Сполохи [Владимир Георгиевич Кудинов] (fb2) читать онлайн

Сполохи

ПОВЕСТИ

Сага о картошке Киноповесть

Научно-исследовательский институт плодоводства, овощеводства и картофеля, институтские лаборатории, поля, питомники, сады, различные службы и поселок — пятиэтажные блочные здания среди сосен, улица тихих одноэтажных домиков с курами на проезжей части — все это находилось в нескольких десятках километров от города.

Был конец мая, все наливалось растительной силою, поле и лес глохли от птиц.

По радио у соседей проникало восемь утра и начали передавать выпуск последних известий, когда за дверью квартиры академика Ивана Терентьевича Значонка послышалась какая-то возня. То ли постучались, то ли поцарапались.

Квартира была небольшая, в три комнаты, и кроме Ивана Терентьевича здесь жили его дочь Люда и идеи селекции.

Было Ивану Терентьевичу давно за шестьдесят, но он оставался крепким стариком. Был полноват, и все в нем казалось крупным, большим — и руки, и черты лица. Но в то же время ощущалось то одухотворение, что присуще исследователю и поэту. Коль селекция — это искусство, то большая селекция — большое искусство. Работы академика Значонка были хорошо известны не только у нас в стране, но и в таких «картофельных государствах», как Польша, ГДР.

Редкий обед и ужин проходили в этом доме без гостей. Иван Терентьевич приглашал приезжавших к нему агрономов, председателей колхозов и директоров совхозов, журналистов, научных сотрудников института, аспирантов и бригадиров. За столом можно было продолжить прерванную беседу, и это давало известную экономию времени. Что с того, что порою приходилось довольствоваться бутербродами с чаем, пирожными, овощными и рыбными консервами…

Иван Терентьевич, уже одетый в повседневный костюм — в нем можно было идти в институт, ехать по министерствам и в нем не стыдно было показаться своей картошке в поле — занимался в кабинете.

Две стены от пола до потолка были отданы книгам, над рабочим столом висели портреты Толстого и Достоевского.

Время от времени в доме поселялись выпавшие из гнезда птенцы и бездомные щенки. В память о вальдшнепе с перебитым крылом на книжной полке сохранялась сухая известковая капля, а в память о бельчонке не был обновлен переплет тома Пришвина, «прочитанного» бельчонком, — корешок книги был погрызен.

— Кто-то там царапается, — сказал Иван Терентьевич дочери. — Наверно, Танька.

Люда варила на кухне утренний кофе. Она открыла дверь, и мимо нее проскользнула трехлетняя девочка в легком пальто и кокетливом красном берете, остановилась в дверях кабинета.

— Фу на тебя, насекомец! — дунул Иван Терентьевич, как дуют на одуванчик.

Девочка привычно дернулась телом, будто под напором ветра.

— Ты сам насекомец! — Прошла вперед, стала к Ивану Терентьевичу спиной и толкнула его, требуя, чтоб взял к себе на колени. А потом сказала:

— Здравствуй!

— Здравствуй.

— Ну, а еще раз: здравствуй!

— Здравствуй.

— Ну, а еще раз… — Так могло продолжаться, наверно, бесконечно долго.

— Ты прилетела мешать мне, синица?.. Маму одела, на горшок посадила, молоком напоила — сейчас поведешь ее в садик?

— Да! — засмеялась Таня, прищурила плутовские глаза. И по всему было видать, что подобные игры со стариком ей ужасно нравятся.

Девочка потянулась за толстым карандашом «Великан», что лежал на столе, за исписанными листами бумаги. Вообще-то, глаза ее разбежались, она не знала, за какое дело приняться в первую очередь.

— Э-э, мать моя, погоди. Вот чистый лист бумаги — рисуй свои цветочки.

— Папа, кофе готов, — сказала из кухни Люда. На ней было короткое платье, маленький белый передник. Прямые волосы падали на покатые плечи.

— Идем, идем, — отозвался Иван Терентьевич и, прихватив карандаш и бумагу, с девочкой на руках прошел в кухню. — Ну, отвечай — только очень честно — что будешь есть? — сказал он ей.

Девочка молча запустила руку в вазу с конфетами.

Дверь на лестничную площадку оставалась открытой, и в нее заглянула Галина, миловидная соседка, Танина мать. На руках она держала одетого в ясли сына. Ребенок смотрел на мир внимательными круглыми глазами.

— Доброе утро, — сказала она. — Танька у вас?

И увела девочку к ее большому неудовольствию.

А приходила Таня едва ли не каждое утро. Иван Терентьевич привязался к девочке. Посмеиваясь над собой, добродушно называя себя старым дуралеем, отыскивал с нею на рассохшихся половицах линии «классов» и какой-нибудь ерундой, например, стиральной резинкой, играл в «классики». Вся игра заключалась, собственно, лишь в том, что Танька торопливо «забивала» очередь: «Первая!..» — и он торопливо на том же языке говорил: «Вторая!..»

— Будут и у тебя внуки, папа! — говорила Люда, наблюдая эти забавы.

Дочери было тридцать. Иван Терентьевич думал, и не без оснований, что в девках она засиделась оттого, что боялась обидеть, оскорбить и его самого, и названного брата Юлия, который любил ее и который не смел признаться ей в собственных чувствах. Матери Люда не знала, она погибла в войну вскоре после родов. Не помнила, как в их доме появился осиротевший Юлик Кучинский, но сколько помнила себя, столько помнила и его.

Юлик и Люда закончили Горецкую сельскохозяйственную академию, защитили кандидатские. Люда работала в лаборатории микробиологии НИИ. Юлик — вначале агрономом, а теперь председателем колхоза в Чучкове, сравнительно неподалеку от Значонков. Иван Терентьевич оказывал ему помощь в картофелеводстве, давал элитные семена высококрахмалистых сортов.

Вот из-за этих-то высококрахмалистых с новой силой и разгорался нынче сыр-бор.

Вскоре после войны, когда на наши поля хлынул из Европы рак, Иваном Терентьевичем был выведен раковоустойчивый «палачанский». Неприхотливый сорт быстро расселился, давал невиданные урожаи, и все бы хорошо, когда бы не низкое содержание в клубнях крахмала.

Жизнь требовала новых сортов, и все последние годы Иван Терентьевич работал над ними. Но ведь известно, чем лучше плоды, тем их труднее получить. И крахмалистые не стали исключением — при равных условиях они оказались менее урожайными.

Значонок доказывал, что надо способствовать районированию новых сортов, менять систему закупок, что надо избавиться наконец от неразберихи, когда столовые сорта идут как технические, а технические — как столовые.

С его доводами соглашались, обещали поправить положение. И сегодня, тотчас после завтрака, Иван Терентьевич собирался ехать в город, чтоб узнать, какие сорта пошли по полям основными.

Что это даст — эти его хождения, старые и новые пояснительные записки, подробные расчеты, — что это даст, он еще не знал. То есть сомневаться в конечном решении не приходилось, весь вопрос заключался — когда.

«Палачанский», собственный сорт, превращался для него в первого врага.

День был жаркий и душный. Вокруг города ходила гроза. Гром погромыхивал пока далеко и незлобиво.

В кабинете у Капранова заканчивалось совещание, когда приехал Иван Терентьевич. Он сел у самой двери. Разговор, как он понял, шел в основном о картошке.

Капранов сделал жест, приглашая пересесть поближе, но Значонок отмахнулся.

Почти все присутствующие так или иначе были ему знакомы. Люди сидели на стульях вдоль стен, вокруг Т-образно сдвинутых столов, накрытых тяжелым зеленым сукном. Жужжал настольный вентилятор. За широкими окнами лился горячий уличный гул.

Иван Терентьевич, отдуваясь и утирая платком лицо, отчего-то вспомнил о прохладе мраморных маршей, которыми подымался к Капранову. Платок был большой — как суворовский, что лежит под стеклом в Историческом музее в Москве.

Итоги совещания подводил Капранов. Это был обходительный человек лет пятидесяти, в белоснежной сорочке и безупречном костюме. На его губах блуждала легкая располагающая улыбка, движения были мягкими, но за всем за этим ощущались и воля, и сила.

Кажется, он был немного смущен вторжением Значонка.

— Дорогие товарищи, — сказал Капранов, — мы откровенно обсудили наши дела и снова утомили друг друга цифрами. Цифры, как известно, не поэзия, но в нашем случае они больше поэзии. Прошлый год был тяжелым для сельского хозяйства, этот же обещает… пока обещает, — поправился, улыбнувшись, Капранов, — быть вполне благополучным. С посевной управились в срок, стоит теплынь, и, как по заказу, выпадают дожди. Но мы не вправе забывать, какая ответственность лежит на наших плечах. Кормить страну — дело нешуточное.

— Какие площади отданы под крахмалистые? — подал голос от своей двери Значонок.

— Вы сразу в атаку, Иван Терентьевич, — как большого ребенка, пожурил его Капранов.

Он встал за столом, давая понять, что совещание закончено и что он сам ждет удобного момента отпустить людей.

Пикироваться со Значонком при всех было выше его сил.

— Ни один сорт не может сегодня сравниться с «палачанским» по урожайности, — тихо добавил Капранов. — И в этом наша с вами общая беда, Иван Терентьевич.

Вентилятор развернулся в его сторону, пошевелил листки бумаги, что лежали на столе, и, удовлетворенный, пошел вновь по полуокружности.

Никто не уходил, разговор — или спор? — Значонка с Капрановым касался каждого.

— Мне неловко повторять сто раз на день, но я вынужден делать это, — сказал Значонок. — Если на килограмм привеса, — он сердито показал на свое грузное тело, и все присутствующие сдержанно улыбнулись, — идет двенадцать килограммов «палачанского», то крахмалистых только шесть-семь. Об этом все знают? — обвел он взглядом собрание.

Об этом знали все.

— Крахмалистые требуют улучшенного агрофона, — слабо возразил Капранов.

— Ну и улучшайте!

Капранов пожал плечами.

— Культура поля всегда шла рука об руку с культурой человека, — помедлив, вздохнул он так искренне, что ему невольно посочувствовал бы любой сторонний наблюдатель — и в самом деле, не хватает еще кое-где этой культуры, черт бы ее побрал. — Я очень люблю старый анекдот о богатом американце, спросившем английского садовника, что такое культура, — продолжил он. — «Вам нравится этот газон?» — в свою очередь спросил садовник. — «Конечно! Как вы ухаживаете за ним?» — «Очень просто: подкапываю, поливаю, вношу удобрения, подстригаю…» — «Действительно, просто!» — воскликнул американец. — «Но вам с вашими миллионами не скоро удастся создать подобное, — грустно сказал садовник. — Ведь так надо делать изо дня в день в течение… трехсот лет. Вот это и есть культура».

— Анекдот хорош, хоть и не ко двору рассказан, — буркнул Значонок. — Мы уже сегодня в состоянии выполнить план по валу одними крахмалистыми. Надо только приложить руки.

— Сомневаюсь, — уронил Капранов, покачав головой.

— Так все же — сколько земли выделено под крахмалистые?

— Почти четверть от всех картофельных площадей.

— А обещали не менее трети… Выходит, «обсуждать будем коллегиально, решать буду я»?

Воцарилась неловкая тишина.

— Не все и мы решаем. Тем более я, — сказал наконец Капранов.

Сколько он знал Значонка, он всегда побаивался нежданной смены его настроения. Добродушный и ироничный Иван Терентьевич мог вспылить, стать желчным и занудливым. Тогда он не щадил ни твоего самолюбия, ни твоих седин, нисколько не беспокоился, что скажут о нем самом другие.

В этой непосредственности была бы определенная прелесть, не задевай она больных твоих струн.

А знал он Значонка с первых послевоенных лет — по окончании Тимирязевки работал у него на опытной станции. Но потом обстоятельства сложились так, что пришлось просить перевода, перейти с селекции картофеля на злаки, со злаков — на овощи. Ничего путного, понятно, выйти из этого не могло, ведь селекция — это долготерпение и постоянно чистое сердце. Приглашение перебраться в город Капранов встретил с облегчением.

Вспоминать о своей неудаче в науке Капранов не любил.

— Здесь я вижу пищевиков, — сказал Значонок, — а они умеют считать деньги и знают, что каждый дополнительный процент крахмала в клубнях приносит миллионные прибыли. А мы с тобой, Франц Иосифович, ради «вала», ради цифири и рапортов возим с полей воду.

— Иван Терентьевич!.. — с легкой укоризной сказал Капранов — мол, о чем мы говорим, кому-кому, а нам-то с вами хорошо все известно. И не надо сгущать краски.

— Конечно, за цифирью жизнь спокойней. А кому не хочется спокойной жизни? — насмешливо сказал Значонок.

— У нас было мало семян. К тому же хозяйства неохотно переходят на крахмалистые.

— Некоторые хозяйства, — въедливо уточнил Значонок.

— Да, — вынужден был согласиться Капранов.

— Потому что для них бульба — она и есть бульба, абы побольше. Совхозы и колхозы должны получать не только за вес картошки, но и за качество.

— И это верно, — кротко согласился Капранов. — Но ведь не сразу и Москва строилась. Подождем будущего года. У нас есть время все как следует обмозговать.

— Я не вправе был тешить себя надеждами, — задумчиво сказал Значонок, — вас нетрудно понять. И все же я надеялся на лучшее. Я надеялся на тебя, Франц Иосифович.

Значонок понимал, что в словах Капранова был свой резон. Но он знал и другое: если сегодня отнесешься к делу с прохладцей, завтра можешь застать все на прежних местах.

— И будущего года, не обессудь, я ждать не могу, — закончил он.

Никто в капрановском кабинете не заметил, как подошла туча. Но вот в распахнутые окна подул сырой ветер, скрылось солнце, и ударил гром.

Дождь все усиливался, и Иван Терентьевич не стал пережидать его, торопливо прошел к своей машине.

По дороге неслись потоки воды. Это был уже не дождь, а какой-то тропический ливень.

Проводя ладонью по мокрым плечам и вытирая платком голову, Иван Терентьевич с грустью думал: превратился, каналья, превратился собственный сорт в первого врага.

…Людмила Значонок знакомилась с результатами анализов, когда в лабораторию зашел Бронислав Шапчиц. У молодого доктора наук были голубые скандинавские глаза, дымчатая бородка и ладная, тренированная фигура. Он был одет, как свободный художник — в пеструю рубашку и джинсы. Не хватало только косынки вокруг шеи.

Еще будучи студентом, Шапчиц всякий раз старался попасть на практику к Ивану Терентьевичу. А после академии два года проработал в его отделе. Потом уехал в нечерноземную полосу, где закончил выведение нескольких сортов картофеля, об одном из которых писали как о возможном супергиганте по урожайности, защитил диссертацию и прошлой осенью вернулся в НИИ.

Вернулся ради новейших работ Значонка. Работы он нашел, как нашел и его незамужнюю дочь.

Вначале Люда была равнодушна к ухаживаниям Бронислава. Ей претили его настойчивость и излишняя уверенность в себе. Порою казалось, что все в нем знало, как и что следует делать, сомнений для него не существовало. Ей же хотелось хоть изредка чувствовать в человеке раскаянье, беззащитность. Дарвинские слова о том, что только нравственное существо способно сравнивать свои поступки и побуждения, одобрять одни и осуждать другие, приобретали сегодня особую цену.

Но незаметно для себя Люда привыкла к каждодневным встречам с Шапчицем. И стала принимать все как должное. И, пожалуй, эти отношения пришли бы к развязке, если бы браку не противился отец. То есть прямого разговора с ним не было, но Люда знала, как отнесся бы он к подобному шагу.

Вот и сегодня за завтраком, по сути дела, без повода он нежданно сказал:

— Путь, карьера этого мальчика очевидны и для нас, и для него самого. Что же касается его предприимчивости, энергии, то это напоминает мне вулкан, выбрасывающий вату. Вообще же, твои нынешние симпатии, Людмила, мне кажутся по меньшей мере странными.

Люда была вольна соглашаться с ним и не соглашаться. Она не стала продолжать разговор, лишь обронила, что Шапчиц в тридцать пять стал доктором.

— Право, Люда, ты рассуждаешь, как баба в очереди за селедкой. — Иван Терентьевич сердито отпил глоток горячего кофе. — Мало ли шатается по белу свету спекулятивных и никчемных тем для диссертаций! Однако всякий раз это — тема, степень и солидная прибавка к жалованью. Тема забудется, и никто не скажет, что ты — казнокрад.

Сам Иван Терентьевич только в пятьдесят лет написал кандидатскую. Правда, получил за нее сразу доктора, а еще через год был выбран в академики.

— Да будет, будет на его голове академическая шапочка, чего понапрасну копья ломать! — И, как это часто с ним бывает, вдруг смягчился и с надеждой заключил: — Бог с ним, не будем говорить ничего дурного о людях в их отсутствие: земля услышит и им передаст.

И на душе с самого утра сегодня было нехорошо. Что-то тревожило Люду — может, утренний разговор с отцом, может, она думала об этой его поездке в город, может, попросту напала хандра, беспричинно навещающая нас время от времени, — кто знает…

Бронислав прошелся по лаборатории, выглянул в окно, за которым переливалась неподвижная, омытая недавним дождем зелень.

— Вот последние данные, Людмила Ивановна, — подав толстый журнал, тихо сказала девушка-лаборантка и выскользнула за дверь.

— Ну, как ты? — спросил Шапчиц, взяв Люду за руку и участливо заглянув ей в глаза.

— Хорошо, — Люда слабо улыбнулась.

— Может, проведем сегодняшний вечер в городе? Я достал билеты на «Песняров».

— Вот как! — Люда оживилась. — На «Песняров», говорят, легче взять билеты в Варшаве или в Братске, чем у нас.

Она вновь села, теперь уже на диван. Шапчиц опустился рядом.

— Иван Терентьевич не вернулся?

Люда отрицательно мотнула головой. Шапчиц побарабанил пальцами по колену.

— Мне надо быть в конце дня в городе, — сказал он. — Приедешь одна, прямо в филармонию?

— Тебя, что же, вызвали?

— Да. Хотят попробовать мой сорт в колхозах и совхозах, специализирующихся на технических культурах.

— Попробовать или запустить?

— Запустить.

— Разве есть гарантии, что твоя картошка не попадет к нам на обеденный стол?

— Какие тут могут быть гарантии! Если упорядочат систему закупок, тогда другое дело… Высокоурожайный сорт, идущий на смену самовырождающемуся «палачанскому».

Помолчали. Словно угадывая мысли Людмилы, Шапчиц продолжил с извинительными нотками в голосе:

— И отказываться ведь от него не могу — столько лет работы…

— И докторскую тебе принес, — в тон ему сказала Люда.

— Спать с умной женщиной — все равно, что спать с Аристотелем, — усмехнулся Шапчиц. — Это еще в средние века было сказано… Что ж, докторская! Все мы сильны задним умом. Я потому и вернулся сюда, чтоб поближе быть к работам твоего отца. А своему сорту я теперь не хозяин.

Люда повернулась к Шапчицу. На ее груди в глубоком вырезе платья скромным огнем вспыхнул камешек топаза, оправленный в легкое серебро. Бронислав отодвинул его и коснулся губами молочной кожи.

«Газик», в котором до недавнего времени ездили разве что только председатели колхозов, поднялся по дороге к центральному корпусу НИИ.

Это приехал председатель «Партизана» Юлий Петрович Кучинский.

Кучинский сравнительно молод, — ему лет тридцать пять, он подвижен, деятелен и быстр умом. И вообще, это неунывающий человек: такие и на раскаленной сковороде в аду, подпрыгивая, весело орут: «Подкиньте, дров!.. Керосину плесните!..»

Кучинский сам вел машину и теперь, выбравшись из нее, с удовольствием размялся.

В вестибюле у стенки за столиком сидела вахтерша, милая интеллигентная старушка, по-домашнему пила чаек. Это не страж порядка, пропуска здесь ни к чему, она скорее для справок — кто из ученых на месте, кто в поле, кто уехал в город, кто захворал (это ж не комсомольско-молодежный штаб, ученый народ-то в летах). А может, ее здесь посадили просто затем, чтоб занять человека в его преклонные годы?

Кучинский, поздоровавшись, подарил ей несколько цветков сон-травы (остальные он оставил для Люды) и хотел было взбежать по лестнице, как старушка сказала:

— Я видела, что Иван Терентьевич утром входил в институт, но сейчас, по прошествии нескольких часов, я затрудняюсь с ответом, здесь ли он. Нет, бог весть где Иван Терентьевич — то ли проглядела, то ли запамятовала…

Кучинский весело улыбался, слушая вахтершу. Старушка была на редкость словоохотлива.

Он ткнулся в кабинет Значонка, но там никого не оказалось. Кабинет был невелик, здесь стояло лишь два стола, вешалка у дверей да книжные шкафы у стен. Стол академика был завален рукописями и почтой.

— Так, — пробормотал Кучинский, — картошкой здесь и не пахнет.

Тогда он прошел в другой конец коридора, заглянул в лабораторию.

— Как живете, караси?

— Ничего себе, мерси!.. — Люда встала навстречу и, принимая цветы, привстав на цыпочки, потерлась щекою о смуглую щеку Кучинского, легонько обняла его.

— Привет, старина! — сказал Кучинский растерянно улыбнувшемуся Шапчицу.

— Здравствуй, председатель.

— Мы собираемся с Брониславом на «Песняров». Есть два билета. Поедешь с нами? Наверняка возьмем с рук третий — ведь ты везучий.

— Сегодня я буду занят, как говорил один знакомый штабс-капитан из Пуховичей, до половины двадцать первого, — с сожалением сказал Кучинский. — Колхоз!.. — дурашливо показал он себе на шею. — А жаль, очень жаль… Ну, ладно! Вы потом мне все споете. — Он засмеялся мелким, тихим, веселым смешком. — Я к вам лишь на минуту. Иван Терентьевич где?

— Уехал в город.

— Уже вернулся, — сказал Шапчиц. Он стоял у окна и глядел на институтский двор. — Пошел в картофелехранилище.

Из окошка были видны двор, дорога, хранилище. Туда и шел академик Значонок. И была какая-то скорбь в его фигуре, медленном шаге.

— Даже к нам не зашел, — тревожно сказала Люда.

— Когда будут поносить и гнать вас, — сказал Шапчиц, — радуйтесь: так гнали и пророков, бывших прежде вас…

— Ого! — быстро взглянул на него Кучинский. — Я пойду к папа́. — И вышел.

— Я не вправе, конечно, вмешиваться в твои отношения с Кучинским, — сказал Шапчиц Люде. — Хоть он тебе почти что брат… Но знаешь, мне как-то… — Он виновато улыбнулся.

Люда слушала его невнимательно.

— Люда!..

— О, господи! О чем ты?! — изумилась она.

Тучи ушли за горизонт, и над мокрой землею курился пар, чтобы назавтра пролиться новым дождем.

Так было изо дня в день в то перволетье: дожди и солнце.

На пустынном дворе у самого хранилища в моторе «Беларуси» копался молоденький тракторист. С крыши капнул голубь, и парнишка, задрав голову, долгим взглядом посмотрел на него.

— Хорошо, что коровы не летают. Верно? — бросил ему Кучинский и вошел в огромное хранилище.

Ивана Терентьевича он нашел за сусеками, за бесконечными рядами стеллажей, на которых в бумажных пакетах и ящиках еще недавно хранились картофельные сорта и гибриды. Слабо горели лампочки под высоким потолком. Там же оживленно болтали воробьи. В распахнутые ворота в дали хранилища заглядывало солнце.

Иван Терентьевич в полном одиночестве сидел на порожнем ящике.

Тут всегда хорошо думалось — независимо от того, с картошкой было хранилище или нет, работали люди или было совершенно безлюдно.

И еще, разумеется, ему хорошо было в поле.

И в затяжную дождливую ночь.

Значонок обрадовался приезду Юлия, обнял его, коротко рассказал о злоключениях с «палачанским».

— Теперь он для меня точно дитя со взбалмошной наследственностью, когда ни ты сам, ни школа, ни книга ничего поделать не могут, — пожаловался он.

Кучинский невольно улыбнулся.

— У тебя-то хоть все в порядке?

— Пожалуй… В «Партизане» прекрасные всходы. А ранние сорта скоро зацветут. У нас будет молодая картошка недели на две-три раньше, чем у самого шустрого частника. Продам по цене боровика и… янтаря!

Теперь улыбнулся Значонок.

Кучинский стал председателем лишь прошлой осенью. И успел сделать пока немного. Но вот что уже строилось в колхозе: пруды на бросовых землях — раз, парники и теплицы по берегам прудов — два, открытая площадка для свиней — три.

По совету Ивана Терентьевича Юлик ездил к его старому другу, директору вилейского совхоза «Любань» Евгению Федоровичу Мироновичу за опытом. У Мироновича было редкостное хозяйство, в котором ничто не пропадало — ни клок земли, ни бульбинка. Все продукты либо шли первым сортом на рынок, либо перерабатывались на месте совхозными заводами. Заводов было четыре, еще два строились. Кроме того, у него же была и единственная на западе страны кумысная ферма, единственная теплица по выращиванию зимой шампиньонов, облепиховый сад и сад черноплодной рябины. Совхоз производил на ста гектарах угодий в два раза больше продуктов, нежели его соседи.

Юлик провел у Мироновича день и снял перед ним кепку.

Конечно, «Любань», как и «Партизан», работала только с последними сортами Значонка.

И Юлик сейчас говорил об этом.

Он говорил молчаливо слушающему Значонку не только для того, чтоб ободрить старика, лишний раз показать, что, мол, как бы ни было, а всякое доброе дело все равно живет и жить будет, и все остальное — мура собачья, он говорил все это еще и потому, что в любой передряге, при любых обстоятельствах верил: все, что ни случается, к лучшему. Верил в это, даже будучи битым.

Собственно, ведь таков и сам Значонок, коль вся его жизнь — это жесткая череда побед и поражений. Раз опусти руки, и не скоро увидишь победу.

Академик, крестьянский сын, жил думами о земле, душа его маялась: свели с полей чечевицу — виноват!.. Десять лет не сыскать градусника в аптеках — виноват!.. Осенью сорок первого попали в окружение под Смоленском — тоже!.. Люда, единственная дочь, засиделась в девках, теперь же принимает знаки внимания чересчур трезвого Шапчица — опять я, господи, виноват…

Но здесь нет отчаяния, есть только горечь.

И эта горечь — в его глазах.

— Три года назад я набрал в шапку семян. Сорту тогда не было названия. Я пересчитал всходы и под расписку сдал бригадиру. Теперь у колхоза будет целая плантация. А назвали наши мужики этот сорт «партизанским». Как достали, так и назвали…

Все помнит Значонок.

— И несмотря ни на что, колхоз все равно будет занимать все поля только отборными крахмалистыми…

Еще ниже опустилось солнышко. На стеллажах в пакетах и ящиках еще недавно находилось более двухсот тысяч самых невероятных гибридов.

Теперь они были посеяны.

Среди этих двухсот тысяч предстояло найти те родительские пары, которые смогли бы дать жизнь хотя бы двум-трем новым сортам.

Минул месяц. Успела отцвести сирень и зацвести картошка.

Иван Терентьевич шел по дороге из поселка, когда его догнал Шапчиц.

— Наверно, вы уже знаете об идее насчет моего сорта, — неловко начал Шапчиц.

— Слышал.

До НИИ оставалось с полкилометра, но Ивану Терентьевичу не захотелось идти эти полкилометра в обществе Шапчица. Я не дурю, сказал он сам себе, я просто хочу побыть в одиночестве.

— Я хорошо знаю о минусах сорта, — продолжал Шапчиц, чувствуя еще большую неловкость — старику этот разговор был явно неприятен. — Но все равно работа не прошла впустую: нам необходимо выделить гены урожайности.

— Гены урожайности, дорогой Бронислав Сергеевич, для нас хранит «скороспелка», — ответил Значонок сердито, точно ему приходилось напоминать об азах грамматики. — Авраам родил Исаака, Исаак — Якова, Яков — Иуду и братьев его, порядочных людей. У нас же «скороспелка» родила двух иуд: сначала мой «палачанский», а теперь вот и ваш, «шапчицкий». Что прикажете делать, когда он расползется по всем полям?

Шапчиц промолчал. Не умея преодолеть скованности перед Значонком, он злился на себя.

— С точки зрения заготовителя, уважающего лишь тонны, сорт заслуживает Государственной премии. А с нашей…

Значонок не успел найти сравнения, как Шапчиц, улыбнувшись, показал на надорванный карман его пиджака: Иван Терентьевич был одет что твой бригадир.

— Это я в него бутылку заталкивал, — усмехнулся Значонок. — За рубль двадцать семь. — И замедлил шаги у развилки: — Пойду в поле, поговорю со своей картошкой.

По дороге, заросшей по обочинам клеверами, зверобоем и подорожником, Иван Терентьевич поднялся на взгорок. Институтские постройки скрылись за купами старых деревьев. Перед Иваном Терентьевичем распахнулась летняя ширь. Заливались жаворонки, шел легкий ветер, все было напоено влагою и теплом.

Возле делянок стояли таблички с названиями сортов, но подавляющее большинство составляли гибриды. Эти были безымянны, под сложными номерами, как звезды в тридевятых галактиках.

А на одной из табличек — короткое броское слово: «Вера».

— Вера!.. — позвал Иван Терентьевич, и его голос дрогнул.

— Ваня! — вдруг услышал он и за мокрой пеленою явственно увидел, как этим же полем, все под ту же не обрывающуюся жаворонковую трель, все под тем же солнцем идет к нему, спешит навстречу прекрасная юная женщина.

И сам он молод, ловок и быстр, чист душою, чист сердцем, а природа обворожительно таинственна и понятна.

И на той же поросшей клеверами, подорожником и зверобоем дороге вдруг показывается полуторка, пылит себе в березовых присадах. И молодые люди, Иван да Вера, бегут наперерез, «голосуют». И вот уже трясутся по проселкам вместе с бабкой, что возвращается домой с бубликами на шее, вместе с веселым дядькой, что едет с местечкового кирмаша с поросенком, который хрюкает в мешке, тычется во все стороны мордочкой. Покойно, все дорого и непреходящее. Бабка — как мати, дядька — как батька, и Вера — как жена…

И видится Ивану Терентьевичу родной дом, ветры вдоль дороги, горячая бульба на столе, перья зеленого лука с темной крупной солью, чарка доброй горелки…

Сосед, безалаберный Астроном — целый выводок детей, а стреха в сенях дырявая: можно наблюдать за ночными светилами…

Астрономов мальчонка, который на вопрос: «Дома ли батька?» — ответил: «Почти что нет». — «Как это так?..» — «Запрягает коня, сейчас в местечко уедет».

Первые прокосы в росной траве, молодой заяц, которому едва на ухо не наступил, телка, удравшая со двора.

— Волнушка, Волнушка!.. — кричит на загуменье батька. Так звали ее по масти — розово-рыжий и белый цвета чередовались. — Каб тебя волки зарезали!.. — бранится батька в олешнике.

Скрипел коростель, было слышно иволгу и отца.

Но снова перед глазами лишь слово «Вера» на табличке…

Иван Терентьевич вытер увлажнившиеся глаза и вдруг решил ехать к Юлику. Сдавать, видно, стал, подумал он о себе.

К НИИ он пошел другой дорогой. Эта вела краем соснового бора, в котором еще месяц назад можно было найти среди иглицы и редкой травки готические сморчки и желтые, бурые или темно-синие строчки. Бор был чист, чем выгодно отличался от других лесов, что волею печальной судьбы оказались близ жилья, больших дорог, промышленных предприятий. На деревьях там и тут были прикреплены дуплянки, скворечники, и птичья молодь уже пробовала крыло. Встречались обработанные дятлом и белкой шишки.

Иван Терентьевич спустился по тропе, прошел задами к институту. Заглянул в лабораторию и застал Шапчица. Его рука лежала на Людиной руке.

— Я решил ехать к Юлику, — сказал Иван Терентьевич.

— Но ты не собирался… Что так вдруг?

— Столько времени не виделся с ним. Замотался небось председатель.

И была в этой сцене какая-то неловкость.

— Заодно посмотрю, как ведет себя там картошка, какого рожна ей надо, — пожевав полными губами, добавил Значонок.

— Вызвать машину? — предложил Шапчиц.

— Не стоит.

— До Чучкова сто верст неважной дороги… — с сомнением покачала головой Люда.

— А я соскучился по этой дороге и по автобусу. Попрошусь к Юлику в агрономы, — вдруг капризно добавил он.

Не заходя домой, Иван Терентьевич отправился на автостанцию. После школы, клуба и, разумеется, чайной это было самое оживленное место в поселке. К кассе стояла очередь. Значонок пристроился в хвосте. Тут многие знали его.

— Иван Терентьевич… — шепнула стоящая впереди женщина и показала глазами на вывеску, что висела над окошком кассы: «Имеют право приобретения билетов вне очереди: депутаты Верховного Совета СССР, депутаты Верховного Совета союзных и автономных республик…»

— Я оттого и стою, что депутат. Иначе бы полез напролом, — недовольно ответил Значонок.

Автобус был маленький, запыленный, скрипучий. А народ в нем ехал исключительно сельский — все с теми же кошелками, кошами, авоськами, мешками. Дядьки и бабки, парень, две молоденькие пригожуньи с открытыми коленками (тут не понять — студентки ли, учащиеся ПТУ или юные работницы).

Значонок сел около девчат — на заднем, молодежном, сиденье оказалось свободное место.

И, как это обычно бывает в подобных рейсах, кум Гаврила, что сидел на боковом сиденье около водительской кабины, узнал кума Петра, что шустро забрался в автобус перед Значонком и перехватил местечко получше.

— Га, Петр! — поздоровался кум Гаврила через весь салон.

— Давно и я тебя не бачил, братка! — поздоровался кум Петр через салон.

И опять-таки, как это обычно случается в подобных рейсах, тут оказалось много знакомых, лично знакомых или заодно, и завязался разговор, в котором принимали участие чуть ли не все пассажиры.

— У Янчиной матери свинья опоросилась. Двенадцать поросят принесла, холера…

— Надо бы взять у нее кабанчика.

— Дочка чучковского аптекаря в третий раз веселье гуляет…

— Для нее женихов — пруд пруди.

— Моя теща взяла себе примака… Через день выгнала! С работой, говорит, не справляется! Ха-ха!..

А на следующей остановке к шоферу подошел веселый круглый человек с небольшим чемоданом. На его щеках играли ружовость и здоровье, кепка едва прикрывала залысины. И вообще, он сильно смахивал на актера Леонова в комедийных ролях. Его провожала мать, маленькая суетливая старушка.

— Машина технически в исправном состоянии? — придирчиво спросил он.

— Что? — не сразу понял шофер.

— Машина, я спрашиваю, технически в исправном состоянии? — строго повторил «Леонов».

— Катись ты… — чертыхнулся шофер. — А если есть билет, садись в автобус да помалкивай.

Мать проворно показала шоферу билет, потащила сына к дверям автобуса.

— Аристократ местных авиалиний, — беззлобно сказал «Леонов» шоферу через плечо. — Разговаривать не хочет… Здравствуйте! — весело поздоровался он с пассажирами.

А старушка все суетилась, подобострастно заглядывала всем в глаза — доверяла сына.

— Разбудите, если заснет, в Тальке, — просила она.

Веселый круглый человек забрался в автобус, пошел по проходу, здороваясь со всеми за руку. Потом, хватаясь одновременно за козырек своей кепки и кепки Значонка, стал говорить: «Друг, давай поменяемся! Слушай, дед, давай поменяемся. Не глядя!..»

— Кончай, Миша! — отмахнулся Значонок (у Миши на руке было написано, что он Миша).

— Вот выпил вина, а теперь еду к деткам, — доверительно признался Миша, пытаясь сесть между девушками. Те потеснились, но посадили его рядом со Значонком.

— Воевал? — спросил Миша.

— Воевал, — ответил Иван Терентьевич.

— Эшелоны под откос пускал?

— Пускал.

— Молодец, — похвалил Миша. — Но со мною на пятьдесят штук пустил бы больше. Хочешь, я на тебе женюсь? — обратился Миша к своей соседке. — Крутнем романчик. Или хотя бы очерк.

Девушка полуотвернулась, и Значонок догадался, что она с трудом сдерживается, чтоб не расхохотаться.

— Крановщик! — узнал Мишу кто-то из пассажиров.

— Верно! — обрадовался Миша. — Я — крановщик Миша из «Межколхозстроя». Я тут по трассе, — со значением показал он за окно на пыльный грейдер, — коровники строил. Начиная с Тальки и до самого Чучкова у меня в каждой деревне по пацану.

Миша нашарил в ногах чемодан, положил его себе и Значонку на колени.

— Я каждый год всех навещаю, никого не забываю. У меня ж отгулов больше, чем вот у него трудодней, — показал Миша на шофера.

— Болтун! — увидел все в зеркальце и услышал все в своей кабине шофер.

— Застрелись на пять минут! — парировал Миша и, вспомнив о чемодане, открыл его. — Автомат с лампочкой — одному пацану, — сказал он, любуясь лакированной игрушкой. — Еще автомат — другому… — Миша снова полюбовался.

Чемодан был набит оружием, как чемодан террориста, угоняющего самолет.

Наконец Миша угомонился и, как предполагала его мать, уснул. На его лице появилась уморительно серьезная мина. Или, скорее, беспомощность, младенчество. Но почти на всякой остановке, при задержках у мостов, перекрестков подхватывался: «Талька?..»

Потянулись леса. Деревни располагались здесь далеко друг от друга. Лес был старый и прохладный. Захотелось напиться из блеснувшего у дороги ручья. Снять обувь и постоять на зеленой траве.

Иван Терентьевич достал из кармана пиджака сигнальный экземпляр «Хроники еловых лесов в декабре», которую писал зимой прошлого года в отпуске. Он вез показать ее Юлику. Запах типографской краски был стойким. Иван Терентьевич перелистал «Хронику», с удовольствием вспоминая работу над ней и думая, что в нынешней его поездке есть нечто от того, чем он был жив в единственном, по сути, за всю жизнь отпуске. Ему было легко и просторно. Он ехал не в служебной машине, а в маленьком, домашнего вида автобусе. Он давно так не ездил.

Еще много лет назад Иван Терентьевич получил право на бесплатные путевки и бесплатный проезд к «месту отдыха», но от всяких предложений относительно этих бесплатных благ отмахивался с глубокой душевной неловкостью. Больше того, за делами не брал отпуска вообще. То есть приказы по институту были — нельзя же нарушать букву КЗоТа, — приказы были, но они не касались ни его занятий в лабораториях, ни его семинаров, ни тем более работы в поле. Шел в поле в пять утра по росе — вот и весь отдых.

И вот вдруг решил поехать в леса. Пятого декабря использовал право на труд, а шестого выехал.

Иван Терентьевич не только не сожалел тогда, что поддался на Людины уговоры и поехал в дом отдыха, но и радовался нежданной затерянности в пространстве зимних лесов. Это было первое отлучение от каждодневных дел.

А начинались большие хвойные леса прямо за речкой. Наизволок в них уходила давно не езженная дорога. В полукилометре от дороги и в километре от опушки стоял сине-голубой дом отдыха.

Накануне приезда Ивана Терентьевича ветер сломал ель у заколоченного на зиму флигеля, а третьего дня сорвал беличье гайно. Несколько вечеров кряду не было ни электричества, ни телефонной связи с миром.

Ветер сменялся морозами, а морозы — ветром, и казалось, что послабление в погоде уже невозможно.

Земля была черна, и все вокруг — безжизненно; лишь в дальних чащах изредка удавалось застать за работой поползней и корольков да к столовой в обеденный час прилетали сойки — они молчаливо рассаживались на ветках ожидая, когда кто-нибудь покрошит на крыльце хлеба.

В довершение всего однажды загулял истопник — и загулял ветер по дому, деревянный дом мгновенно остыл, наполнился вдруг гулкими шагами и скрипом половиц, точно и он промерз насквозь.

Немногочисленные его обитатели, в основном люди пенсионного возраста, обычно коротали время в уютном холле на втором этаже. Здесь были мягкие ковровые дорожки, на стенке мерно стучали часы, и сквозь свист разбойничьего ветра можно было разобрать, как тяжелый стон шел лесом. В такие погоды хорошо говорилось о старых новостях, о здоровье — ведь у каждого было сердце, печень. Такие погоды вызывали досаду, но приносили и умиротворенье, потому что позволяли толковать о досужих пустяках вдоволь.

Времяпрепровождению в холле Иван Терентьевич предпочитал бесприютные эти леса в начале зимы, это стылое запустение в природе. Днями он пропадал в долгомошниках и борах, ходил заросшими черным подлеском просеками, ничуть не заботясь об ориентирах, о бесхлопотном возвращении обратно. И всякий раз неизменно плутал.

А по вечерам уходил в свою комнату, пододвигал к изголовью настольную лампу или свечу в граненом стакане, если не было света, забирался под одеяло и, подложив какой-нибудь плотный журнал, писал «Хронику еловых лесов». На ночь он читал по стихотворению Фета.

Наутро же, достав сигарету и пробормотав: «Ну что ты там сморозил об этих морозах?..» — пробегал глазами последние записи, докуривая сигарету, наслаждаясь теплом, которое хранила постель, торопливо одевался, торопливо завтракал, поднимал воротник пальто и вновь отправлялся в леса.

Конечно, он так же, как и те старички, что собирались в дремотном холле, привез сюда многое из того, чем жил прежде: от себя-то куда же денешься? Когда не было полевых работ, он начинал свой день дома с романса «Гори, гори, моя звезда», который негромко пел, подыгрывая себе на гитаре. И лишь потом брался за рукописи. Рукописи, как правило, были залиты кофе. Значонок добродушно чертыхался, оправдывался невесть перед кем: «Ничего, что Гек был разиня — зато Гек умел петь песни».

Здесь же, в лесах, не было черного кофе, как не было гитары и снисходительной к его чудачествам дочери. Здесь были уставшие от холода и затяжных ветров деревья, и, медленно шагая меж ними, он все равно перебирал гениальные строфы.

Что с того, думал Иван Терентьевич, что имя автора нам неизвестно. Не знаем же мы дерева, из которого сделан наш стол, карандаш.

И еще он думал, что в природе, в однообразных пейзажах, в лесной этой жизни есть полная завершенность.

И поэтому мысль — что с тобой станется, когда выпадут, а потом сойдут снега и талая вода унесет твой сегодняшний день, — эта мысль точно бы не тревожила.

Но вот однажды лопнул мороз.

С вечера пошел сухой мелкий снег, все побелело, но отчего-то не верилось, что это всерьез и грядущий свой день земля встретит преображенной. И только за полночь, когда повалили крупные теплые хлопья, окончательно стало ясно: пора больших снегов, равно и перемен, настала.

И верно. Маленькие елочки ушли под снег; опустились книзу лохматые ветви, и запахла хвоя; перебегая от дерева к дереву, оставила свои следы белка; поверх беличьих легли куньи; аккуратной строчкой прошила ельник лисица; перевел дыхание, дал снегу засыпать себя и мысленно послал благодаренье небу давно полинявший беляк.

А истопник Антошкин получил взбучку и, поскребывая в затылке, вовсю раскочегарил печь.

Народ в доме отдыха снова роптал, теперь уже от жары.

Так наступила зима. В одеждах беспечия шлялся борамиясноокий день, которого устраивала даже его коротенькая жизнь, смешили белки и анекдоты. В другой раз приходил меланхоличный день, который, бросив на заснеженный пенек рукавицы, садился на него и, пригорюнившись, ощупывая складку поперек собственного лба, печально глядел на глухие чащи. Были оттепели и метели, низкая хмарь и небесная чистота, пахло дымами и хлебом. В четких следах то отстаивался воздух до синевы, то поземка укладывала друг к другу снежинки. Под лапами поспешно идущего зверя поднималась пороша, скрипела дорога под легким возком, в великих страданиях нерестился налим. И вновь все казалось полностью завершенным.

Темные ночи слушали самих себя, светлые — прислушивались к петухам. В морозные ночи срывались и беззвучно уходили под глубокие снега звезды.

Иван Терентьевич торопился с завершением «Хроники». Поначалу работу над книгой он определил для себя как активный отдых, как запоздалую дань натуралиста природе — за лесом всю жизнь деревьев не видел.

И он ходил по лесу, разговаривал с ним, и деревья охотно вступали с ним в разговор.

А они, надо заметить, всегда умели и любили это делать. Жаль, что люди слишком долго возились со своими хитрыми датчиками и так поздно стали признавать за ними право на радость, на боль, грусть и негодование. Даже — на повышенную температуру при хворях… Сколько зазря погибло хороших умных деревьев!

И оттого, что зазря погибнет еще немало умного и хорошего, фенологическая хроника Значонка постепенно превратилась в страстную книгу по защите природы. Умри, Иван, — лучше не напишешь.

Утомившись, он разгребал ногами снег, собирал валежник, раскладывая на утоптанной площадке костер.

— Не слишком ли близко к моему стволу? — обеспокоенно спрашивала ближняя ель.

— Да нет… Я ж маленький разведу, ты не волнуйся.

Иван Терентьевич вырывал несколько листков из блокнота, совал в огонь горелые спички, порожнюю пачку из-под сигарет. Потом ломал ветки потолще, а когда и эти занимались пламенем, подкладывал толстые сучья.

Костер согревал ему руки; лес легонько шумел — и согревал ему душу.

— Ну ее к черту, — говорил он себе, — буду брать теперь отпуск.

— Правильно, — говорили деревья.

— Ладно вам, ребята, в этом деле я сам разберусь.

— Так ведь давно ж пора! — замечала вся просека.

— Идите вы, дремучие ворчуны…

— Ну, это нам не под силу, старик.

В теплый день он устраивался ненадолго под елью в ветвях, прислонялся к стволу и прикрывал глаза. И то ли ночь наступала, то ли все так же тянулся день. То ли филин ухал, то ли били перепела.

Но он по-прежнему слышал лес.

Потому что вырос в лесах и в лесах воевал.

Потому что лес был его «колыбель и могила — лес».

Между тем народу поубавилось. Сошли девочки, что сидели за Мишей, Мишу теперь никто не поддерживал сбоку, и сон его стал совсем неспокойным.

На одной из остановок Миша увидел парня с чемоданом — точь-в-точь таким же, как и у него. Парень ждал свой автобус и сейчас, прочитав на трафарете прибывшего «НИИ» — Чучков», отходил от него. Миша, с недоумением помотав головой, с изумлением подергав ею, вдруг вылетел с воплем: «Эй, куда?! Подарки детям…» С трудом разобравшись, вернулся обратно.

Да, к самым удивительным осложнениям может привести сельпо, торгующее по нескольку лет кряду товарами одной партии.

На этой же остановке в автобус вошла девушка с распущенными крашеными волосами. Она была в короткой белой юбке и ярко-красной блузе. Миша с готовностью пошевелился на сиденье, сделал вид, что подвинулся, словно сесть можно было только около него. Девушка прошла в салон, Миша с восхищением наблюдал, как она усаживается.

Наконец прибыли в Тальку.

— Добрый вечер, — сказал Миша шоферу и пассажирам, выбираясь наружу.

— До вечера еще далеко.

— Добрый вам вечер и всего вам доброго. Завтра прибуду в Чучков. Извините!..

Слышался блюз, и рыдал хриплый голос, с трудом выговаривающий английские слова, — душили слезы: над дверью с коричневой буквой «М», в выбитом окошке стоял портативный магнитофон. Крутились бобины. Из буквы «Ж» вылетела бабка.

В Чучкове Ивана Терентьевича встречал Юлий Кучинский.

— Как ты узнал, что я должен приехать? — обнимаясь, спросил Значонок.

— Люда позвонила, — отвечал Кучинский, любуясь стариком. — Ведь я недавно перебрался на новую квартиру, поближе к правлению. Живу у тети Вали Стельмашонок. Славная, теплая старушка, растит в одиночку сына, эдакую все понимающую личность. Да вот и он…

С кручи на битом-перебитом велосипеде, «ровере», раз за разом съезжал на дорогу белобрысый мальчишка лет двенадцати. За ним с веселым лаем носились дворняжки в репьях.

— Дима! — крикнул Кучинский. — Разобьешься!

И Димка с шумом шмякнулся о дорогу. Но живо подхватился, хоть это и стоило ему известных трудов, вновь забрался на «ровер». Кучинский и Значонок даже подойти к нему не успели.

— Руку ободрал, — сказал Кучинский.

— Ничего, до свадьбы заживет, — ответил Димка, лизнув ссадину.

— Ты бы еще вон там попробовал, — укоризненно сказал Кучинский, показав на горку повыше, в самом низу которой был бугорок, нечто вроде трамплина.

Значонок и Кучинский шли улицей села, сзади снова послышался грохот.

— Я так и знал, — с досадой проговорил Кучинский: в живописном облаке пыли под «трамплином» лежал Димка, а велосипед валялся в стороне. Одно колесо продолжало крутиться.

— Поразительный человек! — засмеялся Кучинский. — Боюсь с ним разговаривать: что ни скажи, обязательно сделает наоборот. Надо уходить, не то он опять что-нибудь выкинет.

— Такие местечки, — сказал Иван Терентьевич, — всегда населены исключительными личностями, Народу немного, все у всех на виду — потому и происшествий на душу населения больше, чем в городе.

— Здорово, Юлик! — вывернулся из боковой улочки мужичок лет сорока. — Ты где сегодня пьешь? Мы — на дереве!..

В проулке стоял могучий тополь. Наверху сидел парень и перепиливал толстый сук. Двое других оттягивали сук веревкой, чтобы тот не оборвал провода.

— Жаль дерева! — клялся мужичок. — Так ведь, холера, полы в хатах поднимает! Целиком не спилишь — на дома упадет, провода порвет… За каждый сук — по бутылке, братка!

— Ну вот, видишь, — смеялся Значонок, когда они отошли от «пьющих на дереве».

— Тут что ни встреча — то событие, — согласился Кучинский. — Этого, — он показал большим пальцем через плечо, — на промкомбинате прозвали «фальшивобутылочником» — сдает бутылки мешками… А вот навстречу шествует Суффикс — добрый старый чучковский учитель. Его фамилия из двух немецких суффиксов — Лер-нер. И, конечно, идет с уловом… Здравствуйте! — остановил он маленького учителя с проводочной удочкой и парой великолепных язей на кукане. Штанины рыбака были снизу мятые и мокрые.

— Ну и какая у вас сегодня была наживка? — спросил Кучинский, с восхищением разглядывая язей.

— Го’ох!.. Исключительно, го’ох! — опять же охотно отвечал Лернер. Приподнял добычу, тряхнул ею, полюбовался сам и дал другим полюбоваться и гордо пошел своей дорогой дальше.

— Это верно, ловил на горох. Только ведь язей-то он купил у пацанов на перекате.

Возле самого дома их нагнал и пронесся в конец улицы Димка. Не обернулся, точно бы и не заметил. Все те же лохматые собаки в репьях, деревенские дурочки, весело преследовали его.

Валентина Стельмашонок оказалась миловидной, еще молодой женщиной. Была чуточку полна, но, как говорится, годна для ваянья.

Иван Терентьевич взглянул на Юлика: дескать, такие у вас в Чучкове «старушки»?..

— Познакомьтесь: мой батька — Иван Терентьевич… — сказал Кучинский.

— Добрый день вам в хату, — сказал Значонок.

— Здравствуйте, — улыбнулась Валентина. Губы у нее были полные, зубы белые и улыбка хорошая.

— Валентина, моя хозяйка, — продолжал Кучинский, — бухгалтер, ударник соцтруда и Димкина мама. Скоро купим с ней барометр.

Валентина с изумлением взглянула на Кучинского.

— Лев Толстой, когда серчал на свою жену, снимал со стенки барометр и грохал его об пол, — пояснил он.

— Так уж и грохал! — усомнилась, вспыхнув, Валентина.

— Ну-ну, пошутил, — ретировался Кучинский. — Но один раз грохнул, это точно. — И вновь засмеялся.

Вошли в отдельную комнату Кучинского. Стол, кровать, пара стульев, подвесная полка с книгами составляли все ее убранство. Книги были сложены на стульях, на подоконнике и на полу — размещать их пока что было негде. Окошко выходило в сад.

— Вот новинки, — показал Кучинский на отдельную стопку книжек. — В городе, понятно, этого не достать.

— Пастернак… Катаев… Марсель Пруст… — узнавал Значонок книги по обложкам. — Эти у меня тоже есть. А Ставинского я читаю в оригинале. И вообще, Польша дарит нам хорошие книги… Взгляни, я получил сигнальный экземпляр «Хроники».

Кучинскому показалось, что старик чуточку зарделся от смущения, и обнял его. Он читал «Хронику» в рукописи и сейчас с удовольствием полистал.

— Валюша, — сказал Кучинский, появляясь в дверях своей комнаты, — нам бы вот это, а?.. — Он сделал рукою жест, будто разворачивал самобранку. — И отварной картошечки…

— О картошке мы сегодня говорить не будем, сегодня мы будем ее есть, — сказал Иван Терентьевич.

Вышли во двор, сели на лавочке. Тут явился петух, независимо прогулялся мимо по полудуге раз и другой.

— Ну, что? — негромко спросил Иван Терентьевич.

— Пошли мои ребята в рост, — так же негромко, заговорщически ответил Кучинский. — Очень умно ведет себя «партизанский». Не сорт, а гений…

— Жаль только, плохой семьянин: неохотно передает свои лучшие качества при скрещивании, — вторил Значонок. — Но жизнь по-настоящему любит.

— «Молодец» показывает себя молодцом…

— Трагедия с «молодцом» — скверно переносит машинную уборку.

— Немецкий «антарес» чувствует себя неважно…

— Никак не может забыть, что живет в гостях.

— Невыгодно мне продавать картошку, отец, — заплатят, как и всем, только за вес.

Значонок вздохнул.

— Завтра посмотрим поля, ладно? Ведь вы останетесь? Тем более завтра выходной.

Значонок кивнул.

— Юлик, — тихо сказал он, — ты не скажешь, что я выжил из ума на старости лет? Но я так хотел дождаться твоего брака с Людмилой, хотел дождаться внуков…

— Ну что я… — На лицо Кучинского легла тень. — Вы же знаете…

И снова кивнул Значонок.

— А как тут? — Он показал на Валентинин дом.

— Никак, — пожал Кучинский плечами. — Просто ближе к правлению.

Значонок посмотрел на него с сомнением.

И это сомнение точно бы передалось Кучинскому.

— Почему-то не хотела пускать меня на постой. Именно меня, — признался он с легким недоумением. — У нее всегда кто-нибудь да жил, а тут — ни в какую. Родила еще девчонкой от какого-то заезжего гусара, мается в одиночестве.

Стукнула калитка, и в ней появилось два велосипедных колеса. На одном велосипеде восседал Димка, на втором — мальчишка постарше. Ребята уцепились руками за забор.

— У вас поэма Маяковского есть? — спросил у Кучинского Димка.

— Есть. А какая нужна?

Димка взглянул на товарища. Тот дернул плечом.

— А!.. Нам все это до лампочки!

— До лампочки, — вздохнул Кучинский. — Ну да, конечно: век-то электричества.

Когда мальчишки укатили с завернутыми в газету книгами, Значонок спросил:

— Послушай, Юлик, а у нас с тобою есть?.. — И сделал жест, известный всем выпивохам и всем трезвенникам мира.

— Есть по маленькой, — отвечал повеселевший Кучинский. — В Греции все есть.

Наступал долгий теплый вечер. Земля, вода и небеса и все живое готовилось к отдыху.

А в доме Вали Стельмашонок накрывался стол. Сама хозяйка то хлопотала на кухне, то бегала к соседям или в погребок. Кучинский несколько раз отлучался в правление — кому-то звонил, кто-то звонил ему. Димка где-то гонял, не казал домой носа. Иван Терентьевич, сбросив пиджачок, нарезал на доске тонкими скибками хлеб, доставал из шкафчика посуду.

Дальше — больше: Иван Терентьевич как-то незаметно завладел газовой плитой (плита стояла на веранде), что-то там помешивал, что-то переворачивал, подсаливал, перчил, крошил репчатый лук.

Валентина застала его у плиты, вернувшись с тарелкой холодных соленых грибов.

— Милый вы мой хозяюшка! — раскрепощенно воскликнула она, бросив взгляд на кастрюли и сковороды.

— Что поделаешь, — сказал Значонок, — я ведь жизнь бобылем доживаю.

Валентина отнесла грибы на стол, вернулась на веранду и присела на табуретку.

— Для меня кухня — всегда отдых. У меня и литература кое-какая есть. Могу поделиться. Приедешь ко мне?

— Приеду.

— Люди знают истории королей, но не знают, к сожалению, истории своего хлеба. — Иван Терентьевич отщипнул кусочек горячей картофелины, посмаковал. — Двадцать два — двадцать три процента, — пробормотал он.

— О чем вы, Иван Терентьевич?

— Да все о крахмале, будь он неладен. Ведь я, можно сказать, спец по бульбе… Ты не сердишься, что я вот так тебе сразу — «ты»?

Значонок подошел к Валентине и провел рукою по плечу. На ее губах блуждала улыбка.

— Я непременно останусь у вас до утра, — сказал Иван Терентьевич, — потому что у вас тепло. Можно мне устроиться на сеновале?

— Иван Терентьевич, и в хате просторно!

— Нет, нет, пожалуйста!.. Я очень прошу. У меня ж своего сеновала нету. А порою находит блажь — хочется, чтоб ночь напролет было слышно, как вздыхает корова, близко слышать первого петуха.

— Я сейчас постелю, — сказала Валентина, но Значонок замахал руками: успеется.

Наконец пришел Юлик.

— Ну все, я свободен, — сказал он. — Со всеми переговорил, позвонил кому надо.

Дымилась картошка, посыпанная укропом и петрушкой, верещало сало на сковороде, мокрыми боками сияла бело-красная редиска. К палендвице была подана перетертая брусника и свежий хрен. В запотевшем глечике был ледяной березовый квас.

— Давненько не брал я в руки шашек, — сказал Иван Терентьевич, усаживаясь за стол.

Пожелали друг другу и всем на свете здоровья, выпили.

В молодости Иван Терентьевич любил и умел и выпить, и поесть. Теперь, конечно, годы не те, и от новой рюмки пришлось отказаться.

На огонек, на дразнящие запахи и звон посуды, как это издавна считается незазорным в деревне, захаживали сельчане. И, конечно, по обыкновению «ненароком». «Ой, у вас гости!» — с удивлением восклицала тетка и живо делала шажок обратно, в сторону веранды. Но только один, потому что ее должны были перехватить, усадить за стол. Тетка прекрасно знала это и на второй шаг не тратилась.

Так Иван Терентьевич оказался в окружении нескольких теток и дядьков, парней, бригадиров, механизаторов.

— За здоровьичко председателя, Юлия Петровича, — сказала одна лукавая тетка.

— За здоровьичко его батьки, Ивана Терентьевича! — сказала вторая.

— И — Валентины!..

— Ну, будем живы!

Валентина взглянула на Значонка. И старик удало отважился хлопнуть со всеми.

— Что будете робить с кобылами, Петрович? — сказал Кучинскому небритый дядька. — Неуж сдавать на колбасу?

— Я ж тебе сказал: организуем кумысную ферму. Вторую в республике.

— Жаль живёлу, — пожаловался дядька Значонку. — Свое отработала, трактор пришел на смену — дык что ж ее, это самое?

Все оказывали исключительные знаки внимания Значонку. По отношению к нему каждый чувствовал себя обязанным накормить, напоить и соломки постелить.

— Можа, у нас что и не так… У нас все просто, вы извините, — время от времени говорили ему.

— Палендвицы с брусникой не желаете? — интеллигентно предлагали ему.

— Вы кушайте, кушайте, — деликатно ухаживали. И не дай было бог отставить тарелку в сторону.

Вряд ли кто подозревал, что он академик, ученый с мировым именем. Впрочем, это было не столь уж и важно.

— Жаль скотину, — бубнил свое захмелевший небритый дядька. — Мы ж не китайцы якие. Это ж там еду́ть все, что ползает. Акрамя танков.

А публика все подваливала.

— За здоровьичко председателя! — говорила вновь прибывшая тетка.

— За здоровьичко его батьки! — говорила та тетка, что прибыла перед ней.

— За здоровьичко хозяюшки…

— Ну, будем живы! — подводил кто-нибудь черту.

— На быка Филарета якая-то хвороба навалилась, — зацепился небритый дядька за новую мысль. — Инфекция. Фельшар уколы делает…

— Что ж его, прокипятить, по-твоему?

— Кого прокипятить?

— Да Филарета, быка.

— Ты скажешь, Петрович… — помотал дядька головой.

— Жаль скотину, — в тон ему закончил Кучинский.

— Петрович! — не сдавался небритый дядька. — Это ж почему ты — «Петрович»? — Он взглянул на Значонка, на Ивана Терентьевича. — Фидель Кастро добился правды — я тоже хочу…

— Товарищ Борейко, давай-ка налей-ка, — прервал Кучинский дядькову речь. — И вообще, по новейшим рекомендациям НОТ, надо закусывать.

Дядька безропотно согласился с председателем. А потом объявил:

— Снова в Карелии сильный дождь.

Это было уже что-то новое…

— У меня ревматизм. Я дождь на тысячу километров чую.

— А я хотел покупать барометр, — простодушно сказал Кучинский. — Зачем он теперь?

— А чаму ты, Петрович, не взял себе квартиру в Доме молодоженов?

— Дак у меня жоночки еще нема!

— Дак оженись!

— Дак на ком?

— А я шла мимо, — появилась в дверном проеме новая гостья, — и думаю себе: ти свадьба, ти что… — Зыркнула на Кучинского, зыркнула на Валентину, и снова вспыхнула Валентина. — Добрый вечер вам в хату!

— За здоровьичко председателя!..

— За здоровьичко его батьки!..

— За здоровьичко хозяйки!..

— Ну, будем живы!

А потом бабы ударили песню. О том, как Ясь конюшину косил. И мужики подхватили.

Хорошо…

Иван Терентьевич отправился на покой прежде других. Юлик провожал его с фонариком. Постель оказалась уже приготовленной — кожух поверх сена, простыня, подушка и одеяло.

— Доброй ночи. — Значонок обнял Кучинского, прижался к его лицу, и Кучинский почувствовал, что щека старика была мокрой.

— Полно, отец… — Голос Юлика дрогнул.

Он оставил фонарик и вернулся к гостям.

На сеновале стало тихо, темно. Слабо доносилось застолье и далекий брех собак.

Иван Терентьевич лежал в темноте и вспоминал тот далекий вечер, когда впервые к нему на сеновал пришла Вера. Он вспомнил, что сначала скрипнула дверь, он вспомнил, как Вера проскользнула мимо молчаливо сидящих на насесте кур, лениво приоткрывших глаза, в которых коротко блеснул лунный свет. Вспомнил, как корова на мгновенье позабыла о жвачке, вспомнил, как он метнулся навстречу и как Вера, тяжело дыша, поднималась по лестнице, теперь уже грешная, навсегда родная и чистая, а с перекладин лестницы и обрешетин свисали сухие стебли трав…

Тогда он был молодой ученый, руководил работами опытной станции, располагавшейся на отшибе Зельчан.

Небольшой бревенчатый дом с простенькой лабораторией, сараи с инвентарем, конюшня да опытное поле — вот и вся станция.

Но этой станции выпала честь сыграть исключительную роль в картофелеводстве страны: она располагала уникальными формами растении, доставленными вавиловскими экспедициями из Латинской Америки.

Дело в том, что по грубым подсчетам Вавилова и Вульфа из двухсот тысяч видов высших растений человек использует двадцать тысяч, из них в культуре — две тысячи, из которых двадцать занимают девяносто процентов возделываемой площади, а стало быть, огромное количество самых разнообразных ботанических форм, сортов, генов оказывалось не у дел. Собрать и систематизировать образцы растений первыми пытались американцы, но в тридцатых годах отказались от своей затеи.

Отказались американцы, но не отказался Н. И. Вавилов, чье имя стоит сегодня в одном ряду с именами Линнея, Дарвина, Декандоля, Гумбольдта, — он организовывал экспедиции во все древнейшие центры земледелия, и за два десятилетия были обшарены все уголки Земли, было собрано около двухсот тысяч образцов растений.

И если, скажем, помощь директора Бюро растительной индустрии США Файрчайльда понятна и закономерна, то помощь негуса Эфиопии или других императоров была приятной неожиданностью. Но чаще случалось так, что экспедициям отказывали в визах, ограничивали районы исследований, приставляли соглядатаев, не позволяли вывозить семена. Шли на различные уловки — однажды сам Вавилов натолкал полные карманы косточек неизвестного ему туземного плода: вывоз плодов сурово преследовался, но личного обыска в аэропорту не проводили. Таможенный чиновник был ошарашен тем, что за несколько дней Вавилов поправился в их стране на два килограмма.

Так вот доставались годные для немедленного введения в культуру формы растений и «дикари».

Что же касается картофеля, то европейская селекция его основывалась всего на двух-трех случайных образцах, привезенных когда-то конкистадорами. Первоначальный европейский материал не пополнялся триста лет. Вавилов посылает в Латинскую Америку Букасова и Юзепчука, а потом приезжает и сам. Экспедиции исследуют древние земледельческие цивилизации ацтеков и майя в Мексике, чибча в Колумбии, инков в Перу, чилотов и аракуанцев в Чили. Здесь преобладают крупнолиственные растения — картофель, кукуруза, тыква, фасоль, перцы, томаты, табаки, хлопчатники. И, разбивая коленки о камни Кордильер, наши исследователи открывают еще около десятка неизвестных, диких видов картофеля, среди которых были даже невосприимчивые к фитофторе!

Когда были опубликованы результаты работы экспедиций, в эти районы тотчас отправились немцы и американцы.

Крупнейший генетик Америки Л. Денн однажды заметил, что советские ученые со своим, отличным от других, темпераментом, традициями и взглядами в своей коллективной работе были бесконечно революционны. В то время как ученые Запада склонны входить через традиционную парадную дверь, «советские коллеги по временам врываются через черный ход или даже проникают через пол… И это можно понять: русские для развития науки урывали средства от самого необходимого, а мы, например, в США — от излишков».

Станция Значонка получила все образцы дикой и культурной американской картошки, этого «потенциала», как говорил Вавилов, будущей нашей картошки. Эти виды высеваются, скрещиваются с местными. На станции и в Ленинграде, в вавиловском институте исследуются морфологические, анатомические, генетические и цитологические признаки растений, физиолого-биохимические и иммунитетные особенности. И дважды в год Значонок ездит в Ленинград для отчета о проделанной работе и координации будущей.

— Если ты встал на путь ученого, — говорил Николай Иванович, — то помни, что обрек себя на вечные искания нового, на беспокойную жизнь до гробовой доски. У каждого ученого должен быть мощный ген беспокойства.

Вавиловская эпоха была для отечественной науки эпохой Возрождения.

…Нет, не спалось сегодня Значонку на сеновале — и корова вздыхала, и пел первый певень, — не спалось. Он вспоминал, что было потом.

А была война. Черные самолеты, бомбардировка станции, первые погорельцы и беженцы.

Граница была близко, немец накатывался.

На Восток вывозились станки, промышленное оборудование, но как вывезти поле, это собрание генов, ценность которого — если о ней можно говорить — не сравнима ни с ценностью фабрички, ни с ценностью крупного завода?..

Мы медленно шли обочиной, заросшей одуванчиками, вспоминал сейчас Значонок. Мы держались с Верой за руки, и в этом была вся наша нежность, сила и беспомощность.

Мы прощались. У нас было мало времени, и поэтому мы молчали. Недосказанного между нами не оставалось.

Под тополями у конюшни сидели на бревнах несколько человек — все мужчины опытной станции. Тополиный пух лежал слоем. Лошади были запряжены, они отбивались от слепней. Тонконогий жеребенок впервые видел свою мать в упряжке. На фурманках были продукты, одежда, плотничий инструмент, десяток винтовок, патроны. Меня ждали.

Я помню все до мелочей, и в этом нет ничего удивительного: темные следы в росной траве, печальную пеночку на мутовке елки, саднящую тишину, цветочную пыльцу на мокрых туфлях, горечь Вериных губ — она кусала травинку, и на губах был зеленый сок. Вера попросила папиросу и, когда я раскурил и дал ей, сказала: «Жаль, что нет махры». Еще она сказала, показав на делянки: «Ведь этого не бросишь… — И, помолчав, добавила: — Немцы знают толк в картошке и до осени не тронут ни ее, ни меня. Они не посмеют стравить поля своей солдатне. А там будет видно…»

Я не сел на подводу, а пошел в отдалении. Дорога петляла по чернолесью. Здесь хорошо жилось черемухе и ольхе. Блеснуло озеро в топких берегах. В камышах били крыльями утки. Тележный поезд оставлял на дороге глубокий след. Всякий раз я видел только задок последней телеги, скрывающейся за очередным поворотом.

Я шел в одиночестве. Я оставлял все самое дорогое, что получил от жизни.

Я плакал, как плачу сейчас в глухой темени сеновала.

Тогда мне казалось, что нас благословил бы каждый добрый человек. Теперь я хочу только участия. «Плачущий ночью к слезам побуждает другого»…

По крыше зашелестел легкий дождик, и молодое сено, на котором лежал Иван Терентьевич, стало пахнуть еще резче. Он курил, держа сигарету над ладонью, чтоб не обронить на сено горячий пепел.

Что было потом?.. Сырой осенней ночью сорок первого — ни огонька, ни взбреха — собак немцы перестреляли сразу — Иван Значонок постучался в окно хаты бабы Тэкли: здесь, на хуторе, квартировала Вера.

Вера выбежала к нему в рубашке, в сапогах на босу ногу, бросилась на шею.

И только потом заметила, что он не один: со Значонком был молоденький партизан.

Провела впотьмах в хату, торопливо оделась, засветила лампу.

Сидели за столом, ели теплую картошку.

— Я заберу, Верочка, часть семян в лес, разнесу по хуторам. На всякий случай. Пусть весной высадят.

Вера кивнула.

— У меня все готово. — И вышла в сени.

— Я помогу, — подхватился Иван.

— Да ты поешь. У меня все под руками.

— Ну, как вы тут? — спросил Иван бабу Тэклю.

— Як мы? — усмехнулась Тэкля. — Тяжко. Я и баба, я и бык, я и лошадь и мужик — во як мы тут живем… Прислали фрицы своего агронома, але ж мы с Верочкой успели сховать добрую бульбу у лесе. Дык ён ковырялся, ковырялся, мотал головой, мотал, лаялся, ажно окуляры свалились. — Баба показала, как свалились у немца очки. — И велел весь урожай ихнему войску забрать. «А весной что робить, ты подумал, идол?!» — «Быть пора сеять, быть и семена». Но трошки оставили, едри иху махолку.

Вера вернулась с несколькими мешочками. В них были семена.

— Паспорта, результаты анализов — здесь же…

Аккуратно сложили все в рюкзаки.

— Самому бы выжить, — сказала Вера, — а тут картошка что малое дите: как бы не ушиблась, как бы не озябла…

— Это то, чем после войны придется кормить если не страну, то республику, — деловито сказал молоденький партизан.

По весне на лошадке, с рюкзаком за плечами объезжал Значонок лесные хутора.

— Дядька Иван, — говорил он старому леснику, — я у вас оставлю двадцать бульбинок. Посадите рядом со своею, но отдельно. Это для науки, дядька Иван, для тех, кто выйдет из этой треклятой войны живым. При случае я наведаюсь к вам. И обязательно — осенью.

— Добре, — говорил дядька Иван, поскребывая в затылке.

— А не приду — сохраните урожай до будущей весны и высадите. Вот тут на бумажке я все написал, — отдавал он лист бумаги. — После войны передадите какому-нибудь знающему человеку. Учителю, агроному.

— Добре, — соглашался, поскребывал в затылке дядька. Без слов понимая, что в войну трудно выжить не только людям, прятал свиток за божницу.

— Дядька Тарас… — говорил Значонок другому лесному человеку и оставил у него два десятка бульбинок, листки бумаги с непонятным текстом…

В мае сорок второго у Веры родилась дочь. Повитухой была старая Тэкля.

— Посмотрите за девочкой, — окрепнув, сказала Вера. — Я схожу в лес, проверю тайники.

И у тайников ее случайно застал немец: шастал чего-то в кустах. Веселый немец насвистывал песенку и с изумлением увидел Веру.

Вера бросилась бежать.

Веселый немец пустил ей вслед очередь из шмайсера, все продолжая насвистывать. Весенний лес был полон жизни.

Хутора немцы не тронули. Но от станции, от деревни только-то и остался старый придорожный крест с рушником и табличкой:

«Сохрани, господи, весь сию ото всякого злого нашествия. Дер. Зельчаны. 1915 год».

…И корова вздыхала, и шелестел добрый дождик — не спалось Ивану Терентьевичу. Может, забылся на час-другой, когда уже рассвело.

Но и этот короткий сон принес облегчение.

Ему приснилась лесная дорога из Зельчан к соседней веске. Дорога вела мимо хутора дряхлого Халюты, знаменитого тем, что все три его сына были попами. Болото, которое начиналось за версту до хутора, копани при болоте назывались Халютиными. Тут все лето были слышны выпь и дергач.

Было раннее утро. Солнце только-только подымалось за туманами над лесом. Пахло сыростью. По сторонам дороги росли старые черемухи. Зеленые, красные и уже спелые — крупные черные ягоды были высоко над землей. Их можно было достать лишь с высоких возов сена. Деревья «причесывали» эти возы.

Кобылка помалу трусила. Колеса повозки поскрипывали, постукивали на голых корнях.

Иван Терентьевич сидел на беремени американского клевера. Семена клеверов, думал он, были когда-то завезены в Новый Свет духоборами. Как и пшениц, ржи и овсов… Российские злаки и клевера стали основой американского и канадского земледелия. И вот вернулись назад, смешавшись с другими сортами.

Он не заметил, как кончился лес, как подъехал к Халютиному хутору. Он был враз ослеплен сверкающим, наполненным светом туманом, что вился над голубой водой копани, восходящим солнцем — а это было какое-то всеобъемлющее солнце. На берегу у брошенного в сочную траву полотенца стояла обнаженная купальщица, поперек ее высокой груди лежала белая полоса, а в дымной воде он увидел огненно-рыжую голову пловца.

Иван Терентьевич задохнулся от восторга и одновременно от оторопи. Это был прямо-таки рыжий черт в воде!..

Его точно бы не заметили. Во всяком случае, он с трудом отвел в сторону взгляд, отвернулся, и он не видел, был ли у копани переполох. И никаких голосов не услышал. Ни испуганных, ни гневных, ни сдержанных, ни насмешливых.

А кобылка трусила и трусила по-прежнему, словно именно она все это нарочно подстроила. Казалось, всем своим видом она осуждала и одобряла ездока.

Иван Терентьевич уезжал поздним утром следующего дня. Торопиться ему не хотелось, и он вновь пожелал ехать автобусом.

Ночной дождь прибил дорогу, смыл пыль с деревьев, трав и кустов. На красной круче над коленом реки омытыми жаркими красками играл золотой корабельный бор. Воздух был чист и неподвижен. Над Чучковом, как над экваториальным островом, висело одинокое облако.

Черный пес, проводив своего хозяина на автобус, неторопливо пошел домой.

Мимо автостанции проскочила на мотоцикле девушка с мальчишеским лицом. Кучинский сказал: комсомольский секретарь. И еще добавил, что его агроном, вчерашняя студентка, ездит по бригадам на огненном рысаке. Словом, не Чучков, а Амазонков…

Когда отправился автобус Ивана Терентьевича, прибыл встречный, которым прикатил наш знакомый Миша.

— Родные пенаты, — сказал Миша подвернувшейся бабке. — Моя работа, — показал он Кучинскому на коровник. И уверенно зашагал к дому Стельмашонков. В руке он держал опять же знакомый нам чемодан.

Ничего не подозревающий Кучинский пошел в другую сторону, на молочную ферму.

За хатами, на лугу с высокой темно-зеленой травой, лютиками и ромашками, были вкопаны футбольные ворота, и мальчишки гоняли мяч. Это обстоятельство привлекло Мишино внимание. За одну команду выступали ребята в синих, оранжевых и красных футболках. Тут были два девятых номера, шестнадцатый, седьмой, двадцать четвертый и т. п. Вторая команда была составлена из «неорганизованных» футболистов — эти играли в обыкновенных трусах и майках, сандалиях, ботинках, даже босиком.

Миша тотчас отдал свои симпатии «неорганизованным». А они наседали, игра преимущественно шла на чужой половине поля. Полное пренебрежение к противнику, к его пестрым футболкам с белыми и черными номерами, гетрам и бутсам выказывал центр защиты «неорганизованных» — отбив мяч, он садился на траву. Работал, так сказать, шутя. Это был Димка Стельмашонок.

— Дима! — дрогнувшим голосом позвал Миша и помахал рукой.

Димка быстро взглянул на него, что-то сказал товарищу по команде, наверное: «Играй за двоих», — и побежал к Мише.

Товарищ вступил сразу в дело, но сыграл плохо: от его головы мяч полетел прямо в собственную штрафную площадку. Галдящая орава устремилась следом.

— Такой головой только рыбу глушить, — пробормотал с досадой Миша.

Но все обошлось — вперед вышел вратарь и прервал стремительную контратаку.

— О землю ударь, о землю! — обернувшись, крикнул голкиперу Димка. — Заштрафуй!..

Сначала они пожали друг другу руки, потом обнялись, и Миша чмокнул Димку в потную макушку.

— Ты у меня, что ж — капитан? — спросил Миша. — Молодец! Счет-то какой?

— Четыре — ноль в нашу пользу. Мы играем два тайма по пять голов.

— Молодцы! — снова одобрительно сказал Миша. — Сделали весомую заявку на приз «Крупного счета», учрежденный редакцией газеты «Футбол — хоккей» в шестьдесят первом году… Ну, а как, сын, учимся? Хоть одна-то пятерка есть?

— Каникулы ж, пап…

— Это в какой ты класс перешел?

— В шестой.

— В шестой, — соображал Миша. — Все верно. Шпрехен зи дойч? Зетцен зи зих?.. Я вот тебе автомат привез. С лампочкой.

Миша положил на траву чемодан, щелкнул замком. У Димки загорелись глаза. Автомат был что надо.

Димка сбегал к своим воротам, за которыми на привязи паслись козы, надел брюки, послал играть вместо себя одного из болельщиков.

Валентина оказалась дома — наступил двухчасовой обеденный перерыв.

— Моя ты радость, здравствуй! — сказал Миша, широко улыбаясь.

— Приветик, — усмехнулась Валентина. — Что-то я тебя не узнаю…

— Это почему же?

— При встрече ты обычно плюхаешься на колени. Даже посреди улицы. И ручку целуешь. — По ее лицу блуждала ироническая улыбка.

— А-а, — сказал Миша. — Я и сейчас могу.

— Обедать будешь?

— У меня через два часа автобус, — смущенно сказал он, взглянув на часы.

— Успеешь, — сказала Валентина.

Она пошла на огород надергать редиски и нащипать зеленого лука. Миша и Димка сели на лавочке.

Припекало, и Миша сбросил рубашку, остался в майке. У ног возились куры, пили воду из черной чугунной сковороды с отбитым краем.

— Валя! — крикнул Миша. — Где тут у нас пила? Крыльцо-то, гляди, осело.

— Да ладно тебе.

— Как же — ладно?.. Тащи, сын, лопату — столбик подгнил. — Миша со знанием дела оглядел крыльцо, скользнул взглядом по стенам дома, крыше, пуне — кажется, там все было в порядке.

Ничего не скажешь — добрый был этот человек по имени Миша.

Поправил с Димкой крыльцо, утер пот, пососал сигарету в тенечке.

— Не куришь? И не кури — выпорю, — сказал он так добродушно, что закурить захотелось: не выпорет, ни за что.

— Пороли ж при царе, — улыбнулся Димка.

— В «Детстве» Максима Горького прочитал?

— Не, по телевизору видел.

Потом Миша хлебал холодник, нахваливал:

— Мастерица ты, Валя, по холодникам. Как я, например, — по коровникам.

— Не только по коровникам.

— Жизнь прожить — не поле перейти, — живо возразил Миша.

— Личным акушерским пунктом еще не обзавелся?

— Дело прошлое… — слабо защитился Миша, стыдливо отвел глаза в сторону. — Не обижай хорошего человека.

Ну, чего там: по веселому случаю он, Миша из «Межколхозстроя», и его собрат, Сеня из «Межколхозстроя», подогнали тяжелый трайлер и автокран к Чучковской женской консультации, будто погрузить славный домик и увезти. Понарошку, конечно, смеха ради, а переполоху вышло дальше некуда…

— Я вот твоей маме все никак не соберусь написать, — притворно вздохнула Валентина.

— И не надо. Не огорчай старушку. Дело прошлое… А замуж чего не идешь? — сменил Миша пластинку. — Не берут? Ну, не дай бог родиться бабой! Серьезно.

— Тебе на этот счет повезло, — опять усмехнулась Валентина.

— Повезло, — согласился Миша.

Отобедав, он засобирался.

— Ехать надо, — сказал с сожалением, взъерошил Димкин чуб. Увидел через окно появившегося в калитке Кучинского.

— Председатель. Живет у нас, — сказал Димка.

Постоялец Мише понравился сразу.

— А чего, вышла бы за него, — посоветовал он Вале. — Ладный парень… Верно, Дмитрий Михайлович?

— Ну что ты мелешь?! — воскликнула Валя.

— А чего я… Ничего. Я ж тебе добра желаю, — растерялся Миша.

Димка насупился.

Кучинский задержался у крыльца, с интересом осмотрел Мишину работу.

— Здравствуйте, — сказал он с порога.

— Здравствуйте и до свидания. — Миша встал. — Ехать, друг, надо. Чтоб напрасно старушка не ждала сына домой, чтоб ей сказали, а она не зарыдала… Ну, живите в мире, в согласии… Димку не обижай, — сказал Миша Кучинскому. — Он у меня хороший.

Миша подхватил пустой чемоданчик, пожал руки Валентине и Кучинскому, пригладил Димкин вихор.

— Пора, — сказал он надломленным голосом.

А вскоре на велосипеде, ему вслед, умчался Димка.

Умывшись во дворе под рукомойником, Кучинский нашел на своем столе записку. Детской рукой было начертано: «Валентина — си, Кучинский — ноу!»

— Куба — си, янки — ноу, — пробормотал Кучинский. — Н-да, с дуба падали листья ясеня, а раки любят, чтоб их бросали в кипяток живыми. Словом, взлетала, падая, ракета…

В окно он видел, как отрешенно сидела Валя на крыльце…

Ужинал Кучинский — словно чувствовал за собой вину — в придорожной чайной. (Правда, на вывеске было солидное слово «Ресторан».) И увидел здесь Ивана Дровосека, председателя соседнего колхоза.

Дровосек одним из первых в округе построил общественный коровник, рассудив, что так оно будет лучше и для хозяйства, и для самих колхозников. Ведь все равно о кормах для частной скотины, о сенокосе и транспорте приходится думать ему.

Кучинский побывал на этой общественной ферме и решил в будущем году строить аналогичную в «Партизане» — для чучковской бригады. И вообще, у Дровосека следовало кое-чему поучиться. Мужик он был ушлый, разворотливый, получал приличные надои и был первым в районе по урожайности зерновых и картофеля.

Но основным сортом, увы, у него шел «палачанский». В колхозе был свой крахмальный завод — все, что оставила война от бывшей панской экономии, и Дровосек скупал для него крахмалистую картошку всюду, где только удавалось. Возил даже из соседней области. Переработка «палачанского» была делом зряшным.

Иван Дровосек сидел в углу под гигантским фикусом. Перовский «Рыболов», морща лоб — весь внимание, смотрел со стены через этот фикус в его тарелку, будто там плавал поплавок.

— Ваня ште, Ваня ште, Ваня штекает паште? — заглянул и Кучинский в тарелку Дровосека, подходя к его столу.

— Угу. Хороший паштет. Здравствуй, Юлий.

— Здравствуй, — отвечал Кучинский, усаживаясь. — Графинчик пуст, как душа ревизиониста? — повертел он графин. В склянку была брошена лишь капля винца.

Тотчас к председателям припорхнула официанточка.

— Так, — пробормотал Кучинский, вертя в руках меню. — Как говорил мой знакомый официант Гоча из Цхалтубо, шашлык — рубль двадцать четыре, ха-а-роший шашлык — тры рубля… На сей раз доверимся его вкусу, — кивнул Кучинский на Дровосека. — Принесите мне то же самое.

Ему было все равно, что есть.

— Да, еще вот что… — остановил он официантку. И обратился к Дровосеку: — Уж вечер, дела переделаны, а встречаемся все же редко… Ну, что это? — Кучинский никак не мог оставить в покое графин. — Рюмка доброго напитка — все равно что рукопожатие красивой женщины. Может, удвоим порции?

— А может, лучше водички?

— Вода! Я пил ее однажды, да жаль не утоляет жажды!

— У меня давление…

— На всех давление! — И Кучинский показал официантке два пальца. Та понимающе кивнула, но Кучинский покачал головой: — Это не два, милая, это пять, римская.

Девушка прыснула.

Мелкие складки собрались и у глаз Дровосека. Брови у него, как и короткий «ежик», были белесыми, выгоревшими на солнце.

— С тобой не заскучаешь, — сказал он, достал из кармана старенького пиджака платок, за которым потащилась сенная труха, и промокнул слезу.

За соседним столиком сидела бабка в протертом синем школьном сарафане. Видать, пожалела выбрасывать внучкину одежку. Бабка ела котлету с вермишелью, держа в одной руке и вилку, и кошелек.

За пивом для батьки пришел мальчик лет двенадцати. Ему открыли шесть бутылок, и теперь он аккуратно сливал пиво в трехлитровую банку, отпивая из каждой бутылки по глотку. Так меньше будет заметна недостача, что ли?..

— Ты не позабыл о своем намерении продать мне черно-пестрых телок? — сказал вдруг Кучинский и улыбнулся: никакой такой договоренности с Дровосеком не было. — У тебя молочное стадо на зависть… О цене когда будем договариваться — сейчас или после этого? — Он щелкнул по графину.

— Ты прямо на ходу подметки срезаешь, — вновь засмеялся Дровосек. — Ладно, как-нибудь столкуемся.

Кучинский был голоден и ел хлеб, намазывая его горчицей.

— Что у тебя нынче с мясом? — спросил он.

— Пока на уровне прошлого года, — пожал Дровосек плечами. — Чуточку больше… Привес на первое июля — около сотни центнеров.

Разговор, коль он касался производства мяса, шел, как водится, применительно к ста гектарам сельскохозяйственных угодий.

— А у тебя сотни нет? — спросил Дровосек.

— Нет.

Дровосек понимающе кивнул.

— Девяносто восемь? — спросил он.

— Девяносто восемь. — Кучинский рассмеялся. — Ты держишь в памяти все цифры по всем колхозам района…

— Сегодня я виделся с Горбуновым из «Зари». В прошлом году мы с Кучинским, говорю я ему, получили по тридцать три центнера хлеба. Ты же всюду шумел, что у тебя сорок один.Где же твой хлеб? Государству сдал меньше нас, удои у тебя ниже, мяса чуть ли не в половину меньше. Где же твой хлеб?

— Должно быть, считал «комбайновый», — усмехнулся Кучинский.

— Разве что. Сырой хлеб, да еще небось шепнул комбайнеру, чтоб подачу воздуха увеличил… Надо считать «амбарный». Надо и хлеб соотносить к ста гектарам угодий. Будем так считать, тогда и хлеб будет, и мясо, и молоко.

— А картошка?

— И картошка. Кстати, как дела у вас насчет картошки?

— Она уже становится на ножки, спасибо вам!

— Послушай, Юлий. Дал бы мне осенью пару сотен тонн…

— А-а, гешефт есть гешефт, — догадался Кучинский. — Нужен стеарин для свечного заводика?

— Что-то около этого.

Официантка принесла заказ, и Кучинский, пробормотав солдатское: «Разрешите приступить к приему пищи?» — занялся рюмками, приборами, блюдами.

— У тебя, что же, крахмалистых нет совсем?

Дровосек помотал головой.

— А в будущем году будешь сеять?

— Ты сколько ожидаешь с га? — ушел от прямого ответа Дровосек. Он так и сказал «с га», а не «с гектара». — У меня на круг должно выйти центнеров триста. В два раза больше, чем в лучшие годы по республике.

— «Лился пленительный напев из чистых уст прелестных дев», — усмехнулся Кучинский.

— Так сколько? — нетерпеливо повторил Дровосек, опрокинув рюмку в рот.

— Двести.

— Вот видишь…

— Погоди. — Кучинский поднял руку. — Во-первых, у вас торфяники, а мы сидим на минералке. Во-вторых, в твоем «палачанском» сколько процентов крахмала? Двенадцать?

— Двенадцать.

— А у нас новейшие сорта. Среднее содержание — двадцать два процента. Не картошка, а удовольствие.

Кучинский выдернул из желтого пластмассового стаканчика салфетку и из нагрудного кармана Дровосека — шариковую ручку.

— Расчет очень прост. Смотри-ка, — сказал он и размашисто написал на салфетке два столбика цифр. — Наши двести центнеров по питательности равны вашим тремстам шестидесяти.

Тут вновь припорхнула официанточка, предупредительно выхватила из-под руки Кучинского тарелку с холодником. Холодника было заказано всего пол-порции, но за разговором Кучинский не успел с ним управиться.

— Хорошо, что таким макаром не уносят вино, — проворчал он, с сожалением провожая взглядом свою тарелку. — Милая, — окликнул Кучинский официантку, — у вас сегодня отличный холодник… Принесите мне, пожалуйста, еще. На этот раз — полную порцию.

Девушка вспыхнула, поняв свою промашку.

— Что ты со своим мылом делать-то будешь? — спросил Кучинский Дровосека.

— Продам, — с ноткой раздражения ответил Дровосек. — Причем по той же цене, что и ты.

— И куда она пойдет?

— Мне что за дело!

— Ну, Ваня, не клевещи на себя. Чтоб такой хозяин, как ты, да не знал… И ты знаешь, что не только люди, но и свиньи не хотят ее есть.

— Пойдет на переработку…

Кучинский с сомнением покачал головой.

— Вот ты говоришь — Горбунов. На зеркало пеняешь, а рожа крива… У тебя свой крахмальный завод, а картошку сдаешь государству, государственным заводам. Тебе не выгодно ее перерабатывать. Так и живем. И «палачанским» небось свою скотину не кормишь. Иначе откуда у тебя столько мяса?..

— Почему я сею «палачанский»? — рассердился вконец Дровосек. — Потому что сорт районирован. Что дают, то и сею. Но выжимаю все! Кто в республике хоть когда-нибудь получал по пятьсот центнеров с га?..

— Дровосек.

— По пятьсот шестьдесят?.. — не уловил Дровосек иронии в голосе Кучинского.

— Дровосек, — снова сказал Кучинский.

— И вообще, докопается Горохов до твоей самодеятельности — по головке не погладит!

— Сто лет я его имел в виду! — чертыхнулся Кучинский. — У меня все равно урожай будет много выше, чем в среднем по району. Горохов! На горох я язей ловлю! В проводку! — И сделал жест, точно выводил на удочку тяжелую рыбу.

Чайную-ресторан он покидал в настроении испорченном.

— Плащ и шпагу! — сказал Кучинский гардеробщику в синем «хебе», подавая замусоленный картонный номерок на кепку.

— Чего это вы? — озабоченно шепнул гардеробщик.

— А!.. Встретил дурак дурака да и плюнул: эка невидаль!

Дровосек остался за столом один. Стол был, считай что, нетронутый.

Голодный Кучинский забыл, что он голоден.

…У соседей пропикало восемь утра и начали передавать выпуск известий, когда Значонок пришел домой — он был на наряде, сидел в уголочке, слушал, какие команды дают бригадиры механизаторам, рабочим полеводческих бригад института.

— Прелестное утро, — сказал Иван Терентьевич. — Свежо, ясно, целомудренно…

— И ранние прохожие для полноты впечатлений вовсю дымят сигаретами, — вставила Люда.

От Ивана Терентьевича, видать, попахивало табаком, и он виновато, как мальчик перед строгой учительницей, шмыгнул носом.

Из-за курения у него с Людой шла постоянная война.

Потом прошел в ванную, сбросил рубаху и, фыркая, облился по пояс холодной водой.

— Сейчас идут брачные дни меж светом и водою, — сказал он, возвращаясь на кухню. — А ты бранишься.

Иван Терентьевич был в маленькой кухне, как медведь в берлоге. У него вроде бы и глазки уменьшались. С улицы он переобулся в протертые на пальцах шлепанцы. Люда купила для него несколько пар новых, но он никак не хотел расставаться со старыми. Однажды даже вытащил из мусорного ведра, куда их затолкала Люда. В них было много уютнее и спокойнее.

Кофе был готов, сели завтракать. Но все время Ивану Терентьевичу казалось — чего-то не хватает.

— Гм! — хмыкнул он. — А где же наша Танька? — И взглянул на вазу с конфетами.

— Не царапалась, — хватилась и Люда.

Перекусив, Иван Терентьевич позвонил к соседям.

Дверь открыла сама хозяйка.

— Доброе утро. Вы еще не ушли? Где наша Танька? — сказал он, заглядывая через ее плечо. — Или мы на деда обиделись?

— Заболела Танька. Здравствуйте, — пропустила Галина Значонка.

Квартира была тесная, однокомнатная: телевизор, тахта с неубранной постелью для взрослых, детская кровать, в которой лежала, а теперь села Таня, и кровать-качалка, в которой стоял и пускал пузыри карапуз в рубашечке. Голова у него была белая и круглая, как у одуванчика.

«М-да, тесно, — подумал Значонок, как думал всегда, бывая у соседей. — Меня бы еще здесь поставить».

— Краник кошки оторвут, — сказал он «одуванчику» и прошел к Таньке. — Князь Бидон прислал тебе поклон…

— Князь Бидон? — Танька весело и недоверчиво глядела на старика, она не помнила — Бидон ли, Гвидон.

— Здравствуй!

— Здравствуй!

— Ну а еще раз…

— Здравствуй! — Девчонка широко улыбалась. — Сколько у меня сегодня пальцев?

— Действительно, сколько? — заинтересованно сказал Иван Терентьевич и взял ее руки в свои, стал разглядывать.

Танька лукаво следила за старым толстым чудаком.

— Считаем по-турецки… Однока, двока, шанта, ланта, тере, ере, ёк!.. одиннадцать, двенадцать, тринадцать!.. Так, сегодня тринадцать, — удовлетворенно произнес Иван Терентьевич. — Послушай, а кто тебе разрешил хворать? Это ты чего ж надумала?.. Что с ней? — спросил он Галину.

— Горло, температура. Просто напасть: то один, то другой, — показала она на детей. — Мой-то в командировке, а ведь сегодня распределение квартир…

— Я знаю, — кивнул Значонок. Достал из кармана бумажку: — Вот, прислали «телегу», — показал он бумажку, не разворачивая.

— Насекомец! — подала голос Таня.

— Конечно, насекомец, если опыляю растения, — согласился Иван Терентьевич. — Я даже мед умею собирать. Я сейчас принесу, и ты увидишь, какой это мед! — добавил он хвастливо.

И, забежав домой, достав из чулана поллитровую банку меда, сказал Люде:

— Пойду в поле, поползаю с цветка на цветок… Сегодня в час дня будут делить квартиры. Так я постараюсь успеть.

Селекционера часто сравнивают с художником. Дайте нескольким художникам одинаковые холсты, кисти, краски, один сюжет — все картины выйдут разными. Значонок опыление производит сам — переносит пыльцу с цветка на цветок ученическим перышком. Пусть рядом работают другие селекционеры, делают то же самое — у Значонка результат будет много выше. Это необъяснимо, это как последнее чутье гениального живописца.

— Господи, благослови! — начинал Значонок работу.

Меж картофельных кустов, играя хвостом, бегала трясогузка, посматривала на него, заходила сзади, и разговаривать с ней было затруднительно. «Все равно я на тебе не женюсь, — говорил ей Значонок. — Я старый». Фанерные таблички с номерами гибридов были в известковых потеках. Воздухом проходили небольшие стаи скворцов. Было солнце, и не было его. Цыбатый ветер шел полем. Ветер был близорукий рассеянный интеллигент, У него был мягкий характер. На любознательном носу сверкало пенсне. Но оно плохо помогало — натыкался на всех, переворачивал обрывок газеты, но не разбирал мелких буковок, с досадой оставлял его, а потом вновь возвращался, цеплялся полой длинного походного сюртука за березы у проселка. Поэтому пуговиц у него всегда недоставало.

Как и у Ивана Терентьевича, впрочем, на пальто и пиджаках (Люде он не позволял трогать его вещей, самому же следить за ними было недосуг).

Иван Терентьевич, работая, обычно что-нибудь мурлыкал себе под нос. Репертуар был пестр, все зависело от настроения.

Но сейчас мешала трясогузка, приходилось ломать голову над ее глупенькими вопросами.

— Изыди, нечистая сила, останься, чистый крахмал! — услышал он вдруг голос Шапчица, выпрямился, потирая уставшую поясницу, обернулся.

— Вы красиво работаете, — искренне сказал Шапчиц. — Я ведь давно к вам подкрался, все тревожить не хотел.

— Это верно, сынок, — в нашем деле зрители не обязательны. — Иван Терентьевич со смущением почесал мясистый нос, соображая, слышал Шапчиц или нет его болтовню с трясогузкой. — Знаешь, я вот думал сейчас: хорошая у нас работа. Она ведь лениться не позволяет.

Иван Терентьевич был как добрый весковый дядька, лукавый и простодушный, не ведающий недругов и спокойной любовью любящий живое. Он готов был поставить с мужиком телегу на колеса, похлюпать со вдовой на радуницу. Его брюки по самые коленки были в росе и вымазаны землей, из кармана пиджака торчал мятый пухлый блокнот. Деревянная ручка с ученическим пером в его толстых сильных пальцах казалась тончайшим инструментом Левши. Да так оно и было в действительности.

Иван Терентьевич нашел в кармане яблоко, протянул его Шапчицу:

— На! Чего оно у меня валяться-то будет.

Пожалуй, своими лапами Значонок не сумеет взять с гладкой столешницы швейную иглу, улыбнулся вдруг про себя Шапчиц.

— Иван Терентьевич, — все же решился он сказать то, ради чего пришел, — я бы хотел избежать кривотолков. Я хочу, чтоб вы услышали все от меня. Мой сорт рекомендован некоторым хозяйствам и пойдет с будущего года.

Шапчиц слегка смутился: Значонок выжидательно глядел на него, будто еще не все было сказано.

— Ну и что? — наконец произнес Значонок.

— Ну и все…

— Тогда поздравляю. Читал я ваше стихотворение, как же, на память выучил, — с насмешливой доверительностью сказал Значонок. — Прекрасное стихотворение. Вот только рифмы в нем, простите, хреновые.

— Почему хреновые? — опешил Шапчиц. — Какое стихотворение?

— Под названием «Бульба шапчицкая».

«Учитесь у Пушкина, Лермонтова, Блока… Литконсультант районной газеты Сидоров», — усмехнулся Шапчиц.

— Ну да.

— Будете сражаться?

Значонок пожал плечами:

— Мне давно объявил войну «палачанский». А ваш сорт разве солдат второго фронта, зашел ко мне с тыла?

Не сразу у Ивана Терентьевича после этого разговора пошла работа как надо. Но постепенно он увлекся, и снова было ему хорошо, ведь настоящая работа всегда очищение.

— Эй! — крикнула трясогузка. — Взгляни-ка на солнце.

— Взглянул. — Иван Терентьевич разогнулся. — А что?

— Как же, что?! А «телега»?.. А Танька?.. Кто целое утро морочил мне голову?

— Тихо-тихо! Успокойся. Не шуми. Видишь, я уже собрался. Я уже пошел.

Иван Терентьевич успел к часу дня в институт. Лаборатории, кабинеты, коридоры быстро пустели, потому что наступил обеденный перерыв.

Но пустым был и конференц-зал. Иван Терентьевич сел у двери, стал ждать, когда соберется народ.

А через час к нему подошла доктор Семенова:

— Иван Терентьевич, отчего вы просидели здесь весь обеденный перерыв?

— Вот, прислали «телегу». Пригласили на час дня делить квартиры.

— Так ведь поделили в десять!

— Как поделили? Кто поделил?! А Таньке дали?

— Какой Таньке?

— Ну, Кашириным?

— Не знаю. Кажется, нет.

— …Тьфу!.. Иху мать! — Значонок, не добавив ни слова, направился к директору.

— Тьфу… иху мать! — чертыхался у себя в правлении и Кучинский. Он только что вернулся с сеножатей, и в ушах еще стоял звон кос, жужжанье пчел и стрекот кузнечиков, перед глазами в горячем мареве мельтешили бабочки. И по-прежнему он слышал запахи подвялой травы.

В коридоре стоял бачок с водой, и Кучинский с жадностью выпил две кружки. Вода была колодезная и не успела нагреться.

Кучинский прошел к себе, разыскал по телефону колхозного механика — в речной пойме стал намертво стогокопнитель, полетели подшипники, — как в разговор встряла телефонистка:

— Кончайте, Юлий Петрович. С вами будет говорить Горохов. — И оборвала связь.

— Алло! Алло! — безуспешно алекал Кучинский. — Что за…

— Кучинский, — сказала трубка голосом Горохова, — что ты там вытворяешь с картошкой? Сейчас же чтоб, понимаешь, был у меня!..

— Пращур интеллигентов Гороховых, — в сердцах пробормотал Кучинский, положив трубку.

Но он еще позвонил зоотехнику:

— Толя, голубчик, когда соберешься идти на свинарник, вели незаметно натянуть над полом веревку.

— Зачем, Юлий Петрович?

— Надо бы тебе споткнуться, упасть. Грязи по колено, вот зачем!.. Пошехонец!

До райцентра было километров пятнадцать, и Кучинский заявился сюда на своем «газике» все в тех же медовых запахах трав и в сенной трухе.

Но Горохова в райисполкоме не оказалось.

— Где же он? — спросил с удивлением Кучинский секретаршу. — Только что звонил мне…

Девушка пожала плечами:

— Не знаю. С утра был в колхозе Дровосека. Может, оттуда и звонил. Сейчас узнаю.

— Дай тебе бог здоровья, милая девочка, и доброго солдатика на ночь. — Кучинский присел.

Девушка связалась с коммутатором, потом с колхозом:

— Алло, коммутатор? Люба, откуда звонил Горохов?.. Пожалуйста, свяжи меня с Дровосеком… Иван Григорьевич? Здравствуйте. Горохов у вас?.. Еще не выехал? Сейчас выезжает?.. Его ждет Кучинский. Хорошо, передам… Скоро будет, — сказала она Кучинскому.

В ожидании Горохова Юлий заглянул в один из отделов. В этот час здесь в одиночестве трудился лишь Степан Михайлович Бабаед. Вот он-то и был нужен.

— Скоро на пенсию? — приветствовал его Кучинский.

— Здравствуйте, Юлий Петрович. Шифера нет, но будет. Горохов в курсе дела. Да, скоро на пенсию: с двадцать шестого декабря, — с готовностью отвечал Степан Михайлович.

— Ваш день рождения совпадает с днем рождения моей тещи и… Мао Цзе-дуна.

— Что поделать! В этом мы не вольны, холера ее мама.

— Должно быть, — взглянул Кучинский на исписанные Бабаедом листки бумаги, — вы всегда были незаменимым человеком на службе. У вас красивый почерк.

Польщенный Бабаед полюбовался своей работой.

— Представляете, нынешние умники исключили чистописание из школьной программы! — сказал он.

— Я слышал об этом, — сочувственно согласился Кучинский. — Наши дети «секут» алгебру, но не могут написать как положено, — он поднял палец, прося обратить особое внимание на это обстоятельство, — прошения, челобитной.

Из окна была видна часть аккуратного дворика, красный щит с противопожарным инвентарем. А вот ведерко, пригляделся зоркий Кучинский, было злоумышленно кем-то продырявлено.

— Это зачем же его пробили? — показал он на ведро. — Чтоб не украли?

Степан Михайлович рассмеялся — он был рад Кучинскому, как, впрочем, был бы, наверное, рад любому человеку, пожелавшему заглянуть к нему, перекинуться парой ничего не значащих фраз.

— Шутник вы, Юлий Петрович, — по-прежнему посмеиваясь, сказал Степан Михайлович. — А шутникам жить трудно.

— Напротив. Просто во мне много пороху. Сюда, — он сделал жест в сторону щита, понимая, очевидно, под этим свою насмешливость, — я трачу дымный. А бездымный берегу для дела.

— Вам снова на ковер? — участливо спросил Степан Михайлович. — Вечно ищете беду на свою голову.

— Послушайте, Степан Михайлович. Как вы, лично вы относитесь к последним событиям в Сан-Марино?

Ну, за таким вопросом наверняка может последовать целый каскад каверзных вопросов. Степану Михайловичу хорошо были известны повадки гостя.

— Юлий Петрович, — сказал он с легкой досадою, — я получаю за мою работу сто тридцать рублей в месяц…

— …и прошу не впутывать меня в скользкие делишки, — закончил его мысль Кучинский.

— Вот именно, — засмеялся Бабаед.

— Я тоже не люблю рисковать, — доверительно шепнул Кучинский. — Даже с большого выигрыша по лотерее не покупаю лотерейных билетов. И не посылаю писем авиапочтой — любой самолет тяжелее воздуха. Горохов в курсе…

Степан Михайлович был чистюля, человек обстоятельный и удивительно неторопливый. Это плохо вязалось с его небольшим ростом и худобой.

Как-то в неурочное время Кучинский заехал к нему домой. Надо было открыть исполком и переснять на кальку границы землевладений «Партизана» после ликвидации соседнего колхоза.

Кучинский извелся, пока Бабаед собрался. На одни только ботинки ушло пятнадцать минут — надо ж тщательно уложить «язычок», подтянуть шнурочки, завязать аккуратные, симметричные узелки. А потом пройтись щеткой, а потом — суконкой.

Но еще более удивительным было то, что Бабаед, прожив жизнь, кроме своих бумаг ничего, кажется, не знал.

Это была картина: Кучинский застал его жену за починкой электрического утюга, а самого — за мытьем посуды.

В другой раз супруги белили в доме потолок. Полная больная женщина стояла на высоком табурете, а муж держал ведерко с мелом и чутко следил за этим табуретом.

Еще Бабаед был знаменит как великий чаевник. Причем обожал нестерпимо горячий чай. Чтоб чай казался горячее, пил исключительно из эмалированной железной кружки.

В целом же это был безответный доверчивый человек, может, не много сделавший людям добра, но не сделавший и прямого зла, и, подтрунивая над ним, Кучинский слышал, как в душе ворочается симпатия.

В кабинете Бабаеда тихонечко бубнил репродуктор — вещало районное радио. Кучинский, болтая, краем уха слушал его. Передавали сводку производства колхозами мяса и молока. Кучинский запомнил цифры по хозяйству Дровосека: с Дровосеком на равных тягался лишь «Партизан». Затем начался концерт по заявкам тружеников полей. С плохо скрытой улыбкой диктор — не иначе как вчерашний выпускник школы — сказал:

— А сейчас Муслим Магомаев споет для знатного конюха колхоза «Партизан» товарища Борейко песню «Свадьба». Пожалуйста, товарищ Муслим!..

Что-то там вжикнуло, наверное, иголка скользнула по пластинке. Потом Магомаев запел.

Кучинский представил, как юная бестия расшаркивался перед пластинкой, и расхохотался.

Борейко был тот «небритый дядька», что памятен нам с застолья у Стельмашонков. Слушал он эту передачу или нет, но разговоры о ней переговорит теперь не скоро.

— Юлий Петрович, помните, весною я встретил вас в городе с высокой симпатичной девушкой…

— Помню. — На губах Юлия блуждала улыбка. — Мы с нею названые брат и сестра.

— Вон как, — протянул Бабаед. — Вы были так внимательны к ней, ласковы, что мне подумалось: вот хорошая пара — вы и она. Ваша сестра где работает?

— В НИИ. Она кандидат наук.

— А муж?

— Люда не замужем.

— То есть как не замужем? — недоверчиво сказал Бабаед. — Она ж беременна.

— Вы что-то путаете, Степан Михайлович.

— Ничего я не путаю, — обиделся Бабаед. — Вчера я был в городе у сына, ходили с ним в роддом к невестке — у меня, знаете, вот такой вот внучек народился!.. — и в консультации я встретил вашу сестру…

Кучинский не слушал Бабаеда.

Тут и приехал Горохов.

— Пожаловал, Юлий Петрович? — озабоченно сказал он, увидев Кучинского в открытую дверь и пожимая его вялую руку.

— Как видите.

— Что там у тебя? Пойдем похвалишься. — И увлек его по гулкому коридору за собой. — Рассказывай.

Разговор обещал быть долгим и нудным. Кучинский вообще не терпел подобных «тягомотин», а тут еще эта чепуха, сказанная Бабаедом…

— Нынешний урожай, стало быть, вы предлагаете продать, слопать, а к посевной будущего года запастись «палачанским» и «шапчицким»? — резюмировал в конце концов Кучинский.

— Кто еще настаивает на твоей точке зрения?

— Да не кто настаивает, а на чем настаивают!.. Вам, что же, невдомек, что «Партизан» работает на торговую сеть?

— Стране нужен хлеб. А бульба для нас — второй хлеб.

— Опять за рыбу деньги, — утомленно сказал Кучинский. — А кукурузу не велено сеять? — ехидно поинтересовался он.

— Не те времена.

— Вот именно, — жестко сказал Кучинский. — Но как — праведны боже! — как доказать человеку, что это вот карандаш, — взял он со стола карандаш, — а это — стол, если человек ничего не хочет знать!

— Знать не хочу и слышать ничего не хочу, — взвинтился Горохов. — Не хотел с тобой ссориться, Юлий Петрович, но я вынужден буду поставить вопрос…

— …ребром, — досказал за него Кучинский. — Валяйте. Мы народ привычный.

Юлий спустился по широкому деревянному крыльцу и аллеей, обсаженной сиренью, пошел к своей машине.

Старое деревянное здание исполкома стояло в глубине двора, по сторонам которого росли боярышник, спирея, бузина и акация. В центре были три могучих тополя, и в их кронах шумел душный ветер. За штакетником по булыжной мостовой тарахтела двуколка.

Юлию предстояло заехать в банк, где его должна была дожидаться Валентина.

Но она скоро справилась с делами, сделала покупки и потихоньку пришла к исполкому. Теперь она сидела на лавочке в зыбкой тени дробнолистой акации. Низкая вытоптанная трава была усеяна скрученными стручками и продолговатыми горошинами.

— Ты уже здесь! — обрадовался Кучинский. — Зачем же ты шла, сумку тащила…

Кучинский не был ни смущен, ни озадачен, хотя вдруг почувствовал, что виною всему был, возможно, он сам. Дело ведь заключалось не в экономии времени — банк находился по дороге в Чучков.

Ему стало сейчас попросту хорошо. Вот сидит и ждет его родственная душа, и они поедут домой, тотчас, без проволочек, в колхозных хлопотах закончат день, а вечером соберутся, и он принесет воды, справит другую мужскую работу, а она напоит его сыродоем. И гори они гаром, гороховские заботы.

Все это он и сказал, подхватив сумку с белым печевом:

— Едем, родная, едем домой.

Когда-то и у него была своя хата с бусловкой и буслом на стрехе, своя мати, батька, сестра — сожгли тот дом, расстреляли; была своя землянка, свой шалаш из еловых веток, своя фурманка с низким тентом из мешковины; был детприемник с одичавшими яблонями; были свои Иван Терентьевич, Люда; и порою целыми днями был домом «газик».

Теперь он выкроит вечер-другой и построит лодку. Потому что в каждом доме при реке должна быть лодка, когда в доме есть мужик. Как должны быть женские приколки у зеркала, стертая подкова над воротами. Он будет ладить лодку. Сухая тонкая стружка будет падать в мураву, в раструшенное по двору сено. Придут куры и разгребут стружку лапами. За работой с забора будет наблюдать внимательно кот. Советом и делом придет помочь Борейко. Накроет Валя стол. «Крепка Советская власть!» — одобрительно крякнет Борейко, закусывая малосольным огурцом. Потом сбегает за лошадкой, повезет лодку к речке. Мимо палисадников с бордовыми и розовыми махровыми маками, мимо кустов красной смородины. По дороге, как всегда, будут прыгать воробьи. «Вон там, у нашей крамы, — скажет им Борейко, — моя старуха просыпала пшено. Вы же ее знаете — растяпа!..» За околицей в ельнике заступит дорогу ежик и свернется, навострит иголки. «Твою махолку!..» — усмехнется Борейко. Ладно, лежи себе, братец, обороняйся, мы стороной объедем, чабрецом и кипреем. И пока они будут возиться с лодкой на берегу, в тростниковой дали будет неподвижно белеть цапля.

Валя придет полоскать белье: ты плыви, плыви, я ж не просто полоскать пришла, я ж поглядеть пришла на тебя в нашей лодке.

Валя станет полоскать белье, и руки и ноги ее будут пахнуть рекою.

А река в свою очередь будет пахнуть женщиной, матерью.

Водяная курочка просеменит по ряске, оглянется и скроется в камышах. Чайка упадет на воду, пробьет в птичьем зеркале дырку. И волны пойдут во все стороны, зеркало станет кривым, как в комнате смеха ЦПКиО. И точно бы засмеется над собой, вроде бы по-глупому заверещит сорока. Но не думайте, она далеко не глупа, об этом всякий воробей вам скажет. Утка вскрикнет, и с досадою ухнет выпь. Встрепенется чучковский участковый Михась свет Иванович. Но вороны все равно будут ссориться с чайками, пока плотва и уклея не заштопают зеркальную сорочку реки.

И Кучинский сплывет к тихой старице, бесшумно окуная ясеневое весло, уважая тишину и реку, станет здесь в травах. Перяные бело-красные поплавки будут чутки в теплой воде к движениям рыбы.

А зайдет туча, из-под тучи подует ветер — трава заговорит, и на берегу подадут голос собаки…

Валя покорно встала, взглянула на него с кроткой улыбкой, и он вдруг увидел беззащитную белую полоску по вырезу платья, вдруг понял, как красивы ее загорелые полные руки.

Они пошли к машине, безотчетно чувствуя, что между ними заключен тайный союз, быть может, называемый нежностью.

За ними увязалась оса, села с ними в машину, подъехала до базара.

На полпути к Чучкову Кучинский свернул на лесную дорогу. Так было не ближе, но и не дальше, впереди был брод через ручей, да не про его «газика».

Вообще же, такой дорогой лучше ходить, чем ездить.

Леса тянулись смешанные, а значит, грибные. По обочинам росли мокрые валуи и веселые сыроежки. И уже начинали выскакивать подосиновики и боровики. Пока встречались отчего-то исключительно крупные, литые ребята по полфунта весом. Десятка таких грибов за глаза хватало на жаренку.

И вообще, грибы здесь были хорошим подспорьем хлебу. Уж какие-нибудь да росли, не летом, так осенью. Осень вообще не обманывала эту землю, приходила, что называется, золотой. Рядовок, зеленок, рыжиков, опенков, подкопытников, белянок, серушек, свинушек, волнушек, черных груздей, валуев, маслят, на худой конец — скрипиц набирали за пару часов целый кош, сплетенный на пуд бульбы.

Минули ручей, в стороне осталась лесничовка, там дымилась банька, поднялись на вересковую гриву и спустились с нее в черемухи и олешник, в заячью капусту и малинники, солнце было то слева, то справа, проехали сухой дорогой вдоль златожаркого бора, и вновь потянулись черничные ельники, березняки, осинники. Завалиться бы на спину, разбросать руки-ноги в стороны, похрапеть бы всласть, как Иванушка-дурачок.

Никто им не встретился. Только на кордоне за загородкой из жердей мелькнул полосатый черно-белый поросенок, дитя внеклассовой любви — холеной домашней свиньи и неотесанного вепря, из картофельной ботвы поднял голову и настороженно покосился петух, да к дороге вышел и побрехал, одновременно помахивая хвостом, кобель. Точно не бранился, а звал на чарку. Еще видели стадо гусей на речке, заросшей ольхами. Стадо принадлежало леснику. Гусей отпустили на волю, на свои хлеба, когда подрос молодняк, и не будут разыскивать до глубокой осени. В чучковских краях так поступали многие. По осени хозяин обычно недосчитывается лишь одной-двух птиц.

Кучинский притормозил здесь, чтоб посмотреть огород и поле лесника: на глухих хуторах иногда встречались любопытные культуры самодеятельной, спонтанной селекции. В саду было выставлено около десятка ульев. Под каждой яблоней росла конопля. Эта конопля была пожертвована тле — тля наваливалась на нее и не трогала яблонь.

Вот круг извечных забот, подумал Кучинский: смотри за лесом, паши землю, запаси пудов двести сена корове на зиму, насуши впрок грибов, детей нарожай да вырасти.

Он заглушил мотор.

— Я наберу для тебя ведро грибов, а ты для меня — горсть земляники, — сказал Юлий. — Хорошо?

— Хорошо. — Валя кивнула.

Он достал из-под сиденья оцинкованное ведро, газету, протер ею ведро. Валя уже ходила меж деревьев, там был муравейник и на солнышке грел голову красный мухомор — стало быть, где-то рядом под елкой сидел боровик.

Все-то они собирать будут вместе — и ягоды, и грибы. Не всерьез, понятно, на серьезную охоту идут спозаранку, чтоб на рассвете уже быть в лесу и чтоб хорошенько вымокнуть в росе. Тогда не по резаным корням — это работа грубая, а по нетронутости росы и мокрой паутине поперек тропы определяешь, прошли ли здесь до тебя грибники. Для такой охоты время еще никак не настало.

Кого-то шумнули в чаще — послышался топот, затрещали кусты и валежник. Должно быть, это были лоси или кабаны. На просеке друг за дружкой поднялись и стремительно ушли за ели тетерева. И вновь установилась настороженная тишина.

На сосне незаметно сидела и незаметно наблюдала за «газиком» и пассажирами серая ворона. И она видела, как Кучинский доставал ведро, как протирал газетой, как что-то забросил в папоротники. И когда люди отошли от машины, ворона снялась и разыскала в папоротниках то, что бросили. Увы, это был несъедобный, старый срезанный болт.

Белка вскапывала грядку. На этой грядке она будет выращивать боровики. Над дорогой нависал мощный сук сосны. На таких суках обычно устраиваются рыси, следят за дорогой, караулят зайцев.

— А ведь ты не боишься леса, — сказал вдруг Кучинский.

— Нет, конечно. Я выросла в лесах.

— И потом — всю жизнь одна…

Валя не ответила. Напрасно он так. Глупые бабы не подозревают, что и это счастье — бояться по ночам, когда твой мужик в отлучке. Для нее даже быть трусихой — роскошь…

Это кто там сидит, говорил себе Кучинский, присматриваясь. Ага, Сыроежкин. Ты червивый небось, Сыроежкин… А лисички меленькие, еще глупые. Должно быть, это их вторая или третья волна за лето… Право, хорошее место, видит бог, что хорошее. Тут хорошо живется грибам. Грибы растут там, где и тебе было бы приятно расти. Чтоб елки были, осины, березы. И чтоб в меру травы, вдосталь влаги, тепла.

Боковым зрением Кучинский увидел что-то неладное под елкой, нет, скорее почувствовал, что под елкой царит какая-то особенная торжественная тишина. Уважительная, что ли. Он метнул туда взор, сел на корточки, пригляделся. Так и есть, сидит боровик, солидный, как министр без портфеля!.. И столько в нем было растительной силы, что даже лопнула нога.

— Ва-аше превосходительство, здравствуйте!.. Перепоручая себя благорасположению вашего сиятельства, — бормотал Кучинский, в нетерпении продираясь сквозь чащу, — с глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь Boletus edulis, вашего сиятельства нижайшим и покорнейшим слугою… коленопреклоненным слугою, — добавил он, плюхаясь на коленки. — Как же ты хорош, мой милый, как хорош, собака!.. Полжизни, полцарства, полколхоза за тебя… Надеюсь, ты простишь мне эту дружескую болтовню…

Его руки дрожали — ведь это был первый настоящий гриб в сезоне. Кучинский коснулся губами макушки боровика, внимательно огляделся — нет ли здесь еще и, пригибаясь, полез обратно.

— Валя! — позвал он, хотя считал, что на грибной охоте, как и на рыбалке, кричать не следует. Шум распугивает и грибы.

Но не увидел Вали, не услышал ее шагов. Он постоял, прислушиваясь, и снова позвал:

— Валя!.. Ау!..

Уж не обидел ли я ее, тревожно подумал Кучинский.

— Ау! — наконец отозвалась Валя, делая, как он, это смешное ударение на «а».

Кучинский пошел на ее голос, цепляясь ведром за елочки и держа свой трофей в руке.

— Ну, что у тебя? — спросил он.

— Вот, — сказала Валя, показывая четыре ядреных боровика.

Кучинский присвистнул.

— У тебя чистое сердце, — сказал он. — Такие грибы злым людям не даются.

Они стояли, склонив головы над грибами, и Кучинский услышал тонкий запах Валиных волос и смутился.

— Найдем еще парочку да поедем, — уронил он вдруг виновато. — Время…

И снова был гриб. В шляпе, надвинутой на глаза. Словно это был товарищ Бени с Молдаванки или Вани Курского из «Трактористов».

— Здравствуй, милый! — сказал ему Кучинский и нырнул под ветки. — Ну, здорово же! Ты почему не отвечаешь?.. Или своих не узнаешь?

Гриб насупился еще больше, стал глядеть в сторону. Во рту он держал обслюнявленный чинарик. Руки он подавать демонстративно не хотел.

— Какой сердитый!.. — озадаченно пробормотал Кучинский. — «Дождик капал на рыло и на ручку нагана…» Но все равно я тебя срублю, у меня безвыходное положение, братишка…

— Дождались вы от него хоть слова? — спросила Валя, когда Кучинский выбрался из елок.

— Дождался, — усмехнулся Кучинский.

— Что же он сказал?

— А! Нецензурное слово.

Гриб высунулся из ведра и в четыре пальца оглушительно свистнул: «Атанде!..» И долгим звоном отозвалось ведро. Под елками там и сям послышался топот — братва разбегалась.

— М-да, — сказал Кучинский, — связались мы с тобой… Поедем? — сказал он Вале. — Делать здесь больше нечего.

— Тили-тили-тесто, — подал голос гриб.

— Помолчал бы, — поморщился Кучинский. — Ведешь себя, как мальчишка.

Кучинский и Валя завернули еще к одному приметному местечку, нашли с десяток грибов и продолжили путь.

В лощине нес чистые воды ручей. По эту сторону брода было заброшенное селище — следы фундамента, несколько старых яблонь и слив. То ли в деревню перебрался хозяин, то ли уехал совсем. А может, его хлопцы не вернулись с войны, жену, может, похоронил, сам с горя помер и его хату разобрали. А может, дети забрали вдовую немощную старуху мать к себе в город смотреть внуков и телевизор, продали хату на слом. Всяко бывает.

А по другую сторону ручья был хутор, жилой, крепкий — с крытым колодцем, свежей поленницей, живностью во дворе, садом и пчелами. Хозяин хутора Феликс Кваченок, совхозный тракторист, каждое утро до работы ходил в лес, чтоб забрать свои боровики. В мокрой ложбине у ручья легкая земляная дамбочка держала пруд, ставок. На дамбочке были высажены молодые ракиты. Все зеркало воды — соток двадцать, не больше. Вокруг этого пруда была история, и хотя была давно минувшей, Кучинский слышал о ней.

Кваченок был работящий, жилистый мужик, и заметка в областной газете о том, что японцы считают сооружение прудов и разведение рыбы наиболее доходной частью землепользования, долго не давала ему покоя. В заметке говорилось о земле вообще, здесь же, у хутора, земля была бросовая, гнилая. Где-то в глубине болотца жили ключи, и вода вытекала из него ржавым жиденьким ручейком. Кваченок за бутылку договорился с бульдозеристом ПМК об «аренде» его «Беларуси» на пару часов, пригнал бульдозер и сам обваловал болото. Потом из досок сделал водосброс, с молочным бидоном смотался в соседний район за мальком. Рыбу подкармливал вареными бульбяными лушпайками и люпином, и через год ее стало так много, что можно было везти на базар. Вот тут к нему и приехали. «В местечковом магазине карпа нет, а на базаре у Кваченка есть. Непорядок…» Кваченок показал пожелтевшую заметку о хитрых япошках. «А люпин небось того…» — показал совхозную накладную. «Урезать усадьбу придется — общественность жалуется…» — снес полмешка рыбы в машину гостей. Когда навестили в третий или четвертый раз, теперь уже с удочками, подхватками, казанами и полуночными песнопениями у костра, Кваченок пошел к директору, чтоб зарегистрировали ставок как совхозный, а его по совместительству поставили при нем.

От хутора дороги оставалось всего ничего, и вскоре, когда вырвались из леса, — а это уже был экологически бедный лес, одна молодая сосна, — увидели водонапорную башню Чучкова.

В этот день Кучинскому снова пришлось говорить с Гороховым.

Тот позвонил к нему, был на редкость предупредителен, говорил о малозначащих вещах, но ни слова — о картошке.

Юлий терялся в догадках: что значит сей звонок?

— Что ж ты, Юлий Петрович, — деловито сказал затем Горохов, — не засеял травой полосу вдоль дороги? Ведь я тебе, кажется, указывал.

— Вдоль какой дороги?

— Через сенокосы. Весной транспорт разбил дорогу, прихватил часть сенокосов… Трава-то там не выросла. Надо ж было подсеять.

Ничего не мог понять Кучинский. Если где и были погублены посевы в распутицу, все своевременно поправили. «Что он там буровит?» — недоумевал Кучинский.

— Какие сенокосы вы имеете в виду? — спросил он.

— Ну, там еще валуны лежат с краю… Если проехать через жито и свернуть к лесу…

— Налево, направо, прямо и назад?..

— Ну, те сенокосы, что у Сокольской дубравы.

— Сенокосы у дубравы разве ж «Партизана»? — усмехнулся Кучинский.

— Вот как… Прости, дорогой, склероз…

— Там земли «Зари», — услышал Кучинский в трубке приглушенный голос. Это была подсказка Горохову боку. И понял: звонит в присутствии какого-то начальства, может, райкомовского работника — мол, все вижу в районе, все знаю; не обессудьте — распорядителен, толков и энергичен. Да сам для себя отыскал галошу, в которую сел.

Но Горохов быстро опомнился, взял предыдущую ноту.

«Давай, давай», — великодушно разрешил ему Кучинский.

…За стеной квартиры Ивана Терентьевича уже не слышалось восьмичасового пиканья, не бубнили дикторы последних известий, не бегала Галина, поспешно одевая в садик и ясли детей и прислушиваясь к объявлениям по радио скоротечных часов и минут. Все это ушло и на отдалении стало вдруг до боли привычным и милым.

За стеной по утрам и вечерам теперь наяривали джазы.

— Вместо Кашириных там поселили Алика, нашего нового сотрудника, выпускника академии, — сказала Люда отцу.

Значонок задумчиво вертел карандаш, потом медленно написал на листке бумаги: «Министерства молчат». Подумав, написал вторую строчку: «Юлик схватился с гороховыми». А потом: «И Танька переехала». Помедлив, поставил перед каждой строчкой порядковые номера: 1, 2, 3…

Но оказалось, что это было еще не все. В кабинет вернулась Люда и с отчаянной решимостью объявила:

— Папа! Я выхожу за Шапчица.

— Выходи, — сказал Иван Терентьевич и написал цифру «4». — «В который раз все снова вдруг пошло кувырком», — сказал он себе.

За стенкой слышался ансамбль Джеймса Ласта. Хороший ансамбль, нечего греха таить, но там не было Таньки.

В прихожей зазвонил телефон, и Люда сняла трубку.

— Тебя просит директор института, — сказала она.

— Иван Терентьевич, дорогой, — сказал директор, — не буду спрашивать о здоровье, самочувствии и ваших делах, коль много лет слышу одно и то же «хорошо»… Иван Терентьевич, ни снабженцы, ни я не можем выколотить полиэтилена. Мы задыхаемся без него, вы же знаете…

— Без полиэтилена для горшков под рассаду?

— Да, без полиэтилена под эти чертовы горшки. У вас нет спешных дел в городе? Может, надели бы «костюм со Звездой»? — Директор имел в виду строгий черный костюм, к которому была приколота Звезда Героя Социалистического Труда и который почти не извлекался из шкафа.

— Я и без того еду в город, — буркнул Значонок, застегивая пуговицы старого пиджака.

Он молчал почти всю дорогу. Лишь улыбнулся, когда шофер, неловко пытавшийся растормошить его, рассказал абракадабру.

— Иван Терентьевич, — сказал он, — отгадайте загадку.

— Давай, — покорно согласился Значонок.

— Только слушайте внимательно… Значит, так. Летели две утки… — Шофер помолчал, всматриваясь в дорогу и давая слушателю возможность переварить эту информацию. — Летели две утки, — повторил он. — Сколько стоит килограмм картошки, если у велосипедиста спустила шина?

Иван Терентьевич пожал плечами.

— Ответ таков: зачем мне холодильник, ведь я некурящий. — Шофер засмеялся и искоса взглянул на Значонка. Тот улыбнулся.

— Почем картошка дрова поджарить, — пробормотал он. — Старая — гривенник за кило, молодая — копеек тридцать пять. Остановись, пожалуйста, у какого-нибудь овощного магазина. Зайду взгляну на нее.

В «Садавіне-гародніне» в этот час было много народу — магазин только открылся. Иван Терентьевич выпил стакан томатного сока, прошел вдоль рядов. Редиска, салат, зеленый лук, репчатый, петрушка, укроп, арабский чеснок, свежие огурцы, черешня, привозная капуста, соления… Картошку продавали в самом конце. С авоськами, хозяйственными сумками в очереди стояли несколько человек.

Иван Терентьевич знал, что он здесь найдет. Он точно бы зашел за солью для собственных ран. Вяжите меня — вы покупаете мою картошку…

Он постоял, глядя, как бежит лента транспортера, как сыплется картошка в жестяной короб на весах, стекает по лотку в авоськи. Из мелкого ящика, подставленного под лоток, взял пару оброненных бульбинок, помял их в пальцах, колупнул ногтем, бросил обратно.

— Вот так, — сказал он молоденькой продавщице в хирургических перчатках.

— Что — «так»? — с изумлением взглянула она на него.

— Так они и жили: спали врозь, а дети были. — И пошел к выходу.

А вскоре он поднимался по хоженной им, перехоженной мраморной лестнице. К Капранову идти не хотелось. В одной из приемных на вопрос: «У себя?» — с кивком на сияющую лаком дверь секретарь-машинистка ответила не сразу. И это промедление не ускользнуло от Значонка: значит, колеблется — сказать правду запрещено, а врать академику тоже не дело.

— Евгения Трофимовича нету…

— Скажи, что приехал Значонок.

— Но его нет… вернее, он… он работает над докладом, готовится к приезду министра и велел два часа никого к нему не пускать, — пролепетала секретарша. — И потом, сегодня неприемный день.

На щеках старика разгорелся румянец. Решительно крутнувшись, распахнул дверь, за тамбуром — вторую.

— Докладики! — крикнул он человеку за столом, в глуби кабинета. — Докладики пописываем! А у института горшков нету, несчастного полиэтилена нету!

И ушел, хлопнув дверью. Этого ему показалось мало — вернувшись, хлопнул еще.

Как ни обходил старик капрановский кабинет стороной, столкнулся он с Капрановым в коридоре.

— Иван Терентьевич, дорогой! Здравствуйте! Отчего ко мне не заходите? — пожурил тот Значонка.

— Здравствуй. — Значонок был хмур, какдень ненастный.

— Что за дела у вас? Все печетесь о картошке?

— Да, о печеной картошке и жареной. — На лице Значонка билось нетерпение.

— Вы постоянны, Иван Терентьевич… Четверть века я знаю вас, отношения между нами были и дружескими, и натянутыми, — продолжал Капранов, мягко подводя Значонка к стоящему в вестибюле журнальному столику с креслами, — но я всегда искренне, по-хорошему завидовал вашим научным пристрастиям, важности ваших проблем. В них — весь ваш характер. Если угодно, я люблю ваш максимализм.

— Не знаю, не знаю…

— Даст бог, и все переменится с этой картошкой.

Значонок кивнул.

— Переменится с этой, начнется со следующей. А ты четверть века все ждешь, Франц Иосифович, не пошлют ли оттуда нам дождика, — показал Значонок на потолок.

Радушие и расположение, бывшие на лице Капранова, будто слизала корова языком.

— К счастью, спотыкаются лошади порознь, но не всей конюшней, — задумчиво сказал он.

— Спасибо за комплимент. Но тысячу раз и я спотыкался. Хотя, надеюсь, не в принципиальных вещах.

— Конечно…

Своим принципам изменил Галилей. Галилей испугался инквизиции. Галилей отрекся от науки. Галилей никогда не восклицал: «А все-таки она вертится!» — как нам того хотелось бы.

— Я приглашен на помолвку вашей дочери с Шапчицем. Талантливый молодой человек…

— Да, он у нас единственный талант.

Капранов вопросительно взглянул на Ивана Терентьевича.

— Все остальные — гении. Далеко пойдет… побежит рысью этот мальчик, дай только волю. Ему безразлично, в чем преуспевать, лишь бы преуспевать. Как и в селекции, он одинаково был бы хорош и в экологии моря, и в лазерной физике, и в дирижаблестроении. Кстати, о дирижаблях: прости, но я тороплюсь. Надо полагать, что тебя вызовут следом.

— Картошка?

— А что же еще-то! И тут мы о ней говорить пока больше не будем, — Значонок обвел рукою холл. — Поговорим лучше там.

И снова прошлась корова языком, и был теперь Капранов усталый, грустный человек.

— Так что позаботься о машине. — Значонок встал. — Или женка укатила в Вильнюс шить пальто? Впрочем, это здесь неподалеку.

— Все-то вы подтруниваете над бедными людьми, — слабо улыбнулся Капранов. — С Адамовых времен миром скрытно правят жены. Потому-то и мало логики в мире.

— Угу, — кивнул Значонок. — Мы ее часто ломаем. Как палку, через колено.

На уличных часах не было и десяти утра, когда Иван Терентьевич приехал к этому высокому строгому зданию.

Где-то через полчаса из «Волги», подкатившей к подъезду, торопливо вышел и Капранов.

Переместилось заметно солнышко, шофер все волновался, глядя на карету «скорой помощи», часы показывали три, когда Значонок вновь вышел на улицу. По его лицу трудно было судить — с победой ли, с поражением.

Тотчас вышел и Капранов. Устремился в обратную сторону, к своей машине.

Сегодня тот редкий день, когда уже в семь вечера Кучинский был дома. Он собирался ехать на Людину помолвку. У ворот стоял «газик», заправленный, смазанный, протертый. Но ехать не хотелось.

Люда звонила в Чучков несколько раз, пока наконец не поймала Кучинского.

— Юлик? — спросила она.

— Да, Людочка. Что случилось? — Кучинский знал о ее безуспешных звонках от Вали Стельмашонок.

— Можно сказать, что ничего. Как твое самочувствие?

— Все хорошо. Чувствую себя как соловей.

— Я должна сказать… — Люда запнулась, умолкла.

— Где ты там пропала? Люда, отзовись! Ау!..

— Юлик, я выхожу замуж. За Бронислава. Сегодня вечером нечто вроде помолвки. Если тебе не трудно — приезжай, пожалуйста, я очень прошу. И прости меня, грешную. — Она положила трубку.

Все это видела и все как женщина поняла Валя. Ей было жаль председателя, но в то же время…

— Валя, — сказал Кучинский негромко, — мы сможем нарезать у себя цветов?

Теперь цветы, завернутые в бумагу, лежали на переднем сиденье машины.

— Вам пора ехать, — осторожно напомнила Валя. Они сидели на свежевымытом крыльце, и влажные доски приятно холодили ладони.

— Успеется, — нахмурился Кучинский. — Зачем ты говоришь мне «вы»?

— Я не умею по-другому. Я не могу. — Валя застенчиво улыбнулась, поправила тугой узел русых волос на затылке. Она была, как девочка, в белых босоножках и коротком, веселой расцветки платье с белой окантовкой, которое не прикрывало россыпи дробных родинок выше колена, она оделась так, точно бы хотела приворожить его, никуда не отпускать, а если уж отпускать, то ненадолго.

— Я бы не хотел этого замужества сестры, — сказал Кучинский, тщетно пытаясь вернуться к начальному ходу мыслей. — Но она, кажется, на сносях.

Валя промолчала. Да и что она могла здесь сказать?

Она точно бы не хотела его отпускать, а если уж отпускать, то ненадолго, чтоб маялся мужик, спешил обратно, мечтал о мягких руках вокруг шеи и чистом молодом дыхании, когда в распахнутое окно льются ночные запахи яблонь, вишен, укропа, огородной земли, когда у изголовья стоит жизнь, природа.

— Поедем вместе, а? — сам того не ожидая, вдруг предложил Кучинский. — Диму оставим на соседей, кур загоним. Поедем, — теперь уже попросил он.

Дима, куры, полосатый котенок Авдей и сад со скворечником были всей Валиной семьей. А корову держали три двора сообща.

— Я думала об этом, — просто сказала Валя, отрицательно качнув головой.

Кучинский не удивился, что она опередила его, что они могут думать, как думают сейчас, об одном и том же.

И тогда он встал, взял ее за руку, и она легко, послушно пошла за ним к сенному сараю. Но на полпути выдернула руку, прошептала:

— Иди один. Соседи. И Дима где-то здесь… Я приду.

Она вернулась к крыльцу, не в силах унять сердцебиение и чувствуя, как пылает лицо.

Собирались на квартире Шапчица: Иван Терентьевич не пожелал застолья у себя дома.

Когда он пришел, все были в сборе: Капранов, доктор Семенова — собственные ранние и поздние среднекрахмалистые сорта картофеля, Алик — новый сотрудник, новый сосед и старый любитель джаза, еще несколько институтских сослуживцев. Задерживался лишь Кучинский.

По телевидению транслировался футбольный матч, и гости с разной степенью заинтересованности глядели его, сидя на тахте, на приставленных к стенам стульях. Алик устроился в двух шагах от экрана и очень переживал.

Люда и Бронислав выходили в прихожую на звонки, принимали поздравления и возвращались на кухню: зрелище было, будет и хлеб.

— А-ах! — горестно выдохнул стадион, и Алик схватился за голову:

— Промахнулся! Как промахнулся! Как его вывели на удар! Раззява!.. Когда брали в команду, думали, что он золотой. А он оказался рыжим.

— Человек не дотянулся до футбола, — резонно возразила доктор Семенова. — Ему бы чуть-чуть ногу подлиннее.

Капранов поднялся навстречу Значонку, улыбнулся ему.

— Иван Терентьевич, — встал и Алик, — кажется, я нашел тему для диссертации, — сообщил он озабоченно.

— «Картофельные цветы в петлице британского поэта и денди Оскара Уайльда»? — дернул носом Значонок, весело поглядел на Алика.

— Как вы думаете, — мотнул головой Алик, — я защищусь в ближайшие пять лет?

— В ближайшие пять лет, мой мальчик, вы останетесь, вероятно, футбольным болельщиком.

— Вероятно, — подумав, согласился Алик.

Он не обиделся. В его глазах блеснули хитринки. Покамест наука была для него потусторонним миром. Покамест в магазинах женских тканей по-прежнему продавались ситцы самых разнообразных расцветок для дерзких мужских рубашек. Французские клеши от бедра — это вещь.

Алик снова сел истово болеть к телевизору.

Иван Терентьевич огляделся: хоть Шапчиц и жил в его доме, он был здесь впервые. Скользнул взглядом по сдвинутым в центре первой комнаты обеденным столам, собранным, наверное, по соседям, накрытым белыми скатертями, по всей этой сервировке, холодным закускам, бутылкам, задержал свой взгляд на темной потрескавшейся доске с Георгием-победоносцем, пробежал по корешкам книг, что занимали целую стену. Здесь было томов сорок Брокгауза и Ефрона, довоенная Малая Советская Энциклопедия и послевоенная Большая, собрания отечественной и зарубежной классики, разрозненные тома изданий Маркса, Павленкова. Тут было в чем покопаться. На отдельных полках размещалась биологическая литература. Увидел свои книги и вспомнил, что некоторые из них с шутливыми дарственными надписями. Что-то вроде: «Прекрасному ученому Шапчицу от Значонка, тоже прекрасного ученого». А Шапчиц был тогда еще студентом. «Позер, — сказал себе Иван Терентьевич, — метр несчастный, хоть век учись, а дубиной помрешь — и поделом…»

Он раскрыл наугад подшивку «Нивы». Ага, специальный коронационный нумер за девяносто шестой год. Въезд Николаши в первопрестольную столицу. Их величество под балдахином. Их величество изволят приложить к высочайшему манифесту ручку. Пряники, которыми одаривался народ. Расписание тостов за трапезой в Грановитой палате: первый, за рыбой, — за государя, второй, за барашком, — за государыню, за жарким — за здравие императорского двора, за сладким — за духовных особ и всех верноподданных…

— За здоровье молодых! — сказал Капранов, придя Ивану Терентьевичу на выручку: наверное, первый тост был за ним.

Стул по правую от Значонка руку был пустой, его берегли для Юлия. Дальше сидел Капранов. А по левую — Люда в новом темно-вишневом платье, Шапчиц в белой рубашке с широким пестрым галстуком.

Шапчиц, порою пребывавший в робости не только в присутствии Значонка, но и его дочери, сегодня чувствовал себя уверенно и деловито. Таким, наверное, он был в своей обычной жизни.

Заметив внимание Значонка к его библиотеке, он сказал:

— На днях я нашел у букинистов любопытную книжку Джеймса Фрэзера. Вам не приходилось его читать?

— Приходилось. Но так давно, что я уже все перезабыл.

— Фрэзер объясняет смысл одного чрезвычайно интересного древнего ритуала, — сказал Шапчиц, обращаясь ко всем сразу: надо было как-то начинать общий разговор. — В Арицийском лесу росло дерево Дианы, богини леса, покровительницы стад, подательницы плодовитости людям, животным, растениям. Это дерево охранялось царем, богочеловеком. Считалось, что он олицетворял собою возлюбленного Дианы, обладал ее способностями… Царь охранял дерево с мечом. Любой человек, даже беглый раб, мог убить его и стать таким образом новым царем. Удача, понятно, всегда сопутствовала более ловкому, более сильному. То есть молодому. Душа погибшего царя переселялась в молодое тело. Царь не мог быть дряхлым, ибо это грозило обернуться катастрофой для всех людей, животных, для всей природы.

— Что ж, здесь есть свой резон, — заметил Значонок. — Немийские анимисты не были одинокими. Во всех древних цивилизациях было нечто подобное. Да что там древних — уже в нашем столетии жизнь и царствование монарха одного из конголезских племен ограничивалась одними сутками. Его умерщвляли. Кстати, об этом тоже писал Фрэзер… — При случае Значонок умел, оказывается, щегольнуть памятью. — Вот и вы придете на смену либо мне, — без всякого перехода негромко добавил он, — либо вот ему. — И кивнул в сторону Капранова.

— Помилуйте, как можно!.. К тому же я без меча, я с миром! — шутливо запротестовал Шапчиц.

— Конечно, — согласился Значонок, подцепив вилкой кусочек сервелата. — Я давно хотел сказать, что мне будет искренне жаль, если вы вдруг оставите селекцию. Пожалуй, я был несколько несправедлив к вам — работать-то вы умеете.

— Спасибо, — с признательностью ответил Шапчиц.

— И думать умеет, — потрепала Люда вихор Шапчица.

— И это — тоже, — вновь согласился Значонок.

А стадион там чего-то снова разволновался, и комментатор сказал: «Действительно, хорошо у футболиста поставлен удар. Вот попади он сейчас по воротам, и счет, действительно, мог бы измениться».

— Хотя французская Академия наук, — продолжал Значонок, — еще в тысяча семьсот семьдесят пятом году категорически отказалась от всяческого рассмотрения проектов вечного двигателя… Чтоб не разбазаривать время попусту.

Намек был понят. И, пожалуй, принят.

«Да, дорогие друзья, — с пафосом говорил телевизор, — защитник спас свои ворота, казалось, от неминуемого гола!.. Что ж, молодой вице-чемпион, кандидат в сборную, редактор стенной газеты показывает сегодня, действительно, надежную игру. Вот, присмотритесь к нему…»

— Я чувствую себя виновным перед вами, Иван Терентьевич, — подняв глаза, тихо сказал Шапчиц.

— Зачем же — предо мною?.. Вообще-то, нам с вами пора воспитывать в себе помимо чувства вины еще и чувство ответственности.

— Согласен, — кротко уронил Шапчиц.

— А я, — доверчиво сказал Значонок, — я больше не задираюсь, я буду умненьким и благоразумненьким. Я буду паинькой. Вот как сейчас — сижу, не шалю, никого не трогаю, починяю примус, как говорил булгаковский кот.

«Вы представить себе не можете, что творится на стадионе! Сплошной рев, свист, трещотки, трубы, сирены, петарды…»

— И простите мне былую невыдержанность. Я постараюсь от нее избавиться. Просто сказывается недостаток в воспитании, — усмехнулся Иван Терентьевич.

Бог его знает, этого старика, лукавил он здесь или нет.

Люда с благодарностью, ободряюще провела рукою по его плечу, прошла в кухню за новыми закусками. Бронислав вышел следом.

— Ну вот, — сказал он, — я ж говорил тебе, что все образуется, все будет хорошо.

Он осторожно привлек Люду, и они постояли так, прижавшись друг к другу.

— Будь умницей, — сказала Люда.

«Седьмой номер хозяев поля, — ничего не скажешь, настоящий мастер. Жаль только, что носит длинные волосы. Нет бы постричься как положено…»

— А как положено? — поднял Значонок брови.

«Какой шум! Какой азарт!.. Местные газеты писали — не знаю, в шутку или нет… да, конечно, в шутку, — что полиция конфисковала двигатель с реактивного самолета, когда чересчур рьяные тиффози будто бы пытались установить его на трибуне… В таких условиях, сами понимаете, играть очень трудно…»

— Пожалуйста, сделайте потише, — попросил Значонок Алика. Достал свой «суворовский» платок, вытер лицо, шею: было душновато.

«Итак, дорогие друзья, первый тайм окончился. Перерыв. Команды отправляются на отдых — отдохните, пожалуйста, и вы…»

Алик уменьшил громкость.

— Из анимистических ритуалов, — вернулся к начальному разговору Капранов, — мне более всего нравится оплодотворение на своем поле туземцем женщины.

— Оплодотворение женщины должно вызвать, по ассоциации, и оплодотворение посевов, — кивнул Значонок.

— Да. Но мы несколько отвлеклись, — сказал Капранов. — Дай вам бог, как говорится, в этой пятилетке пятерых с бантиком и пятерых с крантиком!

— Я принесу горячих пельменей, — вспыхнула Люда и опять прошла мимо отца в кухню.

И только тут Иван Терентьевич, этот старый пень, этот большой ребенок, понял, отчего его дочь сшила себе новый гардероб и носит последнее время платья свободного покроя.

— Я люблю людей дела, — сказал как-то враз опьяневший Шапчиц. — Люблю деловитость японца, американца, немца. Наше время требует от людей в первую очередь именно этого качества. Почему даже фашисту, этому проклятому миром убийце, не могла прийти в голову мысль расковырять у своего дома муравейник или разбить за здорово живешь уличный фонарь?

— «Ах, из-за вас, из-за вас, проповедники, вздулись у многих бедняжек передники», — угрюмо вставил Значонок. И это передернуло Люду.

— Папа! — ахнула она.

Все остальные, кажется, пропустили его выпад мимо ушей.

— Если бы я получил мой сорт еще тогда, когда начинал работу над ним, то есть десять лет назад, мне была бы обеспечена республиканская премия, и не меньше…

— Сейчас самое время поговорить о картошке, — иронично заметил Капранов.

— Времена изменились, — упрямо продолжил Шапчиц, — но я не оставил дело незаконченным. Дело, прежде всего дело! — Он поднял рюмку.

Но Люда отобрала ее, налила Брониславу в фужер минеральной.

— За дело и деловитых людей, — с сарказмом поддержал Значонок. — Но не за людей, предпочитающих стрелять по птице сидящей. Уважающий себя охотник сначала хлопнет в ладони, поднимет птицу на крыло и лишь потом стреляет.

Старик вновь задирался, вновь поднял забрало. Как не задирался, быть может, никогда прежде. Точно положил себе сейчас спуску никому не давать.

— Но все же, — не сдавался Шапчиц — эк его повело, определенно захмелел мужичок! — но все же, заслуживает мой сорт хоть одного доброго слова?

— Заслуживает. Дерьмо.

— Иван Терентьевич!.. — примирительно воскликнул Шапчиц.

— Зовите меня просто: «папа».

Люда была грустна: с этого ли начинают новую жизнь? А что же будет дальше?..

— Папа, — в сердцах сказала она, — тебе, ей-богу, шлея под хвост попала.

— Знаю! — буркнул он.

— Оставь ты его, ну, пожалуйста. Ты же видишь — он не отдает отчета своим словам. Подумай, наконец, и обо мне…

— Разве ж я не думаю!.. Я думаю. Я думаю и о нашем бессмертном наследственном веществе… — Иван Терентьевич сердито покосился на живот дочери. — Но у меня не все получается. И так — всю жизнь. Ведь ты и сама все прекрасно знаешь.

Капранов тоже стал молчалив, невесел. В принципе это был добрый человек, хороший муж, отец, внимательный зять, простецкий попутчик в поезде, открытая душа, «свой парень» на ялтинском пляже и в винном погребке Батуми — словом, всегда и всюду, но лишь до той черты, за которой появлялись признаки бездорожья, покрытого голым мокрым льдом. Точно бы взял себе в тихое оправданье мысль, кажется, мелькнувшую где-то у Достоевского, что интеллекту, интеллигентной тонкой душе якобы свойственна гражданская трусость.

Но вот приехал Кучинский. Сказал: «Здравствуйте!» — сел подле Значонка, сказал: «Будьте счастливы», — выпил рюмку, поковырялся вилкой в тарелке.

Не обязательно было знать об отношениях между всеми этими людьми, чтобы догадаться, что здесь произошло. «М-да, — сказал себе Кучинский. — Дед надулся, Люда отпаивает Бронислава кофе — небось ввязался в разговор о картошке. Так что запрягайся, брат».

Но как назло, ни веселая история, ни какой-нибудь задрипанный анекдотец не приходили ему на ум.

Вертелась в голове какая-то дребедень — о том, как вороне где-то бог послал кусочек сыру и тут случилась лиса. «Дудки! — подумала ворона. — Я тебе не крыловская ворона». И сунула сыр под крыло. Сидит, ждет. Но и лиса оказалась не крыловской. «Я ведь чего к тебе бежала, — сказала она, — я ведь чего тебе хотела сказать… Я ведь все о том, что поставят, поставят нынче крест на «палачанском». — «Ах!» — всплеснула крыльями ворона.

Не к месту была эта басенка.

С Капрановым он не был прежде знаком, а тут оказался соседом по столу.

— Какие у вас виды на урожай? — спросил его Капранов.

— Хорошие.

— Сколько дней кладете на уборку зерновых?

— Десять.

Капранов с интересом взглянул на Юлия: это были очень сжатые сроки. Хотя генеральный конструктор зерноуборочных машин Изаксон и доказал, что имеющейся в стране техникой можно убрать весь урожай хлеба за 54 часа непрерывной работы, уборочная в хозяйствах обычно затягивается до месяца, — по различным причинам комбайны простаивают две трети сменного времени.

— Мы составили почасовой график работы машин. На каждом комбайне — два комбайнера и два помощника. Люди будут сменять друг друга каждые четыре часа. Горячее питание, отдых — все будет на месте, в благоустроенных вагончиках.

— Дай-то бог выдюжить, — сказал Капранов и, помолчав, добавил: — Вы не будете против, если на уборочную мы пришлем к вам наших специалистов и забияк, боевых ребят из республиканских газет, с телевидения?

— Пожалуйста.

— Ведь только на том, что мы несвоевременно убираем хлеб, мы теряем на каждом гектаре до семи центнеров… Впрочем, я приеду к вам прежде журналистов — по всей вероятности, именно в «Партизане» в скором времени будет работать комиссия по картошке.

— По настоянию отца?

Капранов кивнул.

— Которого полка? — намеренно невпопад встрял Бронислав, тщетно прислушивающийся к этому разговору.

Хмель оставлял его. Но после всего, что произошло, продолжать роль подвыпившего простофили было удобнее.

— Или поедем к Мироновичу в Любань. Но у вас интереснее — под боком Дровосек. Я позвоню заранее — придется подготовить всю колхозную отчетность по картофелю.

— Она давно готова. Отец ею пользовался, и не раз.

— Тем лучше.

— Где-то там у вас ходит ходатайство нашего правления о разрешении строительства в «Партизане» завода овощных консервов… — Кучинский уже не мог упустить свой шанс.

Капранов склонил голову в знак согласия: да, такая бумага есть.

— Которого года? — опять дурашливо подал голос Бронислав.

— Тс-с, новоявленный Чертокуцкий, — сказал ему Кучинский. — Я понимаю, что получить разрешение непросто. Однако давайте обратимся к математике, мысль которой всегда свободна, посчитаем на пальцах: с теплицами и орошением мы будем получать с гектара овощей восемьсот рублей прибыли. С вводом завода — за полторы тысячи. Не надо забывать, что наш городской потребитель — в ста верстах с гаком. Зеленый горошек, который мы отправляем в город на консервирование, в пути превращается в желтый.

— Я обещаю вам всяческое содействие, — просто сказал Капранов.

Алик сбегал за своим японским магнитофоном, пустил веселые бобины в ход. «Пойдем пошляемся», — пели американские мальчики из ансамбля «Свинцовый дирижабль».

— Пойдем пошляемся, — сказал Иван Терентьевич Кучинскому.

Небо было бело-синим, в проступающих изящных звездочках, лес был черен — а он почти вплотную подходил к поселку НИИ.

Мягкая тропа скрадывала шаги. Лишь изредка щелкал под ногою сучок или сухо шуршали сосновые шишки. Шоссе доносило гул машин.

— Люда, как писал Наталье Гончаровой ее великий муж, брюхата, — уронил наконец Значонок.

— Я знаю, — отвечал Кучинский.

Разожгли маленький костер, чтоб погрелась душа, когда к ним вышла Люда.

— Теперь все мы будем носить разные фамилии, — пожаловался ей Иван Терентьевич.

Потом, глядя на огонь, Кучинский тихо пел, и Люда подпевала. Это была печальная песня о предсмертном прощании с миром человека, юность которого пришлась на войну. «И не вечная память, не слава — только черный разорванный дым, да еще беспощадное право оставаться всегда молодым».

И все пропало для Ивана Терентьевича, все, кроме этой песни и пламени костра, и встал перед глазами холодный сырой лес-долгомошник в синих пролесках и жались группкой дети, озябшие, голодные, измученные непрестанными переходами всех этих весенних недель блокады.

Неверные блики метались по детским лицам.

У него, у Ивана Значонка, было несколько килограммов картошки, выращенной на хуторах. И ее предстояло вновь разнести по хуторам. Ее нельзя было съесть.

Но эти глаза детей… И он роздал ребятам по картофелине.

— Как тебя зовут? — спросил он последнего.

— Юлик… Юлик Кучинский.

И разорвалось время жизнеутвердительным благовестом — это закричал молодой петух!..

Ночь зачала и родила от теплого дождика утро, промытое и румяное.

Всякий день несет перемены в природе. Поднимаются травы, цветут кипрей и зверобой, отцветают шалфеи и нивянки; в молодом широколиственном лесу, что растет по крутой террасе реки, в зарослях кленов, дубов, орешника и бересклета, присматривается к миру птичья молодь, разное мелкое юное зверье, от землеройки до лисицы.

Цветы, занимающие поле сразу за околицей, открываются ночью, они приветствуют сырую прохладу, ловят шорохи, брех собак, различают голоса петухов — цветы слушают ночь. В полнолуние и жаворонковой ранью видно, какой они удивительной синевы. Потом, в час зябкого рассвета, цветы на глазах наполняются голубизною. Это цветет лен.

А время цветения жита?.. а клеверов?.. а картошки?!

И душою овладевает благодаренье неизвестно к кому и отчего, дух захватывает, сердце бухает, и с его ударами поднимается толчками над раздольной поймой доброе солнышко.

Стоит только увидеть это — цветущее поле, круто падающий к пойме лес, заливные луга в тумане и росах, — стоит всего лишь раз увидеть все это в косых лучах восходящего солнца, чтобы понять, что ты живешь на земле.

Будет осень. Будет тяжело и нерушимо лежать у горизонта река. Поля будут убраны, на колхозный двор притянут «Беларуси», усталую, с выплавленными подшипниками и разорванными передачами картофелеуборочную технику. На лесных пеньках с легким сердцем поселятся веснушчатые опенки. Разверзнутся хляби небесные. По опавшей листве будет видно, как бежали с кручи потоки воды. Будет сыпать крупа, дуть стылый ветер, играть метелица. Все это будет — вот и дай-то бог.

Без майки, в сандалиях на босу ногу полоскался этим утром Кучинский у кадки со свежей водой. И любо-дорого было глядеть на него — столько в нем было неистребимой радости и здоровья.

Кучевые редкие облака, заросшие кувшинками старицы в лугах, плеск плотвы и красноперки в дымной воде, удар леща на реке, росные травы и женщины, идущие через них, подоткнув подолы, лесные черничники, рябчик в березах, крик петуха, бусел на стрехе — первый философ этой земли, крапива у забора, могучая, как конопля, боровой гриб меж елок и папоротников — еще один мудрец-отшельник, летняя теплынь, вчерашний сеновал и Юлий Кучинский составляли в это утро единое целое.

А ведь ночь провел без сна, просидел у костра со Значонком, потом гнал «газик» сотню верст до Чучкова.

Теперь же предстояло объехать до наряда, до семи утра, бригады.

Кучинский полоскался у кадки, ополаскивался у рукомойника, говорил восторженное «бр-р…», распевал простенькую песню: «Начто бабе огород, коли баба стара…»

Милая душа Кучинский! — да в огороде и впрямь баба, Валя Стельмашонок, собирает к столу мокрые огурцы, и боковым зрением ты видишь ее крепкие ноги, но не видишь мокрых глаз (конечно, — между нами говоря, — дело это обычное, но все же…).

А между тем ночь у Вали была тоже бессонной. Валя все ждала: вот блеснет далекий свет в окошке и она будет гадать — зарница это или нет, она будет твердить себе: «Зарница, конечно, зарница… Разве ты не видишь, дурочка?..», она будет твердить себе это, радуясь лучу, полоснувшему по потолку; потом послышится покойное урчание мотора, вот стихнет, все погрузится вновь в темень, калитка скрипнет, легкие шаги — и она встанет, нет, она прежде встанет, дверь откроет, впрочем, дверь не заперта, встретит у порога: «Да, я дрожу, мой милый, я в одной рубашке, а тут еще бретелька съехала, мне зябко — и я дрожу».

Но он приехал поздно. Словно бы забыл о ней. Что с того, что ему пришлось выпить рюмку, что ГАИ проводит месячник по безопасности движения и он не рискнул ехать прямо из-за стола, что он не мог в конце концов оставить старика одного?..

С полотенцем на шее Кучинский пошел к себе одеваться. И в полуботинке нашел вдруг новую «листовку»: «Валентина — си, Кучинский — ноу!»

— Что за демонстрации трудящихся, — в замешательстве пробормотал он. — «Знак Зорро», «Черная метка»… — Взглянул на спящего в соседней комнате Димку. — Вот хорек! — в сердцах добавил он.

— Юлий Петрович, завтракать, — позвала с веранды Валя.

Завтракали молча и вели молчаливый диалог.

«Ну что?.. что?.. что?..» — спросила глазами Валя.

«Листовку, знаешь, нашел».

«Ты не торопился…»

«Ну как не торопился…»

«Не спорь: ты не торопился. И не сердись, но мне нет никакого дела до твоей ГАИ. И я знала, я всю ночь знала, как тебе было плохо.

Ночью стояла высокая луна, но несколько раз занимался дождик.

Не вздумай смеяться — я расскажу одну историю. О том…»

«…как у попа была собака?»

«Да. Только не у попа, а у нас. Не надо смеяться, я предупреждала тебя. Стань хоть ненадолго послушным и серьезным, чего тебе стоит, ты же умница.

В сорок седьмом году мой отец по вербовке уехал в Донбасс. Писал он редко, но вдруг писем не стало совсем, а наша собака отказалась от еды. Она лежала в будке и тоскливо глядела перед собой красными глазами. Я видела, как порою по ее телу проходила дрожь. Потом она пропала на день-два. Позднее мы узнали, что она бегала в местечко, чтоб покусать вербовщика. А вскоре она издохла. И лишь потом папины товарищи сообщили нам, что месяц назад — когда все это и случилось с собакой — его засыпало в лаве…

Кстати, в наших лесах рубили крепежную стойку для донецких шахт. Видишь, своя сосна не помогла… А вербовщика, наверное, ты знаешь. Сейчас он работает в паспортном столе».

«А, знаю! Вручая девчушкам паспорта, он всегда взволнованно говорит: «От души желаю вам поменять фамилию!»

«Да, он самый. Славный дядечка. Только вот судьба нас худо повязала… С какой это я стати полезла в холодильник? Вконец рехнулась дуреха: это ж я ищу в нем перец. Ты любишь салат с молотым перцем больше, чем меня».

«Собака никогда не укусит беременную женщину…»

«Конечно. Но ты делаешь свои замечания, прости, невпопад. Словно бы расстаешься с личной свободой. Так вот, сегодняшней ночью я была как та наша собака. Я знала все. Я знала, что и как у тебя. Могу пересказать».

«Не надо».

«А может, мне хочется».

«Не надо. Или ты находишь для себя в этом удовлетворение?»

«Пожалуй… Иногда мне кажется, что существа более капризного и мстительного, чем женщина, нет на свете. Это верно?»

«Не знаю».

«Значит, верно. Скажи, ты тоже будешь развозить детские автоматы?»

«Вот уж чепуха!».

«Я знаю, что чепуха. Но ты любишь перец, ты не торопился, а я ждала».

«Дался тебе этот перец!..»

«Не смотри на меня, я некрасивая сегодня. Должно быть, у меня под глазами круги».

«Нет, ты красивая».

«И я устала в эту ночь так, будто на мне пахали».

«Перестань. Ты красивая».

«Я красивая, потому что рядом. Другая на моем бы месте тоже была для тебя красивой».

«Нет. Ты очень домашняя. Человеку в тридцать пять нужен дом».

— Юлий Петрович, вы не могли бы переехать на другую квартиру?

— Поближе к правлению?

— Да уж ближе некуда.

— А ты пустишь кого-нибудь другого?

— Да.

— И тебе безразлично, кого пустить?

— Да.

— Из-за Димки?

Валя прошла к плите, стала бить яйца на шипящую сковороду. И сказала:

— Нет.

Кучинский подошел к ней и обнял. Сковорода съехала с чапельника, жир и яйца вспыхнули.

Этот шум разбудил Димку. Он стоял в дверном проеме комнаты и видел то, чего не хотел видеть никогда.

Иван Терентьевич обошел утренним дозором поля, похвалил послушную картошку и почестил упрямую: «Воды глубокие плавно текут. Люди премудрые тихо живут». Это из позднего Пушкина, между прочим. А ты, мать, кривляешься».

Вернувшись домой, заглянул в комнату дочери. Здесь как будто все оставалось на прежних местах, не было лишь хозяйки. Побродил по опустевшей квартире.

Было только восемь утра, и он включил приемник. Дикторы, как в Танькины времена, стали читать выпуск последних известий.

Тут пришла Люда, открыла дверь своим ключом, обняла старика, сказала:

— Я пришла сварить тебе кофе, папа.

У Ивана Терентьевича уже что-то варилось или подогревалось в кастрюльке.

— Наверно, — сказала Люда, доставая пакет «Арабики» и мельницу, — ты догадываешься, о чем я хочу тебя просить?

— Догадываюсь.

Сейчас Люда была, как Вера, когда он видел ее в последний раз. Даже волосы Люда собрала в балетный пучок на затылке.

— Помнишь, как ты разругался вздрызг с одной в общем-то неглупой обаятельной женщиной, чуть ли не топал ногами?..

— С Тамарой Георгиевной, что ли?

— Да. Тебя до крайности изумило, вывело из себя то, что она не читала «Нового мира», редактируемого Твардовским.

— Я и по сей день не остыл и не прочь доругаться с этой дамочкой, — усмехнулся Значонок. — Доктор филологии… Фу, мастодонт в юбке!

— Папа ты мой, папа… — Люда пододвинула свой стул ближе к его стулу, прильнула к груди. И незачем стало взывать к снисходительности, к ложному милосердию.

Иван Терентьевич теребил ее волосы.

— Прости меня, Люда, — тихо сказал он. — Целый век читатели содрогаются от отвращения к Парадоксальному господину. Но ведь его довели, ч е л о в е к а  д о в е л и, слаб человек. Я никогда не делил людей, как электрические заряды, на положительных и отрицательных, мура это собачья. Но карьеризма в человеке я не переношу. По мне лучше пьянчужка. Карьерист устраивает свою жизнь, потакает собственным похотям, глубоко презирая людей…

Так отпал затеянный Людой разговор.

Шли полем, председатель и академик, сын и отец, осматривали картофельные кусты, подкапывали, вытирали руки о подорожник. И когда Кучинский полез за носовым платком, выпала новая «листовка». Иван Терентьевич, пыхтя, нагнулся и все понял.

Каких только задач не подкидывает нам жизнь. Потому и живем с вечным ощущением собственной вины.

— Ну, что твой Горохов? — помолчав, спросил Значонок.

— Да пошел он… По-прежнему шебуршит.

— Знаешь, очень странно, я бы сказал, вызывающе ведет себя семьдесят девятый гибрид. Странно, а потому и интересно.

— А сто тридцатый?

— Упрямится, как козел. Белок, говорит, вам дам, крахмал дам, побоев, как боксер, бояться не буду, раком болеть не буду — онкологические палаты, фу, это не по мне, фитофтору еще мои деды презирали, а насчет формы не взыщите: желаю быть плоским, как галька. А таким меня в картофелеочистной комбайн не сунете. Не хочу, чтоб машина чистила — и баста!

— И на уговоры не поддается?

— Не поддается. Ни на ласку, ни на угрозу. Я ж ему по-человечески объяснил — не станешь сортом, дуралей.

Навстречу полевой дорогой трусила лошадка с подводой. Это ехал Борейко, тот «небритый дядька», для которого Муслим Магомаев, отказавшись от заграничного турне, приезжал петь в Чучков.

Борейко снова был небрит — щетина, наверное, была для него такой же деталью лица, как, скажем, нос, уши.

Лошадка, поравнявшись со Значонком и Кучинским, остановилась. Лошадка знала, что это нейдет вразрез с желанием хозяина, напротив.

— Привитанне! — сказал Борейко.

— Привитанне! — в один голос сказали Значонок и Кучинский.

— Послали за огурцами… иху махолку! — широко улыбаясь, доложил Борейко. — У нас кажуть, что вы — великий человек, — обратился к Значонку, — книжки пишете. Это ж что — вы у нас теперь вместо Янки Купалы?

Значонок и Кучинский от души рассмеялись.

— Нет, не вместо Купалы, — сказал Иван Терентьевич. — Сам по себе, как любой человек.

— Каб они мерзлым собаком подавились, каб он в животе оттаивал да и гавкал! — весело ругнулся Борейко. — Кося! — обратился к коню: — Поехали, как сказал Гагарин.

Да недалеко они уехали: шли бабы дорогой, и пришлось остановиться вновь, кое-что выяснить. Например, это правда, что ханжа — китайская водка?

Уже прошло несколько времени, как Кучинский заметил в дали поля «Волгу» и две фигурки перед ней. Фигурки перемещались, а вслед за ними медленно, как на похоронах, двигалась «Волга». Вот эти двое сели в машину, подъехали поближе на полверсты, пошли шагом — картошку, что ли, они там осматривали. Сзади в нескольких метрах все так же почтительно держалась «Волга».

— Не человек для машины, а машина для человека, — сказал Значонок. За лобовым стеклом мелькнуло лицо шофера.

— Никак Горохов и Дровосек к нам пожаловали, — присвистнул Кучинский. — И сошлись они во чистом поле, рать на рать, — пробормотал он.

— Ты тоже днями-ночами не спишь, по полям бегаешь? Молодец! — пожал Кучинскому руку Горохов. Интересный, однако, смысл несло это слово «тоже».

— А мне, Юлий, пришлось тогда два обеда есть, — пожаловался Дровосек.

— Ничего. Чучковская чайная кормит качественной картошкой.

— Ладно тебе, братка, лихо с ней, с картошкой, — махнул рукой Дровосек, — ругаться не хочется. — Видать, разморило его солнышко, эта летняя благодать.

— Ругаться будем осенью, — миролюбиво заключил Горохов. Поля «Партизана» ему определенно понравились: под монастырь не подведут. Что-то свое держал Горохов на уме.

Значонок держался в стороне. Горохов и Дровосек поздоровались с ним легким кивком.

Легким кивком и ответили.

— Что ж это вы: приехали в «Партизан», а председателю «Партизана» — ни гу-гу? — сказал Кучинский.

— А чтоб начальству ботву не подсунул! Как Потемкин — деревни императрице. Знаем мы тебя!.. Вот что, Юлий Петрович, — уже строго продолжал Горохов, — сегодня меня предупредили, чтоб мы должным образом подготовились к встрече комиссии…

— Кабана заколоть, запастись «столичной» и «саперави»?

— Вечно ты со своими хохмочками, — поморщился Горохов. — Пора бы стать трошки посерьезней.

Кучинский стал весь внимание, он готов был вслед за Гороховым уважать грядущую комиссию.

— Комиссия будет высокой, ты понял, Кучинский?

Кучинский понял.

— И ее не проведешь: приедут министры, известные ученые, даже какой-то академик. — Горохов вопросительно взглянул на Дровосека.

— Значонок, — подсказал тот.

— Значонок, — повторил Горохов.

— Делать ему нечего, — проворчал Кучинский. — Сидел бы в кабинете в своей пыльной шапочке, глядел бы в микроскоп.

— Ну, это не наше дело. Нам выпала большая честь. Назвали вот его колхоз, — кивок в сторону Дровосека, — и твой. Как лучшие в районе, области.

— Во многом похожие и во многом несхожие, — улыбнулся Дровосек.

— Словом, его — тонны, а твой — крахмал.

— И средняя температура больных по госпиталю будет нормальной, — вставил Иван Терентьевич.

— Возможно, — коротко согласился Горохов.

— Жизнь слагается из противоречий, — сказал Кучинский. — Председатель Мао учит, что левая рука — слева, а правая — справа, и поэтому руки всегда пребывают в противоречии. Аналогично: пол — внизу, а потолок — вверху…

Горохов вздохнул: положительно Кучинский был неисправим.

— Времени у нас в обрез, — сказал он. — Подумай, Юлий Петрович, какие поля показать комиссии. Я доверяю тебе.

— А доверием начальства надо гордиться, — тихо сказал Иван Терентьевич.

— Кажется, этот товарищ… — показал Горохов на него.

— Бульбяник, — кротко представился Иван Терентьевич.

— Товарищ Бульбяник не знаком с таким понятием, как субординация. — И сел в машину, — Тебя подвезти? — спросил он Кучинского.

— Не стоит, — ответил Кучинский.

А вечером, когда на занавесках светящихся окон проступили силуэты Кучинского и Валентины, Иван Терентьевич сидел с Димкой на крыльце. Пели свою песнь комары.

Не знаю, что там произошло между Иваном Терентьевичем и Димкой, хотя и нетрудно предположить, что покорил, наверное, старик мальчишеское сердце добротой и участием, деликатной ненавязчивостью, — не знаю, что произошло, только был это не знакомый нам Димка, чеховский «злой мальчик», ушедший в себя человек двенадцати лет от роду, а живой мальчишка, знаток рыб, грибов, зеленого гороха и морковки из колхозного огорода, футболист, велосипедист, легкоатлет, тяжелоатлет, пловец, ныряльщик «ласточкой» и «солдатиком», ценитель хоккея, кроликовод, хвастун, скромница, киношник, телезритель, искусный мастер по «самопалам» и проч., и проч.

— А вон там, — вскакивал Димка и показывал куда-то за околицу, на ольховое чернолесье, — мы с Ваней… — как его имя будет по-польски?.. С Янушем! — нашли змеиное гнездо. За каждую змею сорок грехов отпускается.

— Фу, глупость какая. Это ты в учебнике биологии прочел?

— Нет, конечно… А вон там, — вскакивал Димка, — мы со Стасиком — он на осень по поэме Маяковского остался — копали червей и немецкую копейку нашли!..

— Зеленую?

— Зеленую!.. А вон там, — продолжал взахлеб Димка, — Рекс зайца догнал. Вот кричал, бедный…

— Послушай, старичок, — сказал Иван Терентьевич, — а что, если мы двинем с тобой на речку? Ведь сейчас не вода, а парное молоко. Правда, Илья уже помочился в речку… Идем?

— Идем, — согласился Димка.

— Ты не смотри, что я толстый, — продолжал Иван Терентьевич уже по дороге. — Я плаваю, как морж. И не боюсь лазать по рачьим норкам.

— А какой Илья? — вспомнил тут Димка.

— Да пророк. Но ведь мы ж — серьезные люди.

— Ага, — опять согласился Димка. — Я думал, что наш Илья. Своего мы зовем Индопошивой.

— Это почему же? — Иван Терентьевич приостановился от любопытства.

— Я прочитал на шильде швейной мастерской «индопошива», обрадовался и крикнул, а он обернулся.

Иван Терентьевич рассмеялся.

— У Индопошивы, у нашего Ильи, как пишется, так и слышится: «пошёл», «нашёл»… Верно ж, смешно говорит?!

Они шли полуобнявшись, старый грузный человек и тоненький белобрысый мальчишка.

День угасал. День угасал, чтобы дать жизнь новому.

— Когда я полюбил свою Валю? — скажет однажды Кучинский. — Да когда перевернул сковородку с яичницей!..

Атмосфера в доме Шапчица была сложная. Бронислав Сергеевич сидел за столом, Люда молча ходила по комнате, собирала чемодан. Пожалуй, этот дом так и не стал для нее домом — здесь были лишь предметы личного туалета да белье.

— Мне надо работать и работать, милая, а не заниматься семейными дрязгами, — мягко выговаривал Шапчиц. — Тебе скоро рожать, и бог знает, что может выйти. А мне нужно здоровое потомство.

Он подошел к Люде, хотел обнять, но она отстранилась.

— Казалось бы, что еще нужно? Семья — есть, правда, слишком современная — остроконфликтная, работа по душе — есть, в доме достаток, под окнами — «Жигули», твоего мужа ценят и уважают. Тылы, так сказать, прочны, живи и радуйся.

Люда молчала.

— Разве я могу отвечать за публикации этих репортеров? — сказал он, кивнув на стопку газет. — Один проныра приписал мне свои слова, все остальные с радостью подхватили… Да, сортом «шапчицкий» заинтересовались на Смоленщине, просит семян Калининград. Но мне и в голову не приходило пожаловаться, что меня якобы не понимают здесь, на родине. Тем более, выводы недавней комиссии — это еще бабушка надвое гадала.

— Тебе, видно, наплевать, что скрывается за этим словом «шапчицкий». Лишь бы имя мелькало.

— Я думаю о моем имени. Репутация в наше время значит многое. И своим уходом ты только подмочишь ее. Через день, два, через неделю, наконец, но ты вернешься — и на твоего Шапчица будут показывать пальцем: «Шапчиц в красном колпаке!..»

— Нет, я не вернусь, Бронислав. Это невозможно.

— Я оставляю селекцию, — вдруг сказалШапчиц. — Может, на время, может, насовсем.

— Оставляешь дело, без которого жизни не мыслил? — усмехнулась Люда. Подошла к нему, заглянула в глаза. — В твоих голубых глазах нет ничего  с е л е к ц и о н н о г о, — печально сказала она. — Поэт читает птичьи следы на мокром песке, а непоэт сочиняет пером. Так и у нас с тобой. Но не это главное… Куда же ты идешь?

— Пока жив твой отец, в селекции картофеля делать нечего. К тому же скорость — сорт в десять лет — это не по мне. Из меня прет энергия, а я должен, как пчела, ползать по цветкам.

— Вольному воля. — Люда захлопнула чемодан.

— Может, все же одумаешься?

— Нет. — И пошла к двери.

— Ты забыла свой инструмент, — холодно сказал Шапчиц, подавая губную помаду с туалетного столика.

Лестничная площадка была в полумраке: свет горел этажом выше. И это было кстати. Стыдясь своего вида, своего чемодана, боясь попасться кому-нибудь на глаза, Люда неслышно спустилась во двор.

В квартире отца светилось окно. Значит, еще не кончил работу. Люда взглянула на окна Шапчица — эти все были освещены. Бронислав зажег всюду свет и, наверное, дал чувствам волю — бегал по комнатам, натыкаясь на мебель. В основном же дом уже спал.

Люда поспешно прошла в глубь двора, за детские горки и песочницы, за беседки, — где-то в черных кустах сирени стояла скамья и надо было собраться с мыслями, с духом, прежде чем идти к отцу.

Люда знала, что разговора с ним никак не избежать. Если даже она дождется, что он ляжет спать, если даст время на то, чтобы он по своему обыкновению поворочался в постели, поминутно задремывая и пробуждаясь и что-то бормоча под нос, пока наконец не уснет, проскользнуть незамеченной ей не удастся. Сон у старика был чуткий. А объясняться не хотелось. Тем более сейчас.

Люда зябко повела плечами, отыскала скамью, поджала ноги, насколько это было возможно, накрыла их полами плаща — скамья была невысокая, удобная, застегнула плащ наглухо.

Ждать пяти утра, пока отец не соберется в поле? А потом что?..

В древнем Египте жрецы молились ночь напролет, во вселенской скорби упрашивали богов вернуть людям солнце. Подсознательно жрецы понимали, что солнце все равно взойдет поутру. Понимали, но не хотели себе в этом сознаться.

Нечто похожее случалось последнее время и с ней. Она совсем потеряла голову. Полгода она прожила одними эмоциями. Крадучись, бегала из своего подъезда в соседний, и все видели это, кроме отца.

Но разве ж я не вправе, разве ж я совсем не вправе?.. И почему жизнь без оглядки предосудительна вчистую?..

В душе ее, в мыслях был какой-то сумбур. Но она знала, что скажет отец. Едва она щелкнет замком, как он выйдет в прихожую, в мятой ночной пижаме и старых шлепанцах, простоволосый, большой, очень домашний, теплый. И — прямолинейный.

«Я так и знал», — скажет он хмуро, скользнув взглядом по чемодану и испытующе поглядев ей в лицо.

«Что ты знал, папа?» — пролепечет она.

«Погоди, не раздевайся, — упредит он ее. — Присядь на минуту в кресло… Мне, в общем-то, не часто выпадал случай быть недовольным тобою… — Так, может быть, скажет он потом. — Но однажды — ты помнишь? — ты явилась домой босиком, в одном платьице: завела цыганку в первое попавшееся парадное, сняла с себя комбинашку, сбросила туфли — поделилась с сестрой… Взбалмошность, напускная экзальтация — эта юношеская болезнь коснулась в свое время и тебя».

«К чему ты это вспоминаешь, папа?»

«К тому, что все эти твои штучки — для восторженных юнцов!.. Дитя еще на свет не появилось, а уже без отца!..»

Двух мнений на этот счет у него сейчас не будет.

Не меньше часа провела Люда на скамье. Она видела, как погас свет в кабинете отца, но потом вспыхнул вновь, правда, ненадолго. Видела окна Бронислава, его тень в окнах. На минуту он раздвинул плотные шторы и постоял, присматриваясь и прислушиваясь к ночи.

Наконец она встала и медленно пошла в дом, который, как ей казалось, только что покинула навсегда.

— Меня прогнал отец, — тихо сказала Люда.

— О, господи! — дрожащим голосом произнес Бронислав, взял ее холодные руки в свои. — Сколько я передумал за этот час, сколько пережил…

Настала осень. Постепенно страсти вокруг крахмалистых сортов улеглись. Выводы комиссии, которую возглавляли Значонок и Капранов, в конечном счете были однозначными.

В один из таких спокойных дней начала октября в кабинет Капранова пришел газетчик. Капранов поначалу отвечал интервьюеру охотно. И все же где-то рядом стояла усталость.

— Франц Иосифович, поговаривают, что крахмалистым будет открыта самая широкая дорога…

— Да. Мы пошли на изменение системы закупок. К нашим рекомендациям уже прислушались в Эстонии. С будущего года там тоже будут платить за крахмал.

— А что с нашумевшим «шапчицким»?

— Сорт пойдет только по хозяйствам, специализирующимся на технических культурах. Да и то немногим.

— Но ведь совсем недавно о нем говорили как о супергиганте.

— Он сделал свое дело, не успев родиться. — Капранов невесело улыбнулся своим мыслям.

— Простите, не понял… Да, вот еще что! Это, может, и не совсем тактично, — все не унимался газетчик, ах, настырный малый, — но ведь во всяком деле приходится преодолевать канцелярские рогатки, всегда находятся ортодоксы. Для читателей газеты, сами понимаете, — это такая изюминка…

Капранов слушал газетчика невнимательно. Молод ты еще, мой мальчик, думал он, усмехаясь про себя, ортодоксов ему подавай, изюминку. Капранов думал о проступках, которые подчас определяют твою дальнейшую жизнь и о которых потом всегда жалеешь, если хватает мужества вспоминать о них. Капранов думал о том, что мы склонны прощать себе чаще, чем другим, но все же — есть же и здесь какие-то пределы. Капранов думал о том далеком послевоенном годе, когда он, молодой биолог, работал на станции у Значонка. Капранов подводил итоги.

Сотрудники станции жили собственным миром. Странные полемики о хромосомах развивались в стороне.

Но, получив однажды почту и бегло просмотрев ее, взволнованный Значонок спросил лаборантку:

— Где Франц Иосифович?

— На «Земле Франца-Иосифа», — ответила лаборантка — так в шутку назывался капрановский участок. Даже табличка стояла.

Иван Терентьевич, прихватив газеты и журналы, поспешил к своему молодому коллеге.

Он пошел ко мне, вспоминал Капранов.

— Мольеровские герои продолжают настаивать на яичнице из гвоздей, но как? Ты посмотри: «Стоит ли искать причину заболеваний в никому неведомых (да и существующих ли в природе?) вирусах? Передовики науки успешно борются с болезнями растений благодаря хорошим методам воспитания их. А если вы, лжеученые, нашли вирусы, поезжайте работать на стерильную Луну!..» — Значонок задыхался. — А это — из полиплоидной гречихи Жебрака они предлагают сварить кашу и выбросить воробьям!

— Это уже не спор, Иван Терентьевич, — сказал я, — это — война. Война генов с «генами непорядочности», это — битва за науку.

— Франц, мы обязаны выступить в печати. Мы не смеем больше отсиживаться здесь.

Статью писали остаток дня и весь вечер.

«История генетики — это повесть о точнейших, кропотливейших исследованиях многих поколений ученых… Противники генетики присваивают себе открытия американских фермеров, сделанные еще до гражданской войны в США. Причем работы ведутся на том же примитивном уровне… Нынешними «яровизаторами» делается попытка зачеркнуть коллективный труд лучших биологов Земли, объявить целую отрасль современного знания лженаукой, и генетике, завоевавшей мир, противопоставить вульгарную в научном и философском отношении отсебятину… Противники генетики выступают со старым антидарвинским хламом, и если они отдают себе в этом отчет, то их поведение можно объяснить только личными фенотипическими качествами…» Ну и так далее, в этом же духе.

А наутро я повез статью на дрожках в райцентр, на почту.

В обратной дороге мне стало худо: одно дело говорить между собой, другое — выступить публично.

Я не погонял лошадку. Наконец она стала совсем, потянулась губами к клеверу.

Я развернул ее и погнал обратно. С облегчением перевел дыхание — бандероль еще не ушла.

— Я только что сдавал рукопись, — сказал я почтарке, — мне надо поправить в ней одно слово.

Я вскрыл бандероль и вымарал свою фамилию.

Ехать на станцию теперь уже было незачем…

— Вот и все, — сказал Капранов газетчику.

— Спасибо, — откланялся тот. Прихватил свой блокнот в щегольском переплете, ручку с золотым пером — и был таков.

…Расширенное совещание работников сельского хозяйства было приурочено к окончанию полевых работ и проводилось в здании Госфилармонии. Площадь, прилегающие улицы были заставлены машинами.

Совещание открыл кратким словом Шапчиц. Сказал о достижениях земледельцев республики, привел цифры, сравнил с прошлым, посмотрел в будущее.

— Не так давно в наш адрес, — сказал он, — пришло письмо из Академии наук ГДР. Просят сто тонн крахмалистых сортов, в том числе три тонны элиты… «значонок». Иван Терентьевич — человек скромный. Не может сам назвать один из своих сортов своим именем — может, мы здесь сообща назовем?

Иван Терентьевич не собирался выступать. Теперь же, когда началась эта игра в названия, попросил слова. То есть не попросил, а грузно выбравшись из-за стола, направился прямо к трибуне.

Забыл, что надо дождаться прений, упустил попросту традиции совещаний. А сидел он в президиуме, рядом с Капрановым.

— Селекция, как известно, начинается с неприятностей, — глухо сказал Значонок, еще не добравшись до микрофонов. — К сожалению, как правило, неприятностями и заканчивается.

Ритм, тембр, громкость речи старика были рваные — забываясь, он начинал говорить тихо, потом спохватывался, усиливал голос, подносил лицо к микрофонам.

— Из двухсот десяти тысяч гибридов, которыми мы сейчас располагаем, — сказал Значонок, — если получится два сорта — будет хорошо. Мыслимое ли дело выполнять эту работу в одиночку? Не диво дитя родить, диво вырастить…

А в этот час неподалеку от филармонии, в клинической больнице, рожала Люда. И тут он слышит, он явственно слышит мучительный крик дочери, и мука на его лице.

— Наш век не для одноконной упряжки, — кое-как закончил наконец Значонок.

После совещания Кучинский разыскал Ивана Терентьевича в вестибюле и этим избавил его от всяких слововосхвалений — как подобострастных, так и искренних. Вместе оделись, вместе вышли к оживленной площади, прошли «аллеей лилипутов», что разбита за зданием филармонии, к «газику» Кучинского. Низкие фонарные столбы, низкий мягкий свет, влажный воздух и влажные плиты тротуаров. Делегаты разъезжались. Все было кончено. Но Бронислав задерживался.

Иван Терентьевич и Юлий съездили в больницу, где дежурная сестра сказала:

— Шапчиц Людмила?.. Парень, четыре сто! Поздравляю вас, дедушка и папа!

Когда настало время белых снегов, Иван Терентьевич взял отпуск и поехал в старый дом отдыха. Конечно, куда разнообразнее бывает лес весною, летом и первоначальной осенью, но на эту пору приходилась самая работа.

Комната, в которой он жил в прошлый раз и к которой успел привязаться, оказалась, к счастью, свободной. Нынче снова было мало народу, и опять же это были, в основном, люди пенсионного возраста. День выдался теплый, и все они, постукивая ореховыми кийками, прогуливались в узких аллеях, а заслышав и завидев машину Значонка, подошли поглядеть на нового товарища, поздороваться.

— Ну что там новенького в городе?

— Да я не из города…

Все, что составляло город, на расстоянии вдруг стало для них много дороже, чем было обычно. Поди ж ты, усмехнулся Иван Терентьевич, уже умудрились соскучиться.

Шофер помог перетащить чемоданы, а они были тяжелы из-за книг, поскольку Иван Терентьевич знал наперед, что будет здесь  ж и т ь  и  ж и т ь  целый месяц. И, наконец, все было кончено — шофер уехал, а кастелянша, молодая высокая женщина, очень мило шепелявившая, ушла. Остались лишь он да лес за окном, эти старые, припорошенные снегом деревья.

— Здравствуйте! — сказал он им. — Судите меня миром — я выпустил про вас книжку. Но я не трепло, ей же ей, вы знаете это, я о каждой осине рассказал как о личности и не прочь с вашей помощью сочинить новую книгу…

Иван Терентьевич надел пальто, нахлобучил лохматую шапку, прошел расчищенной аллеей и свернул на свою просеку, на снежную целину. Вот мы и дома…

А неделю спустя, поплутав по пустынным дорогам, побарахтавшись в заносах, спалив бак бензина, нежданно-негаданно нагрянул на «газике» Юлик с Валей и Димкой.

Иван Терентьевич повел дорогих гостей своей просекой.

— Как поживают Стасик, Илья? — спросил он Димку — Кучинский и Валя немного приотстали.

— Нормально. Играем в хоккей — три периода до двадцать шайб. Илья, правда, ангиной болел, неделю в школу не ходил.

— А теперь «пошёл»?

— Теперь «пошёл». — Димка рассмеялся. — Никак не наговорятся… — иронично заметил он, обернувшись на мать и Кучинского.

— Так ведь надо ж, старичок…

А Кучинский говорил Вале о птичьих и звериных следах, показывал их, читал заметенные и свежие следы Ивана Терентьевича. Видать, старик здесь прошел накануне; вот тут он постоял, вслушиваясь в лес, присматриваясь к лесу, вот что-то привлекло его внимание за елками, и он, оставив тропу, сделал петлю. Ага, ходил глядеть больные деревья и работу дятлов на них. «И ставил, и ставил им градусники…»

Потом пришли к поляне, где Иван Терентьевич обыкновенно раскладывал костерок. День был мягкий, в полушубках, которые Кучинский взял в дорогу на колхозном складе, — тепло, тепло был одет и Иван Терентьевич, да как же без костерка-то…

Кучинский быстро сообразил, что сушняку тут нету, пожег все старик, и притащил с Димкой несколько засохших елочек — и на сегодня чтоб хватило с лихвой и впрок чтоб деду было…

А когда огонь утихомирился, стал ровным, невысоким, Кучинский достал из кармана четыре картофелины сорта «партизанский», закопал их в жар.

— Всем по одной, как в давние времена, — сказал он.

И снова в глазах старика был костер блокадного сорок третьего, лица голодных ребятишек.

Юлик Кучинский был тогда совсем как Димка.

Свидание с берегом

Алексей Красоткин вторую неделю жил в гостинице и каждый вечер после работы искал квартиру. Сейчас, в начале июля, когда разъезжались на каникулы студенты, не имевшие общежития, когда сдавалось много новых домов, найти жилье было относительно несложно. Но Алексей хотел поселиться в частном доме, ему казалось, что там все будет проще, и он хозяев, и хозяева его будут меньше стеснять; от одной только мысли, что в чужой квартире придется пользоваться туалетом за тонкой стеночкой, делалось не по себе.

Подбирать же угол надо было надолго. Во всяком случае, не меньше чем на год — геологическое управление, в которое Алексей перевелся с Севера, пока твердо ничего не обещало. Делай обмен, хлопочи в горсовете, нужны наши ходатайства — пожалуйста, нагружай хоть вагон и маленькую тележку. Выкручивайся, словом, как знаешь, ведь сам напросился, захотел свежих огурцов с росою, помидоров с прозеленью, крутобоких яблок, снятых прямо с ветвей, вишен и слив, которые твои дочки видели разве что в банках, на родину потянулся. Дочки были маленькие, четырех и пяти лет, и Алексей приехал один, не предполагал пока перевозить семью.

Сперва все хождения оканчивались неудачей. Либо заламывали непомерно высокую цену, либо опаздывал, либо не нравились хозяева, дом, не устраивал гремящий под окнами трамвай, либо не принимали его самого. Так случилось с ним — и смех, и грех — на Ямной улице.

Прочитав в вечерней газете, что на Ямной сдается комната для одинокого молодого человека, Алексей припомнил, что некогда, лет пятнадцать тому назад, Ямная была еще окраиной, а теперь, если это все та же улица, она должна очутиться едва ли не в центре. Трудно было предположить, что быстро развивающийся город оставил ее в покое, однако в объявлении указывался номер дома и не указывалась квартира.

К удивлению, Ямная оказалась действительно прежней Ямной. Город отгородился от нее зданиями повышенной этажности и двинулся дальше, на поля, болота, перелески. Самой же улочки так и не тронул, не снес ни единого дома, не вырубил ни дерева, ни куста, не замостил проезжую часть и даже не переименовал. Конечно, все сохранялось до поры до времени, и поэтому «частный сектор» свои дома не обновлял, новых не ставил — ставил гаражи. При сносе гаража полагалась замена.

Из таких вот улочек до недавнего времени состоял и родной Алексеев город Покровск. Там и теперь жили его родители, и по дороге с Севера он завернул к ним на неделю. Отец с первых послевоенных лет и до выхода на пенсию работал машинистом на маслозаводе, мать — бухгалтером в райфо.

Алексей помнил первую официальную, со знаком ГАИ, автостоянку у райисполкома в мирном соседстве с коновязью и длинным рубленым столом, за которым покровские тетки торговали земляникой, вишней, яблоками, солеными грибами и топленым молоком; помнил кур, что копошились здесь же, млеющий воздух теплых дней, возы с сеном на улицах, провода, опутанные хвостатыми «змеями» и «монахами». Раз в сутки, в восьмом часу вечера, проходил пассажирский поезд, и это было событие: подвижное население, в основном молодежь и огольцы, на велосипедах съезжалось к «пассажиру» — встречать, провожать, сообща лузгать семечки, бросать письма в щелку почтового вагона, а в общем-то это было какое-то массовое свидание покровчан.

А с утра была речка Раев, перекрытая плотиной, с сумерками — танцевальная веранда в парке при станции, в «желдоре». Вокруг круглой веранды ходили толпами пацаны, выглядывая, не подбивают ли клинья чужаки под девушек с их улицы и нет ли повода отметелить кого-нибудь. А девушки в основном танцевали с девушками, парни с парнями — боже, как было неловко пригласить подругу…

Город кормился работой на полукустарных фабричках и трех маломощных старых заводах — маслобойном, построенном в 1911 году князьями Войтеховскими, пивном, некогда принадлежавшем отцу и сыновьям Лепко, и крупяном, рушившим просо и гречку, растил на «сотках» картошку, разводил птицу и скотину.

Потом, буквально в десяток лет, город вырос по меньшей мере впятеро. Были построены и пущены крупные комбинаты химической, электротехнической и легкой промышленности, в корне реконструированы старые предприятия. От завода Войтеховских остались лишь пара кирпичных корпусов, труба с пикой громоотвода и перекинутый через ров чугунный мостик с вензелем «КВ» на решетке, от завода Лепко — башенка с цифрами «1875» и винтовая чугунная лестница в солодовом цеху. И покровские каменные древности, обожженные тысячелетним солнцем холмы, традиционное «вече» на станции у «пассажира», грибные чащи и прозрачная вода как-то сразу отошли на второй план, если не стали воспоминанием. Город без раскачки вступил в малознакомую для него жизнь.

Вот и на месте старого дома Красоткиных, с сараем, кривым хлевушком и садом, теперь стояла пятиэтажная белая коробка, утыканная множеством антенн, — родители получили двухкомнатную квартиру в такой же коробке напротив. Как дети, они радовались водяному отоплению, газу, балкону, жаловались, что не стало сил на уход за собственным домом с его прожорливыми печами, имеющими обыкновение течь крышами, гнить — полами, беспокойным хозяйством, хоть и держали-то напоследок одних лишь кур. Алексей слушал их с грустью, и было жаль зеленую улочку, что подмята здесь навсегда, знал, что и старики о ней жалеют, даже забираясь в ванну с голубой горячей водой, — так уж консервативна людская психика.

На индустриальные пейзажи Алексей нагляделся вдоволь в Сибири и на Урале, в Казахстане и Средней Азии, то есть там, где бывал на практике или работал, и покровским новостройкам предпочел все же покровские развалины, стены из валуна на Замковой горе, сложенные шесть с половиной веков назад. Здесь прошло его детство, и здесь всегда было покойно и одиноко.

Ему нравилось разглядывать уцелевшую кладку, ревниво определять, где первозданная, а где реставрированная, представлять, как все это когда-то делалось. Птиц, что поселяются под карнизами башен, в бойницах, в трещинах — во всяком пригодном месте, — тут редко тревожат, и кажется, что они ровесники стен. Трава, растущая меж камней и щебенки, обычно выгорает уже к середине лета, потому что издревле строились на сухих возвышениях и потому что в руинах мало тени.

Или шел на пустующий по утрам стадион, жмурясь на солнце, сидел на теплых деревянных лавках перед футбольным полем, с вытоптанной травой у ворот и высокой, густой, хоть корову паси, по центру. Часа в два-три пополудни здесь появляются с мячом мальчишки и гоняют до изнеможения, а в день отъезда Алексея состоялась встреча космического значения: «Электротехник» (Покровск) — «Электротехник» (Кавказ), как значилось на афише. Не команду Тбилиси или, скажем, Махачкалы принимал великий град Покровск, а команду всего электротехнического Кавказа, на мелочи не размениваемся…

На афише, кстати, какие-то резвящиеся мальчики карандашом приписали: за гостей играют Хирса Цинандали, Агдам Ративани, Рислинг Каберне и тому подобное, продемонстрировав определенное остроумие, неплохие познания в марках вин и крайне слабые в русском языке — Алексей уже не помнил, как были исковерканы слова. Мальчики были, наверно, из тех, что на уроках химии дерзко называли среди известных им жиров свиной да говяжий и под хохот класса, хлопая плутовскими глазками, оправдывались, что они «УО», то есть «умственно отсталые», и какой, стало быть, с них спрос…

…На перекрестке Ямной с более солидной, мощеной улицей — там время от времени мелькали машины — лоточница продавала золотистые марокканские апельсины, в очереди стояли несколько человек. Алексей, думая о своем Покровске, шел и припоминал, когда же ему довелось впервые попробовать этих заморских плодов. Кажется, когда он насовсем оставил Покровск, уже в Москве, в первый студенческий год. Да, так оно и было — перед зимней сессией.

Он натаскивал по немецкому языку сына институтского доцента — таково было решение комсомольского бюро — и ходил в их дом на улице Кирова. В первом этаже размещался магазин чая, украшенный китайскими бумажными фонариками, а наискось серела громада главпочтамта. У подопечного Алексея от немецкого была оскома, он вяло и уныло бубнил вслед за ним всякие там футурумы, папа был на лекциях, а мама сидела с ними, с жалостью глядела на худого нескладного гостя в дешевом лыжном костюме (в первом костюме в его жизни вообще) и с кудлатой головой, который не уставал пялить восхищенные глаза на столицу, с радостью узнавать архитектурные и исторические знаменитости, виденные раньше только на открытках, в кино, на марках серий «800-летие Москвы», «Московский метрополитен» и тому подобное. Все было заочно знакомо и все было внове, потрясенный мир почти лежал у ног честолюбивого мальчишки, коль принимал его, — метро, балет с Плисецкой, опера с Козловским и «Вальпургиевой ночью», трехзальный кинотеатр «Метрополь», стереокино с «Алеко» и «Майской ночью», шляющиеся по улицам гроссмейстеры и поэты, Сокольнический парк, Крымский мост, музеи, «Ленинка», здания посольств с лимузинами у ворот, Ростислав Плятт, Яншин, Образцов, «Явление» Иванова, пейзажи Куинджи, табачные концерны «Дукат» и «Ява», первые московские небоскребы, издали напоминавшие церкви, что должно было соответствовать, наверно, по мысли зодчих, национальному духу, мягкий московский говор, мудрый Алейников в потертом пальто, кормящий хлебными крошками воробьев и голубей на пустынном бульваре, мемориальные доски на домах, оправленных понизу диабазом, карельским гранитом или лабрадоритом с синей искрой, Павел Лисициан, который для студентов пел на «бис» до тех пор, пока самим студентам не становилось совестно. Нет, столица явно обделила родной Алексеев райцентр, в котором в ту пору еще не выступала футбольная объединенная команда северо-кавказских и закавказских республик, он никак не мог свыкнуться с этим колоссальным средоточением культуры, истории, памяти, ходил как блаженный, с глуповатой улыбкой на пухлых губах, всюду хотел успеть, все посмотреть, потрогать и даже в одну и ту же баню — не то что в кинотеатр! — не ходил поначалу дважды.

— Какой же ты худенький, Алеша, — вздыхала мама приятеля, ничуть не интересуясь занятиями сына. — Тебе надо побольше кушать сладкого и мучного.

— Я только и живу что на сладком да мучном, — усмехался он, не желая уточнять, на чем именно. Он здесь не жаловался, он сам делал свою жизнь и был горд этим, он редкий вечер сидел дома, а под кроватью уже стоял полный чемодан купленных в Москве прекрасных книг.

Но макароны, вермишель с маргарином и сахаром, сладкий чай с теплым батоном или французской булкой, намазанными опять-таки маргарином, действительно составляли в ту пору основу его физического существования. Да еще сало, которое присылали из дому.

В той роскошной квартире на Кирова на круглом столе, накрытом толстой бархатной скатертью, стояла хрустальная ваза с апельсинами. Это было необычно, диковинно — за окном в студеных сумерках под острым углом несся мелкий колючий снег, а здесь, на столе, в  в а з е  лежали апельсины…

К тому времени он прочел, что подсудимым Нюрнберга давали апельсины даже накануне казни. На черта было переводить апельсины на эту мразь, будь они тысячу раз неладны, — вот первое, что ему тогда подумалось.

Приятель, между прочим, этот блистательный сапог, получил на экзамене «отл.», Алексей же едва-едва натянул на стипендиальное «удовл.» и некоторое время сомневался в пробе золота своей школьной медали. Правда, это был первый его экзамен в вузе, волновался, видно, крепко.

Он покрутил головой, пытаясь избавиться от воспоминаний, какого-то сумбурного наваждения — покровское замчище, апельсины, Нюрнберг, дом на Кирова, в первом этаже которого продавался китайский чай и рядом с которым находился букинистический магазин, уютный, как все букинистические магазины мира, — следовало думать о хлебе насущном…

Он долго стоял в тупике Ямной улицы у глухого, крашенного защитной краской забора, по верху которого была пущена аккуратная нитка колючей проволоки; под ворота уходил асфальт. Где-то в глуби неведомого государства — за забором, в доме — коротко потренькивал его звонок, где-то бдительно гремела цепью собака, и Алексей подумал, случись ему поселиться тут, не пришлось бы из экономил электричества читать по вечерам при свечке.

Наконец появился хозяин, плешивый сухонький старичок в хлопчатобумажном костюме «для работы в саду и на даче», брезентовых тапочках на босу ногу, настороженно окинул взглядом Алексея и на слова: «Я по объявлению…» — отступил на шажок, впустил в калитку, тотчас снова заперев ее и все продолжая, заметно спокойнее, изучать Алексея. «По одежке, что ли, встречает?» — усмехнулся тот про себя.

От старичка попахивало — то ли валерьянкой, то ли вином.

Алексей был в легкой, открытой на груди рубашке, которую купил уже по приезде, такие на Севере ему не встречались, а здесь ходило полгорода, в черных плотных — не по сезону — брюках и черных туфлях. Старичок оглядывал его, высокого молодого человека, в прошлом разыгрывающего институтской баскетбольной команды (баскетбол пришлось оставить из-за прогрессировавшей близорукости), и точно бы следы недавних потрясений сходили с лица старичка. С фальшивым радушием он пригласил Алексея на скамью, что была врыта под толстым вишневым деревом неподалеку от собачьей конуры.

Впрочем, на соседство конуры Алексей особого внимания не обратил. Достал пачку «Орбиты» и вопросительно взглянул на хозяина — тот согласно, с готовностью кивнул: кури, мол, кури и сам не отказался от предложенной сигареты, достал мундштук, переломил сигарету пополам, одну половину, с фильтром, сунул в мундштук, а вторую — в грудной кармашек пиджака.

Поначалу Алексей отвечал быстро и лаконично, но затем — со все возрастающим недоумением.

Красоткин, Алексей Михайлович, назвался он.

Тридцать один год от роду…

Инженер…

Геолог…

После института работал на Севере, вернулся в родные края…

Пока дали сто сорок рублей…

Да, обещают добавить, но когда — не спрашивал. Неловко…

Был седьмой час вечера, но Алексей почувствовал, что взмок. Снял очки, протер платком запотевшие стекла. Хозяину тоже было жарковато, хотя, заметил Алексей, непонятно почему он пододевал голубые подштанники. Старческие причуды, может… Пес смирно лежал напротив скамьи, следил за беседующими. Время от времени лениво поднимал голову и пытался схватить жужжащую над ним муху.

— Мы пустим одинокого мужчину, я еще раз предупреждаю, — сказал старичок.

— У меня только два чемодана.

Алексей не задумывался над существом вопросов, обилие и вздорность которых начинали его раздражать. Он слышал, что с маленькими детьми пускают неохотно, и, чтоб не усложнять разговора, свести его к минимуму, разрешил себе эту полуправду. В конце концов сейчас он действительно был один и целый год будет один, и какая разница этому дедку, женат он или нет, как зовут его детей и как часто он пишет домой письма. Больше того, появилось и росло неясное гаденькое желание сдерзить, сказать что-нибудь наперекор.

Ну да, Красоткин. Фамилия легкомысленная, сам понимаю, но это в общем-то ни о чем не говорит, хотя я встречал в моей жизни коротышку по фамилии Маленький, а один из сильнейших фехтовальщиков страны — Кровопусков…

Геолог. Я тоже это говорил…

Учился в Москве. Если угодно — геолог-петрограф…

Петергоф — это из другой оперы, из «Клуба кинопутешествий»…

Специализируюсь по осадочным породам. Но это вовсе не значит, что ничего не смыслю в магматических или метаморфических…

Хозяин улыбался, кивал, и казалось, что его вполне устраивают насмешливые ответы Алексея, что других он и не ждет. И делал вид, старый пень, что разбирается. Наверно, следовало кончать эту комедь, подняться и уйти, но хозяин попросил вдруг маленько обождать и с неожиданной прытью, бочком, одно плечо выше другого, побежал в дом. Прибрать, может, что-нибудь с дороги, смахнуть пыль в сдаваемой комнате.

Дом был добротный, кирпичный, строился на века, сад ухожен, под деревьями на аккуратных грядках цвела клубника, произрастала всякая зелень, множество цветов (рынок близко: три рубля букет, догадался Алексей. Выгоднее даже ранних помидоров, не то что картошки), по тропке от торчащей из земли дюймовой трубы тянулся поливочный шланг. Между сараем и гаражом на веревке сохло белье — давно высохло, покосился Алексей, — женское, простое, на формы нэпманской торговки бубликами, среди которого одиноко болтались линялые трикотажные кальсоны и узкие, но длинные сатиновые трусы — самого хозяина, наверно.

Хозяин наконец вернулся, и по блеску глаз, благости на лице, некоторой утрате координации движений Алексей догадался, зачем тот бегал в дом.

— Что же не покажете комнату? — раздражаясь, спросил Алексей.

— Да это не тут, — простодушно сказал хозяин, — насчет комнаты, я думаю, условий, я думаю, мы договоримся. Потом… — И махнул рукой. — А на эскимосках, значит, эскимосы женятся? — И мелко похихикал.

— Комната не здесь, не в этом доме? — удивился Алексей.

— В этом доме все уже сдано, мне пускать некуда. Пускает дочка. У нее свободная жилплощадь в кооперативной четырехкомнатной квартире. В Северном микрорайоне.

— Почему тогда не она, а вы дали объявление?

— Ай, — вновь отмахнулся с досадой хозяин. Потом сказал: — Мы же с моей старухой все время дома — вот и решили подобрать квартиранта для дочки. Она работает кондуктором на железной дороге, много ездит, то да се, часто не ночует дома, а у нее у самой дочка, как говорили в старину — на выданье, тут не всякого пустишь. Словом, нужен положительный товарищ.

Старикан, несомненно владеющий обстоятельной чиновной речью, помолчал, вставляя вторую половинку сигареты в мундштук, и прикурил, причмокивая губами.

— Да вот беда, — сказал он, — вчера дали объявление, а сегодня утром моя старуха попала в больницу… Ничего страшного — освободилось место, легла на обследование. Так я один подбираю.

— Вон чего, — усмехнулся Алексей, по-прежнему в общем-то плохо соображая, что к чему. Но хозяин продолжал:

— Вы мне нравитесь, Алексей. — Он привстал и с достоинством чеховского отставного генерала, протянув руку, представился: — Николай Герасимович Филиппов.

Алексей машинально пожал сухую и довольно крепкую старичкову руку.

— Значит, говорите, за эти две недели, как приехали, невесту себе не нашли?

— Зачем она мне?

— Ну как… В ваши годы… — Николай Герасимович рассмеялся и погрозил пальцем. — Я, признаться, еще сам боец.

— Получу квартиру — тогда и перевезу семью.

— Мать, отца?

— Мать и отец здесь неподалеку. В Покровске… Жену, дочерей.

— Разве вы женаты? — улыбаясь, спросил Николай Герасимович.

— Женат.

— Вот те на!.. — Старикан аж подпрыгнул на скамье. — Разводитесь, что ли?

— Нет, и не думаю.

— Что же вы мне голову морочите! — Николай Герасимович в сердцах плюнул, даже вставные челюсти стукнули.

— «Одинокий молодой человек» — так сказано в объявлении. Я вроде бы не стар и около года буду жить в одиночестве…

— Но ведь и не холост!..

— При чем здесь одно к другому? — разозлился и Алексей.

— Да при том, что они подбирают внучке пару.

— Кто они? Какую пару? — опешил Алексей.

Николай Герасимович потерянно отмахнулся, встал и пошел в дом, но уже без недавней легкости, и принес початую бутылку «Хирсы» и два стакана.

Из путаного рассказа обескураженного хозяина Алексей наконец понял, что у его внучки ничего не выходит с замужеством. Оленьке двадцать шесть лет, на танцы ходить поздновато, а на часовом заводе, где она работает, один парень приходится на девичий батальон и приданную роту старых дев. Когда училась в ГПТУ, едва не выскочила за киномеханика Летнего театра, но воспротивилась родня — мужик лет на десять старше, был однажды женат, но главное — закладывал за галстук, — а теперь та же родня — жена Николая Герасимовича, дочь и зять — ударили в набат. Для нормальной Оленькиной жизни почти все приготовлено наперед, почти все приобретено, единственно, чего нету, так это пары, отца будущих детей, верного спутника до гробовой доски. И вот надумали пустить холостого квартиранта. Быть того не могло, рассудили в семье, чтоб не польстился он на достаток. Впрочем, «польститься на достаток» — это не те слова, это слишком грубо сказано. Человек просто должен понять, что в приютившей его семье все основательно: сервиз — так сервиз, японский, сто двадцать три предмета общей стоимостью пятьсот семьдесят рублей, библиотека — так библиотека, целая стенка дефицитных книг, кухонный комбайн — так комбайн, немецкий, с миксером, мясорубкой, соковыжималкой, кофемолкой и так далее, производительность одной лишь приставки для нарезания хлеба — я знаю? — тысяча скибок в час, машина — так машина, не елозящая мыльница, а «Волга» или «Жигуль», сберкнижка — так сберкнижка, не с полтиною для сохранения счета в кассе; словом, деловая, Алеша, у нас родня, — что ни задумают — сделают.

Сам понимаешь, дело затевалось щекотливое, и будущего примака предполагалось прощупать вначале здесь, пропустить через сито раз и другой, сделать тайные смотрины для Оленьки, а потом уж объявить, что комната сдается в Северном микрорайоне, солнечная, теплая, с лоджией, отдельным ходом и за небольшую плату — грех обирать ближнего, свои же люди, намекнуть, что дом на Ямной, гараж и машину можно считать Оленькиным приданым.

— Я вам открыл все ихние секреты, все равно вы нам не подходите, — уныло заключил Николай Герасимович. — Старуха, ложась в больницу, велела всем давать от ворот поворот — вздумал, старый дурак, отличиться, сунулся не в свое дело. Поливал бы сад, смотрел бы телевизор, так нет… Правда, троим я сегодня все же отказал… Надо было приколоть канцелярскими кнопками объявление на воротах — сдана, мол, комната, сдана, идите вы все к шутам. Вернулась бы благоверная — хай бы сама разбиралась, ее идея…

Действительно, Алексей Красоткин был четвертым визитером. В обед приходил какой-то тихонький мальчик с рыжей бородой — пацан, как только умудрился вырастить, куда родители смотрят, в старину, рассказывают, головы рубили за такие фокусы. Так вот, был он в испачканных краской джинсах, то ли маляр, то ли художник — человек одинаково никчемной профессии, и Николай Герасимович, сочувственно разводя руками, сказал, что жаль, очень жаль, но вы, молодой человек, опоздали… К тому же, по секрету, Оленька грузна, равно как и мать, и бабка, ей впору шофер БелАЗа, между прочим, а этот — совсем щуплый шкет, одна лишь борода.

Затем пришла милая парочка, и по тому, как держались молодые люди, Николай Герасимович смекнул, что новый гость холостяковать долго не будет. А такие кадры не были нужны и за глаза.

Третий посетитель оказался совсем пустым малым. Николай Герасимович это понял сразу по мятому его лицу. Появился он будто Петруша в цирке: «А вот и я!» — и как Николай Герасимович ни преграждал дорогу, все равно прорвался в калитку. Здорово, батя, сказал он, ловя руку Николая Герасимовича, что, хата твоя нормальная, крыша не обвалится? Дело ведь, ясное дело ведь, не в цене. То есть все должно быть конкретно и ясно! Живу в разъездах, упираюсь бульдозеристом (или бурильщиком, или бетонщиком, хрен его ведает!), поэтому приезжать буду в основном только на выходные. Но и в выходные, бывает, пашу, как в прошлый раз, — у меня ведь, батя, высший пилотаж, пользуюсь уважением. Мастера, великие мастера, как сказал Фил Эспозито, смахивая скупую слезу… Прораб, значит, говорит: «Поработаешь в выходной?» А я: «Что заплатишь?» — «А сколько надо?» — «А много не надо… А если конкретно и ясно, то чтоб хватило выпить и закусить!» Ударили по рукам, и вдруг бежит обратно на полусогнутых: «Я ж не знаю, сколько ты можешь выпить», — что меня обидело. В хоккей играют настоящие мужчины, отвечаю обиженно. Мадам, добавляю, с вас опадают листья!.. Друзей, конечно, навалом, а с друзьями раз в году полагается посидеть? Полагается! И не брани меня, родной, за то, что я тебя люблю. Там было угощенье — варенье и печенье, от медведя жареная плешь…

Малый нес всяческую чушь, по-приятельски хлопал по плечу, все норовил поймать руку Николая Герасимовича, и тот слова не мог вставить, не мог вынести беспутного напора, страдал, в душе взывал к своей решительной и суровой подруге, которая живо навела бы тут порядок. Кобель на цепи неистовствовал, что привело веселого придурка еще в больший восторг — он хохотал, показывал кобелю крепкие зубы, швырял сухие сучки, камешки, листья: «Злой, собака?! Ну, молодец!.. А морковку не лопаешь? Как канадский профессионал, сырым мясом питаешься?!»

Николай Герасимович насилу выдворил его вон. «Сам ненормальный, — бормотал он расстроенно, — а хату ему нормальную подавай!..» И когда пришел Алексей, еще тряслись поджилки.

Слушая вполуха эти жалобы Николая Герасимовича на хоккейного доку, перестав уже внутренне возмущаться, дивиться истории, в которую попал, Алексей вспомнил, что сравнительно недавно, в отпускное время, нежданно-негаданно увлекся всяческими спортивными передачами и по возвращении домой даже сходил несколько раз на игры городской команды — «Политехник» выступал во второй лиге чемпионата страны по хоккею с мячом — или бенди.

Дочек завезли в тот отпуск в Покровск, а сами — он и Светланка — впервые поехали в Крым, «дикарями».

Они быстро сориентировались тогда в курортной обстановке и целые дни проводили в стороне от галдящих пестрых пляжей, в скалах, где была прозрачная вода, где жили рыбы, мидии, крабы, водоросли, креветки. В долгие южные вечера, когда с веранды доносились возгласы: «Что мы имеем во червях?..», «Под вистера — с тузера, под игрока — с семака!..», «Я не доктор, и вы без лапы!..» — в долгие южные вечера он сидел с хозяином дома Васей Репейниковым, в прошлом донецким шахтером, из-за силикоза купившим в Крыму дом и работавшим ныне в судакской пожарной части, — он прожигал вечера за бутылью красного вина и смотрел без разбору все телепередачи. И, странное дело, передачи слабые, из рук вон плохие не раздражали. Постепенно Алексей пристрастился к спортивным репортажам, болел, как говорится, со всей страною сообща, насобачился в правилах и тонкостях многих игровых видов спорта. И поневоле выделил спорт, потому что здесь были живые люди, была импровизация. «Нильс Бор в молодости защищал ворота национальной сборной, — смущенно оправдывался он перед Светланкой, хотя она, кажется, с пониманием отнеслась к внезапно пробудившейся в нем страсти, — и когда стал Нобелевским лауреатом, одна датская газета написала, что премия присуждена известному футболисту…»

Потом они уходили в свою комнату, и приходила любовь, а за нею наваливалась приятная усталость от всего сразу — от марафонских заплывов и ныряний за рапанами, от соли и солнца, легкого вина и легких телестрастей, и проваливаясь в глубочайший, без всяких сновидений сон. Алексей едва успевал равнодушно подумать, что они со Светланкой смогли бы, пожалуй, при подобной жизни отхватить лет по полтораста. Во всяком случае, ощущение какой-то безболезненной выпотрошенности было постоянным.

По приезде домой он по инерции еще покрутил пару вечеров ручку телевизора, потом ушел в повседневную нервотрепку, в дела, растворился в них. А вскоре пришлось вновь — как до отпуска — обзаводиться снотворным, перебирать под подушкой — чтоб избавиться от улицы и соседей за панельной стеной, — сотню лысых знакомых или считать «осел и осел — два осла, два осла и осел — три осла, три осла и осел — четыре» и так далее, пока к энному количеству ослов не плюсовал самого себя, ибо всякий такой счет только забавлял. Сочинители книги «Хатха-йога» Есудиан и Хайч с огорчением махнули бы рукой, поняв, что времени у уважаемого маловато, годы молодые, а с нервами что-то уже не того, как вдруг Алексей обнаружил, что перебор каких-либо моментов из отрывочно увиденных спортивных программ действует на него умиротворяюще. Это означало, что болельщицкий зуд, если он был, прошел, остался лишь некоторый интерес.

Однажды ему со Светланкой выпал славный субботний вечер. Он вернулся из командировки, в гастрономе возле аэропорта взял две коробки конфет для дочек своих, Валентины Алексеевны иНадежды Алексеевны, содрал наклейки местной фабрики, чтоб получился подарок из дальних городов, позвонил из автомата: «Я уже здесь, дома!»

Валентины Алексеевны и Надежды Алексеевны, к сожалению, дома не оказалось — баба купила на рынке за трешку щенка и оставила их у себя с ночевкой: детей было не оторвать от белой живой игрушки. Собачку предложено назвать Трешкой, но баба и слышать не хочет, копается во франко-итальянских именах. Пока же сучонка осваивается с новым жильем, делая на бабкиных коврах «самолетики».

Уже поджидая автобус, Алексей вспомнил, что в гастрономе вроде бы видел армянский коньяк. Деньги у него были — дослали товарищи телеграфом, и он побежал обратно, взял бутылку, сыру, лимонов, яблок. Нашел какой-то стих, и он купил авоську, потолкал все это в нее, купил консервов, минеральной воды, сухой «Московской» и сухого венгерского про запас.

Они были со Светланкой вдвоем. Он сидел после горячего душа в мягком глубоком кресле в одних трусах, ощущая босыми ногами чистый ворс ковра, блаженствуя в теплой уютной квартире, а Светланка в халатике забралась с ногами на тахту. Комната была освещена голубым светом телевизора, там, «В мире животных», цвели лотосы, кувыркались лемуры и охотились рыси, на столике красовались Алексеевы покупки, обский муксун из Светланкиного НЗ, все было разобрано и разложено по тарелкам, искрился в хрустальных рюмках коньяк и горела свеча, «свеча горела на столе», отражаясь в стеклах книжных стеллажей, молчал, благовоспитанно вел себя бестолочь-телефон — мир был открытый и вполне гармоничный.

И тут Алексей вспомнил — батюшки-светы, сегодня ж десятилетие совместной со Светланкой жизни! Не свадьбы с гостями, не «горько» и проштампованных паспортов, а именно  ж и з н и. Свадьбу играли спустя месяца два. Привел господь Адама к Еве и сказал: «Выбирай любую…» Эх, Красоткин, Красоткин, было время, когда отмечал каждую неделю, на трехмесячный юбилей на медные деньги летал из Центральной России в Центральный Казахстан, под Джезказган и Байконур, где в геологоразведке по меди твоя геологобогиня проходила практику перед пятым курсом института, пошел на пересыхающую речку к плесам сорвать три лилии, но вернулся ни с чем, был изгнан гадюками, поджидавшими тебя у воды на теплых колчедановых плитах…

Было похоже, что и Светланка позабыла о десятилетии. Впрочем, по части всяких праздников, юбилеев, поздравительных телеграмм и открыток она сразу же положилась на Алексея, этакая безалаберная деваха!

— Назло чертям сегодня будем кутить! — сказал он.

Светланка улыбнулась, теперь, конечно, и она все вспомнила, провела рукою по его голове. Она так и осталась застенчивой на ласку и уж тем более на разные  т а к и е  слова. Но был коньяк, было венгерское, она раскраснелась и потащила спать.

Она зашла в ванную, а Алексей, прежде чем выключить телевизор, машинально пробежал по каналам и нарвался на рев трибун и мечущуюся в панике шайбу.

Сказав, мол, сейчас приду, узнаю только счет, он остался у телевизора и просидел минут десять — пятнадцать, до конца игры.

Он неслышно вошел в спальню, лег, не зажигая света, возле Светланки, она успокоительно обняла его, прошептала сонным голосом:

— А я ждала, и я уснула…

— Проснись, ну проснись же, моя девочка, — легонько трепал он ее по щекам, пока окончательно не разбудил.

Но проснулся и телефон, подло заверещал в прихожей.

— Я скажу, что тебя еще нет, — решительно сказала Светланка. — Я скажу, что ты еще не приехал… Я мигом!..

И не успел Алексей возразить, как она побежала в прихожую. Алексей пошел следом.

— А-а, это ты, Варвара, — в сердцах протянула Светланка. — Ты б взглянула на часы, прежде чем звонить. Врываешься без спросу, а в постели чужой мужик.

— Светка! — жарко воскликнула Варвара Толстенная, ее и пушкой не прошибешь. Она орала так, что Алексей все слышал. — Ты хотела сапожки? Хотела! Дрыхнешь себе, а я бегай, хлопочи, ублажай!.. Короче, все устроила, черные, на собачьем меху, восемьдесят пять рэ, югославские…

Ну и так далее.

Поскольку Светланка проявила определенный интерес к беседе и беседа стала развиваться по законам, которых Алексею понять не дано, он ушел в спальню, оставив двери открытыми, лег и начал перебирать эпизоды из увиденной игры. Как переключил телевизор, как к нему ворвался стадион, как вдруг увидел множество коленей зрителей первого ряда, возле которых непонятно почему копошился хоккеист. «Шаталов перебросил Шадрина через борт, — пояснил комментатор. — Но атаковал он по всем правилам хоккейного искусства…» Вспомнил заброшенные шайбы, удаления: «Репнев, очевидно, сказал судьям что-то неудачное и вот, пожалуйста, наказан десятиминутным штрафом…»

Потом уснул, довспоминался…

Да, но что же Николай Герасимович, о чем он там бубнит? Разоткровенничался перед случайным человеком, не часто, что ли, выпадает случай?.. Судя по всему, держит его старуха в рукавичках во ежовеньких. Да и не только она. И остальные, наверно, домочадцы. И разные обстоятельства. И сегодня у него, как первый день свободы.

Конечно, надо было прилепить бумагу к воротам, ждать возвращения жены из больницы. Зачем ему все эти напрасные волнения, эти чижики, на которых приготовлены искусные силки? Позади уже жизнь, в которой всяко бывало — рассказать писателю, книгу бы написал, ничего не выдумывая, и люди плакали бы.

Родился и вырос Николай Герасимович далеко от здешних мест, в Поволжье. Отец был выходец из Льговского уезда Курской губернии, простой крестьянин, переехавший в молодости на непаханые средневолжские земли, где обжился со временем, построился, завел овец, коров, лошадей, родил восьмерых детей и оставил навечно свое имя оврагу, по пологому склону которого, по границе с орешником, прогнал в ковылях первую борозду — «Филиппова балка». Николай Герасимович был пятым ребенком в семье, перед революцией ему исполнилось десять лет.

Помнит: красное солнце закатывается за далекие холмы, степная дорога, на два пальца покрытая теплой пылью, перепела в пшеницах, в передке арбы отец, правящий лошадью, а по сторонам, свесив босые ноги к земле и держа кверху косы, как хоругви, мать, братья и сам Коленька. Возвращаются с сеножати, хороший день позади, отец и мать поют — у них были прекрасные голоса, мать пела в церкви, — и они, ребятишки, подпевают. «Гремит звонок насчет поверки — Ланцов задумал убежать…»

Пустые жбанки, в которых брали с собою окрошку: квас с отварной рыбой — судаком, сазаном или лещом, с картошкой, луком, круто посоленный, сдобренный желтыми огуречными цветками для запаха — пустоцветами или молодыми огурцами…

Чугунок каши — пшенной, конечно, — покрывшейся бурой пенкой. Мать делит пенку между детьми, чтоб волков не боялись… Бывал, понятно, и знаменитый суп рататуй. Какая там кулинария — лишь бы дети не были голодны.

Помнит: село двумя порядками своих изб стояло под горой, с которой детвора каталась на ледянках. Перед встречей Нового года ребята постарше «сжигали старый»: уволакивали у какого-либо хозяина заранее замеченные ломаные сани, из поветей натаскивали целый воз обмолоченных снопов, завозили воз на гору, поджигали и пускали по дороге на село. Такой была традиция, и всякий знал: матерись тут, не матерись, хватайся за дрын, не хватайся, а все равно умыкнут парни розвальни, проводят старый год так, как провожали в молодости и они сами, и, чертыхаясь, выходили из домов, чтоб подсунуть жердь под полоз, бросить чурку или еще что, направить воз, охваченный пламенем, куда-нибудь в сторону — в сугробы, например, в березы, которыми были обсажены сады.

Отец слыл в деревне за грамотея. Выписывал «Ниву» и приложения к ней, читал книжки по агрономии. Когда подступила чума, свою скотину в стадо гонять перестал, держал взаперти. Так же советовал поступать и мужикам. Но его не хотели и слушать. А вскорости пришли ярой толпою с вилами, топорами, окружили двор, потребовали: «Расколдуй, сними проклятье, не то сожжем и двор, и тебя, антихриста, с твоими выродками» — в селе начался падеж скота, а у Герасима Филиппова, знали, все цело до последнего куренка, ведьмак и не иначе…

Вот вам наглядная польза и вред образования. В спокойное время тебя на селе если не уважали, то хотя бы терпели, но в чумные… Бог весть как удалось тогда уладить конфликт, немногие свидетели в живых остались, да и на родине Николай Герасимович не был считай что сорок лет.

И все равно отец старался дать детям образование, вывести в люди. У нас многие ходили в ботинках, или, как тогда говорили, в «обрезках», а то и в сапогах — и до урока и после я по темным углам все жался: стеснялся лаптей. Однако выучился. И в грязь, и в дождь — все в лаптях. А весной? Как сойдет снег — до горизонта блестит вода. Разве тут снега? Подумаешь, поп с гармонью! У нас же — во, лошади по грудь (Николай Герасимович вскинул при этих словах вверх руку). И вот в эту вешнюю воду — бултых в лапоточках с головой (а здесь боднул воздух, сложив, как ныряльщик, руки)… Я с одиннадцати лет бороновал, хорошо это помню… Что значит бороновать, знаете?.. А кизяки, кажется, с пеленок делал, с дровами ж плохо было. На кизяки любой помет годился — овечий, коровий, конский. Отец всю зиму свозил навоз к реке, там каждый стремился захватить местечко к воде поближе, а летом мы с братьями и месили, и резали, и сушили. Я знаю, — штук по сто, наверное, в день делали, друг перед другом старались, лишь бы отец был доволен — ну, вроде соцсоревнование разворачивалось между нами, братьями… Кизяк — это понятно?..

А как сам отец работал! — десять душ в семье…

Пока вы бегали в магазин, тут приходил проситься на квартиру парень. Отказал, хоть и неловко, наврал… Я не буду «Саэро», или как там оно называется, кислая водица, наверно, во рту только марать, а вот «Хирса» — другое дело. Спасибо, Алеша, уважили старика… Будем здоровы!..

А в засуху двадцать первого года отец перевез семью в Балаково, где продал последнюю лошадь и на вырученные деньги купил полдома. Дома же многие пустовали, стоили сравнительно недорого, а лошадь, я думаю, пошла на мясо.

Нам повезло — отец устроился конюхом в детский дом. А чуть позже в двери детдома постучались и мы — я и самый младший братишка, года три ему было. Назвались сиротами — так велел отец. Еще отец сказал называть его дядей Герасимом, если даже окажемся с ним наедине. И когда минули трудные времена, когда мы вернулись в свой дом, на свою землю, вновь завели лошадей, коров и овец, младший братишка все еще продолжал обращаться к родному отцу как к дяде Герасиму… Голода, что ли, очень боялся или глупый был, маленький?..

Спасибо, Алеша, добрый ты человек. Ну, будем живы!.. Вон колбасы шманчик съешь, сухая, не по моим зубам, это старуха где-то достала…

Не обращай внимания на мои нюни — тяжелое было время, вспоминать и то тяжело. Тяжелое, но интересное. Встал бы отец, поглядел, как живем, — порадовался бы, успокоился… Может, лучку зеленого нащипать, с сольцой, а?..

Мать рассказывала, как умирал отец. «Сверни, — говорит, — цигарку, а то мне спать больно хочется». — «Да ты никак умираешь, отец?!» — «Нет, что ты — спать больно хочется». А это силы его оставляли. Свернула кое-как цигарку, помусолила, запалила. Он и уронил ее на подушку. Смахнула мать цигарку и горячий пепел, потрогала его руки — холодеют! потрогала щеки, лоб — холодеют! ноги — холодеют! «Ой, ты же умер, отец!» — «Не мешай спать!» — рассердился. И умер.

Мудрый был, Алеша, мужик, знал цену образованию — я ж говорил об этом, старался для детей. И вообще Филипповы — крепкий род. Отец, пожалуйста, — покоритель волжской целины, дети — правда, кроме меня — возводили металлургический гигант, первенец в Сталинске. Работали и учились. Кто врачом стал, кто математиком-педагогом, кто инженером. Лишь самый младший немножко сплоховал, шесть классов успел только кончить — отец рано умер — и стал он шофером. Хотя это сейчас шоферской профессией не удивишь, а в ту пору, Алеша, шоферам, как и летчикам, выдавали кожаные краги, длинные, до локтей. Душа у брата была такая. Ну, романтик по-теперешнему. Погиб в первую же неделю войны…

Так жалко, так жалко, Алеша, — четыре брата сложили свою головушку. Большой ценой досталась нам победа. С Соловьевской переправы, помню, в том же сорок первом пришла вторая похоронка, из Понырей в сорок третьем — третья и в сорок пятом — из Восточной Пруссии…

А мешок картошки, знаешь, сколько стоил? Ого, семьсот рублей, это вам не фунт изюма! А учебник «Родная речь»? Сто двадцать!.. Вернется старуха — спроси у нее, она подтвердит.

Вот нынешняя молодежь — ни забот тебе, слушайте, ни хлопот. Конечно, всякий желает своим детям, внукам добра, но в наше время так не делалось. Мне жену никто не подбирал — спроси у нее, в школу взашей никто не гнал. Сам собирал в полотняную торбочку тетради, пенал и бежал в лапоточках за пять верст. Я сам вот этой дурной головешкой до всего доходил. Остановился, правда, на семилетке, но для деревни в то время это было — ого! Вот здесь, говорят, в западных областях, если человек умел до войны делать работу для всех непривычную, то уже и пан. Прицепил к ногам когти, залез на телеграфный столб — пан монтер. Так и я — сперва работал писарем в сельсовете, потом в райсовете — пишущих машинок ведь не хватало. Что, «Хирсы» уже не осталось? Ладно, налей и мне своей кислятины… Бр-р! Это такое же вино, как вожжи из помидоров…

Всю жизнь трудился, вон какой дом, Алеша, своими руками построил. Я ничего не скажу, зять человек трезвый, хорошо получает, и дочка не с пустыми руками возвращается из поездок. Но кто им помог стать на ноги, кто столько лет ютится со старухой в одной комнате, сдавая остальные?.. Это сейчас дом пустует, потому что у студентов трудовой семестр, а две семейные пары одновременно взяли отпуск, уехали в деревню… Кто, спрашивается, стоит в очереди на машину, как не я? Мне-то она на хрена, для зятя стою, потому что зять отпишет, видать, свою старую Ольге.

И вот, представляешь, придет какой-то хлыщ на все готовенькое, с наше б ему в начале жизни хлебнуть, заразе такой…

Что было Алексею в этих признаниях старого человека, в этой странной мешанине истинной жизни и сущей муры, уже не существующих здесь, как видно, раздельно? Он и сам толком ничего не знал. Он расслабленно сидел на скамейке, слушал Николая Герасимовича, думал, что электронные свахи, брачные приложения к газетам и бюро знакомств, о которых в печати развернулась сейчас оживленная полемика, быстро подыскали бы бедной Оленьке с ее формами, фарфором и сберкнигами достойную пару, избавили бы от ухищрений. Ведь все так просто: вот чем мы располагаем, докладываем начистоту, а вот чего недостает — мелочишки… М-да, социологи пишут, что семьдесят процентов браков по любви распадаются, количество же разводов среди браков по расчету практически равно нулю.

Николай Герасимович помолчал, заталкивая мокрый носовой платок в карман, потом закурил из Алексеевой пачки. И неожиданно предложил:

— Остался б у меня ночевать. Места ж хватит. Чего тебе та гостиница?

— Да нет, поеду. Пора уже, — ответил Алексей.

Старик с искренним сожалением покрутил головой.

И попросил, опять неожиданно…

— Тогда выручи меня как инженер… Забарахлила моя старенькая бритва. — Он провел ладонью по щетине. — Я бы сам сделал, но меня зять обычно выручает. А когда он приедет, кто ж его ведает. Я не могу, чтоб по утрам не бриться…

Он сходил в дом, принес электробритву «Нева», отвертку, масло в пузырьке и тряпочку.

— Вот тут надо вывинтить болтик и вот тут, — колупнул Николай Герасимович ногтем. — Чепуха на постном масле, а не поломка, просто почистить, наверно, надо.

Алексей, усмехнувшись про себя, разобрал бритву, зачистил гривенником контакты и смазал подшипники. Заработала…

…Минуло еще несколько дней безрезультатных поисков, и в субботу по совету новых сослуживцев Алексей поехал электричкой за город — поспрашивать там у людей, почитать объявления на станционных столбах.

По пути на вокзал получил на главпочтамте первое письмо от Светланки: дома все в порядке, дочки и слушаются и проказничают, Валька перемазалась губной помадой, а Надька наелась, ходит теперь красным. В детсаду обеим поменяли шкафчики, раньше, ты знаешь, шкафчики были в углу, около трюмо, а теперь у выхода. Воспитательница объяснила эту насильственную меру тем, что девчонки всякий раз, когда собирались на прогулку, задерживали группу, одевались позже всех — обе большие любительницы глядеться в зеркало. Словом, баба есть баба, и ничего тут не попишешь. Подозреваю, что они прекрасно понимают смысл своей фамилии и пытаются извлечь из нее определенную выгоду… Вчера весь вечер галдели, чтоб «сделала торт, как папа», а я, кажется, деквалифицировалась с тобою, но попробую в выходные…

И ни слова о себе, о том, что скучает, мучается без него и тому подобное — мысль изреченная есть ложь…

Да, испек он однажды торт, было такое мероприятие.

Красоткин не был привередливым гурманом, однако знал толк в кухне. По тем счастливым выходным дням, что удавалось провести в семье, под настроение он затевал великую готовку, выставив Светланку и дочерей за дверь, и из продуктов, которые удавалось найти дома, делал немыслимые комбинации. Валентина и Надежда Алексеевны, уловив чуткие запахи, расползающиеся по квартире, сгорая от любопытства, по нескольку раз заглядывали на кухню: «Что ты готовишь?» «Пищу», — давался ответ. «Пища» — вот и весь сказ, потому что у красоткинских блюд не было названий, а по наитию разработанные рецепты уже назавтра забывались. И вот ведь штука, думал Красоткин, пища-то получалась превосходная. Или дуракам везет?..

Светланка работала плановиком в управлении, сидела безвыездно, это он, Красоткин, мотался по всему Северу, представляющему геологический интерес, по поисковым и разведывательным экспедициям, по строящимся и действующим рудникам. И как-то она решила съездить в соседний город, километров за семьдесят, к какой-то гениальной портнихе и заказать пальто. Кажется, это была единственная  с а м о с т о я т е л ь н а я  ее отлучка из дома за все годы.

Светланка уехала ранним утром, уехала до вечера, и Алексей, послонявшись по тихой квартире — дочки еще спали, — решил соорудить для них торт. Такой, какой по большим праздникам всегда стряпала его мама.

Он ухлопал на этот торт целый день, перевел всю муку, яйца, да еще дважды бегал в магазин, все не хватало чего-то, и «наполеон» вышел гигантских размеров, вероятно, это был не «наполеон», а сам «мао». Уничтожать его помогали теща, тесть и собачка Трешка, и все равно чуть ли не три недели торт, порубленный на куски, сидел в холодильнике.

Светланка говорила: ты все в разъездах, дома бываешь мало, стены тебе не прискучили и оттого ты любишь всякую подобную возню.

Он же думал: мне бы на пароходе плавать. Я бы стал Великим коком на каком-нибудь «Петре Великом». Все команды пароходства вели бы за меня борьбу. Это льстило бы, конечно, но я не изменил бы своей первой посудине, на которой успел поштормовать в далеких плаваньях, сходить на Мартинику, чтоб попить кофейку, а в Кейптаунском порту, пока поправлялся такелаж, на берег был отпущен экипаж, и клеши новые, полуметровые… ну и так далее, по известным песням юности.

Светланка позвонила тогда из Города Портнихи: встретишь?..

От вокзала до дома было всего пятнадцать минут трамваем, а тут же дочки…

Он оставил их на соседку, поехал на вокзал, ждал поезда на дощатом перроне — в их городе все тротуары были дощатые.

Пропыхтел паровоз, Алексей увидел в освещенном окне Светланку — как она, переговариваясь с какой-то попутчицей, пробирается к выходу с авоськами в руках, накупила, разумеется, всякой дребедени.

Светланка заметила его, когда сошла уже на перрон, бросилась на шею. Словно вечность не виделись… Не бросалась, когда возвращался из недельных командировок, рада была и не скрывала радости, но не бросалась, осторожно касалась лишь улыбающимися губами его щеки.

Вот и сейчас, в этом письме лаконичное: «целую» — и все, никаких-таких «горячо», «дорогой» и прочее…

Проехал Алексей километров сорок, до станции Кабаново, увидел первое объявление и пошел вслед за прибывшими пассажирами вверх по горбатой дороге к деревне.

Справа и слева подступал лес, приехавшие разделились на несколько групп. В лесу, очевидно, были дачные участки. Еще в электричке Алексей наслушался разговоров о листовертке, о черноплодной рябине, облепихе, огурцах сорта «щедрый», редисе — «нет подобных».

Само же Кабаново оказалось довольно большой деревней, расхристанной планировки, с гусями, утками у колодезных луж, поблескивающими на солнце очепами, огороженной жердями картошкой, теплыми запахами навоза и молока, мушиным гудом у хлевов, торчащими по обочинам валунами.

Нужна была улица под названием Рымарская. Алексей забрел в какой-то тупичок, был обрехан собаками, поплутал вокруг школы-интерната, был снова обрехан и спросил об улице у ребятишек, что висели на яблонях в школьном саду, — антоновка вымахала уже в младенческий кулачок. «Самая прелесть», — подумал он с завистью, ощущая на зубах вяжущий вкус незрелых яблок.

К сожалению, ребятишки сами толком ничего не знали.

— Рымарская?.. — услыхал он вдруг, обернулся и увидел старуху, которая неслышно вышла из своего дома, все видела и слышала. — Дак вот же она!..

На табличке ближнего дома значилось: «Шорная улица», — и Алексей смутился, он прошел уже эту Шорную из конца в конец, не дав себе труда вспомнить, что  ш о р н и к  означает по-русски то же самое, что по-белорусски  р ы м а р ь. Язык родной матери забыл, все забыл, будь оно неладно.

Из-за этой своей оплошности он ткнулся не в ту хату, поклацал щеколдой. Но это он позже понял, что не в ту.

Ему не ответили, и он снова побренчал щеколдой, опасливо вошел в кисло пахнувшие сени, постучал в дверь.

— Входи, входи, чего там! — весело отозвался мужской голос.

За длинным столом сидели пять-шесть белоголовых мальчиков и девочек, мал мала меньше, и дядька, видимо, их отец. Семья дружно уплетала горячую бульбу, макая ее в растопленное на огромной — собака не перепрыгнет — сковороде сало, запивала молоком.

— А божечка! — воскликнул Алексей, как по сей день нередко восклицает его мать. — Да куды ж ты, дядька, их стольки нарожал!

— А скажи, скажи, который лишний, — проворно подхватился дядька. — Мы его сейчас р-раз — и выкинем! — И дядька шустро окинул взглядом стол, и сделал жест, будто и в самом деле с готовностью схватит любого пацаненка за ухо, чтоб выбросить.

Лишнего не сыскалось. Дядька сел, нашарил под ногами бутылку, заткнутую пластмассовой пробкой.

— Садись, — сказал он Алексею.

Алексей, улыбаясь, опустился на краешек скамьи.

— Так это вы пускаете в хату квартирантов? — спросил он насмешливо.

Дядька неопределенно дернул плечом.

— Живи, коли негде. Будешь из города дрожжи возить. — И набулькал треть кружки, подвинул к Алексею.

— Нет, не хочется, — отказался он. — Жара-то лютая. Спасибо.

— Дело твое, — Дядька подтянул кружку к себе. — Если ж дитенок скулит, на белый свет просится, — провел ладонью по голове ближнего хлопчика, — почему ж не впустить? Хай свое проживет, верно? А школа близко, а хлеб самый дешевый в мире — четырнадцать копеек бутылка.

— Булка, — почему-то неуверенно поправил Алексей.

— Ну да, булка.

Когда же наконец выяснилось, что Алексей попал не по адресу, надо было стучаться в следующий дом, там всегда пускали, дядька опять толкнул по столу кружку — как-никак соседями будем — и опять пришлось отказаться.

Собственно, никаким он не был для Алексея «дядькой» в свои сорок лет с небольшим. Но выглядел Семен Пунёк много старше, да и детвора смущала. Его голубенькие острые глазки бегали быстро, нос торчал бульбиной и обычно был помечен сажей. Поначалу это обстоятельство занимало Алексея, откуда и что берется, пока он не догадался, что на крыльях носа всего-навсего темные следы пальцев: Пунёк был совхозный тракторист.

А прежде, до того как посыпались ребятишки, работал на колесных бульдозерах в городе, на машинно-прокатной базе, обслуживающей строителей газопровода.

Зимою, братка, выходила запарка. Электричек еще не было и в помине, до города добирались рабочим поездом или автобусом, а там еще тридцать минут до МПБ. И с заводкой трактора было, понятно, хреново, а его надо подать на объект к восьми часам. То есть не совсем к восьми, к восьми — это по бумажке, но все же…

Газ тогда только входил в быт горожан, газифицировали улицы, кварталы, отдельные дома, котельные, заводы, объекты велись вразброс, по всему городу, и добираться до них приходилось кружными путями. И пока вся база тряслась на булыжных мостовых, коченела в пробках у переездов, выехавший позже других Пунёк успевал обогреться в вагончике строителей: приличную экономию времени ему давало то, что большую часть дороги он проскакивал проспектом, главной городской магистралью. Мчал он на своем замызганном, грязно-голубом бульдозере чуть ли не по самой осевой линии, а на случай, если бы остановил постовой, сказал бы заранее заготовленное вранье: «Трест благоустройства, братка… Послали ж драить проспект…» Кто в лесу не вор, тот в доме не хозяин.

Это потом уже, годы спустя, на дверцах кабины через трафаретку стали писать о принадлежности машины той или иной организации, навесили номера. Во времена же Пунька многие летали без опознавательных знаков.

Кладовщик, жук навозный, на цинковых белилах, гвоздях, дефицитных запчастях что-то там себе наживавший, однажды выдал ему положенные по норме кирзачи. Сапоги были новые, но один носок оказался сильно загнутым кверху, словно бы сшили его нарочно для клоуна. «Бери что дают, — с досадой отбрехивался кладовщик, — бери, других нету». И в трамвае или там в автобусе было совестно, приходилось немного ломать ногу в колене, точно именно поэтому, а не сам по себе гнулся сапог. Теперь, когда прошло столько лет, думаешь, что блажил, наверно, он с этим сапогом, блажил. А впрочем, молодость ведь тоже дается человеку один только раз, а в человеке все должно быть прекрасно…

Алексей посмеивался, слушая эти не столь уж простодушные рассказы Пунька, у которого одна история цепляла другую, и ассоциативная цепочка казалась нескончаемой. Мужик был словоохотлив, Алексей от него не уставал, да становилось неловко, жаль было времени — не своего, Пунькова. У тебя была лишь книжка на вечер, письмо жене и дочкам, изредка кино, а у человека — семья, дом, хозяйство. И приходилось вставать, уходить к себе, прерывая тем самым его на полуслове.

А так, что ж — сидел бы на дровосеке, покуривал сигаретку, пуская дым в толкущих мак комаров, слушал бы…

Ага! Вот послал прораб перетащить компрессор с объекта на объект. И он поехал, да пропал, как в воду канул. Тогда прораб сам побежал искать Пунька, думал, не случилось ли чего в пути, авария, может, какая, мало ли что, а тут компрессор позарез нужен, комиссия явилась на воздушную очистку труб, черт бы ее побрал вместе с растакими помощничками!..

И вот изумленный прораб увидел свой бульдозер елозящим по тротуару улицы Берестяной.

— Какого ты здесь хрена, голубчик, делаешь? — едва сдерживая бешенство, спросил прораб, показав Пуньку скрещенные руки, что означало: остановись, высунься из кабины на пару ласковых…

— А! — просто отвечал Пунёк. — Консультация!.. — И показал на стоящий рядом дом с таким видом, будто мог чем-то поделиться.

— Какая еще такая консультация? — ошалело спросил прораб.

— Женская, — сказал Пунёк.

Прораб посмотрел на ближний дом и сразу все понял: в первом этаже размещалась консультация, окна были закрашены белилами только наполовину, и Пуньку с его высокого сиденья было, возможно, кое-что видать или он не терял надежды увидеть. И позабыл Пунёк о прорабе, о компрессоре и комиссии, опустил ножик и старательно принялся скрести голый асфальт, прогнав пешеходов на мостовую.

— Обормот, — устало сказал прораб и покрутил пальцем у виска. — Унюхал-таки своим безобразным шнобелем… — Но не выдержал и рассмеялся — прораб, в общем-то, был добрый человек.

Прораб был добрый, любил, наверное, Пунька, а еще больше его работу, будем прямо говорить, иначе отчего же он закатывал диспетчеру скандал, если на участок присылали другого бульдозериста? Казалось бы, радуйся, что на, сегодня избавлен ты от баламута, позвони на базу, чтоб я впредь его не присылали, пусть провалится со своими фокусами и мозгами набекрень в тартарары — вот он, новенький, любо-дорого глянуть — послушен и услужлив, глазами ест тебя, кивает-улыбается и даже «шнобель» у него и тот нормальный…

Да только не ходи принимать работу новенького: умудрится, засыпая траншею, зацепить на ровном месте люк водоканалтреста, разворотить кладку и шурануть в колодец земли пару кубиков. Вооружай, прораб, бригаду лопатами, ставь выбрасывать эту землю, набрякшую фекалиями, а сам, зажав нос, дуй в забегаловку, спасайся от бригады и жильцов квартала!..

Эх, было куплено однажды ружье, в день получки, в веселый день. Загремел Пунёк в магазин «Спорттовары», где приобрел ружье и коробку патронов (в те времена подобная музыка продавалась свободно, охотничий билет не требовался). И думать ведь прежде не думал обзаводиться ружьем, и на охоте ни разу ведь не был и быть не желал — и на́ вот тебе, братка, купил…

В магазине, как назло, подвернулся какой-то знаток, увидел, что Семен вертит в руках курковую «тулку», стал переживать за него. У «тулки» ж ни боя, ни виду, — говорил он. — Ворону не достанет… Доплати, — говорил знаток, — шестнадцать рублей пятьдесят копеек да возьми себе «ижевку». «Ижевка» от «тулки» — как небо от земли!..» «Как небо от земли?» — строго переспросил Пунёк и выбросил, можно сказать, псу под хвост все свои наличные деньги, шестьдесят пять рублей за ружье да за патроны там сколько-то.

Потом пошел во двор магазина, прилепил к сараю газету и пальнул по ней на двадцать пять шагов (ну, в это трудно поверить, хотя Пунёк клянется и, кажется, вполне искренне; а если палил, то как сошло безнаказанно?.. Впрочем, за шумом города тот, кому следовало расслышать, может, и не расслышал, да и кому могло прийти в голову, что здесь проводятся ружейные испытания?).

А приехав домой, радостно сказал с порога Зойке: «Хенде хох!» — и завалился спать.

Как бы то ни было, а наутро он обнаружил в хате ружье и не обнаружил получки. Рассерженная Зойка выпроводила его на работу без обычной «ссобойницы» (то есть без завернутого в газету хлеба с салом и парой зубков чеснока), без обычных двадцати четырех копеек на пиво. И поделом, конечно.

Ехал поездом до города, автобусом до базы, гнал свой бульдозер проспектом и улочками, грелся у печки в будке строителей и все думал: что же делать с чертовой дубальтовкой? В магазин обратно снести, продать кому за бесценок, свояку подарить?..

Но вот пришел прораб и велел засыпать траншею в частном саду, пока мороз не сковал окончательно разрытую землю.

— Вручную засыпай, — буркнул Пунёк. — Чего тебе стоит? Пошли девчонок… В саду, я знаю, по смете ручные работы заложены. Где я там повернусь среди яблонь и кустов?

Все это было верно. Но знал Пунёк и то, что слова его никакого впечатления на прораба не произведут. Иванов и Петров с лопатами не повернутся, а Пунёк повернется.

— Ты поедешь или нет? В последний раз спрашиваю, — грозно сказал прораб.

— Не поеду, — сказал Пунёк.

Однако поднялся, взял с теплой железной печи рукавицы и, не оборачиваясь, вышел, сел в трактор, стрекотнул мотором и укатил.

Пунёк нашел нужный ему сад, выбрался из кабины и стал ходить вдоль траншеи, раздумывая, с какого боку лучше начать. Стояли здесь молодые яблоньки, корней двадцать, наверное, было, кое-где стволы деревьев были присыпаны землей. Траншею кончили копать накануне и сразу же в нее бросили трубы.

Медлить, конечно, не стоило — возьмется хороший мороз и останется траншея незасыпанной до самой весны.

Пока Пунёк глядел траншею, из дома вышла какая-то бабка в длинном пальто и стала глядеть на него самого. Пунёк понял, что это хозяйка.

— Засыпать, что ли? — равнодушно сказал он и кивнул на траншею. — Прораб велел договориться с вами.

— А можно? — с надеждой сказала бабка.

— А почему ж!.. Три рубля… — Пунёк бесстрастно цыркнул слюною под ноги и отвернулся.

О, он прекрасно понимал, что троячка уже у него в кармане, что и сегодня вечером можно будет поговорить кое о чем с друзьями! Много ли для счастья надо, и душа запела, и он отвернулся, опасаясь выдать себя. Жизнь, можно сказать, была неплохо устроена…

Бабка вынесла трешку, и Пунёк, что называется, засучил рукава. Он любил работу, трудно было только начать, он любил работу и забывал за ней обо всем на свете. Он и без бабкиных денег сделал бы все на славу, она сама подвернулась, бог с ней!

Потом пришел прораб, постоял за забором, покурил и молча ушел.

За делом Пунёк позабыл совершенно о времени. И не заметил, как наступил обеденный перерыв, как прошли в вагончик сварщики, слесари, трубоукладчики, изолировщики, геодезисты.

«Ладно, — сказал он себе, поняв в конце концов по солнцу, что уже давно перевалило за полдень. — Ладно!.. На обед нам Зойка все равно не дала — поработаем без перерыва. Закончим траншею — смотаемся на базу, у нас сегодня праздник».

На Зойку, понятно, он не был сердит, ее дело бабье, справедливое, чего ж тут сердиться. И если с утра он еще и поругивал себя, то теперь и себе все простил окончательно.

Так работал он и так думал, пока не увидел у забора дорогую свою подругу Зою. Недовольно остановил машину и не спеша пошел к ней.

— Ну, чего ты? — сказал он.

— Вот, — ответила Зоя, — привезла поесть… Я ходила туда, — она кивнула в сторону вагончика, — сказали, что ты тут.

— Да, — подтвердил Пунёк, — я тут, это верно… И не лень тебе было тащиться сюда, а? Ведь я бы все равно чего-нибудь придумал бы.

Она была маленькая и добрая женщина, и Пуньку вдруг стало отчего-то жаль ее — и дом ведь на ней, и скоро дитенок появится.

— На, — сказал он и протянул зеленую свою троячку, — купи там чего… Подумал, добавил: — От получки осталось.

Зоя покорно взяла деньги, и он, проводив ее до улицы, вернулся к трактору…

— Что же ты сделал с ружьем? — спросил Алексей.

— Да продал, — беспечно сказал Семен.

— И на зайцев ни разу не сходил?

— Почему не сходил — сходил… Шел, шел и галошу нашел.

— Стрелял, что ли, по галоше? — удивился Алексей.

— Ну. Только не знаю — врезал я в нее или нет.

…В доме Загоровских, у которых поселился Алексей, обстановка была странно тягостной, и по вечерам или в выходные он либо уходил бродить в лес, благо лес был безлюден, только-только начиналась земляника, да и лес был не земляничный, либо сидел на колоде у Семена, если тот возился во дворе и не в ущерб делу мог потешить веселым трепом. Пару раз пилил с ним дрова и однажды, с ним же, — для своей хозяйки.

Вначале семья Загоровских состояла для Алексея всего из двух человек — Александры Казимировны, больной и слабой, еще не старой женщины, и ее дочери Тамары, длинноногой шатеночки. Чувствовалось, что где-то на стороне живут и другие члены семьи, но при Алексее о них не говорили. Помалкивал и Семен.

Сам дом был некогда крепок, как сегодня были крепки большинство домов Кабанова. Близкий город и простая связь с ним давали для многих жителей хорошую работу, постояльцев, дачников, заискивающе позвякивающих по утрам молочными бидончиками у калиток, предоставляли рынки, где на худой конец можно было приторговывать фруктами, зеленью, лесной и садовой ягодой, грибами. Все это год от году пользовалось все большим спросом, за килограмм сушеных белых грибов, например, платили до пятидесяти рублей.

Но в доме Загоровских повсюду лежала печать запустения. Никому, казалось, не было дела до теплички, до ранних огурцов и помидоров — в черном каркасе шевелились под ветром обрывки пожелтевшей пленки, рыжая водопроводная труба, торчащая у двери, была забита деревянной темной затычкой. Алексей, истосковавшийся по простой хозяйской работе, с завистью думал о человеке, который когда-то любовно строил ее, прятал капризные растения от пронзительных сквозняков, заморозков, улавливал солнечное тепло; быть того не могло, чтобы кто-нибудь когда-нибудь да не пришел сюда вновь со скрутком пленки под мышкой, молотком, тускло блестящими смазкой гвоздями в консервной банке, и знал — попросили бы, нет, — но в другое время поправил бы тепличку сам, сделал бы все честь честью. Сейчас же, в середине лета, нужды в ней не было.

Гараж пустовал, как пустует родительский дом, из которого под белы руки увели единственную дочь-невесту. Запахи бензина выветрились, в углу возвышалась горка рухляди, в ремонтной яме валялся женский сапог. Мурава росла по двору незапятнанной, непримятой. Пустовал даже курятник, словно заявился однажды хорек, передушил всех хохлаток. Летней кухней, похоже, давно не пользовались.

А в комнатах стояла мебель, которая входила в быт десятка полтора лет назад. Телевизор был с крохотным экранчиком, первых выпусков; старец глядел через линзу подслеповато и скорбно. Допотопный холодильник «Украина» потреблял энергию, как линкор. Век большинства вещей определенно окончился.

Старая обстановка была объяснима — копили деньги на машину, гараж, тут не до обновок, но все остальное…

Алексей легкомысленно заикнулся, что за метла прошлась по семье Загоровских, заметил мгновенную страдальческую реакцию на лице Александры Казимировны и прикусил язык. И положил себе ни о чем впредь не спрашивать.

Впрочем, довольно скоро он понял, что некогда здесь жила большая семья и что она стала разваливаться, когда Александра Казимировна попала на операцию в онкологический институт, и развалилась окончательно, когда попала повторно.

На работу ездили одной электричкой. На привокзальной площади пути расходились. Александра Казимировна работала в «Трансагентстве» при мебельном магазине, была посредником между транспортной конторой и покупателями, оформляла заказы, счета. Фирма открывалась в десять, но ехать предстояло двумя троллейбусами, через весь город. Со следующей электричкой Александра Казимировна не успевала. Тамара бежала к автобусной остановке, где колыхалась толпа молодежи, в основном девчата — пестрые платья, плащи, юбки, белые ноги, — вместе со всеми штурмом брала очередной экспресс, отправляющийся на завод полупроводников, — паяла электропаяльничком. Алексей шел пешком, ему было недалеко. Домой возвращались порознь. Сначала хозяйка, потом. Алексей и уже в сумерках Тамара. После смены у нее были друзья, кино, заезжая эстрада, танцульки.

В воскресенье утром Александра Казимировна поехала в онкологический институт навестить знакомую. Нарвала корзину садовой клубники, в палисаднике нарезала огромный букет цветов, обернула стебли влажным вафельным полотенцем и бумагой, поставила в другую корзину. Вряд ли все это предназначалось одной лишь знакомой. Выпадет случай — встретится с доктором, с сестричкой, с нянечкой, наконец. Кто знает, может, еще придется лежать. И когда ты будешь в беспамятстве, она посидит возле тебя, отгоняя сложенной газетой от твоего белого лица пары наркоза, чтоб быстрее проснулась, смочит мокрой тряпицей спекшиеся губы; и пол сердечней освежит, и утку не тычком подсунет; снесет капризы, словом.

Поездка по всем статьям предстояла нелегкая. Одна дорога чего стоила: электричкой до города час, потом через весь город до автостанции тоже около часа, затем час автобусом. Надо же и в гастроном забежать, и  т а м  побыть, и вернуться засветло. Дня мало.

Был одиннадцатый час. Тамара в своей комнате все еще отсыпалась за неделю, и Алексей, осторожно прикрыв двери, вышел из дому, прихватив полотенце и книгу о геологических катастрофах на планете, — решил пойти на спрямленную неподалеку от Кабанова речку, на небольшое водохранилище, заполненное водою года два назад, ополоснуться да поваляться около засеянного тимофеевкой поля. По случаю выходного там, наверное, уже сейчас столпотворение, да что ж поделаешь — день обещал быть жарким.

Все последние дни были жаркими. Небо с утра напоминало глаза, в которых уживаются и невинность и распутство. А к двум-трем часам жара становилась просто невыносимой, словно свершилось смещение широт, и небо разрешалось шальной грозою. По такой погоде сидеть бы в тени платанов в узбекском халате, слушать крик ишака и журчанье воды в арыке, листать рубаи Хайяма, попивать крепкий чаек, пощипывая редкую бороденку, толковать о нынешних видах на хлопок и виноград, цокать языком, вспоминая каждый мяч из пяти, забитых «Пахтакором» киевлянам, размышлять о мечети…

Алексей же думал об Александре Казимировне, жалел ее, но жалость эта, он понимал, была бессильна. Да и вряд ли уместна.

У Светланки была младшая сестра Ириша, и сколько ни бывал Алексей в доме своей единственной любимой тещи, не видел, чтоб эта Ириша, двадцатилетняя эгоисточка, без понукания сбегала бы в гастроном, предупредительно принесла бы солонку из кухни, если той хватились во время обеда, убрала бы посуду с семейного стола, — во все дыры мать, отец. Мать продолжала работать на руднике бухгалтером, хотела заслужить максимальные сто двадцать пенсионных рублей, отец — в буровзрывной бригаде, а дочь, с грехом пополам закончившая десятилетку, — в табельной, выдавала горнякам аккумуляторы с лампочками. Три зимы подряд Ириша объявляла о решении поступать на истфак пединститута, извлекала «Историю» за седьмой класс. «Взрослая девка, — говорил ей Алексей, — тебе полагается знать Карамзина, Ключевского, Соловьева, а ты детские книжонки листаешь…» Но и к этим книжонкам интерес угасал с такой же скоростью, с какой приближалось лето, пора экзаменов. «Бож-же! — сказал однажды Алексей, зайдя в отдельную Иришину комнату, где был привычный совершенный беспорядок — разбросанная по креслам одежда, предметы интимного туалета, скомканные постилки, лаки, кремы. — Встретишь тебя на танцах или в кино, не скажешь, что ты грязнуля. Зачем же так жестоко обманывать мужиков? Честнее было бы ходить со спущенными чулками…» А Светланке пожаловался: «У меня голова разболелась из-за этого кавардака…» И все это с шуточками, так, между прочим — не хотелось обострять обстановки в семье, где и без того все было взрывоопасно. И — началось… Светланка обрушилась на сестру с такой ярой беспощадностью, какой он даже не подозревал за нею. Теща бегала по комнатам, пыталась примирить дочерей, ломала в отчаянье руки, потом обессиленно селана кухне, выдавила сквозь рыданья: «Как бы я хотела, чтобы мне стало плохо!..» Сердечный приступ чтобы хватил, обморок свалил, кондрашка (но без последствий) — этого, видно, желалось ради сиюминутного сострадания детей… В теще было с избытком фальши.

А здесь человек все испил полной чашей. Александра Казимировна не делала тайны, просто несказанно горько было вспоминать, и жизнь ее открылась Алексею не вдруг.

Пока лежала на операции в первый раз, бывший супруг сошелся с молоденькой женщиной, почти вдвое моложе его. Когда же Александра Казимировна вернулась домой, вернулся и он, растерянный, жалкий, на коленях умолял о прощении, а она и так ему, дураку, все прощала, без буханий головою о пол, без припаданий к ногам — за коверканье судеб детей только не прощала. Случается, что из  т о й  больницы выходят и обозленные на всех и вся, и сломленные, но ведь выходят и мудрые. Александра Казимировна принадлежала ко вторым, к тем, кто в течение нескольких месяцев наново проживал собственную жизнь, делал скачок через эволюционную эпоху. Муж вроде любил ее, любил детей, дом, он недоумевал, каким образом смог все разом бросить.

Но бросил и во второй раз, снова детей одних оставил, благо, хоть подросли. Вряд ли он преждевременно хоронил ее, скорее здесь налицо самая задрипанная, к сожалению, распространенная, ситуация — седина в бороду, а бес в ребро. Потом метался меж двумя домами, вконец запутался — та молоденькая женщина ждала от него ребенка. Александра Казимировна сама сказала: хватит сморкаться в подол, садись в свою машину и катись.

Но младшая дочка, Марина, тем временем уже успела запустить учебу, успела побывать в детской комнате милиции, куда ее привезли прямо с танцплощадки. «Вот ты, мама, плачешь, а мне все равно тебя не жалко — не знаю почему…» — с удивлением признавалась Марина. Порхала, как бабочка: запирала дома — сбегала, устроила на завод — и оттуда сбежала. А теперь отдала в спецучилище швейников. Марина прислала недавно письмо, совсем ребенок:

«Добрый день или вечер, здравствуй, дорогая мамочка!

Ты пишешь, что хочешь выслать мне посылку. Если тебе не трудно, то вышли, пожалуйста. Вышли мне комбинацию, лифчик второго размера, мыла два кусочка (банное или сульсеновое), невидимок. Из сластей пришли мне, пожалуйста, банку меда, варенья, изюма, но побольше варенья и меду.

Мамочка! Конфет мне никаких не надо, лучше купи, когда будешь в городе, на рынке петушков на палочках на рубль. Я их очень люблю. Ну, а если не будет, то конфет-ледяшек и халвы.

Мамочка! У меня мечта: стать швеей и шить для тебя, чтобы ты стала наконец довольна своей доченькой».

Александра Казимировна писала ей каждый вечер. Вроде как разговаривала с дочерью перед сном.

Стась Загоровский… Этот приезжал в Кабаново каждые два-три дня — с хозяйственными сумками для картошки, солений, зелени. Материна помощь для здорового мужика означала, видимо, немалое — Алексею казалось, что Стась, как птица, съедал в сутки столько же, сколько весил сам. Жил с молодой женою где-то в городе, работал у отца в строительном управлении на какой-то должностишке типа «офицера связи». Кроме того, культурист Стась подрабатывал в художественном училище — позировал студентам.

Одно время Алексея занимала полупрозрачная сумка, которую Стась обыкновенно таскал с собою, — в ней были хорошо различимые броские обложки английских, испанских, французских и прочих редкостных журналов. Сперва Алексей растерялся, не укладывалось в голове: Стась — полиглот?! Но тот сам однажды признался, со смешком, в котором слышалось и смущение, и ерничество: самый вид журналов вводит в заблуждение доверчивых простаков, особенно девчонок в электричке. С этой сумкой можно пройти на футбол или хоккей, на литературный вечер, безразлично какой, главное заключалось в упоительной причастности к ряду избранных, в магии короткого слова «Пресса!», которое Стась отрывисто бросал контролерам в дверях. Контролерам, как правило, было совестно спросить документик у респектабельного молодого человека, шут их всех ведает, этих корреспондентов, неподкупных знаменитостей радио, телевидения и газет, ушлых всезнаек, не опростоволоситься бы при народе. А к прессе Стась Загоровский касательство имел, правда самое ничтожное — молодежная газета дважды снисходила до его пятнадцатистрочечных сообщений о делах управления: комплексная бригада, возглавляемая… обязалась… и тому подобное.

И, наконец, Тамара Загоровская… Странно, но Алексей виделся с нею лишь в электричке по дороге на работу: домой она возвращалась позже всех и сразу же отправлялась спать, а в выходные с шести утра он пропадал на канале, где ловил на удочку мелкую плотву и окуней.

Алексей спустился с откоса и пошел границей пляжа и ивовых зарослей, стаскивая на ходу липкую сорочку. Миновал одну компанию с транзистором, вторую, потом компанию с магнитофоном, но вот по соседству со следующей остановился, хотя искал местечко потише. У большого черного ящика в ленивых позах возлежали трое парней, и из некогда алой, а теперь обшарпанной клепаной трубы с хрипом вырывались «Брызги шампанского». Алексей уж и не помнил, когда видел в последний раз граммофон, а тут, пожалуйста, играет как ни в чем не бывало. И не лень было выволакивать его из чулана, наверняка — ремонтировать, а теперь таскать с собою! Время от времени кто-нибудь из ребят подкручивал ручку этой громоздкой шарманки. На их лицах были деланное внимание и деланное уважение к музыкальным утехам прабабушек: у них были не «пласты», а пластинки, старые, под стать аппарату, записи на рентгеновской пленке. Современные молодежные ритмы здесь игнорировались начисто.

Вскоре по мелководью к ним грациозно пришлепала девчонка с яблоком в руке. Встретили ее восторженно:

— Делимся по-братски! По одному укусу… Где ты его взяла?

— Там, — мотнула она головой, — выиграла на конкурсе красоты. Пока шла к вам, весь пляж обалдевал от моего видона!

Девчонка и впрямь была хороша.

— Мисс Кабаново! — сказал парень в красных плавках.

— Фи, Кабаново! — передернула она плечиками, ложась на горячий песок. — Мисс Планета! Вселенная!

Троица парней охотно согласилась и на Планету, и на Вселенную.

— Ах, Татьяна Васильевна, милая барышня! — подъехал на животе парень в красных плавках к девчонке и коснулся губами ее руки. — Зачем вы только отвергаете меня!

— Я позволяю целовать мои ручки лишь потому, что вы не интересны, Анатолий Борисович. У вас уши торчат, как… как…

Татьяна запнулась, ища сравнение, а от граммофона обернулся светловолосый их товарищ, сказал, прищурившись:

— А что, человек, вода в пруду нынче хорошо подогрета?

И Анатолий, усмехнувшись, встал, пошел к пруду.

— А ты, любезный, — сказал светловолосый третьему, — небось опять зачитался «Мурзилкой», позабыл задать овса лошадям?

И этот, атлетически сложенный парень, состроив унылую мину, побрел вслед.

— Постой, рожа! Где погребец с табаком? — Светловолосый похлопал по кучке одежды, нашел пачку «Примы».

Артисты, право, артисты, играть только негде, театр сгорел.

страдала труба. А девчонка и ее друг, оставшись одни, уткнулись друг в дружку головами, стали негромко и весело о чем-то болтать.

Анатолий вышел из воды с мокрым стеблем аира, подкрался сзади и провел им по ноге девчонки.

— Змея!.. — ледяным голосом сообщил он.

Татьяна взвизгнула совсем не театрально, бросилась с кулачками на него.

— Только на пистолетах, только на пистолетах!.. В крайнем случае — на оглоблях, — отбиваясь, хохотал Анатолий. Потом подхватил ее на руки.

— Положь бабу на место! — гаркнул светловолосый, но его не слушали — Анатолий с Татьяной бултыхнулись в воду. — И кончилась любовь, утопла. Все зло от женщины, как сказал апостол Павел…

Воровато озираясь, Алексей простирнул носки, бросил их на чахлую травку. Потом снял очки, прыгнул в воду и перемахнул пруд туда и обратно, в общей сложности, наверное, метров триста проплыл. Для него это было не расстояние.

Тогда, в единственную свою поездку в Крым, с ним, Алексеем Красоткиным, произошла преотвратная история, вспомнить тошно.

В те дни давило градусов под сорок в тени, и кроме как сухим вином, продаваемым в то время на каждом шагу, жажду утолить было нечем. Ни квасом, ни газировкой, ни тем более водопроводной водой — в Судаке заложение водопровода неглубокое, накладно пробивать в скальных грунтах нормальные траншеи, и вода нагревается в трубах.

Они стояли со Светляком возле винной бочки, в таких бочках в средних широтах обыкновенно возят пиво и квас, пили дешевое, но тонкое новосветское вино, а под бочкой, в холодке-тенечке сидели трое парней, и вокруг них на земле стояли порожние кружки. Парни сквернословили напропалую.

Алексей пригнулся и сказал им, чтобы помолчали или выбирали бы слова.

— Это какой еще там хрен бредит? — послышалось из-под бочки, и на божий свет выбрался один из пьянтосов, а за ним и второй, угрожающе двинулись на Алексея.

В жизни своей Алексей не дрался. Ну разве что в детстве «тукался на кулачках», так это не в счет. И если, случалось, замахивались на него, старался поймать руку противника. Но самому ударить человека… И когда кулак первого парня уже со свистом рвал воздух, наперерез метнулась Светланка, ухитрилась как-то отвести удар, стакан вылетел из ее руки, грохнулся в камни, и потащила Алексеи прочь, а он рванулся в драку, лицо было залито краской, и по телу шла противная дрожь…

Потом Алексей надулся, будто Светланка была виновата в том, что оказалась проворнее и находчивее его, а может, и смелее, решительнее; ее же подмывало всю, он это видел, — гордилась, наверное, зануда, своим поступком.

Позже стало известно, что эти парни — известное хулиганье и что они через день-другой вновь попали под следствие. Но утешением это было слабеньким.

Чета Красоткиных молча сидела в открытом кафе за шашлыками с репчатым луком, внизу перед ними лежала Судакская бухта. Между горами, обрамляющими бухту, — Алчаком и Крепостной, — было два километра.

— Я пойду переплыву ее, — угрюмо сказал Алексей.

— Что переплывешь? — не поняла Светляк.

— Бухту.

— Что за глупости! — Она не на шутку рассердилась. — Мы ж не плавали дальше буев!

Все было верно. И Алексей понятия не имел, какую ширь воды смог бы одолеть сразу. За последний десяток лет не полоскался в речке и десятка раз — выцарапать отпуск летом было непросто.

— Я переплыву ее, — снова сказал Алексей, но уже мягче, потому что знал, что от своего теперь не отступится. — Я разденусь здесь, внизу, пойду на Алчак… А ты через час приходи с моей одеждой к Крепостной. Хорошо?

Светляк молчала. В студенческие годы она сама неплохо плавала — когда в Кунцеве переплывали Москву-реку, уступила ему самую малость. Правда, всей ширины там было вряд ли больше сотни метров. Но после родов у Светланки стала быстро сводить ноги судорога.

— Интеллекта… вернее, соображения у тебя теперь хватает только на шашлыки, — проворчала Светланка напоследок.

Пляж был перегорожен во множестве мест — каждый санаторий отхватил для себя клок песка и клок моря — изгороди уходили в воду, и Алексей пошел асфальтированным тротуаром, а когда кончились пляж и асфальт — тропой, усеянной острыми камешками; ступал осторожно и близоруко щурился — очки пришлось тоже оставить у Светланки.

Бедняга, говорил он себе, Фрэнсис Макомбер несчастный, ну что тут переплывать? Разве что ради смеха крымских мальчишек?..

Переплывать, как оказалось, и в самом деле было нечего.

А этот кабановский прудик Алексей сразу перемахнул туда и обратно, именно перемахнул, потому что хорошая штука этот самый кроль, особенно если берега усеяны купальщиками. Не теми, добропорядочными, уже посидевшими возле газет-самобранок, ревниво следившими за незагорелой детворой — своими детьми, внуками, эти не в счет, не для них представление, а молодыми, ценящими скорость, знающими толк в упоительном владении собственным телом. Ну, не Марк Спитц, не Владимир Буре, но разрядишко в прошлом мог бы получить — и на том спасибо.

Впрочем, стих мелкого хвастовства редко находил на Красоткина. Он давно подозревал, а потом и узнал о многих своих генетических слабостях и понял, что с генами шутки плохи. Серной кислотой бы их, серной, но куда же плескать, лить-то на что?..

сипел на берегу граммофон. Глаза были мокрые, все расплывалось, и все же Алексей разглядел вопрошающую, брезгливую мину на лице поджарого седого гражданина, который стоял у кромки воды, в брюках и майке, вполоборота к мальчишкам с обшарпанной клепаной трубой и демонстративно, словно призывая весь пляжный люд к осуждению вместе с ним, качал головой.

Алексей прошел мимо него к своей одежде, заметив:

— Эх, молодежь нынче пошла! Не почитает седин, ведет себя дерзко, легкомысленно… Вот в наше время.

Но сказал так, чтоб его не услышали. И тем более этот гражданин в брюках и майке, не любивший, наверно, вспоминать собственную молодость и с натугой, оговорками прощающий ее сегодня другим.

Алексей не ручался за достоверность этих слов, нежданно всплывших в памяти, принадлежавших какому-то известному римлянину, а может, греку, что жил пару тысячелетий тому назад. Но за смысл, за смысл старческого брюзжания грека-римлянина он ручался.

Рядом с его одеждой сидела девушка в оранжевом купальнике, и, подойдя ближе, Алексей с удивлением узнал в ней Тамару Загоровскую, дочь хозяйки. Его книга — на книгу он обратил внимание позже — лежала не на месте. Листнула, наверно, увидела обилие мутных графиков и диаграмм, отложила в сторону.

— Что же вы ушли, не постучавшись ко мне? По утрам в выходные я обычно хожу купаться.

Алексей пожал плечами:

— Все выходные я ловил плотву на канале…

Он опустился на песок, не зная, как ему теперь быть. Уйти, сославшись на все нарастающий пляжный гам, или остаться. Не годилось ни то, ни другое. Может, здесь нету хороших ее знакомых, даже просто знакомых, и она отыскала его среди купающихся, отыскала его барахло и села поджидать: общительной девчонке непонятно времяпрепровождение в одиночестве, без компании, пусть самой завалящей. Уж лучше с кем-то скучать, чем одной… Но, с другой стороны, природа не наделила Красоткина самой заурядной непринужденностью в отношении со слабым полом, а тут, между прочим, пляж, это вам не трамвай, в котором место уступил — и будь здорова, моя остановка следующая!..

И хотя бы была дурна собою. Так нет, все при ней. Сидит, вытянув длинные ноги и немного откинувшись на руки, вполуприщур — солнце слепит — смотрит с улыбкою на него, фукает на падающую на лицо сухую прядь волос. И наверняка знает, что эта поза, эти полуприщур и фуканье, и вообще, что бы ни делала, все выигрышно, все идет ей.

Словом, самозваная царица и паж поневоле…

— Я видела, как вы плыли, — сказала Тамара. В ее голосе слышалось восхищение, поддельное, нет ли, но восхищение.

Красоткин с досадой кивнул. Ну, для себя плыл, бог ты мой, для себя, ради своего удовольствия. Разве невозможно человеку забыться, остаться наедине с благодатной стихией и неужели надо постоянно пялить на себя со стороны придирчивые глаза! Где же справедливость, братцы!.. Разве нельзя разговаривать с собою в лесу, кричать песни в пустой квартире, зная, что и соседей дома нет, если неизвестно откуда взявшемуся восторгу, хоть убей, деться некуда! Разве предосудительно шляться под дождем в офицерской накидке с капюшоном и резиновых сапогах — в полевом одеянии — не столько потому, что ты любишь дождь, сколько потому, что улицы безлюдны!.. Плакать в толпе или блаженно, глупо улыбаться!.. Да он был один, он и этот пруд, самокопанье, вернее, мысли о вероятных свидетелях пришли уже потом, когда выходил из воды, — кэсэмэ, как клялся Красоткин в детстве, классе эдак в четвертом, клялся бездумно, десятки раз на дню и по любому поводу, словно попка: «Клянусь смертью матери…» — ах, до чего же глупо!..

— А мне негде было учиться плавать по-настоящему, — сказала Тамара. — Ведь речку запрудили недавно… Зато мама со второго класса возила меня в городскую школу фигурного катания — мама тогда не работала и по полдня тратила на мой каток. И докатилась я до звания чемпионки «Красного знамени».

— Ого! — сказал Алексей.

— В своей возрастной группе, — засмеялась Тамара и уточнила: — Ведь я получила всего-навсего второй юношеский разряд…

Она подчеркнула слово «юношеский», но Алексею почудилось в этом признании не умаление детского успеха, а кокетство взрослой девушки.

Далее Тамара поведала об истории с этим разрядом, уже недавней, когда после десятилетки пришла на завод.

Как-то в рабочее время задержалась на лестничной площадке, на которой — у зеркала — всегда лежит ворох записок девочек: есть туфли, есть кофточка, помада, обращаться в такую-то бригаду к такой-то. И тут набежал прилизанный чистенький мальчик, небольшое, еще незнакомое начальство. «Почему околачиваешься здесь в рабочее время?» — «Ну-ну, поосторожней и на «вы»!» — «Из какой бригады? — отступил немного мальчик. — На разряд сдавали?» — «Сдавала… На второй юношеский. По фигурному катанию!» А он, конечно, спрашивал о разряде рабочем. «Так вы с улицы?» Тамара ничего не могла понять. «С улицы, — учтиво объяснил мальчик, — в смысле из школы. А не с улицы — значит, из ГПТУ»… Потеха!

Потеха, детка, все одно к одному: и выбор места в молодежном эпицентре на пляже, и твое поджидание на берегу, и рассказ, сдобренный жаргонными словечками, который можно расценить как приглашение в мир твоих сверстников, как индульгенцию человеку, давно потерявшему в твоих глазах права.

Они посидели с полчаса на солнцепеке, продолжая болтать о всякой наворачивающейся на ум чепухе, вернее, первую скрипку играла по-прежнему Тамара, а он посмеивался, кивал головой и поддакивал, то есть тоже принимал  д е я т е л ь н о е  участие в пустословии, как заметили край выходящей из-за леса тучи. Что-то рано сегодня стала собираться гроза, еще нет и двенадцати.

Лезть в воду, чтоб потом, не обсохнув, нестись в запятнанной одежде во всю прыть в какое-либо укрытие, они не решились и потому оделись, поторопились к Кабанову.

На крутом песчаном откосе, укрепленном дерном, она требовательно подала ему руку, и он помог ей подняться наверх.

Видела бы меня сейчас Светланка, подумал он…

Страдала, когда ездил в командировки, сюда же отпустила лишь оттого, что рекомендовали врачи, что-то там с нутром у него не все в порядке, отпустила с условием, что будет прилетать домой не реже раза в два месяца, равно, как и она к нему.

Глупенькая, ведь, часто бывая в командировках, он так и не научился возить  д о м  с собою. Любил ездить, но о поездках с удовольствием думал либо загодя, либо вспоминал по прошествии некоторого времени. А вот с момента покупки билета на самолет или поезд подкатывала тоска, которая усиливалась, когда он отчаливал от Города Светланки и Дочерей, и не отпускала до обратной дороги.

Днем еще куда ни шло — скважины, керны, шлифы, разрезы, эксплуатация рудных тел, планы, споры, ругань до жижки из носа, за подобной петрушкой не передохнешь, но по вечерам бывало худо. В гостиницу возвращались подгулявшие командированные, обретшие в основной своей массе вдруг сладкую свободу от жен, мужей, крикливых детей, бдительных тещ и свекровей, непосредственного начальства, слишком любознательных или просто склочных знакомых, а главное — от постоянных семейных забот, — возвращались в гостиницу и легко сбивались в компании по номерам, у телевизоров на этажах, в кои веки шли в кино, пили пиво в буфете — ведь наутро можно придавить лишний часик, никто за него особенно не спросит и не осудит.

Алексей же ворочался на гостиничных простынях, не научившись и не желая возить  д о м  с собою. Если удавалось, почти ежевечерне звонил, разговаривал со Светляком, с дочками, когда те научились лопотать, делалось легче, но ненадолго. Он же знал, что и Светляк страдает, не признаваясь, быть может, даже самой себе, но главным образом не оттого, что скучает, а оттого, что сжигаема изнутри уму не постижимой ревностью.

Он давно замечал за нею немало странностей, но не придавал им значения, думал — так, вздор, бабья придурь, пока не вылилось все это в череду перебранок, шумных ссор и дело едва не закончилось разводом. Обоюдные угрозы, во всяком случае, с укладыванием чемоданов были.

Укладывать чемоданы Светляк начала уже на втором году по какому-то пустяковому поводу, Красоткин позабыл по какому. С удивлением и насмешливостью наблюдал он — так абсурден был повод, — как разверзла она красную пасть черного чемодана посреди красного уголка рудоуправления, где их временно поселили, и принялась швырять в нее платья, развешанные на спинках стульев и на гвоздях по стенам, белье, сдернула с черного дерматинового дивана простыню — подрыхнете, мол, и так, ваша милость, по-холостяцки, коль пожелали этого, одеяло тоже полетело к чемодану — казенным кумачовым покрывалом укроетесь, миленький, вон оно, на столе. Она металась по комнате, не зная, чего же еще лишить его, чтоб уж потерял все разом — жену, будущих общих детей, купленные на студенческие деньги тряпочки-шмоточки.

И тогда он взял с подоконника тюбик губной помады, бережно положил в чемодан.

Вряд ли в запальчивости Светланка оценила юмор. Ее сразили, скорее, его спокойствие и «готовность» расстаться.

Красоткин молчал во время этих скоропалительных сборов, теперь умолкла и она, только чуть слышно шмыгала носом. Он обнял ее, словно проститься должно обязательно по-человечески, — и этого оказалось довольно, Светланка обмякла в его руках.

Позже он уяснил для себя, что против Светланкиной, выраженной женской логики слова бывают обыкновенно бессильными, а подобная ласка действует почти безотказно.

Да, но однажды чуть не пошло все прахом.

Красоткин пошел по продовольственным магазинам, перед самым их закрытием, когда ни народу там, ни ходовых продуктов, и вернулся с добрым куском хорошего свежего мяса. В такую пору мясники туши не рубят, не распродашь — потемнеет, подсохнет мясо к утру, всякий вид потеряет, и старухи будут копаться, прислушиваться к ударам топора, организовывать вторую очередь, торчать в ней надоедливо. И Светланка, естественно, спросила, как же ему удалось спроворить.

— А! — легкомысленно отвечал Красоткин. — Обошел магазины, нашел продавщицу помоложе, сказал: «Девочка! Мне бы говядины кусок, чтоб теща не выгоняла». — «Надо же раньше приходить!» — «Раньше работа, миленькая, очередь, то да се…» Засмеялась и вынесла из потаенных магазинных кладовых этот кусок. «Между прочим, — сказала, — я себе его оставляла…»

— И обворожительной улыбкой одарила?

— Конечно, — простодушно согласился Красоткин.

Светланка не разговаривала с ним целый вечер. Сперва он пытался обратить все в шутку, потом взывал к разуму — как об стенку горох. Молча пили чай, молча сидели перед телевизором. Шел зарубежный фильм, в котором герой без устали ухлестывал за смазливыми девчонками.

— Шкодлив, как наш папочка! — сказала вдруг Светланка и передернулась от отвращения.

— Тебе не стыдно? — как можно хладнокровнее спросил Красоткин.

— Нет!

Он хотел привлечь ее к себе, прижать к груди, погладить по головке дитя неразумное, но она не далась.

Валентина Алексеевна смотрела на отца маленьким осуждающим бесенком. На ее щеке красовалась свежая царапина: опять, оторва, повздорила с кем-то в саду. Оставила свои игрушки и подошла к матери Надежда Алексеевна, подошла боком, ей безразлично было пока, как ходить — боком ли, вперед или назад, да и не ходила она вовсе, а бегала, — уцепилась за подол халата, уставилась на отца голубыми круглыми глазами.

Лишь Светланка старательно прятала глаза. Но Алексей заметил в них слезы.

— Вот что, — сказал он. — Больше я по магазинам не хожу. — Помолчав, раздраженно добавил: — И по командировкам не езжу. И вообще, на работу больше не хожу. Стану надомником — научусь корзины плести, лапти или еще там что.

Укладывая детей, Светланка отшлепала раскапризничавшуюся Надю, Вале тоже чуть не досталось.

А около полуночи грянул телефонный звонок. Простоволосая, в одной рубашечке, босиком летела Светланка в прихожую к надрывающемуся аппарату, сон как рукою сняло, лишь мешки набрякли под глазами — что за беда там? кто звонит? кто взывает о помощи? может, случилось что с матерью?..

— Здравствуйте. Позовите, пожалуйста, вашего мужа, — сказал ей незнакомый женский голос.

Красоткин пришел следом. Ничего не понимающая Светланка подала ему трубку.

— Да! — сказал Красоткин. И услышал:

— Разрешите пригласить вас на вальс. Ей-богу, не пожалеете, а?..

— Вы, вероятно, ошиблись номером… Куда вы звоните?

Женский голос уверенно назвал красоткинский телефон.

Наивность пополам с бесстыдством были восхитительны. Впрочем, скорее звонила какая-то дура, пожелавшая насладиться одной лишь мыслью о возможной ссоре в незнакомой ей семье. А может, это были происки каких-либо подпольных недоброжелателей…

Светланка стояла рядом, ее бил нервный озноб.

— Дрянь какая-то, — словно оправдываясь, пробормотал Алексей. — Шалашовка! Набрала, наверно, номер наобум.

Светланка не ответила. Поджала скорбно, поминально губы, будто все ей стало теперь безразлично, все ясно, будто и в самом деле, где бы ни повернулся он, Красоткин, остаются сплошь обманутые девицы и толпы рогоносцев.

Но не хотелось ни посыпать голову пеплом, ни бить себя в грудь, ни плакать покаянными горячими слезами.

Сон не возвращался. Под окнами, громко переговариваясь, прошли группой женщины, работницы швейной фабрички, что была рядом, — со второй смены, значит, уже ровно час ночи. Эти работницы были для красоткинского Дома как первые петухи.

Он старался не крутиться, чтоб не тревожить Светланку, прислушивался к ее дыханию, но не слышал его — тоже, видать, не спала. Потом наконец забылся.

Внезапно пробудившись, как от толчка, он легонько — успокоительно, доверительно, извинительно — хотел потрогать, найти рукою Светланку, но не нашел. Пошарил за собой — постель была холодна.

Она сидела на кухне и смалила его сигареты. Он сел напротив и тоже засмалил.

— Пойдем, — позвала виновато Светланка. — Еще можно немного соснуть.

Но спать больше не спали, были бурные признания, клятвы и так далее.

А в следующую ночь все повторилось сызнова — тот же женский голос нес ту же чертовщину.

Светланка расплакалась, раскричалась, наспех оделась и опрометью вылетела на улицу.

Позже она призналась, что стащила с руки свое обручальное кольцо и первого встречного заставила взять его.

Алексей с содроганием глядел теперь на телефон. Шантажировали цинично и низко. Кому они так мешали?..

Голова шла кругом. Поставить розетку и отключать его на ночь? Снимать на ночь трубку? Но и завернутая в тряпье она ныла бы на всю квартиру. И потом, перед кем ты, Красоткин, собираешься выбрасывать белый флаг?

Ей, несомненно, доставляет удовольствие поднимать с постели людей. Когда же это не удастся, разве есть гарантия, что  о н а  вообще откажется от удовольствия продолжать сеять смуту и не станет звонить вечером или средь бела дня?..

В третью ночь Алексей ложиться не стал. Молился — только бы позвонила.

И дождался. Когда со злой радостью узнал фальшиво томный голос, то пробормотал: «А-а, это ты… Слава те, господи!..» Накрыл аппарат большой кастрюлей, чтоб нечаянно не зацепить рычаги, замотал вначале алекающую, а потом с короткими сигналами отбоя трубку в старое пальто и гадливо затолкал под столик.

— Ничего здесь не трогай! — гаркнул Светланке и побежал к ближайшему автомату, звеня заранее приготовленными двушками. — Сейчас будет тебе дамский вальс, — грозился он в темноту. — И мазурка, и падэграс…

Ему пришлось целый день вспоминать лекции профессора Кашкина по физике, листать справочники, чтоб сообразить наконец, что телефонная цепь не разорвется, если один из аппаратов останется подключенным к ней. Спрашивать же совета, втравлять знатоков и вообще делиться с кем бы то ни было не хотелось. Он сам поймает вора за Руку.

Алексей позвонил на АТС, объяснил что к чему, назвал свой номер.

Дежурная пообещала выяснить все в полчаса — час.

— Не кладите только дома трубку, пока я не позвоню. Я пошлю непрерывный сильный сигнал, вы услышите, — сказала она.

Он прождал полчаса, час, полтора. Трубка, закутанная в пальто, по-прежнему продолжала однотонно коротко всхлипывать. В ночной тишине это было как удары по обнаженным нервам.

Светланка не спала, но он не гнал ее спать.

Пытался читать — дело оказалось зряшным.

Потом не выдержал, опять понесся к автомату.

— Выясняем, — кратко сказала дежурная. Почудилось, без сочувствия, хотя недавно сочувствия было хоть отбавляй.

И едва он вернулся домой, как услышал высокий звенящий сигнал из-под телефонного столика.

Абонент номер такой-то, запела та же самая дежурная телефонистка, вам звонили из такого-то района города…

— Спасибо за известие, — нетерпеливо перебил Алексей. — Но кто звонил? Назовите фамилию, номер!..

— Мы имеем право сообщить это только милиции. Со своей стороны мы уже приняли меры. Если наши меры вас не устраивают — обратитесь в милицию…

С той ночи звонки прекратились. Мир в доме постепенно восстанавливался. Необходимость непременно узнать фамилию пакостницы постепенно улетучилась.

Да и что было проку в ней, в фамилии, что проку в выявлении тайного или случайного врага? Живи как жил…

Последнюю сотню метров до дома пришлось бежать, и все равно первые, самые тяжелые, капли дождя попятнали на спине рубашку Алексея и платье Тамары.

Тамара ушла переодеваться, а Алексей остался на веранде, подставил к распахнутой двери табуретку. Он курил и смотрел, как празднует свой праздник гроза. Обложило по всему окоему, и, как всегда, не верилось, что это ненадолго, на час от силы. Ветер опал под сплошным потоком низвергающейся воды, вода прибила его и унесла, все намокло, разбухло, и казалось странным, что не текут еще ручьями крыши, что сигарета в пальцах сухая. Сады и хаты стояли в дымной заволочи, близкий лес едва проступал. У забора дрожала темная крапива, дрожали листья репейников. Все живое пребывало один на один с грозою: не слышно было ни петухов, ни собак, ни скотины, лишь ровный гул висел над землею, прерываемый беспорядочными, хлесткими ударами грома. Длинные, как двенадцать связанных вожжей, молнии нещадно полосовали стонущее небо.

По телу прокатился озноб, и Алексей понял, что хватил сегодня лишку солнца. Дорвался, подумал он, и прошел к вешалке, что была прибита здесь же, на веранде, снял свой пиджак, вернулся к грозе.

— Я тоже люблю грозу, — сказала Тамара. Алексей не слышал и не видел, как она подошла и стала сбоку. — Но и боюсь…

Тамара переоделась в короткую темную юбку и военную, офицерскую, гимнастерку, закатав рукава, не застегнув верхних пуговиц. И, кажется, подвела немного губы, глаза. Совсем юная девчонка, подумал Алексей, и опять все было ей к лицу, что за напасть такая.

Взявшись одной рукою за косяк, она перегнулась через порог, подставила ладонь под веселую струйку между крышею и землей.

Алексей отвел взгляд от загорелых жарких ног, стал глядеть, как несется улицей вода, тащит сенную труху и сбитые мелкие листья…

И здесь шарахнуло, раскололо мир надвое, еще больше разверзлись хляби небесные, и с новой силою хлынула в прорву вода.

Тамара ойкнула, отпрянула от двери, стала чуть позади Алексея, словно ища у него защиты, засмеялась тихо.

И опять была молния на двенадцать связанных вожжей…

Так, помнится, дед Алексея, Красоткин Василий, — вожжами — обычно мерил в первой половине двадцатого столетия молнии и глубины речных омутов. Из плена, в империалистическую войну, дед явился в свою деревню босиком, но с новыми сапогами за спиною. Из самой Австрии шел босиком.

Алексей глядел, как беззвучно каплет с застрешка в мураву.

Где-то, подумал он, каплет в пуне в сено…

Из своей хаты вышел Пунёк, направился в глубь двора. И снова шарахнуло, и он остановился, внимательно посмотрел на небо — не шалите, не мешайте, мол, человеку с его малой нуждою…

Семен и обратно шел не торопясь, все было нипочем, мать честная!..

Интересно, что бы Пунёк делал с его, Алексеевыми, заботами? И внезапно почувствовал зависть к Пуньку — тому все просто…

Тамара опять набрала в пригоршню дождевой воды, улыбаясь, показала Алексею.

Где-то, подумал он, стоят на лугу кони, опустив головы. Мокрые челки закрывают им глаза, хвосты обвисли… Конский щавель воспрянул к новой жизни.

А у Тамары, вспомнил он, по коже пошли меленькие пупырышки…

Да, но вот ведь штука, по части пеших путешествий и бабка его, Полина Красоткина, в девичестве Сисеева, была мастак: ходила в Иерусалим на поклонение!..

Чуть-чуть озябла, что ли? Он и сам повел плечами под свободно наброшенным пиджаком.

При раскатах грома бабушка всегда шептала:

— Господи, помилуй!..

Знаешь, девочка, а ты очень похожа на Светланку той поры, когда мы поженились. Странно, ведь у Светланки волосы светлее… Ты не обижаешься, что я нахожу какое-то сходство между вами? Конечно, обижаешься. Мы ж все неповторимы…

А вон как льет, вон как льет хорошо, и как хорошо траве под ливнем, огуречным плетям и сидящей в земле впотьмах картошке, ольхам, ивам и черемухам у реки, рыбам в реке, а в лесу елям, березам, малине… и чибисам, бекасам на болоте, лягушкам и головастикам, багульнику, голубике, клюкве, камышу — осталось же где-нибудь в округе хоть одно болотце!..

Благо, великое благо тепло и дождь, ничего не существует в природе выше…

— Предложили бы, может, мне сесть…

Алексей покраснел, подхватился.

— Да нет, сидите, — с досадой сказала она и пошла в комнаты.

Гром теперь умирал за лесами. Из реденькой тучи сыпался мелкий дождь. Но и он шел на убыль.

Наконец засияло омытое солнце, осветило омытую землю, заблестели крыши, листва, коротко вспыхивали обрывающиеся капли.

Из-под двери Пунькова курятника стали появляться друг за дружкой куры, выбрался широкогрудый петух. Последней подлезла рябая курица с крошечными индюшатами.

Пересек двор рыжий кот в белых запятых, осторожно ступая по мокрой траве, брезгливо отряхивая передние лапы за каждым шагом и косясь на выводок наседки.

Проехал улицей мужик, сидя на телеге с ногами, чтоб не забрызгаться.

Прошли со станции девчата, держа в руках босоножки и шлепая босыми ногами по теплым лужам.

Стрижи и ласточки кружили уже высоко.

Алексей пошел на станцию. В трех перегонах от Кабанова, на Узловой, была столовая.

Александра Казимировна писала Марине:

«Живем мы с Тамарой помаленьку. Я боюсь, что избалую ее. Ну, понимаешь, мне как-то жалко ее, я дышу на нее, ну как тебе пояснее сказать… Была у нас здоровая, хорошая семья, и вдруг мы вдвоем с Тамарой, как два стойких бойца, после боя остались. Я благодарна ей, что хоть она еще со мною… Я ведь тебя избаловала, ведь ты же знаешь, как я любила тебя, и после всего, что ты натворила, я все равно люблю.

Как-то привыкла писать тебе, прежде чем лечь спать…»

Мы озябли со Светланкой на лавке, вспомнил Алексей, и сидели, укрывшись моим пиджаком.

Все основные возможные сюжеты человеческих отношений давно известны. Не известны лишь вариации…

Алексей нащупал в кармане и достал зеленую деревяшечку, похожую на аптекарскую гирьку, — нашел в игрушках дочерей и украл на память, носил с собою, как талисман.

Пора слетать домой, подумал он, скоро два месяца разлуки.

А в электричке решил: обратно пойду пешком, дам приличного кругаля по лесам. Так, чтобы ноги гудели, чтоб завалиться спать, чтоб уснуть.

РАССКАЗЫ

Коллеги проф. Брадиса

Субботняя поездка к дочери началась с покупки ягод, сластей и привозных помидоров. В сумку были уложены и сверток чистых одежек, свежие номера «Юного натуралиста» и «Пионера», одеколон «Гвоздика», от запаха которого лесных комаров, как известно, жестоко мутит.

До лагеря около двух часов довольно скучной езды, и Иевлев набрал в станционном киоске газет.

Ему досталось место на заднем сиденье, здесь потряхивало, особенно когда съехали с асфальта на пыльный грейдер, читать было трудно. Народу набилось битком, было жарко и душно, хотя день только начинался.

Пионерские лагеря почти охватывали город, по существу, они располагались во всех пригородных лесах, до которых можно было добраться без особого труда. Лишь в районе Гуторова, куда ехал Иевлев, цепь разрушалась по причине неудобной связи, и здесь был только один небольшой лагерь. Он принадлежал сантехническому тресту и размещался в школе-интернате.

Прежде тут было родовое имение каких-то польских князей, но время сберегло немногое: двухэтажный чисто выбеленный флигель с узкими стрельчатыми окнами и башенками по углам, хозяйственные постройки и часть стены возле них, сложенные из отесанного скального камня и гранитных гнейсов. В соответствии с желанием заказчика и замыслом архитектора флигель был замком в миниатюре. Игрушечные размеры связывали строителей, и оттого он был похож на все замки сразу. Первый этаж веселого флигелька занимал медпункт, а второй был жилым.

Но самое главное в Гуторове — это был, конечно же, парк: сотни две вековых дубов, вязов, тополей, берез, елей, грабов, лип, сосен и кедров среди зарослей бересклета, смородины, чистотела и крапивы. В глубине парка были разбиты зеленые солнечные часы — дерево в центре и деревья по окружности с пятнадцатиградусным угловым смещением, как в пушкинском Тригорском. Только вместо дубов здесь сообщали о времени ели.

В отношении этих часов у гуторовских детей была своя собственная версия: основатель имения посадил елку и потом, с рождением отпрысков, высаживал вокруг новые. Получилось нечто вроде большого семейного совета. Когда один из потомков умер, безутешный старый князь спилил его дерево. Пень сохранился, и совсем не обязательно было подсчитывать годичные кольца, чтобы понять, что вся эта ребячья легенда не более чем славная ерунда.

А дальше был лес, в котором росли грибы и рождались птицы.

Надюша рвалась именно в Гуторово. И оттого, что здесь проводили лето многие ее подруги (Иевлевы жили в трестовском доме), и оттого, что маленький лагерь был на отшибе, а значит, и больше предоставлялось вольницы — ведь девка закончила как-никак уже седьмой класс.

С год назад, когда Иевлевым поставили телефон, все звонки мальчишек сводились разве что к расписаниям уроков да разговорам примерно такого толка: «У вас вода есть?» — «Есть». — «Мой ноги и ложись спать!» Однажды какой-то шустрый дискантик нарвался на жену, не разобрался в голосе и быстро спросил: «Что нам задали по химии?» — «Таблицу Менделеева!» — выпалила жена. — «А что еще?» — «Что еще?.. Забыла!» Ни о какой таблице речь в школе пока не заходила, видать, не очень-то был нужен дискантику урок — тут надо было просто дать знать о себе: живу, мол, существую, мол, и как там, Иевлева, ты — тоже?

Живем, старик, живем…

Потом пошли все более частые звонки, на которые Надя отрывисто отвечала не иначе, как «Да, да» или «Нет, нет», но за чем, надо полагать, таился великий смысл, началось времяпрепровожденье за всяческими «Силуэтами» и польскими «Кобетами», пробудился тайный интерес к соседским отрокам, распевающим в дворовой беседке под гитару какую-нибудь забубенную фразу — «Я иду в школу», «Кто сегодня дежурный?» — но, разумеется, по-английски и с деланной хрипотцой.

«Если я не женюсь на ней, я умру!» — так воскликнул Аладдин, впервые увидав царевну Будур.

Надо сказать, что вот уже несколько лет Иевлев ходил в областную детскую библиотеку и отбирал там книжки, на которых вырос сам, — сначала для Надюши, а теперь для Сережки, младшего сына, и всегда охотно перечитывал их. Но для Сережки трансляции футбола или хоккея были куда более желательными. Он знал поименно всех игроков и всех тренеров, знал о переходах и очках, держал в памяти какие-то мистические соотношения «забитых» и «пропущенных». «Сережа, — сказал однажды Иевлев за завтраком, — мне приснился ужасный сон… Как будто пришел к тебе опечаленный Лев Яшин и посетовал, что ты решительно ничего не знаешь о другом известном Льве, Льве Толстом, большом человеке и учителе…» — «Что же, — спросил Сережка с уважением, — Лев Толстой был тренером у Яшина?»

Так вот, Надюша рвалась именно в Гуторово, и путевку принесли соседи. На воскресенья трест выделял для родителей машины, но Иевлеву было неловко примазываться, минуло уж столько времени, как он ушел со строительства (его пригласили на радио, в детскую редакцию, — писал рассказы для детей и даже выпустил сборничек).

Автобус мало-помалу пустел, все больше и больше дрожал своими дюралюминиевыми стенками, задняя спинка наклонялась и со шлепком возвращалась обратно, пока не упала на пустое, уже покрывшееся пылью сиденье. Иевлев, пересевший в середину салона, рассеянно смотрел в окошко, и вот наконец показались темные купы парка, блеснул взбитый юными купальщиками пруд, показалась гребля через Винограбль — узенькую речушку, сплошь укрытую ольхами, ракитами и лопухами. На темной воде речушки все лето плавала цветочная пыльца, парашютики одуванчиков, приносимые с лугов теплыми ветрами.

— Ваши документы! — остановил его в дверях пожилой сморщенный мужичонка и загородил проход.

Иевлев порылся в карманах, нашел проездной билет.

— Удостоверение личности, — нетерпеливо потребовал мужичок.

— Это на каком же основании? — полюбопытствовал Иевлев.

Мужичок, должно быть, все предусмотрел, потому что в руке у него были зажаты какие-то замусоленные«корочки», которые он показал издали и как-то воровато, одну немую обложку.

— Чего вы его слушаете! — взорвался автобус. — Напился пьян и тычет шоферские права или «Красный полумесяц».

— Документы! — без прежнего энтузиазма повторил мужичок, но Иевлев отстранил его плечом и, чертыхаясь, зашагал к лагерю.

Сейчас бы он сбрил, пожалуй, эту свою бородку, какие носили земские доктора, художники и инженеры в начале века, сбросил бы тупоносые, штучной работы башмаки из ядовито-красной замши, купленные по случаю. Надюша говорила о них: «Хипповые, модерн — ты ничего не понимаешь, папа». Сам же он отшучивался: «Привезли друзья из Парижа, стибрили в музее реквизита мольеровских театров». И вот надо же — ввел в смущение бдительного пьянчужку.

Иевлев вошел в калитку, размышляя, куда идти дальше — к пруду, где был, казалось, весь лагерь — там стоял галдеж, как на каком-нибудь новоземельском птичьем базаре, или к спальному корпусу, и увидел в конце аллеи торопящуюся навстречу дочь. Платьишко прилипло к ее мокрому телу и было в темных пятнах, темная полоска лежала поперек груди, кончики распущенных светлых волос были тоже мокрые. Она вскинула вверх тонкую руку с растопыренными пальцами, серые глазки сияли.

— Я увидела автобус и решила подойти посмотреть тебя, я все автобусы встречала, — тяжело дыша и прижимаясь к Иевлеву, сказала Надюша. — Как мама? Сережка? Мое письмо получили?

— Все хорошо, и все получили, — отвечал Иевлев, обнимая девочку за плечи и касаясь губами двух счастливых ее макушек (они были заметны, правда, лишь при очень короткой стрижке).

— Я ведь тебе говорила: это не лагерь — прелесть! Столько девочек знакомых, такие вожатые! Игорь Иванович придумал для нашего отряда девиз: «Зарубился сам — заруби товарища!» Директор, конечно, против, а Игорь Иванович — он альпинист, студент юридического… Все вожатые — из юридического, такие умные, папа… Игорь Иванович и говорит: «Так это же первая заповедь альпиниста!..» «Заруби товарища…» — Надюша весело рассмеялась, высвободилась на минуту и сделала неуклюжее движение, словно опускала тяжелый кованый колун на несчастную голову. — Конфет привез?

— Еще бы!.. — усмехнулся Иевлев.

Надюша запустила руку в сумку и тотчас на ощупь нашла бумажный пакет с конфетами.

Обнявшись, они прошли тропинкой через парк, свернули в аллею, потом снова пошли тропинкой, но уже другой.

Надюша рассказывала, кто нынче попал в одну смену с нею.

Таня Жуковская, или Жучка, — угловатая застенчивая девочка, любящая и умеющая петь, рисовать и… драться с мальчишками. Дежурные по столовой всегда подсовывают Жучке в тарелку сахарную кость.

Веселый троечник Фэлька Балабанов — на своих «Четырехзначных математических таблицах» заделал надпись: «Уважаемому коллеге Балабанову от проф. Брадиса».

Сочинитель эссе и стихов Лев Пробормотаев, а попросту Левка, Левка Зарецкий — глобальные проблемы, латынь, Критий и Феромен, криминалистика, стенография, венецианская архитектура, аэродинамика, новогодние почтовые марки стран и континентов, самоучитель игры на гитаре и еще черт-те что, всесторонний охват, и все, понятно, всерьез, на два-три дня, до новых потрясающих идей (Пробормотаевым Левка стал по причине никуда не годной дикции. «Пробормотал Пробормотаев…» Кто-то высказал предположение, что Левку должны понимать лягушки).

Миша Бабак — долговязый и самый сильный мальчишка двора. Бегает в драных техасах, без рубашки и майки, но с газовой косынкой, повязанной на шее, — выпросил у девчонок. Во время недавнего похода шли строем и вожатые завели «речевку». «Кто шагает дружно в ряд?» — «Это наш большой отряд!» — отвечала хором всякая старательная мелькузня, ребятам из первых отрядов снизойти до «речевки» было как-то неловко. — «Кто шагает дружно в ногу?» — «Это старшим на подмогу!..» — радостно поясняла мелькузня. И снова: «Кто шагает дружно в ряд?» — «Это я — большой Бабак!» — громко сказал вдруг добродушный Мишка.

Еще здесь были Зина Лащ — хрупкая, миниатюрная девочка, Маша Анцыпорович — полная противоположность Лащишке, Ваня Кукин, или Иван Иванович, он же Помидор — по его круглым щекам постоянно разлит яркий румянец, Алка Карлос, «которая живет на крыше», и многие другие Надины знакомые. Словом, смена подобралась на славу.

Шумные купальни остались в стороне, и перед отцом с дочерью открылась глухая часть пруда, устье медленной речки. Берега были низкие, на противоположной стороне виднелась полузатопленная плоскодонка, возле которой разговаривал сам с собой коростель, великий пеший путешественник. Кричал петух, и в его голосе было что-то сродни стиху юного поэта. В ивах над кувшинками возились мелкие птицы, синицы и пеночки, а поодаль, в молодых дубах — чечевицы, или красные воробьи. Речка выходила из лесов, она поила там птиц и деревья, вода была темная и покойная. Черемуха и смородина-самосейка были усыпаны незрелыми терпкими ягодами. Травы, а здесь поднимались сотни знакомых трав, были полны растительной силы, но на взгорках уже покашливали, и оттого остро пахло сеном. Шалфеи, лютики, папоротники, нивянки, смолки, тысячелистник и кипрей, пчелы над красными, белыми и синими полями, иволга над водою, куличок фифи, протянувший удод, и то ли начало, то ли конец тоненькой песни речного сверчка, — все это открылось вдруг Иевлеву и Надюше. Впрочем, они-то знали, что их тут ждет.

— Не будем далеко уходить? Полдень скоро, обед на носу.

— Разве? — сказала Надюша, свела глазки к носу. Там было пусто.

Она шла первой по узкой тропе и в десяти шагах порой скрывалась в травах — так хороши они были.

Небо по-прежнему оставалось безоблачным, солнце жарило, но земля была влажной. Лишь где-то за полдень высохнет здесь роса.

Снова выбрались к речке, сели на берегу. Надюша занялась содержимым сумки, а Иевлев разулся, сбросил рубашку и спустился к воде.

— Вон там, — показала вдруг Надюша на заросли камышей, — Аркашка хотел убить палкой ужа. «Гадюка, — кричит, — гадюка!..» Мальчишки едва отбили его, принесли в палату, пустили под кровать. Три дня за ним ходили, а вчера выпустили.

— Чего ж это он так, Аркашка? Ну а если бы и гадюка?

— Мы-то понимаем, папа, попробуй ему объясни. А еще хотел, чтоб его Аркадием Васильевичем звали.

— Как это? — ничего не понял Иевлев.

— Он наш физрук. Ему восемнадцать, а у нас есть вот такие вот дяди, выше тебя. И теперь все говорят нарочно «Аркашка», — пусть знает.

— Дурачки, — улыбнулся Иевлев.

— Наукой это не доказано! — защитила Надюша всех уважаемых коллег Брадиса.

Тут явился какой-то лохматый хакающий пес, со знанием дела обнюхал брошенные на берегу одежду и туфли и потрусил дальше своей дорогой, помахивая хвостом. Было слышно, как за верболозами он спустился к воде и с удовольствием полакал.

Тут же в кустах показались двое мальчишек в выцветших рубашках. У них были ореховые удилища, жестяные банки с наживкой, на кукане болталось несколько уклеек. Ребята в растерянности отпрянули от собаки, пошли стороной.

— Отвали, отвали! А то сейчас как пэнсну — ды́хать не захочешь! — предупредительно сказал один из них. Для храбрости, на всякий случай.

И снова стало тихо. Лишь бормотала струя у коряги, проходил порою шмель, по песчаному плесу вдоль самой кромки воды, подрагивая хвостиком, бегала трясогузка. Ни звуки дороги, ни голоса и смех купальщиков сюда не долетали.

Новостей у Надюши за эту неделю поднабралось полный короб, и она все рассказывала и рассказывала их. Вчера бесились до полуночи — вожатые сказали: «Мы вас понимаем, поймите и вы нас», — и отправились гулять; Бабак в совхозную морковку залез; в сельпо есть отличные колготки, и пусть мама обязательно перешлет на них трешку. В отношении колготок говорить с отцом, конечно, бесполезно, по обыкновению отец лишь отмахивается: «Русский не понимай», и пришлось взять клятву, что он передаст просьбу маме.

— Поклянись на дереве! — серьезно сказала Надя и подошла к вербе, положила обе руки на теплый ствол: так следовало давать эту клятву.

В это время на противоположной стороне блеснуло ветровое стекло, и вскоре из-за трав и кустарников выкатился бело-бордовый «москвичок». Машина свернула с проселка и пошла прямо к берегу, целиною трав, бабочек и росы.

— Здрасьте! — поморщился Иевлев. — Сейчас будем слушать транзистор.

— Кажется, Алепкины, — сказала Надя.

Алепкины были соседями, и эта машина им стоила дорого — за десять лет не ввернули ни лампочки на лестничной площадке. Зато теперь, пожалуйста: к теще в Слуцк — за картошкой, в Мир — за желтыми куриными яйцами, в Раков — за домашним маслом. С наступлением холодов можно привозить поросят и резать их во дворе на глазах ребятишек.

Отец с дочерью, поправив примятую траву, медленно шли берегом речки. Снова скрипел коростель, мелькали по-прежнему бабочки, по темной воде бегали водомерки. Многие пернатые еще ждали потомства, и природа была наполнена птичьими голосами. Не потому ли в соседних лесах и текла большая река по имени Птичь?

— А как поживает Фэля Балабанов? — спросил между делом Иевлев.

— Нормально, — с удивленьем обернулась Надюша. Глаза ее широко распахнулись, стали ужасно невинными. И, может, оттого, что стали они  у ж а с н о  невинными, в них мелькнули плутовские искорки. — Я же говорила: в морковку залез. Вместе с Бабаком.

— Ну да, конечно, — улыбнулся Иевлев. Пожалуй, Надюша дурачила в равной мере как его, так и себя.

Все верно, старик, все верно, все идет своим чередом. Вон когда еще было замечено — все случается так, как и должно случаться, если даже наоборот.

Иевлев обнял девочку за плечи и коснулся губами двух счастливых ее макушек, которые были заметны, правда, лишь при очень короткой стрижке.

Белочка

Сколько ни приходилось ему летать самолетом, он всегда старался сесть у окна. Чтоб отмечать про себя, что вот этот бег машины — лишь маневр по взлетному полю, бег понарошку, а этот, после разворота и минутной стоянки, при которой из двигателей вырываются бешеные потоки горячего зримого воздуха и неописуемое отчаянье охватывает травы, растущие близ бетонной полосы, — этот уже всерьез. Бег трусцой, так сказать, и бег олимпийского чемпиона на стометровке. Он садился у окна, чтоб видеть, как с последним, уже едва ощутимым толчком машина отрывается от земли, как следом убираются шасси, а здание аэропорта косо уходит в сторону.

Собственно, первые минуты полета волнуют каждого, но с набором высоты интерес обычно утрачивается. А поскольку он и на четырех, и на семи тысячах метров все равно липнул к окну, то считал себя вправе занимать места получше.

Город, который он оставил, лежал у самой границы, и сейчас, возможно, в иллюминатор почти в равной мере была видна как наша земля, так и польская. Все покоилось в сизых вечерних сумерках — и осенние леса, и воды осенние. Слабо мерцали редкие, какие-то абстрактные огни — казалось, что за ними не может быть ни миски горячей бульбы, ни чарки доброй горелки, казалось, что не перебрехиваются на хуторах собаки, не пахнет антоновкой и грибами.

Наконец пробили высокие облака и сбоку вывернулся жиденький месячишко. Здесь было немного светлее и, странное дело, покойней, надежней. Самолет пошел над облаками, в сотне метров от них, а может, и ближе, и простирались они, как заснеженная холмистая равнина где-нибудь в глуби Антарктики, извечно безмолвная и неизменная. Когда же случались разрывы и открывалась вдруг остывающая в синей мгле земля, чуть-чуть ёкало сердце. Смешно это, конечно, но ведь подобное чувство знакомо и летчикам.

Он оторвался от окна, окинул взглядом салон, покосился на своего соседа. Тот давно уже уморительно-серьезно посапывал, бросив под ноги дорожный портфель, где были, по всей вероятности, какие-нибудь командировочные бумажки, акты-рекламации, обмылок да электрическая бритва. А ведь в аэропорту был говорлив и суетлив, бегал по начальству, чтоб поменять билет на следующий рейс — следующим рейсом летели две смазливые девчонки, и он все токовал возле них. «Хлебнул, видать, хорек на дорогу лишнего…»

Он вновь прижался лбом к холодному стеклу, стал глядеть на облака, на бедный этот месячишко в фиолетово-пустынных небесах, с грустью и радостью вспоминая о последних своих поездках, сумбурно, с пятого на десятое, и потом тряхнул головой — нет-нет, лучше по порядку, так больше будет радости и больше грусти, торопиться нам некуда, впереди целый час полета. Так как же все было?..

В первый раз он приезжал сюда по делам еще зимой. Зима была гнилая, почти непрестанно дули сырые балтийские ветры, и снег не задерживался даже в лощинах. Но в день его приезда лег желанный мороз, и разопревшая на бульварах прошлогодняя трава стала ломкой, а черные тротуары отозвались веселым звоном под каблуками прохожих. В гостиничное окно с седьмого этажа стали видны ближние и дальние городские постройки, из молочно-серой мглы на розовых парусах вышли Фарный и Бернардинский костелы, высотное административное здание, Старый замок — бывшая резиденция короля Батория. Под светозарным небом угадывался рисунок милых улочек древнего города. Горизонт оказался заставленным фабричными трубами.

И вот тут к нему позвонили — он не успел еще даже освоиться в номере, умыться и поменять сорочку.

— Скажите, пожалуйста, сколько времени? — сказал женский голос.

— Что? — опешил он от неожиданности.

— Сколько времени?..

— А-а… Скоро три.

От него чего-то ожидали там, на другом конце провода. Впрочем, все было ясно как божий день. Но он не хотел ни командировочного кобеляжа, ни невинной трепотни. И без того было тошно.

— Ну, покедова? — спросил он без игривости в голосе. И положил трубку.

Он представил, как позвонившая к нему девчонка перебирает сейчас все известные ей телефоны гостиницы — ведь пришли уже утренние самолеты и московский поезд, — как задает томным голосом глупенький свой вопрос, втайне сердится и надувает губы, пока не сыщет в конце концов часовых дел мастера.

Вероятно, что-то у нее там не получалось, потому что спустя час-полтора в номере снова раздался звонок. Она молчала, молчал и он, зная, кто это звонит.

— Скучно? — сочувственно произнес он наконец, прикуривая сигарету.

— Скучно, — честно призналась она.

— А до вечера еще так далеко?

— Далеко… — вздохнула она, но в ее голосе уловилось вдруг оживление.

— Что же мне, милая, с тобою делать? Нет, видит бог, — нечего.

Он достал сигарету, подошел к окну и стал глядеть, как рабочие ресторана при гостинице разгружали во дворе автофургон с мерзлыми бараньими тушами, а дородная мадам, выйдя с непокрытой головою на крыльцо и придерживая рукою кончики белого халата на высокой груди, пыталась в чем-то объясниться с ними.

Вечером он ужинал в компании местных своих коллег в ресторане. Заказали обильный стол, с хорошим коньяком («О, это настоящая проза!..») и фирменными блюдами, сели в уголке, и все располагало к неторопливому времяпрепровождению. Но огромный этот зал оказался тесным для оркестра, и вскоре он отказался от всяких попыток поддерживать застольный разговор, чтоб вконец не охрипнуть. Слушал вполуха друзей, глядел на танцующих, среди которых, наверное, была и давешняя, стучавшаяся к нему девчонка, лениво пытался угадать ее, что было решительно невозможно да и ни к чему. В танце жили самые современные вызывающие ритмы и сумасшедшая экспрессия, но не было лирики и интимности. Скорее, это была эстрада, стадион. Он слушал друзей и глядел на танцующих, а думал о доме, о дурацких раздорах с женою и знал, что непременно сегодня же позвонит ей, нельзя же заниматься злой чепухою на расстоянии, ниспошлет же когда-нибудь небо раскаянье глупым душам, хотя давал себе зарок не звонить, кануть хотя бы на неделю в безвестность.

— Загрустил ты что-то у нас, — коснулся его руки товарищ. — Станцевал бы, что ли. — И кивнул на зал. — Это нам, старикам… — И развел руками, показывая, что все у них тут в сорок лет позади — и любовь, и молодость, и беспечные интрижки.

Но он пошел в гостиничный холл, где было почтовое отделение, купил талончик на междугородный разговор. А немного погодя распрощался со своими хозяевами, поднялся на лифте в номер и связался по телефону с домом.

Но и полслова теплого не услышал. С милым рай и в шалаше — это было уже не про него.

Включил настольную лампу, погасил верхний свет, сел в мягкое кресло и вдруг почувствовал: будет третий звонок — и он не выдержит. И перед победой, и перед преступлением всегда шли к женщине.

Третьего звонка, конечно же, не последовало…

Это было зимой, а теперь пришла осень, обворожительный конец сентября. И завтра, в субботний день, можно будет уехать в леса, поискать рыжики в мокрой траве, и ничто не помешает мыслям твоим.

Грибов нынче мало, — неурожайный вышел нынче год. Даже встреча с простушкой сыроежкой — праздник. Впрочем, поздняя сыроежка плотна и упруга, она багряна, как тревожное, на ветер, солнце. Лист потек с дерева, и, может статься, выбравшись из чащи, ты обнаружишь в своей корзине больше золотистых и красных листьев, чем грибов. И все, все подсвечено мягким светом берез и осин, вплоть до насупленных долгомошников, а старые просеки и опушки, где калина, черемуха и шиповник, где десятки видов лиственных кустарников и деревьев, — что о них говорить…

Завтра можно будет пуститься в путь глухой дорогою, ничуть не заботясь, куда она выведет. Ни влажная ветка, ни влажный сучок не щелкнут под ногой. И непременно окажешься у ручья, найдешь поваленную ольху, сядешь над темной водою. У воды да у костра время идет неспешно, но оно не в тягость, — и никто никогда не осудит тебя за безделие.

Полкорзины разных грибов, проворные корольки, сырые листья лозы, пряные запахи осени — вот и довольно…

И еще, для него это главное, — природа оставит наедине с воспоминаниями о Белочке.

Она пришла вчера в обществе давнего его приятеля, высокая тридцатилетняя женщина, одетая в теплый грубошерстный свитер и короткую кожаную юбку. И уже в прихожей, вспоминал он, да, именно в прихожей, где было даже не очень-то светло, знакомясь с нею, я обратил внимание, что в ее близоруких темных глазах удивительно уживаются и энергия, и усталость.

Что поделать, если это действительно так — по глазам нам и дано судить о человеке прежде всего. Но мы слишком часто заняты собою или попросту равнодушны.

Она учительствовала в школе, отчего и получила свое славное имя. Белочками белорусские дети зовут преподавательниц родного языка и литературы.

Пока хозяева дома хлопотали на кухне, где стоял пар, лилась вода и шипела сковорода, приятель развлекал нас разговорами. Он был в настроении, впрочем, не в настроении вряд ли кто-нибудь видел его. Мастер на все руки, непоседа, он даже род занятий менял весело и легко. Помнится, работал инженером на телестудии, режиссером на радио, писал прозу и стихи, переводил с польского, снимал талантливые короткометражки о белорусских цитологах и экологах, плавал матросом к берегам Западной Африки за тунцом и ставридой. Теперь же только что вернулся из двухгодичной командировки в Монголию, вернулся с «Москвичом», правда, веселился приятель, тринадцати рублей не хватило. Был он окружен анекдотами, не то из действительной жизни, не то придуманными им же самим — в этом никто не мог разобраться.

Ну ладно, ведь речь сейчас не о нем.

Он знал, что Белочка замужем, и слышал, что жизнь у нее в общем-то не сложилась. Известный результат многих ранних браков. И дело не в поводах, у вздорной памяти поводов сколько угодно.

Он видел ее руки и свежую ссадину на кисти, понимал, что такие руки выносят всю работу в большом доме, а в двухмесячный летний отпуск — в крестьянском дворе престарелых родителей.

Прошлое лето он провел в деревне, видел многих девушек, приехавших к старикам на каникулы из техникумов, институтов и профучилищ, и воображению ничего не стоило представить Белочку с ведрами у колодца, с подойником или вилами у хлева. Белочку, окруженную курами, яблонями, криками певней, цветущим житом и васильками. Белочку — возле прилавка сельской крамы, куда привезли на машине хлеб. Белочку, гоняющуюся за удравшим со двора поросенком, который держит ее на почтительном расстоянии и, если оно уменьшается, весело наддает.

Нужно только чуть-чуть подобрать распущенные по плечам эти мягкие волосы, заменить аромат тонких духов на запах сена и молока, а легкий, едва уловимый след помады на губах можно оставить.

А впрочем, впрочем… Пусть все останется, как есть.

Почему-то было жаль ее и грустно. Может, потому, что он был добр и она была добра, а в мире так не хватает жалости.

Но она казалась в этот вечер веселой, смеялась, слушая приятеля и болтая длинной ногою в ажурном чулке.

Это была та беспечность, которая нравится мужчинам и в которой женщины не могут себе отказать.

Когда рассаживались за столом, он сел на первый подвернувшийся стул, и Белочка, быстро взглянув на него, вдруг негромко сказала:

— А ведь я думала, вы сядете рядом!..

Ему показалось это вздохом, столь же ошеломительным, как и естественным. И он понял, что к ней можно прийти, чтоб молчать. И можно прийти, чтоб говорить до изнеможения.

Уже прощаясь, он задержал ее горячую руку в своей, может быть, чуть дольше, чем это принято.

— Мне завтра ехать. Бог весть, удастся ли когда-нибудь еще попасть в ваши края…

Она все понимала. Слабо улыбнувшись, кивнула в ответ, и он услышал короткое тайное пожатие.

— Спасибо.

…Вот и все, что произошло вчера между нами, сказал он про себя.

А сегодня он освободился уже к полудню, до самолета оставалась уйма времени, и пошел бродить по городу, задерживаясь у киосков, где во множестве продавались красочно иллюстрированные польские журналы, заглядывая в книжные лавки, присматриваясь к домам и прохожим. Здесь умели бережно хранить традиции и историю. У города было свое лицо.

Встречалось много молоденьких девушек, гораздо больше, чем парней. И он вспомнил, как где-то слышал или читал о промашке плановиков. Издавна здесь жили западным местечковым укладом, производили всего помаленьку, лишь для себя, от обуви и тканей до колбас и пива. В последние годы один за другим пустили несколько гигантских комбинатов легкой промышленности, на работу понаехали отовсюду девушки. И вот каково им, если строительство предприятий, которые потребуют уже мужской сметливости и многих крепких рук, еще только разворачивается?

Город жил, он шел и все видел.

В узкой улочке, впритык к тротуару, стояла «скорая помощь». Возле нее хлопотали люди. Пациентом была на сей раз тугая белокочанная капуста.

На стене застыл крик детской души: «Любочка плюс Сереженька…» Он не мог вспомнить, встречал ли еще хоть когда-нибудь уменьшительные имена в этой формуле.

Молодые люди с учтивостью, присущей жителям небольших городов, объясняли приезжей бабуле дорогу.

В парке на крашеных скамейках подрагивали тени, облетали липа и клен. У пивного павильона в обнимку стояли два родных человека.

В красном от неоштукатуренных домов дворе на кем-то выброшенной панцирной кровати поочередно прыгали девочки. Сетка была уложена на деревянные чурбаки капитально. Стало быть, работой девочки обеспечены надолго.

Город жил.

Он вышел к крутой террасе реки, река несла свои воды одной мощной струею. Поперек ее, немного наискось, лежало яркое отражение солнца. В стороне по высокому мосту неслышно скользили машины.

К речному склону лепились частные домики и сады. Пахло свежей огородной землею, увядающими травами и листвой.

Недолго раздумывая, он стал спускаться вниз. На беду, тропа привела в тупик. Обходить, тем паче — возвращаться не хотелось. Иди прямо, сказал он себе, ведь город тебя принял.

Пошел прямо, забурился в пустынный сад. Город-то принял, но приняли ли дворняжки, которые, как известно, нападают с лаем или молчком и с веселой злостью хватают тебя за штанину?

Опасливо озираясь, он выбрался наконец на задворки и сбежал к реке.

На берег было вытащено десятка четыре прогулочных лодок. У дощатого пирса на короткой, тонко поскрипывающей цепи покачивался катер спасательной службы. Наверное, спасатели еще несли свой надзор за рекою, хотя пляжи повсюду были уже разгорожены, а буи сняты. Что ж, река эта рыбная, вон несколько мальчишек торчат с донками на леща, бросают блесну на щуку, а на противоположной стороне стоит целая флотилия сияющих краской и ветровыми стеклами казанок горожан.

Мальчишки были в живописных драных джинсах и поношенных свитерах. Один из них, тот, что работал спиннингом, самый старший с виду — в великолепных рыбацких сапогах с небрежно висящими отворотами. Мальчишки покуривали, кажется, у них была болгарская «Варна». И в этих одеждах, в этих дорогих сигаретах заключались, конечно, определенный смысл и шик.

— Надо переставить донки, — сказал старший самому маленькому. — Сходи, Сика, поищи ракушек. И помни: для тебя это задание — большая честь.

Сика был одет много опрятнее своих товарищей, это был вполне приличный городской мальчик, и, наверное, втайне он завидовал им. Мальчик бросил в траву чистенький школьный сюртучок, закатал на тонких руках рубашечку и пошел вдоль кромки воды, вытягивая худую шею и сосредоточенно вглядываясь в мелкое дно.

В камнях плескалась легкая несветлая волна. Во взвешенном состоянии плавали какие-то темные крупицы. Над раскрытыми раковинами шныряли мальки.

Но уже в нескольких метрах от берега течение было столь сильным, что в лодке в одиночку не выгрести…

Это определение вдруг напомнило известный, захватанный в поделках рефрен, и, не отдавая себе отчета, дурно это будет или нет, он решительно зашагал в гору. Где-то там, на обрывающейся у береговой кручи улочке, стояла, кажется, синяя будка автомата.

— Идущие на смерть приветствуют тебя, — позвонил он другу. Перевел дыхание и тихо добавил: — Скажи мне Белочкин телефон…

Он записал номер на сигаретной пачке, закурил и медленно прошел к мосту, постоял, облокотившись на перила и глядя, как упруго обтекает опоры вода.

Он видел крошечные фигурки мальчишек-рыболовов, Сику за выполнением почетного задания, видел спасательную станцию и вытащенные на берег лодки, на одной из которых он только что сидел и у которой хотел было назначить свидание. Он хотел сказать, что чувствует на сердце неизъяснимую нежность и мир поднимается для него из развалин, он будет ждать ее на берегу, сидеть на третьей лодке слева.

…Его легонько потормошили за плечо. Улыбаясь, перед ним стояла стюардесса с «театральными» конфетами на подносе.

Он кивком поблагодарил ее и, как это часто стало случаться с ним в самолете, вспомнил: его дочка на вопрос, кем бы она хотела стать, когда вырастет, однажды ответила: «Раздавать конфетки в самолете…»

Река близ города

С прощальным лучом солнца я притащил новую охапку валежника и лег поближе к огню. Ночь будет холодная, мне не уснуть, а впрочем, и незачем. Пусть поют соловьи, пусть переговариваются через лесные километры хуторские собаки и петухи, пусть всполошенно прокричит среди ночи кукушка. Что мне до сна, если над рекою будут подниматься туманы, если в пойме будут подниматься травы, если на рассвете в заводи соберутся лягушки — хористки и первые голоса. И я увижу вече аистов на болоте, увижу паденье на дымную воду пера стремительной птицы.

Живу в лесу незаметно. Я не охочусь — сейчас не сезон, да и жаль стрелять зверя, давно не стреляю; не ловлю в реке рыбу — здесь осталась лишь молодь; не собираю грибов — их еще нет.

Я один-одинешенек на всю эту речку: середина недели, накануне лили дожди. Лишь в будни, лишь в продолжительное ненастье да в исходе лета, приносящем известное пресыщение солнцем, купаньями и пирушками на природе, лишь в эти дни могла подарить река желанную тишину.

Не знаю, куда девать себя в выходные. Как-то, дней десять назад, приехал, спустился к воде — и увидел у берега в молодых тростниках рыбешку из недоеденной банки консервов. Бросили, так сказать, в родную стихию. И клочья бумаги, и мерцающее в траве стекло, и урчанье моторов, и ожерелье костров по высокому берегу.

Знакомый эколог рассказывал, что в одной из европейских стран уже запретили включение транзисторов за двести шагов от города: певчие птицы не выносят какофонии и гнезда не вьют.

На прошлой неделе в плотном воздухе над рекою примерно в это же время голос диктора, усиленный мощным транзистором, печально сказал: «Поздний вечер… Переключите, пожалуйста, свои приемники на пониженную громкость, позаботьтесь о соседях…» Но все равно на противоположном берегу и далеко за полночь все тот же транзистор орал, как оглашенный: «А любовь-та есть оказвыца!..» Соседей для него в природе не существовало.

Сегодня полная тишина. Упруго протянул последний шмель, еще слышны зарянки и иволга, с пустою торбою уныло брел по мокрой траве коростель. Легонько вздрогнул и замер до утра сухой лист мать-и-мачехи на откосе.

Костерок горит все на том же месте — как полторы недели назад, и год назад, и два. Я обламываю еловые ветки и кормлю веселого дружка.

Дожди прошли. Лес, песчаные дороги и река умылись.

Вот и ладно.

Судакская бухта

Гора Алчак была разбита бешеной силой последнего крымского землетрясения. Поперек горы разверзлась пропасть, далеко в море упали громадные камни. Теперь они усеяны мидиями, и на легкой волне между камней поднимаются и затем медленно опускаются заросли водорослей.

Целыми днями здесь отчаянно прыгают в море мальчишки, их тонкие тела пролетают рядом с острыми выступами скал, и долго не расходятся в аквамариновой воде праздничные столбы пузырьков.

Сейчас Алчак тих и пустынен.

С его вершины хорошо виден мыс Меганом, изрезанный бухтами берег, приветливая, мягко освещенная заходящим солнцем долина, и в этой долине, в густой зелени виноградников, кипарисов и тополей — один из самых древних городов мира Судак.

На песчаных пляжах было еще довольно много народу, на рейде выбирала якорь «Молдавия», от рыбацкого пирса отваливал сейнер.

Над пирсом, на противоположной стороне бухты, сурово нависала Крепостная гора с печальными башнями Генуэзской крепости, единственной памятью о прошлых, сравнительно недавних веках. В ней бывал Грибоедов, эти камни видел Паустовский, по реставрации крепости работал известный археолог Домбровский, с которым мне довелось встречаться в Херсонесе на раскопках амфитеатра эллинов.

По утрам под эту гору приходят собаки и неподвижно сидят, глядя на море.

А дальше, за сиреневыми скалами Нового Света, побережье растворялось в предвечерней мгле.

В эту пору мы собираемся с женою обычно в «Троянду», гигантскую шатровую постройку, увитую виноградом, где кормят скверными шашлыками, или, что чаще, сидим на открытой веранде за стаканом превосходного коктебельского или новосветского вина и смотрим на засыпающее в бухте море. Тишина и покой, лишь легкое шипенье волны на песке да возня воробьев на соседнем столике.

Печаль, которая всегда сопутствует древним развалинам, в этот час по-особенному сгущается над Генуэзской крепостью. Я не умею думать иначе, в голове словно что-то сдвинуто, и я думаю о человеке, поливавшим по́том каменистую эту землю, и о варваре, пришедшем его убить. В одном только главном храме одни только турки сожгли около тысячи человек.

Мы говорим мало, да и то о вещах необязательных, но между нами ничего недоговоренного не остается…

Я стал осторожно спускаться вниз, под ногами текла щебенка и сухо шелестела трава, а сбоку, по отвесной стене Алчака, еще поднимались потоки зримого воздуха, в которых висели на подрагивающих крыльях птицы.

Для того чтобы понять море, надо провести некоторое время в скалах, и в шторм и в мертвый штиль, потому что именно здесь наиболее разнообразна и щедра подводная жизнь.

Маленькие бухты, образованные обломками скал, заполнены прозрачной водой всех небесных тонов и оттенков, в которой обитает подвижная молодь — ставридки, султанки, морские собачки, мелкие крабы, креветки, раки-отшельники и множество других славных тварей. Здесь извечная свежесть, здесь первородная жизнь, избыток которой миллионы лет назад выплеснулся и овладел сушей; здесь находишь желанное одиночество, без которого невозможно осмыслить даже математическую аксиому.

Еще, я думаю, надо пожить в портовых городах. Мне на этот счет уже повезло, одно лето я провел в Севастополе. Великолепные севастопольские бухты всегда забиты сотнями кораблей, десятки пароходных дымов одушевляют рейд. А в Ялту при мне заходили такие гиганты, как «Россия» и «Шота Руставели», и пополняла запасы пресной воды парусная «Эспаньола» с одноногим боцманом на борту и золотыми дукатами в трюме.

Еще я видел, как тяжело работал в осеннюю стужу Клайпедский порт.

Краски моря, звуки и запахи, портовая внешняя бестолочь, моряки, пассажиры и пароходы, разбитые прибоем бочки и ящики, торговцы рапанами, вяленой рыбой и крабами, гудки обшарпанных буксиров, соленые губы и плавучие маяки — все это несет с собою ощущение удивительно цельной жизни, созданной морем.

А солнце между тем опускается за яйлою в прорву, и быстро темнеет, как это бывает только в южных широтах. В можжевеловых кустах начинает вспыхивать нежно-зеленым светом главный судакский маяк, и большая луна, что еще засветло поднялась над горизонтом, багровеет, наливается жизнью, и на воде колышется серебристая полоса.

И эта полоса становится все четче, и все быстрее надвигается ночь.

Реликты Галичьей горы

Внизу струится осенний Дон, он суживается под тобою в каменном горле девонских известняков, и вокруг, насколько хватает глаз, распаханные поля.

Пятидесятиметровый утес доминирует над местностью. И оттого здесь, еще во времена татарщины, был сторожевой пост: через Галичью гору на Елец и Ливны, которые карабкаются по крутым и высоким террасам реки Быстрая Сосна, и дальше, на вознесенный над лесами и водами Курск, и проходила оборонительная линия первых европейских университетов. Дозорный, заметив тучи пыли на татаро-монгольском горизонте, поджигал горящей стрелою бочку со смолой, втянутую на высокие столбы. И огонь, зажженный, положим, в Ельце, был виден за десятки километров, то есть тут, на Галичьей горе и в Ливнах, где тотчас поджигались такие же бочки. В считанные минуты вся многоверстовая русская оборонительная линия делалась напряженной, как тетива. Не потому ли отсюда и до Куликова поля недалеко, всего лишь сотня километров?..

Полагают, что на Галичьей горе был в свое время мятежный штаб Фрола Разина.

И эта земля дала нам Писарева, Плеханова, Бунина, Пришвина. На этой земле умер Лев Толстой.

С кручи видать, как по скоростной трассе, связывающей петровский Липецк с Ельцом и Ливнами, несутся машины. А в противоположной стороне тишина, лишь изредка по сырому серому воздуху со станции Патриаршья приплывает паровозный гудок. Название сохранилось с давних времен — окрестные села были пожалованы патриарху Филарету. И именно из вагонного окна впервые обратил внимание на Галичью гору выдающийся ботаник Литвинов.

В самом деле — нависающий над рекою утес, усеянное камнями верхнее плато и прилегающая степь, чудом сохранившиеся перелески, словом, малопригодные или вовсе негодные для землепользования участки не есть ли всегдашняя мечта исследователя дикой природы?!

Надежды не обманули Литвинова. Как оказалось, на бесценных полутора гектарах Галичьей горы произрастает почти половина всех представителей среднерусской флоры, до шестидесяти видов на квадратном метре!.. И все же самое главное не в этом.

Литвинов приехал сюда вместе с другим известным ботаником Цингером, и вот в течение одного только июньского дня 1882 года в расселинах скал, труднодоступных гротах, на плато и в степи было обнаружено семнадцать видов реликтовых растений, возраст некоторых из них до тридцати миллионов лет!..

Как они оказались здесь в этой крошечной провинции Среднерусской возвышенности, ведь нигде в центральной полосе страны они не встречаются?.. Семена занесены птицами?.. Татарами или монголами с южных поднебесных гор?.. Или реликтовые травы и кустарники чудом перенесли оледенение четвертичной эпохи? Может, ледник на исходе своих сил не смог забраться на Галичью гору, размазать ее по поверхности земли, как это он любил всюду делать, и посреди бушующей хладной пустыни остался дерзкий зеленый островок? Но нет, ледник как будто переполз через гору… Конечно, их можно морить холодом и жарою, избытком влаги и полным отсутствием ее, топтать конницей чингисханов — все равно выкарабкаются, бросят семя в почву — жизнестойкость организмов поразительна, но все же…

Как очутился здесь древний алтайский колокольчик, если его родина — Сибирь?

Или костенец степной, родина которого — Арктика?

Кузьмичова трава, у которой две родины — Средняя Азия и Средиземноморье?

Клевер Литвинова, предполагаемая родина которого — Канада?..

Коренных реликтов и удивительных пришельцев оказалось на Галичьей горе более двух десятков, и всяк насмешливо подкидывал свои головоломки.

Заповедник «Галичья гора» невелик, меньших по размеру, кажется, видеть мне не приходилось. Собственная история его трудна — ведь известно, что у семи нянек дитя без глаза: он и в прежние времена был заповедником, но объявлялся вдруг заказником, передавался лесному и охотничьему хозяйствам, университетским кафедрам, колхозу и т. п. К счастью, все наконец-то обошлось, заповедник становится ныне на ноги, а это главное.

Дома у меня под стеклом хранятся шишки и семена ганнибаловских елей из Михайловского, реликтовой сосны Станкевича из Крыма, стланника с Колымы, валерьяна с полей специализированного совхоза «Можейково» и травы из Стрелецкой степи, цветок брендуша с заповедной Говерлы, крупнейшей вершины украинских Карпат. Аналогичным образом здесь представлены все белорусские пущи. Теперь я положил под стекло стебель пырея мочковатого, реликта с Галичьей горы.

Пырей известен либо как сорняк, либо как превосходный корм для скота. Но культурные сорта капризны — и почвы им подавай, и влагу, и тепло. Надо ли говорить, как выигрывают в этом отношении реликты, пережившие за свою историю бог знает какие, мягко говоря, неприятности!

Галичья гора сохранила для нас несколько экземпляров реликтового пырея. Селекционеры заповедничка в кропотливых трудах вывели сорт, который в купели получил имя пырей советский. Семечко может, как говорится, прорасти на столешнице, если только не смахивать тряпкой пыль. Килограмм семян оценен раз в двадцать дороже килограмма лучших пшениц, и теперь двадцать четыре области страны высаживают пырей советский мочковатый на бросовых землях. Вот каким сокровищем обернулся непритязательный с виду колосок.

В обратной дороге я долго шел пешком, торопиться не хотелось. Потом сел в попутный автобус. Думалось: копни любое захолустье — и обнаружишь удивительное переплетение судеб всего живого — птиц, зверей, растений и людей, — из чего и складывается судьба твоей земли.

Оглавление

ПОВЕСТИ

  Сага о картошке Киноповесть

  Свидание с берегом

РАССКАЗЫ

  Коллеги проф. Брадиса

  Белочка

  Река близ города

  Судакская бухта

  Реликты Галичьей горы