Таких живых, больших ореховых глаз с длинными ресницами я не видел еще ни у кого. Ей было не более 25 лет.

Такая красивая девушка может свести с ума одним взглядом. Меня, по крайней мере. Я открыл рот, но слова застряли где-то в желудке.

— Но вам обязательно надо посмотреть морские сады, пока вы здесь, в Нассау, — продолжала она таким тоном, будто мы старые знакомые. — Ведь такое прозрачное дно, мистер Геллер, как раз для...

— Простите, — произнес я, глотая. — Вы что, знаете меня?

Она засмеялась. Ее смех был еще музыкальнее, чем ее речь и манера делать ударение в словах наобум, по карибской моде.

— О, простите, мистер Геллер. Ваше фото нам прислали заранее.

Она протянула мне тонкую руку. Красные, белые и розовые деревянные украшения покачивались у нее на запястье, чуть звеня.

— Меня зовут Марджори Бристол.

Я взял ее руку. Ее пожатие было крепким, но кожа ладони — гладкая и мягкая.

Мой язык во рту напоминал одну из губок, собранных теми убогими шхунами.

— А, я так понимаю, что вы представляете мистера Оукса, мисс Бристол?

— Да, — ответила она и опять ослепительно улыбнулась. — Но он любит, чтобы его называли сэр Гарри. Интересная смесь достоинства и простоты, не правда ли?

— Как раз об этом подумал, — ответил я.

— Позвольте, я понесу вашу сумку, — предложила она.

— Ни в коем случае, леди!

Она вздрогнула и взглянула на меня.

— О, извините, — я улыбнулся своей самой обаятельной улыбкой. — Грубо получилось. Но здесь так жарко и душно, и я здесь впервые... Пожалуйста, показывайте дорогу, а свою сумку я понесу сам.

Она опять улыбнулась, но уже не так весело.

— Да, конечно.

Девушка шла впереди меня, и ее круглая попка дерзко покачивалась под голубым платьем, как будто ягодицы отчаянно пытались сохранить баланс, и все же, к их чести, постоянно нарушали его.

— Я управляю поместьем сэра Гарри, — произнесла она. — Надеюсь, вас не очень задело, что вас встречает женщина?

— Вовсе нет. — Я семенил сзади, таща свою сумку и держа пиджак на руке. Может, ее зад и был вызывающим, отметил я про себя, но сама Марджори Бристол показалась мне настолько же вежливой и деловой, насколько она была очаровательной.

— Двухместный экипаж ждет нас на Роусон-сквер, — сказала она, бросив на меня дружеский взгляд.

Пройдя причал, мы увидели темнокожих женщин, продававших соломенные головные уборы и корзины, ракушки, цукаты и прочую мелочь. Яркие шляпки на головах служили им лучшей рекламой. Мисс Бристол вела меня через тихий, словно сошедший с почтовой марки, парк, распространяющий запах пальм и гибискусов.

В парке негритята оседлали старинные пушки, а маленькие девочки-негритянки сидели на зеленых скамейках перед клумбой. Наверное, они ждали своих матерей, которые в это время торговали соломенными товарами неподалеку. Негр-полицейский с высоким подбородком и скрещенными перед собой руками стоял неподвижно на углу Бэй-стрит. В своем белом, играющем на солнце шлеме, свежевыглаженной белой куртке, темно-синих брюках с красными лампасами и черных блестящих ботинках он напоминал статую.

— Это королева Виктория, — сообщила мне мисс Бристол (я уже шел рядом с ней). Она указывала на настоящую статую: маленькая выцветшая мраморная леди с короной и скипетром и таким лицом, будто у нее запор, сидела на троне с грядкой ярких цветов у подножья.

Я немного нахмурился и покачал головой.

— Могли бы здесь ее похоронить.

Мисс Бристол взглянула на меня в замешательстве, но ее смущение длилось всего секунду и сменилось новой улыбкой.

— А вы хуже, чем я думала.

— Да, это точно, — бодро ответил я. — Лучше вам узнать об этом заранее.

Вокруг сидящей каменной королевы виднелось несколько розовых зданий в колониальном стиле, окружавших сурового монарха.

— Это парламентская площадь, — объяснила мисс Бристол.

Но мы шли не туда. Мы остановились рядом с оградой парка, где несколько кэбов с высокими крышами поджидали пассажиров, которые сегодня почему-то не очень спешили воспользоваться ими. Возницы-мулаты сидели ссутулившись на козлах и дремали под широкими соломенными шляпами с загнутыми вниз полями.

Один из возниц, однако, не спал: худой, очень черный джентльмен в свободном белом одеянии, с дружелюбным лицом и коротко подстриженными курчавыми волосами. На вид ему было от сорока до шестидесяти. Его кэб с передним и задним сиденьями и сатиновыми занавесками казался большим и красивее других.

— А, мисс Бристол, ваш гость уже приехал.

Возница спрыгнул со своего насеста и помог мне пристроить сумку сзади кэба.

— Спасибо, — поблагодарил я.

Он широко улыбнулся, сверкнув золотым зубом.

— Меня зовут Сэмьюэл, мистер. Я работаю на сэра Гарри. Если вам нужно чего, скажите, мистер.

— Спасибо, Сэмьюэл, — снова сказал я, протягивая ему руку. Он радостно пожал ее. Потом я опустил заднюю занавеску и помог мисс Бристол забраться в экипаж. Она была так близко, что у меня чуть не закружилась голова.

Я устроился рядом, положив свой пиджак на колени.

— Вы пахнете лучше, чем все цветы Нассау, если позволите. После того как на меня повлияла погода, я могу смело сказать это, мисс.

Она немного посмеялась, но приняла мой комплимент.

— Мой грех, — сказала она.

— Простите?

Когда она повернулась ко мне, ее широкополая соломенная шляпа задела меня по лбу.

— Так называются духи: «Мой грех». Недорогая импортная парфюмерия — одно из преимуществ жизни здесь.

Наш кэб быстро покатился по левой, как в Англии, стороне дороги и выехал на Бэй-стрит — главную улицу города, идущую параллельно набережной. Это был район магазинов. Вдоль зеленой улицы тянулись антикварные лавки, тоже предлагающие купить соломенные шляпки, морские раковины и черепашьи панцири. Лавки располагались в старых каменных зданиях с мощными штормовыми ставнями и черепичными навесами для тени. Редкие поддерживающие перекрытия напоминали мне оглобли, как их, должно быть, еще иногда использовали. Этот налет Дикого Запада сглаживали современные, важно выглядевшие позолоченные надписи: названия экспортно-импортных компаний и имена бухгалтеров, юристов, бизнесменов страховых агентов и агентов по вопросам недвижимости, чьи офисы скрывались в антикварных лавках.

Казалось, мисс Бристол забавлялась, наблюдая, как я разглядываю все это.

— Каждому хочется иметь свой офис на Бэй-стрит, мистер Геллер. Это место, где находятся деньги Нассау.

— А у сэра Гарри тоже здесь офис?

— Нет. Я сказала — деньги, а не богатство.

Наша повозка катилась мимо галантерейных магазинов, торгующих спиртным, пивных баров, отеля «Принц Джордж», кинотеатра «Савой», продуктового, не слишком оживленного рынка.

— Почти пусто сегодня, — заметила мисс Бристол.

Ее музыкальный голос смешивался с постоянным звоном колокольчика на козлах.

— Большинство пиратов Бэй-стрит сейчас в отпуске в Штатах...

— Пиратов Бэй-стрит? — переспросил я.

— Так здесь называют всех этих коммерсантов — богачей с этой улицы. Ребята с Бэй-стрит и бароны Бэй-стрит.

Для «почти пусто» на широкой главной улице было многовато транспорта: мимо текла странная смесь экипажей, американских и английских автомобилей, велосипедов, огибающая редкие тележки с тюками губок, влекомые лошадьми.

— Очень интересно, — произнес я.

— Интересно?

— Я уже слышал кое-что о Бэй-стрит еще в Чикаго.

Под широкополой шляпкой сузились большие ореховые глаза; ресницы затрепетали, как перышки колибри.

— Правда, мистер Геллер? А почему вы интересовались нашей Бэй-стрит там, откуда вы приехали.

— Ее еще называют «спиртная улица», не так ли? — ответил я вопросом на вопрос.

— Да, конечно. Я и не думала, что вы — знаток наших краев, мистер Геллер.

— Да нет, какой я знаток. Просто помню, что Нассау — далеко от США, а еще в нем не было введено запрета на свободную продажу спиртного. Кое-кто нажил на этом неплохие деньги.

— Многие сколотили на этом состояния, — сказала она таинственно.

— Но не сэр Гарри?

— Нет, конечно, нет. Зачем делать деньги на виски, когда под рукой золото.

Вдруг меня опять прошиб пот. Ведь эти типы, сколотившие состояние в Нассау во время сухого закона, должны были иметь связи с гангстерами. А что, если эти связи еще сохранились?

Этого было достаточно, чтобы заинтересоваться, кто скрывается за ставнями и позолоченными вывесками над антикварными лавками. Когда не проводят отпуск в США, естественно.

— А вот где вы остановитесь на ночь, — продолжала говорить мисс Бристол, указывая на последнее по Бэй-стрит неуклюжее розовое здание в полуколониальном, полумавританском стиле, напоминающее гигантский пирог. — Этот отель принадлежит сэру Гарри.

— Не может быть!

Ее смех звучал почти язвительно!

— Несколько лет назад сэр Гарри вошел в ресторан этого отеля, и метрдотель не узнал его. Дело в том, что сэр Гарри одевается... непретенциозно, скажем так. Даже несколько... нестандартно.

— Правда? — произнес я, наслаждаясь необычным, похожим на французский, акцентом, который она делала на последние слова.

— И вот как-то раз сэр Гарри явился туда в шортах и сандалиях. Он выглядел, может быть, чуть-чуть неряшливо, и ему не дали столик. А на следующий день сэр Гарри... купил весь отель за миллион долларов и снова пришел туда, заказал столик, и все повторилось сначала. Только на этот раз он выгнал метрдотеля.

— Что ж, я постараюсь держать свое мнение о наряде сэра Гарри при себе.

Она снова засмеялась своим музыкальным смехом.

— Иногда лучше хранить молчание.

Она была удивительно мила, эта Марджори Бристол. Интересно, где она это приобрела такой словарный запас? Откуда у нее карибский акцент, я знал и так. Я же детектив, черт возьми.

Когда мы почти миновали здание отеля, я спросил:

— Может мы остановимся на минутку?

— Нет, сэр Гарри велел везти вас прямо к нему. Он ждет вас в «Вестбурне».

— В «Вестбурне»?

Мы проехали мимо общественного пляжа, где было мало купающихся. Наш кэб просто летел по пустой дороге прочь от города.

— "Вестбурн", — повторила она. — Летний домик сэра Гарри.

Я недоверчиво улыбнулся ей.

— Это название звучит... слишком грандиозно для коттеджа, а?

Она обернулась и опять улыбнулась мне. Ее широкая соломенная шляпа снова задела меня по лбу.

— Ну, это не обычный коттедж...

Глава 3

Проехав вдоль берега океана мимо неуклюжей, но хорошо сохранившейся каменной крепости на скалах, которая когда-то охраняла восточный вход в гавань, наша коляска миновала богатые жилые кварталы и завернула за мыс, который Марджори Бристол назвала «Браунс пойнт». За ним Сэмьюэл придержал лошадей, и они легким шагом обогнули ярко-зеленую площадку для гольфа, с которой начиналась большая лужайка перед поместьем Оукса. Сам дом не был виден с дороги, но на то, что он был здесь, указывал черный стальной забор с белыми каменными столбами и черными стальными воротами, на которых металлические буквы в стиле рококо гласили: «Вестбурн». Створки ворот были прикрыты, но замка не было видно, и Сэмьюэл, спрыгнув с повозки, открыл одну из них. Потом он снова влез на козлы, натянул поводья, и мы тронулись дальше. Он и не подумал вернуться назад и закрыть ворота.

Мы катились по дорожке в форме полукруга через безупречно подстриженную лужайку с яркими клумбами, прятавшимися, как цветы в волосах хорошенькой девушки. Вездесущие пальмы лениво склонялись, будто жестикулировали, указывая на большой приземистый дом впереди.

Нью-Провиденс — длинный узкий остров — двадцать одна на семь миль — и дом в поместье Оукса повторял его форму. Он был таким же широким с запада на восток и узким с юга на север. Длинный фасад (или это был торец?) похожего на гасиенду дома делал незаметной высоту двух его этажей, и из-за этого все здание казалось ниже, чем оно было на самом деле. Честно говоря, легендарный дом сэра Гарри напомнил мне придорожный отель.

«Вестбурн» оказался удивительно нескладным серым оштукатуренным строением, окруженным кустарником; с белыми ставнями, красноватой крышей и решетками, по которым вился бугенвиль. Балкон, опоясывавший все здание, служил одновременно навесом над галереей, оканчивающейся справа от заднего крыльца, где сквозь распахнутые двери нескольких гаражей виднелось несколько дорогих машин. С другой стороны здания я заметил открытую деревянную лестницу с решетчатой баллюстрадой, с помощью которой можно было попасть на балкон, в комнаты второго этажа.

Тот, кто жил здесь, наверное имел кучу денег — в этом пляжном домике было пятнадцать или двадцать комнат. Но у того, кто жил здесь, вряд ли был вкус. Марджори Бристол ошибалась: может, название «Вестбурн» и звучало грандиозно, но у этого неуклюжего поместья с его ухоженными садиками был самый обычный вид.

Сэмьюэл улыбнулся мне, я дотронулся до своей шляпы, благодаря его, и он повел свою лошадь с повозкой обратно к воротам.

— Он, кажется, славный парень, — сказал я.

Я снова надел пиджак и опять тащил свою сумку.

— Это точно, — отозвалась мисс Бристол.

Ведя меня к широкому переднему крыльцу, она показала рукой вправо.

— Там теннисные корты. И бассейн тоже.

Теннисные корты виднелись среди пальм, но бассейна нигде не было видно.

— Зачем вам нужен бассейн, если под боком океан? — спросил я.

— Мне не нужен, — ответила она и улыбнулась.

Дверь главного входа была не заперта, и мисс Бристол вошла в дом. Я последовал за ней. Внутри оказались темные деревянные и оштукатуренные стены с рисунками и гравюрами на морскую тематику. Потолок был выше, чем я ожидал, глядя на дом с улицы. Лестница без перил вела в спальни наверху. Слева я мельком увидел столовую с шикарно выглядевшей мебелью в викторианском стиле и большим восточным ковром, достаточно большим, чтобы улететь на нем. Везде были вазы со свежесрезанными белыми цветами.

Мисс Бристол поняла, что я заметил цветы, и сказала:

— Это для леди Юнис. Она любит лилии. Даже когда ее здесь нет, я ставлю свежие цветы.

Наши шаги эхом отзывались на паркетном полу, где я видел свое отражение, глядя вниз. Интересно, кто полировал пол? Тоже мисс Бристол, или она занималась только административными делами?

Мы прошли мимо открытой двери в ослепительно белую в современном стиле кухню на широкое чисто вымытое крыльцо. Здесь была кое-какая мебель из ротанга и пальмы в горшках; на склоне заднего двора, спускающегося к пляжу с белым песком и синему океану, виднелись лилии.

Мисс Бристол задержалась на крыльце и подарила мне еще одну из своих редких, но от того не менее ценных улыбок.

— Вам пора встретиться с сэром Гарри, — сказала она. — Пожалуйста, оставьте вашу сумку здесь.

Мы спустились с крыльца, и я услышал пыхтение и жужжание, которые не были шумом прибоя.

— А вот и сэр Гарри, — сказала она. Она уже не улыбалась, но в ее ореховых глазах играл озорной огонек. — Он сейчас, знаете ли, забавляется со своей любимой игрушкой.

Я не знал, но скоро все понял. Пальма, которая росла между тем местом, где стоял я, и окном, вдруг опрокинулась, как тростинка.

Я не сразу заметил массивную цепь вокруг основания дерева, которое было буквально вырвано с корнем небольшим красноватым трактором. Его колеса методично рыхлили аккуратно подстриженную траву, а трактор тащил за собой пальму с корнями, облепленными свисающими комьями земли, как лошадь тащит упавшего наездника. Только «наездник» — водитель трактора — и не думал падать. Он дергал рычаг переключения скоростей, переводя трактор на рыкающую нейтральную скорость, и подпрыгивал на своем сиденье, как лягушка.

Сэр Гарри, одетый в шляпу с широкими, опущенными вниз полями, красную с черным куртку, брюки для верховой езды цвета хаки и высокие сапоги оказался маленьким, но властным человеком с властным брюшком, которое он почесывал, пока шел ко мне.

— Проклятые деревья! — сказал он. Его неприятный, режущий слух голос перекрывал грохот трактора. — Какого черта иметь океан под окном, когда ни черта не видно из-за этих дурацких деревьев!

Моей первой мыслью было, не оскорбляет ли его непристойная речь мисс Бристол, но когда я повернулся, рядом никого не было. Потом я заметил ее — уже на полпути к дому.

Сэр Гарри сбросил шляпу и вытер лоб тыльной стороной рабочей перчатки, оставив на нем грязную полосу.

— Вы — Геллер?

У него были коричневые, волнистые волосы, лишь слегка тронутые сединой. Совсем молодые волосы над изрезанным морщинами лицом — лицом старика. У сэра Гарри были темные, широко посаженные свирепые глаза и выдающаяся вперед воинственная челюсть, которая придавала ему злобный вид. У него был луковицеобразный, похожий на шарик оконной замазки нос, который, казалось, вот-вот дотронется до тонких сжатых губ.

Но вообще-то сэр Гарри был даже чем-то симпатичен мне, какая-то эксцентричная дурацкая симпатия, знаете ли. Сейчас его гонкие губы искажались в вымученной улыбке.

— Люди думают, что я ненавижу деревья, потому что я всегда выворачиваю их к такой-то матери трактором. — Он остановился и ткнул меня в грудь своим толстым пальцем (рабочих перчаток на нем уже не было).

— У меня есть трактор и побольше, чтобы вырывать эти ублюдочные деревья.

— Не сомневаюсь.

Мы снова двинулись вперед. Волны прибоя легко накатывались на берег, и мне казалось, будто мы шли мимо живописной открытки, вдруг ставшей реальностью. Но несколько маленьких отвратительных крылатых сукиных детей пытались пообедать мною.

— Москиты, — сказал сэр Гарри и прихлопнул одного на щеке. Это был увесистый удар, будто он отвечал на личное оскорбление. — Они безвредны, если убьешь их.

Вот это да, настоящий трюизм!

Но тут он снова заговорил о деревьях.

— Я собираюсь посадить сегодня пару пальм, — произнес он, примирительно махая рукой. — Я люблю, чтобы деревья росли там, где хочу я. Я хочу, чтобы они не мешали мне, черт побери. Не заслоняли мне дурацкий обзор. Понимаете?

— Понимаю, — ответил я.

— И что вы думаете о моем острове?

Он был по меньшей мере прав на треть: мисс Бристол упоминала, что Оукс владел третью острова Нью-Провиденс.

— Очень симпатичный, — сказал я, целя в москита и сильно шлепая себя по щеке.

Он остановился и уставился на океан, как будто океан был тоже его владением.

— Это Кэйбл Бич, где проходят подводные телефонные кабели и соединяют нас с цивилизацией. Иногда мне кажется, что все это — какая-то дурацкая ошибка.

— У вас есть на то основание.

Сэр Гарри снял шляпу и принялся отгонять ею москитов. Он опять улыбнулся своей скупой улыбкой.

— А что вы думаете о моей маленькой мисс Бристол?

— Очень полезная эффектная молодая особа.

— Это точно. А хорошенькая у нее черненькая попка, а?

Как бы я не восхищался задом мисс Бристол про себя, этот предмет не вдохновлял меня на дискуссию.

— Ты не так меня понял, парень.

Мы опять остановились, и он покровительственно положил руку мне на плечо. Его жадные маленькие глазки превратились в узкие щели, а дыхание стало горячим, как печка. Моя профессиональная наблюдательность детектива подсказала мне, на завтрак он ел сыр и омлет с луком.

— Я никогда и пальцем не дотрагивался до этой девочки, — отрезал он. — И никогда не дотронусь. Она умна, предана мне, знает свою работу и кое-что еще! Ты должен запомнить одну вещь, сынок.

— Какую?

— Никогда не трахай наемную прислугу!

— Постараюсь это запомнить.

Я старался говорить ровным голосом, но его внимательные глаза золотоискателя все равно впились в мое лицо в поисках признаков иронии.

— Ты, кажется, еврей, парень?

— Вообще-то я не исповедую веру, но мой отец — еврей. Какие-то проблемы с этим, сэр Гарри?

Его смех был оглушительным.

— Черт, нет. Но здесь, в Нассау, есть масса узколобых фанатиков. Когда на маленьком острове собирается столько негров и так мало белых, расизм всегда показывает свое уродливое лицо.

Сказанные человеком с таким лицом, как у него, эти слова поражали своей логичностью.

— Дело в том, Нат... Можно, я буду звать тебя Нат?

— Конечно.

— Да, а ты называй меня Гарри. Черт с этим дерьмовым «сэром». Мы же будем хорошими друзьями, верно?

— Хорошими.

Мы снова двинулись вперед. Москиты продолжали кусать меня, а прибой неумолимо набегал на берег и отступал назад.

— Дело в том, Нат, что на острове тебе придется побывать в разных местах... Особых местах.

— Вы имеете в виду, куда не пускают евреев?

— Точно. Для меня любой человек — это человек.

Я признаю только одну религию — золото. Но о Господи! Не говорите моей жене, что я сказал так. Юнис верит во всю эту чепуху о загробной жизни.

— Гарри, как я смогу выполнить для вас работу в Нассау, если свободы здесь ограничены?

— Легко. Этот чертов Нассау — мой, Нат. В доме у меня есть для тебя специальная карточка. В ней говорится, что ты — мой гость. В городе нет ни одного клуба, ресторана или отеля, куда бы тебя с ней отказались впустить.

— А, если так...

— Кроме того, ты не похож на еврея.

— Вот здорово, спасибо, Гарри.

— Ты похож на чертового ирландца с этими рыжими волосами.

Он положил руку мне на плечо в то время, как наши ноги мягко ступали по белому песку.

— Ты хороший парень, Нат. А теперь я расскажу тебе о нехорошем парне, этом ублюдке — моем зяте.

— Зяте? Так вот в чем дело? Какая-то семейная ссора?

— Ты не женат, Нат?

— Нет.

— Так, значит, у тебя нет детей — по крайней мере, о которых ты знаешь, ха-ха. — Он грубо засмеялся. — Что ж, когда у тебя будут дети, я гарантирую тебе одно: они разобьют твое чертово сердце.

Я ничего не ответил. Он снял руку с моего плеча. В этот момент ему даже не требовался его замечательный отпрыск: стальные глаза Оукса сделались мокрыми.

— Ты отдашь им все, все. А что они дают тебе взамен? Чертово разбитое сердце.

Оказалось, Нэнси — его «чертова любимица» меньше года назад выказала свою признательность за безграничную щедрость папочки, выйдя замуж «за этого проклятого жиголо — охотника за состояниями».

— Знаешь, сколько лет ей было, когда он начал... Он запнулся, но затем слово вырвалось у него само.

— Трахать ее! Семнадцать. Семнадцать! А он, елейный ублюдок, был вдвое старше...

Я ничего не сказал, только шлепнул москита на рукаве пиджака. На этот раз я попал, и на пиджаке осталось небольшое кровавое пятно.

— Он хочет, чтобы его называли графом, этот де Мариньи.

Пока он говорил, я не мог понять, как звучит эта фамилия: у него это получалось «ди Махрини».

— Проклятый плэйбой — яхтсмен. Он дважды был женат, жил за счет своих жен.

Оукс остановился, сел на песок. Уставился на темных пеликанов, которые пикировали на море в поисках ленча. Было около полудня, и мне тоже не мешало бы пообедать. Я сел рядом с ним.

— Мы всегда были так близки, Нэнси и я... Она любила слушать мои рассказы о тех днях надежд... говорила, что хочет написать мою биографию, когда вырастет. — Он засмеялся почти тоскливо. Странно было слышать такой смех этого тертого калача. — Может, не стоило разрешать ей вольности в таком раннем возрасте. Эту поездку в Англию, чтобы учиться танцам. Она ходила в школу в Лондоне, а потом — в Торрингтон Парк. У нее были частные учителя по танцам и искусству. У нее было все, что она хотела. В ее четырнадцатый день рождения я сделал ей особый подарок: я разрешил ей год не учиться и отправился с ней и ее матерью в круиз по Южной Америке. А там я подарил ей что-то особенное...

Он, наверное, хотел, чтобы я спросил «что», и я спросил:

— А что это было, Гарри?

Он взглянул на меня и улыбнулся шире, чем, казалось, могли улыбнуться его тонкие губы. Я подумал, что его пергаментная кожа лопнет.

— Я взял ее в Долину Смерти, Нат. Ну, конечно, о чем же еще могла мечтать юная девушка?

Он уставился на песок и принялся чертить на нем линии пальцем.

— Мы повторили мои странствия тех времен, когда я искал золото и чуть не загнулся там. Я по-своему учил ее... Показывал ей, чего стоило заполучить все это. И я думал — я думал, может, потом у нас появится какое-то взаимное уважение...

Пеликаны кричали, будто издевались над ним.

— А потом она бросила меня ради этого лягушатника.

Сейчас он был больше похож на отвергнутого просителя, чем на любящего отца, но я не сказал это вслух.

Его лицо снова превратилось в горькую маску.

— Я послал ее в Калифорнию на каникулы, хотел, чтобы она уехала от этого вкрадчивого сукина сына. Но он полетел туда и встретился с ней... Всего два дня, как она стала совершеннолетней. Два маленьких дня ей было восемнадцать, а потом он женился на ней в Нью-Йорк Сити.

— Это было тяжело для вас, Гарри?

Он уставился на океан пустым взглядом.

— Я старался устроить все как можно лучше. Предлагал им деньги. Предложил ему землю. Работу. А он послал меня к черту. Гордый ублюдок! Как будто деньги ничего не значат... Как будто ему все равно, что я умру, и Нэнси унаследует миллионы...

Он сжал горсть песка, как будто хотел задушить его, но песок лишь просыпался между его толстыми пальцами.

— Теперь этот сукин сын пытается столкнуть меня с Сидни!

— С Сидни?

— Это мой сын! Он впечатлительный мальчик, а этот французик говорит так гладко. Он такой... чертовски очаровательный.

В этом слове сквозил сарказм.

— С этими его яхтами и россказнями о Европе и его фальшивым титулом...

Сэр Гарри, должно быть, знал все о фальшивых титулах. Он погрозил кулаком океану.

— Он настроил Сидни против меня! Ублюдок! Грязный ублюдок!

Обветренное лицо сэра Гарри залилось румянцем.

— А потом, это последнее оскорбление... Он заставил Нэнси написать это жестокое письмо ее матери. Написать, что она порывает с нами «до тех пор, пока» мы не примем ее обожаемого супруга обратно в лоно семьи...

Я рискнул коснуться рукава его рубашки.

— Гарри, похоже, ничего нельзя сделать с этим злосчастным сукиным сыном.

У него даже ноздри покраснели.

— На этот раз можно! — Его глаза сузились, а тонкий рот искривился в усмешке, когда он наклонился ко мне и таинственно зашептал: — Моя дочь сейчас проводит лето с матерью в Бар Харбор. Изучает там танцы и какие-то дурацкие штуки. А знаешь, чем занимается этот проклятый гулящий французик каждую ночь, пока его жены нет рядом?

— Нет, Гарри.

Он откинул голову назад и проревел:

— Снимает девок!

Расшнуровывая ботинок и вытряхивая оттуда песок, я размышлял, все ли баронеты Британской империи так красноречивы.

Он схватил мою руку. Его хватка была как тиски.

— Я хочу, чтобы ты добыл улики против этого складно говорящего ублюдка!

— Улики?

Он говорил сквозь сжатые зубы, ехидно улыбаясь.

— Я хочу, чтобы ты достал мне кучу откровенных снимков, на которых был бы этот фальшивый граф, чтобы я мог бы бросить их в лицо моей дочери, и она упала бы в обморок!

Пока Оукс гоготал над своим гениальным планом, я мысленно поставил его в номинации «Отец года» на первое место.

— Мистер Оукс... Сэр Гарри... Я обычно не занимаюсь такого рода работой...

Он сердито покосился на меня — хотя с его рожей трудно было определить, смотрит ли он сердито.

— Не нужно этих высоких фраз, Геллер. Я проверил тебя. Я знаю твою репутацию.

Он опять ткнул широким пальцем в мою грудь.

— Почему, черт возьми, ты думаешь, я позвал тебя сюда?

Я схватился за воздух ладонями.

— Да нет, мое агентство просто живет делами о разводах. Просто я не занимаюсь этим лично. — Тут я гордо ткнул себя в грудь сам. — Я президент своего агентства, мистер Оукс...

Он фыркнул от смеха.

— Черт, парень, сэру Гарри Оуксу не нужен неквалифицированный ассистент — мне нужен главный детектив, понятно! Ты бы послал этому чертову Генри Форду своего помощника?

— Конечно, нет, сэр Гарри...

Он положил руку на мое плечо.

— Просто Гарри, Нат.

— Отлично. А почему бы вам не нанять какого-нибудь местного сыщика? Зачем посылать за мной, в Чикаго, когда...

— Здесь, в Нассау, только два частных детектива Нат. И обоих хорошо знает этот «граф» Альфред де Мариньи. Ты же, напротив, сможешь смешаться с туристами, военными и американскими авиационными инженерами... Ты же знаешь, многие офицеры часто не носят свою форму, когда они не на дежурстве.

— Ну...

Он встал, его ступни утопали в песке, как ноги статуи.

— Сколько ты хочешь за эту работу, Геллер?

Я тоже приподнялся, отряхивая песок со своей задницы.

— Честно говоря, я считаю, что это будет общая работа, и мне придется вызвать одного из моих оперативников...

Я пожал плечами. Ткнул пальцем в небо. В высокое небо.

— Три сотни в день и расходы.

Сэр Гарри тоже пожал плечами и указал в сторону дома.

— Как насчет чека на десять тысяч долларов в качестве предварительного гонорара? Плачу прямо сейчас.

— Хорошо, — быстро сказал я, пораженный. — Просто здорово.

— Я выпишу тебе чек, — сказал он. — Я не думаю, что будут проблемы с тем, чтобы обналичить его.

Глава 4

Марджори Бристол ждала на крыльце. Она выглядела веселой и бодрой в своем голубом платье, сложив руки перед собой, будто держа в них невидимый букет.

Широкополая соломенная шляпа исчезла, обнажив правильной формы голову с коротко подстриженными темными, курчавыми волосами.

— Я разогрела кое-что на обед для мистера Геллера, — сказала она.

— Хорошая девочка, — произнес сэр Гарри, ударяя шляпой по бедру. — Гарольд уже закончил?

— Да, сэр Гарри. Он ждет вас в биллиардной.

Сэр Гарри повернулся ко мне и протянул руку. До сих пор мы еще не пожали друг другу руки, я не удивился, когда его загрубелая лапа мощно сжала мою. Обветренное, изрезанное морщинами лицо растянулось в подобие улыбки.

— Я оставлю вас с моим очаровательным управляющим, — произнес он и слегка поклонился мне. Он ведь все-таки был баронетом. В дверях Оукс обернулся и сказал: — Заходите ко мне, прежде чем приступите к делу. Я выпишу вам чек.

И он исчез в доме.

— Мисс Бристол, — сказал я. — Мне вовсе не обязательно есть...

— Я уже разогрела вам обед. Ничего особенного — вчерашний черепаховый суп и блинчики с мясом мидий.

Она указала мне на ротанговый стул и пододвинула ко мне черный столик на ротанговых ножках. Потом она исчезла, а через мгновение появилась с подносом в руках. На подносе были чашка ароматно пахнущего супа и тарелка с горкой маленьких, круглых блинчиков. Еще на нем была салфетка из ткани, серебряный прибор и большой стакан чая со льдом, заправленного листьями мяты.

Я попробовал суп. Он был очень вкусный, и я сказал ей это.

— Вы сами готовите здесь, не так ли, мисс Бристол?

Небо покрылось тучами, но океан был таким же игривым, как всегда.

— Нет. Здесь есть специальный повар. Сейчас она покупает продукты для небольшой вечеринки, которую устраивает сегодня сэр Гарри. Я потягивал свой чай со льдом.

— А как же ленч вашего босса?

— Сэр Гарри и его друг мистер Кристи собираются перекусить в загородном клубе.

Я отметил, что он не пригласил меня обедать в этот клуб.

— Почему бы вам не посидеть со мной, мисс Бри-стол?

— О нет, я не могу. Приятного аппетита, мистер Геллер. Я пойду на кухню, и когда вы поедите...

— Никуда вы не пойдете! Двигайте сюда ваш стул и садитесь, составьте мнекомпанию.

— Ну... — Она задумалась. Я знал, что прислуга — особенно цветная прислуга — не должна обедать с гостями — особенно с белыми гостями (как будто в «Вестбурне» бывают какие-то другие!). Но я ведь и не просил ее есть со мной. Просто посидеть и поддержать разговор.

Она присела.

— Приближается шторм.

— Вы думаете? Вроде не очень темно.

— Понюхайте воздух. Чувствуете, шторм приближается?

По-моему, в воздухе была лишь соленая свежесть моря. Я был только рад, что наконец-то подул ветер, отдаленно напоминающий бриз.

— А сколько всего слуг в поместье, мисс Бристол?

— Три-пять человек в доме, двое — охранники. Вы уже знакомы с Сэмьюэлом. Он занимается хозяйством, а по ночам он — сторож. Еще один слуга убирает в доме. Повар, я уже о ней говорила. И я, я ухаживаю за сэром Гарри и леди Юнис.

— Что вы делаете?

Она пожала плечами.

— Слежу, чтобы они делали все, что запланировали. Приношу леди утром ее одежду, уношу ночью. Много чего.

— Да вы почти секретарша.

Она улыбнулась — ей это понравилось.

— Почти. Я всегда старалась быть разносторонней.

— Мисс Бристол, простите, а где вы ходили в школу?

Она казалась одновременно удивленной и польшенной, что я спросил об этом. Ее рука сжала колено.

— Здесь, в Нассау. Я окончила школу Хант Гавернмент.

— Вы — ее гордость. А как насчет колледжа?

Она слегка вздрогнула.

— Нет. Здесь, в Нассау, совсем нет колледжей... у меня есть брат, он очень способный. Мы надеемся, что сможем когда-нибудь послать его в колледж в США, там ведь есть колледжи для негров.

— Конечно, есть. Могу поклясться, что вы закончили один из них.

Она опустила глаза. В первый раз она показалась мне по-настоящему смущенной.

— Я люблю читать, мистер Геллер. Мне нравятся книги, понимаете? — Тут она подняла на меня свои внимательные глаза и ее ресницы затрепетали, когда она говорила: — Я думаю, самое большое зло — это невежество. Как вы считаете?

Мне показалось, что небо потемнело еще больше. Может, она была права — действительно приближался шторм?

— Понимаете, мисс Бристол... Боюсь, понятие «зло» гораздо страшнее, чем «невежество». Но, возможно, невежество причинило людям больше вреда, чем жадность или ревность, или даже война. Я и сам сейчас как бы борюсь с невежеством.

Ее глаза сузились.

— Вы что, учитель?

— Нет. Я — детектив.

— Правда? Полицейский?

— Ну, не совсем. Я — тот, кого сегодня называют частным сыщиком.

Она оживилась.

— Как Хэмфри Богарт?

Я засмеялся.

— Почти. Боюсь, я сказал вам больше, чем должен. Нам лучше не касаться личных дел сэра Гарри. Извините, мисс Бристол...

Она понимающе кивнула. Какого я свалял дурака, что сказал ей, кто я! Она ведь думала, что я — просто какой-то деловой партнер ее шефа.

Мы просидели в неловком молчании с минуту. Я ел и смотрел на огромное море. Где-то, по другую его сторону, сейчас сбрасывали правительство Муссолини, а в Кёльне немцы пытались оправиться от налета тысяч бомбардировщиков союзников. И почти столько же внимания привлекал Чарли Чаплин, вернувшийся назад, в Англию, и женившийся на юной Уне О'Нил.

Но все это казалось мне нереальным, происходящим в каком-то другом мире, когда я сидел на крыльце поместья Оукса и глядел на море — то самое море, на котором, может, прямо сейчас, когда я доедал свой черепаховый суп, умирали люди.

— Восхитительный суп, — сказал я, дотрагиваясь салфеткой до губ. — И блинчики тоже отменные.

— Я их только что разогрела. Их приготовили прошлой ночью. Они вкуснее, когда мясо мидий свежее.

— Мидий?

— Да, мясо из таких маленьких перламутровых раковин. Его обычно пробуют все туристы.

— О, понятно. Все равно, как бы это ни называлось, блинчики — просто замечательные.

Она усмехнулась.

— Вы попробуете еще много мидий, пока будете здесь, мистер Геллер.

Она не позволила мне помочь ей унести поднос с посудой, но я все равно пошел вместе с ней на кухню и сказал, почти прошептал ей:

— Только, пожалуйста, никому не говорите, что я — детектив.

— Мистер Геллер, — мягко ответила она. — Вы — хороший человек. Я бы никогда не сделала то, чего вам не хочется.

Наши глаза встретились — и одну секунду мы были вместе. Одну старую как мир секунду, когда есть только мужчина и женщина, а вся культура, время и табу не значат ничего. Но это длилось всего одну секунду, а потом мы оба отвели глаза, смущенные.

— Мне лучше отвести вас сейчас к сэру Гарри.

Так она и сделала. Оукс сидел в средних размеров комнате с камином, восточным ковром и высокими окнами, выходящими на океан. Полкомнаты занимал большой биллиардный стол. Со стен отовсюду глядели набитые чучела крупных рыб и головы зверей.

Рядом с биллиардом, в брюках для верховой езды и высоких сапогах — я сразу вспомнил Гарпо в роли жокея во «Дне на бегах» — стоял сэр Гарри: кривоногий, опирающийся на кий и разговаривающий с изрядно взъерошенным субъектом небольшого роста, отчаянно дымившим сигаретой.

Оба хмуро глядели друг на друга: наверное, мы прервали их спор.

Но, заметив нас, сэр Гарри скупо улыбнулся.

— А! Мой гость. Хорошо пообедали?

— Отлично, — ответил я. — Черепаховым супом и блинчиками с мясом мидий.

Он отрывисто засмеялся.

— Мы сделаем из вас настоящего багамца еще до вечера. Марджори, принести мою чековую книжку.

— Сейчас, сэр Гарри.

Мисс Бристол вышла, и сэр Гарри указал рукой на своего маленького, но мускулистого друга, который был таким загорелым, что я сначала принял его за мулата.

— Познакомьтесь с настоящим бароном Нассау, мистер Геллер, — Гарольд Кристи. Лучший чертов бизнес-партнер, который когда-либо был у старого золотоискателя.

Неплохо для «лучшего партнера», учитывая, что они спорили, до того как мы вошли! На вид Кристи было за пятьдесят, он был почти лыс, с яйцевидной головой и лохматыми рыжеватыми бровями над пронзительными зелеными глазами, в которых светились деньги. Он был красив как жаба: со шрамами на лице, луковицеобразным носом, тщедушным подбородком. Его легкий белый костюм был помятым, темный галстук завязан небрежно.

И это был «настоящий барон Нассау»?

— Познакомьтесь: Натан Геллер, — сказал Оукс своему другу. — Детектив из Чикаго, которого я нанял по личному делу.

Глаза Кристи расширились на мгновение, он окинул Оукса подозрительным взглядом.

— Детектив? А зачем, Гарри?

Сэр Гарри захихикал, положил руку на плечо своего друга.

— Это мое дело, Гарольд. У тебя своя личная жизнь, у меня — своя.

Кристи, нахмурившись, взглянул на Оукса, потом повернулся ко мне и улыбнулся удивительно заразительной улыбкой. Жаба превращалась в принца, когда он включал свое обаяние на полную мощность.

— Добро пожаловать в Нассау, мистер Геллер, — сказал он. У него был мягкий голос. — Хотя почему вы приехали на остров Июня в июле — загадка даже для такого поклонника Багам, как я.

— Если ты хочешь разгадать эту загадку, Гарольд, — сказал сэр Гарри, — тебе нужно нанять собственного чертового детектива.

Что такое? Оукс старается поддеть своего приятеля?

Но Кристи лишь продолжал улыбаться, хотя и несколько напряженно. Он был похож на мелкого чиновника, которого босс выставил на посмешище. Он потушил сигарету в пепельнице, стоящей на краю биллиарда, и сразу же закурил новую.

— Нат, если вы не будете осторожны, Гарольд затащит вас на свою виллу на берегу океана еще до ужина.

— Вы занимаетесь бизнесом с недвижимостью, мистер Кристи?

Кристи снова улыбнулся, выпустил струйку дыма изо рта и только собрался ответить, как Оукс перебил его:

— Сказать, что Гарольд занимается бизнесом с недвижимостью — все равно, что сказать, что Гитлер занимается бизнесом, захватывая страны.

Такое сравнение заставило Кристи вздрогнуть, но сэр Гарри продолжал рычать:

— Несколько лет назад Гарольд встретил меня в Лондоне и уговорил приехать на Нью-Провиденс, а потом умудрился продать мне половину острова. — Оукс фыркал от смеха. — Знаете, почему мистер Кристи — самый влиятельный человек на наших островах? Даже считая нашего низкорослого друга герцога Виндзорского? Потому что Гарольд хорошо понимает, что главная ценность на этих островах — это земля... не для добычи золота и не для выращивания урожаев, нет: ее можно продать таким вот чертовым богатым дуракам, как я. А, Марджори!

Она несла в руках его чековую книжку. Он положил кий для пула на биллиард и подошел вместе с ней к маленькому столику рядом с лампой под шелковым абажуром.

Кристи очень мягко произнес:

— Вы должны извинить Гарри. Болтливость — один из его главных пороков.

— А такт — не одна из его добродетелей?

— Это точно, — ответил Кристи посмеиваясь и затянулся сигаретой.

— Нат! — закричал Оукс, махая мне рукой, — подойдите сюда.

— Приятно было познакомиться с вами, сэр, — сказал я Кристи.

— Взаимно, — довольным тоном ответил он и кивнул.

Оукс взял меня за руку, протягивая чек на десять тысяч долларов, на котором еще блестели чернила. Мисс Бристол пошла открыть для нас дверь, и никто не слышал нашего разговора.

— Это за тридцать четыре дня, — сказал он. — По триста долларов за день... считая тысячу за сегодня.

— Вы хотите, чтобы я взялся за дело сегодня же?

— Конечно, черт возьми. Ты найдешь де Мариньи в яхт-клубе. Он выйдет сегодня на своей яхте. С помощью этой карточки ты сможешь попасть куда угодно.

Он передал мне небольшой белый кусок картона, который гласил: «Обладатель сего — мой персональный гость. Сэр Гарри Оукс, баронет».

— Еще мне нужно фото де Мариньи...

— Зачем? Просто попроси кого-нибудь показать его тебе. Это такой длинный, худой лягушатник. Лицо как у лошади. Еще он носит чертову идиотскую бороду. Да ты сразу заметишь этого сукиного сына. Или найдешь его яхту, — верхняя губа сэра Гарри презрительно искривилась. — Она называется «Конкьюбайн».

— Понятно, — сказал я.

Мисс Бристол открыла нам дверь. Мы пошли по галерее к гаражу. Девушка держалась от нас на почтительном расстоянии. Наконец-то подул настоящий багамский бриз, но давящая влажность не исчезла.

— Будешь связываться со мной каждый день по телефону. Мисс Бристол скажет тебе номер.

Я обернулся посмотреть на нее, и она улыбнулась. Черт, как мне нравилась ее улыбка!

Оукс сжал мое плечо, и я опять повернулся к нему.

— Для тебя приготовлена машина... Аренда оформлена на твое имя. В бардачке найдешь карты дорог Нассау и Нью-Провиденс и список относящихся к делу адресов.

Я кивнул. Богачи бывают предусмотрительны.

Он отпер дверь гаража.

— Только ради Бога, держитесь на этой чертовой неправильной полосе.

— Вы имеете в виду, на левой?

— Точно, помните, на левой, — отозвался сэр Гарри.

* * *
Моей машиной оказался темно-синий «Бьюик» 1939 года выпуска, большой как танк. И управлять им было не легче.

Танк — не лучшая машина для слежки. Все нервировало меня, когда я возвращался в город по Бэй-стрит, оставаясь на левой полосе дороги. Какой-то велосипедист подрезал меня, тропические пейзажи с их яркими красками рябили в глазах, отвлекая от дороги.

Меня спасло только внезапное появление неуклюжего розово-терракотового чудовища — «Британского Колониального Отеля». Там даже оказалась платная стоянка, так что я смог оставить свой «Бьюик» и немного пройтись пешком.

Конечно, номер, который мне дали в «Британском Колониальном», не был класса «Люкс», но он был все же довольно большим, а светло-розовые стены и белые двери делали его еще больше. Двуспальная кровать, комод, здоровенный туалет, письменный стол и ванная тоже отличались приличными размерами. Я был не против пожить здесь немного.

С металлического балкона открывался вид на океан, но белый пляж под сереющим небом был почти пуст.

Я распаковал свои вещи и прикинул, что мне понадобится для работы. Но для начала мне надо было сделать пару дел. Прежде всего, я захватил с собой свой свежепромокший костюм и спустился вниз. Портье за стойкой указал мне на маленький магазинчик-ателье рядом с отелем. Я зашел туда и без проблем купил у изнывавшего от скуки приветливого загорелого портного по имени Пакк два белых костюма втридорога. Он предложил подогнать костюмы по моей фигуре, обещав «сделать все» за два дня, но потом неохотно согласился продать пару моего размера, вздыхая:

— Не могу спорить с вами, сэр! У вас сорок второй размер — ничего особенного!

И так вот всегда.

Моей следующей остановкой стал «Ройял Бэнк оф Кэнада», показавшийся мне подходящим местом, чтобы обналичить чек сэра Гарри. Я перевел почти всю сумму на свой собственный счет в «Континентальном Банке» в Чикаго.

На Коусон-Сквер я купил себе шляпу-панаму со светло-коричневой лентой у дородной общительной леди, тележка которой была доверху набита шляпами, сумками и циновками. Она просила за шляпу 50 центов, я яростно торговался и сбил цену до 25, а потом дал ей доллар шутки ради.

Она тоже оказала мне услугу, сказав, где находится фотомагазин. Каждому нормальному шпиону в спальнях нужен фотоаппарат, и я купил себе 15-долларовую камеру «Аргус» со вспышкой и автоматическим фокусом. Еще я купил 35-миллиметровую пленку и запасные батарейки.

— А разве вы не хотите взять цветную пленку, сэр? — спросила маленькая, похожая на кавказку, привлекательная продавщица. В ее темных волосах был цветок, какие прикалывают к корсажу. — Вы сможете запечатлеть все чудесные цвета нашего острова...

— Нет, спасибо. Собираюсь снимать больше для души, — ответил я.

Когда я, наконец, вернулся в отель, было уже два часа дня и в руках я нес кипу всякой одежды, включая две белые рубашки с короткими рукавами, четыре отвратительные цветастые футболки, несколько пар сандалий и три галстука с изображенными на них сценами тропической жизни. Все это должно было обеспечить мой комфорт и сделать похожим на туриста.

Надев один из моих новых белых костюмов и цветную футболку, спрятавшись под панамой и круглыми темными очками, я сел в «Бьюик» и поехал по левой («Помните, левой!») стороне Бэй-стрит. Большинство машин, которые ехали мне навстречу, были, как и мой «Бьюик», американского производства. Но иногда я замечал «Хамбер Снайп» или «Хиллмэн», ехавшие по «неправильной полосе», и их сидящие справа водители сбивали меня с толку. Вокруг, по довольно оживленной улице, катились, звеня колокольчиками, двухместные экипажи, повозки, запряженные ослами; иногда навстречу попадались тележки и аборигены в соломенных шляпах, ведущие коз. Проехав район магазинов в конце Бэй-стрит, рядом с современным отелем «Форт Монтегю» и старой крепостью, в честь которой был назван отель, я увидел «Яхт-клуб Нассау».

Хотя здание яхт-клуба с бледно-желтыми оштукатуренными стенами и представляло собой образчик громоздкого «плантагорского» стиля, типичного для архитектуры Нассау XIX века, оно было, очевидно, построено недавно: у окружавших его декоративных площадок с посаженными на них, но еще не успевшими вырасти пальмами был стерильно новый вид.

Легким шагом я зашел в яхт-клуб. Никто не остановил меня, чтобы спросить, был ли я его членом, или евреем, по крайней мере. Я был даже немного разочарован. В баре на стенах болтались фото знаменитых яхт и яхтсменов, а у стойки — несколько посетителей и бармен в белой куртке. Почти вся застекленная стена выходила на восточную гавань. Я прошел через стеклянную дверь и оказался на краю верхней площадки террасы, которая спускалась вниз к крошечной пристани, где были пришвартованы маленькие яхты.

Несколько других яхт — три, если быть точным — сбились в кучу неподалеку от берега, по-видимому участвуя в регате. Не могу сказать точно — никогда не был на регате. Какая-то из этих яхт, наверное, была «Конкьюбай» де Мариньи.

Ни одна из яхт не шла особенно быстро: дул умеренный бриз, но настоящего ветра не было. Серое небо было теперь цвета вороненого ствола, океан казался волнующимся морем расплавленного свинца. Яхты, со своими белыми парусами, выглядели застывшими на их фоне.

Вернувшись в бар, я сел на стул и заказал себе ром с кока-колой.

Бармен, молодой блондин лет двадцати четырех, спросил:

— Вы член клуба, сэр?

Наконец-то! Я показал ему карточку, которую дал мне сэр Гарри, он улыбнулся, удивленно подняв брови, и сказал:

— Позвольте «Яхт-клубу Нассау» угостить вас, сэр. Я рекомендую вам попробовать наш специальный коктейль.

— Для обоих.

Он налил мой коктейль в стакан из красного стекла с ягодой на дне. Я вынул ягоду, прежде, чем попробовать напиток.

— Ну как? — спросил парень.

— Восхитительный и смертоносный.

Он пожал плечами.

— Точь-в-точь как Нассау.

Я повернулся на стуле и лениво взглянул в окно:

— Что это, заплыв сегодня?

— Да, наша обычная небольшая регата. Она бывает каждую неделю. Сегодня немного яхт... Паршивая погода. Им повезет, если не разразится буря.

— А этот парень, де Мариньи, он тоже участвует?

— Да. Конечно.

— Я слышал, что он оригинал. Настоящий дамский угодник.

Парень пожал плечами и стал тереть свою стойку тряпкой.

— Не знаю. Но он очень крутой яхтсмен.

— Правда?

— Правда. Он выиграл пару призов, включая «Бакарди», — а де Мариньи здесь всего четыре или пять лет. Он зайдет сюда через пару минут. Хотите встретиться с ним?

— Нет, спасибо, — ответил я.

На самом деле я нарочно медленно допивал свой коктейль, поджидая, когда де Мариньи закончит свою регату. Моя же только начиналась.

Глава 5

Де Мариньи вошел в яхт-клуб, болтая с двумя парнями: наверное, своей командой. Но я сразу узнал его: не менее шести футов роста, непринужденные манеры, блестящие, зачесанные назад волосы и аккуратно подстриженная бородка клином. Стройный и мускулистый, он был одет в рубашку для игры в поло с короткими рукавами, а под ней виднелась бледно-желтая водолазка, облегающая его горло, как удавка. Ненавижу такие.

Несмотря на нелестное описание сэра Гарри, я думал, граф окажется красавчиком, как большинство жиголо. Но у де Мариньи были большие уши, выдающийся нос и толстые губы. Если бы вы снимали «Легенду Сонного Ущелья», то не ошиблись бы, пригласив его на роль Икабода Крэйна или его лошади.

Он уверенно, с достоинством шел по клубу, снисходительно общаясь со своими спутниками, которых, казалось, загипнотизировали его разглагольствования. Со своего места я не мог разобрать слов, но у него был сильный, как у Чарльза Бойера, французский акцент, который некоторым женщинам наверняка казался очаровательным. Не будучи женщиной, я не могу сказать точно.

Похоже, он направлялся в бар, поэтому я швырнул двадцатипятицентовик на чай бармену и не стал дожидаться, пока тот представит меня де Мариньи, а вышел на улицу ждать в «Бьюике» развития событий.

Наверное, де Мариньи принял стаканчик-другой, так как лишь спустя пятнадцать минут он опять показался в дверях яхт-клуба, по-прежнему одетый в свой яхтсменский прикид, но уже без двоих прилипал. Он медленно двинулся к черному «Линкольну Континенталю». Интересно, это дочь сэра Гарри. Нэнси, купила ему?

За фортом Монтегю, изгибаясь параллельно берегу, Ист-Бэй-стрит вела на восток, превращаясь в шоссе вдоль которого по берегу океана рассыпались пресловутые особняки, проданные, вероятно, вместе с землей Гарольдом Кристи своим богатым иностранным клиентам — любителям спиртного.

Но де Мариньи свернул вправо, прочь от этого изобилия, направляясь в далекий пригород. Я поехал за ним.

Те же самые кусты и деревья, что украшали земли богатых поместий, росли здесь по обочинам, совершенно дикие. Ананасовые деревья, пальмы и кусты с красными ягодами тянулись вдоль дороги, как зрители, жаждущие зрелищ.

Было сложно не засветиться, но «Линкольн» поднял тучу пыли, так что я мог ехать на приличном расстоянии, и все же не терять графа из вида.

Потом пыль осела, и я понял, что потерял его: он куда-то свернул. Как безумный, я глядел во все стороны до тех пор, пока снова не увидел его: «Линкольн» стоял на щебеночной дороге рядом с заброшенного вида белой фермой. Я принял бы ее за американскую ферму, если бы не жалюзи на окнах и не известковые стены, которым было лет двести.

Я проехал от строения с четверть мили, прежде чем нашел место на обочине, где можно было припарковаться. Я оставил свой белый пиджак в машине, захватил с собой фотоаппарат и пошел к ферме по той стороне дороги, где кустарники были выше.

На американской ферме мне пришлось бы перелезать (или по крайней мере перешагивать) через забор. Здесь же все, что пока нужно было сделать — лишь тихо, осторожно прокрасться через тропические заросли, подобно японскому снайперу, ищущему цель. В руке у меня, правда, была не винтовка с оптическим прицелом, а мой смертоносный «Аргус», готовый снять пару компрометирующих снимков.

Но рандеву де Мариньи было не с женой какого-нибудь богатого кореша Кристи или хорошенькой смуглолицей аборигенкой. Скорее, с полудюжиной темнокожих рабочих в основательно поношенных соломенных шляпах и свободных, пропотевших одеждах. Водолазка де Мариньи больше не болталась вокруг его шеи, зато его рубашка была вся в саже и пятнах пота, прилипала к его телу, облегая впечатляющую мускулатуру графа.

Во дворе фермы двое рабочих подбрасывали дрова в ревущий огонь под чем-то напоминающим старый, изрезанный барабан, в котором к тому же что-то пузырилось, как в котле ведьмы. Люди де Мариньи сидели на корточках вокруг него, макая только что убитых — отсутствие голов и кровавые шейки — верный знак для опытного детектива — цыплят в то, что я принял за кипящую воду.

И де Мариньи работал вместе с ними, тоже сидя на корточках и опуская трупы цыплят за ноги в пузырящуюся воду. Он, вроде, даже показывал другим, как это нужно делать, ощипывая перья с мякоти убитых птиц. На землю вокруг котла летел снегопад из птичьих перьев.

Пламя костра было высоким, а дым едким: даже в моем наблюдательном пункте в кустарнике у меня защипало глаза.

Де Мариньи трудился в поте лица, на практике доказывая свои демократические взгляды, общаясь с неграми как с равными. Один из них, смазливый, остроглазый парень лет двадцати двух в довольно крепкой одежде, был, очевидно, следующим по званию. Я слышал, как де Мариньи называл его «Кертис».

Все это продолжалось около часа. Я, как и они, сидел на корточках, только в кустах, искренне надеясь, что в Нью-Провиденс нет склизких ящериц, и ядовитые змеи не преподнесут мне сюрприза. Только жуткая влажность делала мою жизнь невыносимой: слабое дуновение ветерка едва шевелило листья. Но, по крайней мере, здесь не было таких дурацких насекомых, как те москиты на пляже.

Наконец де Мариньи исчез в доме и появился уже с причесанными волосами, умытым лицом и водолазкой в руке. Он подозвал к себе Кертиса, что-то сказал другому рабочему, назначая, наверное, его старшим, и они с Кертисом влезли в «Линкольн»: оба — на переднее сиденье, но за руль сел Кертис.

Я рысцой добежал до «Бьюика», сделал ювелирный (учитывая ширину дороги) разворот и поехал по пыльным следам «Линкольна».

Просмотрев еще раз список адресов, который мне вручил сэр Гарри, включающий косметический кабинет, бакалейный магазин и дом де Мариньи, я не заметил в нем ничего, напоминающего ферму по разведению цыплят. Там только было сказано что-то неопределенное насчет «де Мариньи и К °» с адресом на Бэй-стрит.

Как де Мариньи, если он такой ленивый сукин сын, каким изобразил его Оукс, мог заниматься столь впечатляющими разнообразием деловыми проектами? Хотя, возможно, все это он делал на деньги своей жены.

Но с другой стороны, ведь он так вкалывал, ощипывая цыплят бок о бок с черными рабочими! Я только один день в Нассау, но уже мог оценить необычность такого поведения.

Пыль постепенно улеглась на дорогу, и я опять увидел «Линкольн», поворачивающий на запад. На часах было полпятого, значит, де Мариньи, скорее всего, направлялся домой.

Так оно и было. «Линкольн» повернул на Виктория-авеню. Это совпадало с адресом, по которому жил граф.

Теперь море было у нас за спиной, и мы ехали в гору по красивой, обсаженной пальмами боковой улице, где перед маленькими, пастельного цвета домиками, стоящими вдоль склона, возвышались высокие каменные стены, по которым полз бугенвиль и другие вьющиеся растения, стараясь достать до верхушек деревьев, видневшихся из-за стен.

Вскоре черный автомобиль де Мариньи свернул в боковой проезд и, объехав двухэтажный дом, остановился перед закрытыми дверями двойного гаража. Вслед за Кертисом из машины вылез де Мариньи. Вот это да, даже не подождал, пока шофер откроет ему дверцу. Что за парень!

Жилище де Мариньи напомнило мне дома в Луизиане: средних размеров двухэтажное розовое строение, заросшее вьющимся виноградом, с занавесками на веранде вверху и на крыльце внизу, и наружной лестницей, ведущей к автомобильной дорожке. В отличие от соседних домов с их непроницаемыми массивными белыми стенами, слева от дома де Мариньи виднелся сад с высокими ухоженными кустами.

Я миновал дом, заметив через пару кварталов место, где можно было развернуться, и вновь вернулся, припарковавшись на противоположной стороне улицы, не доезжая полквартала до дома де Мариньи. Улица здесь была такая узкая, что пришлось парковаться, заехав левыми колесами на тротуар.

«Линкольн» отъехал от дома меньше, чем через полчаса. Я надеялся, что граф в машине, и неторопливо поехал за ним. Проезжая мимо дома де Мариньи, сквозь открытое окно я заметил суетившихся слуг. Одним из них был Кертис.

На Бэй-стрит мне удалось пропустить несколько машин перед «Бьюиком», одновременно не теряя де Мариньи из вида. Темнело, и мы оба включили фары. Он сумел найти место для парковки среди массы других машин, стоящих у магазинов: хотя было уже больше пяти, все магазины до сих пор работали. Я проехал мимо, запарковался сам и уже вылезал из своего «Бьюика», когда заметил графа — в коричневой спортивной куртке, светло-коричневых брюках, кремового цвета рубашке без галстука и коричневых туфлях на босу ногу. Очень стильно. Он направился к отелю «Принц Джордж», задержавшись у входа под развевающимися флагами союзников, чтобы прикурить сигарету.

Я заметил, что табличка офиса над лавкой в следующем доме гласила: «Г. Дж. Кристи, лимитед. Торговля недвижимостью с 1922 г.» Да, тесный мир и тесный город...

Но де Мариньи не зашел в отель, а прошел под аркой между ним и соседним зданием в «Коконат Бар», двигаясь между столиками под пляжными зонтиками на террасе, спускающейся до самого причала, где маленькие яхты со свернутыми парусами качались на неспокойном море. Навесом этому бару служило обложенное облаками темно-багровое небо.

Почти все столики в баре были пусты, но графа сразу же окликнул полный, темноволосый мужчина лет тридцати пяти в щегольском бледно-зеленом костюме с широкими отворотами и темно-зеленом галстуке в полоску.

— Фредди! Я хочу познакомить тебя с самыми роскошными девочками в Нассау!

— Невозможно, — ответил де Мариньи, смакуя каждый слог в своей французской манере. — Я всех их знаю... О! По-моему, я ошибся...

Он точно ошибся: рядом с толстяком-американцем сидели две привлекательные женщины: брюнетка с очень сексуальным неправильным прикусом и стройная блондинка с широкой милой улыбкой. Обеим на вид не было еще тридцати. Они были одеты в легкие платья и, привлекательно положив ногу на ногу, тянули какие-то тропические напитки из маленьких, украшенных фруктами, пивных стаканов.

Американец представил графа, присевшего рядом с ними, и они заговорили тише, так, что я ничего не мог разобрать. Поэтому я рискнул подсесть за соседний столик, заказал себе сок и стал подслушивать, уставившись на свинцово-серое волнующееся море.

— Фредди, — сказал де Мариньи, делая ударение на втором слоге. Ага, значит его толстого американского друга тоже зовут Фредди. — Я настаиваю на том, чтобы ты пригласил этих очаровательных девушек с собой сегодня. Мой список гостей удручающе мал.

— Есть одна проблема, — отозвался второй Фредди, кисло улыбаясь. — Они замужем.

— Ну и что? Я тоже женат, — пожал плечами де Мариньи. Его улыбка была такой же широкой, как и искусственной. — Захватим с собой и мужей! Мои лучшие друзья — чьи-то супруги.

— Боюсь, — сказала блондинка, — оба наших супруга сейчас далеко, на задании.

— Они — пилоты ВВС Британии, — добавил американский Фредди.

Де Мариньи снова пожал плечами:

— Моя жена сейчас учится танцевать в Мэйне. Может, мы, семейные люди, разлученные с нашими любимыми, сможем утешить друг друга?

Американский Фредди добавил:

— У него есть повар-багамец, кухня которого поразит вас, леди.

Спорю, на ужин у них будут цыплята.

Брюнетка и блондинка переглянулись и обе засмеялись. Почти захихикали. Сначала они кивнули друг дружке, потом — де Мариньи.

— Ну и отлично, — произнес граф.

«Так, уже кое-что», — подумал я.

Еще с четверть часа прошли в безудержном флирте — американец был больше, чем другие, откровенен — и я решил, что пора отступать. Я быстро допил сок и вернулся к «Бьюику» ждать, когда де Мариньи повезет своих гостей на вечеринку на Виктория-стрит.

Что он вскоре и сделал, кстати.

Ночной Нассау под тяжелыми облаками казался сверхъестественным. Гигантские шерстяные деревья отбрасывали таинственные тени на известковые стены. Ограды садов вырастали сбоку, как крепостные стены, и мерцающий свет косо падал сквозь ставни, закрытые по случаю ожидавшейся грозы, собиравшейся весь день.

Я следил за красными зрачками габаритных огней «Линкольна», и когда де Мариньи затормозил на лужайке близ дома, я проехал дальше, быстро развернулся и занял свое место на противоположной стороне улицы.

Вскоре начали съезжаться гости. Первым появился исключительно скользкий тип с усиками, как у Кларка Гейбла. Он вылез из коричневого «Шевроле» и направился к дому, держа под руку сексуальную блондинку. У блондинки была челка, как у Вероники Лэйк, формы, как у Бетти Грейбл, и синее платье в горошек. Если она была совершеннолетней, то я — Генри Альдрич.

Я насчитал всего одиннадцать гостей, прибывших группами и парами — состоятельных на вид, и только белых, не считая жен пилотов (их привез толстяк-американец) и несовершеннолетних красоток с кожей шоколадного цвета. Их входным билетом была привлекательность.

Боковое стекло «Бьюика» было опущено, и даже за полквартала от дома де Мариньи я слышал смех и обрывки фраз, доносящихся из внутреннего дворика, поэтому я решил вылезти из машины и присоединиться к гостям. Почти присоединиться. Улица была совершенно пустой, а ближайший фонарь был через дорогу, и никто не заметил, как я нырнул в хорошо подстриженный кустарник, чтобы заняться своим профессиональным делом.

У де Мариньи была вечеринка в саду. Здесь стоял длинный стол для пикников, и несколько слуг-негров в белых фраках обходили гостей, правда, не предлагая им ничего, кроме вина. Три свечи в абажурах «молния» и два шестисвечных канделябра стояли незажженными на удобно расположенном столике. Все оттягивались на полную, но я не думал, что это долго продлится. Ветер усиливался, и комары с каждой минутой кусались все сильнее.

Утром Марджори Бристол чувствовала в воздухе приближение грозы. Теперь любой идиот мог это почувствовать.

Де Мариньи держал в руках горящую спичку. Он привстал и наклонился вперед, пытаясь зажечь свечу, а сидящая рядом с ним белокурая жена пилота ВВС приподняла абажур, пытаясь помочь ему. Ветер всколыхнул пламя от свечи, и оно обожгло руку графа.

— Мёрд! — сказал он.

— Что это значит? — спросила одна из несовершеннолетних блондинок с широко раскрытыми глазами.

— Дерьмо, моя дорогая, — ответил ее лощеный одутловатый кавалер.

Все засмеялись. Кроме меня, конечно. Я шлепнул комара на щеке.

Де Мариньи обжег себя еще несколько раз, но умудрился все-таки зажечь все свечи под абажуром и даже канделябры. Языки пламени качались на них, как матросы на палубе «Титаника».

— Вуаля, — сказал он, восхищаясь своей работой, и я подумал, что он знает французский так же, как и я, и тут начался дождь.

Все гости смеялись, а некоторые леди визжали в забавной манере, которую они, наверное, считали очень женственной.

— Все в дом, быстро! — закричал де Мариньи. Его черные слуги стали разбирать стол.

Гости, на которых упало несколько капель дождя, бросились врассыпную, торопясь в укрытие.

Я в моем тайнике сразу промок насквозь.

— Мёрд, — сказал я сам себе, продираясь обратно к «бьюику».

На этот раз я сидел в машине довольно долго. Потоки дождя, как очереди из пулемета, били по лобовому стеклу, барабанили по крыше. Пальмы вокруг сильно раскачивались, их листья шелестели, шурша, как наждачная бумага; ветер отвратительно свистел, разнося свежий запах цветов. Когда я закрыл окно, в машине стало жарко, и стекла запотели. Жара и дождь. Почему же я почувствовал озноб?..

Если начинался дождь, мы выстилали дно воронки брезентом и, когда в него набиралась вода, пили ее, припав к краю и жадно глотая, набирали ее в наши пустые фляги. Дождь поднимал даже раненых, и мы прижимались друг к другу, думая, когда японцы снова пойдут в атаку со своими пулеметами, штыками, минометными минами...

Раскат грома вдруг разбудил меня. Я был весь в холодном поту, думая, что минометная мина все же взорвалась. Мне страшно хотелось курить.

Дурной знак: я курил только однажды, в те месяцы, когда я был в войсках — на островах, на Гуадалканале. Желание курить только изредка возвращалось ко мне, после того как я вернулся: изредка, как и приступы малярии, один из которых, похоже, начинался сейчас.

Я открыл окно, чтобы остудить лобовое стекло. Капли дождя стали попадать в салон. Я взглянул на часы: была почти полночь. Сколько же я проспал? Может, я пропустил что-нибудь? Может, пора хватать камеру и мчаться сквозь потоки воды, текущие по улице, продираться через могучий кустарник, чтобы выяснить, как развивается карибская оргия «только для белых»?

Но как раз в этот момент вечеринка закончилась: пары стали разбредаться по своим машинам — все, кроме одутловатого Кларка Гейбла и юной Бетти Грэйбл. О, счастливая пара вышла на улицу, съежившись под зонтиком, но лишь для того, чтобы быстро подняться по наружной лестнице, которая, очевидно, вела в комнаты над гаражом.

Сверкнула молния, и американский Фредди тоже вышел, на ходу прощаясь с солидным пожилым гостем. Это означало одно: граф остался в доме наедине с женами британских пилотов.

Может, хоть сейчас де Мариньи оправдает свою репутацию, и мне пора приготовить свой фотоаппарат.

Но тут сам граф в куртке с поднятым воротником пробежал к «Линкольну», стоящему на лужайке. Он завел машину и подогнал ее прямо к ступенькам крыльца. Потом один из слуг — по-моему, Кертис — провел блондинку под зонтом к ожидавшей машине.

Я улыбнулся. Похоже, я был при деле.

Но в это время Кертис вошел в дом и вернулся вместе с брюнеткой. Она присоединилась к де Мариньи и их общей подруге на переднем сиденье.

Отлично. Я вспомнил другие французские слова, которые я знал: «жизнь втроем».

Я эскортировал «Линкольн» до Бэй-стрит, щетки яростно скребли лобовое стекло моего автомобиля. Его машина слегка покачивалась от ветра. И моя тоже, хотя она и была далеко не веса пера. Просто за стеклом бушевала настоящая буря. Дождь лил беспрестанно. Улица была наполовину затоплена; вода заливала водозаборники у обочины. Ставни окон магазинов были плотно закрыты и блестели мокрым металлом, вспыхивая время от времени серебряно-голубым при свете молний. Неон в вывеске над аптекой мерцал в ночи, как глаза привидения.

Мы проехали мой отель — здесь светилось лишь несколько окон и меня ждала постель — и устремились на запад. Когда-то, века назад, по этой дороге Сэмьюэл вез меня и мисс Бристол в «Вестбурн». За «Вестбурном», окна второго этажа которого были освещены, «Линкольн» затормозил перед столбом с деревянной вывеской «Хаббардз Коттеджиз».

Кажется, здесь были коттеджи, сдаваемые внаем. Я проехал мимо, но успел заметить остановившийся «Линкольн» и двух молодых женщин, быстро бегущих к дверям коттеджа. Де Мариньи так и не вылез из машины с работающим двигателем.

Когда я нашел место, где развернуться, и снова проезжал мимо коттеджа, «Линкольна» уже не было.

Я мог лишь вздохнуть. Видно, не этой ночью мне удастся добыть улики на графа. Де Мариньи, как вежливый хозяин, просто довез своих гостей до дома. Впереди краснели огоньки — наверное, «Линкольна», но я и не пытался их догнать.

Часы показывали час ночи, и этот долгий-долгий день был позади. Я честно отработал свою тысячу долларов.

Глава 6

Гроза сотрясала небо, как залпы артиллерии, превратив мою ночь в каскад горячечных снов о морских сражениях. Раз десять за ночь я просыпался и принимался бродить по комнате, и, глядя на бушующее море и беспокойное небо, боролся с желанием курить. Пальмы за окном невероятно изгибались, их черные силуэты казались синими при вспышках молний. Проклятый шторм ревел как плохой радиоприемник со сбитой шкалой настройки. Шквал сменялся слабеющим порывом ветра с барабанящим в окно дождем и возвращался вновь с оглушительными раскатами грома...

Наконец батальные сны прекратились. Мне стало сниться что-то другое — что-то приятное, мирное. Я качался в гамаке, рядом прекрасная темнокожая девушка, одетая в одну только коротенькую юбочку, протягивала мне кокосовый орех. Она была похожа на Марджори Бристол, только темнее, и, когда я допил кокосовое молоко, она стала гладить мой лоб мягкой, как подушка, рукой, и тут — бум, бум, бум: артиллерийская канонада снова разбудила меня.

Сидя в кровати и переводя дыхание, весь в холодном поту, я снова услышал те звуки и понял, что это просто кто-то стучит в дверь. Кто-то очень настойчивый беспардонно барабанил по моей двери. А никакой артиллерии в помине не было.

Я отшвырнул простыню и пошел открывать, надевая по дороге брюки на нижнее белье, в котором спал. Я собирался негодовать, особенно, если это коридорный, пришедший убирать мой номер, по крайней мере, до тех пор, пока не взглянул на часы и не понял, сколько я спал: было больше десяти часов утра.

Открывая дверь, я спросил «Да, кто там?» еще до того, как увидел его. На меня смотрело темное лицо из-под белого шлема с золотым наконечником.

— Натан Геллер? — раздался голос с карибским акцентом.

Я шире приоткрыл дверь. На пороге стояли два темнокожих полицейских в блестящих шлемах, белых мундирах, брюках с красными лампасами и сверкающих сапогах. Я видел таких в оперетте.

— Да, это я, — сказал я. — Хотите войти, ребята? Я только что проснулся.

Они торжественно вошли в мой номер, держась очень прямо. Почему я вдруг почувствовал себя так глупо?

— Вам придется поехать с нами в «Вестбурн», сэр, — сказал один из них, замерев в напряженной позе.

— В «Вестбурн»? А зачем?

— Возникли трудности с вашим работодателем.

— С моим работодателем?

— С сэром Гарри Оуксом.

— Что за трудности?

— Мы не можем ничего больше сказать вам, сэр. Так вы поедете с нами? — Полицейский произнес все эти фразы с таким занятным багамским акцентом, что они прозвучали высокопарно, как поэзия.

— Да, конечно. Дадите мне пять минут, чтобы умыться и почистить зубы?

Говоривший полицейский кивнул.

— Может, встретимся в вестибюле, — предложил я.

— Мы подождем вас за дверью, сэр.

— Ну, как хотите. — Я непринужденно пожал плечами, хотя было ясно, что случилось что-то очень серьезное.

Мой эскорт разместился впереди, я — на заднем сиденье, полицейская машина тронулась с места и покатилась по мокрой и грязной Бэй-стрит. Все водостоки были забиты пальмовыми листьями. Небо по-прежнему все было в тучах, и это делало утро больше похожим на вечерние сумерки. В окно дул сильный ветер, иногда его порывы ударяли в лобовое стекло машины.

Я наклонился вперед:

— Ладно, ребята, в чем дело?

Они как будто не слышали меня.

Я повторил вопрос, и тот, который до сих пор молчал, обернулся и отрицательно покачал головой. Да, у этих черных багамских полицейских была в характере твердость — не хуже, чем у британских бобби.

Ворота усадьбы были закрыты, но около них стоял темнокожий коп в белом шлеме, который быстро открыл их для нас. Полукруглая дорожка к дому была вся забита машинами, в основном черного цвета с золотой надписью «полиция» на дверях, — такими же как та, в которой ехал я.

— Пойдемте, мистер Геллер, — сказал «разговорчивый» коп. Он вежливо открыл мне дверь машины, я прошел вслед за ним по ступенькам крыльца и вошел в дом, где мне сразу ударил в нос едкий запах гари, казалось, пропитавший все изнутри. Здесь что, был пожар? Оглядевшись вокруг, я заметил, что ковер на полу и деревянная лестница были опалены. И перила тоже, но не везде: как будто по лестнице спускался горящий человек, пятнами сажи отмечая свой путь...

— Мистер Геллер? — раздался резкий, деловой мужской голос, который я никогда раньше не слышал. Голос англичанина.

Я оторвался от изучения лестницы и увидел идущего ко мне белого, похожего на военного мужчину лет пятидесяти с оттопыренными ушами и ямочкой на подбородке. Он был одет в военного образца униформу цвета хаки, которую перерезал ремень кобуры; на голове у него высился массивный шлем с эмблемой британской королевской полиции.

Этот человек был похож на очень профессионального и очень дорогого гида-проводника по сафари.

— Я — полковник Эрскин Линдоп, старший инспектор полиции, — представился он, протягивая руку, которую я пожал.

— Какое преступление привело сюда такую важную персону, как вы, полковник?

Его лицо ищейки исказилось в улыбке, и он ответил вопросом:

— Это вы — частный детектив из Чикаго?

— Я.

Полковник откинул голову назад так, что мог свысока взглянуть на меня, хотя я был выше его на несколько дюймов.

— Не могли бы вы сообщить мне детали вашей вчерашней встречи с сэром Гарри?

— Нет — без разрешения моего клиента.

Удивленно вскинув брови, Линдоп шагнул к лестнице и сказал:

— Тогда пойдемте со мной, мистер Геллер.

Он остановился и поманил меня пальцем, будто звал ребенка.

И я послушно пошел за ним, как послушный маленький мальчик.

— А кто подпалил эту лестницу? — поинтересовался я.

— А это как раз одна из тех вещей, которые я хотел бы узнать.

Кое-где на ступеньках были засохшие куски грязи и песок. Я сказал:

— Послушайте, если здесь произошло преступление, мы как раззатаптываем чьи-то следы.

Но он продолжал подниматься. Наши шаги эхом отзывались вокруг.

— К сожалению, здесь уже наследили до того, как я приехал. — Он вежливо улыбнулся. — Но я ценю вашу добросовестность.

Что это, сарказм? С этими британскими типами никогда не поймешь.

Наверху, справа от лестницы была закрытая дверь. Прямо перед нами — окно, а справа — короткий коридор. Его стены тоже были опалены вдоль пола. Здесь пахло дымом сильнее, чем на первом этаже. Линдоп взглянул на меня и кивнул, приглашая следовать за ним в комнату в конце коридора. Прямо перед выходом в самом низу оштукатуренной стены были видны пятна сажи. Внутренняя сторона белой открытой двери тоже была покрыта отметинами, а коврик за порогом был черен весь, как прямая дорожка в ад.

Стоявшая посреди большой комнаты шестипанельная, с изысканным, ручной работы восточным узором ширма мешала увидеть то, что было за ней. Правый нижний угол ширмы под вышитым драконом был опален и казался его темной тенью. На платяном шкафу, расположенном слева, виднелись следы сажи. Испачкан был и дорогой ковер: весь в больших и не очень пятнах, будто кто-то разлил на нем черную краску.

Здесь, в комнате, запах дыма был еще сильнее, но к нему примешивался другой, более сильный запах: сладковатый запах горелого человеческого мяса.

Ощутив его, я согнулся пополам и упал в мягкое кресло рядом с колыхающимися на ветру кружевными занавесками. На письменно столе около кресла стоял телефон и лежала телефонная книга, тоже в рыжеватых пятнах.

Я наклонился к открытому окну и глотнул свежего воздуха. Хотя он и был сырой, это помогло мне.

— Вы в порядке, мистер Геллер? — Линдоп выглядел неподдельно встревоженным.

Я поднялся на ноги. Слава Богу, я не успел позавтракать.

— Извините, — сказал я. — Я хорошо знаю, что это за запах. Уже однажды слышал его в тропиках... — (Обуглившиеся оскаленные трупы японцев рядом с подбитым танком на Матаникау, сладковатый ветер шевелит невысокую траву кунаи).

— Где вы служили?

Я сказал.

— Понятно, — ответил он.

— Полковник, я — бывший полицейский и не особенно щепетилен. Но такое возвращение в тропики связано с тяжелыми воспоминаниями.

Он кивнул в сторону двери:

— Мы можем уйти.

— Нет, — выдохнул я. — Покажите мне, что там, за ширмой...

Полковник Линдоп коротко кивнул, обошел ширму, ступая по опаленному дорогому ковру, и я двинулся за ним на мою последнюю аудиенцию у сэра Гарри, который был чуть менее обычного оживлен в это утро.

Он лежал на широкой двуспальной кровати, рядом с ширмой, которую, вероятно, поставил сюда, чтобы она защищала его от прохладного багамского ветра, но она не защитила его от иного.

Труп сэра Гарри лежал лицом вверх. Одна рука свесилась к полу. Кожа почернела от огня, и на ней проступили красные пятна ожогов. На голове и шее виднелась запекшаяся кровь. Он был голым, но лоскутья полосатой синей пижамы говорили о том, что одежда сгорела на нем. Его глаза и пах особенно пострадали от огня. Эти участки тела были покрыты волдырями и обуглились.

Поверх кровати и тела лежала деревянная рама с марлевой сеткой от москитов, большая часть которой теперь сгорела. Странно, но с этой стороны китайская ширма совсем не пострадала от огня. Но самой странной деталью во всей этой кошмарной сцене были перья из подушки, рассыпанные по всему почерневшему трупу, прилипшие ко вздувшейся, обожженной плоти.

— О Господи! — вырвалось у меня. Сейчас это звучало почти как молитва.

— Сэра Гарри нашел его друг Гарольд Кристи сегодня утром, — сказал Линдоп. — Около семи.

— Бедный старый чудак, — я покачал головой и повторил это снова. Я старался дышать только ртом, чтобы не чувствовать запаха.

— У такого сварливого старого миллионера, как Оукс, наверняка было полно врагов.

— Наверняка.

Передо мной была жуткая панорама места убийства. Красные отпечатки ладоней, будто нарисованные ребенком, виднелись на стене у окон по ту сторону несмятой двуспальной кровати. Кто-то с мокрыми руками выглядывал наружу. Вряд ли они были в кетчупе. Такие же отпечатки были у стены над кроватью. Все отпечатки оставались мокрыми: сырость за окном не дала им высохнуть.

Кровь блестела на обеих ручках открытой двери, ведущей в другую, маленькую спальню напротив пустой кровати. Я заглянул туда — эта комната, которой, похоже, никто сегодня не пользовался, была метров пять в ширину. Спальня сэра Гарри была вдвое шире и тянулась вокруг всего дома, выходя окнами на крыльцо с южной и северной стороны.

— Что ж, — сказал я. — Здесь, кажется, осталось полно улик. Эти следы огня... и кровавые отпечатки пальцев.

Он ткнул пальцем в вентилятор у ног сэра Оукса.

— Кажется, эта штука развеяла все эти перья над ним.

— Кстати, что вы думаете о самих перьях? Какой-нибудь языческий ритуал?

— Оуби, — сказал полковник.

— Простите?

— Так называется обычай, используемый местной магией: оуби.

— И эти перья означают, что здесь были туземцы... Или кто-то хотел, чтобы мы так подумали.

— А в самом деле, — Линдоп задумался, сложив руки перед собой. — Ведь сэр Гарри был очень популярен среди местного населения.

На полу рядом с дверью в соседнюю комнату я заметил валяющийся распылитель.

— Против комаров?

Линдоп кивнул.

— Средство от насекомых. Очень огнеопасно...

— Его что, прикончили чем-то таким? — мрачно усмехнулся я. — Раз, и сэр Гарри — мотылек.

Я заглянул в соседнюю дверь и смотрел на северное крыльцо, откуда по внешней лестнице можно было попасть на второй этаж, когда Линдоп заметил:

— Эта дверь была незаперта.

— Как и входная дверь вчера, когда я приехал сюда. Охрана здесь поставлена из рук вон плохо. Вы уже допросили охранников?

— Нет, я даже не знал, что они здесь есть.

— Двое. Одного зовут Сэмьюэл. Управляющая поместьем, Марджори Бристол, может просветить вас насчет них.

Он кивнул, глядя на труп.

— Она сейчас внизу. Кажется, очень переживает. До сих пор невозможно было допросить ее.

Я подошел ближе, чтобы разглядеть сэра Гарри. Приступ тошноты уже прошел, и во мне проснулись старые инстинкты копа. Я наклонился над телом. Отверстия над левым ухом сэра Гарри многое мне объяснили.

— Не думаю, что он умер от ожогов, — сказал я. Тогда вокруг не было бы столько крови.

Линдоп ничего не сказал.

На голове сэра Гарри находилось четыре небольших отверстия округлой, чуть треугольной формы, расположенных очень близко друг к другу. Если их соединить, получился бы квадрат.

— Входные пулевые отверстия? — спросил я не слишком уверенно — пороховых пятен видно не было.

— Таково первоначальное заключение врача. И Кристи тоже так считает. Я склонен согласиться с ними.

— Тело передвигали, — сказал я. — Или, по крайней мере, переворачивали. Я указал на засохшие струйки крови, спускавшиеся от уха к носу сэра Гарри. — Сила тяжести всегда направлена вниз, не так ли?

Линдоп промычал что-то неопределенное.

На ночном столике между кроватей стояли лампа с целлулоидным, совсем не пострадавшим от огня абажуром, термос, стакан; лежали вставная челюсть и очки для чтения — все было целым, как будто ничего особенного не произошло в этой спальне ночью.

— У него мокрые бедра, — сказал я, показывая рукой. — Наверное, после смерти лопнул мочевой пузырь. Ваш фотограф уже был здесь, полковник? Сэр Гарри лежит на какой-то газете, может, она нам понадобится.

— У нас сейчас нет штатного фотографа в отделе. Я посылал за двумя фотографами ВВС, сейчас они проявляют пленку. Еще здесь был художник, зарисовавший план пола.

— Порядок. — Я отошел от кровати и обвел рукой вокруг. — Вам лучше опечатать эту комнату, прежде чем вы уничтожите все улики, полковник.

Линдоп пожевал ртом, как будто пробуя что-то — что-то невкусное.

— Мистер Геллер, как бы высоко я не ценил вашу проницательность... Я пригласил вас в «Вестбурн» не в качестве консультанта.

— А в качестве кого тогда? Подозреваемого? Да я едва был знаком с Оуксом!

Он покачал головой:

— Вы — один из последних людей, видевших сэра Гарри живым. Я хочу знать, какого рода дела у вас с ним были.

Я взглянул на своего работодателя. Кажется, он не возражал.

— Он поручил мне следить за его зятем, чем я и занимался вчера весь день и ночью.

Полковник оживился и резко подался вперед:

— Следить? А зачем?

Я пожал плечами.

Подозревалась супружеская неверность со стороны графа. Сэр Гарри не особенно его любил, понимаете?

— Проклятье, мне нужны детали!

Я рассказал ему детали. Все — от встречи с графом в яхт-клубе до вечеринки с женами пилотов.

— "Хаббардз Коттеджиз", — повторил Линдоп, нахмурившись. — Это ведь совсем близко отсюда, верно?

— В двух шагах.

— Значит, ночью де Мариньи проезжал мимо «Вестбурна»!

— Ну да, и я тоже. Около часа — часа тридцати.

Теперь он широко раскрыл глаза.

— На обратном пути вы проследили его до самого дома на Виктория-стрит?

— Нет. Я подумал, он не собирается к женщинам, и моя работа была закончена.

Линдоп тяжело и презрительно вздохнул.

— Для всех нас было бы лучше, если бы вы продержали графа де Мариньи в поле своего зрения чуть дальше.

Я снова пожал плечами.

— Ага. И еще я должен был скупить контрольный пакет «Ю. С. Стил» по центу за акцию.

Голос из коридора позвал: «Сэр!»

Черное лицо выглянуло из-за китайской ширмы.

— Губернатор у телефона, сэр.

Мы все — кроме Гарри Оукса — вышли из комнаты. Отправляясь говорить по телефону, Линдоп попросил меня задержаться еще на пару минут. Я сказал «конечно», и остался лениво стоять у подножия лестницы в окружении багамских полицейских. Я смотрел по сторонам, надеясь увидеть где-нибудь Марджори Бристол.

Но вместо девушки я заметил Гарольда Кристи с удивленным выражением лица, уныло, как будущий отец, ожидающий двойню в родильном доме, бредущего по коридору.

— Мистер Кристи, — произнес я, подходя к нему. — Я глубоко сожалею о вашей потере.

Кристи, одетый так же неряшливо, как и вчера, сначала будто не узнал меня. Может, правда, он обезумел от горя.

— А... Спасибо, мистер Геллер.

— Я так понимаю, это вы нашли сэра Гарри. А где вы все это время были?

Он нерешительно нахмурился.

— Что вы имеете в виду?

— До того, как вы нашли его, в семь утра?

Теперь нерешительность исчезла, и его лицо выражало лишь смущение.

— Я был здесь всю ночь.

— Что!?

Он щелкнул пальцами:

— Я часто остаюсь ночевать у сэра Гарри. Этой ночью у него была небольшая вечеринка, она продолжалась довольно долго. А утром у нас была назначена встреча по поводу его овец.

— Овец?

Уголки его глаз и рта начали раздраженно подергиваться.

— Сэр Гарри купил полторы тысячи овец на Кубе.

— Что, для еды?

— Здесь дефицит мяса, понимаете? Они паслись у него на лужайках загородного клуба.

Все правильно, похоже на сэра Гарри.

— А теперь, мистер Геллер, если вы не возражаете...

— Но вы не были в соседней спальне, а? Мне показалось, там сегодня никто не ночевал.

Он вздохнул.

— Да, вы правы. Я спал в комнате прямо за ней.

— Хорошо, но вы же были почти рядом, только в пяти метрах от него. Может, вы что-то слышали? Или видели?

Кристи отрицательно покачал головой.

— Я сплю, как убитый, мистер Геллер. Но этой ночью я бы все равно ничего не услышал из-за шторма.

— Вы что, не слышали запаха дыма? Или шума борьбы?

— К сожалению, нет, мистер Геллер, — сказал Кристи уже совсем раздраженно. — Теперь, если позволите, мне нужно позвонить.

— Позвонить?

— Да! — прорычал он. — Я старался успокоиться, когда вы пришли и начали разговор. Понимаете, еще никто не сообщил леди Оукс.

Дверь за его спиной распахнулась, и в дом ворвался Альфред де Мариньи. Его темные волосы свешивались на лоб, широко раскрытые глаза дико вращались. Бородатый граф закричал:

— Что здесь происходит? Кто главный?

— Полковник Линдоп, — ответил я. Я больше не выслеживал графа. Незачем было прятаться дальше.

— Гарольд, — выпалил де Мариньи, глядя на Кристи в упор, — что это за чертовщина? Джон Андерсон остановил меня у своего банка и сказал, что сэр Гарри убит!

Кристи отрешенно кивнул и, протягивая руку в сторону гостиной, сказал:

— Мне нужно сделать междугородный звонок.

И он прошел в гостиную вместе с де Мариньи, одетым в синюю рубашку, широкие брюки без носков, идущим за Кристи по пятам.

Я подошел ближе к двери, чтобы подслушать разговор Гарольда Кристи с леди Оукс, но ничего не смог разобрать. В коридоре было слишком шумно — не из-за полицейских, а из-за внушительной толпы хорошо одетых белых мужчин, стоящих внизу у кухни. Наверное, это были чиновники из местной администрации и деловые партнеры Оукса.

Слишком много народа для места, где произошло убийство. Все, как в дурацком деле Линдберга; тогда все, даже его чертова собака, мотались взад-вперед.

Я как будто смотрел немое кино: Гарольд Кристи говорил с леди Оукс по телефону, а де Мариньи неловко переминался с ноги на ногу рядом с ним. Наконец граф начал хлопать Кристи по плечу, как танцора, которому пора было выходить на сцену.

Де Мариньи взял трубку.

Кристи с заметной неприязнью наблюдал, как де Мариньи разговаривает со своей тещей. Он говорил громче, чем Кристи, но из-за сильного французского акцента я смог понять далеко не все. По-видимому, он выражал свои соболезнования и спрашивал леди Оукс, чем он может помочь.

И по меньшей мере три раза (я разобрал это — он был более, чем настойчив) он просил ее, чтобы его жена, Нэнси, связалась с ним как можно скорее.

Когда де Мариньи повесил трубку, он взглянул на Кристи, который повернулся к нему спиной и направился к коридору, а значит, и ко мне.

— Но почему вы не позвали меня, Гарольд? Почему я узнаю обо всем на улице?

Кристи пробормотал что-то, проходя мимо меня. Де Мариньи шел за ним по пятам.

— Граф де Мариньи? — спросил откуда-то появившийся Линдоп. Он стоял перед ними как дорожный полицейский, останавливающий транспорт.

Они остановились.

— Мне очень жаль сообщать вам, но сэр Гарри Оукс мертв. Его убили сегодня утром.

— Когда вы нашли тело? — спросил де Мариньи.

— В семь утра.

Де Мариньи хмуро взглянул на Линдопа.

— Никто не хотел оскорблять вас, граф. Просто мы работали. Здесь совершено преступление.

Де Мариньи сжал губы с мрачным выражением на лице. Потом он сказал:

— Я требую, чтобы мне показали тело.

— Нет, — мягко, но решительно сказал Линдоп. — Я предпочел бы, чтобы вы отправились домой, граф. И никуда не отлучайтесь: нам надо задать вам несколько вопросов.

— Какого рода вопросы?

— Сейчас я не могу вам этого сказать.

— Какого черта «нет»?

— Боюсь, у меня связаны руки.

Гримаса раздражения исказила его лицо ищейки:

— Губернатор вызвал двух полицейских детективов из Майами, вскоре они будут здесь и возглавят расследование.

Это еще почему? Почему убийство в английской колонии будут расследовать американские полицейские? Говоря «губернатор», Линдоп имел в виду не кого иного, как самого бывшего короля Великобритании, герцога Виндзорского. Это его телефонный звонок прервал наш разговор наверху...

Пока я обдумывал все это, двое мускулистых багамских полицейских спустились вниз по лестнице, неся прикрытые простыней носилки с телом Гарри Оукса. Другие полицейские держали для них дверь, пока они клали носилки на каталку и везли тело к ожидавшей «скорой помощи».

Де Мариньи стоял рядом и нахмурившись смотрел на все это; кончик его носа вздрагивал, как у кролика. Потом он вышел вслед за носилками, будто еще раз заявляя о своих правах.

Стоя на крыльце, я наблюдал, как граф в своем блестящем «Линкольне» проезжает по мокрой лужайке, объезжая припаркованные на дорожке машины. У ворот он даже обогнал машину «скорой помощи».

— Вы свободны, — сказал Линдоп, дотрагиваясь до моего плеча. — Кто-нибудь из полицейских отвезет вас домой. Где вас можно найти?

— В «Британском Колониальном».

— Хорошо. Мы еще встретимся с вами сегодня для более подробной беседы.

И он вошел в дом.

Что за черт, а? Ладно, кажется, в любом случае пора было уезжать из «Вестбурна». Все равно, сэра Гарри больше не было дома.

Глава 7

К полудню темное небо снова стало голубым и на нем появилось яркое, но не обжигающее солнце. Отсутствие обычной жары заставило удивленных любителей позагорать из «Британского Колониального» стремглав помчаться на песчаный пляж. Еще ранним утром персонал отеля подмел его, собрав все ветки и мусор, выброшенные штормом, и теперь пляж вновь был чистым, сияя на солнце. Изумрудное море мирно катило свои волны. Казалось, будто никакого шторма и не было.

«Могила моряков», кафе отеля, выходило окнами на пляж. В самом кафе был низкий потолок, каменные стены и серый пол. Черный бармен в цветной рубашке смешивал напитки перед настенной фреской, изображающей моряка, крепко спящего в окружении достигших брачного возраста русалок и косяка прикольных рыб, совершающих предварительный осмотр тела.

Я заказал себе бутерброд с превосходным мясом под острым соусом, оладьи с мясом и коктейль — напиток с апельсиновым соком, который улыбающийся бармен назвал «Багама-мама». Потом во внутреннем дворике я отыскал подходящий деревянный столик под пляжным зонтиком и принялся за свой обед, разглядывая хорошеньких девушек, загорающих на пляже. Иногда кто-то из них рисковал подняться и с разбега ринуться в воду.

— Ты, должно быть, в раю, Геллер, — раздался высокий страстный голос.

Я сразу узнал его по чуть заметному, очень сексуальному придыханию, но все равно повернулся, чтобы убедиться в реальности приятной неожиданности.

На ее лице играла лукавая улыбка:

— В Нассау полно хорошеньких девушек... разных одиноких жен пилотов ВВС. Ты, наверное не теряешь времени даром?

— Элен, что ты делаешь в Нассау?

Она сняла солнцезащитные очки, и я смог получше разглядеть ее. Маленькая женщина сорока лет с развитыми формами, она выглядела на добрый десяток лет моложе, частично благодаря хорошей наследственности, частично — веселому темпераменту.

На ней была широкополая соломенная шляпа, завязанная оранжевыми лентами под подбородком, и белый халат поверх оранжево-белого купальника. Элен была почти незагорелой, пряди каштановых волос, выбивавшиеся из-под шляпки, щекотали ее грациозную шейку. Она совсем не пользовалась косметикой, да она и не была нужна: ее дерзко вздернутому носику, полным губам, румяным щекам и блестящим зеленым глазам с длинными ресницами позавидовала бы любая багамка.

— Просто гуляю здесь после утреннего спектакля, — ответила она. — А ты?

— Тоже. Садись! Ты уже пообедала?

— Нет. Закажи мне что-нибудь. Салат с мясом мидий.

— Сейчас.

Я заказал ей салат. Я был рад снова видеть Элен Бек, которая широкой публике была известна под сценическим псевдонимом «Салли Ранд». Мы познакомились давно, в Чикаго, на Всемирной ярмарке, где я ловил карманников, а она делала себе имя и приносила немалый доход организаторам, выступая со стриптиз-балетом под ворохом пушистых страусовых перьев. Иногда она обходилась без перьев, скрываясь за особыми надувными шарами. Салли или Элен, как она предпочитала, чтобы я ее называл, — была разносторонней натурой.

Я заказал ей салат и «Багама-маму». Она ела с аппетитом — поджаренное мясо мидий с острым лайковым соусом и специями и хрустящие жареные овощи быстро исчезали с ее тарелки. Но еще чаще она потягивала из своего стакана.

— Как поживает Терк? — спросил я.

Она поморщилась и сделала здоровенный глоток.

Терк был ее мужем, наездником на родео, которого она встретила, когда готовила ревю «Обнаженное ранчо Салли Ранд». Они поженились в 1941, но с тех пор не все шло у них гладко. Последний раз я видел ее четыре месяца назад в Чикаго, и она была одна.

— Я дала ему еще один шанс, но он все испортил. Сукин сын ударил меня, Геллер!

— Ну и ну.

— Я этого не стерпела и выставила ублюдка.

Ее манера выражаться была такой же крутой, как выражение ее лица сейчас.

— Знаешь, мне даже жаль его. Он не вынес всего этого и записался в авиацию; его подбили и комиссовали вчистую. Я хочу ухаживать за ним, но ведь теперь парень просто псих!

— Конечно.

Она взглянула на меня, и ее лицо прояснилось. Она наклонилась ко мне и нежно дотронулась до моей руки.

— О, прости, Геллер. Я забыла, что ты тоже прошел через это.

— Ничего, Элен.

Она откинулась назад, и ее лицо снова стало несчастным.

— Он слишком много пьет. Мне пришлось снова его выгнать. Боже, почему я не вышла за тебя, Геллер!

— Я тоже удивляюсь время от времени.

— Да, и часто?

— Иногда.

Она улыбнулась. Ее широкая улыбка была что-то.

Мы проболтали с ней около часа. Не то чтобы у нас было много что вспомнить. Несколько месяцев назад в Чикаго мы тоже вспоминали об одном лете, проведенном вместе в далеком 1934 году. Некоторые воспоминания носили интимный характер, но теперь я и Элен больше не были любовниками. Настоящими, я имею в виду.

Но мы всегда оставались друзьями.

— Не думал, что ты станешь работать в Нассау в «мертвый сезон» — сказал я. — Теперь, во время войны, ночная жизнь слегка ограничена здесь, не так ли?

Она пожала плечами. Она уже доела свою порцию и теперь курила сигарету.

— Это было выступление в пользу фонда Красного креста. Ты же знаешь, какая я патриотка.

Она действительно была патриоткой и поклонницей Франклина Делано Рузвельта, а еще мнимой интеллектуалкой, немного симпатизировавшей левым. Она вызвала к себе совсем иной интерес, когда высказалась в поддержку республиканцев во время гражданской войны в Испании. Кроме того, она была известна тем, что читала лекции в колледжах. Когда ее не арестовывали за оскорбляющее общественную нравственность поведение, конечно.

— Похоже, ты становишься уважаемой особой в...

— Если ты скажешь «в твоем возрасте», я врежу тебе по носу мидией, Геллер.

— ...В наши нелегкие времена.

Ее улыбку пересекла недовольная морщина.

— Да, это так. Я уважаема здесь. В субботу вечером герцог и герцогиня Виндзорские сидели в первом ряду на моем шоу в «Принце Джордже».

— У тебя шикарная публика, поздравляю.

Она приподняла подбородок, элегантно выдохнув дым.

— Они уважают не столько меня, сколько мои замечательные круглые шары.

— У тебя всегда были замечательные...

— Заткнись, Геллер. Круглые шары — это большие воздушные шарики, за которыми я танцую. Они сделаны по моим собственным инструкциям, и теперь их использует правительство Штатов для учебных мишеней...

Я засмеялся, и она тоже.

— Да, — произнес я. — Было очень патриотично со стороны герцога присутствовать на твоем шоу. Что, Уоллис не возражала?

Я говорил, конечно, об Уоллис Симпсон, разведенной американке, ради которой Дэвид Виндзорский, бывший Эдуард Восьмой, нынешний губернатор Багам, оставил трон, чтобы жениться на «женщине, которую он любил»!

— Уоллис все время хихикала. Честно говоря, кажется, герцогу было не по себе. Он ужасно смущался.

— У этих бывших королей нет чувства юмора.

— Естественно. Я слышала, он запретил прессе печатать о том, что Виндзоры были на моем шоу. Ну, запрет не распространяется на моего агента в Штатах.

— Конечно, — щелкнул языком я. — Бедные королевские душки... изгнанные на эту тропическую Эльбу.

Она игриво подняла выщипанные брови:

— Ну знаешь, герцога всегда подозревали в том, что он — пронацист. Черчиллю пришлось выслать его из Европы, чтобы Гитлер не захватил его в плен и не восстановил на троне марионеточного Эдуарда Восьмого!

— И что бы я делал без королевы варьете, посвятившей меня в высокую политику?

Она стукнула меня по руке, но улыбалась.

— Какой ты мерзкий.

— Это как раз то, что тебе во мне нравится.

— Правда. Но, должна сказать, я просто восхищаюсь Уоллис...

— Восхищаешься ей? Да все говорят, что она — просто сварливая тетка, которая держит под каблуком своего мужа.

— Но это смешно! Ты просто запуган феминистками, Геллер.

— Ну извини, — робко произнес я.

Она довольно улыбнулась.

— Пойми, герцог и герцогиня уже успели сделать столько хорошего за короткое время, что они здесь. Особенно им благодарно черное население...

— Ну, начинается...

— Будь милым. Разве ты не знаешь, что герцог построил здесь ферму для негров? А герцогиня работает в местной больнице Красного креста наравне с негритянками. Местные белые дамы до такого, естественно, не опускаются.

— Она что, и вправду пачкает свои белые ручки?

— Да, представь. Лично я считаю, они славная пара.

— Ага, ты и каждая девчонка-подросток в США. Какая стойкая любовь, какие трагические влюбленные! — я засмеялся. — Не могу поверить, что ты клюнула на эту монархическую чушь, — ты, всегда гордившаяся своими левыми взглядами.

— Геллер, как ты циничен в...

— Осторожно!

— ...в наши трудные времена.

— Спасибо. Вообще-то, я всегда был циничным.

— Ты просто так думаешь. Вот почему мне нужно было выйти за тебя: ты — мое самое большое, самое романтическое увлечение.

— Ну конечно.

— Да, ты сказал, что делаешь здесь какую-то работу. А на кого?

— На сэра Гарри Оукса.

Зеленые глаза вспыхнули, ресницы быстро затрепетали.

— Серьезно? Вот это мужчина! Жаль ты не видел его на моем бенефисе: он ел орехи и ругался как матрос. Но мне удалось поговорить с ним тогда. Ну, как он поживает?

— Он убит, — ответил я.

Глаза Элен все еще были большими, как блюдца, когда кто-то похлопал меня по плечу, и я обернулся. На меня смотрела новая пара величественных багамских полицейских.

— Вам придется вернуться в «Вестбурн», сэр, — сказал тот, кто хлопал меня по плечу.

И я вернулся туда в их компании.

Меня провели в биллиардную комнату. Здесь было совершенно темно, если не считать тусклого света маленькой лампы на деревянном карточном столике. Эффект был мрачный, как эпизоды с молнией в старых гангстерских фильмах «Уорнер Бразерс». Над карточным столиком неясно вырисовывался большой силуэт чучела рыбы-меч или марлина, или чего-нибудь еще: я, городской житель, не очень-то разбираюсь в этом.

В этих сумерках я заметил двоих мужчин в мешковато сидящих костюмах и соломенных шляпах. Первый, лет сорока, красивый грубой красотой, выглядел так, как мог бы выглядеть полицейский. Второй, лет пятидесяти, толстый, носатый, в очках с металлической оправой точно выглядел как полицейский.

Если весь этот маскарад с темной комнатой и такими внушительными фигурами должен был запугать меня, я мог только рассмеяться.

Еще когда я был самым младшим детективом в Чикаго, попавшим на работу в полицию с помощью небольшой взятки, уже тогда я мог читать этим типам лекции по технике запугивания и допросам третьей степени (с применением пыток).

Честно сказать, все, о чем я мог подумать в тот момент, были Эббот и Кастелло.

— Здесь что-нибудь смешное?

— Да нет, вообще-то, — соврал я и перестал ухмыляться.

— Вы — Геллер, — подчеркнуто медленно произнес коротышка.

— Да. А вы кто такие?

— Это — капитан Эдвард Мелчен, — ответил длинный, указывая на своего напарника.

— А это — капитан Джеймс Баркер, — отозвался короткий, жестикулируя точно так же.

Может, мне надо быть подождать, пока стихнут аплодисменты, но я спросил:

— Вы — из полиции Майами?

— Точно, — сказал Баркер. В отличие от своего мелкого партнера, его южный акцент был едва заметен. — Садитесь, — он кивнул в сторону столика с лампой и стула рядом с ним.

Я остался стоять.

— Почему бы вам, ребята, не включить свет, взять свои шляпы и пойти отсюда?

— Мне не нравится этот парень, — сказал Мелчен.

— Мне он тоже не нравится, — поддержал его Баркер.

— А кому больше? — осведомился я.

— Что-что? — огрызнулся Баркер.

— Нет, ничего. А что это пара сыщиков из Майами делает в Нассау, где произошло убийство?

— Тебя это не касается, — сказал Баркер. — Но вообще-то нас пригласил герцог Виндзорский. Теперь я засмеялся.

— Вы знакомы с герцогом Виндзорским?

Мелчен шагнул вперед, на его бульдожьем лице было зверское выражение. Если бы мне было двенадцать лет, я бы испугался.

— Мы обеспечивали безопасность герцога, когда он заезжал в Майами.

— Ну как, может, мы останемся здесь?

Я пожал плечами.

— Валяйте. Спасибо, что спросили.

— Сядьте! — рявкнул Баркер.

Я сел за маленький столик. Баркер начал поворачивать лампу мне в лицо, но я остановил его.

— Я из Чикаго, ребята. Заканчивайте эту комедию.

Баркер сказал:

— Вы — бывший коп.

— Угу.

Мелчен посмотрел на меня выразительным взглядом. Это давалось ему нелегко.

— Как и большинство частных сыщиков.

Это было здравое замечание.

Теперь заговорил Баркер, и он постарался вложить в голос побольше угрозы:

— Мистер Геллер, не расскажете ли вы нам, какие дела у вас были с сэром Гарри Оуксом?

Время от времени в течение моего рассказа они переглядывались, и один говорил «де Мариньи», а другой кивал. Никто из них даже не побеспокоился записать что-либо.

Когда я закончил отчет. Баркер сказал:

— Приблизительное время смерти Оукса — между часом тридцатью и половиной четвертого ночи. Из того, что вы сейчас рассказали, следует, что де Мариньи был на месте преступления примерно в это время. Отлично.

Мелчен довольно улыбался и кивал.

— Друзья, — сказал я. — Граф — возможный подозреваемый. Бесспорно. Но его поведение, которое я наблюдал в день убийства, никак не было похоже на поведение человека, планирующего преступление.

— Может, он действовал экспромтом, — заметил Мелчен.

— Конечно, — сказал Баркер. — Он увидел свет здесь, в «Вестбурне», проезжая мимо, остановился и разобрался со стариком.

— Ну да, — сказал я. — И еще у него случайно оказалась паяльная лампа в кармане. Я видел место убийства, джентльмены. Ясно, что все было обдумано заранее.

Оба тупо уставились на меня. Так могла смотреть и собака.

— Конечно, — продолжал я. — Его могли убить и где-нибудь в другом месте, а потом принести тело сюда.

— Почему вы так думаете? — спросил Баркер.

— Из-за того, как засохла кровь на лице. Он лежал на животе, когда его застрелили.

Эта фраза заставила обоих ухмыльнуться. Баркер самодовольно посмотрел на Мелчена, который качался с носков на пятки, как какая-нибудь крупная шишка.

— Я что, пошутил? — спросил я.

Баркер беззвучно засмеялся.

— Его не застрелили.

— Его убили каким-то тупым оружием, — сказал Мелчен.

— Кто вам сказал?

— Доктор Куокенбуш, — значительно произнес Баркер.

— Да, а может это Гроучо Маркс его пришил?

— Когда-нибудь, приятель, — сказал Мелчен в своей тягучей манере, грозя мне пальцем, — твой язык подведет тебя.

— Что ж, подождем, старина.

Баркер оттащил Мелчена от меня. Не знаю, почему я издевался над ними. Может, просто потому, что мое первое впечатление от них, как от громил-тугодумов было правильным. Хотя из двоих Баркер был чемпионом. Он был явно умнее, если о нем можно было так сказать.

— Ладно, — сказал я. — Я переборщил. Но мы все здесь по одной причине: мы хотим найти убийцу сэра Гарри. Так?

— Так, — ответил Баркер. Но Мелчен все еще кипел от злости.

— Ответьте мне, ребята: вы сами видели тело? Они молча глядели друг на друга с глупым видом.

— Его увезли до того, как мы приехали сюда, — сказал Баркер, слабо защищаясь. — Сейчас тело в Центральном госпитале для вскрытия, а потом его кораблем отвезут в Мэн.

— В Мэн, — повторил я. — Зачем, для похорон? Баркер кивнул.

— Все же посмотрите на раны на голове сами. Я думаю, старика застрелили.

В коридоре раздались шаги, и я увидел силуэт полковника Линдопа в дверях.

— Джентльмены, — холодно сказал он, обращаясь к детективам из Майами. — Сюда приехал губернатор. Он хочет поговорить с вами. — Оба копа бросились вон из комнаты. Я неспешно пошел следом.

Когда я вышел за порог биллиардной, я увидел и самого Линдопа. Я выразительно взглянул на него и вопросительно поднял брови. Линдоп покачал головой, демонстрируя очевидное презрение.

Внизу, рядом с входной дверью и испачканной сажей лестницей бывший король Великобритании — со скучным взглядом, одетый в белое, как шикарный торговец мороженым — совещался с полицейскими из Майами. Гул голосов заполнивших коридор полицейских и зевак моментально стих. Все они стояли теперь не дыша, почтительно окружив герцога.

Наверное, я должен был проникнуться светлым чувством, но он не был похож на Ала Капоне или кого-нибудь в этом роде. Что меня впечатлило, однако, так это панибратская манера герцога общаться с крутыми майамскими копами как со старыми друзьями. Он пожимал им руки, даже однажды положил свою Мелчену на плечо.

Несмотря на притихшую толпу в коридоре, я не мог разобрать ничего из того, о чем они тихо говорили.

Герцог посмотрел на лестницу, махнул рукой, и они с американцами пошли наверх осматривать место убийства. Старший инспектор Линдоп, которого не пригласили в спальню убитого, молча, с каменным лицом, на котором заметна была обида, следил за ними.

— Мистер Геллер, — позвал меня музыкальный голос.

Там, внизу, у кухни стояла она — Марджори Бри-стол. Она была в том же (или таком же) светло-голубом платье: может быть, это была форменная одежда прислуги. Я подошел к ней.

На кухне толклись белые полицейские в хаки и какие-то похожие на бизнесменов типы, а дородная темнокожая кухарка в цветном платье стояла у стола и торопливо готовила сэндвичи.

— Какое горе, мистер Геллер, — сказала мисс Бристол. Белки ее прекрасных глаз покраснели. — Сэр Гарри, он был хорошим человеком.

— Мне очень жаль, мисс Бристол. Вы были здесь, когда это случилось?

— Нет. Я ушла около десяти, после того как положила пижаму сэра Гарри ему на кровать... — Она прикрыла рот рукой. Очевидно, даже мысль об этой кровати была для нее сейчас ужасна. — Потом я... установила сетку от комаров и разбрызгала по комнате жидкость от насекомых.

— Вы живете здесь? Здесь есть какое-нибудь помещение для слуг?

— Я живу одна в коттедже... — Она вытянула руку. — Между загородным клубом и этим домом. Достаточно близко: когда утром мистер Кристи закричал, я сразу услышала и прибежала сюда. Но было уже поздно... Сэру Гарри уже нельзя было помочь...

— Вы ничего не видели этой ночью?

— Нет, ничего. Был сильный шторм. Море очень шумело. Я ничего не слышала и не видела. Вы ведь останетесь у нас и найдете того, кто это сделал?

— М-м... нет. Почему вы думаете, что я должен остаться?

Ее заплаканные глаза вспыхнули:

— Но вы же детектив. И вы работали на сэра Гарри.

— Я готов помочь расследованию, мисс Бристол, но люди, проводящие его, откажутся от моих услуг, если я их предложу.

— Все равно, вам надо попытаться!

— Нет... Извините.

— Значит, вы возвращаетесь обратно, в Америку?

— Да. Как только мне разрешат уехать. Но я не скоро забуду встречу с вами, мисс.

Она чуть заметно надула губки. Она была огорчена, что я не останусь и не раскрою этого убийства. Я разочаровал ее — рано или поздно я разочаровывал всех женщин в моей жизни, но так быстро — никогда.

— А почему вы будете помнить встречу со мной? — спросила она.

Я взял ее за подбородок и приподнял его так, чтобы она могла видеть мои глаза.

— Потому что я так хочу.

Коридор, который минуту назад шумел как стадион, снова замер. Это означало, что герцог возвращался из комнаты Оукса. Эдуард спускался по лестнице, детективы шли за ним по пятам и, как школьники, ловили каждое драгоценное слово учителя. У подножия лестницы он остановился, снова пожал им руки и пошел к выходу. Несколько адъютантов заняли место рядом с ним, оттеснив Мелчена и Баркера.

Но как только он дошел до двери, она отворилась и на пороге показался де Мариньи, правда, на этот раз — в сопровождении белого полицейского в хаки.

Сцену, которая последовала, я буду помнить до самой моей смерти. Почему? Да потому, что она была чертовски странной...

Герцог замер, как человек, столкнувшийся с привидением. Де Мариньи тоже остановился и с любопытством уставился на герцога. Так смотрят на разбитую машину, потерпевшую аварию.

Потом выражение лица герцога стало суровым и высокомерным, он плавно двинулся вперед и вышел, окруженный своей свитой. Де Мариньи с открытым ртом, придававшим этому в общем-то интеллектуальному человеку крайне глупый вид, оцепенело смотрел на то место, где только что был герцог. Потом он презрительно улыбнулся. Он выглядел одновременно смущенным и озлобленным.

Неужели между этими двумя было что-то личное?

Двое майамских копов суетились вокруг небрежно одетого графа так, будто он был Дилинджером, а они — агентами ФБР. Никто, конечно, ни в кого не стрелял.

Мелчен положил свою руку на плечо де Мариньи и объявил:

— Я — капитан Мелчен, полиция Майами. Нахожусь здесь по просьбе губернатора. Не затруднит ли вас ответить на несколько вопросов?

— Конечно, нет, — учтиво сказал де Мариньи, освобождаясь из объятий Мелчена.

Они провели его мимо меня в биллиардную, чтобы подвергнуть допросу с тусклым светом и такими же вопросами. Перед тем как они вошли, Баркер подошел ко мне и спросил миролюбивым тоном:

— Может, вы пойдете с нами?

Мелчен уже был в биллиардной, указывая де Мариньи на карточный столик.

— Может быть. Только зачем?

— Я хочу, чтобы вы сказали мне, совпадают ли ответы графа с тем, что вы видели вчера вечером О'кей?

— О'кей.

Я занял свое место в темноте. Голова лося или еще какая-то дурацкая штука с рогами висела на стене у меня над плечом.

Вначале они обходились с графом почти вежливо. Они играли в старую игру «хороший — плохой полицейский», причем коротышке Мелчену досталась, к моему удивлению, роль дружелюбного копа. Они расспрашивали его о его передвижениях прошлой ночью, и каждый его ответ, несмотря на сильный французский акцент, был безупречен — совпадал с фактами, известными мне, на все сто.

Баркер подошел ко мне.

— Ну как, совпадает? — прошептал он.

— Абсолютно.

— Он — хитрый сукин сын.

— Как и все жиголо.

Баркер вернулся назад к столику, вынул складное увеличительное стекло из кармана и раскрыл его с характерным звуком. Отлично — теперь мы собирались поиграть в Шерлока Холмса.

— Не возражаете, если мы исследуем ваши руки, граф? — язвительно спросил Баркер.

— Мои руки? Пожалуйста.

Баркер взял сразу обе руки графа и тщательно исследовал их под своей лупой, как подслеповатый хиромант.

Затем, не спрашивая, он перешел на лицо де Мариньи, особенно тщательно изучая его бороду. Мелчен резко повернул лампу на столике так, что она ослепила их жертву. Наверное, копы поняли, как затруднительны специальные исследования в темноте.

Баркер повернулся и уставился на меня. На его лице было ограниченно-самовлюбленное выражение. Потом он снова повернулся к де Мариньи и торжественно произнес:

— Волоски на ваших руках и бороде опалены!

Даже теперь в доме стоял запах гари. Важность открытия Баркера была очевидной.

— Как вы можете объяснить это? — спросил он.

Де Мариньи пожал плечами. В первый раз его уверенность была поколеблена.

Потом он ткнул пальцем в их сторону и сказал:

— Помните, я говорил вам, я ощипывал вчера цыплят над кипящей водой.

Полицейские молчали.

— А еще, — продолжал граф. — Я курю сигареты и сигары... Учитывая влажный климат Нассау, все время приходится зажигать их по нескольку раз. Кстати! Недавно парикмахер обжег мне бороду...

Полицейские скептически поглядели друг на друга.

— Он еще обжег себя, зажигая свечи под абажуром, — сказал я. — В своем саду, прошлой ночью.

Баркер поглядел на меня нахмурившись. Мелчен выглядел просто сбитым с толку.

— Да, правильно! — закричал де Мариньи.

Потом он спросил меня:

— А откуда вам это известно?

Я не ответил. Он же не знал, кто я, и я не видел причин говорить ему об этом сейчас.

— Мы отрежем несколько волосков у вас на руках, с головы и из бороды, — сказал Баркер подозреваемому. — Какие-то возражения?

— Нет, — пожал плечами Мариньи. — Мне снять рубашку?

— Да, — сказал Баркер. — Кстати о рубашках... Мы хотим, чтобы вы показали нам одежду, в которой вы были прошлой ночью.

— Да я понятия не имею, во что я был одет.

— Вот как? — усмехнулся Мелчен.

— Да! У меня целый гардероб одежды, белые и кремовые, шелковые и льняные рубашки. Я помню, на мне была куртка... и брюки... но какая рубашка? Нет, не помню. Но, черт возьми, джентльмены, можно поехать ко мне домой и посмотреть грязное белье.

— Пожалуй, мы поймаем вас на слове, — гадким голосом сказал Мелчен.

Баркер поднялся и подошел ко мне. Он скорчил недовольную гримасу.

— Это все, Геллер.

— Всегда рад помочь вам, — сказал я и вышел за дверь.

— Я хотел найти Марджори Бристол, чтобы попрощаться с ней, но ее нигде не было. Поэтому я подошел к Линдопу, который стоял в коридоре среди все увеличивающейся, постоянно двигающейся толпы. Интересный способ вести расследование.

— Мне можно идти, полковник? Если я понаблюдаю за этими ископаемыми полицейскими еще минуту, у меня начнется мигрень.

Он слабо улыбнулся.

— До того как вы покинете Нассау, вам нужно будет дать показания под присягой Генеральному прокурору.

— Понятно, но я имею в виду, сейчас.

Он дотронулся до края своего массивного шлема, прощаясь.

— По мне, так вы свободны, мистер Геллер. Но, честно говоря, кажется, я здесь больше не главный...

Он был прав, но я отыскал тех багамских полицейских, которые привезли меня сюда, и сказал им, что они должны доставить меня обратно, в отель.

Так они и сделали.

Черт, может, я был главным?!

Глава 8

Листья пальм лениво шелестели на слабом ветру. В темнеющем небе уже блестели звезды, как пригоршни алмазов, небрежно разбросанные по туго натянутому атласному покрывалу. Серебряная запятая месяца плыла по нему, как кривая усмешка Чеширского кота. Кусочки льда звенели в граненых бокалах, и теплый ветер слабо обдувал лицо. Словом, был идиллический «багамский» вечер, только я находился в Копал Гейблз, Флорида. Я сидел за столиком для двоих в открытом патио отеля «Билтмор» и наблюдал за тем, как Айна Мэй Хаттон и ее «только девушки» из «Мелодиерз» исполняют на устроенной здесь сцене версиюпесни Эла Декстера «Пистол Пэкинг Мама».

Сама Айна Мэй, роскошная блондинка в облегающем красном платье отчаянно размахивала дирижерской палочкой под красно-белым балдахином на сцене. В ее оркестре действительно были «только девушки», хотя в те дни и во многих «мужских» ансамблях играли женщины, особенно на струнных.

Я посмотрел вокруг и подумал, не будут ли выступление мисс Хаттон и главный номер сегодняшней программы чересчур горячими для этой в основном престарелой публики. Дело в том, что аудиторию в этот прекрасный майамский вечер составляли в большинстве своем пожилые мужчины, хотя я заметил и нескольких моряков в увольнении, пришедших сюда со своими девушками. То тут, то там их рискованные па отвлекали внимание публики от красоток «Мелодиерз».

Может, в Майами была нехватка молодых мужчин, а может, все дело в деньгах, только в патио было полно пятидесятилетних мужчин с молодыми женщинами. Одна пара, сидящая у самой сцены, особенно привлекла мое внимание. Невысокой хорошенькой рыжеволосой девушке в зеленом платье было не больше двадцати семи на вид.

Ее пожилой поклонник был вдвое старше. Маленький мужчина, ростом не больше своей спутницы, с морщинистым лицом, слабым подбородком и загорелой кожей.

Типичный бизнесмен, он не привлек бы моего внимания, если бы не его дама, а также двое шкафов-телохранителей, сидящих рядом. Неужели этот тщедушный бизнесмен — мафиози? Возможно. Это ведь Флорида, черт возьми. Штат апельсинов, купающихся девушек и гангстеров.

Мотив Эла Декстера закончился, и Айна Мэй заговорила, перекрывая шум аплодисментов:

— Леди и джентльмены! Маленькая леди, которая завоевала себе столько поклонников во время своего шоу в Чикаго и выставки «Золотые ворота» в Сан-Франциско... только что прилетевшая из Нассау прямо со своего впечатляющего выступления перед герцогом и герцогиней Виндзорскими! Встречайте... мисс Салли Ранд!

Оркестр заиграл мелодию из «Клэйр де Льюн», и она выскользнула из-за кулис на сцену, размахивая огромными розовыми веерами из страусовых перьев. На ее губах играла страстная улыбка; в прическе был розовый цветок, а светлые вьющиеся волосы свободно ниспадали на обнаженные плечи. Ее встретили аплодисментами, она робко улыбнулась в ответ и начала свой грациозный танец. Салли двигалась легко, как балерина, даруя мимолетные движения своих белых ног (без признаков нижнего белья) под бешеные хлопки, полные энтузиазма. Она исполняла пируэты, балансируя на кончиках высоких туфель на каблуке, лаская перья на веерах. Казалось, танцовщица двигалась в трансе, не замечая взглядов из зала.

А их, взглядов, было немало: все мужчины, разинув рты, следили за ее номером, а спутницы нервно толкали их под столом. Но Салли Ранд была, как она выразилась, «уважаема» — легенда шоу-бизнеса, девушка из американской мечты — и ее игривое, лишь слегка эротическое шоу нравилось даже женщинам.

Я видел это шоу много раз, как и ее знаменитый танец с воздушными шариками. Она чередовала их, успевая повторить несколько раз за вечер. Правда, во время войны из-за комендантского часа и ограничений «сухого закона» ее шоу заканчивались уже в полночь под исполнение «Звездно-полосатого знамени».

Мне никогда не надоедало смотреть выступления Салли, а ей, похоже, нравилось выступать — у нее была та потрясающая способность звезды давать каждой новой аудитории почувствовать, что она исполняет для нее что-то новое, что-то, чего еще никто не видел.

Представление Салли длилось чуть больше восьми минут, и когда она высоко взмахнула веерами, обнажив грудь и застенчиво подняв одну ногу в своей знаменитой позе «Крылатая победа», публика сошла с ума от восторга.

Она снова прикрылась веером и поклонилась несколько раз, улыбаясь в зал теплой, задушевной улыбкой — такой улыбкой, которая запомнится людям надолго. Потом Салли упорхнула прочь, сложив веера так, что сама она стала как бы центром гигантского сэндвича. Этот продуманный заранее смешной трюк вызвал дружный смех, немного разрядивший сексуальное напряжение зала.

Я пил свое виски с кока-колой, ждал Элен (у нее больше не было номеров в этот вечер) и мечтал о том, что на следующий день или в понедельник смогу вернуться домой, в Чикаго. А пока я мог позволить себе и побездельничать, получив одиннадцать тысяч баксов за свое недолгое пребывание в Нассау. Вообще-то, я работал всего одни сутки, но еще несколько дней меня доставали вопросами и всем этаким. Мне пришлось давать показания лично Генеральному прокурору в одном из розовых зданий на Роусон-Сквер.

Прокурор Эрик Хэллинан был длиннолицым, длинноносым суровым англичанином с крошечными усами и глазами, излучавшими скуку и неприязнь даже тогда, когда он благодарил меня за сотрудничество.

— Вам, конечно, придется вернуться на процесс, — сказал он мне. — За счет администрации Нассау.

— На чей процесс?

— Альфреда де Мариньи, — ответил Хэллинан, смакуя слова и хладнокровно улыбаясь.

Кажется, графа арестовали по распоряжению двух майамских детективов. Их расследование длилось меньше двух дней, и я сомневался, было ли у них на графа что-нибудь, кроме нескольких обожженных волосков и моих показаний.

Все время, пока я давал показания, Элен была со мной и очень мило помогала мне пережить все это, и даже уговорила меня совершить экскурсию для осмотра багамских достопримечательностей, включая и плавание на «пароме с прозрачным дном» и знакомство с морскими садами, которое так рекомендовала мне мисс Бристол. Смотреть, как стайки экзотических рыб плавают вокруг экзотических кораллов было не слишком весело, но все-таки лучше, чем просто созерцать стены моего номера в «Британском Колониальном».

Я добром отплатил Элен, согласившись на несколько дней составить ей компанию во время ее ангажемента в «Билтморе», начавшегося в середине недели. Лучше бы я сразу поехал домой, но мы все-таки неплохо провели время, играя в гольф, загорая на пляже (загорал я, а Элен берегла свою драгоценную белую кожу под пляжным зонтиком) и вспоминая старое.

Когда Элен вернулась из-за кулис, то она не прошла через зал, а появилась из помещения отеля. Она выглядела потрясающе в цветочном платье-саронге, но лишь несколько человек узнали ее — теперь просто одну из красивых женщин Флориды. На Элен было меньше грима, чем на сцене, а парик с длинными светлыми волосами остался в гримерной. Ее собственные каштановые волосы были собраны сзади в пучок.

Когда она огибала край первого ряда, направляясь к моему столику, ее окликнул один из посетителей: тот самый маленький бизнесмен с рыжеволосой красавицей и телохранителями. Элен остановилась и принялась болтать с ним; она не присела за его столик, и тогда он галантно поднялся сам. Мне показалось, что они давно знают друг друга.

Все это было очень мило, но когда он жестом предложил ей присесть, заставив рыжеволосую насторожиться, Элен обворожительно улыбнулась ему и отказалась.

Я пододвинул ей стул, и она села.

— Кто этот твой друг? — спросил я.

— Ты что, шутишь? — усмехнулась она, вынимая пачку «Кэмел» из сумочки. — Я думала, вам вместе есть о чем вспомнить.

Так, значит он точно был гангстером.

— Он не из Чикаго, — сказал я. — Значит, он не из синдиката. С восточного побережья?

— С восточного побережья, — подтвердила она, выпуская струйку дыма. — Это — Мейер Лански, Геллер.

— Серьезно? — Я даже засмеялся. — Значит, этот моллюск с лицом бабуина — тот самый нью-йоркский финансовый магнат?

Я попробовал незаметно взглянуть на него, но, черт бы меня побрал, если он не глазел на меня вовсю.

А может, на нас. Я сильно надеялся, что он пялится на Элен, но в душе понимал, что это не так: двое его мускулистых охранников наклонились к нему, слушая, и тоже глядели в мою сторону.

Хоть бы Лански не умел читать по губам!

Как бы то ни было, я не стал смотреть, как они разглядывают меня, и снова заговорил с Элен. Я сказал ей, как мне понравилось ее шоу, а она сказала: «Ты же видел его миллион раз», а я сказал: «Мне никогда не надоедает», и все в таком роде.

— А быстро ты... догадалась использовать имена герцогини и герцога.

— Ты помнишь, чтобы когда-нибудь я упускала шанс, Геллер?

К нашему столику подошел официант, и я как раз собирался заказать еще виски с колой, когда он сказал:

— Один джентльмен хочет поговорить с вами, сэр.

Интересно, откуда это я знал, какого джентльмена он имеет в виду.

Я снова взглянул на Лански, он улыбнулся мне широкой, уверенной улыбкой и кивнул.

В животе у меня что-то оборвалось.

— Похоже, меня зовут, — произнес я.

Элен выпустила новую струйку дыма через сложенные бантиком губки.

— Будь осторожен.

— Может, у меня и длинный язык. Но я знаю, когда держать его за зубами.

Я поднялся и пошел к столику Лански. По пути роскошная брюнетка, похожая на Мерле Оберон, только красивее, выразительно посмотрела на меня. У нее были соблазнительные алые губы и большие, широко открытые ореховые глаза, которые сейчас сверлили меня насквозь. Ее аристократический подбородок был высоко поднят. Темные волосы зачесаны наверх. На брюнетке был черный костюм поверх белой блузки с расстегнутыми верхними пуговицами, не скрывавшей розовой кожи ее груди.

И она нежно улыбалась. Сидя за столиком для двоих...

Я кивнул ей, проходя мимо, и вернул улыбку. Черт, я был популярен сегодня вечером.

Когда я подошел к столику, Лански поднялся.

— Мистер Геллер?

Он был безупречно одет: сшитый на заказ коричневый костюм стоил долларов триста, не меньше Белую шелковую рубашку он тоже покупал не в универмаге. Его широкий зеленый с коричневым галстук тоже был подобран со вкусом. Я не заметил никаких крикливых драгоценностей, которые так любят носить гангстеры.

— Мистер Лански? — спросил я.

Его улыбка казалась искренней. Он был одним из тех людей, улыбка которых начисто изменяла их внешность. Как и Гарольд Кристи, он мог регулировать свое обаяние.

— Надеюсь, вы извините мне мою навязчивость, — сказал он. Его голос был на удивление низким и громким для такого маленького человека. — Но я много слышал о вас и захотел засвидетельствовать вам свое почтение.

Мейер Лански хочет засвидетельствовать мне свое почтение? Хорошо, по крайней мере, не над моим гробом.

— Вы... очень любезны.

— Пожалуйста, составьте нам компанию, — сказал он, указывая на пустой стул рядом.

Я сел напротив него.

— Это мисс Тедди Шварц. Она — моя маникюрша.

— Очень приятно, — сказал я.

Мисс Шварц кивнула и вежливо улыбнулась. Приятная девушка и не шлюха. А у Лански были красивые ногти...

Он и не думал представлять мне своих охранников; они просто были частью интерьера, как пальмы в горшках. Только у этих пальм были глаза, и сейчас их натренированные взгляды сосредоточились на мне. Оба были в одинаковых темных костюмах, которые, правда, не стоили трехсот долларов (как, кстати, и мой собственный). Под мышкой с левой стороны у каждого наблюдалось небольшое вздутие. Вряд ли у обоих там были опухоли.

У одного из громил, совершенно квадратного типа, был накладной парик и тоненькие усики, вышедшие из моды по меньшей мере лет десять назад; маленькие, глубоко посаженные тупые глазки и перебитый нос: бывший боксер.

У другого, не только высокого, но даже более широкого в плечах, было круглое лицо, вьющиеся волосы, нос картошкой, «щелки» глаз и белый здоровенный рубец в форме молнии на левой щеке. Сомневаюсь, что он получил его на дуэли — или дуэль велась «розочками».

Сейчас оба откровенно подозрительно и презрительно глядели на меня. Ладно, хоть кому-то я не нравился в этот вечер.

— Хороший вечер, — сказал Лански. — «Билтмор» — первоклассный отель.

Вообще-то, это было довольно беспорядочно выстроенное здание, очертания которого расплывались позади нас в темноте. Его главной достопримечательностью служила лужайка для гольфа с искусственным покрытием.

— Последний раз я останавливался тут в тридцать третьем, — сказал я.

Он широко улыбнулся:

— Правда? Забыл, чем вы тогда занимались?

— Я был одним из телохранителей мэра Сермака.

Он сочувственно вздохнул:

— Тогда они не слишком хорошо сработали.

Он имел в виду, что мэр Сермак был убит.

— Ну, — сказал я. — Я обычно не пишу об этом в анкетах.

Он довольно рассмеялся. Мисс Шварц смотрела на сцену, где Айна Мэй и ее «Мелодиерз» начинали новую пьесу. На этот раз они исполняли «Больше я никогда не улыбнусь», и несколько пар отчаянно кружились под музыку.

— Выпьете чего-нибудь? — спросил Лански, поднимая бокал.

— Нет, спасибо. Не хочу оставлять Элен надолго одну.

— Элен?

— То есть Салли. Элен — ее настоящее имя. Мы — старые знакомые.

— А, вот как... Это хорошо. Старые друзья... самые лучшие. Ну, как Нассау?

Неожиданный вопрос поразил меня, как удар по голове.

— Что, простите? — ухитрился выдохнуть я.

Для парня с такой приятной улыбкой у него были слишком холодные мертвые глаза.

— Нассау. По-моему, вы делали там какую-то работу.

— Я э-э-э... не знал, что это уже всем известно.

— Мне сказала мисс Ранд. Вы случайно не слышали чего-нибудь новенького об убийстве сэра Гарри Оукса, а?

Еще один удар.

— Э-э-э... а что, мистер Лански?

Он помолчал немного.

— Ведь герцог Виндзорский наложил запрет на распространение любой информации об этом, и если бы этот парень Кристи не позвонил своему другу — газетчику и не разболтал обо всем, ничего не просочилось бы в печать.

Одним из первых людей, кому Кристи позвонил после того, как нашел Оукса, был Этьен Дюпюч, издатель нассауской «Трибьюн», друг Кристи и тот самый человек, с которым должен был встретиться тем утром сэр Гарри. Чтобы вместе идти смотреть овец на площадке для гольфа...

И Дюпюч успел передать в редакцию все основные детали еще до того, как администрация наложила запрет на публикацию.

— Вообще-то я думал, — сказал я, — что запрет был снят пару дней назад. Наверное, я знаю об этом деле столько же, сколько вы, из газет.

Он загадочно улыбнулся. Почему-то у меня мурашки по спине побежали от этой улыбки.

— Вряд ли, мистер Геллер. Вы ведь выполняли работу лично для сэра Гарри, не так ли?

Черт, откуда он мог узнать? Неужели Элен сболтнула и это? И почему Мейер Лански интересуется гибелью сэра Гарри?

— Это правда, но работа закончилась после убийства.

Он кивал, демонстрируя свою заинтересованность, но взгляд его глаз по-прежнему был пуст и безучастен.

— Что ж, это уже кое-что, не так ли, Тедди?

Мисс Шварц безучастно кивнула.

— Вот и расскажите нам о том, чего не было в газетах. Как умер сэр Гарри Оукс?

Может, Лански просто был любопытен: в прессе было столько шума об этом...

— Он умер очень скверно, мистер Лански. Я бы предпочел не говорить об этом за коктейлем.

Он снова кивнул. Он не настаивал.

— Конечно. Я понимаю. Понимаю. В любом случае, я просто хотел поздороваться с вами. У нас с вами есть общие друзья, не так ли?

— Конечно, мистер Лански.

Он наклонился и похлопал рукой по моей руке. Его рука была ледяной, как рука мертвеца.

— И я хотел бы выразить вам соболезнования по поводу потери одного из них. Он высоко ценил вас.

— Спасибо, — сказал я.

Он имел в виду Фрэнка Нитти. Я оказал кое-какие услуги преемнику Ала Капоне, а он — мне, и возникло ошибочное мнение, будто я повязан с синдикатом. Иногда это здорово помогало мне, но иногда было жутко не в кайф. Как сейчас, например.

— Этот парень, де Мариньи, — сказал он, неожиданно возвращаясь к своей излюбленной теме. — Вы не думаете, что это сделал он?

— Возможно. Между ним и сэром Гарри всегда была неприязнь, а жена графа со временем унаследует миллионы.

Он поднял одну бровь.

— Да, по-моему, подходящий мотив для убийства. Я так понимаю, это дело расследует полиция Майами.

— Если это можно так назвать.

— Что вы имеете в виду?

— Ничего, — ответил я.

Я вспомнил, что Мелчен и Баркер были его корешами, так что лучше всего было промолчать.

— Ну ладно, — сказал он, слабо улыбаясь. — Возвращайтесь к очаровательной мисс Ранд. Она совсем не изменилась с тех пор, как танцевала в Париже.

Это было, когда Элен еще танцевала в «Сенчури оф Прогресс».

— Боюсь, я не могу с вами согласиться, — сказал я. Мне показалось, прошел уже год, как я сижу у него за столиком. — Желаю вам хорошо провести вечер, мисс Шварц. Спасибо за гостеприимство, мистер Лански.

— Я уверен, мы еще не раз встретимся с вами.

— Очень надеюсь, — соврал я.

Две пальмы в горшках взглянули на меня холодным взглядом, и я пошел назад к нашему столику, а Лански и мисс Шварц отправились танцевать под «Тэнджерин».

Я отважился еще раз взглянуть на прелестную брюнетку, которая вдруг поднялась из-за столика и сказала:

— Можно вас на минутку?

Я остановился.

— Конечно. — Мой язык ворочался во рту, как те бифштексы, которые я ел до войны.

— Мне надо поговорить с вами, — сказала незнакомка. Она обладала звучным контральто, но была еще очень молода, хотя и выглядела опытной женщиной, казалось, что ей не больше девятнадцати.

— Да... конечно.

Несмотря на силу, чувствовавшуюся в ее глазах, у нее был какой-то неуверенный взгляд.

— Не могли бы вы пройти со мной...

— Боюсь, нет, я здесь с...

— Я знаю. Я имею в виду, в мой номер.

Я хотел сказать: «С довольно известной актрисой».

— Извините, — сказал я, не веря своим ушам. — Но сейчас я никак не могу. Я не один.

Она вложила в мою руку маленький листок бумаги. Ее рука была теплой. На ногтях длинных, барабанящих по столу пальцев был кроваво-алый, под цвет помады, маникюр.

— Значит, завтра утром, — сказала она. — В десять часов.

И, подхватив свою сумочку, упорхнула из-за стола и исчезла в отеле.

Натуральная брюнетка. А какие формы! Когда-нибудь Элизабет Тейлор подрастет и будет выглядеть почти так же, как она.

— Так-так, — немного прохладно сказала Элен. — Ты очень популярен сегодня.

— Элен, — сказал я, присаживаясь. — Ты говорила Мейеру Лански, что я только что вернулся из Нассау?

Она была неподдельно удивлена.

— Нет, конечно. Мы даже не говорили о тебе. Я уверена, ты разочарован...

— Нет. Обеспокоен. — Я развернул листок бумаги и начал читать.

— Геллер! Что с тобой? Ты так побледнел!

— Господи Боже, — прошептал я.

— Что случилось?

— У меня свидание завтра утром.

Она рассмеялась и выпустила струйку дыма.

— Что ж, я не удивлена.

— С Нэнси Оукс де Мариньи.

Глава 9

Я постучал в дверь номера на верхнем этаже центральной башни «Билтмора» и услышал грудное контральто Нэнси Оукс де Мариньи:

— Не заперто... Заходите.

По-видимому, гибель отца не заставила графиню ужесточить меры по обеспечению своей безопасности.

Я зашел в номер и обнаружил в современной, в пастельных тонах гостиной Нэнси де Мариньи — в белом трико и пуантах. Ее стройная, с развитыми формами фигура замерла напротив меня, причем одна нога повисла в воздухе, кончиками пальцев указывая в мою сторону.

Но это не был новый способ здороваться: она всего лишь отрабатывала какое-то па. Одной рукой она держалась за персикового цвета кресло, на которое предварительно свалила кучу толстых телефонных книг для равновесия. Видимо, кресло служило ей вместо балетного станка. Другая, свободная рука грациозно зависла в воздухе.

Совсем не накрашенная и с кое-как заколотыми волосами, она была похожа на восхитительную маленькую девочку — впрочем, она и была маленькой девочкой, женщиной-ребенком девятнадцати лет. Похожее на купальный костюм, белое трико обтягивало ее стан; на ногах были белые колготки. Трико оставляло открытыми ее руки и грудь чуть ниже допустимого.

— Не возражаете, если я продолжу свои упражнения? — сказала она. — Если я пропущу хоть один день, мне влетит от мисс Грехэм.

— А кто это, мисс Грехэм?

Она повернулась ко мне, взмахивая ногой.

— Марта Грехэм, моя учительница танцев. Я занимаюсь ими в Мэне.

— Понятно.

— Но сейчас я собираюсь быть с тем, с кем я должна быть: с моим мужем.

Я снял с головы шляпу.

— Миссис де Мариньи, примите мои соболезнования по поводу смерти вашего отца.

— Благодарю вас, мистер Геллер.

Черт, как неловко я себя чувствовал. Ее нога снова указывала на меня, и я не мог понять, какого дьявола я здесь делаю!

— Не возражаете, если я закрою дверь? — спросил я. — Боюсь, как бы кто-нибудь из репортеров не узнал вас и не начал преследовать в погоне за «жареным».

Теперь она стояла на коленях.

— Валяйте. Но я все равно записалась под вымышленным именем. Никто не знает, что я здесь.

Я все-таки закрыл дверь на щеколду.

— Кстати... откуда вы меня знаете? И как вы меня нашли?

— Что касается первого вопроса, управляющий отелем показал вас, по моей просьбе.

Несмотря на то, что она говорила не прекращая упражнений, казалось, она совсем не задыхалась, хотя крошечные капельки пота выступили у нее на лбу, блестя как бриллианты.

— А второй вопрос... Мистер Геллер, «Британский Колониальный Отель» принадлежал моему отцу. Вы оставили в нем свой временный адрес — отель «Билтмор», Майами.

— И правда. Но откуда вы вообще меня знаете? Что вы еще знаете обо мне?

— Вас наняли, чтобы запачкать Фредди, — спокойно сказала она. Таким тоном она могла бы сказать и «Асторы пьют у нас чай сегодня».

Я не знал, что ответить. Она повернулась ко мне своим хорошеньким задом, вытягивая ногу к противоположной стене.

— Мне сказал о вас мистер Хиггс, адвокат моего мужа, — продолжала она. — Это вы дали показания о том, что Фредди был около «Вестбурна» во время убийства.

— Да, но...

— Не могли бы вы оказать мне услугу?

— Конечно.

— Сядьте в это кресло. Мне нужно заняться растяжкой; эти книги — вряд ли надежный противовес.

Я вздохнул, подошел к креслу, сдвинул в сторону телефонные книги и сел в него. Она смотрела прямо на меня своими темными глазами, живыми и наивными, как у четырехлетнего ребенка.

— Дядя Уолтер признался, что он нанял вас, — сказал она.

— Дядя Уолтер? А, Фоскетт, адвокат?

Сидя в кресле, я был намного ближе к ней и мог слышать, что она все-таки тяжело дышала — все же немного запыхалась.

— Точно, — сказала она. — Я виделась с ним вчера, на похоронах.

— Но вы же вчера были здесь?

— Похороны были утром, а я прилетела сюда вечером.

— А, понятно. — Но на самом деле я ничего не понимал.

— Я хочу оказаться вместе с моим мужем как можно скорее, но сначала мне нужно было связаться с вами. Я улетаю в Нассау сегодня в полдень.

— Значит, вы уверены в том, что ваш муж невиновен?

— Нет никаких сомнений. — Ее лицо не дрогнуло, когда она говорила это. Похоже, у нее и правда не было сомнений. Но когда миссис де Мариньи, глядя на меня, поочередно наклонялась то к правой, то к левой ноге, я заметил, что она нервничает. — Понимаете, мистер Геллер, хотя я и не изучала психологии, я знаю человеческую природу. Я жила с Фредди... Может, он и не идеален, но он — мой муж, и он — не убийца.

— Похвальное отношение к супругу.

— Спасибо. Я хочу, чтобы вы выполнили для меня одну работу.

— Работу? Какую работу?

— Доказали, что Фредди невиновен, конечно. Не хотите ли чашечку кофе? Или сок? Я думаю, даже мисс Грехэм признала бы, что сегодня я потрудилась на славу.

Она указала мне на место у окна, выходившего на лужайку для гольфа, и я в одиночестве уселся за резной деревянный столик в форме большой морской раковины и принялся за кофе, который она налила из серебряного кофейника.

Она исчезла и через минуту появилась в белом махровом халате, надетом поверх своего гимнастического костюма, улыбнулась многомиллионной улыбкой и сказала:

— Может, хотите позавтракать? У меня здесь есть кое-что.

— Нет, спасибо, я уже поел.

В руке у нее был стакан с соком. Она выглядела очень уверенной, спокойной, но это была лишь маска. Белки ее глаз покраснели, как у Марджори Бристол. Вчера она напоминала Мерле Оберон; сегодня я подумал о Джине Тьерни.

— Ваша подруга, Салли Ранд, очень талантлива, — заметила она.

— Я знаю. Странно только, что многие этого не замечают.

— Классно танцует. — Ее улыбка тоже была уверенной, но я почувствовал неуверенность в голосе. — Так что, мистер Геллер, беретесь за это дело?

— Нет!

Ее глаза вспыхнули.

— Нет?

— Нет. Это невозможно, миссис де Мариньи. Я же... свидетель обвинения!

Она недобро улыбнулась:

— Ну и что? Так даже лучше.

Я пожал плечами.

— Вообще, по-моему, неплохая идея — нанять частного детектива для работы вместе с этим адвокатом... Хиггсом. Честно сказать, я не впечатлен методами, которые применяют полицейские — как нассаусские, так и те, импортные, из Майами.

Она сверкнула глазами.

— Мне тоже известно об их методах.

Откуда? Я не мог этого понять, но не стал спрашивать. Вместо этого я сказал:

— Поверьте, я очень хочу помочь вам, но...

Она опять окинула меня своим немигающим взглядом.

— Мистер Геллер, я говорила с человеком, который рекомендовал вас моему отцу, вашей старой знакомой — Эвелин Уолш Маклин. Она очень тепло отзывалась о вас и уверяла меня, что вы — как раз подходящий человек для этой работы.

Эвелин. Имя из прошлого. Одна из королев вашингтонского высшего света, владелица знаменитого проклятого «Алмаза надежд». Она поддержала меня во время того злосчастного расследования дела Линдберга. Мы расстались довольно прохладно, но — странная штука: через столько лет я был рад слышать, что я прощен.

— Она сказала, что вы распутали дело Линдберга, — продолжала Нэнси де Мариньи.

— Да, тогда для всех все закончилось замечательно.

Ее улыбка стала задумчивой, глаза заблестели.

— Как странно... Ведь это — одна из причин, почему папа переехал жить на Багамы.

— Какая причина?

— Киднеппинг.

— Что?

Она грустно засмеялась.

— Я знаю, все думают, папа переехал в Нассау только для того, чтобы не платить огромных канадских налогов. Я уверена, это только отчасти так. Дело в том, что после похищения ребенка Линдберга папа получил несколько писем... Его шантажировали... Угрожали, что если он не заплатит, я буду следующей. Мы тогда жили у Ниагарской водопада... примерно в той же части страны, что и Линдберги. Отец и мама Дружили с ними, мистер Геллер. И я помню, потом два года меня охраняли вооруженные люди. Конечно, это относительно недолго — два года, — но теперь мне кажется, я провела все детство в компании вооруженных охранников.

Я просто не знал, что и сказать, поэтому лишь понимающе кивнул.

— Папе сказали, что в Нассау даже самый богатый человек в мире может спокойно спать с открытыми дверями.

Только теперь она наконец заплакала.

Достав из кармана халата бумажную салфетку, она приложила ее к глазам. Я поднялся, подошел к ней и дотронулся до ее плеча. Немного погодя она кивнула, жестом показывая, что ей уже лучше, и попросила меня снова сесть.

Я сел.

— Миссис де Мариньи... Я действительно хотел бы вам помочь...

Но на самом деле я не хотел — ну, может, только чуть-чуть. Все, что я действительно хотел — как можно скорее вернуться назад, в Чикаго. Я уже получил свою порцию видов пальмовых деревьев от Нассау до Флориды, и мне отнюдь не хотелось возвращаться в тропики, чтобы ссориться там с двумя тупоголовыми американскими копами.

— Так, значит, вы отказываетесь? — она в последний раз промокнула глаза.

— Да.

— В таком случае, мне придется поговорить с мистером Фоскеттом.

— Зачем?

— Ну... Вам придется вернуть десять тысяч долларов предварительного гонорара, которые заплатил вам отец.

— Что?

— По-моему, вы расслышали в первый раз, мистер Геллер.

— Но мы же договаривались, что это мои деньги...

— У вас есть письменный договор?

— Нет, но... Откуда вы узнали?

Она вежливо улыбнулась.

— Видите ли, управляющая домом моего отца, Марджори Бристол, — моя подруга. А у нее есть копия чека, который выписал вам отец.

Я ничего не сказал. Я был так ошарашен, что чуть не застонал.

— И, — весело продолжала она, — в его личном гроссбухе, куда он заносил все свои платежи, отмечено, что ваш ежедневный гонорар должен был составлять триста долларов. Он также отметил, что заплатил вам тысячу долларов авансом, за первый день. Вы столько и работали, разве не так, мистер Геллер?

Я кивнул.

— Но ведь там сказано, три сотни в день плюс расходы.

— И отлично. Если дело затянется, и вы отработаете свой предварительный гонорар, я буду платить вам по той же таксе. Триста долларов — это ведь максимум, сколько может заработать за день детектив, а?

Я вздохнул.

— Да.

— Значит... когда вы предпочли бы вернуться в Нассау?

Все, она победила. Ната Геллера, крутого парня, побила девятнадцатилетняя любительница танцев.

— Сегодня днем, — ответил я.

— Чудесно! — она достала что-то из кармана халата. — Вот ваш билет... Ваш номер в «Б. К.» ждет вас.

Она имела в виду — в «Британском Колониальном». Я молча взял билет, а она опять принялась за свой сок, глядя в окно, на лужайку. Гордясь собой.

— Миссис де Мариньи...

— Нэнси. — Она улыбнулась, довольно искренне на этот раз.

— Нэнси. Зовите меня Нат, Нэнси. А откуда вы узнали, что полиция проваливает расследование? Это адвокат графа, Хиггс, сказал вам?

Она отрицательно покачала головой.

— Я пообщалась с этими детективами из Майами. Я недоверчиво покосился на нее.

— С Баркером и Мелченом? Когда же?

— Они вчера прилетели в Мэн... Они без приглашения явились на похороны, мистер Геллер.

— Не может быть! Явились на похороны?

Они действительно явились туда, а потом проследовали за Нэнси и ее матерью в ее спальню, где леди Оукс разрыдалась от горя. Именно этот момент они выбрали, чтобы сообщить Нэнси и леди Оукс во всех отвратительных подробностях как, по их мнению Фредди де Мариньи совершил убийство...

Она была неподдельно рассержена, рассказывая мне все это. В ее карих, полных слез глазах было больше негодования, чем печали.

— Тот высокий, представительный, волосы с проседью...

— Баркер, — подсказал я.

Она кивнула.

— Баркер. Он сказал маме... встал у изголовья кровати и сказал ей, что Фредди оторвал от забора у дома деревянный кол и оглушил им отца... Этот Баркер поднял руки, показывая, как он это сделал!

— Боже. Как же это перенесла ваша мать?

— Она — очень, очень сильная женщина, но с ней случилась истерика. Ее врач предложил им прекратить рассказывать, но мама сквозь слезы кричала им, чтобы они продолжали.

— А как вы выдержали это?

Она сказала сквозь зубы:

— Я была взбешена. Они просто взбесили меня.

— Понятно. Продолжайте.

Ее глаза дрогнули, и на щеку капнула слеза.

— Потом Баркер сказал, что Фредди обрызгал папу, который еще был жив, инсектицидом из распылителя. А потом... поджег его, и только огонь привел папу в сознание, и он поднялся, «корчась в ужасной агонии»!

— Даже если это и было так, — сказал я, — Баркер — садист и идиот. Как он мог заставить вас и вашу маму пройти через этот ад?!

Она стала яростно трясти головой, словно пытаясь освободиться от кошмара этой истории.

— Я не поверила ни единому его слову. Я только все больше и больше приходила в ярость. Но это была холодная ярость.

— Я понимаю. Эти сукины дети оставили вас наконец в покое?

— Еще нет. Баркер нанес завершающий удар: он сказал, что четыре или пять отпечатков пальцев Фредди нашли в спальне у папы.

Я покачал головой.

— Я хочу быть честным с вами, Нэнси: это плохо.

Очень плохо.

Она тяжело вздохнула и кивнула.

— Присяжные просто обожают отпечатки пальцев.

— Но странная вещь, — сказала она, нахмурившись. — Другой детектив, толстый... с южным акцентом...

— Мелчен.

— Точно, Мелчен. Он сказал: «Серьезно? Отпечатки пальцев?» Было ясно, что он слышит о них впервые!

Я приподнялся в кресле.

— А что на это сказал Баркер?

Она пожала плечами.

— Он громко шикнул на него, и они быстро ушли. Мой смех звучал глухо.

— Они летели из Нассау в одном самолете; они вместе занимаются этим делом с самого начала, и все же Баркер даже не сообщил Мелчену, что он нашел отпечатки обвиняемого в комнате убитого!

Она казалась немного сбитой с толку.

— А что это значит?

— Две вещи. Одна огорчает: они решили повесить все на графа. А другая радует: оба — некомпетентные идиоты.

Но она все еще была смущена.

— Но... почему они хотят «подставить» моего мужа?

— Может, это — просто старая добрая полицейская некомпетентность. Хороший детектив собирает доказательства до тех пор, пока они не приведут его к подозреваемому. Паршивый детектив сразу находит «виновного» и собирает только факты, «доказывающие» его вину.

— И даже фальсифицируют доказательства?

— Иногда, — медленно сказал я. — У Фредди есть враги в Нассау?

Она невесело улыбнулась.

— Боюсь, даже больше, чем достаточно. Он не подчиняется ничьим правилам. Он — сам себе хозяин.

Этих шутов, Баркера и Мелчена, пригласил сам герцог. Как относился к нему ваш отец?

— Они были друзьями. Дэвид и Уоллис были частыми гостями в «Вестбурне». Даже жили гам несколько недель, когда только приехали в Нассау, а в Говернмент Хаус по указанию Уоллис совершались кое-какие переделки. Мои родители бывали на многих официальных приемах, где присутствовали и герцог с герцогиней. Папа и герцог часто играли друг с другом в гольф. И, конечно, у них были определенные общие деловые интересы.

— Например?

Она на секунду задумалась.

— Я точно не знаю. По-моему, папа, Гарольд Кристи и герцог заключали вместе какие-то сделки... да, и еще с ними был Аксель Веннер-Грен, он — шведский промышленник.

— Это тот парень, который купил яхту Говарда Хьючэса?

— Да, «Южный крест».

— Аксель Веннер-Грен! — Я снова привстал. — Ведь этот парень, кажется, нацист? Герцог и герцогиня как-то позволили себе рискованный поступок, совершив плавание на его яхте. Об этом много было в газетах — пару раз американские власти запрещали им пристать.

Но она покачала головой и улыбнулась, как будто я был ребенком, только что рассказавшим ей какую-то дикую небылицу.

— Аксель — нацист? Но это же нелепо. Он — очаровательный человек, Нат.

— Ну, если вы так считаете...

Одна ее бровь недоверчиво изогнулась.

— Послушайте, это правда, это на Багамах его на время войны занесли в черный список, но...

Я щелкнул пальцами.

— Вот видите! По подозрению в симпатиях к коллаборационистам, не так ли?

— Да, — поспешно ответила она. — Но это чушь.

— И где же теперь наш очаровательный Аксель, как теперь его фамилия?

— Он — Аксель, и вы же сами прекрасно знаете Куэрнавака. Он пережидает войну в одном из своих поместий.

Я улыбался.

— Так значит, здесь замешаны нацисты... Очень интересно.

— Нат! Оставьте эту мысль — я точно знаю: Аксель — не нацист.

— Откуда такая точность, миссис?

Ее пристальный взгляд снова сверлил меня.

— Папа не стал бы его другом, будь он нацистом. Поймите, хотя папа был очень аполитичен... как и большинство богатых людей, он считал себя выше политики... но он ненавидел нацистов. Да отец скорее связался бы с дьяволом! Он активно занимался нассаускими военными проблемами, а когда Гитлер объявил войну Англии, папа немедленно пожертвовал ВВС Британии пять «Спитфайеров». И он разрешил использовать свой аэродром...

— Хорошо, хорошо, Нэнси. Может, вы и правы. А как насчет парня по имени Мейер Лански? Когда-нибудь слышали о таком?

Она пожала плечами.

— Нет.

Я бегло описал ей его.

— Может, когда-нибудь кто-то похожий приходил к вашему отцу?

— Нет, никогда.

— А может, приходили какие-нибудь американцы... непохожие на тех, кто обычно имел дела с вашим отцом? Кто-нибудь... подозрительный. С телохранителями, например?

— Что, какой-то гангстер? Нет, вряд ли.

Я не хотел углубляться с ней в детали, но все равно мне было интересно, какую связь с убийством имел Мейер Лански? Прошлым вечером он задавал мне колкие и вполне компетентные вопросы. Настолько компетентные, что я подумал, не предупреждает ли он меня, чтобы я держался подальше от этого дела?

Стук в дверь прервал Нэнси. Я тоже поднялся и стоя допивал кофе, глядя на игроков в гольф и обдумывая возможное предостережение Лански, когда услышал голос Нэнси, а потом другой, более высокий голос. Вторая женщина была, очевидно, старше Нэнси, но обе говорили на повышенных тонах.

Я подкрался и осторожно выглянул за дверь. Конечно, это было не мое дело, но по натуре я — шпион. И по профессии тоже.

— Мама, — говорила Нэнси. — Но я не убежала!

Я же оставила тебе записку, где меня искать и под каким именем. Иначе бы ты просто меня не нашла верно?

Леди Юнис оказалась высокой, величественной, красивой и ужасно рассерженной женщиной. Она была чуть полновата, с властными широкими губами и не очень длинными пепельного цвета волосами. Одета, естественно, в черное, но слишком уж стильно: черное норковое манто, черная шляпка, черные очки и очень черные перчатки. Даже нейлоновые чулки — и те были черными.

— Не говори со мной таким тоном, — отрезала она. — Думаешь, мне нравится разыскивать тебя? Нанимать ни свет, ни заря самолет...

— Тебе вовсе не обязательно было разыскивать меня, мама. Я — совершеннолетняя, и я — замужняя женщина.

— В следующий раз напомни мне об этом. — И леди Юнис вынула из своей, тоже черной, сумочки белый (!) носовой платок. Она закрыла им лицо, а Нэнси принялась виновато похлопывать ее по плечу.

— Мама, — сказала она, кивая в мою сторону, — мы не одни...

Леди Оукс быстро отняла платок от лица и сняла солнцезащитные очки. Ее глаза, в которых еще горели искорки гнева, были прозрачнее голубого неба. В свое время она, наверное, могла дать Нэнси сто очков вперед по части внешности.

Как следует изучив меня, она почти без неприязни произнесла:

— Кто вы, молодой человек?

Забавное обращение. Ведь она была всего на пять или шесть лет старше меня.

Я сказал ей и выразил свое почтение.

— Вы — тот детектив, которого нанял мой муж, — сказала она и вдруг просияла. Она повернулась ко мне и протянула руку в перчатке. Я пожал ее, гадая, чем я обязан столь теплому приему. — Вы дали следствию чрезвычайно ценные показания против убийцы моего мужа, — сказала она. — И я хочу лично поблагодарить вас за это.

— Мама! Мистер Геллер теперь работает на меня. Он докажет, что Фредди невиновен.

Леди Оукс резко выпустила мою руку, как нечто отвратительное, но продолжала смотреть на меня тем же теплым взглядом.

— Не вижу в этом юмора, — сказала она.

— И я тоже, — признался я.

— Мистер Геллер, — сказала Нэнси, — получил десять тысяч долларов за слежку за моим мужем. Но я не хочу, чтобы он выходил из дела. Он проведет собственное расследование и докажет невиновность Фредди.

Леди Юнис улыбнулась быстрой иронической улыбкой.

— Должна ли я так понимать, — спросила она, обращаясь к нам обоим и попеременно глядя то на меня, то на Нэнси, — что ты хочешь оставить мистера Геллера у дел, чтобы он отработал те деньги, которые заплатил ему твой отец?

— Да! — возмущенно сказала Нэнси.

— У меня есть другая идея, — сказала леди Оукс. Она смотрела прямо на меня. — Я поговорю с нашим адвокатом, мистером Фоскеттом, и, думаю, мы решим вашу маленькую проблему, мистер Геллер.

— Подождите минутку! — сказал я. — Вы не можете обе запугивать меня одним и тем же адвокатом!

— Мама, — начала Нэнси, и обе стали спорить. Ни одна из них не кричала, но обе возбужденно говорили одновременно.

Я сунул два пальца в рот и издал такой свист, который заставил бы всю команду «Ринглинг Бразерс» замереть на месте.

Обе женщины вздрогнули и взглянули на меня.

— Есть предложение, — сказал я. Я посмотрел на Нэнси. — Ваша мама в чем-то права. Мой клиент в этом деле, в юридическом смысле слова, — ваш покойный отец.

Леди Оукс довольно улыбнулась и кивнула, подтверждая мои слова. Она крест-накрест сложила руки на своей груди почтенной матроны.

— Предположим, — сказал я леди Оукс. — Я стану работать на вашу дочь на следующих условиях: если я обнаружу улики, подтверждающие вину ее мужа, я не стану их скрывать. Они будут направлены представителям обвинения — прямо Генеральному прокурору.

Вдова одобрительно улыбалась, но Нэнси нахмурилась и сказала:

— Но...

— Иначе, — снова обратился я к очаровательной миссис де Мариньи, — получится конфликт интересов. Мне придется выступить против вашего отца, который все-таки мой клиент.

Нэнси задумалась над моей тирадой.

— Я уверена, что Фредди невиновен. Поэтому вы не станете раскапывать ничего, что можно было бы использовать против него.

— Вы так считаете? — спросил я.

— И вы будете отчитываться передо мной, — продолжала Нэнси. — Теперь я — ваш клиент.

— Да. Но — только с моим условием.

— Что ж... Оно мне подходит, — нерешительно сказала Нэнси.

— Оно подходит и мне, — вмешалась леди Оукс. Она посмотрела на свою дочь смягчившимся взглядом.

— Мы никогда не будем врагами, ты и я. Я защищаю своего мужа, а ты — своего. Я надеюсь, ты поможешь ему.

Теперь у Нэнси на глазах выступили слезы, она обняла свою мать, и та дружески похлопала ее по плечу. Пожалуй, несколько сильнее, чем обычно, но все-таки дружески.

— Все, что мне нужно, — сказал я. — Это чтобы старина Фоскетт сочинил письмо, подтверждающее, что я работаю за мой десятитысячный гонорар. И еще в нем должно быть сказано, что когда я отработаю его, моя зарплата по-прежнему составит три сотни в день плюс расходы.

До сих пор улыбавшаяся леди Оукс нахмурилась.

— Решайте этот вопрос со своим клиентом сами, — она повернулась к дочери. — Увидимся в Нассау, дорогая.

И исчезла за дверью, оставив нас одних.

Глава 10

Такси высадило меня у «Интернейшнл Сиплейн Бейз» на Бискайском заливе, к югу от Майами, и я потащил свою дорожную сумку к тому, что могло бы показаться фешенебельным яхт-клубом с его подстриженными газонами и развевающимися вымпелами ВМФ, если бы не поток входящих и выходящих людей в синей униформе морской авиации. Вдоль дамбы толпились зеваки; некоторые из них, без сомнения, были туристами, но остальные — майамцы — тоже проводили этот солнечный день здесь, созерцая снижающиеся и взлетающие гидросамолеты, проносящиеся над самой водой. Рокот моторов, брызги вспенивавшейся воды и шум толпы на дамбе делалипроисходящее настоящим авиационным шоу.

Судя по информации на доске объявлений в зале ожидания, мой самолет не опаздывал. Я знал, что Нэнси де Мариньи уже улетела предыдущим рейсом, но все равно оглядывался по сторонам, выясняя, нет ли среди тридцати пассажиров тринадцатичасового «Карибиан Клиппера» леди Оукс. Похоже, нет, и я был этому рад. Не то чтобы я испытывал к ней антипатию, нет — она была умной расчетливой женщиной с развитым чувством своего превосходства над другими, которое обычно появляется у продавщицы, вышедшей замуж за большие деньги, но перспектива провести рядом с ней час в салоне самолета меня не привлекала.

Прокомпостировав свой билет и предъявив для проверки сумку, я вслед за маленьким широкоплечим мужчиной в ковбойке и твидовых штанах вышел из тоннеля на залитый солнцем причал. Я прошел за этим провинциалом в самолет, и оказалось, что его место было рядом — через салон, напротив моего. Он улыбнулся открытой улыбкой фермера или ранчера и спросил:

— В первый раз летите на Багамы?

У него оказался немного скрипучий, но все же располагающий к себе голос. Для человека, перешагнувшего за пятьдесят — об этом свидетельствовали морщины на его широком загорелом лице — у него был по-мальчишески энергичный взгляд. Глаза за золотой оправой очков щурились, когда он улыбался. Его темно-русые, седые на висках волосы были зачесаны назад.

— Во второй за две недели, — ответил я.

— Ого! Частенько летаете туда, а? По делам?

— Я лечу туда второй раз в жизни, но — да, по делам.

— Да нет, я так спросил, — сказал он, неловко улыбнувшись, и отвернулся, глядя в иллюминатор рядом с собой.

Четыре двигателя взревели, люк закрылся, самолет сдвинулся с места и заскользил по воде. С полмили пилот вел его, рассекая волны залива в ожидании благоприятного ветра, а потом самолет вздрогнул и рванулся в небо. Я взглянул в боковой иллюминатор, но ничего не увидел: с лицевой стороны он был забрызган водой.

В салоне находились в основном мужчины, с виду — бизнесмены. Я наклонился через проход и сказал провинциалу:

— Интересно, много здесь репортеров?

Он усмехнулся.

— Летящих в Нассау освещать дело Оукса, имеете в виду? Да почти все. Включая и меня.

— Вы — репортер?

— В какой-то степени, — он протянул мне руку. — Гарднер. Друзья зовут меня Эрл.

— Нат Геллер, — сказал я и обменялся с ним сильным рукопожатием. Пару секунд я рылся в памяти, а потом спросил:

— Не Эрл Стенли Гарднер?

— Он самый, — просиял он, явно польщенный тем, что я слышал его имя. — Читали что-нибудь из моего?

— Извините, — сказал я. — Никогда не читаю детективные романы.

— Что, не нравится?

— Да нет, просто я занимаюсь расследованиями в жизни.

— Серьезно?

Мы оба говорили чуть громче обычного, перекрывая шум двигателей.

— Я — президент «Детективного суперагентства» в Чикаго, — сказал я.

Он сощурился, вспоминая. Потом он указал на меня пальцем:

— Вы — Нат Геллер! Черт! Я должен был сразу вспомнить ваше имя.

— Ну что вы.

Но он лишь сокрушенно качал головой, криво улыбаясь.

— Нет, я должен был вспомнить. О вас столько писали в связи с делом Линдберга. Вы же почти разделали Хауптмана!

— "Почти" не считается.

— Но они все же поджарили того парня на электрическом стуле. А еще вы были с теми, кто застрелил Диллинджера... и потом, тот скандал в профсоюзе киноактеров — он до сих пор еще в газетах. Да вы — ходячая сенсация! Я — чертов халтурщик, хотел бы я заполучить твои мозги, сынок.

— Если вы и заполучите чьи-то мозги, мистер Гарднер, — это будут не мои. Поверьте.

Он от души рассмеялся.

— А почему автор детективов собирается освещать настоящее преступление?

— Я — дрессированный тюлень «Хирст», — сказал он с усмешкой.

— Дрессированный тюлень?

— Знаете, эти многотиражные газеты всегда норовят заполучить какого-нибудь известного «эксперта» — но не газетчика — чтобы он живописал с их страниц такие крутые истории, как убийство Оукса. Они хотят, чтобы я все время оставался в Нассау, и во время суда рассказывал их читателям, как бы вел это дело Перри Мейсон.

— Кто?

Почему-то это позабавило его.

— Главный герой моих романов.

— А... — Теперь я вспомнил. — По-моему, я смотрел фильм, снятый по одной из ваших книг.

— Очень плохой?

— Да.

— Старая история. Эти сукины дети в Голливуде сначала платят хорошие деньги за хорошую книгу, а потом придумывают тысячу разных штук, чтобы испортить ее.

— Не думал, что такой удачливый писатель, как вы, захочет связываться с газетами.

Он фыркнул от смеха.

— Да я и не хотел. Когда они обратились к моему агентству, там знали, что я не стану заниматься такой чепухой, и сразу запросили неприемлемую цену. Но эта чертова «Хирст» надула нас и приняла условия!

Что ж, «Хирст» посылает одного из популярнейших писателей Америки освещать дело Оукса не случайно. Значит, они полагают, что убийство сэра Гарри — не обычная дешевая сенсация, и рассчитывают, что процесс де Мариньи привлечет к себе немало внимания.

Гарднер оказался энергичным, общительным человеком и составил мне хорошую компанию во время полета. Его ковбойское одеяние и загорелое лицо объяснялось просто: оказалось, у него было 400 акров земли и ранчо в Южной Калифорнии. Чаще всего он писал в небольшом автоприцепе, объезжая свои владения или путешествуя по Аризоне или Нью-Мексико.

— Я — вольный писатель, — говорил он. — Это одна из редких профессий, когда можно делать свое дело и в дороге, куда бы ты ни направлялся.

Когда-то я встречался с кое-какими литературными львами Чикаго, и некоторые из них, вроде Нелсона Альгрена или Уилларда Мотли, действительно опровергали богемные стереотипы. Но этот Гарднер откровенно считал свою работу писателя ремеслом, а не искусством.

Он сказал, что в ближайшее время собирается вести в «Хирст» ежедневную рубрику о деле Оукса и одновременно работать над романом и готовить сценарий для одной из радиопостановок о Перри Мейсоне. Как и его вымышленный герой, Гарднер, несмотря на свою провинциальную внешность, был адвокатом, хотя и не практиковал больше.

— Романы, радиопостановки, статьи в газетах... Черт, Эрл, как же вы справитесь со всем этим один?

— Не знаю, как вначале, — сказал он. — Но через несколько дней ко мне приедут мои девочки.

— ??

— Мои секретарши. Их трое, и они — сестры. Прекрасные, как бутон розы, и быстрые, как удар бича. Я все диктую, Нат. Уже и не помню, когда последний раз печатал что-то сам.

Мимо прошла стюардесса, и мы оба взяли кофе. Я раздумывал, сказать ему или нет, что я работаю над делом Оукса. Прежде чем я решил, он снова заговорил.

— Итак, вы собираетесь защищать де Мариньи?

— Но откуда вы...

— Все просто, сынок. Ясно, что вы работаете не на обвинение. Для этого у них вроде есть двое майамских детективов. Зачем же еще Нат Геллер может лететь в Нассау, если не помогать защите де Мариньи, собирать доказательства его невиновности?

Я только посмотрел на его широкое простое лицо фермера и покачал головой. Кто из нас двоих был детективом, черт возьми?

— Правда, — я старался говорить как можно тише, чтобы меня не услышал ни один из репортеров. — Я работаю на Нэнси де Мариньи.

— Бедная маленькая богатая девочка! Она правда так красива, как говорят?

— Как бутон розы.

Его брови взлетели вверх, но он продолжал улыбаться. Он всегда улыбался.

— Как же чикагский коп ввязался в такое экзотическое дело, как это?

Я рассказал ему сжатую версию событий, которую он с жадностью выслушал.

Теперь выражение его лица стало скорее задумчивым.

— Если бы я был втянут в такое... золотоискатель становится самым богатым парнем в Канаде... убийство в тропический шторм... ритуальное убийство... соблазнитель-граф и прекрасная юная жена... Я бы или прославился, или вылетел бы к черту из своего бизнеса.

— Не забывайте и о том, что лучший друг жертвы спал в комнате в двух шагах от спальни, где произошло убийство.

— Да, я помню. Я прочитал каждый репортаж из Нассау об этом деле и думаю, что эта часть его — самая подозрительная. А что вы скажете, если я предложу нам объединиться?

— Мистер Гарднер... Эрл... Я думаю, это вряд ли возможно. Я думаю, мой клиент не поймет, если я стану работать рука об руку с прессой.

Он нахмурился, но даже сейчас выражение его лица оставалось в чем-то приветливым.

— Я — не чертова пресса! Посмотрите: всем этим репортерам лишь бы быстрее пройти таможенный досмотр, скорее попасть в бары своих отелей и надраться там. Но мы — вы и я — мы вместе могли бы сразу поехать в «Вестбурн» и все там осмотреть. Спорю с вами нас пустят туда без проблем.

Я подумал об этом.

— Я поеду туда в любом случае — с вами или без вас, — сказал он, искоса глядя на меня.

— У вас есть здесь машина? — спросил я. К завтрашнему утру Нэнси обещала арендовать для меня автомобиль или предоставить машину из семейного гаража, но сегодня я был без колес.

— Да, «Хирст» обещала подогнать ее к отелю. Я остановлюсь в «Ройал Виктория», а вы?

— В «Британском Колониальном».

— То есть в отеле сэра Гарри, — он хлопнул в ладоши, как султан, созывающий свой гарем. — Хорошо. После того как мы пройдем досмотр, я слетаю за машиной, и мы отправимся посмотреть на «Вестбурн».

В остроконечном белом шлеме багамского полицейского, стоящего у ворот «Вестбурна», отражалось яркое полуденное солнце. Гарднер не выключил мотор и остался за рулем черного «Форда», а я отправился поговорить с копом.

— Эй, полковник Линдоп в доме? — спросил я.

— Нет, сэр.

— Черт!

— Что-нибудь случилось, сэр?

— Я должен был встретиться с ним здесь.

— Встретиться здесь, сэр?

— Я — один из американских детективов, работающих над делом. Черт!

— Но его здесь нет, сэр.

— Дьявол. Тогда... я зайду и подожду его внутри.

Он переваривал мою фразу целую вечность, а потом кивнул и настежь распахнул ворота. Еще несколько чернокожих полицейских стояло у парадного входа. Я сказал им, что должен встретиться с Линдопом, и они тоже купились на это. Потом я сказал, что мне нужно еще раз взглянуть на место убийства.

Один из них спросил, кто такой Гарднер, и я сказал: «Это мой ассистент».

Такого объяснения оказалось вполне достаточно.

Даже после смерти сэра Гарри охрана здесь оставалась поганой.

Внутри в воздухе больше не пахло дымом; через неделю после убийства помещения основательно проветрили, и в доме оставались лишь незначительные следы огня. Гарднер, поднимавшийся за мной по крутой лестнице, широко раскрытыми глазами смотрел на опаленные ступени и стены.

Китайская ширма исчезла, но в остальном в комнате сэра Гарри ничего не изменилось: те же пятна сажи чернели на белой двери и платяном шкафу, та же кровь рыжела на телефонной книге и телефоне на письменном столе; даже ветер по-прежнему развевал кружевные занавески у открытого окна.

Но когда мы подошли к кровати убитого, мы узрели совершенно невероятную сцену: я не был бы так удивлен — или взбешен — даже если бы вдруг увидел, как снова убивают сэра Гарри. На полу за кроватью на четвереньках стояли двое багамских копов в своих выглаженных мундирах и дурацких остроконечных шлемах. В руках у них были губки, а рядом стояло ведро с пенной водой.

Они вытирали кровь со стен.

Особенно тщательно они стирали маленькие высохшие отпечатки ладоней на раме окна, выходящего к северному крыльцу.

— Черт, что вы делаете! — заорал я.

Казалось, Гарднер тоже остолбенел: по-моему он был в ужасе от происходящего. Мы как будто обнаружили детей, стирающих ластиком «Тайную вечерю» да Винчи.

Они спокойно смотрели на нас. Мы даже не испугали их.

— Мы удаляем вот эти кровавые пятна, — сказал один из них, не отрываясь от своего занятия.

— Но почему, черт возьми?

— Потому, что эта не отпечатки де Мариньи. Слишком маленький.

Он был прав, конечно: они выглядели как отпечатки ладоней женщины или ребенка.

— И что? — оцепенело спросил я.

Тут снова заговорил первый.

— Потому, что детективы из Майами говорить, они только путай доказательства. Зачем подставляй невиновный людей? Они говорить, вытирай стены.

— Господи Боже! — закричал я. — Да прекратите же.

Но было уже поздно.

— А кто вы? — спросил один из них, поднимаясь.

Другой сказал:

— Он не из Майами. Это тот парень, который видел де Мариньи. Что вы здесь делаете, сэр?

— Я должен встретиться с полковником Линдопом, — соврал я.

— Но его здесь нет.

— Я знаю. Сейчас он едет сюда.

Они посмотрели друг на друга, и второй полицейский тоже поднялся на ноги. На их мундирах не было ни пятнышка. Как и на стенах, впрочем. Когда они выходили из комнаты, тот, который нес ведро, сказал:

— Ничего здесь не трогайте.

— Ну что вы, — сказал я. — Я сойду с ума, если вы снова здесь что-нибудь вымоете.

Они лишь посмотрели на меня вежливыми пустыми взглядами и вышли.

— Нам надо поспешить, — сказал я Гарднеру. — Думаю, они скоро меня расколют.

Он все еще был в шоке.

— Что все это значит, Геллер? Что это за расследование преступления?

— На днях увидите Баркера с Мелченом и все поймете.

Я стал рассказывать ему, как выглядело место убийства в мое прошлое посещение. Я рассказал ему про китайскую ширму и наполовину сгоревшее тело Оукса в перьях, не забывая и о таких деталях, как четыре раны над левым ухом и обрывки синей полосатой пижамы, свисавшие с обожженной плоти.

Гарднер встал на колени, заглядывая под кровать, как муж в поисках любовника жены.

— Ткань, покрывавшая пружины, вся сожжена посмотрите сами.

Я нагнулся и посмотрел.

— Да, вы правы — полностью сгорела...

Мы поднялись.

— Значит, — сказал Гарднер, его широкое лицо светилось ликованием. — В какой-то момент кровать горела. И эти обрывки пижамы тоже должны были сгореть!

Почти вся деревянная часть кровати была черной, кроме небольшого участка, над которым разорвался мочевой пузырь сэра Оукса, погасив огонь.

— Заметьте, — сказал я, указывая на кровать. — Нельзя понять, как лежало тело Оукса. Ведь если его тело было на кровати до того, как она вспыхнула, простыня и матрас под его телом не должны были обгореть.

Гарднер кивнул, соглашаясь.

— Из-за такого положения тела доступ кислорода, конечно, прекратился бы.

Я обошел обугленную кровать кругом, изучая ее.

— Я думаю, он сидел на краю кровати, беседуя с кем-нибудь, а, может, споря.

Я поднес палец к левому уху Гарднера и сказал:

— А потом — банг, банг, банг — и он убит... или оглушен... но все равно, он падает на пол.

— А кровать в это время поджигают!

— Похоже, — я прищурился. — Посмотрите на потолок, у окна, прямо над кроватью. Что вы видите?

— Обуглившуюся раму сетки от москитов.

— Сама сетка сгорела, верно?

— Верно, — сказал он.

— Но что не обгорело?

Гарднер задумался. Потом его глаза быстро заморгали.

— Чертов потолок!

Я улыбнулся.

— Точно. Посмотрите на эти странные круглые пятна на полу... вот там... и здесь... да и сам сэр Гарри был обожжен точно так же... местами.

— Это значит, что его обжигали газовой горелкой. Чем-то несерийным?

— Возможно. Я думаю, паяльной лампой. Чем-то, что можно направить так, чтобы поджечь кровать, сжечь сетку от москитов и даже не задеть потолок.

Теперь глаза Гарднера превратились в узкие щелки.

— Это уже кое-что, Геллер. Это уже кое-что.

— Эта кровать уже горела, когда сэра Гарри бросили на нее. Он был уже мертв, или почти мертв из-за тех ран возле уха. Убийца...

— Убийцы, — вставил Гарднер. — Их должно было быть по крайней мере двое, чтобы все это проделать.

— Возможно, вы правы. Убийцы не торопились. Они обожгли тело сэра Гарри, особенно его глаза и пах. А потом вспомнили обычаи туземных шаманов, раскидав над ним перья.

Он указал на небольшой вентилятор на полу у кровати.

— Как насчет этого? Перья разлетелись из-за него.

— Нет, — сказал я. — Перья были разбросаны по всему телу, и с другой стороны от вентилятора тоже.

Гарднер, казалось, был сбит с толку.

— Они что, хотели вообще поджечь дом?

— Не уверен. Может, они просто хотели оставить визитную карточку в виде этого шаманского ритуала. А, может, один из них обжигал тело сэра Гарри и рассыпал над ним перья, пока тело еще было на полу, а другой в это время поджигал кровать, а потом они вместе бросили на нее тело.

— И потом спокойно ушли, рассчитывая, что все сгорит!

Я нерешительно кивнул.

— Возможно. Но ветер погасил пламя. Знаете, когда человек убивает кого-нибудь из-за денег, — а де Мариньи обвиняют именно в этом — он обычно делает это простым способом, а потом как можно скорее уходит с места преступления.

— Ну, эти убийцы не спешили, — сказал Гарднер. — Они либо ненавидели сэра Гарри, либо хотели представить все как ритуальное убийство. Если только это действительно не было ритуальным убийством...

— Как бы то ни было, — сказал я, — здесь поработали люди со стальными нервами.

— Может, вам нужна помощь, джентльмены? спросил из-за двери голос. Знакомый голос.

Полковник Линдоп вошел в комнату, на его длинном лице под громоздким шлемом было суровое выражение. Руки он держал перед собой.

— Вы тут рассказывали моим людям сказки, сухо сказал он. Его улыбка была надменной и неприятной.

— Я только сказал им, что встречусь здесь с вами, — сказал я. — И вот — мы снова в старой доброй компании.

— Вы недооцениваете моих людей, — сказал он. — Цветные или нет, они — хорошие полицейские. У них хватило ума позвонить мне.

Но не остановить меня, однако.

— Между прочим, они тут уничтожили улики, — сказал я. — Они стирали кровавые отпечатки пальцев со стен, когда мы вошли.

Линдоп близоруко прищурился на стену, потом мрачно посмотрел на меня.

— Это — не моя работа, — уже мягче сказал он.

— Я знаю.

— Должен сказать, я не ожидал снова увидеть вас в Нассау так скоро, — он сказал это слишком любопытным тоном для человека, собирающегося сразу выгнать меня из спальни.

— Я теперь работаю на защиту, — сказал я.

Невозмутимый Линдоп в первый раз казался удивленным.

— Правда? На мистера Хиггса?

— Меня наняла миссис де Мариньи.

Его лицо все больше мрачнело, пока он пытался переварить эту новость. Потом он взглянул на Гарднера и спросил:

— А кто этот джентльмен?

— Это Эрл Стенли Гарднер, знаменитый писатель. Он — мой старый друг и сейчас рассказывал мне свою версию событий.

— Сочиняя, я уверен, — заметил Линдоп с чуть заметной усмешкой. — Вы не станете освещать это дело в прессе, не так ли?

— Сознаюсь, стану, — с покорной улыбкой сказал Гарднер. — Очень приятно познакомиться с вами, полковник.

Линдоп как будто не замечал протянутой ему руки. Он сказал:

— Я вынужден попросить вас уйти. Пресса будет допущена сюда на днях.

— Отлично, — сказал Гарднер.

— Прежде, чем мы уйдем, — сказал я, — мне хотелось бы, чтобы вы позволили мне взять образцы в качестве улик защиты.

Линдоп изумленно посмотрел на меня.

— Образцы? К примеру?

— Кусочки простыней, одеяла и ковра.

— Чтобы проводить эксперименты со скоростью горения.

— А... ну, я не знаю...

— Уверен, — сказал я. — Майамским копам не понравится, если вы разрешите мне это.

Он слабо улыбнулся.

— Вы думаете? Ладно, действуйте. Можете забрать ваши «образцы».

Я так и сделал. Линдоп молча проводил нас до двери. Он почти дружески смотрел на меня.

— Да, полковник, — сказал я, едва выйдя за порог спальни. — Не могли бы вы показать тот забор, откуда предположительно было взято орудие убийства?

Линдоп снова усмехнулся.

— Я полагаю, вы захотите взять с собой и кол из изгороди, тоже? — спросил он. — Для ваших научных экспериментов?

Я обменялся заговорщической улыбкой с Эрлом Стенли Гарднером.

— Вы сами предложили мне, полковник.

Глава 11

Ослепительный свет полуденного солнца падал на высокие каменные стены Нассаусской тюрьмы. Это, похожее на крепость строение в конце бедной (здесь жили только цветные) улицы, достаточно удачно названной Призон Лэйн, возвышалось на холме на южной окраине города. Грозные железные ворота распахнулись, и темно-синий «Бентли» въехал на тюремный двор под пристальными взглядами безмятежных черных охранников на стенах. Только в отличие от своих коллег с улиц Нассау, в руках у этих полицейских были винтовки.

За рулем сидел Годфри Хиггс, адвокат защиты. А пассажиром был я.

Прошлым вечером мы поговорили по телефону и договорились позавтракать вместе в кафе «Британского Колониального».

Окно, у которого я сидел, выходило на дорожки с буйной зеленью и теннисные корты. Я медленно потягивал свой апельсиновый сок, когда заметил его, широко шагающего через зал к моему столику. Несмотря на то, что он был одет в костюм-тройку, высокий широкоплечий адвокат двигался и выглядел, как атлет. У него был ястребиный нос, высокий лоб и темные, зачесанные назад волосы с пробором посредине. Глаза казались настороженными, а улыбка — широкой и дружелюбной.

— Мистер Геллер?

— Мистер Хиггс?

Его рукопожатие было крепким. Он присел и заказал у чернокожего официанта завтрак (я уже сделал свой заказ).

— Еще одно доброе дело сэра Гарри, не правда ли? — сказал адвокат.

— А что он сделал?

— Предоставил работу в отеле цветным. Это — одна из причин, почему его здесь так любили.

— По-моему, ваш клиент тоже неплохо относится к неграм.

Дружеская улыбка Хиггса чуть искривилась.

— Да, но... у него нет той широты манер, какая была у сэра Гарри. Поэтому, боюсь, сейчас мой клиент так же мало популярен у черного населения, как и у высшего общества Нассау. В последние годы он не останавливался ни перед чем, чтобы повредить себе в их глазах.

— Откуда же такая нелюбовь к нему? Я, правда, видел его только издали, но, могу сказать, мне он не показался неприятным типом.

Хиггс неловко засмеялся.

— Да, да. Но скоро вы поймете, что к чужестранцам здесь — если только они не туристы, сорящие деньгами, — относятся подозрительно... и презрительно.

Я отхлебнул кофе.

— Значит, французский акцент, покоряющий дам не срабатывает с мужчинами?

— Это — только одна из причин.

Официант принес чай, и он принялся лениво помешивать его, чтобы остудить.

— Знаете, мистер Геллер, белые в Нассау... да и цветные тоже... необычайно ленивы. И если сюда приезжает чужой, да еще имеет такой успех, как Фред с его победами на регатах и процветающей фермой, это... раздражает.

— Но ведь сэр Гарри никого не раздражал?

— Да, но Оукс только и делал, что привозил сюда деньги и тратил их... что, кстати, и должны делать белые на Багамах. Фредди же, напротив, приехал сюда со своим акцентом и титулом, и трудился бок о бок с черными да соблазнял местных женщин. Короче, был для всех занозой в заднице.

— Он уже больше нравится мне. Но мысль, что все население Багам «лениво», кажется мне... немного глупой.

Его улыбка стала совсем кривой.

— Вы, по-моему, из Чикаго. Мне говорили, что там каждый житель держит руку в кармане другого. Ну, как, это обобщение тоже несправедливо? Или, может, я слишком грубо говорю?

Теперь пришла моя очередь улыбаться.

— Отнюдь. Скорее, как адвокат со своим мнением.

Он отхлебнул чай. При всей его мускулатуре, у него были грациозные движения.

— Понимаете, мистер Геллер, Нассау — город, где легко сделать деньги... Но у его жителей немного пиратский склад ума.

— Что вы имеете в виду?

Выражение его лица стало почти снисходительным.

— Не обманывайтесь, глядя на все эти красивые цветы и ослепительное солнце. Нью-Провиденс — бесплодный остров. Слой почвы здесь очень тонок, а дальше — порода. Здесь не вырастить ничего полезного. Главный урожай, который снимали и будут снимать Багамы, — результат пиратства в той или иной форме.

— Короче говоря, раньше это была подпольная торговля спиртным, а теперь — туризм.

Он кивнул.

— Точно. И до сих пор такие богатые пираты, как Оукс, — о мертвых ничего, но — они находят здесь себе убежище от цивилизации... от налогов, к примеру. Так поступали и Черная борода, и капитан Генри Морган, и Анна Бонней... Для всех их эти острова становились тихой, безопасной гаванью.

Я улыбнулся, прихлебывая свой кофе.

— Предки пиратов с Бэй-стрит?

Хиггс похлопал меня по руке.

— Да, но многие из них — мои клиенты, поэтому я прошу вас сохранить конфиденциальность того, что я вам сейчас говорю. Выясняя правду на этих островах лжи, всегда помните, мистер Геллер, что предки многих местных жителей сколотили свои состояния на грабеже потерпевших кораблекрушение.

— Но каким образом?

Он взглянул отсутствующим взглядом в окно, а потом снова посмотрел на меня.

— Лет сто назад здесь занимались особым бизнесом: заманивали торговые суда на рифы, и потом грабили их. Грабеж был официально санкционирован правительством... выдавались специальные «лицензии на потерпевшие суда» — в них речь шла о «спасаемых кораблях». Городом легких денег — вот чем всегда был Нассау. И поэтому-то здесь так не любят Фредди де Мариньи.

— И насколько плохи его дела, учитывая общественное мнение?

Улыбка и вовсе исчезла с его лица.

— Есть признаки того, что против моего клиента существует заговор влиятельных на острове лиц.

— Каких?

Он ткнул чайной ложкой в мою сторону.

— Во-первых, надо учитывать заметную неприязнь между Фредди и нашим Его Величеством губернатором. Герцог как-то попросил Фредди отвести воду от деревень аборигенов к владениям одной из богатых знакомых герцога, Розиты Форбс. Фредди отказался, и герцог затаил на него обиду. А граф де Мариньи, как обычно, тактично отозвался о нем перед его клевретами, назвав его «прыщом на заднице Британской империи».

— Именно так завоевывают расположение бывших королей.

Он продолжал:

— Потом есть еще Хэллинан...

— Генеральный прокурор?

Хиггс кивнул.

— Недавно на пляж, принадлежавший Фредди, пляж на Эльютере, выбросило лодку. В ней было семь полумертвых беглецов с Острова Дьявола.

— Это где французская колония?

— Да. Когда Франция капитулировала, тамошнюю тюрьму открыли, и всех заключенных объявили свободными людьми. Но из-за огромной психологической и физической нетерпимости к ним там эти семеро рискнули отправиться на утлой лодке в Нассау. Фредди понравилось их мужество: он накормил их и дал им одежду. Местная церковь поддержала его. Но против выступил Гарольд Кристи.

— Почему?

— Он посчитал, что «этот сброд» — нежелательные лица на Багамах. По его просьбе наш Генеральный прокурор решил вопрос кардинально: посадил всех семерых уже здесь.

— И в чем их обвинили?

— Да ни в чем конкретно. Поэтому с того времени у Хэллинана зуб на Фредди — тот апеллировал к «закону военного времени» и пригрозил Хэллинану публичной обструкцией, если он не выпустит заключенных.

— И он их выпустил?

— Неохотно. Теперь все они работают — даже трем вьетнамцам из Сайгона дали работу в китайской прачечной.

Вокруг нас в помещении кафе было полно армейских офицеров: военное начальство использовало «Б. К.» как место для постоя.

— С точки зрения Генерального прокурора и герцога все это делает де Мариньи идеальным кандидатом в убийцы, — сказал я.

— Да, и не забывайте, что герцог лично пригласил сюда американских детективов, которые, как утверждают, игнорируют любые улики, не подходящие для обвинения моего клиента. И приказ вымыть стены в спальне Оукса — яркий тому пример.

Я рассказал ему об этом по телефону вчера вечером.

— Есть и другие подозрительные детали, — продолжал он. — Двое сторожей, охранявших в ночь убийства поместье Оукса, исчезли... смешались с местным населением, вероятно. Но полиция даже не попыталась найти и допросить их!

Одним из сторожей был Сэмьюэл, везший меня и мисс Бристол в «Вестбурн».

— Тюремный врач Рикки Оберуорт — хороший знакомый Фредди. В день ареста он осмотрел его и не обнаружил ни одного обожженного волоска.

Я наклонился вперед.

— Я слышал, как Баркер и Мелчен говорили, что у него полно обожженных волосков!

— А вы сами их видели?

— Нет.

Он удивленно поднял брови.

— И доктор Оберуорт тоже. А через несколько часов после осмотра, Оберуорта освободили от выполнения его обязанностей в тюрьме. Он спрашивал, почему, но не получил ответа.

— Он что, не мог настоять?

— Практически нет. Рикки — еврей, он скрывается тут от нацистов. Ему дали убежище в Нассау только потому, что «Багамскому главному госпиталю» нужны врачи.

— И поэтому он решил, что осторожность — обратная сторона доблести?

— Да. Но самое интересное то, что когда Фредди арестовали, он неоднократно просил пригласить к нему своего адвоката — сэра Альфреда Эддерли, который считается лучшим на острове специалистом по судебной защите.

— Но я же читал, что Эддерли нанят, чтобы работать на обвинение!

— Именно, — невесело улыбнулся Хиггс. — Мистер Эддерли утверждает, что он никогда не получал каких-либо просьб графа о защите. Поэтому де Мариньи и пришлось обратиться ко мне. Но я — юрист корпорации, не выступавший в суде и дюжины раз...

— Вы поражаете меня своей скромностью, мистер Хиггс. Но почему граф обратился именно к вам?

Он пожал своими широкими плечами.

— Я представлял его интересы в нескольких менее важных делах. Мы — друзья по яхт-клубу. Когда я предложил ему нанять лучшего юриста Англии или США, он предпочел, чтобы его защищал я.

— Похоже, ваш друг доверяет вам.

— Да, но самое главное — то, что я убежден в его невиновности. Фредди сказал, что в любой момент, когда у меня возникнут сомнения в этом, я могу оставить дело.

Официант принес наши заказы. Мой состоял из яичницы-болтуньи и тостов. Хиггс взял себе овсяную кашу с кокосовым молоком.

— Мистер Геллер, — произнес он, помешивая кашу. — Мне очень приятно, что мы будем работать вместе. Надеюсь, помощь детектива с такой репутацией, как ваша, поможет мне выиграть первое серьезное уголовное дело.

— Я сделаю все возможное. Но сейчас мне хотелось бы поделиться с вами кое-какими соображениями по поводу места убийства. Вчера я снова побывал там с моим другом-репортером.

— С другом-репортером?

— Это известный писатель — автор детективов из Америки. Его зовут Эрл Стенли Гарднер.

Хиггс просиял.

— Как же, Перри Мейсон! Хоть сейчас могу привести пару цитат. Тем не менее, нам следует быть аккуратными в отношении того, к какой информации, полученной в ходе наших расследований, можно давать доступ мистеру Гарднеру. Это дело и так уже вызывает повышенное внимание со стороны американской прессы — так пусть он представляет в ней нашу позицию.

— Решено.

Он отодвинул недоеденную кашу на край стола и дотронулся салфеткой до губ.

— Почему бы вам не поделиться своими мыслями по пути?

— По пути?

— Да, я думаю, настала пора посетить нашего общего клиента.

Начальником тюрьмы в Нассау оказался усатый, одетый в мундир цвета хаки канадец по имени Миллер. Он провел меня и Хиггса по узкому холодному коридору и остановился перед одной из четырех дальних камер. Отперев дверь, он впустил нас внутрь, закрыл дверь и ушел.

Единственное, что можно было сказать о камере де Мариньи, — это то, что она не казалась мрачным подземельем. Напротив, это было ослепительно яркое подземелье. Две электрические лампочки — ватт по 500 каждая — висели под высоким куполообразным потолком и освещали каждый выступ на белых стенах этого немалого — 12 метров в длину и 8 — в ширину — склепа. Пол здесь был сделан из неровно подогнанных каменных плит, а в противоположной от двери стене находилось решетчатое окно, расположенное слишком высоко, чтобы из него можно было выглянуть наружу, но, тем не менее, пропускавшее в камеру свежий воздух.

Из мебели в камере были армейская койка у стены и табурет, на котором возвышался помятый эмалированный таз. В одном из углов стояло большое оцинкованное ведро без крышки, служившее для отправления естественных потребностей и наполнявшее камеру характерным запахом.

Бородатый де Мариньи в желтой шелковой рубашке и темных брюках без ремня стоял у стены как высокий печальный дьявол. Очевидно, он был слишком большим для того, чтобы поместиться на складной койке, на которую он сейчас указывал.

— Прошу садиться, джентльмены, — сказал он. Странно было слышать его изысканный французский акцент в таком месте. — Я предпочитаю стоять.

— Как они обращаются с вами, Фред? — спросил Хиггс.

— Нормально. Капитан Миллер — честный человек. А это кто? — спросил он, указывая на меня. — Я где-то видел вас. Точно, я видел вас в «Вестбурне». Вы — полицейский!

— Нет, — сказал Хиггс, махнув рукой. — Это — Натан Геллер, Фредди. Он — тот американский детектив, которого наняла ваша жена.

Теперь граф улыбнулся, но в уголках его широких чувственных губ затаилось что-то недоброе.

— Как же, вы — тот, кто дал на меня показания. О том, что я был у «Вестбурна» в ночь убийства.

— Вообще-то, я оказал вам услугу.

— Да? Может, объясните, какую?

Я пожал плечами.

— Я подтвердил вашу историю. Те жены пилотов ВВС могли потом сдать вас.

Он задумался над этим, и его улыбка стала почти искренней.

— Я об этом не думал. А вы думали, Годфри? Хиггс сказал «да».

— Садитесь, садитесь, — вдруг засуетился де Мариньи, превращаясь в заботливого хозяина.

Мы с Хиггсом сели на его койку.

— У вас есть сигареты, Годфри? Мои закончились.

Хиггс дал ему сигарету и поднес серебряную инкрустированную зажигалку. Де Мариньи жадно затянулся и с облегчением потряс головой.

— Принесите мне сигарет, Годфри. Можно даже американских.

— Хорошо, Фредди, — сказал адвокат. — Я подумал, вам и мистеру Геллеру стоит встретиться. Он будет важным членом нашей команды защиты.

— Он выслеживал меня из кустов, — с самодовольной улыбкой сказал де Мариньи. — А теперь будет работать на меня — искать улики, искать настоящего убийцу. Ничего себе поворотик.

— Если позволите, граф, — сказал я. — Я нахожу весьма интересным, что вы так невозмутимо относитесь ко всему этому.

Он снял таз с водой с табурета и сел. Он был похож на длинноногого, неуклюжего фермера, от которого отвернулась удача. Слегка нахмурившись, он сказал:

— Прежде всего, мистер Геллер, — можно, я буду звать вас Натан?

Нат.

— Нат! Прежде всего, не называйте меня графом, Нат. Я никогда не пользовался этим титулом, и я постоянно прошу местную прессу не обращаться ко мне так. Но все мои жены настаивали на таком обращении.

— Какая же женщина откажется, чтобы ее называли графиней, — сказал я.

— Вы очень понятливы, Нат. Так вот, я так спокоен потому, что я невиновен. Я не совершал этого преступления и, надеюсь, вам не составит труда доказать этом.

— Вот это вряд ли — здесь все подтасовано против вас... и нас, — покачал головой Хиггс. — Хэллинан и, возможно, сам герцог используют все свои связи...

— Мошенники, — с чувством произнес де Мариньи. Он затянулся и улыбнулся мне.

— Вы щуритесь?

— Здесь чертовски яркий свет.

— В этом тоже есть своя польза: удобно следить за крысами, тараканами и пауками. Конечно, здесь немного тяжело спать, ведь они не уходят отсюда на ночь. Еще я хочу извиниться за этот отвратительный аромат... Мне никогда еще не приходилось спать с собственными испражнениями под носом.

— Что за черт, — сказал я. — Впервые слышу слово «испражнения» в тюрьме.

Он внимательно посмотрел на меня и засмеялся.

— Очаровательное чувство юмора. У вас сомнительные манеры, но вы, бесспорно, настоящий американец.

— Бесспорно. Почему вас так ненавидел Гарри Оукс?

Я заготовил де Мариньи подвох, но он легко обошел его.

— Потому, что его бесило, что я занимался сексом с его дочерью.

— А, — сказал я. — До или после свадьбы?

Он снова широко и ехидно улыбнулся.

— Я никогда не занимался с ней сексом до свадьбы.

Явное вранье, но я промолчал: старался улучшить свои манеры.

— Через несколько месяцев после венчания, — сказал он, — мы были в Мехико-сити, где Нэнси подхватила брюшной тиф. Кроме того, она нуждалась в сложной зубной операции. У нас с ней одна группа крови, поэтому я мог сдавать свою кровь для переливания. Но еще через несколько месяцев, из-за продолжавшейся болезни, по настоянию врачей она сделала аборт.

Де Мариньи прервался, чтобы снова затянуться. Все его небрежные манеры сейчас исчезли.

— Юнис и Гарри почему-то подумали, что я изнасиловал Нэнси в Мехико-сити, ну, залез к ней в постель в перерыве между переливаниями, и «подверг насилию» свою жену! Оукс пришел в ярость, он назвал меня сексуальным маньяком. Ничего из того, что говорила ему Нэнси, не могло разубедить Гарри. Это был очень странный, грубовато-эксцентричный человек, знаете ли.

— Конечно, — сказал я, думая, что вообще все это очень странно.

— Но это было только начало, — слабо усмехаясь сказал де Мариньи. — Вскоре Нэнси отправилась к дантисту в Нью-Йорк, для операции. В то время мне требовалась операция на миндалинах, поэтому мы остановились в одном отеле, в соседних номерах. Но сэр Гарри узнал об этом и ворвался к нам в номер как бешеных бык. Он, без сомнения, ожидал застать там дикую оргию. Затем угрожал выставить меня вон. Я сказал, чтобы он убирался, или я сверну ему шею.

— Не самый удачный выбор слов, — сказал я, но до де Мариньи дошло; он вздохнул и продолжил:

— С тех пор между нами — холодная война. В марте сэр Гарри вломился ко мне в дом, чтобы забрать Сидни, своего сына-тинэйджера. Я не виноват, что парню больше нравится общаться с сестрой и со мной, но сэр Гарри посчитал, что я разбиваю сыновнюю привязанность, — он пожал плечами. — Это был последний раз, когда я видел сэра Гарри.

— Послушайте, майамские копы утверждают, что у них есть ваши отпечатки из «Вестбурна».

— Ерунда, — сказал он, взмахивая рукой, будто собираясь шлепнуть муху. — Я не был в «Вестбурне» больше двух лет. Если они и нашли там какие-то отпечатки, так это те, которые я оставил во время допроса.

Хиггс нахмурился.

— Мне говорили, Баркер — эксперт по дактилоскопии.

— Этот парень — эксперт по резиновым шлангам. Какой он дактилоскопист, — сказал я.

— Вы думаете, американцы ведут нечистую игру? — спросил де Мариньи.

— Возможно. Что, тупые, как бревно? Конечно. Они «выбрали» вас в убийцы и теперь отметают все, что не вписывается в их сценарий преступления.

— С помощью Хэллинана, без сомнения, — горько сказал де Мариньи. На миг с него слетела маска самоуверенности. — Дома, на Маврикии, мы принимаем таких человечков за тех, кто они есть: профессиональных подхалимов. У них не хватает способностей, чтобы добиться успеха в жизни; они не годятся для дипломатической службы и заканчивают тем, что перебиваются кое-как на каком-нибудь заброшенном острове, убеждая всех, что они — очень важные персоны.

— Простите мое невежество, — сказал я. — Но что такое Маврикий?

Де Мариньи посмотрел на меня с жалостью. Должно быть, для него было загадкой, как таких невежественных болванов еще носит земля.

— Маврикий — моя родина. Остров в Индийском океане: британское владение, но с населением, говорящим по-французски; с французскими традициями и обычаями.

— А, — сказал я. Чертовски трудно было быть таким тупым американцем.

Арестант снова поднялся на ноги. Он опять попросил у Хиггса сигарету, тот дал ему прикурить, и тогда де Мариньи задал вопрос, которого я давно ждал.

— Вы что-нибудь слышали о моей жене? Нэнси уже прилетела в Нассау?

Хиггс кивнул.

— Она прилетела вчера вечером. Я надеюсь, вы увидитесь с ней сегодня.

— Хорошо. Хорошо. Она осталась со мной, знаете ли.

— Я знаю.

— Редкая женщина... особенно для американки. Она — глубокая натура. Большинство американских девушек только хихикают... так мило... Никакой врожденной сдержанности европейских женщин. Никакого влияния культуры. Поэтому так быстро и устаешь от них, конечно.

— Конечно, — сказал я.

Он повернулся ко мне с широкой снисходительной улыбкой.

— Я вам не особенно нравлюсь, а, Нат?

— Почему мне должно нравиться, что вы женились на деньгах вашей жены, Фред?

Улыбка исчезла, и он просто стоял передо мной, будто ждал, что сейчас распахнется дверь, и он шагнет за порог. Что, впрочем, могло произойти уже в ближайшем будущем: убийство считалось в Нассау серьезным преступлением. За него вешали.

Звук поворачивающегося в замке ключа послужил сигналом того, что время нашей встречи истекло.

— Мистер де Мариньи, — сказал капитан Миллер. — Ваша жена здесь и хочет видеть вас. Я подумал, может, вам захочется встретиться с ней в моем кабинете.

Де Мариньи не скрывал своего восторга.

— Вы очень добры, капитан.

Мы с Хиггсом пошли вслед за арестантом и начальником тюрьмы в его кабинет, где ждала большеглазая Нэнси, которая засветилась от радости при виде мужа. Она была очень красива тогда, в белом с голубым платье, с черными волосами, перехваченными сзади белой лентой.

Я думал, Нэнси де Мариньи — высокая женщина, до того момента, как она обняла гиганта де Мариньи. Он тоже нежно обнял жену, и она едва сдержала слезы. Потом они стали смотреть друг другу в глаза.

— Как тебе моя борода, дорогая? — спросил он, поглаживая подбородок и дьявольски улыбаясь.

— С ней ты выглядишь злым, — сказала Нэнси.

Казалось, он был потрясен.

— Мне ее сбрить?

Она повернулась ко мне. Мы с Хиггсом стояли в отдалении, но она все равно спросила:

— Как вы считаете, мистер Геллер?

Я выглянул из-за каменной стены коридора.

— Обязательно. Избавьтесь от нее. Полицейские уничтожают улики — что ж, почему бы и вам не сделать того же?

— Ну, и что ты думаешь о нашем американском сыщике? — спросила Нэнси.

— Он как раз такой, какими я представлял себе американских сыщиков, — вежливо сказал де Мариньи.

Ее глаза вспыхнули.

— Я знала, что он тебе понравится! Но ему нужна машина, Фредди... Как насчет «шевроле»?

— Конечно... да, Нат, подойдите сюда на минутку.

Я подошел к нему.

Он прошептал:

— Вам понадобится бензин. Мой человек на ферме, Кертис Томпсон, проследит, чтобы он у вас был, когда бы ни понадобился. Нэнси расскажет вам, как с ним связаться.

— Левый бензин, Фредди?

— Нет! Неужели вы ожидали меньшего от человека с такой репутацией как у меня?

Де Мариньи и Нэнси исчезли вкабинете Миллера. Добряк капитан закрыл за ними дверь.

— Хорошо, здесь хотя бы нет сэра Гарри, — заметил я.

— Почему это? — спросил явно смущенный Хиггс.

— Ему пришлось бы ворваться туда...

Глава 12

— Сорок семь минут, — сказал Гарднер, взглянув на часы.

Мы стояли на балконе моего номера в «Британском Колониальном», а в большой стеклянной пепельнице у наших ног догорали два куска материи. Со стороны это, наверное, выглядело так, будто мы совершаем нечто вроде колдовского обряда: из-под ног клубился черный дым, и теплый утренний бриз лишь слегка разбавлял едкий запах горящей ткани. Той самой ткани, образцы которой мы взяли из «Вестбурна», и кусочки которой теперь уже обуглились.

— То есть примерно столько времени прошло, прежде чем кровать сэра Гарри обгорела так же, — сказал я.

— Да, — согласился Гарднер, широко раскрытыми глазами глядя из-под золотых очков. — Я думаю, мы должны узнать, сколько будут гореть такие же кусочки, если их пропитать бензином или керосином: надо посмотреть, будет ли разница?

Полковник Линдоп щедро снабдил нас лоскутками ткани со второй, нетронутой огнем кровати в комнате сэра Гарри.

— Хорошо, я могу пригласить сюда экспертов, — сказал я. — Или отослать остальные образцы в лабораторию в Чикаго. Главное, мы выяснили: убийца или убийцы пробыли в спальне Оукса не менее сорока семи минут.

— Не обязательно, — сказал Гарднер, качая головой. — Может, они ушли, когда огонь еще горел.

— Но они же не могли рассыпать перья по телу Оукса до того, как сожгли его пижаму и положили тело на кровать. Ткань кровати уже превратилась в пепел, когда сэра Гарри положили на нее.

— Да, правда, — Гарднер сделал нетерпеливый жест рукой. — Значит, речь идет о пятидесяти минутах — часе, как минимум.

— Точно. Этот убийца или убийцы не спешили.

— Решено, — сказал Гарднер, кивая.

Он все еще был одет как турист с Дикого Запада. Зеленая с коричневым ковбойка, короткий галстук и твидовые штаны нелепо выглядели на фоне белого песчаного пляжа и огромного голубовато-зеленого океана.

— Да, и потом я не думаю, что они сожгли кровать, облив ее керосином или бензином, — сказал я, подхватывая пепельницу и унося ее в номер. — Может, чем-нибудь на спиртовой основе.

— А почему, Нат?

В ванной я включил воду и подставил под струю тлеющие угольки.

— Вы когда-нибудь видели, как горит бензин, Эрл? Если бы ту кровать облили бензином, пламя было бы восемь-девять футов высотой.

Гарднер щелкнул пальцами.

— И потолок в спальне был бы черен, как в аду.

Я тщательно промывал пепельницу.

— Или весь проклятый дом сгорел бы до последнего бревна. О'кей, на чьей машине поедем — де Мариньи или «Хирста»?

— Позвольте «четвертой власти» подвезти вас.

— Ну, не знаю, — сказал я, но все-таки решил предоставить руль Гарднеру, а самому следить на этот раз за временем. Но вначале нам надо было добраться до места старта нашего эксперимента, — дома де Мариньи на Виктория-стрит. Штурманом был я, указывая Гарднеру дорогу.

На стоянке перед отелем мы увидели «Линкольн».

— Похоже, Нэнси уже дома, — прокомментировал я.

— Может, зайдем поздороваться?

— Многого хотите, — сказал я, зная, что Гарднер захочет взять у нее интервью. — Поехали, пресса.

Когда арендуемый Гарднером «Форд» свернул с Виктория-стрит на оживленную Бэй-стрит, я засек время.

— Де Мариньи вместе с женами пилотов выехал из дома около часа ночи, — сказал я. — Граф говорит, что, высадив их у «Хаббардз», он возвращался домой тем же маршрутом, через Бэй-стрит. Приехав назад, де Мариньи отогнал свою вторую машину, «Шевроле», с дорожки на газон, чтобы поставить «Линкольн» в гараж. Потом он поднялся наверх, в комнаты над гаражом, постучал и поговорил со своим другом, Джорджем де Висделу, предлагая отвезти шестнадцатилетнюю мисс Бетти Робертс, с которой у того было свидание, домой.

— Шестнадцатилетнюю?

— Да, очаровательную блондинку, круче мисс Америки.

Гарднер поглядел на меня, нахмурившись. Сейчас мы медленно ехали по Бэй-стрит вслед за лошадью, везущей повозку с неумолкающим колокольчиком.

— И кто этот де Висделу?

— Второй маврикиец... кузен де Мариньи, любимчик женщин — жиголо без видимых средств к существованию, хотя он, вроде, из богатой семьи — у них сахарная плантация или что-то в этом роде. Называет себя «маркиз» и, в отличие от нашего друга Фредди, не стесняется пользоваться своим титулом. Хиггс сказал мне, что у маркиза, графа и первой мисс де Мариньи была пресловутая «жизнь втроем» в конце концов разрушившая брак, но не дружбу между мужчинами.

— Как по-европейски, — сказал Гарднер с таким выражением лица, будто хотел выплюнуть что-то кислое.

— Так вот, потом де Мариньи спустился назад к дорожке, поднялся на крыльцо, вошел в дом и «придавил подушку».

— А его слуги все еще были в доме?

— Да, и они подтверждают его версию, — сказал я.

— Они постоянно живут в этом доме?

— Нет, они задержались тогда, убирая после вечеринки. Они ушли около двух часов ночи. А в три часа собака, принадлежащая де Мариньи, и кошка де Висделу подрались друг с другом, кошка прыгнула на кровать Фредди и разбудила его. А вскоре он услышал, как де Висделу заводит «Шевроле», чтобы отвезти свою подружку домой.

— Шестнадцатилетних блондинок обязательно нужно отвозить домой до рассвета, — иронически сказал Гарднер.

— Естественно, иначе их предки забеспокоятся. Ну вот, де Висделу вернулся через пятнадцать минут, запарковал машину на дорожке, и Фредди крикнул ему зайти и забрать свою чертову кошку.

Повозка свернула на Роусон-сквер, и мы наконец набрали скорость. Гарднер задумался.

— Каково приблизительно время смерти Оукса?

— Баркер и Мелчен говорят, между часом тридцатью и тремя тридцатью утра.

Мы оба помолчали. Значит, в час тридцать или, самое позднее, час сорок Фредди видели его слуги на Виктория-стрит и де Висделу разговаривал с ним.

Скоро впереди показались резные черные ворота «Вестбурна». Сегодня около них уже не было полицейских: по-видимому, все «ненужные» улики уже были уничтожены.

— Тринадцать минут, — сказал я.

— Умножьте это на два, — сказал Гарднер, нажимая на тормоз и останавливая машину перед воротами. — И вы получите двадцать шесть минут: время на поездку туда — обратно.

— И погода сейчас отличная. В ту ночь был настоящий потоп.

— Да, но тогда не было всех этих повозок и тележек с губками, — сказал Гарднер, перекрывая гул взревевшего двигателя. — Черт, Геллер, вы же ехали здесь той же ночью, в то же время, — сколько времени заняла у вас дорога?

— Не обратил внимания, — сказал я. — Думаю, полчаса — в оба конца.

— Значит, у Фредди просто не было времени убить Оукса, поджечь кровать, раскидать перья и вовремя вернуться домой.

— И близко не было. Не хватает, по меньшей мере, десяти минут. А то и больше.

Гарднер дал задний ход, развернулся, выехал на Вест-Бэй-стрит, и мы направились обратно в город.

— Но у него было время с двух часов, когда ушли слуги, до трех часов ночи, когда его приятель повез свою Ширли Темпл домой.

Я покачал головой.

— Де Висделу и его девушка не спали. Разве Фредди мог рисковать, зная, что де Висделу может услышать, как он уезжает или подъезжает к дому?

— Может и так, — сказал Гарднер, изумленно вскинув брови. — А, может, он рассчитывал, что его друг в это время был слишком занят с девушкой?!

Я засмеялся.

— Да, но ведь он не знал, когда Джорджу надоест его блондинка, и ему захочется отвезти ее домой.

— Я так понимаю, Нат, вы хотите сказать, что кузен Джорджи наверняка бы заметил, что «Линкольн» исчез? Конечно, если бы де Висделу вспомнил об этом, Фредди мог бы и соврать, сказав, что «Линкольн» просто был в гараже.

— Тоже верно. Но, все равно, это чертовски рискованно. Как Фредди мог быть уверен, что не встретит де Висделу по дороге, неважно, возвращаясь или уезжая?

Гарднер кивнул.

— Кроме того, езда в «Вестбурн» заняла бы полчаса, плюс само убийство — еще минимум 50 минут.

— Это очень натянутая цифра, но пусть даже так, всего получается час двадцать, а у Фредди просто не было столько времени, чтобы проделать все это.

— А что, если время смерти определили неверно? Что, если парень сделал это после того, как де Висделу отвез свою подружку и вернулся домой?

Я подумал об этом, а потом сказал:

— Это было примерно в три пятнадцать, «Линкольн» стоял в гараже, так что Фредди пришлось бы отогнать «Шевроле» или воспользоваться им. Весь вопрос в том, оставил ли де Висделу ключи в салоне или еще где-то, откуда Фредди мог незаметно их взять? Или у него были свои ключи?

— Как бы то ни было, — сказал Гарднер. — Многое зависит от показаний этого кузена де Мариньи. Я надеюсь, этот жиголо станет нашим свидетелем.

Я мог его понять. Мне самому нужно было поговорить с маркизом, который после ареста де Мариньи съехал с Виктория-авеню и переехал в меблированные комнаты над баром Грязного Дика на Бэй-стрит — место, где всегда было полно туристов и завсегдатаев. Попасть в жилище маркиза можно было только по деревянной лестнице в узком, пахнущем нечистотами проходе между баром и соседней пивной.

Я постучал в деревянную, когда-то белую, облупившуюся дверь. Гарднер стоял позади меня на небольшой площадке. Он пообещал не записывать ничего из того, что услышит, и я ему верил.

— Там кто-то есть, — сказал писатель. — Слышите, внутри разговаривают?

Тут я тоже услышал приглушенные голоса. Я постучал опять, и от двери отлетело несколько кусочков краски.

Звуки внутри прекратились, но по-прежнему никто не открывал.

Наконец, с третьего захода, дверь распахнулась. На меня с негодованием смотрел одутловатый, с нездоровой бледностью в лице, смазливый маркиз де Висделу. Его темные глаза метали молнии. У него были густые брови, слабый подбородок, завитые черные волосы. Он был одет в белую шелковую рубашку с расстегнутым воротником и темные брюки. В белой, изнеженной руке он держал большой стакан. По-моему, виски со льдом.

Его маленькие кларк-гейбловские усы подергивались, когда он заговорил с французским акцентом, хотя и не таким сильным, как у де Мариньи:

— Я не хочу, чтобы меня беспокоили. Пожалуйста, уходите.

— Извините, но это важно, — сказал я. — Меня зовут Геллер, и я работаю на вашего кузена Фредди, чтобы помочь адвокату вытащить его.

Почему-то это известие заставило де Висделу съежиться от страха. Он нервно заморгал, его длинные, почти женские ресницы задрожали. Он смотрел мимо меня, на Гарднера.

— А это кто с вами?

— Он помогает мне.

— А. — Он поджал губы. — Хорошо. Я сделаю все для Фредди. Он повысил голос, как будто то, что он говорил, предназначалось не только нам. — Пожалуйста, заходите, джентльмены.

Мы так и сделали, и оказались в изящно меблированной гостиной; здесь были вполне гармонировавшие друг с другом диван из орехового дерева с мохеровым пледом, мягкие стулья с цветастой обивкой, кофейный столик, восточный ковер, торшер. Над заполненным напитками мини-баром висела картина, изображающая багамское море. Сквозь открытое окно доносился шум Бэй-стрит и бриз развевал занавески над диваном.

— Простите мне эту безвкусную обстановку, — сказал маркиз, обводя вокруг рукой. — Мне пришлось снять меблированную квартиру, а администрация здесь старается угождать только вкусам туристов.

— Как это, должно быть, неприятно для вас, — сказал я.

Он не обратил внимания на мой сарказм.

— Садитесь, где пожелаете. Что-нибудь выпьете, джентльмены?

— Обязательно, — сказал я. — Коктейль с кока-колой, если у вас найдется. Эрл?

— Присоединяюсь, — сказал он.

Де Висделу, снисходительно улыбаясь, подошел к бару и долил себе в стакан виски, а нам налил по бокалу «Бакарди» с кока-колой. Мы с Гарднером присели на стулья.

Он подал нам бокалы, поднял свой стакан и, сказав что-то по-французски, сделал глоток. Мы поступили так же, только молча. Де Висделу сел на диван, где он мог откинуться на подушки. Он казался очень спокойным, но это была лишь видимость: небольшой тик бился в уголках его настороженных глаз.

— Мне бы так хотелось помочь Фредди, — вздохнул он.

Я взглянул на Гарднера, потом пристально посмотрел на маркиза.

— Вы говорите это так, будто у вас есть какие-то сомнения.

Он снова поджал свои ханжеские губы и сделал еще глоток.

— Мне звонил мистер Хиггс. Я ему ничего не сказал, но собираюсь просить его не вызывать меня в качестве свидетеля защиты.

— Почему это?

— Я уже был в полиции и сделал заявление. Оно, как это по-английски?.. подтверждает показания Фредди, каждую деталь. Но свидетельствовать на суде, перед публикой... Да я лучше без шума уеду с этого острова, чем стану присягать на суде.

Я наклонился вперед. Глаза Гарднера блестели из-под золотой оправы. Я понимал, как он корит себя за то, что согласился ничего не записывать.

— В чем дело, де Висделу? Вы что, соврали в полиции, покрывая Фредди?

Он отвел в сторону глаза. Казалось, он сейчас заплачет.

— Какого черта вы сказали, что не будете присягать?

Де Висделу шумно вздохнул; казалось, он смотрел в сторону, но его глаза беспокойно бегали по моему лицу.

— Боюсь, в показаниях Фредди есть детали, которые... не совпадут с тем, что мне придется сказать.

— Например?

Он наклонился к кофейному столику и открыл серебряный портсигар; вынул сигарету, вставил ее в мундштук и зажег серебряной зажигалкой в форме лошадиной головы. Лошадиная задница.

Он взмахнул зажженной сигаретой.

— Та, с кем я провел тот вечер... молодая леди... отвез ее домой намного раньше, чем заявил Фредди. Мы с Гарднером переглянулись.

— Насколько раньше? — спросил я.

Он пожал плечами; ветер развевал его шелковую рубашку.

— Сразу после вечеринки.

— До или после того, как граф повез жен пилотов домой? — спросил я, надеясь подловить его.

— После... сразу после этого. Мы уехали приблизительно в одно и то же время, но я вернулся намного раньше него, потому что... моя подруга живет... в нескольких минутах езды от Виктория-стрит.

— В пятнадцати минутах, — сказал я.

— Да, точно.

— Значит, вы не уезжали около трех утра из дома, чтобы отвезти ее? И, раньше, Фредди не стучал в вашу дверь, чтобы предложить подвезти ее?

Он улыбнулся, как будто был рад подтвердить хотя бы часть алиби своего друга.

— Нет, он действительно постучал в мою дверь около часа тридцати... просто, чтобы пожелать мне «спокойной ночи».

Лицо Гарднера исказилось в замешательстве, но, по-моему, я понимал, что происходит.

— Вы ведь дворянин, не так ли, маркиз?

— Я себя им не считаю, — сказал он с чуть заметной улыбкой, показывавшей, что конечно, черт возьми, он себя им считал.

Он затянулся сигаретой.

— И у вас, естественно, есть свой кодекс чести, сохранившийся со дней благородных рыцарей и прекрасных дам?

Мой насмешливый тон наконец разозлил его: улыбка исчезла с его лица.

— О чем вы говорите...

— О том, что вы покрываете ту маленькую блондинку. Ей шестнадцать лет, и, наверное, у нее в городе родители, вот вы и не хотите под присягой объявлять всему миру, что вы сожительствовали.

— Это самая возмутительная вещь, какую мне когда-либо говорили!

Я усмехнулся.

— Сомневаюсь. Сомневаюсь, что я даже могу представить себе те возмутительные вещи, которые вы слышали, говорили и делали в вашем дурацком трусливом придуманном мирке.

— Мне не нравится ваш грубый тон.

— А мне не нравится ваше извращенное понятие о чести. Вы собираетесь подставить вашего кузена вашего лучшего друга; собираетесь затянуть чертову петлю на его шее, — и все для того, чтобы защитить «доброе имя» какой-то маленькой шлюшки?

— Он прав, Джорджи, — раздался вдруг голос.

Сладкий, уверенный женский голос.

Мы обернулись: она стояла у двери в спальню, которая теперь была распахнута настежь. В руках она нежно держала черную с серым кошку.

Бетти Робертс была хорошенькой девушкой со светлой кожей и длинными, ниспадающими на плечи льняными волосами, которые закрывали часть ее лица, в стиле Вероники Лэйн; шелковисто-гладкие, они касались у плеч ее голубой в белый горошек блузки, подчеркивавшей высокую грудь. Белая мини-юбка заканчивалась чуть выше колен; ее ноги смотрелись на миллион долларов.

— А, — сказал де Висделу, — моя кошечка.

Я посмотрел на Гарднера, а он — на меня. Если бы мы сейчас пили «Бакарди», то наверняка забрызгали бы друг друга, когда одновременно фыркнули.

Маркиз поднялся, подошел к Бетти и погладил кошку.

— Моя маленькая кошечка...

Мы с Гарднером улыбнулись и тоже встали.

— Я — Бетти Робертс, — сказала блондинка, передавая де Висделу кошку. Девушка уверенно шагнула к нам: ей было не больше шестнадцати лет, но у нее уже были манеры деловой двадцатипятилетней женщины. Бетти протянула мне руку, и я пожал ее.

Я представился ей, как и Гарднер (писатель назвал лишь свою фамилию и тоже пожал ей руку), и сказал:

— Это, должно быть, та самая кошка, которая разбудила тогда де Мариньи в три утра.

— Ага, — улыбнулась она. — Джорджи! Давай присядем и поговорим начистоту.

Де Висделу подошел к нам, лаская кошку, и присел на диван, рядом с этой улыбчивой девушкой. Она подогнула свою юбку так, чтобы мы могли оценить ее ноги. Потом посмотрела прямо на меня своими детскими голубыми глазами.

— Вы должны извинить Джорджи. У него несколько старомодные понятия. Поверьте, это не я подговорила его на такую глупость.

— Но, дорогая, — сказал он. — Скандал в свете...

— Не будь ослом, Джорджи, — девушка улыбнулась мне; у нее был большой рот и ярко-красная помада на губах. — Я живу с мамой, мистер Геллер, и она не всегда одобряет мои поступки... но это — ее проблема.

— У вас интересный взгляд на вещи, мисс Робертс.

Бетти откинула голову назад, и ее светлые волосы заколыхались.

— Мне плевать, что люди подумают обо мне. Не безразлично только то, что думаю о себе я. Может, мне еще и нет двадцати одного года, но я — белая, свободная девушка и могу полностью обеспечить себя сама.

— Она — кассир в кинотеатре «Савой», — несмело сказал де Висделу.

— Не волнуйтесь насчет того, что Джорджи скажет на свидетельском месте, — продолжала она. — И передайте мистеру Хиггсу, что мы оба — Джорджи и я — хотим и готовы стать свидетелями защиты. Каждое слово в показаниях Фредди — это правда, и мы можем подтвердить это.

— Очень рад это слышать, — сказал я.

Маркиз смотрел на нее со страстью и восхищением.

— Ты — милый ребенок, Бетти.

Почему-то я сомневался, кто в их отношениях был ребенком.

Де Висделу передал Бетти кошку; она стала ласково гладить ее, и та замурлыкала.

— Мисс Робертс права, — сказал он, выдвинув вперед свою слабую нижнюю челюсть. — Как бы высоко я ни ценил ее доброе имя, я не могу подвергнуть жизнь моего кузена опасности.

— Отлично, — сказал я. — Я передам это Хиггсу. И спасибо за «Бакарди».

Я поднялся, то же сделал Гарднер.

— Да, кстати, — сказал я маркизу. — Последний вопрос: куда вы дели ключи от машины, после того как отвезли мисс Робертс домой?

— От «Шевроле»? — спросил он. — Они все время были у меня в кармане брюк.

— Ваши брюки висели в комнате, где вы спали?

— Да.

— У вас чуткий сон?

— Что вы имеете в виду?

— Крепкий или легкий?

— Легкий, — ответила девушка.

Он бросил на Бетти разгневанный взгляд, она улыбнулась и пожала плечами.

Я спросил его:

— У Фредди есть другой комплект ключей?

— Нет, насколько мне известно.

— Хорошо. Спасибо.

Де Висделу нахмурился; теперь он держал сигарету в уголке рта в вычурной манере Франклина Рузвельта.

— Это что, так важно, мистер Геллер?

— Да. Это значит, что Фредди не мог воспользоваться «Шевроле» без того, чтобы проникнуть в вашу комнату и вынуть у вас из кармана брюк ключи.

— А... но он, конечно, этого не делал.

— Это разбудило бы Джорджи, — подтвердила Бетти.

— Понятно, — сказал я. — Между прочим, перед вами — Эрл Стенли Гарднер, знаменитый автор детективов. Он освещает это дело в «Хирст».

Лицо де Висделу вытянулось, а глаза Бетти загорелись. Он выглядел так, будто собирался захныкать, а она — завизжать от восторга.

— Все, о чем мы говорили, не записывалось, — сказал я. — Но, я уверен, ему хотелось бы устроить с вами интервью.

— Правильно, ребята, — подтвердил Гарднер.

Девушка схватила де Висделу за руку; кошка на ее коленях казалась уставшей от ласк.

— О, Джорджи, мы ведь можем согласиться?

— Мы обсудим этот вопрос, — пообещал маркиз.

— Я остановился в «Ройал Виктория», — сказал Гарднер. Он написал что-то в своей записной книжке и вырвал страницу. — Вот номер моего телефона.

Бетти радостно схватила листок и, оставив де Висделу с его сигаретой и кошкой сидеть на диване, проводила нас до двери. Прощаясь, девушка дотронулась до моей руки. От нее приятно пахло духами.

— Заходите еще, мистер Геллер.

Я не мог понять, заигрывает ли она со мной, или это просто было проявлением ее энергичной натуры. В любом случае, я не обратил на происшедшее особого внимания.

В отличие от графа и его кузена, я давно завязал назначать свидания несовершеннолетним.

Глава 13

При лунном свете молчаливая и неподвижная Марджори Бристол казалась прекрасной, как античная статуя. Но если она и была шедевром искусства, то скульптором был Бог.

Я остановил принадлежащий де Мариньи коричневый «Шевроле» на усыпанной гравием автостоянке перед соседним с «Вестбурном» загородным клубом, свет в окнах его верхнего этажа свидетельствовал о том, что там еще были посетители. Но поблизости не было ни души, кроме Марджори, стоящей на газоне и, несмотря на включенные фары машины, не мигая смотрящей в мою сторону.

Я позвонил ей сегодня по одному из тех номеров, которые дал мне покойный сэр Гарри, и попросил о встрече. Она казалась смущенной, но согласилась. Мисс Бристол сказала, что ворота «Вестбурна» закрыты, но я могу припарковаться на автостоянке соседнего загородного клуба и зайти на территорию поместья — между ними не было забора. Мы договорились, что она будет ждать меня там.

Я запер «Шевроле» и пошел к девушке, одиноко стоящей в тени пальм. Светила полная луна, в чистом и синем небе мерцали звезды, и было светло, как днем. Слабый бриз наполнял воздух запахом моря. Был прекрасный вечер, если не считать обычной багамской влажности, тяжелой, как шерстяное пальто.

Я почти забыл, насколько она хороша, — на меня смотрели огромные темные глаза с ресницами даже длиннее, чем у де Висделу. Полные чувственные губы, на которых было чуть больше помады, чем нужно, лишь подчеркивали правильность формы ее аккуратного носика.

Синяя униформа исчезла: теперь на ней была белая блузка с короткими рукавами, ситцевая юбка с широким пиратским ремнем и большой пряжкой и сандалии. Я в тот вечер надел футболку и белый костюм: приятно было обходиться на работе без галстука.

Мы посмотрели друг на друга обычными взглядами, но все же почувствовали себя неловко, как незнакомцы при встрече.

— Здравствуйте, мистер Геллер.

— Здравствуйте, мисс Бристол. Спасибо, что согласились прийти.

Она махнула рукой, и деревянные браслеты загремели на ее запястьях.

— Дом сэра Гарри... он сейчас закрыт, а леди живет у своих друзей. Но мы можем пойти в мой коттедж.

— Отлично, если только это не... неудобно для вас, мисс Бристол.

Она нежно улыбнулась.

— Я доверяю вам, мистер Геллер. Я знаю, вы — честный человек.

Что-то новенькое.

— Но, может, вы считаете меня не очень честной... — Она смотрела себе под ноги. — Я ведь обещала никому не говорить, что вы — детектив.

— А потом сказали Нэнси де Мариньи?

Она кивнула.

— Я подумала, она должна знать. Ведь они убили ее отца.

— "Они"?

— Я не знаю, кто они. Но я думаю, это сделал не мистер Фред. Он способен на разные вещи, но он — не убийца.

— Может, вы и правы. А где ваш коттедж?

Она указала рукой.

— Сразу за теннисными кортами. Так вы не сердитесь на меня?

— Нет. Хотя, похоже это была ваша идея, — заставить меня работать на Нэнси.

Мы направились в сторону теннисных кортов. Шорох шевелящихся на ветру листьев и шум прибоя звучали в ночи, как медленная музыка. Партию удачных инструментов исполняли деревянные браслеты мисс Бристол.

— Что ж, может, это и была моя идея, — робко сказала она. — Просто я думала, надо что-то делать... я знала, что сэр Гарри заплатил вам столько денег, а вы работали всего один день...

— Моя карибская совесть. Вы ведь католичка, мисс Бристол, или, может, посещаете английскую церковь?

— Ни то, ни другое. Я — методистка.

— А... Что ж, как бы то ни было, вашим следующим христианским поступком могла бы стать небольшая помощь мне.

Я думал, она улыбнется, но ее лицо оставалось напряженным.

— Я сделаю все, чтобы помочь найти убийц сэра Гарри, — сказала она. — Я знаю, это был грубый человек, но ко мне он всегда был добр и справедлив.

— Вы упомянули о его «убийцах» во множественном числе. Почему вы думаете, что их было несколько?

Ее большие наивные глаза стали еще больше.

— Я видела комнату сэра Гарри. Неужели вы думаете, это мог сделать один человек?

Конечно, я так не думал. Меня поразило другое: возможно, сейчас мы шли по той же дорожке, что и убийцы. Наверняка они подъехали к «Вестбурну» на машине и припарковались у загородного клуба.

Ее коттедж оказался маленьким белым отштукатуренным домиком с типичными для Нассау ставнями и пирамидальной черепичной крышей. Фасад выходил на пляж, начинавшийся прямо от травы и песка на лужайке перед ее домом. При лунном свете песок казался почти белым, а сероватое море отсвечивало голубым.

— У меня на плите стоит чайник, — объявила она. — Не хотите ли чашечку чая?

— Хорошо бы, — сказал я.

Она открыла дверь, и мы вошли. Внутри было очень чисто: коттедж состоял из комнаты и ванной; оштукатуренные стены покрашены в бледно-розовый цвет; на деревянном полу — синий с белым овальный коврик. Справа от входа располагалась небольшая кухня, а слева стояли туалетный столик, тумбочка с радиоприемником и обтекаемой формы часами. Но кровати нигде не было видно. Правда, слева от двери находился отделанный ореховым деревом металлический шкаф. Я знал, что было в нем: сам столько лет спал на раскладушке в своем офисе.

Еще в комнате было несколько ротанговых стульев и четыре табуретки, стоявшие вокруг круглого стола посередине. В вазе в центре стола стояли белые, желтые и розовые цветы. Самодельный книжный шкаф под окном, у дальней стены, был набит книгами; в основном дешевыми изданиями по 25 центов за штуку. Книжный шкаф и его содержимое являлись, пожалуй, единственной (не считая цветов) вещью, говорившей о характере владельца жилища. Другими словами, передо мной была типичная комната для слуг, хотя и довольно милая.

Мисс Бристол предложила мне присесть за круглый стол и принесла чай.

На столе лежала раскрытая книга: «Благодатная земля» Перла Бака, прочел я на обложке.

— Это о Китае, — пояснила она, наливая мне чай в маленькую чашку и ставя перед мной тарелку с оладьями.

— Неужели, — спросил я и взял одну из оладий. — Что, опять с мясом мидий?

Она улыбнулась, присела и налила себе чаю.

— С бананом. Вам ведь уже надоели мидии?

— Еще нет. О, это вкусно.

— Спасибо, мистер Геллер.

— Как насчет того, чтобы называть друг друга «Марджори» и «Нат»?

Она посмотрела себе в чашку, робко улыбнулась и сказала:

— С радостью, Натан.

— И я рад, Марджори. Но вы можете говорить «Нат», если хотите. Так меня зовут друзья.

— Мне больше нравится «Натан». Это... более музыкально.

Еще одна новость.

— Марджори, я знаю, вы не работали той ночью...

— Когда убили сэра Гарри? Я работала до десяти вечера. Сэр Гарри и мистер Кристи играли в шашки, когда я уходила.

— А Сэмьюэл... он же сторож... он работал в ту ночь?

Она кивнула.

— Да, он и еще один парень по имени Джим.

— Вы знаете, что полиция до сих пор еще не допросила их?

Она снова кивнула.

— Да, они сбежали.

— Я думал, Сэмьюэл работал на сэра Гарри давно и был доверенным лицом.

— Да, был, — она пожала плечами. — Но он сбежал.

Интересно, насколько сильно хотела найти Сэмьюэла полиция. Если она вообще хотела найти его. Ну, я-то точно хотел поговорить с ним.

— Марджори, у Сэмьюэла есть семья или друзья, с которыми вы могли бы связаться?

— Да, друзья в Нассау, семья на Элеутере.

— Вы можете помочь мне встретиться с ним?

Она чуть слышно вздохнула: казалось, ей не хотелось этого делать.

— Если Сэмьюэл не хочет, чтобы его нашли, значит, у него есть на это веские причины.

— Конечно. Поэтому мне и надо поговорить с ним. То, что он видел в ту ночь, может помочь раскрыть это преступление.

Она нахмурила брови, но кивнула.

— Я постараюсь.

— А как насчет того парня по имени Джим?

— Его я почти не знаю. Его наняли совсем недавно, охранять какие-то строительные материалы. К загородному клубу собираются пристраивать новое здание.

— Вы можете узнать, где он скрывается?

— Нет, лучше я помогу вам найти Сэмьюэла. Знаете, Натан, поденные рабочие на этих островах приходят и уходят, нанимаются на один день и даже на один час.

— Но вы попытаетесь?

— Я попытаюсь. Я могу случайно услышать то, чего вы никогда не услышите.

— Конечно, потому мне и нужна ваша помощь.

— Вот, к примеру...

— Да?

— Недавно я услышала кое-что о Лайфорд Кэй.

Она произнесла «Кэй» со своим багамским акцентом: «Ки».

— А что это такое?

— Самая западная оконечность Нью-Провиденс. Это похоже на остров, но это не остров, а... — Она задумалась, а потом улыбнулась, вспомнив слово. — Полуостров. Очень красивый, весь зеленый. Но сейчас его начинают застраивать, знаете ли.

— Застраивать?

— Там строят дома для богатых. Пока на нем одни только пальмы, пляжи и небольшие участки расчищенной земли, но, говорят, скоро там будет и электричество, и телефоны, и водопровод, и роскошные дома.

— И по чьему проекту все это делается?

— По проекту мистера Кристи, конечно.

— Ладно, расскажите мне, что вы услышали о Лайфорд Кэй, Марджори.

— Там есть пристань, а на ней — смотритель. Лайфорд Кэй — частная собственность.

— Понятно.

— Но пока там еще нет ни забора, ни ворот, и на территорию строительства можно въехать на машине. Так вот, смотрителя зовут Артур.

— Он — цветной?

— Да. Натан, я слышала о том, что в ночь убийства, вскоре после полуночи, Артур видел, как к пристани причалила лодка с белыми людьми. Там их ждала машина.

— Все это очень интересно, Марджори.

— Я знаю Артура. Он ходит в ту же церковь, что и я, — в Уэсли Черч, в Грант-тауне. Вернее, провожает туда свою сестру. Я поговорила с ней, и она сказала, что ее брат еще ничего не рассказывал полиции.

Я наклонился вперед.

— А он расскажет вам?

— Я думаю, да. Сегодня, во время разговора с его сестрой, — а она работает в «Б. К.», я выяснила, что наверняка найду его «У Бездельника Уилли».

— Бездельника Уилли?

— Это бар, там, за холмом.

Я поднялся.

— Мы поедем туда вдвоем.

«За холмом» оказалось не просто направлением: так называлась вся местность к югу от стоящего на вершине холма «Говернмент Хаус». Проезжая эту резиденцию герцога и герцогини Виндзорской, я видел, как вдоль дороги тянулись в гору тростниковые крыши лачуг чернокожих бедняков, похожие в темноте на разбитых завоевателей, так и не достигших вершины холма.

У его подножия стали попадаться дома более состоятельных людей, но мерцающие сквозь ставни огоньки свечей говорили о том, что и в них не было электричества. На темных улицах, которыми мы проезжали, не было фонарей, и только лунный свет освещал многочисленные придорожные ларьки с мороженым, стоящие в окружении авокадо и шерстяных деревьев. При таком свете еще сильнее бросалась в глаза невеселая пестрота синих, зеленых и розовых домиков Грант-тауна.

Я не боялся, но мне, белому человеку, стало не по себе: чувство было таким же, как в Чикаго, когда я отправлялся в Бронзевиль на Южной стороне.

— Это вон там, — сказала Марджори, указывая направо. — Дом за забором, видите?

— Да.

Я остановил «Шевроле» перед некрашеным деревянным строением с тростниковой крышей. Над открывающимися в обе стороны, как в салуне, дверями виднелась грубо сколоченная деревянная вывеска с вырезанной ножом надписью: «У Бездельника Уилли». Поблизости не было других машин, но из открытых окон бара доносился смех и обрывки разговоров сидящих в нем людей.

— А это нормально — белому входить сюда? — спросил я.

— Конечно, — ответила она с успокаивающей улыбкой. — Сюда все время заходят туристы. Посмотрите внимательней на вывеску.

Я посмотрел. Под «У Бездельника Уилли» было нацарапано: «Побывайте в Африке на Багамах!»

Только внутри не было ни одного туриста: сплошь черные лица с большими белками глаз, недовольно глядевших на меня, — а, может, на меня с Марджори. Чернорабочие в засаленной рваной одежде толпились у стойки, заказывая бутылки экзотического тропического напитка «Шлитц». Большинство круглых деревянных (без скатертей) столов в этом залитом светом керосиновых ламп дымном мире были пусты, но за одним все же сидел негр с пышнотелой, почти грузной негритянкой и, склонившись над своими стаканами, они исполняли ритуал, не ведавший расовых границ. У задней стены, на которой висели два (видимо африканских) копья, сидел худой, смазливый, черный как смоль молодой негр в широкой белой рубашке и коричневых штанах. Он был необут; негр узнал Марджори, и она кивнула ему. Мы подошли у столу.

— Можно, мы присядем, Артур? — спросила Марджори.

Он немного приподнялся и сделал нервный жест рукой.

— Садитесь.

К нам подошел толстый бармен в фартуке, который когда-то, наверное, был белым, и принял наши заказы. Марджори заказала себе «Гумбэй Смэш», и я последовал ее примеру. Перед Артуром уже стояла бутылка «Шлитца».

Марджори наклонилась через стол.

— Это — мистер Геллер, Артур.

Я протянул ему руку, он посмотрел на нее, как на какой-то посторонний предмет, а потом протянул свою. У него была сильная, но потная рука. На неподвижной маске его лица горели глаза, в которых затаились настороженность и испуг.

— Мистер Геллер пытается помочь мистеру Фреду, — объяснила она.

— Мистер Фред — хороший господин. — Артур говорил густым приглушенным баритоном. — Мой кузен, он работает на него.

Я сказал:

— Я хочу узнать, что вы видели на Лайфорд Кэй в ту ночь, когда убили сэра Гарри.

— Я работал тогда в ночную смену, — сказал он. — Вообще, я должен заступать на работу в десять часов. Я собирать губки, чтобы они не испортились...

Я попытался направить разговор в нужное русло:

— Что вы видели той ночью, Артур?

Он покачал головой.

— Это была плохая ночь, мистер. Шторм, он сотрясать остров. Вдруг я видеть дорогуя моторнуя лодка подплывай и причаливай около часа ночи. Двое белый господин, таких больших, вылезли из лодка, кто-то еще один в ней, он остался в этот шикарный лодка. Она сильно качаться, сэр. Я думал, может утонуть, сэр.

— Вы подошли к ним? Ведь Лайфорд Кэй — частная собственность, так?

— Да, но эти люди был белый. И я не знать, что им нужно было, в такой шторм, — и не хотеть узнавать.

Он философски пожал плечами.

— Говорят, странный вещи случаться в часы страсти.

— В часы страсти? — спросил я.

— На этих островах так называют время с полуночи до рассвета, — терпеливо объяснила Марджори.

Бармен принес наши напитки, я дал ему доллар и велел оставить сдачу себе. «Гумбэй Смэш» оказался ромом, разбавленным ананасовым соком.

— Дождь лить как из ведра, — продолжал Артур. — Один белый господин поскользнулся и ронять свои волосы.

— Свои волосы?

— Его шляпа отлетать в сторону, а с ней и волосы. Они намокать под дождем. — Артур засмеялся. — Он бежать за ними, как кролик.

Значит, у одного из мужчин был парик.

— А вы не заметили чего-нибудь особенного в его внешности?

— Что?

— Может, он как-то странно или необычно выглядел? Он, или другой человек?

Его глаза сузились.

— Дождь так и лил, сэр. Но они пройти мимо моей сторожки. Я смотрел в окно. Тот парень, который ронять волосы... у него были небольшие усики, а нос — переломан. Другой парень... он был толстый, со шрамом на щеке.

Что-то кольнуло у меня в затылке.

— С каким шрамом, Артур?

Он провел пальцем неровную линию в воздухе.

— Как молния в небе, сэр. Через всю щеку.

Господи Боже, да это были телохранители Мейера Лански, сидевшего за его столом в «Билтморе»!

— Их ждала машина. Они вернулись назад через час, может, чуть больше. Влезли в лодку, и уплыли назад, в шторм. Сумасшедшие — плавать в такие волны!

— А что это была за машина, Артур? Вы разглядели водителя?

— Нет, водителя я не видел. Как называется такая большая машина, где много сидений?

— Лимузин? — спросила Марджори.

— Точно, это был лимузин.

— А вы случайно не запомнили его номер? — спросил я.

— Нет.

Я и не рассчитывал, что мне повезет.

— А это не мог быть лимузин мистера Кристи? — спросила Марджори. Потом, повернувшись ко мне, она сказала: — У мистера Кристи есть такая машина.

— Может быть, — сказал Артур. — Это была похожая машина. Но я не разглядел водителя. Понимаете, я не думал об этой машине столько, сколько об эта лодка, причаливший к Лайфорд Кэй. Я думать, может, эта лодка не место здесь. Поэтому я записывать ее регистрационный номер и название.

Я улыбнулся.

— Вы — молодец, Артур. Может, вы случайно запомнили это название и номер? Или они у вас с собой?

— Нет. Но я их записал.

— Хорошо. Очень хорошо... Вы показывали их кому-нибудь? Или говорили кому-нибудь, — мистеру Кристи, например, — о том, что вы видели той ночью.

Он вытер мокрое горлышко бутылки пальцем и покачал головой.

— Нет, я подумать, может, это был мистер Кристи в тот машина, а ему могло не понравится, что я спрашивать.

— Ты же говорил своей сестре, Артур, — напомнила ему Марджори.

— Ну, я сказал нескольким друзьям. Наверное, так это узнали и вы.

— Но никому, на кого вы работаете? — спросил я.

— Нет. Чем больше я думать об этом, тем меньше мне хотеться поднимать шум. К тому же... сэра Гарри убивать как раз в ту ночь. Это заставлять думать.

Это точно.

Я опустил руку в карман моих брюк и вынул ее вместе с банкнотой в пять долларов. Я вручил ее Артуру, который с благодарностью взял деньги.

— Я работаю вместе с юристом по фамилии Хиггс, — сказал я ему. — Он захочет взять у вас показания.

Он нахмурился.

— Что это?

— Ваше заявление о том, что вы видели.

— Ну, я не знать, сэр...

— Послушайте, вы получите еще денег. Как насчет сотни баксов, а, Артур?

Артур усмехнулся.

— Это другое дело, сэр.

Я засмеялся.

— Вот и отлично. Но пока помалкивайте обо всем этом. Я с вами свяжусь.

— Я буду нем, как рыба, сэр.

— Я хотел бы посмотреть на этот Лайфорд Кэй... Сделать рекогносцировку. Хотите, я подвезу вас на работу прямо сейчас, а заодно и все там посмотрю?

Он отрицательно покачал головой.

— Нет. Нет, спасибо, мистер, но у меня есть велосипед. В любом случае, мне надо время, чтобы найти тот листок, на котором я записать тот номер и название.

— О'кей, тогда как насчет того, чтобы встретиться со мной завтра ночью, на пристани? Вы заступаете на работу в десять, правильно? Встретимся в одиннадцать, идет? Вы успеете подготовить для меня вашу информацию, а я — договориться с Хиггсом о вашей встрече у него в офисе через два дня.

— Идет. Только назначайте встречу после обеда — по утрам я спать.

— Нет проблем, Артур. И держите рот на замке.

— Обязательно, — пообещал он и снова улыбнулся, на этот раз первым протягивая мне руку. Я пожал ее, и вместе с Марджори направился к выходу. Теперь мы едва удостоились беглых взглядов черных завсегдатаев. Толстый бармен, которому я дал на чай, правда, махнул рукой.

На обратном пути — в гору и с горы — Марджори спросила:

— Что все это, по-вашему, значит, Натан?

— Я не уверен. Возможно, ничего. А может быть, все.

— Те люди, которых видел Артур, — они могли быть убийцами?

— Да, но мне придется дать вам тот же совет, что и Артуру: никому ни слова.

Я оставил машину на стоянке у загородного клуба и пошел проводить Марджори до ее коттеджа. Время от времени наши руки соприкасались, и мы нервно отдергивали их только для того, чтобы через мгновение соприкоснуться опять. Оба шли молча: неожиданно, когда деловая часть нашей встречи была завершена, мы почувствовали себя неловко.

Я как раз собирался сказать Марджори «спокойной ночи», стоя на ступеньках крыльца ее коттеджа и чувствуя себя тинэйджером в конце первого в жизни свидания, как что-то быстро перебежало песочную дорожку и до смерти перепугало меня.

Она рассмеялась.

— Да это просто краб-песчаник.

Я вытер пот со лба.

— Я знаю.

В ее глазах появилось участие; она дотронулась до моего лица своими нежными пальчиками, будто пробуя, нет ли у меня жара.

— Вы расстроены. Вы выглядите больным... Что случилось?

— Ничего.

— Что-то случилось. Скажите мне.

— Мне нужно немного пройтись. Глубоко подышать.

Она дошла со мной до пляжа, наши ноги увязали в песке. Монотонный шум прибоя и лунный свет успокоили меня.

— Ну вот, уже все в порядке, — сказал я.

Я не знал, как объяснить ей, что последний раз крабы перебегали передо мной дорожку, когда я лежал в воронке от минометной мины на другом тропическом острове и ждал, когда придут японцы и прикончат меня вместе с остатками нашего патруля.

Марджори вложила свою горячую руку в мою; она была сейчас так близко, глядя мне прямо в глаза. Можно было утонуть в ее огромных глазах, и я почувствовал, что тону.

Я остановился, увязая в песке, и она остановилась тоже, и я заглянул ей в глаза, спрашивая разрешение, прежде чем обнял и поцеловал ее — нежно, но не слишком.

О, эти губы; они были мягкими и сладкими, они сказали мне, что она чувствовала, без слов. Все еще дрожа в моих объятиях, Марджори взглянула мне через плечо.

— Мы пришли к «Вестбурну».

В ореоле лунного света прямоугольник дома, где умер сэр Гарри, четко выступал на фоне синего неба. Мы стояли с ней там же, где я разговаривал с Оуксом в первый день.

— Нам надо возвращаться, —сказала она.

Я ответил «конечно» и проводил ее до дома. Прежде чем девушка с привычной легкой улыбкой скользнула внутрь, я быстро поцеловал ее на прощанье.

И мы оба знали, что для нас нет пути назад.

Глава 14

За Роусон-сквер, позади угрюмой статуи королевы Виктории и розовых зданий с белыми колоннами и зелеными ставнями, которые она охраняла, перед вереницей административных зданий (почта, штаб пожарной команды и Верховный суд) была другая площадь. Посреди нее зеленела лужайка, на которой рос буйно раскинувшийся древний эриодендрон — прекрасное шерстяное дерево, ствол которого пробивался к небу сквозь волны веток и листьев, — удивительное чудовище, будто перенесшееся сюда из «Белоснежки» Диснея. В тени его листвы спасалась от полуденной жары толпа людей, высыпавших из суда: судьи в мантиях и париках, полицейские, белые и черные граждане — истцы, ответчики и свидетели. Без сомнения, они обсуждали свои дела, репетируя показания.

Рядом с желтым зданием суда, над которым, на фоне голубого багамского неба, полоскался «Юнион Джек», находилось розовое здание с зеленой верандой, белыми ставнями и синим викторианским фонарем над проходной: полицейское управление.

Кабинет Линдопа располагался на втором этаже, и белый, одетый в хаки секретарь полковника провел меня прямо к нему. Длиннолицый старший инспектор кивнул, не вставая из-за своего стола, и указал мне на стул перед собой.

Этот маленький кабинет с парой карт на стене и несколькими деревянными шкафами с делами ясно говорил о том, как мало значил пост главного полицейского Нассау. Это, конечно, не оправдывало приглашение герцогом двух олухов из Майами проваливать дело.

— Вы хотели видеть меня, полковник? — спросил я.

Из открытого окна за его спиной тянуло прохладой; на потолке лениво вращался вентилятор. Линдоп не смотрел на меня.

— Да. Спасибо, что пришли. Мистер Геллер, Генеральный прокурор Хэллинан попросил меня... разъяснить вам вашу роль в деле де Мариньи.

— Разъяснить мне мою роль? Что это, черт возьми, значит?

— Это значит, — подчеркнуто терпеливо сказал он, — что мистер Хэллинан хочет, чтобы вы поняли, зачем вы здесь, мистер Геллер.

Я засмеялся.

— Вообще-то, полковник, мне глубоко плевать, чего хочет Хэллинан. Это не его дело — разъяснять, чем мне нужно заниматься: он — представитель обвинения. Я же работаю на защиту, помните?

Теперь он взглянул на меня: его глаза не говорили ничего.

— Мистер Геллер, мне было поручено сообщить вам, что вам категорически запрещается искать какого-либо другого подозреваемого, кроме графа де Мариньи.

Я поморщился и покачал головой.

— Что-что? Не понял, о чем вы?

Он вздохнул и начал постукивать карандашом о стол.

— Позиция обвинения заключается в том, что, раз один человек уже обвинен по этому делу, будет... неправильным искать другого виновного до тех пор, пока ему не будет вынесен оправдательный приговор.

Я почувствовал себя так, будто меня с размаху ударили по голове пирогом; не особенно свежим, между прочим.

— Вы говорите, что я не должен искать настоящего убийцу сэра Гарри Оукса?

Он пожал плечами.

— Такова позиция мистера Хэллинана. Вчера вы направили мне в управление просьбу...

— Да, конечно. Я знаю, сейчас, во время войны, вы ведете учет всех лиц, приезжающих сюда или уезжающих из Нассау, регистрируя дату прибытия и отъезда. Я хотел бы взглянуть на эти данные.

— Ваша просьба отклонена.

Я пододвинулся на край стула, изо всех сил стараясь сдерживаться.

— Могу я узнать, почему?

— Это не имеет отношения к расследованию.

— А по моему мнению, имеет.

— Ваше мнение, мистер Геллер, мало чего стоит в Нассау.

Тут я чуть не разразился, но сдержался, взглянув на него. В выражении его лица была странная смесь отвращения и симпатии, так что я лишь откинулся на спинку стула и сказал:

— Вам ведь все это нравится не больше моего, а, полковник?

Линдоп ничего не ответил; его глаза по-прежнему изучали карандаш, которым он постукивал по столу.

— Ладно, где наши Фрик и Фрэк?

Он понял, кого я имею в виду.

— Капитан Мелчен на своем боевом посту. Капитан Баркер улетел в Нью-Йорк для консультации с дактилоскопистом.

— Я думал, Баркер — сам эксперт по отпечаткам пальцев.

Он вопросительно поднял, а потом опустил брови.

— Конечно, вы понимаете, — сказал я. — Какое это для вас оскорбление. Конечно, ваш департамент невелик... и, может, идея пригласить кого-нибудь работать с вами или даже вести это дело здесь самостоятельно и была неплохой. Но почему не кого-нибудь из Скотланд-Ярда, черт возьми? Здесь же британская колония. А если невозможно пригласить кого-то из Англии из-за войны, ладно, есть еще ФБР. Но приглашать пару клоунов из Майами? Как вы можете с этим мириться, Линдоп?

Я встал и оттолкнул стул, сокрушенно качая головой.

— Мистер Геллер, — сказал он, глядя на меня взглядом побитой собаки. — Есть пределы того, что я могу сделать.

— Хорошо, я скажу вам, что вы можете сделать. Я думаю, в доме Оукса убийцы использовали сварочную горелку или что-то типа огнемета. Ну, проследить огнемет будет не очень тяжело... это мог быть какой-нибудь сувенир времен первой мировой войны. Но сварочную горелку не так уж легко найти на таком острове, как ваш, кроме, пожалуй, одного места: места, где идет строительство. На строящихся аэродромах, например. И если я не могу проверить это сам, это должны сделать вы.

Он задумался.

— Хорошо, я учту это.

— Спасибо.

Я был уже на полпути к двери, когда он мягко окликнул меня.

— Мистер Геллер... прежде, чем вы уйдете, зайдите и поздоровайтесь с капитаном Сирзом.

— С капитаном Сирзом?

— Его кабинет — через две двери по коридору. Он — инспектор, отвечающий за транспорт. Я думаю, у него есть кое-какая интересная информация касательно ночи убийства.

Я усмехнулся.

— Это намек, полковник?

— Что ж, скажем так: вы можете упомянуть мое имя в этой связи, но только перед капитаном Сирзом, и ни перед кем другим.

— Ясно, — сказал я. — Вы — в порядке, полковник.

— Всегда мечтал быть «в порядке», — сухо сказал он и махнул рукой в сторону двери. Наше интервью было закончено.

Сирз сидел в своем кабинете — почти таком же, как у Линдопа, только в нем висело побольше карт на стенах; в некоторых торчали булавки; карты были разбиты на участки патрулирования. Сирз сразу увидел меня.

— Закройте дверь, — сказал он, и я закрыл.

Коренастый, плотного телосложения англичанин с маленькими серовато-стальными глазами под пучками черных косматых бровей, Сирз поднялся мне навстречу, протягивая руку, и я пожал ее. Он сел, предложив мне сделать то же.

Его темные волосы были зализаны назад; сжатый рот напоминал тонкий шрам. Он обладал властными, уверенными манерами человека, заставляющего исполнять свои приказы.

— Вы — Натан Геллер, детектив, — сказал он.

— Вы — капитан Сирз, который видел что-то интересное в ночь убийства Оукса, — сказал я.

Я был удивлен, когда он улыбнулся, услышав сказанное. Его губы не разжались, но все же это определенно была улыбка.

— Да, это я, — сказал Сирз. — И я действительно кое-что видел. Я прошу вас, мистер Геллер, передать мистеру Хиггсу, что я хочу и готов выступить свидетелем защиты.

— А почему?

— Потому, что я видел что-то, крайне важное для защиты; потому что это мой долг — блюсти справедливость. А еще потому, что меня тошнит от топорных методов расследования, проводимого американцами. Я не имел в виду вас, сэр.

— Да, глядя на этих ребят, понимаешь, почему американских полицейских зовут копами.

Теперь он тихо засмеялся и доказал, что у него есть зубы.

— Вы потрясающе непретенциозны, мистер Геллер, — спокойно сказал он.

— Я рад, что вы заметили это. Так что вы видели?

— Честно говоря, я предпочел бы рассказать это мистеру Хиггсу.

— Очень хорошо, но я работаю на него. Нам все равно придется поговорить, рано или поздно, и лучше — прямо сейчас.

Он кивнул, его глаза сверкнули из-под мохнатых бровей.

— Хорошо.

Сирз откинулся назад на своем стуле. Ветер шелестел листьями эриодендрона на площади, которую было видно из окна за его спиной.

— Когда я уезжал из управления в ту ночь, вскоре после полуночи, был сильный дождь... Только что прошел ураган.

Он поехал в центр по Бэй-стрит и только свернул на Джордж-стрит, как заметил лимузин, тоже поворачивающий с Мальборо-стрит на Джордж-стрит.

— На переднем сиденье сидел Гарольд Кристи.

— Не может быть!

— Может. Когда наши машины разъезжались, мы были ярко освещены: теперь на Бэй-стрит электрические фонари.

— Кристи был за рулем?

— Нет, за рулем сидел другой человек.

— Вы узнали водителя?

— Нет. Это мог быть белый или цветной, мужчина или женщина. Но я отчетливо видел Кристи — мы ехали со скоростью не больше пятидесяти миль в час.

— У Кристи есть лимузин, — сказал я. — Вообще-то, он говорит, автомобиль стоял в ту ночь у «Вестбурна». Это могла быть его машина?

— Да. По правде говоря, мистер Геллер, я не смог бы опознать ее, и не запомнил номера. Не было никаких причин записывать его.

— Но вы уверены, что видели именно Кристи?

Он терпеливо улыбнулся.

— Я знаю Гарольда еще со школы. Я знаю его всю мою жизнь.

Сирз говорил убежденным голосом, отчетливо произнося каждое слово.

— Это был Гарольд Кристи. Без сомнения, в ту ночь он был в центре Нассау.

— И в какую сторону он ехал?

Капитан пожал плечами.

— Он мог направляться к «Вестбурну».

— Я еще не очень хорошо ориентируюсь в географии Нассау... Когда Кристи свернул с Мальборо-стрит, он мог ехать от пристани?

Сирз кивнул.

— Он мог взять пассажиров у «Причала принца Джорджа», если у кого-нибудь хватило бы глупости выйти в море в такой шторм.

Но, по словам Артура, часом позже лимузин забрал двух человек с Лайфорд Кэй, пришвартовавшихся там, несмотря на шторм. Мог Кристи сначала захватить кого-то в городе, возможно с «Причала принца Джорджа», а потом направиться на Лайфорд Кэй и посадить там в машину двоих людей, похожих на охранников Мейера Лански, которых я видел в «Билтморе»?

Когда я уходил, капитан Сирз вдруг сказал:

— Кстати, на вашем месте, мистер Геллер, я бы почаще оглядывался.

— Что вы хотите этим сказать?

Но он лишь усмехнулся и покачал головой, показывая, что и так сказал больше, чем должен. Я поблагодарил его за мужество и честность, и направился на Бэй-стрит. Пришла пора встретиться с Гарольдом Кристи, к которому у меня уже накопилось несколько вопросов, особенно в свете телефонного разговора со Штатами, который у меня состоялся утром.

Я застал Элиота Несса за завтраком в его доме в Вашингтоне. Мы были знакомы с ним много лет и, я полагаю, то, что во время своей войны с Аль Капоне Элиот считал меня одним из тех немногих копов, кому он мог доверять, говорит кое-что о честности чикагских полицейских. В былые дни я поставлял ему информацию, а после того, как я занялся собственным делом, уже он стал моим человеком в полиции.

И он по-прежнему был им, хотя давно уже не работал в Департаменте Юстиции. Удачная деятельность на посту директора службы общественной безопасности Кливленда позволила ему получить повышение и стать исполнительным шефом Федерального Агентства по обеспечению безопасности и защите населения. Это означало, что в то время он был ведущим полицейским США по антисоциальным преступлениям.

— Еще борешься с В. Д.? — спросил его я.

— Вовсю, — ответил он.

— Говорят, у Аль Капоне сифилис.

— Это его проблема, — сказал Элиот. — Послушай, в следующем месяце я буду в Чикаго с проверкой окрестностей военных заводов. Увидимся тогда?

— Нет. Я звоню тебе из Нассау.

— Из Нассау? Ты имеешь в виду, с Багам? Только не говори мне, что ты вляпался в дело Оукса.

— Как хочешь. Но это правда.

Он засмеялся.

— А все говорят, что это я — ищейка, жаждущая популярности у газетчиков.

— Конечно, ты. Мне на этот раз будет не до газет.

— Почему это?

Герцог Виндзорский пригласил в Нассау пару Майамских копов для расследования дела, и они считают, мой клиент де Мариньи просто создан для петли.

— Это тот, на кого ты работаешь? Тот скользкий граф, о котором я читал?

— Тот самый. Он — совершенный осел, но мне чем-то нравятся такие.

— Может, просто у вас много общего?

— Спасибо, Элиот. Твое мнение для меня бесценно. Вообще-то, фактически, я работаю на его жену.

— Я видел фотографию в газетах. Она — ничего.

— Пока ты борешься с социальными пороками, Америка в надежных руках, Элиот. Так вот, насчет этих майамских копов... я хочу попросить тебя сделать пару звонков для меня... проверить их биографию.

— Конечно, как же иначе, ведь ты — налогоплательщик и герой войны.

— Еще я покупаю государственные облигации. Их имена — Джеймс Баркер и Эдвард Мелчен, оба капитаны. Баркер выдает себя за эксперта по отпечаткам пальцев, хотя я сомневаюсь, что он знает, сколько пальцев на руке у среднестатистического американца.

— Хорошо, я записал. Имена пока ни о чем не говорят, но я проверю их.

— Знаешь, есть еще один парень, — магнат-торговец недвижимостью, лучший друг сэра Гарри. Он заявляет, что всю ночь проспал в соседней со спальней Оукса комнате.

— Как же, Гарольд Кристи. Я читал об этом.

— Отлично, тоже проверь его, ладно?

— Зачем? — гордо сказал Элиот. — Я и так все о нем знаю.

— Тогда рассказывай! Слушай, а почему, собственно, ты «все знаешь» о короле недвижимости Нассау?

— Потому, что он был по корешам с ребятами Капоне — их правой рукой в Нассау во время сухого закона. Гангстеры Чикаго заказывали поставки нелегального спирта у так называемых «пиратов Бэй-стрит», — так Кристи и сколотил свое состояние. Он сразу стал вкладывать свои грязные деньги в недвижимость.

— Элиот, а у Кристи могли быть дела с синдикатом Восточного побережья?

— Как это «могли»? Они у него были.

— А мог он иметь дело с Мейером Лански?

— Я удивлюсь, если они незнакомы. У Капоне была монополия на поставки из Нассау до 1926-го года, когда пожаловали Лански и Багси Сигел. У них были разборки, но Джонни Торрио удалось помирить их. Ведь в портах Нассау английского и канадского спирта хватало на всех. Еще я помню, у Кристи вроде были какие-то дела в Бостоне. Там у него возникали проблемы с федеральной властью, но я не помню, какие именно. Я это тоже выясню, если хочешь.

— Хочу. Элиот, эта информация очень поможет мне.

— Тогда и ты окажи мне услугу.

— Какую?

— Пользуйся презервативом. Помогает снизить статистику антисоциальных преступлений.

— Черт, Элиот, один на мне прямо сейчас. После того как я увидел, какой у тебя был понос в учебном лагере для новобранцев, я его никогда не снимаю.

Лестница вела к стеклянной двери, на которой было написано «Г. Дж. Кристи, торговля недвижимостью, Лтд.», судя по шуму, доносящемуся из-за двери, за ней, по меньшей мере, шло собрание Торговой палаты. Когда я зашел внутрь, то оказался в большой приемной со стульями вдоль стен, заполненными всевозможными сливками багамского общества: представительные белые бизнесмены в костюмах-тройках сидели напротив босоногих негров; благопристойная англичанка неуютно ежилась рядом с молодой негритянкой в ярком цветастом облегающем платье. Разница состояла только в том, что белые — американцы и англичане — все время беседовали друг с другом; иногда кто-то из них поднимался и, оживленно говоря что-то, подходил к одной из секретарш: к хорошенькой молодой, сидевшей за столиком слева, или к более почтенной по возрасту даме, сидевшей справа; негры же — мужчины и женщины — робко сидели, положив руки на колени и опустив глаза. Секретарша с пулеметной скоростью отвечали на телефонные звонки («Да, сэр Фредерик, мистеру Кристи уже принесли текст проекта», «У вас крыша протекает? Я сообщу мистеру Кристи», «Нью-Йорк? Я узнаю, не занят ли он...»), а их белые ассистенты молниеносно выбегали из двух кабинетов, находившихся по обе стороны от другой стеклянной двери с табличкой «Г. Дж. Кристи», чтобы поговорить с наиболее нетерпеливыми посетителями.

Но никто из них, однако, не был так нетерпелив, как ваш покорный слуга, потому что я не стал разговаривать ни с одной из суетящихся секретарш, а просто прошел мимо них, прямо в кабинет Кристи.

Лысая невзрачная жаба в помятой одежде нахмурилась, глядя на меня из-за стола: Гарольд Кристи разговаривал по телефону и не сразу узнал меня. Но когда делец вспомнил, кто я, на его лице появилось озадаченное выражение, а потом он нахмурился еще больше.

— Мистер Кристи... прошу прощения, — раздался почтительный голос из-за моего плеча. — Боюсь, этот джентльмен сразу прошел...

— Все в порядке, Милдред, — сказал Кристи, жестом отпуская ее.

Старшая из секретарш посмотрела на меня, я мило улыбнулся ей, и она закрыла позади меня дверь. Кристи сказал в трубку:

— Извините, сэр Фредерик, мне придется перезвонить вам.

Его личный кабинет не был особенно большим или роскошным: у побеленных стен стояли деревянные шкафы с документами, на самих стенах висели выполненные на тоновой бумаге фотографии красивых зеленых багамских угодий, которыми, несомненно, он владел, или которые продал когда-то; фото в рамках, изображающие его самого с герцогом Виндзорским, Оуксом и другими багамскими шишками; какие-то сертификаты — свидетельства процветания его бизнеса. Стол из красного дерева, за которым он сидел, был, однако, большим, почти огромным, и стоял на восточном ковре. За спиной Кристи находилось открытое окно, а за ним шумела Бэй-стрит. В кабинет долетали голоса, стук копыт лошадей, звон колокольчиков и гудки автомобилей.

— Мистер Геллер, — сказал Кристи, поднимаясь. — Я понимаю срочность той работы, которой вы занимаетесь. Но я — занятой человек, и вам следовало записаться на прием.

— Я звонил сюда утром. Мне сказали перезвонить завтра.

— Ну, так надо было перезвонить. Чтобы попасть ко мне, надо сначала записаться — много людей ждет своей очереди. Но если у вас что-нибудь, что мы могли бы решить быстро...

— У меня всего несколько вопросов, которые я хотел бы задать вам. Таким образом мы сможем раскрыть убийство сэра Гарри.

Его лицо было непроницаемым.

— А я думал, его уже раскрыли.

— Вы имеете в виду арест де Мариньи? Не думаю, что он убийца. По-моему, арест Фредди больше поднимает вопросы, чем отвечает на них.

— Почему это?

— Ну... слишком неопределенны мотивы убийства, к примеру. Вы же знаете, что сэр Гарри изменил свое завещание, и наследница, Нэнси, не получит больших денег до достижения тридцатилетнего возраста.

— Я этого не знал, но я не верю, что оно было официально заверено.

— Нэнси говорит, отец сказал ей об изменении завещания за несколько месяцев до смерти. Зачем тогда де Мариньи понадобилось убивать сэра Гарри? Что он выигрывал?

— Мистер Геллер, даже если допустить, что вы правы, отношения между Фреддом и сэром Гарри всегда были... как бы это помягче выразиться... весьма натянутыми.

— Зато вы и Фредди были друзьями, не так ли? Он ведь приглашал вас к себе на вечеринку в ночь, когда произошло убийство, и вы отказались, сказав, что поужинаете с сэром Гарри, так?

— Конечно, нет.

— Мне сказал об этом Фредди.

— Он лжет.

— А что вы делали в центре Нассау в полночь, в ночь убийства? Я думал, вы всю ночь были в «Вестбурне».

Он раздраженно выпрямился. Его глаза под мохнатыми бровями, будто запорошенные пылью, отчаянно заморгали.

— Я был в «Вестбурне», всю ночь. Всякий, кто говорит, что видел меня где-то еще — проклятый лжец. Кто вам это сказал?

Я пожал плечами.

— Так, случайно услышал. Знаете, даже такой иностранец как я может кое-что услышать здесь, в Нассау. Кстати, вы не знаете человека по фамилии Лански? Мейер Лански?

Он перестал моргать. Его взгляд стал холодным и тяжелым. И еще немного испуганным.

— Нет, — сказал он. — Это имя мне незнакомо. Мистер Геллер, я — занятой человек, и поэтому...

— Еще несколько вопросов, мистер Кристи...

— Нет, — сказал он, нажимая на кнопку селектора внутренней связи. — Хватит. Я бы не хотел больше разговаривать с вами — ни сегодня, ни когда-либо. Сэр Гарри Оукс был моим ближайшим другом, и я не собираюсь помогать человеку, который его убил.

— И кто же этот человек?

— Фредди де Мариньи, конечно! Милдред, проводите мистера Геллера.

Что ж, в любом случае, я «задел» его. Опасность состояла в том, что, возможно, я «задел» и Мейера Лански. Если здесь был замешан синдикат Восточного побережья, триста баксов в день были недостаточной платой за такую работу. Я бы не хотел, чтобы мои родственники раньше времени тратились на похороны.

Выйдя на Бэй-стрит, я не спеша направился к «Бару Грязного Дика», не без оснований полагая, что освежающий стаканчик виски оказался бы сейчас кстати. Но едва я двинулся по тротуару, как обнаружил, что подцепил «хвост».

И поразительно заметный «хвост», к тому же.

Белый парень лет тридцати, сильно загорелый, с обычной внешностью. Он был одет в цветастую рубашку туриста и выглаженные брюки со стрелками. На ногах — начищенные до блеска ботинки копа, которым он и был. Туристы должны иметь сандалии и солнечные очки.

Так вот что имел в виду капитан Сирз, советуя мне оглядываться...

Я прошел три квартала, он оставался позади, в полквартале от меня. Если я останавливался, чтобы заглянуть в окно магазина, он делал то же самое. Он был незаметен, как симптомы свинки. Я перешел улицу, прошел три квартала в обратную сторону. То же сделал мой «хвост».

Нырнув в аптеку, я спросил у хорошенькой веснушчатой рыжеволосой девушки за прилавком, есть ли у нее мел.

— Обычный, каким рисуют дети?

— Да, и необязательно цветной.

— По-моему, есть.

— А может, у вас случайно есть и лупа?

— Как у Шерлока Холмса?

— Точно.

Она улыбнулась; на щеках у нее были милые ямочки.

— Я думаю, должна быть.

Я приобрел оба предмета, пока коп размышлял, какую из разновидностей аспирина на соседней полке ему выбрать.

Выйдя на улицу, я заметил ближайший переулок и нырнул туда. Я остановился перед кирпичной стеной того дома, где была аптека, и принялся изучать ее; краем глаза я посмотрел, есть ли поблизости коп.

Конечно, он был.

Я так внимательно изучал стену, будто был художественным критиком, а передо мной находилось творение будущего Пикассо. Потом я вынул из кармана лупу и стал изучать кирпичи с помощью нее.

Время от времени я говорил «гм-м-м» и потирал руки так, будто заметил что-то подозрительное.

В конце концов я нарисовал на стене большой круг, убрал лупу и мел в карман и принялся удовлетворенно потирать руки, улыбаясь моему художеству.

— Да! — громко сказал я. — Да.

«Хвост» остался позади, а я вернулся в «Б. К.» и позвонил Марджори из своего номера.

— Натан, — сказала она. — Прежде чем мы займемся делами сегодня вечером, я буду рада, если вы зайдете поужинать со мной.

Я услышал характерный щелчок в трубке.

— Марджори, это классно. Я буду через полчаса.

— Это немножко рано, но я не возражаю.

— Отлично, увидимся, — сказал я и повесил трубку — по-моему, слегка неожиданно для нее, но меня насторожил тот щелчок. Меня что, еще и подслушивали?

Я снова поднял трубку и набрал какой-то номер наугад.

— Хелло, Уоткинс слушает, — сказал густой английский голос.

— Ни слова больше, — сказал я. — За мной следят. Встретимся у Форта Шарлотты через полчаса. Захватите все с собой.

И я повесил трубку.

По пути к Марджори я проехал на «Шевроле» по Бэй-стрит. Это было не по пути, но мне хотелось посмотреть. Я чуть не задохнулся от смеха при виде полудюжины черных полицейских в своих роскошных мундирах во главе с капитаном Мелченом: они стояли там, разглядывая окружность, которую я нарисовал на стене аптеки.

Когда я проезжал Форт Шарлотты, я подумал, не остановиться ли и не посмотреть на копов, которые соберутся на мое несуществующее рандеву.

Но мне больше хотелось увидеть Марджори Бри-стол.

Глава 15

Я проехал мимо «Вестбурна» и развернулся: прежде чем припарковаться на стоянке у загородного клуба, я хотел убедиться, что избавился от «хвоста». «Хвоста» не было, но все равно, когда я вылез из «Шевроле», то быстро нырнул за пальмы и затаился: я ждал, не подъедет ли кто-нибудь. Никто не подъехал.

Пока я смотрел на шоссе, со мной приключилась одна из тех странных штук, какие иногда случаются: я вдруг подумал, почему это так рано стемнело. Потом я вспомнил, что не снял солнцезащитные очки. Я убрал их в карман футболки — на мне не было пиджака — только брюки и сандалии на босу ногу. Так я больше походил на туриста, чем на детектива. Я думал, может, мне придется кого-нибудь сегодня выслеживать.

На стоянке было только несколько машин, и я прошел мимо них к теннисным кортам. До меня доносился шум океана, и прохладный, но не влажный бриз шевелил листья деревьев, траву и мои волосы. В сумерках пальмы на фоне синеющего неба и поляны поникших к ночи цветов выглядели сверхъестественно красиво. Я был один, но испытывал приятное чувство человека, который не одинок.

Даже сейчас, в сумерках, песок пляжа казался белым; металлического цвета океан мирно катил волны на берег. С минуту я постоял, глядя на него и думая о высадке союзников, которая шла сейчас за этими бескрайними волнами на Сицилии. В сегодняшних газетах папа римский осуждал нас за бомбардировку Рима, но теперь я не мог думать обо всем этом иначе, как о чем-то абстрактном.

Краб перебежал передо мной дорожку, и я отпрянул назад, дрожа. Закрыл глаза. Глубоко вздохнул.

Маленький ублюдок снова напомнил мне все.

Доносящийся из открытых окон коттеджа Марджори запах заставил меня припуститься к нему бегом, как будто я был Ханселем, а она — прелестной ведьмой; а что касается Гретель, что ж, к черту Гретель.

Я стукнул в дверь один раз и стал ждать, пока хозяйка опустит крышки на дымящиеся котелки, в которых, как я предполагал, она готовила. Когда дверь отворилась, было заметно, что она спешила: под цветным платком на лбу ее блестели мельчайшие капельки пока. Но она улыбнулась мне и махнула рукой, приглашая войти. На ней была белая блузка и неадекватно широкая синяя в белую клетку юбка, заворачивавшаяся над множеством нижних юбок, когда она шла к плите.

— Пахнет замечательно, — сказал я, и действительно, аромат пряностей возбуждал. Я сел за круглый стол, где рядом с традиционной вазой с цветами лежали две салфетки.

— Надеюсь, вам понравится, — сказала она. — Я готовила весь день. Основные блюда обычные, но на десерт будет кое-что особенное.

Глядя на ее стройную, грациозную фигуру, пока она колдовала над котелками, я подумал о том, что действительно могло бы стать для меня неплохим десертом.

Но пришлось заставить себя отбросить все распутные мысли: несмотря на воспоминания о сладких поцелуях прошлой ночью, в этот вечер я должен был вести себя как джентльмен. Марджори Бристол была столь же умна, как и красива, ее манеры леди не скрывали ее беззащитности, и я не хотел подвергать ее искушению, сломав расовый, не говоря уже о культурном, барьер между нами.

А может, я не хотел подвергать искушению себя. Дружба, возможно, легкий флирт, — вот каким был предел наших отношений.

— Вы сказали, что вам еще не надоели мидии, — сказала она, наливая мне в небольшую тарелку суп. — И я решила поймать вас на слове.

— Восхитительно, — сказал я, попробовав. Суп был густой, в нем плавали кусочки мяса мидий вместе с ломтиками картошки, помидорами и другими овощами. Мне даже не понадобились щипцы для устриц, которые она положила рядом с тарелкой.

Она больше смотрела, как я ем, чем ела сама, и ее детская улыбка, с которой она следила за моим энтузиазмом, была заразительной. Наполовину разделавшись с супом, она подала к столу закуску: хрустящую жареную рыбу.

— Морской окунь, — сказала она.

Такое не подавали «У Ирландца Билли» в Чикаго. А жаль.

Вторым блюдом оказалась порция риса со специями и луком с помидорами, и ломтиками нежного белого мяса.

— Краб? — спросил я, улыбнувшись.

— Ваш враг, — сказала она. — Я подумала, вам захочется одержать над ним победу.

Я попробовал и сказал:

— Его вкус в сто раз лучше, чем вид.

Она попробовала сама, а потом посмотрела на меня изучающим взглядом; ее большие, с длинными ресницами глаза стали задумчивыми.

— Вы не похожи на человека, который чего-то боится. Почему же такое маленькое создание так действует на такого большого мужчину, как вы?

Я пожал плечами и отхлебнул из своей чашки чаю со льдом.

— Я скажу вам позже, Марджори. Не сейчас, когда мы едим.

Она кивнула, глядя к себе в тарелку; на лице у нее появилось виноватое выражение. Я не хотел, чтобы оно было таким.

— Ой, Марджори, это не тайна, — просто неподходящая тема для разговора за столом. О'кей?

Она снова улыбнулась: «О'кей».

Я попросил ее рассказать о себе, о своей семье. Оказалось, что и ее отец, и мать много лет работали в домах богатых белых вроде Оукса.

— Мой отец... на самом деле не отец мне, — сказала она. — Я люблю его, но... он женился на моей матери, когда она была беременна мной. Мой настоящий отец — какой-то богатый белый человек. Я не знаю, кто он, и я никогда не узнаю этого. Но поэтому я и выгляжу вот так. У мамы тоже светловатая кожа. Папа... тоже не очень темный, поэтому мы живем «по эту сторону стены».

— По эту сторону стены?

— В Грант-таун бетонная стена отделяет нас, мулатов, от тех, кто темнее.

— И на социальной лестнице вы тоже стоите выше, как я понимаю?

Она кивнула.

— У нас хороший дом. Два этажа. Нет электричества и водопровода, и в нем не так удобно, как в «Вестбурне», но, все равно, он довольно милый.

— Вы говорили, у вас есть брат, которого вы хотите послать в колледж.

— У меня две сестры, старшая и младшая. Мэйбл замужем и торгует шляпами на рынке. Милли — горничная в «Б. К.».

— Хотел бы я с ними встретиться...

Она засмеялась и продолжила есть, но почему-то, несмотря на ее раскованность, я почувствовал, что ей не очень-то хотелось бы, чтобы я встречался с ее родственниками.

Я закончил есть второе; мой желудок воспринял его с удовлетворением. Я смотрел, как она маленькими кусочками доедает свою порцию, и думал о том, как она рассказывала о себе, как откровенна была со мной.

— В прошлом году в это время, — сказал я ей, — я был на острове Гуадалканал.

Она наклонила голову.

— Я читала о нем в газетах. Вы были солдатом?

— Моряком. Я был в патруле, и нас отрезали от нашего экипажа. Мы отражали атаки японцев весь день и всю ночь, лежа в песочной воронке от мины. Некоторые из нас погибли, некоторые выжили. Те, кто выжил, были... искалечены. Не обязательно физически. Понимаете?

Она кивнула.

— Этот остров, Гуадалканал, похож на наш. Тоже тропический остров.

— Да.

Она улыбнулась очень нежно.

— И там тоже были крабы...

Я засмеялся и постучал вилкой о свою пустую тарелку.

— Носились вокруг нас как отвратительные бейсбольные перчатки с ногами. Много ног.

— Ну, вы съели его. Вашего врага.

Я дотронулся до ее руки.

— Благодаря вам.

Ее рука была теплой, как ее улыбка.

— Теперь — десерт.

Она прошла на кухню, одела на руку кухонную рукавицу и вынула из духовки противень с двумя большими чашками, наверху которых был крем.

Скоро моя чашка вместе со своим оранжевым, с коричневой корочкой содержимым стояла передо мной; стелящийся, поднимающийся вверх пар манил меня своим ароматом, как танцующая арабская девушка.

Когда я сломал корочку ложкой, из-под нее брызнула оранжево-белая жидкость.

— Кокосовое суфле, — сказала Марджори, очевидно гордая собой. — Осторожно, оно горячее.

Конечно, но ведь это было так вкусно: вкус сладкого суфле с кокосовым молоком, мякотью банана и апельсина и ромом до сих пор у меня на губах...

— Я добавила сюда «Желтой птицы», — сказала она, пробуя суфле.

— Здесь что, еще и птицы?

Она музыкально рассмеялась.

— Нет, «Желтая птица» — это коктейль, смесь бананового ликера и апельсинового сока с вином. Я добавила все это в мое суфле.

— Вы уверены, что не вы готовите в «Вестбурне»?

— Уверена. Их кухарка готовит во много раз лучше меня. Но все же не так хорошо, как моя мама.

После ужина мы сидели на крыльце ее коттеджа и смотрели, как обрушивается на берег прилив и мерцает вода. Мы сидели рядом, но не касались друг друга. Луна выглядела нереальной, похожей на обломок кочерги; казалось, ее можно было сорвать рукой с чистого темно-синего неба. Очень мало звезд подмигивало нам в эту ночь. Линия горизонта казалась бесконечно далекой, хотя я и понимал, что вокруг Нью-Провиденс разбросано бесчисленное количество островов Багамского архипелага с сотнями таких же прекрасных пляжей с белым песком. Но почему-то этот пляж казался мне единственным. На всей Земле.

— Натан, знаете, что беспокоит меня...

— Что? Я что-нибудь не так сказал или сделал?

— Нет! Нет. Кое-что о сэре Гарри.

Она смотрела себе на колени; наверное, она сняла все свои нижние юбки, когда ходила в ванную после ужина, потому что сейчас на ней было синее с белым платье.

— Сэр Гарри вел себя... очень странно... примерно за месяц до своей смерти.

— Странно?

— Он вдруг стал принимать меры предосторожности. Как будто боялся чего-то.

Я засмеялся:

— Ну да, меры предосторожности: спать при открытых окнах.

— Знаю, знаю. Но все же... Он никогда не поступал так раньше.

— Как?

Она вздохнула и задумалась. Бусинки на ее деревянном ожерелье чуть загремели.

— Одну ночь он спал в одной комнате, следующую — в другой, потом — в третьей и так далее. Всегда в разных комнатах.

— Ну... это, конечно, немного странно, но я не думаю, что это обязательно было мерой предосторожности.

— Может быть, но он всегда клал под подушку заряженный пистолет. Это как, тоже не мера предосторожности?

Я выпрямился.

— Да, конечно, вы правы. Это уж — точно мера предосторожности. Что стало с этим пистолетом?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Я видела его на тумбочке в ночь убийства, когда клала пижаму на кровать. Тогда я видела его в последний раз.

— Господи! Это может быть очень важным, Марджори. Что это был за пистолет?

— О, я не знаю. Я плохо разбираюсь в оружии... Я ничего не знаю о пистолетах.

— Это был автоматический пистолет или револьвер?

— А какая разница?

Я кратко объяснил ей.

— Револьвер, — сказала она.

— Калибр?

Она задумалась, потом показала двумя пальцами: 6 дюймов.

— Значит, примерно 38 калибр. Вам надо рассказать о пистолете полковнику Линдопу.

— Я уже сказала ему.

— А, хорошо. Спасибо, что сказали и мне. Обвинение раньше удавится, чем сообщит мне об этом.

— Извините, что не сказала вам раньше...

— Ничего. В этом сумасшедшем деле полно улик, за которые можно ухватиться. — Я посмотрел на часы. — Уже почти десять. Минут через сорок — сорок пять нам пора будет идти к Артуру.

— О'кей. Не хотите искупаться?

— М-м-м... конечно. У вас в доме не будет лишних плавок?

Она посмотрела на меня с притворным негодованием.

— Я похожа на девушку, у которой в доме есть мужские купальные принадлежности?

— Нет, совсем нет, просто у меня...

Она поднялась и сделала что-то со своим платьем, и оно упало на песок.

Пораженный, я смотрел прямо на темный треугольник внизу ее живота, когда ее белая блузка пролетела мимо меня. Когда я снова взглянул на нее, передо мной стояла прелестная статуя женщины из молочного шоколада, вылепленная каким-то сладострастным кондитером. У нее были округлые высокие груди — не очень большие, но и не маленькие, налитые груди, презревшие силу тяжести. Талия была невероятно узкой, а ее ноги — мускулистые и бесконечные, ноги танцовщицы — были сейчас дерзко расставлены в стороны. Эта скромная девушка упиралась руками в бедра и хохотала надо мной.

— Почему у тебя открыт рот, Натан?

На ней не было ничего, кроме ожерелья с деревянными звеньями.

— Или ты еще голоден?

И она бросилась навстречу волнам, смеясь и брыкая ногами. Может, ее ягодицы были слишком большими на чей-нибудь вкус, но не на мой. Цепляясь, я скинул с себя одежду и стремглав бросился в прибой, как сексуально возбужденный краб.

Она брызгала меня водой, смеясь, как маленькая девочка, и я тоже брызгал ее. Лунный свет играл на воде, окрашивая ее сейчас мозаикой белого, голубого, черного и серого.

Она ныряла и плескалась, уплывая прочь, и я бросался за ней в неглубокой воде.

Шагая по дну, я оглянулся назад, на берег. Мы еще не зашли далеко в море, но уже могли одновременно видеть и загородный клуб, и ее коттедж, и «Вестбурн», и силуэты пальм, чернеющие на синем небе.

— Все это кажется нереальным, Натан, — кричала она. — Весь мир стал игрушечным.

— Конечно, — отвечал я. — Но ты — ты реальна.

Она улыбалась; ее руки и ноги били по воде, держа ее на поверхности. Но это была невеселая улыбка.

— О, Натан... мы не должны... мы из разных миров.

— Есть только один мир, — сказал я. — Просто в нем — разные места и разные люди. Иногда они воюют друг с другом. Иногда они могут заняться кое-чем получше...

Мои слова рассеяли горечь в улыбке на ее лице, она откинулась назад и поплыла к берегу. Там она села на песок, у самой воды, и стала глядеть на луну, наслаждаясь ей, будто загорая под ее светом.

Я сел рядом с ней. Я немного запыхался. Она была в лучшей форме.

— У тебя шрамы, — сказала она, дотрагиваясь до меня.

— Меня подстрелили пару раз.

— В тебя стреляли на войне?

— И на войне, и... так.

— Твоя жизнь полна опасностей, да?

— Ну что ты. Просто иногда она опаснее, чем у других...

И я обнял и поцеловал ее. Я поцеловал ее крепко, и она ответила на мой поцелуй; наши языки касались друг друга; я наклонился над ней; прибой с шумом обрушился на нас; ее кожа стала мокрой и жаркой, холодной и жаждущей; я скользнул вниз по ее телу и, прежде чем утопить мое лицо у нее между ног, ехидно произнес: «Если я могу съесть моего врага, самое меньшее, что я могу сделать, это...»

Но через мгновение я уже делал это, целуя ее там, облизывая ее, пробуя на вкус ее жесткие волосы; проникая все глубже, и она закричала, будто от боли, но ей не было больно, и, когда я уже не мог больше выносить экстаза, я рванул ее на себя и обхватил руками ее груди — упругие, нежные, холодные, мокрые, жаркие груди, кончики которых отвердели и были сладкими и солеными, когда я сосал их, — а потом я был внутри ее, и она стонала, и я стонал, и мы стонали вместе, и мы нежно раскачивались в такт, а потом не так нежно, а потом я откинулся на нее, постанывая от удовольствия; ее руки еще сжимали меня, когда я кончил в море...

Мы лежали на мокром песчаном ложе, настойчиво и нежно обнимая друг друга, и глядели вверх, на луну. Обрывки облаков проплывали мимо нее, и она больше не была похожа на сломанную кочергу. Она казалась живой, она сверкала, почти горела; облака обнимали ее, как хлопья белого дыма, и мы наслаждались ее светом, а прибой рассыпался вокруг нас.

Я почти заснул, когда Марджори, дернув меня за руку, сказала:

— Натан! Пора идти к Артуру.

Она побежала за своей одеждой, и я с улыбкой наблюдал за ней.

Потом я оторвал свой зад от песка, подобрал брюки, отряхнул и надел.

Какой джентльмен.

По пути к Лайфорд Кэй я рассказал Марджори о том, что обнаружил за собой слежку.

— Ты думаешь, они следили за нами прошлой ночью? — встревоженным голосом спросила она.

— Когда мы ездили в Грант-таун? Нет. Я бы заметил.

Она обернулись назад и стала вглядываться в темноту. Пальмы по обе стороны узкой неосвещенной дороги образовывали тоннель, по которому мы мчались сейчас к Лайфорд Кэй.

— А теперь?

— Нет. Я оставил им кое-что для изучения в том переулке. Они, наверное, до сих пор еще там, глядят на нарисованный круг и ждут, когда кто-нибудь оттуда на них прыгнет.

Пристань на мысе Лайфорд Кэй была не слишком большой: маленький деревянный причал уходил в море; несколько привязанных лодок качалось около него на волнах; на гвоздях висели спасательные буи; рядом был керосиновый фонарь, освещавший все тусклым желтоватым светом. Дорога привела нас к небольшой, усыпанной гравием площадке, где мы вылезли из «Шевроле» и пешком пошли к сторожке Артура, напоминавшей увеличенный в размере сортир: четырехместный, может быть. Велосипед Артура подпирал одну из стен этого строения.

— Света нет, — сказал я.

— Может, Артур совершает обход? — предположила она. — Он смотритель, ты же знаешь.

— Может быть. Все равно, давай зайдем внутрь. Мы зашли.

Там был стол, стул, кувшин с водой, и не было Артура.

— Сколько времени, Натан?

— Пять минут двенадцатого. Мы опоздали, но не намного. Я пойду посмотрю снаружи.

— Я пойду с тобой. В этом месте есть что-то нехорошее.

— Ну, что ты, глупышка, — сказал я, но она была права. Я пожалел, что не захватил свой девятимиллиметровый «Кольт», лежавший в моей сумке, в отеле. Но, без официального разрешения я не мог рисковать носить его с собой — да и не было причины делать это.

По крайней мере, до того момента, как две минуты назад я почувствовал, что моя спина покрывается мурашками при виде пустого дома.

Мы вышли на скользкий причал и прошли его до конца. Я заглядывал в пришвартованные ялики, полагая, что Артур мог завалиться спать в одном из них — в его сторожке, по-моему, просто не было места, чтобы вытянуться в полный рост — но Артур не спал на работе, по крайней мере, сегодня.

Дойдя до конца причала, мы автоматически обернулись и посмотрели назад, в сторону берега.

По-моему, Марджори и я одновременно увидели его: мы схватили друг друга за руки, и счастье, что нам удалось не свалиться в воду.

Нам удалось сохранить равновесие, но не нормальный ритм дыхания.

Потому что в лунном свете и блеске керосинового фонаря мы увидели Артура: он лежал на спине, раскинув руки, наполовину в воде, наполовину на берегу. Примерно так, как недавно лежали мы с Марджори.

Только мы были живыми.

Нам пришлось вернуться в коттедж Марджори, чтобы воспользоваться телефоном, и по пути туда я попытался уговорить ее остаться дома и не влезать в это дело, но она настояла на том, что должна возвратиться на причал.

Мы приехали назад раньше полиции и ждали ее, не вылезая из машины. Громкий, совершенно бессмысленный теперь вой сирен известил нас об их прибытии. Черная полицейская машина, скрипя тормозами, остановилась на площадке передпричалом, разбросав гравий. Артур был мертв, и вряд ли мог ожить или стать еще мертвее. К чему тогда была такая спешка?

Подъехали еще две машины, а из первой вылезли Линдоп и капитаны Мелчен и Баркер.

Я подошел к Линдопу, сменившему свой тяжелый шлем на фуражку цвета хаки. Мы отправились на причал, и по пути я рассказывал Линдопу о том, что случилось, игнорируя Мелчена и Баркера, которые шли рядом, прислушиваясь и приподнимаясь на каблуках, как дети, которым хотелось пописать.

Мы приблизились к тому месту, где наполовину в воде на спине лежал Артур. Его широко раскрытые глаза пустым взглядом смотрели на луну.

— Я бегло осмотрел его, — сказал я Линдопу. — И не заметил никаких ран, но его одежда порвана на плечах.

— Он — черный, — сказал Баркер. — У него рваная одежда. И что?

Я в первый раз показал, что заметил его присутствие, сказав:

— Я думал, вы в Нью-Йорке.

Его верхняя губа искривилась:

— Я вернулся сегодня днем. Вы не против, Геллер?

— Не знал, что мое мнение столько для вас значит. В следующий раз узнавайте его заранее.

Наклонившись над мертвым смотрителем и стоя по пояс в воде, Линдоп сказал:

— Он, наверное, утонул. Вероятно, упал с причала, когда совершал обход.

— А может, его одежда порвана потому, что его держали под водой, пока он не задохнулся? Полковник, Артур должен был встретиться здесь со мной. Он хотел передать мне важнейшие доказательства защиты, и я не думаю, что это — случайная смерть.

— Какие доказательства? — подчеркнуто медленно произнес Мелчен. Его глаза за металлической оправой очков превратились в узкие щели. Язвительная усмешка на лице ясно отражала его мнение о моих «доказательствах».

Я сказал им, что Артур должен был сообщить мне регистрационный номер и название подозрительной лодки, которую он видел в ночь убийства, и что мы должны были с ним встретиться в одиннадцать вечера.

— Значит, кто-то пришвартовался здесь в ночь убийства, — сказал Баркер. — Ну и что? Нассау — большой город. Лодки все время приплывают и уплывают отсюда.

— И во время самого сильного со времен потопа шторма тоже? Вы что, обкурились травки, капитан?

Лицо Баркера вздрогнуло, и он сжал кулаки.

— Мне плевать на то, что вы думаете.

— А мне плевать на то, что думаете вы. Вы, ребята, здесь даже не полицейские, вы — советчики. Так что подумайте хорошенько, прежде чем наезжать на меня.

Он отрывисто засмеялся в ответ. Но его кулаки разжались.

— Почему бы вам не заехать завтра к нам в управление, мистер Геллер? — мягко произнес Линдоп. — Вы могли бы сделать официальное заявление. А пока — вы свободны. Мы займемся здесь нашей работой.

Марджори подошла ко мне.

— Натан... извини, но я хочу кое-что сказать.

Баркер и Мелчен повернулись и недобро посмотрели на нее. Потом взглянули на меня и обменялись понимающими взглядами.

Полковник Линдоп сказал:

— Прошу вас, говорите, мисс Бристол. Я так понимаю, вы были вместе с мистером Геллером, когда он нашел тело.

— Да. Я не хотела подслушивать, но... я услышала, вы говорили, что Артур утонул. Но Артур был опытным ловцом губок. Я не думаю, что он мог утонуть в таком неглубоком месте.

— Он мог упасть и удариться головой о причал, мисс Бристол, — значительно сказал Линдоп.

— А у него есть повреждения на голове? — спросила она.

— Мы еще не перевернули тело, но коронер определит это наверняка.

— Он был пьян, наверное, — сказал Мелчен и засмеялся.

— У него пахнет изо рта алкоголем? — спросила она, глядя в упор на невысокого детектива.

Баркер драматически вздохнул и сказал:

— Полковник Линдоп, мы приехали сюда только потому, что Геллер сказал вам, что эта смерть имеет какое-то отношение к делу Оукса. Очевидно, это не так. Разве нам обязательно выслушивать его дилетантские теории — его и этой темнокожей девушки?

— Геллер, — очень медленно, по слогам произнес мою фамилию Мелчен, глядя на Марджори. — Почему бы тебе не забрать твою маленькую негритянку и не отправиться с ней домой?

Я рванулся мимо Линдопа и через секунду уже глядел прямо в жирное лицо майамского копа. Его улыбка стала кривой, когда я сказал:

— Извинитесь перед леди.

— За что?

— Извинитесь, или я скормлю вам вашу гребаную селезенку.

— Вы меня не запугаете.

— Тогда не извиняйтесь.

Он сделал шаг назад. При лунном свете его лицо было белым, но, я думаю, оно было бы таким же и днем.

— Извините, мисс, — тихо сказал он, не глядя на нее, не глядя ни на кого. — Я погорячился.

Она кивнула и направилась к машине.

— О-о-пс, — сказал я и толкнул Мелчена.

Его ноги подкосились, и он с громким плеском рухнул в воду. Прямо рядом с Артуром.

— Ах ты, сукин сын, — заорал он.

Баркер схватил меня за футболку и прорычал:

— Ты думаешь, ты такой крутой, да? Герой войны, с серебряной медалью? Думаешь, меня это трогает?

Я сбросил с себя его руки.

— Послушайте, Баркер... А где вы, девочки, были сегодня вечером?

Я посмотрел на Мелчена, который уже вылез на причал и отряхивал сейчас мокрый песок со своих мокрых штанов.

— У вас двоих есть алиби на время убийства Артура?

Оба — Баркер и Мелчен — смотрели на меня с тихой яростью. И позы говорили о том, что они готовились к атаке, но тут полковник Линдоп шагнул между нами.

— Мистер Геллер, — спокойно сказал он. — Я думаю, вам лучше уйти, прежде чем ситуация выйдет из-под контроля. Нам нужно заняться трупом.

— Как скажете, полковник.

— Я провожу вас до машины.

Пока мы шли, он тихо сказал:

— Мистер Геллер, очень вероятно, что эту смерть признают результатом несчастного случая.

— Но...

Он жестом остановил меня.

— Если вы хотите расследовать причины смерти и этого человека — между делом, так сказать, — пожалуйста. Я хочу, чтобы вы знали, что я очень заинтересуюсь любой связью, какую вам удастся обнаружить между этой смертью и делом Оукса — де Мариньи.

— Полковник, я уже говорил вам, что вы — «о'кей».

— Но вы, мистер Геллер, будете «не о'кей», если не прекратите относиться к моим американским коллегам с таким неуважением.

— Я отношусь к ним так, как они того заслуживают.

— Разве я сказал, что они этого не заслуживают? — улыбнулся он и приложил руку к фуражке, прощаясь. Потом повернулся и пошел прочь.

Я отвез Марджори в ее коттедж. Мы не разговаривали дорогой. Я зашел внутрь и сел рядом с ней на краешек раскладушки, которую она достала из металлического шкафа. Я не остался с ней на ночь, и, конечно, мы не занимались больше сексом. Я обнимал ее, и она дрожала в моих объятиях, хотя в коттедже вовсе не было холодно.

Когда я уже собирался уходить, Марджори сказала:

— Знаешь, Натан...

— Да?

— Может, они все же следили за нами прошлой ночью?

Она закрыла за мной дверь, и я остался на пляже один.

Глава 16

Среди высоких экзотических деревьев с похожими на перья завитушками листьев, окруженное со всех сторон разноцветными тропическими садами, наполнявшими воздух ароматом, отдаленно напоминавшим запах ванили, стояло большое оштукатуренное розовое здание клуба «Поркьюпайн». Мне посоветовали не заходить в это привилегированное заведение, а пройти прямо на белый песок пляжа, лежавшего ниже, где меня должна была ожидать Нэнси де Мариньи.

Это был остров Хог, большая часть которого принадлежала миллиардеру Акселю Веннер-Грену, чье имя находилось на Багамах в черном списке. Я подплыл на катере к общественному пляжу неподалеку, что заняло у меня не более пяти минут, и теперь шел по частной территории, пробираясь между полосатых пляжных зонтиков и деревянных шезлонгов, пытаясь отыскать глазами свою клиентку среди разношерстной богатой публики, преимущественно пожилых женщин, нежившихся в лучах утреннего солнца под безоблачным чистым небом, которое, как они, вероятно, считали, принадлежало лично им. Или должно было принадлежать, во всяком случае.

Я нашел ее у круглого металлического столика под огромным зеленым зонтом, сделанным в виде листа, что делало его похожим на гигантское искусственное растение. Она полулежала в своем шезлонге, загорелая и красивая, скрестив ноги в лодыжках. Лицо ее было полуприкрыто разноцветной соломенной шляпой, желтая лента которой охватывала ее волевой подбородок, глаза скрывались за темными стеклами очков. Ее стройное тело прикрывал короткий махровый халат, из-под которого выглядывал ярко-зеленый купальный костюм. Ногти ее как на руках, так и на ногах покрашены одним и тем же темно-красным лаком.

В ней было нечто от маленькой девочки-шалуньи что не умаляло ее очарования, так же как и бутылка, из которой она потягивала через соломинку кока-колу, сложив свои ярко накрашенные губы словно для поцелуя.

— Мистер Геллер! — приветствовала Нэнси меня с улыбкой, приподнимаясь в своем шезлонге. — Прошу вас, присаживайтесь!

Она указала мне на разложенные для сиденья пляжные кресла у стола; их было два, как будто она ожидала еще кого-то.

Я сел.

— Что-то подсказывает мне, что вам следует говорить потише, когда вы произносите мое имя, — сказал я.

Нэнси вскинула голову.

— Это почему же?

— Тут ведь закрытая территория, не так ли? Не потому ли вы не захотели встретиться со мной в здании клуба?

Она сняла очки; огромные карие глаза смотрели серьезно, выражение лица было почти кающимся.

— Это так, — произнесла она. — Простите. Вы, должно быть, считаете, что я ужасна, даже несмотря на то, что принадлежу к такому обществу.

Я пожал плечами.

— Многие принадлежат к такому обществу.

Она покачала головой.

— Казалось бы, люди должны были изменить свое мнение... из-за этой ужасной войны и того, как поступали с евреями эти страшные люди...

— Я ценю ваше сочувствие; но ведь это не ваша вина. Вы знаете, Нэнси, говоря откровенно, я никогда прежде не чувствовал себя евреем, пока не началась эта война. На Максвелл-стрит меня всегда считали ничтожным гоем.

Ее хорошенькое личико скривилось.

— Ничтожным гоем?

— Да. Моя мать была католичкой и умерла, когда я был еще очень маленьким, а отец был заядлым профсоюзным активистом, который не верил ни в какого Бога. Я не воспитывался в какой-либо вере. Так или иначе, евреям ведь всегда нужен какой-нибудь иноверец, который бы работал за них по пятницам вечером, после захода солнца.

Она грустно улыбнулась.

— Так значит для евреев вы — гой?..

— А для ирландских католиков я просто язычник.

Теперь она улыбалась как-то смущенно: на соломинке, через которую она потягивала свою колу, виднелся след от губной помады.

— Это я чувствую себя язычницей, пригласив вас сюда...

Я пожал плечами.

— Да ладно! Очевидно, частный клуб вроде этого — хорошее местечко для вас, чтобы спрятаться от репортеров и прочей напасти.

— Это верно! Должно быть, я выгляжу просто гадко, сидя на солнышке, попивая колу, когда мой муж гниет в какой-то грязной тюремной камере?

— Совсем нет. Ведь вы теперь под таким давлением, и я вовсе не виню вас за то, что вы решили немного отдохнуть. К тому же, вы платите мне триста долларов в день, и я намерен относиться к вам снисходительно.

Улыбка Нэнси была настолько искренней, что подчеркивала полную неуместность ее яркой губной помады.

— Вы мне нравитесь, Нат. И я думаю, что Фредди тоже.

— Не важно, нравлюсь я ему, или нет, а важно то, сможем ли мы его вытащить. И как раз поэтому я хотел увидеться с вами сегодня.

Со времени убийства Артура прошло два дня, и я постоянно натыкался в своем расследовании на каменные стены.

— Есть люди, с которыми мне нужно переговорить, но они практически недосягаемы, — сказал я, усмехнувшись. — Вероятно, все они являются членами клуба «Поркьюпайн».

Она сдвинула брови.

— Кто именно?

— Ну, начать хотя бы с герцога Виндзорского, черт бы его побрал! Я явился в дом губернатора, где мне удалось поговорить с его мажордомом...

— С Лесли Хипом?

— Точно. Он заявил мне, что губернатор не станет встречаться со мной ни при каких обстоятельствах. Причиной является стремление герцога держаться подальше от этого дела.

Ее большие глаза сделались огромными.

— Держаться подальше? Но ведь именно он пригласил сюда этих двух детективов из Майами!

— Я знаю, но когда я намекнул на это Хипу, мне тут же указали на дверь.

Она поставила свой стакан с колой на стол.

— Кто еще затрудняет ваше расследование?

Я достал из внутреннего кармана белоснежного пиджака свою записную книжку и нашел нужную страницу.

— Вечером в день убийства ваш отец ужинал в «Вестбурне» не только в обществе Гарольда Кристи, но также вместе с некими Чарльзом Хаббардом и Далсибел Хеннедж.

Она закивала головой.

— Я не очень хорошо знаю мистера Хаббарда... он был просто знакомым и соседом папы.

— Он живет недалеко от «Вестбурна»?

— О да. Помните коттеджи Хаббарда, где живут те две женщины, которых подвозил Фредди? Он является их владельцем, и сам живет там, но не в коттедже. Кажется, он из Лондона — папа говорил, что мистер Хаббард сделал свои деньги на сети недорогих магазинов.

Я вздохнул.

— Он никак не реагирует на мои просьбы встретиться с ним, которые я передаю через его офис на Бэй-стрит и через его управляющего. А что касается миссис Хэннедж, то я тоже связывался с ее управляющим и, кажется, с одним из ее детей, но столь же безрезультатно.

Нэнси причмокнула губами.

— Понятно!

— Вот я и подумал, что вы сможете навести кое-какие мосты, прежде чем я начну стучаться в дома богатых людей сам.

— Вряд ли мистер Хаббард вызовет какие-либо трудности, — сказала девушка, хмурясь. — Но я чувствую, что с Эффи все будет обстоять совсем иначе.

— С Эффи?

— Ну, с миссис Хеннедж. Такое у нее прозвище — Эффи. Понимаете, Нат, ведь Эффи — замужняя женщина...

— Я понял это, когда вы назвали ее «миссис».

— Я только хочу сказать, что она не вдова или что-то в этом роде...

— Не понимаю, к чему вы ведете, Нэнси.

Она заговорила со мной медленно, терпеливо объясняя мне все, словно умственно отсталому ребенку.

— Эффи замужем за офицером, который служит в Англии; здесь с ней оба ее ребенка, с одним из которых вы, наверное, говорили по телефону, и няня.

— Ну и что?

— А то, что многие поговаривают о том, будто у Эффи слишком дружеские отношения с одним из известных в местном обществе неженатых мужчин...

— Вы имеете в виду Хаббарда?

— Нет же! Кристи! Гарольда Кристи! О, вы только посмотрите, кто к нам пожаловал! Опаздываешь, я уже начала беспокоиться!

Челюсть у меня отвисла, как выкидной трап в самолете, при последнем упоминании имени Гарольда Кристи, но едва ли этого было достаточно, чтобы вызвать такой эффект, — к столику приближался один из наиболее поразительных образчиков женственности, на который когда-либо падал распутный взгляд бывшего морского пехотинца.

Она несколько напоминала Лану Тернер и лицом, и некоторыми другими частями тела, не исключая и белокурых волос, каскадом ниспадавших на ее гладкие плечи; однако, в отличие от мисс Тернер, эта леди была довольно высокого роста; выше даже, чем Нэнси де Мариньи. Я бы сказал, что она была высотой пять футов десять дюймов, имела стройные бедра и слишком мощную грудь для ее фигуры, — недостаток, который сразу же забывался при дальнейшем рассмотрении.

Ее кожа была светлой, невероятно светлой для тропиков, что в сочетании с ее белым купальным костюмом и белыми же босоножками делало ее похожей на соблазнительное привидение. Единственным темным местом на ее теле был едва заметный треугольник, просвечивавший через купальник внизу живота.

Глаза ее имели почти такой же светло-голубой цвет, как и небо над Багамами; довольно маленькие сами по себе, они казались больше, благодаря темным густым бровям и длинным, по-видимому естественным, ресницам. Ее слегка припухлые губы под несколько вздернутым носом были накрашены кроваво-красной помадой; румянец на щеках не придавал ей особенно здорового вида. В одной руке она держала такой же, как на Нэнси, белый махровый купальный халат, в другой — темные очки в белой же оправе.

Только вблизи можно было заметить, что ей уже за тридцать, а не двадцать с небольшим, как могло показаться с первого взгляда: едва заметные морщинки в уголках глаз, трудноразличимые складки вокруг рта, когда она улыбалась, и еще что-то неуловимое в ее глазах, глубоко сидевших в глазницах... Я дал бы ей лет тридцать пять...

— Мне просто необходимо укрыться от такого солнца, — сказала она.

Ее голос был тонок, но не лишен приятности; хрупкий, звонкий британский акцент.

Нэнси вся сияла, наполовину привстав с шезлонга.

— Да! — воскликнула она. — Ты потрясающе выглядишь в этом новом купальнике. «Шиапарелли»?

— "Травелла"! — Она удивительно широко улыбнулась, обнажив такие белые зубы, какие обещают покупателям в рекламе пасты «Пепсодент».

И теперь она обратилась с этой улыбкой ко мне:

— А вы, должно быть, тот самый очаровательный сыщик Нэнси...

Я стоял, держа в руке соломенную шляпу.

— Натан Геллер, — представился я.

Она приподняла одну бровь.

— Вы, наверное, большой специалист в своем деле.

— С чего вы взяли?

— Пробраться сюда с таким именем...

Я не нашелся сразу, что лучше сделать: рассмеяться вежливо или отвесить ей оплеуху.

— Ты ведешь себя возмутительно, Ди! — воскликнула Нэнси, почти хихикая. — Не спорьте с ней, Нат! Ди — одна из тех моих знакомых, кто меньше всего подвержен предрассудкам.

— Но ведь большинство ваших приятелей являются членами клуба «Поркьюпайн», — напомнил я ей.

— Тронута! — сказала Ди, присаживаясь в тень, чтобы защитить от солнца свою арийскую кожу. — Мы ведь не станем врагами, не так ли?

— Это от вас зависит, — произнес я.

— Нат, это леди Диана Медкалф, — представила подругу Нэнси.

Леди Диана вытянула вперед свою бледную руку, а я спросил:

— Мне можно только пожать ее, или поцеловать — тоже?

— Рукопожатия будет достаточно, — ответила она. Ее коварная улыбка растаяла где-то в уголке рта. — Поцелуи оставим на потом... возможно, — добавила она.

Нэнси обратилась ко мне серьезно:

— Ди — моя лучшая подруга. Она потрясающий человек. Вы ее полюбите.

— Я уже влюблен в ее купальный костюм, — произнес я. — «Травелла», а? А я-то думал — «Мэйсиз»!

Она усмехнулась и сказала:

— Вы плохой мальчик, Нат! Надеюсь, вы сможете снять с Фредди это нелепое обвинение.

— Похоже, все оборачивается против него, — посетовал я. — Я как раз объяснял Нэнси, как некоторые светские львы Нассау препятствуют моему расследованию.

— В самом деле? — Бровь леди Дианы вновь приподнялась, она казалась искренне обеспокоенной. — Мы этого не допустим, так ведь? Почему бы мне не устроить небольшую вечеринку в Шангри-Ла?

— Простите? — не понял я.

Нэнси пояснила:

— Шангри-Ла — это поместье Акселя Веннер-Грена... это вон там... сказочное место.

— А Аксель не будет возражать? — сухо поинтересовался я. — Ну, то, что он в Мексике и все такое?..

Смех леди Дианы оказался таким же хрупким, как и ее голос, но в нем была определенная мелодичность.

— Уверена, что Аксель не станет возражать, — сказала она и добавила: — Ну где эта чертова девица, которая наполняет тут бокалы?

— О, Ди! — воскликнула Нэнси, немного смущенно захихикав. — Ты ужасна!

— Я принесу вам выпить, — сказал я. — Заплатить можете позже.

— Вы дрянной мальчишка, Геллер, — снова произнесла леди Диана. — Джин с тоником, дорогой!

Я подошел к стойке импровизированного бара, за которой под палящим солнцем томился белый парень в токсидо, и заказал напиток для леди Дианы, и для себя — ром с кока-колой; все это обошлось мне в половину той суммы, что я платил за свой номер в отеле «Моррисон» в неделю. Эта богатая стерва импонировала мне по какой-то непонятной мазохистской причине. Если бы мое сердце не принадлежало уже темнокожей аборигенке, я бы, пожалуй, что-либо предпринял насчет Ди.

Я возвратился на свое место, но леди Дианы уже не было.

— Она пошла искупаться, чтобы немного остыть, — пояснила Нэнси.

— С таким языком, как у нее, это неудивительно, — заметил я.

— Разве она не прелесть?

— Прелесть — это не то слово. Кто она такая, черт возьми? И вообще, как вышло, что она — «леди»?

— Так случилось, что Ди вышла замуж за лорда. Она вдова одного из самых близких друзей герцога Виндзорского... вернее, его конюшего.

— Герцог всегда поражал меня своим женоподобием, — произнес я.

Нэнси сделала хорошенькую гримасу.

— Нат, конюший — это человек, который заботится о лошадях.

— Я знаю. Это была шутка.

Она ухмыльнулась.

— Вы-то знаете...

— Пожалуйста, только не говорите мне, что я дрянной мальчишка. Расскажите побольше о Ди, пока она не вернулась.

Нэнси пожала плечами, затем приподняла свой аристократический подбородок.

— Она одна из самых влиятельных женщин на Багамах... Возможно, она уступает лишь Уоллис Симпсон. Ди — деловая женщина, Нат, что является редкостью для этих мест. Она уже в течение почти десяти лет является личной секретаршей Акселя Веннер-Грена.

— А кто помог ей получить эту должность? Герцог?

— В общем, да. Они с Акселем очень близкие друзья. Теперь, когда имя Акселя занесено в черный список, что, на мой взгляд, несправедливо, она временно управляет всеми его делами.

— И хозяйничает в Шангри-Ла?

Нэнси выгнула бровь дугой.

— Более того, она управляет поместьем, следит там за порядком вместе с остатками прислуги. Вряд ли вы видели что-либо подобное раньше. Вы не представляете себе, что значит получить от нее предложение устроить там вечеринку только ради нас. Никто не рискнет отказаться от приглашения леди Дианы.

Леди Диана вернулась к столику бегом, стараясь поскорее улизнуть из-под солнца. Как только она стянула с головы белую резиновую шапочку, ее светлые волосы рассыпались по плечам, играя в солнечном свете. Гибкие мышцы ее длинных ног вздрагивали, когда ее ступни прикасались к горячему песку.

С минуту она стояла прямо передо мной, зная наверняка, что мокрый купальник прекрасно просвечивался, открывая вид на темневший внизу живота треугольник, равно как и на маленькие соски ее объемистых грудей. Затем она взяла принесенный мною бокал, жадно осушила его, поставила, уже пустой, на столик и с усмешкой посмотрела на меня. В этой ее ухмылке было что-то дикарское; глаза излучали радость.

Затем она набросила на плечи халат и резким движением головы откинула волосы назад. Без ярко-красной помады на полных губах, очевидно, смытой водой, она выглядела даже более привлекательно. По-естественному хорошенькая, а не искусственно красивая.

— Знаете, мистер Натан Геллер, — сказала она чеканя каждое слово и несколько подавшись вперед, — вы скажите Нэнси, кого вы хотите видеть в числе приглашенных — Гарольда Кристи, герцога с герцогиней, Хэмфи Богарта, Иисуса Христа, Тохо... и я вам гарантирую, что они явятся.

— Как вы понимаете, — сказал я, — я намереваюсь по очереди загонять каждого в угол и немного поджаривать...

— Просто обожаю барбекю, — произнесла леди Диана. — Это так... по-американски. У тебя не найдется покурить, милая?

Вопрос был адресован Нэнси, которая тут же вытащила пачку «Честерфилда» из кармана своего халата, передав одну сигарету Ди, еще одну взяв себе, и предложив закурить мне.

— Нет, спасибо, — отказался я.

— А я думала, все бывшие солдаты курят, — сказала Ди.

— А кто вам сказал, что я бывший солдат?

— Я, — призналась Нэнси.

— Мне удалось все разузнать у нее про вас, — продолжала Ди.

— Но зачем? — недоумевал я.

— Просто потому что мне скучно, — она от души рассмеялась. — Это место, должно быть, кажется вам раем, Геллер... все эти молодые женщины без своих мужей... Тридцатишестилетней старушке вроде меня приходится прилагать все усилия, чтобы не выйти из игры.

Я ошибся всего на один год. Сын миссис Геллер был настоящим детективом!

— Я дал бы вам лет двадцать пять, — сказал я.

Ей это явно понравилось: она царственно приподняла голову.

— Это стоит мне усилий. Как вы думаете, почему я прячу свою драгоценную кожу от солнца? Я постоянно твержу Нэнси, что если она будет злоупотреблять загаром, то к тридцати годам ее кожа станет как шкура на заднице аллигатора.

— Ди! — протестующе воскликнула Нэнси, покачивая головой и улыбаясь.

— Кроме того, — продолжала Ди, размахивая сигаретой в руке, — я сгораю на солнце, как последняя сука.

Принимая во внимание то, как погиб отец Нэнси, последние слова Ди прозвучали для меня шокирующе, но сама Нэнси, похоже, не обратила на них внимания.

— И, — обратился я к Ди, — вы ругаетесь, как последний матрос.

Та в изумлении приоткрыла рот.

— Многие мужчины находят это привлекательным, — нашлась она наконец.

— Вы часто общаетесь с другими мужчинами, не так ли? — спросил я.

— Только не с настоящими. — Она загадочно улыбнулась, вернее, ей казалось, что загадочно: лично для меня она не представляла никакой загадки.

— Мне нравится, как славно вы оба поддразниваете друг друга, — заметила Нэнси.

— Симпатичным блондинкам редко бывает скучно со мной, — сказал я.

— Итак, мистер Геллер, — произнесла леди Диана, выпуская в воздух колечко сигаретного дыма, — что вы скажете? Устроим шумную попойку? Крабы, черная икра и море шампанского, которое оплатит мой богатейший босс в свое отсутствие!

— Почему бы и нет? — заявил я. — Если, конечно, еда не будет противоречить еврейским традициям...

Нэнси растерялась, но Ди снова рассмеялась от души.

— Вы ужасны, Геллер, — сказала она, с улыбкой покачивая головой.

Когда я вернулся в «Британский Колониальный», мне передали, что Элиот Несс звонил из Вашингтона и просил меня срочно связаться с ним, как только смогу. Я немедленно перезвонил в его офис, в министерстве здравоохранения.

Несс сразу же приступил к делу.

— Помнишь, я говорил тебе, что по-моему, у Кристи много лет назад были неприятности с ФБР в Бостоне?

— Да, — ответил я. — Ты нашел что-нибудь?

— Точно. Мой агент там припоминает, что где-то в начале тридцатых годов был подписан ордер на арест Кристи за подделку документов на регистрацию судна.

— Черт возьми! Элиот, если ты достанешь мне копии этих бумаг, этого будет достаточно, чтобы дискредитировать Кристи как свидетеля в Британском королевском суде.

— Боюсь, на это потребуется время.

— Но в чем дело?

— В банке данных ФБР не обнаружено никакой информации о нарушении Кристи закона.

— Дьявол! Ты хочешь сказать, что кто-то изъял эти документы?

— Это практически невозможно, ведь для этого необходимо знать номер досье, и сам процесс уничтожения документов — штука сложная. Я направил сотрудника в картотеку, чтобы он там выяснил, все ли досье на месте.

Я заулыбался.

— И если обнаружится пропущенный номер, ты сможешь затребовать материалы, которые к этому номеру относятся, так? Несс, ты истинный сыщик! — похвалил я.

— Теперь, имей терпение! Даже если мне удастся найти нужные документы, мне придется получить кучу разрешений на их копирование. В военное время существуют дополнительные ограничения.

— Что ж, тебе надо бы их побыстрее преодолеть...

— Я постараюсь. Сколько у меня времени?

— Предварительные слушания начнутся буквально на днях, а суд примерно через месяц.

— Отлично, — с облегчением в голосе произнес Несс.

— Не могу выразить, как я тебе признателен, Элиот... — начал я.

— Рано благодарить меня. Имеется еще кое-какая информация, но не о Кристи. Я порасспросил некоторых моих старых друзей в ФБР и в полицейских кругах в Майами насчет этих твоих приятелей Баркера и Мелчена.

— Ну?

— Так вот, они — «кривые».

— Что значит — «кривые»?

— Они делали свою карьеру благодаря связям с мафией. К сожалению, против них никогда не выдвигалось официальных обвинений, кроме как за нарушение субординации.

— Другими словами, они не пользуются особым уважением среди «чистых» полицейских?

— Именно так. Но это не помешало им дослужиться до звания капитана.

Я горько усмехнулся.

— А теперь по повелению герцога Виндзорского они явились на Багамы.

— Вот это-то и ставит меня в тупик, Нат. Какого дьявола герцог решил пригласить двух продажных полицейских расследовать дело международного значения?

— Элиот, еще немного твоего красноречия, и я начал бы тебя целовать...

— Тогда я рад, что это телефонный разговор. Итак, я займусь документами Кристи, а ты смотри в оба: эти мальчики из Майами способны на все.

— Я известен тем, что и сам способен наносить удары ниже пояса, — напомнил я ему.

Затем я позвонил капитану Миллеру, директору местной тюрьмы, и попросил его срочно устроить мне встречу с Фредди. Я знал, что Миллер сочувствовал де Мариньи; в ходе нескольких наших с ним бесед он прозрачно намекнул, что считает, будто обвинение против Фредди сфабриковано.

Через полчаса я уже сидел на табурете в камере Фредди, в то время как сам граф расположился, поджав под себя свои длинные ноги, на койке. Чистое бритье обнажило слабый подбородок де Мариньи и не оставило и следа от его сатанинской внешности: Фредди был бледен, худ и выглядел подавленным.

— Что бы там ни считали полицейские, — начал я, — мы имеем теперь два убийства: сэра Гарри и Артура. Но прежде чем кто-то заставил Артура замолчать, он успел описать мне двух мужчин, которые похожи на головорезов Мейера Лански.

Фредди выпрямил спину.

— Этого гангстера?

— Да, этого гангстера. Вообще-то, он теперь больше занимается чисто финансовыми делами, но поговаривают, что этот коротышка нажил капитал в то время, когда бок о бок работал с Багси Сигелом. Так или иначе, ясно, что Кристи тесно сотрудничал с Лански во время сухого закона — и сегодня я также узнал, что с ними связаны Мелчен и Баркер.

Фредди вздохнул.

— Каким образом?

— Я хочу сказать, что они в кармане у мафии. Флорида кишит мафиози, Фредди, поверьте мне. Ответьте на мой вопрос: какая причина была у гангстеров убивать Гарри Оукса?

Де Мариньи уставился на меня широко открытыми глазами; казалось, он был ошарашен моим вопросом.

— Понятия не имею... хотя, для меня не новость, что Гарольд Кристи работал вместе с Мейером Лански.

— Вот как?

— Тут уже несколько месяцев ходят слухи, что Лански и Кристи собираются открыть в Нассау несколько казино и превратить некоторые из островов в то, что у вас в Америке называют «ловушки для туристов».

— То есть в то, что Лански уже сделал из Гаваны, — подсказал я.

— Совершенно верно!

— Но разве здесь не действует запрет на игорный бизнес?

Фредди отрицательно покачал головой.

— Нет. Играть было разрешено несколько лет назад, правда, только туристам, а не местным жителям. Перед войной «Багамский клуб», с благословения королевского губернатора, заработал в открытую.

— Вы имеете в виду казино?

— Да. Для богатой публики, которая здесь зимовала. Но с тех пор, как Америка вступила в войну, действие лицензий было приостановлено.

— Но как только война закончится, шлюзы вновь откроют?..

Фредди оживленно закивал головой.

— Разумеется! Туризм и игорный бизнес должны здесь процветать, насколько я понимаю.

Я подумал над этим и потом сказал:

— А не мог ли каким-либо образом сэр Гарри стоять на пути планов Лански и Кристи?

Де Мариньи пожал плечами.

— Но как? Разве владелец крупнейшего отеля в Нассау мог быть против туризма?

— Верно, — согласился я. — Это просто не имеет смысла...

— Гарри, конечно, пользовался большим влиянием на острове, но лишь до тех пор, пока он мог обеспечивать себе место в органах законодательной власти, а в действительности всеми делами Нассау заправляют пираты с Бэй-стрит...

— И их вожак Гарольд Кристи.

Он нахмурился и взмахнул рукой.

— Без сомнения!

Я поднял вверх указательный палец.

— Предположим, у Кристи были собственные причины желать смерти сэра Гарри, и ему стоило только пальцем пошевелить, чтобы его друзья-мафиози сделали свое дело...

Де Мариньи с сомнением посмотрел на меня.

— Кристи и сэр Гарри были лучшими друзьями, мистер Геллер.

— Но ведь большинство убийств совершают либо друзья, либо родственники... — заметил я.

На этот раз Фредди согласно покачал головой.

— У них были общие деловые интересы... Но ведь когда речь заходит о крупных деньгах, кто знает, на что могут пойти самые близкие друзья?

— Верно, — согласился я.

— Кстати, — оживился де Мариньи. — Если вам понадобится какая-нибудь помощь, не забудьте обратиться к Кертису Томпсону. Как расходует бензин этот ваш «шевроле»?

— Стараюсь не уезжать далеко от заправки.

— Тогда отправляйтесь к Кертису. Кроме того, он наверняка сможет сообщить вам об убийстве этого местного, Артура.

— Хорошо! Может быть, он и еще кое в чем мне поможет.

— Что вы имеете в виду?

— Я пытаюсь разыскать одного местного по имени Сэмьюэл, ночного сторожа сэра Гарри. Я попросил было Марджори Бристол навести о нем справки, но потом мне пришлось отказаться от этой мысли. После убийства Артура я боюсь подвергать ее риску.

Де Мариньи вздохнул.

— Эта мисс Бристол — милая женщина.

— Верно!

Затем Фредди как-то сардонически улыбнулся и спросил:

— А что вы думаете о леди Диане?

— Симпатичная стерва, — ответил я.

Его смех громким эхом отозвался под высоким потолком камеры.

— Нью-Провиденс — ужасный островок, но разве не прекрасны здесь женщины?

Глава 17

Ближе к сумеркам, когда на улице было уже довольно прохладно, я направился на машине на восток по Бэй-стрит, с которой свернул затем направо на грязную дорогу, что вела к птицеферме де Мариньи. Стрелка датчика топлива лежала на нуле, и я надеялся, что Кертис Томпсон окажется на месте и обеспечит меня горючим, иначе мне пришлось бы топать на своих двоих до самого города.

Когда я подкатил по усыпанной гравием подъездной аллее к ветхому, сделанному из известняка дому, я тут же догадался, что что-то тут было не в порядке: человек шесть или восемь местных, которые трудились на ферме, в своих потертых рабочих куртках и соломенных шляпах, тревожно сновали по двору. Неподалеку стояла черная полицейская машина, припаркованная на траве прямо у самой бочки из-под масла, где совсем недавно я видел графа и его людей, ощипывающих битых цыплят; огонь сегодня не горел, но в воздухе определенно что-то присутствовало, хотя никакого дыма не было.

Я выскочил из своего «Шеви» и подошел к работникам.

— Что случилось, ребята? Где Кертис?

Они нервно переглянулись; некоторые качали головами. На их лицах попеременно появлялся то страх, то гнев.

— Где, черт возьми, Кертис? — повторил я свой вопрос. — И что тут делают копы?

Наконец один из них, парень лет восемнадцати с печальными и умными глазами, произнес с сильным местным акцентом:

— Эти ублюдки отвели Кертиса вон туда.

— Куда — «туда»? — не понял я.

Другой работник выступил вперед с высоко поднятым подбородком и указал направление.

— Вон в тот сарай позади дома. Двое белых копов из США.

Мелчен и Баркер! Команда клоунов из полиции Майами!

— Они одни? — поинтересовался я. — С ними нет никого из Нассау?

Работники отрицательно покачали головами.

— Даже водителя?

Они продолжали качать головами.

То, что эти два ублюдка явились сюда одни, было плохим признаком. С другой стороны, это существенно упрощало мою задачу...

— Вы, ребята, будьте здесь, — сказал я работникам. — Если покажутся другие копы, бегите ко мне.

Сарай находился на самых задворках фермы, где уже начинался лес. Здание из известняка, похожее по размеру на гараж для одной машины, имело крышу из пальмовых листьев и по грязному окошку в каждой стене. Я заглянул в ближайшее окно, но все, что я увидел, была жирная спина в пропитанной потом рубашке, без сомнения, Мелчена.

Тогда я посмотрел в другое едва прозрачное оконце, и передо мной предстала следующая картина: Мелчен стоял, руки в боки, наблюдая за Баркером, который буквально лаял на Кертиса Томпсона, руки которого были прикручены за спиной проволокой к спинке старого деревянного стула, а ноги привязаны тем же способом к его ножкам.

В сарае было полно всякой всячины: несколько полок с инструментами и банками, наполненными гвоздями; несколько мешков с кормом; мотки проволоки, которой, вероятно, и связали Кертиса.

Оба копа были в рубашках с закатанными рукавами, галстуки болтались на их шеях, подплечных кобур не было видно, что заставило меня улыбнуться...

Баркер замолчал, но Кертис, красивое смуглое лицо которого было забрызгано кровью, а рот и левый глаз сильно опухли, так ничего ему и не сказал. Тогда Баркер с яростью ударил его по лицу.

Я пробрался к двери. На траве рядом с входом в сарай, аккуратно сложенные, лежали пиджаки обоих ублюдков. Звериная жестокость и опрятность в одежде странно сочетались в их характере. Когда я встал за дверью, Баркер оказался ко мне спиной, поглощенный обработкой Кертиса.

Через древнюю потрескавшуюся дверь мне удалось разобрать слова Баркера.

— Де Мариньи отправится на виселицу в любом случае, а ты останешься без работы. Будь умником, черняшка — послужи нам, и ты получишь новое, хорошее место...

Кертис молчал.

Тут заговорил Мелчен со своим южным акцентом:

— Все, что от тебя требуется, парень, это подтвердить, что ты отвозил де Мариньи в «Вестбурн» в ночь убийства. Ты не был соучастником — ведь ты не знал, что тот замышляет. Ты просто сидел в машине и ждал его.

— Кертис, — издевательски-спокойным голосом обратился к нему Баркер, — может быть, тебе еще немного освежить память...

В этот момент я ударом ноги высадил дверь, которая мгновенно слетела с петель и обрушилась прямо на Баркера. Падая, тот опрокинул стул, к которому был привязан Кертис. Свалившись вместе со стулом на пол, Кертис изумленно уставился на меня.

Мелчен гневно смотрел на меня, не веря своим глазам. В мрачной комнатенке стало намного светлее, когда я ввалился в нее вместе с дверью.

— Геллер! Какого черта ты...

— И это называется у вас третьим классом? — произнес я. — Да вам, девушки, надо еще поучиться...

— Ты арестован, засранец! — процедил Мелчен, надвигаясь на меня с поднятыми кулаками.

Я врезал ему между ног.

Взвыв от боли, он согнулся пополам, а я тем временем попытался вытащить Баркера из-под накрывшей его двери. Тот был наполовину без сознания, и я решил привести его в чувство, хорошенько отшлепав по щекам.

Затем я толкнул Баркера на мешки с кормом; этот долговязый эксперт по отпечаткам пальцев довольно нелепо растянулся на них, пустив тонкую струйку крови из открытого рта.

Толстяк Мелчен, с мокрым от слез лицом, кое-как пришел в себя и кинулся на меня, словно буйвол; его огромная тяжелая голова врезалась прямо мне в живот, и воздух вырвался из моей груди, как из лопнувшей шины. Однако я удержался на ногах и ударил его в ухо так сильно, как мне позволяло мое неустойчивое положение. Этого, впрочем, оказалось достаточно, чтобы он снова отключился.

Переведя дыхание, я поставил его прямо перед собой и врезал кулаком в самую середину его жирной рожи; раздавшийся при этом хруст прозвучал музыкой в моих ушах. Мелчен отлетел назад, сшиб на пути несколько полок, обрушив на себя целый поток гвоздей и шурупов; затем тяжело опустился на задницу, с трудом дыша. Он смотрел на меня, прикидывая в уме, стоит ли еще раз вставать на ноги.

— Мистер!

Это был Кертис, который пытался таким образом предупредить меня о том, что Баркер поднимался с мешков; это было весьма своевременно, так как дало мне возможность развернуться, что, впрочем, не помешало высокому и долговязому полицейскому схватить меня в охапку. Он опрокинул меня на то, что недавно было дверью, и принялся наносить удары мне в корпус. Я сгреб в руку охапку его сальных волос, откинул назад его голову и стукнул ребром ладони по шее.

Отпустив меня, коп откатился в сторону и теперь напоминал лежавшего на спине жука, тщательно пытавшегося отдышаться.

Он обеими руками схватился за горло, как бы пытаясь удушить себя. Я встал на ноги, впрочем, так же, как и Мелчен, который отыскал среди прочих инструментов гаечный ключ, и с измазанным струящейся из его расплющенного носа кровью лицом наблюдал за мной. Его глаза были безумны.

— Я прикончу тебя, ты, янки, сукин сын! — пообещал он.

Гаечный ключ со свистом разрезал воздух, но я успел наклониться. Последовал еще один взмах ключом еще более грозный, но мне снова удалось увернуться. Мелчен, довольный собой, улыбался сквозь кровь, текшую уже по его поросячьим зубам.

Баркер стоял на коленях, как будто собираясь молиться, и, держась одной рукой за горло, а другой отчаянно жестикулируя, шипел своему напарнику:

— Не убивай, не убивай его!.. Свидетели... Слишком много свидетелей...

Баркер своей трогательной речью отвлек Мелчена, и тут я снова врезал жирному ублюдку ниже пояса.

Вой наполнил маленькую комнатушку, толстяк обрушился на колени, согнулся в три погибели и захныкал, как ребенок. Что ж! На его месте и я поступил бы точно так же.

Я поднял гаечный ключ и подошел к Баркеру, который продолжал стоять в той же позе. Кертис, лежавший вместе со стулом на полу, ухмыляясь, имел вид лисы в курятнике.

— Нет... не надо... — взмолился Баркер. Теперь он уже не напоминал крутого голливудского полицейского. Кисти его рук были сложены словно для молитвы. От такого безрадостного зрелища меня едва не стошнило.

Я отбросил ключ на мешки с кормом.

— Встань и помоги подняться своему напарнику, — сказал я и подошел к Кертису.

— Ты не возражаешь, если я отпущу их, чтобы они смогли умыться в доме? — спросил я его.

— Нет, все в порядке, — ответил Кертис.

— Идите, — сказал я Баркеру, — и приведите себя в порядок.

Тот помог Мелчену встать на ноги, и они оба вышли из сарая; долговязый коп подобрал с земли пиджаки, и, поддерживая другой рукой Мелчена, побрел к дому под вызывающие ухмылки темнокожих физиономий. Работники уже давно собрались во внутреннем дворе у сарая, чтобы послушать и понаблюдать за дракой и теперь аплодировали и радостно покрикивали при виде двух побитых белых полицейских.

Я освободил запястья и лодыжки Кертиса от проволоки.

— Извини за дверь, — сказал я.

— Ее легко починить, босс, — ответил Кертис. — А вот над моим лицом они поработали основательно. Это будеттрудней исправить.

— Ну, пойдем-ка теперь и тебя умоем, — предложил я.

— Нет, давай подождем, пока они уйдут.

— О'кей!

Мы постояли у дома, дожидаясь, пока Баркер и Мелчен выйдут из кухни по ступенькам заднего крыльца. Наконец они появились. Хотя оба отмылись от крови и грязи, их рубашки под безупречно чистыми пиджаками были измяты и изорваны. Мелчен прижимал окровавленный платок к своему расквашенному носу.

Работники стояли неподалеку, но уже не смеялись. Вид двух пышущих гневом копов вернул их в более покорное состояние.

Баркер подошел поближе.

— Тебе это так просто с рук не сойдет, Геллер! Ты совершил нападение на полицейских.

— Нападение — это то, что вы сделали с Кертисом, — спокойно ответил я. — А я выполнил свой гражданский долг.

— Мы официально назначены следователями по этому делу, — подал голос Мелчен, все более раздражаясь, но все еще не убирая от лица платок.

— Может быть, и так, — согласился я. — Но если вы хотите огласки, валяйте! Я видел, как вы били и пытались подкупить свидетеля, чтобы заставить его дать ложные показания. Если это всплывет наружу, вы отправитесь на первом же тростниковом плоту в Майами.

— Ты не знаешь, с кем имеешь дело. Геллер, очень тихо сказал Баркер.

— Отлично знаю! С парой купленных копов, которых содержит Мейер Лански.

Баркер имел такой вид, как будто его только что снова ударили.

Я улыбнулся и дружески похлопал его по плечу.

— Да, послушайте! — обратился я к обоим полицейским. — Мы ведь с вами должны быть приятелями. В конце концов, ни я, ни вы не играем по правилам.

— Не связывайся с нами, Геллер!

— Попробуйте еще раз пошутить со мной, девушки, и тогда проснетесь такими же мертвыми, как и Артур. Вы ведь помните Артура, не так ли? Ну, того ночного сторожа из местных, что случайно утонул у пристани на Лайфорд Кэй.

Баркер и Мелчен беспокойно переглянулись, затем взглянули на меня и, пытаясь сохранить остатки достоинства, захромали к своей машине. Подняв облако пыли, автомобиль отъехал под аплодисменты и насмешливые выкрики работников.

— Отправляйся в дом и умойся, Кертис, — сказал я. — Потом мне понадобится немного топлива для моего «Шеви» — граф говорил, что ты сможешь мне с этим помочь.

— Это верно! — согласился Кертис. — Сможешь сам достать канистры и заправиться, пока я буду умываться?

— Без проблем! Где они?

Кертис в улыбке обнажил свои белые зубы.

— В сарае, за мешками с кормом.

* * *
На этот раз из распахнутых окон коттеджа Марджори Бристол не исходило никаких запахов готовящейся еды. Вечер сегодня, как обычно, пленял своей особенной багамской красотой: чистое небо с разбросанными по нему звездами; полная луна, придававшая белоснежному песку и иссиня-серому океану какой-то нереальный, фантастически прекрасный вид. Прохладный и ласковый бриз, несший с собой сырость, дополнял картину надвинувшейся ночи.

Я постучал в дверь, и хозяйка открыла мне с улыбкой на лице; но такой улыбки я у нее никогда не видел: печальная, сдержанная и осторожная.

Только теперь я заметил, что на девушке была униформа горничной, в которой я впервые увидел ее.

— Извини, — сказала она, приглашая меня войти. Она указала на стол, на котором отсутствовала даже обычная ваза с цветами. — Я обещала приготовить тебе сегодня ужин, но у меня не было на это времени.

— Ладно, все в порядке! Ты и так слишком щедро тратила на меня свои кулинарные навыки. Почему бы нам не сходить куда-нибудь поужинать?

Она села за стол напротив меня и печально улыбнулась. Затем, покачав головой, девушка произнесла:

— Белый мужчина и цветная девушка? Я не думаю, Натан...

— А я слышал, что на углу Маркет-стрит есть китайский ресторанчик, где черные и белые могут спокойно встречаться и проводить время вместе. Что скажешь?

Марджори сдержанно улыбнулась; она избегала смотреть мне в глаза.

— В чем дело, Марджори?

Пауза, в течение которой девушка сидела, молча уставившись на свои руки, казалось, тянулась целую вечность. Наконец, она заговорила:

— Леди Юнис попросила меня сегодня открыть «Вестбурн», — сказала она. — Поэтому я и была занята.

— Вот как!

Я должен был ожидать этого. Нэнси говорила мне, что ее мать живет в одном из их домов в Нассау, в Максвелтоне, но в связи с приближением времени предварительного слушания дела де Мариньи на острова начали прибывать друзья и родственники, которые должны были выступить свидетелями. Тут-то и пригодятся помещения «Вестбурна».

Девушка поднялась и зашагала по комнате, сложив на груди руки и нахмурив брови.

Я встал, подошел к ней, остановил ее бесцельное движение и, положив одну руку ей на талию, другой рукой приподнял ей подбородок и заставил посмотреть прямо мне в лицо. Ее глаза были мокрыми от слез.

— Леди Оукс не в восторге от того, что ты помогаешь мне, так ведь? — спросил я.

Она сглотнула и кивнула головой. Затем мягко и едва слышно девушка сказала:

— Кто-то рассказал ей, что видел нас вместе, когда нашли тело Артура. И еще, нас видели, когда мы вместе ехали в машине.

— Ну и что? Она запретила тебе помогать мне?

Марджори снова кивнула.

— И ее дочери.

Я был в замешательстве.

— Но я так понял, что у Нэнси сравнительно неплохие отношения с матерью, — произнес я.

— Леди Юнис просто не хочет, чтобы ее семья окончательно развалилась.

— И она убеждена в том, что Фредди — убийца ее мужа.

— Она... твердо уверена в этом. Она говорит, что петля — лучшее, чего заслуживает этот бабник.

Я изобразил на лице улыбку.

— Она хочет, чтобы графа повесили за убийство сэра Гарри или за то, что он изменял ее дочери?

Марджори так сильно затрясла головой, что стало ясно, что она не только не хотела продолжать этот разговор, но и вообще думать об этом. Она отошла и повернулась ко мне спиной. Девушка была совершенно сбита с толку.

— Я не могу больше помогать тебе, Натан!

Я приблизился к ней сзади и положил руку ей на плечо. Марджори вздрогнула, но затем дотронулась своей рукой до моей.

— Натан, — начала она. — Я и моя семья, мы полностью зависим от леди Юнис. Я не могу поступить против ее воли. Ты это понимаешь?

— Да, конечно... все в порядке. Я и так не хотел, чтобы ты имела какое-либо отношение к этому делу, особенно после убийства Артура. Я сегодня договорился с Кертисом Томпсоном, что он попытается разыскать Сэмьюэла и еще одного парня.

Девушка усмехнулась, повернулась ко мне, отступив, впрочем, на шаг назад, и спросила:

— Ты что, действительно думаешь, что эти ребята до сих пор на островах? Да они упорхнули отсюда, как птички. И уже давно, Натан.

— Наверное, ты права, — согласился я. — Значит, мы не можем здесь больше встречаться? Ведь теперь леди Оукс будет присматривать за тобой. Но, может быть, есть какое-нибудь нейтральное местечко...

Ее глаза стали наполняться слезами.

— Ты что, ничего не понимаешь? — заговорила она. — Я больше не могу с тобой встречаться. Ни под каким предлогом. Никогда.

Я шагнул к ней, но девушка попятилась назад.

— Не глупи. Марджори. Мы ведь кое-что значим друг для друга...

Она грустно улыбнулась.

— Ты что, серьезно? Я для тебя просто летнее приключение, Наган Геллер. Просто... роман на борту корабля.

— Не говори так...

Она стиснула зубы, но подбородок продолжал дрожать.

— Разве ты повезешь меня с собой в Чикаго? Или, может быть, останешься со мной в Нассау? Разве твои друзья и родственники примут такую девушку, как я? А моя семья, захочет ли она, чтобы я жила с белым парнем вроде тебя?

Я покачал головой, словно громом пораженный.

— Я, конечно, не думал об этом... Но, Марджори, то, что было между нами... Там на пляже... Это что-то особенное, очень особенное...

— Да, на пляже было очень хорошо. — По ее шоколадного цвета щеке скатилась слеза. — Я не могу этого отрицать. Я не хочу осквернять ложью эту сладкую правду. Но Натан... У меня есть брат. И он хочет кое-чего добиться в этой жизни. Он собирается учиться в колледже. И ему нужна моя помощь. И помощь леди Юнис.

Я проглотил слюну.

— Значит, всему конец?

Она кивнула.

— Значит, я для тебя — просто летний роман, Марджори? Так? Просто... эпизод? Один из тех, что случаются в часы страсти?

— Да!

Большим пальцем руки она смахнула со щеки слезу. Потом поцеловала меня и проводила до двери.

Минут пять, а может быть и все полчаса, я простоял, глядя на океан. Смотрел на луну и ее отражение в воде. Видел пробежавшего рядом краба. Я стоял и глупо улыбался всему, на что падал мой взгляд.

Затем я сел в свой «Шеви» и отправился в отель, где портье сообщил мне, что к завтрашнему полудню я должен покинуть свой номер.

— Хозяйка потребовала, чтобы вы уехали, — пояснил мне белый служащий.

— Вы хотите сказать, леди Оукс? — уточнил я.

— Да, леди Оукс.

Глава 18

На протяжении вот уже нескольких дней мне доводилось слышать недовольные разговоры о де Мариньи, имевшие место в основном среди местного населения, которые грозили перерасти в самосуд со штурмом тюрьмы. Однако во вторник, в это жаркое июльское утро, на площади перед желтым колониального стиля зданием Верховного суда, смешанная толпа, состоявшая из рыночных торговцев и воротил с Бэй-стрит, казалось, была в праздничном настроении. По-видимому, все ждали театрального представления, а не судебного заседания.

Внутри здания пьеса под названием «Предварительное слушание по делу де Мариньи» началась с того, что подозреваемому, стоявшему за барьером перед сурового вида судьей, облаченным в черную мантию и напудренный парик, зачитали обвинительное заключение, которое сводилось к тому, что ответчик «умышленно и незаконно» причинил смерть сэру Гарри Оуксу.

Фредди был одет в консервативный двубортный коричневый костюм, начисто выбрит и пребывал в мрачном настроении.

Лишь его пестрый желто-коричневый галстук выглядел несколько вызывающе перед лицом власти.

— Каково ваше полное имя? — спросил судья из-за барьера.

— Мари Альфред Фукеро де Мариньи, — ответил Фредди, а затем по буквам повторил каждое слово судье, который записал все в свой личный блокнот. Похоже, стенографиста в суде не было.

— Я выступаю от имени обвинения, — прозвучал чей-то звонкий голос.

Эту фразу произнес поднявшийся из-за стола, который делили обвинитель и защитник, гигантского роста негр в мантии и парике, чей чистый английский выговор несколько противоречил африканским чертам его лица и темному цвету кожи. Это был его честь А. Ф. Эддерли, виднейший прокурор Нассау, который еще ни разу не проиграл процесса об убийстве, и который был назначен официальным обвинителем по делу де Мариньи.

— Я выступаю на стороне обвиняемого, — заявил, вставая, Годфри Хиггс, чья атлетическая фигура имела что-то общее с массивной фигурой прокурора. Он также был одет в мантию и парик и держал на лице улыбку уверенного в своих силах человека.

Затем два темнокожих пристава, имевшие вид статуэток, к и без того расфуфыренным униформам которых были добавлены еще и кортики, болтавшиеся в ножнах у ремня, препроводили обвиняемого в деревянную клетушку длиной в шесть и высотой в пять футов, где внутри находилась узкая деревянная скамейка, на которую и уселся Фредди, как только за ним захлопнулась решетка с довольно редкими железными прутьями. Эта клетка, расположенная на небольшом возвышении, находилась слева от места судьи, напротив которого размещались скамьи присяжных, не присутствовавших на предварительном слушании.

Зал судебных заседаний был переполнен в основном белой публикой, для которой места были еще с рассвета заняты цветными слугами. Нэнси в зале не было, поскольку ей предстояло дать свидетельские показания. Я, сидя в первом ряду, должен был стать здесь ее глазами и ушами.

Кроме стола, за которым сидели обвинитель, защитник, генеральный прокурор Хэллинан и два капитана из полиции Майами, в зале было еще два стола для представителей прессы. Военные новости уступили место репортажам с процесса. Охотники за сенсациями из Нью-Йорка, Лондона и Торонто восседали за столом бок о бок с местными журналистами. Среди них присутствовали также репортеры из ЮПИ и «Ассошиэйтед пресс». Тут же присутствовал Джимми Килгэллен из Ай-Эн-Эс, сидевший рядом с Эрлом Гарднером, с которым мне удалось перекинуться парой слов перед началом заседания.

— Так ты пытался мне угодить, Геллер? — спросил меня сочинитель загадочных историй.

— Да, — ответил я.

Он хрипло засмеялся.

— Этот парень, Хиггс, он что, будет допрашивать свидетелей обвинения?

— Да я, в общем, не знаю. А почему бы и нет?

На его круглом лице заиграла улыбка, глаза заблестели за золотой оправой очков.

— Ну, бремя доказательства лежит на обвинителе. Обычно на предварительном слушании английские защитники не отягощают себя большим количеством вопросов.

— Лично я надеюсь, что Хиггс задаст жару этому Кристи.

Мое замечание снова рассмешило Эрла, а затем мы разошлись по своим местам, поскольку двери распахнулись, впустив лавину зрителей.

В зале стояла тишина, которую нарушало лишь тихое бормотание обвинителя, защитника и судьи и еще более сдержанные перешептывания сидевших рядком свидетелей обвинения — компании, твердо вознамерившейся накинуть петлю на шею де Мариньи. Это, и, пожалуй, еще жужжание мух и хлопанье крыльев птиц, время от времени залетавших в открытые окна под потолком зала заседаний, в котором становилось все более и более душно.

Сдержанный и манерный Эддерли добрую половину утра потратил на обычное судебное действие — предварительный опрос свидетелей. Первыми выступили чертежник из английских военно-воздушных сил, начертивший план дома для Линдопа, и фотографы оттуда же, сделавшие фотографии места преступления — огромные снимки, вывешенные на всеобщее обозрение на стенде, словно шедевры мерзости, заставлявшие негодовать всех присутствующих.

Доктор Куокенбуш, вкрадчивый и мягкий человек лет сорока пяти, который, как оказалось, отнюдь не напоминал Граучо Маркса, описал место преступления, каким он его обнаружил утром восьмого июля, со всеми страшными подробностями, не забыв упомянуть и о четырех ранах на затылке сэра Гарри, проникающих вглубь черепной коробки.

Однако он забыл сказать о том, что первым его впечатлением было то, что раны эти были от огнестрельного оружия.

При обсуждении результатов вскрытия доктор показал, что «после трепанации черепа в мозговой массе обнаружено некоторое количество крови», и что «по-видимому, это являлось результатом легкого сотрясения мозга, а не кровоизлияния».

Для меня сие означало, что пули, застряв внутри черепа, теперь находились в мозге сэра Гарри, который наверняка вовсе не осматривали, и который, вместе с останками своего хозяина, покоился в настоящий момент в гробу в шести футах под землей в Бар-Харбор в штате Мэн.

Куокенбуш также сказал о «приблизительно четырех унциях» неопределенного «густого, липкого, темного цвета вещества», обнаруженного в желудке сэра Гарри. Возможно, сэр Гарри был отравлен, а может быть, усыплен?

В своей записной книжке я пометил, что следует намекнуть Хиггсу об этом.

Тем временем на сцену вышла одна из представительниц блестящей плеяды женщин военной поры: неуловимая Далсибел Хеннедж, которая представилась как «эвакуированная англичанка с двумя детьми». Я бы описал ее как хорошенькую блондинку не старше тридцати, обладавшую прекрасной фигурой, которую, впрочем, несколько скрывал консервативный костюм со шляпой; если она действительно была любовницей Гарольда Кристи, то парень был настоящим счастливчиком.

Однако ее рассказ о том, как они с Чарльзом Хаббардом, Гарольдом Кристи и сэром Гарри Оуксом в тот злосчастный день сначала играли в теннис, а затем ужинали в «Вестбурне» дела особенно не прояснил. Похоже, ее вызвали только для того, чтобы установить хронологию событий.

Парад местных красоток продолжили блондинка Дороти Кларк и брюнетка Джин Эйнсли, жены офицеров английских военно-воздушных сил, которых Фредди в ту дождливую ночь подвозил домой. Как и миссис Хеннедж, обе дамы были одеты подобающим образом и с нервной уверенностью подтвердили факт присутствия де Мариньи в окрестностях «Вестбурна» в ночь убийства.

Я не был вызван в суд в качестве свидетеля; поскольку я был теперь явно на стороне Фредди, становилось маловероятным, что меня попросят подтвердить показания девушек. Скорее всего, я буду свидетелем защиты и попытаюсь доказать, что действия де Мариньи седьмого июля совсем не походили на действия человека, собиравшегося в конце дня совершить умышленное убийство.

В общем-то, жены офицеров не нанесли Фредди серьезного вреда; ведь по сути дела все, что они рассказали, почти не отличалось от его собственных показаний. Гораздо большее беспокойство внушали показания констебля Венделла Паркера, который заявил, что де Мариньи заезжал в семь тридцать утра восьмого июля в полицейский участок за тем, чтобы зарегистрировать новый грузовик, приобретенный для нужд птицефермы.

— Он казался взволнованным, — утверждал констебль. — Его глаза... были навыкате.

При этом очевидно тупом замечании свидетеля глаза де Мариньи и теперь едва не выскочили из орбит, однако я знал, что присяжные заседатели могли впоследствии приписать визит Фредди в полицейский участок наутро после убийства его желанию узнать, не обнаружено ли тело сэра Гарри.

Следующая свидетельница была мне слишком хорошо знакома. Марджори Бристол, свежая и красивая в своем красно-белом цветастом платье, подошла к свидетельской трибуне (что делали и все остальные согласно британским законам), и встала там, не облокачиваясь на перила. Она просто и ясно рассказала о том, как приготовила ночную одежду сэра Гарри и установила сетку от комаров, а также о том, как на следующее утро она прибежала на шум, поднятый Кристи.

Тут, собираясь приступить к перекрестному допросу, поднялся Хиггс, чем нарушил правила поведения, якобы свойственные английским юристам.

— Мисс Бристол, — начал он, приветливо улыбаясь, — если я не ошибаюсь, вы говорили, что «прошлись» по комнате с распылителем инсектицида?

— Да, сэр.

— Куда вы дели баллон потом?

— Я оставила его в комнате, как и просил меня всегда сэр Гарри.

— Как много инсектицида оставалось в распылителе, не скажете?

— Ну, сэр... я заправляла его накануне вечером.

— Значит, вы уже однажды использовали его?

— Это верно. По-моему, он был полон не больше чем наполовину.

— Благодарю вас! Больше вопросов нет.

Марджори прошла рядом со мной, и мы обменялись мимолетными взглядами. Я улыбнулся, но она, приподняв подбородок, отвернулась.

Два вентилятора под потолком медленно разрезали застоявшийся воздух в помещении; там и тут стояли, отчаянно вертя лопастями, маленькие электрические вентиляторы. Моя рубашка под пиджаком липла к телу, словно клейкая бумага от мух. Однако следующая пара свидетелей — полицейские офицеры из местных, одетые по полной форме, казалось, вовсе не ощущали жары.

Оба поведали суду до боли похожие друг на друга истории о том, какие обязанности им пришлось выполнить в «Вестбурне» в день обнаружения тела. Офицеры говорили на любопытном карибском диалекте английского языка. Хотя свидетели казались внешне спокойными, их слишком уверенный тон указывал на заученность показаний.

Оба полицейских заявили, что видели де Мариньи наверху вместе с капитаном Мелченом в три тридцать дня.

Это было девятого июля. Утром обгоревшую складную китайскую ширму перенесли из спальни сэра Гарри в холл, где «лучшие» майамские специалисты проводили осмотр на предмет обнаружения отпечатков пальцев.

— К тому времени капитан Баркер уже завершил осмотр, — заявили оба свидетеля.

Гарднер посмотрел на меня со своего места за столом прессы и нахмурился. Мы оба поняли, что что-то тут было не так. Фредди, сидя за решеткой медленно покачивал головой.

Точно так же качала головой и Нэнси де Мариньи когда я пересказывал ей как две капли воды похожие друг на друга свидетельские показания офицеров полиции. Мы встретились за обедом в столовой «Британского Колониального», куда Нэнси пришла со своей подругой леди Дианой Медкалф.

— Что же они задумали? — воскликнула Нэнси.

В своем белом платье свободного покроя и широкополой соломенной шляпе, красиво повязанной белой шелковой лентой, она была похожа на очаровательного ребенка.

— Ничего хорошего, — произнесла в ответ Ди, поднося к своим сочным, ярко накрашенным губам бокал джина с тоником. Вот она нисколько не напоминала очаровательного ребенка, одетая в плотно облегающее фигуру голубое платье из крепдешина с большими серебряными пуговицами, образовывавшими вертикальный ряд между объемистыми грудями. На руках Ди были белые перчатки, а на голове белый же тюрбан, скрывавший ее светлые волосы.

Проглотив очередную ложку ароматного густого супа из моллюсков, я сказал:

— По-моему, отпечатки пальцев, о которых шла речь на суде, были сняты с этой ширмы.

— И что если это так? — спросила Нэнси с нетерпением в голосе.

— Тогда им придется доказать, что Фредди не мог дотронуться до ширмы, когда его допрашивали в доме.

Ди, нахмурившись, с интересом слушала наш разговор.

— А когда, по словам Фредди, его провели наверх для допроса?

Я вытащил свой блокнот и проверил.

— Что-то около одиннадцати тридцати утра.

Нэнси подалась вперед.

— А мы можем подловить их на этом?

Я кивнул.

— Если показания Фредди подтвердит кто-либо из тех свидетелей, которых в то же время допрашивали в «Вестбурне», например, те же жены офицеров, тогда мы сможем подставить им подножку в стиле герцога Виндзорского.

— В стиле герцога? — не поняла Нэнси.

— Ну, по-королевски, — усмехнувшись, пояснил я.

Ди продолжала хмуриться.

— А почему этих женщин повезли на допрос именно в «Вестбурн», а не в полицейский участок?

Я пожал плечами.

— Таково было решение ребят из Майами. Когда плохие парни — идиоты, это только на руку. — Я взглянул на Ди и улыбнулся. — А вечеринка, которую вы устраиваете в этот уик-энд, может оказаться для нас весьма полезной, если, конечно, явятся все приглашенные.

— Они явятся, — пообещала Ди с недоброй улыбкой. Она поманила к себе черного официанта и заказала еще одну порцию джина с тоником.

— Знаете, — сказал я, самодовольно улыбаясь Нэнси, — это так забавно — вновь быть в «Британском Колониальном», после того как совсем недавно меня выставили отсюда.

— А комната у Хиггса вас устраивает? — с искренней озабоченностью в голосе спросила Нэнси.

— Все в порядке. Я только боюсь, что действую на нервы его жене и детям.

Я почувствовал, как под столом чья-то рука легла мне на колено.

— В Шангри-Ла... — как бы невзначай произнесла леди Диана, — у меня есть коттедж для гостей. И если вас не смущает то, что вам придется каждый раз совершать пятиминутную прогулку на катере...

Чувствуя ее руку на своем колене, я был готов поехать куда угодно, даже прежде чем она закончила говорить.

— Очень щедрое предложение, — сказал я, — но боюсь, что это будет не совсем удобно для вас.

Она сжала рукой мое колено; конечно, это было больше по-дружески, но все же достаточно сексуально.

— Чепуха, — произнесла Ди со своим британским акцентом. — Я буду вам только рада.

— Ну, тогда...

— Думаю, что это просто блестящая идея, — похвалила Нэнси. Ее глаза искрились. — В конце концов, я тоже половину своего времени провожу там вместе с Ди. Мы могли бы совещаться все вместе и вырабатывать общую стратегию.

Под столом рука соскользнула с моего колена.

— Отлично! — заявил я, прищурив глаза и посылая сигнал леди Диане. — Я с радостью перееду к вам.

— Замечательно! — сказала Ди. Ее глаза цвета багамского неба встретились с моими и послали ответный сигнал.

— Кроме того, — продолжал я, — мне ведь известно о том, что никто в Нассау не посмеет отказаться от вашего приглашения.

Она усмехнулась, затем с непроницаемым выражением на лице приняла очередной бокал джина с тоником из рук официанта, который слегка вздрогнул, когда Ди буквально вырвала у него напиток.

Нэнси наклонилась ко мне.

— А как вы думаете, Нат, кто еще выступит сегодня в суде?

— Чтобы не разрывать хронологическую цепочку событий, — сказал я, Эддерли может вызвать только одного человека...

* * *
Гарольд Кристи так сильно ухватился за перила свидетельской трибуны, что костяшки его пальцев приобрели цвет его белоснежного двубортного костюма. На протяжении всего времени, пока он давал показания, этот маленький лысеющий человечек, напоминавший ящерицу, раскачивался из стороны в сторону, словно постоянно боялся потерять равновесие.

Установив, что Кристи в течение двадцати лет работал агентом по недвижимости в Нассау, Эддерли попросил свидетеля рассказать о его отношениях с покойным.

— Я считал сэра Гарри одним из своих самых близких друзей, — сказал Кристи, и, хотя он выступал свидетелем обвинения, он говорил оправдывающимся тоном.

Его пересказ событий дня убийства был не более чем скучным и сбивчивым повторением прежних показаний: теннис после обеда в загородном клубе, ужин в «Вестбурне» с несколькими гостями, игра в шашки до одиннадцати, когда мистер Хаббард и миссис Хеннедж уехали, после чего он и сэр Гарри отправились наверх спать.

Поболтав некоторое время с сэром Гарри в его спальне, когда тот уже лежал, одетый в пижаму, в постели с газетой в руках, Кристи прошел в свою комнату, где и сам намеревался немного почитать перед сном.

Благодаря уважительному и даже несколько льстивому тону Эддерли, Кристи постепенно успокоился. Твердым и уверенным голосом он поведал о том, как дважды просыпался среди ночи — первый раз для того, чтобы прихлопнуть нескольких проникших сквозь сетку москитов; второй раз — из-за «сильного ветра и проливного дождя». Однако он не слышал никаких звуков из комнаты сэра Гарри и не чувствовал запаха гари.

На следующее утро, когда сэра Гарри не оказалось на веранде, где они обычно завтракали, Кристи, как он утверждал, отправился в спальню друга, где и обнаружил его обгоревшее, все в копоти тело на все еще дымящейся постели.

— Я приподнял голову Оукса, потряс его, налил в стоявший на ночном столике стакан воды и поднес к его губам. — Кристи потянулся к заднему карману брюк за платком и принялся промокать выступивший на блестящей лысине пот. — Я взял подушку с другой кровати, подложил ее ему под голову, намочил полотенце и стал протирать его лицо, надеясь привести сэра Гарри в чувство.

Выражение лица де Мариньи в кабинке за железными прутьями было скептическим; он впервые за весь день посмотрел на меня, и я в ответ пожал плечами. Мне довелось побывать на месте преступления, да и де Мариньи, впрочем, как и все остальные, видел огромные снимки обуглившегося тела.

Замечание, что кто-либо мог принять труп сэра Гарри Окуса за живого человека, казалось чем-то из области фантастики.

Но еще кое-что не давало мне покоя: какого дьявола Кристи так настойчиво утверждал, что находился всего лишь в восемнадцати футах от места преступления во время, когда оно было совершено?

Тем временем довольный собой Эддерли, наслаждаясь звуком собственной речи с британским акцентом, наполнявшим собой весь зал суда, спросил Кристи:

— А знакомы ли вы, сэр, с обвиняемым, де Мариньи?

Кристи, переминаясь с ноги на ногу на свидетельской трибуне, кивнул.

— Знаком. Думаю, я знаю его с тех самых пор, как он приехал сюда.

— По какому поводу вы встречались с обвиняемым в последний раз?

— Около двух недель назад он просил меня оказать ему содействие в продаже его собственности на острове Эльютера. Он говорил, что ему предстоят значительные расходы.

— А имя сэра Гарри Оукса упоминалось в вашем разговоре?

— Да. Он говорил, что не был в дружеских отношениях с сэром Гарри.

— Назвал ли обвиняемый причину?

— Нет, но я думаю, причин несколько. Я считаю, что сэр Гарри придерживался мнения, будто де Мариньи нехорошо поступил со своей бывшей женой Фэнсток де Мариньи...

— Я протестую, милорд, — произнес, привстав с места, Хиггс тоном человека, терпение которого кончилось.

— Я снимаю свой вопрос, — заявил Эддерли, снисходительно улыбаясь Хиггсу, а затем снова обратился к свидетелю: — Сэр, не могли бы вы ограничиться пересказом мнений, выраженных обвиняемым, и не высказывать при этом собственных суждений?

Кристи кивнул.

— В тот раз он говорил мне, что сэр Гарри относится к нему несправедливо, с тех пор как он женился на мисс Нэнси Оукс... Что Гарри неоправданно строг...

— Понятно. И это был последний раз, когда вы говорили с де Мариньи до убийства сэра Гарри Оукса?

— Нет. Это был последний раз, когда я видел де Мариньи. Я еще говорил с ним по телефону утром седьмого числа.

— В день, вечером которого произошло убийство? — помпезно, как в мелодраме, переспросил Эддерли.

— Да, — ответил свидетель. — Де Мариньи звонил мне с просьбой помочь ему с получением разрешения на деятельность его птицефермы.

— Приглашал ли тогда вас обвиняемый поужинать у него дома на Виктория-авеню вечером седьмого?

— Нет, не приглашал.

— Может быть, он пригласил вас... как бы между делом? Возможно, вы просто не припоминаете столь внезапного приглашения?

— Если бы де Мариньи пригласил меня, я бы помнил это.

Железные прутья клетки почти врезались в лицо де Мариньи. И лоб его пересекали глубокие морщины. Показания Кристи прямо противоречили показаниям обвиняемого, данным полиции.

Затем Кристи рассказал, как он позвал с балкона Марджори Бристол, позвонил доктору Куокенбушу и полковнику Линдопу, и как вслед за этим прибыли полицейские сначала из Нассау, а потом из Майами. Свидетель ничего не упомянул о каких-либо контактах с герцогом Виндзорским, не говоря уже о личном появлении в «Вестбурне» его королевского высочества.

Вскоре настала очередь Хиггса, и я был доволен, что тот собирался нарушить первое, по словам Гарднера, правило английского судопроизводства.

— Мистер Кристи... — начал Хиггс. — Когда вы вытирали лицо сэра Гарри, его глаза были открыты или закрыты?

Кристи промокнул лицо влажным платком.

— Я не помню, — ответил он.

— Мы все видели фотографии тела погибшего. Почему вы подумали, что сэр Гарри, возможно, все еще жив?

— Я подумал, что еще есть надежда. Его тело было теплым.

— Еще бы! Ведь его же подожгли, в конце концов.

— Протестую! — раздался звонкий голос Эддерли.

— Снимаю вопрос, — произнес Хиггс, улыбаясь коллеге своей мальчишеской улыбкой.

— Мистер Кристи, а вы не могли бы объяснить, откуда в вашей спальне следы крови?

— Возможно, я измазал руки в крови, вытирая лицо сэра Гарри...

— А пятна крови на постельном белье в вашей спальне?

Кристи судорожно сглотнул и еще сильнее вцепился в поручень свидетельской трибуны.

— Как я уже заявлял раньше, я просыпался ночью и убил журналом нескольких комаров.

— Значит, кровь на ваших простынях — это кровь нескольких маленьких насекомых?

Де Мариньи, улыбаясь, отодвинулся от прутьев решетки; казалось, он немного успокоился.

— Я полагаю, что это так, — заявил Кристи, нервно теребя рукой кончик своего галстука.

Хиггс снова заулыбался, но на этот раз уже не мальчишеской улыбкой. Он безжалостно допросил Кристи о расположении предметов на верхнем этаже в ночь убийства, доказав суду, что маленький гигант в деле торговли недвижимостью совершенно не мог указать, была ли открыта или закрыта та или иная дверь, когда он обнаружил «все еще теплое» тело своего любимого друга.

— Я утверждаю, — заявил Хиггс, — что граф де Мариньи на самом деле все-таки приглашал вас на ужин к нему домой на Виктория-авеню седьмого июля.

— Нет, сэр, этого не было, — почти закричал Кристи.

— Вопросов больше нет, милорд, — сказал Хиггс несколько саркастическим тоном и вернулся на свое место.

Кристи, пиджак которого насквозь пропитался потом, покинул свидетельскую трибуну и, покачиваясь, вышел из зала суда.

Его показания ни в чем не уличили ни Фредда, ни кого-либо еще, кроме, пожалуй, самого Г. Дж. Кристи.

Я улыбался. «Если ты думаешь, что грубо сработал, Гарольд, то подожди до суда, когда мы тебя оглушим рассказом капитана Сирса о твоем полуночном путешествии по Нассау»...

Следующим свидетелем был детектив капитан Эдвард Уолтер Мелчен, глава отдела по расследованию убийств полицейского управления Майами, обладатель слишком шикарного титула для такого пухлого продажного копа. Его кривой вспухший нос напоминал теперь картофелину, хотя других следов нанесенных мной побоев не было видно.

Эддерли обращался со своим свидетелем с подчеркнутым уважением, вытягивая из него, как ниточку, точное, детальное описание места преступления и нелепую предполагаемую картину убийства, которую Мелчен воспроизвел со своим вялым южным выговором.

— Масштабы распространения огня указывают на то, что сэру Гарри на короткое время удалось вырваться из рук убийцы, — рассказывал Мелчен суду, — и выбежать в холл в пылающей пижаме...

Гарднер дико вращал глазами за столом прессы.

— Затем сэр Гарри ухватился за перила и неверной походкой пошел вдоль стены, пока убийца не настиг его и не втащил обратно в спальню.

Хиггс не стал возражать этой чепухе, возможно потому, что это пригодилось бы, когда Мелчен будет повторять свою нелепую и не подкрепленную доказательствами версию уже под присягой.

Эддерли подробно допросил Мелчена о том, как тот проводил предварительное дознание с Фредди, во время которого, как заявил коп, обвиняемый якобы с ненавистью отзывался о покойном в таких выражениях как «этот старый тупой идиот» и с такой же ненавистью о семейном адвокате Оуксов, моем старом приятеле Фоскетте, который якобы обнародовал «грязное» письмо бывшей жены Фредди Руфи леди Оукс, дабы внести разлад в семью.

Де Мариньи, пожевывая кончик спички, казалось, веселился от души; похоже, вряд ли он мог сказать что-либо подобное дознавателю.

Заявив, что Фредди «отказался помочь следствию» и сказать, куда он спрятал одежду, в которой был в ночь убийства, Мелчен сообщил, что дознание проходило девятого июля примерно в три тридцать пополудни.

В точном соответствии с показаниями двух местных полицейских!

Почуяв добычу, Хиггс спросил его:

— Вы точно помните время, когда мистера де Мариньи провели наверх?

— Я все записал, — заявил Мелчен. — Ваша честь, — обратился он к судье, — вы позволите мне свериться с моей записной книжкой?

Судья торжественно кивнул.

Коп достал из внутреннего кармана пиджака маленький черный блокнотик и нашел нужную страницу.

— Да... вот здесь: три тридцать пополудни, девятого июля.

Наконец к трибуне направился последний на сегодня свидетель — высокий, красивый, как в голливудских фильмах, капитан Джеймс Баркер, куратор лабораторий криминалистики полицейского управления Майами, который выглядел ничуть не хуже, чем до того, как наши с ним мнения разошлись в последний раз. Вслед за ним шли двое одетых по всей форме местных копов, тащившие покоробившуюся от огня ширму кремового цвета, которую они и поставили прямо у стола судьи.

Даже со своего места я сумел разглядеть за внешне спокойным выражением лица Хиггса его волнение по поводу этой злополучной улики, угрожавшей успеху всего дела.

Когда Эддерли попросил Баркера огласить свой бесконечный и, честно говоря, впечатляющий послужной список, я сразу же понял, с кем нам предстояло иметь дело: учеба в академии ФБР, деятельность на посту директора Международной Ассоциации идентификации, участие в качестве эксперта по дактилоскопии в сотнях подобных разбирательств...

Баркер был хитер: он сразу же ошарашил судью, прочитав лекцию о характеристиках отпечатков пальцев.

— Среди миллионов отпечатков, которые изучались экспертами и учеными во всем мире, — с небрежной уверенностью говорил свидетель, — никогда не было обнаружено и пары похожих друг на друга. И я, как эксперт, могу вас заверить, что не существует отпечатков пальцев, хотя бы приблизительно одинаковых.

При этом он сослался на пятьдесят миллионов отпечатков, хранящихся в картотеке ФБР, объяснил, как образуются эти отпечатки («Когда человек прикладывает палец к какой-либо поверхности, на ней остаются незначительные выделения жировых веществ»), а также рассказал о функциях специального порошка и ленты для снятия отпечатков с предметов.

Тем временем один из темнокожих констеблей установил на стенде, где ранее красовались фотографии ужасной сцены убийства, снимок единственного отпечатка, сделанный с гигантским увеличением. Это фото напоминало некую картину из музея современного искусства.

— А кому принадлежит этот отпечаток, детектив Баркер? — спросил Эддерли.

— Это отпечаток мизинца правой руки Альфреда де Мариньи, снятый после его ареста с помощью специального приспособления. Могу я сойти с трибуны, сэр?

— Безусловно.

Используя цветной карандаш и указку, Баркер выделил «тринадцать отличительных черт отпечатков пальцев де Мариньи». Судья, представители прессы, зрители и даже сам обвиняемый во все глаза наблюдали за этим действом.

Когда свидетель обозначил линиями и номерами все тринадцать особенностей, он заменил снимок на стенде другим, почти идентичным, на котором уже имелись все необходимые отметки.

— А это что такое, капитан? — спросил Эддерли.

— Это увеличенная фотография отпечатка мизинца правой руки де Мариньи... полученного с этой китайской ширмы.

При этом сообщении в зале поднялся такой ропот, что судья, и сам, впрочем, пораженный заявлением эксперта, никак не мог добиться соблюдения порядка. Тем временем долговязый детектив подошел к ширме и указал на верхний край панели.

— Отпечаток был снят отсюда, — заявил он, не дожидаясь вопросов Эддерли и пытаясь извлечь максимальную пользу из создавшегося положения. — Я заблаговременно пометил это место, — продолжал коп. — Видите ли, утром девятого я снял несколько отпечатков с этой ширмы, и почти все они были трудноразличимыми. Но один из них после экспертизы оказался отпечатком мизинца Альфреда де Мариньи. Обвиняемый больше не жевал спичку; она повисла прилипнув к его губе, в то время как он сам' с сильно покрасневшим лицом, всем телом подался к прутьям решетки.

— Во сколько вы сняли этот отпечаток?

— Между одиннадцатью утра и часом дня.

Я взглянул на де Мариньи, встретился с ним глазами и улыбнулся; тот, казалось, смутился на мгновенье, затем в его взгляде появилась уверенность, и он усмехнулся мне в ответ. Де Мариньи вновь принялся грызть спичку.

Мы их подловили! Немного везения — и они у нас в руках!

* * *
Хиггс не уловил того, что поняли мы с Фредди. Когда мы встретились втроем в маленькой комнатке в зале суда, прежде чем Фредди увезли в тюрьму, адвокат едва не набросился на своего клиента.

— Вы же говорили мне, что несколько месяцев не появлялись в «Вестбурне»! — гневно воскликнул Хиггс, срывая с головы белый парик.

Де Мариньи сидел в кресле, небрежно закинув одну ногу на другую; изо рта у него торчала неизменная спичка.

— Я там действительно был. Если я и прикасался к этой ширме, то только утром.

Хиггс нахмурился.

— Что значит — утром?

— Утром девятого, — пояснил Фредди. — Это когда Мелчен привел меня наверх для допроса. Около половины двенадцатого. Я прошел рядом с этой ширмой, которая как раз стояла в холле.

— Вы могли до нее дотронуться?

— Конечно.

— Но не только Баркер с Мелченом, а и двое полицейских из Нассау называют время три тридцать пополудни.

— Ну и что тут удивительного? — сказал я.

Хиггс, сузив глаза, посмотрел на меня. Я сидел на краю стола.

— О чем это вы, Геллер? Вы хотите сказать, что все четверо полицейских лгут?

— Точно! У нас в Чикаго это называется «подставить», господин адвокат.

— Мистер Геллер прав, Годфри, — произнес де Мариньи, полные губы которого изогнулись в самодовольной улыбке. — Но вспомните: наверху были и другие люди, когда меня туда привели — те же миссис Кларк и миссис Эйнсли. Да и сам полковник Линдоп! Уж он-то не станет врать...

— Это верно! — подтвердил я.

Раздражительность Хиггса мгновенно улетучилась, а на губах вновь засияла улыбка.

— Что ж, это уже интересно! — сказал он.

Я вытянул руку по направлению к адвокату.

— Покажите мне копию отпечатка, которую вам передал Эддерли, — попросил я его.

Хиггс достал снимок из своего портфеля.

Я внимательно изучил фотографию.

— Так я и думал!

— В чем дело? — не понял Хиггс.

Де Мариньи тоже разобрало любопытство; он встал с кресла.

— А вы, ребята, обратили внимание на материал, из которого изготовлена ширма? Ведь он чем-то напоминает дерево — ну, волокна и все такое... А теперь взгляните на этот снимок: видите, какая поверхность?

Хиггс взял фотографию у меня из рук.

— Совсем не похоже на дерево...

— Больше напоминает какие-то кружочки, — сказал де Мариньи.

— Что бы это могло значить? — недоумевал Хиггс.

Мое объяснение не было так глубоко продумано, как у Баркера, но по силе произведенного им впечатления нисколько не уступало.

— Это значит, — произнес я, — что этот отпечаток был снят не с ширмы.

Глава 19

— Так вот каков этот пресловутый Аксель Веннер-Грен, — сказал я.

Высокий, крепкий, розовощекий красавец-блондин миллиардер, чье имя на Багамах было внесено в черный список неблагонадежных, стоял, прислонившись к креслу, улыбаясь маленькой белозубой улыбкой и глядя на меня с картины на стене светло-голубыми глазами, излучавшими холодную уверенность в себе.

— Да, это тот самый сторонник нацистов, о котором теперь так много говорят, — подтвердила Ди, как обычно, выражаясь в своей замысловатой английской манере.

Огромная, написанная маслом картина в прекрасной позолоченной раме помещалась прямо над камином в круглой гостиной, стилизованной под пещеру древнего человека.

Заметив, с каким любопытством я рассматривал вычурные глиняные маски, ярко раскрашенную посуду и отделанные золотом и бирюзой церемониальные кинжалы, помещенные на стенах и полках, Ди произнесла:

— Культура инков!

— Да ну! — не поверил я.

Она усмехнулась, положила руку мне на плечо и покачала головой, отчего еесеребристого оттенка волосы несколько растрепались.

— Серьезно! — сказала Ди. — Мой босс занимается антропологией. Он побывал во многих экспедициях в самых отдаленных уголках Перу. Все, что ты здесь видишь, представляет собой музейную ценность.

Сама Ди не походила на музейную реликвию: на ней было белое шелковое платье с подплечниками и серебряными блестками на воротничке и поясе. Она подготовилась к вечеринке, которая должна была состояться здесь, в Шангри-Ла, сегодня вечером в мою честь, как я скромно предполагал в глубине души.

Поместье нашего отсутствовавшего шведского хозяина на острове Хог представляло собой просторную асиенду, выстроенную из белого известняка и окруженную со всех сторон роскошным тропическим садом, которая нисколько не уступала по площади «Британскому Колониальному». Дом был буквально переполнен антикварной мебелью из красного дерева и всевозможными серебряными безделушками вроде подносов, кубков, блюд, декоративных тарелок; одна только столовая имела около шестидесяти футов в длину, двадцать из которых занимал стол из красного дерева.

Впрочем, большинство помещений особняка было теперь закрыто; как объяснила Ди, штат слуг Веннер-Грена был сокращен с тридцати до семи человек, когда обстоятельства заставили хозяина на время укрыться в Куэрнаваке.

— Это одна из причин, по которой сюда съедется масса народу, — сказала Ди, когда помогала мне устроиться в коттедже, в котором имелась всего одна комната. Впрочем, эта комната была больше моего номера в отеле «Моррисон».

— Что ты имеешь в виду? — не понял я.

— С тех пор как уехал Аксель, я, конечно, устраивала несколько вечеринок, но все они проходили в городе. Это первая возможность для местного общества побывать в Шангри-Ла после того, как хозяин поместья был объявлен неблагонадежным. Их любопытство не может не привести их сюда, — с твердой уверенностью высказалась Ди.

В гостиной, где мы стояли под недружелюбным взглядом портрета, мое любопытство было вызвано кое-чем другим.

— Ладно, Бог с ними, с инками, — сказал я. — Но что тут делают все эти слоны?

Кроме пространства, выделенного под примитивные изделия перуанских индейцев, всюду, куда ни падал взгляд, находились статуэтки слонов — от крошечных, размером с жука, до гигантских, величиной с лошадь. Все эти толстокожие животные с поднятыми вверх хоботами, казалось, были истинными хозяевами поместья.

— Это символ «Электролюкса», глупышка, — объяснила Ди. — Мой босс сколотил себе состояние на производстве и продаже пылесосов, а эти слоны обозначают его триумф.

— Вот как!

— Многие из этих статуй доставлены сюда из поместья Флоренца Зигфельда — он ведь тоже коллекционировал фигуры слонов.

— А-а!

— Ты заметил, что у всех слонов хобот поднят вверх? Догадайся, почему?

— Они рады видеть меня?

Ди улыбнулась уголком рта.

— Нет, дурашка! Просто слон с опущенным хоботом символизирует неудачу.

— Так же как и слон, наступивший кому-либо на голову, — добавил я.

Она взяла меня за руку и усадила на одну из изящно отделанных кушеток, стоявших прямо перед камином. Про себя я отметил, что, вероятно, на Багамах к услугам последнего прибегали не так уж часто.

— Я смотрю, ты сегодня в ударе, умник! — почти наставительно произнесла Ди, вкладывая свою ладонь в мою. С момента моего приезда в поместье она обращалась со мной не то как со старым другом, не то как с давнишним любовником, жаловаться на что было бы чистейшей неблагодарностью.

— Я чувствую себя неловко в этом обезьяньем костюме, — посетовал я.

На мне было черное токсидо, которое я позаимствовал у Ланна, моего приятеля из «Британского Колониального».

— Чушь! Ты выглядишь элегантно, Геллер!

— Меня могут принять за официанта, — предположил я.

— Не думаю. У моих официантов слишком своеобразная одежда.

— А, да — я видел. Слушай, а какого дьявола вся прислуга носит форму военных моряков? — спросил я. — И, честно говоря, все эти белобрысые ребята похожи на нацистов. Разве здесь нет слуг из местных?

Улыбнувшись, она покачала головой.

— Ну ты и зануда! Разумеется, у нас есть темнокожие слуги — хотя бы тот парень, что привез тебя сюда на катере. Но в доме все слуги носят ту же самую форму, что и на «Саусерн кросс».

— А, на яхте твоего босса!

— Верно. А из этих ребят, блондинов, пятеро — шведы, а один — финн.

— Один из моих любимых актов в водевиле! — с иронией произнес я.

— Зануда! — вновь произнесла Ди, усмехнувшись. — Сама не понимаю, почему я решила тебе помочь.

— Собственно говоря, я тоже, но все равно, я очень этому рад.

Она посмотрела на меня своими цвета багамского неба глазами, на этот раз серьезно.

— Нэнси — одна из моих лучших подруг, и я сделаю все, чтобы помочь ей вытащить Фредди из тюрьмы.

— Ты истинный романтик!

— Да! А ты, Нат?

— Романтик? Не знаю...

— Кто же ты тогда?

— Я истинный детектив, — улыбнулся я.

— Ну, сегодня у тебя будут возможности, — ответила Ди, отворачиваясь от меня к кофейному столику и доставая из лежавшей на нем золотой шкатулки сигарету. На крышке сигаретницы красовался слон с поднятым вверх хоботом.

— Только благодаря тебе, Ди, — произнес я. — Я это очень ценю. Это так мило с твоей стороны...

Она пожала плечами, прикуривая сигарету от сделанной в форме слона зажигалки. Пламя вырывалось из поднятого кверху хобота.

Я покачал головой.

— Если твои друзья догадаются, зачем ты их сюда пригласила — то есть, для того, чтобы я смог их допросить — можешь забыть о своем положении в обществе.

— Геллер, — сказала Ди, улыбаясь почти по-мужски своими ярко-красными пухлыми губами, — когда у тебя полно денег, ты можешь позволить себе быть совершенно невыносимым для других.

— Черт возьми, — сказал я, — мне это удается и без денег.

Она задрала голову, выпустила одновременно изо рта и носа дым и усмехнулась.

Я подумал, не поцеловать ли ее, но это было как-то уж слишком легко. И слишком рано. Ди представляла собой само совершенство для белой женщины; однако проблема была в том, что я все еще не мог освободиться от своего чувства к темнокожей девушке. Невероятно! Хотя вроде бы все было уже позади, я все еще был полон страсти к Марджори Бристол...

Оркестранты в бальном зале, который, благодаря своим высоким потолкам, гобеленам и хрустальным люстрам, явно контрастировал с остальными комнатами, так же, как и я, были затянуты в токсидо и наигрывали джазовые мелодии, главным образом из репертуара Коула Портера. Да, это была настоящая классика — под такую музыку можно было танцевать, болтать или даже просто не обращать на нее внимания. Как раз то, что было мне нужно!

Список приглашенных насчитывал примерно пятьдесят человек: двадцать пар и пять одиночек, которые, как ожидалось, приведут кого-нибудь с собой. Я не знал большинства гостей в зале: какие-то старички с несколько более молодыми женами; черные, а кое на ком и белые, фраки, вечерние платья, блестящие украшения. Мне довелось услышать такие фамилии, как Мессмор, Голдсмит и Мерриман; я познакомился с герцогиней Лидской, сэром Фредериком Вильямс-Тэйлером. Лавируя среди всех этих важных персон, блондины в синих флотских мундирах разносили на подносах попеременно то наполненные до краев бокалы с шампанским, то коктейли. Я чувствовал себя здесь на своем месте. Не меньше, чем Марлен Дитрих в женском монастыре.

Наконец мне удалось-таки высмотреть кое-кого из знакомых. За столом с закусками, на котором вперемешку были разложены крабы, черная икра, креветки и самые изысканные тропические фрукты, Гарольд Кристи, в черном, несколько помятом фраке наскоро переговорил о чем-то с привлекательной блондинкой в зеленом вечернем платье и тут же нервно отошел в сторону.

Блондинкой оказалась Далсибел Хеннедж, или Эффи, как называли ее близкие друзья, она же замужняя любовница Кристи. Здесь они были как бы не вместе; он просто перекинулся с ней парой слов, а затем присоединился к группе мужчин, которые, покуривая, непринужденно болтали в углу зала.

«Какого черта! Время действовать», — решил я.

— Прекрасный вечер! — произнес я, — подходя к Эффи в тот момент, когда она накладывала себе на тарелку какую-то закуску.

Она мило улыбнулась; очевидно, Эффи сделала себе очередную завивку и была определенно хороша для этой игуаны Кристи.

— Да, вы правы! — согласилась она. — Как хорошо, что здесь дует такой приятный прохладный бриз!

— Мы с вами не встречались раньше, миссис Хеннедж, но я тут же узнал вас по описанию на предварительном слушании дела.

Она взглянула на меня с подозрением, хотя и продолжала улыбаться.

— Должно быть, вам пришлось явиться туда довольно рано, чтобы занять место.

— У меня есть связи. Меня зовут Натан Геллер.

Она поставила на стол тарелку и протянула мне руку с тем, очевидно, чтобы я пожал ее, что я тут же и сделал, и сказала:

— Ваше имя кажется мне знакомым...

Затем ее улыбка исчезла, глаза словно остекленели и в них появилось выражение испуга.

— Вы детектив...

— Верно! Я работаю на Нэнси де Мариньи, от имени ее мужа и его защитника мистера Хиггса.

Она попятилась назад и уперлась в стол.

— Мистер Геллер, мне не хотелось бы быть грубой, но...

— Я уже несколько дней пытаюсь с вами связаться. Не могли бы вы уделить мне несколько минут? Мне нужно задать вам пару вопросов.

Эффи отрицательно покачала головой.

— Я не думаю...

— Пожалуйста! Как только вы почувствуете себя неловко, я тут же уйду. Почему бы нам не пройти на веранду и не присесть там за свободный столик...

Нехотя она все-таки позволила мне вывести ее на веранду, имевшую форму балкона, лестница с которой спускалась к фонтану с возвышавшимся посредине бетонным слоном. Из высоко задранного вверх хобота била вода. Вокруг фонтана была разбита лужайка, по которой вдоль клумб с тропическими цветами могли прогуливаться гости. Ночь действительно оказалась прохладной, а небо — чистым, как совесть младенца Справа и слева в беспорядке стояли металлические стулья, два стола с аперитивами и хорошо оснащенный различными напитками импровизированный бар за стойкой которого в отблеске японских фонарей виднелся один из этих белобрысых моряков — арийских мальчиков. Сама обстановка здесь была какой-то непатриотичной.

Мы присели. Вместо того чтобы смотреть на меня, Эффи принялась разглядывать свою тарелочку с черной икрой, словно стараясь отыскать в ней что-то важное.

— Я полагаю, вы хотите спросить меня об ужине в «Вестбурне» в тот день, когда был убит сэр Гарри. Но я боюсь, особенно рассказывать тут не о чем...

— Я просто хочу знать, миссис Хеннедж, только не сочтите за неуважение, правда ли, что вы и Кристи... имеете дружеские отношения.

Она снова с подозрением посмотрела на меня, и на этот раз уже без улыбки.

— Ну... конечно, мы друзья. Знакомые.

— Пожалуйста, не притворяйтесь, будто не понимаете моего вопроса. Я совершенно не желаю смущать вас. Я умею молчать.

Эффи стала подниматься со стула.

— Я чувствую себя неловко. Один из нас должен уйти.

Я мягко дотронулся до ее руки.

— Миссис Хеннедж, Кристи идет на все, чтобы доказать свое присутствие в непосредственной близости от комнаты, в которой было совершено убийство. Его история невероятна — никто в Нассау ему не верит.

Она вновь уселась на свое место.

— Не думаю, что мистер Кристи может лгать...

— Поговаривают о том, что он покровительствует одной женщине. Эта женщина — вы, не так ли, миссис Хеннедж?

— Прошу вас... мистер Геллер... Мне надо идти... Я поднял вверх руку, стремясь этим жестом остановить ее.

— Если графа де Мариньи оправдают, а у меня есть основания полагать, что так и случится, полиция начнет искать другого подозреваемого. Если мистер Кристи вам дорог, ваше алиби могло бы помочь еще одному невиновному человеку избежать обвинения.

Ее глаза были в одинаковой степени серьезны и красивы.

— Вы... верите, что мистер Кристи невиновен в этом?..

— Я не знаю. Я знаю только, что его видели в автомобиле в полночь в Нассау, в день убийства. Он ехал к вам?

Она нахмурила лоб, словно от головной боли.

— Мистер Геллер, я замужняя женщина. Я люблю своего мужа. Я скучаю по нему. У меня есть дети, которых я тоже люблю.

— Я это ценю. Но ответьте на мой вопрос: Гарольд Кристи провел ночь с седьмого июля в вашем доме?

— Нет, — ответила Эффи.

Однако глаза ее говорили нечто другое.

— А теперь вы меня извините, пожалуйста... — сказала она, снова вставая.

— Нет, уйду я. Наслаждайтесь вашей закуской — я вас сегодня больше не побеспокою.

Она натянуто улыбнулась и кивнула головой, чувствуя одновременно и облегчение, и раздражение, а я направился в сторону большого зала.

Проклятье! Она лгала, но глаза ее сказали правду. Этот сукин сын Кристи, по крайней мере, часть ночи провел с красоткой Эффи. Это означало, что он не был убийцей, или, по меньшей мере, орудие преступления было не в его руках...

Как только я вошел в бальный зал, стоявшая справа от двери Ди взяла меня за руку.

— Тут есть кое-кто, с кем тебе надо бы встретиться, Натан.

Перед этим она, видимо, беседовала с симпатичной миниатюрной женщиной в белом платье и золотых украшениях, у которой даже белые перчатки были украшены золотом; ее ожерелье и серьги в общей сложности весили, вероятно, больше, чем она сама.

Уоллис Симпсон выглядела более привлекательной, чем на фотографиях — черты ее лица, которые я всегда считал весьма заурядными, оказались на деле довольно красивыми: ясные, цвета фиалки глаза, высокие скулы, широкий лоб, волевой подбородок и, наконец, широкая щедрая улыбка накрашенных алой помадой губ, что делало особенно заметной ее слишком бледную для Багам кожу.

— Ваше королевское высочество, это Натан Геллер, — представила меня Ди. — Натан, — герцогиня Виндзорская.

— Огромная честь для парня из Чикаго, — сказал я, принимая протянутую мне руку и улыбаясь, хотя моя улыбка, конечно, не шла ни в какое сравнение с ее.

— Большое удовольствие для девушки из Вирджинии познакомиться с соотечественником, — произнесла герцогиня. Ее южный выговор был не лишен определенного шарма, хотя в ее речи временами сквозила британская манерность.

— Я слышал много удивительного о вашей работе в Красном Кресте, герцогиня. В том числе и о столовой для солдат с разным цветом кожи...

— Стоит ли благодарить вас за комплимент, мистер Геллер? Кто это рассказывает вам обо мне такие истории?

Я улыбнулся.

— Не знаю, стоит ли говорить... — замялся я.

Широкая улыбка капризно искривилась.

— Ну же, мистер Геллер, — вы среди друзей.

— Что ж, это была Салли Ранд.

С секунду герцогиня стояла, словно громом пораженная, ее огромные глаза цвета фиалки будто заледенели, а затем она заливисто рассмеялась. Ди рассмеялась также.

Герцогиня выгнула брови дугой.

— Откуда вы знаете мисс Ранд?

— Мы вместе работали в «Веке прогресса», где у нее появились первые поклонники. А я вылавливал там карманников.

— Она действительно устраивала прекрасные представления для Красного Креста, — произнесла герцогиня, — хотя, откровенно говоря, боюсь, что Дэвида это несколько смущало. Но я была приятно удивлена тем, как увеличились наши средства благодаря ей.

— Теперь Салли, кажется, снова занимается делом.

— Правда? Где же?

— В Кливленде. Она открывает свое заведение сегодня вечером, как явствует из открытки, которую я недавно получил — и, как я знаю, выручка за первую субботу каждого месяца полностью будет идти в фонд Красного Креста.

— Какая милая девушка! — похвалила герцогиня, что было комплиментом, который Элен заслуживала, но редко получала. — Диана говорила мне, что вы близкий друг Эвелин Уолш Маклин, — полувопросительно произнесла герцогиня.

Я кивнул головой и печально улыбнулся.

— Я уже много лет ее не видел, но мы действительно были близки в свое время. Настолько близки, что я, бывало, ласкал ее собачонку, на ошейнике которой красовалась медаль.

Герцогиня снова рассмеялась.

— О, бедная Эвелин! Как вы познакомились?

— На процессе по делу Линдберга.

Ее глаза сузились.

— А!.. Эвелин, кажется, была очарована этим процессом. Я даже слышала от нашего общего знакомого, что она просто без ума и от трагедии Оуксов.

Герцогиня повернулась к Ди и взяла ее за руку.

— Леди Медкалф, должна поблагодарить вас за то, что вы снова распахнули для нас ворота Шангри-Ла и обеспечили нашему жаркому островку глоток прохладного морского воздуха. Вы знаете, мне так и кажется, что стоит только обернуться, и я увижу Акселя с его очаровательной улыбкой, — герцогиня вздохнула. — Со дня смерти Гарри в общественной жизни наблюдается какой-то застой. Должна сказать, что Нью-Йорк будет для меня отдушиной.

Оркестр внезапно перешел от песенок Коула Портера к веселому и ритмичному вальсу. И без того сияющее лицо герцогини прямо-таки загорелось.

— Простите меня, — извинилась она, — но они играют Виндзорский вальс...

Затем она грациозно отошла в сторону и, миновав подмостки, на которых размещался оркестр, приблизилась к седовласому невысокому человеку с печальными глазами в белом двубортном пиджаке и черной бабочке, который некогда являлся королем Англии.

Потом они принялись вальсировать, и гости, с уважением глядя на эту пару, уступили им все пространство для танца; а две миниатюрные знаменитости улыбались друг другу то ли от переполнявшей их любви, то ли по заведенной для публики необходимости. Так или иначе, во всем этом действе чувствовалась какая-то горькая радость.

Я обратился к Ди:

— У тебя была прекрасная возможность рассказать ей, чем я тут занимаюсь.

— Ты хочешь сказать, я должна была объяснить ей, что Эвелин Маклин рекомендовала тебя Нэнси?

— Верно! Тебе не кажется, что герцогиня будет раздосадована на тебя, когда узнает, кто я такой на самом деле?

Ди усмехнулась и пожала плечами.

— Когда в деле замешана эта пара, мне даже убийство с рук сойдет. Помни, я ведь знакома с Дэвидом дольше, чем Уоллис.

— Ладно, когда этот вальс кончится, представь меня, пожалуйста, «Дэвиду», а сама отвлеки внимание Уоллис. Мне надо поговорить с герцогом.

— Тебе стоит только попросить!

— Леди Диана, но почему вы так добры ко мне?

— Без обиды, Геллер, но не к тебе, а к Нэнси. Я хочу, чтобы она вернула себе своего мужа. Своего я давно потеряла, и до сих пор испытываю боль...

— Извини. А где Нэнси?

— Я не пригласила ее; так же как и леди Оукс. Тебе будет легче осуществить задуманное, если эти две дамы не будут напоминать всем о том, что каждый стремится забыть.

Когда вальс закончился и отшумели последние аплодисменты герцогу и герцогине, которые раскланялись в знак признания за похвалу зрителей, Ди подвела меня к супругам и произнесла:

— Ваше королевское высочество, это...

— Натан Геллер, не так ли? — не дал ей закончить герцог.

Его голос был мягок и нежен.

— Вы правы, Ваше королевское высочество, ответил я.

Он протянул мне руку, я взял ее, но рукопожатие было настолько коротким, что я его почти не ощутил.

Разочарованным взглядом маленького мальчика герцог взглянул на жену.

— Это тот самый детектив, которого нанял сэр Гарри, чтобы следить за де Мариньи. Теперь он работает на Нэнси Оукс.

Не Нэнси де Мариньи — Нэнси Оукс!

Уоллис при этом сообщении слегка вздрогнула и улыбнулась мне несколько ехидной улыбкой.

— Мы познакомились с мистером Геллером, но он не упомянул об этом, — заметила она.

Я попробовал отшутиться.

— Мне казалось, что это неприятная тема для разговора, герцогиня. Простите, если я случайно ввел вас в заблуждение.

— Отнюдь. Дэвид, мистер Геллер принимал участие в деле Линдберга по поручению Эвелин Маклин.

— В самом деле? — приятным голосом, но скептическим тоном произнес герцог. — Вы знакомы с Чарльзом?

— Был знаком, — сказал я. — Но я уже несколько лет не видел Слима.

Глаза герцога блеснули. Я только что произнес кличку, которую знали только близкие друзья Линдберга?

— Герцогиня, — обратилась к ней Ди, — Розита Форбс весь вечер умирает от желания поговорить с вами.

— О, конечно, я с удовольствием поболтаю с Розитой. Проводите меня к ней, дорогая.

Я остался стоять один на один с герцогом у края сцены, где музыканты отдыхали, пока пианист наигрывал мелодии Гершвина. Мы находились возле горшка, в котором росла пальма, у пьедестала, на котором стоял неизменный слон с задранным кверху хоботом.

— Вы не возражаете, если я задам вам пару вопросов, Ваше высочество?

— Ради Бога, — ответил герцог и улыбнулся. Но взгляд его был холоден.

— Почему вы поручили расследовать это убийство именно Мелчену и Баркеру, вместо того чтобы задействовать Скотланд-Ярд или силы местной полиции?

Он вымучил еще одну улыбку, сняв с подноса одного из белобрысых молодчиков бокал шампанского.

— Мистер Геллер, у нас ведь тут были беспорядки в прошлом году, — сказал он. — Возможно, вы кое-что слышали об этом?

— Вообще-то, да, — ответил я, не понимая, какое отношение это имело к моему вопросу. — Я думаю, беспорядки случились из-за того, что местные, которых привлекли к строительству взлетных полос, обнаружили, что им за одинаковую работу платят значительно меньше, чем белым рабочим из Америки Я прав?

— Более или менее. Ситуация вышла из-под контроля. На Бэй-стрит царил беспорядок. Я как раз в то время находился в Соединенных Штатах с дипломатической миссией... И, честно говоря, меня разочаровало поведение полиции Нассау в тот момент. Если бы они действовали жестче, им бы удалось справиться с этой проблемой.

— Понимаю... — произнес я.

— Вдобавок ко всему, наше полицейское управление не располагает надлежащим дактилоскопическим оборудованием. А, как вы знаете, капитан Баркер признанный специалист в этих вопросах. И, говоря откровенно, в полиции Нассау слишком много черных.

Он отхлебнул шампанского.

— Со всем моим уважением, сэр, в Скотланд-Ярде «не слишком много черных», — напомнил я герцогу.

— Вы совершенно правы. Но ведь сейчас военное время, и с таким транспортным сообщением, которое мы теперь имеем, детектив из Лондона сможет добраться до Нассау лишь за несколько недель. Я знал, что на капитана Мелчена можно положиться — он несколько раз выполнял функции моего телохранителя в Майами — и я знал также, что он находится буквально в минутах пути отсюда.

— Ясно... — протянул я.

Он снова натянуто улыбнулся.

— Теперь мне пора пообщаться еще с кем-нибудь, — произнес он напоследок. — Желаю вам успехов в расследовании, несмотря на всю мою антипатию к де Мариньи.

— Ваше высочество, извините, я пытался получить у вас аудиенцию, но меня не приняли. Не могли бы вы уделить мне еще несколько минут? — попросил я.

Улыбка исчезла где-то среди морщин лица герцога, которое, несмотря на кажущуюся его моложавость, было довольно старым.

— Вряд ли это подходящее место для разговора, — процедил он.

— Кто, как не вы, может объяснить, почему меня не допускают ни к исходящим, ни к приходящим в Нассау официальным документам. И почему мне запретили поиски паяльной лампы? И...

— Мой дорогой друг, — оборвал меня герцог. — Вы не являетесь официальным следователем по этому делу. Ваша роль — помогать защите графа де Мариньи — джентльмена, которого, по мне, и защищать-то не стоит, но тут уж ничего не поделаешь... Простите меня...

С этими словами он отошел, и я не смог за ним последовать. Вскоре он снова оказался возле своей жены, которая непринужденно болтала с Ди и несколькими другими гостями.

На веранде я заметил Кристи и миссис Хеннедж, оживленно беседовавших у слоновьевого фонтана; она казалась взволнованной, а он пытался ее успокоить. Так я их напугал! Отлично!

Миссис Хеннедж первой поднялась по каменным ступеням; я спрятался в тень. Но когда на веранде появился Кристи, я тут же подошел к нему.

— Мистер Кристи, прекрасный вечер, — произнес я.

— Извините меня, — пробормотал тот, не останавливаясь.

Я взял его под руку.

— Давайте отойдем на минутку и поговорим.

— Вы делаете мне больно!

Кажется, я действительно схватил его слишком сильно. Я отпустил его.

— Простите. Помните, на прошлой неделе у вас в офисе я упоминал имя Лански?

— Нет, не помню. Извините...

Я с той же силой, что и раньше, сжал его руку.

— Вы ведь не станете снова отрицать, что знаете его, не так ли? У меня есть друзья в Вашингтоне, которые утверждают как раз обратное.

Он выдернул свою руку из моей и улыбнулся наименее убедительной улыбкой из всех, что я когда-либо видел.

— Возможно, речь идет о парне, которого так звали, когда я занимался контрабандой спиртного.

Он опять неуверенно усмехнулся.

— Знаете, многие тут предпочитают ссылаться на провалы в памяти, когда речь заходит о тех временах...

— Я слышал, будто принадлежащий Лански «Отель Насьональ» в Гаване переживает кое-какие трудности. Похоже, его дружку диктатору Батисте в последнее время тяжелее держаться на плаву...

— Мне об этом ничего не известно.

— Расширение игорного бизнеса на Багамах могло бы стать неплохой страховкой для Лански...

Кристи тяжело вздохнул.

— Мистер Геллер! Игорный бизнес придет на Багамы после войны. Но если вы думаете, что что-то подобное имеет отношение к смерти сэра Гарри, я скажу, что тут вы жестоко ошибаетесь.

— Вы хотите сказать, что сэр Гарри не был против организации здесь игорного бизнеса?

Кристи фыркнул.

— Его это заботило в наименьшей степени. А теперь, доброй ночи, сэр.

Он быстро прошел в бальный зал.

Я остался стоять на ветру, соображая, какого черта Лански мог быть замешан в этом деле, если игорный бизнес был тут ни при чем. Конечно, возможно, Кристи пытался повесить мне лапшу на уши, чего вполне следовало ожидать от агента по торговле недвижимостью.

Вскоре после полуночи все гости разъехались по домам, и я отправился в свой коттедж, который отныне стал моим домом в Нассау. В коттедже была одна огромная комната, которая служила одновременно и гостиной; тут же имелся превосходный шкафообразный радиоприемник и прекрасно укомплектованный бар. Я освободился от своего токсидо и уселся на мягкие подушки плетеного дивана; на мне были шорты, носки с резинками и туфли. Потягивая коктейль из рома с колой собственного приготовления, я рассчитывал, что вечер закончился. И уже, наверное, в сотый раз за день поблагодарил леди Диану.

Я, очевидно, принял сегодня слишком много напитков, чтобы суметь извлечь какие-либо полезные сведения из всех разговоров, что вел сегодня. Что же я выяснил, черт побери? Кристи, похоже, не бы виновен ни в чем, кроме как в связи с миссис Хеннедж; его королевское высочество Дэвид Виндзорский имел все разумные основания привлечь к расследованию этих болванов из Майами; кроме того, Гарольд Кристи заявил, что сэру Гарри якобы было совершенно наплевать на проблему игорного бизнеса на Багамах.

— Геллер?

В проеме входной двери появился женский силуэт.

— Я не порядочный парень, — сразу предупредил я.

— Знаю, — засмеялась Ди, входя в комнату с ведерком, внутри которого виднелась бутылка шампанского, и двумя бокалами в руках.

Поверх ее прозрачного ночного халата был накинут прозрачный же пеньюар. Было видно все и одновременно ничего: выпуклости ее грудей, их розовые соски, как будто бы даже темный треугольник между ног. Она подошла поближе, поставила ведерко на бамбуковый кофейный столик и налила себе шампанского.

— Там еще осталось, — сказала она о вине. — Налить тебе?

— Нет, спасибо. — Я поднял вверх свой стакан с ромом и колой. — У меня полный порядок.

Ди чокнулась со мной, превратив мой жест в тост.

— Каково тебе сегодня, Геллер?

— Не знаю. Кто-нибудь выразил тебе свое недовольство по поводу моего присутствия на вечеринке?

— Никто не посмел. Даже Дэвид. Я сама себе судья, ты же знаешь.

— Да, я заметил.

От нее исходил приятный аромат; это был очень знакомый запах.

— Что это за духи? — поинтересовался я.

— "Май Син".

Так же пахло и от Марджори Бристол в день нашего с ней знакомства.

Я поднялся. Подойдя к двойным стеклянным дверям, я принялся рассматривать тени, отбрасываемые пальмами и папоротниками, и вслушиваться в крики экзотических птиц и шум океана внизу.

Потом ко мне подошла Ди и тронула меня за руку.

— Ты очаровательно выглядишь в своих шортах, Геллер.

— А туфли и носки на резинках прекрасно дополняют мой костюм, как ты думаешь?

Она обвила руками мой торс.

— У тебя превосходное тело, — продолжила Ди.

Я сглотнул.

— Все девушки так считают.

— А что с тобой?

— Да ничего!

Она взяла меня за подбородок, потянулась и поцеловала меня; это был горячий, влажный поцелуй с запахом помады, спиртного и табака, одновременно и отвратительный, и прекрасный. Ее мягкие, припухлые губы играли на моих губах, словно на кларнете.

Когда поцелуй кончился, я произнес:

— Это слишком рано, Ди.

— Слишком рано для нас?

— Ты не понимаешь. Я... Я не готов. Я стараюсь кое-кого забыть...

— Ну, знаешь ли, мой брат когда-то играл в регби.

— В самом деле?

— И он рассказывал мне, что обычно говорит в таких случаях хороший тренер.

— Что же?

— Соберись и снова вступай в игру!

Она опустилась на колени, и ее ладонь скользнула в ширинку моих шортов. Она достала мой член и принялась поглаживать и целовать его.

— У-у-у, — протянула она восхищенно. — Такой хобот сулит добрую удачу.

— Я... не думаю... что тебе стоит...

— Заткнись, Геллер, — сказала она, продолжая свои манипуляции. — Я обожаю мужчин, которых только что бросили.

В следующий момент мой член оказался уже у нее во рту. Затем еще глубже, еще... И она принялась за дело всерьез...

Потом я стал задыхаться, как загнанная лошадь, от переполнявшей меня страсти; и я смотрел сверху вниз на нее, а она, улыбаясь, снизу вверх на меня; и во рту ее было что-то белое; и это не были зубы...

Затем Ди встала с колен, оправила свой пеньюар, достала из кармашка платок и вытерла им губы, делая это аккуратно, словно закончив есть печенье.

Потом она поглядела на меня с довольным выражением на лице.

— Говорят, что если женщина сделала такое для мужчины, то она им владеет.

Внизу слышался шелест прибоя. Где-то кричала птица.

— О'кей, — произнес я.

Глава 20

Под безоблачным полуденным небом, на веранде позади бального зала в поместье Шангри-Ла, приятного вида мужчина средних лет в тропической спортивной рубашке, широких брюках и сандалиях опустился на колени возле мохнатого кокосового ореха с человеческую голову, держа в высоко поднятой руке белый кол от изгороди, направленный заостренным концом вниз. Скромная красота, темные волосы, высокий лоб ученого, очки в металлической оправе и стройная фигура — все это напоминало действующее лицо какого-то странного туземного ритуала. Кол был похож на приготовленное для удара копье.

А затем внезапно, с бешеной силой, удар действительно последовал, только вот кол при этом раскололся в щепки, оставив кокос в целости, если не считать отставших от него нескольких волокон.

— Видите! — На лице профессора Леонарда Килера заиграла улыбка победителя. Он сдвинул очки на переносицу. — И я вам гарантирую, что височная кость человеческого черепа гораздо крепче, чем оболочка кокосового ореха.

— Мог ли какой-либо тупой предмет нанести те четыре раны возле уха сэра Гарри? — спросил я. — Что если обезумевший старый золотоискатель, который помешался на Клондайке, пробрался в комнату и сделал четыре взмаха своей киркой?

Килер, отрицательно махнув головой, сказал:

— Тогда бы вся его черепная коробка разлетелась вдребезги!

Держа в руке кокосовый орех, он присел рядом с Эрлом Стенли Гарднером у одного из железных столиков с видом на слоновий фонтан и яркий, разноцветный тропический сад, окружавший его. Вокруг пели птицы; что-то нашептывал влажный бриз.

Я случайно столкнулся с Гарднером в баре «Блэк-бирд», где я провел все утро, разговаривая с несколькими свидетелями обвинения — миссис Кларк и миссис Эйнсли, да еще с Фредди-американцем, или Фредди Череттой, — которые сочувствовали защите. Все они подтвердили, что их привезли в «Вестбурн» на допрос девятого июля, а также заявление де Мариньи о том, что Мелчен провел его наверх в одиннадцать тридцать утра, что противоречило показаниям полицейских, относивших это событие к трем тридцати дня.

Это было по меньшей мере неплохо: все, что мне оставалось теперь сделать, это поговорить с полковником Линдопом, что я собирался проделать ближе к вечеру. Если Линдоп подтвердит показания Фредди, нам удастся подвергнуть сомнению не только подлинность отпечатка на китайской ширме, но и самих показаний Баркера и Мелчена.

Одетый в ковбойку с галстуком, Гарднер медленно подошел ко мне, как и подобает знаменитости, в окружении трех своих очаровательных секретарш, вновь нанятого трио сестер, которым он ежедневно диктовал свои репортажи для журналов и радио, а также очередные главы своего нового романа в гостиничном номере «Ройял Виктория». У них был обеденный перерыв, а я сидел за столиком в полном одиночестве.

— Девушки, это тот самый детектив-неудачник, о котором я вам рассказывал, — добродушно прорычал Гарднер. — Что, все еще избегаешь меня, Геллер? Разве не знаешь, что каждому хорошему Шерлоку Холмсу нужен свой доктор Ватсон?

— И какую из ролей вы отводите себе?

Эрл рассмеялся своим булькающим смехом, и я пригласил его пообедать вместе: мне уже принесли мой заказ — гренки с сыром.

— Спасибо, сынок, — поблагодарил Гарднер, скользнув за стол рядом со мной; троица улыбающихся кудрявых девушек присела напротив, не произнеся ни слова. Они напоминали немых сестер Эндрюз.

Вволю поев и наговорившись, Гарднер наконец произнес:

— Ладно, Геллер, дай передохнуть старику! Как будто мы с ним говорили много времени!

— Как говорят торговцы подержанными машинами, ты можешь мне доверять... — продолжал он. — Если ты не хочешь, чтобы что-либо из того, что ты говоришь или делаешь, попало в мои статьи, то так и скажи. Только не лишай меня удовольствия...

— Хорошо! — согласился я, отставляя в сторону свою почти опустошенную тарелку. — Как насчет того, чтобы познакомиться с изобретателем детектора лжи?

Отразившееся на его лице любопытство напомнило чем-то выражение лица мальчишки, которому впервые представилась возможность взглянуть из-за кулис на непристойный танец на сцене.

И вот Гарднер, только теперь уже без своих девочек, находился вместе со мной в Шангри-Ла, где я как раз получал от Лена Килера первую оценку свидетельских показаний, которые он изучал, и тестов, которые он произвел.

Несмотря на свою относительную молодость, Килер действительно создал аппарат, представлявший собой усовершенствованный немецкий прибор, который фиксировал изменения кровяного давления подозреваемого, а также позволял отслеживать частоту дыхания, пульса и электропроводность кожи человека во время допроса.

— Вы знаете, что такое мастоидит? — обратился к нам Килер.

Мы с Гарднером сидели за железным столом, на котором стоял графин с содовой и стаканы, лежал расщепленный кол, кокосовый орех и различные фотографии сцены убийства, разложенные подобно карточной колоде. В случае сэра Гарри, проигрышной колоде.

Мой старый друг Килер, с которым я познакомился через Эллиота и который занимал должность директора Чикагской лаборатории уголовного дознания при юридическом факультете Северо-западного университета, был не только ведущим специалистом в своей области, но и вообще крупнейшим авторитетом в науке уголовного дознания. Включая сюда и дактилоскопию.

Но сейчас предметом нашего рассмотрения являлась цепочка четырех ран, которые, как утверждало обвинение, были нанесены «тупым инструментом».

— Чтобы вылечить мастоидит, — объяснял нам Лен, — хирургу приходится использовать молоток и зубило с тем, чтобы проникнуть сквозь толщину кости. И даже тогда более тонкие кости вокруг сосцевидного отростка височной кости вполне могут рассыпаться на мелкие кусочки от удара.

— Чем же тогда были проделаны эти отверстия?

Лен снова поправил свои очки.

— Малокалиберный пистолет... самое большее, автоматический тридцать второго калибра.

— А разве там были ожоги от пороха? — спросил Гарднер.

— Кто-то прошелся по телу паяльной лампой, — произнес я, — а вы спрашиваете, не заметил ли кто-либо ожогов от пороха?

— По этим фотографиям трудно что-либо определить, — проговорил Килер, перетасовывая колоду. — Но вообще-то бездымный порох не оставляет ожогов. А что касается этих треугольных входных ран, то пули, выпущенные с близкого расстояния имеют свойство оставлять более значительные по размеру отверстия неправильной формы из-за выходящих пороховых газов.

Я постучал пальцем по фотографии, на которой была запечатлена голова сэра Гарри с четырьмя отверстиями в черепе.

— Значит, это, вне всякого сомнения, раны от огнестрельного оружия?

— Вне всякого сомнения, — ровным голосом произнес Килер.

Сузив глаза от напряженной работы мысли и от яркого багамского солнца, Гарднер сказал:

— Вы позволите старому проныре дать защите один бесплатный юридический совет?

— Конечно, — заверил я. — Я передам его Годфри Хиггсу.

— Не предъявляйте эту улику, — уныло произнес Гарднер. — Если вы это сделаете, обвинение все равно как-нибудь от нее отделается, найдет нужное объяснение.

— Что же вы предлагаете? — спросил Килер.

Гарднер пожал плечами.

— Пусть они пытаются осудить вашего клиента за то, что он нанес убитому раны дубинкой. Если они получат обвинительный вердикт, вы будете иметь в кармане еще одну улику, чтобы затеять новый судебный процесс.

Килер, закивав головой, улыбнулся.

— Это трюк Перри Мейсона, но я с вами согласен. Я не вижу никакого толку в том, чтобы противоречить их нелепым утверждениям, будто эти четыре отверстия в самой крепкой части черепа, расположенные на расстоянии дюйма друг от друга, являются колотыми ранами.

— У тебя была возможность изучить этот отпечаток пальца, — напомнил я Лену. — Что ты думаешь по этому поводу?

Килер поморщился.

— Я думаю, капитан Баркер больше похож на отличного инспектора дорожной службы, а не на эксперта в дактилоскопии. Целые фрагменты комнаты не были осмотрены на предмет обнаружения отпечатков, а эта пресловутая китайская ширма была вынесена тремя копами в холл прежде, чем даже ее успели покрыть порошком! Одному только Богу известно, сколько грязных лап могли прикоснуться к этой штуке, пока Баркер не обследовал ее спустя целый день.

— Я уж не говорю о тех кровавых отпечатках ладоней, что были смыты со стены, — подхватил я. — Ведь они казались явно меньше, чем ладони де Мариньи, а зачем лишними деталями затруднять дело?

Килер только головой качал.

— Невероятно! Знаешь, Баркер покрыл-таки порошком некоторые кровавые отпечатки, — да только до того, как они успели высохнуть, и это навсегда их уничтожило.

Лен поглядел на Гарднера.

— А вы, представители прессы, заметили, что эти гении из Майами не провели ни одного анализа крови, чтобы удостовериться в ее принадлежности Оуксу?

Тряхнув в изумлении головой, Гарднер пробормотал:

— Это же явная фабрикация!

— Нет, — сказал я. — Это — чертова ловушка!

Гарднер озадачено посмотрел на меня.

— Вы только подумайте, — проговорил Килер с загоревшимся взглядом. — Баркера пригласили как эксперта по дактилоскопии, но все, что он привез с собой — это маленький портативный набор инструментов. У него нет даже специального фотоаппарата.

Для получения фотоснимков отпечатков пальцев требуется особый фотоаппарат, линза которого при фотографировании почти соприкасается с поверхностью.

— Он приехал без фотоаппарата? — изумился Гарднер. — А у местных специалистов такого разве нет?

— Нет, — сказал я. — Хотя, конечно, он мог позаимствовать аппарат у военных летчиков...

— Но он этого не сделал, — зловещим голосом произнес Килер. — Он просто покрыл отпечатки особым составом, снял их и совершенно отшлифовал поверхность.

— Тем самым уничтожив их... — закончил Гарднер с широко открытыми от удивления глазами.

Килер пожал плечами.

— В некоторых случаях, если отпечаток снимается лентой типа «скоч», то после этого остается еще достаточно четкий след, так что можно еще раз покрыть его специальным порошком и сфотографировать... Но у Баркера не было и такой ленты.

— Что? — прошептал Гарднер.

— Он использовал резиновое приспособление, — объяснил я. — А оно стирает отпечаток с поверхности, уничтожая его, в то время как предполагается, что он должен быть сохранен.

— Так или иначе, неважно, откуда, по словам Баркера, он снял этот отпечаток, — сказал Килер, беря со стола нужную фотографию. — Нет и одного шанса из миллиона, что этот был снят с ширмы — в этом я готов поклясться на стопке библий.

— Довольно будет и одной, — заметил я.

— Почему вы в этом уверены? — поинтересовался Гарднер.

Килер встал.

— Убедитесь сами.

Он повел нас в бальный зал, где на том же паркетном полу, на котором вальсировали в прошлый уик-энд герцог с герцогиней, стояла шестипанельная китайская ширма кремового цвета.

— Но ведь... — начал Гарднер. — Не может быть... эта ведь не опалена...

— Я разыскал магазин, в котором леди Оукс приобрела ту ширму, — пояснил я. — И купил точно такую же. Раскраска немного другая, но в целом они идентичны.

Лен даже теперь облокотился на ширму, изучая загадочный рисунок ее оформленной под дерево поверхности; фотография отпечатка была в другой его руке.

— Я взял образцы с каждой закорючки на этой проклятой ширме... и каждый раз я прихожу к тому, что здесь совершенно другая поверхность.

Я кивнул.

— Форма кружков на поверхности, что представлена на их снимке, по-видимому, не похожа на поверхность ширмы.

— На той поверхности либо были капельки влаги, — произнес Килер, нежно, словно ребенок, поглаживая китайскую ширму, — либо она очень отлична от этой.

— Значит, их отпечаток — подделка? — спросил Гарднер.

— Нет, — сказал я. — Подмена.

Писатель стоял, уперев руки в бока, как ковбой, оглядывающий свое стадо.

— Как это? — не понял он.

Я взял у Лена фотографиюотпечатка.

— Это мизинец правой руки Фредди, — сказал я. — Прекрасный образец, который им откуда-то удалось снять. Я вчера говорил об этом с Фредди...

В камере на мой вопрос, прикасался ли он к чему-либо во время допроса, граф только пожал плечами.

— Ну, я налил Мелчену стакан воды из графина...

— Он попросил тебя об этом?

— Да, — сказал де Мариньи, энергично закивав головой, затем вздрогнул, словно его внезапно осенило. — Забавно... Сразу же после того, как я налил воды, тот длинный... Баркер... он наблюдал за мной на расстоянии. Так он подошел и спросил: «Все в порядке?» А Мелчен ответил: «Все в ажуре».

А теперь, сутки спустя, Килер высказал предположение, что кружки на поверхности, с которой был снят отпечаток, могли быть растертыми каплями влаги...

— Вы осознаете, что вы говорите? — обратился к ним едва не потерявший дар речи Гарднер. — Выходит, вашего клиента пытаются подставить полицейские, нанятые герцогом Виндзорским?

Я пожал плечами.

— Для меня это не новость. Неделю назад или около того я застал их за тем, что они принуждали свидетеля дать нужные им показания.

Взволновавшись, Гарднер обратился к Килеру:

— Профессор, вы проверяли де Мариньи на детекторе лжи?

Килер взглянул на меня и, безнадежно улыбнувшись, покачал головой.

— Суд запретил это, — объяснил я. — Даже для наших собственных нужд, не говоря уж о том, чтобы принять результаты тестирования как официальную улику. Они также не разрешили применить детектор лжи к другим свидетелям.

Килер осклабился.

— Как бы мне хотелось взяться за Кристи...

— Какая потеря для вашего таланта! — горестно произнес Гарднер.

Я положил ладонь на плечо писателя.

— У Лена полно других способностей, как вы уже сами видели. Он еще провел экспертизу горения клочков постельного белья и подтвердил наш вывод, что убийца пробыл на месте преступления около часа.

— И, боюсь, я уничтожил при этом ценный мебельный гарнитур, — добавил Лен, сморщив лицо в улыбке. — Не знаю, почему леди Диана до сих пор не вышвырнула меня отсюда, не говоря уже о том, чтобы выселить меня из комнаты. О! Позвольте показать вам мое последнее открытие...

Он подошел к столу, на котором еще не так давно были сервированы закуски из крабов и черной икры. Теперь на белой скатерти, покрытой до странности знакомыми покоробленными круговыми образованиями, стоял распылитель инсектицида и стеклянная банка со снятой крышкой на резьбе, вроде той, в которой обычно консервируют овощи, наполненная прозрачной жидкостью. Тут же лежала коробка кухонных спичек и несколько спичечных огарков.

— Я нашел кое-что, что ты разыскивал, — хитро произнес Лен.

— Что ты имеешь в виду? — не понял я.

— Этот распылитель похож на тот, что был найден в комнате сэра Гарри.

— Я бы сказал, что они идентичны, — произнес я.

— Однако обычный распылитель для борьбы с насекомыми не мог быть использован для убийства, — убежденно сказал Гарднер.

— После того, как обвинитель предположил, что этот аппарат мог быть использован для того, чтобы поджечь тело сэра Гарри, не кто иной как Хиггс напомнил, что распылитель был найден наполовину заправленным инсектицидом «Флайдэд», то есть таким, как его оставила горничная. Килер, улыбаясь, поднял вверх распылитель, отвернул крышечку, расположенную снизу, снял ее и положил на стол. Затем он поднял вверх стеклянную банку, словно собираясь произнести тост.

— Ты предполагал, Нат, — начал он, — что горючий материал, пролитый на пол и на сэра Гарри, был не нефтепродуктом, как было заявлено на суде... а спиртосодержащим веществом.

— Верно, — произнес я. — Пламя от горящего бензина закоптило бы потолок ко всем чертям.

— И оставило бы сильный запах, — добавил Гарднер.

— Есть много способов использовать алкоголь в тропиках, — заметил Килер, привинчивая стеклянную банку к распылителю. — Кроме того, что его можно пить, или растирать им себя самого или своего приятеля, он также используется, например, в плитках для приготовления пищи на борту яхты, либо для промывания кистей... вы, вероятно, найдете банку, бутылку или какую-нибудь другую емкость этого вещества в любом сарае, не исключая и ту постройку, что находится рядом с «Вестбурном». Возьмите спички, Нат, и зажгите одну, а потом поднесите ее к наконечнику этого разбрызгивателя...

Он привел в движение поршень, а я подставил спичку под поток спирта, превращенного в парообразную смесь. Вспыхнуло пламя, яркое и голубое.

— Смотрите, — произнес Лен, довольный, словно мальчишка.

Чем энергичнее качал он насосом, тем больше и длиннее становился язык пламени; это было похоже на сработанный в домашних условиях газосварочный аппарат!

— Можно направить пламя в любую сторону, — комментировал Лен. — До тех пор, пока продолжаешь работать насосом.

Когда он, наконец, перестал качать, несколько капель горящего спирта упали с кончика разбрызгивателя на стол, оставляя на нем по мере сгорания кругообразные следы копоти.

— Будь я проклят! — произнес я.

— Вот и твоя паяльная лампа! — заявил Килер, ставя распылитель на стол.

Я рассмотрел его. Кончик разбрызгивателя несколько почернел. Я достал платок и вытер его — он снова стал чистым. Трудно было даже вообразить, что этот безобидный аппарат несколько мгновений назад изрыгал огонь.

— Теперь осталось отвернуть банку со спиртом, водрузить на место емкость с инсектицидом, и у вас в руках — просто распылитель для борьбы с насекомыми.

Я приподнял аппарат.

— А то, что резьба оказалась одинаковой, не является случайным совпадением?

— Возможно. Но даже если бы резьба не совпала, можно было поддерживать банку одной рукой, а качать — другой. Конечно, это не очень удобно, но с этим справился бы и ребенок.

Гарднер с изумлением наблюдал за происходящим.

— Эрл, — предупредил я его, — ни слова об этом в своем репортаже...

Он кивнул, затем предостерегающе поднял вверх палец и произнес:

— Ты тоже держи язык за зубами.

Килер посмотрел на меня и качнул головой. Мы, конечно, расскажем об этом Хиггсу, но Гарднер прав: чем в большем заблуждении относительно подробностей убийства будет пребывать обвинение, тем легче будет Хиггсу добиться пересмотра дела, если это понадобится. С другой стороны, прояснять картину преступления на этом процессе было совсем не в интересах де Мариньи...

— Мне пора, джентльмены, — сказал я. — Лен, когда Ди и Нэнси вернутся с Парэдайз-бич, передай им, что я буду около половины восьмого. Эрл, вы едете со мной на катере?

— Мне хотелось бы остаться и немного побеседовать с профессором Килером, Геллер. Не возражаешь?

— Абсолютно.

Гарднер обратился к Килеру:

— А вы как, профессор?

— Ни в коем случае, — сказал тот. — Видите ли, я большой поклонник Перри Мейсона... Нат, а куда ты направляешься?

Я уже шел прочь от них.

— Мне надо заехать к полковнику Линдопу, прежде чем он сменится в шесть часов, — бросил я через плечо. — Даже теперь, когда мы можем подвергнуть сомнению достоверность отпечатков пальцев, Лен, думаю, нам потребуется заявление Линдопа о том, что Фредди допрашивали утром, а не после полудня...

Через час я уже был на втором этаже полицейского участка, где на пороге кабинета Линдопа я обнаружил маляра из местных, который, накрыв пол подстилкой, наносил последние штрихи к надписи «Майор Герберт Пембертон» на шероховатом стекле двери.

— Простите, — обратился я к маляру. — Разве это не кабинет полковника Линдопа?

— Больше нет, сэр, — ответил тот. — Его перевели.

— Что?

Мужчина пожал плечами и вернулся к букве "н".

Я заглянул в кабинет капитана Сирза, но того также не оказалось на месте. Я поинтересовался у его секретаря насчет Линдопа и получил обескураживающий ответ.

— Полковник Линдоп переведен в Тринидад, — произнес худощавый белый парень с тоненькими черными усиками и надменным взглядом.

— На Тринидад? Когда?

— В начале недели.

— Ну... А какого дьявола?

— Отныне и навсегда, — с тонким сарказмом произнес секретарь и добавил: — Насколько мне известно.

Несколько минут спустя я уже был вверху Джорджия-стрит, топая по каменной лестнице, ведущей к резиденции губернатора, которая чем-то напоминала зачерствевший бело-розовый свадебный пирог. На середине подъема находилась площадка, где возвышалась статуя Христофора Колумба, который, неся свою почетную вахту, стоял, опершись одной рукой на эфес шпаги, а другую положив на бедро. На самом верху лестницы, через бетонный пролет, перед парадным аркообразным входом стоял чернокожий часовой в белой униформе, который справился о цели моего визита. Я сказал, что у меня встреча с секретарем по колониальным вопросам, и тот разрешил мне пройти внутрь.

Когда я отрыл дверь с замысловатым вензелем "Е" и королевским гербом на толстом стекле, я едва не споткнулся о гору чемоданов, сумок и коробок.

Я услышал гулкое эхо шагов в фойе с высокими потолками, стены которого были драпированы обоями под мрамор, а на окнах висели шторы пастельных тонов (без сомнения идея герцогини), и вскоре показался человек, с которым, как я соврал часовому, у меня была назначена встреча — секретарь по колониальным вопросам Лесли Хип. Широкими шагами он приближался ко мне, подволакивая одну ногу. Наследство от первой мировой войны, как мне говорили.

— Как вы пробрались мимо часового, Геллер? — хмурясь, громко спросил Хип.

— Он спросил меня, кто такая малышка Руфь, а я знал правильный ответ, — попробовал отшутиться я.

Однако я напрасно тратил запас своего юмора на Хипа. Белая форма, вероятно, была намного остроумнее ее хозяина — внешне ничем не примечательного сорокапятилетнего профессионального вояки.

— Если вы по-прежнему питаете иллюзии в отношении того, что его королевское высочество удостоит вас своей аудиенцией, — внушительно начал Хип, — то вы только напрасно тратите свое и мое время.

— Тогда мы побеседуем с вами, — сказал я и тут же задал вопрос: — Что, черт возьми, произошло с полковником Линдопом?

— Ничего с ним не произошло. Он попросил перевести его на некоторое время, и губернатор удовлетворил его просьбу.

— Но он, конечно, вернется к началу суда над де Мариньи, — предположил я.

— Искренне в этом сомневаюсь — ведь в военное время такие проблемы с транспортом; кроме того, новые обязанности Эркина Линдопа как комиссара полиции Тринидада вряд ли позволят ему оставить свой пост.

Я с презрением усмехнулся.

— Как это удобно! Прямо перед началом суда ключевого свидетеля защиты вдруг переводят на остров, который находится черт знает где!

Хип плотно сжал челюсти.

— Полковник Линдоп был свидетелем обвинения, и, насколько я понимаю, он представил исчерпывающие показания по делу в письменной форме. Его преемник, майор Пембертон, сможет свидетельствовать в суде.

Я не знал Пембертона, чье свеженамалеванное имя я только что видел на двери кабинета Линдопа; если он и участвовал в расследовании, то наверняка только в самой незначительной степени.

— Кто это уезжает? — поинтересовался я, указывая на кучу багажа.

Хип слегка улыбнулся.

— Не то, что вы? Его королевское высочество и ее светлость, — ответил он.

— Что? Только не говорите мне, что их перевели на Тринидад!

— Они отправляются в турне по Америке.

Тут я припомнил, как герцогиня будто вскользь произнесла на вечеринке в Шангри-Ла: «Нью-Йорк будет хорошей сменой обстановки...»

Несколько растерявшись, я проговорил:

— Значит, его королевское высочество не будет присутствовать на этом дешевом спектакле?

— Нет, — произнес Хип. — С чего бы?

И он проводил меня до двери.

Глава 21

Под ночным безлунным небом, которое казалось более синим, чем обычно, и на котором было всего несколько звезд, на пустынном пляже, вокруг мечущего ввысь искры, потрескивающего костра раскачивались в танце из стороны в сторону, размахивая руками и потрясая ногами, человек сорок-пятьдесят туземцев. Их танец сопровождался боем грубо сработанных африканских барабанов и незамысловатыми мелодиями, исполнявшимися на роговидных морских раковинах. Хотя женщины были одеты в белые саронги и носили на голове белые же повязки, а мужчины были облачены в изорванные рубахи неопределенного цвета, отраженные отблески пламени, переплетавшиеся с ночными тенями, придавали всей компании живой, колоритный вид.

На почтительном расстоянии от места этого действа, там, где начинался пальмовый лес, мы с леди Дианой Медкалф стояли и наблюдали за происходящим. Так же, как и туземки, она была во всем белом: она надела мужскую рубашку и женские брюки; моя одежда тоже была белого цвета — костюм с выпячивающейся из подмышки кобурой моего девятимиллиметрового браунинга, который одновременно был и слишком уж заметен, и причинял неудобство.

Ради этой экскурсии на отдаленный остров Эльютера, где в темное время суток лишь немногие белые отваживались выбираться за пределы больших поселков, я впервые за все время моего пребывания на Багамах откопал на дне своего чемодана свой автоматический пистолет и подплечную кобуру для него. Возможно, это означало, что я был трусом, а может быть — расистом, а может быть, трусливым расистом.

Но как бы то ни было, мне нравилось быть живым.

Ведь, в конце концов, некоторые из этих чернокожих мужчин, что танцевали вокруг костра, рассекали воздух мачете длиной около четырех футов. Круг танцующих постепенно сужался к костру, затем мужчины хватали лежавшие с краю головешки, вносили их вглубь костра, давая им как следует разгораться, после чего, подняв их, как факелы, с предварительно закатанными вверх штанинами, принимались бродить по мелководью.

А потом их мачете начинали со свистом рассекать воздух и, что еще более важно, морскую воду, как будто размахивающие ножами мужчины нападали на саму воду.

— Что это за чертовщина? — произнес я, непроизвольно подстраивая свой тон под различные удары туземных барабанов. — Что это еще за ритуал вуду?

Хрупкий британский смешок Ди едва пробился сквозь оглушительную «музыку».

— Это не вуду, Геллер; по крайней мере, не совсем. Это рыбалка.

— Рыбалка? — изумился я.

— Эти мужчины не просто рассекают воду, они ловят рыбу.

И будь я проклят, если она ошибалась: теперь мужчины опускали руки под воду и возвращались на берег с серебристыми предверетенами в руках, которые они бросали на песок. Рыба, привлеченная светом факелов, поднималась к самой поверхности и подплывала к самым ногам рыбаков, получая, на свою беду, удар мачете.

— А позже вся компания начнет поедать свой улов, — объявила Ди.

Но теперь мужчины и женщины раскачивались, вертелись, подпрыгивали, отрешенные от остального мира в своем неистовстве, до тех пор пока последняя серебристая рыбешка не была брошена на пляж бродящими в воде рыбаками.

Старуха принялась причитать:

— Спускайся, Мэри! Спускайся!

— Они-то уж точно умеют веселиться! — сделал я свой вывод.

— Жаль, что мои гости не могут расслабляться до такого состояния, — заметила Ди.

— Это уж точно!

Мы прибыли сюда на моторной яхте, белом блестящем судне под названием «Леди Диана», подаренной Ди отсутствующим, но в то же время вездесущим Веннер-Греном. Хотя ей было далеко до «Саузерн кросс», в ее чреве имелась большая светлая каюта с баром, по-современному отделанная белой кожей.

Трехчасовое путешествие с острова Хог прошло совершенно безболезненно: коктейли, разговоры, обнимания, и наконец темнокожий «мальчик» Дэниел пришвартовал яхту к полуразвалившемуся пирсу возле туземной деревушки, стоявшей неподалеку от пляжа.

Мы должны были встретиться с человеком по имени Эдмунд, но, вероятно, он, так же как и все остальные, отправился ловить рыбу. Тогда мы пошли на звук барабанов...

Причиной нашей поездки на этот остров послужила история, рассказанная мне Ди в моей постели в коттедже в Шангри-Ла.

— Ты задумывался о том, что мотивом к убийству сэра Гарри могли послужить его чертовы золотые монеты? — спросила она как бы между прочим, сидя в постели по пояс обнаженной с шелковой простыней, прикрывающей ее бедра, и бокалом джина с тоником в руке.

Теперь и я привстал со своего места; я тоже был голый по пояс, но это было совсем другое дело!

— Какие еще, черт возьми, золотые монеты?

Она сделала изумленное, но очень привлекательное личико.

— Да ты наверняка знаешь об этом! Я могу понять полицейских: они могли упустить из виду эту подробность, принимая во внимание их озабоченность тем, как получше подставить Фредди; но ты...

— О чем ты говоришь, черт побери? — вышел я из себя.

— О его коллекции золотых монет! Всякий на острове, будь он белый или черный, знает, что у сэра Гарри припрятано где-то целое сокровище в золотых монетах.

— Не всякий, — справедливо заметил я. — Я об этом ни слова не слышал. А Нэнси? Она-то видела что-либо из этой коллекции?

Она покачала головой, отчего ее светлые волосы зашевелились.

— Нет, но ведь ее никогда не интересовало ничего из того, что имело отношение к богатствам отца. Вспомни, Нэнси же выросла в школах, куда ее отправляли учиться, и провела там большую часть своей жизни. И только летние месяцы она проводила со своей семьей.

Я недоверчиво усмехнулся.

— Клад золотых монет — это похоже на сказку бедняков, которые выдумывают разные небылицы насчет богатых людей.

— Думаю, это больше, чем просто сказка, — возразила Ди.

Вооружившись терпением, она объяснила все по порядку. Увлекшись рассказом, она совершенно забыла о наготе своих объемистых, округлых грудей с крохотными сосками, которые покачивались в такт ее речи. Однако я не упускал их из виду.

Оказалось, что клад — соверены, наполеондоры и другие золотые монеты — считался спрятанным в «Вестбурне»; Ди сама слышала, как сэр Гарри высказывался о своем презрительном отношении к банкнотам, которые в одночасье могут утратить свою ценность. В начале войны от британских граждан потребовали сдать все бывшее у них золото, как в монетах, так и в слитках — требование, которое Оукс, в основном, игнорировал.

— Дэниел донес до меня кое-какие слухи, — сообщила мне Ди, говоря о юноше, который управлял тем катером, что перевозил меня, как и других гостей Шангри-Ла, курсируя между островом Хог и Нассау.

— Например?

— На отдаленных островах Эльютера и Абако стали появляться золотые монеты.

— А может быть... это сокровища пиратов? Я хочу сказать, что не могут ведь дублоны и другие подобные монеты возникать время от времени из ниоткуда?

— Верно... Но говорят, это более новые монеты.

— А Дэниел станет говорить со мной об этом?

— Возможно. Но он не очень-то доверяет посторонним. Он верит мне. А что?

— Я бы хотел заполучить одну из тех монет и поговорить с тем, у кого они имеются.

— Ну, не знаю, Нат... это может быть трудновато...

— Постарайся, Ди. Но ты говорила о «слухах» во множественном числе, — напомнил я.

Она вздохнула, скрестила руки, прикрыв тем самым груди, но лишь частично, ибо скрывать нужно было слишком многое.

— Мне бы очень не хотелось влезать во все это... — неуверенно произнесла она. — Это кажется таким непочтением по отношению к покойному отцу Нэнси...

— Тогда заставь себя, — посоветовал я.

Она закатила глаза и улыбнулась.

— О'кей! У старины Гарри было что-то вроде... репутации.

— Репутации?

— Да. Я лично никогда не замечала — он всегда казался мне только джентльменом... Но есть люди, которые утверждали, что сэр Гарри — старый рогатый козел.

— Что?

Она закивала головой, вновь ухмыляясь.

— Возможно, существует еще целая группа подозреваемых, которых ты еще не затрагивал — это рогоносцы.

Представившаяся мне картина спальни сэра Гарри, заполненной обманутыми мужьями с факелами в руках, казалось, была более чем абсурдом.

— Эти твои две сплетни как-то не сходятся друг с другом, тебе не кажется? — в свою очередь ухмыляясь, спросил я. — Это убийство по ритуалу вуду или месть муженьков неверных жен?

— А может, и то и другое вместе!

— Ой, да ладно тебе, Ди!..

Она посмотрела на меня жестким, серьезным взглядом.

— Ходили слухи, будто когда Юнис уезжала из города, Гарри отправлялся на соломенный рынок и подыскивал там себе шлюшку из местных, которая хотела бы заработать за вечер столько, сколько имеет в год. В данном случае убийство по ритуалу вуду начинает приобретать смысл.

— Ты хочешь сказать, что воткнутые в горящее тело перья — ритуальное воздаяние какого-нибудь туземца сэру Гарри за то, что он переспал с его женщиной?

— Да, это одна из сплетен, что бродят по Нассау. Если это на самом деле так, то значит этот туземец — бедный, обманутый, обезумевший от жажды мести, возможно, вспомнил еще и рассказы о золотых монетах, обыскал дом, нашел их и смылся.

— Но ведь следов обыска не было...

В уголке ее рта появилась характерная маленькая злая улыбочка.

— Разве это исключает ограбление, детектив Геллер? И кто мог ему воспрепятствовать? Если ты прав насчет Гарольда Кристи, то он в это время спал... ну, или вроде того... с Эффи Хеннедж.

В том, что говорила Ди, как будто был какой-то смысл.

Я предпринял собственное расследование. Беседа с Дэниелом — застенчивым парнем лет двадцати — подтвердила все сказанное ранее Ди, но его собственное сбивчивое повествование не дало мне никаких новых фактов.

Де Мариньи нервно расхаживал по камере, покуривая «Голуаз», опровергал мнение о том, что сэр Гарри был волокитой.

— Сама мысль о том, что этот скромник мог волочиться за женщинами граничит с богохульством, — заявил Фредди. — В вопросах секса старик был убежденным пуританином. Именно на этой почве у нас с ним возникали стычки. Мои свободные моральные принципы и сознание того, что я, возможно, «насилую» его дочь, которая, к своему несчастью, стала моей женой.

— Многие на словах прикидываются пуританами, а на деле ведут себя как язычники, — заметил я.

— Точно, — произнес Фредди. — Но сэр Гарри? Решительно невозможно это представить!

С другой стороны, де Мариньи, как выяснилось, слышал о коллекции золотых монет, хотя никогда и не видел ее.

— Так же как и Нэнси, — прибавил он. — Мне никогда не приходило в голову, что это могло стать мотивом преступления. Дьявол! Я должен был что-нибудь рассказать об этом раньше...

— Ну, признаков ограбления все равно не было. Это была обычная тупиковая версия...

Мне казалось, что только один человек мог помочь мне подтвердить или опровергнуть эти слухи. Но я не посмел позвонить заранее. Я рискнул прийти...

Пляж на этот раз не имел того оттенка цвета слоновой кости, который помнился мне; в свете полумесяца он казался светло-серым.

Я постучал в дверь коттеджа, и когда она открыла, вид у нее был ошеломленный. В опушенных густыми ресницами глазах затаилась обида.

— Натан... Я ведь просила тебя больше не приходить ко мне.

Я держал свою соломенную шляпу в руке.

— Я знаю, Марджори. Прости! Но ты единственная, кто может мне помочь...

Она стала медленно закрывать дверь.

— Я предупреждала тебя, что не смогу тебе помочь.

Я втиснул свою ступню в дверной проем.

— Пожалуйста! Я ненадолго.

— Если тебя заметит леди Юнис...

— Они с дочерью ужинают сегодня вместе в «Британском Колониальном». Что-то вроде перемирия.

Марджори заколебалась.

— Откуда ты знаешь?

Я рискнул улыбнуться.

— Я сам это устроил.

Ее улыбка была одновременно усталой и настороженной. Она покачала головой.

— Ладно, Натан. Входи, — разрешила она, но прибавила: — Только не присаживайся.

Я стоял в до блеска чистой комнате, краем глаза замечая свежие цветы в вазе на круглом столе, на котором вверх обложкой лежала раскрытая книга «Затерянный горизонт».

— Я хотел задать тебе пару вопросов, — начал я.

Марджори стояла, скрестив на груди руки, слегка приподняв подбородок; на ней была голубая униформа горничной.

— Ладно, — согласилась она.

— Тебе известно что-либо о коллекции золотых монет сэра Гарри?

Она моргнула и приподняла голову еще выше.

— Да, у сэра Гарри было некоторое количество золотых монет, — подтвердила она.

— Много?

— Ну... небольшая шкатулка.

— Вроде пиратского сундучка?

Она кивнула:

— Но поменьше.

— Он был у него спрятан? Ну, в стенном сейфе или где-либо еще...

Марджори отрицательно покачала головой.

— На сундучке был висячий замок, но сэр Гарри не прятал его; он был у него в кабинете, стоял на книжной полке.

— А откуда ты знаешь, что там хранились золотые монеты?

Она еле заметно пожала плечами.

— Я однажды видела, как он пересчитывал их у себя в кабинете.

— Пересчитывал?

— Да... Он был пьян. Очень сильно пьян. Золотые монеты, они были рассыпаны по всему столу. Он собирал их в маленькие кучки. Шкатулка стояла открытой у его ног.

— Это был единственный раз, когда ты видела монеты?

— Да.

Вполне вероятно, что время от времени другие слуги могли видеть открытым этот сундучок с золотом. А может быть, Гарри, в подпитии, показывал друзьям его содержимое. А весть об этой шкатулке с монетами могла запросто распространиться...

— А леди Оукс ничего не говорила о пропаже этого сундучка?

— Нет. Дай подумать, я... я, впрочем, не помню, чтобы он стоял на полке.

— Я полагаю, ты не станешь ее спрашивать...

— Нет!

Ладно, поручу это Нэнси.

— Марджори, а ты не думаешь, что сэр Гарри мог стать жертвой вуду? Или... как это еще называется?

— Оуби, — подсказала она.

— Да, именно.

Она указала на стол, за который я и уселся. Она подошла к плите и налила мне чашечку чая.

— Оуби — это не колдовство вуду, — объяснила она. — Это багамская разновидность магии.

— Для меня это все — колдовство, — заявил я.

Марджори поставила передо мной чай, затем налила и себе.

— Оуби, — продолжала она, — это смесь: одна часть — африканская, другая — христианская.

— Похоже на колдовство, — повторил я.

— Но это не религия, Натан. — Она присела напротив меня. — Это способ лечения болезней или, для фермера, защиты урожая от кражи или непогоды; способ добиться успеха в бизнесе или любви...

— Кое-что и мне бы могло тут пригодиться, — заметил я.

Марджори вяло улыбнулась и заглянула в свою чашку.

— Это не религия... — повторила она. — Оуби — это нечто такое, что один человек, шаман, передает другому.

— Вроде того, когда кто-либо желает, чтобы человек умер; ты это имеешь в виду?

Она нахмурилась в задумчивости.

— Я так не думаю, — произнесла она наконец. — Оуби не приносит смерть путем нанесения ударов по голове и поджога. Оуби убивает на расстоянии.

— Ты хочешь сказать, что это что-то вроде сглаза или порчи?

Она кивнула с серьезным видом.

— А какие мотивы были у любого черного желать смерти сэра Гарри? Сэр Гарри, он был добр с ними. А использовать оуби мог только черный.

— А что если сэр Гарри крутил любовь с женщиной кого-либо из черных?

— Крутил любовь? — не поняла Марджори.

— Ну, в сексуальном смысле...

Она выглядела озадаченной.

— Сэр Гарри? Он любил мою леди Юнис.

— И у него в «Вестбурне» никогда не было посторонней женщины? Может быть, когда леди Юнис была в отъезде?

— Никогда!

Я отхлебнул чая.

— Вкусно! Что ты туда добавила?

— Мед.

Я улыбнулся.

— Вот если бы и меня ты называла этим словом!

Это мое замечание несколько смутило ее.

— Тебе пора уходить.

— Хорошо! — Я встал. — Спасибо, Марджори. Я тебя больше не побеспокою, даю слово.

В ответ на мою благодарность она кивнула.

— Кертису Томпсону удалось разыскать Сэмьюэла или второго парня?

— Нет. Ты была права, Марджори. Они давно уехали.

Она печально покачала головой.

— Иногда некоторых людей и некоторые вещи вернуть просто невозможно.

Не уверен, что она произнесла то, что хотела сказать, но затем она отвернулась в сторону, и ее глаза, впрочем, как и мои, наполнились влагой. Тогда я просто бросился вон из дома.

Теперь, сутки спустя, я стоял рядом с другой красивой женщиной, наблюдая издалека за похожей на вуду церемонией, или праздником, или черт знает чем еще, что называют рыбалкой. Сейчас музыка прекратилась, и музыканты поднесли свои барабаны к огню, вероятно, с тем, чтобы кожа на них подтянулась. Пока остальные участники церемонии стояли, сонно покачиваясь, в ожидании следующего музыкального номера, от толпы отделилась фигура и медленно, загребая ногами песок, приблизилась к нам.

Мужчине было на вид лет пятьдесят. Он имел белоснежного цвета волосы, брови и усы, гладкую кожу; на нем была распахнутая до пояса рубашка и закатанные брюки. Он был одним из рыбаков, но, к счастью, сюда явился без мачете.

Мужчина почтительно остановился в нескольких футах от нас.

— Я Эдмунд, — представился он. — Имею ли я честь говорить с миледи Дианой?

— Да, это я, — ответила, улыбаясь, Ди. — А это мой друг мистер Геллер.

— Мистер Геллер, — повторил мужчина. Глаза его слипались.

Я протянул руку, и тот, явно удивленный, пожал ее.

— Вы знаете, зачем мы пришли сюда? — спросила Ди.

— Да... Дэниел говорил, вас интересует золотая монета.

— Верно, — согласилась она.

— Следуйте за мной, пожалуйста, — произнес Эдмунд.

Даже безлунной ночью яркие краски деревенских хижин — зеленые, голубые, пурпурные — были заметны; безоконные, странного вида хибары из дерева и, местами, поржавевшего железа имели крыши из пальмовых листьев и двери из упаковочных корзин или из старых металлических рекламных щитов: там — чай «Тайфу», здесь — высококачественные нефтепродукты компании «Прэтс». Это был тропический Гувервиль, поселок безработных.

Эдмунд открыл перед нами дверь — свободно болтающийся на кожаных петлях красный рекламный щит «Кока-Кола»; внутри было жарко и душно от отсутствия вентиляции, и я явственно различал в воздухе приторный запах спиртного. Как это тут называлось? Кажется, «ганджа».

Однако в хибаре Эдмунда не было грязно — в ней висел гамак, стояло несколько деревянных ящиков и дощатых коробок, служивших мебелью, а земляной пол был тверд, как паркет.

— Простите, что тут нет удобного места для леди, — извинился мужчина.

— Все в порядке, — успокоила его Ди. — Так как насчет монет?

— Только одна монета, — уточнил Эдмунд. — Парень с Абако дал мне ее за то, что я кое-что сделал для его лодки.

— Можно взглянуть на нее? — поинтересовался я.

Он направился к одному из ящиков, вытащил из него клочок белой материи, развернул его и вернулся к нам с золотым совереном.

Мы с Ди рассмотрели монету.

— Это ведь не из пиратских сокровищ, не так ли? — спросила она меня.

— Конечно нет, ведь монета датирована 1907 годом, — ответил я.

— Эта монета чего-нибудь стоит? — поинтересовался Эдмунд.

— Двадцать шиллингов, — сказала Ди. — По я дам вам за нее двадцать американских долларов.

— Договорились!

Она протянула Эдмунду двадцатидолларовую банкноту, а мне передала монету, которую я тут же опустил себе в карман.

— Этот парень с Абако, — обратился я к Эдмунду. — Как его зовут?

Он пожал плечами; глаза его слезились. Слишком много ганджи.

— Не знаю, сэр. Просто цветной парень, которому нужно было помочь с лодкой.

— Он не из тех, кто часто бывает здесь?

— Нет, сэр.

Скоро мы с Ди снова были в каюте моторной яхты; Дэниел стоял на мостике, держа курс на Нассау по гладкой, словно стекло, поверхности моря. За окнами висела темная ночь. В каюте также было темна. Но кожаная обивка софы, на которой мы лежали, была такой белой, что казалось, будто она светится.

— Как ты считаешь, мы нашли что-нибудь? — обратилась ко мне Ди.

— Пиратские сокровища? Не знаю...

— Ты выглядишь... сбитым с толку.

— Я часто так выгляжу, — ответил я. — Я просыпаюсь с таким видом.

Она лежала на мне; мы оба были одеты, хотя я и снял свой пиджак и кобуру с пистолетом. Может быть, я и находился теперь на борту яхты под названием «Леди Диана», но сама леди Диана находилась как раз на мне.

— Я не хотела тебя запутывать, — произнесла она.

— Просто все эти вещи... вся эта чепуха с вуду, донжуанство сэра Гарри и украденные золотые монеты... ничего из этого не вяжется с теми фактами, что мне известны.

— Какими же, например?

Ее светлые волосы щекотали кожу на лице. От них исходил приятный запах.

Мне совершенно не хотелось обсуждать с ней все эти дела.

— Ну... все это включает в себя некоторые такие обстоятельства и таких людей, которые стоят немного в стороне от ваших королевских кругов.

Ди с важным видом приподняла подбородок.

— Да? А именно?

Ну ладно! Настырная богатая сучка-всезнайка...

— Один нью-йоркский гангстер по имени Мейер Лански, который имеет какое-то отношение к убийству. Какое именно, я понять пока не могу.

— А! Он...

Я сел на софе, осторожно сместив с себя Ди, и пристально посмотрел на нее. Она уселась рядом со мной с видом школьницы, в сумочке которой обнаружили сигареты.

— Ты слышала про Мейера Лански? — удивленно спросил я.

Она пожала плечами.

— Я с ним знакома. Он друг Гарольда Кристи.

— Гарольд Кристи совсем так не считает.

— Но это так. Насколько я знаю, Гарольд Кристи получил от мистера Лански «подарок» в виде примерно миллиона долларов в обмен на определенные услуги.

— А именно? — передразнил я ее.

— А именно за то, что помогал убедить герцога и сэра Гарри согласиться с планами Лански о строительстве казино в Нассау и на острове Гранд Багама.

Опять все сначала!

— Возможно ли, — спросил я, — что сэр Гарри стал бы препятствовать этим планам?

— Вполне возможно. Я бы даже сказала, вероятно. Гарри не особенно интересовался туристами. А казино, современные курортные отели, которые составили бы серьезную конкуренцию его «Британскому Колониальному», возникли бы повсюду. Прямо на Кэйбл-бич.

— Но, как я понимаю, сэр Гарри не имел власти, чтобы не разрешить строительства казино...

Это заставило ее улыбнуться.

— Сэр Гарри и Гарольд Кристи занимались многими финансовыми делами вместе. Герцог тоже участвовал. Я думаю, недооценивать возможности Гарри в этой связи было бы серьезным промахом.

Теперь мы действительно вернулись к самому началу: кому же потребовались ворующие золото и убивающие по ритуалу вуду рогоносцы, да еще с присутствием на месте преступления Гарольда Кристи? Или Кристи нанял кого-то из местных, чтобы разыграть убийство в соответствии с ритуалом? А может быть, эти два молодчика Лански, по приказу Кристи, оставили эту визитную карточку оуби, чтобы запутать следы?

Как бы ни обстояло дело, мы снова вернулись к Гарольду Кристи, который был так сильно привязан к сэру Гарри Оуксу, что единственным способом обойти последнего было его устранение.

Ди все еще улыбалась, только на этот раз более довольной и радостной улыбкой.

— Геллер, — произнесла она. — Теперь ты совсем не похож на человека, сбитого с толку.

Ди начала расстегивать свою блузку. Она развязала свой артиллерийского калибра бюстгальтер и высвободила эти невероятные груди, округлые, крепкие, с крохотными кораллового цвета сосками, зовущими к поцелуям. Мои губы откликнулись на этот зов.

— А как насчет Дэниела? — поинтересовался я, когда она навалилась на меня.

От мостика нас отделяла дверь, но парень находился от нас в считанных шагах по другую сторону.

— Пусть найдет себе собственную девушку, — сказала она, выступая из своих штанов, а затем и трусиков.

Под шум двигателя яхты она прильнула лицом к моим бедрам, воспользовавшись вновь своим правом на владение. И скоро в глубокой темноте каюты, где ее тело белело, словно призрак, она, восседая на мне верхом, принялась раскачиваться из стороны в сторону, запрокинув голову, закрыв глаза, потряхивая волосами, двигаясь будто под действием гипноза, погруженная в себя не меньше, чем я сам, издавая стоны, всхлипывая и вздрагивая; ее стройное тело изгибалось, как у танцора, находящегося под действием наркотика, доводя свою хозяйку до пика любовной лихорадки и животных криков, которым позавидовали бы и туземцы, плясавшие вокруг костра.

Глава 22

Спустя несколько часов в своем огромном офисе на втором этаже здания на Бэй-стрит, давно отпустив свою секретаршу, вежливый, атлетического вида адвокат сидел за видавшим виды столом, забросив на него ноги. Рубашка его была расстегнута, галстук ослаблен, пиджак висел на спинке стула. Его руки, соединенные в замок за головой, придавали его предплечьям и локтям вид крыльев.

Хиггс улыбался, но какой-то застывшей улыбкой, похожей больше на трещину на его овальном лице; его темные волосы с пробором посередине, обычно гладко зачесанные назад, устало спадали на лоб.

— Я могу ошибаться, — произнес он, — принимая во внимание то, что это мое первое серьезное уголовное дело... Но я не могу вообразить себе лучшего, более усердного и более скрупулезного следователя, чем вы.

— Спасибо, — поблагодарил я. Я сидел, расположившись на его кожаной кушетке, прислонившись спиной к шероховатой стене из дерева и стекла. Его офис чем-то напоминал те первоклассные кабинеты, в которых мне приходилось бывать в Чикаго. Единственным источником света была лампа с зеленым абажуром, стоявшая на столе Хиггса; она, да еще отблески неонового освещения с оживленной Бэй-стрит за окном кабинета. Было уже около восьми вечера, никто из нас еще не ужинал.

— Однако, — начал было он.

— Я так и знал, что будет и «однако», и «но», — тяжело вздохнув, произнес я.

— Однако, — повторил Хиггс, — очень немногое из того, до чего вы докопались, может быть использовано в суде.

— Ну, теперь я бы так не сказал.

— Ладно, я допускаю, что ваш эксперт близко подобрался к самой сути дела... С тем, что сможет сказать профессор Килер об отпечатке пальца, нам, возможно, удастся оправдать Фредди.

— Давайте не будем забывать и о капитане Сирзе, — заметил я. — Его утверждение, что он видел Кристи в центре Нассау в то время, когда, по словам свидетеля, он спал в «Вестбурне», также отводит подозрение от нашего клиента.

— Да, вы правы. Мне не следовало обобщать. Просто так обидно, что собранные вами факты нельзя использовать в суде...

— Какие же например?

Он снял ноги со стола, закинул назад волосы и передернул плечами.

— Причастность преступного синдиката. Все, что, по-вашему, связывает Лански и Кристи. Мы просто не сумеем доказать этого в суде.

Я снова вздохнул.

— Если бы этот сторож не утонул «случайно» на Лайфорд Кэй, нам бы это удалось.

— Все, что нам потребуется для дискредитации Кристи, — продолжал Хиггс, — это обнародование письма вашего друга.

Речь шла о письме, которое Элиот отправил мне две недели назад, и в котором находились заверенные копии документов ФБР, свидетельствующие против Кристи; письмо это я так до сих пор и не получил.

И теперь нам казалось, что, скорее всего, оно так и не найдет своего адресата, ведь письмо Элиота, как и любое другое, прибывающее в Нассау, подлежало военной цензуре; вполне вероятно, что цензурная комиссия, в которой было полным-полно приятелей Кристи, арестует письмо. Связываться с цензурной комиссией напрямую было против правил, а времени для того, чтобы Элиот смог вновь преодолеть все ограничения на доступ к информации до начала судебного процесса, не оставалось.

— А вам не удалось установить, что сэр Гарри имел репутацию человека неустойчивых моральных принципов?

Я отрицательно покачал головой.

— Я порасспросил кое-кого, но это именно то место, где мое положение чужака особенно вредит расследованию. Было бы лучше, если бы сбором подобных сведений занялся кто-либо из местных.

Адвокат выгнул бровь дугой.

— Если честно — только без обиды — я пробовал и этот вариант. Но также безрезультатно. Мой источник там и тут наталкивается на слухи о любовных похождениях, но ничего конкретного не выяснил. А что касается золотых монет... — Годфри пожал плечами. — Тут тоже тупик.

Через Нэнси, которая расспросила свою мать о коллекции монет, я узнал, что леди Оукс совсем не была озабочена пропажей и утверждала, что сэр Гарри обычно перевозил сундучок с ценностями с места на место, и вполне вероятно, что он мог теперь находиться в одной из многочисленных резиденций: ведь, в конце концов, им принадлежало четыре дома на Багамах, еще три — в Соединенных Штатах, один — в Канаде и два — в Великобритании.

— Вы могли бы порасспросить леди Оукс о монетах на свидетельской трибуне, — заметил я. — Она ведь будет давать показания?

Адвокат кивнул.

— Конечно, я мог бы так и сделать, — ответил он. — Но она только слово в слово повторит то, что сказала Нэнси; что коллекция не пропала, а просто где-то затерялась, и что во всяком случае, она не такая уж и ценная.

— Но местным жителям она могла представляться достаточно ценной.

Годфри деланно пожал плечами.

— Тогда почему же этот туземец не захватил с собой ничего другого из «Вестбурна»? — В письменном столе Гарри были наличные; повсюду находились ценные вещицы — начиная от пресс-папье из золотого самородка и заканчивая шкатулкой с драгоценностями леди Оукс.

— Значит, это неподкрепленная версия?

— Верно. Выходит, версии, связанные с золотом, Мейером Лански и скандальной репутацией сэра Гарри остаются вне суда. С другой стороны, принимая во внимание то, что Эддерли, по-видимому, не готовит нам каких-либо особых поблажек, можно утверждать, что нас ждет очень трудное дело.

— Черт возьми, Годфри, все, что вам нужно предпринять, это разделать Баркера за свидетельской трибуной.

Адвокат приподнял брови.

— Он ловкий свидетель, Нат. Он не новичок в деле экспертизы.

— Да, он не новичок, верно. Но, Годфри, вы можете его загнать в угол — ни один эксперт не в праве использовать такие методы.

Хиггс вздохнул, улыбнулся, снял со спинки стула пиджак и натянул его на себя.

— Жена ждет меня к ужину. Не хотите заехать? Дети спрашивали о вас.

Я отлепился от кушетки.

— Не буду злоупотреблять вашим гостеприимством. Вы ведь и так достаточно от меня натерпелись, когда я жил у вас. Я перехвачу что-нибудь в «Дёрти-Дикс».

— А как вам живется в Шангри-Ла?

— Здорово. Я ведь парень вроде Рональда Колмэна, сами знаете.

— А где сейчас Ди?

— А! Ей пришлось вылететь в Мехико на несколько дней на совещание к боссу.

Открывая мне дверь в приемную, Хиггс прищурился на меня испросил:

— Не сочтите за бестактность... Когда вы стали носить здесь оружие?

— Я думал, новый костюм, который сшил мне Ланн, скрывает этот факт...

— Да, он неплохо с этим справился, но у вас весьма условное положение... Если хотите, я попытаюсь устроить вам временное разрешение?

Мы шли через приемную.

— Нет. Спасибо. В крайнем случае, я просто заявлю о том, что не знал, что не имел права носить пистолет, а к этому мне не привыкать. Если же мы попросим разрешение, у меня его просто конфискуют.

— Вы не ответили на мой вопрос, — напомнил Хиггс.

— Почему я «подкован», как мы говорим в Штатах? Не знаю. Когда в деле фигурирует Лански, а Баркер и Мелчен вышибают мозги из свидетелей, да еще все эти вуду, ревнивые мужья и сожженные дотла миллионеры, это показалось мне...

— Благоразумным? — подсказал адвокат.

— Да, благоразумным, — согласился я.

Вслед за Хиггсом я зашагал вниз по лестнице, ведущей к выходу на улицу.

— По крайней мере, они больше не следят за вами. — Хиггс усмехнулся. — После тех злых шуток, что вы с ними сыграли, и того, как вы направили их по ложному следу, я думаю, наша местная полиция, так же как и их советники из Майами, надолго запомнят эти уроки.

Мы вышли на Бэй-стрит; нежный багамский бриз, ни жаркий, ни прохладный, приятно обдувал нас.

— В этом я не уверен, Годфри. Последние два дня у меня такое чувство, будто у меня снова появился «хвост».

— Неужели?

— Да. Я несколько раз замечал одного парня. Высокий. Белый. Он довольно ловок: прежде чем я успеваю рассмотреть его, он сворачивает на машине в боковую улицу. А когда он пешком — мгновенно исчезает в ближайшем магазине или ресторане, а потом уже не показывается оттуда... Но это, черт возьми, один и тот же белый парень.

— Вы знаете, это может быть какой-нибудь репортер. В последнее время они сюда устремились целым потоком.

— Я так не думаю. Этот похож на копа.

Хиггс покачал головой.

— Ну ладно! Суд состоится через несколько дней, и скоро все кончится. Вся эта суета сойдет на нет.

Хиггс кивнул мне на прощанье и направился к своей машине, а я пошел своей дорогой. «Дёрти-Дикс» находился всего в нескольких кварталах вниз по улице. Я уже прошел половину пути, когда заметил его.

«Только не ты опять!» — подумал я про себя, ловя его отражение в витрине магазина.

Парень шел по противоположной стороне Бэй-стрит, держась в половине квартала от меня; это был хороший прием, но учитывая то, что почти все магазины были закрыты, а на улице почти не было прохожих, его позиция стала весьма уязвимой.

Его внешность была слишком уж приметной для шпика: высокий, стройный, в голубом пиджаке, желтой рубашке и рыжевато-коричневых штанах, что делало его похожим на туриста; вытянутое, мужественное лицо, украшенное по меньшей мере единожды сломанным носом; высокие скулы, впалые щеки, темные волосы, спадающие на лоб; сигарета в плотно сжатых, тонких губах.

Я расстегнул пиджак и перешел улицу; он продолжал идти, словно и не замечая меня. Теперь я пошел прямо на него, и когда мы с ним поравнялись, я резко развернулся, приблизился к нему сзади и приставил девятимиллиметровое рыльце пистолета к его спине.

— Поговорим! — предложил я.

— Почему бы и нет? — согласился тот, говоря с мягким британским акцентом.

— Аллея как раз для этого подойдет.

— Да, вполне, — снова вежливо согласился парень.

Я проводил его в аллею; американский матрос и женщина, вероятно, жена одного из пилотов британских ВВС прошли мимо нас, улыбаясь друг другу, рука об руку. Мой «хвост», за которым я следовал, словно тень, тихо вступил в аллею, где я тут же завел его в самую темноту. Я чувствовал запах его одеколона.

— Повернись медленно, — приказал я, — и встань спиной к стене.

Но медленно парень поворачиваться не стал — крутнувшись, он обхватил меня рукой за пояс, и в следующий момент засранец уже повалил меня на землю!

Когда моя задница тяжело опустилась на гравий, обе мои руки оказались пустыми. Я посмотрел на него. Парень стоял и рассматривал меня с выражением неприкрытой скуки. Мой пистолет был у него в руке.

— Разрешите мне помочь вам подняться, — обратился он ко мне.

— Благодарю вас, — согласился я.

Он опустил мой пистолет в карман своей спортивной куртки и подал мне руку, а я протаранил его головой в живот и прижал к ближайшей стене.

— Наверное, мне следует представиться, — со стоном произнес он, в то время как я держал его пришпиленным к стене. Я взмахнул кулаком, чтобы врезать ему в корпус, но он успел перехватить мою руку в запястье.

— Я... агент разведывательной службы королевских военно-морских сил Его величества, — произнес он. — Поэтому давайте закончим с прологом и перейдем к делу. Вы не против?

Тяжело дыша, я отступил назад и вытянул перед собой руку.

— Верните мне мою пушку! — настойчиво произнес я.

Он улыбнулся слабой изогнутой улыбочкой. Парень смотрел на меня, как отец на дерзкого ребенка, хотя по возрасту он был не старше меня, в этом я готов был поклясться.

— Разумеется, мистер Геллер, — сказал он, извлек пистолет из своего кармана и протянул мне, держа за ствол.

Я вложил пистолет в кобуру.

— Вы здорово приложили меня задницей, — похвалил я незнакомца.

— Дзюдо! — коротко объяснил тот, оправляя свой пиджак. — Проклятые японцы знают свое дело.

— Вы, похоже, знаете мое имя, — сказал я, отряхивая сзади штаны. — А вас зовут как-нибудь, или у вас только порядковый номер?

Он достал сигарету из позолоченного портсигара и принялся разминать ее.

— Флеминг, — сказал он наконец. Закурив, повернулся ко мне своим лицом с грубыми чертами. — Ян Флеминг.

В «Дёрти-Дикс» мы уселись за отдаленным столиком. На сцене играл оркестр, и высокая туземка в едва прикрывавшем тело наряде из двух деталей танцевала танец лимбо, который включал в себя выполнение акробатических трюков под постоянно все ниже и ниже опускаемым двумя темнокожими ассистентами шестом. Толпа зрителей ухмылялась от удовольствия, и среди них я узнал много знакомых репортеров, прибывших сюда, чтобы освещать процесс.

— Отменная ловкость, — произнес Флеминг, выпуская дым.

— Она немного гибче, чем я, — заметил я и добавил: — Так что же происходит, черт возьми?

— Минутку! Пусть эта очаровательная девушка примет наш заказ.

Почти хорошенькая темноволосая официантка была белой девушкой, но на ней красовался цветастый саронг, а в волосах — сочетающийся с ним по расцветке цветок. Ей было около двадцати пяти и у нее, вероятно, хватало опыта в отношениях с клиентами, но чувствовалось, что она немедленно прониклась к Флемингу, хотя тот всего-навсего одарил ее милой улыбкой.

— Бурбон с родниковой водой, — заказал он для себя.

— Ром с кокой, — попросил я.

Официантка завороженно смотрела на Флеминга, хлопая тщательно накрашенными накладными ресницами, и тот наградил ее еще одной улыбкой.

— Как вы уже, наверное, догадались, мистер Геллер, — начал он, — мне пришлось задержаться в Нассау, чтобы... ну скажем, проследить за развитием событий вокруг дела Оукса.

— С чего бы британской военно-морской разведке проявлять интерес к делу об убийстве, в котором замешаны гражданские лица? Хотя бы даже и богатые?

Флеминг затушил сигарету в стеклянной пепельнице, немедленно достал еще одну из своего позолоченного портсигара и прикурил ее.

— Ну, один из тех, кто замешан в этом деле, не является, строго говоря, гражданским лицом. Он, что называется, ви-ай-пи — очень важная персона, и он... в очень щекотливом положении. В уязвимом положении.

Теперь я начал понимать, о ком шла речь.

— Вы имеете в виду герцога Виндзорского. Бывший король с пронацистскими симпатиями! Он — живой позор вашей страны, не так ли?

Улыбка Флеминга напоминала больше презрительную ухмылку.

— Наоборот — герцога любят во всем мире. Забота моего правительства состоит в том, чтобы его... не смогли использовать в каких-либо неблаговидных целях. Чтобы его самого... не опозорили.

— Да, верно, — согласился я.

Официантка принесла наши напитки. Они с Флемингом улыбнулись друг другу. Она — щедро, он — снисходительно.

— Боюсь, герцог становится легкой добычей финансовых дельцов, — произнес англичанин. — Он известен своим негативным отношением к тому, что сумма его ежегодного содержания ограничивается, особенно во время войны.

— Я сейчас заплачу, — пообещал я.

— Герцог также недоволен ограничениями, наложенными на операции с иностранной валютой — мерой, имеющей своей целью концентрацию британской валюты для нужд обороны.

— Боюсь, я в этом ничего не смыслю, — сказал я. — Я уже не говорю о том, что не понимаю, какое отношение все это имеет к убийству Оукса.

— Но тут есть связь. — Флеминг потягивал свой напиток: сигаретный дым струился между пальцами его руки. — Видите ли, несколько лет назад герцог вступил в партнерские отношения с сэром Гарри Оуксом.

— Ну и что?

— В число партнеров входил так же Гарольд Кристи, как вы могли догадаться, и некто Аксель Веннер-Грен. — Флеминг приподнял бровь. — Теперь факт дружбы герцога с Веннер-Греном стал, я должен это признать, источником неудобства для Короны.

Я пожал плечами.

— Кое-кто в Нассау поговаривает о том, что имя Веннер-Грена было внесено в черный список незаслуженно.

Флеминг тихо рассмеялся.

— Позвольте рассказать вам небольшую историю о богаче Веннер-Грене, — заговорил он. — В сентябре тридцать девятого Веннер-Грен плыл на своей яхте «Саузерн кросс» из Готенбурга на Багамы. У северного побережья Шотландии он совершенно случайно оказался свидетелем того, как немецкая подводная лодка торпедировала британский лайнер «Атения». Он принял на борт своей яхты свыше сотни спасшихся людей, как и подобало великому гуманисту, и телеграфировал президенту Рузвельту, призывая того использовать «ужас этой катастрофы» в качестве основы для попытки примирения с Германией. Нас же, то есть военно-морскую разведку, заинтересовало, почему «Саузерн кросс» со своими многочисленными радиолокаторами и чересчур мощными передатчиками и пеленгаторами как бы случайно оказалась именно в этом районе океана и именно в определенный момент.

— Интересное совпадение, — заметил я.

— За этим последовали еще некоторые фантастические совпадения. «Саузерн кросс» всегда оказывался рядом, когда пилоты союзников, проходившие обучение на Багамах, падали в море. Веннер-Грен спасал этих пилотов — но наблюдал ли он за их тренировочными полетами? Прежде чем ему запретили плавать в этих водах, Веннер-Грен держал на борту своей яхты, в трюме, образцы военного снаряжения, произведенные его компанией «Бофорс Мьюнишн Воркс». Он также держал необычайно большие запасы топлива на борту «Саузерн кросс», что дало пищу слухам о том, что Веннер-Грен осуществлял дозаправку подводных лодок.

Я несколько подался вперед.

— И это то самое судно, на котором герцог и герцогиня совершали небольшие прогулки в Америку?

— Верно! Веннер-Грен мог запросто доставить герцогиню в Майами к ее дантисту. Любимый десерт Виндзоров? Огромный макет «Саузерн кросс» из щербета.

— Очаровательно!

— Не правда ли? В нашей разведывательной службе есть и такие, кто цинично считают Акселя... дурным примером для нашего мальчика.

Оркестр туземцев изо всех сил бил в свои барабаны, но я едва обращал на них внимание.

— Что ж, теперь Веннер-Грен в Куэрнаваке или еще где-то, не так ли? Какой вред он может принести теперь герцогу?

— Вред, мистер Геллер, если таковой существует на самом деле, связан с теми деловыми отношениями, о которых я уже упоминал — теми, в которых герцог участвует вместе с Кристи, Веннер-Греном и покойным сэром Гарри Оуксом. Видите ли, это их совместное деловое предприятие — банк. А именно, «Банко Континенталь» в Мехико.

Я пожал плечами и откинулся на спинку стула.

— Ну и что? Международные финансы вполне естественная сфера интересов для людей такого уровня.

Флеминг вынул изо рта сигарету. Выпустив дым, он загадочно улыбнулся.

— Мистер Геллер, я вполне откровенен с вами, но существуют пределы того, что я могу объяснить. Позвольте мне попытаться изложить вам суть в двух словах. В военное время некоторые виды деятельности... не поощряются. Такие как, например, нелегальный перевод денег из сражающейся империи с целью их вложения в стране, созревшей для ведения в ней подрывной деятельности.

— Вот как!

— Участие герцога в деятельности «Банко Континенталь» нельзя назвать удачным. Это тщательно скрываемая тайна, и я сомневаюсь, что герцог хотя бы догадывается, что о ней знает военно-морская разведка. Но мы в курсе. А теперь и вы тоже.

— О Господи! Но почему именно я?

К нам снова подошла официантка с очередной порцией напитков, и снова они с Флемингом обменялись улыбками.

— Вы не возражаете, если я уклонюсь на время от ответа на ваш вопрос? — спросил англичанин.

— А что, у меня есть выбор?

Он приступил ко второму бокалу бурбона с родниковой водой.

— Когда мне было девять лет, — начал он, — я вместе с моей семьей отдыхал в Сент-Ивс, на полуострове Корнуол. Однажды, когда я искал аметист в гротах на пляже, я неожиданно споткнулся о глыбу серой амбры размером с детский футбольный мяч.

Я не знал, что такое серая амбра, но догадывался, что это было ценное вещество. В другой обстановке я был бы раздосадован, но этот ловкий сукин сын оказался хорошим рассказчиком.

— Тогда я тут же подумал, что теперь я богат; что я буду питаться одним лишь молочным шоколадом, и что мне не придется возвращаться в мою частную школу или вообще заниматься какой бы то ни было работой — ведь я нашел короткий путь к счастью и успеху! Но по пути домой глыба начала таять и вскоре превратилась в бесформенную массу. Моя мать спросила, что я принес, и я сказал: «Это же серая амбра! Она стоит тысячу фунтов за унцию, и я больше никогда не вернусь в школу!»

Он отхлебнул из своего бокала. Затем продолжил:

— Но моя серая амбра, как оказалось, была всего-навсего комком давно испортившегося масла, которое было сброшено у берега с какого-то грузового судна. Мою маму это особенно не развеселило...

— Меня тоже, — заметил я. — Ну и какова же суть всей этой истории?

— Суть, мистер Геллер, в том, что иногда серая амбра оказывается обыкновенным протухшим маслом. — Он снова улыбнулся, на этот раз больше самому себе. Выпустил струйку дыма через нос. — Вы ведь теперь, так сказать, гость Веннер-Грена.

— Я даже незнаком с ним. Никогда не видел его, разве что на портрете.

— Но ведь вы общаетесь с очаровательной леди Медкалф, не так ли?

— Да, она мне здорово помогает.

— Неужели? Странно. Что вам о ней известно?

Его постоянная манера говорить, слегка подтрунивая, начинала действовать мне на нервы.

— Она вдова одного из друзей герцога; она занимает очень важное положение в королевском обществе или как еще, черт возьми, это у вас там называется...

На этот раз он улыбнулся, обнажив свои зубы, отчего в его лице появилось что-то лошадиное.

— Диана Медкалф — это бывшая Джун Диана Симз из поселка Блэкфрайэрз в восточной части Лондона. Низшие слои общества.

Я моргнул и проглотил слюну.

— Как вышло, что она смогла выйти замуж за лорда?

Вскинув плечи, он развел руками в стороны.

— Дэвид Виндзор отрекся от трона ради дважды разведенной американки, которая, как поговаривают, побывала на работе в гонконгском борделе. — Флеминг потушил сигарету и полез в портсигар за следующей. — Черт возьми, приятель, вы ведь видели «леди Диану» намного ближе, чем я. Она умная и красивая женщина.

— Но я все-таки не понимаю, как...

Он закурил сигарету и произнес, почти потеряв терпение:

— Она была самым заурядным клерком на Королевской Международной выставке лошадей, которая ежегодно проводится на лондонском стадионе «Олимпия», и на которой до отречения разыгрывался кубок Виндзоров. Постепенно мисс Симз дослужилась до помощника управляющего, что и помогло ей завести знакомства в высших кругах города.

— Ладно, — сказал я, защищаясь. — Итак, она не в рубашке родилась.

— Я просто решил, что вам следует в точности знать, с кем вы... имеете дело.

Я рассмеялся.

— Вы и сами не похожи на парня, который проверяет родословную девушки, прежде чем лечь с ней в постель.

Он кивнул в знак согласия.

— У женщин есть свои способы... снятия напряжения с мужчин. Хотя англичанки меня не очень привлекают. Они так редко моются. Или леди Диана — исключение?

— А что именно вы имеете против Дианы? Кроме того, что она, возможно, принимает реже ванну, чем вам бы того хотелось?

Он отмахнулся от моего вопроса рукой, в которой была зажата тлеющая сигарета, оставив в и без того прокуренном воздухе дымный след.

— О! Ничего особенного у меня против нее нет, — заявил Флеминг. — Но, может быть, вам было бы интересно узнать, что ваша милая подруга... как бы сказал ваш Рэймонд Чандлер?.. — он прервался, подыскивая нужное слово. — Коммивояжер Веннер-Грена и герцога, в данном случае. Ведь она часто выезжает в Мехико, в «Банко Континенталь» по делам, связанным с валютой. Кстати, не там ли она сейчас?

Мне захотелось врезать этому надоедливому сукину сыну.

— Даже если это правда, то каким, черт возьми, образом это связано с убийством сэра Гарри?

— Совсем необязательно, что это как-то связано. Но мне интересно то, что сам сэр Гарри за последний год совершил немало путешествий на юг, что дало пищу устойчивым слухам о его возможном переезде с Багамских островов в Мексику.

— Я все еще не вижу связи...

Он снова взмахнул рукой с сигаретой, повесив в воздухе дымную петлю.

— Возможно, ее и вовсе не существует. Тем не менее, мне бы очень хотелось поймать леди Ди на чем-нибудь противозаконном. Мне было бы очень приятно положить конец деятельности герцога, не затронув... его лично...

— Или интересов Короны, — подсказал я. — Так какого же черта вы следите за мной?

— Да я, в общем-то, и не делаю этого. Моя цель — леди Медкалф.

Я поднялся из-за столика.

— Ну что ж, вы правы в одном: Ди — мой друг. И я не намерен помогать вам «ловить» ее на чем-либо.

Он округлил глаза, выпустил дым.

— Я не помню, чтобы просил вас об этом. Неожиданно стальные барабаны туземного оркестра зазвучали оглушительно.

— Зачем же вам понадобилось рассказывать мне обо всем этом? — спросил я, недоумевая.

— Только для того, чтобы вы были в курсе. Видите ли, я уже понял, что если кому-то и суждено докопаться до правды в этом деле, то именно вам, мистер Геллер.

Я посмотрел на него. Он улыбнулся своей едва заметной улыбочкой и приподнял свой бокал.

— Держите со мной связь, — сказал он напоследок.

Когда я в последний раз взглянул на него, прежде чем покинуть бар, он непринужденно болтал с нашей официанткой, которая казалась завороженной.

Не стоило ломать голову над тем, кому этой ночью предстояло быть трахнутой.

Глава 23

— Слушайте! Слушайте! — закричал маленький человечек, облаченный в мантию, вскоре после того как привлек внимание всего переполненного зала суда, ударив о деревянный пол своим жезлом с набалдашником в виде короны. — Да хранит Бог короля!

Все присутствующие встали, когда довольно полный человек невысокого роста в белом парике по плечи и в подбитой мехом багровой накидке занял свое место за трибуной. Сэру Оскару Бедфорду Дэли, главному судье Багамских островов, было около шестидесяти пяти лет, хотя он не выглядел на свой возраст: черточки черных бровей были единственным грубым элементом его круглого и нежного, как у ребенка, лица.

По мнению Хиггса, Дэли слыл справедливым и проницательным и имел репутацию человека, не признающего никаких запретов в поиске сути дела.

В настоящий момент этот приятного вида юрист окидывал взглядом переполненную аудиторию, улыбаясь кроткой улыбкой.

А зал действительно был полон: тростниковые, походные и складные деревянные стулья занимали все свободное пространство в центральном и боковых проходах и в самых отдаленных уголках помещения. И на этот раз богачи за несколько часов вперед прислали своих слуг, чтобы занять лучшие места. Тем не менее, добрую половину зрителей составляли местные, которые ни за что и никому не хотели уступать своих мест.

Утро выдалось жарким, хотя и не особенно влажным, и жужжание мух перекрывало шум вращавшихся под потолком вентиляторов. Когда присяжные заняли свои места и были завершены все положенные по английскому закону формальности, единственным основным отличием этого судебного заседания от предварительного слушания стало присутствие когорты присяжных заседателей, состоявшей из белых мужчин, большинство среди которых составляли торговцы. Их председатель был бакалейщиком.

Все остальное осталось без изменений, начиная с двух переполненных представителями прессы столов, среди которых восседал одетый по-ковбойски Гарднер, имевший вид голодного бульдога, и заканчивая облаченными в парики и мантии юристами: по-мальчишески симпатичный Хигuс сидел с выражением спокойной уверенности в соседстве со своим советником Эрнестом Каллендером, красивым, энергичным мулатом с театральными манерами; чернокожий Эддерли расположился рядом с угрюмым генеральным прокурором Хэллинаном, который сидел со своим вытянутым бесстрастным лицом с крохотными усиками. Эддерли оглядывал зал суда с таким видом, будто тот был его собственностью.

А что же Фредди? Он снова находился в своей клетке из красного дерева, лениво пережевывая неизменную спичку. На нем был легкий голубой костюм и галстук, не уступавший по яркости багамскому солнцу. Единственным, что выдавало истинное состояние обвиняемого, была его бледность и тот факт, что долговязый граф как-то умудрился потерять вес.

Несмотря на бодрое поведение — улыбки и приветственные жесты знакомым — он выглядел, как настоящий скелет.

Эддерли открыл заседание длинной и, откровенно говоря, впечатляющей речью, обращенной к суду. Жалкая, запутанная, головоломная версия обвинения превратилась у него в картину удивительной ясности, на которой Фредди был нарисован как человек «в отчаянном финансовом положении», «горячо ненавидевший» сэра Гарри.

— По своей необычности, — заявил Эддерли со своим как бы даже слишком британским произношением, — это убийство превосходит все до сих пор совершавшиеся в нашей стране преступления.

Его голос возвысился.

— Убийство есть убийство, а жизнь есть жизнь, — продолжал он. — Но это убийство, которое, как сказал бы Шекспир, «черно, как ад, и словно ночь темно», в своей грязной сути... есть деяние, замысел которого мог возникнуть только в извращенном уме... чуждом уму нормального человека и полном пренебрежения к гуманности в этом преступлении, которое опорочило имя и нарушило покой этой тихой страны.

«Хорошая работенка», — подумал я, услышав, с каким выражением было произнесено слово «чуждый».

Вцепившись на груди руками в свою мантию, Эддерли грациозно расхаживал по залу, стараясь заворожить своей речью присяжных. Под красноречием в сочетании с правильной английской речью чувствовалась скрытая жесткость, придававшая правдивость его мелодраматичным выражениям.

— Призываю вас вынести обвинительный приговор, — напутствовал он загипнотизированных присяжных, — без страха и сожаления, но с уверенностью в том, что вы делаете богоугодное деяние... согласно вашей совести... и требованиям британского правосудия!

Эддерли тяжело опустился на свое место, выгнув шею и выпятив подбородок. За этой помпезной, хотя и несколько суетливой вступительной речью последовала уже знакомая череда свидетельских показаний военных фотографов, вербовщика и Марджори Бри-стол, которая очаровательно выглядела в своем цветастом платье с жемчужинами, но казалась несколько взволнованной.

Но самое главное, она наградила меня мимолетной улыбкой, когда шла по проходу прочь от свидетельской трибуны.

Во время обеденного перерыва я снова встретился с Ди и Нэнси де Мариньи, которая была лишена доступа в зал суда до тех пор, пока она не даст свидетельские показания, и занялся своим обычным на предстоящие несколько дней делом, то есть отчетом перед Нэнси в том, что видел и слышал.

— Ну, хорошо ли выступил Эддерли? — спросила меня она.

— Лучше не бывает. Даже Эрл Стенли Гарднер был под впечатлением. Я думаю, это несколько подзадорит Годфри.

— Он может рассчитывать на этого Каллендера, — сказала Ди. — Я слышала, что прежде чем заняться правом, он собирается посвятить себя театральной карьере в Лондоне.

Нэнси закивала головой.

— Эрнест действительно некоторое время проработал диктором на Би-Би-Си. Это выдающаяся личность — за словом в карман не полезет... — Я достаточно долгое время провел с Эрнестом Каллендером, чтобы убедиться, что Нэнси была права; но ни Хиггс, ни Каллендер не могли сравниться в актерском мастерстве с Эддерли.

— Следующим должен выступать Кристи, — сказал я.

Нэнси усмехнулась.

— Интересно, сможет ли он на этот раз лучше подать себя, — произнесла она.

— Да, мне тоже, — произнесла Ди, выгнув бровь. — Судя по тому, как удачно Гарольд работает со своими потенциальными покупателями земли, можно подумать, что он сможет добиться большего на свидетельской трибуне...

Однако повторное свидетельство Гарольда Кристи оказалось намного хуже первого: он выглядел так, как будто не спал несколько недель, его слабый голос дрожал, вызывая время от времени просьбы присяжных говорить громче. Вцепившись в поручни трибуны, он ерзал на своем месте в поисках равновесия и удобства, которые он так и не находил. Хотя его двубортный белый костюм с перламутровыми пуговицами и темный галстук-самовяз придавали ему более презентабельный, чем обычно, вид, его потное лицо и нервное поглаживание галстука выдавали в нем невероятное напряжение.

Он пересказал знакомую всем историю убийства; отрицал тот факт, что де Мариньи приглашал его к себе домой — словом, ничего нового.

Но Эддерли, зная о том, что капитан Сирз будет выступать в качестве свидетеля, всеми силами стремился лишить защиту одного из ее главных козырей.

— А что бы вы сказали, — спросил прокурор, — если бы капитан Сирз заявил, что видел вас в городе в ночь убийства?

Кристи, по мере того как подыскивал ответ, все сильнее сжимал поручни трибуны.

— Я бы сказал, что он серьезно ошибается, и что в будущем ему следует быть более осторожным в своих наблюдениях.

Эддерли улыбнулся своей широкой белозубой улыбкой; он картинно покачал головой, повернулся к присяжным и, пытаясь произвести на них театральный эффект, обратился к судье:

— Милорд, это все!

Эта тактика Эддерли несколько сбила с толку Хиггса, поскольку сначала перекрестный допрос, который он начал в отношении этого сложного свидетеля, шел как-то неуверенно. Так, например, он потратил пять или десять минут на то, чтобы выяснить, каким именно концом полотенца Кристи вытирал лицо сэра Гарри, до тех пор пока Кристи наконец не взорвался:

— Ради Бога, Хиггс! Ведите себя разумно!

Однако Хиггс продолжал в том же духе, очевидно, в попытке убедить присяжных в ненадежности памяти свидетеля. Ничего не прояснили и вопросы о том, было ли решение остаться в «Вестбурне» спонтанным. Не оправдались и старания Хиггса подчеркнуть абсурдность утверждения Кристи о том, что запах гари не ощущался за пределами комнаты, в которой произошло убийство.

Было невыносимо видеть, как опытный адвокат никак не мог справиться с таким уже наполовину выведенным из равновесия свидетелем, как Кристи. Наконец Хиггс нащупал слабое место.

— Мистер Кристи, вам не приходилось покидать «Вестбурн» в ту ночь?

— Нет.

— Вы знакомы с капитаном Сирзом, суперинтендантом полиции?

— Да.

— Вы с ним в хороших отношениях?

Кристи пожал плечами.

— Ни в хороших, ни в плохих. Я очень редко вижу его.

— Правда ли, что вы знакомы с ним с детства?

На этот раз он нервно сглотнул.

— Да.

— А как вы думаете, не может ли он иметь чего-либо против вас?

— Нет.

— Тогда я заявляю вам, что капитан Сирз видел вас примерно в полночь в машине на Джордж-стрит!

Кристи промакнул свой огромный лоб намокшим платком.

— Капитан Сирз ошибается. Я не выходил из «Вестбурна» после того как лег спать, и любое утверждение о том, что я был в городе, является грубой ошибкой.

Теперь Хиггс принялся вышагивать перед присяжными заседателями.

— Считаете ли вы, что капитан Сирз заслуживает доверия?

— Да, считаю. — Он снова сглотнул. — Но ведь и те, кому можно доверять, могут ошибаться.

Хиггс дал возможность присяжным, как и всей остальной аудитории, поразмыслить над возможным значением последнего утверждения Кристи, а потом произнес:

— Я закончил, милорд.

Остаток дня и все следующее утро Эддерли потратил на изложение собственной версии дела. Первым выступил доктор Куокенбуш, который изложил результаты судебно-медицинской экспертизы, основу которых составляло противоречие, состоявшее в том, было ли тело Оукса подожжено тогда, когда он был еще жив или же подожгли его труп, насколько об этом можно было судить по волдырям. Слишком мало времени было отведено на безуспешные лабораторные исследования, связанные с идентификацией «четырех унций густой и липкой» темного цвета жидкости, обнаруженной в желудке сэра Гарри.

Самый интересный момент наступил, когда главный судья торжественно спросил доктора Куокенбуша:

— За какое время мог бы умереть нормальный, здоровый человек?

На что Куокенбуш ответил:

— Нормальный и здоровый человек не умер бы, милорд.

Напряженная тишина в зале взорвалась смехом, перекрывшим призывы к порядку. Я с удовольствием отметил, что вкрадчивый Куокенбуш наконец-то оправдал бы ожидания Граучо Маркса, что обещало само его имя.

На следующий день после полудня симпатичная блондинка Дороти Кларк пересказала свой рассказ о том, как Фредди в дождь отвез ее домой и еще одну жену офицера, Джин Эйнсли.

Эти показания вряд ли были сюрпризом, и, если бы вызвали меня, я бы подтвердил их, но Хиггс, когда подошла его очередь задавать вопросы, решил пробить более серьезную брешь в лодке противной стороны.

Установив тот факт, что миссис Кларк видела, как де Мариньи обжегся, зажигая свечи, что помогло объяснить происхождение пресловутых опаленных волосков, которые якобы обнаружили Баркер и Мелчен, Хиггс спросил:

— Вы видели, как обвиняемого, Альфреда де Мариньи, провели наверх в «Вестбурне» для допроса утром девятого июля?

— Да, видела.

— Скажите, это было между одиннадцатью утра и полуднем?

— Да, я в этом уверена.

Ропот, прокатившийся по залу, указывал на важность этого заявления. Один из свидетелей обвинения только что заявил, что Фредди мог оставить свой отпечаток пальца на китайской ширме, дотронувшись до нее десятого июля! В то же время свидетельница поставила под сомнение правдивость показаний полицейских, данных под присягой.

За этим мгновением триумфа последовали часы атаки сменявших друг друга свидетелей обвинения, которые нарисовали чрезвычайно нелестный портрет Фредди.

Доктор Уильям Сэйяд из Палм-бич поведал суду о ссоре между сэром Гарри и Фредди, во время которой последний пригрозил «размозжить голову сэру Гарри». Вкрадчивый южанин, который посвятил меня в это дело, Уолтер Фоскетт, семейный адвокат Оуксов, детально рассказал обо всех семейных неурядицах, выставив при этом Фредди в самом невыгодном свете.

Выступивший в качестве суррогата взамен отсутствующего полковника Линдопа майор Пембертон — солидный человек с усами и авторивидом — представил версию, по которой полиция решила арестовать де Мариньи, и которая подтверждала показания, данные Линдопом под присягой. Странным образом Пембертон никак не упомянул о времени, в которое Мелчен провел обвиняемого наверх для допроса девятого июля.

Лейтенанту Джонни Дугласу — развязному шотландцу с ястребиным профилем, в безупречной форме цвета хаки — было поручено охранять де Мариньи до его официального ареста. Но поскольку они с Фредди были друзьями, обвиняемый несколько подвел своего стража, спросив у него, может ли человек быть осужден в британском суде только на основании косвенных улик, в особенности если орудие убийства не найдено.

В своей назойливой манере Дуглас также заявил, что будто Фредди сказал об Оуксе: «Этого старого ублюдка так или иначе следовало бы убить».

Хиггс предоставил возможность допросить свидетеля помощнику Каллендеру. Несколько полноватый, но подвижный красавец с овальным лицом обратился к Дугласу с вопросом:

— Осознаете ли вы тот факт, что обвиняемый — француз, что французские законы отличаются от британских?

— Да, осознаю, — ответил тот.

Главный судья наклонился вперед и задал свой собственный вопрос:

— Вы знали о том, что обвиняемый родом с Маврикия?

— Да, милорд.

Каллендер натянуто улыбнулся.

— А разве обвиняемый не справлялся, найдено ли орудие убийства?

— Конечно, справлялся!

— Но, при данных обстоятельствах, разве не представляется совершенно естественным задать такой вопрос? Может ли человек быть осужден при отсутствии орудия убийства?

— Да, это вполне нормальный вопрос, сэр.

— А разве вы не говорили обвиняемому: «Из-за сэра Гарри суетятся потому, что у него были бабки. Если бы это был какой-нибудь нищий цветной ублюдок из Грант-тауна, мне бы не пришлось так вкалывать»?

— Я не припоминаю, что говорил что-либо подобное.

— Вы часто пользуетесь выражением «ублюдок»?

— Я очень редко использую это слово.

Улыбка исчезла с лица Каллендера; он указал пальцем на щеголеватого маленького шотландца.

— Я заявляю, лейтенант Дуглас, что «ублюдок» — это ваше любимое словечко!

— Я это отрицаю!

— И еще я заявляю, что именно вы сказали: «Этого старого ублюдка так или иначе следовало бы убить».

— Я отрицаю это. Это были слова обвиняемого.

— Это все, милорд, — произнес Каллендер, обращаясь к судье.

Вся эта сцена явила собой прекрасный пример перекрестного допроса, но Дуглас оказался твердым орешком. Фредди сидел в клетке с мрачным видом. От его былого задора не осталось и следа.

Следующий день начался слишком уж мелодраматично для такого процесса: леди Оукс, которой позволили присесть на свидетельской трибуне, одетая в траурное платье, с черной вуалью на шляпке и в черных же перчатках, говорила мягким, убежденным голосом о пятне, которое легло на семью из-за замужества их дочери.

Она обмахивалась пальмовым веером, подносила стакан воды ко рту дрожащей рукой; это было представление, апеллировавшее к сочувствию. И, как бы цинично это ни звучало, это действительно было представлением: эта хрупкая, болезненного вида вдова с заплаканным лицом мало напоминала ту сильную женщину, с которой я встретился в «Билтморе» в Майами-бич. Я уже не говорю о непреклонном решении выставить меня из «Британского Колониального».

И все-таки, в общем потоке свидетелей, вызванных с тем, чтобы очернить Фредди, Юнис Оукс была самым слабым звеном. В общем, она почти ничего не сказала: Фредди написал «ужасное» письмо с критикой сэра Гарри их впечатлительному сыну Синди; Фредди, по-видимому, подстрекал Нэнси порвать с родителями, если они не примут его «в своем фамильном кругу».

Вот почти и все.

Хиггс задал в порядке перекрестного допроса всего шесть осторожных вопросов, среди которых был и такой:

— Леди Оукс, не приходилось ли вам когда-либо слышать от обвиняемого угроз физической расправы в адрес вашего мужа?

— Конечно, нет! — резко ответила женщина.

А вот это была та самая леди Оукс, которую я видел в «Билтморе»!

— И, насколько вам известно, — продолжал Хиггс, — единственным, на что жаловался обвиняемый, было то, что сэр Гарри отказывался принять его в семью?

— Я так полагаю.

— Милорд, у меня больше нет вопросов.

Весь остаток утра и полдень свидетельскую трибуну занимал гордость отдела по расследованию убийств майамской полиции — жирный, румяный и несколько суетливый капитан Эдвард Мелчен. На протяжении нескольких часов Эддерли осторожно вел свидетеля по следам его показаний на предварительных слушаниях, включая сюда и рассказ о ходе следствия, подробностях ареста де Мариньи и замечаниях, которые, по утверждениям некоторых свидетелей, обвиняемый отпускал в адрес сэра Гарри.

Хиггс снова бросил в бой своего ассистента, и Каллендер почти сразу же схватил Мелчена за горло.

— Капитан, — начал он, — о какой важной улике сообщил ваш напарник Джеймс Баркер леди Оукс и миссис де Мариньи в Бар-Харбор после похорон сэра Гарри?

Мелчен облизнулся.

— Капитан Баркер сообщил им, что на китайской ширме был обнаружен отпечаток пальца графа де Мариньи.

— Отпечаток пальца?

Мелчен пожал плечами.

— Возможно, он сказал тогда «отпечатки пальцев».

— Вы ехали вместе с капитаном Баркером из Нассау в Бар-Харбор?

На фоне четкого английского произношения Каллендера южноамериканский акцент Мелчена звучал лениво и как-то даже глупо.

— Конечно.

— Вы обсуждали обстоятельства дела Оукса?

— Да, конечно.

— И вы обсуждали эту весьма важную улику?

Мелчен вздрогнул; он казался смущенным.

— Отпечаток или отпечатки пальцев. Вы обсуждали их с вашим напарником, капитан Мелчен?

Поразмыслив некоторое время, тот произнес:

— Э-э... это не было предметом нашего разговора.

— Сэр? — переспросил Каллендер.

— Мы их не обсуждали.

Удивление аудитории, над которой прокатилась волна бормотания, было очевидным, также как и удивление главного судьи, который оторвался от своих протокольных записей.

Каллендер продолжал допрос:

— Вы и капитан Баркер были привлечены к расследованию этого дела и работали как напарники?

— Да.

— И весь путь из Нассау вы проделали вместе?

— Да.

— И вы впервые узнали об этой важной улике только тогда, когда капитан Баркер сообщил о ней леди Оукс и Нэнси де Мариньи?

— Э-э-э... да.

— Тем не менее капитан Баркер заявляет, что знал об этой улике с девятого июля, то есть со дня ареста обвиняемого. И теперь вы под присягой заявляете, что во время путешествия из Нассау в Бар-Харбор при обсуждении обстоятельств дела Баркер ни разу не упомянул об этом важном факте?

— Э-э... это... верно. Да!

Каллендер приблизился к присяжным и, улыбнувшись, покачал головой; позади него главный судья Дэли задал свой вопрос свидетелю:

— Не кажется ли вам странным, сэр, что капитан Баркер не рассказал вам об этом отпечатке во время поездки в Бар-Харбор?

— Ну, — произнес Мелчен с видом школьника, который сообщал учителю о том, что собака съела его домашнюю работу, — теперь я припоминаю... что капитан Баркер ходил вместе с майором Пембертоном в лабораторию британских ВВС, чтобы проявить снимок отпечатка, который, по их утверждению, принадлежал обвиняемому. Только было ли это девятого июля?

Главный судья округлил глаза и с досады отбросил свой карандаш.

Каллендер воспользовался удобным моментом и нанес решительный удар.

— Давайте теперь обратимся к событиям девятого июля, капитан. Ведь вы и капитан Баркер рекомендовали арестовать обвиняемого именно в этот день?

— Да.

Каллендер обвиняюще указал пальцем в сторону свидетеля.

— Я утверждаю, капитан Мелчен, что ваши показания на предварительных слушаниях в части, определяющей время допроса обвиняемого между тремя и четырьмя часами пополудни девятого июля, являлись фальсифицированными с целью доказать, что обвиняемого не было наверху перед тем, как был снят отпечаток пальца!

Мелчен расстегнул свой пропитавшийся воротничок рубашки; он улыбнулся смущенной, стыдливой улыбкой.

— Это совсем не входило в мои намерения... моя память... подвела меня. Это была ошибка.

— И при том какая! — с усмешкой произнес Каллендер. — А какое странное совпадение, что вы и два местных констебля сделали одну и ту же ошибку!

Мелчен неловко улыбнулся и пожал плечами.

— Вопросов больше не имею, милорд, — с отвращением сказал Каллендер.

Следующим свидетельствовал сам Баркер, но долговязый, сурового вида детектив с твердым взглядом голубых глаз и темными, седеющими на висках волосами в отличие от своего напарника был парень не промах. Он обладал умением держаться профессионально и стоял на свидетельской трибуне уверенно, держа руки в карманах брюк своего серого двубортного костюма.

К допросу свидетеля приступил сам генеральный прокурор, и как вопросы, так и ответы показались мне слишком точными и заготовленными заранее. Отрепетированными. Но присяжные, забыв о жалком бессвязном бормотании предыдущего свидетеля, похоже, с жадностью прислушивались к экспертным суждениям Баркера.

Значительная часть времени была потрачена на перечисление впечатляющих фактов из биографии свидетеля и на установление хода следствия и обстоятельств ареста графа. Вскоре после того как Хэллинан перешел к обсуждению отпечатка, Хиггс выступил с возражением против принятия отпечатка пальца де Мариньи в качестве улики.

— Этот отпечаток пальца не является лучшей уликой, — заявил Хиггс главному судье. — А вот ваша ширма с отпечатками на ней — другое дело.

Главный судья кивнул, качнув локонами своего белого парика.

— Не могу возразить против этого. Пусть сюда внесут саму ширму.

Хиггс улыбнулся.

— О! Но минуту — на ширме теперь нет отпечатка.

На этот раз главный судья нахмурился; раздражение сменилось в нем непониманием происходящего.

— А что еще вам нужно, кроме снятого отпечатка и его фотоснимка?

— Отпечаток был не «снят», милорд, он скорее стерт кусочком резины. И у нас есть только утверждение капитана Баркера, что отпечаток был снят именно с ширмы — это бессмысленное уничтожение улики в превосходном состоянии не было объяснено должным образом, и отпечаток не может рассматриваться в качестве улики.

Выражение лица главного судьи стало мрачным.

— Вы хотите сказать, что отпечаток, представленный обвинением, является подделкой?

— Совершенно верно, сэр.

Оживление, возникшее среди зрителей, было прервано громким протестующим возгласом генерального прокурора. Хэллинан настаивал на достоверности и истинности снятых отпечатков, разъясняя суду, что капитан Баркер, срочно вызванный в Нассау, не привез с собой специального фотоаппарата, ошибочно предположив, чтонайдет его на месте.

— А разве вы не могли послать в вашу контору телеграмму, — спросил свидетеля главный судья, — с просьбой направить вам специальный фотоаппарат первым же самолетом?

— Я полагаю, что мог бы, ваша честь, — признал Баркер. — Но я не сделал этого.

Казалось, что победа была на стороне Хиггса, но главный судья постановил принять отпечаток пальца — «вещественное доказательство №10» — к рассмотрению в качестве улики.

— Мистер Хиггс, ваш аргумент только прибавляет значение этой улике, — сказал главный судья. — И я полагаю, что присяжные придерживаются того же мнения.

На следующее утро Баркер снова занял свое место на свидетельской трибуне, и Хиггс вел себя довольно спокойно, пока Хэллинан заканчивал обсуждение отпечатка; его свидетель-эксперт не смог четко указать то место на ширме, с которого был снят этот отпечаток. Ширма была заблаговременно внесена в зал и поставлена слева от стола судьи.

Мне было интересно, натравит ли Хиггс своего верного пса Каллендера и на этого ключевого свидетеля обвинения. Но Хиггс поднялся со своего стула и лично принялся за Баркера.

— Значит, вы не готовы, — произнес адвокат удивленным тоном, решительно направляясь к свидетельской трибуне, — сказать, был ли данный отпечаток снят с вами же помеченного места на второй панели?

— Я убежден, что отпечаток был снят с верхней части панели, которую я пометил, а не с какого-то определенного места на ней.

— Капитан Баркер, не могли бы вы сойти с трибуны, подойти к ширме и указать место, помеченное синим карандашом?

Баркер спустился с трибуны и мимо стола главного судьи прошел к китайской ширме. Он внимательно изучил верхнюю панель, особенно присматриваясь к синей линии, которая, как он указывал ранее, была сделана им самим.

— Ваша честь! — в оцепенении произнес Баркер, обращаясь к судье. — Синяя линяя на ширме была проведена не мной. Здесь чувствуется попытка провести синюю линию поверх черной — той, что я нанес первого августа в присутствии генерального прокурора.

При поднявшемся в зале шуме главный судья покинул свое место и присоединился к Хиггсу и Хэллинану, которые уже стояли рядом с Баркером, рассматривая синюю линию.

— Я не вижу здесь никакой черной линии, — донеслись до меня слова Хиггса.

А Хэллинан шепотом сказал Баркеру:

— Посмотрите же, ведь это ваши инициалы...

Публику призвали к порядку, главный судья занял свое место, и Баркер, вернувшись на свидетельскую трибуну, сделал нечто из ряда вон выходящее.

— Я... хочу изменить... свои показания, — почти заикаясь, проговорил он. — При более близком рассмотрении я разглядел рядом с синей линией свои инициалы.

Хиггс, беспокойно прохаживаясь взад-вперед перед присяжными, заулыбался. Победа была невелика, но уверенность Баркера была поколеблена: теперь адвокат крепко держал его за горло.

— Вы считаетесь экспертом в дактилоскопии?

— Конечно.

— Вам приходилось прежде участвовать в других процессах в качестве эксперта, представлять в качестве улики снятый отпечаток, не фотографируя этот отпечаток на рассматриваемом предмете?

— Конечно... много раз.

— Назовите хотя бы один пример.

Баркер замолчал. Затем нервно взмахнул рукой.

— Мне надо справиться о своих записях...

— Понимаю. А когда вы забыли свой специальный фотоаппарат, вы пытались разыскать подобный в Нассау? Мы думаем, что на базе ВВС имеются несколько таких аппаратов.

— Нет, не пытался.

— Вы телеграфировали в Майами с просьбой прислать вам оборудование?

— Нет, вы же знаете.

— Когда вы посыпали специальным составом кровавые отпечатки руки в комнате сэра Гарри, разве вы, эксперт в дактилоскопии, не знали, что они могут стереться?

— Я допускал такую возможность.

— А фактически они стерлись?

— Да.

— А вы хотя бы замерили эти кровавые отпечатки, чтобы с уверенностью утверждать, насколько велика была эта рука?

— Я полагаю, что мог бы сделать это.

— А я заявляю, что на этой китайской ширме были другие отпечатки, которые были уничтожены влагой.

— Это верно.

— Если обвиняемый был в ту ночь на месте преступления, то почему его отпечаток не был уничтожен по той же причине?

— Нам повезло, что мы обнаружили этот единственный отпечаток пальца.

— Повезло? Разве это подходящее слово? Может быть, вам следовало бы сказать: «Это чудо, что мы нашли его?»

Мелчен, сидевший в зале, вдруг поднялся с места; его лицо было зеленым от отчаяния. Он бросился из зала, расталкивая сидевших в проходе на складных стульях зрителей.

Гарднер встал из-за стола прессы, выглянул в ближайшее окно и ухмыльнулся. Несмотря на шум лопастей вентиляторов и жужжание мух, с улицы донеслись приглушенные звуки рвоты.

— Вам не приходило в голову, капитан Баркер, — продолжал тем временем Хиггс, — что ожоги на лице и руках обвиняемого могли быть результатом долгого пребывания на солнце?

Баркер взглянул на де Мариньи, который с улыбкой вслушивался в каждое слово его показаний; бледное лицо обвиняемого как бы поддразнивало свидетеля.

— Конечно, — ответил Баркер Хиггсу. — Но я видел, насколько белой была его кожа, и поэтому заключил, что...

— Вот как! А разве вы не знали, что обвиняемый яхтсмен и часто находился на солнце?

Баркер не понимал, что теперешний цвет лица де Мариньи объяснялся тем, что тот много недель провел в тюрьме.

— Я... э-э... был поражен отсутствием загара у яхтсмена, — заявил свидетель.

Хиггс весь день таким образом продолжал наносить удары по Баркеру. Адвокат подверг тщательному анализу небрежные следственные действия обоих детективов, особенно их халтурную работу по снятию отпечатков пальцев. Он также вынудил Баркера признать, что тот не говорил Мелчену об отпечатках до приезда в Бар-Харбор.

— Капитан Баркер, я хотел бы, чтобы вы взглянули на две фотографии отпечатков пальцев, сделанные в порядке эксперимента экспертом защиты Леонардом Килером на том месте ширмы, откуда, как вы заявили, было снято «вещественное доказательство № 10».

Баркер взял в руки фотографию.

— Вы можете объяснить, почему «вещественное доказательство № 10» представляет собой столь четкий отпечаток, на котором нет характерного рисунка, свойственного деревянной поверхности, в то время как на этих снимках такой рисунок присутствует?

— Ну... возможно, эти отпечатки были сняты не с одного и того же места, что и «вещественное доказательство № 10».

— А вы не хотите сами провести эксперимент, капитан Баркер? Может быть, сойдете с трибуны и снимете несколько различных отпечатков с китайской ширмы на виду у всех? Вдруг вам снова «повезет»?

— Я... э-э... не думаю, что это удачная мысль.

— Понимаю. Однако на поверхности, которая отображена на «вещественном доказательстве № 10» есть рисунок, не так ли?

— Да, есть.

— А на поверхности этой ширмы есть что-либо похожее на подобные круги?

— Нет, сэр.

— Когда вы снимали отпечатки с ширмы утром девятого июля, капитан Мелчен проводил наверх обвиняемого?

— Думаю, что да.

— А вы не подходили к дверям комнаты, в которой капитан Мелчен допрашивал обвиняемого, и не спрашивали, все ли в порядке?

— Нет, я этого не делал.

— Не был ли представленный здесь вами отпечаток пальца обвиняемого получен с какого-либо предмета в той комнате, например, со стакана, который де Мариньи передавал Мелчену по его просьбе?

— Разумеется, нет!

Хиггс поднял вверх палец.

— Но ведь вы заявили о том, что обнаружили отпечаток после того, как обвиняемый покинул комнату, не так ли?

— Верно.

Хиггс отошел от свидетеля, и его голос зазвучал в зале суда с такими интонациями, которым позавидовал бы и такой актер, как Эддерли.

— Я считаю, что вы и капитан Мелчен намеренно подстроили все так, чтобы получить отпечатки пальца де Мариньи.

— Но это не так! — самообладание Баркера куда-то улетучилось; теперь он, весь потный, перешел на крик.

— Вам ни разу не приходилось свидетельствовать на процессе, имевшем такой значительный общественный резонанс, не так ли? Так я заявляю, что в своих собственных целях и в жажде известности вы пренебрегли истиной и совершили подмену вещественного доказательства!

— Я категорически отрицаю это!

— Милорд, — произнес Хиггс, изобразив на лице гримасу торжественного отвращения, — я закончил допрос этого свидетеля.

Баркер, поникнув головой, продолжал стоять на трибуне с вытянувшимся изможденным лицом; Хиггс нанес ему гораздо более серьезные удары, чем я в свое время. Затем он в полной тишине покинул зал суда, и эта тишина красноречиво свидетельствовала о всеобщем презрении к свидетелю.

Был объявлен перерыв на обед, и Гарднер отыскал меня в толпе, плотным потоком валившей из зала.

— Обвинение еще не закончило свое выступление, — сказал он. — Но защита вполне может выиграть это дело, не вызывая очередного свидетеля.

— Вы так думаете?

— Это ясно, как божий день, сынок — благодаря этой вашей улике, связанной с отпечатками пальцев. Вы проделали работенку, достойную Пола Дрейка!

— А кто такой Пол Дрейк?

Гарднер засмеялся и похлопал меня по спине.

— Ты мне нравишься, Геллер!

— Вы тоже остроумный человек, Эрл!

Гарднер оказался прав. Суд практически закончился: сфабрикованность обвинения против де Мариньи была очевидна. Защита на протяжении нескольких дней держала в напряжении всю аудиторию, но теперь наступила развязка.

Сам де Мариньи оказался весьма темпераментным и толковым свидетелем. Он четко рассказал о себе, оживленно жестикулируя при этом. Его французский акцент напоминал присяжным о том, что этот человек боролся за свою жизнь в чужой стране. С помощью Хиггса Фредди удалось убедительно подать себя не только как человека независимого в финансовом отношении, но и как удачливого бизнесмена.

Обвинение никак не могло повлиять на мнение суда, сложившееся в отношении обвиняемого. Хэллинан от отчаяния попытался было выяснить, имел ли Фредди право называться графом; оказалось, что обвиняемый имел такое право, но предпочитал не пользоваться им и даже просил местную прессу не употреблять его титул.

Американский друг де Мариньи Черетта, так же как и другие гости, бывшие на вечеринке, дал показания о событиях ночи убийства, не позабыв рассказать и о том, как Фредди обжегся; среди свидетелей оказалась также юная Бетти Робертс, светлые волосы которой падали на ее зеленое, в белую полоску, платье, а приятная улыбка и стройная фигура вызывали оживление за столом прессы.

Капитан Сирз оказался, как и ожидалось, крепким свидетелем, и даже лучшие выстрелы Эддерли не попали в цель: свидетель видел Кристи в полночь в центре Нассау, и все тут!

Лен Килер вбил последний гвоздь в гроб единственного вещественного доказательства — отпечатка пальца.

Ни одна из сторон не вызвала меня в качестве свидетеля; защите я был не нужен, а обвинению нежелателен.

Последней удачей Эддерли — и единственным неприятным моментом для защиты за весь судебный процесс — была его хитрая попытка выставить лгуном приятеля Фредди маркиза де Висделу.

Щеголевато одетый Джордж де Висделу, весь трясущийся от нервного напряжения, заявил, что в три часа ночи он, по просьбе Фредди, принес ему его кота. Тут Эддерли возразил свидетелю, зачитав ему его собственные показания на предварительном следствии: «Я не видел де Мариньи с одиннадцати вечера до десяти часов следующего утра».

Маркиз ответил Эддерли:

— Возможно, я запутался, когда заявил так... я француз, человек очень эмоциональный...

Во время перерыва я вместе с Хиггсом и Каллендером внимательно изучил протокол показаний де Висделу на предварительном следствии; он был записан от руки, и мы просматривали страницы, сидя за обедом в отеле «Розелда».

— Вот оно! — сказал я. — Этот Эддерли просто хитрый сукин сын!..

В суде Каллендер побеседовал с де Висделу об этом заявлении, продемонстрировал присутствующим, что свидетель и в самом деле не видел де Мариньи, ведь они разговаривали через дверь!

— В заявлении об этом прямо говорится? — спросил главный судья.

— Да, милорд! — ответил Каллендер, передавая ему документы.

— Мистер Эддерли, — строго произнес главный судья с посуровевшим лицом, — вы дали мне и присяжным повод думать, что показания мистера де Висделу на предварительном следствии противоречили его нынешнему свидетельству.

Эддерли поднялся с места и откашлялся. Казалось, обычная самоуверенность на сей раз покинула его.

— Милорд, — проговорил он. — Я лишь пытался показать, что свидетель не видел обвиняемого с двенадцати часов ночи. Заявление моего ученого друга не противоречит этому — оно просто утверждает, что свидетель говорил с обвиняемым.

Главный судья покраснел от гнева.

— Я не одобряю таких тонких различий, когда на карту поставлена жизнь человека! — заявил он. — Мистер Эддерли, не испытывайте больше моего терпения.

Последним свидетелем была Нэнси де Мариньи.

С бледным лицом и несколько болезненным видом, одетая в белую шляпку и черное, отороченное белой материей платье, дочь покойного решительно прошла к свидетельской трибуне и дала показания в поддержку своего мужа. Ее спокойствие поколебалось лишь однажды: подбородок задрожал и слезы потекли по щекам, когда она рассказывала о том, как Баркер и Мелчен, явившись на похороны из Новой Англии, заявили ей, что, по их предположению, ее муж совершил убийство ее отца. Де Мариньи в своей клетке приложил к глазам платок; многие женщины в зале открыто плакали.

— Миссис де Мариньи, — обратился к Нэнси Хиггс, — ваш муж когда-либо просил у вас деньги?

— Нет, никогда.

— А выражал ли он когда-либо ненависть в отношении вашего отца?

— Нет, никогда.

Когда Нэнси сошла со свидетельской трибуны, Хиггс объявил:

— Защита закончила свое выступление, милорд!

Хиггс быстро подвел итог судебного заседания; Хэллинан же поступил неумно, взявшись произносить заключительную речь. Даже пристыженный Эддер придумал был что-нибудь получше.

Итоговое обращение главного судьи к присяжным фактически представляло собой установку на оправдание и содержало критические замечания в адрес Баркера и Мелчена.

После того как присяжные удалились на совещание, Эрл Гарднер вновь подошел ко мне, похлопал меня по спине и сказал:

— Не теряй связи со мной, сынок!

— Куда вы? — удивился я. — Ведь присяжные еще не вернулись!

— Черт с ними, — объявил Гарднер. — Мне надо успеть на вечерний самолет в Штаты.

И он снова не ошибся. Меньше чем через два часа приговор был оглашен: не виновен.

Приветственные возгласы заполнили зал. Главный судья сказал, обращаясь к де Мариньи:

— С вас снимается обвинение.

Хиггс тем временем обнимал Каллендера, повторяя: «Мы выиграли!» Парики слетели с обоих юристов. Рядом стояли в обнимку и целовались де Мариньи с женой, и в то время как они обменивались очередным поцелуем, достойным пера романтика, мимо них в скорбном молчании прошагали к выходу Эддерли и Хэллинан.

Но председатель присяжных продолжал что-то говорить уже после оглашения приговора, заявляя о какой-то рекомендации, однако его голос потонул в криках ликования. И теперь, когда де Мариньи тащила на руках добродушно настроенная смешанная толпа, под звуки песни «Ибо он веселый добрый парень», я ломал голову над тем, не ослышался ли я, и верно ли то, что я только что услышал.

Если нет, то конец этого дела вовсе не был таким уж благоприятным, как казалось де Мариньи и его новым поклонникам...

Глава 24

Прием в честь семейства де Мариньи в Шангри-Ла в этот вечер, вернее, ночь, так как он начался лишь после девяти, был одновременно и менее формальным, и менее значительным по объему, чем предыдущий, хотя атмосфера там царила куда более праздничная и интимная. Большинство из примерно дюжины гостей присутствовали на суде, и ни у кого из них не было даже времени, чтобы переодеться. Вся закуска состояла из сандвичей, бренди, кофе и нескольких бутылок шампанского, извлеченных на свет из винного погреба нашего отсутствующего хозяина. Присутствовал повар Ди и один из слуг, но белобрысые мальчики были отпущены сегодня в увольнение. В этот раз мы решили обойтись без их услуг.

Небольшая группа гостей собралась в круглой гостиной, где портрет Акселя Веннер-Грена созерцал коллекцию предметов искусства индейцев культуры инка. Среди прочих там были маркиз де Висделу и его светловолосая подружка Бетти Робертс, Фредди Черетта и очаровательные жены летчиков, Годфри Хиггс и его смеющаяся супруга, профессор Леонард Килер, леди Диана, разумеется, как наша хозяйка, Фредди и Нэнси, и, конечно же, я сам. Кроме того, присутствовала горстка друзей де Мариньи, которых я не знал.

В дополнение ко всему в комнате находился еще один человек, за которого мы и поднимали тост в данный момент.

Смущенный, с шоферской кепкой в руке, Кертис Томпсон, который привез своего босса и миссис де Мариньи к катеру на острове Хог и неожиданно был приглашен на вечеринку возбужденным Фредди, стал на мгновение центром всеобщего внимания.

Фредди высоко поднял свой бокал с шампанским, а другой рукой обнял своего чернокожего водителя, который застенчиво улыбался.

— За моего лучшего и самого дорогого друга! — провозгласил граф. — Кертис остался мне верен, несмотря на все старания генерального прокурора и его майамских хулиганов!

— Правильно! — поддержал Хиггс, поднимая и свой бокал.

Все остальные тоже присоединились (хотя, как я полагаю, сам Веннер-Грен вряд ли испытал бы удовлетворение, увидев в своей гостиной цветного гостя), и де Мариньи пожал Кертису руку. Затем обнял его.

— Я ничем не смогу загладить свою вину за твое избиение, — проговорил де Мариньи со слезами на глазах.

— Мистер Геллер помог мне, — сказал Кертис.

— Я знаю. — Де Мариньи приветствовал меня поднятием бокала, и я улыбнулся и кивнул ему в ответ.

— Простите меня, босс. Я пойду помогу на кухне... — произнес Кертис и вышел из комнаты.

Ди при этом как будто испытала облегчение. Или мне только почудилось?

Черт возьми! Она прекрасно выглядела в этот вечер — единственная, кто выкроил время для переодевания. На ней была розовая атласная блузка, сквозь которую отчетливо проступали крохотные соски ее дынеобразных грудей, и короткая черная юбка, к которой тщательно были подобраны черные перчатки.

Ди крепко взяла меня за руку.

— Тебе это действительно удалось, Геллер, — сказала она.

— Ты имеешь в виду победу Фредди? Думаю, что и Хиггс с Каллендером имеют к этому какое-то отношение, — пошутил я.

Я заметил, что мулат Каллендер то ли не был приглашен вовсе, то ли сам решил не приходить.

Ее кроваво-красные припухлые губы сложились в злую улыбочку.

— Ты можешь остаться еще на несколько дней? — спросила она. — Я должна завтра лететь в Мехико на встречу с Акселем, но могу отложить, если...

— Думаю, не стоит, — ответил я. — Это моя последняя ночь в Нассау.

Эти глаза небесно-голубого цвета в обрамлении длинных темных ресниц глядели на меня с неподдельной грустью. Ди провела по моей щеке своей рукой в перчатке. Подавшись вперед, она прошептала:

— Тогда надо поскорее избавиться от всех гостей... в эту ночь нас ждут кое-какие дела...

Мой друг Леонард Килер, похоже, нашел, наконец, применение своему полиграфу, который он притащил с собой из Чикаго.

Бетти Робертс попросила показать ей знаменитый аппарат, а затем дерзко заявила, что сможет «обмануть» его. Это вызвало оживленную реакцию, и, несколько поломавшись, Килер все-таки притащил аппарат из своей комнаты (он тоже жил в Шангри-Ла) и приступил к играм.

Одна за другой присутствовавшие дамы прошли тест Лена. Они доставали одну карту из колоды и показывали ее всем, кроме Килера. Потом испытуемая возвращала карту обратно в колоду, а Лен подключал к ее груди, плечам и среднему пальцу на руке свои датчики (что, по-видимому, приносило ему удовольствие).

— Теперь я буду спрашивать вас, какую карту вы вытащили, — произнес профессор, колдуя над своими драгоценными счетчиками и датчиками, — и когда я назову верную карту, скажите мне, что я не прав. То есть, солгите.

Все попались.

Лен со своим профессорским видом, в очках в металлической оправе, в коричневом костюме от «Маршал Филдз», был гвоздем программы.

Де Мариньи, снявший галстук и стоявший с развязным видом, изящно держал в одной руке бокал с едва отпитым шампанским, а другой обнимал за талию Нэнси, вдруг воскликнул:

— Профессор! Позвольте мне испытать на себе эту адскую машину. Вы ведь добивались этого с самого вашего приезда в Нассау.

— Верно! — согласился Килер, раскладывая колоду карт веером. — Возьмите карту...

— Никаких детских игр, профессор. Подключите аппарат ко мне и спрашивайте об убийстве сэра Гарри Оукса.

Повисшая было тишина была прервана возгласами одобрения некоторых гостей. Тогда Хиггс выступил вперед, положил свою ладонь на плечо клиента и значительно произнес:

— Я советую вам не делать этого, Фред. Вам нечего доказывать кому-либо.

Профессор Килер, вдруг забеспокоившись, сказал:

— Я согласен с Годфри. Тут неподходящие условия...

— А вдруг что-то выйдет не так, — проговорила враз побледневшая Нэнси. — Конечно, мы все тут друзья, но если пойдет слух, что ты не прошел этот тест...

Де Мариньи пристально посмотрел на жену; я никогда раньше не видел столько укора в его глазах, обращенных на Нэнси.

— Мне нечего бояться, — заявил он. — Присяжные признали меня невиновным. Мне просто любопытно, согласится ли эта машина с их решением.

Остановить графа было невозможно. Вскоре к нему подключили необходимую аппаратуру: кабель к груди, манжету для измерения давления на руку, наперсток на средний палец. Рядом с испытуемым стоял Килер, настраивая свое хитроумное механическое детище. Кроме голосов профессора и Фредди в комнате слышался еще один звук — шорох самописцев по бегущей из полиграфа бумаге. Гости собрались вокруг, стараясь не толпиться, гипнотизируемые волнистыми линиями, которые выводили иглы самописцев.

— Ваше имя Альфред де Мариньи?

— Да.

— Вы живет в Нассау?

— Да.

— Когда вы отвезли ваших гостей после вечеринки седьмого июля, вы сразу же направились домой?

— Да.

— Вы заезжали в «Вестбурн»?

— Нет.

— Это вы убили сэра Гарри Оукса?

— Нет.

— Вы были в комнате, когда кто-то другой убил сэра Гарри Оукса?

— Нет.

— Вы знаете того, кто убил сэра Гарри Оукса?

— Нет.

— Вы прикасались к китайской ширме в промежуток времени с момента убийства и до обнаружения тела?

— Нет.

В течение всего допроса иглы самописца, регистрировавшие давление, частоту дыхания и пульса Фредди, не вздрогнули ни разу.

Когда он наконец взглянул на присутствующих, Леонард Килер ухмылялся словно ребенок.

— Что и было известно, — сказал он. — Этот человек невиновен.

Все еще подключенный к аппарату, Фредди оглянулся и невозмутимо произнес:

— Не уверен, что это правильное утверждение — ведь вы не спрашивали меня о моей прошлой жизни... и не смейте!

— Он и тут не лжет! — заявил Килер, продолжая улыбаться, и комната огласилась смехом и радостными выкриками.

Боюсь, я не смеялся вместе со всеми, хотя улыбка была у меня на устах. Я был озабочен размышлениями о том, что я, как мне казалось, слышал в речи председателя присяжных, которую почти заглушили первые крики ликования и поздравлений. Я рассказал об этом Хиггсу, прежде чем мы сели в катер, чтобы плыть в Шангри-Ла, и он обещал прояснить это дело.

Теперь адвокат подошел ко мне с бокалом шампанского в руке и несколько потускневшей мальчишеской улыбкой на лице.

— Похоже, ничто не в силах остановить нашего клиента, — сказал он.

— Вообще-то, мой клиент — Нэнси Оукс де Мариньи, но и ее ничем не остановишь.

Хиггс усмехнулся. Потом вдруг помрачнел.

— Я говорил с Эрнестом прямо перед нашим отъездом сюда. Он занимается этим вопросом.

— Я сказал вам, что, как мне показалось, я услышал.

Адвокат решительно покачал головой.

— Это нелепость. У присяжных нет полномочий.

— Да это только была рекомендация, Хиггс. Боже мой! Я даже не уверен, правильно ли я расслышал.

— Мы скоро узнаем об этом.

— Мистер Геллер!

Это был голос Нэнси.

Я подошел к ней с улыбкой и поднял свой бокал с шампанским; она мило улыбнулась мне в ответ своими чувственными губами, за которые любой мужчина пошел бы на убийство, даже если де Мариньи и не был на это способен.

— Вы замечательный сыщик, — сказала она.

— Так и написано на моей визитной карточке, — заметил я.

— Ах вы!.. Послушайте... Я знаю, что сейчас не самое подходящее время, но нам просто необходимо поговорить.

— Что ж... хорошо, — согласился я.

Мы прошли в угол, где стояли два удобных современных кресла под сердитого вида инкской маской.

— Я должна вам деньги, — начала она.

— Можете не беспокоиться из-за этого прямо сейчас.

— Но ведь вы уже далеко перерасходовали сумму задатка, который выдал вам папа.

— Не намного. У меня, конечно, были определенные расходы, но вы ведь пристроили меня в Шангри-Ла! Часто ли наемный работник получает такие жилищные условия?

Она прикоснулась к моей руке. Ее огромные карие глаза светились, напоминая мне глаза Марджори.

— Но ничего еще не закончилось, — проговорила Нэнси.

— Не закончилось? — не понял я.

— Вы сами знаете. Ведь убийца моего отца на свободе. До тех пор, пока виновные не предстанут перед судом, найдутся люди, которые будут считать, что это сделал Фредди.

Я пожал плечами.

— Он невиновен. Так считают присяжные, и даже детектор лжи согласен с этим. И мы с вами знаем, что это так.

Ее глаза стали наполняться слезами.

— Да, но этого не достаточно. Убийца или убийцы должны быть найдены. Разве вы так не думаете?

— Вообще-то именно к этому я и стремлюсь, когда расследую дело об убийстве.

— И... мистер Геллер... Нат! Моя мать до сих пор убеждена, что Фредди виновен.

— А я думал, вы помирились...

— Мы пытаемся. Но до тех пор, пока она не будет уверена в невиновности Фредди, между нами не будет тех отношений, что были прежде. Теперь, после смерти папы, мне как никогда нужна моя семья. Испытания на детекторе лжи недостаточно, чтобы убедить ее. Выясните, кто это сделал!

Я вздохнул.

— Я так давно не был дома, Нэнси!

Ее твердый подбородок задрожал.

— Мы с вами оба знаем, что множество из добытых вами улик так и не попали в суд. Теперь у властей нет даже подозреваемого.

Я подумал о том, насколько скован я был в своем расследовании. Мне вспомнилось, как Линдоп неохотно поделился со мной: «Нелепо искать преступника, пока не оправдан человек, обвиняемый в этом преступлении». Что ж, ведь теперь Фредди был на свободе!

— Что же вы от меня хотите?

Нэнси улыбнулась и взяла меня за предплечье.

— Задержитесь здесь еще ненадолго. Соберите еще какие-нибудь улики, если сумеете, но по меньшей мере передайте полиции те, что остались у вас. Расскажите им о том, что папа умер от выстрела из пистолета, о том, что распылитель использовали в качестве факела, что Гарольд Кристи связан с Мейером Лански, и что внешность телохранителей Лански соответствует описанию мужчин, которых видели у Лайфорд Кэй.

— Эй, Нэнси! Кому это вы говорите? — прервал я ее. — Я знаю обо всем этом, и даже больше.

— Так вы согласны?

Я снова вздохнул.

— Я потрачу еще одну неделю на это, — пообещал я. — На тех же условиях?

Она опустила глаза.

— Ну... Боюсь, что это невозможно. Я понимаю, что жаловаться на отсутствие денег дочери сэра Гарри Оукса — абсурдно, но в данный момент мои средства ограничены...

— Пятьдесят в день плюс расходы, — предложил я.

Ее лицо расплылось в улыбке; она поцеловала меня в губы. Это был простой дружеский поцелуй, но поверьте, в нее было ужасно легко влюбиться.

Затем к нам присоединился ее муж. Мы стояли все вместе, и он улыбался, но во всем этом чувствовалась какая-то напряженность.

— Фредди! Я так рада! Мистер Геллер согласился остаться.

Он улыбнулся, нахмурив при этом лоб.

— Остаться?

— Да — он продолжит расследование смерти папы.

Де Мариньи выглядел озадаченным.

— Но зачем?

— Ну... потому что кто-то ведь должен этим заняться!

— Милая моя, ты, вероятно, права, считая, что полиция Нассау не станет заниматься дальнейшим расследованием, — произнес он, выгнув бровь. — Думаю, они считают дело закрытым.

— Вот именно поэтому мы и должны продолжить расследование!

Фредди имел почти сонный вид.

— В убийстве твоего отца может быть двадцать или тридцать мотивов — шантаж, например, или темные деловые операции. Это одно из тех дел, расследование которых может длиться вечно и так никогда и не закончиться.

— Но мы должны попробовать...

— Я должен поблагодарить мистера Геллера, — сказал де Мариньи, как будто я не присутствовал при этом разговоре, — но он слишком дорог. Не думаю, что мы можем себе позволить воспользоваться его услугами.

— Он снизил таксу, — произнесла Нэнси, почти умоляющим тоном.

— Ну, дорогая... Это твое дело, я полагаю.

— Фредди! — обратился к нему я.

— Да?

— Разве вам все равно, кто убил старика? Разве у вас самого нет версии, после всего того, через что вы прошли?

— Не имею ни малейшего представления, кто мог это сделать, — вкрадчиво сказал он. — Это мог быть Гарольд Кристи, или какой-нибудь спятивший туземец, или Бог знает кто еще. Все что я знаю, это то, что убийство совершил не я. Как бы то ни было, Геллер, вы должны помнить: меня судили не за убийство сэра Гарри Оукса.

— Как так?

Он обнял Нэнси за плечи; это был одновременно нежный и снисходительный жест. Она обиженно посмотрела на него широкими раскрытыми глазами.

— Меня судили за то, что я женился на дочери сэра Гарри, — произнес он.

Фредди поцеловал жену в лоб.

— С твоего позволения, дорогая... Мне нужно быть с друзьями...

Мы видели, как он присоединился к маркизу и его юной подружке, и как затем через считанные секунды все трое уже весело смеялись и пили шампанское.

— Пожалуйста, останьтесь, — тихо произнесла Нэнси с отчаянной настойчивостью. — Я смогу достать деньги.

Я взял ее руку в свои ладони и сжал ее.

— Я уже сказал, что останусь.

Она обняла меня.

Хиггс вернулся обратно в комнату, хотя я не заместил, что он выходил. Его лицо было бледным и мрачным.

— Извините! — воскликнул он, перекрывая своим голосом смех и разговоры. — Я должен сообщить вам неприятные новости...

Все затихли и столпились вокруг адвоката.

— От волнения никто... за исключением нашего зоркого и внимательного сыщика мистера Геллера... не расслышал заявления председателя присяжных полностью. Я поинтересовался содержанием этого заявления. Похоже, что после оглашения вердикта о невиновности, председатель зачитал рекомендацию присяжных о немедленной депортации с Багамских островов Альфреда де Мариньи и Джорджа де Висделу.

Возгласы недовольства наполнили комнату, и де Мариньи, нахмурившись, в холодном негодовании произнес:

— У них нет на это полномочий!

— Вы правы, — согласился Хиггс. — И мы можем побороться с этим решением, к сожалению.

— К сожалению? — переспросил де Мариньи.

— Эрнест Каллендер навел кое-какие справки и, принимая во внимание, что напряженность сейчас возрастает, выяснил, что поговаривают о том, будто губернатор наверняка утвердит эту рекомендацию.

Герцог Виндзорский все-таки найдет выход.

— По-видимому, — глухим голос произнес Хиггс, — они намереваются использовать в качестве повода нарушение вами ограничений на использование топлива.

Де Висделу выглядел так, как будто собирался расплакаться; де Мариньи уставился в пол с застывшей улыбкой на чувственных губах, в то время как Нэнси в знак поддержки сжала его руку.

Мрачная тишина повисла в зале, и гости стали медленно расходиться, выражая при этом одновременно поздравления и сочувствие семье де Мариньи.

Прежде чем уйти, Нэнси сказала мне до боли твердым голосом:

— Может быть, мне придется покинуть остров, но вы должны остаться! Договорились?

— Договорились, — проговорил я.

Час спустя я сидел на диване в своем коттедже, положив ноги на стол. Вдруг я услышал звук поворачиваемого в замке ключа: моя стройная хозяйка в туфлях на высоком каблуке, в трусиках и со своей отвратительной улыбочкой на лице вошла, держа в руках бутылку шампанского.

— По стаканчику на ночь? — предложила она. В руке у нее было два бокала.

— Конечно.

Я не слишком-то много пил сегодня. Ди была немного навеселе, но совсем не пьяной. Она уселась мне на колени и провела языком до середины моего горла, затем поцеловала меня в ухо и прижалась щекой к моей шее.

— Я путешествую, — сказала она.

— Что?

— Я путешествую. Иногда даже попадаю в Чикаго. Я зайду к тебе в гости...

— Это было бы здорово. Но насколько я понимаю, у нас просто... летний роман.

— О! Это нечто большее, Геллер!

— Отлично! Тогда выходи за меня замуж и тащи свои денежки.

— Ты невыносим. Ты же знаешь, что я не принадлежу к разряду домохозяек. Тебе нужна другая девушка, которая родит тебе детей, будет убирать в твоем доме и заряжать твои револьверы.

— А у меня автоматический пистолет.

— Все равно. Но иногда, время от времени, я буду заявляться к тебе на порог и, будь ты холост или женат, мы будем прекрасно проводить время...

— Это тоже было бы не плохо...

Вдруг ее легкомыслие исчезло, и она едва не расплакалась.

— Мне так больно осознавать, что ты уезжаешь...

— А я не уезжаю.

— Не уезжаешь?

— Впрочем, я, конечно, могу уехать. Но я надеюсь, что ты позволишь мне задержаться здесь ненадолго.

Она улыбнулась.

— Я отложу свою поездку. Надолго ты останешься? Мы оба заслуживаем отпуска, после всего этого ада последних недель. Мы будем элегантно ужинать, безбожно валяться на пляже и трахаться, как чертовы язычники.

— Вообще-то, у меня еще есть работа, — заметил я.

Я рассказал ей о просьбе Нэнси.

— Превосходная мысль! — похвалила Ди. — Но ты вряд ли добьешься сотрудничества со стороны Хэллинана.

— Я в этом не сомневаюсь, но у меня куча улик, о которых он и не догадывается.

— Твои лучшие достоинства скрыты, — произнесла Ди, расстегивая молнию на моих брюках.

За стеклянными дверьми колыхались пальмы; надвигался шторм, но пока это был лишь теплый ветер, и светловолосая богиня расположилась у меня на коленях, и я был в ней, и ладони мои лежали на ее миниатюрных ягодицах, а шары ее грудей колыхались у меня перед лицом, словно спелые фрукты, и наши стоны и крики терялись в голосах экзотических птиц и музыке неотвратимо надвигавшейся бури.

Глава 25

Я распрощался с Леонардом Килером и Ди у пристани гидропланов ближе к полудню следующего дня. Оба они летели в Майами, чтобы оттуда направиться по своим делам: Лен — в Чикаго, а Ди — в Мехико. Почти холодный ветер истязал нас; небо было настолько пасмурным, что почти сливалось с волнующимся океаном, а гидросамолет авиакомпании «Пан Америкэн» качался на воде, словно гигантский поплавок. Шторм, который угрожал своим приходом в прошлой ночи, так еще и не начался.

Я сказал Лену, что мы не смогли бы выиграть процесс без него и пообещал угостить его обедом в ресторане «Бергхофф», когда я вернусь.

— А когда это произойдет? — спросил он.

— Через неделю или около того, — ответил я.

Если я и продолжу работать над этим делом, мне все равно придется вернуться домой, по крайней мере, на пару недель, чтобы решить самые неотложные дела. Он помахал мне, улыбнулся и вошел в похожий на баржу ангар, чтобы сдать там свой багаж и занять место в самолете, а я, разговаривая с Ди, остался стоять на покачивающейся пристани. Ди была одета в мужского типа полувоенный костюм и подходящий ему под цвет тюрбан. Штанины ее брюк развевались на ветру подобно флагам. Ее темные очки контрастировали с малиновым цветом губной помады, Ди удавалось выглядеть одновременно очаровательно и по-деловому.

— Не могу поверить, чтобы тебе удалось убедить Хэллинана принять тебя, — сказала она.

— Я тоже. Но мне показалось, что он и сам желал встретиться со мной.

— А где? В доме губернатора?

— Нет, в кабинете майора Пембертона. Это будет просто предварительная встреча. И все же, если мне удастся договориться с ними о сотрудничестве, значит Нэнси не зря тратит на меня деньги. — Я прикоснулся к ее щеке. — Ты точно не знаешь когда вернешься?

— Нет, но я еду всего на несколько дней, — сказала она, пожимая плечами. Затем, спохватившись, добавила: — О! — Она порылась в своей сумочке. — Вот запасные ключи от дома. Я отпустила слуг на уик-энд, кроме Дэниела, который будет в твоем распоряжении, когда тебе потребуется катер.

— Мне будет одиноко, — произнес я.

Ее полные губы изогнулись в улыбке, но из-за темных стекол очков нельзя было понять ее истинных чувств.

— Птицы составят тебе компанию. На кухне есть все необходимое — хозяйничай сам, и не думай о беспорядке.

— Спасибо, — проговорил я. — За все. Особенно за прошлую ночь.

Она обиженно приподняла подбородок.

— Все это я сделала ради Нэнси.

— Все? — удивленно переспросил я.

— Почти все.

Она поцеловала меня; внезапный порыв чувств бросил нас в объятия друг друга. Мой маленький прощальный поцелуй превратился в нечто отчаянное, даже страстное, и когда Ди оттолкнулась от меня, на лице ее было смущенное выражение.

— Ты размазала свою помаду, — произнес я.

— Ты хочешь сказать, что это ты размазал мою помаду? Я исправлю это в самолете.

Ее хорошенькие губки сложились в улыбку.

— Пока, Геллер!

Затем она прошла в ангар, где сдала единственный перетянутый ремнями кожаный чемодан, огромные размеры которого навели меня на размышления о его содержимом. Что-нибудь для Акселя?

Но все это меня не касалось. Я не собирался отплатить Ди за ее гостеприимство своими домыслами насчет того, что она делала для своего гонимого босса.

Около полудня в полицейском участке я встретился с длиннолицым Хэллинаном и лопоухим майором Пембертоном. Мы сидели за столом в маленькой комнате для совещаний. Генеральный прокурор расположился во главе столе, а Пембертон в своем безупречном мундире цвета хаки — прямо напротив меня. Оба мужчины имели крошечные усики и вид британской невозмутимости.

— Мистер Геллер, — произнес Хэллинан с улыбочкой, не превышавшей размера его усов, — наверное, вам интересно, почему я столь охотно откликнулся на вашу просьбу о встрече?

Я откинулся на спинку жесткого кресла.

— Откровенно говоря, да. Я не думал, что занимаю такое высокое положение в вашем хит-параде.

Хэллинан вскинул одним плечом.

— Вы выполняли вашу работу, так же как я и майор Пембертон.

Пембертон кивнул.

— При всем моем уважении к майору Пембертону, — сказал я, — я считаю, что полковнику Линдопу следовало бы продолжать это дело. Его свидетельские показания были бы нам полезны.

— Как оказалось, — проговорил Хэллинан с едва заметной гримасой раздражения на лице, — защите вовсе не потребовалось его свидетельство для того, чтобы выиграть. Однако, позвольте мне заметить, что я не считаю Корону «проигравшей стороной». Я удовлетворен тем, как убедительно и справедливо мы представили в суде это дело.

— Вы считаете приемы Баркера и Мелчена справедливыми?

Лицо прокурора ожесточилось; Пембертон отвел взгляд куда-то в сторону.

— Я говорил только о нашей деятельности и, возможно, лишь за исключением порочной стратегии мистера Эддерли по отношению к маркизу де Висделу, я считаю, что мы действовали вполне справедливо. А теперь, когда вы звоните и заявляете, что можете помочь нам в поимке «настоящего» убийцы, я должен заявить вам открыто, что с моей точки зрения это дело полностью закрыто. Думаю, майор Пембертон со мной согласен.

Пембертон снова кивнул.

— Мы готовы поговорить с вами, — продолжал Хэллинан. — Нам представляется, что хотя его и оправдали, обвиняемый все-таки был виновен.

— Почему же вы тогда согласились встретиться со мной, — удивился я.

— Чтобы дать вам возможность высказаться. Возможно, вам покажется невероятным, но я восхищен работой, которую вы проделали в отношении дактилоскопической Экспертизы.

— Восхищены?

— Безусловно. Мистер Геллер, губернатор вполне был прав, оценив дело Оукса как слишком важное для сил местной полиции... Со всем уважением к майору Пембертону, наши возможности ограничены. Но я могу конфиденциально заявить, что попытка герцога получить помощь от полиции Майами оказалась... неудачной.

— Это, наверное, один из примеров той британской изворотливости, о которой так много говорят?

Хэллинан не обратил внимания на мой сарказм и продолжал говорить:

— Несколько дней назад я написал в ваш федеральный отдел уголовного розыска — то есть, по вашему, ФБР — о моих серьезных сомнениях в отношении дактилоскопических изысканий Баркера и Мелчена. С точки зрения ФБР, мои сомнения были вполне обоснованными. Снятие Баркером этого отпечатка, его беспечное нежелание фотографировать его были ахиллесовой пятой обвинения. И вы это обнаружили.

— Я старался.

— Поэтому, — вздохнул Хэллинан, — я считаю, что вы заслуживаете право быть выслушанным.

— Я ценю это, — сказал я. — Думаю, вы понимаете, что все заявления и улики, которые могли быть истолкованы в пользу обвиняемого, игнорировались.

— Не уверен, что могу полностью согласиться с вами. Но по телефону вы сообщили, что у вас имеются улики, которые не были представлены в суде самой защитой...

Я пожал плечами.

— Они были бы объявлены не относящимися к делу. Но поскольку вы ставите под сомнение факт невиновности де Мариньи, эти улики становятся не просто важными, но решающими.

— Невиновность де Мариньи — это приговор суда; и это означает, что он невиновен с точки зрения закона. — На лице Хэллинана появилось выражение холодного негодования. — Я считаю графа и его безнравственного компаньона де Висделу жалкими, неисправимыми и достойными порицания представителями человечества. И я с удовольствием могу сказать, что депортация является для них лучшим наказанием. Мы обнаружили в их совместном владении четыре бочки топлива с маркировкой британских ВВС.

— Я тоже не в восторге от де Мариньи, — сказал я. — Ноэто не делает его убийцей сэра Гарри.

— И вам бы хотелось продолжать расследование?

— Да, но сначала я бы хотел получить возможность представить вам улики и версии, о которых вам неизвестно. Вы хотите, чтобы я начал прямо сейчас?

Хэллинан взмахнул рукой.

— Нет. Хотелось бы, чтобы вы сделали ваше заявление в письменной форме... Ничего формального, никаких официальных показаний. Просто письмо, с которым я мог бы обратиться к Его королевскому высочеству, когда он вернется.

— Понимаю, — согласился я. — Без благословения герцога, я — не у дел?

— Это действительно так. Однако, если ваши доказательства окажутся настолько убедительными, что ни один добропорядочный человек не станет препятствовать возобновлению расследования по этому делу, я смогу признать, что ваш «бизнес» процветает.

Я кивнул.

— Что ж, это весьма справедливо.

Майор Пембертон, который до этого оставался лишь немым участником разговора, вдруг заговорил:

— Я обещаю вам со своей стороны полное сотрудничество.

Я усмехнулся.

— Отрадно видеть, что Баркер и Мелчен не настроили вас против всех американских детективов.

Оба улыбнулись мне в ответ; и хотя их улыбка была не слишком уж теплой, такой прием оказался свыше всех моих самых смелых ожиданий.

— Мне потребуется весь уик-энд, чтобы написать это письмо, — сказал я. — Вы получите его в понедельник.

Хэллинан поднялся и протянул мне руку на прощанье.

— Благодарю вас, мистер Геллер, до свидания.

В этот вечер я ужинал с Годфри Хиггсом и его женой, которые пригласили меня посмотреть легендарный клуб «Джангл», что располагался в отеле «Форт Монтейг».

Одной стороной клуб выходил на океан, другой — на озеро, а с остальных двух сторон к нему вплотную подступал полный сказочных ароматов тропический сад. Тщательно продуманный сельский интерьер манил посетителей в сумрачный зал, в котором повсюду росли папоротники и пальмы и сновали официантки, одетые в симпатичные саронги. На зеленом столе под раскрытым зонтом, за которым мы сидели, было полно тарелок с всевозможными яствами, среди которых особенно выделялись крабы, лангусты, свежие фрукты, салаты из овощей и горшочки с загадочным, но весьма вкусным содержимым.

— Я в восторге от того приема, который оказал вам наш генеральный прокурор, — заявил Хиггс, приступив к густому супу. — Я почти поражен этим.

— Это указывает нам на одно обстоятельство, — заметил я.

— Какое же?

— Хэллинан не замешан в фабрикации обвинения против Фредди.

— Интересное наблюдение, Нат. А кто же тогда организовал это?

— Ну, наверняка Баркер и Мелчен. Вопрос в том, чье поручение они выполняли. Герцога Виндзорского? Или Мейера Лански?

— Их пригласил герцог.

— Верно! И это означает, что я останусь в дураках, написав это письмо.

В этот момент заиграл клубный ансамбль.

Хиггс выгнул брови.

— По крайней мере, вы теперь узнаете истинное положение дел.

— Да, по крайней мере.

Хиггс отложил свою ложку и пристально посмотрел на меня.

— Нат, — сказал он. — Теперь, когда Фредди оправдан, я больше не имею официального статуса в этом деле.

— Я это понимаю.

— Тем не менее я хочу, чтобы вы знали, что всегда можете рассчитывать на меня и на те средства, которыми я располагаю.

Мы улыбнулись друг другу. За весь остаток вечера мы ни разу не вернулись к этой теме. Я в основном потягивал «знаменитый» (как говорилось в меню клуба «Джангл») ромовый пунш. Впрочем, я особенно не усердствовал.

Оставшись один в моем маленьком коттедже в Шангри-Ла, я основательно выспался, несмотря на то, что неотвратимо приближался шторм, раскачивая деревья и будоража сильными порывами экзотических птиц.

На следующее утро, в субботу, я проснулся поздно, и было уже половина одиннадцатого, когда я вошел в главный дом и приготовил себе яичницу с беконом. Ограничения и дефицит военного времени, казалось, совсем не повлияли на содержимое огромного холодильника, которое могло бы обеспечить бесперебойную работу ресторана в средней гостинице. Я сидел в одиночестве за столом в большой, сверкающей чистотой и отделанной в современном стиле кухне и прислушивался к порывам надвигающейся бури.

Мне предстояло написать письмо, и я даже нашел для этих целей пишущую машинку в кабинете Ди; но я пока только обдумывал его содержание и поэтому решил устроить себе выходной.

Дэниел отвез меня в Нассау, где я подумал было, не зайти ли к Марджори, но так и не сделал этого. Ведь ситуация, если не считать оправдания Фредди, почти совсем не изменилась: как дала понять Нэнси, леди Оукс продолжала считать своего зятя убийцей ее мужа.

Кроме того, я завел теперь новый роман, не так ли?

Поэтому я посчитал за лучшее выбросить из головы дело Оукса, и с этой целью я отправился на утренний киносеанс в «Савой». В этот день показывали «Вне подозрений», а хорошенькой кассиршей, у которой я приобрел билет, оказалась Бетти Робертс.

Я перекусил в «Дерти Дикс» и поболтал с несколькими репортерами, задержавшимися на острове после окончания процесса и жившими теперь за казенный счет до понедельника. Когда я снова вышел на Бэй-стрит, было не по времени темно, что обусловливалось черными клубящимися тучами, нависшими над городом. Несколько дождевых капель упало мне на щеку. С трудом двигаясь против холодного ветра, я одной рукой прижимал к горлу воротник моего, казавшегося теперь слишком светлым, пиджака, а другой поддерживал на голове соломенную шляпу.

Небо взорвалось именно в то время, когда Дэниел вез меня на маленькой открытой моторке обратно на остров Хог. Потоки ливня спадали в море, пушечные раскаты грома раскалывали небо, пронизывая его, словно трещинами, белыми линиями молний. Промокший до нитки, я болтался от одного борта раскачивающейся на волнах лодки к другому, дрожа от холода, а возможно, и страха.

В своем уютном коттедже я стянул вымокшую одежду, принял горячий удш, вытерся насухо полотенцем и голышом забрался в постель. Я накрылся дополнительным одеялом, так как холод проникал и в дом, отчего окна и двойные стеклянные двери маленького коттеджа запотели. Снаружи стволы пальм сгибались, а их листья трепетали от мощных порывов ветра. Обезумевшие птицы носились в поисках укрытия, но не находили. Пулеметная дробь, которую дождь отбивал по крыше, окнам и стенам, перемежалась с завыванием урагана.

Кое-как мне удалось задремать, но это был не сон, а некое подобие ада. Это была какая-то дьявольская дыра в тропиках, где повсюду сновали крабы, а япошки шли со штыками наперевес, в то время как мы с ребятами пытались спрятаться в траншее, надеясь, что они пройдут мимо, но этого не случилось, они нас засекли и открыли пальбу, перестреляли моих ребят к чертям собачьим и искромсали их тела лезвиями штыков, а я был еще жив и продолжал стрелять под проливным дождем, только это был кровавый дождь, и он заливал меня...

Я сел в кровати, тяжело дыша. Рядом рванул снаряд, и я ударился о палубу.

Однако это был вовсе не взрыв снаряда, а раскат грома; я сидел голой задницей на полу, чувствуя себя полным кретином и покрывшись потом, словно Кристи на свидетельской трибуне.

Я вскарабкался на кровать. Простыня совершенно взмокла от пота, словно все это время я проспал под открытым небом. Шторм продолжался с неослабевающей силой, сотрясая стекла окон. Темные силуэты пальм наклонялись к земле под невероятным углом прямо за двойными стеклянными дверями.

Оставив за собой месиво скомканных и сырых простыней и одеял, я переместился на диван и лег там, нагой и задыхающийся, как будто только что пробежал целую милю, уставившись в черную пустоту над головой. Время от времени вспышка молнии озаряла комнату, вырывая из черноты оштукатуренный потолок, который защищал меня от ненастья и напоминал мне о том, что я не в тропических джунглях, хотя на самом деле так оно и было.

С помощью дыхательных упражнений, которым меня научили в психиатрическом отделении больницы святой Елизаветы, мне удалось успокоиться; я уже почти заснул, когда вдруг услышал, как в замке боковой двери поворачивается ключ.

На мгновение я подумал, что это была Ди, вернувшаяся из поездки раньше времени.

Однако, когда вспышка молнии в очередной раз осветила комнату, я разглядел вошедших: двое крепкого вида мужчин в темных промокших костюмах стояли в лужицах стекавшей с них воды. Один был выше другого, но оба оказались весьма массивными и широкими в плечах.

У первого на голове был парик, который прилип к лысине и напоминал темную руку с большим количеством пальцев, обхватившую его череп; грубое лицо боксера с маленькими, блестящими, широко расставленными глазами, плоским носом и тонкой полоской усов, словно пародировало одну из масок инков.

Коротышка был не менее плотным, и его глаза представляли собой узкие щелочки на круглом, иссеченном шрамами лице.

Оба держали увесистые пистолеты в своих огромных ручищах — автоматические, вероятно, сорок пятого калибра — из тех, что, выстрелив, оставляют маленькую дырочку на месте входа пули в тело, а на вылете выставляют ваши внутренности на всеобщее обозрение.

Это были те самые громилы, которых я видел вместе с Лански в «Билтморе».

Я не сомневался, что именно их заметил и покойник Артур у Лайфорд Кэй в другую не менее ветреную и дождливую ночь.

Все эти мысли пронеслись в моей голове за долю секунды, которую отпустила мне вспышка молнии, прежде чем комната вновь погрузилась во мрак.

Они направились к моей кровати, что стояла слева от двери, через которую они вошли; мешанина простыней и одеял в темноте вполне могла сойти за лежащего человека, а меня, распростертого на диване, они не заметили. Визитеры принялись расстреливать матрас, и грохот стрельбы перекрыл шум бури, а оранжевые феерические вспышки выстрелов озарили помещение. Пули пронизали простыни и одеяла, оставив в них обожженные по краям дымящиеся отверстия.

Мой девятимиллиметровый был как назло в чемодане, который стоял у кровати, прямо рядом с ними. Я взял со стола лампу и запустил в стрелявших. Ее тяжелое основание угодило прямо в лоб коротышке, который вскрикнул и опрокинулся на своего напарника. Тот заметил меня и выстрелил, но будучи скованным в движениях своим приятелем, не сумел как следует прицелиться и промахнулся, разбив выстрелом окно.

Тогда я кинулся на них, оттесняя к стене. Нетвердо стоявший на ногах круглолицый коротышка пришел в чувство, когда я сжал в руке его мошонку, и пока он метался в разные стороны от боли, гогоча, словно попугай, его напарник неловко суетился у него за спиной, пытаясь подобраться ко мне поближе, чтобы застрелить или оглушить. Однако в этот момент мне удалось выхватить пистолет из скользких пальцев коротышки и выстрелить в лицо его длинного приятеля. В суматохе я промахнулся и пуля, пущенная мной, отстрелила ему левое ухо, которое отлетело от головы и мягкой алой плюхой ударилось о стену, прилипнув к ней подобно раздавленному жуку.

Теперь орали оба, но тот, чьи миндалины я сдавил в руке, вскоре пришел в себя настолько, что сумел локтем врезать мне поддых, отчего я отлетел к кровати, перекатился через нее и свалился на пол. Пистолет остался у меня, но теперь мне пришлось пригнуться, так как одноухий болван принялся решетить стену как раз у меня над головой. Затем я вскочил, чтобы открыть ответный огонь, но магазин оказался пуст, и я бросил пушку, очевидно, попав в кого-то из них, так как среди очередной серии выстрелов я расслышал и чей-то визг.

Под покровом темноты я пополз по деревянному полу к дивану, который мог послужить прикрытием на пути к двойным стеклянным дверям. Именно через них я и намеревался смыться от этих ребят к чертовой матери. Не имея пистолета, я больше не мог нанести им никакого урона.

Но когда вспышка молнии вновь осветила комнату, оказалось, что я был совершенно открыт в своей собачьей стойке на четвереньках. Моя голая задница маячила в темноте; один из них, длинный, стоял справа от меня с широко раскрытыми глазами, прижимая руку с зажатым в ней пистолетом к окровавленному месту на голове, где совсем недавно находилось его ухо. Коротышка же отсекал мне единственный путь к бегству — стеклянные двери. Щелочки его глаз расширились теперь от злобы до совершенно диких размеров, а пальцы рук напоминали когти. Он походил на борца сумо в намокшем деловом костюме...

Я кинулся на него, нагнув голову. Коротышка был, в конце концов, безоружен, и я не уверен, кто разбил стеклянные двери: то ли мы тяжестью своих тел, то ли одноухий, который принялся палить нам вслед. Когда мы пролетали через сыплющиеся градом осколки стекла, часть их впилась в мое тело. А вот моя подушка из человеческой плоти оказалась изрезанной в клочья. Бедняга лежал без сознания, истекая кровью и, вероятно, умирая. Я отлепился от него и помчался к деревьям под хлеставшими по моему голому телу подобно пулям невыносимо холодными струями ливня.

— Ублюдок! — завизжал одноухий, стоя рядом со своим напарником, и выстрелил в ту сторону, куда, как он видел, я побежал.

Я же спрятался за самым большим деревом, какое мне удалось отыскать, ствол которого был настолько толст, что почти не гнулся под порывами ветра. И тут, в мимолетном блеске молнии, я разглядел свое оружие.

Несмотря на шум бури, я расслышал щелчок вставляемой в пистолет новой обоймы... Затем под ногами убийцы зашуршали листья и ветки, захлюпали лужи, и когда он, тяжело ступая, в своем размокшем парике и с окровавленной головой, поравнялся с деревом, я выступил из-за него и ударил ублюдка в лоб кокосовым орехом с такой силой, что раздался хруст. Не могу сказать точно, что именно треснуло: голова одноухого или кокос. Но тогда, стоя под проливным дождем среди раскачивающихся надо мной пальм, голый, как Тарзан до того, как Джейн сплела ему набедренную повязку, мне было больше жаль орех. Безумно ухмыляясь, я стоял, глядя на лежащего в полубессознательном состоянии убийцу с отстреленным ухом и сбившимся набок париком.

Я взял пистолет из ослабевших пальцев и выпустил всю обойму прямо в лицо бандиту, чего я, возможно, и не сделал бы, не схвати он меня за ногу. Три пули превратили его иссеченное шрамами бульдожье лицо в куда более замысловатую маску, чем могли выдумать инки.

Шатаясь, я отошел от трупа и упал на колени, задыхаясь от отвращения. Должно быть, со стороны я был похож на туземца, приносящего жертву богам. Выбившись из сил, израненный, я опустил голову, уронил на сырую землю пистолет, прислушался к грохоту в небе и предоставил дождю возможность очистить мое тело.

Он ничего не сказал.

Он просто смеялся; а может быть, плакал.

Но когда я поднял голову, коротышка с искромсанной, перепачканной грязью физиономией, в пропитавшемся насквозь кровью вперемешку с водой костюме, из одной ноги которого, словно застывшая молния, торчал большой осколок стекла, остановился прямо передо мной со своей огромной пушкой в руке.

У меня было такое чувство, что на этот раз пистолет заряжен.

— Ты молишься, тварь? — заорал он, перекрывая шум дождя. — Самое время!

Он поднял пистолет на уровень моих глаз, так что я заглянул прямо в черный зрачок дула и собрался было нырнуть куда-нибудь в сторону, как вдруг грянувший выстрел остановил меня.

Коротышку этот выстрел остановил навсегда.

Стреляли из пушки гораздо меньшего калибра чем 45, но крепкий коротышка с осколком в ноге закачался передо мной, словно подрубленное, готовое упасть дерево. Во лбу его, не совсем точно между глаз, зияла дыра размером с двадцатипятицентовую монету, из которой тонкой струйкой стекала тут же смываемая дождем кровь. Я отклонился в сторону, и он тяжело повалился на мокрую землю, разбрызгивая вокруг воду из луж.

В дверном проеме, обрамленном острыми зазубринами остатков стекла, возникла высокая, стройная фигура. Со своего места я не мог различить черт человека, но на нем явно была черная водолазка и черные же брюки, что делало его весьма похожим на коммандос.

Новая вспышка молнии озарила мужественные черты красивого лица.

— Ради Бога, приятель, — окликнул меня Флеминг, — зайдите в дом от дождя.

Он приблизился ко мне, брезгливо обошел им же сделанный труп, помог мне подняться и провел к боковой двери, чтобы миновать осколки стекла. Когда мы вошли внутрь — хотя буря проникла и сюда через разбитые двери и выбитое выстрелом окно, — он укутал меня в одеяло и сказал.

— С вашего позволения...

Я ничего не ответил. Я еще не мог говорить.

Он прошел в ванную, закрыл за собой дверь, и я услышал звуки бурной рвоты.

Когда Флеминг вернулся, прикладывая к губам платок, он показался мне раздосадованным.

— Простите, — произнес он.

— Вы что, никого раньше не убивали? — спросил я.

— Честно говоря, — ответил он, усаживаясь рядом со мной, — нет.

Я сказал ему, что он выбрал хорошее место для начала.

— Мне сообщили, что эти двое прибыли сегодня на катере, — объяснил Флеминг. — Я их искал и подумал, что они, возможно, зайдут вас навестить, вот я и заглянул сюда. Надеюсь, вы не в претензии.

— В следующий раз, — глухо произнес я, — попытайтесь предупредить о своем приходе заранее.

Он достал свой видавший виды золотой портсигар и закурил сигарету.

— Дайте и мне одну, — попросил я.

Мы сидели и молча курили, и шторм начал стихать. Я спросил его не видел ли он катер, на котором они приплыли; мне подумалось, что должен быть еще и третий, который управлял судном. Флеминг ответил отрицательно. А Дэниел, был ли он по-прежнему в своей хибарке рядом с пристанью? «Да, был», — ответил Флеминг. В течение пятнадцати минут дождь из ливня превратился в редкие капли, а ветер из ураганного — в легкий бриз.

— Худшее позади, — сказал Флеминг.

— Вы думаете? — усомнился я. — Расскажите-ка мне вы, офицер военно-морской разведки, почему это я вдруг так легко оказался в петле, которую едва не затянули эти кретины?

Англичанин закурил новую сигарету.

— А почему бы вам не спросить об этом самих Мейера Лански и Гарольда Кристи?

— Что вы имеете в виду?

Затушив взмахом руки спичку, он улыбнулся.

— Они в одном из номеров «Британского Колониального», прямо сейчас — обсуждают свои дела. Могу сообщить вам, в каком именно номере, если хотите...

Через четверть часа я, уже одетый и имея на этот раз при себе собственный девятимиллиметровый браунинг и запасную обойму к нему, выходил из коттеджа.

— А основное здание открыто? — поинтересовался Флеминг. — Мне нужен телефон.

Я дал ему ключи.

— Разве вы не едете со мной?

— Нет. Я останусь здесь и... наведу порядок. Удачной охоты, мистер Геллер.

Каким-то образом я понял, что Флеминг имел в виду, говоря о наведении порядка: эти два трупа скоро исчезнут, словно их здесь и не было.

Но это уже не моя забота. Мне нужно было навести порядок в своих делах.

Глава 26

Окутанный бледно-зеленым сумраком ночи, я осторожно ступал по подгнившей крыше, расплескивая ногами большие лужи на маленькие. После прошедшей бури прохладный ветер дул как-то лениво и нежно. Подняться сюда не составило труда, ведь на плоскую крышу центрального корпуса отеля «Британского Колониального» вела лестница. Но теперь дело принимало опасный оборот.

Мейер Лански занимал номер в пентхаусе, на последнем этаже шестиэтажного корпуса, представлявшего собой как бы ось всего здания отеля. Сейчас я находился как раз над его номером. Я стоял, прислонившись к фасаду, который смотрел прямо на океан; рядом со мной помещался массивный щит с изображением Колумба, выступавший вверх за пределы фасада, на самом конце которого был укреплен электрический фонарь, похожий на лампу кучера, мощностью не менее пятисот ватт. Именно от него-то и исходил этот зеленоватый, сумрачный, словно бы лунный, свет.

Поднявшись на цыпочки, мне удалось заглянуть через бортик крыши на балкон этажом ниже. Это был балкон номера Лански. Если бы я вскарабкался к тому месту, где щит возвышался над фасадом, то оттуда мне пришлось бы спрыгнуть вниз на балкон, преодолев расстояние в пятнадцать футов. Если бы я после этого прыжка не сломал одну или обе ноги, а, вместо этого, промахнулся бы и пролетел мимо балкона, то стал бы верной жертвой застывшего в терпеливом ожидании пятью этажами ниже бетонного пола кафе «Дэви Джонс Локер».

Для субботнего вечера было довольно тихо, если не считать тех активных действий, что мне пришлось проделать несколько раньше. Еще не было и одиннадцати, но страх перед бурей продолжал удерживать людей дома или в номерах отеля. Внизу стояли лишь несколько парочек, глядя на беспокойное море и раскачиваемые ветром макушки пальм, стараясь не угодить ногами в многочисленные лужи и не споткнуться о разбросанные повсюду бурей ветви деревьев.

В шести футах подо мной, над балконом, виднелся декоративный карниз; вероятно, он был не больше фута шириной. Я достал из кармана одну из полдюжины сигарет, которыми снабдил меня британский агент, и прикурил от спички из фирменного коробка «Британского Колониального», прихваченного мною, когда я прощупывал силы Лански в фойе. Там я не встретил никого, кто по внешнему виду походил бы на охранника, но поднявшись на шестой этаж я обнаружил у входа в номер коренастого, с изрытым оспинами лицом часового. На нем был синий костюм, и он сидел, читая журнал «Ринг», в кресле, которое казалось для него слишком маленьким. Я прошел мимо охранника и поднялся по лестнице на крышу.

Теперь я стоял, прислонившись к тыльной стороне фасада, втягивая в себя крепкий, горький сигаретный дым. Свет фонаря придавал моему белому костюму зеленоватый оттенок. Моя девятимиллиметровая пушка находилась на своем месте в подплечной кобуре, пиджак был расстегнут. Конечно, я мог бы найти какую-нибудь веревку... ведь кругом полно лодок, и это не составило бы труда... затем привязать ее к основанию фонаря и...

К черту!

Я отшвырнул сигарету, которая зашипела в луже, забрался на фасад и свесился вдоль оштукатуренной стены. Согнутыми в запястьях руками я судорожно вцепился в верхнюю кромку фасада, в то время как мои ноги болтались внизу в поисках опоры.

Я не рискнул просто спрыгнуть на карниз, так как он был недостаточно широк, чтобы суметь сохранить на нем равновесие. Слева от меня находился нижний край щита, сплошь покрытого декоративной лепниной.

Отпустив левую руку, я почувствовал, как все мышцы моего тела напряглись, в то время как правой рукой я продолжал держаться за кромку фасада, а левой, подобно слепцу, шарил по поверхности щита до тех пор, пока наконец мои пальцы не сомкнулись на каком-то элементе лепнины, который и послужил мне точкой опоры.

Тогда я отпустил и правую руку, и мое тело качнулось в сторону щита, а ноги вдруг уверенно коснулись карниза. Ступни, развернутые в разные стороны, получили опору, по крайней мере, до тех пор, пока я держался за какой-то выступ на этом проклятом щите.

Затем правой рукой я нащупал еще что-то, за что можно было ухватиться, и, обретя полное равновесие, спрыгнул на пол балкона внизу.

Попав ногами в лужу, я поскользнулся и опрокинулся на спину, сильно ударившись о железные перила балкона, которые от этого даже затряслись. Однако мне удалось сохранить равновесие, и, когда из приоткрывшейся застекленной створчатой двери показалась плотная фигура телохранителя в соломенной шляпе и тропической рубашке, чем-то похожего на Уоллеса Бирри, я уже успел извлечь из кобуры пистолет и прицелиться. В руках охранника не было оружия: вероятно, он вышел посмотреть, не был ли грохот вызван упавшей на балкон веткой.

Выражение тупого удивления не успело сойти с его лица, а я уже приставил свою пушку к его животу. Он даже продолжал улыбаться, когда я выхватил из его подплечной кобуры длинноствольный пистолет тридцать восьмого калибра и заткнул его себе за пояс.

— Теперь подними руки и медленно сдай назад, — приказал я.

— Смотрите-ка, кто к нам пожаловал, — произнес низкий, твердый голос.

Мейер Лански небрежно сидел, скрестив ноги на диване в гостиной огромного номера; напротив, в удобном кресле, восседал Гарольд Кристи. Лански, одетый в голубую спортивную рубашку и широкие темно-синие брюки, обутый в носки и сандалии, улыбался. Казалось, он был не слишком обрадован моим приходом.

Кристи же, на котором был мятый костюм канареечного цвета и красный галстук, выглядел ошеломленным и напуганным. Его глаза цвета долларов расширились и отчаянно мигали. Он казался десятью годами старше по сравнению с тем Гарольдом Кристи, которого я не так давно впервые встретил в «Вестбурне». Он сильно похудел, и кожа висела на нем, словно еще один мятый костюм.

Между ними находился кофейный столик, на котором стояли бокалы и лежал чемодан, по-видимому, принадлежавший Кристи. Слева размещался бар, а справа — двуспальная кровать. Кроме нас четверых, включая телохранителя, в номере никого не было.

Я промолчал на реплику Лански.

— Какого черта вы тут делаете, Геллер?

— Какого черта он тут делает? — не получая от меня ответов и обращаясь неизвестно к кому, повторил Кристи.

— Скажи своему приятелю в холле, чтобы он вошел сюда, — обратился я к охраннику. — Мистер Лански хочет с ним поговорить.

Тот кивнул.

— Мейер, — сказал я, — не подавай ему никаких знаков, иначе я начну стрелять.

— Никаких сигналов, Эдди, — приказал тот охраннику.

Эдди снова кивнул.

Высунув голову за дверь, он произнес:

— Босс хочет видеть тебя.

Коренастый охранник вошел в номер с журналом «Ринг» под мышкой.

— Какого дьявола?.. — воскликнул было он, но тут же прекратил спор, увидев в моей руке пистолет. Свободной рукой я обезоружил его, и теперь у меня из-за пояса, в стиле Сапаты, торчали целых два пистолета.

— В туалет, — указывая своей пушкой, приказал я охранникам. — На срочное заседание...

Я запер дверь, подперев ручку спинкой стула.

— Налейте себе выпить, пока стоите, мистер Геллер, — сердечно предложил Лански.

— Нет, спасибо, — отказался я.

— Устраивайтесь поудобнее. Меня расстраивает, что вам показалось, будто для того, чтобы увидеть меня, надо предпринимать такие отчаянные усилия. Если вы хотели зайти, вам надо было просто позвонить заранее.

Я стоял между ними: Лански — слева, Кристи — справа. Оба были очевидно безоружны.

— Ты лишился сегодня двух своих служащих, Мейер, — сказал я. — Двое из твоих лучших ребят исчезли.

Проницательный взгляд карих глаз стал еще более твердым; однако на его простом лице со слабым подбородком появилось выражение безразличия.

— И кто же эти ребята? — вкрадчивым голосом поинтересовался Лански.

— Те двое, которые были с тобой в «Билтморе» при нашей последней встрече.

— Вы ошибаетесь. У них сейчас выходной. Они не приехали сюда вместе со мной.

Я приятно улыбнулся.

— Ты в этом уверен? Может быть, ты не понимаешь, о ком именно идет речь? У одного — дешевый парик и усики ниточкой, хотя теперь ты действительно мог бы и не узнать его, потому что я отстрелил ему одно ухо и выпустил три-четыре пули ему в лицо.

Взгляд Лански стал еще тверже, но выражение лица совсем не изменилось: рот Кристи приоткрылся, а сам он весь дрожал — это напоминало мне его состояние на свидетельской трибуне.

— У другого шрам на левой щеке, по форме похожий на молнию, — продолжал я. — Да, кажется, на левой. Круглое лицо, и еще одна новая черта на нем — дырка во лбу... примерно здесь.

Лански кивнул.

— Думаю, я знаю, о ком вы говорите.

— Наверняка. Вы ведь послали их убрать меня.

Он отрицательно покачал головой, мягко взмахнув открытой ладонью.

— Вы ошибаетесь. Я верю в то, что вы мне сказали, но я не посылал их. А ты, Гарольд? — обратился он к Кристи.

— Конечно, нет! — с негодованием в голосе, как будто ему дали пощечину, ответил тот.

Я перевел взгляд с одного на другого и рассмеялся.

— Почему бы, черт возьми, мне не поверить вам, ребята? Этакой парочке законопослушных граждан, как вы.

Лански подался вперед; он вел себя разумно. Он не был напуган, в отличие от Кристи, который, казалось, вот-вот наделает в штаны.

— Мистер Геллер, — заговорил гангстер, — ради чего стал бы я желать вашей смерти? По крайней мере, до сегодняшнего вечера вы меня ничем не обидели.

— Он обезумел, — сказал Кристи. — Он пытается возложить на меня вину за смерть Гарри!

— Ну, я-то во всяком случае в этом точно не участвовал, — ровным голосом произнес Лански.

— А я думаю, наоборот, — сказал я. — Гарольд со своей стороны попросил тебя прислать парочку крепких ребят... а именно, двух моих сегодняшних незваных гостей, теперь уже покойных... чтобы те помогли ему убедить Гарри изменить позицию в отношении ваших общих планов открыть казино на Багамах. Но Оукс был упрямым стариком, он вступил в борьбу и погиб — после чего ваши люди инсценировали убийство по ритуалу вуду, чтобы запутать следы.

— Мистер Геллер, — качая головой, с улыбкой разочарованного родителя произнес Лански, — это вы сами запутались.

— В самом деле?

— В самом деле. Если я и хотел заняться игорным бизнесом на Багамах, то Гарри Оукс не мог стоять у меня на пути.

Мой пистолет был наведен на него, но спокойный, твердый взгляд известного гангстера был нацелен на меня. И то, что он мне только что сказал, прозвучало эхом слов Фредди де Мариньи, произнесенных им в тюремной камере...

— Игорный бизнес уже узаконен здесь, — сказал Лански. — Действие закона приостановлено лишь до окончания войны. Кроме того, закон запрещает играть местным жителям, что само по себе хорошо. — Он говорил так, словно читал лекцию по правилам дорожного движения в начальной школе. — Проблема состоит в том, чтобы наладить индустрию туризма. Но в условиях войны, мистер Геллер, о туристах говорить не приходится.

— Что означает, — с горечью в голосе произнес Кристи, — что никакой спешки в том, чтобы открыть на Багамах казино, нет!

— Гарольд прав, — заметил Лански. — Этот вопрос не станет неотложным, пока война не кончится... и даже тогда сэр Гарри не встал бы у меня на пути. Для того чтобы влиять на решения о выдаче лицензий на занятие игорным бизнесом, надо быть членом Исполнительного совета, а он им не был. Гарри был могущественным человеком, это верно; но он не пользовался особенным влиянием на Бэй-стрит. Он всегда держался несколько особняком, это ему нравилось.

— Геллер, — серьезным голосом сказал Кристи. — Гарри совершенно не заботил игорный бизнес на Багамах. Багамы вообще его больше не волновали! Он собирался переезжать в Мехико — вы ведь наверняка знали об этом...

— Что бы вы там ни говорили, — произнес я, сжимая в руке рукоятку пистолета, — двое убийц, которые прикончили сэра Гарри Оукса, были твоими людьми, Лански! Те самые, которых видел покойный сторож у Лайфорд Кэй, и те же самые, из которых час назад я вышиб дерьмо!

Похоже, что на этот раз Лански забеспокоился; он видел, что я завелся не на шутку.

— Мистер Геллер, если эти двое и ответственны за смерть сэра Гарри, то они выполняли не мой приказ. Это был какой-то... заказ, который они получили по стороны.

Кристи вжался в свое кресло, словно пытаясь исчезнуть в нем.

Я направил пистолет в него.

— Значит ты нанял их... Ты ведь знал их через своего приятеля.

— Геллер, — в отчаянии заговорил Кристи, — я не имею никакого отношения к смерти Гарри! Я любил старика!

— Мистер Геллер, — сказал Лански, рискнув вытянуть свою руку и положить ее на запястье моей руки, в которой не было пистолета. — Я еврей.

Я посмотрел на него, как на безумного.

— Вы ведь еврей, не так ли, Геллер?

— Ну... да. Я так полагаю.

— Он так полагает! Да ведь это не то, о чем приходится размышлять, приятель! Или вы считаете, что этот несчастный ублюдок Гитлер стал бы раздумывать над этим?

Похоже, скромный маленький человечек наконец-то начал выходить из себя.

— О чем ты, черт возьми, болтаешь, Лански?

Он заговорил, чеканя каждое слово, словно диктовал телеграмму:

— Вы действительно считаете, что я стал бы делать деньги в одной компании с проклятыми погаными нацистами?

Меня словно холодной водой окатило.

— С нацистами? — недоуменно произнес я.

Кристи во все глаза смотрел на Лански.

Я переводил взгляд с одного на другого.

— Что ты хочешь этим сказать? С какими нацистами?

Лански отпустил мое запястье.

— Я уже и так сказал слишком много. У вас есть мужество, мистер Геллер, и хорошие мозги, но теперь последние вам пригодятся больше, чем первое.

У меня засосало под ложечкой. Лански поднялся. Он положил ладонь мне на плечо и прошептал:

— Идите. Идите, и пусть это останется простым недоразумением. Но если вы останетесь... вам придется или пристрелить здесь кого-либо, или я рассержусь на вас. А мы ведь оба не хотим ни того, ни другого, ведь так?

Кристи был похож на жабу в костюме. На его потном лице лежало выражение отчаяния. Возможно, я поговорил бы с ним, не будь рядом Лански. Внезапно я осознал, что тот был лишь невинным свидетелем случившегося. Я вдруг понял, какую серьезную ошибку совершил.

Мы простояли, застыв, около тридцати секунд, хотя мне показалось, что прошла целая вечность. Лански терпеливо ждал стоя, Кристи сидел с утомленным видом, а мое лицо, вероятно, имело теперь такой же зеленый оттенок, что и свет фонаря на крыше.

— У вас, наверное, есть дела, джентльмены, — проговорил я, пятясь к дверям с пистолетом в опущенной руке. — С вашего позволения.

— Без проблем, — сказал Лански. — Почему бы вам на этот раз не воспользоваться дверью?

Так я и поступил.

Глава 27

Было около двух часов ночи, когда я возвратился на остров Хог. Из отеля я направился в «Дерти Дике», чтобы выпить и поразмыслить. Там я заказал себе две порции ромового пунша, но мысли как-то не шли в голову. Несмотря на то что я отсутствовал несколько часов, Дэниел ждал меня на маленьком катере у пристани принца Джорджа. Он казался чем-то взволнованным, бормотал что-то о прошедшем шторме, хотя к этому времени от него осталось только воспоминание. В эти часы даже море успокоилось под черным беззвездным и безлунным небом. Снова воцарился покой.

В состоянии покоя находились и мои нервы. Ром сделал свое дело. В голове не было никаких мыслей. В коттедже было темно. Я щелкнул выключателем. Флеминга и след простыл, а его «наведение порядка» ограничилось удалением двух трупов.

Осколки разбитых стеклянных дверей и окна, какие-то щепки, простреленные простыни, одеяла и матрац, валявшиеся повсюду гильзы, пробоины, оставленные в стенах пулями пистолета сорок пятого калибра и даже блестевшие тут и там лужицы крови, не вполне высохшие из-за сырости — все это красноречиво говорило о том, что произошло здесь считанные часы назад.

В особняке было освещено несколько окон, а этого не было, когда я уходил. Возможно, свет включил Флеминг, когда вызывал себе подмогу. Он оставил ключи на постели. Взяв их, я направился к дому по дорожке, выложенной между пальмами, и вошел через кухню.

Я увидел ее, вернее даже натолкнулся на нее, в круглой гостиной, где два дня назад мы праздновали победу де Мариньи среди остатков материальной культуры инков. Ди осторожно расхаживала перед вкрадчиво великодушным портретом Веннер-Грена; ее стройная пышногрудая фигура была прикрыта розовым шелковым пеньюаром. Она курила, а на кофейном столике, стоявшем между замысловатыми диванчиками, виднелось ведерко со льдом и открытой бутылкой шампанского в нем.

— А я думал, ты отправилась в Мехико, — произнес я.

Вздрогнув, она резко обернулась. На мгновение на ее лице застыло выражение удивления, которое затем растаяло в улыбку. Даже в два часа утра ее сочные губы были ярко накрашены.

— Нат! О Господи, как я рада тебя видеть! Я была в отчаянии!

Ди бросилась ко мне; под тонким халатом виднелась розовая ночнушка, но где она заканчивалась и начиналось ее розовое тело, было загадкой, которую она, без сомнения, позволила бы мне разгадать. Она обняла меня и всхлипнула несколько раз, хотя и не плакала.

— Ты жив! — сказала она, уткнувшись мне в грудь.

— И здоров, — добавил я, улыбаясь и нежно отстраняя ее от себя. — Так как же насчет Мехико?

Ди покачала головой, словно пытаясь сосредоточиться, чтобы ответить на мой простой вопрос.

— А... все рейсы были отменены из-за этого проклятого шторма. Сообщение с Мехико было прервано на два дня, и я все равно бы опоздала на встречу, ради которой Аксель вызывал меня. Я наняла катер в Майами.

— Понятно!

— Давай я налью тебе что-нибудь выпить. — Она подошла к бару. — Хочешь рому? А может быть, налить тебе из этой бутылки «Дом Периньона», что осталась еще с вечеринки?

— Шампанского, пожалуйста, — попросил я.

Ди подошла к кофейному столику и наполнила бокал. Затем спросила:

— Что тут произошло?

— А что ты имеешь в виду?

— В коттедже! Я вернулась около часа назад — Дэниела на месте нет, в коттедже — беспорядок! Не нужно быть специалистом, чтобы понять, что тут была перестрелка. Натан, ведь там же кровь на полу... и осколки стекла.

— Да, я видел.

Она сузила глаза и посмотрела на меня сквозь стенки бокала, который она мне протянула.

— Ты... тебя ведь не было там, когда все это произошло, правда?

Я взял бокал с шампанским.

— О нет! Я был там.

Ди нахмурилась.

— Ну, черт возьми, Нат! Рассказывай! Кто-то пытался убить тебя?

Я подошел к дивану и прилег на него. Она уселась на противоположном диване, на самом краешке, держа колени вместе, словно школьница. Глаза ее тоже были как у школьницы — широко открытые, круглые и невинные.

— Двое мужчин с пистолетами проникли в коттедж и, обознавшись, расстреляли несколько простыней и одеял. К счастью, сам я в этот момент лежал на диване.

— А что ты сделал?

— Одному я выстрелил три или четыре раза в лицо. У другого в голове пуля.

Ди несколько отпрянула назад. Моргнув длинными ресницами, она нервно сглотнула и спросила:

— А где же тела?

Я пожал плечами.

— Не знаю. Они оставались на месте, когда я отправился в Нассау, чтобы побеседовать с Гарольдом Кристи.

Ее глаза расширились еще больше.

— Ты беседовал с Кристи? Что же он тебе сказал?

Я снова пожал плечами.

— Он заявил, что не посылал их.

— А что ты... с ним сделал? Ты ведь не...

— Убил его? Нет. Я ничего не сделал этому скользкому маленькому ублюдку, — проговорил я. — Послушай... скажи мне, когда ты увидела в коттедже весь этот беспорядок и следы перестрелки, ты вызвала полицию? Кто-нибудь сюда едет?

Ди сделала какой-то неопределенный жест рукой с тлеющей в пальцах сигаретой.

— Телефон не работает. Мне было страшно, Нат. Слава Богу, ты здесь!

Я сочувственно покачал головой.

— Тебе надо отдохнуть. Нам нужно будет обсудить это дело с майором Пембертоном и его людьми после восхода солнца, как ты считаешь?

Она передернула плечами.

— О! Я просто не могу заснуть.

Я посмотрел на нее долгим взглядом. Потом сказал:

— Знаешь, что поможет тебе расслабиться?

Ди отрицательно покачала головой. Затянувшись сигаретой, она надолго задержала дым в себе.

— Сказка на ночь, — ответил я на собственный вопрос.

— Сказка на ночь?

Снова качнув головой, Ди произнесла:

— Геллер, ты невыносим!

— Нет, — сказал я, указывая на нее пальцем. — Это ты невыносима.

На мгновение она застыла, затем рассмеялась, тряхнув своими светлыми волосами. Выгнув бровь и приподняв бокал, Ди поинтересовалась:

— А что за сказку ты собираешься мне рассказать?

Я положил руки на колени.

— Жил-был когда-то старый, седой золотоискатель, который провел долгие годы в поисках золотой россыпи. И вот однажды он нашел-таки золото. Много золота. Золотоискатель сказочно разбогател, женился на своей милой, завел чудесную семью и поселился на тропическом острове. Но вдруг во внешнем мире разразилась война, и, хотя он и его семья были в полной безопасности на острове, золотоискатель стал беспокоиться о том, как бы война не нанесла ущерб его богатству. А затем бывший король и еще два очень богатых человека — один из которых владел большим количеством земли, а другой — огромной яхтой — предложили золотоискателю создать вместе с ними банк в одной зарубежной стране, чтобы защитить свои деньги, пока война не кончится.

Ди нахмурилась. Ее полные губы были плотно сжаты и превратились в тонкую струнку, а взгляд голубых глаз был холоден.

— Не думаю, что мне нравится эта сказка, — произнесла она.

— Ладно, — согласился я. — Давай тогда поговорим о реальной жизни. Сэр Гарри голосовал обеими руками за обход ограничений на операции с валютой, которые были введены в военное время. А что такое отмывание денег между друзьями? Но, хотя он и был жадным, лицемерным старикашкой, самому себе Гарри казался патриотом. Как бы отреагировал человек, лично финансировавший производство пяти «Спитфайеров» для британских королевских ВВС, если бы он узнал, скажем, что основными клиентами «Банко Континенталь» были нацисты? Скопив деньги, которые выкачивались из всей Европы, они бросились устраивать себе гнезда, в которых могли бы укрыться вне зависимости от итогов войны. Ди отхлебнула шампанского.

— Ты болтаешь вздор, Натан, — сказала она.

— Я так не думаю. Я считаю, что Гарри оказался достаточно патриотичным и состоятельным для того, чтобы заявить Веннер-Грену, Гарольду Кристи и герцогу Виндзорскому, чтобы они поцеловали его в большую, жирную, богатую задницу. Он планировал переехать в Мехико и в последние месяцы совершил туда несколько поездок, в ходе которых получил полную картину того, что происходило в «Банко Континенталь». И ему не понравилось то, что он увидел. — Я подался вперед. — Ведь сэр Гарри собирался свистнуть в свисток, не так ли? Обо всей этой подлой компании!

Ди откинула голову назад, тряхнула волосами и рассмеялась своим рассыпчатым британским смехом.

— Да никакой такой компании не существует, глупышка. «Банко Континенталь» — законное финансовое учреждение, и если даже герцог и кто-либо еще прокручивают деньги в сомнительных и даже непатриотичных операциях, как тебе кажется, то в этом нет ничего пагубного.

Теперь я сам отпил шампанского и улыбнулся ей.

— Помнишь то темное неопределенное вещество в желудке сэра Гарри, состав которого обвинению так и не удалось идентифицировать.

— Да. А что?

— Знаешь, что я думаю?

— Что?

— Я думаю, что когда Кристи ужинал в ту ночь в «Вестбурне», он подсыпал что-то сэру Гарри в еду или питье.

Она усмехнулась.

— С чего бы он стал это делать?

— Ну, не для того,чтобы убить Гарри — своего любимого старого друга. Просто, чтобы обессилить его, сделать более податливым, безопасным, чтобы ты смогла с ним справиться.

— Я?

— Да, ты. — Я хрипло рассмеялся. — Знаешь, в каждой из твоих приманок, которые ты разбрасывала у меня на пути — связи Гарри с женщинами, украденные золотые монеты, казино Лански, была доля правды. Золотые монеты действительно были похищены в ночь убийства — тобой. Ведь, в конце концов, именно ты позаботилась о том, чтобы у туземца оказалась золотая монета, которую он нам продал.

— Я? Ты в своем уме?

— Не отпирайся — это действительно сбило меня со следа. И связь между Лански и Кристи была весьма правдоподобной, даже если Гарри и вовсе не беспокоился из-за казино, которые те собирались вместе открыть здесь. И я думаю, что, возможно, Гарри соблазнился хорошеньким личиком и стройными ножками. Это, да еще влияние подсыпанного ему снадобья помогло тебе проникнуть в ту ночь к нему в комнату. Если у него и был пистолет где-то рядом с кроватью, то он ему не помог.

Ди взмахнула рукой с зажатой в пальцах сигаретой.

— Ну а с какой стати я стала бы это делать?

Я указал на написанную маслом картину, висевшую над камином.

— Возможно, ты получила приказ от своего босса Акселя Веннер-Грена... А может быть, ты действовала по собственной инициативе, заботясь об интересах своего патрона. Я никогда не узнаю ответа на этот вопрос, если, конечно, ты сама не расскажешь.

— Я лучше послушаю твой рассказ — этот набор твоих причудливых фантазий. Скажи-ка мне, например, Нат, как такое слабое создание, как я, могло совершить такой жестокий акт, как убийство сэра Гарри Оукса?

Я выбросил вперед руку; она отпрянула в сторону.

— Обратившись к одному из хозяев «Банко Континенталь» Гарольду Кристи, — продолжал я. — Он предоставил тебе двух гангстеров, чтобы те помогли тебе надавить на Гарри. Запугать его, пообещав, что ему будет хуже, если он не откажется от своих намерений; но Гарри только плюнул кровью тебе в лицо, поклявшись предать огласке все дела и утащить за собой Веннер-Грена, Кристи и всех людей герцога.

— Чепуха!

— Он лежал или стоял на коленях на полу, почти что забитый до смерти. Твои головорезы слишком увлеклись, поэтому ты решила прикончить его, всадив ему в голову с близкого расстояния четыре пули из пистолета такого маленького калибра, что они даже не прошили череп насквозь. Может быть, ты даже воспользовалась его собственным пистолетом — он пропал, а следы от выстрелов очень напоминают последствия от стрельбы из автоматического пистолета тридцать восьмого калибра.

Точно! Глаза цвета багамского неба чуть вспыхнули, когда я упомянул пистолет Гарри; она действительно воспользовалась им.

— Затем, с помощью изготовленной вручную из распылителя для борьбы с насекомыми паяльной лампы, которую ты заправила денатуратом из сарая, подожгли постель. После этого ты и твои помощники забросили труп на пылающую кровать и инсценировали ритуал вуду. Обгоревший труп, несколько перьев, и готово — убийство по обычаям оуби.

Тряхнув головой, Ди рассмеялась. Затем закурила очередную сигарету.

— В самом деле, Геллер, тебе нужно писать повести для радио. Например, для программы «Святая Святых».

— Возможно, ты и намеревалась спалить «Вестбурн» дотла, но я в этом сомневаюсь. Думаю, ты подожгла труп, чтобы запутать следы. Может быть, ты украла золотые монеты, чтобы подкрепить версию об убийстве в соответствии с колдовским ритуалом. А может быть, вы были чем-то похожи с Гарри и ты просто любила золото.

Выдавив из себя улыбку, Ди посмотрела на потолок, пытаясь изобразить на лице скуку и разочарование.

— Как бы то ни было, повеселившись таким образом и сделав свое грязное дело, ты и ребята Лански удалились. Кристи уехал намного раньше, загодя облегчив вам работу; он также подобрал двух твоих помощников, когда они высадились в Лайфорд Кэй, где и были замечены несчастным Артуром. Затем Кристи высадил своих неприятных пассажиров у «Вестбурна» и отправился к своей любовнице. Но когда к утру он вернулся в поместье, то обнаружил, как трагично закончилась попытка переубедить сэра Гарри. Кристи быстренько сочинил новую версию, показав, что всю ночь он проспал в соседней комнате. Он оказался достаточно порядочным человеком, чтобы не втягивать в дело свою подругу, которую он попросил молчать.

А теперь Ди принялась качать головой, снисходительно улыбаясь.

— Мне так жаль разочаровывать тебя, но это всего лишь нелепые домыслы. Нэнси де Мариньи — моя лучшая подруга, и, если бы я даже совершила этот подлый поступок, последним из тех, кого бы я решила подставить, был бы ее муж.

— А я и не говорил, что ты подставила Фредди. Твой убедительный розыгрыш вуду был рассчитан на то, чтобы поставить под подозрение кого-нибудь из местных жителей, а фабрикация дела против Фредди была сработана руками Баркера и Мелчена с благословения герцога, роль которого, как я полагаю, ограничилась тем, что по совету Кристи он пригласил этих двух очень своеобразных майамских полицейских.

— А, так это была идея Гарольда!

— Вероятно. А может быть, и твоя. В любом случае кто-то подсказал герцогу пригласить этих двух продажных, связанных с мафией копов. И кто-то подсказал ему, что тем самым он сможет замять это дело. И он поступил так, как ему советовали. Ведь, в конце концов, он по самые уши увяз в аферах «Банко Континенталь».

Ди запрокинула голову; холодно улыбаясь, она смотрела на меня блестящими веселыми глазами.

— Так значит кем ты меня теперь считаешь? Каким-то нацистским драконом?

— Нет, я думаю, что ты просто некая Джуди Симз из Ист-энда — бедная девушка из низших слоев общества, которая жадно делала свою карьеру путем обмана и корыстного расчета. Кстати, как умер твой муж?

Ее лицо побледнело. На мгновенье под хорошенькой маской промелькнуло выражение полной безнравственности. Затем ей удалось изобразить наполовину соблазнительную, наполовину саркастическую улыбку.

— Что ж, я так понимаю, твой последний вопрос, который я даже не собираюсь удостаивать своим ответом, является заключительной частью твоей «сказки»?

— В общем, да. Хотя я не уверен, что после этого все заживут счастливой жизнью. Я так же не уверен в том, что именно ты убила беднягу Артура — ведь и Кристи мог так же легко это сделать. Вот мы и подобрались к той части, в которой ты вновь вызываешь двух наемников, чтобы закончить свое дело. То есть, чтобы прикончить меня.

— О! Это я-то пыталась тебя убить? Надо же, это как-то выскользнуло из моей памяти! Ну и опять тот же вопрос: зачем мне это?

— Я начал поднимать слишком много шума вокруг этого дела после суда над де Мариньи. Именно это и сделало меня той брешью, которую надо было срочно заткнуть. — Я ухмыльнулся. — Хочешь узнать кое-что веселенькое?

Она пожала плечами; ее мощные груди всколыхнулись под розовым шелком халата.

— Конечно. Я люблю посмеяться.

— Я знаю. Ты веселая девушка. Самое смешное состоит в том, что я не вполне представлял себе все это до тех пор, пока твой мальчик Дэниел не начал вести себя как Вилли Бест.

— Как Вилли Бест? — переспросила Ди.

— Да, как Вилли Бест, или Мантан Морлэнд, или Степин Фетчит. Все эти цветные слуги из кинофильмов, которые так пугаются и разбегаются в ужасе.

Теперь она была откровенно раздосадована.

— О чем ты, черт возьми, говоришь?

— Думаю, такой лживой стерве, как ты, это должно понравиться. Дэниел чуть не выпрыгнул из своей черной кожи, когда увидел меня подходящим к его катеру после того, как я пережил нападение двух посланных тобой убийц. Ведь они прибыли в Шангри-Ла не на лодке, не правда ли? Они приплыли в Нассау, откуда Дэниел доставил их на катере на остров Хог! Он сделал это по твоему поручению, как и то, что он рассказал мне историю о золотых монетах. — Ее взгляд стал еще тверже, но я знал, что снова угодил в больное место.

— Должно быть, ты приказала Дэниелу оставаться у пристани несмотря на звуки, которые он мог бы услышать со стороны поместья, заниматься своим делом и не беспокоиться, если мистер Геллер вдруг исчезнет. А может быть, он должен был помочь избавиться от тела. Однако спустя час я появился на пристани — белое привидение, желающее прокатиться на лодке. А когда он вез меня обратно сюда, он все еще продолжал что-то бормотать! Готов поспорить, что он теперь на полпути к одному из самых дальних островов. — Я рассмеялся. — Единственный темнокожий слуга, которого ты когда-либо нанимала за всю твою жизнь, выдает тебя. Это роскошно!

— Роскошно, — повторила она. Затем, словно пробуя слово на вкус, она снова произнесла: — Роскошно. Именно так ты мог бы жить. Именно так мы могли бы жить...

— Да брось ты! Из всех один только Мейер Лански смог открыть мне правду. Я еврей, леди. Твои друзья считают, что из меня получился бы шикарный абажур.

Ди нахмурилась.

— Я не проститутка, — произнесла она.

— Верно! Ты гораздо хуже, ты и твой босс Аксель Веннер-Грен. Нацисты — больные подонки, но они хотя бы во что-то верят. А вы ввязались в эту игру только из-за денег.

Правда моих слов заставила ее на мгновенье замолчать. Затем она печально улыбнулась, и я не мог понять, насколько искренней была эта улыбка.

— Я была добра к тебе, Геллер. Нам было хорошо вместе.

Ди сбросила свой гонкий халатик. Расправив плечи, она выпятила вперед два своих, давно переставших быть для меня секретными, орудия. На ней осталась лишь тончайшая шелковая ночнушка.

— Да, ты была очень добра ко мне, — признал я.

Она склонилась вперед, нависнув над кофейным столиком; казалось, что она собирается влезть на него. Ее груди гипнотически раскачивались из стороны в сторону, крохотные соски затвердели под тонкой шелковой тканью.

— Я владею тобой, помнишь? — произнесла Ди, облизывая языком свою верхнюю губу, словно ребенок, снимающий молочные «усики».

— Это был, скорее, договор аренды, — возразил я.

— Брось, Геллер! Я думаю, ты даже немного любил меня...

— А я думаю, что иногда серая амбра оказывается всего-навсего протухшим маслом...

Она фыркнула.

— Это еще, черт возьми, как следует понимать?

— Все то золото, которое сэр Гарри так долго и с таким трудом искал, оказалось не более чем обыкновенной глыбой протухшего масла, разве нет?

— Да что это значит?

— Это значит, леди, что торг окончен.

Ее рука скользнула в ведерко, где стояла бутылка шампанского, и принялась рыться в кусочках льда. Я подумал тогда, что она собиралась налить себе шампанского. Вместо этого в руке ее появился маленький блестящий пистолет, и я нырнул с дивана куда-то в сторону, но, прицелившись мне в живот, Ди спустила курок... Меня словно толкнули, после чего я ощутил жгучую боль...

Я выхватил свой девятимиллиметровый пистолет прежде, чем она успела сделать второй выстрел; лежа боком на полу, я выстрелил, и моя пуля пробила стеклянную поверхность кофейного столика, покрыв ее паутиной трещин, и угодила ей примерно туда же, куда и мне. Но моя пушка была мощнее, и Ди согнулась пополам от боли, а ее рука обагрилась кровью. Револьвер выскользнул из ее пальцев и ударился об пол.

Ее красивое лицо исказилось.

— О! О!.. Как больно!

Ди упала на колени, прижав руки к животу. Красная струйка текла сквозь ее пальцы.

— Я знаю, малышка, — произнес я. Мне тоже было больно — резкая горячая боль усиливалась, надвигалась темнота.

— Мне... страшно... — прошептала Ди.

— Я знаю. Но ты не волнуйся...

В отчаянии она смотрела на меня; ее широко открытые глаза старались отыскать в выражении моего лица надежду на спасение.

— Через полчаса, — пообещал я, — ты умрешь...

Глава 28

Я был снова на Гуадалканале, в своем окопе, но все было не так, как прежде. Не было никакого дождя и сырости, и повсюду цвели тропические цветы — красные, голубые, желтые, фиолетовые и золотые. Все ребята были в сборе: Монок — этот здоровый индеец из племени могавков, Д'Анджело с обеими ногами — никто не был ранен и не истекал кровью. Побыв с минуту в элегантной армейской форме, они вдруг оказались одетыми в цветастые тропические рубашки, просторные брюки и сандалии; мы сидели на краю окопа и потягивали шампанское, которое на серебряных подносах подносили нам роскошного вида туземки в набедренных повязках и с открытой грудью. Солнечные лучи лились сквозь качающиеся на ветру пальмовые ветки, и Бинг Кросби прервал исполнение своей песни «Лунный свет тебе к лицу», чтобы представить меня Дороти Лямур, которая тут же поинтересовалась, не возражаю ли я, если она снимет свой саронг, потому что он ей слишком тесен; а Боб Хоуп расхаживал тем временем вокруг, рассказывая ребятам сальные анекдоты. Я спросил, куда подевались япошки, все рассмеялись и сказали: «Они все сдохли! И фрицы заодно с ними!» И все смеялись и смеялись, но единственная неприятность состояла в том, что было очень жарко. Дороти Лямур посмотрела на меня с сочувствием в больших прекрасных глазах и сказала: «Я слышу твою боль», а затем провела мне по лбу прохладной тряпочкой...

— Сон, — прошептал я.

— Нет, это больше не сон, — сказала она.

— Марджори?

— Ш-ш! — Ее красивое, цвета кофе с молоком лицо улыбалось мне; прекрасные, как у Дороти Лямур, карие глаза смотрели на меня...

— Тебя все еще лихорадит. Лежи спокойно.

— Марджори... — произнес я, улыбаясь.

Она провела мне по лбу прохладной тряпочкой, и я впал в забытье.

Меня разбудил яркий солнечный свет. Я открыл глаза, попытался сесть, но меня остановила боль во всем теле.

— Натан! Прости, я сейчас закрою ставни...

Раздался шорох закрывающихся ставень. Я был в ее коттедже. Одетый в ночную рубашку, я лежал в маленькой складной кровати. В комнате чувствовался запах цветов, стоявших в вазе на столе; этот запах я ощущал даже во сне.

Затем, придвинув стул, Марджори присела рядом со мной; на ней была белая рубашка с короткими рукавами и цветастая юбка, та же самая, что и в тот день, когда она впервые пригласила меня на чай.

На ее лице сияла улыбка.

— Твоя лихорадка, наконец-то, прошла, — сказала она. — Ты помнишь, как мы с тобой разговаривали?

— Только однажды. Мне казалось, что это было во сне. Ты еще вытирала мне лицо.

— Мы говорили с тобой много раз, но ты был в бреду. Теперь жар спал, и ты знаешь, где находишься.

— Поможешь мне сесть?

Она кивнула, наклонилась вперед и подложила мне за спину подушку. Я нашел положение, в котором боль не ощущалась.

— Как я сюда попал? — поинтересовался я.

— Этот британец, он притащил тебя, — ответила Марджори.

— Флеминг?

— Он не назвался. У него жестокий вид, но на самом деле он очень милый.

— Когда это было?

— Три дня назад. Он приходит каждый день. Позже ты увидишь его. Ты, должно быть, голоден...

Да! Боль в животе у меня была не только следствием ранения.

— Думаю, да. Я что-нибудь ел?

— Лишь немного бульона. Хочешь еще? У меня есть похлебка из мидий!

— Как насчет банановых оладьев?

— О да!..

Марджори принесла мне еду на маленьком подносе и принялась кормить меня с ложечки, словно ребенка; я был слишком слаб, чтобы противиться этому.

— Марджори... ты такая... такая красивая, — запинаясь, произнес я.

— Поспи еще немного, — сказала она в ответ. — Врач говорит, что тебе нужен покой.

Врачом оказался приятель де Мариньи Рикки Оберуорт, который потерял свое место в тюремной больнице Нассау, так как его медицинское освидетельствование Фредди не подтвердило версию Мелчена и Баркера об опаленных волосах. Оберуорт — худой темнокожий мужчина сорока с лишним лет, в очках с черной оправой — заглянул ближе к полудню, осмотрел мою рану и сделал перевязку.

— Что ж, дело пошло на поправку, — объявил он. Рикки говорил с тевтонским акцентом, и это напомнило мне о том, что он был беженцем из Германии и одним из многочисленных евреев, которых уважали в Нассау из-за их медицинских навыков.

— Боль совершенно пустяковая, — сказал я. — Не тратьте на меня болеутоляющее.

— Это требовалось вам лишь в первый день. А начиная с сегодняшнего утра вы будете принимать обезболивающее в таблетках, — произнес врач, и, помедлив, добавил: — Знаете, мистер Геллер, вы везучий человек!

— Почему это врачи всегда говорят именно таким невезучим ребятам как я, что они счастливчики? — поинтересовался я.

— Пуля прошла навылет, — принялся объяснять доктор Оберуорт, — и не нанесла никаких повреждений, так что не пришлось даже ничего зашивать. И все-таки, я хотел положить вас в госпиталь, но ваш ангел-хранитель из британской военно-морской разведки мне этого не позволил. Он считал, что вам лучше находиться в каком-нибудь укромном местечке, и, поскольку вы потеряли не много крови и переливание вам не требовалось, я согласился.

— А как он догадался принести меня именно сюда?

Закончив перевязку, врач натянул на меня ночную рубашку и, словно заботливый отец, накрыл одеялом.

— Не знаю, — ответил Рикки. — Ваш друг Флеминг весьма неохотно делится информацией...

Когда врач ушел, я спросил Марджори, не возражала ли леди Оукс против моего присутствия здесь?

Она улыбнулась озорной улыбкой.

— А леди Оукс не знает о том, что ты здесь. Она сейчас в Бар-Харбор.

— А как насчет Нэнси?

— Она тоже не в курсе.

Помолчав, я произнес:

— Я убил женщину.

Она моргнула.

— Что?

— О Господи! Я убил женщину, — повторил я. — Боже мой!..

С горестным выражением на лице она присела на краешек постели и обняла меня, словно большого ребенка. Впрочем, я действительно плакал как младенец. Сам не знаю почему, ведь потом, оглядываясь назад, убийство леди Дианы Медкалф казалось мне не только логичным, но и необходимым, и даже желательным. В конец концов, она была одним из самых коварных гангстеров из всех, что встречались на моем пути.

Но теперь я плакал. Думаю, я был расстроен не столько смертью девушки, которая из самых трущоб пробила себе путь в круги общества, приближенные к королевской семье, хотя, возможно, она и заслуживала этого. Скорее всего, я оплакивал гибель забавной плутоватой дамы из высшего света. Марджори так и не спросила меня, что я имел в виду; она не стала расспрашивать меня о женщине, которую я убил. Конечно, это не могло не заинтересовать ее, но она знала, что мне нужен покой, а никак не расспросы и тем более не воспоминания.

Она была особенной, моя Марджори, и теперь, глядя в прошлое, я не могу взять в толк, почему я не увез ее с собой на какой-нибудь далекий остров, не стал выращивать урожай и не завел детей — чернокожих, белых или пятнистых. Ведь, когда с тобой рядом такая женщина, о чем еще можно мечтать?

Потому-то я и ревел так долго. Временами чувство печали или вины, или Бог знает чего еще, поднималось во мне по отношению к Ди. Это чувство было сродни всепоглощающей горечи, которую я ощущал от сознания того, что милая женщина, обнимавшая, утешавшая и выхаживавшая меня, была так же утрачена мной, как и та, что умерла.

Я плакал не только из-за Ди. Я плакал из-за обеих женщин, которых потерял на Карибах.

В тот вечер Флеминг возник на пороге, словно призрак. На нем была голубая спортивная куртка, бледно-желтая рубашка и белые брюки. Он был похож на экстравагантно одетого туриста.

— Я вижу, ты снова вернулся в мир живых, — вяло улыбаясь, произнес он.

В комнате горела лишь маленькая лампа и в полумраке на его скуластом лице лежало множество теней.

Марджори остановилась в дверях, застенчиво глядя на нас.

— Я пойду погуляю, пока вы будете здесь беседовать, — сказала она.

Флеминг улыбнулся ей, окончательно смутив девушку.

— Спасибо, милая.

Просияв, Марджори скрылась за входной дверью.

Улыбка Флеминга съехала куда-то в сторону.

— Приятная девушка, — проговорил англичанин. — Тебе повезло, что у твоей сиделки оказались такие выдающиеся качества.

— Похоже, ты ей тоже понравился, — сказал я.

Он извлек сигарету из своего золотого портсигара.

— Я нравлюсь многим женщинам, — заметил Флеминг. — Хочешь закурить?

— Нет, спасибо. Я не в настроении.

— А как ты себя чувствуешь?

— В порядке, более или менее. Немного больно.

— Где — в боку или в душе? — спросил Флеминг.

— Будь поразборчивей в средствах. — Произнес я и добавил: — Зачем ты принес меня сюда, Флеминг? Откуда ты знал, что нужно нести меня именно к Марджори?

— Ты что, действительно ничего не помнишь? — удивился британский агент.

— О чем именно?

Его губы изогнулись в улыбке.

— О том, что ты сам попросил меня об этом. Ты был почти без сознания, но отчетливо произнес: «Марджори Бристол», а когда я спросил, где найти ее, ты сказал: «Коттедж для гостей в „Вестбурне“ 383». А затем закончил свою речь, отхаркиваясь кровью.

— А что произошло с Дианой? Она ведь умерла, не так ли?

Англичанин кивнул.

— Заупокойный молебен назначен на завтра. Нэнси в полном отчаянии, бедняжка. Ты знаешь, ведь Диана погибла при шторме — пошла ко дну вместе с яхтой, которая носила ее имя. Тело так и не нашли; должно быть, его поглотила морская пучина.

Я грустно усмехнулся.

— Вы, секретные агенты, действительно неплохо умеете «наводить порядок», так ведь?

— Мы вынуждены это делать, особенно, когда такие, как вы, вносят беспорядок в дела. Кроме того, вам же на руку, что мы настолько разборчивы. Если бы я не вернулся снова в Шангри-Ла, чтобы закончить «уборку», твое тело также затерялось бы где-то в море.

— Так значит, ты случайно наткнулся на меня.

— Верно. А теперь расскажи-ка мне, как все произошло.

— Ты имеешь в виду, как я убил ее?

Флеминг закивал головой, словно дракон, выпуская из ноздрей дым.

— И о том, что привело к этому, если, конечно, ты не против.

Я рассказал ему обо всем, включая мой визит к Лански и Кристи и мою теорию о том, что «Банко Континенталь» является нацистским денежным хранилищем.

— Весьма проницательно, Геллер, — похвалил меня британец. — В «Банко Континенталь» действительно хранится огромное количество денег, выкачанных нацистами из Европы. Но, конечно, банк занимается не только этим.

— А разве этого мало?

Он пожал плечами.

— Среди других важных инвестиций «Банко Континенталь» — финансирование синдиката, снабжающего Японию нефтью, платиной и другими редкими металлами. Тот же самый синдикат скупает на рынке пеньку, медь и ртуть — важнейшие стратегические материалы для США.

— Значит, ты согласен со мной, что Гарри по-королевски напустил в штаны, когда пронюхал обо всем этом?

— Не только я с этим согласен, — проговорил британский агент, — но также и ваше ФБР. Я проверил. Сэр Гарри налаживал с вами предварительные контакты.

— О Боже! Должно быть, я влез в крупное дело...

— Или шпионскую игру, — добавил Флеминг. — Позапрошлой ночью я наблюдал впечатляющее представление — похоже, за твоей цивилизованной внешностью таится настоящий хищник.

— Благодарю за комплимент, — сказал я. — А как ты считаешь, герцог знал о том, что его любимый банк вовлечен в операции держав оси?

— Насколько я знаю, нет. По крайней мере, надеюсь на это. Я полагаю, что Веннер-Грен держал некоторых членов консорциума в неведении относительно многих направлений деятельности «Банко Континенталь». Поверь мне, герцога скоро поставят на место и предупредят, чтобы впредь он никогда не занимался такими делами.

— Что же мне теперь делать?

— В каком смысле?

— Ну, что касается дела Оукса. Ты ведь знаешь, что Нэнси де Мариньи просила меня продолжить расследование.

— Боюсь, что об этом теперь не может быть и речи. Ни твое, ни мое правительство не желает придавать огласке такую деятельность герцога. Может быть, после окончания войны.

— Что же мне сказать Нэнси?!

— А что конкретно ты ей пообещал?

Я рассказал ему о встрече с Хэллинаном и Пембертоном, а также о письме, которое те от меня потребовали.

— Напиши письмо, — посоветовал Флеминг. — Однако, будь на твоем месте, я не стал бы особенно рьяно разыскивать новые улики... Лучше приберечь их до определенного времени.

— Потому что герцог теперь запретит любое расследование?

— Безусловно. Но, написав это письмо, ты выполнишь свой долг перед миссис де Мариньи. Думаю, что при нынешних обстоятельствах, когда ее муж подлежит немедленной депортации, а лучшая подруга трагически погибает сразу после смерти ее отца, Нэнси смирится со своей судьбой.

Вероятно, он был прав.

— Знаешь, — сказал я, — ведь ничего еще не кончилось.

— Ну, для тебя-то, наверное, все позади.

— Я в этом не уверен. Ведь надо еще разобраться с этим подонком Акселем Веннер-Греном. И даже если мне придется проплыть на каноэ по всей Америке, я найду этого ублюдка и всажу ему пулю в голову.

— С какой стати?

— А потому что именно он стоит за всем этим делом!

— Возможно. А может быть, Диана Медкалф организовала убийство по своей инициативе. Ответ на этот вопрос лежит на дне океана...

— Мне все равно. Так или иначе, во всем виноват этот мерзавец. А как вежливо напомнил мне Мейер Лански, я — еврей. И я не собираюсь умыть руки и позволить этим поганым нацистам остаться безнаказанными за убийства.

Флеминг закурил очередную сигарету. Казалось, что его что-то забавляло, и это начинало меня раздражать.

— Что тут смешного, черт возьми? — раздраженно поинтересовался я.

Взмахом руки англичанин затушил спичку, выдавил из себя улыбку и произнес:

— Прости. Но дело в том, что Веннер-Грен не больше нацист, чем покойная леди Медкалф.

— Ну, а кто же он тогда? — удивился я.

— Кроме всего прочего, он творец шведского нейтралитета, финансовый советник Геринга, доверенное лицо Круппа... и кое-кто еще. Но только не нацист.

Веннер-Грен — один из консорциума нескольких богатейших и могущественнейших людей в мире — тех, что стоят вне политики и над ней.

— Ты хочешь сказать, что Кристи, герцог и Веннер-Грен являются лишь некоторыми из участников мексиканской банковской авантюры?

— Говоря на американском слэнге, ты попал почти в десятку. Кроме нескольких уважаемых европейцев в деле участвуют и наиболее выдающиеся американские бизнесмены.

— Которые поддерживают нацистов?

— Нет, которые делают деньги. Ваш «Дженерал Моторс» вложил сотню миллионов долларов в гитлеровскую Германию, и это — далеко не единственный пример. Поэтому, на твоем месте, Геллер, я был бы доволен тем, что мне удалось разоблачить хотя бы нескольких негодяев. Вступив в борьбу с этим мощным консорциумом, ты неизбежно проиграешь в самом скором времени.

Резким движением я сел в кровати. Волна боли прокатилась по всему телу, но мне было плевать.

— Значит, пусть Кристи гуляет на свободе, а Аксель Веннер-Грен... проклятье, я даже ни разу не встретился с этим сукиным сыном.

— Лучше оставить все как есть, — затягиваясь сигаретой и пожимая плечами проговорил Флеминг. — Великие негодяи мира сего редко получают по заслугам.

— Муссолини все-таки получил, а скоро придет час расплаты и для Гитлера.

Англичанин выпустил голубое облако дыма.

— Возможно. Но ведь они, в конце концов, всего-навсего политические марионетки. И где гарантии того, что Адольф не укроется где-нибудь в Южной Америке в тропическом раю, созданном с помощью Веннер-Грена?

— А ты веришь в это?

Печальная улыбка Флеминга была наполнена иронией.

— Боюсь, Геллер, справедливое возмездие ждет хозяев зла только в мире фантазий. Лучше предоставить это Саксу Ромеру и Сапперу.

— А кто это? — поинтересовался я.

Британец рассмеялся.

— Да, в общем, никто. Просто приятели.

* * *
Примерно через полторы недели я почти полностью выздоровел. Хотя я постепенно привыкал к тому, что некоторые раны никогда не заживают, я прогуливался по белоснежному песку пляжа в свете ущербной луны, обняв за талию Марджори Бристол, которая была одета в белую блузку с открытым верхом и юбку в белую и синюю полоску. На ее шее красовалось коралловое ожерелье.

— Ты спасла мне жизнь, — сказал я.

— Нет, этот британец, он спас тебе жизнь.

— Он спас мое тело, а мою жизнь спасла ты, — настаивал я.

— Но не твою душу, Натан?

— Слишком поздно для этого...

— И не твое тело?

— А вот оно всегда твое.

Мы прошлись еще немного. На ясном ночном небе виднелся силуэт «Вестбурна». Нас обдувал прохладный бриз, а песок у нас под ногами был теплым.

— Нет, ты больше никогда не будешь моим, — произнесла Марджори.

Мы повернули назад и добрели почти до самого коттеджа. Затем она сняла юбку и выбралась из своего нижнего белья. Я положил руку на манивший меня темный треугольник внизу ее живота. Марджори тем временем стянула через голову блузку.

Совершенно голая, если не считать кораллового ожерелья, блестевшего в лунном свете, она расстегнула мою рубашку, молнию на брюках, принялась стаскивать их с моих ног. Я помог ей. Затем я снял и трусы. На мне оставалась только свежая повязка, которую она поменяла около часа назад.

Мы вошли в воду, но не глубоко, — так, чтобы не намочить повязку. Мы стояли и целовались взасос в полном смысле этого слова, в то время как вода омывала наши ноги. Затем Марджори легла на песок так, что половина ее тела оказалась в воде, а я устроился на ней и продолжал целовать ее губы, глаза, лицо, шею, груди, живот, и мои губы скользили все ниже и ниже, пока не остановились на чем-то влажном и теплом...

Ее милое лицо с отпечатком страсти, белевшее в лунном свете, являло собой зрелище, которое я никогда не забуду. Я знал, что этот образ навсегда останется в моей памяти, и, входя в нее, я знал также, что мы вместе в последний раз.

Мы молча лежали, лаская и целуя друг друга. Затем мы сели и стали смотреть на покрытую рябью поверхность океана и отражавшуюся в нем луну, которая попеременно то ломалась, то разглаживалась.

— Просто летний роман, Марджори?

— Не «просто» летний роман, Натан... а настоящий летний роман.

— Лето кончилось...

— Знаю!

Взявшись за руки, мы вошли в коттедж.

Глава 29

Я все-таки написал письмо и направил его непосредственно герцогу Виндзорскому, а копии отослал генеральному прокурору Хэллинану и майору Пембертону. В этом письме я говорил о том, что осознаю глубокую озабоченность герцога благополучием граждан Багамских островов и обращаюсь к нему по делу чрезвычайной важности. «Во время следствия и суда над Альфредом де Мариньи, — писал я, — не было никакой возможности проведения адекватного расследования. Заявления свидетелей и улики, которые говорили в пользу подзащитного, игнорировались».

Заканчивалось письмо словами: «Я и мой помощник Леонард Килер приветствовали бы возможность провести новое расследование по делу об убийстве Оукса. Мы охотно предложим свои услуги, не требуя вознаграждения».

В ответ я получил короткое письмо от Лесли Хипа с вежливым отказом. От Хэллинана и Пембертона не последовало никакой реакции. Элиот позднее рассказал мне, что почти в то же самое время президент Франклин Рузвельт написал почтенному губернатору Багамских островов письмо с предложением провести расследование силами ФБР. Однако и эта инициатива была отклонена. Я также направил письмо Нэнси, в котором устранялся от дальнейшего участия в этом деле, приложив к нему копию моего письма, ответа на него и счет с подробным перечнем своих расходов. Нэнси ответила запиской с благодарностью, не забыв приложить к ней чек на причитающуюся мне сумму.

Флеминг не ошибался на ее счет; у Нэнси оказалось действительно множество других, более насущных проблем. Через неделю после суда де Мариньи и его приятель маркиз де Висделу были задержаны и оштрафованы на сто фунтов каждый за незаконные операции с бензином. А еще через три недели Фредди, отказавшись от апелляции как по поводу распоряжения о его депортации, так и по поводу штрафа, нанял маленькое рыболовное судно с командой и вместе с Нэнси уплыл на Кубу.

Однако Нэнси недолго прожила вместе с мужем — через несколько месяцев она переехала в штат Мэн, где стала давать уроки танцев и занялась косметической хирургией. Де Мариньи было отказано во въезде в Соединенные Штаты, и через год их брак окончательно распался.

Нэнси возвратилась-таки в лоно семьи Оуксов, хотя по-прежнему оставалась убежденной в невиновности своего бывшего мужа, точно так же, как ее мать в том, что он был виновен. На деле, леди Оукс время от времени становилась жертвой вымогательства со стороны тех, кто за деньги был готов предоставить доказательства виновности Фредди.

Семейству Оуксов суждено было еще много пережить. Оба брата Нэнси умерли молодыми: Синди (которого я ни разу не видел, но из-за симпатий которого ссорились между собой Гарри и Фредди) погиб в автокатастрофе, а Уильям скончался от острого алкогольного отравления, не дожив и до тридцати.

Лишь у младшей сестры Нэнси, Ширли, казалось, жизнь складывалась замечательно: диплом юриста по окончании Йельского университета, тесная дружба с Жаклин Бувье Кеннеди, брак с банкиром, разделявшим ее либеральные идеи и поддерживавшим чернокожих бизнесменов и политиков в Нассау. Однако после того как ее муж связался с Робертом Веско, их состояние было потеряно, супружество разладилось, а Ширли стала калекой в результате автомобильной аварии.

Среди клана Оуксов также имели место семейные дрязги по поводу раздела денег и имущества. Сэр Гарри оставил солидное состояние, но никоим образом не двести миллионов, как утверждали слухи.

По-видимому, остальные инвесторы «Банко Континенталь» испытали некоторое облегчение, когда сэр Гарри замолчал навеки, тем более, что большая часть его состояния уже была переправлена в Мексику. Затем деньги просто затерялись там, и поверенные Оуксов так и не смогли отыскать никаких их следов. Семье же пришлось довольствоваться суммой, не превышавшей и десяти миллионов долларов.

Дальнейшая личная жизнь миссис де Мариньи так и не сложилась. Она совсем было собралась замуж за офицера королевских ВВС Дании, но ее суженый погиб в авиакатастрофе в 1946 году.

Длительная любовная связь с прославленным английским актером закончилась тогда, когда последний решил, что женитьба расстроит его многочисленных поклонниц. В 1950 году Нэнси вышла замуж за барона Эрнеста фон Хойнигена-Гьюна, титул которого оказался более впечатляющим, чем его финансовое положение. Однако их брачный союз продлился так долго, что Нэнси успела родить двух детей, мальчика и девочку, наполнивших ее жизнь радостями и разочарованиями. Обычная история.

В периоды между браками она пережила несколько светских романов: один — с наследником известной французской винодельческой фамилии, другой — с личным секретарем королевы Елизаветы, и, наконец, третий — с главным действующим лицом скандала Кристин Килер — Джоном Профумо. Нэнси удалось выкрутиться, и в 1962 году она снова вышла замуж, а спустя десять лет — развелась. Самое странное из того, что мне довелось услышать о ее жизни, — это то, что она поселилась в Мексике, в Куэрнаваке — стране, где был разорен ее отец, и городе, в котором во время войны находился в изгнании его зловещий партнер Аксель Веннер-Грен. Нэнси, несмотря на перенесенные ею бесчисленные операции и постоянно преследовавшие болезни, и по сей день остается красивой женщиной. Я не видел ее много лет, но фотографии свидетельствуют о ее неувядающей красоте. По-видимому, она сохранила относительно теплые отношения с Фредди, который во время своих скитаний вел полную перемен, но достойную пера романиста жизнь, что вполне соответствовало его характеру.

Де Мариньи превратился в человека без гражданства, отвергнутый не только Соединенными Штатами и Великобританией, но и его родиной — Маврикием. На Кубе, сдружившись с Эрнестом Хемингуэем, Фредди стал объектом покушения. Пули разбили окно в его спальне. После этого де Мариньи решил покинуть тропики. Он в короткое время прошел путь от матроса канадского торгового флота до рядового канадской же армии, но его просьба о предоставлении гражданства этой страны была отклонена. Судьба бросала Фредди по всему Карибскому бассейну: стараясь держаться подальше от британских территорий, где ему было запрещено появляться, он провел некоторое время в Доминиканской Республике. Наконец в 1947 году де Мариньи все-таки получил визу на въезд в США, — увы, лишь для того, чтобы узнать о безвозвратной утрате средств, которыми он располагал в Нью-Йорке, со смертью его брокера.

Де Мариньи выгуливал собачек богатых пожилых леди, продавал обувь и сдавал собственную кровь для того, чтобы попасть на кухню Армии Спасения, где готовили бесплатную похлебку. Но его судьба оказалась счастливее, чем судьба Нэнси: в 1952 году, проделав карьеру от торговца алюминиевыми люками до руководителя брачного агентства в Лос-Анджелесе, он женился на Мэри Тэйлор, американской девушке, и, насколько мне известно, их союз сохраняется и поныне. Они произвели на свет трех сыновей, жили во Флориде, на Кубе и в Мексике, но главным образом в Техасе, где, если я не ошибаюсь, проживают и теперь. По некоторым сведениям Фредди преуспел в нескольких профессиях, в частности, изготовлении литографий. Он также по-прежнему ходит под парусом.

Дружба между маркизом Джорджем де Висделу и графом Альфредом де Мариньи, по-видимому, не перенесла процесса по делу об убийстве Оукса. Говорят, будто де Висделу сделал предложение юной Бетти Робертс, но был отвергнут. В отчаянии он отправился в Англию и поступил на службу в британскую армию. Очевидно, во французском иностранном легионе свободной вакансии для него не нашлось. Что касается Бетти Робертс, то, я слышал, что она уехала в Нью-Йорк, где, по сообщениям газет, вышла замуж за русского графа.

Вскоре после войны, за пять месяцев до истечения обычного срока губернаторства, герцог и герцогиня Виндзорские покинули Багамы. Никогда больше не доверила Великобритания своему бывшему королю мало-мальски ответственной должности, несмотря на постоянные требования Его королевского высочества назначить его на какой-либо пост. Вместе с Уоллис он провел остаток своих дней, играя в гольф, занимаясь садоводством, посещая костюмированные балы и разъезжая между Нью-Йорком и Палм-бич, Парижем и Ривьерой. Герцог умер от рака в 1972 году, а Уоллис дожила до девяноста лет. После смерти в 1986 году, она была удостоена чести быть погребенной рядом со своим мужем в королевском склепе.

Я не прослеживал чью-либо судьбу намеренно. Время от времени я неожиданно наталкивался на кого-нибудь, кто делился со мной той или иной информацией; иногда мой взгляд случайно привлекали некрологи в газетах. На протяжении многих лет я продолжаю поддерживать отношения с моими друзьями — Салли Ранд и Элиотом Нессом. Я также переписывался с Годфри Хиггсом, который держал меня в курсе последних событий, пока был жив.

Из всех юристов лишь Эрнест Каллендер по-прежнему жив, находится в отставке и считается уважаемым человеком в Нассау. Однако и все остальные служители Фемиды сделали блестящую карьеру: Хэллинан был удостоен звания лорда и назначен главным судьей Кипра, где и умер в 1988 году. Эддерли достиг успехов как на своем профессиональном поприще, так и в политике. Умер он от сердечного приступа в самолете на пути из Англии, где представлял Багамы на коронации королевы Елизаветы Второй.

Офицеры полиции Нассау вышли в отставку. Полковник Линдоп поселился в пригороде Уимблдона, а капитан Сирз и майор Пембертон остались в Нассау, причем Пембертон, по моим последним сведениям, работает секретарем Багамской торговой палаты. Не знаю, живы ли они до сих пор, но все они, без сомнения, люди весьма порядочные.

Чего, разумеется, нельзя сказать о капитанах Баркере и Мелчене. Первого вызвали на заседание Международной ассоциации идентификации, которая осудила его работу по делу Оукса. Под угрозой обвинения в связях с мафией, Баркеру позволили выйти в бессрочный отпуск по состоянию здоровья. Из-за сильнейшего душевного потрясения Баркер, — который, ко всему прочему, получил серьезные увечья в аварии на мотоцикле, — обратился к незаконным наркотическим препаратам, чтобы избавиться от физических и психологических мучений. Пристрастившись к наркотикам окончательно, он оставил свою жену и сына — также офицера майамской полиции.

Тем временем его напарник Мелчен, спасаясь от подобных обвинений и подозрений, без особого шума ушел в отставку и в 1948 году умер в результате сердечного приступа.

Баркер пообещал жене и сыну исправиться и уговорил их принять его обратно. Но однажды ночью, в 1952 году, сын Баркера нашел отца жестоко избивающим мать, вмешался и оставил своего окровавленного родителя в бессознательном состоянии на полу. Очнувшись в предрассветные утренние часы, Баркер стал преследовать сына с пистолетом тридцать восьмого калибра. В ходе последовавшей борьбы бывший эксперт герцога Виндзорского по отпечаткам пальцев был убит.

После войны многие британские граждане бросились от своего нового правительства социалистов и грабительских налогов на Багамы, где последние почти отсутствовали. Этот процесс привел к резкому повышению цен на недвижимость и еще больше обогатил Гарольда Кристи.

Бухта у Лайфорд Кэй была переоборудована в порт для самой богатой публики. Высокие изгороди, сложная система безопасности и собственный полицейский участок защищают теперь состоятельных и знаменитых граждан там, где когда-то за всем присматривал один темнокожий сторож по имени Артур, о нераскрытом убийстве которого давно забыто.

Гарольд Кристи дожил не только до исполнения своей тропической мечты — Багамы сделались родным домом богачей, а сам он — магнатом туристического бизнеса, но и до того светлого дня, когда ему был пожалован титул дворянина «за заслуги перед Короной». Сэр Гарольд Кристи, наконец, женился, но, несмотря на свое высокое общественное положение и материальное благосостояние, остаток дней прожил в тени подозрения.

Полагаю, я и сам не способствовал облегчению жизни Кристи, периодически заявляя в газетных и журнальных статьях, а также в радио и телепередачах о том, что по-прежнему в состоянии раскрыть дело об убийстве Оукса. Я утверждал, что улики игнорировались, чтобы защитить одного известного жителя Нассау...

Кроме того, за все эти годы случилось немало странных, необъяснимых событий, которые предположительно имели отношение к этому делу. Вскоре после войны отдельные туземцы с отдаленных островов сдали правительству золотых монет на сумму более чем в двадцать пять тысяч долларов. Власти объявили сданное золото «пиратскимисокровищами», хотя самая старая монета датировалась 1853, а самая новая — 1907 годом. Затем, в 1950 году, журналистка, которая занималась расспросами об убийстве Оукса, была найдена изнасилованной и убитой на дне колодца. В том же году в одном из баров Калифорнии был задержан портовый грузчик, хвалившийся тем, что ему известно, кто убил сэра Гарри Оукса. Грузчика допросили агенты ФБР и глава полиции Нассау, прилетевший в Штаты и заявивший после допроса, что свидетель назвал имя убийцы. Однако ни ФБР, ни Скотланд-Ярд, ни багамская полиция так и не возобновили расследования. Позже при загадочных обстоятельствах погибла личная секретарша Гарольда Кристи.

Наконец, в 1959 году, с ослаблением политических позиций пиратов с Бэй-стрит, выдающемуся деятелю британского правительства Сайрилу Сент-Джону Стивенсону удалось поставить на голосование резолюцию о возобновлении расследования по делу об убийстве Оукса.

— Я могу указать на человека, который несет ответственность за это преступление, — заявил Стивенсон.

Всего в десяти футах от него, в здании Ассамблеи, весь красный сидел Гарольд Кристи, который тем не менее постарался сохранить лицо, проголосовав за эту резолюцию. Когда решение было принято, губернатор Багамских островов сэр Рэйнор Артур пытался передать дело Скотланд-Ярду, который, впрочем, отклонил его просьбу.

Так или иначе, Кристи изнемогал под тяжестью подозрений.

— Это утомительно, — горько жаловался он журналистам, — когда на тебя указывают на улице, куда бы ты ни направился — «Вот он, человек, который это сделал!»

Сейчас в Нассау Гарольда Кристи помнят, в основном, не как человека, который принес процветание на эти тропические острова, а как убийцу.

В 1973 году он умер от инфаркта.

Эрл Стенли Гарднер продолжал сочинять свои популярные детективы, хотя впоследствии у него появился конкурент в лице Яна Флеминга. После войны последний оставил службу в военно-морской разведке и начал карьеру журналиста. Свой первый шпионский роман он написал шутки ради, отдыхая на Ямайке.

Детективы Флеминга неизменно описывали судьбы выдающихся негодяев, зачастую получавших воздаяние даже в своих цитаделях на тропических островах. Когда друзья или журналисты интересовались, доводилось ли ему убивать людей в бытность разведчиком, Флеминг всегда отвечал, что только однажды.

Что касается Гарднера, то наблюдение многочисленных несправедливостей, допущенных на процессе по делу об убийстве Оукса, навело его в дальнейшем на мысль о создании «Суда последней надежды» — организации, призванной «усовершенствовать отправление правосудия». А именно, была создана комиссия экспертов, рассматривавшая дела, в которых были допущены грубые судебные ошибки. Леонард Килер так же входил в число членов комиссии, где нашлось применение его полиграфу. Многим жертвам несправедливости была оказана помощь и когда-нибудь я, возможно, расскажу о некоторых из таких случаев. Игорные заведения появились-таки на Багамах, но не раньше, чем Кастро пришел к власти на Кубе, и Мейеру Лански и его деловым партнерам пришлось искать новые доходные места. В 1963 году, после того как наиболее значительным багамским политикам были выплачены щедрые гонорары за «консультативные услуги», на острове Гранд-Багама, на Лукайен-бич, открылось первое казино. ФБР следило за доставкой крупных сумм наличными из первого багамского игорного дома человеку во Флориде. Этим человеком был Мейер Лански.

Американская пресса сделала достоянием гласности факты, свидетельствовавшие об участии мафии в деятельности багамских казино, и последовавший за этим скандал положил конец власти белого меньшинства, а вернее пиратов Бэй-стрит в Нассау. В 1967 году к власти пришла Прогрессивная либеральная партия, где преобладали черные. Эта партия до сих пор управляет страной.

Игорный бизнес на Багамах продолжает процветать. Казино было построено даже на том месте, где прежде располагался «Вестбурн», а также на острове Хог, который в 1961 году Аксель Веннер-Грен продал Хантингтону Хартфорду за двадцать миллионов долларов при посредничестве Гарольда Кристи, и который в скором времени превратился в остров Пэрэдайз, застроенный роскошными отелями и шикарными казино.

В конце концов Мейер Лански превратился, подобно Альфреду де Мариньи, в лицо без гражданства: после предъявления обвинения со стороны ФБР он выехал из США в Израиль, где, несмотря на щедрые пожертвования, ему все-таки было отказано в гражданстве. Пожив некоторое время в Швейцарии и Южной Америке, Лански возвратился в США, где был оправдан. Он умер в Майами-бич в 1983 году как обычный отошедший от дел бизнесмен.

Но больше всего меня поражает тот факт, что за все время моих наблюдений со стороны за удачами и поражениями всех тех, кто был связан с делом об убийстве Оукса, имя Акселя Веннер-Грена чрезвычайно редко попадалось мне на глаза. В обществе он имел репутацию филантропа. Однако одним из созданных на его средства научных учреждений была (и есть) организация, занимающаяся изучением проблем евгеники.

В 1960 году стюардесса, с которой я встречался, пригласила меня бесплатно отправиться с ней на уик-энд в Нассау, где мы могли бы (как она говорила) «веселиться, загорать на пляже и повсюду трахаться и лизаться». Это приглашение было искренним, и я согласился. Если это звучит как недостаточно гордый ответ на вульгарное предложение, то имейте в виду, что мне было уже пятьдесят пять, а ей двадцать семь, и сколько же подобных предложений ждало меня впереди?

По привычке или в силу ностальгии, я зарезервировал номера в «Британском Колониальном». Отель не очень изменился, но выглядел несколько староватым, впрочем, как и я сам. Однажды вечером, когда моя подруга-стюардесса (которую звали Келли, и у которой были зеленые глаза и светлые волосы, подстриженные в стиле Джекки Кеннеди) выполнила свои обещания, мы отправились ужинать в клуб «Джангл», который почти не изменился с тех пор, как Хиггс впервые привел меня сюда более пятнадцати лет назад.

Мы сидели в тени декоративных пальм за зеленым столиком под зонтом, сделанным из пальмовых же листьев, наслаждаясь супом из мидий и блюдом из морского окуня с перцем, когда одно из этих милых созданий в саронгах приблизилось к нам и обратилось ко мне:

— Вы мистер Геллер?

— Да.

— С вами хотел бы поговорить вон тот джентльмен, — сказала официантка, указывая на столик, стоявший напротив нашего через проход.

— Что ж! Хорошо! — кивнул я.

Сначала я не узнал его, хотя это и вполне понятно: мы ведь ни разу, в общем-то, не встречались.

Когда я приблизился к его столику, он встал и улыбнулся слишком обезоруживающей мальчишеской улыбкой для такого крупного старика. Полный, розовощекий, совершенно седой, с почти неразличимыми редкими бровями на мягком овальном лице с отекшим от старости носом и мешками под маленькими влажными глазками, мужчина был небрежно одет в розовую с белым спортивную рубашку с короткими рукавами и белые широкие брюки. Он выглядел настоящим здоровяком для своих почти восьмидесяти лет, хотя возраст и накладывал на него свой отпечаток.

— А, мистер Геллер! — произнес он мелодичным голосом, как мне послышалось, с легким скандинавским акцентом. — Наконец-то!

Кто бы это мог быть, черт возьми? Я изучал его, понимая, что раньше где-то уже видел.

За столиком сидел также темноволосый красивый молодой человек в кремовом костюме с черным галстуком. Он тоже показался мне знакомым, но не в той степени, что мой старый приятель, который протянул мне руку. Его рукопожатие оказалось не по-старчески крепким.

И тут я вспомнил!

В моей памяти вдруг всплыло улыбающееся едва заметной, кроткой улыбкой лицо на портрете, висящем над камином среди масок инков в круглой гостиной.

— Аксель Веннер-Грен! — в оцепенении произнес я.

— Это мой приятель Хантингтон Хартфорд, — сказал тот, указывая на симпатичного молодого человека, который сдержанно улыбнулся мне, и с которым мы также обменялись рукопожатием. — Прошу вас, присаживайтесь.

Я принял предложение.

— Как вы меня узнали? — поинтересовался я. — Мы ведь ни разу не встречались.

— Я много раз видел вашу фотографию в газетах. Ведь вы были причастны к таким важным и интересным делам! Вам надо засесть за книгу.

— Возможно, когда я отойду от дел...

— О! Вы еще слишком молоды, чтобы даже задумываться об отставке! Вот я действительно начинаю освобождаться от мирских забот. Мой друг Хант пытается уговорить меня продать ему Шангри-Ла.

— Вы все еще живете там?

Веннер-Грен улыбнулся и пожал плечами. Он разговаривал со мной несколько покровительственно, словно дядя с племянником.

— Только зимой, — ответил он.

Гость — богатый наследник, стоивший от пятидесяти до семидесяти миллионов — извинился и встал, чтобы уйти. Мне показалось, что это ус-ловлено заранее.

Улыбаясь, Веннер-Грен склонился ко мне и накрыл своей ладонью кисть моей руки. Его ладонь была холодна как лед.

— Я следил за вами все эти годы. Время от времени вы беседуете с журналистами о деле об убийстве Оукса, не так ли?

— Да, это верно.

— Вы ведь знаете, что расследование никогда не будет возобновлено. В прошлом году некоторые глупцы пытались это сделать, но тщетно. Даже теперь это дело остается позорным пятном в истории Багам и самой Англии.

— Я знаю об этом.

— Зачем же вы тогда продолжаете поднимать эту тему? Мне просто любопытно.

— А это хорошая реклама. Иногда я также касаюсь дела Линдберга. Именно поэтому у меня теперь дочерние офисы по всей стране. У нас в Чикаго это называется бизнесом.

Он улыбнулся, больше самому себе. Зубов при этом не было видно, лишь налитые кровью щеки-яблоки.

— Вы веселый человек. У вас репутация остроумца, — заметил Веннер-Грен.

— У меня также репутация человека, который любит, чтобы его оставили в покое.

Он кивнул.

— Очень мудро. Очень! Знаете... — Он снова погладил меня по руке. Бр-р-р! — Все эти годы я хотел поблагодарить вас.

— Поблагодарить? — изумился я.

Он снова кивнул, на этот раз с помрачневшим лицом.

— За... то, что вы устранили ту проблему.

— Какую проблему?

Веннер-Грен облизнулся.

— Леди Медкалф.

Я промолчал в ответ. Я немного дрожал. Этот улыбающийся восьмидесятилетний филантроп заставлял меня трястись всем телом.

— Я знаю, что вы сделали, — сказал он. — Я вам благодарен, и мне доставляет большое удовольствие лично сообщить вам, наконец, что она действовала по собственной инициативе.

Я кивнул головой.

Веннер-Грен при этом широко заулыбался.

— Ну, к нам снова идет Хант. Мистер Геллер, я отпускаю вас к этой очаровательной молодой леди. Ваша дочь?

— Нет.

Он просиял.

— Разве это не великолепно! Приятного вам вечера, мистер Геллер.

Я что-то пробормотал в ответ, кивнул обоим на прощанье и, словно в оцепенении, вернулся к своему столику.

— Как это? — спросила Келли.

— Дьявол, — ответил я.

— О, Геллер — ты невыносим!

— Как ты сказала?

Девушка с любопытством посмотрела на меня.

— Не знаю. А как я сказала?

— Нет. Ничего. Все в порядке.

Она хотела остаться, чтобы понаблюдать за лимбо, но я предпочел поскорее выбраться оттуда. Это был последний уик-энд, который я провел с этой стюардессой. Не думаю, чтобы у меня был слишком уж веселый вид во время нашего маленького путешествия.

Спустя год Аксель Веннер-Грен умер от рака. Его состояние было оценено в более чем миллиард долларов.

Я снова побывал на Багамах лишь в 1972 году, на этот раз с более близкой мне по возрасту женщиной, на которой по воле случая я женился. Это был наш медовый месяц, а моя жена, если быть точным, вторая жена, всегда мечтала увидеть Багамы.

Особенно ей хотелось посмотреть резиденцию губернатора, поскольку она, словно девочка, была захвачена душещипательной любовной историей о герцоге и герцогине Виндзорских.

Нассау не слишком изменился, хотя и все небольшие перемены были не к лучшему: американские закусочные на окраинах, а на Бэй-стрит — бесчисленные магазины спортивной одежды и на каждом углу — предлагающий купить наркотики черный, насквозь провонявший ганджей.

Но там также была (и есть) машина времени под названием «Грэйклиф», огромное, старое, увитое плющом здание георгианской эпохи, стоявшее неподалеку от резиденции губернатора и впервые открывшее свои двери для постояльцев еще в 1944 году. Номер для новобрачных представлял собой маленький, отдельно стоящий домик рядом с бассейном посреди экзотического тропического сада. Ресторан отеля, на террасе которого мы предпочитали ужинать, был самого высшего разряда.

В первый же вечер нашего приезда, после ужина, состоявшего из паштета из гусиной печенки с трюфелями и тушеного по-голландски стейка, толстого, как телефонный справочник, и нежного, словно прикосновение матери, нам подали дымящееся, горячее суфле в чашечках для десерта.

— Я никогда раньше не ела кокосового суфле, — сказала моя жена.

— А я ел. И нигде оно не может быть лучше, чем в этом месте.

Она попробовала.

— Гм! Попробуй! Может быть, на этот раз ты испытаешь другие ощущения...

Я сломал светло-коричневую корочку, зачерпнул ложечкой белую с оранжевым оттенком массу и ощутил сладкий аромат кокосового ореха с привкусом банана, апельсина и рома...

— В чем дело? — Жена наклонилась ко мне. — Слишком горячо, дорогой?

— Желтая птичка, — произнес я.

— Что? — не поняла жена.

— Ничего. Официант!

Подошел молодой симпатичный негр.

— Да, сэр?

— Я могу поговорить с шеф-поваром?

— Сэр, шеф-повар...

— Я хочу похвалить его за десерт. Это очень важно.

Я втиснул в его ладонь десятидолларовую купюру. Моя жена смотрела на меня, как на безумного. Это было уже не в первый раз и вряд ли в последний.

— Вообще-то, сэр, шеф-повар не готовит десерты и пирожные, этим занимается хозяйка.

— Проводите меня к ней.

Моя жена с трудом скрывала смущение.

— Прошу тебя, дорогая, — проговорил я, взмахнув рукой в воздухе, — подожди меня здесь...

Я прошел на кухню, немного подождал, и через несколько секунд, которые показались мне вечностью, вошла она. Белый передник поверх голубого платья напомнил мне униформу горничной, которую она носила так много лет назад.

Сначала она меня не узнала.

— Марджори! — произнес я.

На ее милом лице, где возраст оставил лишь легкий отпечаток, появилось сначала выражение неуверенности, потом растаяло, и она спросила:

— Натан? Натан Геллер?

Я обнял ее. Не целуя, просто держал ее в своих объятиях.

— Я приехал сюда на медовый месяц.

Я отпустил ее, но мы остались стоять очень близко друг к другу.

Волосы Марджори были лишь слегка тронуты сединой, но фигура почти не изменилась. Может быть, стала лишь чуть-чуть полнее в бедрах. Но не будем обсуждать мои впечатления.

Марджори широко улыбнулась.

— Ты что, только теперь женился?

— Ну, это уже второй раз. Я думаю, что этот брак будет подольше, или, по крайней мере, переживет меня. А ты замужем за шеф-поваром?

— Вот уже двадцать пять лет. У нас трое детей... ну, теперь уже они не совсем дети. Сын учится в колледже.

Мои глаза стали наполняться слезами.

— Это так удивительно, — произнес я.

Она нахмурила лоб.

— А как ты?..

— Суфле. Одного кусочка было достаточно, чтобы понять, что это твоя работа.

— Так ты заказал его! Оно все такое же вкусное, так ведь?

— Да, все такое же вкусное.

Марджори обняла меня.

— Мне пора возвращаться к работе. Где вы остановились?

— Прямо здесь, в номере для новобрачных.

— Ну, я просто должна познакомиться с твоей женой... Если, конечно, она будет не против поделиться тобой, лишь ненадолго. А теперь тебе придется меня извинить...

— Ты знаешь, где нас найти.

Она пошла обратно на кухню, затем обернулась и посмотрела на меня наполовину печальным, наполовину счастливый взглядом.

— Скажи мне, Натан... ты когда-нибудь вспоминаешь о своей Марджори?

— Не часто.

— Не часто?

Я пожал плечами.

— Только когда я вижу луну.

Мы редко встречались с ней в течение недели, которую я и моя жена провели на острове. Ведь, в конце концов, это был наш медовый месяц.

Но Марджори рассказала мне в один из немногих моментов, когда мы остались наедине, кое-что такое, что так же отчетливо перенесло меня на годы назад, как и кокосовое суфле, но было далеко не столь приятным.

Оказалось, что спустя десять лет после убийства Оукса, она случайно встретила Сэмьюэла — пропавшего ночного сторожа из «Вестбурна»...

Он поведал Марджори о том, что в ту ужасную ночь ему довелось увидеть в «Вестбурне» такое, что очень сильное его напугало. Позднее к Сэмьюэлу явился Гарольд Кристи и дал денег с тем, чтобы он и еще один парень, Джим, на время «исчезли».

Все, о чем Сэмьюэл рассказал Марджори, подтверждало версию, которую я изложил леди Диане Медкалф так много лет назад, вскоре после тропического шторма на острове Хог, в часы страсти, перед тем как она стреляла в меня, а я в нее.

Я благодарен им

Несмотря на историческую подоплеку, это — вымышленная история, и в ней присутствуют вольные допущения (хотя я и старался их избегать) в отношении имевших место в действительности фактов. Вся ответственность за имеющиеся в романе исторические несоответствия (являющиеся следствием ограниченного по объему исходного материала) лежит на мне.

Самое большое вольное допущение — это сокращение времени действия. Убийство сэра Гарри Оукса действительно произошло в июле 1943 года, но суд над Альфредом де Мариньи продолжался до ноября. Я был нарочито неточен, сократив в «Кровавом сроке» время, прошедшее между этими двумя событиями. Длительность предварительного слушания и самого суда была уменьшена, чтобы избавить читателя от необходимости следить за бесконечными переносами слушания и проволочками, которыми сопровождался процесс. В остальном я старался строго следовать фактам.

Большинство действующих в романе персонажей имеют реальные прототипы и выступают под их настоящими именами.

Читатели, хорошо знакомые с делом Оукса, заметят, что в книге отсутствуют некоторые исторические лица, например, Фрэнк Кристи, который был бизнес-менеджером своего брата Гарольда Кристи и которого некоторые исследователи считают ответственным за убийство и его покрытие. Действительно, Фрэнк был одним из первых, кому Гарольд Кристи позвонил из «Вестбурна» сразу после того, как обнаружил тело сэра Гарри. Однако, с моей точки зрения, Фрэнк Кристи был лишь простым исполнителем воли своего брата, поэтому некоторые вещи, приписываемые Фрэнку (как, например, плата чернокожим охранникам «Вестбурна» за то, чтобы они скрылись), совершает в романе Гарольд.

Другим отсутствующим в книге историческим лицом является Рэймонд Шиндлер, легендарный частный детектив, роль которого в данной версии дела Оукса играет Натан Геллер. Именно Шиндлер сделал многое из того, чем занимался в романе Геллер: он издевался над полицейскими и уговорил маркиза де Висделу свидетельствовать в пользу его друга Фредди. Он также работал рука об руку с Эрлом Стенли Гарднером, роль которого в книге во многом совпадает с его ролью в действительности.

В равной степени это относится и к Леонарду Килеру, некоторые версии которого и сделанные им в романе открытия позволяют по-новому взглянуть на имеющуюся информацию о деле Оукса.

Так, с помощью его прототипа, — неутомимого исследователя Линна Майерса, который переговорил с бесчисленным количеством начальников пожарных команд и судебных экспертов, — появились две новые версии: о возможном применении распылителя инсектицида, переделанного в самодельную газовую горелку, и об использовании малокалиберного револьвера для нанесения Оуксу тех четырех ран, которые «эксперты», выступавшие в суде, почему-то посчитали результатом ударов тяжелым орудием. Среди опрошенных Линном экспертов — сержант Джейк Бэйкер, детектив Боб Уорнер из полиции Кэрлайла и Фред Клейджес из Управления пожарной охраны Пенсильвании.

Участие в деле Яна Флеминга вымышлено, однако британская морская разведка действительно следила за действиями герцога Виндзорского в тот период, когда Флеминг служил на Багамах.

Диана Медкалф — вымышленный персонаж. В реальности, делами Акселя Веннер-Грена в Нассау во время войны занимались барон и баронесса Джордж и Мэри Тролле. Баронесса Тролле поддерживала Нэнси де Мариньи во время тяжелого для нее испытания — суда. Детектив Шиндлер и его друг Линн Майерс на самом деле пользовались благосклонностью Тролле и даже сожгли у них какую-то ценную мебель во время своих экспериментов.

Однако, описывая в романе вымышленное предательство леди Медкалф, я не хотел бросить тень ни на одну историческую личность.

С другой стороны, версия о том, что убийство было совершено клевретами Акселя Веннер-Грена, имеет веское обоснование.

Марджори Бристол — вымышленный персонаж, хотя в «Вестбурне» действительно была похожая управляющая.

Мой добровольный помощник Джордж Хэдженор, прочитавший тома о расследовании деятельности нацистских шпионов в Нассау, провел долгие часы в библиотеках, отыскивая редкие книги и газетные вырезки; кроме того, он обсуждал со мной по телефону детали этого запутанного дела. Джорджи — настоящий соавтор «мемуаров» Геллера, и я высоко ценю его помощь и дружбу.

Линн Майерс, самый большой работоголик, которого я знаю, также подключился к делу на стадии сбора материала, и, конкурируя с Джорджем, провел собственное расследование. Он нашел редчайшие книги и журнальные статьи и заслуживает много большего, чем простое «спасибо».

Переработав массу литературы, Линн и Джордж обнаружили выдержки из освещения дела Оукса в «Хирст» Эрлом Стенли Гарднером, которые, будучи собраны вместе, стали, возможно, наиболее ценным инструментом для моих исследований. Репортажи Гарднера с места событий, описывающие как жителей Нассау, так и участников судебного процесса, позволили развенчать распространенное, но совершенно неверное мнение, что создатель образа Перри Мейсона был посредственным стилистом и плохим журналистом. Напротив, он был очень наблюдателен, обладал проницательностью, и это легко заметить на страницах его репортажей.

Статья Гарднера «Мое самое трудное дело об убийстве» («Меркьюри Бук Мэгэзин», январь 1958) — чрезвычайно ценное изложение его взглядов на дело Оукса.

Тина Мереско из библиотеки Спар, Дикинсон колледж, помогла мне получить этот материал.

Еще один человек оказал мне неоценимую помощь в написании этой книги — моя талантливая жена, писательница Барбара Коллинз, сопровождавшая меня в исследовательской поездке на Багамы в январе 1990 года.

И, хотя даже перед налоговой инспекцией я не стану отрицать, что мы хорошо провели там время, Барб, как обычно, оставалась сама собой, умно и старательно направляя мои усилия на то, чтобы нашим главным занятием оставалась погоня за тенью сэра Гарри Оукса.

Как и Геллер, мы остановились в «Британском Колониальном», который и сейчас, когда я пишу эти строки, все еще принадлежит семейству Оуксов. Помощник менеджера «Б. К.» Найджел Бетель выкроил из своего загруженного расписания время, чтобы помочь нам в нашем расследовании.

Но, бесспорно, самую ценную помощь на Багамах нам оказал замечательный человек по имени Ромео Фарингтон из «Ромео Экзэкьютив Лимузин Сервис», который организовал нашу поездку по Нью-Провинденс вдали от традиционных туристских троп, где мы смогли обрести настоящее чувство места и его истории.

Из многочисленных книг, написанных о деле Оукса, самой подробной является «Убийство сэра Гарри Оукса» (1959), публикованная нассаусской «Дэйли Трибьюн» и представляющая собой подборку статей, освещавших дело в этой газете.

Очень полезными были и другие книги по делу Оукса, такие, как: «Кто убил Гарри Оукса» (1983) Джеймса Лизора, автор которой начинает ее как документальное исследование, но потом целиком сосредоточивается на гипотезах; эта книга является источником широко распространенной сегодня (и, на мой взгляд, ошибочной) версии о том, что ответственность за убийство лежит на Лански; «Ликвидация короля» (1972) Маршалла Хоутса; «Суд последней надежды» Гарднера, который фокусирует внимание читателя на судебном процессе; в ее более поздние переиздания включена глава, рассказывающая об успешной попытке Гарольда Кристи достать эту книгу, запрещенную на Багамах; «Жизнь и смерть сэра Гарри Оукса» (1954) Джеффри Бокки — единственная изданная биография жертвы, содержащая великолепный отчет о деле, которую портит только наивное представление о Гарольде Кристи, как о невиновном добродетельном человеке.

Альфред де Мариньи написал две автобиографии: «Скорее дьявол, чем святой» (1946), содержащую неискренний отчет о его богатой событиями жизни и довольно скудное упоминание об убийстве и суде, и «Заговор королей» (1990), написанную в соавторстве с Микки Херсковицем, детально рассказывающую о деле Оукса и последующей жизни де Мариньи. Вместе они составляют его законченный характерный портрет.

Странно только, что в своей недавно вышедшей книге де Мариньи вовсе не упоминает об автобиографии «Скорее дьявол, чем святой» (и не указывает ее в списке «избранных источников») и даже заявляет о том, что оставил всякие попытки написать такую книгу еще в 40-е годы, после покушения на его жизнь!

Интересная деталь о де Мариньи: после своего оправдания и вплоть до 50-х годов де Мариньи утверждал, что своей жизнью он обязан частному детективу Рэймонду Шиндлеру; но в недавней книге де Мариньи объявляет, что вклад Шиндлера в его спасение был минимальным, и даже жалуется на то, что детектив запросил непомерно высокий гонорар. В первой книге он высказывал прямо противоположное мнение.

В автобиографии 1946 года де Мариньи также всячески превозносит и оправдывает Кристи, но прямо указывает на него, как на организатора убийства, во второй книге.

Бесчисленное число работ было написано о герцоге и герцогине Виндзорских. Я, в основном, пользовался следующими: «Король глупцов» (1989) Джона Паркера, «Женщина, которую он любил» (1974) Ральфа Дж. Мартина, «Тайна жизни герцогини Виндзорской» (1988) Чарьза Хайхэма и «Женщина, которая была королевой» (1954) Джеффри Бокки. Особенно ценными показались мне две книги о пребывании герцога на Багамах: «Война герцога Виндзорского» (1982) Майкла Блоха и «Король за океаном» (1981) Майкла Пая. Кстати говоря, в некоторых из вышеназванных источников упоминается о представлении, которое Салли Ранд давала в Нассау в пользу «Красного Креста» и которое так смутило герцога.

Вот биографии, работа с которыми помогла мне создать образы других героев романа: «Жизнь Яна Флеминга» (1966) Джона Пирсона, «Салли Ранд: от кино до вееров» (1988) Холли Кнокса; «Дело настоящего Перри Мейсона» (1978) Дороти Б. Хьюджс; «Дело Эрла Стенли Гарднера» (1946) Элва Джонстона; «Веско» (1987) Артура Хрецога; «Мейер Лански: крестный отец гангстеров» (1991) Роберта Лэйси. Полезным было ознакомление с двумя автобиографиями: «Единорог на Багамах» (1940) Розиты Форбс и «Мои политические мемуары» (без даты, но вышедшая после 1983 года) сэра Генри Тэйлора.

Я ознакомился и с малопонятным, смехотворно запутанным философско-политическим трактатом Акселя Веннер-Грена «Зов к разуму» (1938), который содержит эпиграммы и многочисленные намеки между строк на возможность достижения миром идеального состояния — «торжества разума», что, по мнению Акселя Веннер-Грена, равносильно «торжеству науки». Более подробный портрет Веннер-Грена я обнаружил в «Шведском сфинксе» — главе из «Американской свастики» (1985) Чарльза Хайхэма.

Я внимательно прочел несколько журнальных статей о Рэймонде Шиндлере, но наиболее ценными оказались книги: «Настоящий детектив» (1950) — биография-отчет о расследованиях Шиндлера, написанная Рупертом Хьюджесом с предисловием Эрла Стенли Гарднера, и «Великие детективы» (1960) Роберта Лис-тона, в которой есть великолепная глава о Шиндлере.

Сведения, почерпнутые из «Невольной наследницы» — главы из «Как выйти замуж за мультимиллионера» (1974) Шейлы Грэхэм, оказали влияния на создание в романе образа Нэнси Оукс де Мариньи.

Интересные дискуссии о деле Оукса я обнаружил в «Энциклопедии нераскрытых преступлений» (1988) Дэниеля Кохена; в «Великих нерешенных задачах» (1978) Джеймса Пёрвиса, в книгах «Нераскрытые великие тайны 20-го столетия» (1990) Кирка Уилсона и «Нераскрытые классические дела об убийствах» (1987) под редакцией Ричарда Глина Джонса. В «Мифах об убийстве Оукса» (1959), статье Джона Коблера, я нашел информацию, которую не встречал в других изданиях.

Однако, возможно, лучший отчет о деле Оукса (учитывая и перечисленные книги) содержится в исследованиях «Кто убил барона Нассау?» Алана Хинда из сборника «Насилие в ночи» (1955).

Изображенный в этом романе Нассау военного времени существует только в воображении автора, но теперь, если мне повезло, — и в читательском воображении тоже. Но реальную основу для моей фантазии дали следующие книги: «Путеводитель по Багамам» (1927) Мэри Мозели; «Багамы: остров июня» (1934) Мейджора X. Маклаклана Белла; «Вокруг Карибского архипелага» (1937) Тома Марвела; «История островов рая» (1984) Пола Олбери; "Карибские острова (1968) Мэри Слэйтер, «Исторический Нассау» (1979) Гэйла Сондерса и Дональда Картрайта, «История Багам» (1986) Майка Крэтона; «Острова на ветру» (1954) Уильяма Т. Редгрейва; «Карибский круиз» (1935) Гарри Л. Фостера; «Карманный путеводитель по Вест-Индии» (1935) сэра Алгернона Аспинолла и «Порты солнца» (1937) Элианор Барли. И еще — статья Фредерика Симпиха «Багамские каникулы» из «Нэшенл джиографик» (1939).

Наконец, я хочу поблагодарить моего редактора Микаэлу Хэмильтон и ее помощника Джо Питтмэна за их полное энтузиазма участие в судьбе этой книги, а также за ценные замечания и предложения; а моего агента Доменика Эйбела — за его постоянную профессиональную и дружескую поддержку.

Макс Аллан Коллинз Проклятые в раю

«Чего хочет публика от книг о преступлениях, так это детективных историй, взывающих к страстям. Публику так долго учили ненавидеть и осуждать, что уже, похоже, нет надежды внушить ей здравые и гуманные мысли о поведении и способности рассуждать».

Кларенс Дэрроу. «История моей жизни»
«Часто язык может удавить человека быстрее веревки».

Чарли Чан

Майклу Корнелисону, другу не на словах, а на деле

Глава 1

Красивый малый в черном галстуке и белом вечернем пиджаке, стоявший у поручней на палубе парохода «Малоло» подобно ожившей рекламе мужских сорочек «Эрроу», с удовлетворением смотрел на мерцание бескрайнего серебристого океана, над которым висел ломтик луны в стиле «арт модерн».

Время от времени сноп мелких брызг ласкал суровые черты его лица, время от времени он удостаивался куда более приятного поцелуя от сногсшибательной дебютантки светского общества, прижавшейся к его руке. У нее были восхитительные волосы и фигурка для демонстрации купальных костюмов, которую нисколько не скрывала темно-синяя ткань вечернего платья. Благодаря прохладному пассату этой теплой ночи под блестящим атласом проступили соски ее грудей. Мерцавшие в небе звезды перекликались с бриллиантами, покоившимися у основания изящной шеи и на одном из тонких запястий.

Ее звали Изабелла Белл, и в этом имени дважды слышался звон колокольчиков. Она была племянницей Александра Грейама Белла, а это означало, что ее деньги могли перемещаться на длительные расстояния.

Красивый малый, должно быть, был богатым молодым человеком с Восточного побережья, представителем одной из четырехсот семей, возможно, даже старой, со старыми деньгами. Будучи красавчиком, он мог оказаться актером театра или кино или снисходительным спортсменом.

Или драматургом, настоящим мужчиной, который валил лес и играл на бирже, работал на грузовых пароходах, а потом вернулся — мудрый не по годам — и завоевал Пулитцеровскую премию, рассказав о бесчеловечном отношении человека к человеку, и будь он проклят, если позволит этим голливудским язычникам уничтожить свой шедевр. Только не он, гений из народа, заработавший право водить компанию с элитой и даже заходить и, поговаривают, проскальзывать в каюту некой Изабеллы Белл поздно вечером для того, чтобы пообщаться с представительницей высшего общества.

А может, он был обходительным детективом, который направлялся на далекий тропический остров и которого наняли, чтобы раскрыть гнусное преступление, совершенное мерзкими темнокожими мужчинами против очаровательной и невинной белой женщины.

Из всей чуши, которую вы только что выслушали, наиболее близкой к истине, хотите верьте, хотите нет (цитируя гения из народа по фамилии Рипли), была последняя.

«Красивый малый» у поручней в обнимку с красоткой был всего лишь я — Натан Геллер, обитатель Максвелл-стрит. Полицейское управление Чикаго отправило меня в отпуск в связи с самым необычным поручением, в которое когда-либо вляпывался охотник за местными ворами-карманниками. Новеньким белым пиджаком, как и стоившим чуть меньше моего годового жалования билетом на пароход, меня снабдил покровитель-святой отталкивающей наружности, который тоже жил в Чикаго.

А стройную мисс Белл мне удалось подцепить своими силами. Что касается моего социального положения, в этом отношении она не питала никаких иллюзий, но, похоже, была очарована моей грубой работой. И в конце концов, мне было всего двадцать семь и я был красивый малый.

Вот так обстояли дела — Изабелла знакомилась с изнанкой жизни... а я?

Разрази меня гром, если я не направлялся в рай.


* * *

Несколько недель назад неожиданный телефонный звонок от старого друга семьи оторвал меня от работы, которая уже и так чертовски выбила меня из привычной колеи. На первой стадии расследования, связанного с похищением двадцатимесячного сына Чарлза Линдберга, героя-авиатора, существовало сильное подозрение, что в деле замешаны чикагские гангстеры. Аль Капоне, которого незадолго до этого засадили за неуплату налогов, распространял из своей камеры в тюрьме округа Кук подозрительные слухи о похищении.

Поэтому большую часть марта 1932 года я исполнял роль связующего звена между Полицейским управлением Чикаго и полицией штата Нью-Джерси и самим полковником Линдбергом, прорабатывая различные аспекты дела в Нью-Джерси, Нью-Йорке и Вашингтоне, округ Колумбия.

К началу апреля мое личное участие в этой печальной истории, о которой я подробно рассказывал в предыдущих воспоминаниях, стало сходить на нет. И когда телефонный звонок вызвал меня из поместья Линдбергов на ленч в ресторан Сарди, находящийся в самом сердце театрального района среднего Манхэттена, я с облегчением оторвался от этого безнадежного и душераздирающего дела.

В гардеробе я отдал свою мягкую фетровую шляпу рыжеволосой куколке, и официант в красной куртке повел меня через светлое, с высокими потолками помещение, которое оказалось на удивление уютным, благодаря мягкому освещению, теплым, но почему-то выражавшим мужской дух деревянным панелям и развешанным по стенам живым, ярким карикатурам на известных людей.

Некоторые из карикатур присутствовали и в своем телесном воплощении. Сидевший неподалеку в компании светловолосой хористки Джордж Джессел произносил панегирик над останками бараньей котлеты. Уолтер Уинчел устроил прием в одной из красно-оранжевых кабинок и как из пулемета сыпал репликами в набившихся за стол восхищенных слушателей, большинство из которых составляли привлекательные молодые женщины. Тет-а-тет с лысеющим пожилым господином сидела за напитками Барбара Стенвик, светло-каштановые волосы коротко пострижены, тиха и мила, но и в повседневной жизни излучает ту же силу, что и с экрана. Мужчина, возможно, был агентом или продюсером или кем-то в этом роде. Джек Демпси — у него-то вроде свой ресторан? — под отбивные котлеты очаровывал какую-то красотку.

Но самая живая карикатура в этом зале явилась не с Бродвея и не из Голливуда, не из мира прессы или спорта, а из затерянного в прериях местечка под названием Чикаго. Он сидел спиной к стене в глубине полукруглой кабинки, и на белой льняной скатерти были поставлены приборы не только для него, но и для двух ожидавшихся гостей.

Даже сидя он являл собой внушительное зрелище — череп размером с бадью, глыба широких плеч в беспорядке мятого серого костюма, как нелепая петля, висит слабый намек на галстук-бабочку. Волосы, или то, что от них осталось, тоже серые, причесанные в отчаянной попытке замаскировать лысину, густая прядь запятой нависла над правым глазом, оттеняя изрезанное ущельями морщин лицо, примечательное стальным блеском серых глаз и скулами, как у индейцев апачей.

Кларенс Дэрроу намазывал маслом булочку. В его действиях не было никакой методичности, строгая небрежность. Семидесятичетырехлетнее воплощение настоящего адвоката взглянуло на меня с проказливой улыбкой и, хотя мы не разговаривали со дня похорон моего отца — около года назад, — проговорило так небрежно, словно мы виделись сегодня утром:

— Извини, что не встаю. Мои ноги уже не те, что были раньше, а кроме того, я подготавливаю для своего пищевода вещественное доказательство.

— Если бы это увидела Руби, — сказал я, имея в виду его безумно преданную ему жену и самопровозглашенного управляющего, — она бы возразила.

— Протест отклоняется, — улыбнулся он и зачавкал, откусив от булочки.

В зале стоял шум от позвякивавшего фарфора и столового серебра и бушевавшего эгоизма. Идеальное место для личной беседы.

Усаживаясь рядом с ним, я кивнул в сторону прибора напротив меня.

— Ждем третьего?

Дэрроу кивнул неопрятной головой.

— Парень по имени Джордж С. Лейзер. Юрист с Уолл-Стрит, окончил Гарвард. Он партнер-юрист в конторе Дикого Билла Донована.

— А, — произнес я. — Тогда понятно, как вы узнали, где меня искать.

Донован, награжденный почетной медалью Конгресса, герой войны, был приятелем Линдберга и принимал незначительное участие в наших попытках обнаружить похищенного ребенка.

— Мне порекомендовали фирму Донована, — с набитым ртом сказал Дэрроу, — когда Дадли Мэлоуну пришлось откланяться.

Настолько же гладкий, насколько Дэрроу был взъерошенным, Мэлоун считался почти таким же известным адвокатом по судебным делам, как сам Кларенс, и работал с ним по ряду дел, включая тот процесс в Теннесси, когда Дэрроу выставил на посмешище Уильяма Дженнингса Брайана, и тот, когда он еще больше укрепил свою национальную славу, защищая уже у себя дома, в Чикаго, подростков Леба и Леопольда из банды «Ужасные убийцы».

— Откуда откланяться? — спросил я.

— Из одного небольшого дельца, которым я занимаюсь.

— Только не говорите, что опять впряглись в этот хомут, К. Д. Разве вы не отошли от дел? Снова за старое?

— Я знаю, что ты свел круг своего чтения до бульварных романов и рассказов о Шерлоке Холмсе, — несколько сухо произнес Дэрроу, — поэтому я предполагал, что ты пропустил сообщение в газетах... на Уолл-Стрит произошел небольшой инцидент, некоторое время назад.

Я фыркнул.

— Я слышал, что вы довольно сильно пострадали во время Краха. Но я думал, что сейчас вы пишете... И разве вас не рвут на части устроители лекций?

Он тоже фыркнул в ответ, и у него это получилось выразительнее.

— Это так называемая депрессия сократила даже такие скудные источники доходов. Абсурдно публиковать автобиографию в такой век, когда только детективный роман имеет шанс стать бестселлером.

— За свою жизнь вы участвовали в невообразимом количестве детективных историй, К. Д.

— Мне неинтересно превращать факты своей жизни и работы в подобное популярное чтиво. — Он принялся намазывать новую булочку и смотрел на нее, а не на меня, но полуулыбка, начавшая прорезать глубокую борозду в его левой щеке, была обращена только ко мне. — В любом случае, сынок, кроме денег, в жизни есть и кое-что другое. Я надеялся, что к настоящему моменту ты это понял.

— Я давно понял, — сказал я и тоже взял булочку, — что для человека, который презирает капитализм, вы обладаете более чем восторженным преклонением перед долларом.

— Верно, — согласился он и снова откусил от намазанной маслом булочки. — Я как все люди... слаб. Порочен.

— Вы самая настоящая жертва своего окружения, К. Д., — сказал я, — не говоря уже о наследственности.

Он хохотнул:

— Ты знаешь, что мне нравится в тебе, сынок? Ты остроумен. Дерзок. И у тебя есть мозги. На то чтобы эти качества могли свести твои страдания до какого-то приемлемого уровня — в этом печальном существовании, которое так нас гнетет.

У К. Д. был самый унылый взгляд на жизнь, с которым мне приходилось сталкиваться.

— Тут дело совсем не в деньгах, — заверил он. Заговорщицки подмигнул. — Только не говори Руби, что я так сказал... я убедил ее, что единственной причиной, по которой я вырвался из спячки, в которую сам же и погрузился, является наше затруднительное финансовое положение.

— Так в чем же дело?

Он внушительно пожал плечами.

— В скуке. Бездельничать на словах — это одно, на практике — совсем другое. Четыре года, свободных от работы — звучит привлекательно. Но вообрази четыре года однообразия. Четыре года застоя. — Он испустил оглушительный вздох. — Я устал, сынок... устал от отдыха.

Я изучал его, словно ключевое вещественное доказательство на суде, который может повернуться в любую сторону.

— Если вы говорите о таких адвокатах, как Мэлоун и Донован, — заметил я, — то это «небольшое дельце», должно быть, весьма крупное.

Серые глаза сверкнули, он походил на огромного морщинистого карлика.

— Достаточно большое, чтобы вытеснить с первых страниц газет дело маленького Линдберга, которое ты расследуешь.

По спине у меня пробежал холодок, и совсем не от вентиляторов под потолком.

Наклонившись вперед, я проговорил:

— Шутите?.. Неужели дело Мэсси?

Полуулыбка сменилась полным, во весь рост оскалом. Он выглядел не так, как я помнил его с детства: верхняя вставная челюсть была намного лучше его настоящих зубов.

— Я никогда не был в Гонолулу, — объявил он так, будто мы обсуждали содержание брошюры бюро путешествий, а не скандальное уголовное дело. — Никогда не был в той части Тихого океана. Говорят, она обладает особым очарованием.

Судя по тому, что я читал, в делеМэсси не было ничего очаровательного. Талия Мэсси, жена морского лейтенанта, расквартированного в Перл-Харборе, была похищена и изнасилована, она указала на пятерых «туземцев» как на своих мучителей, мужчины были арестованы... но присяжные так и не пришли к единому мнению, предполагалось повторное слушание.

Мать Талии Мэсси, миссис Фортескью — она играла роль матроны в местном обществе, — вместе со своим зятем Томасом Мэсси устроила похищение одного из подозреваемых, надеясь заставить его признаться. Но, находясь у них «в заключении», он был убит, застрелен, и теперь миссис Фортескью, лейтенант Томас Мэсси и два матроса, которых они сговорили помочь в этом сомнительном предприятии, должны предстать перед судом по обвинению в убийстве. Похищение сына Линдберга действительно уже было вытеснено с первых страниц бульварных газет смесью секса, насилия и расовых столкновений, куда как нельзя лучше вписалось и дело Мэсси. Газеты Херста сообщили о том, что за год на Гавайях происходит до сорока изнасилований белых женщин, и нарисовали картину «плачевной» ситуации в «Тихоокеанском саду» Америки. Добропорядочные граждане всей страны всколыхнулись из-за рассказов о бандах туземных выродков, которые сидят в кустах и только и ждут момента, чтобы выскочить и наброситься на белую женщину. Передовицы призывали власти принять решительные меры, чтобы обуздать преступления на сексуальной почве. Заголовки кричали о «тигеле зла» и навесили на Гавайи ярлык «дремлющего вулкана расовой ненависти». В новостях из Вашингтона сообщалось о слушаниях в Конгрессе и о переговорах в Белом доме относительно судебного законодательства.

И великолепный случай для Кларенса Дэрроу не замедлил явиться.

Покачав головой, я сказал:

— Опять защищаете богатых, К. Д.? Стыдно.

От смешка его впалая грудь дрогнула.

— Твой отец разочаровался бы во мне.

— Он не возражал, когда вы представляли Леба и Леопольда.

— Разумеется, нет. Он тоже выступал против капитала.

«За одним исключением», — подумал я.

Его улыбка исчезла. Он пристально смотрел в запотевший стакан с водой, словно это было окно в прошлое.

— Твой отец так и не простил мне то, что, выступая от имени шахтеров, анархистов, негров и профсоюзных деятелей, я не гнушался клиентами... сомнительного свойства.

— Вы хотите сказать — гангстерами и взяточниками.

Он поднял бровь, вздохнул.

— Тяжелый человек, твой отец. Нравственный до предела. Никто не мог жить в точности по его стандартам. Даже он сам.

— Но дело Мэсси... Если то, что я о нем читал, недалеко от истины, вы, естественно, должны выступать за другую сторону.

Морщинистое лицо собралось складками.

— Не оскорбляй меня, сынок. Нет такого дела, в котором Кларенс Дэрроу выступил бы на стороне обвинения.

Но если и будет такое, то это дело Мэсси.

Я спросил:

— А как ваши друзья в Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения собираются...

— У меня есть друзья в организациях, — отрезал он, — но ни одна организация мне не друг.

— Сноб. Но разве эта миссис Фортескью... кажется, так ее зовут?

Дэрроу кивнул.

— Разве эта миссис Фортескью не из Кентукки или Виргинии или что-то в этом роде?

— Из Виргинии.

— И она организовала похищение, в результате которого был застрелен цветной, изнасиловавший ее дочь? Разве это не ставит Великого Друга Цветных на сторону суда Линча?..

— Неслыханно, — проскрежетал он. Серые глаза метали молнии. — Ни один белый не отдал столько своего времени — и денег — на защиту негров, сколько я. Мои убеждения в отношении расового вопроса не подлежат сомнению.

На старости лет Дэрроу стал обидчивым, а раньше всегда был вспыльчивым.

— А разве вы сами не ставите этот вопрос под сомнение, К. Д., беря на себя такую защиту?

Он вздохнул и покачал своей бадьеподобной головой, серая запятая над глазом изогнулась.

— Ты одного не можешь понять, Натан, что я не виню тех, кто находится в плену расовых предрассудков. Нетерпимость у человека в крови.

— Я знаю, помню. Я часто слышал ваши рассуждения, когда был ребенком. Тогда для меня это звучало весьма поучительно — «никто не заслуживает вины, никто не заслуживает доверия». Но мне нравится думать, что до некоторой степени я могу контролировать свою жизнь.

— Думай на здоровье, сынок. Это полезно для детского воображения. — Он махнул официанту в красной куртке. — Пожалуйста, передайте Маме Сарди, что мистер Дэрроу хотел бы получить две чашечки ее особого кофе.

— Да, сэр, — с понимающей улыбкой кивнул официант.

Дэрроу снова перенес все свое внимание на меня.

— Когда я в первый раз изучил это дело... по правде говоря... я отклонил его из-за расового аспекта... но не из-за моральных соображений.

— И что?

Он пожал плечами, на этот раз не столь внушительно.

— Я побоялся, что, если мои клиенты ожидают, будто, выступая от их имени, я стану апеллировать к предполагаемому более низкому положению цветных рас, они будут... разочарованы. Я дал понять своим возможным клиентам, что не позволю себе выступать в суде с позиций, идущих вразрез с моими убеждениями, с тем, за что я выступал все эти годы.

— И каков же был ответ?

Опять слегка пожал плечами.

— Они написали мне, что считают мою позицию по расовому вопросу правильной и хотят, чтобы я развил свое отношение к этому в суде. И более того, что контроль над их защитой будет полностью находиться в моих руках и мне будет предоставлена полная свобода действий. — И снова чуть пожал плечами. — Что я мог сделать? Я согласился.

Официант принес две чашечки дымящегося черного кофе. Дэрроу причмокнул губами и схватил свою прямо с подноса официанта. Я отхлебнул из своей, в кофе было кое-что добавлено, я хочу сказать — не сливки и не сахар.

— Земляк, — прошептал я, стараясь не раскашляться, — чего они туда подмешали?

— Какого-то варева с дьяволовой кухни, не иначе.

Забавно. До введения сухого закона я никогда не видел, чтобы Дэрроу что-то пил. Даже когда они с отцом посещали «Байолоджи клаб» — «занимались наукой», как они говорили, — и по кругу там ходили кувшины с вином, Дэрроу всегда отмахивался от них. Говорил, что должен сохранять ясную голову.

Но как только правительство объявило ему, что он не может выпить, ему все стало мало.

Я сделал еще один глоток, на этот раз поменьше.

— Итак... для чего же в этом гавайском деле вам нужен коп из Чикаго?

— Ты ведь в отпуске?

— Не совсем. Правильнее сказать, на задании.

Он хитро прищурился:

— Я могу отправить тебя в отпуск. У меня по-прежнему есть друзья в муниципалитете...

Он скромничал. Он защищал нечистоплотных политиков из администраций бывшего мэра Томпсона и нынешнего — Сермака, и во многих администрациях до этого.

— Мне казалось, вы ненавидите детективов, — произнес я. — Вы всегда сами проделывали всю сыскную работу, с...

Я замолчал. В 1912 году Дэрроу чуть не обвинили в подкупе по свидетельству частного детектива — если свидетельство детектива вообще приняли бы во внимание, — которого он нанял, чтобы подкупить членов жюри присяжных. Многие из приятелей-леваков Дэрроу отказались от него, полагая, что путем подкупа он хотел вызволить своих подзащитных — анархистов, вместо того, чтобы смягчить удар, нанесенный неизбежным судом по обвинению во взяточничестве.

Мой отец был одним из немногих друзей, кто не покинул его.

С тех пор о Дэрроу и стало известно, что большую, если не всю, часть детективной работы он выполняет сам. Он любил лично расспросить свидетелей и подозреваемых, собрать улики, выяснить факты. У него была почти фотографическая память, и он мог задавать вопросы как бы невзначай, в процессе беседы, не делая никаких записей.

— Я же сказал тебе, — тихо проговорил Дэрроу, — что мои ноги уже не те, что прежде. Да и здесь, боюсь, тоже... — И он постучал указательным пальцем по лбу. — Боюсь, что, когда потребуется, мой мозг не сможет включиться с прежней энергией.

— Вам нужна хорошая ищейка.

— Да нет. Детектив. — Он наклонился вперед. — Ты заслуживаешь лучшего, чем работа в... — следующие слова он выговорил, словно грязное ругательство, — полицейском управлении. Ты заслуживаешь лучшей участи, чем та, которую тебе может дать твой убогий круг... Когда ты был мальчишкой, ты хотел стать «Частным Детективом-Консультантом», как Ник Картер или твой драгоценный Шерлок.

— Да вообще-то я доволен, — сказал я, стараясь, чтобы не показалось, будто я оправдываюсь, а так это и было. — Я самый молодой парень, который стал сыщиком...

И опять не закончил предложения.

Мы оба знали, как мне удалось так быстро продвинуться: я солгал, давая свидетельские показания, чтобы позволить выбранной Капоне жертве взять на себя вину за убийство Джейка Лингла.

— Я не судья, — тихо сказал Дэрроу. — Я защитник. Позволь мне быть твоим защитником. Позволь мне спасти тебя от пожизненного приговора к коррумпированному существованию.

Я сглотнул. Проникновенно говорит, сукин сын.

— И как же? — поинтересовался я.

— Уходи из того насквозь прогнившего управления. Твоему отцу было ненавистно, что ты пошел на эту работу.

— Он меня ненавидел из-за нее.

Он покачал головой — нет, нет, нет.

— Нет, не поверю этому ни на секунду. Он любил своего сына, но ненавидел плохой выбор, который сделал его сын.

Я едко усмехнулся:

— О! Но, К. Д., не я сделал выбор, он меня нашел, припомните. Окружение и наследственность давили на меня и заставили пойти по этому пути.

Улыбка, которой он одарил меня в ответ, была явно покровительственной.

— Если хочешь, можешь надо мной посмеяться, сынок... но в том, что ты говоришь, есть доля правды. Внешние обстоятельства действительно влияют на нашу «судьбу». — Он подался вперед, и в его глазах засветился огонек нетерпения. — Это дело, дело Мэсси, не просто отдельно взятый эпизод. Моя милая Руби еще не знает об этом, но ее муж возвращается в игру.

Я заморгал.

— Вы возвращаетесь к своей практике в полном объеме?

Он неторопливо кивнул.

— Уголовное и радикальное право?

Он продолжал кивать.

— Вы хотите сказать, что берете меня к себе в штат следователем?

И снова кивок.

— Но, К. Д. ... вам же в этом месяце исполняется семьдесят пять.

— Спасибо, что напомнил, сынок.

— Не обижайтесь, но даже Кларенс Дэрроу не может жить вечно.

— Возможно. Но два или три года работы в качестве главного следователя у Кларенса Дэрроу послужат блестящим фундаментом либо для частной практики, либо для подобных отношений с другим адвокатом высшего класса... что скажешь, сынок?

Я думал о том, чтобы уйти из управления и открыть свое дело, я думал об этом гораздо чаще, чем позволил бы себе признаться в том Дэрроу. Позор, позволивший мне получить звание детектива, был как Каинова печать, даже в такой клоаке, как полицейское управление Чикаго, особенно там... При каждом удобном случае, любой грязный коп не упускал случая заметить, что я такой же, как он, и мне можно довериться, чтобы провернуть какое-нибудь дерьмовое дельце, и был убежден, что я не упущу возможности поучаствовать в том или ином жульничестве...

— У меня есть еще обязательства перед полковником Линдбергом, — сказал я.

— А у меня еще неделя до отъезда в Гонолулу. У тебя есть время все обдумать.

— Сколько я буду получать?

— Справедливый вопрос. — Он сделал щедрый жест. — Что касается этого конкретного задания, я хочу быть уверен, что управление подержит тебя на жаловании, пока ты будешь в отпуске. Смотри на это, как на оплаченные каникулы.

— Если не считать того, что вы бесплатно воспользуетесь моими услугами.

— Мне казалось, мы согласились, что деньги еще не все.

Дэрроу откинулся назад и выражение его глаз изменилось. Я обернулся, чтобы взглянуть, на что он смотрит, и увидел, что тот же официант, который привел меня, ведет сейчас в кабинете мистера Дэрроу ожидаемого гостя. Высокий, стройный парень в темно-синем костюме, стоившем моего месячного заработка, и голубом галстуке, цена которого равнялась моей зарплате за неделю. Глаза-щелочки на продолговатом лице, на котором возвышался крупный нос. При виде Дэрроу широкий тонкогубый рот взорвался обаятельной улыбкой.

Последний приподнялся, чтобы поздороваться с нашим изысканным, энергичным гостем, который с готовностью выбросил вперед руку. Старик, похоже, немного позабавился, пока парень жал его руку, словно качал воду насосом.

— Рад, что вы смогли прийти, мистер Лейзер, — спокойно произнес Дэрроу.

— Знаете, — усмехаясь, сказал мистер Лейзер и покачал головой, — я подумал, что это розыгрыш.

— Что? Садитесь, прошу, садитесь.

Лейзер, который еще никак не дал понять, что заметил мое присутствие, или мое существование, коль на то пошло, разместился в кабинке напротив меня.

— Когда сегодня утром вы позвонили, — начал Лейзер, — и сказали, что вы Кларенс Дэрроу и хотите со мной встретиться за ленчем у Сарди, я... если начистоту, мои друзья скажут вам, что я — ваш восторженный почитатель. Они только и слышат от меня, как «в один прекрасный день» я собираюсь вернуться в Чикаго — я учился в Чикагском университете, знаете ли — и как собираюсь найти вас и поговорить с вами, величайшим человеком в выбранной мною профессии, единственным в своем роде.

— Я польщен, — заявил Дэрроу. — Это Натан Геллер. Его покойный отец держал книжный магазин в Вест-сайде, по соседству с моим домом. Для Ната я стал чем-то вроде эксцентричного дядюшки.

— До Краха, — произнес я, — он был эксцентричным богатым дядюшкой.

Пришедший в явное замешательство Лейзер приподнялся и протянул мне руку.

— Извините. Я не хотел показаться невежливым, мистер Геллер. Я... просто... ну, просто я огромный почитатель мистера Дэрроу.

— Осторожно, — сказал я, — К. Д. вынудит вас оплатить счет... несмотря на то, что пригласил он.

— Буду рад заплатить, — сказал Лейзер.

— Чепуха, — провозгласил Дэрроу. — Давайте сделаем заказ, и тогда сможем поговорить...

Он сделал знак официанту. Было забавно наблюдать, как суетится вокруг своего идола этот обладающий изысканными манерами юрист с Уолл-Стрит. И шестым чувством я понял, что Лейзер собирается заплатить за ленч, несмотря на то, что счет взял Дэрроу.

— Я скоро возьмусь за одно дело в Гонолулу, — сказал Дэрроу, вертя свою тарелку, на которой лежали жареные почки, ирландский бекон и вареная брюссельская капуста.

Меню в ресторане Сарди являло собой неожиданное сочетание английских и итальянских блюд. Я заказал спагетти, Лейзер тоже, но едва притронулся к ним.

— Дело в том, — продолжал Дэрроу, — что я пытаюсь уговорить Ната поехать со мной в качестве моего следователя... А здесь он работает по делу Линдберга.

— Да что вы говорите, — отозвался Лейзер, на которого это внезапно произвело впечатление. — Чертовски трагичный случай. Значит, вы частный сыщик?

— Полицейское управление Чикаго, — объяснил я. — Связь с полковником Линдбергом. Из-за Капоне.

— А, — сказал Лейзер, кивая.

О связи гангстерской империи Чикаго с этим делом широко писали.

— Я надеюсь, что Нат возьмет месячный отпуск и поработает с нами, — сказал Дэрроу.

Глаза Лейзера сузились еще больше, но даже в оставшийся просвет было заметно, как засияли они при слове «нами».

— В любом случае, — продолжал Дэрроу, — я собираюсь взяться за это дело в Гонолулу, а, насколько мне известно, в прошлом году вы успешно справились там с семейной тяжбой Каслов.

— Совершенно верно. — Лейзер был откровенно доволен и немного удивлен осведомленностью Дэрроу о его работе.

Прожевав кусок почки, Дэрроу сказал:

— А у меня ни разу не было там дела, и я подумал, что, возможно, вы захотите поговорить со мной, рассказать что-нибудь об особенностях процедуры в тамошней юрисдикции.

— Да я буду более чем счастлив...

— Кларенс!

Все взгляды в этой усеянной и пресыщенной знаменитостями забегаловке обратились к маленькой фигурке — костюм из серой ткани в узенькую белую полоску, серый с красным галстук и соответствующие короткие гетры.

Человечек шагал через зал, словно был тут хозяином.

Он не владел этим рестораном, но — по крайней мере, сейчас, — являлся хозяином города. Это был Джимми Уокер, мэр Нью-Йорка.

— Какая приятная неожиданность! — Дэрроу снова приподнялся и пожал Уокеру руку. — Присоединишься к нам, Джим?

— Разве что десерт, — сказал Уокер. Бывалый, нет ли, юрист с Уолл-Стрит, но Лейзер во все глаза, с благоговением, следил за случайной встречей мэра Нью-Йорка и самого известного в стране адвоката по уголовным делам. На меня произвело впечатление то, с каким спокойствием и уверенностью держится Уокер, зная, что всем известно о ведущемся против него расследовании по обвинению в некомпетентности и взяточничестве.

Официант уже принес стул для вновь прибывшего, и Дэрроу представил нас. Упоминание о моей связи с делом Линдберга привлекло внимание Уокера, и мэр забросал меня вопросами о самом деле и о полковнике Линдберге. Мэр, похоже, был так же помешан на Линди, как Лейзер на Дэрроу.

Все разговоры о Гавайях и адвокатской практике отошли на задний план, пока мы говорили о Линдберге и ели сырный пирог.

— А как же требование выкупа? — спросил Уокер. — Или это с самого начала был сплошной обман?

— Не могу взять на себя смелость осветить некоторые аспекты этого дела, ваша честь, — сказал я, — но, если откровенно — между нами, мальчиками, — похоже, что так и есть.

Уокер мрачно покачал головой.

— Сочувствую Слиму, — произнес он, имея в виду Линдберга. — Известность, скажу я вам, ребята, не всегда оборачивается выгодой.

— Можно, пожалуй, не заказывая, получить столик в ресторане, — сказал Дэрроу, — а больше я не вижу ни одного преимущества.

— У меня есть дельное предложение, — выступил Уокер. — Почему бы нам не скоротать вечерок в «Музыкальной табакерке». Билеты на «О тебе я пою» — самые ходовые в городе, и бьюсь об заклад, целый рой знаменитостей попытается туда проникнуть!

Дэрроу заботливо повернулся к Лейзеру.

— Вы можете освободить вечер, Джордж?

— Разумеется, — ответил Лейзер.

И таким образом, в компании щегольски одетого маленького мэра — который оставил свой лимузин с шофером на углу 44-й западной улицы и возглавил свиту в составе Дэрроу, Лейзера и меня, — мы сократили путь через Аллею Шуберта и вышли к «Музыкальной табакерке» на 45-й западной улице.

Это было первое бродвейское шоу, на которое я попал, но на Рэндолф-стрит я видел и более приличные постановки. А это оказалась глупая музыкальная комедия о президентских гонках. В ней, правда, участвовали несколько миловидных девушек и смешной Виктор Мур, игравший роль сумасшедшего вице-президента. Но несмотря на средний уровень исполнения, это шоу все равно осталось самым запоминающимся, хотя происходившее на сцене не имело к этому никакого отношения.

Мэр, словно нарядный капельдинер, провел нас на наши места перед оркестром, и шум в зале сменился почти что ревом. Уокер ухмыльнулся и помахал толпе, но публика приветствовала не его, хотя оркестр любезно наигрывал мелодию песни, которую написал сам Уокер — «Будешь ли ты любить меня в декабре, как любила в мае?».

Шум поднялся из-за Дэрроу — его узнали.

Вскоре старик был окружен жаждущими автографов поклонниками — Уокер, похоже, слегка надулся из-за недостатка внимания к своей особе, — и так продолжалось, пока не погасли огни и не началась увертюра.

Я сидел рядом с Дэрроу, который сидел рядом с Лейзером, который сидел рядом с мэром. В течение всего мюзикла, написанного, как я понял, обладателем Пулитцеровской премии Джорджем Гершвином, хотя даже под дулом пистолета я не напою вам из него ни единой мелодии, Дэрроу шептался с Лейзером. Их приглушенный диалог продолжался и в антракте, и так до самого конца. Дэрроу начинял молодого юриста фактами дела Мэсси, равно как и своими теориями и планами в отношении оного.

Мэр Уокер дезертировал до того, как упал финальный занавес. И пока мы выходили на 45-ю западную улицу, где нас сразу начал покусывать прохладный весенний ветерок, Дэрроу говорил:

— Знаете, Джордж, я уже какое-то время не занимаюсь делами и в течение нескольких лет не появляюсь регулярно в суде...

— Никто лучше вас не справится с этим делом.

— Что ж, спасибо, Джордж, но, боюсь, годы берут свое... — Дэрроу остановился, так резко, словно у него внезапно закончилось топливо. — Сказать по правде, мне было бы очень приятно, если бы в этом путешествии меня сопровождал более молодой человек. Скажите... вы сможете отправиться со мной в Гонолулу?

— Почел бы за честь и рвусь в бой, — выпалил Лейзер.

— Я, разумеется, должен предупредить вас, что гонорар не будет высоким. На самом деле, я могу обещать лишь немногим больше ваших расходов... и опыт на всю жизнь.

— Ясно...

— Вы согласны быть моим помощником, сэр?

Лейзер протянул руку.

— С удовольствием!

Мужчины обменялись рукопожатием. Лейзер сказал, что ему нужно будет известить своих партнеров, а Дэрроу предложил, чтобы Лейзер — и его жена, если он пожелает, — присоединились к нему в Чикаго в течение недели, чтобы произвести последние приготовления. Через день или два они созвонятся, чтобы Дэрроу мог заказать билеты.

Вернувшись к Сарди и устроившись уже в другой кабинке, мы с Дэрроу — Лейзер отправился домой — снова заказали кофе, на этот раз без всяких примесей.

— Я потрясен, — сказал я.

— Хорошее было шоу, — сказал Дэрроу.

— Шоу и в самом деле было что надо, только я говорю не про «О тебе я пою», которому, кстати, вы не уделили ни секунды внимания.

Дэрроу прихлебывал кофе и улыбался.

— Сколько из вас собирался вытянуть Дадли Мэлоун? — спросил я.

— Десять тысяч, — признался Дэрроу.

— А вы заполучили одного из ведущих юристов Уолл-Стрит задаром.

— Не задаром. Расходы и, возможно, скромный гонорар. И бесценный опыт.

— Он же не просто клерк, К. Д. — Я тряхнул головой и рассмеялся. — А как вам удалось подстроить, чтобы появился мэр?

— Ты считаешь, что все было подстроено?

— Вы ведь разыграли Уокера, как сосунка, К. Д. Держу пари, бедняга думает, что, если он вам подыграет, вы защитите Его Честь при расследовании деятельности его администрации.

Дэрроу пожал плечами. В пожатии определенно не было напыщенности.

— А Джентльмен Джимми знает, что вы будете на Гавайях, когда он предстанет перед судом?

— Мэр Нью-Йорка составил нам компанию за сырным пирогом и устроил приятный вечер в театре, — сказал Дэрроу, — а ты видишь в этом тайный заговор.

— Сколько вы получите?

— За что?

— За то, что называете... защитой Мэсси.

Он хотел бы оставить вопрос без ответа, но понимал, что лгать мне бесполезно. Я детектив и все равно смогу это выяснить.

Проницательные серые глаза сделались безразличными, когда он как бы между прочим проговорил:

— Тридцать тысяч... но свои расходы я оплачиваю сам.

Я немного посмеялся, потом вышел из кабинки.

— Вот что я скажу, К. Д. Попробуйте выхлопотать мне отпуск, а я подумаю. Но я хочу сто баксов в неделю, помимо моей зарплаты полицейского.

— Пятьдесят, — сказал он.

— Семьдесят пять и все расходы.

— Пятьдесят и все расходы.

— А мне казалось, что вы друг рабочему человеку!

— Так и есть, и оба мы находимся в ловушке дурной, несправедливой системы, распростершейся на этом куске грязи, плывущим под бескрайним небом. Пятьдесят и все расходы — вот мое последнее слово.

— Ладно, ладно, — сказал я. — В конце концов, что вы можете с собой поделать — наследственность, окружение превратили вас в ядовитого и жадного старого ублюдка.

Он попытался напустить на себя оскорбленный вид.

— Разве я не оплатил счет?

И подмигнул мне.

Глава 2

Наше путешествие длиной в четыре тысячи миль началось поездом, и два с половиной дня, пока мы ехали от Чикаго до Сан-Франциско, я отсыпался. Выполнение обязанностей по делу Линдберга вымотало меня до предела, а кое-кто из репортеров, увязавшихся за Дэрроу — для уверенности они прошли на перрон, даже взяли билеты и все такое, — пронюхал, чем я занимался, и пресса уделила мне внимания больше, чем мне того хотелось бы.

— Все это чертовски похоже на специально организованную кампанию, — сказал я Лейзеру в вагоне-баре нашего поезда «Золотые Ворота», наливая ром из фляжки в пустые кофейные чашки.

Жена Лейзера, Энн — привлекательная брюнетка лет тридцати, — и Руби Дэрроу сидели за соседним столиком и играли в карты, в канасту. Руби, с золотисто-каштановыми волосами, оживленная, была полновата, хоть и не грузна, и выглядела молодо в свои пятьдесят с чем-то лет.

— Точно, — согласился Лейзер, кивая в знак благодарности за взнос в его чашку, — на каждом полустанке нас ждут орды репортеров.

Я чуть улыбнулся.

— Но вы заметили, что К. Д. ни слова не сказал им о деле Мэсси.

Я имел в виду Омаху. Мы делали там пересадку, и старик, выйдя на платформу, тут же оказался в окружении журналистов, так и сыпавших вопросами о деле Мэсси. Веские слова и фразы — «изнасилование», «убийство», «суд Линча», «убийство чести» — носились в воздухе, как крупная картечь.

Дэрроу обвел толпу пристальным взглядом своих серых глаз, засунул большие пальцы за подтяжки и, улыбнувшись, сказал:

— Представьте себе, что... отъявленный сторонник отмены сухого закона, такой, как я, сидит на мели в самом сердце «сухой» страны. И не с кем поговорить, кроме высокомерной, нравственной публики.

Несколько газетных ищеек заглотили наживку и, выкрикивая вопросы насчет позиции Дэрроу в отношение отмены сухого закона, стали отталкивать друг друга, пока тот не остановил их, подняв руку.

— Есть ли среди вас человек, который ни разу в жизни не выпивал?

Свора репортеров ухмылялась, глядя на него и друг на друга, но никто из мужчин не ответил утвердительно.

— Ну так в чем же дело? — проворчал Дэрроу. — Разве вы не хотите, чтобы и другие могли повеселиться таким образом?

И сел в поезд.

Я отхлебнул рому из кофейной чашечки, Лейзер хмурился. Шел второй день нашего железнодорожного путешествия, и ему было не по себе.

— Дело в том, — заговорил Лейзер, — что и мне мистер Дэрроу ни слова не сказал о деле Мэсси. У меня такое чувство, будто все, что ему известно о наших клиентах и о ситуации, он нашептал мне тогда, в «Музыкальной табакерке».

— Возможно, вы попали в самую точку.

— Я хочу сказать, что он вполне владеет собой — вы видели, как он обработал репортеров, — но он старый человек, и...

— И вам бы хотелось, чтобы он больше заботился о подготовке.

— Ну, в общем, Нат... да.

— Привыкайте к этому, Джордж.

— Вы о чем?

— К. Д. не из тех, кто просиживает штаны, готовясь к делу. Вам он известен своей репутацией. Я же видел его в действии, множество раз во время споров, несколько раз в суде.

— Он блестяще выступает в суде... я читал его отчеты...

— Блестящи его отчеты... взятые по большей части из головы.

— Это смешно... как может кто-то...

— Поверьте мне. Слова как бы сами собой слетают у старика с языка. Но можете успокоиться: он начинает разрабатывать свою стратегию защиты не раньше, чем увидит обвинение в действии. Он ждет, что они допустят ошибку, и тогда нападет на них.

— Но это же чертовски опасно.

— Но это же чертов Кларенс Дэрроу.

Я никогда раньше не видел Сан-Франциско, а когда приехал, то все равно не увидел. Легендарный туман этого города висел над ним во всей своей красе в тот день, когда поезд подъехал к вокзалу «Ферри Билдинг», где Маркет-стрит упирается в набережную Эмбарка-деро.

Несмотря на туман, а может, и благодаря сообщаемой им таинственности, неясные очертания стоящих у пирса пассажирских пароходов, являли собой захватывающее дух зрелище, даже для пресыщенного чикагского парня. Позвякивание тяжелых цепей, скрип шкивов, хриплые крики портовых грузчиков и рев сирены на маяке, подающей судам сигнал во время тумана, служили звуковым фоном вырисовывающемуся в тумане целому городу пароходов. Сквозь туман пробивались красно-белые регалии французского лайнера, лавина флажков на итальянском судне, ближе всех виднелся белый корпус «Малоло», едва просматривалась только одна из его двух труб с буквой "М", он принадлежал компании «Мэтсон Лайнз».

Голодный кит по имени «Малоло», почти шестьсот футов в длину и восемьдесят с чем-то в ширину, с распростертыми объятиями готовился принять в свои недра состоятельных мистеров и миссис Джонс. И они вереницей поднимались по его трапу, зачастую сопровождаемые слугами и компаньонками. Таких разодетых туристов вы в жизни не видели — смокинги и цилиндры, вечерние платья и меха. В основном старше такого щенка, как я, но были и моего, если не круга, то возраста. Попадались и собирающиеся провести медовый месяц, хотя не обязательно женатые. Фешенебельное общество. Достаточно фешенебельное, чтобы оставаться богатыми даже после двадцать девятого года.

Еще в порту, перед тем как мы собрались подняться на борт, к Дэрроу подошел морской лейтенант в новенькой форме и с нездоровым цветом лица. Он отдал старику честь, чем позабавил его. На самом деле, он позабавил нас всех — Лейзеров, Руби и Кларенса и меня, сбившихся в кучку из опасения потеряться в тумане.

— Вольно, моряк, — сказал Дэрроу. — Насколько я понимаю, вы лейтенант Джонсон?

— Да, сэр. Я прибыл на «Малоло» из Гонолулу сегодня утром. — Молодой лейтенант вручил Дэрроу папку с документами, плотно перевязанную картонку, из тех, что только добавляют работы. Лейтенант держался так строго, словно в ней содержались военные секреты. — Надеюсь, эти документы удовлетворят вашему запросу.

— Уверен в этом, сынок. Ты выглядишь недостаточно молодым, чтобы быть или моряком, или юристом.

— Я сочетаю это, сэр.

— Тем лучше для тебя.

— Адмирал Стерлинг шлет наилучшие пожелания.

Дэрроу кивнул.

— Я поблагодарю его и передам свои пожелания лично, через несколько дней.

— Очень хорошо, сэр.

Лейтенант Джонсон кивнул в свою очередь и исчез в тумане.

— Что-то связанное с делом? — осмелился спросить Лейзер, и в его глазах затеплилась надежда.

Дэрроу небрежно ответил:

— Копия стенограммы слушаний по изнасилованию, дело Ала-Моана, как они его называют. А также кое-какие показания наших клиентов.

Лейзер просиял.

— Великолепно!

— У вас больше веры в документы, Джордж, чем у меня, — произнес Дэрроу. — Мы должны встретиться с нашими клиентами лицом к лицу, чтобы понять, на коне мы или попали в беду. Кстати о беде, давайте поскорее выберемся из этого тумана и окунемся в роскошь.

Дэрроу и Руби первыми поднялись на борт, Лейзеры и я шли следом.

— А что это все разоделись в пух и прах? — спросил я Лейзера.

— Чтобы не переодеваться, — ответил он. — Скоро обед, одежда — вечерняя.

Я скривился:

— Вечерняя одежда?

— Не взяли смокинг, Нат?

— Нет. Но захватил оба свои галстука.

Вскоре мы все оказались на палубе и встали у поручней, но никто нас не провожал, а если бы и провожал, то показался бы тенью в тумане. Никакого вам «счастливого пути». Поэтому я расстался с компанией Дэрроу и с помощью стюарда нашел свое обиталище.

В моей каюте — номер 47, как раз напротив кают первого класса, где разместились взрослые, — на вешалке меня поджидал вечерний костюм — белый пиджак, черный галстук, белая сорочка, черные брюки, и даже пояс и сунутые в карман запонки. Кларенс Дэрроу позаботился. Он, может, и не слишком рьяно приступил к работе, но самые необходимые приготовления были сделаны.

Словно в сказке, моя сумка оказалась на борту раньше меня, она уже лежала на багажной полке. Каюта оказалась вполне сносной, особенно если учесть, что она была больше моей однокомнатной квартиры в отеле Адамса и обставлена гораздо более шикарной мебелью: бамбуковая кровать, бамбуковый письменный стол и стул, срезанные цветы в вазе на бамбуковом столике у кровати. Свет был мягким, золотистым, как в ночном клубе, ненавязчивая декоративная отделка перекликалась с узором из листьев на черно-зеленом ковре, а на окнах — то есть на иллюминаторах — были жалюзи. В отличие от отеля Адамса, где я пользовался удобствами вместе с другими «гостями», здесь у меня была своя ванная комната, с ванной и всем прочим.

Так почему же, черт возьми, мне не принять ванну. Если повезет, никто и не заметит моего отсутствия.

Пароход отчалил, когда я уже лежал в лоханке. Последовал толчок, от которого вода в ванне плеснула, потом механизмы заработали с размеренным урчанием, а я как раз намыливался и ополаскивался и вместе с пароходом наслаждался ласковой водой.

И не прошло и года, как, впервые в своей молодой бурной жизни облачившись в вечерний костюм, я неторопливо спускался по широкой лестнице в ресторан — огромный зал, обитый блестящими панелями, отделанный желтым и выстланный ковром с длинным ворсом.

Здесь собралось больше шестисот богатых пассажиров. И один бедняк. Я сообщил метрдотелю, что плыву в компании Дэрроу, и он перепоручил меня официанту в красной куртке, который предложил следовать за ним.

Никто из Имущих, казалось, не заметил, что среди них затесался переодетый Неимущий. Они сидели, болтая и жуя, за элегантными круглыми столами, накрытыми белыми льняными скатертями и уставленными тонким фарфором, хрусталем и сверкающим столовым серебром.

Я наклонился и прошептал Кларенсу Дэрроу на ухо:

— Вы похожи на старшего официанта на пиру во время чумы.

Дэрроу повернул свою большую грубую голову:

— А ты похож на вышибалу в борделе времен Цицерона.

Руби проговорила:

— Прошу тебя, Кларенс!

Но как всегда, она нисколько на него не сердилась. На ней было расшитое белым шелком платье цвета морской волны с приколотыми к корсажу матерчатыми цветами и суконная шляпка в морском стиле со скошенной тульей. И хоть выглядела Руби очень мило, до этого помещения она недотягивала. Дэрроу одевались у Сирса.

Лейзер, выглядевший в своем собственном белом пиджаке и черном галстуке щеголем, привстал, когда я садился за стол. Его жена была очаровательна в черном шифоновом платье с корсажем из испанских кружев, ее шляпка в виде соответствующего тюрбана была украшена изящным бантом. Супруги Лейзер одевались на Пятой авеню.

А я по-прежнему одевался на Максвелл-стрит, ведь старые привычки изжить трудно.

Однако две привлекательные адвокатские жены не шли ни в какое сравнение с новым членом нашей компании — женщиной-ребенком, чье личико в форме сердечка украшали голубые глаза с фарфоровой белизны белками, носик-пуговка и губки бантиком, и все это осеняло облако светлых, до плеч волос.

На какую-то долю секунды, я даже судорожно хватанул воздуху, мне показалось, что на ней ничего нет — атласное платье, обтягивающее ее стройную фигурку с высокой грудью, было бледно-розовым, чертовски совпадая с оттенком кожи ее обнаженных рук, вырез ее одеяния находился у основания шеи и был отмечен рубиновой брошью.

Но что самое приятное, мое место оказалось рядом с этим дивным видением юной красоты.

Насмешливо скривив рот при виде моего неприкрытого восторга, Руби проговорила:

— Изабелла Белл, это Натан Геллер, следователь моего мужа.

— Уверена, он очарован, — сказало дивное создание. На меня она даже не взглянула.

Изабелла Белл изучала меню, на обложке которого была изображена стройная красотка с островов с цветами в волосах. Яркие мазки синего, желтого и оранжевого обещали воплощенную мечту полинезийского рая, по-видимому, ожидавшего нас на Оаху.

Дэрроу сказал:

— Мисс Белл — кузина Талии Мэсси. Я пригласил ее присоединиться к нашей маленькой группе... она едет туда, чтобы оказать своей кузине моральную поддержку.

— Как это здорово с вашей стороны, — бодро обратился я к красавице, которая все еще не соизволила удостоить меня взглядом своих детских глаз. — Вы близки с миссис Мэсси?

— Лангуст под соусом «кардинал», — сказала она, по-прежнему глядя в меню. — Звучит вкусно.

Я тоже бросил взгляд в меню.

— На такой шикарной посудине, как эта, я рассчитывал на омара.

— Лангуст и есть омар, глупыш, — сказала она, наконец-то посмотрев на меня.

— Я знаю, — отозвался я. — Я просто хотел привлечь ваше внимание.

И я его привлек. Притворялась она или нет, что не замечает самого шикарного — одного из немногих — и к тому же свободного мужчину в этом зале, сказать не могу, но внезапно огромные голубые глаза, вокруг которых трепетали настоящие длинные ресницы, внезапно поймали мой взгляд.

— Очень близки, — сказала она.

— А?

С кратким вздохом она вновь обратила свое внимание на меню.

— Тало и я, мы очень близки... Это ее прозвище, Тало. Мы практически росли вместе. Она моя самая лучшая подруга.

— Вы, наверное, места себе не находите.

— Это просто ужасно. О-о-о... кокосовое мороженое! Это должно настроить нас на тропический лад.

В этот момент я мог бы посчитать ее обычной пустой милашкой. Но поскольку ей вряд ли было больше двадцати, и она являлась продуктом своей наследственности и окружения, я решил дать ей небольшую поблажку. Ее очаровательная мордашка и соблазнительная фигурка не имели с этим ничего общего. Или все. Одно из двух.

— На самом деле, — сказал я, — Гавайи — это не тропики.

Она снова взглянула на меня. Возможно она и была пустышкой, но в этих глазах было достаточно глубины, чтобы утонуть.

— А тогда что это? — с вызовом спросила она.

— Ну, в то время как Гавайские острова действительно расположены между Тропиком Рака и экватором, там просто не бывает душно или жарко. Там всегда дует легкий ветерок.

Дэрроу сказал:

— Мистер Геллер прав. Там не бывает ни солнечных ударов, ни изнуряющего зноя... с Тихого океана постоянно дуют пассаты.

— Примерно с северо-востока, — с умным видом добавил я.

— Я в первый раз плыву на острова, — заметила она, словно устыдившись.

— Я тоже.

Она моргнула, вздернула голову.

— Тогда где вы набрались этих знаний?

— В журнале «Нэшнл джиогрэфик».

— Вы надо мной смеетесь?

— А ты как думаешь, сестренка? — спросил я.

За столом все заулыбались... кроме мисс Белл. Больше она со мной во время обеда не разговаривала, но я чувствовал, что она заинтересовалась. Привлекательные и высокомерные малышки любят, когда их поддевают... если только у них напрочь не отсутствует чувство юмора и способность постоять за себя. А в этом случае даже красивые и стройные не стоят того, чтобы тратить на них силы.

Мы уже наполовину прикончили кокосовое мороженое, когда Лейзер, похоже растерявшийся перед нескончаемой чередой подаваемых блюд, спросил Дэрроу:

— Когда вы ознакомитесь с копией стенограммы и показаниями наших клиентов, могу я с ними поработать?

— Возьмите их сегодня вечером, — сказал Дэрроу, махнув рукой с видом благодетеля. — Зайдите в мою каюту, заберите и погрузитесь в них ради спокойствия своего сердца.

— Мне бы тоже хотелось на них взглянуть, — сказал я.

— Можешь взять их после Джорджа, — великодушно проговорил Дэрроу. — Я люблю, чтобы меня окружали хорошо информированные люди. — Он повернулся к своей жене, сидевшей рядом с ним. — У них здесь настоящий оркестр и ночной клуб, дорогая... и в море нет никакого сухого закона. Нас ждет бар, укомплектованный по всей форме. — Он похлопал ее по руке, и она терпеливо улыбнулась ему. — Какое чудесное, декадентское место. Не хочешь ли потанцевать?

Хотели все.

Коктейль-холл парохода, превосходивший своими размерами любое подобное заведение, был обтекаемых форм современный ночной клуб, в котором царили рассеянный свет и желтая отделка. Учитывая цилиндрические табуреты у стойки и блеск некоторых декоративных деталей, мы, должно быть, находились на первом космическом корабле фирмы «Мэтсон Лайнз».

Танцевальная площадка представляла из себя черное сверкающее зеркало, удержаться на котором в неподвижном состоянии и то было делом нелегким, не говоря уже о том, чтобы демонстрировать степень владения искусством Терпсихоры. Под оркестр солировал эрзац-Кросби. Пока я танцевал с Руби Дэрроу, он пел песню Расса Коламбо «Письма любви на песке», в основном под аккомпанемент укулеле — маленькой гавайской гитары.

— Они, похоже, полны решимости настроить нас на островной лад, — заметил я.

— Когда ты собираешься пригласить на танец мисс Белл? Ты же знаешь, что она здесь самая красивая девушка.

— Самая красивая здесь девушка — вы... возможно, и потанцую.

— Со мной ты танцевал три раза, а с миссис Лейзер — четыре.

— Миссис Лейзер красотка. Пока ее муж по уши погряз в этом деле, я смогу развлечься.

— Ты всегда был негодным мальчишкой, Натан, — с нежностью произнесла Руби.

— А может быть, я прикидываюсь труднодоступным, — сказал я, глянув на мисс Белл, которая танцевала с Дэрроу. Тот кружил ее, попутно наступая на ноги. Она же морщилась от боли и скуки.

Мне стало жаль ее, и поэтому, когда заиграли «Я сдаюсь, дорогая» и якобы Кросби возобновил свои трели, я пригласил ее на танец.

Она сказала:

— Нет, спасибо.

Она сидела за нашим столиком, все остальные танцевали. Я сел рядом с ней.

— Вы ведь думаете, что я еврей?

— Что?

— Фамилия Геллер звучит для вас по-еврейски. Но мне все равно. Я привык к людям с ограниченным умом.

— Кто говорит, что у меня ограниченный ум? — Она оторвалась от созерцания танцевальной площадки. — Вы из их числа?

— Что?

— Из тех, кого обратили в еврейскую веру?

— На самом деле вас никто не обращает. Выбора просто нет. Она у вас с момента рождения.

— Вы все-таки еврей.

— Чисто технически.

Она нахмурилась:

— Как можно быть евреем «технически»?

— Моя мать была ирландской католичкой. Вот откуда у меня ирландская челюсть. А мой отец был евреем-отступником.

— Отступ... что?

— Мой прадед, жил он в Вене, увидел, что евреи убивают евреев... из-за предполагаемых религиозных разногласий... и, ну, он почувствовал отвращение. С тех пор в моей семье иудаизмом и не пахнет.

— Никогда не слышала ничего подобного.

— Это правда. Я даже ем свинину. Сделаю это завтра. Вот увидите.

— Забавный вы человек.

— Вы хотите танцевать или нет? Или пусть Дэрроу окончательно отдавит ваши лапки?

Наконец-то она улыбнулась, широкой, открытой улыбкой, и у нее оказались великолепные белые зубы и ямочки на щеках, в которые можно было запрятать подесятицентовику.

Именно в такой момент можно влюбиться на всю жизнь... или по крайней мере до конца плавания.

— С удовольствие... Натан, не так ли?

— Нат... Изабелла...

Мы протанцевали остаток «Я сдаюсь, дорогая», потом прижались потеснее во время «Маленькой невинной лжи». На середине «Трех словечек» вышли на заднюю палубу, чтобы подышать воздухом. Мы облокотились о поручни около подвешенной спасательной шлюпки. Туман Сан-Франциско давно остался позади, звезды были похожи на кусочки утра, просвечивающего сквозь дырочки, проделанные в темно-синем покрывале ночи.

— Прохладно, — сказала она. — Почти холодно.

Урчание механизмов и плеск океана о борт рассекавшего его роскошного лайнера не располагали к разговорам. Ну разве что самую малость.

— Возьми мой пиджак, — сказал я.

— Нет... Я лучше прижмусь к тебе.

— Милости прошу.

Я обнял ее и привлек к себе. Ее обнаженная рука и правда была холодной, я почувствовал под пальцами «гусиную кожу». Залах ее духов защекотал мне нос.

— Ты хорошо пахнешь, — проговорил я.

— "Шанель", — отозвалась она.

— Какой номер?

— Номер пять. Но ты ведь и так знаешь?

— Да уж не вчера слез с дерева.

Она рассмеялась, это прозвучало как музыка.

— Ничего не могу поделать — ты мне нравишься.

— Ну и не борись с этим. Чем ты занимаешься?

— Ты о чем?

— Ну, ходишь в школу или... а такие богатые девушки, как ты, вообще работают?

— Конечно, мы работаем! Если хотим.

— А ты?

— Я не хочу... Но может, когда-нибудь придется. Я не так уж и богата. Мы здорово пострадали во время Краха.

— А я так ничего не почувствовал.

Она тут же нахмурилась:

— Нечего быть таким самодовольным. Это не шутки, люди выбрасывались из окон.

— Знаю. Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Ходишь в школу?

— Может, пойду в колледж. Я не собиралась, но...

— И что же случилось?

— Я была помолвлена с парнем.

— Была?

— Он встретил другую.

— Ну уж не красивее тебя. Это просто невозможно.

Она разглядывала темные воды.

— Он поехал в Европу. И встретил ее на «Куин Мэри».

— А. Дорожный роман.

— Может, так это и началось. Теперь он с ней помолвлен.

— Я знаю отличный способ отомстить ему.

— Какой?

Задавая мне этот вопрос, она подняла голову, чтобы посмотреть на меня, и я ее поцеловал. Началось это, как мягкое и нежное действо, но мы воспламенились, действо затянулось, и мы оторвались друг от друга только когда чуть не задохнулись. Я оперся на поручень и успокоил дыхание, глядя на белые барашки пены над чернильно-черными волнами.

— Тебе уже приходилось целоваться, — заметил я.

— Раз или два, — сказала она и снова поцеловала меня.

Ее каюта была как раз напротив моей, но когда мы оказались там, я перестал тискать Изабеллу и выдохнул:

— Мне надо кое-что принести из своей каюты.

Она уставилась на меня.

— Что?

— Ну ты знаешь... кое-что.

— Что... Презервативы? — Она махнула рукой. — У меня есть в дорожном чемодане.

Догадываюсь, что вы догадались, что она не была девственницей. Но она не была и такой уж опытной. Она, казалось, удивилась, когда спустя какое-то время, глубоко войдя в нее, я перекатился вместе с ней, и она оказалась сверху. У меня сложилось впечатление, что ее бывший жених был строгим приверженцем миссионерской позы.

Но она очень скоро смекнула, в чем дело, и ей гораздо больше понравилось ехать верхом, чем быть под седлом. Она закрыла глаза, словно опьянела от желания; в свете, лившемся сквозь иллюминаторы, ее тело казалось выточенным из слоновой кости, тень от полуоткрытых жалюзи покрывала изысканным узором ее гладкую кожу. Она наклонилась вперед, усердно работая бедрами, плавно покачивались ее груди. Эти груди, красивые, совершенной конической формы, не большие и не маленькие, оканчивались большими набухшими бутонами, как у нежных девочек, только что вступивших в пору полового созревания. Однако ее пора полового созревания уже давно осталась позади, и от ее гладкого тепла, принявшего меня, от достойной кинозвезды красоты, нависшей надо мной, я тоже опьянел...

Она выскользнула из постели и исчезла в ванной комнате, а я тем временем схватил с ночного столика салфетку, чтобы освободиться от доспехов, которыми она меня снабдила. Вернувшись через две или три минуты, она облекла изящные изгибы своего безупречного тела в короткую сорочку кремового цвета, достала из лежавшей на бамбуковом стуле сумочки сигарету «Кэмел» и прикурила от маленькой серебряной зажигалки.

— Хочешь сигаретку? — спросила она.

— Нет. Это единственная дурная привычка, которой я так и не обзавелся.

— А мы все время смолили в школе для девочек. — Она затянулась, выдохнула, голубой дымок поплыл, как пар. — У тебя есть выпить?

— Там в кармане пиджака фляжка... нет, в другом кармане.

Удерживая губами подрагивающую сигарету, она открутила колпачок серебряной фляжки и сделала глоток.

— А! Дьявольский ром. Хочешь?

— А то. Неси-ка назад в постель и себя вместе с ним.

Так она и сделала, передав мне фляжку и устроившись рядом со мной под одеялом.

— Ты должен считать, что я жутко порочная, — сказала она. — Немножко шлюха.

Я отхлебнул рому.

— И разумеется, я запрезираю тебя поутру.

Она понимала, что я прикидываюсь, но все равно спросила:

— Да?

— Но только не маленькую проститутку, которая спит с первым встречным симпатичным евреем.

Она взвизгнула от смеха и, схватив подушку, ударила меня. Я защищал фляжку, чтобы не пролить ни капли ее драгоценного содержимого.

— Ты жуткий тип!

— Лучше понять это сразу.

Она вернула подушку на место и снова прижалась ко мне.

— Полагаю, ты думаешь, что мы будем заниматься этим каждую ночь, пока плывем.

— Я больше ничего не запланировал на это время.

— На самом деле я очень хорошая девочка.

— К черту — хорошая. Отличная.

— Ты хочешь, чтобы я снова тебя стукнула? — спросила она, берясь за подушку. Но оставила ее в покое и, устроившись частично на ней, частично на мне, сказала:

— Ты просто нажал на нужную кнопку, вот и все.

Я протянул руку к ее прикрытой шелком груди и очень нежно коснулся указательным пальцем торчавшего соска.

— Надеюсь, ты закричишь...

— Ужасный тип, — заявила она, выпустила дым и наградила меня французским поцелуем.

Он получился дымным, с привкусом рома, но милым. И знаменательным. Забавно, поцелуи этой богатой хорошей девочки походили на поцелуи бедных плохих девочек, с которыми мне доводилось иметь дело.

— Бедная Тало, — вздохнула она, забирая у меня фляжку.

— Ты о чем?

— Половые отношения могут быть такими чудесными. Столько удовольствия.

— Согласен целиком и полностью.

Она сделала большой глоток, вытерла рот ладонью.

— И все рухнуло... из-за каких-то ужасных грязных туземцев. — Она передернулась. — При одной мысли о них, мне хочется убежать и спрятаться...

— Какая она была?

— Тало?

— Да.

— В детстве, когда мы были вместе?

— Да. Нежной, тихой?..

— Тало! Да что ты? Ты думаешь, что быть богатым — так, нечего делать. А между прочим, приходится как-то расти. Не подумай, что я жалуюсь. Те денечки в Бейпорте, это было нечто...

— В Бейпорте?

— Это небольшое местечко на южном берегу Лонг-Айленда. Там у родителей Тало летний дом. Все это похоже на парк, правда... большой дом, озеро, лес... Мы часто ездили верхом без всего... именно без всего.

— И родители ничего не имели против подобных выходок?

Еще здоровый глоток.

— А их почти все время не было... общественный долг, увеселительные поездки. В доме за всем следила филиппинская прислуга, перед которой Тало не отчитывалась. Бесподобные дни, честно.

— В школу вы тоже ходили вместе?

— Да... Хиллсайд в Норфолке, потом Нэшнл Катедрал в Вашингтоне. Строгие школы, но летом мы отрывались, вели распутный образ жизни. Все лето ходили в купальных костюмах.

Она отдала мне фляжку и встала с кровати. Прелестное создание, ничуть не сознающее своей почти полной наготы.

— У нас был старый «форд», — продолжала она, выуживая из сумочки новую сигарету, — который мы разрисовали всеми цветами радуги и расписали всякими сумасшедшими присказками. И ездили по округе, выставив из машины руки и ноги. Как маленькие демоны скорости.

— И вас ни разу не задержали? Ни разу не отобрали лицензию?

Она зажгла сигарету.

— О, у нас не было лицензий. Нам было мало лет.

Вскоре она вернулась ко мне в постель, оранжевый глаз ее сигареты таращился в темноту.

— Мне не следует этого говорить, но... она это любила.

— Любила что?

— Это. Понимаешь — это? Делать это. Мальчишки из нашего поселка, приезжавшие к своим родителям, они приходили в этот большой дом... он был в полном нашем распоряжении... а в полночь мы купались в озере нагишом...

— С мальчиками?

— Ну не с садовником же! Не думаю, чтобы Томми... ничего.

— Что?

— Просто... мне не следует об этом говорить.

— Что-то о ее муже? — спросил я, передавая ей фляжку.

Она сделала глоток, потом сказала:

— Я не видела Тало с тех пор, как они с Томми уехали в Перл-Харбор, это было почти два года назад. Я не имею права ничего об этом говорить.

— О чем?

— Я... думаю, что он ее не удовлетворяет.

— В каком смысле?

— Во всех. Он такой... обычный, скучный, спокойный. А она романтичная, любящая веселье девушка, но ее письма... Ей до смерти надоело быть женой военного моряка. Он все время дежурит на своей подлодке, а ей одиноко... никаких развлечений. Никакого внимания. А теперь это.

— Как мило с твоей стороны, что ты едешь поддержать ее в такое трудное для нее время.

— Она моя лучшая подруга, — сказала Изабелла и еще раз глотнула из моей фляжки. — А кроме того, я никогда раньше не была на Гавайях.

Она уснула в моих объятиях. Я вытащил из ее пальцев мерцавший окурок сигареты, затушил его в стеклянной пепельнице, стоящей на ночном столике, положил рядом фляжку и позволил покачиванию парохода, рассекавшего воды Тихого океана, убаюкать себя.

Но мне очень долго не спалось. Я все думал о Тало и Изабелле, девушках, которые любили веселье и купались нагишом вместе с мальчиками.

А сейчас скучный муж Талии Мэсси помог убить человека, чтобы защитить честь своей жены.

Глава 3

Я стоял, опершись о поручни, на палубе правого борта, с одной стороны от меня стояла Изабелла, с другой — Лейзер. Миссис Лейзер располагалась рядом с мужем, а следом — чета Дэрроу. И вся наша маленькая группа неотрывно разглядывала темно-синие воды. Нежный ветерок ерошил волосы, шуршал одеждой, забавлялся с галстуками. Небо было голубым, как глаза Изабеллы, облака — белыми, как ее зубки. Глупенькая девочка, но я буду вечно любить ее, или, по крайней мере, пока мы не пришвартуемся.

— Смотрите! — закричала Изабелла.

Лет полтораста назад этот крик был бы полон особого смысла, когда увиденная земля означала свежую воду, пищу и твердую почву под ногами после недель или даже месяцев пути.

Но под конец современного путешествия по океану, которое длилось четыре с половиной дня, этот возглас был просто нелепым. Тогда почему же мое сердце совершило прыжок, когда стали видны неясные очертания земли, то там, то тут скрытые утренними облаками? Постепенно выявляя свои очертания, становясь все больше и заполняя собой горизонт, надвигался наветренный берег Оаху, и пока «Малоло» огибал мыс, мы со всех сторон обозрели потрескавшуюся серую гору.

— "Голова Коко", — проинформировал нас бывалый путешественник Лейзер.

Может и так, но на этой голове было не больше естественной растительности, чем на голове лысого старика. Очень скоро на смену серости Коко — разочаровывающему и непривлекательному эмиссару острова — пришла роскошная зеленая долина, включая оправдавшие ожидание пальмы, нежно шевелящие листьями, и редкие всплески ярких цветов.

— Это «Алмазная Голова»! — показывая пальцем, завизжала королева Изабелла, словно сообщала Колумбу о Новом Свете.

— Вижу, ты тоже читала «Нэшнл джиогрэфик», — сказал я, но вывести ее из себя мне не удалось.

Она смотрела широко раскрыв голубые глаза, а улыбка у нее была, как у ребенка, получившего пятицентовик у дверей ломящейся от сластей кондитерской лавки. Она даже слегка подпрыгивала на месте.

«Алмазная Голова» и в самом деле была хороша, даже если городской парень вроде меня и не собирался слишком уж восторгаться в угоду своей милашке. В конце концов, я родился в городе, где изобрели небоскребы, и какое-то ничтожное чудо природы высотой семь или восемь сотен футов, не способно было заставить такого крутого парня, как я, исторгать охи и ахи.

Тогда отчего я стоял выпучив глаза, будто перед носом у меня водил своими руками гипнотизер? В чем заключается волшебство этого давно потухшего кратера? Почему его очертания притягивали взор и заставляли искать сравнений? Почему «Алмазная Голова» казалась мне ползущим чудовищем, покрытым шерстью, которое тихонько приподняло свою плоскую голову сфинкса и спустило в океан лапы? Царственным бдительным стражем древнего острова?

— Видите ту небольшую впадину, у основания кратера? — спросил Лейзер, словно и вправду был нашим гидом.

— Там, рядом со скалой? — отозвался я.

У подножия поросшей зеленью части вулканического склона теснились деревья и горстка строений.

— Точно. Местные жители говорят, что когда-то там лежал огромный алмаз, унесенный прочь разгневавшимся Богом.

— Может, они не нашли девственницы, чтобы принести ему в жертву, — произнес я. — Редкий товар, даже в те времена.

Изабелла ткнула меня в бок локтем. А я-то думал, что она меня не слушает.

Естественная преграда в виде вулкана-часового постепенно уходила в сторону, и нам начал открываться мягкий белый изгиб Вайкики-бич.

— Это отель «Моана», — сказал Лейзер, — самый старый на острове.

Большой изящный белый дом, отходившие от основного здания два крыла создавали почти замкнутое пространство. Перед участком пляжа, который принадлежал отелю, рос огромный баньян и стоял летний павильон. За этим колониальным порождением рубежа веков следовал взрыв поразительно розового цвета в форме массивного оштукатуренного сооружения в испано-мавританском стиле, смеси замка и миссии, шпили и купола которого возносили его над декоративным парком, полным папоротников и пальм.

— Отель «Ройял Гавайен», — пояснил Лейзер. — Также известен под названием «Розовый дворец».

— Счастливчик, — сказал я.

— Ты о чем? — поинтересовалась Изабелла.

— Там я буду жить. В отеле «Ройял Гавайен»...

— А я буду жить с Тало, в ее маленьком бунгало в долине Маноа, — мрачно проговорила Изабелла. — Она говорит, что оно не больше, чем домик садовника у них в Бейпорте.

— В этой розовой ночлежке живет толпа народу. Заходи в любое время. И чувствуй себя как дома.

Лейзер смотрел на меня сквозь свои вечно прищуренные глаза, потом слегка нахмурился и прошептал:

— Вы будете жить в «Ройял Гавайен»?

— Так сказал К. Д.

— Странно, — сказал он, по-прежнему вполголоса. — Мне он сказал, что наша группа будет жить в отеле Александра Янга.

— А чем плох Александр Янг.

— Да, в общем, ничем. Солидное место. В центре города, рядом со зданием суда. Более современный отель.

— Я больше чем уверен, что он назвал «Ройял Гавайен», — пожал я плечами. — Хотите, спрошу у него?

— Нет! Нет...

Вайкики-бич оказался узкой полосой песка, не столь бесконечной, как я себе представлял. Однако места было достаточно и для мазков и пятен купальных костюмов и пляжных зонтиков, расцветивших берег. Тут же, на мелководье, плескались купающиеся. В нескольких сотнях ярдов дальше в океане периодически возникали, как видения, бронзовые фигуры: вздымая брызги и пену, по воде, в направлении к берегу, скользили серфингисты, иногда они внезапно падали на колени, чтобы прибавить скорости, но в основном стояли на своих досках столь непринужденно, будто ждали трамвая. Не показалось ли мне, что рядом с одним из них лежала собака?

— Это так легко, как кажется? — спросил я Лейзера.

— Нет, — ответил он. — Они называют это спортом королей. Коронуются одной из этих тяжелых досок, еще узнаете — что и как.

Кроме серфингистов, но держась от них на расстоянии, по воде скользили несколько длинных, узких каноэ, черных, с желтой каймой. К воинственного вида корпусам с одного бока горизонтально крепились тонкие решетчатые конструкции — как объяснил Лейзер, это были «каноэ с выносными уключинами». Команды, состоящие из четырех человек, гребли слаженно, ударяя по воде широкими веслами с узкими рукоятками.

Слева от Розового дворца сбились в кучку пляжные домики и летние гостиницы. Далее среди пальм проглядывали суровые очертания военного сооружения. Перед ним был устроен нелепый водоем аттракционов, уснащенный плотиками, платформами для ныряния и крутыми горками для съезда в воду, и всем этим в данный момент вовсю пользовались любители поплавать и позагорать.

— Форт де Рассей, — указал Лейзер. — Военные осушили коралловую основу почвы и получили лучший в городе пляж. Гражданским там тоже всегда рады.

— Не всегда.

— Что вы имеете в виду?

— Разве не рядом с этим местом похитили Талию Мэсси?

Путеводная песнь Лейзера внезапно оборвалась. Он мрачно кивнул. Потом сказал:

— Лучше не забывать, зачем мы здесь.

— Эй, не давайте мне испортить нам удовольствие. Мне тоже по душе солнце и океан. — Я кивнул в сторону ослепляющего своим великолепием берега. — Но вы же знаете, как шикарно может выглядеть девушка на расстоянии? А когда подходишь ближе — оспины и плохие зубы.

Пронзительный вой сирены разорвал тишину. Таким вот свистком с придыханием объявляют, наверное, об окончании смены на заводе или о воздушном налете.

— Какого черта...

Лейзер кивнул в сторону берега.

— Нас приветствуют... и объявляют о нашем прибытии. Это сирена башни Алоха, она сообщает местным жителям, что сегодня «день прибытия парохода».

Башня с часами и в самом деле возвышалась над гаванью, как маяк, десятиярусная, вполне стоящая гладкого белого, в стиле «арт деко» шпиля, увенчанного американским флагом. Не все на этом корабле знали, что они прибыли на территорию Соединенных Штатов. Я даже слышал, как один из богатых недоумков наседал на корабельного казначея, требуя обменять валюту США на «гавайские деньги».

Когда свисток умолк, Лейзер спросил:

— Вы видите слово над циферблатом часов?

— Нет.

— На самом деле циферблаты с четырех сторон, и над каждым из них — слово «алоха». Это означает «здравствуй»... и «прощай».

— Ну и выдумка.

Пароход замедлил ход, а потом, когда к нему подплыли небольшие суденышки, остановился.

— Что это значит? — спросил я Лейзера.

Адвокат пожал плечами.

— Лоцман, санитарные врачи, таможенники, представители разных отелей, резервирующие комнаты для пассажиров, которые еще этого не сделали. Пройдет не меньше сорока пяти минут, прежде чем пришвартуемся.

Газетчики с большой земли, которые путешествовали вместе с нами, уже давно оставили всякие попытки вытянуть из Дэрроу что-нибудь, кроме речей против сухого закона. Но небольшая свора местных ищеек, только что вскарабкавшихся на борт, отыскала нас на палубе правого борта.

Мягкие соломенные шляпы, белые рубашки, никаких пиджаков, в руках блокноты и карандаши, глаза горят, загорелые лица освещены выжидательными белозубыми улыбками. Поначалу я подумал, что это туземцы, но, присмотревшись, разглядел, что это белые, потемневшие на солнце.

«Мистер Дэрроу! Мистер Дэрроу!» — только и можно было разобрать в потоке вопросов. «Мэсси» и «Фортескью» — еще два слова, которые я различил, а кроме того, «изнасилование» и «убийство». Остальное было просто шумом, пресс-конференцией у подножия Вавилонской башни.

— Господа! — провозгласил Дэрроу, словно хотел успокоить зал суда. Он отошел от нашей группки, повернувшись спиной к белым зданиям Гонолулу, которые окружали башню Алоха. — Я сделаю краткое заявление, а потом вы позволите миссис Дэрроу и мне подготовиться к высадке на берег.

Они стихли.

— Я бы хотел, милостивые господа, чтобы вы оказали мне услугу, сообщив жителям Гонолулу, что я прибыл сюда защищать своих клиентов, а не белое большинство. У меня нет намерения вести этот процесс, отталкиваясь от расового вопроса. Мне ненавистны расовые предрассудки, равно как и исповедующие их фанатики.

— От чего, в таком случае, вы будете отталкиваться? — выпалил один из газетчиков. — От «неписаных законов», по которым муж обязан защитить честь жены?

Усмешка прорезала лицо Дэрроу.

— Мне достаточно сложно управляться даже с теми законами, которые записаны. Вам не кажется, господа, что их слишком много? Нельзя требовать от людей, чтобы они следовали всем законам, когда их такое множество. На самом деле, я полагаю, что немедленная отмена некоего закона является сущностью данного дела.

Еще один репортер заглотил наживку.

— А что, по вашему мнению, будет достигнуто отменой сухого закона?

— Думаю, будет легче выпить, — серьезно произнес Дэрроу.

Один из журналистов, не поддавшийся на предложенную Дэрроу смену темы, выкрикнул:

— Вы ожидаете оправдательного приговора для миссис Фортескью?

Тот усмехнулся.

— Когда вы в последний раз видели умную и красивую женщину, которой отказали в алиментах, не говоря уже о том, чтобы обвинить ее в убийстве? Больше никаких вопросов на эту тему, господа.

И, повернувшись к ним спиной, он устроился рядом с миссис Дэрроу.

Но газетчик не отставал.

— Вам известно, что ваша автобиография расхватывается здесь, в Гонолулу, как горячие пирожки? Похоже, что местные жители хотят узнать вас поближе. Что скажете?

Выгнув бровь, Дэрроу с насмешливым удивлением глянул на него:

— Все еще продается, говорите? Я бы сказал, что к этому времени она уже распродана!

Еще минуты полторы они сыпали ему в спину вопросами, но старик не обращал на них внимания, и свора гончих удалилась.

Вскоре пароход снова двинулся и, повернув нос в сторону пристани, медленно направился к причалу. С правого борта нам открывался прекрасный вид на город. Он оказался больше, чем я ожидал, и более современным — во всяком случае, не горсткой шалашей. Белые современные здания теснились у покрытых зеленью склонов, испещренных домиками — и все это на неправдоподобном фоне величественных гор. Как будто город двадцатого века по ошибке уронили, возможно, с самолета, на экзотический первобытный остров.

Дальше у поручней пронзительно вскрикивали и смеялись другие пассажиры. Их внимание явно привлекал не только до театральности красивый вид. Заметив это, Изабелла глянула на меня, я кивнул, и мы быстро пробрались туда, чтобы посмотреть в чем дело.

Найдя место у поручней, мы увидели внизу, в воде, коричневых мальчишек. С приближающегося пирса ныряли другие, чтобы присоединиться к этой плавучей ассамблее. В воздухе сверкали серебряные монетки, подбрасываемые и кидаемые стоявшими далеко от нас пассажирами. Металл ярко вспыхивал на солнце, потом плюхался в удивительно чистую синюю воду. Было видно, как монетки опускаются на дно. И ту же сверкали белые пятки — мальчишки ныряли за пяти— и десятицентовиками.

Кто-то тронул меня за плечо.

Это был симпатичный студент колледжа, с которым мы познакомились в бассейне «Малоло». Приятный паренек с острыми чертами лица быстро и уверенно плавал в сооружении, которое вполне подошло бы для римских оргий было украшено колоннами и мозаиками в помпейско-этрусском духе. И привлек мое — и Изабеллы — внимание.

Должно быть, он заметил, что мы за ним наблюдаем, потому что наконец вылез из воды и завязал разговор. Он хотел познакомиться с Дэрроу, который сидел рядом на мраморной скамье, полностью одетый, и наблюдал за плававшими хорошенькими девушками. Руби и Лейзеры куда-то ушли. Вытерев свое загорелое мускулистое тело, вежливый парнишка представился Дэрроу как Кларенс и начавший изучать право студент из Калифорнии. Вырос он на ананасовой плантации на Оаху и взял семестр, чтобы побыть дома.

— С именем Кларенс вам никогда не понадобится прозвище, — сказал ему Дэрроу.

— О, у меня есть прозвище, и оно еще глупее, чем имя Кларенс, — сказал добродушный ребенок.

Он назвал его нам, и оно и правда оказалось глупым прозвищем, и мы все вместе посмеялись над этим, и больше не встретились с пареньком — он путешествовал не первым классом. А тут он появился, прервав мое наблюдение за нырявшими за монетками туземными мальчишками.

— Сделайте мне одолжение, — попросил он. — Я не могу обратиться ни к кому из этих богатых людей, а вы кажетесь мне нормальным человеком.

— Конечно.

Если бы я сказал «нет», то отказался бы от звания «нормального человека».

И этот сукин сын начал раздеваться.

К этому моменту Изабелла заметила его и с улыбкой дождалась, пока чертов Адонис разденется до красных купальных трусов.

— Будьте другом и сберегите мою одежду, — сказал он. — Я найду вас на берегу.

Сунув мне в руки охапку из рубашки, брюк, туфель и носков, он встал на палубе позади пассажиров, глазевших на туземных ныряльщиков.

— У кого есть серебряный доллар? — громко спросил он.

Все повернулись к нему.

— Я нырну прямо с палубы, — заявил он, — за серебряным долларом!

— У меня! — отозвался усатый тип, роясь в кармане.

Он поднял серебряную монету, и она, сверкнув на солнце, пустила солнечный зайчик.

И будь я проклят, если это ребенок не взобрался на поручень и, удержавшись там и крикнув: «Давай!», не последовал за брошенной монетой в темно-синюю воду. Прыжок был просто великолепен, паренек рассек воду с уверенностью Бога, заставившего расступиться воды Красного моря.

Вынырнул он довольно быстро, отбросил с лица влажные темные волосы и, заразительно улыбнувшись, показал монету. Она снова блеснула на солнце, этот блеск и улыбка ослепили публику на палубе, которая начала аплодировать, раздались одобрительные возгласы. Изабелла сунула в рот два пальца и свистнула так, что ей могла бы позавидовать сама башня Алоха.

Потом он поплыл к причалу, куда по-прежнему направлялась наша посудина.

— Что за выходка, — сказал я.

— Что за мужчина! — вздохнула Изабелла.

— Благодарю, — произнес я, мы обменялись улыбкой и под руку двинулись за всей компанией.

Мягко пришвартовавшийся к девятому пирсу пароход уже ждала толпа. Оркестр в белой униформе играл приторно сладкие обработки гавайских мелодий, летел разноцветный серпантин, сыпались конфетти. Покачивали в танце бедрами фигуристые темнокожие девушки в юбочках из травы и цветастых бюстгальтерах, их стройные шеи были украшены гирляндами ярких цветов. Пришедшие встретить нас горожане являли собой чуть не весь перечень рас и народов: японские, китайские полинезийские, португальские и кавказские лица виднелись в толпе местных жителей, приветствовавшие туристов, за счет которых они и жили.

Когда мы спустились по трапу и оказались в этом безумном коловороте, я подумал, не таилась ли за всем этим именно в наш «день прибытия парохода» скрытая истерия, спровоцированная напряженностью и волнениями из-за самого противоречивого преступления, которое когда-либо случалось на островах.

Не успел Дэрроу ступить на цемент причала, как привлекательная туземная женщина в просторном платье — тропическом варианте широкого рабочего халата, — называемом «муу-муу», переместила одну из полудюжины цветочных гирлянд, висевших у нее на шее, на шею Дэрроу. Орава фоторепортеров была наготове — один из них, без сомнения, и привлек к этому делу женщину, которая торговала гирляндами, — и теперь они боролись за лучшее место, чтобы запечатлеть досаду Дэрроу.

Но К. Д. ничуть не расстроился.

— Держитесь от меня подальше! — сказал он, вешая гирлянду на шею жене. — Вам не удастся поймать меня с этими рождественскими колокольцами... я буду похож на чертову разукрашенную вешалку для шляп.

— Леи, мистер? — бодро спросила меня туземка.

— Нет, спасибо, — сказал я. И повернулся к Изабелле: — И чего она от меня хочет?

— Так называются эти цветы, глупыш, — сказала она. — Леи.

— Неужели? — с невинным видом спросил я, и она поняла, что я ее дразню. И пополняю собой ряды мужских особей с большой земли, которые когда-либо ступали на землю Оаху и попадались на этих цветах.

Дэрроу прокладывал дорогу сквозь толчею — похоже, старикан знал, что делает и куда идет. Одежда того парнишки все еще была у меня под мышкой, и я озирался, выглядывая его. Его голова вынырнула над толпой, и я постоял на месте, пока он не продрался ко мне, в плавках, но совершенно высохший. Хоть и приятный климат, но достаточно жаркий, чтобы выполнить роль полотенца.

— Спасибо! — улыбнулся он, забирая у меня свои вещи.

— Тот еще прыжок — за доллар-то.

Вспыхнула та же ослепительная улыбка.

— Когда я был ребенком, я вместе с другими мальчишками вот так же нырял за монетками. А стал постарше, так и ставку поднял.

Где вы остановились? Я загляну и угощу вас завтраком на эту монету.

— Да вроде в «Ройял Гавайен».

— На доллар там не разгуляешься, но у меня есть знакомые среди обслуги — может, и скостят немного. Геллер, да? Нат?

Я подтвердил, мы пожали друг другу руки, он бросил мне: «Пока», — и исчез в толпе. Лейзер наклонился ко мне и спросил:

— Вы знаете, кто это был?

— Какой-то ненормальный студент колледжа. Он сказал, что его прозвали «жердь».

— Это Кларенс Крэбб. Огромная белая надежда Гавайев на предстоящих этим летом Олимпийских играх. В двадцать восьмом в Амстердаме он выиграл две бронзовые медали.

— Прыжки в воду?

— Плавание.

— Ха, — поверил я. — Похоже на правду.

У тротуара нас ждал водитель — военный моряк. Его семиместный черный «линкольн» заглотил бы нас всех, но Дэрроу отправил Руби и миссис Лейзер в отель пешком. Идти было недалеко, а багаж должны были доставить. Изабелла, выглядевшая очень мило в «леи», которые я для нее купил, пошла было вместе с женщинами, но Дэрроу мягко остановил ее.

— Не проедетесь ли с нами? — сказал он.

— Хорошо, — согласилась Изабелла.

И мы разместились в лимузине — мы с Изабеллой сели лицом к Дэрроу и Лейзеру. Все, кроме Дэрроу, испытывали неловкость.

— Я думал, мы остановимся в «Ройял Гавайен», — сказал я.

— Там остановишься ты, сынок, — сказал Дэрроу, когда лимузин гладко покатил по дороге.

Странно, что этот город оказался таким... городом. Автобусы, трамваи, дорожная полиция, и только преобладание коричневых и желтых лиц всех оттенков говорили о том, что это не Майами и не Сан-Диего.

— Почему Нат будет жить в «Ройял Гавайен»? — с легкой ноткой зависти в голосе поинтересовался Лейзер.

— По двум причинам, — ответил Дэрроу. — Во-первых, я хочу держать нашего следователя подальше от репортеров, убрать его с линии огня. Они будут только досаждать ему с делом Линдберга, а мне нужно, чтобы у него было место, куда он мог бы приглашать всевозможных свидетелей и других причастных к делу лиц для дружеской беседы за ленчем или фруктовым пуншем и где его не подстерегало бы пытливое око прессы.

Лейзер кивнул. Так или иначе, но в этом был свой смысл.

— Нам не помешает, — продолжал Дэрроу, — богатая резиденция, чтобы склонить к сотрудничеству всю эту публику. И я смогу там укрыться, если мне понадобится с кем-нибудь посекретничать, подальше от надоедливых журналистов.

— Если отбросить все юридические тонкости, — сказал я, — это всего одна причина. А вы сказали — их две.

— О! Что ж, вторая причина такова — в «Ройял Гавайен» мне предложили бесплатный номер, и я не мог не воспользоваться такой выгодной возможностью.

Он просиял, гордый собой.

— Значит чикагские налогоплательщики оплачивают мои услуги, — произнес я, — а «Ройял Гавайен» обеспечивает мое проживание. Вы не могли не привезти меня с собой, верно, К. Д.?

— Пожалуй. Не возражаете, если я закурю, дорогая?

— Нет, — ответила Изабелла. — Но куда мы все-таки едем?

— Я тоже хотел об этом спросить, — сказал Лейзер. Он еще не привык к щедрой манере Дэрроу вести дела.

— Везем вас туда, где вы будете жить, детка? — важно ответил Дэрроу, насыпая табак непослушной старческой рукой из кисета на завиток папиросной бумаги.

— Я остановлюсь у своей кузины Талии, — сказала она.

— Да, — подтвердил Дэрроу. — Она ждет нас.

Глава 4

Военно-морской лимузин влился в ленивый поток автомашин на Кинг-стрит. Восточные и полинезийские водители, и даже кавказские, коль на то пошло, казались более осторожными, и не такими торопливыми, как их собратья с материка. А возможно, расслабляющий теплый климат с его постоянным прохладным ветерком диктовал темп, который современному жителю Чикаго показался бы годным разве что для конных повозок и экипажей.

Тем не менее Гонолулу решительно был современным городом. Тут были трамваи, а не рикши, вдоль улиц стояли каркасные дома, а не туземные хижины. Застывшие современные линии белых административных зданий смягчались ласкающей взор зеленью пальм и экзотической растительностью. А как только мы оставили тесный центр делового района, городской пейзаж стал более спокойным за счет небольших парков, школ, церквей и представительного вида зданий, во всем великолепии стоящих на ухоженных зеленых лужайках.

Вывески с надписью «Кока-Кола», бензоколонки «Стэндард Ойл», плакаты в окне аптеки, рекламирующие сигареты «Олд Голд» давали понять, что это Америка, несмотря на кокосовые пальмы и иностранные лица.

Вскоре мы добрались до района, который Лейзер назвал долиной Маноа, а наш услужливый военно-морской шофер обозначил, как «Долину солнечного света и слез».

— Существует легенда, — сиплым голосом заговорил водитель, повернув к нам голову, но поглядывая одним глазом на дорогу, — что в давние времена жившая в этой долине девушка столкнулась с несправедливостью. Ее добродетельность подвергли сомнению, ее мужчина стал ревновать, и все, кто имел отношение к этой истории, плохо кончили.

— Такие истории обычно такими и бывают, — мрачно сказал Дэрроу.

В данный момент мы проезжали фешенебельный район, с большими, очень похожими на усадебные домами, прекрасно ухоженными садами и обширными лужайками для гольфа. Мы находились на склоне, который являлся тенистой Пунахоу-стрит, колледж с таким названием находился как раз справа от нас — современное здание, расположившееся на щедро усаженной королевскими пальмами площадке.

— У кого-то есть деньги, — заметил я.

Лейзер кивнул в сторону основательного дома, который вполне мог сойти за усадьбу недалеко от Лондона.

— Это деньги старых белых — здесь их называют «каимааина хаолес»... миссионеров, торговцев-янки и их потомков. Сейчас речь идет о втором и третьем поколениях. Вы слышали о Большой пятерке?

— А разве это не футбольная конференция колледжей?

Узкие губы Лейзера раздвинулись в улыбке.

— Гавайская Большая пятерка — это связанные с плантациями, пароходством и торговлей компании, которые владеют островами. Деньги «Мэтсон Лайнз», «Либерти Хаус», который является местной разновидностью «Сирса»...

— Белый человек пришел на Гавайи, — внезапно нараспев произнес Дэрроу, словно проповедник с кафедры, — и заставил бесхитростных туземцев обратить свои глаза к Господу... но когда туземцы снова поглядели на землю, то увидели, что земля их исчезла.

Мы поднялись в верхнюю часть долины Маноа, где усадьбы сменились сетью тенистых улочек и скоплением коттеджей и бунгало. Хотя мы находились на довольно крутой поверхности, склоны долины были еще круче — горные склоны, создававшие темно-синий задник. Все это походило на стадион-амфитеатр, выкопанный в земле природой, а мы находились на игровом поле Большой пятерки.

Я задал водителю вопрос:

— Как далеко отсюда до Перл-Харбора?

— Добрых полчаса, сэр.

— Разве обычно морские офицеры живут так далеко от своей базы?

— Да, сэр, — сказал водитель. — На самом деле, довольно много морских офицеров живет в долине Маноа... из сухопутных войск тоже. Лейтенант Мэсси и несколько других молодых офицеров живут довольно близко друг от друга, сэр.

— О, это хорошо. Значит они могут встречаться, общаться...

— Мне об этом неизвестно, сэр, — странно коротко ответил водитель.

Я задел какую-то струнку?

Номер 2850 по узкому склону Кахаваи-стрит оказался манерно-изысканным белым бунгало в тюдоровском стиле, его двускатные крыши были украшены вертикальными и диагональными коричневыми полосами, а большие холщовые в коричневую полоску тенты настолько решительно загораживали солнце, что из-за них почти не было видно окон. Дворик был небольшим, но очень зеленым, живая изгородь из тщательно подстриженного в форме товарных вагонов кустарника скрывала маленький дом, а несколько восточных деревьев, казавшихся нелепо большими кустами, давали тень. Не знаю, к чему стремились хозяева — добиться эффекта уюта или замаскироваться.

Водитель-моряк свернул на имевшуюся подъездную дорожку, потому что улица была слишком узка, чтобы ставить на ней машину. И скоро мы с Изабеллой стояли на улице и, закинув головы, любовались горным склоном, на таинственно-зеленом фоне которого выигрышно смотрелся маленький домик.

Шофер помогал Дэрроу выбраться с заднего сиденья, когда звук открываемой раздвижной двери возвестил о появлении долговязого парня лет тридцати, в белой рубашке с закатанными рукавами и плотных брюках канареечного цвета, он со всех ног спешил поздороваться с нами. Его каштановые волосы были довольно жидкие, но улыбался он от души. Его улыбка была обращена к Дэрроу, который стоял на дорожке рядом с Лейзером.

— Рад познакомиться с вами, сэр... я — лейтенант Фрэнсис Олдс, но друзья зовут меня Поп. Вы окажете мне честь, если в этом присоединитесь к ним.

Восторженный Олдс протягивал руку, которую Дэрроу принял и пожал, говоря:

— Хотел бы доставить вам такое удовольствие, лейтенант, но, боюсь, мне этого не осилить. Мой костюм и тот старше вас.

— Что ж, — сказал лейтенант, скрещивая руки на груди и улыбаясь, — в свои тридцать я здесь уже старик... Томми и все остальные — просто ватага юнцов, только что покинувших колледж.

Серые глаза Дэрроу сузились.

— Вы друг лейтенанта Мэсси?

— Простите! Я не сказал о себе. Я отвечаю за склад боеприпасов, в Перле. Днем мы с женой по очереди остаемся с Талией, чтобы оградить ее от прессы и любопытных, а на ночь ставим вооруженную охрану.

Дэрроу нахмурился.

— Положение настолько серьезно?

Тот кивнул.

— Были угрозы подложить бомбу. Говорили, что по долине Маноа разъезжают на своих расхлябанных машинах банды японских и туземных подонков... Знаете, боюсь, вы должны винить меня, за то, что я вовлек вас в это дело, мистер Дэрроу.

— Это почему же, лейтенант?

Лейтенант указал на себя большим пальцем.

— Именно я сказал о вас. Именно я убедил миссис Фортескью раскрутить своих богатых друзей на материке на такие деньги, чтобы можно было заполучить действительно лучшего адвоката. И я знал, что вы единственный подходящий для этого дела человек.

На лице Дэрроу невольно отразилось удовольствие.

— Вы прекрасно рассудили, молодой человек.

— И, ну... еще я веду кампанию по сбору средств, на базе, чтобы увеличить ваш гонорар для защиты Лорда и Джоунса.

— Кого?

— Двоих матросов, которых вы защищаете! Сообщники миссис Фортескью и Томми Мэсси в убийстве Джозефа Кахахаваи. Не думаю, чтобы К. Д. потратил много времени, изучая на «Малоло» стенограммы судебных заседаний и официальные отчеты. Лейзер только вздрагивал.

— Ну что ж, — сказал Дэрроу, даже не извинившись, что забыл имена двух своих клиентов, которых приехал защищать за тысячи миль, — полагаю, мне придется капитулировать перед вашей просьбой... Поп.

Дэрроу представил Изабеллу, Лейзера и меня Попу Олдсу, который тепло с нами поздоровался, радуясь встрече с любым, кто был членом команды великого Дэрроу. Потом завел нас за изгородь и повел к входу в дом.

— Мы друзья супругов Мэсси, — объяснил он. — Мы с женой играли вместе с Талией и Томми в местном театре. — Он смущенно улыбнулся. — На самом деле, играем мы с Талией... а наших супругов я устроил статистами, чтобы мы все могли проводить время вместе.

Значит Талия Мэсси актриса, надо будет не забывать об этом.

Дэрроу положил руку на плечо лейтенанту.

— Я благодарен вам за ваше внимание к миссис Мэсси, Поп... но вынужден просить вас об одолжении.

— Все что угодно, мистер Дэрроу.

— Подождите на улице, пока я поговорю с миссис Мэсси. В этом деле она для меня клиент, и мне хотелось бы ограничить аудиторию при расспросах о событиях, связанных с болезненными воспоминаниями.

Олдс, казалось, немного огорчился, что его не берут, но сказал:

— Конечно, сэр... конечно. Я покурю здесь, на улице...

Когда мы вошли внутрь, нас встретила служанка в коричневом платье и белом переднике. Она была японка, маленькая и милая, ни следа косметики, блестящие черные волосы коротко подстрижены.

— Мисс Мэсси отдыхает, — проговорила она, почтительно наклонив голову. Она обращалась к Дэрроу, который стоял перед нашей группкой, заполнившей маленькую гостиную. — Но она просила, чтобы я разбудила ее, когда вы приедете.

И она быстро вышла.

Комната была совершенно безликой. По-моему мнению, они сняли бунгало вместе с мебелью, возможно, за исключением стоявшего в углу радиофонографа в корпусе орехового дерева, который выглядел новым. Это был темный, полезный, среднего качества предмет, ведший свое происхождение от «Сирса» или, скорей, от «Либерти Хаус». Правда, они немного украсили гостиную — на спинке обитого шерстью винного цвета дивана и такого же кресла лежали белые подголовники. Столики были покрыты салфеточками, но не было почти никаких безделушек.

На одном из столиков стояло несколько семейных фотографий, включая свадебный портрет очень юной, бледной пары, миловидная невеста была немного выше жениха, чья военная форма, казалась, слишком большой для него. Другая фотография, заключенная в богатую серебряную рамку, являла зрителю привлекательную почтенную даму с удлиненным лицом, застывшим взглядом и длинной ниткой жемчуга.

На картине, висевшей над набитой конским волосом кушеткой, было изображено солнце, садившееся за «Алмазную Голову», но рамабыла европейской работы, и больше ничего в комнате даже отдаленно не было связано с Гавайями, даже выцветшие розовые обои или здорово потертый восточный коврик на полу из твердой древесины.

Арка в стене гостиной вела в столовую с более темной и не поддающейся описанию мебелью. Я успел заметить белый отблеск кухни — следующего за столовой помещения. Спальня, должно быть, находилась за столовой направо, потому что именно оттуда вышла миловидная невеста со свадебного портрета — Талия Мэсси.

Она была в черном — черное платье, черное ожерелье из бус, черный, надетый набок, тюрбан, — словно в стильном трауре по своей обычной жизни, которая умерла прошлым летом. Пряди светло-каштановых волос обрамляли мягкие контуры ее овального лица. Бледный шрам начинался на левой щеке, около рта, и спускался по скуле. Она довольно сильно походила на Изабеллу, тот же рот в форме лука Аполлона, маленький хорошей формы нос и большие голубые глаза, но у Талии они были широко посаженными и выпуклыми — недобрые люди на Ближнем Востоке называют их коровьими.

Но в целом она производила приятное впечатление, фигура у нее была хорошая, разве что немного полноватая. И плечи у нее сутулились — она была довольно высокая, но замечалось это не сразу. И всегда ли у нее была такая неуверенная походка? Она вошла почти крадучись, будто пребывая в состоянии постоянного смущения. Или стыда.

Однако эти ясные глаза смотрели на нас открыто, моргая лишь изредка, в результате чего выражение ее лица было апатичным, отстраненным.

Изабелла поспешила вперед и обняла кузину, потоком изливая слова сочувствия, но когда они обнялись, поверх плеча Изабеллы Талия смотрела прямо на меня. Похлопывая Изабеллу по спине, словно в утешении нуждалась она.

— Я должна была приехать раньше, — сказала Изабелла.

Талия судорожно улыбнулась в ответ, когда Изабелла взяла руку кузины в свои и две девушки встали рядом. Изабелла казалась более светлой сестрой Талии.

Дэрроу выступил вперед с отеческой улыбкой и взял руку Талии в обе свои большие лапы. Изабелла отступила, оставляя Талию в центре внимания.

— Моя дорогая, я — Кларенс Дэрроу, — сказал он, как если бы существовали какие-то сомнения, — и я приехал сюда помочь вам и вашей семье.

— Я очень благодарна.

Улыбнулась она, похоже, не от чистого сердца, голос ее прозвучал тихо, гортанно, почти без модуляций. Ей был двадцать один год — замуж она вышла в шестнадцать, согласно тому, что я прочел на «Малоло», — но я бы дал ей по меньшей мере двадцать пять.

Дэрроу представил Лейзера — «мой выдающийся советник — помощник» — и меня — «мой следователь — он только что закончил работу по делу полковника Линдберга», и Талия удостоила нас кивка. Затем Дэрроу усадил ее на кушетку под картиной с «Алмазной Головой», Изабелла села рядом, поближе к ней, и, желая оказать поддержку, взяла Талию за руку.

Лейзер придвинул кресло для Дэрроу, чтобы сидя он мог видеть Талию. Я нашел стул с тростниковой спинкой — кстати, никогда не встречал более неудобного стула — и придвинул его к креслу Дэрроу. Лейзер предпочел остаться на ногах. Сложив руки на груди, он наблюдал разворачивающуюся сцену сквозь свои все замечающие глаза-щелочки.

Талия отняла свою руку у Изабеллы и сделала это со слабой улыбкой, но было очевидно, что от рукопожатия кузины ей не по себе. Она аккуратно сложила руки на коленях и подняла на Дэрроу большие апатичные глаза.

В ее взгляде сквозила усталость, в тоне — отвращение.

— Я, разумеется, горю желанием поговорить с вами, — сказала Талия. — Я сделаю все что угодно, чтобы помочь Томми и маме. Но надеюсь, не будет необходимости... снова вытаскивать на свет всю эту гадость.

Дэрроу устроился в кресле, его тон и улыбка оставались отеческими.

— Если бы это зависело только от меня, я пощадил бы вас, дитя. Но если мы хотим защитить...

— Это другое дело, — почти грубо прервала Талия. — Те насильники не находятся под следствием, как, впрочем, и я. Дело касается того, что сделали Томми и мама и те двое матросов.

Улыбка исполнилась сожаления.

— К несчастью, дорогая, эти два дела не могут быть разделены. То, что они сделали, вытекает из того, что сделали с вами... И не понимая, что случилось с вами, суд рассмотрит то, что совершили ваш муж и мать, как простое... убийство.

Она раздраженно поморщилась, но глаза остались широко раскрытыми.

— Я понимаю это, как никто другой. Но вам же предоставили стенограммы того, что я говорила на суде. Разве этого недостаточно?

— Нет, — твердо ответил Дэрроу. — Мои помощники и я должны услышать эти слова из ваших уст. Нам нужно задать свои вопросы. Здесь нет стенографистки, но мистер Геллер сделает некоторые записи.

Я воспринял это как команду достать блокнот и карандаш.

— А кроме того, — продолжил Дэрроу, сделав мягкий жест в ее сторону, — вы должны быть готовы, юная леди... поскольку велика вероятность того, что вас вызовут на свидетельское место, чтобы вы снова рассказали свою историю.

Из груди у нее вырвался резкий вздох, она посмотрела на боковую стену, отвернувшись от Изабеллы. Та наблюдала за ней с сочувствием, но и смущенно. Наконец Талия повернула голову к Дэрроу.

— Простите, — сказала она. — Я действительно хочу помочь. Пожалуйста, спрашивайте.

Но ее лицо оставалось овальной маской, лишенной каких бы то ни было эмоций, видна была только белая линия шрама, спускавшаяся по скуле.

Дэрроу наклонился вперед и потрепал ее по руке.

— Спасибо, дорогая. А теперь — я постараюсь сделать это как можно менее болезненно. Давайте начнем с вечеринки. Насколько я понял, вы не хотели туда идти?

Коровьи глаза полузакрылись.

— Когда моряки собираются вместе, они слишком много пьют, сами стесняются и смущают своих жен... хотя женщины тоже очень много пьют. К тому же, мне совсем не нравилось это дешевое заведение.

— Вы имеете в виду «Ала-Ваи Инн»? — спросил я.

Она не уклонилась от взгляда.

— Верно. Громкая музыка, разнузданные танцы, контрабандная выпивка... если уж быть откровенной, я считаю это дурным вкусом и слишком утомительным. Каждую субботу вечером в «Ала-Ваин Инн» устраивается «Морская ночь» — персонал отдает заведение в руки моряков, и те буйствуют вовсю.

— А в тот вечер? — спросил я. — Буйствовали?

Она чуть пожала плечами.

— Да нет. Скука была смертная.

— Тогда зачем вы пошли? — спросил я.

— Я пошла только из-за Томми и Джимми... лейтенанта Брэдфорда... и другого офицера, который зарезервировал столик для них и для нас, их жен, ну и как я могла допустить, чтобы Томми пошел один? Но как только я туда пришла, то очень скоро просто устала от всей этой ерунды.

Дэрроу спросил:

— В котором часу вы ушли, дорогая?

— Вскоре после половины двенадцатого. Но я не совсем ушла. Я решила пройтись пешком и подышать свежим воздухом.

— Вместе с кем-нибудь?

— Нет. Я была одна. Я прошла по Калакауа-авеню, пересекла канал и свернула на Джон-Эна-роуд, прошла квартал или около того вниз, в сторону пляжа.

— Как далеко вы зашли?

— До того места, где футов через двадцать дорога поворачивает к Форту де Рассей. Я собиралась еще немного пройти вниз по этой дороге, а потом повернуть назад и вернуться в «Ала-Ваи-Инн».

— Просто дыша воздухом, — кивнув, подхватил Дэрроу.

— Совершенно верно.

— Что случилось дальше, дорогая? Простите, но я вынужден спрашивать.

Она начала выкручивать пальцы лежавших на коленях рук, словно хотела отвинтить их, ее взгляд стал отсутствующим и затуманился.

— Сзади подъехала и остановилась машина, туристский «форд». Оттуда вышли двое мужчин, схватили меня и потащили к машине. Я сопротивлялась, и тогда тот, которого звали Джо Кахахаваи ударил меня по лицу, в челюсть. Сильно.

Рядом с ней, поднеся руку ко рту, ахнула Изабелла.

Но Талия осталась бесчувственной.

— Второй, Генри Чанг, зажал мне ладонью рот и втащил на заднее сиденье. Я умоляла отпустить меня, но едва я открывала рот, Кахахаваи бил меня. Чанг тоже бил.

— Автомобиль все еще стоял, — спросил я, — или двигался?

— Двигался, — сказала она. — Как только они меня втащили, они тронулись. Там было еще два или три парня на переднем сиденье.

— Какой национальности? — спросил я.

— Тогда я думала, что гавайцы. Позднее я узнала, что в этой группе были представители разных рас.

Согласно материалам, которые я прочитал, эта разноперая компания молодых местных бандитов состояла из Джо Кахахаваи и Бена Ахакуэло — чистокровных гавайцев, Хораса Иды и Дэвида Такаи — японцев, и Генри Чанга, в котором текла китайская и гавайская кровь.

— Продолжайте, дорогая, — произнес Дэрроу.

— Я предлагала им деньги, я говорила, что мой муж даст им денег, если они меня отпустят. Я сказала, что у меня есть деньги с собой и они могут их взять. У меня был кошелек и я сказала: «Возьмите мою сумочку!» Один из тех, кто сидел на переднем сиденье — Ахакуэло, — обернулся и сказал: «Возьми сумочку», и Чанг забрал ее. Я хорошо рассмотрела этого Бена Ахакуэло — он несколько раз оборачивался и ухмылялся. У него золотой зуб, а где-то здесь большая пломба.

Она открыла рот и показала пальцем.

— Как далеко они вас увезли? — спросил я.

— Я не знаю. Знаю только, что они ехали по Ала-Моана-роуд. Они заехали в подлесок с правой стороны дороги, и Кахахаваи и Чанг выволокли меня из машины и затащили в кусты, а потом Чанг меня изнасиловал...

Талия проговорила все это спокойно и бесстрастно, словно зачитала список отдаваемого в стирку белья, но сидевшая рядом с ней Изабелла кусала губы, и слезы текли по ее лицу, размазывая макияж.

— Я пыталась вырваться, но не смогла. Они несколько раз ударили меня и так сильно, что у меня закружилась голова. Я не могла осознать, что это происходит со мной! Я не знала, что люди способны на такое... Чанг бил меня, а остальные стояли тут же, держа меня за руки.

Изабелла всхлипнула.

Талия, казалось, не заметила этого.

— Потом остальные... сделали это со мной. Меня изнасиловали пять или шесть раз... Кахахаваи был последним. Я начала молиться, это его разозлило и он очень сильно ударил меня. Я закричала: «Ты выбьешь мне зубы!», а он ответил: «Ну и что? Заткнись!» Я умоляла его больше не бить меня.

Зажав рот рукой, Изабелла вскочила и выбежала из комнаты.

— Их было пятеро, — сказал я. — Вы полагаете, вас могли изнасиловать шесть раз?

— Я потеряла счет, но по-моему, Чанг изнасиловал меня дважды. Я помню, что он стоял рядом и сказал: «Я хочу еще». Остальные не возражали, но один из них сказал: «Давай быстрей, нам надо возвращаться на Калихи-вэй».

— Они говорили по-английски? — спросил я.

— Со мной — да, иногда они говорили между собой на каком-то другом языке. Мне они по-английски наговорили всяких мерзостей, которые я не хочу повторять.

— Конечно, дорогая, — сказал Дэрроу. — Но вы слышали, как они называли друг друга по именам?

— Да, я слышала имя Балл, слышала имя Джо. Я слышала еще одно имя... это могло быть Билли или Бенни, и еще я слышала прозвище Коротышка.

— Вы, должно быть, хорошо их разглядели, — заметил я.

Она кивнула.

— На Кахахаваи была рубашка-поло с короткими рукавами, синие брюки, на Ахакуэло — синие брюки и голубая рубашка. На Хорасе Иде — темные брюки, кожаный пиджак. А Чанг... по-моему, Чанг был в темных брюках.

Коп может только мечтать о таком свидетеле.

— А теперь, дорогая, после того, как они надругалась над вами, — проговорил Дэрроу, — что случилось потом?

— Один из них помог мне сесть, кажется, Чанг. Он сказал: «Дорога вон там». Потом они побежали к машине, сели в нее и уехали. Тогда-то я и разглядела машину.

Я спросил:

— Как она стояла?

— Задней частью ко мне. Фары и задние фонари были включены.

— Именно тогда вы и увидели номер?

— Да. Я заметила номер. Мне показалось, что это 58-805, но, по-моему, я ошиблась с одной цифрой.

На самом деле номер принадлежавшего сестре Хораса Иды туристского «форда» был 58-895. Легко ошибиться, учитывая, через что она прошла, и перепутать 9 и 0.

Дэрроу спросил:

— Дорогая, что вы делали после нападения?

— Я была не в себе. Заблудилась в кустах и наконец выбралась на Ала-Моана. Я увидела ехавший со стороны Вайкики автомобиль и побежала к нему, размахивая руками. Машина остановилась. Я подбежала к ней, из-за света фар я ничего не видела и спросила, белые ли люди в машине. Они ответили — да, и я сказала, что со мной случилось и попросила отвезти домой. Они хотели отвезти меня в полицейский участок, но я попросила привезти меня сюда, что они и сделали.

Дэрроу спросил:

— Что вы сделали, когда оказались дома?

— Разделась и подмылась.

Несколько долгих минут все молчали.

Потом Дэрроу мягко спросил:

— Эта процедура оказалась... успешной?

— Нет. Через пару недель я обнаружила, что беременна.

— Прошу меня простить, дорогая. Насколько я понял, ваш врач провел операцию и удалил эту... э... проблему?

— Да.

На подгибающихся ногах в комнату вернулась Изабелла. Она смущенно улыбнулась и села на кушетку, оставив Талии много места.

Дэрроу заговорил:

— Возвращаясь к той ужасной ночи... Когда вы затем увидели мужа?

— Примерно в час ночи, — сказала Талия. — Он позвонил от друга, разыскивая меня, и я сказала: «Пожалуйста, приезжай скорей, случилось ужасное».

— Когда ваш муж вернулся домой, вы рассказали ему, что с вами сделали эти люди?

— Не сразу. Я не могла. Это было слишком ужасно, слишком страшно. Но он сел рядом со мной на кушетку и продолжал расспрашивать. Он понял, что произошло, что-то немыслимо плохое. Хотя я и вымылась, все лицо у меня было опухшее, в синяках, из носа текла кровь. Он умолял рассказать ему.

— И вы рассказали?

Она кивнула.

— Я рассказала ему все... как они меня насиловали. Как Кахахаваи разбил мне челюсть, когда я стала молиться. Как они все напали на меня...

— Насколько я понимаю, ваш муж позвонил в полицию и отвез вас в больницу...

— Да. Со временем я опознала четырех из этих парней, которых задержали во время другого изнасилования той же ночью.

Дэрроу осторожно расспросил о том, что было дальше, о неделях лечения — удаленные зубы, зашитая рана на челюсти, о «пародии» на суд над пятью насильниками, который ничем не закончился, о нездоровом интересе прессы, расовых волнениях, вылившихся в несколько столкновений между военными моряками и местной молодежью.

— Но хуже всего были слухи, — глухим голосом продолжала она. — Говорили, что Томми не поверил мне и подал на развод. Что я была изнасилована морским офицером, а Томми застал его в моей спальне и избил, а затем избил меня... самые разные отвратительные, грязные слухи.

— Как ваш муж перенес эти обстоятельства, дорогая?

— Я просила его не обращать внимания на сплетни, но он не мог спать и очень похудел. А еще я с криком просыпалась по ночам, и он был рядом, успокаивал меня. Он вел себя чудесно. Но я беспокоилась.

— Почему?

— Он не спал, у него появились круги под глазами, он вставал по ночам и ходил по гостиной и курил.

— А ваша мать... для нее все это, без сомнения, было трудным испытанием.

— Да. Когда она приехала из Бейпорта в ответ на каблограмму, что я ранена, она даже не знала о том... что на самом деле со мной случилось. Она была в ярости, негодовала, клялась сделать все, что в ее силах, чтобы помочь мне.

— И как это проявилось, дорогая?

— Ну, сначала она взяла на себя ведение домашнего хозяйства... вдобавок к своим военным обязанностям Томми был и экономкой, и моей сиделкой.

— Но этим она не ограничилась, не так ли?

— Нет. Мама постоянно обращалась к адмиралу Стерлингу и местным властям с требованием предать напавших на меня суду и наказать.

— Она жила не с вами, — начал я, — когда...

— Нет, — перебила она. — Нет. Когда я стала вставать и почувствовала себя лучше, этот домик оказался слишком мал для всех нас. С ней приехала моя младшая сестра, Хелен... Она тогда вернулась на Лонг-Айленд, к отцу, который был слишком болен, чтобы приехать сюда... а мама сняла себе жилье.

Заговорил Лейзер, в первый раз с момента начала беседы.

— Вы принимали какое-нибудь участие в похищении Джозефа Кахахаваи, миссис Мэсси?

Талия резко взглянула на него.

— Никакого! Я впервые услышала об этом утром в день похищения, когда сюда пришел матрос Джоунс.

— До или после убийства? — спросил я.

— После! Он вбежал сюда, отдал мне пистолет и сказал: «Вот возьмите это... убит Кахахаваи». Я спросила: «Где Томми?», а он сказал, что послал Томми и маму... отделаться от тела.

Она вот просто так бесстрастно сидела, и ее лицо не выражало ничего, как лицо фарфоровой куклы.

— Что дальше делал этот матрос? — спросил Дэрроу.

— Он попросил сделать ему коктейль, «хайболл». Я сделала.

— Был убит человек, миссис Мэсси, — сказал я. — Вашим мужем и вашей матерью.

— Мне очень жаль, что был убит человек, — пожав плечами, произнесла она. — Но он это заслужил.

Потом она извинилась за то, что «была груба вначале», и спросила, не хотим ли мы выпить. К нашему сведению, ее служанка приготовила кувшин чаю со льдом.

— Беатрис! — позвала она.

И в комнату вошла милая, маленькая расторопная служанка, неся поднос со стаканами и кувшином чая, в котором плавали дольки лимона.

— Знаете, — сказала Талия, — иногда я спрашиваю себя, почему они просто не убили меня... как выясняется, так было бы гораздо проще для всех, кто связан с этим делом... Надеюсь, вы любите сладкий чай, на южный манер.

Глава 5

Изабелле было необходимо подышать воздухом, поэтому мы вышли, пока Дэрроу разговаривал с Талией Мэсси — ни о чем, прямо связанным с делом, так, легкая беседа о военно-морской жизни в Перле и о предпринятой ею попытке поучиться в Гавайском университете, даже выудил у нее рекомендации относительно ресторанов в Гонолулу. Дэрроу любил, чтобы клиенты чувствовали себя с ним непринужденно, думал о них как о друзьях.

И хотя фактически Талия не была его клиенткой, ее роль в этом деле была решающей. Дэрроу использовал все свое обаяние и теплоту, чтобы расшевелить эту явно хладнокровную девицу.

— Как там Тало? — спросил Поп Олдс.

Лейтенант сидел на ступеньках парадного крыльца, поблизости валялись втоптанные в землю окурки сигарет.

— По-моему, нормально, — сказал я. — Трудно сказать... она очень сдержанная молодая женщина.

Олдс поднялся, покачал головой.

— Ей здесь нелегко. Она очень одинока.

— Разве она не видится с мужем? — спросил я. — Я понял так, что он и остальные содержатся под арестом на военно-морской базе, а не в местной тюрьме. Разве она не может с ним встречаться?

— О, может, — сказал Олдс. — С этой стороны все обстоит прекрасно. Томми и миссис Фортескью и двое матросов находятся на корабле Соединенных Штатов «Элтон».

Я удивился.

— Что, в открытом море?

Он усмехнулся.

— Нет. Это старый военный корабль, который засадили в ил в гавани. Его используют как временное жилье для временного персонала.

— По-моему, для ее здоровья плохо, — заметил я, — что она находится здесь в изоляции. Она напускает на себя черт знает что, но...

Изабелла сжала мою руку.

— Может, ей будет лучше оттого, что я здесь.

— Может. Нам совершенно ни к чему, чтобы наша главная свидетельница наложила на себя руки.

У Изабеллы перехватило дыхание.

— Наложила на себя руки...

— Что-то такое носится в воздухе, — сказал я. — Ей нужна компания. Нужно участие.

— Вообще-то, — задумчиво начал Олдс, — склад боеприпасов находится на островке посередине гавани, там же я и живу. Мы с женой живем в одном из домиков, принадлежащих базе.

— У вас найдется комната для Талии? — спросил я.

— Разумеется. Но я не уверен, что мы сможем разместить и мисс Бел...

Я похлопал Изабеллу по руке.

— Я думаю, что мистер Дэрроу сумеет устроить мисс Белл в «Ройял Гавайен».

Печать тревоги по-прежнему лежала на лице Изабеллы, но теперь она с энтузиазмом сжала мою руку.

— Но, — начала она, стараясь казаться разочарованной, — мне бы очень хотелось быть рядом с Тало...

— Вы будете желанной гостьей в Перле — в любое время, — сказал Олдс. — Если хотите, может хоть целые дни проводить со своей кузиной. Вам просто придется найти место для ночлега.

— Мы это уладим, — заверил я, придав своему лицу выражение искренности. — Я изложу свою мысль мистеру Дэрроу и дам вам знать до нашего отъезда.

Дэрроу предложение понравилось, Талия тоже одобрила эту идею. Поп Олдс сказал, что тут же начнет действовать — адмирал Стерлинг наверняка даст добро, — а пока Изабелла поживет с Талией. Вещи Изабеллы доставят именно сюда.

Она проводила меня до лимузина, куда наш военно-морской водитель помогал забираться Дэрроу. Ветерок трепал прелестные пряди ее светлых волос. Ее рука покоилась в моей, она заставила меня наклониться, и ее губы почти коснулись моего уха:

— Не могу решить, ты чудесный или ты ужасный, — прошептала она.

— И никто не может, — прошептал я в ответ. — В этом мое очарование.

В лимузине я спросил:

— Куда теперь, К. Д.?

— В Перл-Харбор, — был ответ, — познакомиться с нашими клиентами.

— Могу я внести предложение?

Дэрроу глянул на Лейзера, который сидел рядом со мной на просторном заднем сиденье «линкольна».

— Вы, вероятно, обратили внимание, Джордж, что этот парень нисколько не стесняется разглашать свои мысли.

Лейзер улыбнулся в мою сторону.

— Обратил. И отношусь к этому с уважением. Нас троих ждет поистине непростое дело, и я не думаю, что нам стоит таиться друг от друга.

— Согласен, — сказал Дэрроу. — Какое у тебя предложение, Нат?

— Давайте немного отклонимся от маршрута. Бунгало, которое снимала миссис Фертескью, находится в нескольких кварталах отсюда. Нам, видимо, не удастся войти туда, но давайте хотя бы осмотрим его снаружи.

Менее чем через три квартала, не доезжая одного дома до пересечения Коловалу-стрит с Ист-Маноа-роуд, стоял неопределенного, скорее даже сомнительного вида белый каркасный домик — лишенный всякого очарования коттедж, окруженный неважнецкими деревьями и неухоженной живой изгородью. Со своей двускатной крышей он казался пародией на домик-мечту супругов Мэсси. Двор слегка зарос и казался бельмом на глазу в этом благопристойном жилом районе.

Никаких сомнений — если требовалось найти на улице дом, где было совершено убийство, вот это место.

Водитель-моряк остановил лимузин напротив, мы все вышли, перешли тихую улицу и произвели осмотр.

Уперев руки в бока, Дэрроу изучал бунгало подобно врачу, рассматривающему рентгеновский снимок. Он стоял, по щиколотку утонув в мягко колыхавшейся траве, напоминая собой несколько великоватое украшение на лужайке.

— Интересно, снимают ли его, — проговорил Лейзер.

— Да что-то непохоже, — сказал я. — Сейчас выясню у соседей.

В соседнем доме, прервав производимую с помощью пылесоса уборку, мне открыла белая хозяйка. Это была привлекательная брюнетка в голубом домашнем платье, волосы она подобрала под косынку местного производства. Я тоже показался ей симпатичным. Она вытерла выступившую над верхней губой испарину и ответила на мои вопросы.

Нет, дом не сняли, он пока пустует. Хотя агент по недвижимости начал показывать его. Ключ у нее, если мне интересно...

Я вернулся, ухмыляясь и неся свой приз на цепочке для ключей.

Вскоре мы уже были в маленьком домике, действительно маленьком: всего четыре комнаты и ванная — гостиная, кухня, две небольших спальни. Мебели здесь было больше, но худшего качества, чем в доме Мэсси, никаких фотографий в рамках, никаких безделушек. Не было ни радио, ни фонографа. Чертова уйма пыли. И только окаменелые останки двух жареных яиц в сковородке на плитке и накрытый на две персоны кухонный стол свидетельствовали о том, что здесь вообще кто-то жил.

Однако цепочка пятен крови ржавого цвета в хозяйской спальне указывала на то, что здесь кто-то умер. Старые пятна на деревянном полу, похожие на неотмеченные на карте острова...

В ванной комнате не было ни пятнышка, даже в ванне, где обмывали и заворачивали тело Джозефа Кахахаваи.

— Миссис Фортескью здесь не жила, — произнес с порога ванной комнаты Лейзер, пока я обследовал сияющую ванну.

— То есть? — спросил я.

— Она лишь остановилась здесь. Как останавливаются в гостиничном номере. Не думаю, что мы здесь что-нибудь найдем.

— Нашел что-нибудь стоящее, сынок? — окликнул меня из тесного холла Дэрроу.

— Нет. Но кое-что учуял.

Дэрроу с любопытством вздел бровь. Лейзер тоже пристально смотрел на меня.

— Смерть, — сказал я, отвечая на вопрос в их глазах. — Этот человек был убит здесь.

— Давай, не будем употреблять эти слова, сынок — «убийство».

— Тогда, казнен. Эй, я целиком и полностью за то, чтобы вытащить наших клиентов. Но, господа, давайте не будем забывать запах этого дома. И то, как по вашему чертову телу ползут от него мурашки.

— Нат прав, — сказал Лейзер. — Вариантов нет. Этот человек умер здесь.

— След взят, — проговорил Дэрроу, и его голос прозвучал приглушенно мрачно.

Семимильная дорога, отделявшая Гонолулу от военно-морской базы в Перл-Харборе, оказалась хорошо укатанным бульваром, огражденным с обеих сторон стенами из темно-красных стволов сахарного тростника. Ветерок шевелил шуршащее тростниковое поле, рождая вибрирующую музыку.

— Мне понравилась Талия, — сказал после долгого молчания Дэрроу. — Она умная, привлекательная, скромная молодая женщина.

— Она жутко бесчувственна, — добавил Лейзер.

— Она все еще в состоянии шока, — отметая это замечание, сказал Дэрроу.

Лейзер нахмурился.

— Через семь месяцев после случившегося?

— Тогда назовите это состоянием отрешенности. Так она справляется с трагедией, защищая себя. Она воздвигла своего рода стену. Но говорила она правду. Я всегда вижу, когда клиент мне лжет.

— Меня беспокоят две вещи, — сказал я.

Бровь Дэрроу взлетела.

— И какие же?

— Она все время утверждала, что у нее кружилась голова и она была не в себе, но кошмарную картину нарисовала... убедительно.

Дэрроу значительно кивнул.

— Для женщины в ошеломленном состоянии она запомнила дьявольски много деталей. Она описала все, кроме разве что меток прачечной на их чертовой одежде.

— Возможно, ужасное событие впечаталось ей в память, — предположил Дэрроу.

— Возможно.

Лейзер спросил:

— А что второе вас беспокоит, Нат?

— Может, в этом ничего и нет. Но она сказала, что ее мать взяла на себя заботы по ведению домашнего хозяйства...

— Да, — согласился Лейзер.

— А потом, когда Талия встала с постели, дом внезапно оказался для них слишком тесным, она снова смогла заняться домашним хозяйством, поэтому ее мать съехала от них.

Дэрроу внимательно слушал.

— Только вот теперь, — продолжал я, — занимающаяся домашним хозяйством Талия держит прислугу, приходящую к ней каждый день.

— Если есть комната для служанки, — сказал Лейзер, поднимая бровь, — то почему нет комнаты для мамы?

Я пожал плечами.

— Я просто думаю, что у Талии с матерью немного натянутые отношения. Изабелла рассказала мне, что Талия росла практически предоставленная сама себе, ее мать постоянно отсутствовала. Не думаю, чтобы они вообще были близки.

— Тем не менее мать обвиняется в убийстве, — с иронией произнес Дэрроу, — совершенном, чтобы защитить честь дочери.

— Да, забавно, не правда ли? Предположим, что они не могут поладить — не могут ужиться под одной крышей, но почему тогда мама Фортескью примчалась на край света из-за своей дочки?

— Может быть, она вступилась за фамильную честь? — высказал предположение Лейзер.

— А может быть, миссис Фортескью чувствует вину из-за того, что уделяла слишком мало внимания своему ребенку, — сказал я, — и наворотила черт знает чего, лишь бы как-то помочь дочери.

— Матери и дочери не обязательно любить друг друга, — терпеливо, словно ребенку, начал объяснять Дэрроу, — чтобы заговорил материнский инстинкт. Защищая жизнь своего отпрыска, мать забывает о себе. Это чистая биология.

На перекрестке Перл-Харбора наш лимузин устремился вперед, прямо к въезду на военно-морскую базу — к безобидным воротам из белых реек, красовавшимся в сетчатом заборе, который не смог бы удержать даже скаутов-девчонок. Наш водитель отметился там у военно-морского полицейского, который справился о нас в своих записях и разрешил въехать в удивительно убогое место.

Не то чтобы военно-морская часть не имела своих привлекательных моментов. Как, например, огромнейшая зацементированная яма для осмотра военных кораблей с надписью — «ДОК. 14-й ВОЕННО-МОРСКОЙ ОКРУГ» или угольная станция с причалом, железнодорожной колеей и подъемниками. Или Форд-Айленд, как объяснил наш водитель, где располагался аэродром и стояли неуклюжие самолеты.

Но деревянные бараки с вывесками «Гироскоп», «Электромастерская», «Столовая», «Дизельная мастерская» скорее походили на захудалый летний лагерь, чем на военную базу. Железные навесы, укрывающие автомобили военных, имели дешевый, временный вид, а стоянка подводных лодок, которой полагалось бы быть внушительным сооружением, представляла из себя пару дюжин крошечных субмарин, запутавшихся в шатких сетях деревянных причалов.

Флот определенно находился в море. В гавани не стояло ни одного военного корабля. Единственным судном в поле зрения был надежно засаженный в ил «Элтон», на борту которого содержались под стражей наши клиенты.

Но сначала мы остановились у штаба базы, еще одного скромного белого здания, находившегося в несколько лучшем состоянии. Наш молодой шофер по-прежнему служил нашим гидом и провел Дэрроу, Лейзера и меня в большую приемную. Подъемные жалюзи на многочисленных окнах пропускали в комнату полоски солнечного света, мужчины в белой форме сновали взад и вперед с бумагами. Шофер сказал о нас дежурному. Не успели мы присесть, как атташе распахнул дверь и вызвал нас со словами:

— Мистер Дэрроу? Адмирал примет вас.

Помещение оказалось просторным, обшитым светлыми деревянными панелями, мужским по духу. Тут и там висели награды, почетные значки и фотографии в рамках. Почти вся стена слева от входа была занята картой Тихого океана. В стене за спиной адмирала находились окна, тоже с жалюзи, но здесь они были плотно закрыты, не пропуская ни лучика света. Справа от адмирала, по стойке «вольно», стоял американский флаг. Стол красного дерева, довольно уместный в этой обстановке, был большим, как корабль, и походил на него — ручки, бумаги, личные вещи лежали в таком порядке, будто ожидали инспекции.

Адмирал тоже походил на корабль — узкий мужчина хорошо за пятьдесят, — он стоял за своим столом, упершись одним кулаком в бок. В белой форме с высоким воротником, эполетах, медных пуговицах и нашивках за участие в военных кампаниях он выглядел таким выхоленным, как официант в по-настоящему высококлассном заведении.

Одутловатые веки над серовато-голубыми глазами придавали его лицу спокойное выражение, чему я не поверил. С другой стороны, продубленное под солнцем и ветром лицо оказалось довольно суровым — крупный нос, длинная верхняя губа, квадратная челюсть. Он улыбался. Чему я тоже не поверил.

— Мистер Дэрроу, не могу передать, как я рад, — проговорил адмирал густым голосом, в котором сквозил мягкий южный акцент, — что миссис Фортескью послушалась моего совета и воспользовалась вашими любезными услугами.

Второй за сегодняшний день морской офицер, который приписывал себе эту заслугу.

— Адмирал Стерлинг, — сказал Дэрроу, пожимая протянутую хозяином кабинета руку, — хочу поблагодарить вас за ваше гостеприимство и помощь. Разрешите представить моих помощников?

Мы с Лейзером обменялись рукопожатием с адмиралом Йетсом Стерлингом, выразили друг другу признательность и по знаку адмирала заняли три кресла напротив его стола. Одно из них, обитое кожей капитанское кресло, явно предназначалось Дэрроу, и он с важностью в него уселся.

Адмирал сел и откинулся на своем вращающемся стуле, положив руки на подлокотники.

— Можете рассчитывать на всестороннюю помощь как моих людей, так и мою, — заверил Стерлинг. — И конечно, на беспрепятственный доступ к вашим клиентам в любое время дня и ночи.

Дэрроу скрестил ноги.

— Ваша преданность своим людям выше всякой похвалы, адмирал. И я признателен, что вы нашли для нас время.

— О чем вы говорите, — сказал адмирал. — Надеюсь, что, несмотря на мрачный характер вашей миссии, вы сможете по достоинству оценить эти прекрасные острова.

— Нельзя и пожелать более приятного дня для нашего прибытия, — ответил Дэрроу.

— А между тем, самый обыкновенный день на Гавайях, мистер Дэрроу... один из тех дивных дней, когда почти забываешь о существовании некоторых подлых людей, которым слишком доверчивое провидение позволяет обитать на этих божественных берегах... Если желаете курить, господа, прошу не стесняться.

Адмирал набивал табаком пенковую трубку цвета слоновой кости. Табак он брал из деревянной коробки с вырезанным на ней якорем. Он не уронил ни крошки табака на абсолютно чистую поверхность стола.

— Полагаю, вы говорите, — непринужденно сворачивая самокрутку, заметил Дэрроу, — о пяти напавших на миссис Мэсси насильниках.

— Это лишь внешнее проявление недуга, сэр.

Стерлинг раскуривал трубку с помощью кухонной спички. Попыхтел ею и выпустил клуб дыма, как дымовая труба буксирного судна. Затем откинулся на стуле и задумчиво заговорил.

— Когда я впервые побывал на Гавайях, задолго до рубежа веков и задолго до того, как мог предположить, что займу здесь пост командующего, эти жемчужины Тихого океана управлялись темнокожей гавайской королевой. С тех пор когда-то гордая полинезийская раса была вытеснена пришельцами с Востока. Живописная и простая гавайская цивилизация ушла в небытие и никогда не вернется...

Я знал, что Дэрроу не терпел подобной расистской чуши, но я также знал, что ему было необходимо сохранить хорошие отношения с адмиралом. Тем не менее я понимал, что он этого так не оставит...

— Да, очень жаль, — сказал Дэрроу, зажигая спичкой свою сигарету, в его голосе не было ни сарказма, ни обвинения, — что так много дешевой желтой рабочей силы было завезено для работы на плантациях белого человека.

Адмирал только кивнул, строго пыхнув трубкой.

— Огромное число людей с чуждой этим островам кровью лежит грузом тяжелой ответственности на совести правительства. Почти половина живущих здесь — японцы!

— Совершенно верно.

— Даже если взять наш двадцатитысячный персонал, кавказцы составляют в нем чуть больше десяти процентов. Опасности внутри такой многоязычной группы очевидны.

— Совершенно с вами согласен, — сказал Дэрроу. — Итак. Адмирал...

— Гавайи обладают для нас первостепенной стратегической важностью. Они должны быть неуязвимы для нападения, иначе враг приставит нож к горлу нашего тихоокеанского побережья. Вот поэтому, каким бы странным это ни казалось, злополучное дело Мэсси может оказаться для нас неожиданным благословением.

Дэрроу внезапно заинтересовался расистским выступлением Стерлинга.

— Каким же образом, адмирал?

— Как я уже ясно дал понять, я не сторонник экспериментов по смешению разных рас. Уже в течение некоторого времени я выступаю за то, чтобы США ограничили избирательное право на Гавайях. Я уже давно выразил свою твердую убежденность в том, что местное правительство должно находиться под юрисдикцией военно-морских сил или армии.

— Публикации в прессе на материке, — мягко начал Дэрроу, — сообщающие о том, что женщины на местных улицах не чувствуют себя в безопасности, что преступные элементы держат в своих руках Гонолулу... это дало Вашингтону повод поставить на рассмотрение вопрос о смертной казни?

Адмирал едва заметно нахмурился.

— Это может случиться, хотя не доставит мне никакого удовольствия, мистер Дэрроу. До этого события у меня всегда были хорошие, сердечные отношения с губернатором Джаддом... Мы часто выходили в море на моторном сампане наших общих друзей, плавали в разных местах вокруг островов, чтобы половить глубоководную рыбу.

Ну разве не замечательно.

— Но, — продолжал адмирал, — именно безответственность территориального правительства, коррумпированность и некомпетентность местной полиции привели к тому, что дело Мэсси из обычного преступления переросло в большую трагедию.

— Адмирал, — рискнул спросить я, — вы не против того, чтобы объяснить нам, как, по-вашему, это произошло?

— Да, — поддержал Лейзер, — мы ознакомились с материалами дела, но нам необходима точка зрения постороннего.

Адмирал покачал головой, дым из его трубки спиралью поднимался к потолку.

— Теперь уже трудно описать, насколько сильно эта новость поразила базу... что банда полукровок изнасиловала на Ала-Моана одну из наших молодых женщин. Талия Мэсси подруга моей дочери, знаете ли... миссис Мэсси скромная, привлекательная, сдержанная и милая молодая женщина.

— Мы встретились с ней, — кивнув, сказал Дэрроу. — Согласен с вашей оценкой, сэр.

Зажатая в руке трубка выпустила облако дыма.

— Вообразите тысячи молодых офицеров, матросов и морских пехотинцев на военно-морской базе, на кораблях, которые, как американская молодежь, были воспитаны на осознании святости чести своих женщин.

— Моим первым побуждением, — продолжал адмирал, и его глаза под одутловатыми веками сделались жесткими, — было схватить мерзавцев и вздернуть их на суку. Но... я преодолел это желание, чтобы дать закону возможность осуществить правосудие.

Дэрроу, казалось, хотел что-то сказать, казалось, он сейчас взорвется, и одобрение адмиралом суда Линча не сошло бы тому с рук, даже во вред делу...

Поэтому я вклинился:

— Вам следует отдать должное местной полиции, адмирал Стерлинг... они чертовски быстро схватили этих бандитов.

— Всего лишь по воле провидения, — сказал адмирал. — В предоставленных вам материалах были подробности их задержания?

Дэрроу глянул на меня, он не знал.

— Нет, — сказал я. — Там просто сказано, что преступники совершили еще одно нападение, ранее той же ночью. Это тоже было изнасилование?

Адмирал отрицательно покачал головой. Его трубка потухла. Он снова разжег ее и сказал:

— Примерно через сорок пять минут после полуночи, всего лишь около часа с четвертью спустя после того, как миссис Мэсси ушла из клуба, автомобиль, в котором находилось четверо или пятеро пьяных юнцов, помял бампер машины, в которой был белый мужчина и его жена-"канака".

— "Канака"? — переспросил я.

— Уроженка Гавайев, — пояснил адмирал, взмахнув кухонной спичкой. — К сожалению, смешанные пары здесь не редкость. Во всяком случае, один из темнокожих вышел из машины со словами: «Дайте мне добраться до этого белого!» Но женщина, очевидно бойкая островитянка, выскочила и набросилась на обидчика. Она дала ему несколько оплеух, и он ретировался, и вся компания уехала. Но женщина запомнила номер автомобиля и сразу же сообщила о стычке в полицию. К трем часам ночи все пятеро пассажиров этой машины были задержаны и посажены под арест.

— По мне, полиция сработала отлично, — сказал я.

— В управлении есть достойные офицеры, — согласился адмирал. — Возможно, вы слышали о Чанге Апане... он что-то вроде местной знаменитости. Герой детективных историй детектив-китаец Чарли Чан списан с него.

— Надо же, — сказал я.

Я прочел несколько рассказов из этой серии в «Сатердей ивнинг пост», а еще у меня было несколько занятных бесед с Уорнером Оландом, забыл его звание, с которым я встречался в прошлом году на Востоке. Вполне стоящий парень.

— К сожалению, Чанг Апана приближается к пенсионному возрасту, — сказал адмирал, — и его участие в деле Мэсси оказалось минимальным. Но могут ли даже его суждения не быть подозрительными?

Я не смог удержаться от улыбки.

— Вы хотите сказать, что нельзя доверять даже Чарли Чану?

Адмирал поднял бровь.

— Он китаец. Его симпатии вполне могут быть на стороне цветных осужденных. А большая часть полицейских — гавайцы или имеют примесь гавайской крови... существует давно устоявшаяся патронажная система, дающая возможность таким людям попадать на полицейскую службу.

Если предполагалось, что я вознегодую по поводу полицейского патронажа, адмирал не на того нарвался — интересно, как, по его мнению, я попал в Полицейское управление Чикаго?

— Из-за дела Мэсси, — говорил тем временем адмирал, — полицейское управление Гонолулу разделилось. Говорили, что за те полтора месяца, которые потребовались миссис Мэсси, чтобы оправиться и быть в состоянии пройти через суровые испытания судебного процесса, многие офицеры подали отчеты адвокатам защиты, а не окружному прокурору.

Дэрроу искоса глянул на меня, его взгляд ясно говорил: «Где бы дома мне найти таких полицейских?»

— И таким образом, — продолжал адмирал, — эти ублюдки заполучили лучшие юридические умы территории — Уильяма Хина, сенатора от территории и бывшего окружного судью, и Уильяма Питтмана, брата сенатора США Кея Питтмана.

Я спросил:

— Каким образом кучка юных бандитов смогла позволить себе такие расходы?

Адмирал вздохнул.

— Двое из пяти преступников были чистокровными гавайцами, поэтому ничего удивительного, что признанная глава расы — принцесса Эбби Кавананакоа оказала им финансовую поддержку. В конце концов, ее собственный сын принадлежит к числу пляжных бандитов и сидит в тюрьме Оаху по обвинению в убийстве второй степени.

— Значит был создан фонд защиты? — спросил Дэрроу.

— Да. И имейте в виду, что оба подзащитных гавайца были профессиональными спортсменами. Устроители спортивных соревнований тоже помогли финансировать защиту.

— Двое из напавших были героями спорта?— спросил я. — Но вы сказали, что они были хулиганами...

— Так и есть, — жестко проговорил адмирал, крепко зажав в зубах трубку. — Бен Ахакуэло — популярный местный боксер... вместе со своим закадычным дружком Чангом он был обвинен в попытке изнасилования в 1929 году... Губернатор Джадд поручился за него, чтобы в прошлом году тот смог представлять территорию на Национальном чемпионате боксеров-любителей в Мэдисон-сквер-гарден. Покойный Джозеф Кахахаваи был звездой футбола... и уголовным преступником... в 1930-м он отсидел месяц за ограбление первой степени.

— А остальные двое? —спросил Дэрроу.

— За ними ничего преступного не числилось, — пожав плечами, ответил адмирал, — но в полиции они были известны как трудные ребята, без всяких видимых средств к существованию. И вскоре все пятеро оказались на свободе благодаря принцессе Эбби и фонду защиты. Ахакуэло и Кахахаваи возобновили игру в футбол по воскресеньям, их имена не сходили с первых страниц местных газет... — Он вздохнул, тряхнул головой. — Несмотря на жесткую дисциплину, которую я поддерживаю на базе, я почти ожидал, что этих дикарей повесят на суку где-нибудь в долине Нууана или на Пали.

— И конечно, — мрачно сказал Дэрроу, — один из подзащитных таки был схвачен и избит военными моряками...

Адмирал рассеянно кивнул.

— Да. Хорас Ида, и жестоко. И я верю, что только жесткая дисциплина, царящая среди наших людей, спасла его от более ужасной расправы. Они пытались добиться признания...

Дэрроу поинтересовался:

— И добились?

— Говорят, да... но показания под давлением не берутся во внимание. Кстати, я позволил привезти сюда Иду, чтобы он ночью спокойно рассмотрел наших матросов, но он не смог никого узнать.

Ничего удивительного. Вы знаете, что они говорят — все белые на одно лицо.

Адмирал продолжал:

— И это было не единственное столкновение между военными моряками и преступными элементами...

— И насколько сильно ситуация вышла из-под контроля? — спросил Лейзер.

— Чтобы обезопасить людей, уединенно живущих в долине Маноа и других пригородах, я отрядил большее число пеших патрулей и направил в районы, где живут семьи военно-морских офицеров, радиофицированные военно-морские автомобили.

— А почему этого не сделала полиция? — спросил я.

— Единственно могу сказать, что все это было сделано по просьбе мэра и шерифа. А результатом давления, которое мне пришлось выдержать, стала перетряска сил в аппарате мэра — новый шеф полиции, почти всему управлению дан годичный испытательный срок.

— Как вам это удалось? — потрясенный, спросил я.

Улыбка адмирала была скромной, но говорила о большом самодовольстве.

— Существуют некие... рычаги, на которые пришлось нажать военно-морским силам.

— Что же это за рычаги? — поинтересовался Дэрроу.

Адмирал и глазом не моргнул.

— Несколько раз, пока тянулось это злосчастное дело, нам пришлось отменить отпуска на берег. Когда флот находится на базе, господа, доходы Гонолулу поднимаются. А если перекрыть эти поступления в казну, что ж... можете представить себе последствия.

— Вы несомненно с самого начала старались оказать положительное влияние на ход этого дела, — сказал Дэрроу. Даже я не смог уловить в его голосе сарказма.

Припухшие адмиральские глаза сузились.

— Этот сексуальный дегенерат Кахахаваи был бы сегодня жив, если бы губернатор Джадд и министр юстиции послушались меня.

Дэрроу задумчиво наморщил лоб.

— Это вы о чем?

— После того как жюри присяжных не пришло ни к какому решению, я предложил, чтобы этих насильников подержали под замком, пока не состоится второй суд. Но они настояли на том, что поднимать сумму залога выше того, что может заплатить человек, незаконно. Вы же понимаете, что это нарушение их гражданских прав. По случайности рождения, эти существа, знаете ли, «американцы»... Что ж... полагаю, господа, вам не терпится встретиться с вашими клиентами.

— С вашего любезного разрешения, — сказал, поднимаясь, Дэрроу. — Кстати, адмирал... как вам удалось оставить наших клиентов под своим неусыпным наблюдением?

— Вы хотите сказать, почему они не в тюрьме? — Он позволил себе широко улыбнуться. — Боже, да у судьи не хватило духу взять на себя ответственность за то, что могло бы случиться с миссис Фортескью и остальными при всех этих угрозах террористических актов и насилия со стороны толпы. Я предложил, чтобы судья привел одного из моих офицеров к присяге как особого офицера гражданского суда, с тем чтобы он мог надзирать за обвиняемыми на борту «Элтона». Я пообещал, что обвиняемые будут предоставлены в распоряжение суда в любой момент.

— Отлично сработано, — сказал Дэрроу, нисколько не кривя душой.

Адмирал поднялся, но остался стоять за своим столом.

— Знаете, мистер Дэрроу, во время суда над этими отвратительными насильниками присяжные совещались девяносто семь часов... Семеро признали их невиновными, пятеро — виновными. Точно соответствует соотношению желтых и коричневых и белых членов жюри присяжных. В этом деле вы, без сомнения, столкнетесь с таким же разноцветным жюри...

— На этот раз такого не случится, — предсказал Дэрроу.

— Вы выступаете против обвинителя Джона К. Келли... он молодой и горячий. Нападает яростно...

— А я контратакую с оливковой ветвью в руках, — сказал Дэрроу. — Я здесь для того, чтобы засыпать пропасть, которая разверзлась между расами на этих островах-садах, сэр. И чтобы в дальнейшем эта зияющая рана больше не открывалась.

И мы ушли, оставив адмирала обдумывать слова Дэрроу.

Глава 6

Наш водитель лимузина остался нашим проводником и тогда, когда нас повели к обветшалому, лишенному команды, жалкому старому крейсеру, вытащенному на мелководье Перл-Харбора — морскому кораблю Соединенных Штатов «Элтон». Водитель подвел нас к двум вооруженным морским пехотинцам, которые стояли на часах у подножия семидесятипятифутового трапа, соединявшего корабль с берегом. Один из часовых сопроводил нас на борт, идя впереди, пока мы приплясывали следом под поскрипывание шатких деревянных ступеней.

Шепотом, но перекрыв скрипучую мелодию, Лейзер произнес, обращаясь к Дэрроу:

— Вам не показалось, что адмирал недвусмысленно высказался за суд Линча?

Если он ожидал, что противник расизма Дэрроу резко обвинит Стерлинга — теперь, когда нашего хозяина не было рядом, — то его ждало разочарование. Но разочарован был только Лейзер. Я достаточно хорошо знал К. Д., чтобы угадать, что скажет он примерно следующее: «Адмирал Стерлинг — военный человек, и южанин, поэтому неудивительно, что его суждения предвзяты».

Именно это он и выдал.

Наш провожатый — морской пехотинец — привел нас на верхнюю палубу.

— "Элтон" используется для общих трапез, — сказал он, перекрикивая гул от шагов по металлической поверхности, — и как офицерский клуб.

Он проводил нас в офицерскую кают-компанию, на корму, сказав:

— Миссис Фортескью и лейтенант Мэсси размещены дальше, в капитанской каюте.

Мы шли мимо большого обеденного стола, за которым сидело несколько офицеров, с любопытством нас рассматривавших. Некоторые узнали тащившегося мимо них Дэрроу. Внутреннее убранство корабля, если судить хотя бы по столовой, не имело ничего общего с его печальным внешним видом. Стены были обиты панелями красного дерева, висели написанные маслом портреты адмирала в рамах, были выставлены трофеи, сияло серебро отделки.

Дэрроу спросил:

— Капитан был настолько любезен, что освободил свое жилье для моих клиентов?

— Нет, сэр... капитан Уортман живет с женой в Гонолулу. Его каюта обычно оставляется для посещающих нас адмиралов.

Для весьма важных гостей. Для обвиняемых в убийстве, к примеру.

Наш провожатый постучал в дверь и позвал:

— Миссис Фортескью? Пришли ваши гости.

— Впустите их, — прозвучал голос образованной женщины, южанки.

Морской пехотинец открыл дверь, и Дэрроу вошел первым, за ним Лейзер и я. Дверь с лязгом закрылась за нами, словно напомнив, что мы оказались в подобии тюремной камеры. Но, черт побери, вот это была тюремная камера!

Панели красного дерева, просторно, в центре комнаты большой стол тоже красного дерева, такой могла быть каюта первого класса на «Малоло» — красивая темная мебель, включая платяной шкаф, комод и односпальную кровать. Расставленные повсюду в вазах и склянках яркие гавайские цветы придавали этому решительно мужскому помещению женского очарования.

И миссис Грейс Фортескью, урожденная Гранвиль, приветствовала нас, подобно элегантной хозяйке. Она протянула Дэрроу руку, словно ожидая, что тот ее поцелует.

Он так и сделал.

— Какое удовольствие и честь познакомиться с вами, мистер Дэрроу, — произнесла она.

Она была такая же утонченная, как ее южный акцент. Высокая, стройная, Грейс Фортескью казалась хозяйкой, принимающей за чашкой чая гостей, — костюм вишневого цвета и такая же изящная шляпка, нитка жемчуга обвивает довольно длинную, стройную шею, в ушах тоже покачиваются жемчужины. Темно-русые волосы, такие же, как у Талии, подстрижены коротко, прическа молодежная, стильная, и лет ей могло быть сорок, а могло — и около шестидесяти, сказать трудно. Но она определенно находилась в том возрасте, когда женщина перестает быть миленькой и становится интересной. И несмотря на яркие глаза, такого же ярко-голубого цвета, как у Изабеллы, на ее тонком лице проступила усталость. Недавние события оставили свой след на этом высокомерном лице.

Дэрроу представил Лейзера, и миссис Фортескью с теплотою протянула ему свою руку, хотя он лишь пожал, а не поцеловал ее, а затем Дэрроу повернулся ко мне и сказал:

— А это тот молодой человек, о котором мы с вами говорили по телефону.

— Молодой детектив, которого рекомендовала Эвелин! — с очаровательной улыбкой произнесла она.

— Натан Геллер, — сказал, кивнув, Дэрроу, когда я взял протянутую миссис Фортескью руку. Я тоже не стал ее целовать.

— Эвелин? — переспросил я, сильно смутившись.

— Эвелин Уолш Маклин, — объяснила она. — Она одна из самых близких моих подруг. На самом деле, если я могу быть откровенна...

— Вы, без сомнения, среди друзей, миссис Фортескью, — с улыбкой подхватил Дэрроу.

— ...Миссис Маклин помогает финансировать мою защиту. Без помощи Эвелин — и Евы Стотсбери — я просто не знала бы что делать.

— Вы мне не сказали... — начал я, обращаясь к Дэрроу.

Дэрроу пожал плечами:

— Не счел это существенным.

До этого момента я думал, что идея использовать меня в этом деле принадлежит целиком и полностью К. Д. В Вашингтоне, округ Колумбия, я встречался с Эвелин Маклин, — ее муж, отдалившийся от нее, владел газетой «Вашингтон пост», да и сама она была хозяйкой одного из модных журналов. Художник-жулик, знавший о сочувствии Эвелин полковнику Линдбергу — эта женщина сама трагически потеряла ребенка, — вовлек ее в одну из многочисленных бесперспективных историй с выкупом, которыми изобиловало расследование.

Эвелин была очень привлекательной, немолодой уже женщиной, и мы блистательно напали на след. Настолько блистательно, что слух об этом распространился незамедлительно...

— Эвелин предложила, чтобы я поинтересовалась у мистера Дэрроу, не знаком ли он с вами, — сказала миссис Фортескью, — поскольку вы оба из Чикаго и оба по работе связаны с преступностью.

Я не встречал лучшего определения сходства между юристами и полицейскими. По работе связаны с преступностью.

— И вообразите мое удивление и радость, — продолжала она, — когда мистер Дэрроу сказал, что знает вас с детских лет.

Не будучи вполне уверен, что у меня были эти самые «детские годы», я лишь ограничился кислой улыбкой в ее сторону. Вот что значит работать с Кларенсом Дэрроу: что ни час, то новый сюрприз.

— Томми отдыхает, — сказала миссис Фортескью, показав на закрытую дверь. — Разбудить его?

— Думаю, в этом нет необходимости, — сказал Дэрроу, — пока.

— Прошу садиться, — сказала она. — Хотите кофе, господа, или, может быть, чаю?

Мы сошлись на кофе, и она подошла к двери и позвала:

— Стюард!

Матрос из столовой подошел к ней, и она попросила принести четыре чашки кофе с сахаром и сливками. Он ответил кивком, и она захлопнула дверь. Мы все привстали, когда она заняла свое место за круглым столом.

— Итак, миссис Фортескью, — начал Дэрроу, сокрушительно усевшись на свой стул, — мой помощник, молодой мистер Геллер, будет делать записи. Хочу обратить ваше внимание, он не стенограф — лишь некоторые пометки, чтобы подкрепить слабую старческую память. Не возражаете?

Она улыбнулась мне, взмахнув ресницами.

— Это будет просто прекрасно.

Хотел бы я знать, что наговорила обо мне ее подруга миссис Уолш.

— Как вы себя чувствуете, миссис Фортескью? — мягко спросил Дэрроу.

— Теперь, когда худшее позади, — сказала она, — я впервые за много месяцев чувствую себя легко. Мой разум пребывает в мире. Я удовлетворена.

— Удовлетворены? — спросил Лейзер.

— Удовлетворена, — жестко произнесла она, не изменив позы, — что пытаясь добиться признания у этого отвратительного негодяя, мы не нарушали закон, а старались помочь ему. Со дня убийства я сплю лучше, чем за многие предыдущие месяцы.

При слове «убийство» лицо Дэрроу сморщилось, но, потрепав миссис Фортескью по руке, он выдавил добродушную, почти безмятежную улыбку.

— Мы не станем употреблять это слово — «убийство», миссис Фортескью. Ни между нами, ни, разумеется, при общении с прессой.

— Вы, должно быть, читали интервью в «Нью-Йорк Таймс», — проговорила она, прижав руку к груди, на ее лице читалось отчаяние. — Боюсь, я была неосторожна.

Его улыбка казалась снисходительной, но глаза смотрели твердо.

— Да. Я не ставлю это вам в вину... но это была неосторожность. Больше никаких разговоров об «убийстве». Или о том, что вы сожалеете лишь о «проваленном деле».

— На бумаге это выглядело... неуклюже, да? — спросила она, но это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Вы действительно теперь спите лучше? — спросил я. — Простите мне эти слова, мэм, но мне кажется, что тяжесть данной ситуации отразилась на вас.

Она величественно подняла подбородок.

— Гораздо лучше, что все стало достоянием гласности. В первом деле они скрыли имя моей дочери, но только повредили ей. Слухи распространялись безудержно. Люди глазели на ее разбитую щеку, перешептывались, строили догадки. — Лицо у нее напряглось, заострилось, внезапно явственно проступили ее шестьдесят лет. — Лживые сплетни, грязные рассказы... эта кампания имела целью выжить мою дочь из Гонолулу, а если не получится, то очернить ее и заранее настроить против нее присяжных, если она решится на повторное возбуждение дела. Незадолго до... каким словом мне называть убийство, мистер Дэрроу?

На этот раз улыбка у него получилась кривая.

— Давайте использовать слово «инцидент». Она кивнула.

— Незадолго до... инцидента... за несколько дней, я думаю... я пошла к судье Стидману — он был очень добр к нам во время процесса. Я сказала, что боюсь за жизнь дочери. На свободе разгуливали не только эти пять насильников, но и сбежавший преступник Лайман, о котором сообщили, что он в долине Моана.

— Кто? — переспросил Дэрроу.

— Дэниел Лайман, — сказал Лейзер, — Убийца и насильник, который сбежал из тюрьмы Оаху вместе со своим дружком в канун прошлого Нового года. С тех пор они изнасиловали еще двух женщин, одна из которых была белой, и совершили несколько грабежей. Второго схватили, но Лайман все еще на свободе. Это была большая неудача для полиции Гонолулу.

— И подарок свыше для адмирала Стерлинга, — сказал я, — в его усилиях перетряхнуть управление.

Дэрроу кивнул, словно понимал, о чем идет речь. И спросил у Лейзера:

— Это было в материалах, которыми снабдил нас лейтенант Джонсон перед тем, как мы сели на «Малоло»?

Лейзер кивнул.

Я повернулся к нашей клиентке.

— Миссис Фортескью, вы боялись, что этот Лайман может напасть на вашу дочь?

— Нет, — сказала она с горькой улыбкой, — но он мог стать подходящим козлом отпущения, если бы ее нашли мертвой, не так ли? А без Талии нет суда над пятью обвиняемыми. — Морщинка прорезала ее лоб. — Теперь — четырьмя.

Дэрроу подался вперед, его брови взмыли вверх.

— Скажите... как во всей этой истории держится ваш зять?

Она посмотрела в сторону закрытой двери, за которой прилег отдохнуть лейтенант Мэсси. Понизила голос до мелодраматического шепота и сказала:

— Как я опасалась за жизнь Талии, так я опасаюсь за его психику.

Дэрроу выгнул бровь.

— Его психику, дорогая?

— Я боюсь, что он не выдержит напряжения... он стал замкнутым, плохо спит и ест, сделался каким-то отстраненным, что совсем на него не похоже...

Ее перебил стук в дверь, и миссис Фортескью величественно крикнула: «Войдите!», и вошел матрос с камбуза, неся серебряный поднос с кофе, сливочником и сахарницей с кусковым сахаром.

Пока матрос обслуживал нас, я сидел, рассматривая эту гордую, несколько надменную светскую даму, и пытался представить, как она продумывает похищение отвратительного гавайского насильника. Я мог представить ее предлагающей угощение, мог представить ее играющей в бридж. Я даже мог представить ее, правда, смутно, внутри пыльного бунгало на Коловалу-стрит.

Но представить ее рядом с оружием, кровью и голым мертвым туземцем в ванне? У меня это не вырисовывалось.

— Вы не собирались лишать его жизни, — очень мягко спросил Дэрроу, — не так ли, дорогая?

— Разумеется, нет, — ответила она и отпила кофе, жеманно отставив мизинец. — Я воспитывалась на юге, но уверяю вас, я не сторонница суда Линча. Я не могу слишком уж рьяно его поддерживать. Мое воспитание, традиции моей семьи, приобщение с раннего детства к религии сделали для меня немыслимым лишение другого человека жизни. Как и вы, сэр, я выступаю против смертной казни.

Дэрроу кивал и улыбался. Ему понравилась ее речь. Не знаю, поверил ли он хоть чему-то из того, что она сказала, но речь ему понравилась.

— Тогда расскажите, как все случилось на самом деле? — попросил я.

— Постепенно, — сказала она. — Как вы, возможно, знаете, после первого суда, который ничем не кончился, ответчики должны были каждое утро отмечаться в здании суда. Думаю, судья Стидман надеялся, что они нарушат это распоряжение и он сможет посадить их в тюрьму... но они отмечались регулярно.

— Кто вам об этом сказал? — спросил я.

— Сам судья Стидман. Я также была в хороших отношениях со служащей суда миссис Уайтмур. Боюсь, именно она посеяла семя?

— Семя? — переспросил Лейзер.

— Именно миссис Уайтмур сказала мне, что повторный суд откладывается на неопределенное время. В конторе окружного прокурора боялись второго неопределенного решения — после этого обвиняемых уже нельзя будет привлечь к суду... и эти мерзавцы останутся на свободе! Обвинение, сказала миссис Уайтмур, настолько запутало дело во время первого процесса, что будет невозможно добиться обвинительного приговора, если только один из ответчиков не признается.

— Поэтому вы решили, — сказал я, — добиться признания самостоятельно.

Она сделала мягкий жест рукой, словно объясняя, почему сегодня необходимо отменить сольный концерт флейтиста и заменить его выступлением струнного квартета.

— У меня не было никакого внезапного вдохновения, мистер Геллер, — сказала она. — Решение созрело постепенно, как появляется из тумана пароход. Я спросила миссис Уайтмур, по-прежнему ли эти пятеро отмечаются в здании суда, и она сказала, что «да». Она отметила, что большой гаваец отмечается каждое утро.

— Под «большим гавайцем», — вмешался Лейзер, — она подразумевала Джозефа Кахахаваи?

Миссис Фортескью кивнула один раз.

— В ту ночь я пролежала не сомкнув глаз и обдумывала слова служащей суда.

— И пароход, — сказал я, — вышел из тумана.

— С потрясающей отчетливостью, — сказала она. — На следующий день я снова пошла навестить миссис Уайтмур. Я сказала ей, что слышала, будто двое обвиняемых арестованы в Хило за кражу мотора. Она сказала, что навряд ли, но справилась у офицера, отвечающего за отпущенных на поруки, мистера Диксона, который вышел и поговорил со мной, заверив, что Кахахаваи, как обычно, приходил сегодня утром. Я спросила: «А разве они не приходят все вместе?» И он ответил, что «нет, по одному, и в определенный час... он не может допустить, чтобы они приходили, когда им вздумается».

— Таким образом вы установили приблизительное время, когда Кахахаваи отмечается в суде, — подытожил я.

— Да. Потом я пошла в редакцию «Стар буллетин», чтобы взять газеты с фотографией Кахахаваи. Я начала изучать его лицо по вырезке, которую взяла с собой. В тот вечер я рассказала Томми о своем замысле. Он признался, что и у него были подобные мысли. И до него дошли слухи, что Кахахаваи признался в изнасиловании своему отчиму! Я предложила под каким-нибудь предлогом заманить мерзавца в машину, привезти в мой дом и запугать его так, чтобы он признался.

— И какова, — спросил Дэрроу, — была реакция Томми?

— Сначала он отнесся к плану с энтузиазмом. Он разговаривал с майором Россом из заново сформированной территориальной полиции и еще несколькими людьми, которые сказали ему то же, что узнала и я — что без признания не будет второго суда и уж, конечно, обвинительного приговора. Но потом он дрогнул — как, мол, нам удастся заманить его в машину? По правде говоря, я и сама еще не знала, но сказала: «Неужели мы не можем продемонстрировать хоть немного хитрости, как делают эти восточные люди?» И тогда я вспомнила о матросе Джоунсе.

— Джоунсе? — спросил Дэрроу.

— Один из двух матросов, которых мы защищаем, — пояснил Лейзер.

— Ах, да. Пожалуйста, продолжайте, миссис Фортескью.

— В декабре этот молодой матрос, Джоунс, был приставлен своего рода телохранителем к Талии, моей дочери Хелен и ко мне, когда Томми по долгу службы находился в море. Когда Томми вернулся, молодой Джоунс остался поблизости как один из вооруженных патрульных в долине Маноа.

Часть действий адмирала Стерлинга по защите военно-морского персонала от «преступных элементов», разгуливающих по улицам пригорода.

— Джоунс подружился с вашей семьей? — спросил я.

— О да. Когда он охранял нас, то часто садился четвертым при игре в бридж, когда патрулировал улицы, заходил на чашку кофе. Иногда он отдыхал у нас, подремав на кушетке или в кресле. Такой добрый, приятный мальчик, все время рассказывавший о своих приключениях на Дальнем Востоке.

— И поэтому вы включили его помощь в свой план? — спросил я.

— Я просто напомнила Томми, — продолжила она, — что Джоунс часто говорил, что хотел бы помочь нам, любым способом. Я знала, что мы можем ему доверять. И предложила Томми поговорить с Джоунсом, может, он что-то придумает, поможет.

— Продолжайте, миссис Фортескью, — мягко произнес Дэрроу.

— На следующее утро я продолжила, так сказать, изучение местности. В восемь часов утра я припарковалась перед зданием суда, на Кинг-стрит, и ждала до десяти часов. Периодически я открывала сумочку и разглядывала фото Кахахаваи. Я хотела быть уверена, что узнаю его. Как ни противно мне было, я сидела и изучала грубое, отталкивающее черное лицо. Но когда к половине одиннадцатого он так и не появился, я вынуждена была уехать.

— Что так? — поинтересовался Дэрроу.

Она пожала плечами.

— Я ждала гостей на скромный ленч.

Дэрроу, Лейзер и я обменялись взглядами.

— Моя маленькая служанка-японка не могла одна справиться со всеми приготовлениями, поэтому я оставила свой пункт наблюдения и...

— Прошу извинить.

Голос был мужской — мягкий, с южным акцентом, неуверенный.

Мы обернулись к двери, ведущей в смежную комнату, и увидели там лейтенанта Томаса Мэсси. Он был в одной рубашке, без пиджака, руки засунуты в карманы синих брюк гражданского покроя. Его поза, призванная казаться непринужденной, выглядела лишь неуклюжей.

Невысокого роста, худощавый, темноволосый, при обычных обстоятельствах Мэсси мог бы показаться по-мальчишечьи привлекательным, но его овальное лицо с высоким лбом, длинным острым носом и выдающимся подбородком несло на себе отпечаток напряжения. Маленькие глаза обведены темными кругами, лицо бледное, как у заключенного, щеки ввались. Губы плотно сжаты в тонкую линию.

Ему было двадцать семь, но ему легко можно было дать на десять лет больше.

Мы поднялись, и он подошел к нам, представился, а Дэрроу представил нас. Мы пожали руки. Рукопожатие у Мэсси было твердым, но ладонь маленькой, как у ребенка.

Он сел к столу.

— Мне неловко, — сказал он, — что я проспал первую встречу со своим защитником.

Дэрроу сказал:

— Я попросил миссис Фортескью не будить вас, лейтенант.

— Томми. Пожалуйста, называйте меня Томми. Не стоит разводить церемонии только потому, что я военный.

— Приятно слышать, — сказал Дэрроу, — поскольку всем нам надо быть друзьями. Доверять друг другу, полагаться друг на друга. А не будить вас, Томми, я попросил потому, что хотел послушать рассказ миссис Фортескью касательно нашего инцидента.

— Судя по тому, что я услышал, — сказал Томми, — вы продвинулись уже довольно далеко.

— Мы как раз говорим о предшествующем дне, — уточнил я.

— В этот день я привез в дом на Коловалу-стрит Джоунса и Лорда.

Речь Мэсси была странной смесью быстроты и медлительности, твердо произносимых окончаний и южных интонаций.

— Лорд — это второй матрос? — спросил у Лейзера Дэрроу, и Лейзер кивнул.

— В то утро, пока миссис Фортескью принимала гостей, я поехал на базу, — сказал Мэсси. — Я вызвал Джоунса... он помощник механика, на базе мы сошлись на спортивных занятиях — я занимаюсь бегом и предложил ему помощь в тренировке бейсбольной команды. Короче, я вызвал Джоунса и сказал, что слышал, будто Кахахаваи готов расколоться. А Джоунс сказал: «Но ему надо немного помочь, верно?» И подмигнул мне при этих словах. Я подтвердил и спросил, готов ли он помочь? Он раздумывал не больше секунды, потом сказал: «Готов, дьявол меня побери». Если вы простите мне это выражение, миссис Фортескью, но так он сказал. Миссис Фортескью царственно кивнула, снисходительно улыбнувшись.

— Я спросил Джоунса, знает ли он кого-нибудь, кто может помочь, кого-нибудь, на кого можно положиться. И он ответил: «Да, идемте в спортзал...» — Это на третьем этаже в казарме. — «Идемте в спортзал, я познакомлю вас с Эдди Лордом. Надежный парень. Если он вам тоже понравится, тогда, черт возьми, мы и его возьмем на дело!» Извините за язык.

— Я жена военного, Томми, — произнесла миссис Фортескью, рассмеявшись, как настоящая леди. — Меня не так легко смутить.

— Лорд был на ринге, — продолжил Мэсси, — бился с другим моряком. Крепкий парень, в легком весе. Сразу видно, что может за себе постоять. Лорд... это кочегар первого класса Эдвард Лорд. Джоунс подозвал его, и мы немного поговорили. Он показался мне славным малым.

— Вы сразу же посвятили Лорда в суть дела? — спросил я.

— Нет. Сначала я поговорил с Джоунсом, спросил, можно ли ему доверять. А Джоунс сказал: «Мы с Эдди бок о бок на флоте уже пять лет». Это все, что мне надо было знать. Джоунс сказал, что сам объяснит все Лорду, и мы договорились встретиться у миссис Фортескью не раньше трех часов.

— После моего ленча, — пояснила миссис Фортескью.

— Мы остановились в городе, в Христианском союзе молодых людей, — сказал Мэсси, — и переоделись в гражданскую одежду. Потом поехали на Коловалу-стрит, где познакомили миссис Фортескью с Эдди Лордом, и она рассказала нам о своем замысле использовать фальшивое предписание майора Росса, чтобы заманить Кахахаваи в машину.

— Моя маленькая японочка все еще была на кухне, — сказала миссис Фортескью, — так что я на день раньше заплатила ей за неделю и дала на следующий день выходной. А потом предложила Томми и его ребятам поехать к зданию суда.

— Осмотреть место будущего преступления, — с кривой улыбочкой произнес Мэсси. Фраза показалась бы легкомысленной, если бы у него был не такой затравленный взгляд.

— В ту ночь я отправила свою дочь Хелен ночевать к Талии, а мы вчетвером обдумали наш план. Кахахаваи будет привезен в мой дом. Мы добьемся от него признания. Заставим подписать его, и отвезем бумагу в полицию.

— А что, если полиция не приняла бы признание, как добытое под давлением? — спросил я. — Ведь ничего не вышло, когда моряки отделали Хораса Иду.

— Тогда мы отвезли бы его в газеты, — сказал Мэсси. — Они бы наверняка его напечатали, и тогда, по крайней мере, прекратились бы проклятые сплетни о чести моей жены.

— Кто взял напрокат синий «бьюик»? — спросил Лейзер.

— Джоунс и Лорд, — ответил Мэсси. — Я поехал домой, а они вернулись в дом миссис Фортескью, где спали в гостиной — один на кушетке, другой на полу. Так что рано утром мы были готовы.

— А оружие? — спросил Лейзер.

— Сорок пятый — мой, — сказал Мэсси, — а кольт тридцать второго калибра был у Лорда... он пропал. Я не знаю, куда он делся.

Кахахаваи был убит из пистолета тридцать второго калибра.

Я спросил:

— Фальшивое предписание подготовили вы, миссис Фортескью?

Она снова грациозно махнула рукой.

— Да, и я бы предпочла напечатать его на машинке, но она была у Талии. Поэтому я написала от руки: «Территориальная полиция, Управление майора Росса, Явка по предписанию... Кахахаваи, Джо...», поставила его фамилию первой, так мне показалось более официально. Томми дал мне золотую печать от своего диплома о...

— Химической войне, — вставил Мэсси. — Мне он был не нужен, поэтому я просто оторвал золотую печать, и миссис Фортескью прикрепила ее к бумаге.

Миссис Фортескью сделала глоток кофе, потом задумчиво произнесла:

— Но лист бумаги все равно выглядел... как-то неубедительно. У меня на столе лежала утренняя газета за тот день... я нашла параграф нужного размера, вырезала и приклеила его на повестку. Получилось неплохо.

Лейзер спросил:

— Вы заметили скрытую иронию в словах той вырезки?

— Нет, — слабо улыбнувшись, ответила она. — Это была ирония судьбы — философское содержание того параграфа... но эти слова так широко цитировали, что я могу прочесть их вам по памяти, если хотите: «Жизнь — это таинственное и волнующее приключение, и все что угодно может стать захватывающим, если знать, с какой стороны на это посмотреть и что делать, когда момент настанет».

Дэрроу, Лейзер и я снова обменялись взглядами.

— На следующее утро, — с мрачной улыбкой сказал Мэсси, — за завтраком, мы все смеялись над этим.

Лейзер спросил:

— Вы позавтракали перед тем как осуществить свою... миссию?

— Я приготовила для матросов яйца, — сказала миссис Фортескью, — но, похоже, у них не было аппетита. Они выпили только кофе. Я предложила ехать, чтобы быть у здания суда к восьми часам.

— Мы все были в гражданском, — объяснил Мэсси, — на мне была шоферская кепка и темные очки, для маскировки. Я дал Лорду сорок пятый калибр — он должен был прикрывать тылы, — и мы втроем сели в «бьюик» и поехали к зданию суда. Миссис Фортескью следовала за нами в своем автомобиле.

— Я остановилась перед зданием, — сказала она. — Почему бы и нет? Мне нечего было скрывать. Томми припарковался рядом, у почты. Матросы вышли, Томми остался за рулем. Я вышла из машины и отдала Джоунсу фото, которое вырезала из газеты, фальшивая повестка уже была у него. Джоунс пошел к главному входу, чтобы ждать нашего человека там, а я вернулась в свою машину. Меня заметила миссис Уайтмур, и мы немного дружески поболтали.

— Вероятно, через минуту после того как миссис Уайтмур вошла внутрь, — подхватил Мэсси, — мы увидели двух туземцев, идущих к зданию суда. Один из них был невысокий парень, а второй — высокий и крупный. — Кахахаваи, на нем была голубая рубашка и коричневая кепка. Я поехал к зданию, а Лорд пошел навстречу этим туземцам. Он показал Кахахаваи повестку, тот захотел, чтобы и второй парень пошел с ним, но Джоунс схватил его за руку и сказал: «Только ты» и затолкал Кахахаваи на заднее сиденье машины. Джоунс сел вместе с ним, и мы поехали по Кинг-стрит по направлению к Вайкики.

— Я увидела, как Лорд обходит здание суда, — сказала миссис Фортескью. — «Бьюик» уже скрылся. Когда я подобрала его и...

— Простите, что перебиваю, — сказал Дэрроу. — Но мне нужно вернуться немного назад и задать Томми несколько незначительных вопросов.

Почему Дэрроу вмешался, когда все шло так хорошо? Как раз тогда, когда мы вот-вот должны были узнать, что же такое произошло за закрытыми дверями дома на Коловалу-стрит, что вылилось в кончину Джозефа Кахахаваи благодаря любезности пули тридцать второго калибра, попавшей под левый сосок?

— Ваша теща отметила, — обратился к Мэсси Дэрроу, — что вы испытывали моральное напряжение не только из-за гнусного преступления, совершенного против вашей милой жены, но и из-за распространившихся грязных сплетен.

Мэсси тоже не понял, почему их перебили. В его голосе звучало смущение, когда он ответил:

— Да, сэр.

— Вы обращались за помощью к врачу? По поводу вашей тревоги, бессонницы...

— Я разговаривал с несколькими врачами, которых обеспокоило мое физическое состояние.

— А психическое?

— Ну, доктор Портер посоветовал мне взять Талию и покинуть остров, ради нас обоих... но я был полон решимости восстановить честь своей жены, а бегство с острова показалось бы подтверждением того, что клевета в ее адрес небезосновательна...

Дэрроу кивал из-за сложенных домиком ладоней, глаза его сузились.

— Если я могу продолжать, — сказал Мэсси, явно хотевший вернуться к своему рассказу и покончить с расспросами, — мы приехали в дом на Коловалу-стрит и...

— До такой степени детали не важны, — произнес Дэрроу, отмахнувшись кистью руки.

Я посмотрел на Лейзера, Лейзер — на меня, интересно, у кого из нас был более озадаченный вид.

— К чему сейчас обременять себя несущественными подробностями... Полагаю, мы все хорошо знаем, что произошло в том доме, — сказал Дэрроу. — Думаю, очевидно, чья рука держала оружие, оборвавшее жизнь Джозефа Кахахаваи.

— Разве? — с удивлением спросил Мэсси.

— Разумеется, это не могла быть очаровательная леди, — проговорил Дэрроу, сопроводив свои слова любезным жестом. — Она слишком утонченна, обладает повышенным чувством собственного достоинства, являет собой слишком яркую картину материнства, отмеченного трагедией. Это не мог быть и ни один из матросов, потому что тогда все свелось бы к убийству, простому и недвусмысленному, разве не так?

— А разве так? — спросил Мэсси.

— Скорей всего именно так. Нам очень повезло, что никто из них не нажал на курок, потому что вы, как офицер, прибегли к их помощи, что может рассматриваться как подстрекательство.

Миссис Фортескью ничего не поняла. Однако Мэсси побледнел еще больше, он стал белее молока.

Дэрроу улыбался, но эта улыбка заставляла нахмуриться.

— Только один человек мог нажать на курок... человек, у которого был мотив, человек, доброе имя жены которого втаптывалось в грязь, словно ее самое уже не втоптали в грязь самым жестоким образом.

Мэсси скосил на него глаза.

— А что... что, по-вашему, произошло в том доме?

— Мне представляется, — заговорил Дэрроу, — что, оказавшись лицом к лицу со справедливыми требованиями человека, которому он причинил вред, Джозеф Кахахаваи сделал признание, но, поступив так, вызвал взрыв неизбежной реакции со стороны оскорбленного им человека, то есть спровоцировал безумный поступок...

— Не хотите ли вы сказать, что я должен придумать... — начал Мэсси.

Глаза Дэрроу вспыхнули.

— Разумеется, нет! Если вы не помните, как застрелили Кахахаваи, то есть все происшедшее для вас, как в тумане, то это вполне отвечает сложившимся обстоятельствам.

Дэрроу хлопнул в ладоши, и мы все слегка подпрыгнули.

— Итак, — проговорил он, — я, естественно, не собираюсь вкладывать в ваши уста свои слова... Почему бы нам не вернуться к событиям в доме во время нашей следующей встречи... скажем, завтра, после того как у вас будет возможность собраться с мыслями... и, возможно, поговорить с миссис Фортескью и двумя вашими приятелями матросами, и сравнить ваши воспоминания... не сводить ваши показания к согласованному рассказу, а просто убедиться, что ваша память не подводит вас.

Мэсси кивал. Миссис Фортескью спокойно улыбалась. Она поняла, теперь она все поняла.

— А теперь, — сказал, поднимаясь, Дэрроу, — давайте повидаемся с этими матросами.

Надо с ними познакомиться. Не думаю, что стану расспрашивать их об инциденте... не сегодня. А потом, полагаю, мы сможем получить в столовой нечто вроде позднего ленча, миссис Фортескью, и вы, если не возражаете, расскажете нам о своих приключениях с полицией.

Эти «приключения», разумеется, имели отношение к попыткам заговорщиков утопить завернутое в простыне обнаженное тело Кахахаваи. Их задержала полиция, когда, с телом на заднем сидении «бьюика», они направлялись в сторону залива Ханаума.

Кажется, второй туземец, «маленький парень», который шел к зданию суда вместе с Джо Кахахаваи, был двоюродным братом Джо по имени Эдвард Улии. Ему показалось подозрительным, что Джо запихали в «бьюик», и он тут же сообщил об этом полиции как о возможном похищении. Когда радиофицированный автомобиль засек «бьюик», мчавшийся к «Голове Коко» с зашторенными окнами, для миссис Фортескью настало время держать ответ.

— Буду только рада, мистер Дэрроу, — сказала миссис Фортескью.

И вскоре мы уже шли по старой орудийной палубе крейсера, мимо пустых орудийных портов. Дэрроу шагал впереди, приобняв миссис Фортескью, Мэсси шел следом, как щенок.

— Возможно, это самое простое дело об уголовном убийстве, на которое я мог рассчитывать, — прошептал мне Лейзер. — Преднамеренность с самого начала...

Я коротко рассмеялся.

— А зачем, вы думаете, К. Д. вытащил из шляпы этого кролика временной невменяемости?

— Должен признаться, я был шокирован, — сказал Лейзер, качая головой. — Склонение к лжесвидетельству — он остановился на самом краю. Никогда не видел более вопиющего нарушения этики за все время своей работы.

— Поезжайте в Чикаго, — посоветовал я. — Там у нас вы и не такое увидите.

— Вы не обиделись?

— Ничуть. — Я кивнул в сторону Мэсси и его тещи, идущих с Дэрроу. — Вы считаете, что эти две заблудшие души заслуживают жизни в тюрьме?

— Возможно, они заслуживают хорошей порки, но... нет.

— К. Д. тоже. Он только делает то, что может обеспечить им самую лучшую чертову защиту, на какую он способен.

Мы шли на звук разносившегося эхом смеха туда, где Джоунс и Лорд вдохновенно играли в пинг-понг. В комнате, где стояли две неубранные кровати, можно было поставить в десять раз больше коек. Охраны не было. Оба матроса были невысокого роста, мускулистыми, приятной внешности ребятами, немного старше двадцати.

Темные волосы Джоунса, нахального жилистого парня, были зачесаны на квадратной голове назад, а Лорд оказался кудрявым, слишком массивного сложения для своего небольшого роста. Увидев нас, они прекратили игру и нахлобучили матросские шапки.

Несколько величественно миссис Фортескью произнесла:

— Позвольте представить вам мистера Дэрроу.

Мы опять обменялись по кругу рукопожатиями, а Дэрроу снова представил нас и объяснил матросам, что пришел пока только познакомиться, а не расспрашивать о деле.

— Что ж, рады видеть вас, — сказал Джоунс. — Сочувствую другой стороне!

— Для нас честь познакомиться с вами, сэр! — сказал Лорд.

— Покажите им вашу памятную книжку! — поощрила Джоунса миссис Фортескью.

— Один момент, миссис! — сказал Джоунс и вытащил из-под одной из незастеленных кроватей альбом для наклеивания вырезок. — Как раз сегодня я наклеил еще несколько.

Лорд и Мэсси отошли в другой угол комнаты, закурили и стали болтать, смеясь и дразня друг друга. Я нашел стул и сел, а Лейзер прислонился к переборке и молча качал головой.

А Кларенс Дэрроу сел на край койки рядом с ухмылявшимся Джоунсом, который переворачивал уже заполненные наклеенными вырезками страницы. Миссис Фортескью стояла, сложила руки на животе, и с удовольствием наблюдала, как переговариваются ее спаситель и один из ее слуг.

— До этого моя фамилия никогда не появлялась в газетах, — с гордостью сказал матрос.

Интересно, был ли такой же альбом с наклеенными вырезками у спортивной звезды Джо Кахахаваи. Он-то попадал в газеты множество раз. В основном, на спортивные страницы. И снова попадет в прессу — в ближайшие недели.

А потом скорей всего, больше уже никогда.

Глава 7

Отель, подобный отелю Александра Янга — массивное, коричневое здание из крупного камня, два шестиэтажных крыла отходят от основного здания в четыре этажа, — вы могли бы встретить в центре какого-нибудь города в штате Милуоки, а может, и в Кливленде. Как и многие здания, построенные на рубеже веков, одной ногой оно стояло в прошлом, другой — в настоящем: нарочито лишенное украшений, это сооружение не было ни современным, ни старомодным. Отель Янга был коммерческим предприятием, и единственным напоминанием о том, что находится он все же в раю, служили несколько пальм в кадках и случайные, выбранные без души вазы с яркими цветами в не терпящем легкомыслия холле.

Газетчики уже ждали, когда в середине дня мы приехали в отель, и окружили нас плотным кольцом, пока в сопровождении управляющего отелем мы медленно продвигались к лифтам. Маленький усатый человек встретил нас у автомобиля не только для того, чтобы поприветствовать, но и чтобы сообщить К. Д. и Лейзеру номера апартаментов, где их ждали жены.

— Я побеседовал со своими клиентами, — сказал репортерам Дэрроу, пока мы шли, — и узнал достаточно, чтобы выстроить свою линию защиты. И это все, что я могу в настоящее время сообщить по данному поводу.

Многочисленные просьбы прояснить дело звучали весьма невразумительно, но слова «неписаный закон» проскальзывали в них довольно часто.

Внезапно Дэрроу остановился, и газетчики натолкнулись друг на друга, как автомобили в заторе.

— Я здесь для того, чтобы защитить четырех человек, — сказал он, — которых обвиняют в преступлении, которое я преступлением не считаю.

Затем он продолжил движение, а журналисты, застыв на мгновение от столь загадочного заявления, бросились следом, однако старик проворно шагнул в ожидавший лифт. Мы с Лейзером успели сделать то же самое, а управляющий остался, сдерживая представителей прессы, как уличный регулировщик.

Один из репортеров прокричал:

— Гавайская юрисдикция должна согласиться с вами — они только что сделали изнасилование преступлением, за которое полагается смертная казнь.

— Ну разве не дивный пример законотворчества, — с горечью произнес Дэрроу. — Теперь человек, совершивший изнасилование, знает, что понесет такое же наказание, если при этом еще и убьет свою жертву. Поэтому он вполне может так и поступить — и избавиться от свидетельства своегопреступления!

Лифтер закрыл двери лифта, и кабинка начала подниматься.

Оказавшийся рядом со мной Дэрроу тряхнул своей большой головой, запятая седых волос упала на лоб.

— Проклятое дело Линдберга, — пробормотал он.

— А что такое с делом Линдберга, К. Д.? — спросил я.

Я потратил на него слишком много времени, чтобы считать уже в какой-то мере своим.

— Оно открыло двери жажде крови среди масс. Кто бы ни похитил этого бедного ребенка, он открыл дорогу для смертной казни за похищение людей... и сколько еще жертв похищения погибнут из-за этого?

Руби Дэрроу встретила нас у дверей номера. Ее приветливая улыбка моментально сменилась озабоченной.

— Кларенс, ты выглядишь ужасно усталым... ты просто должен отдохнуть.

Но Дэрроу и слышать ничего не хотел. Он пригласил нас в гостиную своих апартаментов, где опять же не чувствовалось никакого гавайского колорита: темная мебель, восточный коврик, светлые стены с деревянной отделкой. С таким же успехом мы могли находиться в подобном заведении на материке, хотя ласковый ветерок, задувавший в открытые окна, явно указывал, что мы в другом месте.

— Это ожидало тебя внизу, — раздраженно сказала Руби и протянула ему несколько конвертов.

Он просмотрел их, словно утреннюю почту дома, и бросил на столик у двери. Затем снял тяжелый мешковатый пиджак и кинул его на спинку стула. Мы с Лейзером последовали примеру К. Д. и тоже сняли пиджаки, но обошлись с ними более бережно — сложили на кофейный столик поблизости от удобной софы, узор обивки которой единственный во всем номере нес на себе хоть какой-то островной отпечаток. К. Д. уселся в мягкое кресло, ноги положил на диван и принялся скручивать сигарету. Мы с Лейзером расположились на софе, а совершенно расстроенная Руби, покачав головой, удалилась в спальню, но дверь за собой закрыла, не хлопнув ею.

— Руби думает, что в один прекрасный день я умру, — сказал Дэрроу. — Я могу просто-напросто надуть ее. Джордж, вы были необыкновенно молчаливы с момента пребывания в Перл-Харборе. Могу я предположить, что вы разочаровались во мне?

Лейзер выпрямился. Софа, на которой мы сидели, располагала к непринужденным позам, поэтому, чтобы сесть прямо, требовалось усилие.

— Я ваш советник. И я здесь для того, чтобы помогать вам и следовать вашим указаниям.

— Но...

— Но, — продолжал Лейзер, — взять Томми Мэсси подобным образом за руку и навести его на апелляцию к временному помешательству...

— Джордж, у нас четыре клиента, которые, вне всякого сомнения, способствовали смерти Джозефа Кахахаваи в результате преступного сговора. Против них выдвинуто обвинение в убийстве второй степени, и должен быть представлен разумный довод, чтобы присяжные не засудили их в первую очередь за убийство.

— Согласен.

— Поэтому у нас нет выбора — нам приходится искать смягчающие обстоятельства. А какие смягчающие обстоятельства сами идут нам в руки? И безусловно, подорванное стрессом психическое состояние Томми Мэсси — лучшее из всех, возможно, наш единственный выход.

— Естественно, я не захотел бы пытаться доказать безумие миссис Фортескью, — с усмешкой проговорил Лейзер. — Я мало встречал людей настолько уверенных и контролирующих себя, как она.

— И двое этих матросов тоже не дураки, — вставил я. — Они просто идиоты.

Дэрроу кивнул.

— А идиотизм — не защита... а вот временное помешательство — защита. Все четверо находились в сговоре для совершения преступления — похитить Кахахаваи и, используя огнестрельное оружие, запугать жертву...

— Тут все ясно, — прервал я. — Томми самая лучшая кандидатура убийцы, которая сможет вызвать жалость у присяжных.

— Я согласен, — сказал Лейзер, при этих словах он размеренно поглаживал тыльную сторону одной руки ладонью другой. — Но предумышленное убийство все равно превалирует, все четверо виновны в равной мере, и неважно, кто из них спустил курок.

— Нет! — воскликнул Дэрроу. — Если Томми Мэсси, будучи невменяемым, выстрелил, он не виновен... а если Томми не виновен, невиновны и все остальные, потому что преступления нет! Преднамеренность испаряется, а с нею и преднамеренное убийство.

Лейзер широко раскрыл глаза, потом вздохнул и закивал.

— Очевидно, что эти неуклюжие болваны не имели намерения убивать Кахахаваи.

— Они такие же жертвы, как и Кахахаваи, — веско произнес Дэрроу.

— Я бы не стал заходить столь далеко, К. Д., — сказал я. — Миссис Фортескью и эти ребята не на дуэли дрались.

В комнате был слышен только шум работающего под потолком вентилятора.

— У меня у самого дурные предчувствия, — признался Дэрроу, тяжко вздохнув. — В конце концов, я никогда не строил защиту на невменяемости...

— Неужели, К. Д.? — сказал я.

Неужели он совсем потерял память? Как он мог забыть свой самый нашумевший процесс?

— Ты имеешь в виду Леба и Леопольда? — Он спокойно улыбнулся, покачал головой. — Я признал этих ребят виновными, и просто использовал невменяемость как смягчающее обстоятельство, рассчитывая на милость судьи. Нет, это полноценный случай защиты исходя из невменяемости, и нам понадобятся эксперты в области психиатрии.

Лейзер кивнул.

— Я согласен. Есть какие-то предложения?

Дэрроу разглядывал вращающийся вентилятор.

— Вы следили за процессом Уинни Рут Джадд?

— Естественно, — сказал Лейзер. — А кто не следил?

— Те психиатры, которые свидетельствовали в защиту миссис Джадд, соорудили чертовски хорошее дельце, утверждая, что она должна быть сумасшедшей, чтобы расчленить тех двух девушек и запихать их в сундук.

Лейзер снова закивал.

— Уильямс и Орбисон. Но миссис Джадд был вынесен обвинительный...

— Да, — с обаятельной улыбкой согласился Дэрроу, — но я ее не защищал. На меня произвели впечатления их показания. Вы можете разыскать их по телефону, Джордж?

— Разумеется, но сомневаюсь, чтобы они занимались благотворительностью...

— Узнайте, свободны ли они и каков их гонорар. Завтра, во время личной беседы с миссис Фортескью и Томми, я дам им понять, насколько важно привлечь к делу их защиты психиатров. Они найдут деньги у своих богатых друзей. Вы можете начать прямо сейчас?

Лейзер кивнул и поднялся.

— Я позвоню из своего номера. Энн, наверное, уже меня потеряла.

— Если можете, возвращайтесь к половине пятого, Джордж. Мы встречаемся с местными ребятами для дальнейшего обсуждения.

Дэрроу имел в виду Монтгомери Уинна и Фрэнка Томпсона, адвокатов из Гонолулу, которые занимались делом до прибытия Дэрроу. Большую часть материалов, которые мы просмотрели на «Малоло», подготовил Уинн.

Когда Лейзер ушел, Дэрроу сказал:

— По-моему, мы задели тонкие чувства Джорджа в отношении соблюдения законности.

— Тяжело обнаружить, что твой герой стоит на глиняных ногах, — сказал я.

— Это у меня?

— От земли и до колен.

Он заржал. Потом подался вперед и положил сигарету в пепельницу, стоявшую на столике у его кресла. Сложил руки на коленях, сонно посмотрел на меня.

— Давай перейдем к делу, сынок, — произнес он. — Я собираюсь произвести много шума — с помощь прессы — касательно того, что неважно, был ли на самом деле Джо Кахахаваи со своими дружками виновен в изнасиловании Талии Мэсси или нет. Что совершенно неважно, была ли это какая-то другая островная банда, или больное воображение Талии Мэсси, или адмирала Стерлинга и всего Тихоокеанского флота. Важно только то, что Томми Мэсси и миссис Фортескью и эти двое матросов поверили, что Кахахаваи был одним из тех, кто напал на нее... негодяй, сломавший бедной девочке челюсть и не позволивший ей молиться. И до Страшного суда я буду трубить в Гонолулу, что мы не отзываем, и не отзовем, дело Ала-Моана из суда.

— Это вы будете говорить прессе.

— Верно. Но это — товарный вагон дерьма. О, технически, с юридической стороны, здесь все законно, но что нам надо для того, чтобы освободить наших клиентов, — это доказать, что они убили того, кого следует. Это дает им моральное право на этот аморальный, бессмысленный акт, который они совершили.

— И тут в дело вступаю я.

Он озорно прищурился и кивнул.

— Совершенно верно. Я хочу, чтобы ты зарылся в это дело об изнасиловании, в дело Ала-Моана. Расспроси свидетелей, военно-морской персонал, представителей местных властей, простых людей с улицы, если понадобится. — Он простер руку, указывая на меня пальцем. Ощущение было такое, словно в тебя ударила молния. — Если ты сможешь найти новые свидетельства вины этих насильников — а я верю Талии Мэсси, я верю ей, основываясь на ее словах и ее поведении, и, если ничего другого не останется, на чертовой табличке с номером машины, где она ошиблась всего на одну цифру, — тогда мы сможем сделать из несчастного создания по имени Томас Мэсси героя. И сможем освободить их всех!

Я сидел, наклонившись вперед и сцепив руки между раздвинутых колен.

— Что мы будем делать с новыми доказательствами, если я их обнаружу?

Он подмигнул.

— Об этом позабочусь я. Я прослежу, чтобы об этом узнали присяжные и газеты. Естественно, в этом случае, я отзову дело Ала-Моана, потому что оно указывает на мотивы и психическое состояние Томми Мэсси. Ни один прокурор не сможет сбросить это со счетов... Далее — завтра утром я собираюсь в суд, чтобы попросить там неделю на подготовку дела, судья ее мне предоставит.

— Да уж, конечно. Вы же Кларенс Дэрроу.

— И это все, что я рассчитываю получить в этом деле за счет своей славы, но будь уверен, это получу обязательно. Затем я возьму еще неделю, чтобы выбрать присяжных... Я намерен твердо стоять на своем.

— Таким образом, вы даете мне две недели.

Он кивнул.

— Я хочу, чтобы во время суда ты находился рядом со мной, за моим столом. Ты будешь нужен мне именно там, а не гоняющийся по белому как снег пляжу за девочками.

— Значит, в вашем представлении я так провожу время?

— Частично. Разумеется, ты уже уложил эту девочку Белл. Прелестная молодая женщина. Ты обработал глупышку в первую же ночь на корабле, верно?

— Признать это было бы не по-джентльменски.

Он вздернул голову, взгляд его глаз сделался тоскующим.

— Без купальника она выглядит так же хорошо, как в нем, сынок?

— Лучше.

В ответ на это Дэрроу с удовлетворением вздохнул, затем поставил свое усталое тело на ноги — впечатляющая процедура, словно собрал себя по частям. Нашаривая что-то в кармане мешковатых штанов, он сделал мне знак подняться, что я и сделал, и проводил меня до двери. Обнял одной рукой за плечи, а другой сунул мне в руку ключи.

— В гараже отеля стоит для, тебя машина. Миссис Фортескью поспособствовала.

— Какой-то особый автомобиль, или мне искать путем подбора ключей к зажиганию?

— Синий двухместный «дюран». Он настроит тебя на рабочий лад — именно в нем она приехала к зданию суда в тот день, когда похитили Кахахаваи.

Я усмехнулся.

— Ну хоть не тот, в котором везли тело несчастного ублюдка.

Он шагнул в сторону, чтобы взять один из конвертов со столика у двери.

— Это тоже для тебя, сынок... Здесь твоя временная лицензия частного детектива и разрешение на ношение огнестрельного оружия на территории Гавайев.

— Какого черта, — ругнулся я, бросив взгляд на документ, подписанный начальником полиции. — Я же работаю официально.

Он потрепал меня по плечу.

— В основном я буду сидеть здесь, в этой норе, работая с Джорджем. Звони мне по телефону, встречаться будем каждый день или по мере надобности. А теперь я хочу, чтобы ты держался подальше от этого отеля... я не хочу, чтобы за тобой таскались репортеры. — Он порылся в кармане. — Вот деньги на расходы...

Я взял протянутые мне пять десяток и сказал:

— Чья была идея нанять меня? Ваша или Эвелин Уолш Маклин?

— Так ли уж важно, кому первому пришла в голову гениальная идея?

— Только не говорите, что это она оплачивает мои расходы...

Он прижал к впалой груди растопыренную пятерню.

— Ты обидел меня, по-настоящему обидел. Ты же знаешь, я забочусь о тебе... как о своем родном сыне!

— Вы хоть сколько-нибудь заплатили за то, чтобы я приехал сюда?

— Конечно, Нат. Разве я достал деньги не из своего кармана?

— Да, только я не знаю, чьи деньги вы достали.

Серые глаза взглянули проказливо.

— Отчего же, твои деньги, Нат. Теперь уже твои.

Я снова усмехнулся.

— Я бы заставил вас принести присягу, но что с того?

— Ты о чем?

— Какой смысл заставлять агностика клясться на Библии?

Он усмехнулся этим словам, закрывая за мной дверь.


* * *

Верх «дюрана» был откинут, так я его и оставил. Автомобиль оказался на удивление спортивным для такой светской львицы, как Грейс Фортескью, даже если она и была склонна к убийствам. Машина прекрасно слушалась руля, и дорога из Гонолулу в Вайкики длиной в три с половиной мили — по Кинг-стрит и далее по Калакауа-авеню — явилась приятным сочетанием затененной пальмами проезжей части, местных пешеходов и процветающей торговли. Я бросил шляпу на пол рядом с пассажирским сиденьем, потому что встречный поток воздуха при езде сорвал бы ее с головы, и с удовольствием ощутил, как ветер шевелит волосы. Позвякивающий трамвай разделил непрерывный поток машин, который периодически останавливался дорожными полицейскими-полинезийцами, державшими в руках таблички с надписями «стойте» и «идите» — на улицах Гонолулу не было светофоров, хотя уличные фонари имелись. Очень скоро кораллово-розовые оштукатуренные шпили отеля «Ройял Га-вайен» начали вырисовываться за деревьями, словно играющее в прятки видение.

Повернув с Калакауа направо, на дорожку, ведущую к отелю, я оказался на тщательно ухоженной территории, окруженной роскошной зеленью и щедро сдобренной буйством цветов. По обсаженной пальмами мягко изогнутой асфальтовой дорожке я добрался до парадного входа Розового дворца, где чуть не врезался в одну из внушительных колонн, обрамлявших вход, потому что глазел по сторонам.

Белая униформа и кепка швейцара-японца произвели на меня даже большее впечатление, чем мундир адмирала Стерлинга. Когда он наклонил ко мне свое круглое лицо, я спросил, где можно поставить машину, а он ответил, что они сами поставят «транспортное средство».

Я оставил мотор включенным, взял из багажника сумку, получил корешок квитанции — представьте себе, что вы отдаете автомобиль, словно сдаете в гардероб шляпу! — дал швейцару на чай и направился внутрь. Китаец-посыльный в восточной одежде попытался взять у меня сумку, когда я стал подниматься по ступеням, но я отмахнулся от него, не так-то много у меня чаевых денег.

В холле было прохладно и просторно, сквозь двери без створок в помещение долетало приятное дуновение ветерка, слышался щебет птиц, шелест прибоя. Толстые стены, угрожающего размера арки, высокие потолки, люстры, по сравнению с которыми пальмы в кадках казались мелкими, причудливые лампы и плетеная мебель. О людях нечего было и говорить — обслуживающего персонала, частью в восточной одежде, напоминающей пижаму, частью в обычных красных куртках и белых штанах, с лицами всех оттенков желтого и коричневого, хватило бы набрать футбольную команду, да и поиграть где было — на сплошь застланном персидском ковром полу.

А вот проживающих в отеле было поразительно мало. Строго говоря, в тот момент, когда я шел к расположенной слева регистрационной стойке, я был единственным гостем в обозримом пространстве. Пока я расписывался, спустилась, держась за руки, чета новобрачных, одетая для игры в теннис. Вот, пожалуй, и все.

Даже в шикарных магазинчиках в холле, где продавался жадеит, шелка и одежда последних моделей для богатых мужчин и женщин, были только продавцы.

Лифтер поднял меня на второй этаж, где я очутился в такой просторной и прекрасно обставленной комнате, что каюта на «Малоло» показалась мне той самой моей однокомнатной квартиркой в Чикаго. Плетеная мебель, зелень и цветы, жалюзи на окнах и балкон с видом на океан...

Перевалило уже далеко за полдень, и купальщики и любители загара в основном покинули пляж, серфингисты оживленно играли в поло, но и только. Никаких каноэ с выносными уключинами, никаких занимающихся серфингом собак.

День клонился к вечеру, и я, по правде говоря, чувствовал себя измученным. Я опустил огромную штору, которая одна собственно и отделяла балкон от комнаты, приспособил ее так, чтобы добиться наибольшей темноты, разделся и нырнул в постель.

Разбудил меня звонок.

Я включил ночник. Моргая, посмотрел на телефон на ночном столике, он посмотрел на меня и зазвонил снова. Еще не совсем проснувшийся, я поднял трубку.

— Алло.

— Нат? Изабелла.

— Привет. Сколько времени?

— Сколько-то девятого.

— Сколько-то девятого вечера?

— Да, сколько-то девятого вечера. Я тебя разбудила? Ты спал?

— Да. Старина Кларенс Дэрроу вымотал меня до черта. Где ты? Здесь в отеле?

— Нет, — сказала она разочарованным голосом. — Все еще у Талии. Она переедет в Перл-Харбор только завтра, поэтому сегодня я останусь ночевать у нее.

— Очень плохо... компания мне не помешала бы. Похоже, я один живу в этом сарае.

— Ничего удивительного. Я слышала, что после Краха дела у «Ройял Гавайен» идут ужасно.

Я сел.

— Слушай, я хочу еще раз поговорить с Талией... без К. Д. и Лейзера. В этой проклятой забегаловке почти никого нет... может, вы с ней приедете на завтрак. Не думаю, чтобы сюда сбежалось слишком много ротозеев.

— Подожди, я спрошу, — сказала Изабелла. Ее не было с минуту или около того, потом она вернулась: — Талия приедет с радостью. Во сколько?

— Может, в девять. Секундочку, дай-ка я посмотрю... — На ночном столике лежала карточка с информацией об обслуживании, ресторане и тому подобном. — Встретимся на Веранде прибоя. Спросишь у дежурного и вам покажут куда идти.

— Звучит восхитительно, Натан. До завтра. Люблю.

— Я тоже.

Я снова лег, потянулся и громко зевнул. Хотелось есть. Может, натянуть штаны, спуститься вниз и заказать прорву всякой вкуснятины. Можно спустить пятьдесят баксов в неделю и таким образом.

Потянув за шнур, я поднял большую оконную штору и впустил в комнату ночной воздух, а сам вышел на балкон в трусах и в носках, чтобы выпить в темноте. Пурпурное небо было усеяно звездами. Полная, почти золотая луна изливала мерцающий свет на черный океан. «Алмазная Голова» была едва различимым, неясным силуэтом. Я вдохнул морской воздух, наслаждаясь красотой набегающих волн.

— Прошу извинить за вторжение, — раздался негромкий голос.

Я чуть не упал с балкона.

— Не хотелось вас беспокоить.

На плетеном стуле слева от меня, в глубине балкона, сидел маленький худощавый китаец в белом костюме и черном галстуке-бабочке, на коленях у него лежала панамская шляпа.

Я шагнул вперед, сжав кулаки.

— Какого черта ты делаешь в моей комнате?

Он встал, в нем было не больше пяти футов роста. Поклонился.

— Взял на себя смелость подождать, пока вы проснетесь.

Его голова была похожа на череп, сходство подчеркивалось высоким лбом и тонкими и редкими седеющими волосами. Нос у него был ястребиный, рот — длинная узкая линия над квадратной челюстью. Но самыми замечательными на его лице были глаза, глубоко посаженные, яркие и настороженные, над правым глазом и под ним шел ужасный шрам, внутренняя поверхность глазницы была бесцветной, словно глаз вырастал прямо из плоти. След от ножа, подумал я, и ему еще повезло, что он не лишился глаза.

— Кто ты, черт тебя побери?

— Детектив первого класса Чанг Апана. Показать вам значок?

— Не надо, — полуулыбнувшись-полувздохнув, сказал я. — У Чарли Чана вполне получилось бы проникнуть сюда, не разбудив меня. Есть какие-то особые причины на то, что вы пробрались сюда без предупреждения?

— Окольная дорога часто кратчайший путь к цели.

— Кто это сказал? Конфуций?

Он отрицательно покачал головой.

— Дерри Биггерс.

Впервые услышал о таком.

Я спросил:

— Не возражаете, если я надену штаны?

— Ну что вы. Не возражаете, если я закурю?

Мы уселись на балконе на плетеных стульях. Пока мы разговаривали, он непрерывно дымил, прикуривая следующую сигарету от предыдущей. Не очень-то он походил на Чарли Чана, насколько я помнил, детектив из книги был эдаким бодрячком. Но может быть, Чанг Апана и его книжный собрат были схожи в чем-то другом.

— Что вы здесь делаете, детектив Апана?

— Вы работаете здесь вместе с известным адвокатом — Кларенсом Дэрроу. По делу Мэсси.

— Верно. Но я еще не начал совать свой нос во все дырки. Как же вы узнали?

— Начальник полиции показал мне бумагу, дающую вам разрешение на ношение оружия и ведение здесь расследования. Вы полицейский из Чикаго?

— Совершенно верно. Я взял отпуск, чтобы помочь мистеру Дэрроу. Мы старые друзья.

Легкая улыбка нарушила строгую линию его рта.

— Вы совсем не стары, мистер Геллер. Я работаю детективом тридцать семь лет.

Я удивился, но, глядя на трещины, покрывающие похожего на скелет парня, подумал, что это вполне возможно.

— Вы так и не сказали, что привело вас сюда, детектив Апана.

— Прошу вас. Зовите меня Апана, или Чанг. Я здесь для того, чтобы предложить помощь и информацию брату полицейскому.

— Что ж, почему бы вам тогда не называть меня Нат, Чанг. Почему вы хотите мне помочь? Кстати, на чьей вы стороне в деле Мэсси?

Он поднял брови.

— Зависит от того, какое из дел. В деле Томми Мэсси, его тещи и матросов все ясно. Человек, которого они похитили, был убит.

— Все далеко не так просто...

— Совсем не просто. Над этим островом нависли тяжелые тучи, Нат. Лишимся ли мы самоуправления? Лопнет ли наша государственность, как мыльный пузырь? Все это зависит от исхода процесса... и тем не менее все это не имеет никакого отношения ни к закону, ни к правосудию.

— А в другом деле на чьей вы стороне? В деле об изнасиловании Ала-Моана?

— Я сконфужен.

— Почему?

— Потому что управление, в котором я прослужил тридцать семь лет, опозорило себя, совершив много ошибок. Например... инспектор Макинтош арестовал пятерых парней, потому что в ту же ночь они совершили еще одно «нападение»... это нападение было незначительным автомобильным столкновением и стычкой. Не изнасилованием. Но Макинтош арестовал их на этом основании, а затем построил дело. Этот же инспектор доставляет автомобиль подозреваемых на место преступления, чтобы сравнить следы колес, и стирает имевшиеся там следы.

— Да, я читал об этом в отчете о суде. Совершенно невероятный поступок.

— Невероятное получается и с Талией Мэсси, когда ее память вдруг невероятно проясняется. В ночь нападения, она сказала полиции, что ушла из «Ала-Ваи Инн» между половиной первого и часом ночи. Позднее, когда инспектор Макинтош не смог увязать это с твердым алиби подозреваемых, миссис Мэсси изменила время на половину двенадцатого. В ночь нападения она сказала полиции, что не может опознать преступников, потому что было слишком темно. Сказала также, что не видела номера машины. Впоследствии ее память чудесным образом восстановилась по всем вопросам.

— Вы считаете, что Кахахаваи и остальные невиновны?

Он пожал плечами.

— В отличие от инспектора Макинтоша, Чанг Апана предпочитает делать умозаключения после завершения расследования. «Разум, как парашют, работает только когда раскрыт». — Он достал из кармана пиджака визитную карточку и подал мне. — Если вам понадобится моя помощь, позвоните в управление или ко мне домой на Панчбаул-хилл.

— Почему в этом деле вы хотите помочь защите?

— Возможно, я лишь хочу помочь брату полицейскому из большого города Чикаго. Возможно, слава Кларенса Дэрроу достигла и этих берегов. Кларенса Дэрроу, который защищает людей, невзирая на цвет их кожи.

— Насколько я понял, вы напрямую не участвовали в этом деле.

Длинная линия рта изогнулась в ослепительной улыбке.

— Нет. Чанг Апана скоро уходит на пенсию. Он почетный старик управления. Сидит за своим столом и рассказывает свои истории... но он еще и слышит истории. Истории о пьяном морском офицере, которого в ночь изнасилования подобрали около дома Мэсси с расстегнутой ширинкой. Истории о том, что миссис Мэсси велела офицеру не волноваться, мол, все будет хорошо. Истории о том, что полиции пришлось открыть огонь по автомобилю миссис Фортескью, прежде чем он остановился. Истории о гордости лейтенанта Мэсси за содеянное, когда тело Кахахаваи нашли на заднем сидении автомобиля...

Он поднялся.

— Если вы захотите поговорить с полицейскими, которые были свидетелями этих событий, Чанг Апана поможет это устроить. Если вы захотите узнать правду, Чанг Апана откроет вам двери.

Я встал.

— Ловлю вас на слове, Чанг.

Он снова поклонился и нахлобучил свою панамскую шляпу, ее загнутые кверху поля казались нелепо широкими, походя на слишком большую супницу. Длинную прямую линию, которая была его ртом, тронула улыбка.

— Добро пожаловать в рай, — сказал Чанг и ушел так же тихо, как, должно быть, пришел.

Глава 8

На следующее утро я сидел на Веранде прибоя отеля «Ройял Гавайен» за плетеным столиком и потягивал ананасовый сок, поджидая приглашенных к завтраку гостей и наслаждаясь более прохладным, чем накануне ветерком. Слева вдалеке дремала зелено-коричневым крокодилом «Алмазная Голова». Под множеством пальм и на узкой полосе белого песка совсем не было отдыхающих, серо-голубой блеск океана иногда нарушался ленивым накатом белых гребешков пены. Нахмурившееся небо все же казалось скорее бело-голубым, чем серым, низкие облака затянули линию горизонта, сделав мягкие переходы голубого столь незаметными, что трудно было сказать, где заканчивается вода и начинается небо.

И хотя этим утром прохлада и облачность почти свели на нет обычную пляжную жизнь. Веранда прибоя все равно не заполнилась посетителями. Немногочисленные состоятельные обитатели роскошного отеля и некий чикагский представитель одного из низших слоев общества занимали не больше трети стульев-качелей с навесами, которые были расставлены вдоль задней стены. Похоже только я один на всей веранде был не в белом. В своем коричневом костюме я чувствовал себя бедным родственником, который надеется просочиться в завещание богатенького дядюшки-инвалида, навещая его в очень шикарном санатории.

— Простите, пожалуйста, — сказала официантка.

Милая девушка-японка в ярком кимоно с цветочным узором несла кувшин ананасового сока и хотела узнать, хочу ли я еще.

— Нет, спасибо, — сказал я. На самом деле мне не нравился этот горьковатый напиток, первый стакан я взял лишь из приличия, не желая нарушать местные порядки. Она уже почти отошла, когда я остановил ее. — Скажите, вы можете принести кофе?

— Сливки? Сахар?

— Черный, милая, — сказал я и улыбнулся.

Она тоже чуть улыбнулась и отошла.

Все официантки здесь носили кимоно, каждый наряд, как и облаченные в них девушки, был очарователен, изящен и непохож на остальные, как отличаются друг от друга снежинки. Эти маленькие гейши были настолько внимательны, что едва не сводили вас с ума. Возможно, это происходило потому, что число обслуги в «Ройял Гавайен» — восточной и полинезийской, — похоже, превосходило число постояльцев.

Я бросил взгляд назад, на арку входа, чтобы посмотреть, не идут ли мои гостьи, и через мгновение, словно по моему желанию, они появились, ища — и найдя — меня глазами.

Я помахал им, восхитившись всеми тремя женщинами, идущими по веранде. Талией Мэсси, невысокой и полноватой, но милой в платье цвета морской волны с большими белыми пуговицами, стекла ее солнцезащитных очков казались, в свою очередь, большими черными пуговицами, попадавшими в тень полей шляпы в матросском стиле, с белой лентой. Изабеллой, чье лицо сияло под непокрытой копной светлых волос, ее белое в красный горох платье очаровательно взлетало над коленями, когда ветер подхватывал легкую ткань, и которое она одергивала без особого желания. И наконец — неожиданной гостьей, служанкой-японкой Талии — Беатрис, такой же стройной и утонченно красивой, как любая из девушек в кимоно, только на ней была белая блузка с короткими рукавами и длинная, до щиколотки, темная юбка, а изысканный белый тюрбан составлял приятный контраст с ее коротко стриженными черными волосами, в руке она держала белую сумочку с защелкивающимся замочком.

Никто из гостей, покачивавшихся в креслах-качелях и наслаждавшихся оттенками голубого и серого, никак не отреагировал на появление столь известной персоны, хотя несколько мужчин бросили взгляд на трех красивых девушек.

Я поднялся, указывая на три стула — я ждал только Талию и Изабеллу, но столик, по счастью, был рассчитан на четверых, — однако Талия подняла ладонь, остановив двух своих спутниц и не давая им сесть. Не раньше, чем она что-то выяснит.

— Мы поедем на мою новую квартиру в Перл-Харборе прямо отсюда, — тихо произнесла Талия хрипловатым, почти монотонным голосом, — поэтому меня сопровождает моя служанка Беатрис. Надеюсь, вы не возражаете, что я привела ее сюда, мистер Геллер. Я считаю, что со слугами надо обращаться по-человечески.

— Чертовски мило с вашей стороны, — сказал я, улыбнувшись Беатрис.

Она улыбнулась в ответ, но не губами, а глазами, я снова жестом предложил им сесть, что они, наконец, и сделали.

Гейша принесла мой кофе и наполнила чашки Талии и Изабеллы, Беатрис перевернула до этого свою вверх дном. Затем милашка в кимоно подошла, чтобы принять заказ. Я остановился на омлете с беконом, а Изабелла и Талия решили расправиться с хорошей порцией фруктов. Официантка, казалось, находилась в растерянности, принимать ли заказ у Беатрис, а та, отказываясь помочь, сидела молча, без всякого выражения, как «Алмазная Голова».

— Вы будете что-нибудь? — спросил я.

— Нет, спасибо, — ответила она. — Я здесь за компанию.

— Как собака?

От этих слов всем сразу стало неуютно, кроме меня, разумеется.

— Если вы ждете, что я покормлю вас под столом, — сказал я, — не дождетесь. Вы не любите кофе? Принесите ей — чего? Соку? Чаю?

— Чаю, — тихо произнесла Беатрис. Ее глаза снова улыбнулись.

— Почему бы вам не принести для всех нас какой-нибудь выпечки, — предложил я официантке. — Ну, знаете, булочки или что там у вас есть.

— Сдоба с ананасами? — уточнила гейша.

— Только без ананасов, — произнес я с кислой миной.

Это как будто позабавило всех женщин, а я сделал глоток кофе и сказал:

— Я рад, что вы, девушки, смогли навестить меня.

— Мне нужно еще подойти к дежурному, — сияя сказала Изабелла, — и узнать насчет моего номера.

— Сегодня утром я разговаривал с К. Д., — сказал я. — Все устроено. Там тебя ждет ключ.

— Отлично, — проговорила она, сложив руки, от улыбки на щеках у нее заиграли ямочки.

Сегодня ночью, вне всякого сомнения, мне предстоит свидание. Весьма бурное.

— Как здесь мило, — несколько отстраненно заметила Талия.

Черные стекла ее очков были повернуты в сторону голубого, серого и белого, сквозь которые надо было различать горизонт. Ветер трепал светло-каштановые пряди ее волос.

— Вы хотите, чтобы мы занялись этим после завтрака? — спросил я.

Она повернула большие черные круги своих очков в мою сторону, на остальной части ее лица отразилось не больше, чем в этих очках.

— Занялись после завтрака — чем?

— Ну, мне надо кое о чем расспросить вас. Разве Изабелла не сообщила о причине моего приглашения?

Одна из бровей поднялась над черными стеклами.

— Вы с мистером Дэрроу уже расспрашивали меня вчера.

Я кивнул.

— И он побеседует с вами снова и снова, и мистер Лейзер тоже. У них своя цель, у меня — своя.

— И какова же, мистер Геллер, — жестко спросила она, — ваша?

Ветерок шевелил светлую шевелюру Изабеллы, девушка озабоченно нахмурилась и дотронулась до запястья двоюродной сестры.

— Не злись на Ната. Он пытается помочь.

— Она права, — сказал я. — Но я не юрист, я следователь. И это моя работа — разобраться в деталях, ища те, к которым может прицепиться обвинение.

Талия переменила позу, ее монотонный голос едва перекрыл шелест прибоя.

— Я не понимаю. Этот процесс не касается меня. Он касается Томми и мамы...

Практически то же самое она сказала и Дэрроу.

Я отпил кофе.

— Это дело начинается и заканчивается вами, Талия... я могу называть вас Талия? И прошу, зовите меня Нат, или Натан, как вам больше нравится.

Она ничего не сказала, ее детское лицо осталось невозмутимым, как черные стекла. Изабелла испытывала неловкость. Беатрис уже давным давно ушла в себя, она была здесь только за компанию.

Талия сделала глубокий вздох.

— Мистер Геллер... Нат. Уверена, вы понимаете, что у меня нет никакого желания являться в суд и снова рассказывать свою историю. Я надеюсь, что ни вы, ни мистер Дэрроу не собираетесь идти этим путем.

— Но это так и есть. Это единственный путь заставить присяжных понять, что двигало вашим мужем.

Она подалась вперед, мне уже стало как-то не по себе от этих черных кругов.

— Неужели процесса Ала-Моана было недостаточно? Вы же знаете, что многие женщины не хотят сообщать о нападениях из-за ужасной шумихи и тягот суда. Но я посчитала, что мой долг защитить других женщин и девушек...

Изабелла снова погладила кузину по руке.

— Ты все правильно сделала, Тало.

Та покачала головой.

— Мне невыносимо думать, что какая-то девушка пройдет через то, что пришлось вытерпеть мне, — сказала Талия, — в руках этих мерзавцев. С частной точки зрения, наказать этих людей — второе дело, первое — убрать их с улицы... только вот суд не достиг этой цели, не так ли?

— Мое расследование может, — сказал я.

Она резко подняла голову.

— Что вы хотите этим сказать?

Я пожал плечами.

— Если я смогу раздобыть новые улики, их упрячут за решетку.

Ее смех раздался где-то в горле, и был он безрадостным.

— О, чудесно! Еще один процесс, после этого! Когда же наступит конец? Ни один человек, который сам не прошел через подобное, не может даже вообразить то напряжение, которое испытывает не только жертва, но и ее семья...

— А разве мы здесь не для этого? — спросил я.

— Я бы сказала, что вы здесь из-за денег, — отрезала она.

— Тало! — воскликнула Изабелла.

— Я знаю, — покорно сказала она и вздохнула. — Я знаю. Вы, Нат, только пытаетесь мне помочь. Что ж, если мое выступление в суде и рассказ о всех подробностях той страшной ночи поможет моей семье... и спасет других девушек от подобного ужаса... тогда я соглашусь, что цель оправдывает средства.

— Хорошо, — сказал я. — А теперь... я вчера долго не спал... — Я достал блокнот и нашел нужную страницу. — Просматривая отчет о процессе и различные заявления, которые вы делали... Пожалуйста, поймите, что я задаю только те вопросы, которые задаст и обвинение.

— Прошу вас, мистер Геллер. — Она выдавила улыбку. — Нат.

— Обычно, — начал я, — по прошествии некоторого времени, память свидетелей ослабевает в геометрической прогрессии. Но ваша память — касательно того злополучного события, — похоже, лишь улучшилась.

Ее губы искривились, словно она не могла решить, нахмуриться ей или засмеяться, и не сделала ни того и ни другого.

— Мои воспоминания о «злополучном событии», боюсь, слишком ясные. Полагаю, вы говорите о моих заявлениях, которые я сделала в ту ночь — или скорее, ранним утром того дня...

— Да, — подтвердил я. — По прошествии нескольких часов после нападения вас расспрашивали инспектор Джардин, полицейский по имени Фуртадо и, разумеется, инспектор Макинтош. И еще несколько других полицейских. Вы даже разговаривали с сестрой в больнице неотложной помощи, сестрой Фосетт...

— Все верно. А что такое?

— Дело в том, что вы сказали всем этим копам и сестре Фосетт, что не сможете узнать напавших на вас. Что было слишком темно. Но могли бы узнать их по голосам.

Талия молчала. Ее кукольный ротик был сжат так, словно она хотела одарить меня поцелуем. Но мне почему-то показалось, что у нее и в мыслях этого не было.

— Однако теперь ваши воспоминания включают описание внешности напавших, включая их одежду.

— Я говорю правду, мистер Геллер. Теперь я все это вспомнила.

— Лучше Нат. — Я сделал еще глоток кофе, напиток был крепкий и горький. — Первоначально вы также сказали, что убеждены, будто все парни были гавайцами, а не китайцами или японцами, или филиппинцами или кем-то еще. Вы сказали, что разобрали, как они говорили по-гавайски.

Она дернула плечом.

— Все они были цветные, не так ли?

— Но только Кахахаваи и Ахакуэло были гавайцами, два других парня были японцы, а последний — китаец.

Еще один горловой смешок.

— А вы можете их различить?

— У нас в Чикаго мы отличаем японца от китайца.

Краем глаза я наблюдал за Беатрис, но она и бровью не повела в ответ на мои слова.

— Неужели? — промолвила Талия. — Даже если вас насилуют?

Изабелла чувствовала себя явно не в своей тарелке. Ей совершенно не нравилось, как разворачиваются события.

Я наклонился вперед.

— Талия... миссис Мэсси... я выступаю здесь в роли адвоката дьявола, ясно? Выискиваю слабые места, на которых обвинение просто закопает нас. Если у вас есть какие-то объяснения, кроме никудышных выпадов против меня — вроде коленного рефлекса, — я с радостью вас выслушаю.

Теперь вперед подалась нахмурившаяся Изабелла.

— Нат... ты немножко пережимаешь, тебе не кажется?

— Я учился не в обычной школе, — сказал я. — Я ходил в школу чикагского Вест-сайда, где ученики начальной школы носили ножи и пистолеты. Поэтому вам придется простить мне некоторый недостаток хороших манер... но когда вы попадаете в переделку, я оказываюсь именно тем тертым малым, который вам нужен. А вы, миссис Мэсси... Талия... вы попали в хорошенькую переделку, или уж, во всяком случае, ваш муж и ваша мать. Они могут получить от двадцати лет до пожизненного.

Наступила тишина, тишина, нарушаемая только доносившимся из соседнего холла чириканьем птиц в клетках и мягким, но неумолчным шумом прибоя.

Вперив в меня черные стекла своих очков Талия Мэсси сказала:

— Задавайте свои вопросы.

Я вздохнул, перевернул страницу.

— В течение нескольких часов, последовавших за изнасилованием, вы рассказали свою историю шесть раз и все время повторяли, что не смогли разглядеть номер автомобиля. Вы сказали это четырем разным полицейским, врачу и сестре.

Она пожала плечами.

— Затем, — продолжил я, — когда вы в седьмой раз излагали свои показания — в кабинете инспектора Макинтоша, — вы внезапно его вспомнили.

— Между прочим, — сказала она, вздернув подбородок, — я ошиблась на одну цифру.

— Номер машины Хораса Иды был 58-895, а вы сказали — 58-805. Почти точно. Однако ошибка на одну цифру делает ваши показания более правдоподобными. Но есть люди, которые говорят, что вы могли услышать этот номер в приемном покое больницы «Куинз».

— Неправда.

Я вздел брови.

— Радиофицированный полицейский автомобиль стоял как раз под окнами приемного покоя. Офицер полиции показал, что он слышал ориентировку на автомобиль под номером 58-895 как, возможно, связанный с нападением на вас, переданную трижды.

— Я ничего не слышала.

Я сел прямо.

— Вы ведь понимаете, что единственной причиной, по которой на самом деле разыскивалась эта машина, было небольшое дорожное столкновение и стычка, которые произошли в тот вечер несколько ранее и тоже были квалифицированы как нападение?

— Теперь я это знаю.

— Вы также сказали в ночь нападения, что, по-вашему, машина, в которую вас затащили, была старым «фордом», «доджем», а может быть, туристским «шевроле», с парусиновым верхом, старым истрепанным верхом, который при езде издавал хлопающий звук.

Она снова пожала плечами.

— Не помню, чтобы я это говорила. Знаю, что это всплыло на суде, но я этого не помню.

Выходит, память у нее все же не такая хорошая.

— Талия, машина Хораса Иды... на самом деле, это машина его сестры, насколько я помню... неважно, машина Иды — это «фаэтон» тысяча девятьсот двадцать девятого года выпуска, модель А. Новенький автомобиль, с абсолютно целым верхом. Тем не менее вы опознали его.

— Это был тот автомобиль. Или похожий на него. Я узнала, когда его увидела.

Прибыл завтрак, наша гейша сопровождала официанта, несшего красиво сервированный поднос. Талия слабо улыбнулась и спросила:

— Это все? Мы можем спокойно поесть?

— Разумеется, — ответил я.

Повисло несколько напряженное молчание, пока я поглощал яйца с беконом, а две девушки перебирали фрукты, в изобилии лежавшие на блюде — ананасы, виноград, папайю, фиги, хурму, бананы, нарезанную кубиками дыню и все остальное. Они тихонько беседовали, будто меня и не было за столом, обсудив, среди прочего, как поправляется после болезни отец Талии — майор — и как это мило, что отдыхающая в Испании мать миссис Фортескью прислала дочери телеграмму со словами поддержки.

— Бабушка написала, что настолько уверена в невиновности мамы, — сказала Талия, — что не видит смысла приезжать сюда.

Мы приступили ко второй чашке кофе, у Талии это была третья, когда я возобновил свои расспросы.

— Что вы можете сказать о лейтенанте Джимми Брэдфорде?

— А что вы хотите знать? — Талия держала свою чашку на аристократический манер — с оттопыренным мизинцем. — Он друг Томми. Возможно, лучший друг.

— Что он делал, бродя в ночь изнасилования поблизости от вашего дома пьяный и с расстегнутой ширинкой?

— Натан! — воскликнула Изабелла, глаза у нее расширились, в них сквозила боль.

— Полагаю, — сказала Талия, — что, выпив слишком много, он искал куст, чтобы облегчиться.

— Облегчиться каким образом?

— Нет смысла отвечать на этот вопрос.

— Тогда почему вы сказали ему, что все будет хорошо, перед тем как полицейские задержали его для допроса?

— Он оказался ни в чем не замешан, — сказала она. — За него поручился Томми. Томми был с ним весь вечер.

— Я не об этом вас спрашиваю.

— Нат, — вставила Изабелла, — ты меня расстраиваешь...

Расстраиваю. Таким образом богатые люди дают понять, что их достали.

Я обратился к Талии:

— Если вы не хотите отвечать на этот вопрос...

— Он друг, — сказала она. — Я ободряла его.

Ее только что избила и изнасиловала банда туземцев, а она ободряет его.

— По-моему, этот очаровательный завтрак слишком затянулся, — сказала Талия, положив салфетку с колен на стол и отодвигаястул.

— Пожалуйста, не уходите, — попросил я. — Не раньше чем мы поговорим о самом уязвимом пункте.

— О каком же?

— О расхождении во времени.

Ее рот снова искривился.

— Никакого расхождения во времени нет.

— Боюсь, что есть. Действия пятерых насильников весьма надежно зафиксированы. Например, нам известно, что в тридцать семь минут пополуночи они оказались участниками дорожного происшествия и драки, что и сделало их подозреваемыми номер один.

— Я ушла из «Ала-Ваи Инн» в одиннадцать тридцать пять, мистер Геллер.

— Очень точное время. Вы посмотрели на свои часы?

— Я не ношу часов, но кто-то из моих друзей ушел, когда начался танец в одиннадцать тридцать, а я ушла минут через пять после них. Моя подруга сказала мне потом, что посмотрела на часы, когда они уходили, была половина двенадцатого.

— Но ваше заявление, сделанное в ту ночь, гласит, что вы ушли между половиной первого и часом ночи.

— Должно быть, я ошиблась.

— А если вы действительно ушли между половиной первого и часом, у этих парней не было времени, чтобы добраться с пересечения Норт-Кинг-стрит и бульвара Диллингэм, где произошла авария и драка...

— Я вам сказала, — произнесла она, поднимаясь, — что, должно быть, ошиблась сначала.

— Вы хотите сказать, что затем ваша память освежилась.

Она сорвала очки. Ее серо-голубые глаза, обычно выпуклые, сузились.

— Мистер Геллер, когда в ту ночь и рано утром меня допрашивали, я была в состоянии шока, а потом находилась под действием успокаивающего. Что удивительного в том, что позднее я вспомнила все более ясно? Изабелла... идем. Беатрис.

И Талия пошла прочь, а Изабелла испепелила меня взглядом, на две трети презрительным, на одну — разочарованным. Беатрис последовала за ними. Я заметил, что маленькая служанка оставила свою сумочку и хотел было сказать ей об этом, но едва заметным движением головы она попросила меня молчать.

Когда они удалились, я сел, недоумевая и дожидаясь, когда Беатрис скажет хозяйке, что должна вернуться за забытой сумочкой.

Она вскоре вернулась и, забирая ее, прошептала:

— Сегодня вечером я свободна. Ждите меня у парка Вайкики в половине девятого.

И ушла.

Ну и ну. Ничего себе дела!

Похоже, несмотря на то, что Изабелла на меня разозлилась, сегодня вечером у меня все-таки будет свидание.

Глава 9

Нежный шорох пальм и экзотический запах раскрывающихся по ночам цветов кактуса отступил под натиском пронзительных автомобильных гудков и острого запаха китайского рагу, как только тихая жилая Калакауа-авеню внезапно превратилась в шумную и торговую улицу. И даже черный бархат неба, усеянный звездами, и золотистая луна померкли перед лицом ярко сверкающих и похожих на блестящую сыпь огней парка увеселений Вайкики, который раскинулся рядом с пересечением Калакауа и Джон-Эна-роуд.

Чтобы попасть ко входу в парк, я по совету указателей свернул с Эна-роуд налево. Через дорогу я увидел смахивающие на хижины ресторанчики для посетителей парка увеселений, дешевые кафе, кабинет красоты и парикмахерскую. Местные жители, как туземцы, так и белые, прогуливались в желтом свете уличных фонарей, пары шли по дорожкам, держась за руки или жуя сандвичи и запивая их шипучкой прямо из бутылок, или облизывая брикетики мороженого. Совсем недалеко отсюда начинался пляж. Несколько туземных девчонок, которым еще не исполнилось и двадцати, прохаживались здесь, надеясь подцепить матросов или солдат. Место было сомнительное, но в то же время относительно безопасное, какое всегда бывает поблизости от любого увеселительного парка.

Я закатил «дюран» миссис Фортескью на почти заполненную стоянку. Музыка здесь совсем не напоминала ленивое расслабляющее наигрывание гитары и укулеле в «Ройял Гавайен», призванное убаюкать богатых туристов и заставить их расстаться со своими деньгами. Тут звучала знакомая всей Америке песня — звенели колокольчики, визжали подростки, а мелодия каллиопы зазывала на карусель. Правда, этот мотивчик тоже был придуман для того, чтобы заставить дураков расстаться со своими денежками.

Она ждала снаружи, прислонясь к колонне у арки входа, как раз под буквой "А" сложенного из лампочек названия «Парк Вайкики», и держа в пальчиках с кроваво-красным маникюром сигарету. На смену белой блузке и длинной темной юбке явилось обтягивающее платье без рукавов и длиной до колен, сшитое из японского шелка, белого с пугающе яркими красными цветами, которые, казалось, росли прямо из ткани. Чулок на ее красивых ногах не было, и сквозь ремешки белых сандалий виднелись тоже покрытые кроваво-красным лаком ногти. Губы она накрасила помадой в тон цветам на платье, а в черные волосы — над левым ухом — воткнула настоящий красный цветок. От утреннего светского наряда осталась только белая сумочка с защелкивающимся замочком.

— Мистер Геллер, — произнесла она, и улыбка осветила ее лицо. — Рада вас видеть.

— И я рад вас видеть, — сказал я. — Это платье прекрасно почти, как вы.

— Я не знала, придете ли вы, — сказала Беатрис.

— Я никогда не подвожу милую девушку, которая предлагает мне встретиться.

Она затянулась и выпустила идеально ровное колечко дыма из сложенных идеальным колечком губ. Затем, чуть улыбнувшись, сказала:

— Вы заигрываете со мной, мистер Геллер?

— Нат, — уточнил я. — При виде вас в этом платье любой мужчина, у которого в жилах течет кровь, станет с вами заигрывать.

Ей это понравилось. Сделала жест рукой, в которой держала сигарету:

— Хотите закурить?

— Нет. Может остановить мой рост.

— А вы еще не до конца выросли, Нат?

— Еще нет. Но тянусь.

Белая вспышка ее улыбки затмила мерцающие огни и неон рекламы парка Вайкики. Я предложил ей руку, и она, отбросив сигарету, пролетевшую вспыхнувшей дугой, прижалась ко мне — слишком тесно для первого свидания. Маленькую служанку миссис Мэсси привлекли мои мужские чары или она играет в какую-то свою игру?

Мне отчаянно хотелось думать, что я действительно безумно понравился этой фигуристой милашке-малышке. Мысль о том, что она может оказаться всего лишь проституткой, почуявшей прибывшего с материка любителя развлечься, была мне очень не по душе. Она-то мне безумно понравилась... ее пьянящий аромат — духов или цветка в волосах, заострившиеся кончики грудей, торчавшие сквозь шелк платья — для этого было достаточно прохладно, — и, естественно, соблазн неизведанного, очарование Дальнего Востока, невысказанные обещания запретных удовольствий и невыразимого наслаждения...

Какое-то время мы почти не разговаривали. Просто шли за руку сквозь толпу в основном местных жителей, для которых нет ничего удивительного в том, что желтая женщина идет с белым мужчиной. Если бы не дикая смесь рас, могло показаться, что вы гуляете на ярмарке где-нибудь в Иллинойсе — ничего особо гавайского в этом парке не было. На близость океана скромно указывали морские коньки вместо обычных лошадок на карусели, огромный дощатый Ноев ковчег, в котором размещался скромный зоопарк, да предлагаемые в награду за стрельбу по мишеням куколки в юбочках из травы, бумажные «леи» и игрушечные укулеле. Но в остальном это был обычный мир опилок и интермедий, который любой американец признает чужим только в том смысле, что он отражает обычную суету жизни.

Мы съели сахарной ваты — один на двоих большой розовый ком, — пока она вела меня к неуклюжему двухэтажному дощатому строению.

— Не могу поверить, — сказал я.

— Чему?

— Тому, что нет насекомых. Ни мошек, ни москитов, ничего.

Она пожала плечами.

— Они исчезли, когда осушили болото.

— Какое болото?

— Где сейчас Вайкики.

— На месте Вайкики было болото?

Она кивнула.

— Если вам нужны насекомые, пройдите вниз по каналу Ала-Ваи.

— Да нет, мне и так хорошо...

— Много лет назад осушили Вайкики, чтобы получить землю под сахарный тростник. Исчезли болотца и пруды, маленькие фермеры и рыболовы. Пляжи и туризм появились по счастливой случайности.

— Как и исчезли насекомые.

Она кивнула.

— Змей на Гавайях тоже нет. Даже дальше по Ала-Ваи.

— Они тоже ушли отсюда?

— Нет. Их никогда здесь не было.

Я усмехнулся.

— Не было змей в раю? В это трудно поверить.

Она изогнула бровь.

— Только в человеческом обличий. Они повсюду.

Она была права. Здание, к которому мы шли, сотрясалось от музыки и возни юной поросли. Чем ближе мы подходили, тем слышнее становилась исполняемая настоящим американским джаз-бандом мелодия «Чарли, мой мальчик», разбавляемая гитарными переборами, чтобы придать ей хотя бы видимость гавайского стиля. Желтые, белые и коричневые подростки болтались перед входом и бегали вдоль дощатого сооружения, прикладывались к фляжкам со спиртным, курили и целовались. В своем костюме и при галстуке я определенно был здесь самым одетым — ребята щеголяли в шелковых рубашках и синих джинсах, а девочки — в хлопчатобумажных свитерках и коротких юбках.

Я заплатил при входе — 35 центов, но для пар — за полцены, получил взамен корешки билетов, и, протиснувшись сквозь толпу танцующих, мы отыскали столик на двоих. На открытой эстраде сидел оркестр, который, судя по надписи на барабане, назывался «Счастливый фермер». Музыканты в рубашках кричащих расцветок затянули медленную мелодию «Лунный свет и розы». При виде всех этих пар — там желтый парень с белой девушкой, здесь коричневая девушка с белым парнем, — слившихся в потных объятиях под вращающимся зеркальным шаром, который отбрасывал красные, синие и зеленые огоньки, член ку-клукс-клана получил бы разрыв сердца.

— Хотите кока-колы? — спросил я. Она воодушевленно закивала.

Я пошел к бару, который торговал безалкогольными напитками и кое-какими закусками, взял две холодные, запотевшие бутылки коки и пару стаканов и вернулся к своему восточному цветку, который усердно жевал резинку.

Усаживаясь, я достал из кармана фляжку с ромом и спросил:

— Обойдемся этим?

— Конечно, — сказала она, наливая себе кока-колы. — Думаете, что лоси не любят «оке»?

«Оке», как предположил я, означало какою-то местную гавайскую выпивку.

Я налил ей в кока-колу рому.

— Это клуб лосей?

Она прилепила резинку к обратной стороне столешницы.

— Нет. Но местные братские ордена по очереди устраивают танцы. В ту ночь были орлы.

Под «той ночью» она подразумевала ночь, когда напали на Талию Мэсси.

— Перед тем, как напасть на Талию, — сказал я, смешивая в своем стакане коку и ром, — насильники пришли потанцевать в это заведение.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Вы действительно так думаете?

Я убрал фляжку.

— Что вы имеете в виду?

— Почему, по-вашему, я пригласила вас сюда?

— Из-за моих прекрасных глаз?

Она не улыбнулась.

— Вы очень жестко обошлись сегодня с миссис Мэсси.

— Это моя работа.

— Жестко обходиться с ней?

Я покачал головой.

— Нет, пытаться добиться от нее правды.

— Вы думаете, она лжет?

— Нет.

— Вы думаете, она говорит правду?

— Нет.

Она нахмурилась.

— А что тогда?

— Я ничего не думаю... пока. Я только начинаю разбираться в фактах. Я детектив. Вот этим я и занимаюсь.

— Вы еще не пришли ни к какому мнению?

— Нет. Но кто-то действительно что-то сделал с вашей хозяйкой. Я хочу сказать, что она не сама сломала себе челюсть. И не сама себя изнасиловала.

Она обдумала эти слова, потягивая напиток.

— Таких преступлений здесь не бывает. Насилие — это не для гавайцев. Они миролюбивая раса. Ручные, как домашние собаки или кошки.

— Что ж, только две из этих собак были гавайскими. А японская кошка — только одна.

Что-то промелькнуло в ее глазах, как огонек, который тут же погас.

— Двое — гавайцы. Тот парень-китаец, он наполовину гаваец. Здесь такое преступление не имеет смысла. Изнасилование.

— Почему?

— Потому что девушек здесь... — она передернула плечами, — ... не приходится принуждать.

— То есть вы хотите сказать, что достаточно купить им кока-колы? Может, еще плеснуть туда немного рому? И дело в шляпе?

На это она улыбнулась, чуть-чуть, как если бы я пощекотал ей пятки. Потом, как и огонек в глазах, улыбка исчезла.

— Нет, Нат. Не совсем так... это трудно объяснить человеку с материка.

— Я понятливый.

— До прихода миссионеров это была мирная земля. Даже теперь единственные изнасилования, о которых становится известно — это... как вы называете, когда девушка несовершеннолетняя?

— Половая связь с лицом, не достигшим совершеннолетия?

Она кивнула.

— Молоденькая девушка уступает парню постарше, потом об этом узнают родители или должен появиться ребенок... тогда и говорят об «изнасиловании». Но чтобы цветные мужчины набросились на белую женщину? Здесь такого не бывает.

— Всегда что-то бывает в первый раз, — сказал я. — Вы что, хотите сказать, что расы смешиваются не в постели? — Я кивнул в сторону разномастного парада вожделения на танцевальной площадке. — Это что, мираж?

— Они смешиваются, — сказала она. — Пляжные мальчики... гавайские мальчики, которые обучают серфингу на гостиничных пляжах... их ученицы — это, как правило, женщины-туристки или одинокие жены моряков... но этот секс... как это называется?

— По взаимному согласию.

Она кивнула.

— Значит, вот что вы думаете? Что ваша хозяйка завела роман с пляжным мальчиком, а он вышел из-под контроля? И она придумала историю...

— Я этого не говорила. Я должна... я должна казаться вам ужасной.

— Вы кажетесь мне ожившей куклой.

Она опустила глаза под моим восхищенным взглядом.

— Но ужасным человеком. Предавшим работодателя.

Я поднял брови, отпил сдобренной ромом кока-колы.

— Я не думаю, что богатый человек, который платит слуге несколько баксов в неделю, покупает тем самым хоть какую-то лояльность. Будь это так, парни вроде меня никогда ни о ком не раскопали бы никакой грязи.

— Вы честный человек.

Я чуть не подавился кокой.

— Что?

— Вы говорите, что думаете. Вы ничего не скрываете.

Частенько я скрывал все, но сказал:

— Это верно.

— Вы потанцуете со мной?

— Конечно.

«Счастливые фермеры» как раз начали «Письма любви на песке», гитара вступила с особым старанием, и когда я прижал к себе Беатрис, от аромата ее цветка у меня закружилась голова... или в этом был виноват ром?

— Я не была уверена, что вы придете, — сказала она, — из-за мисс Белл.

— Мы с Изабеллой только друзья.

— Она сказала своей кузине, что вы возлюбленные.

— Это... э... преувеличение. Мы познакомились только на пароходе. Кроме того, она зла на меня.

— Потому что вы так обошлись сегодня с миссис Мэсси.

— Это уж точно.

— Нат.

— Да.

— Теперь ты до конца подрос?

— Почти совсем.

Следующий танец был быстрым. Я как мог поправил брюки, и мы вернулись к столику. Но не успели мы сесть, как Беатрис спросила:

— У тебя есть машина?

— Разумеется.

— Мы можем поехать ко мне. Я живу с мамой, двумя сестрами и двумя братьями. На Капалама-вэй.

— Я остановился в «Ройял Гавайен».

— Нет. Не туда. Может увидеть мисс Белл. Верно замечено.

Она коснулась моей ладони. Тихо, застенчиво проговорила:

— Я знаю место, куда ездят пары. Вниз по дороге вдоль пляжа.

— Показывай, — сказал я.

Скоро мы уже выруливали с парковки Вайкики.

— Видишь эту парикмахерскую? — спросила она, указывая на ряд захудалого вида заведений через дорогу. — Видишь ту закусочную?

Я пригляделся. В обветшалом двухэтажном здании — на втором этаже были жилые помещения — размещалась парикмахерская, с традиционным навесом и окном с надписью «Парикмахерская на Эна-роуд». Через окно была видна женщина-парикмахер, подстригавшая белого мужчину. Дальше, по направлению к пляжу, стояла палатка с вывеской «Японская лапша, горячие сосиски», а вокруг, на свободном участке земли, за беспорядочно расставленными столиками сидели пары и ели из мисочек горячую лапшу. Тут же неподалеку стояло несколько автомобилей, их пассажиров обносили азиатского вида официанты в белых фартуках на манер «обслуживания не выходя из автомобиля».

— Вот здесь свидетели видели миссис Мэсси? — сказала Беатрис. — Она шла мимо, а за ней следом шел белый мужчина.

— А это, — сказал я, кивнув в сторону большого двухэтажного белого магазина с вывеской «Бакалея — Холодные напитки — Табак», который стоял дальше, на углу Хоброн-лейн и Эна-роуд, — то здание, которое не позволило свидетелям увидеть, как схватили Талию.

— Если это правда, — спросила Беатрис, — что случилось с белым мужчиной, который шел за ней? Он исчез за углом?

Я посмотрел на нее.

— Беатрис... а чего, между прочим, ты добиваешься?

— До своей смерти в прошлом году мой отец работал на том же консервном заводе, что и отец Коротышки.

— Коротышки?

— Сумицу Ида. Хорас Ида. Сверни здесь.

Я по-прежнему хотел попасть в прибежище влюбленных. Когда я свернул на дорогу, идущую вдоль пляжа, антураж Эна-роуд несколько изменился — вместо забегаловок и магазинчиков появились бунгало размером чуть больше деревянных хижин и тесно стоящие обшарпанные двухэтажные жилые дома.

Она заметила, что я быстро осмотрел окружающую местность.

— Здесь снимают жилье холостые офицеры из Форта де Рассей.

Я фыркнул.

— Я думал они предпочитают что-нибудь получше.

— В стороне от любопытных глаз, поэтому можно спокойно привести местную девушку. Недалеко от пляжа, где можно познакомиться с женщинами-туристками. И женами моряков. Только, говорят, не все офицеры холостяки.

Мы двигались дальше, и пейзаж снова изменился. Теперь мы ехали вдоль пляжа, и в этот момент наш автомобиль был здесь единственным. Дорога была немного разбита, довольно ухабистая, в лунном свете поблескивала ее белая коралловая основа. Она не слишком отдалялась от океана — его было слышно, чувствовался его запах, только не было видно, но местность вокруг была, скорей всего, пустынной, только вдоль дороги тянулись заросли колючего кустарника и диких кактусов. Пальм не было и в помине, торчали только телеграфные столбы.

— Они часто ругались, — внезапно сказала Беатрис.

— Кто?

— Мистер и миссис Мэсси.

— И как же?

— Он обзывал ее и приказывал заткнуться. Иногда она уходила.

Я наморщил лоб.

— Ты знаешь, из-за чего они ссорились?

— Ей здесь не нравилось. Она скучала. Слишком много пила. Он требовал, чтобы она прекратила, что она отвадила от дома всех его друзей. У нее острый язычок, у миссис Мэсси.

— Сколько ты у них работаешь?

— Больше двух лет.

— Значит, ты уже была, а не поступила к ним помогать по хозяйству, когда миссис Фортескью сняла отдельный дом?

— Нет. Я уже была у них, когда приехала миссис Фортескью.

— Они с Талией ладили?

— Нет. Она все время ругала миссис Мэсси, что та мало делает по дому, мало готовит, много спит.

— Так миссис Фортескью поэтому сняла себе бунгало?

Беатрис кивнула.

— И из-за ссор между мистером и миссис Мэсси. Они тревожили миссис Фортескью. Здесь... поворот здесь.

Мы проехали еще мили полторы. Небольшая дорожка привела на поляну. Фары «дюрана» выхватили цементный фундамент разрушенного здания. Всякий хлам, битые бутылки, окурки и следы шин — ничего себе местечко.

Я выключил мотор и фары. Полная луна позволяла нам хорошо видеть друг друга. Лунный свет приглушил цвет помады и цветка в ее волосах. Я пристально разглядывал Беатрис. Одна моя половина восхищалась ею, вторая половина пыталась ее разгадать, сама же она смотрела в сторону.

— Что еще ты знаешь, Беатрис? — спросил я. — Что ты знаешь, что так сильно тебя тревожит и из-за чего ты искала со мной встречи?

Ее голова дрогнула, на меня настороженно взглянули темные глаза. Без всякого выражения, как бы между делом, словно скучающий клерк за стойкой, она произнесла:

— Я знаю, что миссис Мэсси встречалась с другим мужчиной.

— С каким другим мужчиной?

— С каким-то офицером. Он приходил, когда мистер Мэсси отсутствовал. Сначала раз в неделю. Потом, в мае прошлого года, он стал приходить чаще. Оставался на целую неделю, когда мистер Мэсси дежурил на подводной лодке.

Я перевел дух. Позади нас, скрытый за кустами, бился о коралловые рифы океан.

— Весьма вызывающее поведение, Беатрис.

— Они не целовались, не прикасались друг к другу у меня на глазах. Они спали в разных комнатах, по крайней мере ложились спать и просыпались утром в разных комнатах.

— Тем не менее они вели себя бесстыдно...

— Они ходили купаться на Вайкики, ездили на пикники в Каилуа, на пляж Нанакули. Иногда она два-три дня не ночевала дома, брала с собой простыни, тапочки, полотенца, ночную рубашку.

— Кто был этот офицер?

— Лейтенант Брэдфорд.

Джимми Брэдфорд. Тот парень, который бродил вокруг ее дома с расстегнутой ширинкой, парень, которого Талия утешала перед тем, как ее увезли в больницу...

— Ты никому об этом не сказала, — подытожил я.

Она свела брови.

— Мне стыдно. Мне нужна эта работа. Моя мать — вдова с пятью детьми. Всего лишь одно поколение отделяет меня от работы кули, Нат. Я не могу рисковать...

Я подвинулся к ней поближе. Коснулся ее лица.

— Тебе нечего стыдиться, милая.

— Ты не знаешь, что это такое. Мой отец приехал сюда из Хиросимы, там было слишком много людей, слишком много бедняков. Здесь, на плантациях сахарного тростника, мой отец работал за девять долларов в месяц и еду. Для него это был большой шаг вперед. На консервном заводе он зарабатывал еще больше, но работа по восемнадцать часов в сутки в течение многих лет убила его.

Я погладил ее по волосам.

— Я вырос на Максвел-стрит, милая. Я и сам ребенок трущоб. Но каждому новому поколению чуть-чуть легче жить... твои дети пойдут в колледж. Вот увидишь.

— Ты забавный.

— Почему это?

— Эгоистичный, но добрый.

— Добрый, да? — Я провел ладонью по ее прохладной обнаженной руке. — Почему бы нам не оставить разговоры обо всей этой ужасной мути и не заняться чем-нибудь более приятным...

Я поцеловал ее. Она откликнулась с душой и подарила мне очень приятный поцелуй, но весьма стандартный. То есть я хочу сказать, что мне не открылось никаких тайн Востока. Тем не менее на меня он оказал нужное воздействие — я снова набирал нужный объем.

Я наклонился вперед, чтобы поцеловать ее еще раз, когда она сказала:

— Ты знаешь, где мы, Нат?

— Конечно... в убежище влюбленных.

— Правильно. Это Ала-Моана.

— Дерьмо, — выругался я. — Извини мой французский... Именно здесь это и случилось. Здесь это и случилось!

Она кивнула.

— Это старая карантинная станция для животных.

Я отодвинулся от Беатрис, разглядывая сквозь ветровое стекло сорняки, мусор и цементные плиты.

— Куда, по словам Талии, ее привезли... и изнасиловали...

Она снова кивнула.

— Хочешь выйти? Посмотреть?

Я разрывался между двумя самыми неотложными желаниями своей жизни: страстным томлением между ног и любопытством глаз.

В конце концов проклятое любопытство пересилило.

— Да, давай ненадолго выйдем.

Я вышел со своей стороны, обошел автомобиль и открыл для нее дверцу.

— Видишь вон те кусты? — спросила она. — Ее затащили туда, как она говорит.

И я повернулся и уставился в гущу зарослей, словно они могли мне что-то поведать. Но лунный свет не проникал сквозь эти кусты, ничего не было видно.

Зато я кое-что услышал.

Кого-то.

— Здесь кто-то есть, — прошептал я, загораживая Беатрис рукой. — Быстро в машину!

Здесь был не один человек — я слышал, как они двигались, веточки пощелкивали у них под ногами. А я не захватил оружия! Ну кому придет в голову обвешиваться девятимиллиметровыми браунингами, когда он идет на свидание со служанкой, похожей на гейшу?

Затем, по одному, они появились из темноты — четыре лица, принадлежащие четырем мужчинам, мрачные лица, которые казались белыми в свете луны, но сами эти лица не были белыми, о, нет.

Это были лица четырех мужчин, четырех оставшихся, которые привезли сюда Талию Мэсси, изнасиловали и избили ее.

Они молча надвигались на меня, и я схватился за ручку дверцы, но она выскользнула у меня из пальцев.

Автомобиль уезжал из прибежища влюбленных — без меня.

Вцепившись пальцами с кроваво-красными ногтями в руль, Беатрис крикнула из машины:

— Я сделала, как вы просили. А теперь оставьте меня!

Я догадался, что обращается она не ко мне.

Глава 10

Я попятился, и они окружили меня. Четверо парней в хлопчатобумажных штанах и шелковых рубашках навыпуск, рубашки были темного цвета, что помогло им оставаться незамеченными, пока они сидели в кустах и ждали. Но когда я вышел на залитое лунным светом открытое пространство, а они, словно танцуя какой-то островной танец, вышли туда вслед за мной, на темно-синей, темно-зеленой и темно-пурпурной рубашках расцвели желтые, молочные и красные цветы — удивительно нарядная одежда для банды мерзавцев, сидевших в засаде.

Я остановился и повернулся внутри круга, не желая, чтобы кто-то оставался у меня за спиной. По фотографиям из досье я узнал их: Дэвид Такаи, гибкий, как лезвие ножа, темнокожий, плоское овальное лицо, внимательный взгляд ярких глаз, блестящих, как отполированные черные камни, черные волосы зачесаны назад; Генри Чанг, низенький, плотный, глаза горят негодованием, курчавые волосы кажутся шапкой над гладким, узким лицом, по выражению которого непонятно — разразится он слезами или взорвется гневом, Бен Ахакуэло, широкоплечий боксер, светлая кожа, он был бы красив, как картинка, если бы не густые брови над темными печальными глазами; и Хорас Ида, чей вид меня поразил, потому что на фотографии было запечатлено только круглое полное лицо со щелочками глаз и неаккуратный валик черных волос, и я оказался не готов к тому, что эта голова с по-детски пухлым лицом венчала невысокое, крепкое и гибкое, сильное тело, не говоря уже о том, что эти глаза светились умом, тревогой и серьезностью.

— Какого черта вы собираетесь со мной сделать? — спросил я, постаравшись, чтобы в голосе прозвучало негодование, позволившее бы скрыть охвативший меня страх.

В течение нескольких мгновений единственным ответом был шум волн, разбивавшихся о риф, и шелест трогаемых ветром листьев. Ида посмотрел на Ахакуэло, словно ища поддержки. Но широкоплечий боксер со скорбными глазами молчал.

Наконец Ида сказал:

— Просто хотим поговорить.

Я медленно поворачивался в их кругу, и сейчас Ида оказался как раз лицом ко мне.

Я покрепче уперся ногами в землю.

— Ты спикер?

Ида пожал плечами. Я понял это как «да».

— Если вы хотели поговорить со мной, — сказал я, — могли бы прийти ко мне в отель.

Ида рассмеялся.

— Мы притягиваем газетчиков и копов, как дерьмо мух. Или вы думаете, что парни Ала-Моана могут прийти потанцевать в «Ройял Гавайен»?

Генри Чанг усмехнулся, на лицах остальных двух не отразилось ничего. Этих четверых, а до этого — пятерых, вместе с покойным Кахахаваи, конечно же, называли «парни Ала-Моана», по названию этого удаленного и разоренного места, где было совершено их предполагаемое преступление.

— И потом, — пожав плечами, сказал Ида, — откуда мы знали, что вы обратите на нас внимание? А здесь обратили.

Он был прав.

— Что вам, парни, от меня надо?

— Если захотим, можем вас отделать, верно?

Сжав руки в кулаки, я начал поворачиваться по кругу.

— Это может обойтись вам дороже, чем вы думаете...

Теперь заговорил Генри Чанг, но это было больше похоже на лай:

— Но мы можем, правильно, белый?

— Да, — согласился я. Меня мутило — первый, кто даст мне в живот, получит в лицо остатки сахарной ваты. — Да, полагаю, что вчетвером вы значительно превосходите меня по силе. Что скажете, если сойтись по очереди, по-спортивному?

Ида ударил себя в грудь, и звук эхом разнесся в ночи.

— Вы выслушаете нас, хорошо?

— А?

Он говорил так тихо, что шум разбивающихся волн почти заглушал его.

— Мы не собираемся вас отделывать. Мы не бандиты, как говорят газеты белых. Мы только хотим, чтобы вы нас выслушали.

Меня захлестнула волна облегчения.

— Я... э... совсем не против разговора с вами, ребята... но нельзя ли найти какое-нибудь более уютное местечко!..

— Можно. — Ида кивнул и улыбнулся, в его улыбке было какое-то беспокойство. — Я знаю хорошее место. Мы отвезем вас туда...

Подобная фраза могла только встревожить парня из Чикаго.

Но я не видел возможности вырваться от них. По крайней мере один из этих парней, Ахакуэло, был прекрасным спортсменом, чемпионом по боксу и звездой местной разновидности футбола, в который играют босиком. Какие у меня были шансы убежать от него!

Кроме того, я все больше чувствовал себя вне опасности. Несмотря на то, что вся эта история выглядела очень театрально, учитывая, каким образом заманила меня сюда моя восточная сирена, в эту заросшую кустами местность между Вайкики и Гонолулу, вреда я не ожидал. Я испугался, не скрою. Но вреда уже не ожидал...

Ида показывал вокруг себя.

— Вот место, куда, как говорит женщина Мэсси, мы ее привезли, где насиловали и били.

Генри Чанг с горечью сказал:

— Вы думаете я беру женщин силой? Думаете Бенни берет женщин силой?

Что я должен был сделать — возразить?

— Ваш город не слишком похож на место, где трудно снять девчонку, — согласился я.

— Мы можем вас убить, — сказал Ида. — Можем вышибить из вас все дерьмо. Но мы не собираемся этого делать. — Он повернулся к Такаи. — Мэк, подгони машину.

Гибкий японец кивнул и пошел прочь с поляны.

Ида сказал:

— Вы знаете, что сделали копы? Когда они не нашли здесь следов моих шин, они пригнали сюда мой автомобиль, проехались на нем и сделали следы. Но это им не помогло.

— Я слышал, — сказал я. — А еще я слышал, что в управлении у вас нашлись сторонники.

Ида кивнул, Ахакуэло тоже, Чанг смотрел на меня с неприкрытой ненавистью.

— Дайте мне объяснить, как выглядит эта помощь, — сказал Ида. — Это означает, что, когда одни копы предпринимают действия, чтобы засадить нас, другие копы предупреждают нас об этом.

Невдалеке заработал мотор автомобиля. Через минуту его фары осветили поляну. Такаи подъехал и, не выключив мотор, выскочил из машины. Это был желтовато-коричневый «форд-фаэтон» с опущенным верхом.

— Неизвестный автомобиль, — сказал я.

— Поехали, — сказал Ида.

Наша небольшая группа набилась в «фаэтон» — Такаи, Чанг и Ахакуэло сели сзади, Ида за руль, а я — рядом с ним, на переднее сидение.

— Мы не насиловали ту женщину, — сказал Ида, перекрывая мягкое урчание хорошо отлаженного мотора модели А. Мы гладко катили по Ала-Моана, но только до первой рытвины.

— Почему бы тебе не рассказать мне о той ночи, Хорас?

— Мои друзья зовут меня Коротышка, — сказал он.

Значит, мы уже друзья.

— Отлично, Коротышка, — отозвался я. И повернул голову, чтобы увидеть три враждебных лица на заднем сиденье. — Зовите меня Нат, парни.

Такаи указал на себя.

— Они зовут меня Мэк. — Показал на сурового Генри Чанга. — Он — О. — Это прозвучало, как «Оно», но через секунду я уже понял.

Ахакуэло произнес:

— Зовите меня Бенни.

И будь я проклят, если он не протянул мне руку. Я протянул свою, и мы обменялись рукопожатием. От остальных подобных предложений не поступило.

— Той субботней ночью в сентябре прошлого года, — сказал Ида, — я просто болтался по окрестностям. Поехал в чайный дом Мошизуки, без всяких происшествий. Послушал филиппинскую музыку на Тин-Кэнэлли, встретился с Мэком и Бенни. Пили пиво, болтали.

Впереди появились огни Гонолулу, и похожая на джунгли растительность поредела. Слева был виден океан — бесконечная, отливающая золотом чернота, смыкающаяся с усеянным звездами пурпурным небом, в котором висела и золотистая луна.

— Бенни сказал, что можно закатиться на свадьбу, он знал куда, — продолжал Ида.

У меня за спиной раздался голос Бенни:

— Нас не приглашали, но сын хозяина, док Корреа, мой друг.

— Мы выпили пива, поели жареной свинины. На свадьбе встретились с О и Джо Кахахаваи. Дело там шло медленно, и кто-то предложил поехать в парк Вайкики потанцевать.

Мы проезжали мимо Гувервилла, городка хибар, сооруженных из жестяных и картонных коробок... в нем не было ничего чисто гавайского, разве что раскинулся он на берегу океана.

— На танцы мы приехали в одиннадцать тридцать. Мы не хотели платить за билеты, потому что знали, что в полночь там закрывают. Поэтому взяли у выходивших оттуда знакомых корешки билетов, Джо и О пошли внутрь, а я остался ждать в машине.

Заговорил Ахакуэло:

— Нас видела там уйма народу.

— Да, — сказал Дэвид Чанг, — например, та девчонка, которую ты шлепнул по заду.

Такаи засмеялся:

— Рада небось, что шлепнул! Поэтому она его и запомнила.

Тали резко произнес:

— Она запомнила, что ты был пьян.

— Заткнись, — бросил Чангу Ахакуэло. Пейзаж вдоль Ала-Моана теперь напоминал болота. У меня появился шанс найти здесь москитов, которых выселили из Вайкики.

— Похоже, что в ту ночь вы здорово нагрузились, — сказал я. — Сколько же вы выпили?

— Бенни перебрал водки, — согласился Ида. — Джо тоже. Остальные пили пиво. На танцах Джо и О столкнулись с Бенни и Мэком. Потом Джо пришел на стоянку и отдал мне свой корешок. Я пошел туда, а он остался на стоянке.

Слева от нас я разглядел небольшой причал, к которому были привязаны небольшие лодки — в основном рыбачьи суденышки, сампаны с их характерными очертаниями и несколько случайно затесавшихся стройных яхт, которые выглядели здесь настолько же неуместно, как фрак и белый галстук на деревенской гулянке.

— В полночь, — продолжал Ида, — танцы закончились, мы еще побыли там, поболтали с приятелями, минут пять, наверное... потом сели в «форд» и вернулись на свадьбу.

— Сколько вы там пробыли?

— От силы минут десять. В доме играла музыка, но никто не танцевал, все шло к концу. Они пели «Прощальную». И пиво кончилось. Бенни захотел домой, на следующий день у нас была тренировка по футболу, поэтому я подбросил его, и он пошел домой, по Фрог-лейн.

Теперь впереди уже ясно различались дома Гонолулу, а слева от нас замерцали огни кораблей в гавани.

— Примерно в это время, — напомнил я, — у вас произошла стычка с той белой женщиной.

— Я покажу вам, где это случилось, — кивнул Ида, сворачивая направо, на Шеридан-стрит, первую улицу, на которую можно было свернуть.

Вскоре мы повернули налево, на Кинг-стрит. Справа от нас тянулась великолепная старая плантация, мелькавшая сквозь кусты, листву и затянутую колючей проволокой ограду. Листья пальм скрывали и защищали и ее, и сад от туристов, постоянно толкущихся в «Кокосовой шляпе» — сувенирном магазинчике напротив, который представлял собой покрытую травой хижину с хвастливой вывеской «Частичка старых Гавайев в самом сердце Гонолулу».

И задолго до того, как я ожидал увидеть его, моему взору предстало священное место обитания гавайского правительства — и всё благодаря гидам, которых вряд ли предоставил бы в мое распоряжение Оаху. Ида сбавил скорость, чтобы я смог все хорошенько рассмотреть. Дворец Иолани был справа, он стоял настолько далеко в глубине улицы, что в лунном свете казался кукольным домиком. Этот сундук в викторианском стиле с башнями по углам и по центру обоих фасадов, перегруженный безвкусной отделкой и казавшийся почти до смешного грандиозным на крошечном коврике своей лужайки и по сравнению с пальмами-часовыми, — этот дворец изо всех сил стремился выглядеть не по-гавайски.

Напротив дворца, слева от меня, располагалось здание суда, еще одно забавное чудовище с балконами, греческими колоннами и башней с часами по центру фасада. Борясь за внешность этого сооружения, в бой вступили несколько архитектурных стилей, но ни один из них не одержал победы, тем не менее от здания суда исходило величие комической оперы.

На каменном постаменте перед ним стояла золотая статуя туземного воина с копьем в руках, в украшенной перьями накидке, сильного и гордого.

— Король Камехамеха, — пояснил Ида. — Немного похож на Джо.

То есть на Джо Кахахаваи, его убитого друга.

— Джо гордился, что был похож на Камехамеху. Почти так же, как своим большим пальцем ноги, которым бил по мячу... Здесь его похитили.

Да, здесь. Когда в то январское утро Кахахаваи шел к зданию суда, чтобы отметиться, он зашел в тень статуи островного монарха и попал в руки Томми Мэсси и компании. По соседству с судом, на боковой улочке, стояло современное здание почты, где, поставив свою машину, наблюдала и ждала миссис Фортескью.

Мы проехали через центральную часть Гонолулу, совсем рядом с отелем Александра Янга, и, если бы я захотел, то мог с легкостью выскочить и убежать. Я не совсем понимал, почему эти ребята захотели, чтобы я их выслушал, но я не думал, что мне угрожает опасность, а кроме того, я хотел их выслушать...

За центром, в рабочем квартале, Ида остановил автомобиль у обочины, но мотор не выключил. Мы находились на пересечении важнейших улиц — Кинг-стрит и Лилиха-стрит, налево, в направление Перл-Харбора уходил, изгибаясь, бульвар Диллингэм.

— Машину вел маленький белый парень, — сказал Генри Чанг, — но набросилась на нас его большая толстая мама-полукровка.

Ида сказал:

— Она заорала из окошка: «Смотри, куда тебя черти несут!». А я крикнул в ответ: «Чего орешь?»

Тихо, с сожалением в голосе Ахакуэло сказал:

— Джо разъярился, увидев белого мужчину с этой скандальной девкой. Большой Джо выпрыгнул из машины и крикнул: «Тащи сюда своего проклятого белого, и я покажу ему что почем».

— Но этот малыш остался за рулем, — сказал Ида. — Он выглядел по настоящему напуганным. А большая толстая мама не испугалась... она вылезла из машины, здоровая такая баба, ростом почти с Джо. Она шла и ругалась, от нее сильно пахло спиртным, пьяная была, к дьяволу. Мы все выскочили из машины, но они с Джо уже сцепились. Она схватила Джо за горло и царапала его, а Джо оттолкнул ее, и она упала на подножку своей машины. Большая, жирная дикая кошка. Нам хватило, Джо тоже, мы забрались в машину и, смеясь, помчались прочь на всех парах.

— Только, как оказалось, смеялись вы рано, — сказал я. — Потому что она поехала в полицию и заявила, что на нее напали.

Ида растерялся и смутился.

— Это она ударила Джо.

— А Джо ударил ее. — Я решил рискнуть. — Я слышал, что он ударил ее в лицо... как ударили Талию Мэсси.

Позади меня на своем языке что-то сказал Генри Чанг.

На похвалу это было непохоже.

Ида настороженно взглянул на меня.

— Он только оттолкнул ее. Если бы Джо ее ударил — да вы смеетесь! Он бы сломал ей челюсть!

Я ничего не сказал. Да мне и не надо было — Ида внезапно понял, что сказал. Он сглотнул, выжал сцепление и аккуратно поехал назад по Кинг-стрит, направляясь в город. Довольно скоро он свернул налево, на Нууану-стрит.

Некоторое время Ида молчал. Может быть, он размышлял, как сложилась бы его — и Джо Кахахаваи — жизнь, если бы небольшая стычка с Агнес и Гомером Пиплз, так звали ту пару, не вышла за рамки словесной перебранки.

Наконец я спросил:

— Почему ты солгал, Коротышка?

Он бросил на меня тревожный взгляд.

— Что?

— Ты солгал копам, когда они пришли к тебе домой и вытащили из постели — рано утром, после изнасилования.

Он собирался остановиться как раз рядом с буйной зеленью парка, где Нууану-стрит разветвляется. Дорога вправо была снабжена указателем «Пасифик-хайтс».

— Я ничего не знал о том, что какая-то белая женщина подверглась нападению, — сказал Ида. — Я знал только, что Джо ударил какую-то суку-полукровку, и не хотел быть впутанным в это.

— Поэтому ты сказал копам, что вообще нигде не был прошедшей ночью. И что одолжил свою машину какому-то знакомому гавайцу, которого знал с виду, но не по имени?

Усмехнувшись, Ида кивнул. Усмешка была безрадостной.

— Не очень удачная ложь, верно?

— Хуже и придумать нельзя, — бодро подтвердил я.

— Но потом, в то же утро, я сказал правду...

— Естественно, после того, как они тебя раскрутили... но, солгав, ты плохо начал.

Когда первое слово из уст подозреваемого оказывается ложью, полицейские ему больше не верят.

— Этот коп Макинтош, он притащил меня в свой кабинет, где уже сидела с перевязанным лицом миссис Мэсси и сказал мне при ней: «Полюбуйся на свою работу!» А потом спросил, не я ли на нее напал!

Боже, и это называется не давить на свидетелей... с таким же успехом Макинтош мог повесить парню на шею табличку с надписью «насильник». А что же случилось с обычной процедурой предъявления обвиняемого среди других, похожих людей?

— Но она меня не узнала, — сказал Ида. — На следующий день, в воскресенье, полицейские отвезли Мэка, О, Большого Джо и меня в дом Мэсси в долине Маноа.

— За каким дьяволом?

— Чтобы она могла нас опознать.

Никакой тебе шеренги, в которой настоящие подозреваемые перемешаны с мнимыми, никакого бдительного ока представителей окружного прокурора — единственные подозреваемые полицией с доставкой прямо на дом!

— В воскресенье копы еще не схватили Бенни, — продолжил Ида. — Поэтому его с нами не было. Забавно, миссис Мэсси обратилась к Большому Джо — «Разве ты не Бен?» Но сказала, что узнает О и Джо. На меня она не указала. Не узнала, хотя накануне видела в полицейском управлении.

Мы проехали уже несколько миль по дороге в долине, по обе стороны от нас раскинулись баснословно богатые поместья, окруженные роскошными садами с возвышающимися тут и там королевскими пальмами. Все это было похоже на огромные декорации под открытым небом.

— Позже в тот же день, — сказал Ида, — миссис Мэсси отвезли в больницу. А копы схватили Бенни на футбольном поле, где он тренировался, и привезли его в больницу и спросили у миссис Мэсси, не он ли один из напавших на нее.

С заднего сиденья раздался голос Ахакуэло:

— Она сказала, что не знает меня!

Несмотря на то, что копы разве что не перевязали ребят красными ленточками и не положили их на колени миссис Мэсси, она не смогла узнать их в течение тех критических сорока восьми часов после преступления. Только потом она вспомнила все, вплоть до размера их обуви.

— Мы невиновны, — с гордостью произнес Ида, когда «фаэтон» проезжал, похоже, мимо кладбища.

— Может, тут вы и не виновны, — сказал я. — Но не пытайтесь обмануть обманщика — ваш приятель Джо был осужден пообвинению в краже... — Я посмотрел через плечо и адресовал свое следующее заявление Ахакуэло, отношение которого ко мне, казалось, несколько потеплело, Генри Чанг по-прежнему смотрел на меня со злобой. — А ты, Бенни, вы с О отсидели по обвинению в изнасиловании.

— За попытку изнасилования! — бросил Чанг.

— Извини. Большая разница...

— Нас отпустили на поруки, — сказал Ахакуэло, — обвинение свелось к «связи с малолетней». Мне было восемнадцать, О тоже еще был малышом... мы пошли на вечеринку, там было много спиртного, и все трахались.

— Некоторым девушкам еще не было шестнадцати, — пояснил Ида.

Значит предыдущие обвинения в изнасилованиях против Ахакуэло и Чанга, которые привели в такое негодование адмирала Стерлинга, были «половой связью с несовершеннолетними».

— И Джо не обвиняли в краже, — добавил Ида.

— В самом деле?

Ида отрицательно покачал головой. Теперь мы проезжали другой парк, носивший, согласно деревянной табличке, название «Парк королевы Эммы».

— Джо одолжил своему другу Тоеко Фукунаге деньги. Фукунага очень долго не отдавал их, не хотел отдавать. Через какое-то время Большой Джо выбил из него монету, а Фукунага подал жалобу. Был суд, но присяжные не пришли ни к какому решению.

Похоже, в отношении этих ребят суд никак не мог прийти ни к какому решению.

— Окружной прокурор сказал, что повторного суда не будет, если Джо признает себя виновным в нападении и оскорблении действием, — продолжил Ида. — Ему дали тридцать дней.

Значит список преступлений Большого Джо Кахахаваи состоял из разногласия с другом по поводу долга.

Закончились трамвайная линия, и, по мере того как дорога, петляя, начала подниматься все выше, как из-под земли стали вырастать частные дома. Проехав примерно милю после окончания трамвайной линии, Ида взял на развилке вправо, и мы мягко поплыли по высокому берегу над потоком, но дорога скоро нырнула в туннель из деревьев, заслонивший лунный свет.

Мне опять стало как-то не по себе.

— А куда ты меня везешь, Коротышка?

— Посмотреть на Пали, — сказал он, как будто мне это что-то говорило.

Эвкалиптовый лес сменился нагромождениями камней, а стены ущелья, казалось, начали смыкаться над нами, пока мы забирались все выше. У меня заложило уши. Воздух сделался прохладным, стал покусывать ветер.

— Что-то холодает, — заметил я. — Может, поднимем верх?

Ида покачал головой.

— Пали может сорвать полотняный верх.

Кто такой Пали, циклоп, что ли?

— Кто, к черту, этот Пали? — прорычал я.

— Пали — это гора, — сказал Ида, — на которую Камехамеха со своими воинами загнал воинов Каланикупуле. Лететь оттуда высоко.

Сзади с готовностью подхватил Генри Чанг:

— Лететь две тысячи футов, белый.

— Как это мило с вашей стороны, что вы помогаете мне чувствовать себя здесь как дома, — сказал я. — Но может, дальнейший осмотр достопримечательностей подождет до утра...

Мы сделали последний поворот, и нашему взору предстала захватывающая панорама. Золотистое сияние луны сменилось серебристым, и это серебряное сияние тронуло своей кистью синие и зеленые огоньки открывшегося вида, он был несколько приглушен ощущением нереальности и походил на раскрашенную почтовую открытку — горы, скалы, заливы, нити коралловых рифов, бесконечные воды под черно-синим, испещренным звездами куполом неба. Боже, какая красота! Но, Господи, как же высоко!

И какой гнусный ветер! Холодный и порывистый, он трепал волосы, рвал одежду, рвал кожу, самый настоящий ураган, образующийся из ветра, рвущегося сквозь теснину этих скал. Меня моментально затрясло как в лихорадке.

— Выходите из машины!

Вся наша компания выбралась наружу, одежда на нас забилась и захлопала, как сигнальные флажки на корабле, темные шелковые рубашки взлетели, как нелепые флаги каких-то непонятных наций. Мой галстук болтался, как язык огромного болтуна.

Внезапно Генри Чанг и Бенни Ахакуэло схватили меня с двух сторон за локти. Ида смотрел прямо на меня, его пухлое лицо превратилось в суровую пугающую маску, черные волосы развевались, взлетали и опадали. Дэвид Такаи стоял позади него, его прическа значительно меньше страдала от ветра, чем у всех нас, плоское лицо было спокойным, взгляд — непроницаемым.

— В декабре прошлого года, — прокричал Ида, — орава матросов схватила меня и приволокла сюда, они хотели, чтобы я признался, что изнасиловал эту белую женщину.

Ида начал расстегивать рубашку, ветер рвал ее у него из рук.

Я бросил взгляд на открывающийся отсюда вид: округлые горы, четкие ряды ананасовых плантаций, пастбища, рисовые поля, банановые плантации и океан, бьющийся, сворачивающийся, вздымающийся над дальним рифом.

И все это озарено лунным светом. Красота. Я представил, как красиво все это будет выглядеть, когда я полечу вниз головой на скалы с высоты две тысячи футов.

Или Генри Чанг преувеличил? И здесь всего-то тысячи полторы?

Ида снял рубашку и отдал трепещущий шелк Такаи, который прислуживал ему, как слуга. Хотел чувствовать себя свободно, когда всыплет мне за все сразу? Придется это принять, остальные трое будут меня держать, придется, к дьяволу, смириться...

Но теперь, в молочно-белом свете луны, я увидел, что удивительно гибкое тело Иды все покрыто белыми шрамами, морем шрамов, усеявшим его тело. Как манекенщик, показывающий новую модель, он повернулся, чтобы я мог увидеть и его спину, на которой под шрамами почти вообще не было видно кожи. Его жестоко высекли — спереди и сзади.

Затем Ида повернулся и подошел ко мне вплотную, Генри Чанг и Бени Ахакуэло продолжали держать меня. Крича, чтобы перекрыть рев урагана, он сказал:

— Хорошо они меня обработали, а?

— Неплохо, — выдавил я.

— А я не признался. Кровь текла рекой, я потерял сознание, но черт побери, не признался. Мне не в чем признаваться!

Вздернув подбородок, Ида горделивым жестом протянул руку к своему помощнику Такаи и взял у него хлопающую на ветру рубашку. Надел ее и застегнул пуговицы, не обращая внимания на стихию.

— Скажите Кларенсу Дэрроу, — начал Ида, — скажите ему, что мы невиновны. Джо тоже был невиновен. Скажите ему, что он выступает не за ту сторону. Не за ту!

— Я передам ему, — только и сказал я.

Какие тут могут быть разногласия — Генри Чанг и Ахакуэло все еще держали меня. Всего несколько секунд отделяли меня от беспомощного полета навстречу смерти на скалах.

— Считается, что он помогает маленьким людям! — гневно прокричал Ида. — Считается, что он защитник цветных! А не богатых убийц! Скажите ему, что мы хотим с ним поговорить. Лично с ним! Скажите ему!

Я молча кивнул.

Потом они затащили меня в машину, и мы уехали.

Мы проехали шесть, семь миль, но никто больше не сказал ни слова. Меня высадили у моего автомобиля рядом с парком Вайкики. На подножке сидела, вытянув ноги, Беатрис. Она курила, на земле, рядом с ее очаровательными ножками с красным педикюром, лежала кучка окурков. Увидев нас, она встала, без единого слова, с непроницаемым лицом бросила мне ключи и села на переднее сиденье рядом с Идой, где только что сидел я.

— Скажите Дэрроу, — повторил Ида.

И «фаэтон» уехал.

Глава 11

Завернувшись в белое полотенце и походя на упитанного Ганди, Кларенс Дэрроу сидел в каноэ с выносными уключинами и улыбался, как ребенок рождественским утром. Ветер превратил серую запятую его падающей на лоб пряди в восклицательный знак. Дэрроу сидел в центре лодки, как балласт. Двое коричневых пляжных мальчиков сидели перед ним, трое сзади. Они гребли, направляя лодку и своего радостного пассажира по едва вздымавшимся волнам к берегу, где щелкали затворами своих аппаратов фоторепортеры, смотревшиеся на пляже в костюмах и галстуках как чужеродные элементы.

Один из смуглого эскорта Дэрроу, тот, что греб впереди справа, был сам король пляжных мальчиков — Дьюк Каханамоку, «мальчик» за сорок. Заразительная белозубая улыбка вспыхивала на приятном длинном темном лице, переливались под кожей мускулы, когда Дьюк ударял по воде.

— С ним смог справиться только Тарзан, — сказал Кларенс Крэбб.

Мы сидели за белым столиком, который под пляжным зонтом стоял прямо на песке. Позади нас во всем великолепии раскинулся розовый замок «Ройял Гавайен». Молодая Олимпийская надежда походила на молодого бронзового бога, только одетого в черные спортивные брюки и спортивную рубашку. Я был одет как турист — белые легкие брюки, белые сандалии и яркая шелковая рубашка, наподобие тех, что были на моих похитителях прошедшей ночью: красная, с желтыми и черными попугаями, с коротким рукавом, удобная и достаточно кричащая, чтобы привлечь к себе внимание, когда я вернусь в Чикаго. Весь этот наряд, который дополняла широкополая панамская шляпа и очки с круглыми стеклами, от которых мир вокруг позеленел, был собран для меня усилиями магазинчиков отеля и доставлен прямо в мою комнату. Если уж что и умеет найти детектив, так это способ раздуть счет.

Крэбб зашел ко мне утром. Сначала я его не узнал, но когда он предложил угостить меня завтраком на серебряный доллар, я вспомнил — это тот парень, который нырнул с палубы «Малоло»! Мы позавтракали на лунаи — для тех, кто приехал с материка, поясню — на «веранде», — под названием «Кокосовая лужайка», только я не позволил ему заплатить за еду, потому что в любом случае баксом он не отделался бы, и попросил записать все на мой счет.

И теперь мы коротали первую половину дня, наблюдая, как ради прессы дурачится на пляже Дэрроу, позволяя сделать массу легкомысленных снимков и записать сомнительные реплики типа «На Гавайях нет расовых проблем», привлекая тем самым внимание к «Ройял Гавайен» и расплачиваясь таким образом за мою комнату.

— А? — переспросил я в ответ на заявление Крэбба, что Тарзан победил Дьюка.

— Джонни Вайсмюллер, — объяснил Крэбб. Он задумчиво наблюдал за Каханамоку. — Это парень, который в конце концов отобрал у Дьюка его титул чемпиона мира по плаванию. В Париже, в двадцать четвертом.

— А тридцать второй станет твоим годом?

— Таков план.

Хотя «Ройял Гавайен» был далеко не заполнен, пляж перед ним был усыпан загорающими, купающимися и как бы серфингистами. Тут и там мускулистый гаваец в купальном костюме сопровождал особу женского пола — или помогая освоиться с серфингом, или сидя рядом с ней на песке и втирая в ее бледную кожу кокосовое масло.

— Эти пляжные мальчики, — спросил я Крэбба, — здесь работают?

— Некоторые из них. Но все пляжи на Гавайях общественные, поэтому мальчики приходят и уходят, как им нравится. Когда-то и я был одним из них?

— Белый?

Сверкнула улыбка, не менее ослепительная, чем у Каханамоку.

— Да, кое-кто из белых ребят дает уроки серфинга.

— А заодно дает женщинам и другие уроки?

Его улыбка сделалась лукавой.

— Поскольку я никогда не плачу за секс, то и за него плату не беру — таково мое правило.

— Но некоторые пляжные мальчики берут деньги за свои дополнительные услуги?

Он пожал плечами.

— Это вопрос гордости. Скажи, чего это Кларенс Дэрроу валяет тут дурака на пару с Дьюком и его ребятами? Разве он не сидит по уши в своем деле?

Как раз в этот момент Дэрроу оказался по щиколотку в воде. Каханамоку помогал Дэрроу выбраться из лодки и попасть на пляж, журналисты выкрикивали вопросы, а раскорячившиеся, как крабы, фотографы щелкали затворами своих камер.

— Он работает над делом, — сказал я. — Во всяком случае, по линии связей с общественностью... не говоря уже о расовых отношениях. Валандаясь тут с Дьюком Каханамоку, он дает понять, что вовсе не считает всех пляжных мальчиков насильниками.

— А обвиняемые по делу Ала-Моана, — заметил Крэбб, — вовсе и не пляжные мальчики. Обычные сорвиголовы из Гонолулу, плывущие по течению жизни.

Он произнес это с известной долей сочувствия.

— Ребята лет двадцати, — сказал я, — везде беспокойный народ, а не только на Гавайях.

— Да, но здесь действительно полно ребят, которые живут как придется. Здесь намешано столько рас, их культуры и обычаи переплелись очень тесно.

— Значит, ты считаешь, что ребята Ала-Моана — не бандиты?

— Нет, и, думаю, не насильники.

— С чего так?

Он вздохнул. Прохладный ветерок прорывался даже сквозь тепло дня, заставляя плясать его темно-русые волосы. Проклятый красавчик, если бы он не был так любезен, я бы его возненавидел.

Взгляд у него был спокойный.

— На островах есть старое присловье «Болтлив, как гаваец». Но из ребят копы ничего не вытянули.

— Ну и что? В самых разных делах полно подозреваемых, которые держат рот на замке.

Он покачал головой.

— Но не подозреваемые-гавайцы. Если бы копы со своими дубинками и плетками ничего из них и не выбили, то водка и любопытные друзья и родственники наверняка добились бы своего. И тогда по островам прокатился бы слух, как прибой по пляжу.

— А ничего подобного не случилось?

— Нет. А иначе почему, ты думаешь, цветное население в подавляющем большинстве на стороне «насильников»? Кроме того, на Оаху нет надобности насиловать женщину. Тут достаточно подходящих девчонок, которых надо только попросить.

Может и так, если ты выглядишь, как этот парень.

— То место, где прогуливалась Талия Мэсси и где ее схватили, — сказал я, — это район красных фонарей. Может, Хорас Ида и его дружки ехали мимо и по ошибке приняли ее за дешевую проститутку и решили поживиться на дармовщинку.

Он обдумал мои слова.

— Пожалуй, это самое лучшее, что могло бы выдвинуть обвинение. Это вполне могло случиться именно так. Но только это сделали не ребята Ала-Моана.

— Почему?

— Да потому что гавайцы болтливы! По городу, среди цветных, ходит слух, что это была другая шайка парней. Ты хоть представляешь, сколько подобных компаний разъезжало в ту ночь в поисках развлечений?

Из этого парня получился бы неплохой адвокат. Возможно, когда он выбросит из головы всю эту олимпийскую чепуху, то все же закончит юридическую школу.

— Часы есть, Нат?

Я сверился со своими часами и сказал ему, что скоро два.

Он встал, мускулы у него заиграли совсем, как у Дьюка.

— Пожалуй, мне пора. Я должен быть в На-таториуме к двум.

— Где?

— В Нататориуме. Это озеро с соленой водой рядом с «Алмазной Головой». Я там тренируюсь.

— Удачи тебе, — сказал я, протянув ему руку.

Он пожал ее и стал складывать полотенце, а я, как бы между прочим, спросил:

— Почему ты решил позавтракать со мной именно сегодня? А, Жердь?

Это вроде было его прозвище? Как будто бы его он назвал мне на пристани, после того как причалил «Малоло»?

Должно быть, я не ошибся, потому что он ответил:

— Я просто хотел отплатить за твою доброту тогда на корабле...

— А ты знаком с кем-нибудь из ребят Ала-Моана?

Он захлопал глазами.

— Да, э... я знал Джо Кахахаваи. И Бенни Ахакуэло я знаю.

— Местные спортсмены, как и ты.

— Да. — Теперь он улыбнулся растерянно. — А ты поймал меня на этом... я хотел замолвить доброе слово за друзей, не говоря тебе, что они мои друзья...

— Я же детектив. Мне платят за то, чтобы я ловил людей на подобных вещах.

— Прости. Я не хотел направить тебя по неверному пути...

— Не извиняйся за то, что хотел помочь друзьям. Послушай, Жердь... ты ведь ни в чем мне не солгал?

— Нет. Только маленький грех умолчания... Я улыбнулся ему.

— Это делает тебя намного более надежным свидетелем, чем те, с кем я говорил. Спасибо за информацию. Удачи в Лос-Анджелесе.

Приближающиеся Олимпийские игры должны были состояться в этом городе.

— Спасибо, Нат.

Он еще раз ослепил меня смущенной улыбкой, помахал рукой и ушел.

Дэрроу выбирался на пляж. Дьюк Каханамоку возвращался назад, к своим приятелям в каноэ, возможно, чтобы избежать журналистов. До этого мягкий плеск волн и веселый щебет загорающих и купающихся, которые плескались у берега или поджаривались на расстеленных на белом песке полотенцах, заглушали голос Дэрроу. Но теперь, когда К. Д. и репортеры двинулись к отелю и ряду столиков под пляжными зонтами, где сидели и мы, я отчетливо разобрал, о чем они говорили...

— Волнуетесь, что в жюри присяжных будут представлены разные расы, судья? — спросил один из журналистов.

Газетчики обычно называли его судья, хотя он никогда им не был. Они вроде и посмеивались над ним и в то же время делали комплимент.

— О, у меня нет никакого сомнения в том, что у нас будет смешанное в расовом отношении жюри присяжных, и никакого волнения. Я воспринимаю это как возможность навести мосты между белыми и коричневыми и желтыми.

— На мой взгляд, вам не удастся воспользоваться вашей обычной тактикой, судья, — заметил другой газетчик. — Если суд скажет гавайским присяжным, что убийство человека противозаконно, и они решат, что ваши клиенты убили этого человека, то — ничего не попишешь — признают их виновными.

— В том-то вся и беда с этими судами, — проворчал Дэрроу. — Все думают о законе и никто не думает о людях! А теперь, если вы извините меня, господа, на сегодня — все...

На прощание Дэрроу ответил еще на несколько незначительных вопросов, и журналисты и фотографы медленно удалились, а сам он послал мне быстрый взгляд, говоривший «не уходи», и пошел к столику недалеко от меня, за которым сидели Руби, миссис Лейзер и Изабелла. Он присоединился к ним и принялся весело болтать.

Предвидя, вне всякого сомнения, появление фотографов, миссис Дэрроу облачила свою полную, но приятную фигуру в спортивного фасона синее в белую полоску платье и соответствующую шляпку, миссис Лейзер была очаровательно небрежна в пляжном брючном костюме с поясом — бежевая блузка и голубые брюки, а ослепительная блондинка Изабелла была сногсшибательна в белой в голубой горох юбке и такой же шляпе, а вместо блузки она использовала верхнюю часть белого купальника, которую ей было чем заполнить. Изабелла не разговаривала со мной, но я намеревался сломать эту преграду, когда подойду поближе.

Джордж Лейзер отсутствовал — кому-то же надо было готовиться к грядущему судебному процессу.

— Простите, са?

Голос был красивый, мужской, не сказал бы, что тягучий, но с явным южным выговором.

Я обернулся. Передо мной стоял, склонившись в полупоклоне, приятный мужчина лет за тридцать в безупречном белом полотняном костюме, в руках он держал мягкую соломенную шляпу. Его темно-каштановые волосы были тронуты на висках сединой, из-за очков в металлической оправе на меня смотрели внимательные глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Держался он почти любезно.

— Вы Натан Гелла?

— Да, — ответил я с неохотой. Несмотря на всю свою любезность и цивилизованный внешний вид, этот парень вполне мог оказаться газетчиком.

— Мистер Дэрроу попра-асил меня поговорить с вами. Я капитан-лейтенант третьего ранга Джон И. Портер. Адмирал Стерлин направил меня в распоряжение мистера Дэрроу. Ма-агу я сесть?

Привстав, я указал на стул, который освободил Крэбб.

— Разумеется, доктор К. Д. говорил о вас. Вы как будто бы поладили.

— С Кларенсом легко ладить. — Сев, он положил шляпу на маленький стол. — И потом, это честь — пома-агать такому великому человеку.

— Я вижу, вы в гражданском, доктор.

— Поскольку, ка-ак личный врач мистера Дэрроу, я много времени прова-ажу с ним, адмирал Стерлин посчитал, что так будет разумнее.

Так будет разумнее в отношении прессы, ни к чему, чтобы мистера Дэрроу постоянно видели в компании военно-морского офицера.

— Если вы собираетесь поговорить о деле, доктор, — сказал я, — не возражаете, если я сделаю кое-какие записи?

— Нисколько.

Но прежде чем открыть чистую страничку в блокноте, я проверил то, что вызвало у меня в памяти имя доктора. Верно, вот запись, которую я сделал на «Элтоне», когда мы беседовали с миссис Фортескью и Томми Мэсси: Портер был тем врачом, который посоветовал Томми взять Талию и покинуть остров.

— Какова ваша специализация, доктор?

— Я гинеколог, миста Гелла, наблюдаю жен военнослужащих.

— Гинеколог... врач, которому женщины платят за то, чтобы он посмотрел на то, что они не покажут никакому другому мужчине?

— Оригинально, но верно подмечено, да.

— Значит, вы были врачом Талии и до изнасилования? Какие-то женские болезни?

— Да, са, и общее наблюдение. А после того случая адмирал Стерлин попросил наблюдать и лейтенанта Мэсси, са.

У сидящего рядом со мной приятного вида специалиста были напряженные, встревоженные глаза. Это был взгляд человека, который знает о чем-то, что предпочел бы не знать.

— Я осматривал миссис Мэсси в ночь, когда это случилось. Могу сообщить подробности, если хотите, са.

Я заметил, что он избегает слова «изнасилование».

— Пожалуйста, — поощрил я.

Ему не надо было сверяться со своими записями.

— Я обнаружил двойной перелом нижней челюсти, повреждение было таким серьезным, что нижняя челюсть сдвинулась и не смыкалась с верхней. Три зуба с правой стороны находились в такой близости от перелома, что их пришлось удалить. Верхняя и нижняя губы распухли, потеряли цвет, нос тоже распух. Я также обнаружил по всему телу маленькие порезы и синяки.

— Все это подтверждает рассказ Талии о том, что ее избили и изнасиловали, как вы думаете, доктор?

Он едва заметно поднял одну бровь, его мягкий, с южным акцентом голос был едва слышен за плеском прибоя и шумом пляжа.

— Миста Гелла, это факт. Однако, и это тоже факт, ее одежда не была порвана и на одежде и на белье не было никаких следов мужского семени. Исследовав тазовые органы, я не обнаружил там никаких ссадин или повреждений. Добравшись до дома, она приняла душ, чем, возможно, и объясняется отсутствие следов изнасилования.

Я выпрямился на стуле.

— Есть ли какие-то сомнения в том, что она вообще была изнасилована?

— Скажем, нет никаких сомнений, что ее избили. Ее челюсть, возможно, никогда не срастется как надо, и там навсегда останется маленькая опухоль. Без сомнения, нет никаких указаний на то, что ее не изнасиловали. Она замужняя женщина, миста Гелла, и ее вагина... э... достаточно раскрыта.

— Одним словом, можно загнать туда грузовик и не оставить там никаких следов.

Его глаза расширились за стеклами очков.

— Я бы не дал такого... красочного... сравнения, но, по-моему, вы верно уловили мою мысль.

— Почему вы посоветовали лейтенанту Мэсси забрать жену и уехать с острова?

Это его удивило.

— Я не знал, что вам об этом известно, миста Гелла. Я действительно дал лейтенанту такой совет. Я даже вызвался пойти к адмиралу с предложением устроить лейтенанту перевод на основании ухудшения здоровья миссис Мэсси. Мне показалось, что огласка повредит и военно-морскому флоту, и супругам Мэсси, и я не видел смысла затевать судебное разбирательство.

— Не видели смысла попытаться засадить насильников за решетку? Если миссис Мэсси была изнасилована — а ваше обследование ни подтвердило, ни опровергло это, — она и ее муж вполне естественно могли хотеть, чтобы справедливость восторжествовала.

Он испугался, но потом, по мере того как глаза за стеклами очков в металлической оправе изучали меня, его лицо расцветало понимающей улыбкой.

— Добываете окольным путем сведения, миста Гелла?

Я улыбнулся в ответ.

— Послушайте, доктор... Дэрроу попросил вас поговорить со мной, и вам явно хочется чем-то со мной поделиться? Что заставляет вас хмурить ваши благородные брови?

Теперь прямо сел он, его голос зазвучал настолько тихо, что мне пришлось напрячь слух, чтобы сквозь пляжный гомон разобрать, едва слышно произносимые слова.

— Я сказал, что до того случая пользовал миссис Мэсси и как обычный врач. И только потому, что адвокат миссис Мэсси попросил меня поделиться с вами некоторыми сведениями, я делаю это, причем весьма неохотно.

— Поскольку мистер Дэрроу оплатил и получил разрешение на расследование, — сказал я, — я соблюдаю в отношении клиента ту же конфиденциальность, что и вы.

Доктор Портер вздохнул, сглотнул и заговорил.

— Когда я начал наблюдать миссис Мэсси, у нее были начальные признаки преэклампсии, которая характеризуется кровоизлияниями в печень и почки. Если ее не лечить, она переходит в эклампсию и часто смертельна. Ее симптомы — быстрое увеличение веса, высокое кровяное давление... и побочные кровоизлияния в сетчатке.

— То есть в глазах?

— Совершенно верно, са. Это ведет к слепоте или, по меньшей мере, к ослаблению зрения.

Мой возглас был восклицанием удивления.

— Вы хотите сказать, что Талия Мэсси слепа как летучая мышь?

— Нет. Нет. Но... острота зрения у нее значительно снижена. Если выражаться научно, ее зрение ухудшилось из-за экламптической токсемии. При плохом освещении она практически не видит.

— Например, ночью. В темноте.

— Именно так.

— Иисусе. Она опознала этих ребят, а сама ни к дьяволу не видит?

— Вы не совсем так поставили вопрос, са. Вопрос в том, могла ли она разглядеть этих людей в темноте, если практически не видит при дневном свете.

— Боже. Вы давали показания на первом процессе, так?

— Да, са.

— Но об этом не сказали.

— Нет, са. Мне должны были бы задать вопросы... но об этом никто меня-а не спросил.

А так как он был лояльным военно-морским офицером, находящимся под пятой адмирала Стерлинга, степень вероятности добровольного признания Портера была, по меньшей мере, невелика. Но теперь, когда был убит Джозеф Кахахаваи, совесть Портера явно беспокоила его.

— И еще кое-что, миста Гелла.

Неужели он припас еще одну бомбу?

— Когда я сделал аборт, анализ того, что я удалил, не показал беременности.

Я только хлопнул глазами.

— Вы хотите сказать, что Талия Мэсси не забеременела от насильников?

— И ни от кого другого... несмотря на то, что она говорила на свидетельском месте.

И своим адвокату и следователю.

— Возможно, еще кое-что для вас проя-аснится, если вы узнаете, что цифры отна-асительно высокого числа случаев изнасилования на Гавайях, которые адмирал и остальные постоянно представляли прессе, сильно преувеличены.

Я кивнул.

— Я и сам пришел к такому же заключению, док. Это по большей части вступление в «половую связь с лицом, не достигшим совершеннолетия», правильно?

— Да, закон называет это так. За исключением случая с миссис Мэсси, единственным изнасилованием белой женщины было то, которое совершил беглый заключенный.

Я перелистал блокнот. Кажется, миссис Фортескью что-то об этом говорила. Точно.

— Дэниел Лайман, — сказал я.

— Правильно, са, — подтвердил Портер. — По-моему, этот злодей все еще на свободе, по-прежнему подогревая общественное возмущение.

— Что ж, я крайне признателен вам за сообщенные сведения, доктор Портер.

— Я на-адеюсь, что мне не придется давать показа-ания на втором суде. Если мне придется рассказа-ать все, что я-а знаю, это будет ужасно... в каком свете я-а всех выставлю...

Знакомый скрипучий голос произнес рядом с ним:

— Не бойтесь этого, доктор Портер.

Дэрроу придвинул третий стул и сел. Его живот торчал под черным купальным костюмом, как будто туда подложили мяч.

— Прежде всего, — сказал Дэрроу, — я уже прошел через один такой процесс. Во-вторых, у меня и в мыслях не было вызывать вас свидетелем защиты... вы один из двух честных врачей, которых я встретил за свою жизнь.

Я обратился к Портеру:

— А сколько честных адвокатов вы знаете, док?

Ответом Портера послужила едва заметная улыбка.

Мы говорили вполголоса, неумолчный пляжный шум позволял нам уединиться в толпе.

Дэрроу спросил:

— Насколько я могу понять, вы сообщили моему юному другу все, что знаете, док?

Портер кивнул.

Пристальный взгляд серых глаз Дэрроу, когда он указал большим пальцем в сторону Портера, остановился на мне.

— Джон поделился замечательной информацией не только относительно дела Ала-Моана, но и касательно психологии представителей различных рас на Оаху. Нам пришлось бы здорово потрудиться, чтобы найти другого военно-морского офицера с таким же хорошим знанием социальных слоев гавайского общества.

— Вы льстите мне, Кларенс, — сказал Портер.

Дэрроу перевел взгляд на доктора.

— А теперь, рискуя обидеть вас, Джон, должен попросить вас оставить наше небольшое собрание... мне нужно несколько минут, чтобы поговорить со своим следователем с глазу на глаз.

Портер поднялся и изящным движением взял со стола шляпу, соединив это действие с полупоклоном.

— Я буду на Кокосовой лужайке, Кларенс, отдам должное чаю со льдом.

— Обязательно напомните о сахаре, — сказал ему я. — В этой части света о нем забывают.

Портер надел шляпу и улыбнулся.

— И подадут скорее не лимон, а ломтик ананаса. Забавные на этом острове обычаи. Всего доброго, миста Гелла.

И Портер ушел.

— Выслушав доктора, — спросил я, — вы изменили свое мнение о Талии?

От улыбки все лицо Дэрроу избороздили морщины.

— Я по-прежнему нахожу ее умной девочкой.

— Просто не верите ей.

Внушительное пожатие плечами.

— Не важно, верю ли я ей. Важно, что ее мать и ее муж ей поверили.

О своей встрече прошлой ночью с Хорасом Идой и его компанией я поведал Дэрроу по телефону.

Он откинулся на стуле, сложил руки на округлом брюшке.

— Ты не единственный, кто провел вчерашний вечер с обитателями острова. Знаешь, кто такой Уолтер Диллингэм?

— Достаточно важная для города персона, чтобы его именем назвали улицу.

— Улица названа в честь его отца. Уолтер Диллингэм президент дюжины компаний, член совета директоров в другой дюжине или даже больше. Вчера он пригласил меня на ленч в свой дом на Пасифик-хайтс. Говоря со мной не только от своего имени, но и от имени всей так называемой белой элиты, Диллингэм выразил уверенность в виновности ребят Ала-Моана.

— И что?

— А то, — протянул Дэрроу, — что если все эти важные белые шишки думают, что ребята виноваты, я делаю вывод, что есть чертовски большой шанс, что они невиновны.

Я кивнул, довольный ходом мысли Дэрроу.

— Становится возможным, а может даже, вероятным, что эти ребята, включая Джо Кахахаваи, которого убили наши клиенты, не похищали и не насиловали Талию Мэсси.

Его улыбка сделалась кривой.

— Я утверждаю, что эти молодые люди были тем не менее весьма убедительны во время вчерашнего мелодраматического действа... факт остается фактом, чтобы доказать свою правоту, они-таки тебя похитили.

— Не спорю. Но у них были на то причины, и они своего достигли. Вы собираетесь с ними увидеться? Они отчаянно хотят с вами поговорить.

Он отрицательно покачал своей бадьеобразной головой.

— Столкновение интересов. Возможно, после того как миссис Фортескью, лейтенант Мэсси и двое матросов будут оправданы, я смогу с ними увидеться... но не раньше, это просто невозможно.

— А если они снова меня схватят?

Он издал смешок.

— Эти милые, невинные ребятишки? Отбрось эту мысль.

— Послушайте, это островные сорвиголовы, дети трущоб, но я не думаю, что они насильники, и думаю, что вы того же мнения, К. Д. Черт, эти проклятые полицейские применили методы опознания, которые цивилизованные полицейские управления отринули еще полвека назад.

Он смотрел на меня с насмешливым любопытством.

— Когда и где ты встречался с цивилизованным полицейским управлением? Не припомню такого удовольствия.

— Вы знаете, о чем я говорю. Они трижды ставили подозреваемых перед Талией Мэсси, все равно что говоря: «Это парни, которых мы подозреваем, и хотим, чтобы вы их опознали».

Он снова отрицательно покачал головой.

— Дело не в том виновен или нет Джо Кахахаваи. Дело в том, что наши клиенты поверили, что Кахахаваи напал на Талию. Они совершили противозаконный акт насилия, оправдываемый чистотой их намерений.

— Вы смеетесь?

Серые глаза смотрели пристально.

— Нет. Я верю, что можно принять во внимание суть, не беря в расчет ненависть, страх и желание отомстить.

— То есть то, как это сделали миссис Фортескью и Томми?

Лоб Дэрроу прорезала морщина.

— Я ссылался на нашу судебную систему.

— Значит вы хотите, чтобы я перестал разбираться в нападении на Талию?

Глаза его вспыхнули.

— Нет! То, что в момент совершения преступления наши клиенты не знали правды, не означает, что мы не должны знать правды, начиная дело по их защите. Если Джо Кахахаваи был виновен, это нам на руку. Тогда мы будем увереннее с моральной точки зрения, наша защита будет надежнее.

— Значит, я продолжаю.

Он медленно кивнул.

— Ты продолжаешь.

— А если я обнаружу, что Кахахаваи невиновен?

Одна из бровей взлетела.

— Тогда мы сможем только уповать на то, что обвинению это неизвестно... Через несколько дней начнется отбор присяжных.

— А затем — веселье.

Чуть улыбнулся.

— А затем — веселье. Говоря о котором, я должен сообщить тебе неприятную новость от мисс Белл.

— Да?

Он состроил печальную мину.

— Похоже, у нее сильный солнечный ожог. Ну разве не трагедия? Она просила узнать, не сможешь ли ты зайти к ней в три часа и натереть лосьоном ее несчастную покрасневшую кожу.

— Думаю, мне удастся. С чего это она решила возобновить наше общение?

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Я объяснил ей, что твоя работа частично заключается в том, чтобы играть при мне роль адвоката дьявола, что ты на самом деле помогаешь бедной милой Талии, а не копаешь под нее.

Я хмыкнул.

— Знаете, а я подозревал, что рано или поздно это с вами случится, К. Д.

— Что именно, сынок?

Я отодвинул стул и встал.

— Вы станете моим адвокатом.

И зашагал в «Ройял Гавайен». Часть моих мыслей крутилась в голове вокруг признаний доктора Портера, другая — в ожидании воссоединения с мисс Белл.

Я не был пляжным мальчиком, но прекрасно знал, как надо втирать в плечи красивой женщины лосьон от загара.

Глава 12

Бывший отель для туристов, превращенный в ночной клуб, который назывался «Ала-Ваи Инн», располагался недалеко от Калакауа-авеню, угнездившись на каменистом берегу вонючего дренажного канала, от которого и получил свое название. Прожекторы, пристроенные в листьях пальм, привлекали внимание к белому двухэтажному каркасному дому, отделанному черным и коричневым на манер пагоды. Его восьмиугольные окна светились в ночи желтым, как блуждающие огоньки.

— Эта придорожная закусочная прикидывается японским чайным домиком, — сказал я, ведя спортивный «дюран» миссис Фортескью по подъездной дорожке.

— Мне он кажется забавным, — сказала сидевшая рядом со мной и забавно попыхивавшая сигаретой «Кэмел» Изабелла.

В этот вечер она выехала в свет без шляпы, чтобы лучше было видно ее новую прическу, сооруженную стараниями салона красоты отеля «Ройял Гавайен». Волосы стали покороче и покудрявей, превратились в шапку платиновых завитков, слегка напоминая шевелюру одного из артистов-комиков немого кино, но в тысячу раз сексуальнее.

Я загнал машину на переполненную стоянку и отыскал местечко рядом с будкой механика — крытой травой хибарой. Теснота на стоянке была страшная, поэтому Изабелле пришлось выбираться с моей стороны. Я ей помогал. Сплошные изгибы, окутанные запахом «Шанели», которая пахла гораздо приятнее, чем эта заболоченная дренажная канава по соседству.

Изабелла оказалась в моих объятиях, мы поцеловались. Глубокий, отдающий дымом поцелуй, ее язык пощекотал мои миндалины. Большую часть последних двух дней, за исключением того времени, когда я отслеживал свидетелей, чтобы поговорить с ними, мы чинили наш роман, собирая его по кусочкам. О наших разногласиях мы почти не говорили.

Ее крепдешиновое платье было в косую белую и голубую полоску, так что казалось, будто она стоит в наклонной тени подъемных жалюзи. Оно подогревало воображение и будило бы сильную страсть, не будь Изабелла несколько излишне округла для женщины-вамп.

Держась за руки, мы подошли к ярко освещенному входу в «Ала-Ваи», остановившись, чтобы Изабелла раздавила свой «Кэмел» каблуком на гаревой дорожке. Я, должно быть, выглядел этаким сильным типом в панамской шляпе, красной шелковой, с попугаями, рубашке навыпуск и легких светло-коричневых брюках. Или как полный идиот.

— Значит, вот здесь и начались беды Тало, — сказала Изабелла.

— Похоже, да, — согласился я.

Но я уже начинал думать, что беды Талии начались несколько раньше той субботы в сентябре прошлого года. Почему, собственно, я здесь и оказался. В конце концов, на Вайкики было много местечек поинтересней, куда я мог пригласить очаровательную мисс Белл поужинать и потанцевать.

Не успели мы войти в накуренное, слабо освещенное помещение, украшенное фальшивым бамбуком и гибискусами, что должно было символизировать гавайский дух, как к нам поспешил смуглый коренастый парень в оранжевой рубашке с цветами, перед которой мои попугаи поблекли, — швейцар с дежурной улыбкой и оценивающими глазами.

— Добрый вечер, друзья, — произнес он перекрывая гитарную музыку и беззаботную болтовню посетителей. — Сегодня у нас тесновато. Поужинаете или только потанцуете?

— Только потанцуем, — сказал я.

Он подмигнул.

— Сегодня играет трио Сола Хупии. С этими ребятами не усидишь. — Он указал рукой на круглую танцевальную площадку. — Сзади осталось несколько кабинок.

— А компания Олдса здесь?

— Да. Девушка вам покажет.

Он позвал японскую красотку в кимоно, у которого, в отличие от тех, что были на гейшах в «Ройял Гавайен», спереди был разрез, чтобы виднелись ноги. Она была хорошенькая, сладкая, концы подобранных кверху черных прядей, свободно рассыпались по плечам, в руках она держала блокнот для записи заказов, за ухом у нее торчал карандаш.

— Компания Олдса, — сказал ей швейцар.

Она откинула прядь волос с лица, бросила:

«Сюда» и поплыла вперед.

Швейцар ухмыльнулся и показал на себя большим пальцем.

— Если что надо, кликните Джо... Джо Фрейтаса!

И мы последовали за нашей неприветливой, показывающей ноги гейшей по краю до отказа заполненной танцевальной площадки. То, что танцевальная площадка выходила на открытую веранду означало единственно, что духота, насекомые и запах рыбы с канала проникали внутрь именно этим путем, смешиваясь с табачным дымом и густыми запахами еды и пота.

Площадку, за исключением веранды, окружали, образуя форму подковы, два яруса решетчатых кабинок из тикового дерева. Кабинки верхнего яруса на несколько футов выступали над кабинками нижнего, что делало последние поуютнее. В них было темно, в каждой горела одна-единственная свеча, и глубокие кабинки здорово походили на альковы, даря беседующим и влюбленным ощущение уединенности.

С одной стороны террасы располагалась маленькая сцена для трио Сола Хупии. Музыканты были облачены в розовые рубахи и такие же брюки с красными кушаками, на шее у них висели «леи». Три гитариста, один из них поет в микрофон. Никаких барабанов, но танцорам, как видно, все равно — с помощью своих инструментов эти гитаристы выдавали ритм почище всякого барабана.

За исключением трио Сола Хупии и обслуги собрание в «Ала-Ваи Инн» было этим вечером исключительно белым. Белые лица, на многих мужчинах белые полотняные костюмы, только платья белых женщин слегка расцвечивали общую атмосферу.

Гейша провела нас к кабинке, где сидел лейтенант Фрэнсис Олдс — в белом костюме и в обществе пухлой рыжеволосой зеленоглазой красотки, на которой было синее в белый горох платье.

— Добрый вечер, Поп, — приветствовал я лейтенанта. — Не вставайте — мы проскользнем.

Так мы и сделали. Изабелла протиснулась первой, а Олдс передвинулся поближе к своей рыжей.

— Это Дорис, маленькая женщина, — сказал Олдс, делая жест в сторону пышной груди своей спутницы, отчего его слова показались совсем неудачными. — Дорис, это Нат Геллер, детектив, который работает с мистером Дэрроу, я тебе про него рассказывал.

— Приятно познакомиться, — сказала она.

Она жевала резинку, но не для того, чтобы отгородиться от окружающих. Казалось, это помогало ей с большим энтузиазмом смотреть на мир, о чем, сверкнув в мою сторону, сказали ее зеленые, заигрывающие глаза.

Олдсу не пришлось представлять Дорис Изабеллу, потому что из-за Талии Изабелла часто навещала Олдсов в их доме на острове-складе рядом с Перлом.

— Спасибо за помощь, — сказал я Олдсу.

— Какие могут быть вопросы, — ответил Олдс. — Все что угодно, лишь бы помочь Талии. Кстати, сегодня вечером она играет в бридж на «Элтоне», с Томми, миссис Фортескью и Лордом или Джоунсом, думаю, с Джоунсом.

Боже, собрание заговорщиков за картами!

Вчера в Перл-Харборе я сказал Олдсу, что мне нужно поговорить с офицерами-друзьями Томми, но не хотелось бы делать это под присмотром адмирала Стерлинга. Нет ли возможности устроиться где-нибудь в неформальной обстановке, где люди будут держаться посвободнее и откровеннее отвечать на вопросы.

Он предложил встретиться в «Ала-Ваи Инн» в субботу вечером.

— Почему в субботу? — спросил его я.

— Суббота — это военно-морской вечер в «Ала-Ваи». Местные знают, что приходить не стоит, члены клуба тоже. Только младшие офицеры с женами, танцуют, обедают и пьют. Вы же понимаете, что им не по карману «Ройял Гавайен» или «Моана», куда ходят высшие чины. А еда в «Ала-Ваи» сносная и недорогая, музыка гремит, свет приглушен. Что еще надо военно-морскому человеку?

Олдс согласился встретиться со мной и познакомить с несколькими своими друзьями, которые были и друзьями Томми. А учитывая интенсивность, с которой ходили по кругу фляжки с крепкими спиртными напитками и виски местного изготовления, интересующие меня объекты, заверил Олдс, будут податливыми и разговорчивыми.

— И потом, — добавил он, — если вы хотите поговорить с ними о ночи, когда была изнасилована Талия, что может быть лучше того места, в котором они провели тот вечер?

Разумное замечание, но теперь, придя сюда, я подумал, что, возможно, это была не самая удачная мысль. Громкая музыка, переполненная танцевальная площадка, дымная духота... Все это не может способствовать расспросам, даже неформальным.

Степень веселья дошла здесь уже до разгульного уровня. Во время танцев пары танцующих разбивались, по окончании танца менялись партнерами, мужчины и женщины — редко парами — переходили от столика к столику, раздавался визгливый пьяный смех. По углам и в кабинках были видны неясные силуэты милующихся пар, на танцплощадке тоже вовсю обнимались.

— Вы, моряки,знаете, как повеселиться, — сказал я.

— Многие из нас не знают, что их ждет.

— Вы один из самых старых тут, Поп... а вам нет еще и тридцати. Каким образом они, к дьяволу, могут не знать, что их ждет?

Олдс пожал плечами.

— Каждый субботний вечер «Ала-Ваи» превращается в чертово братание классов, Нат. Вы должны кое-что понять насчет субординации... здесь вы каждый день рискуете своей жизнью, в этих душных и тесных металлических гробах. В любой момент вы можете опуститься на дно — внезапно и без всякой надежды на спасение. Такие тяжелые испытания заставляют людей быть терпимыми друг к другу, возникает дружба, которая крепче семейных уз. — Он покачал головой. — Это трудно объяснить гражданскому.

— Так же трудно, как объяснить, почему Джоунс и Лорд помогли миссис Фортескью я Томми похитить Джо Кахахаваи?

Олдс посмотрел на меня, словно не совсем понимая, на чьей я стороне. Я, естественно, тоже не понимал.

— Ну да, — сказал он.

— А Брэдфорд здесь?

— Вон он, там. — Олдс кивнул в сторону площадки для танцев. — С блондиночкой. Это жена Реда Ригби.

Темноволосый, стройный, приятной наружности лейтенант Джимми Брэдфорд отплясывал чарлстон с симпатичной блондинкой. Он улыбался ей, она улыбалась ему в ответ.

— Ваши парни когда-нибудь танцуют со своими женами?

Олдс ухмыльнулся.

— Разве что в годовщину свадьбы.

— Поэтому в ту ночь Томми и не заметил до часу ночи, что его жены не было, а тут вечеринка начала заканчиваться и пора было идти домой?

Гримаса разочарования исказила его приветливое лицо.

— Это нечестно, Нат.

— Я только пытаюсь разобраться. Талия и Томми пришли на еженедельную вечеринку морских военных. Талия утверждает, что ушла в одиннадцать тридцать, и только через полтора часа Томми заметил, что его спутницы жизни нет рядом.

— Он заметил гораздо раньше.

— Когда он заметил?

Олдс пожал плечами, в глаза мне он не смотрел.

— После той заварушки.

— Какой заварушки?

Хихикнув, встряла Дорис:

— Когда Талия распустила...

— Помалкивай, — метнув сердитый взгляд, бросил ей Олдс.

Но я не отступил.

— Что вы хотите этим сказать, Дорис? О чем вы говорите?

Но она, скривившись от обиды, отрицательно покачала головой и хлебнула разбавленной спиртным кока-колы.

— Поп, — спокойно сказал я, — если вы не захотите помочь мне, я не смогу помочь Томми.

Он вздохнул и пожал плечами.

— Талия просто с кем-то повздорила и в сердцах убежала. После этого никто из тех, кого я знаю, ее не видел... это было в одиннадцать тридцать, может быть в одиннадцать тридцать пять.

— С кем она повздорила?

— С лейтенантом Стокдейлом. Реем Стокдейлом.

— Он здесь? Я бы очень хотел поговорить с этим парнем.

Олдс покачал головой.

— Нет, не думаю. По крайней мере, я его не видел.

Я посмотрел на Дорис, она отвела взгляд. Резинку она теперь жевала вяло.

— Но многие ребята здесь,— оживленно проговорил Олдс, — и если я поручусь за вас, они с удовольствием поговорят с вами.

— Тогда почему бы нам не пойти к ним?

— Конечно. Дорис, позаботься о мисс Белл, хорошо?

Я обратился к Изабелле:

— Пока меня нет, не вздумай влюбиться в какого-нибудь матроса, малышка.

Она сжала свой миленький ротик в насмешливой улыбке. И закурила новую сигарету.

— Приводя девушку в такое место, большой мальчик, ты испытываешь свою судьбу.

Я поднял бровь.

— А ты испытываешь свою судьбу, уже просто придя в такое заведение.

Я послал ей воздушный поцелуй, она ответила тем же. И не успели мы отойти, как к кабинке не спеша подошли два офицера в белой цивильной одежде, и через мгновение жена Олдса и моя подружка уже танцевали, стараясь не потерять при этом своей чести.

— Тут времени даром не теряют, — прокомментировал я.

— Здесь дружеская обстановка, — заявил Олдс.

И в подтверждение этого на протяжении следующего часа он представил меня не меньше полудюжине дружески настроенных братьев-офицеров Томми Мэсси, которые все хорошо отзывались о Талии. Куря сигареты и сигары, попивая контрабандное спиртное, обнимая хихикающих женщин, которые были, а может, и не были их женами, облокотясь на стойку бара или устроившись в кабинках, или просто прислонясь к стене, они были рады помочь человеку Кларенса Дэрроу. Фразы повторялись, и, исходя из обстоятельств, я не делал никаких записей. И только позже, тем же вечером, вспоминая эти разговоры, я обнаружил, что молодые подводники в белой гражданской одежде слились в одну, неразличимую массу, которая наперебой хвалила Талию — «хорошая девчонка», «милая девушка», «тихая, но приятная женщина» — и сыпали ругательствами в адрес насильников — "всех этих ниггеров надо пристрелить".

Наконец я сказал Олдсу, что получил всю необходимую информацию, и отослал свою дуэнью в кабинку. Я сказал ему, что мне надо облегчиться. Я, правда, не сказал ему, что за мгновение до этого увидел, как Джимми Брэдфорд, проскользнул в мужской туалет.

Вскоре я пристроился у соседнего писсуара и, пока мы журчали, сказал:

— Не забудь застегнуться, когда закончишь.

Он глянул на меня смущенно, но с раздражением.

— Что?

— Разве у тебя не из-за этого возникли неприятности с копами? Это ведь ты бродил по улице с расстегнутой ширинкой в ту ночь, когда напали на Талию Мэсси.

Его смущение сменилось глумливой ухмылкой.

— А кто вы, к дьяволу, такой, мистер?

— Нат Геллер. Я следователь Кларенса Дэрроу. Я бы предложил обменяться рукопожатием, но...

Он закончил раньше, и я присоединился к нему у раковины, дожидаясь своей очереди вымыть руки.

Он смотрел на меня в тусклое зеркало. Его лицо могло показаться невыразительным, если бы не резкий взгляд голубых глаз... и он казался не таким пьяным, как его братья-офицеры.

— Что вам нужно?

Тоже глядя в зеркало, я пожал плечами и чуть улыбнулся.

— Я хочу поговорить с тобой об этом деле.

Он взял бумажное полотенце.

— Я не имею никакого отношения к убийству Кахахаваи.

— Никто и не говорит, что имеешь. Я хочу поговорить с тобой о том, что случилось с Талией Мэсси в сентябре прошлого года.

Он нахмурился:

— А какое это имеет отношение к делу, которым занимается Дэрроу?

— Да, похоже, самое маленькое, потому что является мотивом этого, будь оно неладно, убийства. Но, может быть, ты не хочешь помочь?

Он повернулся и посмотрел на меня, глаза у него сузились, словно он целился в меня из винтовки.

— Разумеется, я поговорю с вами, — сказал он. — Все что угодно, чтобы помочь Томми и его жене.

— Отлично. — Я подошел к раковине и вымыл руки. — Может, выйдем на воздух?

Он кивнул, и, покинув туалет и миновав коренастого швейцара, мы вышли в теплую ночь. Около дренажного канала воздух казался особенно спертым, и не было ни малейшего дуновения пассата, который так смягчает гавайскую жару. Он облокотился на автомобиль модели А и выудил из кармана пачку «Честерфилда». Вытащил сигарету, протянул мне пачку.

— Хотите?

— Нет, спасибо, — сказал я. — Это единственная не приобретенная мною дурная привычка.

Он прикурил от спички.

— Вы спрашивайте. Я хочу помочь. Вам не надо прикидываться умником.

Я пожал плечами и прислонился к смотревшему на Брэдфорда «хапмобилу»-купе.

— Я оставил вам в Перле четыре сообщения — два с вашим капитаном, два — с вашей женой. Но вы так и не ответили на мой звонок. Я подумал, что вы избегаете меня, лейтенант.

— Я просто занят, — сказал он, помахав спичкой.

— Поэтому вы не выступали и на процессе Ала-Моана?

Он выпустил дым.

— Меня никто не просил выступить. А кроме того, я был на дежурстве на подлодке.

— Кто-то помог это устроить?

Его глаза опять сузились.

— Не пойму, к чему ты клонишь, приятель?

— Ни к чему. Просто когда я просматривал судебные отчеты, ты показался мне чертовски важным свидетелем, который забился в свою норку, лишь бы не выступить там.

— Я оказал всю возможную помощь. Томми мой лучший друг. Я бы все для него сделал.

— Например, спал бы с его женой?

Он отбросил сигарету и сгреб меня за ворот моей рубахи в попугаях. Он был так близко, что я смог почувствовать — пил он бурбон, и хотя я не сумел определить марку, напиток был явно не домашнего происхождения.

— У тебя грязная пасть, Геллер.

Я посмотрел на его стиснутые кулаки, сжимавшие мою рубаху.

— Это шелк. Он легко рвется.

Он моргнул и отпустил меня. Шагнул назад.

— Это грязная ложь. Талия...

— Хорошая девочка. Она любит Томми. Поэтому, спокойнее. Да, я знаю всю историю. Она оказалась очень кстати... вероятно, поэтому никого из вас не вызвали на первый суд.

— О чем это ты говоришь?

— Окружные прокуроры не любят, когда толпы свидетелей говорят одно и то же. Они боятся, что какой-нибудь толковый адвокат защиты пробьется сквозь лабуду и докопается до правды. Как, например, то, что вы, подводники, передаете своих жен по кругу, как другие передают сигарету или бутылку.

Он снова противно ухмыльнулся:

— Чертов сукин сын. Не терпится собрать зубы в горсть?

— Хочешь попробовать, Джимми? Или ты ломаешь челюсти только женщинам?

Он моргнул.

— Так вот ты о чем? Ты думаешь, что это я ударил Талию?..

— Ссоры любовников часто приобретают уродливый характер... девушке надо кого-то обвинить. А что может быть лучше компании «ниггеров»?

Он покраснел.

— Ты ненормальный... между Талией и мной ничего не было...

— У меня есть свидетели, что ты бывал в доме Талии в мае прошлого года, когда ее муж был на дежурстве. Свидетели, которые говорят, что вы на всю ночь уходили на пляж.

Он яростно затряс головой — нет, нет.

— Кто-то просто распускает свой мерзкий язык. Талия и моя жена Джейн и мы с Томми — близкие друзья, вот и все. Все было совершенно невинно.

— Разные спальни, ты хочешь сказать? А теперь расскажи, что Санта-Клаус и правда существует.

— Иди ты к черту! В мае прошлого года моя жена уезжала домой, в Мичиган, чтобы побыть с больной матерью. Я был один, Талия была одна... одинока. Я составил ей компанию. Из дружеских чувств к ней и Томми.

— О, я верю. Звучит очень правдоподобно.

— А мне наплевать, веришь ты или нет! Между мной и Талией не было ничего, кроме дружеских отношений. И если бы я не хотел помочь ей и Томми, стал бы я отвечать на твои дерьмовые вопросы!

— Хорошо, — спокойно произнес я, взмахнув руками. — Хорошо. Тогда давай вернемся на несколько шагов назад. Расскажи, что случилось той ночью. Той ночью, когда напали на Талию.

Он испустил вздох, пожал плечами.

— Была обычная вечеринка в «Ала-Ваи». Танцы, выпивка, веселье. Во время таких вечеринок мужья и жены действительно разделяются и веселятся по собственному усмотрению... в этом нет ничего плохого. Мы не обмениваемся женами! Это просто вечеринка.

— Хорошо. Ты видел, как ушла Талия?

— Нет.

— А сам ты уходил?

— Нет.

— Но все же когда-то ты ушел... Опять пожал плечами.

— Вечеринка продолжалась дольше, чем обычно. Я даже заплатил пару баксов оркестру, чтобы он играл и после полуночи. Мы так веселились. Я разулся и танцевал. Все стояли вокруг и хлопали в такт в ладоши и...

— Ты хочешь сказать, что все тебя видели...

Еще один прицельный взгляд сузившихся глаз.

— Что это должно означать?

— Это означает, что ты мог незаметно уйти и так же незаметно вернуться и сделать все, чтобы потом тебя наверняка заметили, создать себе алиби.

— Я больше не хочу с тобой говорить.

— Что ты делал рядом с домом Талии с расстегнутой ширинкой, Томми?

— Я был немного пьян. Отлил в кустах. А мимо шли копы, я с ними сцепился, и они меня замели.

— Таким образом ты становишься подозреваемым в изнасиловании.

Он выругался.

— Это было просто дурацкое недоразумение. Томми сказал им, что был со мной всю ночь. Талия тоже за меня поручилась.

— Что ты там делал? Ты ведь живешь не рядом с Мэсси.

— Мы с Томми ушли из «Ала-Ваи» около часу. Не найдя Талии, он решил, что она ушла к Ригби... это что-то вроде традиции — после вечеринки пойти к Реду, пропустить по последней, съесть омлет. И когда Томми позвонил из «Ала-Ваи» домой и там никто не ответил, он подумал, что Талия отправилась туда. Томми привез нас к Ригби, но Талии там не было. Тогда Томми снова позвонил домой... на этот раз она ответила и тогда и рассказала ему о... ну, ты знаешь.

— Об изнасиловании.

— Верно. Томми выскочил, сел в свой «форд», и тогда я заволновался... Я слышал только половину их телефонного разговора, но было ясно, что у них дома случилось что-то ужасное. Поэтому я и пошел туда.

— И по дороге остановился, чтобы отлить.

— Да. И забыл застегнуть ширинку. Из-за этого и произошло это дурацкое недоразумение с копами.

— Понятно. Ты знаешь что-нибудь о ссоре Талии с лейтенантом Стокдейлом?

Он пожал плечами.

— Я был далеко. Ничего особенного. — С чего они повздорили?

— Да не знаю я. Когда люди пьют, им не нужно повода для стычки.

— Это точно.

Мы стояли, глядя друг на друга. Приглушенные звуки музыки и веселья в «Ала-Ваи» переплетались с криками птиц и шелестом деревьев. Эти звуки, которых мы не слышали, пока разговаривали, внезапно показались нам оглушительными.

Наконец он спросил:

— Это все?

Я кивнул.

— Спасибо за информацию.

Он нервозно улыбнулся.

— Послушай, э... извини, что я схватил тебя за рубашку. Я понимаю, что ты всего лишь выполняешь свою работу.

— Забудь. Я провоцировал тебя.

— Ты признаешь это?

Якивнул.

— От всех, с кем я сегодня вечером говорил, я слышал одно и то же. Мне надо было разобраться во всем этом дерьме, поэтому я зацепил тебя. — Я протянул руку. — Не сердишься?

Он взял мою руку, мы обменялись рукопожатием.

— Не сержусь, — сказал он.

Я улыбнулся ему, он улыбнулся мне, ни один из нас не думал того, что говорил. Этот ублюдок спал с Талией Мэсси, и мы оба это знали.

Мы не торопясь вернулись вовнутрь и расстались быстрее, чем женатые пары, приходящие в это заведение. Я подошел к коренастому швейцару, Джо Фрейтасу, и отвлек его на пару вопросов.

— Ты случайно не знаешь лейтенанта Стокдейла, а, Джо?

Задавая этот вопрос, я показывал краешек сияющего полдоллара.

Джо схватил полдоллара и ткнул большим пальцем вверх.

— Кабинка наверху. Высокий, симпатичный парень. Короткие светлые волосы, курчавые.

Стокдейл оказался, как и обещал швейцар, крупным блондином с плохими манерами и грубым, но приятным лицом. При нем была фляжка, два стакана, тлеющие в пепельнице две сигареты и худая, но приятная брюнетка, которую он тискал. И он, и его подружка были пьянее трехногого стола.

— Конечно, я с тобой поговорю! — прогрохотал он с пьяным добродушием. — Садись. Это Бетти. Она жена Билла Рэнсома — за исключением сегодняшнего вечера.

И он заржал, а хихиканье Бетти перешло в нехарактерный для леди храп.

Я разместился в кабинке.

— Я слышал, что в ту ночь, когда на Талию Мэсси было совершено нападение, вы с ней поссорились.

— Для начала, — сказал он, слишком усердствуя в своем стремлении казаться трезвым, — я против того, чтобы ниггеры насиловали белых женщин.

— Прекрасная точка зрения.

— То, что Талия Мэсси паршивая, высокомерная шлюха, еще не причина, чтобы ниггеры насиловали ее. Этот тип, Джо Ка-ха-ха-как-там-его? Да я бы сам пристрелил этого ублюдка, если бы они пригласили меня на ту вечеринку. Томми Мэсси мой приятель.

— Что случилось в ту ночь, Рей? Я имею в виду, между тобой и Талией?

Он пожал плечами.

— Мы ели, я и моя жена и еще парочка пар. — Он неопределенно махнул рукой вправо. — В одном из закрытых кабинетов. Вошла Талия, она спотыкалась, пьяная была в стельку, ее никто не звал. — Он наклонился вперед и зашептал тоном заговорщика. — Никто не любит Талию, заносчивую сучонку. Маленькая мисс из числа тех, у кого и масло между ног не растает.

Ах, да. Как сказал Олдс, во время дежурств на подлодках возникают особые дружеские отношения.

— Приперлась, а мы на нее никакого внимания. Ее не звали! А она стоит, задрала свой чертов нос, откашлялась и говорит: «Что, не видите, — в комнату вошла леди». А я ей говорю: «Не вижу ни одной!» Тут приходит Джимми Брэдфорд, наверно, ее искал... ну, они вроде как друзья, ну, ты понимаешь. А эта надутая сучка и говорит: «Вы не джентльмен, лейтенант Стокдейл», а Брэдфорд говорит: «Полегче, малышка, здесь общественное место». Но мисс Сучье Общество напыжилась, задрала нос еще выше, подходит ко мне и говорит: «А мне наплевать! Вы не джентльмен, лейтенант Стокдейл, раз так со мной обращаетесь!» Я говорю: «Знаешь, Талия, между прочим, никому и дела-то нет, что думает такая паршивая шлюха, как ты». Тут она и дала мне пощечину.

— Пощечину...

Этого не было в отчетах, которыми меня снабдили! Неудивительно, что Дорис Олдс сказала, что Талия «распустила»... руки она распустила.

— Да. — Он потрогал челюсть. — Здорово приложила.

— А что было потом?

Он пожал плечами.

— Она вылетела оттуда. И хорошо. Если бы она не убралась, я дал бы ей пинка в жирный зад, и ребята не стали бы меня удерживать. Она меня во как достала. Потом, наверно, кто-то сказал об этом Томми. Он пришел, искал ее, но она уже давно ушла.

— А когда это случилось?

— Да не знаю. Может, в одиннадцать тридцать.

Я поблагодарил Стокдейла и оставил его пить и тискаться, а сам снова пошел на поиски швейцара.

— Джо, ты что-нибудь слышал о ссоре наверху, в которой участвовала миссис Мэсси, в ту ночь, когда на нее напали?

— Говорили, она ударила какого-то матроса.

— Ты видел, как она уходила? Она спустилась по лестнице и убежала?

Джо покачал головой.

— Хлопотный был вечерок. Я показывал клиентам их места и не всегда смотрел на дверь.

— Ты не видел ее где-то между половиной двенадцатого и полночью?

— Нет... но я видел кое-что другое.

— Что?

Улыбка у него была дружелюбная, но в глазах горел алчный огонек.

— Пытаюсь вспомнить, босс.

Я вытащил доллар.

— Это тебе поможет?

— Да, припоминаю, босс. Я ее помню, эту девушку в зеленом платье. Когда была та вечеринка, первая большая вечеринка она шла впереди остальных, опустив голову Я подумал, может, она на кого разозлилась, а может, уже напилась.

— Это не стоит бакса, Джо. Вспоминай дальше.

— Ладно. Я думаю, это может стоить и два доллара.

— Увидим.

— Ладно. Я помню, что около полуночи или немного позднее она стояла в дверях. Она разговаривала с Сэмми.

Я встрепенулся.

— Кто такой Сэмми?

— Сэмми стоит два доллара.

— Хорошо, два бакса. Кто такой Сэмми, Джо?

— Музыкант.

— Что?

— Гаваец, он играет в оркестре Джо Кро-уфорда, на Мауи. Но когда он бывает дома, на Оаху, он любит заглянуть в «Ала-Ваи», послушать тут музыку. У нас здесь всегда хорошая музыка, босс.

— О чем говорили Сэмми и миссис Мэсси?

— Я не слышал. — Он пожал плечами. — Даже если дадите еще доллар.

— Они разговаривали, как друзья?

— Она, похоже, была немного возбуждена.

— Ссорились, что ли?

— Нет. Просто разговаривали, босс.

— А Сэмми бывал здесь после этого?

— Конечно. Заходил от случая к случаю.

— А в последнее время?

— Не припомню.

— Послушай... меня можно найти... — Я вытащил блокнот, нацарапал свое имя и номер отеля «Ройял Гавайен» и вырвал листок. — Если появится Сэмми, неважно в какое время дня с понедельника до воскресенья, позвони мне. И у меня для тебя найдутся пять баксов.

Ухмыльнувшись, он выхватил листок у меня из рук, словно это уже был пятидолларовый банкнот.

— Понял, босс.

Остаток вечера я протанцевал с Изабеллой под сладенькую, но ритмичную музыку трио Сола Хупии.

А когда мы держась за руки шли к машине, она спросила:

— Узнал что-нибудь?

— Ничего особо полезного, — сказал я.

Разумеется, это была ложь, но мне не хотелось чувствовать себя единственным парнем, который пришел в «Ала-Ваи Инн» и не повеселился.

Глава 13

В стране благоуханных экзотических цветов на втором этаже старого здания Капиолани-Билдинг на углу Кинг— и Алакеа-стрит пахло жидкостью от тараканов и застоявшимся табачным дымом. Довольно знакомый букет. В конце концов, я был полицейским из Чикаго, а это, в конце концов, было временное помещение полицейского управления Гонолулу. Главное здание на Бетел и Мерчант подтягивало морщины, объяснил Чанг Апана.

Сюда перевезли кое-что из мебели и оборудования и превратили это место в управление — в большой просторной комнате, в которую вы попадали, красовалась высокая стойка дежурного сержанта, чтобы он спокойно мог тасовать отчеты, у одной из стен стояли столы, за ними сидели одетые в синюю форму копы и беседовали с гражданами, еще тут были несколько шкафов с досье и россыпь стульев с прямыми спинками. Лениво вращались под потолком вентиляторы, отбрасывая тени и шелестя бумагами.

Дежурный сержант сказал мне, что общая комната детективного бюро находится на втором этаже. Поднявшись по лестнице, я нашел Чанга Апану в другой большой просторной комнате. Свет утреннего солнца просачивался сюда через высокие окна, сообщая золотистый оттенок зеленым оштукатуренным стенам и деревянным полам. Вентиляторы под потолком двигались, как разбивающая яйца апатичная кухарка. В одном конце помещении стояли стулья и доска для переклички, по правой стене вытянулись застекленные кабинеты. Посередине комнаты стоял стол, за которым копы могли собраться на совещание или просто почесать языками.

За столом с неожиданным украшением на крышке — дракон, составленный из черных и белых шашек и карточек маджонга — сидели Чанг Апана, по-прежнему облаченный в белый полотняный костюм и черный галстук-бабочку, и смуглый, с ястребиным лицом человек, который мог быть и копом, и бандитом. И пока я шел к ним, из-под полей шляпы за мной следили внимательные темные глаза. Костюм на нем был коричневый и мятый, а галстук красный и аккуратный. Роста он был не такого маленького, как Чанг, но вряд ли уложился бы в стандарты роста полицейского управления Чикаго или, коль на то пошло, бандитов.

Они курили сигареты и пили кофе. Это не была в обычном смысле слова комната для дежурной смены. Занята была только с треть столов, а те, кто не сидел, тоже особенно никуда не спешили. Суеты здесь было не больше, чем на пляже перед «Ройял Гавайен».

Хотя на пляже могло быть гораздо больше движения — морское поло иногда перерастало в весьма напряженное действо.

Чанг вежливо встал и, секунду спустя, то же сделал и второй парень. Оскалившись улыбкой черепа, Чанг отвесил полупоклон, его приятель этого не сделал.

— Детектив Нат Геллер, полиция Чикаго, — сказал Чанг, делая жест в сторону своего друга с ястребиным лицом. — Детектив Джон Джардин, полиция Гонолулу.

Мы обменялись рукопожатием, хватка у парня была крепкая, но он не злоупотреблял ею. Он изучал меня холодным, немигающим взглядом копа, который оценивает подозреваемого в убийстве.

Чанг позвал секретаршу, круглолицую гавайскую девушку, под делового вида блузкой и юбкой которой угадывались отличные формы, и велел принести мне кофе. Чанг поинтересовался, какой я предпочитаю. Я ответил, что черный. Она кивнула и пошла за ним.

— На чьей вы стороне, детектив Геллер? — спросил Джардин.

Я отодвинул стул и сел.

— Так же как любой коп — на своей собственной.

Зеленые огоньки осветили темное лицо. Он сел, сел и Чанг.

— Симпатичный столик. — Я указал на черно-белые клетки мозаичного маджонга.

— Это работа детектива Апаны, — сказал Джардин.

Я вздел бровь совсем, как Чанг.

— Плотник и великий детектив?

— Я не делал стол, — сказал Чанг, закуривая новую сигарету. — Но обеспечил работы.

— Чанг конфисковал это во время рейдов по игорным домам в китайском квартале, — сказал Джардин, кивнув в сторону черно-белого дракона. — Хотел бы я посмотреть, как с этим справился бы Чарли Чан.

— Детектив Джардин слишком щедр на похвалы, — сказал Чанг, явно наслаждаясь ею.

Секретарша принесла мне кофе. Я поблагодарил ее, мы обменялись улыбками, и я проследил, как она направляется к своему столу покачивая бедрами, целеустремленно, но без спешки. Нигде так не отвлекаешься от дела, как на Гавайях.

— Итак, детектив Джардин, — сказал я, — а вы на чьей стороне? Кроме своей собственной... в деле Мэсси, я имею в виду.

Он скривил губы, однако его ястребиное лицо осталось по-прежнему невозмутимым, хотя глаза казались острыми иглами.

— Я делаю свою работу. Собираю улики. Пишу отчет о том, что вижу. А кого осуждают, меня не касается.

— А вы бы осудили ребят Ала-Моана?

Губы опять искривились. Он выдохнул дым.

— Только на основании более веских улик.

Я отхлебнул кофе, он был горячим, горьким и хорошим.

— Вы думаете, они это сделали?

Пожал плечами. Глубоко затянулся сигаретой.

— Не знаю. По городу ходят упорные слухи, что в ту ночь по округе бродила другая банда.

— Есть какие-нибудь предположения, кто это мог быть?

Джардин отрицательно покачал головой.

— С другой стороны, мы и не искали. Задумчиво нахмурившись, Чанг произнес:

— Тут что-то не так. На островах есть поговорка «болтлив, как гаваец».

— Я слышал ее, — сказал я. — Но никто даже не шепчет о том, что это может быть за вторая банда. Что вы на это скажете?

Джардин снова пожал плечами, сделал глоток кофе.

— Может, и нет никакой второй банды.

Чанг поднял указательный палец.

— Конфуций говорит: «Молчание — старшая сестра мудрости».

— Вы хотите сказать, что тот, кто знает о второй банде, — сказал я, — достаточно сообразителен, чтобы молчать об этом.

— И что случилось с «болтливыми гавайцами»? — ворчливо спросил Джардин.

Я поднял указательный палец.

— Капоне говорит: «Пуля в голове — младшая сестра болтливого рта».

Чанг улыбнулся. Дымок от сигареты, которую он держал в пальцах, поднимался вверх, образуя знак вопроса перед его костлявым, помеченным шрамом от удара ножом лицом.

— Тем не менее, — сказал Джардин, — кто-то привез Талию Мэсси на старую карантинную станцию для животных. Я не знаю, кто это был и что они с ней делали, но она там была.

— Откуда вы знаете?

— Мы нашли там ее вещи.

— Ах да, — вспомнил я, — бусы.

Я оставил это без внимания, зная, как легко можно было их подбросить.

— Связку жадеитовых бус, — сказал Джардин, — спички с попугаем и сигареты «Лаки страйк», которые миссис Мэсси признала своими.

— Ее сумочку тоже, кажется, нашли?

— Зеленую кожаную сумочку, да, но нашли не мы. Беллингеры, супруги, которых после случившегося остановила и попросила подвезти миссис Мэсси, нашли ее на дороге, потом, когда возвращались домой.

Я сделал глоток кофе и как бы между прочим спросил:

— Вы одним из первых побеседовали с Талией? И были в ту ночь в ее доме в долине Маноа?

Джардин кивнул.

— Она не хотела врачебной помощи, отказалась поехать в больницу, решительно противилась. Естественно, я знал, насколько важен в деле об изнасиловании осмотр половых органов. Но она и слышать об этом не хотела. Наконец я убедил ее мужа, а он уговорил ее.

— В каком состоянии был Томми?

— Здорово пьян.

Чанг сказал:

— Расскажи детективу Геллеру о лейтенанте Брэдфорде.

Джардин нахмурился.

— Ты придаешь этому слишком большое значение, Чанг.

— Расскажи ему.

Я знал Брэдфордову версию «недоразумения», но горел желанием услышать и версию копов. Странно, но Джардин, похоже, не хотел об этом распространяться.

— Лейтенант Мэсси подтвердил показания Брэдфорда, — сказал Джардин. — Брэдфорд весь вечер провел в «Ала-Ваин Инн» в компании Мэсси. Он не подозревается в изнасиловании и избиении.

— Но вы же арестовали его в ту ночь, — сказал я.

Джардин кивнул.

— За обычное нарушение закона. Он был пьян, с расстегнутой ширинкой, сказал, чтобы мы убирались к черту, когда мы остановились рядом с ним.

— В Чикаго за это не только арестовали бы, — заметил я.

Джардин затушил сигарету в пепельнице, которая стояла на одной из лап дракона.

— Он сказал, чтобы мы оставили его в покое, что он офицер береговой охраны. Мы сказали, что если он из береговой охраны, то должен соображать и не прибавлять работы другим копам.

— Расскажи ему, — сказал Чанг.

Джардин вздохнул.

— Когда я вывел миссис Мэсси, чтобы везти ее в больницу, Брэдфорда сажали в патрульный фургон. Они переговорили. Я слышал, как она сказала ему: «Не беспокойся, Джек... все будет хорошо.» Было похоже... было похоже, что это она успокаивала его.

Чанг посмотрел на меня, подняв обе брови. Под потолком над нами вращались вентиляторы. Джардин мог с таким же успехом быть индейцем в мягкой шляпе, так неподвижно, с таким непроницаемым выражением лица он сидел.

— Есть еще что-нибудь по этому делу, — спросил я, — что вы хотели бы мне сообщить?

Джардин покачал головой.

— Нет. Я устранился от расследования, когда под Новый год на Оаху сбежали Дэниел Лайман и Луи Каикапу.

Тон Чанга Апаны стал почти брюзгливым.

— Как могут заключенные сбежать из камеры, в которой нет двери?

— Вы о чем? — спросил я.

Чанг объяснил:

— Большая часть тюремной охраны на Оаху, как и большинство заключенных, гавайцы. Система держится на слове чести. Ты в тюрьме, но у тебя срочное дело за ее пределами, ты просто просишь, чтобы тебя отпустили. Вы хотите знать, как «сбежали» убийцы Лайман и Каикапу? Чанг скажет вам: охрана послала их раздобыть спиртного для новогодней вечеринки в тюрьме.

Это напомнило мне о тюрьме в округе Кук, где охрана позволяла контрабандистам братьям Драгган уходить и приходить, когда им надо, и ни тюремщики, ни Драгганы не были гавайцами.

— Но эти двое решили не возвращаться, — подхватил я.

— Оказавшись на свободе, — сказал Джардин, — они решили разделиться и попытать счастья по одиночке. Каикапу мы схватили на следующий же день.

— А Лайман все еще гуляет.

И опять Джардин скривил рот.

— Этот ублюдок напал на пару на автостоянке, привязал парня к забору леской, изнасиловал женщину, взял у нее из сумочки доллар с четвертью, а потом отвез ее домой.

— Заботливый тип.

— И с тех пор мы так за ним и охотимся.

— Вы по-прежнему занимаетесь этим делом?

Джардин глотнул кофе.

— Да вроде.

— Что это значит?

Джардин вытащил из кармана пачку «Лаки страйк» — думаю, не ту, которую нашли на месте преступления.

— Губернатор назначил майора Росса начальником Территориальных полицейских сил.

— Только для того, чтобы поймать улетевшую птичку?

— Нет. — Он зажег сигарету, выдохнул дым через нос, уподобившись дракону на столе. — Мы в самом разгаре перетряски в управлении, в основном благодаря делу Мэсси. Каждый день летят чьи-то головы. Предполагается, что эти Территориальные силы зацепят конец веревки.

— Кто эти временные полицейские?

— Майор Росс набрал свою группу из Национальной гвардии, взял кого-то из федеральных агентов по борьбе с контрабандой спиртного и несколько добровольцев из Американского легиона.

Занятно. Джо Кахахаваи служил в Национальной гвардии под началом майора Росса. Фальшивое предписание майора Росса, которое изготовила миссис Фортескью, привело Большого Джо к смерти.

Джардин продолжал:

— Я связующее звено между группой майора Росса и полицейским управлением.

Я рассмеялся.

— Да только вся королевская конница и вся королевская рать не поймали убийцу-насильника.

Джардин кивнул.

— Но мы его схватим.

— Какие-то сведения? Новые преступления?

— Достаточно сведений, чтобы не сомневаться — Лайман на острове. Новых изнасилований или каких-то серьезных краж не было. Он затаился. Возможно, где-то в горах.

— Если вы больше не занимаетесь делом Мэсси, значит ли это, что я не могу попросить вас кое-что для меня разузнать?

Глаза Джардин сверкнули.

— Вовсе нет. С чем вы пришли?

Я выпрямился на стуле и чуть улыбнулся.

— Вам известно, что как раз перед тем, как уйти из «Ала-Ваи», Талия болтала с местным парнем?

На лице Джардина отразился интерес.

— Это новость для меня. Откуда вы узнали?

— Я детектив.

Это позабавило Чанга, во всяком случае, он улыбнулся.

— Его зовут Сэмми, — продолжил я, — он как будто музыкант, играет в оркестре на Мауи. — Я вытащил свой блокнотик и прочитал имя: — Оркестр Джо Кроуфорда. На Мауи есть полицейские, с которыми вы можете связаться?

Кивнув, Джардин достал свой блокнот и записал туда имя.

— Простите, — раздался позади нас мужской голос, низкий и властный.

На пороге одного из застекленных кабинетов за спиной Джардина стоял крупный мужчина. Его гибкая, мускулистая фигура футбольного нападающего сочеталась с приятной, терпеливой улыбкой приходского священника. Грубоватое, но доброе лицо, смазанные брилльянтином волосы, тронутые на висках сединой. Если большая часть детективов, обретавшихся в детективном бюро, была гавайцами и их плохо сидящие западные костюмы казались одеждой для них непривычной, то этот парень, без сомнения, принадлежал к англосаксам и его темно-коричневый костюм сидел на нем аккуратно и естественно.

Чанг и Джардин отодвинули стулья и встали, я последовал их примеру.

— Инспектор Макинтош, — сказал Чанг, — разрешите представить почетного гостя из полиции Чикаго — Ната Геллера.

Не переставая приветливо улыбаться, он шагнул ко мне и, протягивая руку, произнес:

— Работаете не по профилю.

Мы обменялись рукопожатием. Его рука оказалась неожиданно мягкой, словно кошачья лапа.

— Случается время от времени, — сказал я. — Дело в том, что Кларенс Дэрроу старый друг семьи. Он отошел от дел, и у него уже не было штата следователей, поэтому я взялся ему помочь.

— Держу пари, мистеру Дэрроу пришлось нажать на некоторые рычаги, чтобы это устроить.

— Он это умеет. Рад познакомиться с вами; инспектор. Я уже сказал детективу Апане, что надеялся поговорить с вами.

— Чанг тоже об этом сказал. Разве процесс не начался? Я полагал, что вы должны быть рядом с мистером Дэрроу.

— В понедельник начался отбор присяжных. А я тем временем продолжаю заниматься своим делом, до самого начала суда.

— А. — Он сделал жест радушного хозяина. — Пройдемте в мой кабинет, детектив Геллер. — Он обратил свое приветливо сияющее лицо к Чангу и Джардину. — Я поговорю с нашим гостем наедине.

Детективы кивнули и сели.

Несколько секунд спустя за нами закрылась дверь, и я сел напротив Макинтоша за его большой стол. Не считая шкафов с досье, комната была голой: ни фотографий или дипломов на стене, только несколько предметов личного пользования на столе привязывали обитателя этого помещения к его временному убежищу.

Макинтош разместил свое крупное тело на вращающемся деревянном стуле и, пока мы разговаривали, сидел, нервно потирая указательным пальцем седеющий висок.

— Я хотел поговорить с вами с глазу на глаз, — начал Макинтош. — Чанг Апана — наша живая легенда, а Джардин один из лучших следователей, один из самых проницательных. Но один из них китаец, а второй португалец, а мне хотелось поговорить с вами на равных.

— Какое отношение к чему бы то ни было имеет их расовая принадлежность?

Терпеливая улыбка стала снисходительной, веки уставших от жизни, тревожных глаз полузакрылись.

— В Гонолулу все имеет отношение к расовой принадлежности, детектив Геллер.

— Что ж, в таком случае... какое это имеет значение в данном деле? Кстати, у нас в Чикаго живут представители не только одной расы. Мне и раньше встречались цветные.

— Я не хотел показаться чересчур покровительственным. Но даже самый толковый детектив из самого большого города вполне может потонуть в местных водах.

— Ну так, может, бросите мне спасательный круг?

Он слегка улыбнулся и продолжал нервно теребить висок.

— Давайте начнем с полицейского управления Гонолулу. В настоящий момент мы находимся под сильным политическим давлением, кроме того, идет процесс реорганизации. Наш авторитет подорван этими Территориальными силами во главе с майором Россом. И знаете почему?

— У меня есть соображения, но не хотелось бы показаться невежливым.

— Говорите откровенно.

— Похоже, вы слишком закрутили дело Мэсси.

Он сглотнул, потер лоб.

— Расовый вопрос и политика, детектив Геллер. Несколько лет назад белые и гавайские политические группировки объединились, чтобы не дать японцам и китайцам захватить большинство в местном правительстве. По одному из условий сделки белые отдали гавайцам менее важные посты. Наши силы насчитывают двести восемьдесят человек, детектив Геллер — и двести сорок из них гавайцы или с примесью гавайской крови.

— Ну и в чем же дело, если они хорошие люди?

Макинтош кивнул и перенес свои руки на стол, сложив их, как для молитвы.

— Большинство из них — действительно хорошие люди... они просто плохие полицейские. Потому что для того, чтобы стать патрульным или даже детективом не надо никакой квалификации, кроме наличия гавайской крови. О, и еще восемь классов образования.

— И что, не проводится никакого обучения, проверок?..

— Ну что вы. Мы обучаем полицейских, чтобы они могли показать дорогу туристам. Им приходится учиться правильно произносить названия островов и знать, какие достопримечательности посоветовать к осмотру.

— Так они копы или гиды?

Губы Макинтоша дрогнули.

— Мне не нравится чернить своих людей, детектив Геллер. Некоторые из них, как Чанг или Джардин, могут соперничать с любым полицейским в любом другом месте. Я говорю о том, что политическое давление, которое существует на острове, подрывает эффективность действия управления.

— А как вы оцениваете ваши действия в деле Мэсси?

Я намеренно употребил расплывчатое местоимение «ваши».

— Учитывая обстоятельства, мы сработали хорошо. Мы совершили грубый промах на карантинной станции, со следами шин, который просто непростителен. Но у нас были указания найти улики для обвинения, хотя дело было сомнительным.

— Вы считаете, что оно сомнительное?

— Нам нужно было больше времени, мы не были готовы к процессу. В правительственном деле было слишком много щелей, которые оказались не заткнутыми. Все, что у нас было, это рассказ Талии Мэсси. — Он отогнул один палец. — Затем показания Эухенио Батунгбакала, что он видел, как примерно в двенадцать пятнадцать в машину затаскивали женщину. Потом опознание миссис Мэсси подозреваемых и номер машины, который она вспомнила. Плюс — на месте преступления были найдены ее бусы и другие вещи, а кроме того, полицейское досье на Ахакуэло и Кахахаваи.

— Каждый из этих пунктов до некоторой степени уязвим, — сказал я, тоже начав разгибать по одному пальцы. — Талия может лгать, показания остальных свидетелей, похоже, противоречат словам Батунгбакала, сначала Талия сказала, что не может опознать напавших на нее и вспомнить номер машины, найденные на месте преступления вещи Талии не говорят о том, что там были подозреваемые, а провинности Ахакуэло и Кахахаваи просто смехотворны.

— Вы полагаете, что я стану возражать? Но вот что я скажу, тот факт, что сначала миссис Мэсси не смогла их опознать, а она была близка к истерике, в состоянии шока, находилась под действием успокаивающих средств, беспокоит меня меньше всего. Ребята это сделали, сомнений нет.

От этих слов я выпрямился.

— Вы действительно в это верите?

Уставшие от жизни глаза сузились.

— На все сто. Посмотрите на дело вот с какой стороны... Когда мы взяли Иду, он солгал. Он сказал, что не ездил на машине, хотя на самом деле его не было всю ночь. Потом, когда на него нажали, он проговорился, что не нападал на белую женщину — до того, как ему сказали об изнасиловании Мэсси!

Я задумался.

— Тогда как же он узнал о нападении на белую женщину?

— Вот именно. С опозданием или нет, но миссис Мэсси опознала четырех парней из пяти, вспомнила номер машины, ошибившись всего-то на одну цифру. Не знаю, как там у вас в Чикаго, детектив Геллер, но у нас в Гонолулу, если человек дважды солгал мне, я уже не верю ни одному его слову.

Против этого возразить было нечего.

— Нет, эти ребята виновны. У нас просто не было времени как следует провести расследование. — Он вздохнул, напряженно улыбнулся. — Могу я еще чем-нибудь вам помочь?

— Нет. Нет, вы и так уделили мне много времени.

— Я дал указание детективу Апане, чтобы он при необходимости помогал вам. Хотя в деле Фортескью технически мы на стороне обвинения, мы большие почитатели мистера Дэрроу и в известной мере сочувствуем его клиентам.

— Благодарю вас.

Мы снова пожали друг другу руки, и я вернулся к Чангу и Джардину, которые встали, когда я подошел к ним. Макинтош остался в своем кабинете.

— Меня не удивляет, что инспектор захотел поговорить с вами наедине, — мрачно проговорил Джардин.

— О?

— Среди полицейских есть группировки, в основном гавайские и португальские — сам я португалец, — которые подозреваются в передаче информации защите во время первого суда. И англоязычной японской газете «Хочи», которая сочувствовала ребятам Ала-Моана.

— Ясно.

Темные глаза скорбно смотрели из-под полей шляпы.

— Я разочарован, что инспектор мне не доверяет.

— Он высоко о вас отзывался, инспектор Джардин.

— Приятно слышать. Если вам понадобится помощь, Чанг знает, где меня найти.

Мы еще раз обменялись рукопожатиями, Джардин удалился за свой стол и занялся какой-то бумажной работой.

Чанг, державший путь на Панчбаул-хилл, домой, к жене и восьмерым детям, спустился вместе со мной, и мы вышли на Кинг-стрит, где нас приветствовал поцелуем нежный ветерок.

— Макинтош кажется неплохим человеком, — сказал я.

— Неплохой человек, — согласился Чанг.

Он нахлобучил свою панамскую шляпу. — Слабый детектив.

— Почему вы так говорите?

— Он арестовал ребят Ала-Моана по подозрению, а потом упрямо придерживался этой версии.

— Он говорит, что Ида ему солгал. Что у Иды вырвалось что-то вроде «я не нападал на белую женщину».

— Ида солгал, чтобы огородить себя от другого, незначительного происшествия, когда он с дружками зацепил своим бампером бампер другой машины. В ней ехали жена из местных и белый муж. Ида был в отделении полиции, когда сказал, что не нападал на белую женщину. К этому времени он вполне мог услышать о миссис Мэсси... в отделении новости так и сыплются.

— Ясно.

Чанг весело рассмеялся.

— Макинтош похож наплотника, который строит соломенный дом на песке — как только подует сильный ветер, произойдет катастрофа.

— Кто это сказал?

— Я, — ответил Чанг.

Он приподнял свою панамскую шляпу и пошел своей дорогой.

Глава 14

Вечером в воскресенье, накануне первого дня суда, мы с Изабеллой погрузились в «дюран» миссис Фортескью с опущенным верхом. Короткие волосы Изабеллы бились на ветру, пока мы объезжали скалистое основание «Алмазной Головы», петляли, поднимаясь вверх по склону мимо маяка, забрались наконец на скалу, остановились и вышли из машины, пересекли застывшую лаву, лежавшую вдоль дороги и встали, держась за руки и глядя вниз, на бившийся о коралловый риф прибой. Бронзовые рыбаки, голые по пояс, в длинных брюках и в башмаках — коралловые рифы очень острые — бродили в воде с ручными сетями и трезубцами, время от времени вытаскивая мерцающий, пытающийся вырваться улов — серебристых, красных, синих рыб, иногда одноцветных, иногда полосатых, а еще угрей. Пока мы наблюдали за этим туземным ритуальным танцем на фоне аметистовой глади океана и белых барашков пены, заходящее солнце начало окрашивать волны в розовый цвет, пока совсем не опустилось за горизонт и пурпурная ночь не упала на воду, как огромная тень. Резко засияла серебряная луна, звезды были огромными, но тьма устрашала, и Изабелла крепко схватила меня за руку, радуясь, что она не одна. И внезапно внизу расцвели оранжевые цветы света и стали метаться, как огненные мухи. Теперь внизу ловили рыбу при свете факелов.

Вернувшись в синий автомобиль, слегка опьяненные очарованием темной ночи, мы начали спуск по другой стороне горы, проезжая мимо дорогих домов и усадеб. Спускаясь, можно было увидеть плавательные бассейны, вырезанные в лаве или в коралловой скале и расположенные выше уровня моря, в них была вода, и содержались они в чистоте. На Кахала-роуд мелкий кустарник сменился экзотической зеленью и кокосовыми пальмами, и мы ехали мимо еще более роскошных домов, пока не добрались до входа в гольф-клуб «Ваиалае», который относился к «Ройял Гавайен» и был открыт для постояльцев этого отеля.

В это время суток играть в гольф было неинтересно, поэтому мы поставили машину и пошли в здание клуба, скрытое пальмами и тропическим кустарником, где нам подали итальянский ужин, сервированный на особой веранде на берегу океана. В этот вечер Изабелла надела белый в синий горох пляжный костюм, а благодаря изящной шляпке вы ни за что не догадались бы, что ее блузка — это верхняя часть белого купальника. Я тоже надел плавки под полотняные брюки, вторым предметом моей одежды была рубашка поскромнее, поскольку в данном заведении на шелковые рубахи крикливых расцветок был наложен строжайший запрет, но и она вызвала несколько взглядов даже у этого случайного туристского сброда. На этот раз я надел темно-синюю с белыми и красными цветами. Может, с моей легкой руки тенденция и поменяется.

После ужина мы уселись в шезлонги тут же на веранде и в свете японских фонариков лениво потягивали фруктовый пунш, вкус которого значительного улучшился путем добавления в него рома из моей фляжки. Поставщиком у меня был коридорный-японец в «Ройял Гавайен», которому я недвусмысленно намекнул, что местное пойло мне не подходит и пусть пеняет на себя, если вернется без «Бакарди».

Изабелла сказала:

— Мы совсем не говорим о деле.

Мы и не говорили, разве что совсем чуть-чуть, моя роль адвоката дьявола выводила ее из себя. Мы проводили вместе вечера и ночи, потом, на рассвете, она бежала к себе в комнату напротив, а через несколько часов я встречал ее внизу за завтраком. Она взяла напрокат маленький «форд»-купе и каждый день ездила в Перл-Харбор, чтобы весь день побыть с Талией и всей честной компанией — у Олдсов и — или — на «Элтоне».

Но вечера отдавались ужину, танцам и прогулкам по белому песку под аккомпанемент шелеста пальмовых листьев и треньканья уку-леле. А потом мы уединялись в моей комнате и забывали обо всем на кровати, обдуваемые ветерком с балкона. Это был медовый месяц, который я никогда бы не позволил себе с женщиной, которая в настоящей жизни никогда меня не получит.

По счастью, это была не настоящая жизнь, это был район Вайкики.

— Что ты хочешь знать о деле? — спросил я, зная, что возможный разговор может стоить мне супружеских прав на вечер.

— Как, по-твоему, пойдет процесс?

— Ну... против К. Д. жюри из присяжных разных рас. Возможно, это было неизбежно, учитывая национальный состав населения. Ему не дали сделать так, как он хотел.

— Они не хотели убивать этого мерзавца.

— Они хотели его похитить. А когда копы включили сирену, миссис Фортескью не остановилась. Полицейским пришлось сделать два выстрела по ее машине, прежде чем она остановилась.

Ее мордашка в форме сердечка была похожа на хрупкую маску, красивую и безжизненную, как личико фарфоровой куклы.

— Знаешь, а мы поедем по той самой дороге. Купаться под луной.

— Я как-то об этом не задумывался, — сказал я, солгав при этом.

Я хотел остановиться, выйти и осмотреться. Они собирались — и неважно, кто это придумал — миссис Фортескью, Томми или один из матросов, все равно ничего не вышло — отвезти тело Кахахаваи к заливу Ханаума и оставить его в месте, которое звучно и зловеще называлось Дыхало кита.

— Они сглупили, да, Нат?

— Не сглупили, Изабелла, а повели себя как последние дураки. Притом самонадеянные.

Она повернула свое нежное личико в стороне океана.

— Теперь я вспомнила, почему перестала расспрашивать тебя о деле.

— Они убили человека, Изабелла. Я пытаюсь помочь им выбраться из этого, но черт меня побери, если знаю почему.

Она повернулась ко мне, ее глаза улыбались, губки сложились в поцелуе, потом она сказала:

— Я знаю почему.

— Неужели?

Чуть кивнула.

— Потому что этого от тебя хочет мистер Дэрроу.

— Потому что мне платят за эту работу.

— Вовсе не поэтому. Я слышала, как вы разговаривали. Ты вряд ли получишь что-то сверх своей обычной полицейской зарплаты и кое-каких денег на расходы.

Я дотронулся до ее мягкой руки.

— Есть и еще кое-какие дивиденды.

От этих слов пухлые губки сложились в едва заметную улыбку.

— Ты же уважаешь его, а, Нат? Ты восхищаешься им.

— Он хитрый старый ублюдок.

— Может, ты хочешь стать именно таким, когда вырастешь.

Я нахмурившись глянул на нее.

— С чего это вдруг ты так поумнела?

— А откуда ты знаешь такого известного человека, как Кларенс Дэрроу?

— Такое ничтожество, как я, ты хочешь сказать?

— Не злись. Ответь на мой вопрос.

Я пожал плечами.

— Они с моим отцом были друзьями.

— Твой отец был адвокатом?

— Какого дьявола! Он был профсоюзным деятелем, держал книжный магазин в Вест-сайде. Они вращались в одних политических кругах. Дэрроу был у него завсегдатаем, покупал книги по политике и философии.

Она смотрела на меня так, будто видела в первый раз.

— Значит, ты знал мистера Дэрроу, еще когда был ребенком?

— Да. Когда учился в колледже, работал у него рассыльным.

— И сколько ты учился в колледже?

— Начал в Чикагском университете, возникли некоторые трудности, и я закончил двухгодичный курс в колледже с неполным курсом обучения.

— Ты собирался стать юристом?

— И в мыслях не было.

Ее глаза снова улыбнулись.

— А о чем ты мечтал, Нат?

— Кто сказал, что я о чем-то мечтал?

— Ты о многом мечтаешь. Ты очень тщеславный.

— Не помню, чтобы я тебе об этом говорил.

— А я и так знаю. О чем ты мечтал? О чем ты мечтаешь!

Я выпалил:

— Стать детективом.

Она улыбнулась, склонила на бок голову.

— Ты им стал.

— Не совсем. Не совсем. Ты готова идти? Едем купаться по той дороге?

— Конечно.

Она собрала свои вещи, и мы пошли на стоянку, где она снова принялась за свое.

— Ты расследуешь, что случилось с Тало, разве нет?

— Да.

— Ты нашел что-нибудь, что поможет миссис Фортескью и Томми?

— Нет.

Я открыл для Изабеллы дверцу пассажирского сиденья, захлопнул ее, и на время все беседы прекратились. Вскоре мы выехали за пределы владений клуба. Вдоль дороги тянулись рощи кокосовых пальм, сады из деревьев папайи, овощеводческие фермы, хозяйства, где выращивали цыплят, большая современная сыроварня. Вдоль подножия гор снова потянулись кокосовые рощицы, справа разверзся черный кратер, а гора справа — «Голова Коко» — отбрасывала на воду тень. Указатель на развилке пообещал, что мы попадем к Дыхалу кита, если свернем на земляную дорогу, уходящую влево. Я так и сделал.

Изабелла возобновила расспросы, стараясь перекричать рокот мотора, шуршание шин по жесткой земляной дороге и шум ветра в открытой машине.

— Но ты же думаешь, что Тало лжет о том, что с ней случилось?

— В ту ночь в сентябре прошлого года с ней что-то случилось. Она подверглась какому-то насилию. Как она сказала Томми по телефону... что-то ужасное. Я просто не знаю, что именно.

— Ты думаешь, что эти жуткие цветные парни невинны?

— Я думаю, что они невиновны. А это разница.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Они могли это сделать, они отчаянные, неприкаянные типы с плохой репутацией. «Невинные» — это понятие из области морали. «Невиновные» — это уже из юридической области. И к ним это применимо — чтобы обвинить их, недостаточно улик.

— Но именно поэтому Томми и миссис Фортескью пытались добиться признания!

Мне совсем не хотелось углубляться в эту тему. Но почти за две недели работы мне не удалось обнаружить ничего, что позволило бы Дэрроу с полным моральным правом отстаивать своих клиентов. Поговорив за прошедшие две недели с каждым мало-мальски важным свидетелем, я не добыл ничего, кроме сомнений в правдивости Талии и ее рассказа, и ее опознания Хораса Иды, Джозефа Кахахаваи и остальных.

В ту ночь молодой и представительный Джордж Гоэас, кассир в страховой компании Диллингэма в Гонолулу, повел свою жену на танцы в парк увеселений Вайкики. Минут десять первого он и его супруга перешли на другую сторону улицы, на Джон-Эна-роуд, и поехали в закусочную, чтобы съесть лапши. Мимо, низко опустив голову, прошла молодая женщина в зеленом платье.

— Она была как будто под действием спиртного, — сказал мне Гоэас. — Следом за ней, ярдах в полутора, шел белый парень. Он все шел за ней еще ярдов двадцать пять... По тому, как она брела склонив голову, а он шел, стараясь не упустить ее, я подумал, что, может, у них вышла размолвка или что-то другое. Потом они скрылись из виду, их загородило здание.

— Как выглядел парень, который шел за ней?

— Как я уже сказал, белый. Пять футов девять дюймов ростом, вес примерно сто шестьдесят пять фунтов, среднего телосложения. Приличный с виду. Мне он показался похожим на солдата.

Или матроса?

— Как он был одет?

— Белая рубашка. Темные брюки. Может, синие, может, коричневые, я не уверен.

У миссис Гоэас в отношении одежды глаз оказался более наметанным. Она дала точное описание платья, в котором была Талия, вплоть до бантика на спине, и сказала, что она «бормотала про себя, шла пошатываясь, я бы даже сказала, спотыкаясь».

Я встретился с Элис Арамаки, изящной, приятной девушкой лет двадцати, которая работала в парикмахерской на Джон-Эна-роуд напротив парка увеселений. Элис была одной из многих в Гонолулу японок-парикмахерш, заведением владел ее отец, она жила наверху. Она видела, как в четверть первого мимо их дома прошла белая женщина в зеленом платье.

— Какого цвета у нее были волосы.

— Светло-каштановые.

— Кто-нибудь шел тогда за ней?

— Какой-то мужчина. Белый мужчина.

— Как она шла, женщина в зеленом платье?

— Опустив голову. Шла медленно.

— А как был одет белый мужчина?

— Без шляпы. Белая рубашка. Темные штаны.

Группа мужчин из разных слоев общества — местный политик, зеленщик, два партнера из строительной компании — пошли в ту ночь в парк увеселений потанцевать. Около двенадцати пятнадцати они ехали по Джон-Эна-роуд в сторону пляжа, когда один из них, бывший городской инспектор школ Джеймс Лоу, заметил «женщину в синем, а может, в зеленом платье, которая шла как пьяная». За ней шел мужчина, но Лоу был не уверен в его расовой принадлежности. Мужчина и женщина как будто направлялись к стоявшей у обочины машине.

Пока Лоу с друзьями ехал дальше, какие-то девушки на улице окликнули его, и он переговорил с ними из окошка машины, а его друзья тем временем заметили нечто, привлекшее их внимание.

Водитель, Эухенио Батунгбакал сказал:

— Я увидел четырех или пятерых мужчин и одну девушку, двое мужчин держали девушку за руки, еще один шел следом. Было похоже, что они силой сажают ее в машину. Она выглядела пьяной, потому что двое мужчин держали ее, а она пыталась вырваться.

— Как выглядела эта девушка? Она была белая?

— Не знаю, потому что не видел ее лица. Если бы она была ко мне лицом, я бы сказал, белая она или негритоска, или португалка.

— Какого цвета было на ней платье?

— Не знаю. Длинное платье.

— Как вечернее?

— Ну да.

Однако пассажиры машины не восприняли это как борьбу. Я спросил Чарлза Ченга, зеленщика, встревожило ли его увиденное.

— Нет, я подумал, что это компания друзей.

— Вас не взволновало то, что парни тащили девушку в автомобиль?

— Нет. Я подумал, что она напилась, и они ей помогают.

Никто из них не слышал криков и не видел, чтобы ее били.

Это тем не менее подтверждало рассказ Талии... за исключением того, что другая компания, состоявшая из парней и девушек, примерно в это самое время видела Хораса Иду и его дружков в другом месте. По словам Тацуми Мацумото, которого друзья называют «Тац», автомобиль Иды ехал за его машиной из парка Вайкики.

Из рассказа, который подтвердили парень и две девушки из машины Таца, следовало, что автомобили сцепились бамперами и ехали так некоторое время, а их пассажиры болтали и даже бросили Ахакуэло спички, и что примерно в двенадцать пятнадцать подозреваемые находились на Беретания-стрит и Форт-стрит.

Здоровяк Тац, бывшая футбольная звезда колледжа, независимый в финансовом отношении парень, который унаследовал имение отца, подвизался на спортивном поприще и крутился среди спортсменов и игроков, был в приятельских отношениях с Бенни Ахакуэло. Могло быть и так, что он со своими друзьями прикрывал Бенни.

Но я так не думал. Рассказывая свою историю, Тац держался приветливо, открыто и непосредственно, а две девушки были самые обыкновенные ветреные гавайские красотки.

Если их история и была выдумана, в ней не хватало многих необходимых деталей.

— А перед этим, Тац, ты видел своего друга Бенни — в парке Вайкики? На танцах?

— Ну, видел. Мы оба подошли к одной и той же девушке и пригласили ее танцевать.

— И кого же она выбрала?

Тац ухмыльнулся.

— Отказала обоим.

Администратор Компании Гонолулу по строительству и ирригации Джордж Кларк, мужчина средних лет, примерный гражданин, и его дородная супруга весь вечер играли в бридж с Беллингерами, своими соседями. Примерно в половине первого ночи они все вместе отправились в машине в Вайкики — решили устроить поздний ужин. По дороге в «Кевало Инн», которая находится на Ала-Моана, как раз за неприглядными хибарами Гувервилла, фары автомобиля выхватили из темноты фигуру женщины в зеленом платье, которая махала им руками.

Естественно, это была Талия, которая, убедившись, что в машине белые, стала умолять отвезти ее домой. Ее волосы были растрепаны, лицо в синяках, губы распухли.

— У нас дочь приблизительно ее возраста, — сказал мне Кларк, — и я, пожалуй, проникся к девушке сочувствием. Но она как-то странно себя вела.

— В каком смысле? — спросил я.

— Она как будто была разозлена, не в отчаянии, а вроде как... негодовала. Как, мол, посмели так с ней поступить.

— А что, она сказала, с ней сделали?

— Она сказала, что на нее напала банда гавайских мерзавцев, схватили ее, затащили в свою машину, ограбили и избили и выбросили из машины.

— Она ничего не сказала о сексуальном оскорблении?

— Ничего. Единственное, чего она хотела, чтобы мы отвезли ее домой. Она была решительно против больницы или полиции. Она сказала, что о ней позаботится ее муж.

Миссис Кларк сделала интересное добавление к рассказу своего мужа.

— Мы все заметили, что ее вечернее платье было, похоже, целым. Потом, когда мы с Джорджем прочли о том, что над ней... надругались пятеро парней... мы были в недоумении, как ее платье могло сохраниться в таком хорошем состоянии.

У смотровой площадки я поставил автомобиль, просто съехав с земляной дороги. Держась за руки, мы с Изабеллой направились к краю горы и, предупрежденные шумом бьющегося прибоя и завыванием ветра, осторожно заглянули с обрыва вниз — на Дыхало кита, обломок скалы, выступающий в море, как палуба корабля. Он отливал серо-серебристым в свете неяркой луны, и через него перекатывались волны прибоя. Отверстие, расположенное ближе к наружному краю скалы, казалось отсюда маленьким, но на самом деле оно было фута три или четыре в диаметре. Пока все было тихо. Наконец с нарастающей силой набежали несколько волн, и, как выпускает струю воды кит, откуда и пошло название скалы, из отверстия в камне гейзером взметнулась вода. Не имея возможности уйти тем же путем, что и пришла, она выстрелила фонтаном брызг и водяной пыли на высоту до тридцати футов.

Изабелла крепко схватила меня за руку.

— О, Нат... дух захватывает... какая красота...

Я ничего не сказал. Красоты я не заметил. Мне просто пришло в голову, что можно спуститься прямо на ту скалу и между выбросов воды опустить в отверстие что-то или кого-то.

Справа от нас лежала крохотная бухточка, затерявшаяся между высоких прибрежных скал, манивший к себе лоскуток пляжа. Захватив полотенца, мы отправились на поиски ведущей вниз тропы, нашли ее и, держась за руки, со мной во главе, спустились по крутому, каменистому склону, осторожно ступая обутыми в сандалии ногами и нервно посмеиваясь при каждом неверном шаге.

Наконец мы очутились на бледном песке между высокими стенами скал, на маленьком уединенном пляже, от которого начинался безбрежный океан. Мы расстелили полотенца, я разделся до плавок, а она скинула юбку и жакет в горошек и осталась в облегающем белом купальнике. В приглушенном сиянии неяркой луны белокожая Изабелла казалась целиком белой и словно обнаженной, ветерок шевелил ее светлые, по-мальчишечьи короткие волосы. Единственным звуком был ленивый плеск прибоя и наверху над нами шелест листвы.

Она растянулась на своем полотенце, ее стройное, округлое тело было залито лунным светом. Я сел на свое полотенце, рядом с Изабеллой. Она упивалась красотой ночи, я упивался ею.

Наконец она заметила, что я смотрю на нее, и перевела взгляд на меня. Потом приподнялась, опираясь на локоть. Под таким углом она показалась мне еще очаровательней.

— Можно мне еще полюбопытствовать? — с невинным видом произнесла она.

— Можешь попытаться.

— Я могу понять твое восхищение мистером Дэрроу. Я понимаю ваши семейные связи. Но дело не только в этом.

— Что-то я тебя не пойму.

— Он взял тебя под свое крыло. Почему?

— Дешевая рабочая сила.

Она покачала головой, не соглашаясь, замерцали светлые волосы.

— Нет. Посмотри на мистера Лейзера. Он самый лучший адвокат на Уолл-Стрит, а у меня такое чувство, будто и он работает задаром.

— И что же ты решила?

— Кларенс Дэрроу может надуть любого и уговорить помогать ему. Это как если тебя попросит о помощи президент или пригласит на танец Рональд Колман.

— Мне наплевать на танец с Рональдом Колманом, благодарю.

— Но почему ты, Нат?

Я посмотрел на океан. Рядом с маленьким пляжем и скалы были небольшие, и волны бились о них без всякой ярости.

— Давай искупаемся, — предложил я.

Она тихо тронула меня за руку.

— Почему ты?

— А какое тебе до этого дело?

— Мне до тебя есть дело. Мы спим с тобой, разве нет?

— И какое это имеет отношение к делу?

Она усмехнулась, сморщив подбородок.

— Ты не отделаешься, надеясь разозлить меня. Как говорят в кино гангстеры — колись...

Она казалась такой красивой, в темноте ее глаза приобретали удивительный фиалковый оттенок, и меня внезапно охватило страстное влечение к этой девушке, окатившее меня целой волной ощущений.

— Это из-за моего отца.

— Твоего отца.

— Они с Дэрроу были друзьями.

— Ты это говорил.

— Отец не хотел, чтобы я был копом. Дэрроу тоже.

— Но почему?

— Дэрроу старый радикал, как и мой отец. Он ненавидит полицию.

— Твой отец?

— Дэрроу.

Она нахмурилась, пытаясь разобраться.

— Твой отец не ненавидит полицию?

— К черту, он ненавидел ее сильнее, чем Дэрроу.

— Твой отец умер, Нат?

Я кивнул.

— Год, уже полтора года назад.

— Извини.

— Тебе не за что извиняться.

— Значит мистер Дэрроу хочет, чтобы ты ушел из полиции и стал работать на него. Следователем.

— Что-то в этом роде.

Она погрузилась в раздумья.

— Значит, детективом быть можно... если только ты не полицейский.

— Точно.

— Не понимаю. Какая разница?

— Для таких людей, как Дэрроу и мой отец, полиция олицетворяет много плохого. Правительство, ущемляющее права граждан. Взятки, коррупция...

— А что, совсем нет честных полицейских?

— Не в Чикаго. В любом случае... это не Нат Геллер.

— Что ты сделал, Нат?

— Я убил своего отца.

От ужаса у нее расширились глаза.

— Что?

— Помнишь тот пистолет, о котором ты спрашивала меня прошлой ночью? Автоматический пистолет на комоде?

— Да...

— Я сделал это с его помощью.

— Ты меня пугаешь, Нат...

Я сглотнул.

— Прости. Я совершил нечто, разочаровавшее моего отца. Я солгал в суде под присягой и принял взятку, чтобы продвинуться по службе. Потом я попытался помочь ему этими деньгами... дела у него в магазине шли плохо. Дерьмо.

У нее дрожали губы, глаза расширились не от страха, а от растерянности.

— Он покончил с собой.

Я молчал.

— Из... из твоего пистолета?

Я кивнул.

— И ты... носишь этот пистолет? Все равно носишь?

Я снова кивнул.

— Но почему?..

Я пожал плечами.

— Я думаю, что это единственная вещь, которая не дает мне забыть о совести.

Она погладила меня по щеке, казалось, она собирается заплакать.

— О, Нат... Не делай этого с собой...

— Все в порядке. Это помогает мне не делать некоторых вещей. Оружие в любом случае оттягивает карман. Мне лишь немного тяжелее, чем большинству людей.

Она обняла меня, обхватила руками, как ребенка, которого нужно успокоить. Но я чувствовал себя прекрасно. Не плакал или что там полагается делать в таких случаях. Со мной все было хорошо. Нат Геллер не плачет при женщинах. Один, глубокой ночью, очнувшись от слишком реального сна, в котором я опять нашел повалившегося на стол отца... что ж, это мое дело, не так ли?

Взяв за руку, она повела меня по песку к кромке прибоя. Сначала теплая вода мягко омыла наши щиколотки, потом поднялась до пояса, а потом Изабелла нырнула и поплыла. Я нырнул за ней и поплыл легко, как в подогретом бассейне.

Она плыла вольным стилем, с балетной грацией, у богатых детей полно возможностей попрактиковаться в плавании. Но у бедных они тоже есть, по крайней мере, у тех, кто имел доступ к озеру Мичиган. Поэтому я как ножом рассек воду, догнал Изабеллу, и футах в тридцати от берега мы остановились и стали плескаться в воде, смеясь и целуясь. Нас мягко колыхал прибой, и я уже собирался сказать, что нам лучше вернуться на берег, когда что-то с размаху дернуло нас.

Я стремительно повернулся к Изабелле и крепко обхватил ее за талию, а подводное течение начало засасывать нас вглубь, под воду, в холодную толщу, на глубину в четырнадцать футов или даже больше, играя нами, как тряпичными куклами. Но я крепко держал Изабеллу, я не собирался отдавать ее, и наконец разрывное течение, покрутив нас, слившихся в отчаянном объятии, секунд семь или восемь, которые показались вечностью, выбросило нас пришедшей из глубин океана волною на берег. Я вытащил Изабеллу на пляж, на сухой песок, до того как эта волна начала откатываться и смогла унести нас обратно в воду, назад к подводному течению.

Мы прижались друг к другу на одном полотенце, выбивая зубами дробь и гладя друг друга, дыша глубоко и часто. Мы сидели так довольно долго и смотрели, как невероятно прекрасная волна разбилась о берег, напомнив, что мы были всего на волосок от смерти.

Затем ее рот прижался к моему, а она тем временем стягивала с себя купальник, так же отчаянно, как мы сражались с разрывным течением. Я освободился от плавок и вошел в нее, она подняла колени и приняла меня с негромким стоном, который перешел в крики, эхом отразившиеся от окружающих скал. Мои ладони ушли в песок, а я смотрел на ее закрытые глаза, приоткрытый рот, на покачивающиеся полушария набухающих грудей, на пухлые соски, которые заострились и сморщились под напором пульсирующей в крови страсти. А потом мы оба издали вскрики, вознесшиеся вверх, вдоль скал и потонувшие в шуме прибоя, и упали друг другу в объятия, осыпая легкими поцелуями и бормоча уверения в вечной любви, о которых через несколько мгновений мы оба пожалеем.

Первой пожалела она. Она снова забежала в воду по колено, присела там и подмылась. Ее страх перед подводным течением отступил перед другим страхом. Вернувшись назад, она натянула купальник, села на свое полотенце и, обхватившись руками, попыталась уйти в себя.

— Я замерзла, — сказала она. — Надо уезжать.

Мы быстро оделись, и на этот раз она возглавляла переход по горной тропе к нашему автомобилю, который стоял рядом со смотровой площадкой Дыхала кита.

По пути назад она молчала как никогда долго. Пристально вглядывалась в ночь с выражением лица не столько мрачным, сколько испуганным.

— Что случилось, малышка?

Она через силу улыбнулась и глянула в мою сторону так быстро, что я даже не успел понять ее взгляд.

— Ничего.

— Что все-таки?

— Так... ничего.

— Что, Изабелла?

— Просто мы в первый раз... кое-чем не пользовались.

— Все случилось неожиданно, детка. Мы чуть не погибли. И возбудились. Тут никто не виноват.

— А я никого и не виню, — с упреком произнесла она.

— Это больше не повторится. Я куплю бушель презервативов.

— А если я забеременею?

— Иногда люди годами пытаются заиметь ребенка, и ничего не выходит. Не думай об этом.

— Достаточно одного раза.

Мы снова мчались мимо роскошных пляжных домов. Я остановился у подъездной дорожки. Оставив мотор включенным, я дотянулся до ее руки.

— Эй. Ничего не случится.

Она поглядела в сторону. Отняла свою руку.

— Ты же не думаешь, что я позволю тебе стать бесчестной женщиной, если до этого дойдет?

Она повернулась и полоснула меня взглядом.

— Я не могу выйти за тебя.

Тогда до меня дошло.

— О! Ну конечно. Моя фамилия — Геллер. Хорошие девочки-христианки не выходят замуж за евреев. Только трахаются с ними.

Она заплакала.

— Как ты можешь быть таким жестоким?

— Не волнуйся, — сказал я, трогая машину с места. — Ты всегда можешь сказать, что я тебя изнасиловал.

И сделал то, что должен был сделать еще раньше — отчалил.

Глава 15

Только ли мне одному это показалось странным? Что место преступления, или по крайней мере, место, где преступление началось, оказалось и местом проведения суда.

Каждое утро, пока шли слушания, здание суда — занятное сооружение в стиле неоклассицизма — окружалось фалангами смуглых полицейских в синей шерстяной форме, катастрофически не соответствующей изнурительному зною. Само здание обносили веревками, которые крепились к деревянным козлам. Это помогало копам сдерживать толпу, состоявшую на две трети из цветных и на одну треть из белых. Духота повлияла или присутствие полиции, но никаких стычек на расовой почве не произошло. Зевак привлекала не политика, а обычное старое доброе убийство.

Внутри для публики было только семьдесят пять мест. На этих драгоценных деревянных скамейках с прямыми спинками всю ночь дежурили цветные слуги белой элиты, сберегая места для своих хозяев. А привыкшие к раннему подъему офицерские жены заявлялись ни свет ни заря с раскладными стульями, сандвичами и термосами с кофе. Остальные места, захваченные местными безработными, а таких здесь было полно, продавались по текущей цене двадцать пять баксов за одно заседание.

Каждое утро вой сирен пугал птиц, сидевших на баньянах, и собирал любопытную толпу. Он возвещал прибытие каравана из полицейских на мотоциклах, двух автомобилей — по два обвиняемых в каждой машине под охраной военных моряков — и замыкающих мотоциклистов-полицейских. Обвиняемых доставляли прямо из Перл-Харбора. Матросы ехали вместе — Джоунс и Лорд, коренастые, сильные, чувствующие себя неловко в костюмах и при галстуках, словно дети, играющие во взрослых. Выходя из машин и поступая в распоряжение полицейской охраны, которая вела их в здание суда, они вынимали из нервно улыбающихся ртов сигареты. Томми, выглядевший элегантно в костюме и галстуке, казался невыразительным и печальным на фоне своей аристократической тещи, которая все время меняла со вкусом подобранные темные платья и соответствующие шляпки и казалась одновременно надменной и утомленной. И над всем этим, как золотистый призрак Джо Кахахаваи, возвышалась статуя короля Камехамехи, которую происходящее нисколько не забавляло.

Каждый день всех, кто входил в здание — от обвиняемых до зрителей, от журналистов и до самого Кларенса Дэрроу, — полицейские обыскивали на предмет оружия. Затем они попадали в смежную комнату, которая была превращена в кипящий жизнью пресс-центр — столы, телефоны, машинистки, телеграфные линии, — где расположилось с дюжину или больше корреспондентов из самых разных мест, в том числе даже из Лондона. И после этого попадали в маленький зал судебных заседаний с темными оштукатуренными стенами и еще более темной деревянной отделкой. Под потолком лениво вращались вентиляторы, а из открытых окон открывался вид на колышущиеся под ветром пальмы и зеленые склоны Панчбаул-хилл на фоне голубого неба. В окна лился солнечный свет, доносился шум уличного транспорта, слышалось зудение москитов.

И на каждом заседании большинство публики составляли белые женщины — богатые белые женщины, если быть точными, в конце концов, это было светское событие сезона. В этой группе бросалось в глаза отсутствие Талии и Изабеллы, но в зале очень хорошо ощущался их дух. Каждое утро единодушный стон горестного сочувствия исторгался из уст женщин, сидевших в зале, когда обвиняемые шли по проходу к своим местам позади адвокатского стола. В особенно драматических — или мелодраматических — местах они все вместе проливали слезы, вздыхали как одна, у них сразу у всех перехватывало дыхание. Им удалось проделать это, ни разу не вызвав недовольства носящего очки судьи Дэвиса, выходца из Новой Англии, человека средних габаритов и огромного терпения.

С другой стороны, зал часто удостаивался сердитых взглядов, а иногда и отповедей от не терпящего никакой чепухи прокурора Джона К. Келли, крупного, широкоплечего человека, румяного и лысого — осталась только бахромка рыжеватых волос.

Келли не было еще и сорока, но если сражение с более старшим по возрасту противником и пугало его, то он этого никак не показывал. Похоже, его не слишком беспокоило и ежедневное присутствие военно-морского контингента во главе с самим адмиралом Стерлингом, не менее внушительным и в цивильном платье.

Уверенный, почти самоуверенный, одетый, как и полагается в тропиках, в белое, Келли вперил пронзительный взгляд голубых глаз в жюри присяжных. Все они были мужчины — шестеро белых, включая датчанина и немца, португалец, два китайца и три потомственных гавайца.

— Господа, — сказал он, и отголосок провинциального акцента придал весомости его словам, — эти подсудимые обвиняются в совершении убийства второй степени.

Единственным движением Келли в сторону стола защиты был легкий кивок головой, но двенадцать пар глаз присяжных обратились на четырех подсудимых, за спинами которых, отделенные решетчатой перегородкой, стояли столы журналистов. Лорд и Джоунс сидели справа, затем Томми и рядом с ним миссис Фортескью. Все четверо сидели прямо, не оглядывая зал суда, глядя строго перед собой. Миссис Фортескью держалась по-военному бесстрастно, ничуть не уступая своему зятю-лейтенанту и двум матросам-соучастникам.

Келли продолжал зачитывать обвинительный акт.

— Большое жюри первого суда территории Гавайи настоящим утверждает, что Грейс Фортескью, Томас X. Мэсси, Эдвард Дж. Лорд и Алберт О. Джоунс, находясь в городе и округе Гонолулу, в восьмой день января 1932 года путем применения оружия — а именно, пистолета, заряженного порохом и пулей...

Рядом с миссис Фортескью сидел Дэрроу, волосы взъерошены, крупный и в то же время угловатый, он непринужденно, повис на стуле, с той же небрежностью, с какой висел у него на шее кое-как повязанный галстук. Цепочка от часов мерцала на жилете темного костюма, который казался на два размера больше для тела, на котором сама кожа выглядела размера на два больше. Лейзер — до кончиков ногтей лучший адвокат с Уолл-Стрит — сидел рядом с Дэрроу, я сидел рядом с Лейзером.

— ...противозаконно, преступно, с заранее обдуманным намерением, без всякого на то права, без основания или оправдания...

Келли повернулся и сделал своей похожей на ободранный кокос головой еще один слабый кивок, указывая на скамью рядом с присяжными, где сидел темный, смуглый, с бесстрастным и каким-то помятым лицом мужчина в белой рубашке и темных брюках и стройная, такая же темная женщина в длинном белом платье-халате свободного покроя, плакавшая в носовой платок — родители Джозефа Кахахаваи.

— ...убили Джозефа Кахахаваи-младшего, человеческое существо...

Драчливый прокурор излагал свою сторону дела не меньше часа. Начиная с того, как Томми взял напрокат синий «бьюик», и заканчивая тем, как миссис Фортескью смастерила фальшивую повестку, начиная похищением Джо Кахахаваи перед этим самым зданием и заканчивая неудачной попыткой похитителей избавиться от тела, что привело к погоне на большой скорости и стрельбе, призванной их остановить.

Самое главное он приберег напоследок — само убийство. Он нагромоздил живо рисующиеся подробности: окровавленная одежда, пятна крови на полу, пистолет, засунутый за подушки софы, гильзы, веревка, с продернутой в ней пурпурной нитью, что указывало на ее военно-морское происхождение, ванна, в которой стиралась окровавленная одежда, жертва, которой дали истечь кровью до смерти.

— Мы докажем, — продолжал Келли, — что в доме не было борьбы, что могло бы позволить обвиняемым апеллировать к самозащите. Кахахаваи был сильным спортсменом, способным постоять за себя в хорошей схватке, но нет никаких свидетельств того, что такая схватка имела место.

На протяжении всего этого времени миссис Фортескью сидела глядя прямо перед собой, а Томми, казалось, что-то жевал, я сначала подумал, что резинку, но потом понял — губу. Матросы, похоже, страшно скучали, если серьезность происходящего и оказывала на них какое-то действие, то это никак не проявлялось.

Келли облокотился на барьер, за которым сидели присяжные.

— Когда Джозеф Кахахаваи, шедший, как полагается, отметиться у надзирающего за ним офицера, остановился под сенью статуи короля Камехамехи, под простертой рукой великого гавайца, который принес на этот остров закон и порядок, перст судьбы указал на этого молодого потомка народа Камехамехи.

Келли внезапно повернулся к миссис Фортескью, которая сильно вздрогнула и выпрямилась.

— Этот перст был направлен Грейс Фортескью, — сказал Келли, наставив на нее указательный палец, словно целился на стрельбах из винтовки. — Говоря сегодняшним языком, она стала «наводчицей», которая поставила Кахахаваи «под угрозу»!

Когда Келли сел, Дэрроу не стал вставать. Он не изменил своей непринужденной позы, проговорив:

— Защита оставляет за собой свое выступление, ваша честь.

За три дня методичной, но быстрой работы дерганный Келли воздвиг свое дело, кирпичик за кирпичиком. Двоюродный брат Кахахаваи Эдвард Улии, настолько же субтильный, насколько Джо был крупным, рассказал о похищении. Диксон, офицер, отвечающий за отпущенных на поруки, поведал о том, как сообщил миссис Фортескью, что Кахахаваи обязан являться к нему каждый день, детектив Джордж Харботтл, молодой, симпатичный тип, похожий на представляемый Голливудом тип полицейского, рассказал о преследовании автомобиля и задержании и о завернутом в окровавленные простыни теле на заднем сиденье.

— Детектив, — сказал Келли, — будьте добры сойти со свидетельского места и опознать арестованных вами людей.

Мускулистый коп спустился и тронул за плечо Джоунса, потом Лорда, а затем Томми. Но когда он дошел до миссис Фортескью, она величественно поднялась и, вздернув подбородок, посмотрела прямо на него.

Харботтл не дотронулся до нее, он попятился, указал на нее большим пальцем и пробормотал:

— Эта леди была за рулем.

Пока миссис Фортескью садилась, Харботтл вернулся на свидетельское место, а Келли спросил:

— Лейтенант Мэсси был в состоянии шока, детектив?

Дэрроу, который что-то чертил в блокноте и как будто едва слушал, сказал:

— Побуждает свидетеля к умозаключению, ваша честь.

Келли повернулся к судье с терпеливой улыбкой.

— Ваша честь, как полицейского офицера, детектива Харботтла вызывали на место многих преступлений, многих происшествий. Его мнение относительно состояния психики...

Дэрроу поднял глаза и возвысил голос:

— Детектива вызывали не в качестве эксперта по поведению людей, ваша честь.

Непроницаемый, как сфинкс, судья Дэвис произнес:

— Возражение принимается.

— Детектив Харботтл, — сказал Келли, облокотясь о кресло свидетеля, — лейтенант Мэсси разговаривал с вами и другими по дороге?

— Можно и так сказать, да, сэр.

— Что вы имеете в виду под словами «можно и так сказать», детектив?

— Ну, патрульный Бонд подошел ко мне и сказал: «Хорошая работа, малыш», то есть поздравил меня с арестом. Но лейтенант Мэсси, который сидел на заднем сиденье радиофицированного патрульного автомобиля, подумал, что это замечание относится к нему...

Дэрроу терпеливо, но утомленно проговорил:

— Свидетель не знает, что подумал лейтенант Мэсси, ваша честь.

— Замечание по поводу того, что подумал лейтенант Мэсси, будет вычеркнуто, — обратился судья к судебному стенографисту.

Келли спросил:

— Что сказал лейтенант Мэсси?

Харботтл пожал плечами.

— Он сказал: «Спасибо» и поднял руки вот так... — Харботтл поднял сцепленные пальцы рук и тряхнул ими — жест победного окончания игры, принятый у боксеров и спортсменов.

Келли гадко улыбнулся в сторону присяжных.

— Спасибо, детектив. Это все. Свидетель ваш.

Дэрроу, не поднимаясь, улыбнулся детективу.

— Когда мой помощник мистер Геллер разговаривал с вами в прошлый четверг, вы описали поведение лейтенанта Мэсси следующим образом: «Держался очень строго, сидел прямо, уставившись вперед, не проронил ни слова». Вы помните это?

— Да, — подтвердил Харботтл.

— А что делала в это время миссис Фортескью?

— Сидела на камне у обочины дороги.

— Как она себя вела?

Келли поднялся и вздел бровь.

— Надеюсь, защитник не спрашивает этого свидетеля как эксперта по поведению людей.

Дэрроу отечески улыбнулся.

— Я перефразирую — была ли она разговорчива? Улыбалась, разговаривала, была весела?

— Она смотрела прямо перед собой, — сказал Харботтл. — Словно находилась в забытьи. Молчала, как тот камень, на котором сидела.

Дэрроу с понимающим видом кивнул.

— У меня больше нет вопросов.

Если не считать подобных выпадов, Дэрроу продолжал обращать мало внимания на Келли и его действия, он в основном отказывался от перекрестного допроса свидетелей Келли, позволяя Лейзеру время от времени задать несколько вопросов. Дэрроу ни разу не отрицал, что преступление имело место, а перекрестный допрос лишь затянул бы театральные приемы обвинения — потрясание перед присяжными окровавленной одеждой, которая завязанная в узел, еще влажная, была найдена во взятом напрокат «бьюике».

Эта демонстрация, в сочетании с показаниями одного из патрульных, который нашел узел, надо признать, исторгла из глаз миссис Кахахаваи слезы, что вынудило Дэрроу подняться.

— При всем уважении к этой достойной даме, — сказал Дэрроу, — я должен попросить, чтобы ее удалили из зала суда на том основании, что ее чувства могут повлиять на беспристрастность присяжных.

Судья отрицательно покачал головой.

— Она имеет право находиться здесь, мистер Дэрроу.

Парад свидетелей Келли продолжался: служащий гаража, у которого Томми брал напрокат «бьюик», продавец в магазине оружия, продавший миссис Фортескью револьвер и автоматический пистолет Джоунсу, сосед, который слышал «хлопок», донесшийся в девять часов вечера 8 января из дома миссис Фортескью, детектив Биллз, авторитетно засвидетельствовавший, что веревка, которой было связано тело мертвого мужчины, взята на военно-морской базе, коронер округа доктор Фос, который разъяснил, что угол, под которым пуля вошла в тело Кахахаваи, указывает на то, что в момент выстрела жертва наклонилась вперед, пытаясь защититься, инспектор Макинтош, доложивший, что Джоунс «притворялся пьяным», когда его арестовали в бунгало миссис Фортескью, но «казался совершенно трезвым», когда его допрашивали в отделении, другие полицейские, которые, обыскивая бунгало, нашли сумочку миссис Фортескью с фотографией Кахахаваи, автоматический пистолет Томми, засунутый под подушку софы, кепку Кахахаваи, две перламутровые пуговки от белья Кахахаваи в ванной комнате и пустую коробку от пуль к пистолету тридцать второго калибра, завернутую в фальшивую повестку (последнее Джоунс спрятал под рубахой!).

Фальшивая повестка, словно нарочно, получилась эффектным материалом для зачтения в суде в исполнении Келли.

«Жизнь — это таинственное и волнующее приключение, — читал прокурор, — и все что угодно может стать захватывающим, если знать, с какой стороны на это посмотреть и что делать, когда момент настанет».

Очень многие считали, что Дэрроу большой артист, но я должен признать, что прокурор Джон К. Келли мог бы преподать урокдругой любому гению сцены. Он представил огромную раскрашенную анатомическую схему мужского торса с отмеченным красным цветом путем прохождения пули, предъявил глянцевые фотографии пятен крови в бунгало, передал присяжным окровавленные полотенца, окровавленную одежду, чтобы они могли лично подержать все это в руках, и окровавленную простыню, и веревку и поблескивающую россыпь пуль и гильз.

На протяжении всего этого Дэрроу сидел на стуле в непринужденной позе, чертя что-то в блокноте или поигрывая карандашом, иногда он высказывал протесты, но почти ни разу не прибег к перекрестному допросу. Миссис Фортескью сохраняла высокомерный, бесстрастный вид, а вот Томми начал грызть ногти.

Последний свидетель Келли был неизбежен — Эстер Кахахаваи, мать Джо, что снова заставило Дэрроу возразить против ее присутствия на суде.

Когда темная, тоненькая и хрупкая седовласая женщина в просторном белом платье-халате подошла к свидетельскому креслу, Дэрроу встал, осторожно поднял обе руки, загородив дорогу, и повернулся к судье.

— Мы признаем, все, что имеет сказать свидетельница, — веско произнес он. — Мы знаем, что она — мать Джозефа Кахахаваи, что она видела его в то утро, когда он уходил... все что угодно...

Келли уже был на ногах.

— В зале суда присутствуют две матери, ваша честь. Одна из них — подзащитная, а у второй нет защиты — ее сын мертв. Мы считаем, что обеим этим женщинам следует предоставить возможность дать показания.

— Возражение снимаю, — мягко произнес Дэрроу, он сочувственно улыбнулся миссис Кахахаваи и освободил ей путь, вернувшись на свое место.

Голос у нее был тихий, расслышать его было трудно, но никто в зале суда не пропустил ни слова. Она практически не переставая плакала в платок все время, пока давала показания, многие зрительницы, даже богатые белые женщины, чьи симпатии были на стороне обвиняемых, плакали вместе с ней.

— Да, это была его рубашка, — сказала она, когда Келли со скорбным видом показал ей окровавленную одежду. — А это его носки. Его брюки... да. Да. Я как раз постирала их и пришила пуговицы.

— Джо хорошо себя чувствовал, покидая вас в то утро?

— Да.

— Когда вы снова его увидели?

— В субботу. В... в похоронном бюро.

— Это было тело вашего сына Джозефа?

— Да.

— Благодарю вас, миссис Кахахаваи. У меня больше нет вопросов.

Голос Дэрроу был едва слышен:

— У меня нет вопросов, ваша честь.

По всему помещению эхом пронеслись рыдания, когда Келли почти вежливо проводил ее со свидетельского места.

Дэрроу, чьи редкие волосы пребывали в беспорядке, наклонился ко мне и прошептал:

— По-моему, момент настал. Все сочувствие не может быть отдано только одной стороне.

В этот момент он показался мне очень старым, усталым и старым.

Келли выглядел свежим, как маргаритка. Он направился к столу прокурора, говоря на ходу:

— Обвинение закончило, ваша честь.

Суд прервался на ленч, и, как обычно, Дэрроу, Лейзер, его клиенты и я поехали в отель Александра Янга. Сопровождаемый Руби К. Д. отправился вместо ленча в свою комнату соснуть, а оставшиеся поднялись на лифте на крышу, где был устроен сад, а в саду ресторан. Никто не ждал, что наши клиенты воспользуются случаем и сбегут, поэтому мы устроили, чтобы большой человек из управления — Чанг Апана — оказал нам честь и номинально побыл в качестве полицейской охраны.

Из-за присутствия Чанга беседа носила поверхностный характер, и ничто, связанное с делом, не обсуждалось. Как обычно, к нам присоединилась жена Лейзера, и супружеская чета разговаривала между собой. Ни Томми, ни миссис Фортескью много не говорили, осознав наконец всю тяжесть положения, в которое они попали.

А вот Джоунс и Лорд курили и смеялись, являя собой образец пары дураков. Кудрявый Лорд говорил мало, зато дубина Джоунс оказался развязным и болтливым сукиным сыном.

— Видел ту красотку — девушку-журналистку из Нью-Йорка? — спросил он меня.

— Я обратил на нее внимание, — признался я, расправляясь с сандвичем с беконом, латук-салатом и помидорами.

— По-моему, я ей понравился. — Он с аппетитом поглощал свой микроскопический бифштекс. — Все время хочет со мной поговорить.

— А тебе не кажется, что к этому имеет какое-то отношение твое присутствие на суде в качестве обвиняемого в убийстве?

— Она же выбирала из четверых. И разве она стреляет глазами не в мою сторону?

— Тонко подмечено.

— А видел ту китайскую малышку, которая сидит слева, у стены? Просто куколка. И поверь мне, в этом зале есть и миленькие американки.

Этот негодяй оказался еще большим развратником, чем я.

Я взглянул на него с тонкой улыбкой.

— Хочешь совет, приятель?

— Валяй, Нат.

— Я видел, как ты строил глазки этим девицам. Улыбался им. Но мне кажется, что улыбки не совсем то, что нужно в такой ситуации, в которой оказался ты.

Он пожал плечами, заглатывая порцию картофельного пюре.

— А что в том плохого? Я же должен показать людям, что я неплохой парень.

Чанг Апана, сидевший рядом со мной и занимавшийся небольшой порцией овощной смеси, тихо, так чтобы услышал только я, проговорил:

— Владелец лица не всегда видит нос.

После перерыва Дэрроу провел нашу компанию по проходу, слушание возобновилось, и самый известный судебный адвокат в Америке, в мятом, мешковатом двубортном пиджаке из белого полотна, поднялся и обратился к суду.

— Я до времени отказываюсь от открытого заявления, ваша честь, — сказал Дэрроу, скрипучий голос лишь подчеркивал обманчивую небрежность его медлительности.

Вздох разочарования прокатился по залу, которому отказали в возможности услышать первый образец ораторского искусства Дэрроу.

— ...И вызываю своего первого свидетеля, лейтенанта Томаса Мэсси.

Разочарование исчезло, сменившись оживлением при виде Томми, который поднялся на ноги и быстро прошел к свидетельскому креслу, где почти что выкрикнул обещание говорить правду.

На Томми был темно-синий костюм и светло-коричневый галстук, такое сочетание предложил Дэрроу, сказав, что это будет отдаленно напоминать военно-морскую форму. Острые черты его мальчишеского лица застыли, приняв выражение среднее между хмурым и недовольным.

Вероятно, надеясь расслабить явно напрягшегося Томми и отвлечь присяжных, Дэрроу начал неспешный экскурс в самое отдаленное прошлое Томми — рождение в Винчестере в штате Кентукки, военная школа, Военно-морская академия, женитьба в день выпуска на шестнадцатилетней Талии Фортескью. Прошелся по его послужному списку — военно-морской корабль «Лексингтон», база подводных лодок в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, еще два года службы на такой же базе в Перл-Харборе. Потом все тем же успокаивающим тоном, как бы между делом, Дэрроу спросил:

— Вы помните, как вы пошли на танцы в сентябре прошлого года?

— Как я могу это забыть? — сказал Томми.

Келли уже был на ногах.

— Где состоялась та вечеринка?

— В «Ала-Ваи Инн», — ответил Томми. — Моя жена не хотела идти, но я ее уговорил.

Келли уже стоял перед судьей.

— Ваша честь, я не хочу перебивать постоянными протестами, — спокойно, но настойчиво сказал он, — но мне хотелось бы знать, какое отношение к делу имеют эти показания.

Дэрроу тоже приблизился к судье, Келли повернулся к старику и спросил напрямую:

— Вы хотите вернуться к делу Ала-Моана?

— Таково мое намерение.

— Тогда, ваша честь, обвинение должно быть сейчас же информировано о том, будет ли один из обвиняемых просить признать его невменяемым... в этом случае мы не станем возражать против показаний данного свидетеля.

— Мы действительно намерены, — сказал Дэрроу, — поднять вопрос о невменяемости того, кто сделал выстрел.

Келли нахмурился и резко произнес:

— Просьба о признании невменяемым должна поступить от имени лейтенанта Мэсси?

Дэрроу улыбнулся.

— Не думаю, что сейчас уместно выделять кого-то одного из моих подзащитных.

Келли отрицательно покачал головой.

— Если обвинению не сообщат, что просьба о признании невменяемым поступит от имени лейтенанта Мэсси, я внесу протест против дальнейшей дачи показаний этим свидетелем.

Раскрыв ладони, Дэрроу развел в сторону руки, словно возносил молитву.

— Ваша честь, мистер Келли в своем вступительном заявлении назвал всех подзащитных одинаково виновными. Теперь он хочет, чтобы я разделил их для его удобства.

Обдумывая услышанное, судья переводил взгляд с одного юриста на другого, как человек, наблюдающий за теннисным матчем.

— Всем известно, ваша честь, — снова заговорил Келли, — что защита вызвала с материка известных психиатров. — Прокурор указал сначала на Томми, потом на остальных обвиняемых. — Обвинение имеет право знать, кого из четырех мистер Дэрроу объявит невменяемым.

— Я с радостью вам сообщу, — сказал Дэрроу.

Келли бросил на него свирепый взгляд.

— И кто же?

Дэрроу просиял.

— Тот, кто выстрелил.

Келли побагровел.

— Обвинение имеет право знать, о ком именно заявят как о невменяемом, чтобы наши психиатры также могли обследовать этого человека.

— И эти ваши психиатры, — сказал Дэрроу, — естественно, выступят с опровержением.

— Естественно, — сказал Келли.

— Хоть я и чужой в вашем прекрасном краю, мистер Келли, но если мое отсталое понимание ведения дела на Гавайях правильно, я не обязан подвергать моих клиентов обследованию со стороны предвзятых свидетелей.

— Ваша честь, это переходит все границы. Я протестую против такой линии вопросов на основании несоответствия.

— А теперь, — сказал Дэрроу, словно слова Келли были безобидным зудом москита, — если обвинение желает усадить своих свидетелей психиатров в качестве зрителей в зал, я нисколько не стану возражать.

Да и к чему? За любым высказыванием, произнесенным ими со свидетельского места, последует неизбежный и уничтожающий вопрос защиты: «Доктор, вы осматривали обвиняемого?»

Сидевший рядом со мной Лейзер улыбнулся. Это была его работа, но Дэрроу представил ее блестяще.

— Ваш протест отклоняется, мистер Келли, — сказал судья Дэвис. — Можете продолжать задавать вопросы свидетелю в том же ключе, мистер Дэрроу.

И он продолжил. Действуя мягко, Дэрроу вытянул из Томми рассказ о вечеринке в «Ала-Ваи Инн» и о поисках жены, когда вечеринка закончилась, о том, как наконец он дозвонился ей по телефону и услышал слова: «Скорее приезжай домой! Случилось нечто ужасное!» В мучительных подробностях Томми пересказал, со слов Талии, все оскорбления и мучения, которые ей пришлось вынести.

— Она говорила, что Кахахаваи бил ее больше других, — сказал Томми. — Она сказала, что когда Кахахаваи насиловал ее, она молила о пощаде, но в ответ он ударил ее в челюсть.

За столом защиты стоическая, благородная маска миссис Фортескью дрогнула, слезы непроизвольно побежали по ее щекам, пока зять рассказывал о страданиях дочери.

— Она снова и снова спрашивала, — говорил Томми, — почему они просто не убили ее? Она жалела, что они ее не убили.

Многие женщины в зале тоже плакали, всхлипывали.

— На следующий день, — сказал Томми, — когда она была в больнице, полиция привезла туда четырех насильников.

Не вставая с места, Келли тихо произнес:

— Ваша честь, я протестую против употребления слова «насильники».

Дэрроу повернулся к Келли, пожал плечами и сказал:

— В таком случае, «предполагаемые насильники». Или давайте назовем их «четыре человека».

— Она сказала, что это те самые четверо, — продолжал Томми, губы у него кривились, словно он попробовал что-то противное на вкус. — Я сказал: «Ты должна быть точно уверена», и она ответила: «А ты думаешь, будь у меня сомнения, я бы смогла спокойно жить?»

Привкус мелодрамы показался мне чрезмерным. Не знаю, как восприняли его остальные присутствующие в суде, но я посчитал Маленький Театр Томми работой на публику. Кроме того, перестаравшись, он высказал, пусть невнятно, возможные сомнения Талии Мэсси в отношении опознания Иды и компании.

Дэрроу мягко вернул Томми в нужное русло, вытянув из него описание дней и ночей, которые он провел в больнице и дома, ухаживая за любимой женой. Томми описал кошмары Талии, из-за которых она просыпалась с криком: «Кахахаваи здесь!»

— Вы смогли в конце концов забыть об этом случае?

— Никогда! А потом пошли слухи... отвратительные... грязные! Мы собираемся разводиться, я застал свою жену в постели с одним из офицеров, я сам избил ее, изнасиловала ее толпа морских офицеров, ее вообще не насиловали... и тому подобные мерзости. Дошло до того, что я не мог находиться среди людей, не мог смотреть им в лицо. Не мог уснуть, я вставал и ходил, и все, что видел перед собой, это разбитое лицо жены... Я чувствовал себя таким несчастным, что хотел взять нож и вырезать мозги из своей головы!

Учитывая слова Томми, следующий вопрос Дэрроу показался почти смешным:

— Вы обращались к врачу?

— Да, но больше меня заботило, что посоветует юрист. Мне посоветовали, что наилучший способ остановить эти гадкие слухи — добиться письменного признания от одного из... четырех человек. Я слышал, что Кахахаваи уже почти готов сознаться, и поговорил со своей тещей...

— Кроме этих слухов, — мягко спросил Дэрроу, — было ли еще что-то, что занимало ваши мысли?

— Д-да. Мы узнали, что необходима операция, чтобы... предотвратить беременность.

Опасная почва. Я знал, что Дэрроу знал, что Талия не была беременна. Я не был уверен, известно ли это Томми, и только одному Богу было известно, знает ли об этом Келли...

Однако Дэрроу продолжал расспросы:

— Вы были уверены, что она беременна?

— В этом не было никаких сомнений.

Келли просматривал какие-то бумаги. Было ли это медицинское заключение, подписанное другом Дэрроу доктором Портером?

А Дэрроу продолжал:

— Не могла ли она забеременеть от вас?

— Нет. Этого не могло быть.

— Операция была сделана?

— Я отвез Талию в больницу, и доктор Портер сделал ее. Это... это отразилось на мне странным образом.

И Томми заплакал.

Келли никак не отреагировал. Если у него и была карта, он решил ее не разыгрывать. Было совершенно ясно, что Томми верил, что Талия была беременна. Он был не настолько хорошим актером.

— Становится поздно, ваша честь, — печально проговорил Дэрроу. — Могу я предложить объявить перерыв до утра?

Судья принял предложение Дэрроу, со стороны Келли возражений не последовало. Миссис Фортескью выскочила из-за стола защиты, чтобы проводить своего зятя со свидетельского места. Обняв за плечи этого мужчину-ребенка, высокая женщина шла по проходу между рядами, заполненными плачущими белыми женщинами. Чанг Апана вел Томми, миссис Фортескью и двух матросов к сопровождению из числа береговой охраны.

На следующем заседании, когда Томми снова занял место свидетеля, Дэрроу повернулся к судье и бросил бомбу, от которой Келли немедленно вскочил на ноги.

— Ваша честь, — сказал Дэрроу, заложив большой палец за одну из подтяжек, — похоже, между прокурором и мною возникли небольшие разногласия, и мне бы хотелось их уладить. Мы хотим сделать заявление, что пистолет, из которого был произведен роковой выстрел, находился в руках у лейтенанта Мэсси.

По залу волной прибоя прокатилось возбуждение, и судья потребовал от присутствующих тишины.

Дэрроу продолжал, словно не замечая суматохи, причиной которой послужили его слова:

— Итак, лейтенант, вернемся к слухам, которые отравляли жизнь вам и вашей жене...

Келли произнес, выпаливая слова, как автоматический пистолет:

— Даже учитывая это признание, ваша честь, линия вопросов касательно дела Ала-Моана может быть признана только при условии поступления просьбы о признании невменяемости. И даже при этом любые сведения в отношении этого дела, сообщенные лейтенанту Мэсси его женой и другими людьми, являются показаниями с чужих слов и должны быть вычеркнуты из протокола.

— Ваша честь, — терпеливо проговорил Дэрроу, — мы ожидаем свидетельства того, что этот подзащитный был невменяем. Я не говорю, что он признается, что убил пострадавшего. Мы покажем, что, когда был произведен выстрел, оружие находилось в его руках... но знал ли лейтенант Мэсси, что он делает, это другой вопрос.

Судья Дэвис подумал и сказал:

— Мистер Келли, адвокат строит защиту на основании невменяемости и на том, что дающий сейчас показания свидетель произвел роковой выстрел. Это открывает дорогу свидетельским показаниям, которые могут выявить состояние психики подзащитного.

— Я снимаю свое возражение, ваша честь, — сказал Келли. — Однако мы хотели бы узнать, в какого рода состоянии невменяемости, по вашему утверждению, находился лейтенант Мэсси, когда выстрелил.

Дэрроу отозвался:

— Полноте, мистер Келли, вам наверняка известно, что даже ведущие эксперты используют разные термины для одних и тех же психических расстройств. Ваша честь, могу я возобновить допрос свидетеля?

— Можете, — сказал судья.

Келли, растерявшийся, похоже, в первый раз, вернулся на свое место.

Дэрроу шаг за шагом заставил Томми рассказать о том, как зародился и утвердился замысел похищения — от разговора с тещей до первой встречи с Джоунсом и Лордом.

— Целью вашего плана было убийство потерпевшего?

— Конечно нет!

Наконец Дэрроу дошел до того момента в рассказе Томми, на котором прервал его во время первого разговора на «Элтоне».

Теперь наконец, в суде, я услышу «правдивую» историю.

— Я приехал к дому миссис Фортескью, заехал в гараж, — сказал Томми. — Войдя в дом, на кухню, я достал из стола пистолет Джоунса.

— Тридцать второго калибра?

Без всякого выражения, отвечая с автоматизмом машины, Томми продолжал:

— Тридцать второго калибра, да, сэр. Я позвал: «Заходите... майор Росс здесь». Кахахаваи по-прежнему думал, что едет на встречу с майором. Я снял темные очки и перчатки — маскировку под шофера, и все мы прошли в гостиную, Кахахаваи усадили на стул. Вошли миссис Фортескью и Лорд. Он встал в стороне, а я подошел к Кахахаваи. Пистолет был у меня в руке.

— А где был Джоунс?

— Миссис Фортескью попросила его побыть на улице и проследить, чтобы нам не помешали. Я снял пистолет с предохранителя, хотел напугать его. Я спросил: «Ты знаешь, кто я?» Он ответил: «Думаю, да». Тогда я сказал: «Ты солгал в суде, но теперь ты расскажешь всю правду». Он нервничал, дрожал. Сказал, что ничего не знает. Я спросил, где он был ночью двенадцатого сентября, и он ответил, что на танцах в Вайкики. Я спросил, когда он оттуда ушел, а он сказал, что не знает, был пьян. Я спросил: «Где вы подобрали ту женщину?» Он ответил: «Не было у нас никакой женщины». Я сказал, что ему лучше сказать всю правду. «Кто ее ударил?» — «Никто ее не бил». Я сказал: «Расскажи, как ты ехал домой?», и он назвал мне много улиц, но я не знаю их названий, поэтому подождал, пока он закончит, а потом сказал: «Ты, кажется, был боксером-профессионалом?» Он кивнул. Тогда я сказал: «Теперь понятно, откуда ты знаешь, куда ударить женщину, чтобы одним ударом сломать ей челюсть». Тут он по-настоящему занервничал, облизал губы, ему стало не по себе, и я сказал: «Хорошо, если ты не хочешь говорить, мы тебя заставим. Ты знаешь, что случилось с Идой на Пали?» Он ничего не сказал, только дрожал, нервничал. А я сказал: «То, что было с ним, ничто по сравнению с тем, что будет с тобой, если ты прямо сейчас не расскажешь всю правду». Он сказал: «Я ничего не знаю». Тогда я сказал: «Ладно, Лорд, иди и приведи ребят. Мы его обработаем, и он все нам расскажет». Кахахаваи попробовал встать, но я толкнул его обратно и сказал: «Ида заговорил и много чего о тебе рассказал. Сейчас придут ребята и вышибут из тебя дух».

Голос у Томми задрожал.

— Кахахаваи трясся на стуле, — продолжил Томми, — и я сказал ему: «У тебя есть последняя возможность сознаться... ты же знаешь, что твоя банда там была!» Он, должно быть, битья боялся больше, чем пистолета, который был у меня в руках, потому что крикнул: «Да, мы это сделали!»

Дэрроу помедлил, давая возможность присутствующим прочувствовать момент. Наконец он спросил:

— А потом?

— Это последнее, что я помню. О, я помню то, что встало у меня перед глазами — разбитое лицо жены, как он бьет ее в ответ на мольбу о пощаде и этим ударом ломает ей челюсть.

— Когда вы говорили с ним, пистолет был у вас в руках?

— Да, сэр.

— Вы помните, что вы сделали?

— Нет, сэр.

— Вы знаете, что стало с пистолетом?

— Нет, сэр.

— Вы знаете, что стало с вами?

— Н-нет, сэр.

Томми с трудом проглотил комок в горле, казалось, он сдерживает слезы.

Дэрроу остановился перед жюри присяжных, руки сложены на груди, плечи ссутулены. Он дал своему клиенту несколько мгновений, чтобы собраться, затем спросил:

— Вы помните что-нибудь о поездке в горы?

— Нет, сэр.

— С какого момента вы что-то помните?

— Я сижу в машине на загородной дороге. Подходят какие-то люди и спрашивают о теле.

— Вы помните, как вас отвезли в отделение полиции?

— Не совсем ясно.

Дэрроу вздохнул, кивнул. Подошел к Томми и похлопал его по руке, потом сказал, отходя к столу защиты:

— Свидетель ваш, сэр.

Келли поднялся и спросил:

— Вы гордитесь своим южным происхождением, лейтенант Мэсси?

Дэрроу почти вскочил на ноги:

— Протестую! Несущественно, имеет целью обвинить свидетеля в расистских взглядах.

— Ваша честь, — сказал Келли, — если защита может исследовать состояние ума подзащитного, у обвинения, естественно, есть такое же право.

— Можете спрашивать, — сказал судья, — но не такими словами... вопрос некорректен, так как предполагает, что все южане предвзяты в расовом отношении.

Келли близко подошел к Томми.

— Вы помните, как миссис Фортескью сказала журналисту, что вы с ней «провалили дело»?

— Естественно, нет.

— Джозеф Кахахаваи казался напуганным?

— Да.

— Он умолял о пощаде?

— Нет.

— Он бросился на вас?

— Нет.

Келли принялся медленно ходить взад и вперед перед присяжными.

— А потом миссис Фортескью, Джоунс или Лорд рассказывали вам, как вы себя вели и что делали после того, как выстрелили?

— Миссис Фортескью сказала, что я просто стоял и молчал. Она увела меня на кухню и попыталась заставить выпить, но не смогла.

— А что о сделанном вами сказал Джоунс?

— Он был не очень-то доволен.

— В самом деле? — Келли смело возвысил голос. — Почему? Потому что вы только один раз выстрелили в Кахахаваи?

— Нет. Он сказал, что я вел себя как последний дурак.

Келли притворно изумился.

— Матрос разговаривал с вами в подобном тоне?

— Да... и я обиделся.

Келли вздохнул. Прошелся. Потом повернулся к Томми и спросил:

— Кто-нибудь из ваших товарищей-заговорщиков сказал вам, зачем они взяли вас в горы?

— Да... Миссис Фортескью сказала, что мне нужно подышать свежим воздухом.

Келли закатил глаза и жестом отпустил Томми.

— Свидетель свободен.

Томми сошел со свидетельского места и с высоко поднятой головой направился к столу защиты. Дэрроу кивнул ему и улыбнулся, словно хваля за отлично выполненную работу. Кое-что действительно получилось неплохо, но мальчишеская обида на замечание матроса-подельника и неубедительное объяснение, что его взяли «подышать свежим воздухом», когда поехали избавляться от трупа, были не самыми блестящими моментами.

По правде говоря, Дэрроу нужно было продолжить чем-нибудь очень значительным, чтобы заставить присяжных забыть об этих промахах.

— Защита вызывает Талию Мэсси, — сказал Дэрроу.

Глава 16

Дверь суда открылась — за ней стояла Талия Мэсси, освещаемая вспышками ламп фотографов. Все головы в переполненном зале как одна повернулись в сторону на удивление высокой, поразительно молодо выглядевшей женщины в черном креповом костюме. Судья Дэвис не стал бить своим молотком, дабы унять оживление и перешептывание, он позволил им перекатываться по залу, пока Талия неуклюжей походкой двигалась по проходу. Светло-каштановые волосы обрамляли ее немного пухлое, бледное, но миловидное лицо, выпуклые серо-голубые глаза были опущены. Шла она неуверенно, так же, как, по словам свидетелей, шла по Джон-Эна-роуд как-то ночью в сентябре прошлого года.

Муж Талии встретил ее между столами защиты и обвинения. Она остановилась, когда Томми взял ее руку и сжал. Ропот одобрения прокатился по залу, заполненному в основном белыми зрителями. Я заметил, что адмирал Стерлинг, сидевший с женщиной, по всей видимости, его женой, бросил одобрительный взгляд на благородную пару, которая обменялась быстрыми, ободряющими улыбками.

Но даже во время улыбки на лице Талии сохранилось странно застывшее, безжизненное выражение, слегка задумчивый взгляд, какой бывает у людей, принявших наркотики.

Ссутулившись, она подошла к возвышению и попыталась было подняться к свидетельскому креслу, когда судья напомнил, что она должна принести присягу. Талия тут же выпрямилась, подняла руку и поклялась говорить правду. Потом опустилась на сиденье и села, сведя колени и положив на них руки, плечи она так и не распрямила. Всем своим видом Талия напоминала непослушную девочку, которую отправили посидеть в уголке.

Напустив на себя отеческий вид, Дэрроу приблизился к свидетельскому месту и одной рукой облокотился на барьер. С любезной улыбкой он спокойно выяснил все протокольные вопросы касательно ее личности: имя — Талия Фортескью Мэсси, возраст — 21 год, возраст в момент замужества — 16 лет, вышла за лейтенанта Мэсси в День благодарения в 1927 году, детей у них нет, она может сказать, что да, они счастливы. Голос Талии звучал тихо, монотонно, почти такой же безжизненный, как и ее лицо, но сама она не осталась бесчувственной — отвечая, она нервно теребила в руках носовой платок.

— Вы помните, как пошли с мужем в «Ала-Ваи Инн» известным вечером в сентябре прошлого года?

— Да. Мы пошли потанцевать.

— Вы что-нибудь выпили?

— Полстакана «хайболла». Я равнодушна к спиртному.

— Когда вы ушли с танцев?

— Примерно в одиннадцать тридцать пять вечера.

— И куда вы собирались пойти?

— Я хотела немного погулять и вернуться.

— Почему вы ушли?

— Я устала, мне было скучно.

— А где был Томми?

— Когда я видела его в последний раз, он танцевал.

— И куда вы пошли?

— Я направилась к пляжу Вайкики.

— Понятно. Скажите, где вы были, когда случилось... нечто необычное?

Келли снова вскочил.

— Снова, ваша честь, мы здесь не для того, чтобы рассматривать дело Ала-Моана. Я должен возразить против этой линии вопросов.

Улыбка Дэрроу явила собой сочетание доброжелательности и снисхождения.

— Все это имеет отношение к выяснению состояния психики лейтенанта Мэсси.

Келли отрицательно покачал головой.

— То, что случилось с этой свидетельницей, не имеет прямого отношения к вопросу о невменяемости... единственный относящийся к делу вопрос, ваша честь, — что она сказала своему мужу.

В зале зашептались. Судья дважды стукнул молотком и строго призвал к тишине.

— Мистер Дэрроу, — сказал судья Дэвис, — вы ограничите ваши вопросы тем, что миссис Мэсси сказала мужу и что он сказал ей.

— Очень хорошо, ваша честь. Миссис Мэсси, когда вы затем увидели Томми? После того как ушли из «Ала-Ваи»?

— Около часу ночи. Я наконец оказалась дома, лейтенант Мэсси позвонил мне, и я сказала: «Пожалуйста, приезжай домой, потому что случилось...»

Она не смогла продолжать дальше. Закрыла лицо руками, и ее рыдания разнеслись по залу. К Маленькому Театру это не имело никакого отношения — отчаяние было настоящим. Дамы в зале полезли в сумочки за платками.

Выражение лица Дэрроу было бесстрастным, но я знал, что внутри он прыгает от радости. Внешняя холодность Талии взорвалась неприкрытым горем молодой женщины, с которой плохо поступили.

Сидевшая недалеко от меня миссис Фортескью, вздернув подбородок, наблюдала за дочерью ярко сверкавшими глазами. Она взяла стоявшую на столе защиты запотевшую бутылку воды со льдом и наполнила стакан. Пододвинула его к Лейзеру, тот кивнул и поднялся, чтобы отнести стакан Талии. Лейзер постоял около нее вместе с Дэрроу, ожидая пока свидетельница соберется. Это заняло несколько минут.

Затем Лейзер сел, а Дэрроу возобновил вопросы.

— Что вы сказали Томми, когда он приехал домой?

— Он спросил, что случилось. Я... я не хотела ему говорить, потому что это было так ужасно...

Но она сказала ему, а теперь во всех ужасных подробностях рассказала присяжным о том, как ее избили и изнасиловали, как Кахахаваи сломал ей челюсть, как ей не позволили молиться, как один за другим они ее изнасиловали.

— Я сказала: «Вы выбьете мне зубы!» А он сказал: «Ну и что, заткнись, ты...» Он выругался. А остальные стояли вокруг и смеялись...

— Ваша честь, — вздохнув, обратился к судье Келли, но не поднялся, — я не хочу выступать с постоянными возражениями, но ей позволено говорить только то, что она сказала своему мужу. Таково было ваше распоряжение.

Дэрроу повернулся к Келли с поразительной для такого старого человека быстротой и заговорил негромко и жестко:

— Сейчас едва ли подходящее время для возражений.

Келли заговорил таким же тоном:

— Я еще не достаточно много возражаю!

— Мистер Дэрроу, — начал судья, — ограничьтесь...

Но Талия использовала эту возможность, чтобы снова расплакаться. Судья Дэвис и все остальные ждали, пока утихнут ее всхлипывания. А затем Дэрроу осторожно заставил ее рассказать, как, находясь в больнице, она опознала напавших на нее и каким «чудесным» и «внимательным» был к ней Томми, пока она поправлялась.

— Он так хорошо обо мне заботился, — сказала она, и губы у нее искривились. — Он никогда не жаловался, что я часто будила его по ночам.

— Вы заметили какие-нибудь изменения в поведении мужа?

— Да. Он никуда не ходил — на него очень подействовали сплетни, — и не мог спать, ходил по гостиной и курил. Почти совсем не ел. Он так похудел.

— Вы знали, что собирались сделать он, ваша мать и двое матросов?

— Нет. Совершенно ничего не знала. Раз или два Томми сказал, как хорошо было бы получить признание. Я хочу сказать, что его все время это беспокоило. Я хотела, чтобы он забыл об этом, но он не мог.

— В день гибели Джозефа Кахахаваи как вы узнали, что случилось?

— Часов в десять ко мне домой пришел матрос Джоунс.

— До или после убийства?

— После! Он вошел и возбужденно сказал: «Вот, возьмите это, — и отдал мне пистолет. — Убит Кахахаваи!» Я спросила его о Томми, и он сказал, что отправил Томми вместе с мамой в машине.

— Он сказал что-нибудь еще?

— Он попросил у меня выпить. Я смешала ему «хайболл». Он выпил и сказал: «Этого мало», тогда я налила ему еще. Он был бледный как смерть.

Она тоже.

Слезы свидетельницы и зрительниц пошли на убыль, эмоциональный подъем наконец сгладился. Момент для перерыва был самый подходящий, и Дэрроу отпустил свидетельницу.

— Ваша честь, — сказал Дэрроу, — могу я предложить, чтобы мы на сегодня закончили и на этот раз не подвергали свидетельницу перекрестному допросу?

Келли уже направлялся к свидетельскому месту.

— Ваша честь, у меня всего несколько вопросов.

— Мы продолжим, — сказал судья.

Когда Келли подошел к ней, Талия переменила положение на стуле. Ее тело, казалось, застыло, взгляд стал вызывающим, губы изогнулись в слабой, оправдывающейся улыбке. Занявший свое место за столом защиты Дэрроу улыбнулся ей и кивнул в знак поддержки, но я знал, что старик обеспокоен — я заметил, как сузились его глаза.

— Миссис Мэсси, вы помните, как к вам в дом пришли капитан Макинтош и другие полицейские?

— Да. — Тон у нее стал надменным.

— В это время раздался телефонный звонок, на который ответил Джоунс?

— Нет. — Ее улыбка превратилась в ухмылку.

Прямо на наших глазах благородная оскорбленная жена превращалась в злобную, стервозную девчонку.

— Вы совершенно уверены, миссис Мэсси? — Келли оставался холодно вежливым.

Она скованно двинулась на стуле.

— Да.

— Что ж, возможно, трубку взяли вы, а Джоунс спросил, кто звонит.

— Нет.

— Кто такой Лео Пейс?

— Лейтенант Пейс — командир подлодки С-34.

— Командир вашего мужа на подводной лодке.

— Да.

— Вы помните, как Джоунс подошел к телефону и сказал: «Лео... тебе придется помочь Мэсси выбраться из этого. Помоги всем нам из этого выбраться». Слова такого содержания.

— Нет! Джоунс никогда бы не обратился к офицеру по имени.

— Но разве Джоунс не называл в присутствии полиции вашего мужа «Мэсси»?

— Он не посмел бы сделать этого в моем присутствии!

Я взглянул на Дэрроу, он сидел с закрытыми глазами. Эта фраза была столь же плоха, как и похожее замечание Томми об обиде на фамильярность со стороны матроса, который помог ему осуществить похищение.

— Миссис Мэсси, разве вы не дали указания своей служанке, Беатрис Накамуре, сказать полиции, что Джоунс пришел в ваш дом не в десять, а в восемь?

— Нет.

— В самом деле. Я могу вызвать мисс Накамуру для дачи свидетельских показаний, если пожелаете, миссис Мэсси.

— Я не это ей сказала.

— А что вы ей сказали?

— Я велела ей сказать, что он приехал вскоре после того, как она пришла на работу.

— И во сколько же?

— В восемь тридцать.

Талия демонстрировала свое замечательное умение изменять время. В конце концов, это была та же самая женщина, которая покинула «Ала-Ваи Инн» — по разным показаниям — в полночь, в половине первого, в час и, наконец, по просьбе копов, которым нужно было свести концы с концами, в одиннадцать тридцать пять.

— Что стало с пистолетом, который отдал вам Джоунс?

— Не знаю.

— Он пропал? Вы полагаете, кто-то украл его из вашего дома?

— Я не знаю, куда он делся.

Келли понимающе улыбнулся присяжным и снова повернулся к свидетельнице.

— Вы показали, миссис Мэсси, что ваш муж всегда был добр к вам, заботился о вас... что вы никогда не ссорились.

— Совершенно верно.

— Будучи сам женатым человеком, не могу не удивиться. Брак без конфликтов — это большая редкость. Вас можно поздравить.

Говоря это, Келли подошел к столу обвинения, где его помощник вручил ему какой-то документ. Улыбаясь себе под нос, Келли пробежал документ глазами и вернулся к свидетельскому месту.

— Вы когда-нибудь обследовались на предмет психопатии в Гавайском университете, миссис Мэсси?

— Да, — ответила она, и взгляд у нее стал напряженным.

— Это ваш почерк? — Келли небрежно передал ей листок бумаги.

Бледное лицо Талии покраснело. Она не разрумянилась или вспыхнула, она засверкала яростью.

— Это конфиденциальный документ! Личное дело! — Она размахивала перед ним листком. — Откуда вы его взяли?

— Я здесь для того, чтобы задавать вопросы, миссис Мэсси, а не отвечать на них. Итак, это ваш почерк?

В ответ на вопрос, заданный негромким монотонным голосом, раздался резкий визгливый крик:

— Я отказываюсь отвечать! Это частные взаимоотношения между врачом и пациентом! У вас нет права обнародовать это перед подобным открытым судом...

— Человек, который дал вам этот вопросник, является врачом?

— Да!

— А разве он не просто преподаватель университета?

Но больше Талия ничего не сказала. Вздернув подбородок, с вызывающим видом она разорвала документ на две части. Глаза Келли расширились, но он промолчал, стоя со сложенными руками. Рот его был приоткрыт в подобии улыбки, пока он смотрел, как раздражительная свидетельница продолжает терзать бумагу, разрывая ее на мелкие кусочки. Затем, движением кисти руки, она швырнула клочки в сторону, и они посыпались, как снежные хлопья под аплодисменты зала и одобрительные свистки некоторых женщин.

Судья Дэвис так громыхнул своим молотком, что ручка с треском сломалась. Зал суда затих. В то время как белым женщинам из числа зрительниц понравилась эта сцена, присяжные сидели, застыв в мертвом молчании.

Талия, которую еще не отпустили со свидетельского места, сбежала с возвышения и бросилась к столу защиты в объятия мужа.

Келли, смакуя момент, стоял и смотрел на устилавшие пол обрывки конфиденциального документа.

— Спасибо, миссис Мэсси, — сказал он. — Спасибо, что вы наконец раскрыли свое истинное лицо.

Дэрроу поднялся, взмахнув рукой.

— Вычеркните это из стенограммы!

Недовольно разглядывавший сломанный молоток, который он все еще держал в руках, судья Дэвис сказал:

— Это будет вычеркнуто. Мистер Келли, суд считает ваши выражения нежелательными.

И все было бы хорошо, если бы Талия не испортила все одной фразой, обращенной к мужу, в чьих объятиях она сейчас находилась, и произнесенной так, что она дошла до самого последнего ряда Маленького Театра.

— Какое он имеет право говорить, что я тебя не люблю? — всхлипнула она. — Все знают, что я тебя люблю!

Дэрроу закрыл глаза. Жена его клиента просто-напросто раскрыла содержание уничтоженного ею документа.

А тем временем миссис Фортескью смотрела, прикладывая к глазам платочек, как Томми целует Талию, сплетясь с ней в страстном объятии, которое послужило бы хорошим финалом для фильма, но только эта судебная драма еще не окончилась.


* * *

На следующий день Дэрроу представил суду двух своих экспертов в области психиатрии, которых он выписал из Калифорнии, — доктоpa Томаса Дж. Орбисона и доктора Эдварда X. Уильямса, знаменитых участников суда над Уинни Рут Джадд.

Орбисон, румяный, представительный седеющий мужчина в очках в металлической оправе и со слуховым аппаратом, описал невменяемость Томми Мэсси как «исступление с временным автоматизмом».

Дэрроу улыбнулся присяжным, поднял бровь и повернулся к своему эксперту.

— Переведите это для тех из нас, кто не изучал медицину, доктор.

— Автоматизм — это состояние ослабленного сознания, приводящее к тому, что его жертва ведет себя в автоматической или рефлексивной манере. В случае с лейтенантом Мэсси это было вызвано психологическим напряжением.

— Непрофессиональным языком, доктор.

Губы Орбисона дернулись в нервной улыбке, от которой дернулся уголок его левого глаза.

— Лейтенант Мэсси двигался как во сне, не сознавая, что происходит вокруг него.

— Вы упомянули «психологическое напряжение», доктор, которое послужило причиной такого состояния. Что это было?

— Когда Кахахаваи сказал: «Мы это сделали», эти слова послужили психической бомбой, взорвавшейся в мозгу лейтенанта Мэсси, и послужили причиной шоковой амнезии.

— Он был невменяем сразу перед выстрелом и после него?

Орбисон кивнул и снова скривил губы в своей улыбке.

— Он стал невменяемым в тот момент, когда услышал последние слова Кахахаваи. Дэрроу сказал:

— Спасибо, доктор. Свидетель ваш.

Келли быстро встал, задавая при этом вопрос:

— А разве не может человек, испытывая такое «психическое напряжение», убить в припадке ярости другого человека и помнить об этом?

Снова появилась нервная улыбка.

— Состояние, которое вы называете «яростью», является яростью с исступлением, которое определяется как невменяемость.

— Вы считаете невозможным, чтобы лейтенант Мэсси убил Кахахаваи просто в припадке ярости?

— Да... потому что целью лейтенанта Мэсси было единственно получение признания, и он убил того самого человека, с помощью которого хотел достичь своей цели. Это нерациональный, безумный поступок.

— Он испытал «шоковую амнезию»?

— Совершенно верно.

— Вам известно, доктор, что по закону нельзя опираться на амнезию при защите на основании невменяемости?

И опять кривая улыбка.

— Мы объясняем психическое состояние лейтенанта Мэсси не амнезией. Лейтенант попал под влияние неконтролируемого порыва, когда услышал прямое и недвусмысленное подтверждение тому, что Кахахаваи был тем человеком, который надругался над его женой.

— Ясно. Ясно. — Келли указал в сторону стола защиты. — И что же, доктор, сейчас Мэсси вменяем?

— Да, разумеется.

— А, — произнес Келли, словно с облегчением. — Человек одного убийства, в таком случае. Спасибо, доктор.

Второй эксперт Дэрроу, доктор Уильямс, оказался высоким, стройным мужчиной, его седая бородка в стиле Ван Дейка придавала ему вид последователя Фрейда. Он в основном согласился с мнением Орбисона, хотя и добавил химический оттенок в разделяемый ими обоими диагноз.

— Длительная тревога, которую испытывал лейтенант Мэсси, беспокоившие и приводившие в отчаяние сплетни могли привести его в состояние иррациональной активности, вызываемое выбросом в кровь особой секреции. Сильные переживания могут оказать значительное воздействие на деятельность коры надпочечников.

Дэрроу сделал знак в сторону стола защиты.

— Лейтенант Мэсси восстановил свое нормальное психическое состояние?

— Вполне.

— Спасибо, доктор. Свидетель ваш, мистер Келли.

Келли выступил вперед.

— Как по вашему мнению, может ли Мэсси лгать... то есть симулировать, давая показания?

— Полагаю, это возможно.

— Разве это не распространено в делах подобного рода, что подзащитный симулирует невменяемость, а затем нанимает свидетелей-экспертов, которые могут выступить в поддержку его позиции?

Уильямс нахмурился и повернулся к судье.

— Ваша честь, должен ли я отвечать на столь неуважительный вопрос?

— Снимается, ваша честь, — с презрительной улыбкой произнес Келли. — У меня больше нет вопросов.

Дэрроу сделал перерыв, и Келли, который мгновение назад с сарказмом высмеивал показания экспертов в области психиатрии, вызвал своего специалиста, доктора Джозефа Бауэрса из Стэнфордского университета. Однако сделал он это с целью опровержения предыдущих свидетельств. В деле Джадд Бауэрс выступал на стороне обвинения.

Средних лет, бородатый и ученый, Бауэрс говорил около часа и, внеся в слушание дела энциклопедический привкус, подробно описал подноготную Томми и заявил:

— Ничто в касающихся лейтенанта Мэсси документах не указывает на то, что он был подвержен состояниям исступления или потери памяти... по моему мнению, в момент убийства он был вполне вменяем.

Келли закивал.

— Что еще привело вас к такому диагнозу, доктор?

Отвечая, Бауэрс имел обыкновение поворачиваться к присяжным, и, учитывая привнесенный им дух профессиональной экспертизы, это оказывало заметное воздействие.

— На самом деле я не могу представить диагноз, — сказалон, — потому что защита отказала мне в доступе к подзащитному.

Дэрроу проворчал:

— Я возражаю против поведения свидетеля.

Почему он не сидит в кресле прямо, как остальные свидетели? Если он хочет обратиться к присяжным, он может встать и произнести перед ними речь. Это не беспристрастное отношение, которое...

Бауэрс взорвался, возможно, это была непроизвольная реакция.

— Не хотите ли вы сказать, что я нечестен, сэр? Я возмущен!

Нависнув над столом, как медведь гризли над мусорным баком, Дэрроу прорычал:

— Ну и возмущайтесь.

— Пожалуйста, доктор, продолжайте, — голосом, призывающим к благоразумию, проговорил Келли.

— Лейтенант Мэсси и другие трое, — сказал Бауэрс, — зная о последствиях, заранее предприняли шаги, чтобы себя обезопасить. Они действовали, движимые желанием отомстить, что характерно для людей, которые не достигли справедливости законным путем. Такие люди рассчитывают свои действия, учитывая их природу и последствия таких действий. Детали этого плана включали автомобиль, перчатки и темные очки, оружие, попытку избавиться от тела и так далее.

Келли закивал.

— Спасибо, доктор. Это все.

Не поднимаясь с места, Дэрроу задал только один вопрос:

— Доктор, могу я предположить, что вам неплохо заплатили за то, чтобы вы сюда пришли и дали показания?

— Я ожидаю вознаграждения, — раздраженно ответил Бауэрс.

— У меня все.

Идя к своему столу, Келли повернулся и сказал:

— Обвинение берет перерыв, ваша честь.

— Завтра начнутся заключительные заседания, — сказал судья Дэвис и хлопнул новым молотком. — Перерыв.

На следующий день и в самом деле начались заключительные заседания, но состоялось первое выступление команды запасных. Лейзер построил свою речь, апеллируя к неписаным законам — «Вы, господа присяжные заседатели, должны решить, должен ли мужчина, чья жена подверглась надругательству и который убил человека, совершившего это, провести свою жизнь за тюремными стенами только из-за того, что потрясение оказалось слишком сильным для его разума», а Барри Ульрих, высокий молодой помощник Келли, бросился в атаку на суд Линча — «Вы не сможете сделать Гавайи свободными от насилия, разрешая убийство!»

Поэтому Кларенс Дэрроу должен был выступать лишь на следующий день. Уже с утра радиофицированные полицейские машины окружили здание суда, вооруженные патрули были готовы отразить возможные нападения туземцев, о которых уже стали поговаривать. Зал заседаний был опутан проводами и микрофонами, чтобы транслировать на материк то, что могло оказаться последним образцом знаменитого красноречия Великого Защитника. Зал был набит до отказа, присутствовали адмирал Стерлинг и Уолтер Диллингэм и другие местные шишки. За столом защиты были выделены места для друга Дэрроу доктора Портера, для жены Дэрроу Руби, равно как и для Талии Мэсси, которая сидела, держа мужа за руку. Дэрроу встал со своего места и, неуклюже волоча ноги, направился к присяжным. На нем был темный мешковатый костюм. Седые волосы свисали и беспорядке на лоб. Над головой гудели вентиляторы. За окном шелестели пальмы. Перекликались птицы. Доносился шум транспорта.

— Господа, это дело в гораздо большей степени, чем все остальные мои дела, иллюстрирует то, как совершается судьба человека. Оно иллюстрирует воздействие горя и несчастья на человеческий разум и жизнь, показывает, насколько слабы и бессильны люди, когда они оказываются в руках безжалостных сил.

Говоря, он встал перед скамьей присяжных, основательно поставив свое костлявое тело.

— Восемь месяцев назад миссис Фортескью находилась в Вашингтоне, пользуясь всяческим уважением. Восемь месяцев назад Томас Мэсси дослужился до чина лейтенанта военно-морских сил, уважаемый, мужественный, умный человек. Восемь месяцев назад его милая жена была известна, уважаема и обожаема местным сообществом. Восемь месяцев назад Мэсси с женой, молодые и счастливые, отправились потанцевать. Сегодня они находятся под судом, и все, двенадцать человек, просят отправить их в тюрьму до конца жизни.

Он начал медленно ходить перед ними. — Мы утверждаем, что в течение нескольких месяцев разум лейтенанта Мэсси подвергался воздействию горя, тревоги — день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Что, по вашему мнению, случилось бы с каждым из вас при таких условиях? Что, если вашу жену затащили бы в кусты и изнасиловали четыре или пять человек?

Он помолчал и облокотился на ограждение.

— Талию Мэсси оставили на той пустынной дороге, страдающую от боли и душевных мук. История, которую она рассказала своему мужу разбитыми губами, была не менее ужасна и жестока, чем все, что я слышал за свою жизнь... разве этого не достаточно, чтобы внести разлад в разум любого мужчины?

Он повернулся и пошел к столу защиты, остановился перед Томми и Талией и сказал:

— Нашлись люди, которые начали распространять злостную клевету. Они выдумывали дикие, грязные истории — и какой же эффект это оказало на молодого мужа? Он ухаживал за женой, весь день работал, и даже по ночам не отходил от нее. Он потерял сон. Он потерял надежду.

Широким жестом указав на Томми, Дэрроу снова повернулся к присяжным.

— Наши дома умалишенных переполнены мужчинами и женщинами, у которых было гораздо меньше причин для безумия!

Он снова направился к скамье присяжных, засунув руки в карманы мешковатых брюк.

— Затем за это преступление к суду были привлечены пять человек. Томми присутствовал на заседаниях суда над напавшими на его жену. По странному стечению обстоятельств, присяжные не пришли в этом деле к единому мнению. Не знаю почему, не понимаю почему, но присяжные сделали свое дело и не пришли к согласию. Прошли месяцы, а дело до сих пор не пересмотрено.

Он опять сделал жест в сторону стола защиты, на этот раз указав на миссис Фортескью.

— Вот ее мать. Ей послали телеграмму, и она приехала. О матерях сложены поэмы и стихи, но я хочу привлечь ваше внимание к кое-чему более фундаментальному — к Природе. Мне безразлично, женщина ли это или самка животного, или птица — все они ведут себя одинаково. Для них существует только одна, самая важная вещь — это дитя, которое они носили в своей утробе.

Теперь он обеими руками указал на застывшую благородную фигуру миссис Фортескью. — Она действовала, как любая мать, она чувствовала то, что чувствовали и ваши матери. Все остальное забывается под напором чувства, которое возвращает ее к тому времени... — и Дэрроу указал на Талию, — ... когда эта женщина была младенцем, которого она выносила, которого любила.

Зашуршавшие платки дали понять, что из глаз заполнивших зал дам хлынули слезы.

Дэрроу одному за другим заглянул присяжным в лицо.

— Жизнь берет свое начало из преданности матерей, мужей, любви мужчин и женщин, вот откуда проистекает жизнь. Без этой любви, этой преданности мир был бы пустынен и холоден и в одиночестве совершал бы свой путь вокруг солнца! — Он снова облокотился о бортик. — Эта мать преодолела путь длиной в пять тысяч миль — по земле и по морю — ради своего ребенка. И вот она здесь, в зале суда, в ожидании наказания.

Он качнулся на пятках и возвысил голос почти до крика:

— Господа, если этот муж и эта мать, и эти верные парни отправятся в тюрьму, это будет не первым случаем, когда подобное учреждение будет освящено его заключенными. И люди, прибывающие на ваши прекрасные острова, в первую очередь захотят увидеть тюрьму, где заточены мать и муж, чтобы подивиться людской несправедливости и жестокости и, пожалев узников, обвинить Судьбу за то, что она подвергла эту семью такому наказанию и такой печали.

Голос Дэрроу, начавшего расхаживать перед присяжными, снова смягчился.

— Господа, достаточно было уже того, что жена была изнасилована. Что начали распространяться грязные сплетни, причиняя молодым супругам боль и страдания. Уже этого одного было достаточно. Но теперь вас просят разлучить их, отправить мужа до конца его дней в тюрьму.

Голос Дэрроу стал постепенно возвышаться, он повернулся к залу и представителям прессы.

— Глубоко внутри каждого человека, среди других чувств и инстинктов, сидит жажда справедливости, представление о том, что хорошо и что плохо, что справедливо, и это появилось до того, как был написан первый закон, и продлится до тех пор, пока последний закон не изживет себя.

Он снова подошел к столу защиты, остановился перед Томми.

— Бедный молодой человек. Он начал думать о том, как спасти свою жену от сплетен. Достаточно было того, что она подверглась нападению этих... людей. Теперь на нее нападает молва. — Взгляд Дэрроу вернулся к присяжным, а в голосе звучала сама рассудительность: — Он хотел добиться признания. Чтобы засадить кого-то в тюрьму? Чтобы отомстить? Нет... не об этом он беспокоился. Он беспокоился вот об этой девушке. — И Дэрроу с нежностью посмотрел на Талию. — Девушке, которую он взял в жены, когда ей было шестнадцать. Сладостные шестнадцать лет...

Он вернулся к миссис Фортескью, взмахнул рукой и продолжал:

— Мать тоже считала, что необходимо получить признание. Они не хотели ни стрелять, ни убивать. Их план заключался в том, чтобы привезти Кахахаваи к ним в дом и добиться от него признания. Они не думали об этом, как о незаконном деянии... они думали о результате, а не средствах.

Теперь он остановился перед Джоунсом и Лордом.

— А эти два простых матроса, что в них плохого? К сожалению, некоторые человеческие добродетели встречаются не часто: верность, преданность. Они выказали преданность, когда моряк попросил их о помощи. Что в этом плохого?

Дэрроу развернулся и ткнул пальцем в сторону какого-то мужского лица среди зрителей.

— Если бы вам понадобился друг, чтобы вытащить вас из неприятной ситуации, разве вы не позвали бы одного из этих матросов? Они не хотели убивать, они не собирались убивать. И дом, в который они привезли Кахахаваи, был не самым подходящим местом для убийства — одна семья живет в тридцати футах от него, другая — в двадцати пяти. Отличное место для убийства, не так ли?

С серьезным лицом он остановился перед мистером и миссис Кахахаваи, которые сидели на своем обычном месте, впереди.

— Я ничего не сделаю, чтобы прибавить скорби матери и отцу этого юноши. Они испытывают присущие человеку чувства. Я тоже. — Развернувшись к присяжным, он указал на них пальцем, но жест был не совсем обвиняющим. — Я хочу, чтобы вы испытали человеческие чувства. Человек, не испытывающий человеческих чувств, лишен жизни!

Вздохнув, Дэрроу принялся прохаживаться перед скамьей присяжных. Казалось, он полностью ушел в себя.

— Я никогда не был слишком высокого мнения о среднем человеке. Даже в лучшем случае человек не слишком велик. Он движим всем, что его трогает. Томми сказал вам, что он не собирался убивать.

Его голос снова начал набирать высоту.

— Но когда Кахахаваи сказал: «Да, мы сделали это!», все рухнуло! Перед ним был человек, от которого пострадала его жена. — И снова он указал на присяжных. — Если вы можете поставить себя на его место, если вы можете подумать о его изнасилованной жене, о месяцах душевной скорби, если вы в состоянии встать лицом к лицу с несправедливой, жестокой судьбой, которая развернулась перед ним, тогда вы можете судить... но только в этом случае.

Голос Дэрроу был едва слышен, когда он сказал:

— Перед глазами Томми встала его жена, умоляющая, избитая, изнасилованная — и он выстрелил. Были ли заранее сделаны какие-либо приготовления, чтобы избавиться от тела? Что бы вы сделали, имея на руках труп? Вы захотели бы защитить себя! Какое первое побуждение? Бежать. В горы, в море, куда угодно.

Невеселый смешок вырвался из впалой груди Дэрроу, который, засунув руки в карманы, прохаживался по свободному пространству перед присяжными.

— Не такое поведение бывает у тех, кто заранее продумал весь план. Это поспешные, не до конца осмысленные действия застигнутого врасплох человека. Что касается Томми, то он постепенно пришел в себя и осознал, где находится. Какая тут загадка, если человек сломался после шести или восьми месяцев напряжения?

Дэрроу вернулся на позиции прямо перед скамьей присяжных.

— В жизни этих четырех несчастных имел место тяжелый, жестокий, роковой случай. Возможно ли, чтобы кто-то решился обрушить на их склоненные головы еще скорби, увеличить их бремя и усилить душевные муки? Скажет ли кто-нибудь, что это люди, за которыми должны захлопнуться ворота тюрьмы? Разве они когда-нибудь украли, совершили подлог, напали на кого-то, изнасиловали?

Он ударил кулаком в ладонь другой руки.

— Они здесь из-за того, что с ними случилось! Возьмите этих несчастных, страдающих людей под свою опеку, как это сделали бы они, окажись вы на их месте. Примите их без злобы, но с пониманием. Разве все мы не люди? То, что мы делаем, отражается на том, что нас окружает, мы испытываем больше влияния, чем оказываем сами.

Дэрроу со вздохом подошел туда, откуда из окна зала суда можно было увидеть зеленые склоны гор. Почти с тоской, чертовски похожей на мольбу, он произнес:

— Я смотрю на этот остров, который стал новым для меня краем. У меня никогда не было предубеждения против какой бы то ни было расы на земле. По моему мнению, все расовые вопросы можно решить путем понимания... а не силой.

В последний раз он встал перед подзащитными, указав на Томми и миссис Фортескью, а потом и на как бы находящуюся под его защитой Талию.

— Я хочу помочь этой семье. Вы держите в своих руках не только судьбу, но и жизнь этих людей. Что станет с ними, если вы вынесете обвинительный приговор?

Тяжелой походкой, совершенно измученный своей речью, он подошел к скамье присяжных, оперся о бортик и произнес — тихо и мягко:

— Вы — люди, которые должны созидать, а не уничтожать. Я отдаю это дело в ваши руки и прошу быть добрыми и вдумчивыми и к живым, и к мертвым.

На глазах Дэрроу блестели слезы, когда он медленно вернулся к столу и опустился на свое место. В зале суда он плакал не единственный. Я сам почти что прослезился — не из-за Мэсси или миссис Фортескью, или этих идиотов матросов, но из-за великого адвоката, который скорее всего в последний раз выступил с заключительной речью.

Однако на Келли она не произвела никакого впечатления.

— Я говорю с вами от имени закона, — сказал он, — и противостою тем, кто закон нарушает... и противостою тем, кто... как защитник, который за свою длинную карьеру отличился тем, что сам пренебрегал законом... кто призывает и вас нарушить закон.

Келли тоже походил перед присяжными, но поживее, чем Дэрроу. Его деловитое заключительное слово также оказалось короче, чем у Дэрроу.

— Вы слышали аргументы чувства, а не разума, — сказал Келли, — мольбу о сочувствии, а не апелляцию к невменяемости! Судите, опираясь на факты и закон, господа.

Пункт за пунктом он прошелся по выступлению Дэрроу: не было представлено никаких свидетельств того, что именно Мэсси сделал роковой выстрел — «Он не мог спрятаться за юбками своей тещи или свалить вину на рядовых, которых привлек к осуществлению своего плана, поэтому и взял вину на себя». Келли напомнил присяжным, как Дэрроу стремился убрать миссис Кахахаваи из зала суда, чтобы не возбуждать одностороннего сочувствия, а сам вызвал Талию Мэсси, чтобы разыграть сентиментальное зрелище. Он отмел защиту на основании невменяемости и экспертов, которые ее поддерживали, как последнее прибежище богатых виновных. Келли также напомнил присяжным, что, если бы эти четверо не составили заговор с целью похищения, Джозеф Кахахаваи «был бы сегодня жив».

— Собираетесь ли вы следовать закону Гавайев или аргументам Дэрроу? Та же самая презумпция невиновности, что распространяется на этих обвиняемых, распространяется и на Кахахаваи и сойдет вместе с ним в его могилу. В глазах закона он ушел в могилу невиновным человеком. Своим актом насилия эти заговорщики подарили ему возможность навсегда остаться не кем иным, как невиновным человеком, независимо от того, будут или нет признаны виновными остальные четверо обвиняемых по делу Ала-Моана.

Бесстрастная маска лица миссис Фортескью покрылась морщинами. Ей не приходило в голову, что она помогла превратить Джо Кахахаваи в теперь уже навсегда невиновного человека.

— Вы и я знаем нечто, что неизвестно Дэрроу, — доверительно сообщил Келли в один из тех моментов, когда, так же как Дэрроу, оперся на барьер у скамьи присяжных, — и это то, что ни один из гавайцев не скажет: «Мы это сделали». Кахахаваи мог сказать «Мы делаем это» или «Мы делали это», но никогда «Мы сделали это». В гавайском языке нет прошедшего совершенного времени, поэтому они не употребляют форму, столь распространенную на материке.

Теперь настал черед Келли встать перед родителями Кахахаваи.

— Мистер Дэрроу говорил о материнской любви. Он указал нам только на одну «мать» в этом помещении. Что ж, здесь есть и другая мать. Разве миссис Фортескью потеряла свою дочь? Разве Мэсси потерял свою жену? Они обе здесь в лице Талии Мэсси. А где же Джозеф Кахахаваи?

Келли приблизился к столу защиты и вперил холодный взгляд в лица Лорда, Джоунса и Мэсси.

— Эти люди — военные, обученные убивать... но они так же обучены оказывать первую помощь. Когда был сделан выстрел в Кахахаваи, какие попытки они предприняли, чтобы спасти его жизнь? Никаких! Они позволили ему умереть от кровотечения, пока занимались спасением своих шкур. И где же предсмертное заявление человека, готовившегося предстать перед своим Создателем с таким грузом? Я ожидал, что из материалов защиты, представляемой столь могущественным адвокатом, мы узнаем, что, умирая, Кахахаваи рассказал, что же случилось.

Теперь Келли остановил свой взгляд на Дэрроу, который сидел склонив голову.

— В деле Леба и Леопольда...

Дэрроу резко поднял голову.

— ...Дэрроу сказал, что он ненавидит убийство, независимо от того, кем оно было совершено, человеком или государством. И вот теперь он выступает перед вами и говорит, что умерщвление оправдано. Что это не убийство.

Дэрроу снова опустил голову.

— Что ж, — продолжал Келли, — если бы лейтенант Мэсси взял пистолет и застрелил этих людей в больнице в ту ночь, когда его жена опознала их, его поступок, по крайней мере, встретил бы понимание в нашем сообществе, как бы противозаконен ни был сам акт. Но вместо этого он выжидал несколько месяцев, привлек матросов... хотя они свободные люди и добровольные участники этого деяния и несут полную ответственность. Лишение жизни есть лишение жизни, мистер Дэрроу, а при данных обстоятельствах — это совершенно очевидное убийство!

Келли быстро перешел к присяжным и ударил кулаком по бортику.

— Суд вершится над Гавайями, господа! Существует ли у нас один закон для чужих, а другой для своих? Или чужие могут прийти сюда и взять закон в свои руки? Вы собираетесь отпустить лейтенанта Мэсси, чтобы его с распростертыми объятиями встретили военно-морские силы? Они наградят его медалью! Они сделают его адмиралом. Главнокомандующим! Он и адмирал Стерлинг сделаны из одного теста — они оба верят в суд Линча.

Келли указал на флаг позади скамьи.

— До тех пор пока американский флаг развевается над этими берегами — без адмиральского знамени над ним, — вы должны соблюдать конституцию и закон. Вы дали клятву, которую должны сдержать, господа. Исполните ваш долг вне зависимости от симпатий или влияния адмиралов. Как сказал генерал Смедли Батлер, гордость моряков: «К черту адмиралов!»

Я не мог не повернуться и не бросить взгляд на сидевшего в зале Стерлинга, его лицо было белым от ярости.

На этой вызывающей ноте Келли занял свое место, и судья начал давать суду инструкции, указав на различие между возможным обвинением в убийстве второй степени и в непредумышленном убийстве.

До вынесения вердикта обвиняемые должны были оставаться в отеле Янга. Они испытали видное невооруженным глазом облегчение, когда Чанг Апана вывел их из здания суда. Изабелла, которая не разговаривала со мной со времени нашего заплыва под луной, улыбнулась мне, сопровождая Талию и Томми. Что бы это значило? Руби ждала в проходе, в то время как Дэрроу оттащил меня в сторону.

— Прекрасная была речь, К. Д.

— Моя или Келли?

— На самом деле — обе.

— Ты должен вернуться к работе.

— Какого черта? Дело закончено. Самое время вернуться в Чикаго.

Он покачал головой — нет, и неуправляемые волосы упали ему на глаза.

— Вовсе нет. Мы только начинаем сражение. — Он криво улыбнулся. — Теперь я намерен негодующе реветь, и кричать на все лады о несправедливости и бушевать, как школьный задира, вести себя так неожиданно, как дьявол, если произойдет, что мои клиенты будут признаны невиновными... но, Нат, нам повезет, если удастся исключить непредумышленное убийство.

— Вы так считаете? Ваша заключительная речь была блестящей...

Оглядевшись и убедившись, что никто — даже Руби — нас не слышит, он положил мне на плечо руку и прошептал:

— Я подам прошение о помиловании губернатору, а на материке нажмут пресса и политики, и это мне поможет... но раз и навсегда, я должен знать правду об этом проклятом изнасиловании.

— К. Д., откуда такая уверенность, что ваших клиентов не оправдают?

Он ухмыльнулся.

— Я понял это в ту минуту, когда увидел эти темные лица жюри присяжных. Я все время распространялся об этом деле в газетах. Это единственное место, где можно выиграть это дело. А теперь иди поужинай с нами у Янга... а потом снова за работу, сынок!

Кто я был такой, чтобы спорить с Кларенсом Дэрроу?

Глава 17

Чанг Апана предлагал мне содействие и уже оказывал его с помощью местных копов, и в наилучшем виде. Теперь я попросил его сопроводить меня в ту часть города, куда редко отваживаются заходить туристы, особенно белые.

Ему не хотелось, но я настаивал.

— Этот слух насчет другой группы ребят, — сказал я, — должен же найтись кто-нибудь, кто назовет их имена. Я не собираюсь искать ответ на пляже перед «Ройял Гавайен».

— Ладно, но только днем, — предупредил он. — Чанг уже не так молод, как раньше. А темные ночи в порту не всегда благоприятны для белых лиц.

— Прекрасно. Ведите.

На Ривер-стрит, напротив доков, протянувшихся вдоль Нуануу-стрит, располагались разные заведения с убогими фасадами — ломбарды, китайские кафешки, а по большей части, лавчонки, полки которых были уставлены склянками и тростниковыми корзинами с таким экзотическим содержимым, как сухие морские водоросли, имбирный корень, акульи плавники и скелеты морских коньков.

Разговоры между Чангом и владельцами заведений велись на кантонском диалекте, и я ничего не понимал, за исключением того, с каким страхом и почтением относились в самом опасном районе города к этому морщинистому и высохшему человеку, обладателю шрама на похожем на скелет лице.

— Этот Фу Манчу был в три раза толще вас и в три раза моложе, — сказал я, указывая большим пальцем на пахнущую плесенью дыру, откуда мы только что вышли.

— Если бы сила была всё, — проговорил Чанг, — тигр не боялся бы скорпиона.

— А какое жало в вашем хвосте?

Двигался он быстро, и хоть ноги у меня были значительно длиннее, успеть за ним — это надо было суметь.

— Они помнят Чанга, каким он был много лет назад. Я сделал имя, бегая по игорным домам и опиумным притонам. Они давно не видели меня здесь, а теперь я показываюсь, когда они знают, что полиция хочет смыть с себя грязь дела Мэсси.

— И они не горят желанием оказаться главной ударной силой в новом расколе, призванном восстановить репутацию управления.

— Правильно. Поэтому, я думаю, они будут рады помочь Чангу Апане.

— Тогда почему мы еще ничего не выяснили?

Он пожал на ходу плечами.

— Нечего выяснять. Все слышат о второй группе. Никто не слышит имен.

Целых два дня мы тратили лучшее время суток, пробираясь по темным улочкам, кривым тропкам и узким переулкам, по одной немощеной улочке за другой, где, если раскинуть руки, можно коснуться домов по обе ее стороны. Я так и не привык к тяжелой сладкой вони близлежащего завода по переработке ананасов, которая смешивалась с соленым запахом болотистой местности у подножия города. А по сравнению с провалившимися балконами и шаткими деревянными лестницами многоэтажных домов гетто моего детства — Максвел-стрит — показалось мне раем.

Чанг расспрашивал проституток, сутенеров, отребье разного сорта, иногда по-гавайски, иногда на кантонском диалекте, случалось по-японски, названия улочек были несколько возбуждающи, чтобы чувствовать себя там уютно: Кровавый Город, переулок Глубинной Атаки, Полакра Ада. В Аала-парке Чанг разговаривал с разными подозрительными типами и торговцами контрабандным спиртным. Однако в Квартале Москитов волнующе красивая и волнующе молодо выглядевшая проститутка в красном шелковом обтягивающем платье сказала ему что-то, отчего у него загорелись глаза.

Он крепко схватил ее за руку и застрочил на кантонском диалекте. Перепуганная до смерти, она в ответ тоже выплеснула на него поток фраз на том же диалекте, но, похоже, повторяла сказанное раньше, только громче.

Теперь Чанг пошел по-настоящему быстро.

— Что она сказала, Чанг?

— Ничего. Сумасшедшая.

— Что она сказала? Она назвала вам имя?

— Тупик.

— Что? Чанг, мне же показалось, что она сказала что-то важное?

Но он больше ничего на эту тему не сказал, а солнце начало склоняться к закату, и для белого человека из Чикаго лучше всего было направиться на более дружественную территорию. Мы подошли к нашим автомобилям, оставленным на Беретания-стрит, и Чанг остановился у своей модели Т.

— Очень жаль, что не смог помочь, — сказал Чанг.

— Завтра продолжим с того места, где остановились?

— Нет. Больше негде спрашивать.

— Эй, мы обошли еще не все дома в том районе.

Кроличий садок трущоб по соседству включал и дом покойного Джо Кахахаваи.

— При всем уважении, — сказал Чанг, — я снимаю предложение дальнейшей помощи.

И маленький человечек забрался в свою машину и уехал.

— Какого черта, — произнес я, ни к кому не обращаясь.

Прежде чем возвращаться в Вайкики, я воспользовался услугами платного телефона и связался с Лейзером, находившимся в отеле Янга.

— Что-нибудь новое?

— Рад, что вы позвонили, — сказал он. — Мы как раз уезжаем в суд. Вердикт вынесен.

— Иисусе! Сколько же это заняло времени?

— Пятьдесят часов. Два часа назад судья спросил присяжных, смогут ли они, по их мнению, вынести вердикт... мы все думали, что присяжные опять не придут к согласию, как в деле Ала-Моана... но они сказали, что смогут. И смогли. Увидимся там?

— Увидимся там.


* * *

Дэрроу был прав — это оказалось непредумышленное убийство.

Когда служащий суда читал вердикт, Талия встала рядом со своим мужем, словно была одной из обвиняемых. Все четверо были признаны в равной мере виновными, но было «рекомендовано смягчение приговора»

Подсудимые перенесли процедуру стоически: на губах миссис Фортескью играла слабая улыбка, Томми стоял прямо, Лорд тоже, Джоунс, правда, грыз ногти. А вот Талия полностью потеряла над собой контроль — плакала и причитала.

Перекрывая рыдания Талии, судья назначил вынесение приговора через неделю, а прокурор Келли согласился на то, чтобы до того времени заключенных держали под военно-морской стражей на «Элтоне». Судья поблагодарил и отпустил суд.

Талия все плакала, но Томми неожиданно резко бросил ей: «Соберись!», и она успокоилась.

Публика уходила, журналисты наседали. Зная, что находится под их бдительным оком, Дэрроу подошел к Келли, пожал прокурору руку и произнес: «Поздравляю». Невозмутимый Чанг Апана терпеливо ждал, чтобы проводить обвиняемых к машине береговой охраны, и позволил Лорду и Джоунсу пожать руку Келли и объявить, что они не питают к нему никаких недобрых чувств.

Томми протянул Келли руку.

— Если бы я имел что-то против вас...

Келли, пожимавший руку Томми, перебил его:

— Я не имею ничего лично против вас и вашей жены.

Талия бросила:

— О, в самом деле? Тогда вам следует посмотреть в словаре, чем различаются слова «обвинение» и «гонение».

Теснившиеся вокруг газетчики ухмылялись, слушая обмен пикантными репликами.

Томми снова принялся успокаивать Талию, что-то шепча ей. Она сложила на груди руки и с недовольным видом отвернулась.

— Миссис Фортескью! — обратился к ней кто-то из журналистов. — Каково ваше отношение к вердикту?

Она стояла, по обыкновению вздернув подбородок, голос ее дрогнул, подчеркивая презрение, которое она испытывала:

— Я этого ожидала. Понятие «американская женщина» ничего не значит в Гонолулу, даже для белых.

Другой журналист обратился с тем же вопросом к Томми.

— Я не боюсь наказания, — сказал он, обнимая мрачную Талию. — За мной стоит весь военно-морской флот.

— Вперед, моряки! — провозгласил Джоунс.

Лорд кивнул и сказал то же самое, потрясая в воздухе кулаком. И знаете что? Я подумал, что скорее всего не стал бы искать у них помощи.

Раздался голос еще одного газетчика:

— А как вы, мистер Дэрроу? Каково ваше отношение?

— Что ж, — произнес Дэрроу, собирая со стола защиты свой портфель и другие вещи, — я не принадлежу к военным морякам, но на память мне приходит одна фраза: «Мы еще и не начинали сражение».

— Вы же отвели обвинение в убийстве второй степени, — напомнил газетчик.

— Этот вердикт — пародия на справедливость и на человеческую природу, — сказал он, выпуская пар. — Я потрясен и вне себя. А теперь, если вы позволите...

И пока Чанг Апана вел клиентов Дэрроу в распростертые объятия береговой охраны, К. Д. повернулся и подмигнул мне прежде чем удалиться, по дороге без устали повторяя журналистам — с еще большей выразительностью, — как он удивлен и разочарован такой большой судебной ошибкой.

Я настиг Чанга перед зданием суда. Вспышки фотографов рассеивали мрак ночи, пока обвиняемые садились в две военно-морские машины. Талии позволили вернуться в Перл вместе с Томми.

— Чанг!

Маленький полицейский в панамской шляпе повернулся и обратил свой взгляд игрока в покер на меня.

— Что все это значило сегодня днем? — спросил я.

— Я должен перед вами извиниться, Нат.

— Вы должны объясниться.

Перед зданием суда скопилось много народу. Газетчики взяли в плотное кольцо Келли и Дэрроу, и мы оказались в центре говорящей толпы, состоявшей в основном из белых, в большинстве своем несчастных.

— Это не место для разговора, — сказал Чанг. — Позже.

И он нырнул в толчею, потом сел в патрульный автомобиль, который уехал, оставив меня в качестве еще одного несчастного белого в толпе.


* * *

В тот вечер я пришел на встречу в заведение Лау И Чинга на углу Кухио— и Калакауа-авеню, разлапистую, безупречную пагоду-дворец, которая посрамила бы любой китайский ресторан в моем родном городе. Сияющий хозяин в черной шелковой паре и шлепанцах спросил, заказывал ли я столик, я назвал компанию, к которой собирался присоединиться, и его лицо помрачнело, прежде чем он кивнул и передал меня миловидной гейше.

Гейша, чье овальное личико было таким же красивым и бесстрастным, как белые лица женщин, изображенных на китайских коврах, которые висели на стенах, ждала меня.

Это была сестра Хораса Иды.

— Мой брат невиновен, — прошептала девушка.

И пока она вела меня через переполненный зал, где в равной мере были представлены и местные жители, и туристы, в уединенную комнатку, в которой меня ждал ее брат, никто из нас не сказал больше ни слова.

Затем гейша удалилась, закрыв за собой дверь.

— Празднуешь победу, Коротышка? — спросил я, садясь напротив него за стол, за которым вполне могло уместиться восемь человек.

— Мы ничего сегодня не выиграли, — кисло проговорил Ида. — Этот парень Келли примется за нас следующих.

— Здесь точно безопасно?

На покрытом льняной скатертью столе стояло дымящееся блюдо китайского рагу с миндалем, миска риса и маленький чайник. Ида уже наложил себе полную тарелку и теперь расправлялся с ней. Для меня был положен прибор — столовое серебро, а не палочки, какими пользовался Ида.

— Журналисты сюда не придут, — пожав плечами, сказал он. — Они знают, что моя сестра работает у Лау И, я всегда здесь ем, задаром.

— Твоя сестра спит с хозяином?

Он злобно глянул на меня, ткнул в мою сторону палочкой.

— Она не такая девушка. Мне не нравится такой разговор. Ее босс верит в нас.

— В нас?

— Ребят Ала-Моана. Полно китайских и гавайских торговцев дали бабки на нашу защиту, вы же знаете.

— Я слышал одну историю. Но разумеется, на этом острове ходит много всяких слухов.

Устроить эту встречу предложил я. Позволил ему выбрать место, если только это не будет треклятая Пали. Мне хотелось что-нибудь публичное, но не слишком. Мы оба не хотели, чтобы нас видели вместе, особенно газетчики. Официально мы находились по разные стороны баррикад.

— История эта такова, что вас, ребята, обвинили за то, что сделали другие ребята, — сказал я. — Все было тут, на острове... но похоже, никто не знает, что это были за невидимки.

Ида, набивший рот китайским рагу, усмехнулся.

— Если бы я знал, кто это сделал, думаете, не сказал бы?

— Может быть. Там, откуда я приехал, не очень-то почетно выдавать своих.

Он поднял на меня свои глаза спаниеля.

— Если бы я знал... если бы я что-то слышал, то сказал бы.

— Я тебе верю. Конечно, может, они и не существуют, может, вторая компания не больше, чем слух.

— Но ведь кто-то же напал на эту белую женщину, и это были не мы.

Я наклонился вперед.

— В таком случае, Коротышка... ты и твои друзья должны прояснить для меня это дело. Я здесь чужак, я мало чего могу добиться.

Он нахмурился.

— Почему вы хотите помочь? Почему вы не вернетесь теперь домой? Вы с Кларенсом Дэрроу, который слишком большая шишка, чтобы с нами встретиться.

Китайское рагу было восхитительным, ничего лучше я в жизни не ел.

— Я здесь по его поручению. Я уверен, если Дэрроу убедится в вашей невиновности, он вам поможет.

— Поможет как?

— Точно не знаю. Но я знаю, что ради своих клиентов он пойдет к губернатору, то же самое он может сделать и для вас.

Ида фыркнул.

— С чего бы?

— Может, он с вами согласен. Может, он думает, что выступил в суде не на той стороне.

Ида поразмыслил над моими словами.

— Что я могу сделать? Что мы можем сделать?

— Я знаю, что по острову гуляет множество слухов, а мне надо за что-то уцепиться, и уцепиться за нечто существенное.

— Есть один слух, — задумчиво проговорил Ида, — который постоянно всплывает. Я слышу об этом то там, то здесь.

— И что же это?

— Что у Талии Мэсси был приятель из туземцев.

— Пляжный мальчик.

Он пожал плечами, отправил в рот порцию риса.

— Может, и пляжный мальчик.

— Как я понимаю, имени у него нет.

— Нет. Иногда говорят, что это пляжный мальчик. А чаще я слышал, что он музыкант.

Швейцар в «Ала-Ваи Инн» сказал, что в ту ночь, прежде чем уйти, Талия разговаривала с парнем-музыкантом.

А у этого музыканта имя было — Сэмми.

— Спасибо за угощение, Коротышка.

Приложив к губам салфетку, я поднялся из-за стола.

— Вы больше ничего не будете?

— Я вполне сыт, — сказал я.


* * *

Смуглый и коренастый швейцар в «Ала-Ваи» опять был в оранжевой рубашке с цветами. Сначала он меня не узнал, возможно, потому, что я не надел ту шелковую красную штучку в попугаях. Хотя и повязал к коричневому костюму синий галстук с желтыми цветами, который купил в магазинчике своего отеля.

Я вынул пятидолларовую купюру — это он вспомнил.

— Мы разговаривали о Талии Мэсси, — напомнил я ему, стараясь перекричать грохот, издаваемый трио Джорджа Ку. — Ты получишь эту бумажку, если этот парень-музыкант, Сэмми, здесь появлялся...

— Но он здесь не появлялся, босс.

Я убрал пять долларов и выудил десять. Показал ему.

— А за десятку он был здесь?

Улыбка сожаления появилась на его круглом лице. Он покачал головой, говоря:

— Если его здесь не было, так и за две десятки он не появится.

— Вот что я тебе скажу, Джо... именно это ты и получишь — две десятки... если позвонишь мне, когда увидишь его. У тебя сохранились мое имя и телефон?

Он кивнул и похлопал себя по карману.

— Тут и лежит, босс. А вы живете в «Ройял Гавайен».

— Хорошо. Ты парень ничего.

— Он может появиться в любую минуту.

Я нахмурился.

— С чего ты взял?

— Я видел здесь другого парня из оркестра Джо Кроуфорда. У них, наверно, пока нет на Мауи работы.

— А сегодня есть кто-нибудь из ребят Кроуфорда?

Он покачал головой.

— Но есть один из командиров, с которым вы были здесь в тот раз.

— Командиров?

Он ухмыльнулся.

— Я всех их зову «командир». Они раздуваются от удовольствия — эти морские офицеры.

— И кто же из этих «командиров» здесь?

— Дайте взглянуть. — Он приподнял занавеску, висевшую на решетке из тикового дерева. — Точно. Брэдфорд. Лейтенант Джимми Брэдфорд.

Я секунду раздумывал.

— Джо, отдельные кабинеты наверху сейчас заняты?

— Нет. Пораньше были, а сейчас свободны.

— А где сидит «командир» Брэдфорд?

Джо показал, и я пошел сквозь дымовую завесу, мимо деревянных кабинок и тесной толпы танцующих пар, в основном местных, пока не нашел Брэдфорда, сидевшего в кабинке за танцевальной площадкой, он был в белом гражданском костюме, но без галстука. С ним была женщина, имени которой я не помнил, но по предыдущему визиту в «Ала-Ваи» ее представили мне как жену другого офицера. Приятная пухлая брюнетка, полупьяная.

— Добрый вечер, лейтенант Брэдфорд, — сказал я.

Красавчик Брэдфорд, державший в одной руке стакан, а в другой сигарету, поднял глаза. На его лице сменили друг друга смущение раздражение и деланная приветливость.

— Геллер. Эй, Джуди, это Нат Геллер, он был следователем Кларенса Дэрроу.

Миленькая и пьяненькая Джуди улыбнулась и мотнула в мою сторону головой.

— По правде говоря, — уточнил я, — по-прежнему им являюсь.

— По-прежнему — что? — переспросил Брэдфорд.

— По-прежнему являюсь следователем Дэрроу. Приговор будет вынесен только через неделю. Мы пытаемся проработать кое-какие версии, прежде чем просить губернатора о помиловании.

Брэдфорд кивнул.

— Садитесь. Присоединяйтесь к нам.

Я остался стоять, где стоял.

— Честно говоря, мне бы хотелось переброситься с вами парой слов с глазу на глаз.

— Конечно. — Он пожал плечами, усмехнулся и кивнул в сторону переполненной танцевальной площадки, покачивавшейся в соблазнительном ритме, задаваемом трио Джорджа Ку. — Только вот где мы это сделаем?

— Мне нужно осмотреть отдельный кабинет наверху, в котором Талия сцепилась с компанией Стокдейла. Может, вы покажете мне, а заодно и поговорим.

Он пожал плечами.

— Ладно. Если вы считаете, что это поможет делу.

— Думаю, поможет.

Он наклонился и коснулся руки брюнетки, которой та крепко сжимала свой стакан.

— Побудешь тут пару минут одна, малышка? — спросил он.

Она улыбнулась и произнесла нечто нечленораздельное, что сошло за согласие, и мы с Брэдфордом начали прокладывать путь сквозь танцующую толпу, направляясь к передней части клуба. Тут были лестницы, которые с двух сторон вели на антресоли. Брэдфорд, захвативший налитую в стакан для воды выпивку, повел меня направо.

— Не думайте ничего такого насчет Джуди, — сказал Брэдфорд, обернувшись ко мне со слабой улыбкой. — Ее муж Боб на дежурстве, ей одиноко, нужно с кем-то побыть.

— Я не буду.

Он смутился и казался озадаченным.

— Не будете что?

— Думать ничего такого.

Оказавшись наверху, мы прошли мимо нескольких кабинок, в которых сидели парочки, они обнимались, целовались, смеялись, курили и потягивали разбавленную спиртным кока-колу. Мы подошли к первой из нескольких закрытых кабинок, очень похожих на ту, в которой я не так давно разговаривал у Лау И Чинга с Идой.

— В которой сидела компания Стокдейла? — спросил я лейтенанта.

Брэдфорд кивнул в сторону средней, и я сделал изящный жест в сторону двери. Он вошел внутрь, я последовал за ним и закрыл дверь.

Стены были розовыми и голыми, за исключением маленькой пластинки с золотым драконом на черном фоне, которая висела слева. Расположенное напротив двери окно выходило на стоянку автомобилей. В центре небольшого обеденного стола стоял китайский подсвечник, в дешевом исполнении.

— Значит Талия была здесь, — сказал я, — когда вы зашли, разыскивая ее.

— Я ее не искал. — Он пожал плечами, сделал глоток из стакана. — Она просто уже была здесь, когда я сунул голову в дверь. Вы же знаете, что я разговаривал с друзьями, переходил от столика к столику, по всему клубу.

— Думаю, вы заметили, в каком плохом настроении была Талия, — сказал я. — И насколько она была пьяна.

— Не понимаю, о чем вы.

— Вы были озабочены ее поведением. Вы знали, что с тех пор, как вы ее бросили... я предполагаю, что это вы бросили ее, чтобы не допустить, чтоб она бросила вас, но это всего лишь предположение... она связалась с не слишком достойным парнем.

Он сделал шаг ко мне.

— Предполагается, что вы помогаете Томми Мэсси.

— Предполагается, что вы его друг. Я не один из тех, кто трахал Талию.

Он кинулся на меня. Справедливости ради должен заметить, что он, вероятно, был немного пьян. Я легко увернулся и нанес ему удар в живот правой. Он согнулся пополам, автоматически выронив стакан — он разбился о левую стену, залив дракона, — встал на четвереньки и пополз, как собака, его вырвало. Он изрыгнул из себя в основном пиво, но примешались и какие-то остатки ужина, и от этого немедленно распространилась ужасающая вонь.

Я подошел к окну и открыл его, ветерок занес в комнатку свежего воздуха.

— В чем было дело, Джимми? Ты хотел, чтобы Талия бросила своего приятеля-туземца, музыканта, и вернулась к тебе? Или ты просто хотел, чтобы она вела себя более пристойно?

Он все еще стоял на четвереньках.

— Ты дерьмо. Я убью тебя, ты дерьмо...

Я подошел к нему.

— Знаешь, Джимми, мне наплевать на твои похождения и на чувство военно-морской гордости. Поэтому меня нисколько не заботит, шел ты за Талией, чтобы снова забраться к ней в трусы или просто образумить.

Он злобно посмотрел на меня и, тяжело дыша, схватился за живот.

— По... пошел ты.

Я пнул его в бок, и он вскрикнул, но снаружи никто ничего неуслышал — слишком много шуму, смеха и музыки трио Джорджа Ку.

— Ты шел за ней, Джимми. Настало время рассказать правду. Что ты видел?

В этот момент он поднялся с пола, бросился на меня и, разбросав стулья, опрокинул на жесткий деревянный стол. Я лежал на нем, словно поданное к обеду блюдо, а Брэдфорд прыгнул сверху, нашел мою шею и, впиваясь ногтями в кожу, принялся душить. Глядя на его покрасневшее лицо, можно было подумать, что это он умрет сейчас от удушья.

Я попытался ткнуть его коленом в живот, но он увернулся, изогнувшись всем телом, тогда я достал из подмышки свой девятимиллиметровый и ткнул дулом Брэдфорду в шею. Глаза у него расширились, лицо побелело, и мне не пришлось просить его отпустить меня. Он сделал это сам, слез с меня и попятился. Но я тоже встал, ни на секунду не отводя от его горла больно давившее дуло пистолета.

Теперь мы стояли лицом друг к другу, только его голова была задрана кверху, а глаза смотрели на меня и на пистолет у его шеи.

Я слегка ослабил давление и отступил на полшага, и Брэдфорд облегченно вздохнул, как раз перед тем, как я заехал ему дулом. Он упал на одно колено, застонав, только что не заплакав. Я оставил у него на щеке хорошую царапину, которая превратится в шрам и каждый раз, когда он будет бриться, станет напоминать обо мне.

— Ну ладно, я не машина, обученная убивать, как вы, лейтенант, — сказал я. — Я всего лишь парень из чикагских трущоб, которому платят за то, чтобы он ловил карманников и прочих воров, и который учился убивать — жестоким образом — на улице. Вы готовы рассказать мне, что случилось в ту ночь или вы предпочитаете уйти на пенсию по инвалидности, после того как я отстрелю вашу чертову коленную чашечку?

Тяжело дыша, он сел на пол. Казалось, что вот-вот заплачет. Я вытащил из кучи поваленных стульев один и сел, не наводя на лейтенанта пистолет, но небрежно им поигрывая.

— Меня... меня Талия больше не интересовала. Она... — Он проглотил комок и поднес палец к виску. — ...у нее не все дома, понимаете? После того как я с ней порвал... вы правы, это я ее бросил... она начала выставлять свою распущенность напоказ, связалась с этим пляжным мальчиком... его зовут Сэмми, он был в тот вечер в «Ала-Ваи», вы знали об этом?

— Да. У Сэмми есть фамилия?

— Мне она неизвестна. В любом случае, стали говорить о том, что она спит со всяким цветным сбродом, а когда Рэй Стокдейл назвал ее шлюхой и она его ударила, я понял, что дела и вправду совсем плохи.

— Поэтому вы и пошли за ней.

— Не сразу. Пара ребят остановила меня поболтать. Поэтому она уже ушла, когда я спустился вниз, но я ее высмотрел и пошел следом. Она шла быстро, не желая ни видеть меня, ни разговаривать, старалась уйти подальше вперед.

— Вы шли за ней по Джон-Эна-роуд.

— Да, мимо парка Вайкики. Она была взбешена, не хотела со мной говорить... Честно говоря, я думал, что эту историю с Сэмми она задумала для того, чтобы вернуть меня, заставить ревновать.

Глядя на него — кровь на лице, белый полотняный костюм испачкан рвотой, — я подумал, что вел себя не очень-то хорошо.

— Она почти бежала и намного оторвалась от меня, а мимо проезжали какие-то ребята на туристском автомобиле...

— На «форде-фаэтоне»?

Он отрицательно покачал головой, пожал плечами.

— Не знаю. Я не обратил внимания. Поклясться не могу. По правде говоря, я и сам был немного пьян. Я не заметил, что верх у машины рваный и хлопает. В общем эти парни, ниггеры, не знаю, сколько их было, двое или трое, кружили вокруг Талии, и один из них что-то крикнул ей из окошка. Не знаю, что именно, вы же знаете, как говорят цветные — «Эй, малышка, хочешь пойти на вечеринку?» Мне показалось, что один из них сказал: «Эй, красотка, хочешь выпить?» Что-то в этом роде.

— И как отнеслась к этому Талия?

— Э... вы должны понять, пока мы шли, я все твердил ей, что она попадет в беду, болтаясь со всяким сбродом, я имел в виду, что она трахалась с этим ниггером Сэмми, вы можете себе представить? Думаю, чтобы досадить мне, она сказала: «Звучит заманчиво» или что-то в этом роде. Не знаю, что она сказала.

— Но она была согласна.

— Да. Они, наверно, решили, что она проститутка. Знаете, там же район красных фонарей.

— Знаю. Продолжайте, Джимми.

— Ну, в общем, она обернулась ко мне и, знаете что сделала? Высунула язык. Как маленькая девчонка. Вот же сучка. Тогда машина остановилась, и вышли два или три ниггера, а Талию уже развезло от выпитого, так что они вроде как повели ее к машине, ну я и махнул в ее сторону руками, сказал, мол, черт с тобой, и повернул в обратную сторону.

Я сел прямо.

— Это были ребята Ала-Моана, Джимми? Это были Хорас Ида, Джо Кахахаваи?..

— Возможно.

— Возможно?

Он скривился.

— Может быть. Черт, я не знаю, я не обратил внимания на эту свору мерзких ниггеров! Как, к дьяволу, я мог их различить?

— Поэтому ты просто пошел прочь.

— Да. Я... и... э... да, я просто пошел прочь.

— Что?

— Ничего.

— Ты еще что-то собирался сказать, Джимми. Закончи свой рассказ.

— Он закончен.

Я поднялся и взглянул на него сверху вниз, держа девятимиллиметровый в руке уже не так небрежно.

— Что еще ты видел? Ты видел борьбу, да?

— Нет! Нет, не... не совсем.

Я пнул его по ботинку.

— Что, Джимми?

— Я услышал, как она... не знаю, взвизгнула или, может, вскрикнула.

— И ты обернулся, и что ты увидел?

— Ну, они вроде как... тащили ее в машину. Похоже было, как будто она передумала. Может, сказав, «да, ребята», она сделала это напоказ, чтобы привлечь меня, а когда я повернулся и пошел, она захотела отделаться от ниггеров... а они не понимают, когда говорят «нет».

— И они затащили ее в машину и уехали. И что ты предпринял, Джимми?

Мы оба знали ответ. Мы оба знали, что он не пошел и не сообщил о похищении ни Томми, ни в полицию, ни кому-нибудь еще.

Но я все равно еще раз спросил его:

— Что ты сделал, Джимми?

Он сглотнул.

— Ничего. И пальцем не шевельнул. Я подумал... что она была глупой сучкой и дрянной шлюшкой — и черт с ней! Пусть... пусть получит то, что заслужила.

— И это то, что она получила, Джимми?

Он заплакал.

— Думаешь, старина Джо Кахахаваи получил то, что заслужил, Джимми? — Я засмеялся. — Знаешь, о чем я подумал? Что рано или поздно мы все получим по заслугам.

— Не... не... не говорите никому.

— Постараюсь, — сказал я, убирая пистолет назад в кобуру и почти жалея несчастного ублюдка. Почти.

В таком виде я его и оставил — сидящим на полу и плачущим, он закрыл лицо руками и, хлюпая носом, глотал свои сопли.

Продымленный воздух переполненного шумного клуба показался мне чертовски чистым.

Глава 18

Никаких последствий суда в Гонолулу на удивление не наблюдалось. На случай беспорядков начальник полиции удвоил число пеших патрулей и вооружил дежурные машины автоматами и слезоточивым газом. Кто, по расчетам начальника полиции, собирался взбунтоваться, было не совсем ясно, поскольку туземное население было вполне удовлетворено вердиктом о непредумышленном убийстве, а белые вряд ли восстали бы против самих себя. Адмирал Стерлинг пошумел о том, что «с этого момента рассматривает Гавайи как чужую территорию», а группа жен морских офицеров объявила бойкот заведениям, в которых работали члены жюри присяжных. На это все и кончилось. Но дома тропический ураган трепал купол Белого дома. Конгресс и президент Гувер были завалены письмами, телеграммами, петициями, разгневанные вердиктом американцы одолевали их звонками со всей страны. Газеты Херста подогревали скандал, день за днем помещая на первых страницах требования привезти обвиняемых по делу Мэсси домой и «обеспечить им защиту, достойную американского гражданина».

— Мы можем записать в свой актив, — сказал мне Лейзер, — что губернатор Джадд получил петицию от обеих палат конгресса с просьбой освободить обвиняемых. Сто тридцать с чем-то подписей.

Мы сидели за маленьким круглым столом в баре Кокосовой лужайки. Была первая половина дня, восточного персонала в красных куртках было больше, чем посетителей.

— Если на Капитолийском холме хотят простить наших клиентов, — отозвался я, потягивая кока-колу, сдобренную ромом из моей фляжки, — почему они не заставят Гувера это сделать?

Лейзер, чувствовавший себя непринужденно в голубой шелковой рубашке с открытым воротом, сделал глоток чая со льдом и лениво улыбнулся. То ли это дело, то ли благотворное воздействие местного климата несколько притушили его неиссякаемую энергию.

— У президента нет законной власти, Нат, миловать кого-то в территориях.

— Значит, дело за губернатором. Лейзер кивнул.

— А тем временем в коридорах власти сенаторы и представители, обгоняя друг друга, торопятся представить билли о помиловании... не говоря уже о возрождении интереса к усилиям отдать Гавайи под военное правление.

— К. Д. поставил губернатора в трудное положение.

— Джадда не так-то легко столкнуть, — заметил, подняв бровь, Лейзер. — При нашей первой встрече он сказал, что его не смогут шантажировать безответственные, гоняющиеся за сенсациями газеты, издаваемые на материке.

— Херст? Сенсации? Безответственность? Забудьте об этом. — Я допил коку с ромом. — Вы сказали «при первой встрече».

— Мы снова встречаемся сегодня вечером. Дэрроу надеется, что до этого вы успеете что-нибудь сообщить ему по делу Ала-Моана.

Ни Дэрроу, ни Лейзеру я не рассказал историю Брэдфорда. Я все еще надеялся сначала заловить Сэмми.

— Скажите К. Д., что завтра я приду к нему на ленч к Янгу. Увидим, что мне удастся накопать.

Краем глаза я уловил отблеск светлых волос и посмотрел в ту сторону. Это была Изабелла в белом летнем платье с морским поясом и морской шляпке. Она стояла, кого-то высматривая. Возможно, меня, потому что, когда ее глаза остановились на мне, она расцвела улыбкой, от которой еще больше похорошела, и быстро пошла к нам.

— Я думал, что у вас все кончено, — прошептал Лейзер.

— Я тоже, — признался я.

— Я как раз собирался уходить, — чуть улыбнувшись сказал Лейзер, поднялся и вежливо кивнул Изабелле. — Мисс Белл. Вы, как всегда, очаровательны.

— Надеюсь, я вас не прогнала, — сказала она.

— Нет, нет. Через несколько минут у меня встреча с мистером Дэрроу.

Ее лицо приняло серьезное выражение.

— Вы собираетесь не допустить Томми и миссис Фортескью до тюрьмы, да?

— Мы предпринимаем все усилия, — сказал он. — Нам нужно включить в сделку и матросов.

Она озабоченно всплеснула руками.

— Разумеется, их я тоже имела в виду.

— Разумеется, — сказал он, еще раз кивнул и ушел.

Я встал и отодвинул для нее стул. Ее личико в форме сердечка, в безупречной рамке коротких светлых волос просияло, обратившись ко мне. Запах ее «Шанели номер пять» распространился, как островной ветерок и защекотал мне ноздри. В мозгу у меня промелькнуло воспоминание — пляж, ее лицо, глаза закрыты, приоткрытый в экстазе рот.

С той ночи мы так и не разговаривали.

— Ты меня избегал, — сказала она, когда я уселся.

— Нет, я работал.

— Я хочу, чтобы ты кое-что узнал.

— В самом деле? И что же это?

Она улыбнулась совсем по-девичьи, наклонилась вперед и, тронув меня за руку, прошептала:

— У меня гостит подружка.

— Какая подружка?

— Ну... моя подружка. Которая приходит ко мне каждый месяц.

— О. Вон какая подружка.

Значит она все-таки не забеременела от еврейского парня.

— Уверена, ты почувствовал облегчение, — сказала она.

— Уверен, ты тоже.

Ее улыбка исчезла, взор потупился.

— Я... я наговорила жестоких слов.

— Не думай об этом.

— Ужасно жестоких слов.

— Да, и я тоже.

Она посмотрела на меня полными слез глазами.

— Я тебя прощаю. А ты прощаешь меня?

Она была непробиваемо глупа, набита предрассудками. Но она была очень мила, а под белым летним платьем прятались две самые совершенные женские грудки, которые мне довелось встретить на своем беспорядочном мужском веку.

— Ну конечно, прощаю, — сказал я.

— Ты занят?

— Не сейчас.

— Мы могли бы подняться наверх, ко мне или к тебе...

— Но будет ли это удобно, пока у тебя гостит твоя «подружка»?

Она раздвинула свои губки чуть больше, чем то требовалось для разговора, провела по ним розовым язычком и произнесла:

— Существует много способов хорошо провести время.

— Ну что ж, — отозвался я.

К нам направлялся восточный официант.

— Будешь что-нибудь пить или есть, до того как уйдем наверх? — спросил я.

Она покачала головой, одарив меня похотливым взглядом.

— Если мы что-нибудь захотим, всегда можно заказать в номер.

Официант остановился рядом со мной, и я сказал:

— Пожалуйста, счет.

— Э, мистер Геллер... в холле вас ждет китайский господин.

Это был Чанг Апана, стоявший с панамской шляпой в руках. Вид у него был печальным, и рядом с высокой пальмой в кадке он казался совсем маленьким. Я отправил Изабеллу наверх, в ее комнату, рассудив, что задержусь недолго.

— Есть новости, — кланяясь, сказал Чанг. — Мы можем уединиться?

На веранде Кокосовой лужайки мы нашли столик с видом на ухоженный газон отеля, на котором росли пальмы и буйствовали цветы. Большая часть посетителей предпочитала Веранду прибоя с видом на океан. Мы с Чангом были одни, если не считать игравших в бридж женщин, которые сидели далеко от нас.

— Детектив Джардин попросил сообщить, — сказал Чанг, — что Сэмми больше не числится среди членов оркестра Джо Кроуфорда на Мауи.

Я нахмурился.

— А что стало с Сэмми?

— Полиция Мауи любезно провела расследование. Сэмми, у которого, похоже, нет фамилии, больше нет на островах.

— И где же он?

— Полагают, что в Калифорнии. В Лос-Анджелесе. Мы только что связались с полицией Лос-Анджелеса. Пока еще рано для ответа.

— Проклятье. Это была единственная надежная ниточка, ведущая ко второй компании...

Чанг вздохнул и опустил глаза.

— Это не так. Есть другая ниточка.

— Что?

Он медленно покачал головой.

— Мне стыдно, что я скрываю информацию от брата полицейского.

— Ну же, Чанг... выкладывайте. Эта проститутка в Квартале Москитов что-то вам рассказала! Что?

Он снова вздохнул.

— Пожалуйста, поймите, Нат. На Гавайях изнасилование белой женщины исключение, а не правило. Что бы ни говорили газеты на материке, что бы ни говорил адмирал Стерлинг, это редкость на Гавайях.

— Что вы хотите сказать?

— Хочу сказать, что цветным, в последний раз на моей памяти изнасиловавшим белую женщину, был заключенный, которого разыскивает Джардин.

— Да, та перелетная птичка, которую выпустили под Новый год за спиртным и которая так и не вернулась.

Чанг согласно кивнул.

— Белую женщину, которую он изнасиловал, он схватил ее недалеко от Ала-Моана.

Я выпрямился.

— На карантинной станции для животных?

— Нет. Но очень близко. И поведение слишком похоже.

— Вы хотите сказать, что этот парень может быть реальным подозреваемым в деле Ала-Моана? — Я поудобнее уселся на плетеном стуле, усмехнулся. — Ваши ребята наверняка давным-давно все это проверили! И где же, ради всего святого, был этот ублюдок в ночь, когда напали на Талию?

— Мы действительно проверили, — сказал Чанг, — он был в тюрьме. Помогал приводить в исполнение смертный приговор.

— О! Что ж, это весьма надежное алиби.

— Плохое алиби, — с презрением произнес Чанг. — Не выдерживает проверку на время. — Он наклонился вперед, поднял указательный палец, слегка им погрозил и улыбнулся так, что глаз практически не стало видно. — Если убийца и насильник может выйти из тюрьмы под Новый год, почему он не может сделать то же самое двенадцатого сентября?

— Вот дерьмо, — только и сказал я. — В тюрьме Оаху настолько свободные порядки?

Он опять кивнул.

— Да. Начальник тюрьмы Лейн, недавно его заменили, посылал осужденных на муниципальные работы в окрестностях Гонолулу. Говорят, что заключенный, не вернувшийся с работ к шести вечера, оставался на улице и лишался обеда.

— Какой суровый начальник.

И снова он опустил глаза.

— Все эти тюремные вольности хорошо известны полиции Гонолулу. Мне стыдно за плохую работу полиции, которая не отработала такую очевидную версию. Естественно, на допросах служащие тюрьмы Оаху лгали, чтобы покрыть собственные прегрешения.

— Но тем не менее в канун Нового года они снова выпустили этого мерзавца! Если они догадывались, что скорее всего это он изнасиловал Талию, почему они...

Чанг глянул на меня, как ножом полоснул.

— Они дали ему сбежать по-настоящему, чтобы он унес с собой свою вину. Вспомните — заключенные обычно возвращаются, когда их отпускают под честное слово. А Лайман не вернулся.

— Так вот что сказала вам проститутка в Квартале Москитов!

Он мрачно кивнул.

— Пожалуйста, примите извинения. Слова проститутки поразили старика, как удар камнем.

— Ничего, — пожал я плечами. — Думаете, я ни с чем подобным не сталкивался у себя в полицейском управлении Чикаго? Достаточно грязи, чтобы стыдиться, что принимаешь в этом участие.

Я и правда кое-что сделал.

Едва слышно, так что шелест пальм почти заглушил его слова, Чанг сказал:

— Говорят, что Лайман все еще на островах.

— Откуда вы знаете, что он не перебрался, как Сэмми, на материк?

Чанг покачал головой.

— Он где-то на островах, затаился. Ему помогают прятаться, защищают его, потому что боятся его. Он большой злой ублюдок, и они не хотят его сердить.

— С чего мы начнем? Это все равно что искать иголку в стоге сена.

— Иголка находится, когда на стог садится толстый человек. — Он порылся в кармане. — Познакомьтесь с Дэниелом Лайманом.

Чанг передал мне полицейский снимок Лаймана — пустые глаза, оспины, нос картошкой, квадратная челюсть, угловатые черты лица. В моем смехе не было никакого веселья.

— Что ж, надо сесть на этого сукина сына как можно скорее... и когда же это случится, если учесть, что с этой задачей не справились ни Джардин, ни майор Росс, ни вся чертова гавайская полиция? Месяца через четыре?

Маленький человечек с лицом, напоминающим череп, улыбнулся.

— Вы забыли только одно, Нат... главную причину, по которой они его не нашли.

— Какую же?

— Его не искал Чанг Апана.


* * *

Клуб «Ала-Ваи Инн», как обычно, был весь в дыму, звучала привычная сладенькая музыка. Согласно приколотому у входа объявлению, трио Джорджа Ку давало сегодня свое последнее выступление. Внутри мой приятель швейцар сообщил, что ему очень жаль, но Сэмми пока не появлялся.

— Знаю, — сказал я.

Чанг Апана держался рядом со мной. Войдя в клуб, он не снял своей панамской шляпы и не промолвил пока ни слова. Присутствие Чанга явно оказалось для Джо неожиданностью, он узнал полицейского и занервничал.

Тут Чанг заговорил:

— Сэмми на материке.

Джо ухмыльнулся, кивнул и запоздало поздоровался:

— Ваш приход большая честь для «Ала-Ваи Инн», детектив Апана.

— К вашим услугам, — сказал Чанг, кивая в ответ.

— Джо, — сказал я, — в последнее время ты видел других ребят из оркестра Джо Кроуфорда?

Он с беспокойством посмотрел на меня.

— Вы не собираетесь разгромить еще одну комнату, мистер Геллер?

— Я, кажется, возместил ущерб. — Достав из кармана пятидолларовую бумажку, я небрежно помахал ею. — Ты видел кого-нибудь?

Он дернул головой.

— Вы тогда говорили о десятке, босс...

— Сэмми стоил десятки, — сказал я. — А этого стоит, по-моему, дружок Сэмми.

Чанг выступил вперед и вырвал у меня из рук пятидолларовую купюру. Меня это удивило, Джо тоже. Чанг нахмурился как-то не по-доброму. Он обернулся в сторону швейцара.

— Никаких денег. Говори.

Джо попятился от маленького китайца, подняв руки, словно сдавался. Забавно было наблюдать, как здоровый бугай, который наверняка подрабатывал тут вышибалой, отступал под взглядом мешка костей наилегчайшего веса.

— Э-эй, босс, я счастлив помочь. Тут сидит парень, друг Сэмми, он как раз здесь...

Мы с Чангом переглянулись.

— ...вам надо с ним поговорить, он наполовину француз, наполовину таитянин... я вам покажу. Я рад помочь полиции.

— Спасибо, — сказал Чанг, возвращая мне пять долларов. — Имя?

Имя парня, во всяком случае, так к нему обращались, было Таити. Хилый, тощий как жердь, синяя с желтыми и белыми цветами рубашка, тонкие ножки в светло-коричневых брюках — он стоял рядом с эстрадой один и, раскачиваясь под музыку, напевал и улыбался, держа в руке стакан, во рту у него, чувственном, женственном, торчала сигарета. Я дал ему двадцать — двадцать два года. Его темное узкое лицо с выступающими скулами было почти приятным, длинные темные ресницы загибались кверху. Когда я подошел к нему, он улыбнулся, словно подумал, что я приглашу его на танец.

— Тебя зовут Таити?

— Это я, — подтвердил он, затянувшись сигаретой и выпустив клуб дыма. — А как тебя зовут, красавчик?

В этот момент он увидел Чанга. Веки опустились, как шторы, и он звучно сглотнул.

— Я ничего не сделал, — сказал он, делая шаг назад.

— Иди на веранду, — сказал Чанг.

Таити проглотил комок в горле и кивнул.

Танцевальная площадка выходила прямо на лужайку, которая вела к каменистому берегу зловонного канала. Когда в «Ала-Ваи» бывало много народу, парочки выходили прямо на эту лужайку. Сегодня народу было не слишком много, и лишь несколько пар стояли там, держась за руки и любуясь ломтиком луны, который отражался на блестящей поверхности вонючего канала.

Когда мы вышли наружу, трио Джорджа Ку как раз сделало перерыв, так что нам не пришлось перекрикивать музыку. Чанг взял Таити за руку и повел к дощатому столу, стоявшему рядом с тростниковым забором, который отделял клуб от соседнего владения. Мы разместились под маленькой пальмой, там, где кончалась трава и начинался крутой каменистый спуск к плещущей воде.

— Прекрасная ночь для плавания, — любезно проговорил Чанг.

— Я ничего не знаю, — сказал парень.

— Ничего не знаешь? — переспросил я. — Совсем ничего? Даже своего имени?

— Филип Кемп, — сказал он.

— Ты знаешь парня по имени Сэмми, Фил?

Он взглянул вверх, покачал головой, снова затянулся сигаретой, посмотрел вниз, опять покачал головой.

— Я знал, я знал, я так и знал...

— О чем знал? — спросил Чанг.

— Неприятности, с Сэмми всегда были одни неприятности, слишком много шума, слишком много девочек... — Потом задумчиво добавил: — Но на гитаре он играет, как Бог.

Я положил ему на плечо руку.

— Он уехал на материк, верно, Фил?

— Мне не нравится это имя. Зовите меня Таити, ладно? Мне нравится, когда мои друзья так меня называют.

Не убирая руки с его плеча, я кивнул на стакан.

— Что там у тебя, Таити?

— Немного коки. Немного водки.

— Попробуй это. — Я убрал руку, достал из кармана фляжку и наполнил его стакан почти до краев. — Глотни-ка.

Он так и сделал. Глаза у него расширились. Он даже позволил себе улыбнуться.

— Ух ты! Шикарная вещь.

— "Бакарди". Настоящий.

— Отличный. Послушайте, ребята... господа... детектив Апана, мы не встречались, но я видел вас. Все что я знаю о Сэмми, я вам уже сказал.

— Нет, — произнес Чанг и схватил Таити за запястье той руки, в которой он держал сигарету.

Чанг сдавил посильнее, пальцы Таити разжались и сигарета выпала, рассыпав в темноте оранжевые искорки.

— Для Сэмми тут стало жарковато, — сказал я, — верно? И он снарядился в Город Ангелов.

Чанг отпустил запястье.

Тяжело дышавший Таити кивнул, в глазах его застыло уныние.

— Значит, это мы выяснили, — сказал я. — Но я хочу знать, почему Сэмми стало слишком жарко на островах?

— Он боялся, — сказал Таити. — Мы... разговаривали в гостинице, на Мауи... это было в январе... у него было оружие, револьвер. Он боялся, что один его дружок может ему навредить.

— Навредить? — переспросил я.

— Убить.

— Что за дружок?

— Не могу сказать. Я тоже боюсь.

— Лайман, — сказал Чанг.

Глаза Таити снова расширились.

— Вы знаете!

— Что сказал тебе Сэмми? — спросил я. — Что Сэмми знал о Дэниеле Лаймане?

Таити закрыл лицо рукой.

— Лайман страшный тип. Он и меня убьет. Я не могу вам сказать.

— Можем поговорить в управлении, — предложил Чанг.

Темные глаза сверкнули.

— Ну да, как же! Послушайте, я скажу, что сказал мне Сэмми... но не спрашивайте у меня, где Лайман. Я не скажу. Что бы вы ни делали.

Я посмотрел на Чанга, Чанг посмотрел на меня: нас заинтересовал выбор слов Таити... он, похоже, говорил, что знает, где находится Лайман...

— Прекрасно, — сказал я. — Что сказал тебе Сэмми?

— Это кое-что... важное.

— Мы знаем.

Его красивые глаза сощурились, ресницы затрепетали.

— Знаете, кто чистил банан Сэмми?

Я кивнул.

— Талия Мэсси.

— И правда знаете...

— Да. И Сэмми был здесь, в «Ала-Ваи», в ту ночь, когда якобы было совершено нападение на Талию Мэсси.

Чувственный рот искривился.

— Никаких якобы.

Он, похоже, ждал, чтобы его поощрили, поэтому я сказал:

— Расскажи нам, Таити.

— Сэмми сказал, что она была немного пьяна, навеселе. Подошла к нему, когда он стоял у двери, и сказала, что хочет подышать воздухом, ну, знаете, прогуляться под луной.

Она сказала Сэмми, что он может пойти с ней, но пусть только немного выждет, для приличия, понимаете? Они собирались пойти в один из этих домов, где комнаты сдаются на час, неподалеку от Форта де Рассей, и где солдаты употребляют своих островных красоток. Ну, Сэмми ждал, для приличия, только тут он увидел того морского офицера, который был у Талии в любовниках... не знаю, она его вышвырнула или он ее... ну, в общем, Сэмми знал, что у нее с ним была связь, и когда этот парень потащился за ней, Сэмми, я думаю, ну, заревновал.

— Сэмми заговорил с этим офицером? — спросил я. — Попытался остановить его или...

— Не. Для этого Сэмми был слишком умный или слишком трусливый или уж не знаю что. Ну он вроде как довольно долго шел за этим офицером, пока офицер не догнал Талию, только он не совсем ее догнал. Офицер просто шел за ней. Они ссорились, ну, как любовники ссорятся. Ну Сэмми и подумал, может, плюнуть да и пойти оттуда, да тут увидел, как мимо проехала машина с парусиновым верхом, в ней сидели ребята, ребята, которых Сэмми узнал или подумал, что узнал.

— Он узнал их или не узнал?

— Узнал, но подумал, что это, наверно, кто-то другой, пока не подошел поближе и не увидел, что это точно они, его приятели, два отчаянных парня, которые должны были находиться в тюрьме.

Чанг сказал:

— Дэниел Лайман и Луи Каикапу.

Таити кивнул.

— Эти двое отчаянные ребята. Но Сэмми с ними раньше выпивал, ходил по бабам, они были его дружками, но должны были быть в тюрьме Оаху. Лайман за убийство во время ограбления, а Каикапу, он тоже вор. В общем, когда Сэмми понял, что это они, он понял, белая женщина попала в переплет. Они ехали и свистели ей, и говорили, ну, вы знаете: «Хочешь прокатиться, малышка?» или «Хочешь бананов и сливок, крошка?»

Да, в ту сентябрьскую ночь очистили достаточно бананов.

Таити достал из кармана рубашки сигареты, пачку «Кэмела».

— У кого-нибудь есть спички?

Нашлись у Чанга, который воспользовался моментом и тоже закурил. Таити жадно затянулся, словно человек в пустыне, который в первый раз за много дней смог напиться. Выпустил дым, который развеял легкий ветерок. Он немного дрожал. Я дал ему успокоиться. Не сводя глаз с нашего свидетеля, Чанг сосал свою сигарету, как ребенок, который тянет через соломинку густой солодовый напиток.

— Как отреагировала на их призывы Талия? — спросил я.

— Как будто ей понравилось, — сказал Таити. — Она ответила: «Конечно! Хоть сейчас, мальчики!», ну и всякое такое. Она вела себя, как шлюха, и зря, потому что на этой улице, знаете, ошиваются только дешевки.

— Что сделал офицер?

— Ничего. Сэмми подумал, что она, должно быть, повела себя так, чтобы разозлить своего дружка или чтобы он стал ревновать, потому что он повернулся и пошел обратно.

— Он столкнулся с Сэмми?

Таити отрицательно покачал головой.

— Он не заметил Сэмми. Сэмми был для него просто еще одним местным на дороге. В этом районе полно всяких забегаловок, магазинчиков, парикмахерских и всякого другого, всегда кто-то крутится поблизости.

— И что сделал Сэмми?

— Он подошел поближе и сказал: «Эй, бык, давай, оставь ее».

— Кого он назвал Быком? Лаймана или Каикапу?

Таити пожал плечами.

— Да любого. В машине был еще третий парень, Сэмми его не знал, филиппинец. Понимаете, на островах говорят «бык», как у вас обращаются «Мак» или «Джо», или «приятель», или «эй, ты». Понятно?

Я кивнул.

— Не знаю, что сделал Сэмми, но он подошел и попытался помочь ей, заговорил с ней, хотел убедить своих друзей, чтобы они ее отпустили. Думаю, тогда она уже тоже испугалась и передумала ехать с ними, если вообще собиралась. Может, она просто заигрывала, чтобы позлить своего офицера, это Сэмми так думает, может, просто была пьяная. Черт, не знаю, меня там не было...

— Продолжай, — сказал я, потрепав его по плечу. — Ты все хорошо рассказываешь.

Дрожащей рукой он поднес сигарету ко рту, затянулся несколько раз подряд и выдохнул дым, как человек, который курит свою последнюю сигарету.

— В общем, Сэмми сказал, что они его оттолкнули, схватили ее и затащили в машину, и уехали. Это все.

— Все, что видел Сэмми? Все, что он сделал?

— Да... а когда под Новый год Лайман и Каикапу сбежали, ну, или ушли, из тюрьмы и снова начали действовать вдвоем, Сэмми занервничал, по-настоящему занервничал. После этого он уже ни разу не возвращался на Оаху. А на Мауи, как я сказал, раздобыл револьвер. Играл для Джо Кроуфорда, а потом возвращался в отель и сидел в номере. Он был рад, когда схватили Каикапу и снова засадили в тюрьму, но по-настоящему он боялся Лаймана. Когда копы так и не смогли поймать Лаймана... — он с тревогой взглянул на Чан-га, — ...не обижайтесь, детектив...

— Не обижаюсь, — сказал Чанг.

— ...в общем, Сэмми наконец сел на пароход до материка, вот и все.

У трио Джорджа Ку закончился перерыв, и они снова заиграли, соединяя приглушенные звуки гитары и высокие переливы гармоники, которые разносились над водной гладью.

— Это все, что я знаю, — сказал Таити. — Надеюсь, я помог вам, ребята. Ничего не надо мне платить, ничего такого. Просто я хочу быть хорошим гражданином.

— Где Лайман? — спросил Чанг.

Голос звучал спокойно, но об него можно было порезаться.

— Не знаю. Откуда мне знать?

— Ты знаешь, где Лайман, — произнес Чанг. — Ты сказал, что знаешь.

— Я не говорил...

Я положил руку парню на плечо и сжал его, легонько — по-дружески, почти с любовью.

— Детектив Апана прав. Ты сказал, что не скажешь, где он, что бы мы ни делали. Это означает, что ты знаешь, где он.

— Нет, нет, вы, ребята, не так меня поняли...

— Где Лайман? — снова спросил Чанг.

— Не знаю, клянусь могилой матери, я даже не знаю этого ублюдка...

Я убрал руку с его плеча.

— Я могу дать тебе денег, Таити. Может, даже пять долларов.

Это его заинтересовало. Темные глаза сверкнули, но полные, женственные губы оттопырились.

— В могиле деньги не нужны, — сказал он.

Фраза совсем в духе Чанга.

— Где Лайман? — спросил Чанг.

— Нет, — сказал он и затянулся. — Нет.

Не успел я и глазом моргнуть, как Чанг выбил сигарету из руки Таити, она отправилась в воду и зашипела.

— В следующий раз я спрошу, — сказал Чанг, — в заднем помещении управления.

Таити закрыл лицо руками, он трясся, может, плакал.

— Если он узнает, что я вам сказал, — проговорил он, — он меня убьет.

И рассказал нам.

Глава 19

В скудном свете луны самострой вдоль бульвара Ала-Моана выглядел точно так же, как лачуги в тех местах, откуда я приехал, но за несколькими существенными различиями.

Подобные городки в Чикаго были как бы маленькими городами внутри большого, сообществами в миниатюре. Там жили нищие, но гордые семьи, от которых отвернулась удача, и селились они в хибарах, которые довольно упорядоченно располагались вдоль «улиц». В грязи прокладывались дорожки, вокруг горделивых в своей убогости сооружений сажали кусты и деревья, чтобы хоть как-то украсить бедный ландшафт. В мусорных контейнерах день и ночь горел огонь, зимой отгоняя холод, а в остальное время года — москитов.

На Ала-Моана тоже росли кусты и деревья, однако дикие пальмы и заросли кустарника обусловили беспорядочность россыпи лачуг, собранных из картона, высохших пальмовых листьев, сплющенных жестянок, кусков гофрированного железа, остатков пиломатериалов, упаковочных ящиков и всякого другого хламья. Никаких костров в мусорных контейнерах — даже в самую холодную ночь в этом нет необходимости, а москиты повывелись после осушения пригородных болот и болотистой местности вдоль Ала-Ваи.

Мы с Чангом Апаной сидели в его модели Т, стоявшей у дороги. Перед нами было припарковано еще несколько автомобилей, что показалось мне нелепостью. Что же за люди здесь жили, что могли позволить себе «форд»?

Естественно, я все не так понял...

— Эту деревню построили местные жители, — сказал Чанг. — Но пару лет назад власти заставили нас выгнать их.

Я слышал шум прибоя, но океана не видел, он был скрыт кустами, росшими вдоль другой стороны дороги.

— А почему вы ее не разрушили, не очистили землю?

Чанг пожал плечами.

— Полиция этим не занимается.

— А кто же тогда?

— Так и не решили.

— А кто сейчас здесь живет?

— Никто. Но в этих хибарах обитают торговцы контрабандой, сутенеры, проститутки, им удобно для их дела.

Я понял. Это был один из тех районов города, на который полиция смотрит сквозь пальцы — либо из-за взяток, либо из соображений здравого смысла. В конце концов этот город живет за счет туризма и денег военных, поэтому у покровителей должна быть возможность выпить, снять девку, иначе в отпуск или в увольнительную все потянутся в другие края.

— Тем не менее, если верить Таити, — сказал я, — некто здесь живет.

Чанг кивнул.

Таити, который регулярно покупал в этих трущобах спиртное, сказал, что несколько раз видел Лаймана на окраинах городка, неделю или около того назад. Напуганный Таити спросил своего поставщика выпивки про знаменитого беглеца, тот сказал, что Лайман опекает здесь нескольких девочек-полукровок, чтобы сколотить деньжат и смыться с островов. Опережая майора Росса в течение последних нескольких месяцев всего лишь на шаг, прячась в разных преступных шайках, укрываясь в горах, в деревушках и в трущобах Гонолулу, которые совсем недавно мы с Чангом прочесали, Лайман приготовился к действиям.

Я тоже.

Связавшись с Джардином, а через него с майором Россом, мы решили предпринять полномасштабную облаву в районе самостроя. Но сначала решили определить, там ли Лайман. И даже тогда, если нам удастся схватить его вдвоем, — тем лучше. Меньше шансов, что он сможет уйти под шумок.

Кроме того, во время облав людей ранят, даже убивают. А мне он был нужен живым.

— Я буду держаться в тени, — сказал Чанг. — Кто-нибудь может меня узнать. Черт, кто-нибудь — да его все знают.

И я пошел туда один — со мной был только мой девятимиллиметровый. В коричневом костюме и красной рубашке, той, что с попугаями, я отправился по вилявшей между деревьев дорожке, под ногами у меня похрустывало битое стекло, шуршали фантики от конфет и прочий мусор. Роль уличных фонарей в этом хаотичном городе выполняли воткнутые в землю стволы бамбука с прикрепленными к ним факелами. Они светились в ночи, как жирные огненные мухи, окрашивая все вокруг, в том числе и лица обитающих здесь людей, в приглушенный оранжевый цвет, напоминавший о преисподней.

В моем появлении в этих местах не было ничего необычного — клиентуру здешних кварталов составляли самые разные люди. Отважные белые туристы и солдаты в гражданском, правда, в этот вечер, благодаря запрету адмирала Стерлинга на увольнительные, матросов здесь не было, местный рабочий класс с консервного завода и тростниковых плантаций и, разумеется, молодежь — подростки и двадцатилетние юнцы, беспокойные цветные ребята типа Хораса Иды и Джо Кахахаваи, и студенты — и белые, и цветные — любые особи мужского рода, мучимые жаждой или возбуждением иного рода, тоже требовавшим внимания. Так сказать, непрерывно текущий поток.

Проститутки, стоявшие прислонясь к дверям своих лачуг, являли собой пеструю тихоокеанскую смесь — японки, китаянки, гавайки и, естественно, самые разные полукровки. До боли юные девушки в шелковых саронгах с тропическим узором, плечи обнажены, босые ноги тоже обнажены ниже колена, на шее и запястьях болтаются бусы, в кроваво-красных губах зажаты сигареты, а на кукольных личиках такие же мертвые, как у кукол, глаза.

Держа изображение Лаймана в памяти, я украдкой разглядывал лица сутенеров и торговцев спиртным из местных, неприятных типов в широких рубашках и штанах. Они стояли держа руки в карманах, и неизвестно, что там было — деньги, сигареты с марихуаной или ножи и пистолеты. Мужчины с темными глазами на темных лицах, круглых лицах, овальных лицах, квадратных лицах, любых лицах, но только не улыбающихся.

В этом месте, где на продажу предлагался грех, поражало отсутствие радости.

Впереди лежала центральная площадь или что-то вроде нее, какая бывает в беспорядочно построенной деревне. Над неглубокой, выложенной камнем ямы для барбекю поднимался легкий дымок, в ней, среди тлеющих углей, стоял кофейник. Рядом, чуть не роняя изо рта сигареты, два сутенера-полинезийца играли в карты за низеньким деревянным столом, совсем не приспособленным для этого занятия. Мужчины сидели практически на корточках, особенно тот, что был повыше, широкоплечий бородатый бандит в грязной белой рубашке и полотняных штанах. У второго игрока, толстой свиньи с жидкими усами и в желто-оранжевой шелковой рубашке, подбородков было больше, чем страниц в телефонной книге Гонолулу.

Я посторонился, пропуская двух белых студентов, которые шли домой, а может, еще куда-нибудь, с двумя склянками выпивки, и чуть на кого-то не налетел. Я повернулся, это оказалась китаянка с ангельским личиком и искрой жизни в глазах.

Она спросила:

— Хочешь прогуляться вокруг света, красавчик?

Второй раз за сегодняшний вечер ко мне обращались с этим словом, к сожалению, назвавший меня так мужчина показался мне более искренним.

Я наклонился так близко, что мог бы поцеловать ее. Вместо этого я прошептал:

— Хочешь заработать пять долларов?

Красные губы улыбнулись, зубы у нее были желтые, а может, просто показались такими в свете бамбуковых факелов. От нее несло духами, это были не «Шанель номер пять», но в них присутствовало какое-то дешевое очарование. Ей было лет шестнадцать — сладостные шестнадцать, как сказал, говоря о Талии, Дэрроу. Два лезвия блестящих черных волос обрамляли ангельское личико.

— Заходи, красавчик, — сказала она.

На этот раз она произнесла свои слова от души.

Она уже было нырнула в свою лачугу, когда я остановил ее, положив ладонь на прохладную, гладкую руку.

— Мне не нужно то, что ты думаешь.

Она нахмурилась.

— Нет привязывать. Даже за пять бакса.

— Нет, — сказал я и улыбнулся. — Мне нужна информация.

— Хочешь просто говорить?

— Просто хочу поговорить, — тихо сказал я. — Я слышал, что один местный хочет уехать на материк.

Она пожала плечами.

— Много местных хотеть на материк. Разве ты не хочешь прогуляться вокруг света, красавчик?

Очень тихо я произнес:

— Его зовут Дэниел Лайман.

Снова нахмурившись, она задумалась. Потом прошептала:

— Пять долларов, я говорю тебе, где Дэн Лай Ман?

Я кивнул.

— Не говорить ему, кто говорить тебе?

Я еще раз кивнул.

— У него нрав, как у бешеной собаки. — Она погрозила мне пальцем. — Не говорить ему.

— Не говорить ему, — подтвердил я.

— Я говорю тебе, где. Не показываю. Я иду внутрь, потом ты идешь к Дэн Лай Ман.

— Отлично. Где он, к черту?

— Где, к черту, пять бакса?

Я отдал ей бумажку.

Она задрала подол саронга и засунула пятерку за подвязку, где уже торчала пачка зеленых. Она улыбнулась, заметив, что я засмотрелся на ее белые бедра.

— Нравится банк Анны Мае? — спросила она.

— Конечно. Жаль, у меня нет времени сделать еще один вклад.

Она мелодично рассмеялась и, обняв меня руками за шею, прошептала на ухо:

— Есть еще доллар? Мы идем внутрь, ты говоришь Дэн Лайман потом. Делаю тебя счастливым.

Я тихонько оттолкнул ее. Поцеловал указательный палец и коснулся кончика ее носа. Ее хорошенького носика.

— Побереги свои деньги, малышка. Поезжай на материк и найди одного мужчину, которого сделаешь счастливым.

Жизнь забилась в ее глазах, улыбнулась она не слишком-то широко, но искренне.

— Когда-нибудь я делаю это, красавчик. — Потом едва слышно прошептала: — Бородатый человек. — И кивнула в сторону двух сутенеров, игравших в карты.

Затем она скользнула в свою хижину.

Достаточно было одной бороды во все лицо, чтобы я его не узнал, этому способствовали и сумрак, и потусторонний свет факелов. Но идя к яме для барбекю, я достаточно ясно разглядел, что это он, были хорошо видны глубокие следы от оспин.

И пустые глаза Дэниела Лаймана были на месте. И много раз ломанный нос.

Я подошел и остановился около ямы для барбекю, совсем рядом с игроками.

Я обратился к жирному:

— Что в кофейнике? Чай или кофе?

Жирный оторвался от своих карт с видом Микеланджело, которому помешали в его работе над скульптурой.

— Кофе, — буркнул он.

— Можно налить? — вежливо спросил я.

Не поднимая взгляда от карт, Лайман сказал:

— Наливай.

— Спасибо.

Я дотянулся до кофейника и ухватил его за черную ручку. Как бы между прочим произнес:

— Я слышал, кто-то ищет посудину до материка.

Ни Лайман, ни жирный парень ничего не сказали. Вообще никак не отреагировали.

По краю ямы на камнях были расставлены жестяные чашки. Я выбрал относительно чистую — в ней не было ни окурков, ни прочей дряни.

— Я могу помочь, — сказал я, — не задавая никаких вопросов. Частная лодка. Яхта богатого человека. Удобная каюта, и никаких кочегаров по соседству.

— Моя взяла, — сдавленно хихикнул жирный.

— Заткнись, — сказал Лайман, собрал и стал тасовать карты.

— Вы ведь Лайман? — спросил я, медленно наливая в чашку дымящийся кофе.

Лайман взглянул на меня. В его лице было какое-тоуродливое благородство, примитивная сила, он походил на вырезанное из камня изображение одного из гавайских богов. Которому, чтобы умилостивить, в деревнях приносили в жертву девственниц.

— Никаких имен, — сказал Лайман. Он все еще тасовал карты.

Я поставил кофейник на один из камней на краю ямы. Попытался сделать глоток, но кофе был слишком горячим.

— Скажите, что вы можете предложить, — произнес я. — Может быть, нам удастся заключить сделку.

— Я вас не знаю, — сказал Лайман. В его глазах отражался оранжевый свет факелов и мерцание углей в яме, они, казалось, и сами мерцали, как у демона. — Я не имею дела с незнакомыми.

Тут-то я и выплеснул ему в лицо свой кофе.

Он взвыл и неуклюже поднялся, перевернув 410

стол и рассыпав карты. Толстяк, который просто не имел никакого права двигаться так быстро, выхватил откуда-то нож. Лезвием этого ножа можно было выдолбить из ствола дерева каноэ, поэтому я схватил кофейник и плеснул в лицо и жирному ублюдку тоже.

Они не обварились, но внимание на это обратили, точнее, это отвлекло их внимание, нож выпал из рук толстяка, а я успел выхватить свой девятимиллиметровый. К тому времени как Лайман обтер лицо и протер глаза, я уже навел на него пистолет.

— Ты, жирный, мне не нужен, — сказал я. — Идем со мной, Лайман.

— Пошел ты, коп, — сказал Лайман.

— О, там не было сахара? Прошу прощения. Мы дадим тебе сахару в городе.

На него был наставлен пистолет, автоматический, оружие такого рода убивает на месте, Лаймана были все причины бояться, а у меня были все причины раздуться от самодовольства. А раздуваться от самодовольства всегда опасно, когда стоишь лицом к лицу с таким, как Дэниел Лайман, который ничуть не испугался и бросился на меня так стремительно и так внезапно, что я выстрелил только тогда, когда он уже навалился на меня, так что пуля прошла вскользь, разорвав ему рубашку и слегка поцарапав. А я — дерьмо, — я валился навзничь в эту яму для барбекю, хорошо хоть хватило ума обхватить Лаймана, как любовницу, стиснуть, перекатиться и упасть не на угли, а на камни, что было само по себе неплохо, но ударились мы здорово, точнее, я, моя спина, что было уже не так приятно — от боли у меня потемнело в глазах.

Сплетенные в объятии, мы вместе покатились по земле, его плечо надавило мне на предплечье, и я почувствовал, как у меня разжались пальцы и выпал пистолет. Потом он пригвоздил меня к земле, и когда я глянул в нависшее надо мной перекошенное лицо, на котором играли оранжевые блики, единственное, чем я мог ему двинуть, был мой лоб. Что я и сделал, заехав ему в рот. Я услышал, как он захрипел от боли, когда хрустнули зубы. Он сдвинулся с меня, и я начал из-под него выбираться, когда тот самый мощный кулак, который, без сомнения, сломал челюсть Талии Мэсси, воткнулся в мою.

На этот раз в глазах у меня не потемнело, напротив, из них посыпались искры. А потом все заволокло черным — я потерял сознание, всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы Лайман успел подняться. Неверным движением я потрогал челюсть — невредимую челюсть, — встал на ноги и увидел, как он убегает по дорожке между лачугами, как мне показалось, по направлению к дороге.

Тем временем толстяк наклонился, чтобы подобрать мой девятимиллиметровый. Он уже был у него в руке, когда я дал ему такого пинка, что вполне смог бы забить толстяком гол. Мой пистолет, а за ним и жирный, полетели вперед, точно в яму для барбекю, где толстяк исполнил танец с выкриками — ой-ой-ой-ой-ой — и поднял целую тучу оранжевых искр, выбираясь оттуда.

Куда же, к дьяволу подевался мой пистолет?

Я его не видел, но, черт возьми, он мог улететь далеко, а если я стану его искать, Лайман уйдет. Надо бежать за ним, прямо сейчас, с оружием или без него. Лайман, похоже, невооружен, поэтому какого черта — я же именно поэтому сюда и пошел.

Я побежал по дорожке, по которой до этого убежал Лайман, и остановился на перекрестке, нигде не видя свою добычу. Он, что, нырнул в одну из лачуг? Петлявшие между ними, деревьями и кустами дорожки переплетались не хуже любого лабиринта. Внезапно городок-самострой показался мне городом призраков. При звуке выстрела его обитатели, похоже, забились в свои норы и попрятались в кусты.

Я не осмеливался двигаться слишком быстро, зная, что Лайман может броситься на меня из любой неосвещенной лачуги. Я шел осторожно, если не сказать медленно, и черт меня побери, если я не оказался снова на центральной площади, у ямы для барбекю. Естественно, никаких следов Лаймана. Или его жирного дружка.

Я уже собрался направиться по другой дорожке, когда с трех остальных сходившихся на площади, одна за одной на меня надвинулись три фигуры. Лаймана среди них не было, но выглядели они столь же угрожающе — трое темнокожих сутенеров или торговцев контрабандным спиртным, возможно, они были местным городским советом, на чью территорию я вторгся.

Они пришли не с пустыми руками, у одного из них поблескивал нож, другой держал хлыст, а третий полицейскую дубинку. Какое разнообразие...

На свет вышел четвертый человек, и это был Лайман. Он тоже был вооружен на свой лад — у него была «пушка», не моя, а его собственная, револьвер.

Значит, он не сбежал, а сходил за подкреплением и за оружием.

И вернулся за мной.

Ухмылка у Лаймана была жуткая, она была бы жуткой и без дыр, которые я оставил у него во рту своей головой.

— Ты сделал ошибку, коп, — сказал Лайман, — придя один.

Звук, распоровший воздух, можно было принять за выстрел, последовавший дикий крик вполне сошел бы за вопль раненного пулей, но это было нечто совершенно другое.

Это был хлыст в умелых руках маленького старого китайца в белом костюме. Его лицо со шрамом от удара ножом казалось лицом призрака в адском свете факелов, от улыбки-гримасы обнажились зубы, он легко двигался между бандитами, обжигая их по очереди кожаным языком, разрывая одежду и кожу. Он напоминал укротителя львов в клетке, полной этих тварей. Чанг двигался по кругу, быстро и грациозно, — кровь выступила на груди у одного, на спине у другого, даже на лице третьего из мужчин. Все они были крупнее его, но он охаживал их хлыстом, оставляя на их теле длинные, ужасные раны и заставляя их вскрикивать так же протяжно и так же страшно.

Лайман тоже попробовал кожаного хлыста, получив удар по груди, и непроизвольно выронил револьвер. Но в отличие от остальных мужчин, которые упали на колени, корчась от боли и заливаясь слезами, Лайман опять бросился бежать по дорожке.

Я бросился за ним.

На этот раз он бежал к дороге, к бульвару Ала-Моана, где теперь уже оставалось мало машин, среди которых была и машина Чанга. Ни одна из них, должно быть, не принадлежала Лайману, потому что он бросился через дорогу в заросли, я не отставал, и мы оба стали продираться сквозь подлесок, острые ветки, облетающие листья, ломающиеся сучки, а потом вдруг оказались на пляже, только не на белом песке, а на каменистом спуске к океану, который уходил вдоль бесконечным синим сиянием, его поверхность серебрил свет тонкого серпика луны.

Наверно, Лайман решил, что сможет добраться до соседнего причала Кевало, где стояли сампаны и можно было найти подходящую лодку и снова уйти от полиции.

Но не в этот вечер.

Я толкнул его, и мы вместе полетели в воду, которая приняла нас в свои теплые объятия. Ударившись о воду, мы расцепились. Встали на ноги на песчано-каменистом дне, вода доходила нам до пояса, но Лайман все еще испытывал боль от кровавой ссадины на груди, и я со всей силой саданул кулаком в бородатое лицо, надеясь, черт, что сломаю челюсть ему.

От удара он попятился, упал навзничь, взметнув чертову тучу брызг, и ушел под воду. Я прыгнул за ним, нашел и некоторое время подержал под водой. Когда он обмяк, я ухватил его за руку и за ворот рубашки и потащил на берег, не предпринимая никаких попыток защитить от камней, по которым волок его на сушу.

Когда я вел его через заросли, он шел как во сне, и я направлял его в нужную сторону, крепко ухватив за волосы на затылке. Когда мы вышли к дороге, Лайман находился в полубессознательном состоянии, и я повел его через дорогу, к припаркованным автомобилям.

Из-за них, как злобный чертик из табакерки, выскочил притаившийся там жирный приятель Лаймана, в руке у него был мой пистолет...

— Чертов белый, — прорычал жирный, поднимая автоматический пистолет.

За свистом хлыста последовал вопль толстяка, у которого теперь на всю жизнь останется на спине хороший шрам. Мой пистолет опять взлетел в воздух, и я ловко поймал его свободной рукой, так, словно мы долго репетировали эту сцену.

Я швырнул Лаймана на подножку ближайшей машины. Он повалился там, тяжело дыша, голова свесилась на грудь, плечи поникли.

Толстяк бежал по дороге в сторону Гонолулу, а Чанг хлестал ему вслед, не стремясь ударить, а лишь побуждая его бежать побыстрее.

Я промок насквозь, вымотался до последнего, едва дышал, все тело ломило от боли, но, черт меня побери, я пребывал в весьма приподнятом настроении.

Улыбаясь, ко мне шел Чанг. Быстрым движением кисти он заставил длинный хвост хлыста свернуться кольцом, которое он поймал.

— Берем подозреваемого? — вежливо осведомился он.

— Не думаю, что Чарли Чан действовал бы подобным образом, — сказал я, кивая на свернувшийся хлыст.

— К черту Чарли Чана, — сказал он.

И сунув хлыст под мышку, Чанг защелкнул на руках ослабевшего Лаймана наручники.

Глава 20

На следующий день прокурор Джон Келли встретился с Кларенсом Дэрроу, Джорджем Лейзером и со мной, придя в номер Дэрроу. В том же белом полотняном костюме, в котором он часто появлялся в суде, Келли мерил шагами гостиную. Его румяное лицо было ярче обычного, голубые глаза метали молнии.

— Мне это не нравится, — произнес он. — Мне это, черт возьми, совершенно не нравится.

— Джон, прошу вас, сядьте, — мягко проговорил Дэрроу, делая величественный знак рукой в сторону софы с обивкой тропической расцветки, на которой сидели мы с Лейзером.

Сам Дэрроу — без пиджака и в подтяжках — расположился в мягком кресле, положив ноги на скамеечку, и чувствовал себя настолько же свободно и расслабленно, насколько был скован Келли.

Тяжко вздохнув, Келли опустился на подушки софы, но не откинулся, как мы с Лейзером, а наклонился вперед, крепко сцепив руки между раздвинутых колен.

— Эти люди убили человека, невинного человека, теперь мы это знаем, и вы ждете, что я смирюсь с такой пощечиной?

Ветер что-то нашептывал сквозь открытые окна, шелестел тонкими занавесками, словно раскрывая какой-то секрет, который мы вот-вот могли расслышать и разобрать.

— Бывает момент, когда любому разумному человеку приходится смириться с поражением, — сказал Дэрроу. — Я предпочитаю не обсуждать снова тот факт, что мои введенные в заблуждение клиенты действительно полагали, что имеют дело с виновным. Что хорошего ждет всех нас в этом случае? Зная то, что вам известно теперь, вы не можете с чистой совестью снова разбирать дело Ала-Моана. Но вы не можете и реабилитировать их, не нанеся сокрушительного удара по и без того пострадавшему управлению полиции и местным и территориальным властям.

— Мистер Келли, — вставил я, — я разочарован не меньше вас. Я рисковал своей... жизнью, чтобы схватить Лаймана. Но вы говорили с инспектором Макинтошем и начальником полиции. Положение вещей вам известно ничуть не хуже, чем нам.

А положение было таково, что, проведя всю ночь в управлении, в комнате для допросов, Лайман и Каикапу отрицали свое участие в нападении и изнасиловании Талии Мэсси. Затем тюремными записями было подтверждено, что двенадцатого сентября прошлого года они находились в тюрьме. Тюремное начальство и охрана, которые могли бы разоблачить эту ложь, своими руками поставили бы себя в весьма неудобное положение.

И даже если бы эти препятствия удалось преодолеть, процесс над двумя новыми обвиняемыми по делу о нападении и изнасиловании Талии Мэсси, обвиняемыми, которые дважды покидали тюрьму Оаху, чтобы совершить насилие и другие преступления, почти неизбежно вызвал бы бурю негодования и насмешек, что едва ли могло себе позволить местное правительство.

— Разумеется, — сказал Дэрроу, — оба этих человека заслужили пожизненное заключение... так что, в некотором смысле, правосудие уже свершилось.

Губы Келли зашевелились, словно он выругался, но до нас не донеслось ни слова.

— Вы можете заставить их заговорить, — сказал я, — только предложив им неприкосновенность и сокращение срока.

— Пообедать отпустить их на поруки,— с горечью сказал Келли, качая головой, — за признание в самом нашумевшем преступлении в истории территории? Это же скандал.

— Нет, — сказал Дэрроу, подняв указательный палец. — Скандалом будет затевать полное расследование и процесс. От этого никто не выиграет. Мои клиенты будут опозорены, Талия Мэсси может с таким же успехом повесить себе на шею табличку «прелюбодейка», а Гавайям будет почти наверняка гарантирована потеря самоуправления и передача власти в руки расистов, подобный адмиралу Стерлингу.

Келли сжал голову руками.

— Боже Всемогущий. — Он поднял глаза, лицо у него сильно побледнело. — Сегодня вечером вы встречаетесь с губернатором?

— Да.

— Что ему известно?

Дэрроу поднял брови, вернул их на место.

— Насколько я знаю, о Лаймане и Каикапу — ничего. Есть ли необходимость доводить до сведения губернатора Джадда эту информацию, решать вам и полицейскому управлению. — Он тщательно пожал плечами. — Хотя, знаете... Я предполагаю, что к настоящему моменту губернатор уже хорошо понимает, что, если он не освободит моих клиентов, его запомнят как губернатора, который, не посчитавшись с конгрессом Соединенных Штатов, принес на Гавайи военное положение и финансовый крах местным предпринимателям, поссорившись с военно-морскими силами Соединенных Штатов.

Келли фыркнул.

— Вы бы предпочли, чтобы его запомнили как губернатора, который игнорировал закон и порядок и в качестве третейского судьи освободил четырех человек, убивших невиновного.

Усталость волной пробежала по лицу Дэрроу, потом он несколько раз медленно моргнул, и улыбка вернулась на его губы со скоростью, с которой образуется ледник.

— Я предпочитаю оставить эти испытания позади. Двое из трех человек, напавших на Талию Мэсси, находятся в тюрьме, имея пожизненное заключение. Возможный неопознанный третий участник исчез в неизвестном направлении. Компания невиновных ребят Ала-Моана пережила уменьшение своего числа на одного человека, их жизни перевернуты с ног на голову. Мои клиенты несколько месяцев провели под стражей, лишившись достоинства, невмешательства в свою жизнь и, черт возьми, достаточно пострадали. И столько же, позволю себе сказать, эти дивные острова. — Он стукнул кулаком по подлокотнику, и озабоченность превратила его лицо в сморщенную маску. — Хватит, сэр! Я говорю, хватит.

Келли проглотил комок в горле, кивнул и, испустив еще один вздох, спросил:

— Что конкретно вы предлагаете?

— Джордж, — обратился Дэрроу к Лейзеру, — не покажете ли мистеру Келли документ, который вы подготовили?

Лейзер наклонился и достал из стоявшего у ног портфеля бумаги. Вручил документ Келли, которые его прочел.

— Вы не просите у губернатора о помиловании, — сказал Келли. Он посмотрел на Дэрроу. — Вы просите его смягчить наказание...

Дэрроу не спеша кивнул.

— Помилование может быть рассмотрено как противоречащее решению жюри присяжных... а смягчение наказания — это прекрасный способ для территории Гавайи сохранить лицо. В конце концов, уголовное преступление раскрыто, официально делу был дан ход. Тюремное заключение в данном случае не послужит делу перевоспитания... Разве кто-нибудь верит, что Томми Мэсси и Грейс Фортескью опасны для общества? И потом, присяжные рекомендовали снисхождение.

У Келли, похоже, уже не было сил сражаться. Он лишь почти смущенно произнес:

— Но приговор еще не вынесен...

— Мы ожидаем его завтра.

Прокурор изумился.

— Но он должен быть вынесен не раньше пятницы...

Дэрроу дернул головой, поднял бровь.

— Если мы поторопимся, то избежим излишнего внимания прессы.

Келли показал на документ, при этом лицо у него дернулось.

— Смягчить наказание в чем? Уменьшить срок?

Дэрроу пожал плечами.

— Все что угодно. Если им будет позволено покинуть Гонолулу.

— Вы знаете, что я должен выступить обвинителем на повтором процессе по делу ребят Ала-Моана. У меня нет никакого желания, особенно учитывая, что я знаю о Лаймане и Каикапу.

Улыбка Дэрроу сделалась озорной.

— Вы не сможете выдвинуть обвинение при отсутствии иска.

Наклонившись вперед так сильно, что, казалось, сейчас он упадет с софы, Келли спросил:

— Значит, вы посоветуете Талии покинуть острова?

Дэрроу взглянул на свои карманные часы.

— Да. Между прочим, я ожидаю ее прихода с минуты на минуту... Вы желаете остаться, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение?

Выдавив улыбку, Келли поднялся.

— Думаю, я пренебрегу этим сомнительным удовольствием, господа... Не вставайте, я найду дорогу. — Он подошел к Дэрроу и протянул ему руку, мужчины обменялись рукопожатием, а Келли сказал: — Я не стану вам мешать, можете рассчитывать на мое содействие... если только вы убедите Талию Мэсси как можно скорее покинуть остров.

Дэрроу серьезно кивнул и сделал жест рукой. — Как вы понимаете, я сделаю официальное заявление, идущее вразрез с нашей личной договоренностью. Я буду негодовать по поводу того, что моих клиентов не помиловали, чего они заслуживают по праву... и тому подобная чепуха.

Келли усмехнулся.

— Что ж, можете ожидать, что я буду трубить, как осел, по поводу суда над парнями Ала-Моана... Естественно, кое-кто посчитает, что, уже осудив убийц Джозефа Кахахаваи, я должен успокоиться. И знаете, что я могу сделать? Я могу заявить в печати, что обвинителем по этому делу может стать человек, который столь успешно защищал обиженную семью — Кларенс Дэрроу.

На губах Дэрроу заиграла улыбка.

— Вы этого не сделаете...

Келли уже был у дверей.

— Меня может охватить непроизвольный порыв.

И он удалился.

Дэрроу ухмыльнулся.

— Мне нравится этот ирландец. Дьявол, а не прокурор.

Лейзер сложил на груди руки и откинулся на софе.

— Не очень-то он рад, но, по-моему, сотрудничать станет.

Дэрроу принялся сворачивать сигарету.

— Он человек слова. Он окажет содействие. А потом, не думаю, что кто-то из нас рад. — Он поднял глаза. — Нат, ты не считаешь, что тебе оказали недостаточно почестей за поимку человека, который изнасиловал Талию Мэсси?

— Нет, — ответил я. — Я получил удовольствием, выбив ему несколько зубов, раз уж не удалось сломать ему челюсть.

Негромко рассмеявшись, Лейзер покачал головой.

— Где вы нашли этого головореза, К. Д.?

— В чикагском Вест-сайде, — ответил Дэрроу, ловко насыпав в тот момент слегка дрожащими руками нужную порцию табака на папиросную бумажку. — Именно там вырастают одни из самых лучших головорезов Америки.

На стук в дверь из спальни вышла Руби Дэрроу, приглаживая волосы и оправляя подобающее почтенной женщине серое платье.

— Позволь мне, дорогой.

Это была, разумеется, Талия, ее сопровождала Изабелла. Платье Талии было цвета морской волны, с белой отделкой, Изабелла надела крепдешиновое платье в белую и голубую полоску, в котором была в клубе «Ала-Ваи». На головах у них обеих были шляпки колоколом, в руках сумочки с защелкивающимся замочком. Две стильные, привлекательные современные молодые женщины, но при этом они были окутаны покрывалом несчастья. Талия казалась взвинченной, Изабелла измученной. Они вошли в гостиную, впереди, копаясь в сумочке, шла Талия.

Раскуривший сигарету Дэрроу поднялся, мы с Лейзером сделали то же самое. Талия приблизилась к нам, протягивая Дэрроу пачку телеграмм.

— Вы просто должны это увидеть, мистер Дэрроу, — сказала она. — Какая удивительная поддержка со всех концов Соединенных Штатов...

— Спасибо, дорогая. — Он взял их и обратился к жене: — Положи эти к остальным, Руби. Спасибо.

Руби взяла телеграммы, а Дэрроу повернулся к Лейзеру и сказал:

— Джордж, вы не против сопроводить миссис Дэрроу и мисс Белл вниз, чтобы немного освежиться? Я бы посоветовал взять ананасовый пломбир.

Лейзер нахмурился.

— Вы не хотите, чтобы я присутствовал при вашем разговоре с...

— Нам с мистером Геллером нужно обсудить с миссис Мэсси некоторые детали, что, по моему мнению, будет легче сделать в... присутствии ограниченной аудитории.

Лейзера это, казалось, слегка задело, но он знал свое место и свое дело и, предложив Руби руку, повел ее к двери. Изабелла бросила на меня взгляд, в котором смешались любопытство и озабоченность, накануне мы с ней так и не воссоединились.

Я улыбнулся ей в ответ, и она, кажется, успокоилась. Затем Лейзер со своими подопечными ушел, а Дэрроу жестом предложил Талии сесть на софу.

— Моя дорогая, есть несколько моментов, которые мне нужно с вами... обсудить. Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее.

Она села на софу, переводя взгляд своих выпуклых глаз с Дэрроу на меня, я уселся рядом, но не совсем, оставив ей достаточно места.

— Что-то не так? — спросила она. — Только не говорите, что Томми и маму и в самом деле... посадят в тюрьму.

— Думаю, с вашей помощью, — сказал Дэрроу, — мы сможем этого избежать.

Чувство облегчения смягчило черты ее лица, она вздохнула и произнесла:

— Я сделаю все что угодно. Все.

— Хорошо. Вас не беспокоит моя сигарета, дорогая?

Она отрицательно покачала головой.

— Что ж, прекрасно. Я хочу просить вас...

— О чем угодно.

— ...Я должен просить вас покинуть Гавайи, вместе с нами, как только я улажу этот вопрос с губернатором.

Взгляд Талии стал напряженным.

— Что вы хотите этим сказать?

— Здесь, в Гонолулу, и на материке общественность начнет требовать повторного суда над ребятами, которых вы обвинили. Мне нужно, чтобы вы избавили себя от мучительной пытки — дачи показаний в третий раз, мне нужно, чтобы вы вернулись на материк и никогда не возвращались в эти края.

Она улыбнулась, это была улыбка удивления.

— Вы не можете просить об этом. Вы не можете просить меня забыть, что со мной сделали. Чтобы я позволила этим ужасным черным подонкам уйти, после того, что они со мной сделали!

Он решительно покачал головой — нет.

— Второго суда по делу Ала-Моана быть не должно.

— Нет, вы ошибаетесь... он должен быть. Иначе вы приговариваете меня к пожизненным сплетням и унижению, навсегда подвергнув сомнению мое слово и мою репутацию.

Теперь Дэрроу смотрел на нее с сожалением. Он затянулся, а когда выдохнул, то дым смешался с вздохом. Он неохотно кивнул мне.

Я кивнул в ответ, взял со стоявшего перед нами кофейного столика конверт из манильской бумаги и достал из него тюремные списки Дэниела Лаймана и Луи Каикапу. Передал их Талии.

Она озадаченно посмотрела на них, пожав плечами, бросила на стол и спросила:

— Это должно что-то значить для меня? Кто эти люди?

Я взглянул на Дэрроу, он снова вздохнул и снова кивнул.

Я сказал:

— Это двое из трех напавших на вас мужчин.

Ее озадаченность сменилась недоумением, раздраженно сузились глаза, дернулись уголки губ.

— Зачем вы это говорите? Кахахаваи, Ида и остальные, вот кто напал, и вы знаете, что это те...

— ...те, кого вы обвинили, — сказал я. — А эти двое... — и я указал на снимки, лежащие на столе, те, кто на самом деле схватил вас.

— Вы ненормальный. Ненормальный! Мистер Дэрроу, я должна слушать этот бред?

Дэрроу только кивнул с непроницаемым видом.

Я продолжал:

— Я собираюсь рассказать вам о преимуществах сомнений и предположить, что вы ошиблись в том, сколько всего их было в машине... что вполне естественно, учитывая что из-за преэклампсии, которой вы страдаете, ваше зрение упало до очень низкого уровня.

В ее глазах отразилась тревога, кровь отлила от лица, превратив его в белую маску театра Кабуки.

— Да, дорогая, — мягко, сочувственно произнес Дэрроу, — мы знаем о состоянии вашего здоровья. Вы полагаете, что наш общий друг доктор Портер скроет это от меня?

— О, как он мог!— воскликнула она, и в голосе ее смешались отчаяние и негодование. — Это были частные визиты пациента к врачу...

— Извините, Талия, но на этот раз вам нечего разорвать, — сказал я. — Вы не можете опровергнуть эти факты.

Она прикрыла рот рукой.

— Мне... мне дурно.

Дэрроу сердито посмотрел на меня, он предупреждал, чтобы я не был слишком суров с девушкой.

— Если вам надо в ванную комнату, дорогая... — начал он.

— Нет. — Она убрала ладонь ото рта, сложила руки на коленях. Ее лицо превратилось в ничего не выражающую маску. — Нет.

— Мы также знаем, что не было никакой беременности, — сказал Дэрроу. — Но это не означает, что ваш страх забеременеть был от этого меньше...

Она ничего не сказала. Она почти застыла, почти — только ее глаза перебегали с Дэрроу на меня, пока мы говорили.

— Миссис Мэсси... Талия, — заговорил я, — то, что я собираюсь вам сказать, известно только мистеру Дэрроу и мне.

Она кивнула Дэрроу, но обратилась ко мне:

— Он не мой адвокат, он адвокат Томми. Я стану продолжать только в том случае, если эта беседа является беседой между адвокатом и его клиентом.

— Совершенно справедливо, дорогая, — сказал Дэрроу. — Поскольку вы — супруга моего клиента, конфиденциальность распространяется и на вас. Эта беседа, вне всякого сомнения, вписывается в рамки дела Томми.

Теперь она посмотрела на Дэрроу и кивнула в мою сторону.

— А как же он?

— Он мой следователь. Он связан той же обязанностью сохранения тайны клиента.

Она подумала и, кивнув, произнесла:

— Тогда мы можем продолжать.

— Прекрасно, дорогая. Позволим мистеру Геллеру поведать нам, что ему удалось узнать за последние несколько недель.

Холодный, презрительный взгляд ее коровьих глаз обратился на меня.

Я начал:

— Пока ваш муж отсутствовал на дежурствах, вы завели роман с лейтенантом Брэдфордом. По каким-то причинам у вас произошел разрыв, и, чтобы досадить ему, вы связались с парнем-музыкантом по имени Сэмми.

У нее задрожали губы, она вздернула подбородок, совсем как ее мать на суде.

— В тот вечер вы не хотели идти в «Ала-Ваи», — продолжал я, — потому знали, что там будет Брэдфорд и что это одно из любимых мест отдыха Сэмми. И явиться с мужем туда, где будут оба любовника, бывший и нынешний, представлялось не совсем... разумным.

Она издала горлом звук, похожий на смех.

— Это лишь ваше предположение. Просто новые глупые сплетни, новые грязные слухи...

— Нет. Вас видели, когда вы разговаривали с Сэмми как раз перед тем, как уйти из «Ала-Ваи» прогуляться... сразу после того, как вы дали пощечину лейтенанту Стокдейлу за то, что он назвал вас... оскорбил вас. Видите ли, Талия, Сэмми вел себя не слишком достойно. Он рассказал своим дружкам, что у вас с ним роман... и рассказал им, что он видел.

— Никто ничего не видел, — бросила она, но в глазах у нее уверенности не было.

— Сэмми видел, что за вами пошел Брэдфорд, и шел за Брэдфордом все время, пока вы ссорились. Сэмми также видел полную местных ребят машину, которая остановилась за поворотом. Они свистнули вам, давая понять, что оценили ваши прелести... он видел и слышал, как вы соответствующим образом отозвались, возможно, чтобы заставить Брэдфорда ревновать. Брэдфорд плюнул на все и ушел, а когда Сэмми увидел, кто эти ребята... — я постучал пальцем по фотографиям Лаймана и Каикапу, — он понял, что вы попали в переделку. — Это были жестокие, опасные, опустившиеся типы — уголовные преступники. Сэмми бросился туда, попытался вам помочь, но его просто отпихнули. Вы ведь никогда не упоминали об этом в ваших рассказах, не так ли, Талия? О присутствии Сэмми. Вы не могли сказать о нем, верно? Иначе всплыла бы ваша интрижка с цветным парнем. Не могли упомянуть и о Брэдфорде... той же ночью, когда его арестовала полиция, вы успокоили его, дав понять, что не станете впутывать его в это дело, сказали, чтобы он не волновался.

У нее дрожали губы и подбородок, в глазах стояли слезы.

— На меня напали. Меня избили. Изнасиловали.

Я пожал плечами.

— Может быть, вас и изнасиловали...

— Может быть!

Она кинулась на меня, размахивая кулаками, готовая ударить, но я схватил ее за запястья, лицо Талии оказалось в нескольких дюймах от моего, на нем последовательно отразились ярость, стыд, отчаяние...

Я почувствовал, что она остыла, и отпустил ее.

Она отодвинулась и едва слышно прошептала:

— Я... я... мне плохо.

Бросилась в ванную комнату и захлопнула за собой дверь.

— Ты слишком резок с ней, — прошептал Дэрроу, поднимая руку. — Попытайся понять, что она находится в аду.

— Джо Кахахаваи находится в земле, — напомнил я. — И не забывайте, вы не верите в ад.

— О нет, я верю в ад, Нат. Он здесь, на земле... и она в нем находится. Полегче.

— Скорее всего причина, по которой она заработала сломанную челюсть, — сказал я, — кроется в том, что она не подошла к этим ребятам. Из того, что сказал Сэмми, когда пытался вмешаться, Лайман и Каикапу, возможно, поняли, что им попалась жена морского офицера, а не проститутка или другая распущенная особа. Поэтому они избили ее, отняли сумочку и вышвырнули на дорогу.

— Они могли и изнасиловать ее.

— Могли, — согласился я.

Звук смываемой воды известил о скором возвращении Талии.

— Она нужна нам в качестве союзницы, — напомнил Дэрроу.

Я кивнул и перевел дыхание, когда дверь ванной комнаты открылась и Талия медленно двинулась к нам, она шла поникнув головой и опустив плечи, словно придавленная стыдом.

Она заняла свое место на софе, но села как можно дальше от меня.

— Меня изнасиловали,— сказала она с гордостью и дрожью в голосе. — Джо Кахахаваи, Хорса Ида и остальные... — она показала на лежавшие на столе снимки, — ...а не эти.

— По словам Сэмми, — сказал я, — в машину с парусиновым верхом вас затащили Лайман и Каикапу. Там был еще один парень, но его никто не знает, какой-то филиппинец.

— Где... где Сэмми?

— В Лос-Анджелесе.

— Вы с ним говорили?

— Неважно, где я раздобыл эти сведения.

— А важно то, — вмешался Дэрроу, — что если Нат сумел это раскопать, значит может и кто-нибудь другой. Полиция подвергалась реорганизации, и второй процесс по делу Ала-Моана означает новое, всесторонне расследование. Губернатор поговаривает о том, чтобы пригласить агентов ФБР.

Она нахмурилась, проглотила комок в горле.

— Талия, — сказал я, — вы не виноваты, что некомпетентные полицейские преподнесли вам на блюдечке не тех ребят. Они практически заставили вас опознать Иду и остальных.

Она сощурилась — она думала. Дэрроу улыбался мне, я наконец-то действовал полегче. Но я не хотел. Я знал, что могла быть еще одна причина, по которой Талия опознала не тех. Сэмми мог велеть ей не опознавать Лаймана и Каикапу, потому что тогда и его, и ее жизнь были бы в опасности.

Но ей нужно было найти кого-нибудь, чтобы защитить свое доброе имя, свою честь жены морского офицера, свой статус члена видной семьи. Может, она подумала, что ребят Ала-Моана не осудят, но пошли слухи, и Талия была поставлена перед отчаянной необходимостью принести этих невиновных ребят, всего лишь «ниггеров», в конце концов, в жертву на алтарь своей репутации и своего брака.

Вот что мне хотелось бросить ей в лицо.

Но вместо этого я сказал.

— Подумайте о себе. Уезжайте с острова. Томми дадут место в Штатах, можете поставить на что угодно. Покончите с этой безобразной историей.

Дэрроу наклонился вперед и похлопал ее по сложенным рукам.

— Он прав, дорогая. Пора... пора возвращаться домой.

Она закивала. Потом глубоко вздохнула, поднялась и расправила платье.

— Хорошо. Если так будет лучше для Томми и мамы.

Он встал и, с умным видом кивая, сжал ее руки в своих.

— Так будет лучше, дорогая. Зачем подвергать себя ненужным испытаниям? А теперь я должен вас предупредить, что вам наверняка пришлют повестки с вызовом в суд для дачи показаний как истицы на новом процессе Ала-Моана. Прокурор Келли должен будет это сделать, чтобы сохранить лицо...

— Он ужасный человек.

— Он содействует мне, дорогая, а это главное. Я тоже буду произносить разные речи, но все это будет делаться для отвода глаз. Поняли? То, что слышит публика, и то, что происходит на самом деле, две разные вещи.

Надо бы передать это Чангу Апане, хотя уяснить это следовало бы именно Талии Мэсси.

Я тоже поднялся. Выдавил из себя улыбку.

Она пристально посмотрела на меня своими глазами навыкате.

— Никто не знает о том, что вы узнали, мистер Геллер? Только вы и мистер Дэрроу? Даже мистер Лейзер?

— Никто, — сказал я.

— Вы не расскажете Изабелле...

— Нет.

— Я не хочу, чтобы Томми знал об этой лжи.

— Это не...

За ее спиной Дэрроу знаком попросил меня не заканчивать предложение.

— ...входит в наши планы.

Она улыбнулась, облегченно вздохнула и сказала:

— Что ж, тогда... я, пожалуй, присоединюсь к Изабелле, миссис Дэрроу и мистеру Лейзеру. Мне нужно выпить чаю, чтобы утихомирить желудок.

Взяв Талию за руку, Дэрроу проводил ее до двери, оживленно болтая с ней, успокаивая, приглаживая ее взъерошенные перышки, и наконец она ушла.

Дэрроу медленно повернулся ко мне и сказал:

— Спасибо, Нат. Теперь мы можем сделать для наших клиентов то, что нужно.

— А как насчет того, чтобы как-то помочь несчастным ублюдкам, которых ложно обвинила эта сука?

Он подошел и положил руку мне на плечо.

— Успокойся... не суди Талию слишком строго. В этом деле она была первой жертвой и все еще страдает.

— А как же парни Ала-Моана?

Неуклюже прошествовав к своему креслу, Дэрроу уселся в него, вернул ноги на скамеечку и сложил руки на обширном животе.

— С помощью Талии мы устроим и это дело. Повторного слушания не будет.

Я сел напротив него, на то место, где сидела Талия.

— Их сторонники требуют полного оправдания. Вы видели газеты... местное цветное население, подогреваемое принцессой Как-там-ее, считает, что ребята Ала-Моана заслуживают полного очищения от этой грязи. — Я махнул рукой в сторону фотографий Лаймана и Каикапу. — Я понимаю, что настоящие плохие мальчики уже получили свое — и надолго, и это радует. Но в глазах общества Хорас Ида и его приятели навсегда останутся с клеймом насильников.

— Со временем дело будет официально закрыто за неимением достаточных улик. — Он пожал плечами. — Совсем закрыть такое дело нет никакой возможности. Во всяком случае, не полностью. В глазах белого населения, здесь и дома, да, ребята Ала-Моана навсегда останутся насильниками. А для множества этнических групп, населяющих этот остров, — они герои, возможно, трагические герои, но все равно герои... а Джозеф Кахахаваи — герой-мученик.

— Наверное.

Дэрроу невесело засмеялся.

— Как по-твоему, Нат? — Он кивнул в сторону снимков Лаймана и Каикапу. — Твое подкрепленное информацией мнение — они изнасиловали ее? Или просто ограбили, избили и вышвырнули?

— Не знаю, — сказал я, — и мне все равно.

Дэрроу покачал головой и печально улыбнулся.

— Не позволяй себе так быстро зачерстветь, сынок. Эта бедная девушка вышла прогуляться под луной и вернулась искалеченная на всю жизнь...

— Джо Кахахаваи вышел на утреннюю прогулку и вообще не вернулся домой.

Дэрроу медленно кивнул, и глаза его увлажнились.

— Ты должен научиться сберегать львиную долю своей жалости к живым, Нат... мертвые окончили свои страдания.

— А как насчет Хораса Иды и его дружков? Они живы... за одним маленьким исключением. Вы, наконец, собираетесь с ними встретиться?

Болезненная морщина прорезала его лоб.

— Ты же знаешь, что я не могу этого сделать. Ты знаешь, что я никогда не смогу этого сделать.

Подходило время его послеполуденного отдыха, и я ушел, в последний раз попросив его тогда встретиться с Идой и остальными.

Однако ходят слухи — неясные, но продолжающиеся и по сей день, — что старик и обвиняемые по делу Ала-Моана обедали вместе в уединенной комнате в заведении Лау И Чинга и что во время той единственной и странной встречи о деле напомнил только произнесенный К. Д. тост за одно пустое место за столом.

Глава 21

Даже Гавайи не смогли привнести ничего особенного в красоту майского утра. Солнце пробивалось сквозь большие листья пальм, а душный ветерок шевелил листья поменьше. На тротуаре толпились журналисты, которым накануне вечером сообщили, что приговор будет вынесен на два дня раньше. Единственное, что омрачало этот прекрасный день, — недовольное ворчание на удивление скромной толпы газетчиков, раздраженных запретом губернатора Джадда на присутствие в зале суда публики. Туда пустят только непосредственно причастных к делу или освещающих его.

Было почти десять, а я находился здесь с девяти, сопровождая Дэрроу и Лейзера. Старик встретился тут с Келли, они исчезли в комнатах судьи Дэвиса, и с тех пор от них не было ни слуху ни духу. Лейзер уже сидел внутри за столом защиты. А я прислонился к постаменту памятника королю Камехамехе и просто наслаждался утром. Скоро я вернусь в Чикаго и стану свидетелем того, как душное лето вытеснит весну.

К тротуару подкатили четыре военно-морских автомобиля, в первом и в последнем ехали вооруженные морские пехотинцы, Томми, Талия и миссис Фортескью прибыли во второй, Джоунс и Лорд в третьей. Их встретил Чанг Апана и проводил сквозь толпу наседавших газетчиков, которые выкрикивали вопросы, остававшиеся без ответа.

Для ответчиков по делу об убийстве они казались до смешного спокойными, даже бодрыми. Чета Мэсси улыбалась, никакой бравады, просто улыбки. Вместо темного костюма Талия надела небесно-голубой наряд и шляпку-тюрбан такого же цвета, а миссис Фортескью предпочла строгое черное платье, оживленное, однако, веселым полосатым шарфиком. Томми выглядел щеголем в новом костюме и сером галстуке. Лорд и Джоунс тоже были в костюмах и при галстуках, матросы смеялись и курили.

Наконец нас впустили.

Я вошел и присоединился к сидевшему за столом защиты Лейзеру. Вентилятор под потолком шумел громче обычного, возможно, из-за того, что помещение, казавшееся маленьким, когда в него набивалась толпа, теперь, когда все зрители уместились за столом прессы, сделалось гулким.

Вскоре из двери рядом с судейским местом появились сияющий Дэрроу и хмурый Келли. Уселись за свои столы. Вышел судья Дэвис и занял свое место. Служащий призвал суд к порядку, и судебный пристав провозгласил:

— Алберт Оррин Джоунс, встаньте.

Джоунс встал.

Судья Дэвис сказал:

— В соответствии с вынесенным по данному делу вердиктом о непредумышленном убийстве я настоящим приговариваю вас к установленному законом сроку — до десяти лет тюремного заключения и каторжных работ в тюрьме Оаху. Желаете ли вы что-нибудь сказать?

— Нет, ваша честь.

Джоунс ухмылялся. Не совсем обычная реакция на подобный приговор. Дэрроу, казалось, стало не по себе, было бы гораздо лучше, если бы у этого болвана хватило ума напустить на себя непроницаемый вид.

Такой же приговор был вынесен и остальным обвиняемым, которые, по крайней мере, не улыбались, хоть и казались неестественно спокойными перед лицом десяти лет каторжных работ.

Келли поднялся и, одернув белый полотняный костюм, сказал:

— Обвинение переходит к изданию приказа о заключении в тюрьму.

Вступил судья Дэвис:

— Разрешаю начать, мистер Келли, но прежде чем передать обвиняемых в руки тюремных властей, я хочу, чтобы судебные приставы очистили зал суда, исключая защиту и обвиняемых.

Представители прессы ворчали, пока судебные приставы выгоняли их в коридор, где томились остальные их собратья по перу.

Пока репортеры выходили, по проходу двинулся высокий, начальственного вида мужчина. Хотя на нем был коричневый костюм с жизнерадостным желтым галстуком, что-то возможно, манера держаться, сразу выдавало в этом человеке военного. Он был красив какой-то хищной красотой, глаза смотрели жестко, но весело.

— Это майор Росс, — сказал Лейзер.

Я невольно улыбнулся, глядя на то, как судья вручает приказ о передаче осужденных тому самому человеку, чье имя стояло на фальшивой повестке миссис Фортескью, с помощью которой она завлекла Джо Кахахаваи в ловушку.

Росс вывел осужденных из зала суда, Дэрроу, Лейзер и я последовали за ними. Келли с нами не пошел. Когда я бросил на него последний взгляд, он присел на край своего стола, сложив на груди руки. На его губах играла сардоническая полуулыбка, выражающая его отношение к происходящему.

В коридоре к нашей процессии присоединились журналисты, несколько друзей и родственники осужденных, среди них и Изабелла, и мы вывалились на улицу под льющиеся с небес потоки солнечного света. Пройдя мимо статуи короля Камехамехи, наша группа остановилась, чтобы переждать поток транспорта, остановилась на том самом месте, где был похищен Джо Кахахаваи.

Затем майор Росс повел нас дальше, через Кинг-стрит, мы вошли в открытые ворота и, словно крысы за Крысоловом, двинулись по широкой дорожке мимо ухоженных лужаек, а затем вверх по ступенькам величественного и смешного Дворца Иолани, построенного в стиле рококо. Майор провел нас через огромный тронный зал с гобеленами на стенах, и резными стульями и помпезными портретами полинезийцев в европейских нарядах. Вскоре прессу и остальную компанию сопровождающих разместили в комнате ожидания, а мы поднялись по широкой лестнице в большой зал, за которым находились правительственные помещения, включая губернаторские.

Я шел рядом с Джоунсом, он улыбался, как дурачок, разглядывая высокие потолки и искусную деревянную резьбу, у него, правда, хватило ума выбросить сигарету.

— Шикарная тюрьма, — сказал матрос. — Гораздо лучше, чем у вашего приятеля Аль Капоне. Интересно, как у него дела? Я слышал, что на днях его специальным поездом перевезли в тюрягу в Атланте.

— Ему следовало нанять вашего адвоката, — отозвался я.

Майор привел нас в просторную, устланную красным ковром комнату, где навстречу нам из-за внушительного стола красного дерева поднялся губернатор Джадд — приятного вида тип с овальным лицом и в круглых очках в черной оправе. Он указал на приготовленные стулья. Нас ждали.

— Пожалуйста, садитесь, — сказалгубернатор, и мы сели.

Когда все разместились, Джадд тоже сел, сложив на груди руки. Он скорее походил на мирового судью, чем на губернатора, и уважительно произнес:

— Мистер Дэрроу, насколько я понял, вы хотели бы, чтобы я выслушал ваше прошение.

— Да, сэр, — сказал Дэрроу.

Он протянул руку, и сидевший позади него Лейзер вложил в нее листок бумаги. По мне, так эти церемонии были немного смешны, но вполне соответствовали окружающей обстановке.

— Нижеподписавшиеся обвиняемые, — начал читать Дэрроу, — по Делу территории Гавайи против Грейс Фортескью и других, а также их адвокаты, сим почтительно просим ваше превосходительство, во исполнение возложенной на вас власти миловать, а также ввиду рекомендации жюри присяжных по вышеозначенному делу, смягчить приговор, вынесенный ранее по вышеуказанному делу.

Дэрроу поднялся, сделал шаг вперед и передал листок губернатору. Старик сел, а губернатор, который чертовски хорошо знал содержание документа от первого до последнего слова, взял его и прочел, а потом сделал вид, что обдумывает прочитанное. Кого он хотел провести?

Наконец Джадд произнес:

— Основываясь на данном прошении и учитывая рекомендацию жюри присяжных, приговор на срок до десяти каторжных работ заменяется заключением на срок до одного часа, что будет осуществлено под наблюдением майора Росса.

Миссис Фортескью вскочила и всплеснула руками, как горничная в мелодраме.

— Это самый счастливый день в моей жизни, ваше превосходительство. Я благодарю вас от всего сердца.

Джадд подвергся череде крепких рукопожатий, включая Лорда и Джоунса, которые заявили:

— Спасибо, губ! Вы молодчага!

Судя по напряженному взгляду за круглыми стеклами очков, Джадд явно чувствовал себя неуютно, если не откровенно стыдился себя, и после непродолжительной бессмысленной болтовни — Томми, например, сказал: «Как жаль, что я сейчас не в Кентукки и не могу увидеть, как улыбнется этому известию моя мать!» — Джадд взглянул на часы.

— Скажем... э... что ваш час начался в тот момент, когда сегодня утром вы покинули Перл-Харбор, что означает... Э... что он истек. Удачи вам всем.

Очень скоро наша маленькая группа, за исключением губернатора, уже позировала представителям прессы на балконе дворца. Когда пресса обнаружила, что я не являюсь адвокатом, а лишь ничтожным следователем, меня попросили отойти в сторону. Меня это вполне устраивало, и я стоял и, улыбаясь про себя, наблюдал за нелепыми съемками. Словно лучшие ученики класса, а не осужденные за убийство, их адвокаты и женщина-вдохновительница преступления, стояли они, сияя самодовольством.

Дэрроу улыбался, но улыбка была несколько усталой и неестественной. Майор Росс, казалось, забавляется по-настоящему. Только стоявший со сложенными на груди руками Джордж Лейзер смотрел куда-то вдаль и, похоже, думал о чем-то своем. Роль второй скрипки при великом Кларенсе Дэрроу стала для него хорошей школой, но, возможно, это оказалось не совсем то, чего он ожидал.

Грейс Фортескью порхала и трепетала, светская бабочка по свой сути, извергая одну глупость за другой.

— Я буду так рада вернуться назад в Соединенные Штаты, — сказала она корреспонденту гонолулской «Эдвертайзер», который любезно не стал напоминать ей, что она и так находится на американской земле.

Но поток ее глупостей прекратился, когда репортер спросил ее, приедет ли она когда-нибудь сюда при более приятных обстоятельствах, чтобы насладиться красотой островов.

Она почти огрызнулась, не сумев сдержать рвущиеся наружу горечь и злость:

— Покинув это место, я никогда сюда не приеду, никогда в жизни!

Затем она дрожащим голосом разразилась речью, в которой высказала надежду, что в результате случившихся с нею «неприятностей» Гонолулу станет «более безопасным местом для женщин».

Изабелла тоже внесла свою лепту в это безумие, схватив меня за руку и выпалив:

— Ну разве это не чудесно!

— Едва удерживаюсь, чтобы не запрыгать от радости!

Она притворилась, что сердится.

— Ты злюка. Но я знаю кое-что, от чего настроение у тебя поднимется.

— И что же это?

— Моя подружка уехала.

— Какая подружка?

— Ну ты знаешь... моя подружка, та подружка.

— Да? О! Хорошо. Хочешь вернуться в отель и... э... поплавать или заняться чем-нибудь другим?

— Чем-нибудь другим, — сказала она и сжала мою руку.

Если она хотела отпраздновать эту чудесную победу, что ж, я мог составить ей компанию. В конце концов, работа была сделана, мы отплывали через пару дней, а я даже еще не загорел.

Правда, учитывая «что-то другое», что имела в виду Изабелла, сомневаюсь, что мне удастся как следует загореть.


* * *

Первыми, с благословения военно-морских сил, отбыли матросы. Дикон Джоунс и Эдди Лорд сохранили свои звания — адмирал Стерлинг публично заявил: «Мы не признаем законными ни суд, ни приговор» — и были на эсминце отправлены в Сан-Франциско, чтобы через Панамский канал попасть на Атлантическое побережье, где их ожидала служба на подводной лодке «Басс».

Военно-морские силы переправили также и Талию, а вместе с ней Томми, миссис Фор-тескью и Изабеллу, на «Малоло», использовав для этого минный тральщик, который подошел к грузовому трюму. Повестки на имя Талии с требованием прийти в суд в качестве истицы, были выписаны Келли скорее всего для виду, но полицейские этого не знали и предприняли серьезные попытки заставить ее туда явиться.

Когда Дэрроу, Лейзер, их жены и я прибыли в порт к отплытию, намеченному на полдень, то были встречены приветливыми девушками-островитянками, которые обвешали нас гирляндами цветов, а оркестр отеля «Ройял Гавайен» играл свою традиционную «Прощальную», пока мы поднимались по трапу и расходились по своим каютам.

В коридоре, на пути к себе в кабину, я стал свидетелем состязания в крике между одетым в штатское гавайским полицейским с круглым темным лицом и капитаном военно-морских сил, в полной форме и с квадратной челюстью.

Коп махал повесткой перед носом капитана, который загораживал дверь каюты, принадлежавшей, по всей видимости, Мэсси.

— Вы мне не приказывайте! — кричал коп.

— Обращайся ко мне «сэр»! — рявкнул морской капитан.

Гаваец пытался оттолкнуть капитана в сторону, а капитан отталкивал его назад, крича:

— Убери свои руки!

— Это ты убери свои руки!

Я уже начал прикидывать, следует ли положить конец этому ребяческому скандалу, когда за спиной у меня раздался знакомый голос:

— Детектив Моокини! Благородное побуждение не знает границ. Обращайтесь к капитану с уважением!

Рядом со мной оказался державший в руках панамскую шляпу Чанг Апана.

— Вы всегда можете воспользоваться тем хлыстом, — сказал я, — если они не послушаются.

Чанг мягко улыбнулся.

— Послушаются.

И как по волшебству, мужчины с невинным видом пожали руки, заверяя друг друга, что всего лишь выполняли свой долг.

— Моокини! — позвал Чанг, и круглолицый коп, возвышавшийся над Чангом на две головы, только что не подбежал к нему и встал с опущенной головой. — Поздно жаловаться на плохой очаг, когда дом в огне. Возвращайтесь в управление.

— Слушаюсь, детектив Апана.

И полицейский со своей повесткой ушел.

Капитан сказал:

— Спасибо, сэр.

Чанг кивнул.

Дверь каюты открылась, и высунулась голова Томми.

— Все в порядке, капитан Уортман?

— В полном порядке, лейтенант.

Томми поблагодарил его, кивнул мне и скрылся в каюте.

Чанг пошел со мной ко мне в каюту.

Я спросил.

— Вы поднялись проследить, чтобы повестка не была вручена?

— Возможно. А возможно, и для того, чтобы попрощаться с другом.

Мы обменялись рукопожатием и немного поболтали о его большой семье, живущей на Панчбаул-хилл, и о том, как он совсем не собирается на пенсию, но наконец раздалось оповещение провожающим «сойти на берег», и он поклонился и пошел по коридору, нахлобучивая свою панамскую шляпу.

— Никакого изречения на прощание, Чанг?

Маленький человечек обернулся ко мне и, черт побери, чуть было не подмигнул мне, даже тем глазом, где проходил шрам.

— Совет по окончании дела — все равно что лекарство на похоронах, — сказал он и, коснувшись своей шляпы, ушел.

На второй вечер нашего возвращения домой, я стоял, облокотившись о поручни «Малоло». На мне был белый вечерний пиджак, я смотрел на серебряную рябь океана. Одной рукой я обнимал Изабеллу Белл, и ее светлые волосы, которые трепал ветерок, касались моей щеки. Я обнимал ее и пытался представить, как снова начну гоняться за карманниками на Ласалл-стрит. Я не мог нарисовать достаточно ясную картину, но действительность весьма скоро вернет меня в привычное русло. Так было всегда.

— Я слышала ваш разговор с мистером Дэрроу, — сказала Изабелла, — насчет твоей работы на него.

Вся наша компания — Томми и Талия, миссис Фортескью, Руби и К. Д., Лейзеры, и я — ела вместе в столовой корабля, за одним столом. Одна большая счастливая семья, хотя Талия со мной не разговаривала. Или я с ней, если уж на то пошло.

— Я надеюсь полностью работать на К. Д., — сказал я.

— Ты уйдешь из полиции?

— Да.

Она теснее прижалась ко мне.

— Это было бы славно.

— Ты одобряешь?

— Конечно. Я хочу сказать... что это романтично. Значительно.

— Что?

— Быть главным следователем Кларенса Дэрроу.

Я не стал развивать эту тему, потому что считал, что она пытается заставить себя думать, будто по возвращении домой, к концу путешествия, я смогу стать кем-то солидным. Она, конечно, обманывала себя. Я все равно останусь представителем рабочего класса, да еще и евреем, и только в особых условиях морского романа я смог, по меркам света, оказаться подходящим парнем.

— Почему Тало зла на тебя? — спросила она.

— Разве?

— Ты не можешь сказать?

— Я почти не обращаю на нее внимания. Я сосредоточился на некой ее кузине.

Изабеллу стиснула мою руку.

— Глупыш. Там было что-то, о чем я не знаю?

— Там — это где?

— На Гавайях! Мне не следует этого говорить, но... по-моему они с Томми ссорятся.

Я пожал плечами.

— После всего случившегося некоторая напряженность в отношениях неизбежна.

— Их каюта рядом с моей.

— И?

— И по-моему, я слышала, как что-то разбилось. Ну когда вещи бросают.

— А! Супружеское счастье.

— По-твоему двое не могут быть счастливы? Навсегда, вместе?

— Ну, конечно. Посмотри на океан. Вот это навсегда.

— Да?

— На достаточный срок.

Мы занимались любовью в моей каюте — утром, днем и ночью. Она стоит у меня перед глазами — мягкие очертания тела, его изгибы, маленькие тугие груди, глаза закрыты, приоткрытый в экстазе рот, ее кожа в лунном свете, льющемся в иллюминатор, приобретает оттенок слоновой кости.

Но я ни на секунду не обманывался. Это был, в буквальном смысле этого слова, корабельный роман, и я говорил ей то, что она хотела слышать. Там, дома, я не был достаточно хорош для нее. Здесь же, на этом пароходе, я был обходительным детективом, который возвращался на материк с далекого тропического острова, где успешно участвовал в раскрытии гнусного преступления, совершенного мерзкими темнокожими мужчинами против очаровательной и невинной белой женщины.

И такой парень заслуживал того, чтобы лечь с ним в постель.


* * *

13 февраля 1933 года прокурор Джон Келли предстал перед судьей Дэвисом и объявил о снятии обвинения в деле против Хораса Иды, Бена Ахакуэло, Генри Чанга и Дэвида Такаи. Судья удовлетворил ходатайство. Прошло достаточно времени, чтобы общественность как на Гавайях, так и на материке с безразличием встретила известие о прекращении дела.

Более ясного подтверждения своей невиновности ребята Ала-Моана не получили, но это позволило им благополучно влиться в повседневную жизнь острова. Хорас Ида стал хозяином магазина, Бен Ахакуэло — членом сельского управления пожарной охраны с наветренной стороны Оаху, остальные, насколько мне известно, тоже занялись самыми обычными делами.

Правда, некоторое возмещение они получили — в лице Талии Мэсси, которая время от времени оказывалась на виду, особенно когда, два года спустя после убийства Джозефа Кахахаваи, поехала в Рино, чтобы развестись с Томми. В тот вечер, когда состоялся развод, Талия приняла яд в ночном клубе.

Эта попытка самоубийства оказалась неудачной, и месяц спустя, на пароходе «Рим», который направлялся в Италию, она вскрыла себе вены в ванной комнате своего номера. Ее крики, пока она это делала, привлекли внимание, и эта попытка тоже провалилась.

Мне стало нехорошо, когда я прочел об этом в чикагских газетах. Дэрроу был прав — Талия Кэсси жила в его же самой созданном аду и никак не могла из него выбраться.

Время от времени, то там, то здесь самая известная в двадцатом веке жертва изнасилования попадала на страницы прессы. В 1951 году она набросилась на беременную женщину, свою квартирную хозяйку, которая возбудила против нее иск в размере десяти тысяч долларов. В 1953 году она стала известна как сорокатрехлетняя студентка Аризонского университета. В том же году она сбежала в Мексику, чтобы выйти замуж за студента двадцати одного года. Два года спустя она развелась.

И наконец в июле 1963 года в Уэст-Палм-Бич, во Флориде, куда она переехала, чтобы быть поближе к матери, с которой они, однако, жили отдельно, Талия вырвалась из своего личного ада. Мать нашла ее мертвой в ее квартире, по полу в ванной комнате, где она лежала, были разбросаны пузырьки из-под барбитуратов.

Подобно ребятам Ала-Моана, Томми Мэсси наслаждался свободной от внимания общества жизнью. В 1937 году в Сиэтле он женился на Флоренс Стормс, а в 1940-м ушел из армии. Переехал вместе с женой в Сан-Диего, где они жили тихо и счастливо, Томми успешно продвигался на гражданской службе.

Миссис Фортескью пережила свою дочь, но сейчас и она уже умерла, как и многие другие. Кларенс «Жердь» Крэбб, который так и не вернулся в юридическую школу после того, как олимпийская слава привела его в Голливуд, где он снимался во второразрядных фильмах. Мэр Нью-Йорка Джимми Уокер, который с позором ушел в отставку — Дэрроу не защищал его. Детектив Джон Джардин, чья репутация крутого и честного полицейского со временем превзошла славу Чанга Апаны. Дьюк Каханамоку, чья деятельность в Голливуде оказалась не столь успешной, как у Крэбба, но который закончил владельцем процветающего ночного клуба. Майор Росс, который стал начальником тюрьмы Оаху и навел в ней порядок, для начала посадив Дэниела Лаймана и Луи Каикапу в одиночные камеры, чего те вполне заслуживали.

Адмирал Стерлинг, Джон Келли и Джордж Лейзер тоже уже давно сказали «прощай» этой жизни.

Не имею ни малейшего представления, что стало с другими офицерами и матросами — Брэдфордом, Стокдейлом, Олдсом, доктором Портером и остальными. Последнее, что я слышал — то, что Эдди Лорд был еще жив, имел приличную, хорошо оплачиваемую работу, но был нелюдим, жил в квартире над пригородным гриль-баром, проводя все свободное время у телевизора.

Кроме Дэрроу, Джоунс был единственным из основных участников того фарса, с которым я встретился еще раз. Совершенно случайно мы оказались рядом за стойкой бара в отеле «Палмер Хаус» в Чикаго. Это случилось летом 1964 года. Я не узнал его — не то чтобы он сильно изменился, разве что поседел, пополнел, но кто из нас не избежал этой участи?

Думаю, я не ожидал, что Дикон Джоунс будет в костюме и консервативном галстуке в полоску, даже если двойной скотч, который он заказал, что-то да значил.

— Кажется, я вас знаю, — сказал он грубоватым, но приветливым голосом.

Я все еще не узнал его.

— Да? — И обратился к бармену: — Ром и кока.

— Вы ведь Геллер? Нат? Нейт?

Я улыбнулся и сделал глоток своей смеси.

— Видимо, вы меня знаете. Мне жаль, но я не могу припомнить, где...

Он протянул руку.

— Алберт Джоунс... помощник механика. В последний раз мы виделись во Дворце Иолани, где меня помиловали.

— Черт меня побери, — сказал я и, рассмеявшись, пожал его руку. — Дикон Джоунс. У вас дьявольски респектабельный вид.

— Администратор в банке, в Массачусетсе, если вы можете этому поверить.

— С трудом.

— Ну и дела! Давайте найдем кабинет и разберемся друг с другом. Черт! Только подумать, через столько лет наткнуться на детектива Кларенса Дэрроу.

Мы нашли кабинет и потолковали. Он приехал сюда на съезд банкиров, а я, разумеется, по-прежнему жил и работал в Чикаго, мое детективное агентство процветало. В то время я и сам иногда чувствовал себя скорее администратором, чем детективом.

Мы немного перебрали. Он сказал, что в последний раз видел Эдди Лорда в сорок третьем на подлодке «Скорпион», хотя часто вспоминает его. Мы обсудили Талию Мэсси, которая недавно умерла, и Джоунс признался, что был о ней невысокого мнения.

— Как личность она представляла из себя ноль, — сказал он. — Она и мизинца вашего не стоила. И ноги у нее были так себе — ни икр, ни коленок.

— Но Томми вам, должно быть, нравился.

— Мэсси — это был человек, настоящий офицер. Понимаете, он немного испугался, когда мы замочили того парня, но поставьте себя на место лейтенанта — по-настощему высококлассное академическое образование, выходец из высших кругов. Естественно, он занервничал... мы же нарушали закон!

— А как Джо Кахахаваи? Он нервничал?

Джоунс хлебнул скотча, хмыкнул.

— Он перепугался до смерти. Представьте себе... сидим, скажем, мы с вами, а тут сидит ниггер, и я вынимаю «пушку». Ясное дело, он перепугается, верно? Разве что будет последним дураком, а тот парень дураком не был.

— Он действительно признался?

— Нет, к дьяволу. По правде говоря, приятель... он не был так уж напуган. Спустя какое-то время он совладал с собой... было видно, как страх в нем превращается в ненависть. Может, он думал о том, что сделал бы, если б встретился с кем-нибудь из нас с глазу на глаз.

— У вас не было к нему ненависти? К Кахахаваи?

— Нет же! Я ни к кому не испытываю ненависти. И потом, страх это проявление ненависти, а я не боялся этого черного ублюдка. Мне он был не нужен... я его не боялся.

— Значит Томми его допрашивал, а он не сознавался. Дикон... что, черт возьми, на самом деле случилось в том доме?

Джоунс пожал плечами. Странно было наблюдать, как хорошо одетый банкир напился до превращения в просоленного моряка, разглагольствующего о своих расистских взглядах.

— Мэсси о чем-то спросил его, и этот ниггер на него кинулся.

— И что потом?

Он снова пожал плечами.

— Я пристрелил ублюдка.

— Вы его пристрелили?

— Я, черт возьми. В точности под левый сосок. Он упал назад, и дело было сделано.

— Вы хоть понимали, что делали?

— Да, я знал, что делаю. И, ясное дело, понял, что все пошло наперекосяк. Мы здорово вляпались и понимали это.

— Где были миссис Фортескью и Лорд, когда прозвучал выстрел?

— Они были на улице. И прибежали, когда услышали выстрел.

— Как вела себя старушка?

— Чуть в штаны не наложила. Подбежала к Томми и обняла его. Она его обожала.

Он сказал мне, что это была его «дурацкая идея» положить тело в ванну, что сестра Талии Хелен бросила пистолет в зыбучие пески где-то на пляже. Я спросил, сохранил ли он тетрадь с вырезками из газет, и он ответил, что да и что он, случается, достает ее, чтобы доказать, что «когда-то был знаменитым».

— Забавно, — сказал он. Тряхнул головой. — Первый человек, которого я убил.

— И как вы себя чувствуете?

— Сейчас что ли? Как и тогда.

— И как же?

Он пожал плечами.

— Слез я не лил.

И он глотнул скотча.

Через несколько лет, узнав, что Джоунс умер, я тоже не стал лить слез.

Чанг Апана был ранен в дорожном происшествии в том же 1932 году, сбивший его водитель скрылся. Это наконец заставило Чанга уйти в отставку из полиции Гонолулу, хотя он продолжал работать в частной службе безопасности почти до самой своей смерти в ноябре 1934 года. В последний путь великого детектива провожало множество высокопоставленных лиц и оркестр отеля «Ройял Гавайен», во всем мире появились некрологи, отдавая последнюю дань уважения «настоящему Чарли Чану».

Когда в 1980 году мы с женой приехали на Оаху, чтобы присутствовать в Перл-Харборе на мемориальном чествовании на военном корабле США «Аризона», я отправился поискать могилу Чанга на кладбище Маноа и нашел ее заросшей диким виноградом и сорняком. Я очистил скромную плиту и повесил на камень гирлянду цветов.

Изабелла тоже умерла на Оаху, но похоронена на Лонг-Айленде. В 1937 году она вышла замуж за юриста, который тоже стал морским офицером и, по иронии судьбы, также был направлен в Перл-Харбор, что означало переезд туда и Изабеллы. Наше знакомство тогда не оборвалось, и она написала мне очень теплое, забавное письмо в связи со своим возвращением в Гонолулу и призналась, что возила мужа на «наш пляж», но не рассказала ему его истории. Письмо было датировано третьим декабря 1941 года. Я получил его через неделю после того, как японцы напали на Перл-Харбор, она стала одной из жертв среди гражданского населения, но ее трехлетний сын, второе имя которого Натан, уцелел.

Мы поддерживаем с ним отношения.

Кларенс Дэрроу больше уже ни разу не взялся за крупное дело. Я помогал ему в небольших делах, тогда же в тридцать втором, но он не смог осуществить свою мечту вернуться к полноценной практике. Напряжение дела Мэсси сказалось на его здоровье, что заставило Руби вмешаться, хотя он и съездил вместе с Руби в Вашингтон, округ Колумбия, чтобы по приказу Рузвельта выполнить там кое-какую работу. Президент допустил промашку, ошибочно посчитав, что старый радикал механически поддержит любую программу Нового курса.

Мы встречались у него на квартире в Гайд-парке, и Дэрроу продолжал убеждать меня уйти из полицейского управления Чикаго. И в декабре тридцать второго я последовал его совету, к чему меня подтолкнули некоторые внешние обстоятельства, и открыл детективное агентство.

К. Д. написал дополнительную главу к своей биографии, которую посвятил делу Мэсси. И когда он показал ее мне, чтобы узнать мое мнение, я выложил начистоту, что она весьма отдаленно напоминает то, что случилось.

В своей обычной мягкой манере он напомнил мне, что по-прежнему несет ответственность за своих клиентов, не может нарушить юридическую тайну или выставить их в дурном свете.

— Кроме того, — сказал он, глядя на меня поверх очков для чтения, в золотой оправе, — автобиографии никогда полностью не соответствуют истине. Никто не способен правильно бросить на себя взгляд со стороны. Каждый факт окрашен воображением и мечтой.

А я сказал К. Д., что если бы когда-нибудь описал свою жизнь, то рассказал бы все в точности... только я, мол, не писатель и не решусь на такое.

Он засмеялся.

— Учитывая чудесную, ужасную жизнь, которую ты ведешь, сынок, ты решишься, как некоторые сидящие перед тобой старики, написать мемуары. Потому что это единственное, что тебе стоит рассказать, и ты не сможешь праздно сидеть в тишине и ждать, когда наступит ночь.

Он умер 13 марта 1938 года. Вместе с его сыном Полом мы развеяли его прах над лагуной Джексон-парка.

Когда мы пришли на торжественную церемонию на «Аризону» и стояли на палубе этого до странности современного осевшего белого сооружения, размышляя о прерванных жизнях покоящихся внизу парней, моя жена сказала:

— Ты, наверное, очень волнуешься, оказавшись здесь.

— Да.

— Я имею в виду, что ты служил на Тихом океане, и все остальное.

Вполне естественное предположение с ее стороны — я служил на флоте.

— Это другие воспоминания, — сказал я.

— Какие другие воспоминания?

— Я был здесь до войны.

— Правда?

— Разве я никогда не говорил об этом? Дело, которое вел Кларенс Дэрроу.

Она скептически улыбнулась.

— Ты знал Кларенса Дэрроу?

— Конечно. Ты никогда не задумывалась, почему Гавайи так поздно стали штатом?

Так я и повез ее во взятом напрокат автомобиле, ведя экскурсию, которую не проведет ни один экскурсовод. Пали стояла на месте, естественно, как и Дыхало кита. И соседний пляж, который загорелось увидеть моей жене.

— Это же пляж из фильма «Отныне и во веки веков»! — воскликнула она. — Берт Ланкастер и Дебора Керр! Именно здесь они страстно занимались любовью...

И он тоже сохранился.

Но сколько же всего исчезло. Район Вайкики покрылся уродливыми высотными отелями, дешевыми магазинчиками сувениров и ордами японских туристов. «Ройял Гавайен», где остановились мы с женой, в основном не изменился, но казался меньше из-за окружавших его бесцветных небоскребов, а его торговый центр переместился на место бывшего выхода на Калакауа-авеню.

Горная сторона бульвара Ала-Моана была теперь застроена различными конторами, торговыми центрами и многоквартирными домами, выкрашенными в пастельные цвета. На стороне, обращенной к океану, вдоль берега протянулся общественный парк с купальнями и выложенными кораллами дорожками. Как ни пытался, я не смог воскресить в памяти прежний бульвар Ала-Моана и старую карантинную станцию для животных, и городок самостроя, и заросли, ведущие к океану.

Бунгало в долине Маноа, в котором жили Талия и Томми Мэсси, находилось в прекрасном состоянии и выглядело даже еще уютнее. Я подумал о том, знают ли нынешние обитатели его историю. Дом, где убили Джо Кахахаваи, тоже стоял на месте — самый убогий дом в этом, во всех отношениях аристократическом, квартале. Единственное строение, пришедшее в упадок, единственный двор, в котором стоял остов автомобиля...

— Иисусе, — сказал я, глядя на все это через дорогу из окна машины, — словно сгнивший зуб рядом со своими сияющими соседями.

— Неплохая строчка, — заметила жена. — Записать ее?

— Зачем?

— Для тебя, когда ты будешь писать о деле Мэсси.

— Кто сказал, что я собираюсь о нем писать?

Но она видела стопку исписанных листов в моем кабинете в нашем доме в Бока-Ратоне. Она знала, что постепенно, одно за другим, я описываю свои дела.

— Потом, — сказала она, доставая свою чековую книжку и используя для записи оторванную от депозитного бланка полоску бумаги, — ты еще будешь благодарить меня за это.

Спасибо тебе, моя хорошая.

Потому что я использовал ее, верно? И действительно описал историю Мэсси, окрасив ее воображением и мечтой.

Или так, или сидеть праздно в тишине и ждать, когда наступит ночь.

1

1 дюйм равен 2,54 см.

(обратно)

2

1 фунт равен 453,6 г.

(обратно)

3

1 фут равен 30,48 см.

(обратно)

4

Понсетия – цветок, у которого в декабре, к Рождеству, становятся красными верхушечные листья.

(обратно)

5

Торпеда (жарг.) – своего рода элита банды, выполняющая особо сложные поручения.

(обратно)

6

По-немецки «портной» – Шнайдер, а по-английски – Тейлор.

(обратно)

7

Меттерних Клеменс (1773-1859) – глава Австрийского правительства в 1809-1821 гг., канцлер в 1821-1848 гг. Противник объединения Германии. Конец его власти положила Революция 1848-1849 гг.

(обратно)

8

Шаббат – субботний отдых, праздник, предписываемый иудаизмом.

(обратно)

9

Петля – ж.-д. ветка, соединяющаяся с основной магистралью.

(обратно)

10

Коронер – следователь по делам, связанным с убийствами.

(обратно)

11

Пентхауз – фешенебельные апартаменты на крыше небоскреба.

(обратно)

12

Что означает помолвку.

(обратно)

13

По Фаренгейту; приблизительно 4° по Цельсию.

(обратно)

14

«Желтые страницы» – справочный указатель фирм и агентств в телефонной книге.

(обратно)

15

Арт-деко – стиль, вошедший в моду после Парижской выставки «Современное декоративное и промышленное искусство»

(обратно)

16

«Стеклянная челюсть» (жарг). – боксер, не умеющий держать удар.

(обратно)

17

Патронаж – раздача постов и должностей победившей на выборах партией в США.

(обратно)

18

Ай. У. У. – Союз промышленных рабочих мира.

(обратно)

19

Джон Уилкс Бут в 1865 г. застрелил президента США Авраама Линкольна в театре во время спектакля.

(обратно)

20

Действующим президентом в это время был Гувер; Рузвельта только что избрали от Демократической партии.

(обратно)

21

Олдермэн – член городского совета.

(обратно)

22

Сравнение со знаменитым чикагским пожаром 1871 года, когда выгорел весь старый город.

(обратно)

23

Так в США называют Чикаго, в котором из-за озерного местоположения всегда дуют ветры.

(обратно)

24

Игра слов: вместо «мой господин» (фр.) у него получилось «мой швец» (искаж. фр.-англ.).

(обратно)

25

Жена английского графа, по легенде проехавшая обнаженной через Ковентри, чтобы освободить его граждан от уплаты непосильного налога.

(обратно)

26

Гранд (огромный, великий и т. п.) – на амер. жаргоне тысяча долларов.

(обратно)

27

«Преданный Вам» – традиционная концовка писем.

(обратно)

28

Традиционно в США так называют жену президента.

(обратно)

29

Эль – местное название чикагской надземной железной дороги.

(обратно)

30

Разновидность складной кровати (по фамилии изобретателя), выкидывалась на пол из ниши в стене.

(обратно)

31

Верхний город.

(обратно)

32

Главный железнодорожный вокзал и станция метро в центре Нью-Йорка на Манхэттене.

(обратно)

33

Прозвище Луи Армстронга.

(обратно)

34

По Фаренгейту. Примерно 30° по Цельсию.

(обратно)

35

Образное название Бродвея в Нью-Йорке в той его части, где сосредоточены зрелищные и увеселительные заведения.

(обратно)

36

Доллар и десять центов (разг.).

(обратно)

37

Дурак, неудачник, растяпа и т. п. (евр.).

(обратно)

38

Жалкий гой (евр.).

(обратно)

39

Коктейль, содержащий джин, бренди, лимонный сок, гранатовый сироп, взбитый яичный белок и лед.

(обратно)

40

Дурачок, а также мужской половой член (евр.).

(обратно)

41

Клиент проститутки.

(обратно)

42

Двухместный автомобиль «шевроле».

(обратно)

43

В советском прокате этот фильм шел в 40 – 50-е гг. под названием «Капитан армии свободы».

(обратно)

44

Гарбо Грета (Грета Густафсон) – знаменитая американская киноактриса, шведка по происхождению.

(обратно)

45

Специально изготовленная из двух одинаковых монет подделка с одним и тем же изображением «головы» (президента или королевы) на обеих сторонах. Используется шулерами при игре в орлянку.

(обратно)

46

Игра слов. Дилл (англ.) – укроп, который используется в соленьях, маринадах и т. п. – Диллинджер – один из самых знаменитых американских гангстеров 20 – 30-х гг.

(обратно)

47

Традиционная форма американской полиции темно-синего цвета.

(обратно)

48

Длинноногий (англ.).

(обратно)

49

Одно из прозвищ Аль Капоне.

(обратно)

50

Сермэк был избран мэром от Демократической партии.

(обратно)

51

Игра слов. Его Честь (с прописных букв) – титулование судей и мэров. Фраза означает, что герой вывалял честь мэра в грязи перед судьей.

(обратно)

52

Здание муниципалитета, ратуша.

(обратно)

53

Американская актриса, исполнявшая детские роли.

(обратно)

54

Небольшой городок на Миссури, близ Канзас-Сити. В нем находятся одна из самых знаменитых тюрем Америки.

(обратно)

55

Нашумевшее на весь мир похищение и убийство малолетнего сына национального героя США летчика Чарльза Линдберга, первым перелетевшего через Атлантику. Подозреваемый в похищении был осужден и казнен, но виновность его до сих пор вызывает у юристов сомнения.

(обратно)

56

Обобщенное название организации Аль Капоне (разг.).

(обратно)

57

Лофт – чердачное помещение, оборудованное либо под квартиру (часто большую и дорогую), либо под какие-то офисы и т. п.

(обратно)

58

Прозвище полицейских и национальных гвардейцев.

(обратно)

59

Прозвище полицейских и сыщиков, которым приходится много ходить. Означает также «простофиля, простак».

(обратно)

60

В боксе существует правило: когда секундант выбрасывает на ринг полотенце, это означает, что его подопечный боксер не в состоянии продолжать бой. Сам боксер не имеет права обжаловать это решение, означающее поражение.

(обратно)

61

Франклин Делано Рузвельт, президент США.

(обратно)

62

Игра слов: «фан» может означать опахало из перьев, веер, хвост веером, а также – болельщика, поклонника и т. п.

(обратно)

63

Имеется в виду мировой кризис, разразившийся в 1929 году, который привел к разорению тысячи банков, предприятий и десятков миллионов людей. После Краха наступила так называемая Великая Депрессия, сопровождавшаяся невиданной массовой безработицей. США вышли из нее лишь с приходом Ф. Рузвельта с его «Новым курсом».

(обратно)

64

Районы лачуг, названные так в «честь» Герберта Кларка Гувера, президента США в годы Краха и Великой Депрессии (1929 – 1933 гг.).

(обратно)

65

Дарроу Кларенс – знаменитый американский адвокат, на протяжении пятидесяти лет выступал на самых громких судебных процессах в США.

(обратно)

66

Дик – сокращенно от «детектив» (разг.).

(обратно)

67

Мик – сокращенно от Майкл – так в США часто называют ирландцев из-за распространенности у них этого имени.

(обратно)

68

Знаменитый американский грабитель 70 – 80-х гг. XIX века.

(обратно)

69

Хузиер – уроженец или житель Индианы, употребляется как прозвище.

(обратно)

70

Профессиональный убийца, гангстер-телохранитель (разг.).

(обратно)

71

Агент ФБР (сокр. от «государственный человек»).

(обратно)

72

Следователь, производящий дознание в случаях насильственной смерти.

(обратно)

73

Озарк – горное плато на севере Арканзаса.

(обратно)

74

Знаменитые дешевые автомобили, которые Генри Форд стал впервые собирать массовыми сериями на конвейере. Имели форму продолговатой коробочки с откидной брезентовой крышей.

(обратно)

75

Соответственно 95 кг и 178 см.

(обратно)

76

Игрок бейсбольной команды, который большой специальной рукавицей (вроде хоккейных вратарских) ловит мяч.

(обратно)

77

Барбекю – трапеза на открытом воздухе, в которой главное блюдо – зажаренная на вертеле дичь, домашняя птица или мясо.

(обратно)

78

Монетка в пять центов.

(обратно)

79

Непереводимая игра слов: Лес – сокр. имя, лесс – меньше (англ.).

(обратно)

80

«Сидящий при детях» (букв.) – так в США называют на несколько часов приглашаемых к маленьким детям «нянь», пока взрослые отсутствуют. Обычный приработок студентов.

(обратно)

81

Родстер – автомобиль с открытым двухместным кузовом, складным верхом и откидным задним сиденьем.

(обратно)

82

Так в США называют белых исполнителей негритянских песен, загримированных под негров.

(обратно)

83

В США запрещено распивать спиртные напитки на улице и в иных общественных местах из бутылки. Поэтому уличные пьяницы прячут бутылку в бумажный пакет или заворачивают ее в газету.

(обратно)

84

Джим Кэгни – популярный киноактер, много снимался в ролях гангстеров. В частности, в главной роли в фильме, который в СССР шел под названием «Судьба солдата в Америке».

(обратно)

85

Знаменитая федеральная тюрьма для особо опасных преступников на острове в заливе напротив Сан-Франциско. Ныне превращена в музей.

(обратно)

86

Остров в гавани Нью-йоркского порта, где проходили отбор и проверку иммигранты в США.

(обратно)

87

Schmuck – дурак, идиот (идиш).

(обратно)

88

Semper fi (лат.). – Всегда верен! – девиз морской пехоты США.

(обратно)

89

Батан и Коррегидор – острова Филиппинского архипелага.

(обратно)

90

Дaмoн Ранион – американский писатель (1880 – 1946).

(обратно)

91

Железное дно (от англ. Iron Bottom).

(обратно)

92

Поминальная молитва.

(обратно)

93

«Слушай, Израиль» – молитва.

(обратно)

94

«Браун дерби» – коричневая шляпа-котелок.

(обратно)

95

A.D. – Anno Domini – с Рождества Христова (лат.).

(обратно)

96

Omerta – круговая порука у преступников (ит.).

(обратно)

97

Жучок (от англ bug.).

(обратно)

98

На полицейском жаргоне означает – бить резиновой дубинкой.

(обратно)

99

Прозвище Аль Капоне. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

100

Лица, наживающиеся на азартных играх.

(обратно)

101

Неприкасаемыми за их смелость и неподкупность называли членов группы министерства юстиции из 9 человек, возглавляемой Элиотом Нессом, которая боролась спреступной деятельностью Капоне в Чикаго.

(обратно)

102

Перинная дорожка (англ.).

(обратно)

103

Почетный титул религиозного учителя (инд.).

(обратно)

104

Разновидность покера.

(обратно)

105

Тюрьма.

(обратно)

106

Вы немец?

(обратно)

107

Деловой район Чикаго.

(обратно)

108

Понимаете (ит.).

(обратно)

109

Система опознания преступников с помощью регистрации индивидуальных физических параметров и особенностей.

(обратно)

110

Бытовое название штата Нью-Джерси.

(обратно)

111

Капитал, вывозимый за границу, чтобы избежать налогового обложения и т. п.

(обратно)

112

Скопление лачуг на краю города, где в тридцатых годах проживали безработные.

(обратно)

113

«Фиш» по-английски означает «рыба».

(обратно)

114

Комические персонажи из книги Л. Кэрролла «В Зазеркалье».

(обратно)

115

«Холли» по-английски означает «падуб».

(обратно)

116

Эл — электропоезд, который по эстакаде проходит над некоторыми улицами.

(обратно)

117

Бутлегеры — нарушители «сухого закона» в США, контрабандные торговцы алкоголем.

(обратно)

118

Myлета — полотно красного цвета, на которое бросается разъяренный бык во время корриды.

(обратно)

119

Специальное помещение для хранения, ремонта и постройки яхт, лодок.

(обратно)

Оглавление

  • Макс Аллан Коллинз Синдикат
  •   Часть I Подпольный кабак1 9-22 декабря 1932 г.
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •   Часть II Застарелая боль в животе 7 января – 9 апреля 1933г.
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •     Глава 11
  •     Глава 12
  •     Глава 13
  •     Глава 14
  •     Глава 15
  •     Глава 16
  •     Глава 17
  •     Глава 18
  •     Глава 19
  •     Глава 20
  •     Глава 21
  •   Часть III Тауер Таун 9 апреля – 25 июня 1933 г.
  •     Глава 22
  •     Глава 23
  •     Глава 24
  •     Глава 25
  •     Глава 26
  •     Глава 27
  •     Глава 28
  •     Глава 29
  •   Часть IV Несбывшиеся ожидания 1 сентября 1933 г.
  •     Глава 30
  •   Я перед ними в долгу
  • Макс Аллан Коллиз Двойник
  •   I Коммивояжер 13 июля 1934 г. – 23 июля 1934 г.
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •     22
  •     23
  •     24
  •   II Дочь фермера 24 августа – 1 сентября 1934 года
  •     25
  •     26
  •     27
  •     28
  •     29
  •     30
  •     31
  •     32
  •     33
  •     34
  •     35
  •     36
  •     37
  •     38
  •     39
  •     40
  •     41
  •   III Там, где похоронены тела 9 сентября 1934 г.
  •     42
  •   Я обязан каждому из них
  • Макс Алан Коллинз Сделка
  •   Пролог Больница святой Елизаветы Конгресс Хайтс, Мэриленд 26 ноября 1942 года
  •   Остров Гуадалканал 4 – 19 ноября 1942 года
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •   Тем временем в больнице Святой Елизаветы Конгресс Хайтс, Мэриленд 1 февраля 1943 года
  •     1
  •     2
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •   Недобитая уткаЧикаго, Иллинойс 2 февраля – 20 марта 1943 года
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  • Макс Аллан Коллинз Неоновый мираж
  •   Книга I Убийство в Чикаго 24 июня – 31 августа 1946 года
  •     Глава 1
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •     Глава 11
  •     Глава 12
  •     Глава 13
  •     Глава 14
  •     Глава 15
  •   Книга II Убийство в Вегасе 15 декабря 1946 – 20 июня 1947
  •     Глава 16
  •     Глава 17
  •     Глава 18
  •     Глава 19
  •     Глава 20
  •     Глава 21
  •     Глава 22
  •     Глава 23
  • Макс Аллан Коллинз Похищенный
  •   Пролог 4 марта 1932 года
  •     Глава 1
  •   1 Одинокий орел 5 марта – 18 апреля 1932 года
  •     Глава 2
  •     Глава 3
  •     Глава 4
  •     Глава 5
  •     Глава 6
  •     Глава 7
  •     Глава 8
  •     Глава 9
  •     Глава 10
  •     Глава 11
  •     Глава 12
  •     Глава 13
  •     Глава 14
  •     Глава 15
  •     Глава 16
  •     Глава 17
  •     Глава 18
  •     Глава 19
  •     Глава 20
  •     Глава 21
  •     Глава 22
  •     Глава 23
  •     Глава 24
  •   Промежуточный период Апрель 1932 – сентябрь 1934
  •     Глава 25
  •   2 Одинокий волк 13 марта – 4 апреля 1936
  •     Глава 26
  •     Глава 27
  •     Глава 28
  •     Глава 29
  •     Глава 30
  •     Глава 31
  •     Глава 32
  •     Глава 33
  •     Глава 34
  •     Глава 35
  •     Глава 36
  •     Глава 37
  •     Глава 38
  •     Глава 39
  •     Глава 40
  •     Глава 41
  •   Эпилог 1936 – 1990
  •     Глава 42
  • Макс Аллан Коллинз Смерть в послевоенном мире
  •   Появление и становление Геллера
  •   Смерть в послевоенном мире
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •     12
  •     13
  •     14
  •     15
  •     16
  •     17
  •     18
  •     19
  •     20
  •     21
  •     22
  •     23
  •   Частная консультация
  •   Вызов на дом
  •   Мраморная Мильдред
  •   Слезинка клубничного цвета
  •   Грызня
  •   Им я обязан
  • Макс Аллан Коллинз Кровавый срок
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  •   Глава 22
  •   Глава 23
  •   Глава 24
  •   Глава 25
  •   Глава 26
  •   Глава 27
  •   Глава 28
  •   Глава 29
  •   Я благодарен им
  • Макс Аллан Коллинз Проклятые в раю
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  •   Глава 9
  •   Глава 10
  •   Глава 11
  •   Глава 12
  •   Глава 13
  •   Глава 14
  •   Глава 15
  •   Глава 16
  •   Глава 17
  •   Глава 18
  •   Глава 19
  •   Глава 20
  •   Глава 21
  • *** Примечания ***