Золото Севера [Владимир Васильевич Рудим] (fb2) читать онлайн

Золото Севера

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

— Вы забрались к нам на край света, чтобы все узнать о золоте? — Салат Михайлович Абаев, главный геолог районного геологоразведочного управления, показывает мне тяжелый самородок золота. — Тогда вам придется как следует испробовать нашей геологической каши, — продолжает он. — И не только геологической. Много людей разных профессий «делают» золото. Но первая каша у тех, кто составляет геологическую карту, вторая — у поисковиков, которые заняты поиском золота, третья — у разведчиков: они определяют, каковы размеры уже открытого месторождения.

А потом вам надо поесть из котелка вместе с летчиками, работающими с нами, спасающими нас в беде, посидите у костра с бульдозеристами, которые в таежных дебрях пробивают первые взлетно-посадочные полосы.

Сколько получается? — Салат Михайлович посмотрел на загнутые пальцы. — Пять! А шестое — прииск, промышленная добыча «высокого металла», как с почтением говорили о золоте наши предки. Но и это еще не все, попутно вас угостят еще двумя-тремя кашами, тоже имеющими отношение к золоту. Одним словом, получится как в сказке «Гуси-лебеди». Помните: сестрица, искавшая братца, пробовала у яблони яблоко, у речки испила водицы, у печки скушала пирожок. Итак, начинайте по порядку — летите к тем, кто делает карту. Вам повезло: у нас в этом сезоне как раз работает такая партия. Вот вам письмо начальнику партии Кочевой. В добрый путь!

И я отправился за первой геологической кашей.

ВОТ КАКОЙ ОН, ОМОЛОН!

Половодье ревет, руша берега, засасывая лиственницы, путая птицу и зверя. Вниз по Омолону плывут три лодки. Зеленовато-бурые, как и вода в реке, они то мчатся по самой стремнине, то сворачивают в боковые протоки, столь же бурные. Когда впереди показывается завал из наносника или мель, над речной ширью перекатывается:

— Эге-ге-ей! Палу-ун-дра-а!

Это кричит, сложив руки рупором, Семен Пальченко — жилистый, давно небритый мужчина в старой зимней шапке, брезентовой робе, под которой видны ватник, а под ним — тельняшка. Он поворачивает свою лодку вправо и машет рукой плывущим следом:

— Держи право, орясины, а то костей не соберете.

Моторы лодок надрываются, кто-то помогает им веслами. Лодки с трудом забирают вправо, и вскоре мимо них проносится грозный завал, выставивший стволы лиственниц, будто орудия.

— Ну и глаз у тебя, Семен! Черт те откуда заметил. Я бы только в бинокль рассмотрел завал, — раздается на лодке.

Семен с достоинством молчит, не сводит глаз с задних лодок — верно ли идут?

На трех лодках плывет геологическая партия.

Корма первой лодки осела под тяжестью груза, покрытого брезентом и перевязанного веревками. На носу сидят геолог Степан Донатыч Сухов и рабочий Семен Пальченко. А возле мотора — широкогрудый крепыш Слава Горин. Слава закончил месяц назад девятый класс и на время каникул поехал в тайгу. Он зачислен мотористом — хорошо знает мотор, изучив его во время школьных походов. И еще неофициально он именуется «адмиралом омолонской флотилии». Во второй моторке и буксирной плоскодонке — начальник партии Ираида Александровна Кочева, коллектор Владик Ловинкин и Юра Кущенко, тоже девятиклассник, друг Славы. Собственно, Юру взяли в партию по просьбе Славы: «Мы еще никогда не разлучались». Худощавый, с длинной шеей, Юра походил на птицу, особенно когда он, вертя головой по сторонам, всем своим видом хотел сказать тайге: «Я буду открывать новые земли». Есть и еще один пассажир на моторке — шустрый, лохматый и симпатичный пес Рыжик, спутник коллектора Владика во всех экспедициях.

Когда Ираида знакомилась со Славой Гориным и Юрой Кущенко, последний выпалил:

— Юрка.

— Юрка — это от слова юркий? Очень похоже на тебя.

Хотя флотилия имеет и начальника, и адмирала, однако сейчас командует всеми Семен Пальченко. Он уже был на Омолоне, знает реку. И Семен действительно ведет лодки с редким умением. Над рекой то и дело гремит его хриплый, навеки застуженный голос:

— Палундра!

Впереди показались острова — их было много, они разрезали реку на густую сеть проток. Перед входом в эту таежную Венецию мотор передовой лодки закашлял и заглох. Семен привернул к берегу, заваленному упавшими лиственницами. Кричит:

— Поищите причал чуть ниже и ждите меня!

— Хорошо. В случае чего — стреляйте! — отвечает Кочева.

Вторая моторка и плоскодонка уходят вперед. Вскоре показывается пологий чистый берег. Можно причалить. Но тут моторка о что-то сильно ударилась, все падают. Скрытый в воде предательский топляк! Лодку сильно повернуло, на какое-то мгновение она стала поперек течения (Юра успел отцепить свою плоскодонку) и перевернулась.

…На берег выбрались мокрые, злые, продрогшие. С одежды лилась вода; грузы, которые удалось спасти, тоже были мокрые и валялись в невообразимом беспорядке.

— Надо же такому случиться почти в самом начале! — воскликнул Юра, выливая воду из сапог.

Владик Ловинкин стащил с себя синий свитер, выкрутил, повесил на ветке. Возле Владика суетливо вертелся Рыжик — волнение людей передалось и ему. Ираида Александровна Кочева отряхивала мокрые волосы.

— Юркий! — обратилась она к Кущенко. — Аварийную коробку спичек не подмочил? Разжигай костер. Но сперва помоги мне расстелить брезент, будем сушить концентраты… А ты, Владик, разбавь спирт, дай всем по глотку — нужно согреться.

Коллектор Владик Ловинкин зачерпнул кружкой из реки, долил спирта.

Донесся стрекот мотора. Слева из-за ближнего островка появились Пальченко, Сухов и Горин.

Причалив, молча выпрыгнули, закрепили лодку. Сухов опустился на землю, не проронив ни слова. Семен окинул взглядом разбросанные жалкие остатки снаряжения и вдруг закричал:

— Орясины! — Затем у Семена вырвалось крепкое ругательство, но в то же мгновение Слава закрыл ему рот рукой. — Из-за женского персоналу? Проворный ты, малец. Уважаю таких, — и, показав на перевернувшуюся лодку, повысил голос: — Куда смотрели?

— Топляк, — сказал Владик. — И зря не ори.

От топляка не спас бы и опыт Семена. Топляк не разглядеть в глиняно-мутной воде да еще при такой скорости.

— Ну, дай и мне глотнуть. — Семен протянул руку за кружкой со спиртом. — С горя.

Что и говорить, беда была серьезной, все были очень огорчены. После беспорядочной суеты, криков понемногу успокоились и теперь уже сосредоточенно занимались делом, сушили возле костра одежду, промокшие продукты, спички. Больше всех была расстроена Ираида Александровна: ведь она начальник партии! (И зачем я согласилась возглавить водную партию, да еще впервые?! Вот теперь и получай.)

— Ну, что ж, давайте подсчитаем потери, — сказала Ираида Александровна.

— Вьючный ящик утонул, а ведь в нем были диметилфталат, наше спасение от комаров, — произнес Юра.

— Неужели?! — воскликнула Кочева. Она очень страдала от комаров, они были страшней любых лишений.

— Впрок не идет нечестным путем добытое, — попробовал шутить Владик, намекая на то, что часть диметилфталата была получена сверх нормы.

Шутки не получилось. Никто не улыбнулся. Итог был печален. На дне Омолона вся соль, почти весь сахар, мешок муки, половина патронов, запасные винты к моторам.

В первые секунды, когда лодка перевернулась, Кочева действовала, как автомат: спасать, спасать, спасать! А теперь, растерянно осматривая вырванное у воды, она испугалась: как много утонуло! Кочева сдавила ладонями щеки и едва не воскликнула вслух: «Что же мы теперь будем делать?» Но она тут же выругала себя: «Дура! Не распускайся. Если ты раскиснешь, то чего же ждать от остальных?!»

Сухов что-то рассматривал в своей карте.

— Авария постигла нас у ручья Оленьего.

— Степан Донатыч, это установить можно было бы и позднее, — сердито ответила. Кочева, — Не сидите, как наблюдатель ООН, помогите развязать мешок.

— Ведь возле вас вон как стараются омолонские близнецы, — так Сухов называл Славу и Юру.

Спокойствие Сухова злило Кочеву. Лучше ворчал бы. Она ненавидела его в такие минуты.

Степан Донатыч все же взял у Кочевой мешок, развязал. Посмотрел на промокшие концентраты, высыпанные на брезент, сказал:

— Бурундуково дело. Раскисший концентрат уже не еда.

— А что такое «бурундуково дело»? — спросил Юра.

— Бурундук делает запас на зиму, а другой зверь, посильнее, выпотрошит склад орехов и съест. Выходит, зря трудился бурундук.

Кочевой сейчас припомнилось, как Слава Горин и Юра Кущенко просили взять их на лето в тайгу. Чуть ли не со слезами в глазах умоляли: «Возьмите, хотим в поход с геологами!» Слава, тряхнув светлым чубом, выпятил грудь: «Я сильный, рекордсмен школы по лыжам! И еще — я хочу быть геологом. И за Юрку ручаюсь — он хоть и невидный по фигуре, но тоже крепкий. С него даже зимой загар не сходит».

— А ты, Юра, тоже хочешь стать геологом? — спросила Кочева.

— Еще не знаю, — честно сознался тот. И вдруг его карие глаза загорелись: — Я люблю путешествия, всякие приключения, у геологов они часто случаются.

Ираида Александровна глянула на Юру; он высыпал на брезент пшенный концентрат, приговаривая: «Полная перепутаница».

— Вот тебе, Юркий, и приключение, которого ты так жаждал. Как видишь, романтика — вещь трудная.

Юра ничего не ответил, он и в самом деле был обескуражен: прочитать в книге — одно, а самому оказаться участником — совсем другое.

Слава подошел с гребным винтом в руках.

— Задели за корягу. Но ничего — винт еще послужит нам. Можем плыть дальше.

— Вот, значит, какой он, Омолон! — сказал Владик. — Было у нас все для нормальной жизни в необитаемом крае, и на тебе — нет половины! А сколько мы проплыли! Всего километров шестьдесят. Видно, как ни снаряжай сюда людей, а Омолон может их в один миг раздеть-разуть.

Владик был прав: Омолон — река своенравная, опасная, и никто никогда не предугадает, какие неприятности можно от нее ожидать. Да и весь Чукотский Север таков — суровый, необжитый, единственный в нашей стране край, на карте которого еще сохранились белые пятна. Но даже и там, где белых пятен уже нет, — все равно нужно еще много усилий, чтобы полнее изучить, использовать богатства. Для этого и отправились сюда геологи.

Их задача: собрать материалы для геологической карты. Это очень важно: ведь карта позволяет делать прогнозы, успешнее вести поиски полезных ископаемых.

Для составления одного листа карты, вбирающего в себя огромную территорию в сто сорок тысяч квадратных километров, охватывающего далекие северные районы, снаряжены три партии: две «сухопутные» и третья «водная», которой руководит Кочева. Она должна обследовать правобережье Омолона — от Щербакова до устья на протяжении сотен километров.

Предстоит проплыть огромное расстояние на лодках по опасной реке, исходить вдоль и поперек правобережную тайгу.

И вот уже в самом начале они столкнулись с первым испытанием.

Потерянного не возместить: здесь не у кого ни купить, ни занять. И Кочева не собиралась скрывать серьезности положения.

— Пока не доберемся до перевалки, будет туго, — сказала Кочева.

Она имела в виду перевалочную базу партии, которую создали заранее, далеко впереди, на берегу Омолона, там, где впадает в него ручей Кошевой. В марте, еще по снегу, туда были посланы на тракторах завхоз и рабочий с необходимым имуществом. Туда перегнали из Щербакова и лошадей — они понадобятся для далеких маршрутов в глубь тайги. Но до перевалки еще недели четыре пути. Теперь большая надежда на охотников — Степана Донатыча и особенно Семена. Про него ходит поговорка: «Олень чует человека за километр, а Семен чует зверя за два километра». А сам Семен о своей страсти к охоте говорит так: «Охота для меня — первое дело на свете. Башку мне отрезай, а ружья не лишай».

Выдавая Семену из скудных запасов патроны, Кочева сказала:

— Будешь отчитываться за каждый патрон как за золото. Ни пуха ни пера!

Назавтра чуть свет Семен отправился на охоту. Ждали его с большим нетерпением. «Нужно хоть что-нибудь на вертело», — как сказал Степан Донатыч. Кроме того, всем было любопытно, что же «ходит-бродит-порхает» в окрестных сопках.

Слава и Юра даже написали Семену «наказ от бродячей таежной комсомольской пары»: «Самое желательное — медведя, не окажется медведя — полдюжины глухарей; неплохо тоже — уток; ну, если не будет вышеуказанного, то хоть кедровок, и уж на самый худой конец — сову и прочую таежную нечисть: была ни была — съедим».

Увидя эту бумажку, Кочева написала внизу: «Лебедей не стрелять! Ни в коем случае!»

Семен возвратился с глухарем и тремя кедровками.

— Не повезло, — ответил он на разочарованные взгляды. Кедровок, правда, можно было и больше взять, так разве это дичь? Барахло!

— При нашей бедности и бородавка прибавка, — сказала Кочева.

Сегодня партия занималась всевозможными хозяйственными делами. Только Степан Донатыч скучал. В руке он держал алюминиевую ложку и то сгибал ее, то разгибал.

— Могли бы найти более производительное занятие, — заметила Кочева.

Она чувствовала, что Сухов хочет что-то сказать. Подошли Слава, Юра, Владик.

— А между прочим, — произнес наконец Степан Донатыч, — будь я начальник партии, я бы все-таки взял в дорогу рацию. «Вот зачем он выжидал, чтобы кто-нибудь подошел, ему всегда нужна аудитория, особенно если он хочет упрекнуть в чем-либо начальника партии».

Кочева запальчиво ответила:

— Вы знаете не хуже меня, что рацию мы не могли взять. Портативных не было, а стационарная очень громоздка — вместо нее нам дали лишний мешок муки.

— И все-таки…

— Ваше «и все-таки» просто упрямство. Рация при аварии тоже могла утонуть!

— …Сейчас связь важнее пуда еды, — закончил Сухов фразу.

— Связь все равно будет (Кочева говорила это уже специально для Славы, Юры, Владика). Не сейчас, так завтра, но будет.

— Вы можете сотворить чудо?

Кочева выпалила:

— В тайге случалось и худшее, но помощь все же приходила, приходила и тогда, когда не было, казалось, никакой надежды. А знаете ли вы, что пятьдесят километров ниже по течению Омолон пересекает самолетная трасса? Они увидят нас. Во-вторых, в это паводковое время по Омолону пройдут два парохода, забрасывая грузы на базы.

Слова Ираиды Александровны произвели впечатление. Она это увидела по лицам.

И ее запальчивость сразу прошла, она подобрела, снисходительно потрепала шевелюру Сухова:

— Степочка, не мучайтесь, прогуляйтесь. Прогулка успокаивает нервы.

Сухов всегда терялся перед снисходительно-ироническим тоном Кочевой и, чтобы не попасть в еще более неловкое положение, ушел. «Будь я начальником партии, я, ей-богу, не догадался бы изучить трассы самолетов и рейсы пароходов. Молодчина Ирка. Только до поры я тебе этого не скажу».

А к Ираиде Александровне вернулось отличное настроение. Она еще долго сидела со Славой, Владиком и Юрой, просто болтая о том, о сем.

«Почему мне с ними так хорошо? А-а, вот: я сейчас особенно почувствовала, что они верят в меня. А Степан? Уязвленное самолюбие: очень хотел поехать начальником партии, да не получилось».

ВЫ К КОМУ ПРИМЫКАЕТЕ?

Потянулись трудные дни. Не было ни щепотки соли, пробовали жевать смолисто-ароматные, кислые, как щавель, мягкие иголки лиственниц.

Несмотря на невзгоды, ходили в маршруты, продолжали искать обнажения пород, описывали их, брали образцы. Забирались в таежную чащобу, продирались через тальники, переходили вброд ручьи, тащились по болотам, взбирались на крутые сопки.

В маршруты обязательно ходили по очереди то Кочева, то Сухов.

В пару себе они брали добровольца. Тот, кто шел в маршрут, получал двойную порцию сухарей (мешок с сухарями был в лодке, на которой плыл Семен Пальченко, поэтому он уцелел). Чаще всех вызывался в маршруты коллектор Владик.

— Ну и дурак, — говорил Семен. — Сколько тех сухарей тебе прибавят, зато сил больше изведешь.

Владик смотрел на Семена с сожалением. Добавочную порцию сухарей коллектор всегда приносил обратно и отдавал своему Рыжику. Рыжик был обыкновенной, добродушной дворнягой, но для Владика Ловинкина он значил многое: Рыжик спас ему жизнь. В прошлом году, когда еще стояли холода, Владику нужно было пробраться в соседнюю партию за сорок километров. Взял продукты, спички, легкий положок, спальный мешок. Снег был крепкий, лыжи скользили легко. Через несколько километров оглянулся, услышав знакомый лай: следом бежал Рыжик. Владик попытался вернуть Рыжика, но собака не слушалась.

— Ладно, Рыжик-Пыжик, присоединяйся. Где твои лыжи? Нет? Ну, топай пешком.

К вечеру поднялась пурга, за снежными вихрями ничего нельзя было увидеть. Владик выбрал место, защищенное от ветра, поставил положок, набрал сучьев для костра. Полез в карман за спичками… Нет спичек, потерял!

— Что же делать, Рыжик-Пыжик? Без спичек мы замерзнем.

Рыжик взвизгнул, словно понял, и прижался к Владику. Ловинкин достал из рюкзака промерзший хлеб и жареное мясо, разделил, на две части — себе и собаке. Покончив с едой, от которой не стало теплее, Владик развернул спальный мешок, забрался туда сам и втащил Рыжика. Так они и согревали друг друга. Когда ночью у Владика мерзла спина, он переворачивался, подкладывая под спину Рыжика. А согрев спину, менялся местами с Рыжиком, прижимая его к груди.

Утром — снова на лыжи. Из-за пурги и вторую ночь пришлось провести Владику так же, как и первую, причем еды у него уже совсем не оставалось.

Лишь на третьи сутки Ловинкин добрался до партии. Если бы с ним не было Рыжика, Владик, конечно, замерз бы. Вот почему Ловинкину был очень дорог Рыжик-Пыжик.

…Район, прилегающий к этой стоянке, был обследован.

— Завтра снимаемся и плывем дальше, — сказала Кочева вечером, во время ужина.

Сразу после ее слов, без всякой паузы (видимо, это уже было обдумано) заговорил Семен, стараясь придать своему голосу особенную солидность:

— Я так это понимаю, что положение наше складывается вот в какую сторону, — он сложил ладони горстью, словно что-то определяя на вес. — Надо нам сидеть тут и не рыпаться. Почему? Опять же возле одного костра нас скорей приметят, чем когда будем прыгать с места на место, как блохи. Опять же и другое: ну, к примеру, пошли дальше, как нам тут предлагают, а что впереди? Какая-нибудь посудина наша опять перевернется. Последнее утопим. — Он только теперь посмотрел на Кочеву, чувствуя, что та готова взорваться. — Так что никто отседова не пойдет дальше.

Кочева открыла рот, готовая разразиться гневной тирадой, но ее опередил Владик. Он выпалил коротко и как-то даже озорно:

— А я поплыву!

— И я! — сказал Юра.

— Конечно, не сидеть же тут сложа руки. Нас послали работать! — отозвался Слава.

Кочева посмотрела на Степана Донатыча.

— А вы к кому примыкаете?

— К табору, конечно.

Кочева повеселела.

— Как видишь, Семен, ты остался в единственном числе. Можешь отправляться обратно хоть сию минуту. Пешком, конечно.

Ираида Александровна была из тех натур, что не успокоятся, пока не выложат все, до конца. На полпути она никогда не останавливалась. И она не пощадила Пальченко.

— Как же ты, задубелый таежник, сдрейфил! Истерику закатил! Не узнаю тебя. Ты сейчас вел себя как баба.

— Это ты брось, — огрызнулся Пальченко. — Бабой меня обзывать не след. Я на шести колымских реках тонул, этим меня не застращаешь. Но мне надоело все тонуть да тонуть. Человек я или кто?

Семен на секунду умолк, он что-то усиленно соображал: потом взмахнул руками, как крыльями, ударил себя по бокам:

— И-и-и-ах! Пойду с вами дальше, орясина меня возьми. А то ж вы без меня все до одного поутопаете.

— Зачем так: все до одного? Кто-нибудь да остался бы на развод, — разрядил обстановку Сухов.

Вспыльчивая, но отходчивая и незлопамятная, Кочева через пять минут оба всем забыла.

Но Семен сидел мрачный. Стычка с Кочевой надолго застрянет в его жестком, как кора старой лиственницы, мозгу. Он любил быть на роли опытного дядьки, этакого неофициального начальника партии или его заместителя по всем таежным вопросам. Ну и в соответствии с таким положением пользоваться снисходительностью и поблажками. А тут — ничего похожего. Сделал хорошее — похвалят, сплоховал — попарят, не щадя самолюбия. Да и ладно бы мужик это делал, а то — баба! И кроме того, обругала его несправедливо: «Знала бы она почему я хотел остаться — мою бы сторону взяла. Ну да я пока помолчу».

Снова плыли по Омолону, снова разбивали на берегу лагерь и уходили в маршруты. «Ужасная преснятина», как говорила Кочева, лишала аппетита; только в дни, когда находили дикий лук, еда казалась более или менее сносной. Было тяжело, но никто не жаловался: даже самые юные и еще неопытные — Слава Горин и Юра Кущенко. Они сами просились в маршруты, учились «стряпать по-таежному». Но больше всего они возились с лодками, моторами — проверяли, чинили. Особенно этим занимался Слава — «адмирал омолонской флотилии». Как только зачислили его в партию, Слава деловито осмотрел лодки, моторы — все было знакомо и понятно. Удивили его лишь названия лодок, которые уже успела вывести сама Кочева: на первой «Aucella», на второй «Megalodon», а на третьей «Иван Черский».

— Что это такое? Впервые встречаю такие названия, — сказал Слава.

Кочева рассказала: Ауцелла и Мегалодон — латинские названия моллюсков, живших много миллионов лет назад. Они помогут определить возраст геологических отложений. Моллюски, время жизни которых известно, выполняли такую же роль, как этикетки на консервных банках: ведь только по этикеткам можно определить, что содержит внутри жестяная консервная банка. Так возникли названия лодок. Одну из них сразу же стали называть просто «мегалодонкой». А «Иван Черский» — в честь ученого, который в конце минувшего века неутомимо путешествовал по Колыме и многое сделал для изучения дикого края.

ВСПЛЕСК ПАРОХОДНЫХ ПЛИЦ

Наступило девятое июня — памятный для всех день.

Вечерело. Возвращались из похода Кочева, Слава и Юра. Рюкзаки оттягивали плечи, ныли уставшие ноги. Но лагерь был уже близок.

Вдруг Слава окликнул друга:

— Юрка, ты ничего не слышишь? Или мне показалось?..

С берегового обрыва махал им рукой Степан Донатыч.

— Пароход!.. Пароход!

В предвечерней тишине отчетливо раздавался характерный всплеск пароходных плиц. От этого звука, такого неожиданного, замерло сердце. Счастливейшие минуты! Ведь на Омолоне нет регулярного пароходного сообщения. Река коварна и капризна, вся в мелях и каменистых грядах, опасна для судов. Лишь во время половодья можно рискнуть — именно рискнуть — пройти по Омолону на пароходе, чтобы завезти необходимые грузы в Щербаково. И тут нужно, как говорят сами речники, не зевать! Течение становится сумасшедшим, подводные камни в любой момент могут распороть дно, на крутых извилинах, «на прижимах» угрожающе нависают подмытые козырьки берегов, а когда подходишь к разветвлению проток — только опытный глаз да какой-то особый, водницкий «нюх» подскажут, в какое русло устремиться.

Сколько бы ни было воды в Омолоне (даже в половодье она то прибывает, то убывает), все равно пароход раз десять садится на мель, пока доберется от устья до Щербакова. А чтобы плыть выше Щербакова — об этом не может быть и речи.

Легко понять радость геологов, которые вдруг увидели пароход «Громов»!

«Громов» густо и тяжело дымил, он полз вверх против течения с баржей, которая словно упорствовала изо всех сил, туго натягивая трос. Казалось, будто «Громов» стоит на месте, не в силах преодолеть течение и сопротивление баржи. Слава и Юра подпрыгивали от нетерпения и приговаривали:

— Ну, давай же быстрей! Давай!

Наконец, пароход подошел совсем близко. Слава и Юра кубарем скатились с обрыва, прыгнули в лодку и оттолкнулись от берега. Им вдогонку полетело возмущенное:

— Разбойники! Без начальника партии? Назад!

Друзья повернули обратно, взяли Кочеву. Семен и Степан Донатыч добрались на другой лодке. Беспорядочно-радостные возгласы, рукопожатия!.. Кочева прежде всего написала текст радиограммы, попросила прислать самолетом продукты и гребные винты для моторок. Потом рассказала о происшествии, попросила соли.

Капитан «Громова» Антон Петрович Поняков тут же распорядился принести соль.

— Ой, спасибо. А еще чем-нибудь вы сможете поделиться с нами? — спросила Кочева.

Запасы партии пополнились сахаром, печеным хлебом, маргарином, появились даже перец и лавровый лист. Кочева радовалась всему этому, как ребенок. Ей хотелось, чтобы радость переполняла всех, и, когда ее взгляд упал на буфет, за стеклом которого красовалась бутылка шампанского, она не удержалась.

— Антон Петрович, мы перенесли много невзгод и вот сейчас благодаря вам воспрянули духом. Мне очень хочется, чтобы этот день был для моих ребят настоящим праздником. Подарите нам одну или, если можно, две-три бутылки шампанского.

Это было сказано с таким искренним чувством, что Антон Петрович не мог отказать.

— Сколько у нас шампанского? — спросил он кока.

— Мало. Всего шесть шкаликов.

— Половину — нам! — вырвалось у Кочевой.

— Дай три бутылки, — распорядился капитан. «Многовато, хватило бы и двух, ну да ладно».

Кочева даже хлопнула в ладоши от удовольствия. И, как обычно, она уже не могла остановиться.

— И, пожалуйста, каких-нибудь конфет. Вот хотя бы из тех, что в буфете, в банке. Пировать так пировать!

Капитан высыпал конфеты Юре в шапку. «Настырная геологиня, такая в тайге не пропадет».

Кочева рассыпалась в самых горячих благодарностях, не забыла пригласить на пир и капитана, и весь экипаж.

Снова все в лодках. К берегу! Кочева вдруг увидела в руках Славы гребной винт, обрадованно спросила:

— Выклянчил?

Слава сказал коротко и с достоинством:

— Увидел, попросил, дали.

— А я выклянчила! — весело созналась Ираида Александровна. — Зато пир у нас будет на славу!

Простившись с экипажем «Громова», долго стояли на обрыве, пока пароход не скрылся на повороте за сопкой.

— Вот нам и повезло! — воскликнула Кочева.

— И эту удачу предсказали вы, — произнес Сухов, — теперь ваши предвидения приобретут еще больший вес.

— Иронизируете?

— Нет, Ира, серьезно и чистосердечно.

Ну, если Сухов сказал «Ира», то значит — серьезно.

…Рано утром, по росе, когда лучи солнца только начинали пробиваться сквозь густую тайгу, а воздух был чист и прохладен, ушли в маршруты Кочева с Владиком и Сухов с Семеном.

В полдень над опустевшим лагерем, где остались только Слава и Юра, появился самолет. Это был двукрылый АН-2, или, как его здесь ласково зовут, «аннушка». Летчик бросил бутылку, к которой была привязана бумажная лента. Юра побежал за бутылкой. Половина ленты, зацепившись за что-то, оторвалась. Друзья прочли только: «Если вы люди Кочевой, лож…»

Ребята в недоумении рассматривали обрывок, искали конец ленты. А за это время «аннушка» повернула обратно. Слава все-таки нашел конец ленты: «итесь на землю». Но ложиться уже было поздно. Когда возвратилась из маршрута Кочева и узнала о самолете, она всплеснула руками.

— Что вы наделали! Как же вы не могли догадаться, что надо ложиться? Ведь стоит: «лож». Ясно же!

— Не совсем, ясно, начальник, когда вам семнадцать и вы впервые в жизни получаете почту с неба, — заступился за ребят Сухов. «Опять он демонстрирует свое олимпийское спокойствие». Но Сухов был прав. Ираида Александровна обняла за плечи Юру и Славу:

— Мальчишки, не расстраивайтесь. Я сгоряча. Поймите, ведь в самолете наверняка были грузы для нас. Были, и снова нет их. Все равно что вторая авария.

— Понимаю. Страшная перепутаница, — вздохнул Юра.

— Вся надежда на то, что самолет снова прилетит. Ну, давайте ужинать.

«Аннушка» прилетела на следующий день. И едва она появилась, как все попадали на землю без предупреждения. Самолет сделал разворот, вниз полетели «небесные дары». Тройная упаковка — мешок в мешке — хорошо выдержала удар о землю. Какое богатство — мука, соль, сахар, конфеты, запасные гребные винты, свечи для моторов, а в отдельном мешке — завернутые в сено банки консервированных ананасов!

— Теперь дела наши отличные! — воскликнула Ираида Александровна.

Она покружилась по полянке в вальсе и остановилась так же резко, как и начала танцевать.

— Знаете, о чем я сейчас думаю, друзья? Вот я уже третий сезон в тайге и всякое повидала. Иной раз заберемся в этакую глушь, и кажется — отрезан ты от всего мира, о тебе уже все забыли, и, если что случится — некому помочь. Но когда тебя действительно постигает какая-нибудь беда — приходит помощь. Так произошло и нынче, так было и в прошлые годы. Когда в партии Петрова заболел рабочий, за ним сразу прислали самолет, отправили в больницу.

— А в Кепервеемской тундре! — подсказал Владик.

— Да, в Кепервеемской тундре тоже.

Кочева припомнила, как партия попала в тяжелое положение. Наступила глубокая осень, нужно было срочно «выбрасываться» к аэродрому, и тут, как назло, пали лошади. Предстояла каторжная работа — перебросить на плечах снаряжение, коллекции, продовольствие. И кроме всего, остался невыполненным еще один контрольный маршрут — на границе с соседней партией. Как пойдешь осенью в маршрут без лошадей? Ведь с собой надо взять палатки, спальные мешки, продукты, сухой спирт — в тундре мало надежды на «подножные» дрова. Неожиданно у сопки показался караван вьючных лошадей, которых вели в поводу два человека с ружьями и рюкзаками. И вдруг у всех одновременно вырвалось: «Да ведь это же Сосунов!» «Гулевич!» «Ура-а-а, ребята!» Пришедших отступили, целовали, обнимали. Спрашивали: «Дорогие, да как же вы к нам попали?»

— Очень просто: услышали, что вы без лошадей остались и базу собираетесь на «одиннадцатом номере» эвакуировать, вот и притопали.

Сто двадцать километров по болотам и бездорожью тундры преодолели начальники геологических партий Глеб Сосунов и Владислав Гулевич, чтобы помочь друзьям…

— От всего этого на сердце становится так тепло! — взволнованно воскликнула Кочева. — Сейчас такое тепло принесла «аннушка», а до нее — «Громов». Разве мы когда-нибудь забудем их?!

Конечно, не забудутся ни «аннушка», ни скрипучий, поцарапанный мелями, видавший виды пароход.

С «Громовым» встретились еще раз — через десять дней.

…Давно кончился ужин. Догорали в костре тонкие сухие ветки лиственницы. Лагерь стих, только Владик Ловинкин что-то записывал в пикетажную книжку.

Вдруг таежную тишину разорвал низкий гудок парохода. Все выскочили из палаток.

«Громов» двигался теперь обратно, к низовьям.

За десять дней, прошедших с момента первой встречи, вода в Омолоне сильно спала, и «Громов» вынужден был остановиться. К пароходу подъехали на моторке.

— Что же вы теперь будете делать? — спросила Кочева у капитана. — Может быть, чем-нибудь помочь?

Поняков посмотрел на небо — туда, где скапливались грозовые тучи.

— Гроза собирается, ночью вода поднахлынет, и мы двинемся дальше. Нам поможет дождик, которого вы, геологи, очень не любите. Так ведь? — улыбнулся Антон Петрович. — А за готовность помочь — спасибо.

Поняков наделил геологов киселем в пачках и свежеиспеченным хлебом. Юра не вытерпел, тут же отломил коричневатую шершавую корку и захрустел ею:

— Никогда еще не ел такого вкусного хлеба!

ЛЮДИ, ЛОШАДИ, КОМАРЫ

А что происходило в это время у ручья Кошевого на перевалочной базе партии, где находились завхоз Мыкола Карпович Довгый и рабочий Жора? Фамилия у Жоры очень уж странная — Рыло. Был он местным, из Магаданской области, а Мыкола Карпович — полтавчанин. Когда спрашивали завхоза, что занесло его так далеко от Полтавы, он признавался чистосердечно:

— Гроши заробляю.

Но он не был хапугой. Гроши он зарабатывал честно, даже самоотверженно, вкладывая в свое дело всю душу.

Тучноватый Мыкола Карпович выглядел самым старшим в партии Кочевой. Но старше всех был Жора. «По состоянию возраста мне уже полста», — говорил он. И вот что удивительно: все, кто помнит Жору лет десять назад и даже двадцать, утверждают, что он всегда был таким же, как сейчас. Его худощавую фигуру, коричневое от солнца и ветров лицо не меняли годы. Казалось, что Жора вылеплен таким навсегда, без изменений… И имя его тоже не менялось: как в двадцать, так и в пятьдесят лет все зовут его Жорой. Никто и не знает, как его отчество.

Там, где Омолон делает крутой изгиб, на высоком правом берегу, среди могучих лиственниц вырос маленький лагерь. Палатки здесь были высокие и просторные — на деревянных каркасах, с настоящими дверями. Для всего этого использовали и наносник, скопившийся у берега, и тайгу.

— Принеси мне штук пять ялынок, — говорил завхоз Жоре, орудуя топором. Мыкола Карпович называл лиственницу по-своему: ялынка. Над жилой палаткой Жора укрепил красный вымпел. К дверям прибил распростертые орлиные крылья:

— Это будет наш герб!

В палатках поставили железные печки. Из лиственниц и досок сколотили широкие кровати, столы, на полках разместили книги. Рядом с жилой палаткой срубили баню, соорудили склад, конюшню, вырыли в вечно мерзлом грунте колодец — ледник для продуктов. Строили все добротно, с удобствами: здесь придется пробыть месяца три, а то и дольше.

За работой быстро летело время. Первые бревна начали тесать и пилить, когда еще лежал снег, потом щепки и опилки сыпались на густое зеленое разнотравье. Не успели оглянуться — пришло позднее северное лето. Наглядевшись в зеркало половодья, затрепетали на ветру беспокойной листвой ольха, береза, тополь; молчавшая долгую зиму тайга заговорила птичьими голосами — чистыми предрассветными, звонкими дневными, загадочными вечерними, тревожными ночными.

Омолон стал неузнаваем: попугав людей и зверей своей ширью, сник, стал мелеть, открыв хаотическое переплетение проток, отмелей, кос, островков, на которых валялись деревья как после гигантской сечи.

На базе самой большой заботой и огорчением, особенно для Мыколы Карповича, были лошади. Весной привели трех лошадей. С лошадьми можно уходить в маршруты хоть на целый месяц. Но две лошади оказались почти дикими, они никогда не ходили с вьюками а прости гуляли в стаде. Их так и называли — Дикая-рыжая и Дикая-белая. Третью, послушную, тоже рыжую, кобылу окрестили Цивилизованной.

— Ты знаеш, шо такэ кони? — спросил Мыкола Карпович Жору.

— Как не знать! Только я имел дело с нормальными лошадьми, а это какие-то психи!

Мыкола Карпович умел обращаться с лошадьми… Но одному, конечно, не справиться с норовистым животным, нужна помощь. И чтобы долго не уговаривать напарника, завхоз тронул его чувствительную струну, назвал Жоржем:

— Слухай, Жорж, допомогай, бо одного мэнэ кони нэ послухають.

Первая попытка набросить седло на белую дикарку окончилась плохо: лошадь рванулась, сбила с ног завхоза, убежала в тайгу и долго не хотела выбираться из зарослей.

— Ну, чортяка, — ругался Мыкола Карпович, — выходь за лису, — упрашивал он, заставляя хохотать Жору.

Пришлось белую оставить в покое. Принялись за вторую, рыжую. С величайшими осторожностями привязали лошадь к дереву. Жора угощал ее сахаром, а сзади подкрадывался с седлом завхоз. И в тот самый момент, когда седло готово было опуститься на спину, лошадь бросилась в сторону.

Начали все сызнова. Второй «сеанс» закончился тем, что рыжая разорвала веревку и тоже убежала. Махнули на лошадей рукой. Три дня о лошадях не вспоминали, на четвертый они сами напомнили о себе. Вернее, напомнила белая. Она попалась на… воровстве. Просунув голову в дверь палатки, сожрала хлеб, лежавший на столе. Мыкола Карпович негодовал:

— Робыть нэ робыш, та ще й крадэш! Ось я тоби!

И он приступил к исполнению нового плана.

Нашли два рядом растущих дерева, завели между ними «воровку» и, усыпив ее бдительность сахаром, крепко привязали. Теперь завхозу удалось набросить седло. Лошадь рванулась, но деревья и веревки крепко ее удерживали. Дикая-белая задрожала и затихла, сдалась. Укротили и рыжую. Но когда Жора попытался было сесть на нее, он вмиг очутился на земле. Лишь недели через две лошади привыкли к вьюкам. Пока Мыкола Карпович и Жора строили и возились с лошадьми, они меньше страдали от комаров. Но когда последняя ялынка была прибита, внимание переключилось на комаров. Особенно доставалось завхозу. Он бил ладонями по лицу, шее и наконец не выдерживал, разрывал рубаху на груди и кричал:

— Пыйтэ мою кров, прокляти!

Призыв, конечно, был моментально услышан. Мыкола Карпович поспешно бежал к дымокуру.

На ночь, забравшись в палатку, тщательно заделывали все щели. Но избавление было недолгим, неизвестно как комары все же проникали в палатку.

Раздавались звонкие шлепки, на комаров сыпались проклятия.

— Ты на кого же бросаешься, черт таежный, на самого Жоржа Рылу?! — восклицал Жора. Он любил, чтобы его называли Жоржем. Но так как это бывало очень редко, Жора сам себе доставлял удовольствие. Он то и дело произносил:

— Жорж, пойдем на охоту.

— Жорж, куда ты девал ведро?

— Редкое у меня имя, — говорил он. — Сколько есть известных людей с таким именем? Раз-два, и обчелся. Вот есть в Армавире Жорж Козлов, директор подсобного хозяйства, да еще в Певеке начальник поисковой партии — тоже Жорж. Их два да я третий.

— А про Жоржа Бизе ты нэ чув? — спрашивает Мыкола Карпович.

— А в какой он партии работает?

— Жорж Бизе — французский композитор.

— Ну он будет четвертым, принимаю в свою компанию.

…Как-то с реки донесся выстрел, потом второй. Кто бы там мог быть? Двинулись на звук, но никого не обнаружили. Собрались было возвращаться и тогда увидели баржу. Оказывается, она еще осенью прошлого года села на мель и зазимовала.. Весной сюда добрались два матроса. Половодье сняло баржу с мели, и теперь матросы ждали пароход. А пока что скучали да охотились. Сегодня тоже вышли на охоту и, к своему удивлению, встретили… белого медведя.

— На такие байки и мы мастера, — отрезал Жора.

— Ну, если сомневаетесь, посмотрите на эту «байку» в натуре, вон она лежит, — указал матрос на берег.

Действительно, там лежал убитый белый медведь.

— Ну и ну! — удивился Жора. — Как же косолапый затесался сюда, в тайгу?

— Самим интересно бы узнать, да не у кого.

Белый медведь долго оставался загадкой. Лишь через месяц Жора случайно узнал, в чем дело. Но об этом — позднее.

«Базовики» часто навещали «баржевиков». Скоро заскучал Мыкола Карпович. Да и Жоре было не очень весело. Он нарисовал на картонке календарь и каждый миновавший день отмечал крестиком. При этом качал головой:

— Ох, еще не скоро наши прибудут, еще ждать и ждать!

Мыкола Карпович весь день ходил сонным, так как раз десять принимался всхрапнуть, но комары поднимали его.

Однажды вечером на берегу возле базы раздался выстрел.

— Шо воно такэ? — удивленно спросил завхоз.

Побежали на обрыв и увидели лодку, в которой сидели двое. Удивление сменилось радостью: прибыли Степан Донатыч Сухов и Семен Пальченко.

Оказывается, их прислала сюда Кочева, разделив свою партию на две части. Она с Владиком, Юрой и Славой будет продолжать работу, сплавляясь постепенно вниз, а Сухов должен добраться до базы и начать дальние маршруты с лошадьми: район вокруг базы был особенно обширным и трудным. Кочева дала Сухову «Ауцеллу», и он поплыл вдвоем с Семеном. Одного Сухова Кочева не пускала.

— А если с вами что-нибудь случится? (Она поплевала через плечо.) Кто-нибудь-да доберется либо до базы, либо сюда, ко мне. В общем, так я буду спокойней.

Три дня Сухов готовился к маршруту, испытывал лошадей с вьюками.

Лошадей «представил» геологу Мыкола Карпович, рассказал-об укрощении, сильно сгустил краски, явно напрашиваясь на комплименты.

— Не, вы скажить Степан Донатыч, хиба цэ нэ цырк був?

— Молодцы. Будь я начальником партии, объявил бы благодарность. В общем, все хорошо, кроме одного: у этой рыжей очень уж длинное имя: Ци-ви-ли-зо-ван-ная! Задохнешься, пока выговоришь. Сократим. Вот: Циля!

— Нэхай будэ Цыля, — согласился Мыкола Карпович. — Тильки вы нэ забудьтэ про нас начальныци сказаты.

Настал день, когда Сухов позвал Жору (Семен вернулся к Кочевой):

— Собираемся в маршрут.

Степан Донатыч достал из кармана бумагу — письменное задание Кочевой: «Осмотреть коренные выходы триасовых и нижнеюрских отложений близ ручья Вилка… Выяснить взаимоотношения толщ… Производить тщательные поиски ископаемой фауны…»

Сухов опустил листок на стол и, взглянув куда-то вдаль, мечтательно произнес:

— Эх, а вдруг в нашем районе окажется золото?! Или уголь, или олово, или что-нибудь другое полезное. Вот здорово будет!

Степан и Жора отправились в путь с Дикой-белой и Дикой-рыжей.

Взяли на месяц продуктов, захватили компасы, геологические молотки, палатку, спальные мешки, пикетажные книжки, карандаши и белый лист карты, на котором, кроме Омолона с притоками и градусной сетки, ничего не было. Они должны «вдохнуть жизнь» в этот белый лист бумаги.

Тщательно изучили каждое ущелье, каждый распадок, не пропустили ни обрывов, ни рвов, ни береговых обнажений.

Работу закончили за месяц.

— Окончен труд, завещанный от бога, — с удовлетворением процитировал Степан.

Пора идти навстречу отряду Кочевой. Заранее было условлено, что Сухов отправится вдоль Карбасчана — правого притока Омолона — и первого июля встретится с Кочевой там, где Карбасчан впадает в Омолон.

РВАНЫЕ САПОГИ, ЯГОДЫ, ГЛУХАРИ

Группа Кочевой прибыла к устью Карбасчана 29 июня. Можно было день-два отдохнуть: в последнее время ходили в особенно далекие и утомительные маршруты:

— Отдыхаем, чистимся, моемся, ремонтируемся, любуемся природой, — объявила Ираида Александровна.

У каждого появились самые неотложные хозяйственные заботы. Владик занялся сапожным дедом: его сапоги после болот, камней и гальки нуждались в серьезной починке. Будь это на базе, Владик просто выбросил бы развалившуюся обувь и получил бы у завхоза новую, но до базы еще далеко, и поэтому хочешь не хочешь, а сапожничай. Он сел на пень и сосредоточенно начал починку. За его работой наблюдал Слава, потом скрылся в палатке и вернулся с новыми сапогами (запасную пару Славе подарила школа).

— Возьми мои. В твоих даже после починки и полкилометра не пройдешь.

Владик решительно отводит рукой этот бесценный дар (новые сапоги в тайге — им действительно цены нет!).

Слава берет сапоги Владика, просовывает пальцы в дыры и… сапоги вовсе разваливаются.

— Вечная память, честно послужили. Не упирайся, бери мои.

— Спасибо. Но с условием, если в маршрут пойдешь ты, будешь их надевать.

Неутомимые, никогда не сидевшие без дела Слава Горин и Владик Ловинкин начали сооружать походную баню — поставили на галечнике палатку, втащили в нее резиновую лодку: наполненная водой, она с успехом заменяла ванну. Поставили на камни котел — это была бочка из-под бензина, предварительно выжаренная.

И когда нагрелась мягкая ручьевая вода, Слава сделал из большого куска тополевой коры рупор и крикнул:

— Банный сезон открыт!

Владик успевал всюду: и строил, и чинил, и чаще других был «дежурным по котлу». Неизменным помощником коллектора был Слава. Он твердо решил овладеть кулинарным искусством после того, как дважды пытался испечь блины, но вместо блинов получалась какая-то каша. И еще Славе не везло в охоте: его ружье всегда било мимо цели..

Однажды Слава пошел собирать смородину на суп. Да, на суп: кислая заправка из ягод — голубики, смородины — с успехом заменяла овощи. Ягоды выжимали через марлю, сок выливали в суп, где, по обыкновению, были мясные консервы и сухой картофель. Мясо и картофель Владик называл «капитальными вложениями».

— Если суп без капвложений, то я могу десять раз обедать, — говорил Владик.

Слава взял мелкокалиберное ружье — «малопульку», ведерко и двинулся в заросли. Ходил долго, но принес ягод мало: на донышке.

— Небогато, — сказал Владик, дежуривший по кухне. — Что ж пропадал столько?

— С глухарем возился, — вот что.

— Убил?

— Убьешь его, как же!

Все удивлялись, что Слава такой никудышный охотник. И Кочева тоже сперва удивлялась, а потом разгадала, в чем дело: охотиться ему мешала… душа художника. В зарослях Слава любовался кустарником, увидит птицу — замрет и рассматривает ее, пока она не улетит, а то часами сидит на берегу и смотрит не насмотрится на то, как «играют» волны.

— Славочка, тебе охотиться не с ружьем, а с фотоаппаратом, — сказала Кочева. — Я сама такая. И даже коллекционирую — не смейся — рассветы. Возле реки. В сопках. Перед грозой. После дождя. С птицами. Облаками. Безмолвные. С песней мотора «аннушки»… А вот закатов у меня нет: к вечеру устаешь, и уже не до закатов. Смотришь — и не видишь.

Ираида Александровна спохватилась: «Как же это я проговорилась про усталость! Начальник партии и вдруг устает. Заметил Славка? Кажется, не обратил внимания».

Охотой занимался по-прежнему Семен.

— Зверь здесь совсем непуганый, — говорил Семен Пальченко. — На что уж сохатый осторожен — за километр чует охотника, а с ним тоже странные дела случаются. Весной один сохатый даже под трактор попал… Дай-ка мне малопульку, может, я что-нибудь подстрелю.

Потерпев неудачу с глухарем, Слава больше не ходил охотиться — его смущали подшучивания товарищей. И он основательно занялся моторами: ведь проплыли уже около 350 километров, а предстоит еще больше. Целыми часами молча возился Слава возле лодок и подавал свой голос только тогда, когда его звали обедать или ужинать. Слава принадлежал к роду неразговорчивых.

Молчаливого и симпатичного парня все любили, кроме Семена: тот категорически отказывался ходить со Славой в маршрут: «Этот рыжеволосый мне не напарник — молчит как рыба». Семен чувствовал себя плохо, если не с кем было поговорить. Когда случалось ему и Славе ночевать в одной палатке, то они обменивались лишь немногими и всегда почти одними и теми же фразами.

— Палатка — это жилье и плевать на пол нельзя, — замечал Слава.

— Я, может, только затем и плюю, чтобы ты заговорил, — иначе ведь слова из тебя не вытянешь. Охотник!

Семен высокомерно относился к тем, кто плохо стрелял. Он до тонкостей знал повадки зверей и птиц, каждый день отправлялся «что-нибудь подстрелить» и никогда не возвращался с пустыми руками. Но Семен нередко входил в азарт и стрелял все, что увидит.

Так однажды он приволок уродливую и препротивную птицу, грязно-рыжую, бородатую, напоминающую сову.

— Ну, зачем ты эту уродину подстрелил? — спросил Владик.

— Это не уродина, а бородатая неясыть. Редкая птица.

— Охотник тоже как бородатая неясыть — один во всей партии ходит неряшливым, небритым, с бородой, как мочала.

После этого Семена стали называть Бородатой Неясытью.

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ НА КАРБАСЧАНЕ?

…Ираида Александровна подошла к навесу, где сидели Владик и Слава, прислонилась к стволу лиственницы. Ловинкин приводил в порядок коллекцию образцов.

На коленях у него лежал журнал регистрации, а на земле — рюкзак с образцами, взятыми в последнем маршруте.

Владик работал как-то особенно старательно, умело. Движения у него были точные, уверенные. Да и сам Владик был ладным, крепким, ходил переваливаясь, его кавалерийские ноги твердо и цепко становились на уступы, обвалы, коряги, не соскальзывая, не оступаясь.

Можно было засмотреться, как он аккуратно макал кисточку в баночку с синей краской, выводил номер на каждом куске (все цифры у него получались округлыми), заносил этот номер в журнал и, завернув образец вместе с этикеткой в бумагу, находил ему точное место в ящике, словно выкладывал мозаику.

— Образцов в моей коллекции уже порядочно, а вот фауны маловато, — сказал Владик. — Самое же главное — Ауцеллы и Мегалодона еще нет. Добудем, правда?

— Почему до сих пор нет Сухова? — спросила Кочева. — Я начинаю беспокоиться: ведь уже второе июля. Правда, он может задержаться из-за дождей или туманов. Не выношу неопределенности — она злее комаров.

Слава Горин сказал:

— А что им туман — компас ведь есть! С компасом, по-моему, в любое время можно двигаться.

— Смотря где идти, — ответила Кочева. — Если по долине, направление которой ты знаешь, — можно. А по гряде, увалу или другому сложному пути даже самый опытный таежник в туман не пойдет: наверняка заблудишься.

Она рассказала о случае, который произошел на Большом Анюе в прошлом году. В партии, в которой находилась Кочева, были два молодых рабочих. На переходе их застиг туман. Они все же продолжали идти и не разобрали, где разветвляется хребет. Вместо того чтобы двигаться налево, к Анюю, пошли направо — в сторону Омолона.

На поиски отправились самолеты, оленьи упряжки. Пропавших обнаружили с самолета, в трехстах километрах от партии.

Кочева села на корягу, задумалась.

Что могло произойти с Суховым? Заблудился? Но он идет вдоль четкого ориентира — Карбасчана. Несчастный случай? Встреча с медведем? Так у него есть патроны на медведя. Заболел?

Да ну их, эти предположения! Еще беду накаркаешь… И все же мысли с Сухове и о рабочем (она не знала, кто пошел со Степаном Донатычем) ни на минуту не давали покоя Кочевой. Уже седьмое июля. Сухова все нет. Оставаться здесь — значит не хватит времени на все маршруты, будет сорвано задание. А это небывалое ЧП! Завтра же сняться с этого места? А Сухов? Как же поступить?

Ираида Александровна все-таки приняла решение: ждать до восьмого, а девятого («Верю в это число») плыть дальше, оставив Владика Ловинкина здесь на неделю. Если за это время Сухов не придет, Владик догоняет остальных, и все ищут Сухова.

…За первые два дня Сухов и Жора преодолели километров сорок. Сперва дорога была сносной и даже интересной. Подстрелили огневку, увидели ястребиную сову, стремительно гнавшуюся за какой-то птичкой. Ястребиная сова не боится солнечного света и охотится днем. Сова заинтересовала, но и огорчила:

— Эта птаха возле болот водится, — сказал Жора.

Действительно, вскоре начались болота. В сапогах забулькала вода, лошадь с трудом вытаскивала ноги из вязкой жижи. Приходилось продираться сквозь густые заросли карликовой березки, усыпанной мелкими круглыми листочками величиной с копейку. Эти кусты — березки (их зовут на Севере ерник) — покрыты жесткими наростами, до крови обдирающими кожу. Циля пыталась перепрыгивать через березки, но только ранила себя. Сладить с испуганным животным было очень трудно.

На третий день разразился ливень.

— Разгневался ламутский бог, — сказал Сухов.

В этом районе кочуют с оленями ламуты (здесь сохранилось старое русское и якутское название народности эвенов).

Карбасчан на глазах вздулся и залил прибрежные болота. Каждый шаг стоил больших усилий, но самое главное, что тревожило путников, — лошадь. Мокрая, тяжело навьюченная, она могла повредить спину.

Пришлось пережидать дождь. А он льет час, два, десять, двадцать… К рассвету дождь утих. Проползли еще километров десять.

Остановились на ночлег на речной косе. Развьючили Цилю, пустили пастись. Натянули палатку, выбрав место повыше. Костер никак не разгорался — ветки были мокрыми. Жора разыскал густую лиственницу, наломал немного веток снизу — они были суше. Потом под эти «дрова» поставили свечку: она подсушила их и зажгла. Съели предпоследнюю банку мясных консервов, без хлеба. Правда, была еще мука, но испечь что-нибудь из-за дождя было невозможно. Самое большое, что удалось сделать, — приготовили впрок «жженку», так здесь называют поджаренную на сковородке муку. Завтра, если погода не улучшится, достаточно будет залить «жженку» кипятком и можно есть. А если в кружку добавить некоторых других «капвложений» — сахар, масло, то «жженка» получится даже вкусной.

Едва поджарили муку и ссыпали ее в мешочек, как снова полил дождь.

Единственное утешение в такую отвратительную погоду — меньше комаров. Продукты были на исходе. Сейчас бы солнышка — не сидели бы, не мокли бы!

Степан Донатыч проснулся среди ночи, прислушался — дождь барабанит ровно и неутомимо. Зябкая сырость забирается даже в спальный мешок.

Утром — также мокрая дробь по палатке. Не хочется подниматься. От дыхания пар идет — холодно. Продремали до обеда. Наконец Степан Донатыч вылез из палатки и ужаснулся: коса, на которой стояла палатка, превратилась в остров, со всех сторон вода!

— Аврал! Нас заливает!

Дело нешуточное, медлить нельзя — вода быстро прибывает. Жора выскочил из палатки, даже ахнул от неожиданности. Скорей, скорей складываться! Сорвали палатку и кое-как свернули. Поток нес к островку толстую лиственницу, попытались схватить ее, чтобы по ней выбраться из воды, но куда там! Дерево вывернулось. Остается одно: Сухов вошел в ледяной поток, подняв над головой тюк со спальным мешком, сухими ветками и спичками. За Суховым последовал Жора.

Вода уже доходила до груди, вот-вот собьет с ног.

Добрались до берега. Уф! Ну и холод, все тело сводит. Разожгли костер. Согреваться, сушиться!..

Вдруг Жора вскакивает и с проклятиями начинает раздеваться. Степан Донатыч с недоумением посмотрел на него.

— Забыл на косе бутылку с диметилфталатом!..

Для Жоры комары были страшней медведя, ледяной воды, омолонских завалов, таежного голода, как и для начальника партии Кочевой.

Поток уже не перейдешь вброд. Пришлось туда и обратно добираться вплавь. Стуча зубами, Жора поставил на землю бутылку со светлой густоватой жидкостью.

— Спас!

А теперь поближе к костру, да скорее — кружку горячего-прегорячего чаю!

По пути Степан Донатыч и Жора несколько раз останавливались, искали обнажения пород, брали образцы. В среднем течении Карбасчана они встретили ущелье, которое, к счастью, простиралось вдоль маршрута. Если бы поперек, пришлось бы обходить, было бы потеряно еще два-три дня. Над ущельем проглянуло на часок солнце. Степан Донатыч успел рассмотреть смещения пород, взял интересные образцы.

Вьючный ящик заметно потяжелел. Сухов все чаще осматривал лошадь, все чаще вел ее в поводу.

— Милая скотина, мученица Циля, — поглаживал он лошадиную морду, — ты, наверное, проклинаешь нас за этот маршрут. Потерпи. На то воля ламутского бога и нашей начальницы Ираиды Кочевой.

…Снова сутки, затопленные дождем. К вечеру дождь прекратился. Надолго ли? А до устья Карбасчана оставалось еще километров тридцать пять. Наступила ночь. Но до сна ли теперь!

Быстро поужинали «жженкой» и — в путь. Выбрались на твердую почву и вскоре увидели следы — круглые, большие, глубоко вдавленные. Лось! Тропа сохатых.

По ней и пошли, хотя знали — на этой же тропе можно столкнуться и с медведем. Время перевалило за двенадцать. Над тайгой лежала серая, северная летняя ночь, похожая на мутный рассвет. Хорошо была видна тропа и следы сохатых.

С каждым метром убывали силы. Казалось, что уже прошли полсотни километров, а устье Карбасчана все еще не показывалось. Наконец Жора Рыло безмолвно опустился на землю.

Сухов все же взобрался на невысокую сопку, чтобы осмотреться. Какая неожиданность: за сопкой виднелась полуразвалившаяся охотничья избушка. Кое-как добрались до нее — и повалились на пол. Отсюда до устья Карбасчана было уже совсем близко.

Отдохнув, снова навьючили лошадей и вскоре увидели следы — следы человека.

— Наши ходили? — спросил Жора.

— А чьи же? Тут на полтыщи километров, кроме нашей партии да ламутов, никого.

— Нога маленькая, — заметил Жора.

— Наверное, Кочевой, ведь у нее сапоги тридцать восьмой размер! — обрадовался Сухов. — Теперь партия совсем рядом!

Друзья ускорили шаг, продирались сквозь кусты ольхи, перепрыгивали через коряги. Вот наконец место, где Карбасчан вливается в Омолон. Вот пригорок, но почему он пуст, безлюден? Следы палаток, пепел в яме, где зажигался костер, пустые консервные банки.

— Ушли! Опоздали мы, брат…

Степан и Жора тяжело опустились на землю.

И вдруг оба встрепенулись — на омолонском островке увидели палатку. На веревке висят брюки. Вытащенная на берег лодка привязана к дереву.

Вскочили на ноги, крикнули. Никто не показывается. Еще раз — что было сил. Никаких перемен.

— Куда же они могли деваться? — недоумевает Жора.

— Наверное, в маршруте, — говорит Степан Донатыч. Он смотрит на часы. — Постой, ведь только четыре часа утра! Вряд ли ушли так рано.

— Э-ге-ге-ге-гей! — снова кричат оба.

Степан Донатыч дважды стреляет. Из палатки выскочила собака и залилась лаем. Полог зашевелился, показались чьи-то сапоги, кто-то выползал ногами вперед. Поднялась коренастая фигура — ну прямо-таки увалень медведь. Сомнений нет: Владик. Он не узнал своих. И не удивительно — Степан и Жора выглядели странно: грязные, заросшие, оборванные.

— Кто вы? — Владик сложил ладони рупором.

— Карбасчанские следопыты!

Услышав знакомый голос Степана, Владик радостно воскликнул:

— Ура! Да здравствуют таежные встречи!

Он тут же нырнул обратно в палатку, вытащил ружье и выпалил в воздух. Салют был дан последним патроном. Владик давно уже израсходовал весь свой запас.

Заведен мотор. Лодка описывает полукруг и мчится к берегу. Стоп! Коллектор выскакивает и бросается обнимать товарищей.

Перемазанное машинным маслом лицо Владика светилось счастливой улыбкой.

Но Сухов грустно вздохнул:

— Ну, вот и добрались. А суслик так и не попался нам.

— Какой суслик? — удивился Жора.

— Суслик приносит удачу геологу. Есть такая новейшая примета.

— Так тут сусликов совсем нету.

— То-то и плохо, что нету.

Вскоре Сухов, Ловинкин и Рыло присоединились к партии. Их обратный путь был уже нетруден, так как двигались по берегу Омолона.

«МОЖНО ПОДЕРЖАТЬСЯ ЗА РОГА?»

Я попал в партию на второй день после возвращения Степана Донатыча, Владика и Жоры. Но еще за сутки до этого я не знал, удастся ли мне увидеть Кочеву и ее товарищей. Нужен был попутный самолет именно в тот район, где находилась в данный момент партия. Задача не из легких.

Главный геолог районного геологоразведочного управления Салат Михайлович Абаев, помогавший мне в этом, несколько раз звонил на аэродром.

— Агеев прилетел?

Наконец Агеев прилетел.

— Иван, привет! — крикнул в трубку Абаев. — Встречал наших омолонцев?

Оказалось, что Агеев видел партию, качнул геологам крыльями. А завтра он снова летит по той же трассе. Абаев сказал обо мне.

— Сможешь взять? Там есть хорошая посадочная площадка?

В трубке — молчание. Наконец:

— Возьму. Там длинная коса, надо ее проверить. Пригодится.

Салат Михайлович был доволен, казалось, даже больше, чем я.

— Рады? — участливо спросил он. — Счастливого пути. Недели через две-три и я буду у Кочевой: полечу инспектировать партии. Надеюсь, не разминемся.

…И Иван Агеев уже делает круг над походным лагерем Кочевой. Я вспоминаю последние слова Салата Михайловича перед отлетом:

— Постарайтесь понравиться начальнице партии, — не то шутя, не то серьезно сказал он. — Если не понравитесь, не примет.

— А ваша рекомендация?

— По части геологии обязательна для нее, а в остальном она принимает решение самостоятельно. Такой уж у нее характер.

Самолет коснулся речной косы. Через несколько минут прыгаем на землю. Здороваемся. Иван Агеев говорит сразу со всеми, я стою за его спиной, жду, когда он меня представит. Вот она какая, Кочева. Среднего роста. Крепкая спортивная фигура. Волевое чуть вытянутое лицо. Копна черных волос, жестких и плохо расчесанных. На верхней губе блестят росинки пота. Рядом с Кочевой на пне — рюкзак. Она собралась в маршрут.

Наконец дошла очередь до меня.

— Корреспондент из Москвы. Хочет остаться в вашей партии.

Даю письмо Салата Михайловича Абаева.

Кочева молчит. Неужели мне возвращаться обратно ни с чем? Я сразу заметил среди геологов подтянутого человека в лыжном костюме и с двумя фотоаппаратами на ремнях — крест-накрест, как пулеметные ленты. Какой-то газетчик опередил меня. И я — лишний. Обидно. Прерываю затянувшуюся паузу:

— Ой, Есенин! — просияла Кочева. — Знаете наизусть? Вот хорошо, будете нам читать.

Слава богу! Кочева протягивает руку:

— Ираида Александровна. Но это очень длинно, мы тут все по возможности сокращаем. Зовите просто Ираида. Или, как Сухов, — Звероида.

Неожиданно спрашивает:

— Бороду вы отращиваете, конечно, для таежной романтики?

— Говорят, комары меньше кусают.

— Познакомьтесь с моим коллегой, геологом партии. Степа! — позвала она.

К нам подошел обладатель двух фотоаппаратов.

— Сухов.

Не фотокорреспондент! У меня отлегло от сердца.

— Вы лучше оснащены, чем я, — два фотоаппарата, — говорю Сухову.

— Один. Второй — это механическая бритва.

— Ну, довольно разговоров, — говорит Кочева. — Нам с Жорой пора в маршрут, а остальных прошу к «столу». Слава, угости чайком. И извините, что я вас покидаю. Маршрут откладывать нельзя.

— Всех свистать на чайный пир! — кричит Слава.

И Владик в самом деле засвистел: он звал Рыжика. Собака не откликалась. Владик еще раз свистнул. Рыжик пролаял. Он стоял на берегу, уткнувшись носом в песок. На новый призыв Владика залаял еще раза два и опять — нос в песок, будто в нору. Так Рыжик спасал от комаров свое самое уязвимое место.

Владик взял собаку на руки, принес «к столу».

— Не визжи, ты же мужчина!

Пьем чай. У ног Владика сидит Рыжик. Тоже пьет чай. Владик макает сухарь в кружку и кладет в пасть Рыжику. Он тут же роняет сухарь (горячо!). Потом снова берет и с наслаждением грызет, рассыпая крошки.

Случайно я обратил внимание на Юру. Он пожирал глазами летчика. Потом сказал, обращаясь к Агееву:

— Мне бы полазить по самолету. Разрешите?

— Допьем чай и полазишь. Только чтоб ничего не отвинчивал!

Вскоре Агеев повел Юру и Славу к своей «аннушке».

Юра проворно взобрался внутрь, осмотрелся, хлопнул овода. Потом прошел к самой кабине. Два высоких пилотских кресла, циферблаты, стрелки, кнопки. Глаза загорелись. Юра, конечно, видел самолеты — они часто пролетали над его поселком, — а вот побывать внутри не приходилось. Поэтому он так жадно всматривался во все.

— Интересует? — раздался сзади голос Ивана.

— Ага! — выдохнул Юра. — Можно подержаться за рога?

— Рога? — рассмеялся Агеев. — Эх ты, оленевод! Это штурвал. Ну, садись.

Парень взобрался на высокое кожаное кресло второго пилота. Ноги поставил на педали. Потянулся к штурвалу, сжал его крепко, словно он мог вырваться из рук. Юре сейчас вспомнилось, как он несколько лет назад впервые сел на оленя и, боясь свалиться, ухватился за рога. И сейчас у него сердце так же колотилось от волнения.

— Ну, хватит, Юрка, а то еще улетишь! Потом гоняйся за тобою в небе.

А Юре и впрямь захотелось полететь. Нажать какую-нибудь кнопку и взвиться птицею над тайгою. Ему было сладостно и страшно. Никогда еще он не испытывал ничего подобного.

И вдруг у него прорвалось:

— Товарищ Иван Агеев, как бы разочек покататься с вами?

Иван улыбнулся.

— Покататься? Как на саночках?

— Ну, это, полетать!

Агеев подумал:

— Пожалуй, можно. Сейчас я полечу в соседнюю партию — аккумуляторы к рации отвезу, а потом буду возвращаться тем же путем обратно — вот и покатаешься. Постой, не пляши раньше времени. Получи сперва разрешение у начальника партии.

— У Кочевой? Но ведь она в маршруте! А что, если спросить разрешения у Сухова? И Славка тоже полетит.

— Не дури, Юрка, — сказал Слава. — Без Ираиды Александровны нельзя. Полетишь как-нибудь в другой раз. Не помрешь.

Лицо Юры стало таким, будто он разгрыз зеленую сливу. Отказаться? Нет, это сверх его сил!

Он пошел к Степану Донатычу.

— Будь я начальником партии, я, конечно, разрешил бы. Но… тут нужна Кочева.

— Так ее же нет!

— Нет. Тогда решай сам.

Юра отошел, столкнулся с Семеном.

— Лети! — сказал тот. — Да Кочева еще из маршрута не вернется, а ты уже будешь здесь. Дуй!

И Юрка, соврав Агееву, что получил разрешение, улетел. В воздухе он забыл обо всем на свете. Он сидел на свободном кресле второго пилота, рядом с Агеевым, сжимал штурвал и был наверху блаженства.

…Когда Кочева вернулась и узнала, что Юра улетел, что до сих пор не вернулся, она очень рассердилась. Потом злость сменилась беспокойством: прошло два дня, а об Агееве, о Юре — никаких известий. Лишь на третий день появилась «аннушка». Села на той же косе. Показался Юра.

— Вернулся, герой, — произнес Жора. — Сейчас тебе влетит.

Если б тут был Мыкола Карпович, он сказал бы: «Зараз будэ блыскавка».

Действительно, молния была. Влетело от Кочевой и Юре, и Агееву.

Юрка молча, виновато стоял, вертел в руках шлемофон (где-то достал старый), а Агеев, выждав, пока из Кочевой «выйдет пар», похлопал ее по плечу:

— Ну, всыпала нам и хватит. Отдохни. А то я к вам больше не буду летать. Между прочим, из Юрки может получиться летчик. Чувствую.

СЛАВА СПАСАЕТ КОЧЕВУ

Кочева снова и снова рассматривала карту.

«Сколько маршрутов сделали, — думала она, — а взаимоотношения нижнеюрских и верхнеюрских отложений до сих пор не выяснены. Как они лежат? Существовал ли перерыв в отложениях? Или, может быть, в предыдущих маршрутах пропустили отложения средней юры?.. Надо пройти маршрут по речке Пятковской. Там должны быть коренные обнажения пород. Возможно, там и обнаружим контакт толщ, да и фауну среднеюрскую поищем».

Ираида Александровна, достала из полевой сумки складной рабочий планшет и нанесла на него пунктирную тропку маршрута.

— Со мной пойдут Слава и Юра. Собирайтесь, друзья. Захватите все необходимое. И продуктов дня на четыре. Идем далеко, на Пятковскую. Возьмем с собой резиновую лодку, донесем до речки, спрячем ее от медведей в кустах и затем обследуем верховья реки. А когда вернемся — на лодке спустимся к устью и там по Омолону догоним остальных.

Она улыбнулась, вспомнив, как Сухов зовет Юру и Славу: «омолонские близнецы». Какие же они близнецы? Слава высок, Юра пониже, Слава блондин, Юра брюнет, смугл, его легко принять за цыгана, Слава рассудителен, как взрослый, о нем уже можно определенно сказать, что он серьезно увлечен геологией, Юра еще неуравновешен и непоседлив, отчаянный фантазер и еще не известно, какой выберет путь в жизни.

Резиновая лодка весит не много — всего каких-нибудь килограммов шесть. Очень удобная штука для геологов. Надуть несложно: насосом совсем быстро, а нет насоса — ртом. И плыви в любом направлении! Водный путь кончится — сложи лодку, затолкай в рюкзак и шагай дальше.

Хотя лодка не тяжела, но у Славы и Юры рюкзаки уже были наполнены, пришлось попросить безотказного Владика. Двинулись цепочкой: впереди Владик и Слава, за ними Юра, замыкающая Кочева: «Чтоб ребят было видно, не потеряются». Километра через четыре наткнулись на старую ламутскую лыжу. Юра взял ее в руки, начал внимательно рассматривать. Он стал наблюдательным, он знал, что в тайге любая находка может научить многому. Лыжа была широкая, подбита камусом — шкурой с ног оленя.

— Смотрите, как умно сделано, — заметила Кочева, — шкура уложена так, что лыжа скользит вперед «по шерсти», а назад не съезжает: ее держит зачес.

Вошли в заросли можжевельника. Слава раздвинул ветки, замер.

— Олешка! — чуть слышно произнес он. Это был первый живой, дикий олень, которого видел Слава. Юра, не дыша, замер рядом.

Слава схватился за фотоаппарат, но едва поднял его, как олень пугливо повернул голову и в то же мгновение одним прыжком скрылся из виду.

В среднем течении Пятковской простились с Владиком, он возвратился обратно. Лодку оставили на берегу, а сами пошли в круговой маршрут. Он длился до позднего вечера и весь следующий день. Рюкзаки наполнялись образцами. Вот добыт очередной образец — зернистый острый, фиолетово-сиреневый.

— Что это за штуковина? — спросил Юра.

Ираида Александровна укоризненно покачала головой:

— Юра, ты ведь в геологической партии, ты геолог, а называешь образец штуковиной.

— С непривычки перепутаница получилась.

Через полкилометра Кочева дала Юре новый образец. Юра занимал себя тем, что считал образцы и сказал:

— Двадцать шестая штука… ой! — двадцать шестой образец.

— Ты делаешь успехи, — рассмеялась Ираида Александровна. — Но от Славы пока еще отстаешь.

Слава действительно многому уже научился. Для него перестали быть загадками триас, мел, юра, пермь…

Он хорошо знал геологическое летосчисление, помнил, что период, в котором появился человек и в котором мы живем, называется четвертичным, его продолжительность — миллион лет, следующий, более древний, — третичный период, которому 69 миллионов лет, затем меловой — 40 миллионов, лет, юрский — столько же лет, триасовый — чуть меньше, 35 миллионов лет. За триасом идет пермский период — ему тоже 40 миллионов лет.

Узнав, что в районе Пятковской — породы юрского периода, Слава тут же подсчитал и сказал Юре:

— Знаешь, сколько лет образцам, которые мы здесь берем? Сто пятьдесят миллионов! Во!

Маршрут вдоль Пятковской оказался интересным: было много обнажений, которые позволяли читать «книгу земли», узнавать, какие и в каком порядке залегали древние породы. Ираида тщательно исследовала все коренные выходы береговых обрывов, то и дело стучала молотком, отбивая образцы пород. Вот отбит еще один. Сколько ему миллионов лет?

Здесь, на Пятковской, обнаружены две коренные породы: нижняя — старше, верхняя — моложе. Между ними, как начинка в пироге, слой гальки. Коренные породы постепенно приближались друг к другу. Очень важно знать, сходятся ли они?

«Если да, то где контакт и каков он? Был размыв или нет?» — думала Кочева.

Прошли около десяти километров. Ущелье.

Но, увы, там, где предполагался контакт, коренные породы скрывались под мощным галечниковым покровом береговой террасы.

Ираида Александровна нахмурилась и машинально постукивала ручкой геологического молотка по сапогу. Юра уже хорошо знал, что означает это постукивание, и попробовал утешить начальника партии:

— Стоит ли расстраиваться, Александровна?! Ну нет, так нет!

— Это тебе вот «нет», и ладно. А для геологии очень важен вопрос о том, как лежат породы одного возраста на породах другого! Представь, что ты читал увлекательную книгу и вдруг на самом интересном месте листы оказались вырванными. Так и у нас с тобой — не выясним характер контакта, не найдем фауну — значит, не будет расшифрован период жизни земли в несколько миллионов лет. Что было здесь: суша или море, спокойно формировалась эта часть суши или происходили под действием колоссальных напряжений колебательные движения, разломы, коробилась земная кора? Видишь, как много мы можем прочитать в книге земли, если найдем вырванные листки.

Юра усмехнулся каким-то своим мыслям, потом произнес:

— До поездки с партией я думал, что составить карту — не такое уж трудное дело. Выходит же совсем наоборот!

— А как геологическая карта помогает делать прогнозы? — спросил Слава.

Кочева рассказала: изучив карту, предположили — на реке Анюй должно быть золото. Послали туда поисковую партию, и она действительно открыла крупное месторождение.

Геологическая карта очень важна при планировании поисков. Ознакомившись с нею, специалисты скажут: в этом районе следует искать олово, в том — золото, в третьем — алмазы, а вот на такое-то место не нужно затрачивать труд, время и деньги — там все равно ничего не найдешь.

Вечером добрались до лодки.

Поужинали, надули насосом лодку, погрузили образцы, спальные мешки, винтовку.

Легкую, неустойчивую лодчонку быстрый поток вертел как щепку, заносит то на мель, то в прибрежный тальник. Приходилось все время быть начеку и усиленно орудовать веслом — и грести, и тормозить, и отталкиваться, как шестом. В узких местах и на поворотах течение было таким стремительным, что глаза даже не успевали запечатлеть как следует берег. И вот на такой скорости очутились возле залома. Лодка стремительно налетела на подводный камень, ее рвануло в сторону. Ираида Александровна ударилась головой о низко нависшее над водой дерево. Потеряв равновесие, упала. Хотела схватиться за дерево, но руки только скользнули по мокрому стволу, и ее потянуло в бурлящую темноту залома.

В то же мгновение Слава Горин прыгнул в воду и схватил Кочеву за пояс. Одной рукой Кочева достала до ветки, в другой цепко держала: полевую сумку. (В ней были карта и пикетажная книжка!) Вдвоем сильно оттолкнулись ногами от скользкого ствола. Добрались до другого поваленного дерева. Держась за него, выбрались на берег.

Еще не отдышавшись, Слава бросился на помощь Юре, который вытаскивал рюкзаки и залитую лодку: ее дно было пробито.

— Где же малопулька и фотоаппарат?

— Утонули, — с огорчением ответил Юра. — И насос тоже…

— Ну вот и выкупались на ночь глядя, — произнесла Кочева.

— А сколько сейчас? — поинтересовался Слава.

— Двенадцать. Ой, да мои часы стоят. Значит, на самом деле больше. Ну, давайте сушиться.

Кочева вытащила из мокрой сумки карту и пикетажную книжку, развернула их на плаще. Карта и книжка — это было самое ценное. Не случайно на розовой обложке пикетажной книжки напечатано: «Нашедшего настоящую книжку просим вернуть за вознаграждение в районное геологическое управление».

Разожгли костер, вернее, кострище. Пламя поднялось огромным факелом к небу, его отсветы плясали на реке, которая, казалось, от пламени еще сильнее бурлила и злилась.

Высушились. Начали заклеивать дыру в лодке, пузырек с клеем сохранился у Юры в кармане. Заплата держалась плохо. Слава недовольно покачал головой. Юра тихо сказал:

— Как-нибудь обойдется, будем заплату ногой придавливать. Только Александровне ничего не скажем, чтобы не расстраивать.

Надували лодку по очереди, старались изо всех сил. Поплыли дальше. Наконец показался Омолон. Юра с молчаливого согласия Славы направил лодку не на правобережную, более спокойную протоку, а в главное русло. «Заговорщики» всячески старались отвлечь внимание Кочевой от заплаты. Это им удавалось, у Ираиды Александровны сильно болела голова, она не замечала ни заплаты, ни того, что лодка устремилась в главное русло. Лодку вдруг завертело, пришлось заработать веслом, и Юра, прижавший заплату, сдвинул ногу. В лодку стала просачиваться вода и хотя Юра тут же снова прижал заплату, Ираиде Александровне сразу все стало ясно.

— Поворачивайте ближе к берегу!

— Тут только маленькая щелочка, доберемся, — попытался уговаривать Юра. Но Кочева сказала решительно и сердито.

— Плывите вдоль берега!

— Слышишь, Юрка, давай вдоль берега, — сдался Слава.

Завернули в правую протоку. Вскоре показался лагерь. Когда все осталось позади, Ираида Александровна сказала:

— Ну, и переволновалась я из-за заплаты. Случись беда, кто бы вас спасал? Я ведь и так еле держалась.

Вскоре начальнику партии вновь пришлось переживать: на этот раз из-за Славы. Случилось так, что в маршрут некого было послать (у единственного свободного рабочего болела нога), и Кочева попросила Славу. Через три дня отряд вернулся, и только тогда выяснилось, что парень ушел в поход больным. Теперь уже скрывать свое недомогание он не мог. Ираида Александровна потрогала лоб Славы.

— У тебя высокая температура! Сейчас я принесу из аптечки термометр.

Кочева рассердилась на Горина, но ругать его не могла.

— Слава, миленький, ну зачем же ты не сказал сразу, что болен? Разве можно так?

В тени лиственницы положили резиновую лодку, накрыли ее душистым стлаником. На такой таежной постели Слава провел четыре дня. Кормили его бульоном из куропаток, достали ему из неприкосновенного запаса шоколад, лечили биомицином. И Слава быстро выздоровел.

СПОРЫ, СПОРЫ…

После болезни Славе долго не разрешали ходить в маршрут. Наконец Кочева уступила его настойчивой просьбе.

— Ираида Александровна, — взмолился Слава, — вот ведь на Пятковской мы искали контакт отложений и не нашли. Он не дает вам покоя. Может быть, в этом маршруте найдете? Без меня?

— Ну, собирайся.

…Кочева, Сухов и Слава двигались на север почти параллельно Омолону. Было солнечно и сухо — редкость для этих мест. По каменистой твердой почве водораздела шагали непривычно легко, однако геологи были недовольны: на пути попадались исключительно эффузивы — вулканические горные породы. В разновидностях эффузивов — андезитах, липаритах, базальтах — очень редко встречаются прослойки осадочных пород с ископаемой фауной, и поэтому определить их возраст — дело трудное.

— Ну и маршрут! Сплошные андезиты и базальты! — злился Сухов.

— Ни одного коренного обнажения, никакой, даже самой плохонькой, фауны. Попробуй установи возраст пород или выдели толщи! — сердилась Кочева.

Перевалило за полдень. Все устали, хотелось есть.

— Кедровок, что ли, постреляем? — предложила Ираида Александровна.

Сбросили рюкзаки, Степан Донатыч взял ружье и направился в заросли стланика.

Вскоре на маленьком, весело трещавшем костре жарились кедровки. А Ираида Александровна все еще бродила где-то неподалеку в поисках обнажения. Наконец она возвратилась с образцами в руках. Галька, сцементированная песком и глиной.

— Степан, маршрут наш все-таки не окажется безрезультатным. Смотрите, что у меня — конгломераты. И я думаю, что это базальные конгломераты мела: очень уж мощная толща!

— Надо доказать, — с сомнением покачал головой Сухов. — Ведь возможно наличие конгломератов внутриформационных.

— Но они никогда не бывают такими мощными А это — базальные, — настаивала Ираида Александровна. — Базальные — значит лежащие в основании, — пояснила она Славе, прочитав в его глазах вопрос.

Слава внимательно слушал Кочеву и Сухова. Такая толща конгломератов — они резко отличны от других осадочных пород — скорее всего должна быть основанием осадочных отложений геологического периода в данном случае мелового. И если так, то ниже лежит более старый — юрский.

Спор разгорался. Забыли про голод, про кедровок.

— Если это базальные конгломераты мела, то под ними должны быть верхнеюрские туфопесчаники — сказала Ираида Александровна.

— Конечно, — ответил Степан Донатыч, — но туфопесчаников-то пока нет.

— Почему туфопесчаники, а не что-нибудь другое? — спросил Слава Кочеву.

— Видишь ли, в соседних с нами районах уже найдены туфопесчаники и доказано, что это породы, характерные для верхней части отложений юрского периода. Если мы встретим туфопесчаники, да еще с фауной, которая подтвердит их верхнеюрский возраст, то задача решена: лежащая над туфопесчаниками мощная толща конгломератов — основание более молодого геологического периода — мелового. Ну, а затем нетрудно нарисовать такую картину: вот тут, где мы сейчас стоим с тобой, сперва бурлило юрское море, потом от внутренних подвижек земной коры оно отступило, обмелело. Почему море? И как узнаем, что обмелело? По гальке, которую я только что нашла. Ведь галька всегда «водится» на берегу моря, на мелководье. Понимаешь теперь, как читается каменная книга природы?.. — Да что мы спорим! — воскликнула Ираида Александровна. — Истина не выяснится, а кедровка сгорят. Скорей за еду и пойдем дальше: может, найдем туфопесчаники, да еще и с фауной.

С кедровками справились быстро. И снова — вперед, снова жадно рассматривали каждый новый образец. Но разгадки все не было. Так и угас этот день, не дав результатов.

У подножия сопки поставили палатку. Уснули как убитые.

Чуть свет опять двинулись в путь.

Идти стало труднее — мешали огромные валуны. Чем дальше шли, тем убедительнее была мощность конгломератовых отложений.

— Да-а-а, — протянул Сухов, откалывая очередной образец, — Пожалуй, вы правы, начальник. Но где же все-таки туфопесчаники?!

Подъем становился все круче. Спутники шагали молча.

Вдруг Ираида Александровна, ушедшая вперед, торжественно оглянулась:

— Степан, могу поздравить вас: сейчас вы, сделав еще несколько шагов, будете стоять на окаменевших осадках верхнеюрского моря. — Она шутливо протянула руку: — Прошу!

Стукнула молотком по лежащему рядом камню, передала обломок Сухову:

— Темно-серый крупнозернистый туфопесчаник. Ну, что я говорила?..

— Вот здорово! — воскликнул Слава. Он не ожидал, что пустынные каменные глыбы могут вызвать спор, что среди голых бесплодных камней можно что-то искать и, что еще удивительнее, находить!

«ТЕОРИЯ СУСЛИКА»

В пикетажной книжке Кочевой все больше записей. Коллекция образцов — все тяжелее, а споры — все горячей. Они вспыхивали в маршрутах, при разборе образцов, за обедом, на охоте — где угодно и когда угодно. Главные схватки велись, конечно, между Кочевой и Суховым: предстояло определить, как шло формирование земной коры на правобережье Омолона — бурно, вулканически с катаклизмами или, может быть, сравнительно спокойно.

Истина рождалась трудно. Кочева и Сухова не раз долго и горячо спорили.

Богатая фантазия Кочевой строила гипотезу за гипотезой. Но образцы пород, взятые в маршрутах, пока не подтверждали, но и не опровергали ее предположений.

Язвительный Степан Донатыч не упустил случая спросить:

— До каких же пор, начальник, вы будете ошибаться?

— До тех пор, пока не доберусь до истины!

Кочева искала, не боясь ошибок. А Сухов был слишком уж осторожен: выжидал, пока природа даст ему в руки верный материал.

Кочева ошибалась, но и правильное решение она находила быстрей, чем Сухов. Причем последний не подозревал, что в этом процессе он был для Кочевой своеобразным катализатором, ускорявшим реакцию. Его осторожность в выводах, его контраргументы заставляли напряженней работать мысль Ираиды.

Кочева и Сухов оказались в одной партии вовсе не случайно. Ираиду и Степана «свел» главный геолог районного геолого-разведочного управления Абаев, отлично знавший их характеры и стиль работы.

— Не из каждых двух предметов высекается искра. Так и среди геологов. Я специально послал Кочеву и Сухова вместе: в таком сочетании у Кочевой искр хоть отбавляй!

После какого-то спора Сухов подошел ко мне:

— Слыхали?

— Да.

— В геологии много крепких орешков, — он взял образец и взвесил его на ладони. — Но кроме геологии, — признался он, — характеры у нас не золотые.

— Насколько мне известно, именно люди с незолотыми характерами открывают золотые месторождения.

— Этого условия мало. Нужен еще суслик.

— Какой суслик? — удивился я.

Степан Донатыч рассказал, что в каком-то районе вели поиск урановых руд. И возможно, не нашли бы, если бы не нора суслика. Над норой прибор как раз и обнаружил клад.

— Это называется удача! Кочева везуча, а я неудачлив. Она уже открывала клады, а я нет. До сих пор у меня всегда получалось так: кто-то находит золото, а меня посылают вторым эшелоном разведывать промышленные запасы. Правда, один раз включили в поисковую партию, но район оказался бесперспективным. Или нынешний сезон: другие ищут золото, а мы создаем карту. Безусловно, карта — очень важное дело. Без карты нет прогноза, нет поиска. Но мне, знаете ли, хочется сперва иметь в своем активе золотишко — это эффектно! — а потом уж какую угодно другую работу.

О нашем разговоре узнала Кочева.

— Про суслика я давно слышала. То ли в самом деле был такой случай — я урановыми рудами не занималась, — то ли его выдумал Сухов.

Кочева улыбнулась.

— Удача!.. Кто ее не хочет! Но она приходит к тому, кто работает как девяносто девять чертей!

— Куда же девали одного черта?

— Люблю девятки. Они у меня счастливые. Вот и «Громов» встретился нам девятого.

Она продолжала:

— В прошлый сезон мне действительно здорово повезло. Я попала в поисковую партию, которая нашла промышленное месторождение золота. Но заметьте: нас послали туда после того, как была составлена геологическая карта района! Может быть, на Омолоне мы подготовим такой золотой улов тем, кто придет вслед за нами.

СЕМЬ РАЗ ОТМЕРЬ…

Семь раз отмерь, один раз отрежь… Эту пословицу в тайге несколько видоизменили: сто семь раз проверь, уточни и повтори, тогда отправляйся в маршрут.

Перед выходом еще и еще раз изучали карту, делали пометки.

Поход намечался короткий — с утра до вечера, двумя отрядами, по параллельным дугообразным маршрутам на расстоянии километра друг от друга. Начинался и заканчивался маршрут на берегу Омолона. В первой паре Степан Сухов и Слава Горин, во второй — Ираида Кочева и Жора Рыло.Передвижной базой была плоскодонка «Иван Черский», отданная в распоряжение Юры Кущенко и Владика Ловинкина. Задание — проплыть двадцать километров по реке и вечером ждать оба отряда в условленном месте на берегу. И конечно, приготовить для всех ужин.

Четверка пошла совсем налегке, без палаток и спальных мешков, с минимальным запасом продуктов. Расчет был, казалось, верным, ведь Юра и Владик «сто семь раз» повторили, где им ждать, Юра даже срисовал карту.

Степан Сухов и Слава Горин километров через десять увидели глубокое ущелье с острыми каменными глыбами по крутым стенкам. Ущелье походило на огромную пасть. Взяли первые образцы.

Степан Донатыч, отбив образец, передавал его Славе, который вытаскивал из полевой сумки типографскую этикетку, заполнял карандашом соответствующие графы: наименование геологической партии, год, номер коллекции, номер обнажения, номер образца. Всему этому Славу научил коллектор Владик. Спустились в ущелье, чтобы замерить падение пород. Спуск был трудным, порвали одежды, исцарапались об острые камни.

Сухов изучил правую сторону, потом левую, тщательно зарисовал их в пикетажную книжку. Снова стал всматриваться в безмолвные каменные стены и рассуждал вслух.

— Так… Направление совпадает… Коренные породы те же… Эй, Слава! Иди-ка сюда. Нам с тобой повезло. Ты не забыл про поиск на Пятковской, про контакт?

— Конечно, не забыл. Он здесь?

— Угадал. Смотри: здесь контакт двух толщ. Вот разгадка, из-за которой Ираида Александровна едва не поплатилась жизнью на Пятковской. Представляешь, как она обрадуется!

— Зачем мы тут опять брали образцы? — спросил Слава. — Разве зарисовок в пикетажной книжке мало?

— Образцы — это вещественные доказательства. Когда будем защищать отчет партии на научном совете, могут быть разные мнения. Зарисовка не всех убедит, а образец — довод неопровержимый.

Сухов был очень доволен и даже стал насвистывать свою любимую арию: «Кто может сравниться с Матильдой моей…»

Взвалили на спины рюкзаки. Вперед!

Забрались на сопку и увидели за нею внизу небольшое красивое озеро с удивительно чистой водой. У берега лениво кружился выводок утят.

Подошли к берегу. Сухов начал «охотиться» за утятами с фотоаппаратом, но утята держались на почтительном расстоянии. Долго возился с ними Степан Донатыч, пока сделал удачный снимок.

И дальше на каждом шагу встречалось что-то любопытное. Спугнули несколько куропаток.

— Стреляйте! — воскликнул Слава.

— Самок-куропаток сейчас нельзя бить — у них ведь малые цыплята. Вот куропачей взять на мушку можно.

Из кустов показался жирный тарбаган, грязно-рыжего цвета. Смешно переваливаясь, удирал от опасности.

А это что за странность? Молодая лиственница причудливо изогнула ствол кольцом. Сухов сфотографировал редкую лиственницу.

— Знаешь, Слава, какой декоратор скрутил эта колечко? Северный мороз!

Солнце грело, фуфайки давно сняты. Слава тронул за рукав Степана Донатыча:

— Смотрите, как красиво!

Освещенная солнцем лужайка пестрела удивительно яркими красками: бархатно-коричневая камчатская лилия, фиолетовый иван-чай, золотые россыпи лютика, еще какие-то цветы — белые, словно из фарфора. В некоторых местах буйное разнотравье было таким густым, что кажется — ложись, и удержит тебя трава, словно на руках, не согнувшись.

Степан Донатыч сказал:

— Наверное, потому природа так неожиданно и щедро разлила на Севере яркие краски, чтобы прикрыть, спрятать вечную мерзлоту.

— Или потому, чтобы после долгих дождей и ненастья хоть на часок порадовать человека! — добавил Слава.

Действительно, хорошей погоды хватило лишь, на «часок». Надвинулись тучи. Тепла словно и не было — повалил, завертелся мокрый тяжелый снег.

— Ну и край! В течение дня могут смениться все четыре времени года: и весна, и лето, и осень, и зима! — воскликнул Сухов.

Ускорили шаг, снова, надели фуфайки, в грудь бил холодный ветер, а спина взмокла от быстрой ходьбы и от груза.

Тайга расступилась, впереди показалась лысина сопки, у подножия которой была намечена встреча с Владиком и Юрой. Всмотрелись: не покажется ли дымок костра?

Дымка не было. Подошли ближе, посмотрели направо, налево. Никого. В чем дело? Где же «Черский»? Сухов выстрелил. Ответа нет. Как быть?

Хочется есть, а главное — согреться.

— Разведи, Слава, костер, а я пойду подстрелю медведя на ужин, — улыбнулся Степан Донатыч.

Он снял с плеча малопульку и скрылся в зарослях. Через полчаса возвратился с двумя рябчиками и одним куропачом.

— Хвала непуганой тайге, быстро выручающей в трудную минуту!

На дым костра вышли Кочева и Рыло. Измученные и голодные.

— Где Владик с Юрким? — спросила Ираида Александровна.

— Никаких следов, — ответил Степан Донатыч.

Ираида Александровна постучала молотком по сапогу.

— Не расстраивайтесь, Ираида. Появятся. Хоть и с опозданием, но появятся… У нас со Славой есть радостное сообщение: мы обнаружили контакт основных пород, которые тянутся с Пятковской.

— Великолепно! — обрадовалась Кочева. — Если б я не была огорчена отсутствием Юркого и Владика, я бы расцеловала и вас и Славу. Теперь — подробности!

Когда Степан Донатыч все рассказал, начали готовить ужин.

Выпотрошили птиц, изжарили на вертеле, съели без соли. Опустилась ночь — безветренная, холодная. Тайга стояла тихая, будто удивленная неожиданной пороше. Всю ночь дежурили у костра, чтобы не разминуться с плоскодонкой.

Утром снова настало лето: небо чистое, солнце вставало яркое; ползавшие в траве черные жуки под солнечными лучами стали медно-багровыми. Чувствовалось, будет тепло.

— Хочешь не хочешь, все равно умывайся, — сказала Ираида Александровна, обращаясь сама к себе, и медленно спустилась к реке. Умылись и стали гадать: идти вверх или вниз по Омолону? Где искать Юру и Владика?

В конце концов все же направились вниз. Завтракать не пришлось — еды не было. Плелись часа два. Попалась красная смородина, поели ягод, отдохнули. Сухов старательно высматривал дичь, но ничего не убил.

— Птица-то здесь, конечно, непуганая, но вот иногда словно чует, что быть ей на вертеле…

— Мне захотелось, знаете, чего? — спросила Кочева. — Рисовой каши на молоке. Как только доберемся до базы, сразу же сварим кашу.

Прошли еще несколько километров. Место для ночевки выбрали неожиданно: заметили в прибрежных зарослях утку.

Степан Донатыч протянул Жоре малопульку:

— Может, ты счастливей меня.

Жора действительно оказался удачливей: подстрелил утку. Но она упала в Омолон.

Переглянулись: кому-то нужно плыть за нею. Кто решится? Ведь вода такая, что опустишь в нее руку и тут же выдергиваешь — обжигает холодом. Жора быстро стащил сапоги, разделся и поплыл за уткой.

Слава уже разжигал костер. Голод утолили, но настроение было неважным.

И вдруг услышали голоса на реке, бросились к берегу.

— Плывут! Плывут!

Течение быстро несло «Ивана Черского». Чуть ли не с середины Омолона Юра кричал:

— Ура! Нашлись!

Он первым выпрыгнул на берег.

— Кто же нашелся? — спросила Ираида Александровна.

— Как — кто? Вы.

— А мы думали, что наоборот — ты с Владиком. Ну, докладывайте: что-нибудь приключилось?

— Ага. Приключилось.

Оказывается, порывом ветра вырвало из рук Юры карту, она упала в реку. Без карты Юра и Владик ошиблись, сделали остановку ранее намеченного места. Просидев сутки и никого не дождавшись, поплыли вниз.

— Опять перепутаница получилась, — закончил свой рассказ Юра.

Владик вытащил из лодки две кастрюльки: одну с лепешками, другую — с борщом. Все было моментально уничтожено.

— Ой, как вкусно! — похвалила Ираида Александровна приготовленный Владиком и Юрой обед. — Жаль, что лепешек мало.

Слава повернулся к Кочевой:

— Столько происшествий за один маршрут, а в пикетажке вы напишете совсем не много: про найденный контакт, про отложения, их мощность, какие взяты образцы. Одним словом — самое главное, без приключений.

— Да, Слава, это самое главное и самое важное. И на будущую карту оно ляжет голубой полоской в несколько сантиметров.

— Почему голубой?

— Вот почему. Геологи всех стран условились пользоваться одинаковыми красками.. Зеленый цвет, например, означает меловые отложения, голубой — юрские. Здесь, где прошли мы с тобой, — юрский период, поэтому этот участок будет на карте голубым.

Ираида Александровна задорно тряхнула головой, ее снова радовало главное: контакт обнаружен!

— Ну, а все происшествия, которые останутся лишь в памяти, — своеобразное приложение, без которого во многих случаях не обойтись. Это как у промывальщика — сколько приходится ему перемыть всякой всячины, пока блеснет на дне лотка золото!

НИКОЛА РАСКРЫВАЕТ СЕКРЕТЫ ТАЙГИ

…Вот и добрались до перевалочной базы — той самой, где оставался завхоз Мыкола Карлович Довгый. «Обетованная земля», вдоволь всяких запасов!.. Первым ступил на эту землю неугомонный Рыжик-Пыжик. Он выпрыгнул с лодки прямо в воду, понесся вверх, на откос, отряхнулся и залился лаем… на завхоза.

— Та я ж свий! — рассердился тот.

Мыкола Карпович доложил Кочевой про свое житье-бытье, рассказал о строительстве. Показывая хозяйство, время от времени спрашивал:

— Ну як?

Кочева осталась довольна.

— Объявляю вам благодарность.

— По совисти всэ робылы.

Мыкола Карпович сиял. Подошел к Сухову:

— И вам спасыби.

Степан Донатыч удивленно посмотрел на завхоза. Потом вспомнил.

— А-а. Я, Мыкола Карпович, совсем забыл сказать Кочевой про ваши подвиги. Это она самостоятельно вынесла вам благодарность. Я тут ни при чем.

— Ну, як бы нэ було, абы було добрэ, — заключил завхоз.

На базе отдохнули, получили новые сапоги, белье, походные комбинезоны. И кроме того, здесь было много диметилфталата, а с ним комары не так страшны!.. Подытожили проделанную работу, занялись предварительными выводами.

Кочева разложила на траве карты, на которых фиксировались маршруты. В который уже раз прошлась по ним карандашом. Долго и тщательно отмечала затем контакты толщ на другой карте — геологической, сделала пометки еще на двух листах. Юра и Слава готовили обед. Семен — Бородатая Неясыть чистил ружье и бодро пел какую-то, одному ему известную песню:

Наверное, Семен старался показать, что он весел, но на самом деле ему было не до веселья: влетело по первое число за то, что он случайно застрелил Рыжика. Особенно был огорчен потерей Рыжика Владик. Несколько дней он ходил мрачным.

— Семен! — прервала Кочева его пение. — Принеси ящик с образцами.

Пальченко поставил на землю тяжелый ящик и пнул его ногой:

— Люди золото берут в тайге, а вы — каменюки.

Юра поднял голову:

— Не каменюки, а образцы!

— Да, образцы, — сказала Кочева. — Сперва камни, а потом — золото. Без образцов золота не найдешь.

Ираида Александрова взяла из ящика один образец.

— Вот порода, называется гранит. Но это еще не исчерпывающее определение. Когда посмотрим под микроскопом, определим более точно: может быть, порода окажется граносиенитом.

— Это вроде того, что, кроме фамилии, еще по имени-отчеству назвали?

— Вроде, — улыбнулась Кочева. — Ну, а потом, изучив как следует образцы, будем на основании более точных данных рисовать карту.

Беседу прервал Сухов:

— Ираида, принимайте еще одного гостя! К нам приехал Никола.

Смотрю вопросительно на Кочеву: какой Никола?

— О, это наш старый друг, мы с ним видимся не первый раз.

Оказывается, еще месяц назад Сухов набрел на ярангу ламута Николы, что случилось весьма кстати: продукты, захваченные в маршрут, уже были на исходе. Хозяин знал русский язык. Он радушно пригласил гостя в свою ярангу, познакомил с женой и сыном, напоил чаем. Когда расставались, дал на дорогу вяленого мяса.

Никола уже второй месяц держал путь со всей семьей в том же направлении, что и геологи, и после встречи со Степаном Донатычем нанес им несколько ответных визитов. Впервые его принимали участники партии недалеко от Пятковской. Тогда после традиционного чаепития Никола попросил книгу: хочется почитать.

Предложили «Повесть о настоящем человеке», Никола засунул ее за кухлянку и уехал.

И вот теперь ламут появился на базе и привез книгу, о которой все успели забыть.

Сухов тут же принес Николе другую, но гость не взял книги.

— Разве тебе первая не понравилась?

— Понравилась, хорошо!

— Почему же не берешь еще?

— Моя далеко уходит, как верну книгу?

— Не нужно возвращать. Возьми насовсем, да вот еще эти две. Наш подарок.

— Спасибо. Сам читаю, другие оленеводы тоже читают.

Закипел чай.

Никола с женой с наслаждением пили крепкий чай. Их сынишку Колю Владик Ловинкин снял с оленя, угостил конфетами. Мальчишка сразу положил за щеку почти все конфеты — сколько влезло, звучно сосал их, и от удовольствия щелочки его узких глазенок совсем закрылись. Коля быстро расправился с конфетами и заскучал. Владик взял Колю на колени.

— У вас оцень больсой цайник? — спросил Коля.

Владик развел руки:

— Вот тако-о-ой!.. А зачем тебе знать?

— Долго сидеть будем, пока весь цай не кончится.

Наконец «оцень больсой цайник» был выпит, Никола начал собираться в путь. Сухов предложил ему сахар, табак и чай. Услышав это, завхоз Мыкола Карпович встрепенулся и молча уставился на Степана Донатыча, Кочева тоже молча, но так выразительно посмотрела на завхоза, что тот махнул рукой и отошел в сторону. Никола взял подарки, понюхал табак, понюхал чай.

— Ваш чай все же лучше, — сказал Никола.

Меня заинтересовало: где же он, вечный кочевник по таежной глухомани, приобретает табак или чай?

— Бригадир едет главный поселок — привезет.

— А до поселка далеко?

— Зимой близко — оленя быстро бегут, летом далеко — болото, трудно ходить. Долго нет бригадира, тайга чай делаем.

— Какой же это чай?

Тут Никола рассказал нам о тайге такое, чего ни я, ни даже геологи еще не знали. В трудную минуту в тайге чай можно заварить и из кипрея, муку можно сделать из вяленого кижуча или из корней нубы — плотных, узловатых, напоминающих женьшень. Для этого нужно корень нубы высушить и перемолоть. Из такой муки Никола не раз пек лепешки. Полезна и камчатская лилия — отваренные луковицы лилии напоминают по вкусу картошку.

Никола показал нарост на лиственнице и сообщил, что такая шишка — и лекарство, и свечка, и мыло.

— Рана положи — хорошо, спички чирк — горит, рука тереть — нет грязь.

Много секретов тайги знал Никола! Он показал траву, от которой нужно оберегать лошадей, рассказал о каких-то ядовитых грибах — он называл их по своему: гуп-гуп.

— Никола, а не знаешь ли ты такого секрета, — спросил Жора Рыло, — откуда здесь берутся белые медведи?

Жора рассказал, как месяц назад был убит белый косолапый возле баржи, зимовавшей на Омолоне.

— Ну, Никола не энциклопедист, — поспешила выручить ламута Ираида.

Но оказалось, что Никола и об этом знал. Он объяснил так: белых медведей выносит на льдинах из Чукотского моря в Берингово. Оттуда они добираются обратно в родные края через тайгу, «своим ходом».

Никола тепло простился со всеми, усадил на оленей жену, сына, сел сам.

— Эй-й-о-о!

И через несколько минут они скрылись в тайге.

«НАДОЕЛО БЫТЬ МУЖИКОМ»

Когда кто-нибудь отправлялся в особенно далекий маршрут, мы помогали товарищам в сборах. Один проверяет надувную лодку, другой свяжет спальные мешки, третий зальет спички парафином и вложит их в стреляную гильзу… А завхоз Мыкола Карпович старался приготовить в дорогу что-нибудь вкусное и щедро наполнял рюкзак: «Вам же там нихто нэ спэчэ, не зварыть, а то, шо сами зробытэ, — з того сыл мало будэ».

Конечно, больше всего мы помогали Кочевой. Но она не сидела сложа руки: удобно ли лежит вьючное седло, не слишком ли тяжелы вьючные ящики («лошадь не трактор»), не забыли ли консервы или диметилфталат, хорошо ли свернута палатка…

Сегодня Кочева тоже уходит в дальний маршрут на четыре дня. Уже почти все готово, Циля навьючена, но Ираида и не спешит проверять. Она лежит на надувной лодке и смотрит в небо. Солнце ей не мешает: оно только-только взошло. Глаза широко открыты, по карим зрачкам, по голубеющим белкам плывут облака.

— Честно говоря, мне чертовски надоело быть мужиком. Все делай либо сама, либо проверяй, потому что где-нибудь обязательно будет неладно. А с Суховым я чувствую себя спокойно: он все сделает, на него можно положиться. Продираясь с ним сквозь тайгу, я не сверяюсь с компасом — Сухов ведет точно, не собьется. И я экономлю силы. А схватываемся мы с ним лишь тогда, когда дело доходит до теории, выводов. Ну, да это особое. Пока же я благодарна ему — он дает мне почувствовать, что я женщина, существо сла-а-абое, — улыбнулась Ираида как-то по-детски, виновато и мило.

Потом снова заговорила:

— Ну и кроме практической стороны, есть еще одна черта, которую я ценю в Степане: он регулярно бреется при любых обстоятельствах, даже в маршрут берет механическую бритву.

Кочева поднялась, подошла к лошади. Сухов похлопал Цилю по боку:

— Вынослива кобылка, и характер золотой. Когда я с нею, силы удваиваются, чувствую: что-то добавляется ко мне.

— Конечно, — сказала Ираида. — Без нее вы просто Сухов, а с нею — Сухово-Кобылин.

Кочева и Сухов ушли. Они перевалили сопку, помахали нам на прощанье.

КТО УБИЛ ОЛЕНЯ?

Семен Пальченко даже на охоту всегда брал лоток и где только можно «мыл золотишко». Мыл, конечно, на авось: «А вдруг пофартит? Премией наградят, деньгу большую зашибу». Над ним посмеивались.

— Переливаешь из пустого в порожнее, — говорил ему Владик Ловинкин. — Если уж мыть, то там, где укажут Кочева и Сухов. Они в этом деле кое-что соображают. Тут нужны две вещи: наука и нюх. А у тебя что?

— Нюх.

Ручей Ласковый особенно привлек Семена, он ходил туда трижды. Что-то намыл и держал в платочке, в кармане. На четвертый раз неожиданно там его встретил за мытьем Юра, бродивший с малопулькой.

— Есть золото, Семен? — спросил Юра.

— Даже не пахнет, одна маета. Давай лучше вместе охотиться.

Когда отошли от ручья, Семен сказал:

— Слышь, Юрка, ты все же про это место помалкивай. Надо помыть еще разок-другой.

— А зачем скрывать? Ты ведь не частник-старатель.

— Верно. Все, что найдем, — общее, то есть нашей геологической партии. Только ты пока помалкивай.

На следующий день он подозвал Юру.

— Вижу я, ты, окромя кедровок, ничего не можешь стрелять. Так из тебя не получится путящий охотник. Пойдем со мной на оленя.

У Юры загорелись глаза.

— В самом деле?

— Верно. Про ручей не проболтался?

Пальченко знал место, где наверняка можно встретить оленя. На широком ручье, текущем в Омолон, была береговая наледь, не таявшая даже летом. В ее прохладе олени спасались от оводов и гнуса.

Сюда и пришли на рассвете Семен и Юра. Спрятались в кустах, приготовили ружья.

Ожидание длилось долго. У Юры ноги затекли.

— Я похожу, разомнусь.

— Нельзя. Терпи, Может, в это самое время зверь заявится, — прошипел Семен.

В полдень, в самую жару на наледь осторожно вышел олень. Он постоял несколько секунд, осматриваясь по сторонам. Семен и Юра подняли ружья. Поздно! Прыжок, и нет оленя.

— Пойдем обратно, — предложил Юра.

— Еще часок покараулим.

Вскоре показался второй олень. Он тяжело дышал, мотал головой, подергивал шкурой.

Одновременно грянули два выстрела. Олень рванулся и упал.

— Готов! — обрадовался Семен. — Молодец, Юрка, не промазал. Теперь пойдем на базу за подмогой. Вдвоем не дотащить.

Возле базы Семен сказал:

— Трофей у тебя богатый, похвастаться не грех. Только вот про что я сейчас подумал: может, сказать, что убил я?

— Почему?

— Такое, видишь ли, дело: оленей бить запрещено. За это три года дают. Нет, не три, а пять. Точно, пять. Ну, я как-нибудь вывернусь из этой истории, а ты можешь того, погореть… — Пальченко помолчал. — А то как хочешь: скажем, что твой зверь. Ну?

Юра покрылся испариной от неожиданности.

— Не бойся, не выдам. — Семен обнял парня за плечи.

Степан Донатыч, услышав об олене, покачал головой:

— Ведь оленя бить нельзя.

— Кто узнает? Тайга! — ответил Семен. — Да и мясо у нас кончается. Вот и в самый раз наша добыча.

Оленя притащили в лагерь. Принялись разделывать тушу. Работа нашлась всем: коптили, солили, делали колбасы.

Семен был доволен: теперь Юрка у него на «крючке», про «золотой ручей» не проговорится. Юра очень переживал. Первый раз в жизни его душу придавила такая тяжесть. «Оленя убил. И молчать надо. Ведь если бы сказал — легче было бы. Пусть даже накажут — все равно легче».

Появилась Кочева. Осунувшаяся. Лыжные брюки изодраны и в двух местах скреплены булавками. Сухов молча протянул ей миску с жареным мясом. Обрадовалась:

— Свежее мясо? Кто же постарался?

— Моя работа, — ответил Семен.

Кочева откусила кусочек, прожевала и сразу поняла: оленина. Ее глаза вспыхнули гневом:

— Зачем ты убил оленя? Негодяй!

Юра сидел как на горячих углях, не сводя глаз с Ираиды Александровны.

Слава ткнул друга кулаком в бок, и Юра обрел дар речи:

— Ираида Александровна, это я олешку… того… застрелил.

Семен встрепенулся, оттеснил Юру: лезешь куда не следует. «Тут что-то не так», — подумала Кочева. Она засыпала всех вопросами, узнала, что стреляли оба, что олень был убит одной пулей в ухо. «Метко. Так может только Семен. Но зачем было ему запутывать в историю Юркого? Тут что-то есть», — пронеслось в голове Кочевой. И не давая Юре опомниться, она вырвала у него признание о неожиданной встрече с Семеном у ручья, о промывке золота.

— Ясно, — вздохнула Кочева. — За оленя ответит Семен, а ты, Юркий, уже наказан за то, что…

— Лопух, — закончил Слава.

Кочева повернулась к Семену:

— Что намыл? Выкладывай!

Семен вытащил из кармана грязный платок, развернул его и достал пакетик.

Все подвинулись к Кочевой, которая растирала на ладони содержимое пакетика.

— Золота здесь нет. Это пирит. — Повернулась к Семену. — Можешь продолжать промывку. Разрешаю.

ТАЕЖНЫЙ ПИР

Сегодня Кочева собиралась в обычный поход, но вела себя как-то странно: отозвала в сторонку завхоза, переговорила с ним о чем-то, потом кликнула Славу, таинственно вручила ему какую-то бумажку и зашептала что-то на ухо. Слава улыбнулся и утвердительно кивнул головой: «Конечно, сделаю». Я попытался расспросить Славу, но ничего не добился.

— Пока что секрет, — ответил он. — Через два дня узнаете.

Ничего не оставалось, как ждать.

Прошло два дня. Что же произойдет сегодня?

На рассвете Владик надул резиновую лодку и отправился за образцами пород вдоль береговых обнажений. Правый берег был особенно величествен: он почти отвесно поднимался на десятки метров над водой, каменномогучий и неприступный, с причудливейшими складками, белыми, розовыми, желтыми, коричневыми жилами кварца и кальцита, с одинокими, непонятно как зацепившимися на орлиной высоте лиственницами.

Что же будут делать остальные? Мыкола Карпович и Слава ходили как заговорщики, у них был такой вид, будто на всем белом свете одним им известна какая-то тайна. Я подошел к Славе:

— Теперь можно узнать секрет?

Слава улыбнулся:

— Можно. Сегодня день рождения Владика. Ему исполнилось двадцать лет. Он думает, что никто этого не знает. Такой пир будет!..

Кулинарам предстояла работа!

Завхозу помогали Слава, Юра и я. Мыкола Карпович поручил мне заготовить дров.

За дичью отправился Сухов. Завхоз выдал ему патроны, сел на пенек: дроби нэма.

Про дробь услышал Бородатая Неясыть. Подошел почему-то ко мне:

— Давай делать дробь, а?

Я даже рассмеялся: из чего же? Но Семен, не удостоив меня ответом, принес тряпок, ведро с водой, проволоку, еще что-то. Достал со дна своего рюкзака кусочки свинца.

— Смотри, как надо делать!

Он обмотал несколько проволок тряпками, окунул их в растопленный стеарин и затем устроил из них решетку над ведром с водой. На проволоку положил кусок свинца и поджег тряпки. Свинец плавился и падал в воду «готовым дробом», как сказал Семен. Впрочем, предстояла еще одна операция: остывшую дробь Семен ссыпал в порожнюю банку из-под тушенки, закрыл ее и сквозь верхнее и нижнее дно проткнул прут. Потом приделал к одному концу оси пропеллер, укрепил ее на двух упорах. Барабан завертелся, обкатывая дробь.

Возвратился Сухов. Он настрелял куропаток. На дробь посмотрел скептически, сказал: «Бурундукова работа».

— Пойду собирать наживу, — решил Степан Донатыч.

— Червяков? — спросил я.

Сухов усмехнулся:

— Червяки тут не водятся: они голенькие, им зябко на вечной мерзлоте. Пойдем со мною, покажу северную наживку.

Мы спустились к наледи. Степан присел на корточки:

— Видишь, оводы сидят — это и есть наживка.

Залетавшие сюда оводы становились от холода вялыми и еле ползали. Ловить их легко. Собирая оводов в спичечную коробку, Сухов заметил, как в сторонке переплывал маленькую протоку мышонок.

— Куда ты, малец, подался? — И вдруг мышонок исчез.

— Линь, наверное, схватил, — сказал Степан. — Рыба часто хватает таких пловцов.

Оводов было много. Сухов облюбовал один из прибрежных омутов, уселся на валуне и опустил крючок. В прозрачной воде ясно было видно дно, плотно уложенное камнями разной формы и величины. Ждать пришлось недолго. Первый хариус уже поднимался вверх, прямо на крючок. Готов!

— На таежной рыбалке можно обойтись и без поплавков, — сказал Степан. — Намотаешь нитку на палец, нацепишь овода на крючок — и все. Если нет овода, то достаточно и щепотки пуха, выдернутого из пыжикового спального мешка.

Часа через полтора мы возвратились в лагерь, сдали Мыколе Карповичу богатый улов, а в придачу к нему еще и грибы: собрали на обратном пути.

— Чи е тут гуп-гуп? — спросил завхоз. Он придирчиво порылся в грибах, хотя никогда этих «гуп-гуп» не видал.

— Добрэ, — похвалил нас Мыкола Карпович. — Зараз хлиб вытягну з печи, та за рыбку визьмусь.

Вокруг завхоза суетился измазанный в тесте и древесном угле Юрка:

— Хлеб у нас во!!

Завхоз поднял еще выше засученные рукава, поманипулировал руками, словно маг, и начал расталкивать гору тлеющих головешек. Потом разгреб гальку, обжигая о нее пальцы, и вытащил оттуда миски с готовым хлебом. Повертел одну буханку в руках, понюхал, удовлетворенно крякнул. Потом отрезал от буханки краюху, разломил надвое, дал мне и Сухову.

— Ну, як?

«Ну, як?» Мыкола Карпович говорил только в том случае, когда оценка могла быть похвальной.

Итак, на обед была уха, жареные грибы, рыба и куропатки, кисель из голубики. Восторг вызвали два «колдовских блюда».

Первое приготовил Степан Донатыч. Он налил в котелок немного спирта, добавил туда сироп, приготовленный из голубики с сахаром, — наливка получилась на славу!

Мыкола Карпович не мог уступить и выставил на стол… мороженое! Попробовали — блаженство! В мире еще не было лучшего прохладительного! Секрет приготовления? Пожалуйста: в сгущенное молоко положить снега и размешать. Вот и все. Для тайги — более чем достаточно!

В середине торжества Слава куда-то исчез и потом явился, держа в одной руке мелкокалиберную винтовку, в другой — записку.

— Новорожденному телеграмма и подарок! — возвестил он и вручил Владику.

— Вслух, вслух! — шумели повеселевшие «гости».

Коллектор прочитал: «Дорогой Владик, поздравляю с днем рождения, желаю успехов, здоровья, счастливого двадцать первого полета вокруг солнца. Прими мой подарок. Винтовка хорошо пристреляна. Ираида».

Так вот о чем таинственно, говорила Славе Горину Кочева перед уходом в маршрут и какую бумажку вручила ему!

Обед подходил к концу, и тогда появился езде один, совсем неожиданный, но желанный «гость»: затарахтел мотор самолета, и в небе показалась «аннушка». Мы повскакали, приветливо замахали руками. Самолет сделал круг, и вниз полетела бутылка, разбилась о камень. Из нее, словно вылупившийся птенец, вывалилась бумага и, подхваченная ветром, пропрыгала совсем по-птичьи до куста можжевельника.

Схватили бумагу, прочли: «Как дела, есть ли больные, нужна ли помощь?»

Юра и Слава моментально бросились в палатку, вытащили простыню, положили ее на землю.

«Аннушка» сделала еще круг, приветливо качнула крыльями и скрылась за высокими лиственницами.

Сухов пояснил мне: это условный знак, означающий: «Все в порядке». Если же нужен самолет — одна черная полоса поперек простыни; если есть больной — две полосы крест-накрест. Обо всех этих знаках договорились еще перед походом.

— Ну, а теперь, друзья, зажжем костер, — предложил Владик.

Высоко поднялось пламя на берегу Омолона.

День рождения, отмеченный в тайге… Он останется в памяти навсегда!

Владик Ловинкин вспомнил, как в прошлом году отмечали в партии день рождения геолога Вали Шевченко. Мужчины специально ходили за тридцать километров к чукчам, купили Вале пыжика на шапку. А ее подруга Рая Пчелинцева испекла в тайге торт.

Потрескивают сухие смолистые ветки, «дышит» костер, то вздымаясь к вершинам деревьев, то сворачиваясь рыжим клубком, словно живой.

И кажется, к несмолкающей беседе прислушивается река, притихшая на это время, и лиственницы, обступившие поляну…

…Настал день, когда базу, основанную Мыколой Карповичем и Жорой, мы покидали навсегда, чтобы снова плыть вниз по Омолону. Владик сделал на самой толстой лиственнице затес и написал на нем химическим карандашом:

«Здесь жили люди омолонской полевой партии».

Ушли, когда от запасов продовольствия остались только два старых валенка.

Привет вам, будущие исследователи страны Ламутии!

Старайтесь не топить соль в ручьях и не есть грибов «гуп-гуп».

Погрузились в лодки.

— Прощай, база!

ЕСТЬ ФАУНА!

Три выстрела подряд прозвучали за лагерем, три выстрела означали тревогу. Мы повыскакивали из палаток, Сухов схватил ружье, помчались на выстрелы.

— Никак, на медведя наскочил завхоз! — воскликнул Жора.

Слава тоже бежал с ружьем, Юра заколотил по тазу ложкой.

За тальником кричал Мыкола Карлович.

Вон он выскочил на полянку, увидел своих, остановился, тяжело дыша.

— Где медведь? — подлетел Жора к завхозу.

— Якый медвидь? Ниякого медвидя нэма!

— Зачем же кричал?

— Чую крычите, ну я тэж крычу: можэ на вас медвидь напав.

Все расхохотались.

— А три раза стрелял кто? — не унимался Жора.

— Я стриляв, кедровок быв, — сказал завхоз.

Жора разочарован и даже возмущен. Он выпаливает:

— Что же ты зря панику поднимаешь! В следующий раз не пойду тебя спасать, даже если вправду медведь схватит.

— Дывысь, як бы тоби першому не налэтиты на медвидя! — отпарировал Довгый.

Однако первому пришлось встретиться с медведем все-таки Мыколе Карповичу. В этот день почти все были в маршрутах, а завхоз и Семен готовили обед. Завхозу понадобился черпак. Где черпак? Никак не мог вспомнить. Пошел в одно место, другое, потом направился к бочке с бензином и обмер: возле бочки возился медведь! Мыкола Карпович стоял ни жив ни мертв, от страха боясь пошевелиться, а медведь посмотрел-посмотрел на него, пнул лапой бочку и… ушел в тайгу.

Из перевернутой бочки выливался бензин. Бочку сразу поставили на место. Но бензина вытекло много. Завхоз с досадой стукнул себя по лбу:

— Це ж я забув закрутыты пробку.

Ни Кочева, ни остальные, вернувшиеся из маршрута, не ругали завхоза: потому что очень устали в походе, потому что были очень огорчены случившимся (не хватит бензина на оставшийся путь), потому что давно убедились, что рассеянность и забывчивость завхоза ничем не исправишь. И еще все понимали, что виноват-то медведь! Не будь его — бензин остался бы цел.

— Мыкола Карпович отделался легким испугом, — сказал после ужина Сухов.

— Почему легким? А медведь? — произнес Владик. — Этого страха хватит завхозу до будущего летнего сезона.

Но Довгый уже ходил с таким видом, будто ничего не произошло, и даже под хохот товарищей заявил:

— Проклятый медвидь подвив мэнэ. Як попадаться вин мэни ще раз — намну йому чуба.

Медведь действительно попался, только не Мыколе Карповичу, а Степану Донатычу и Жоре.

Они изучали ручей Голубой. Жора, как всегда, был «при вооружении» и сразу же начал искать дичь, не забывая заглянуть и в ручей, где серебрились хариусы: «Будем повертывать домой — наловим».

Жора перешел вброд неглубокий перекат.

Сухов двигался по этой стороне ручья. Было жарко, захотелось пить. Степан опустился на колени, глотнул прохладной воды, брызнул на лицо несколько пригоршней и, фыркнув от удовольствия, поднялся. Поднялся и остолбенел: перед ним, на бугорке, всего в нескольких шагах, стоял… медведь. Из раскрытой пасти вырывалось хриплое дыхание.

Жора заметил медведя, но стрелять не мог: Сухов заслонил зверя. Так продолжалось несколько секунд. Степан крикнул, Жора — тоже, медведь повернулся и скрылся в кустарнике.

Жора поздравил Сухова «с медвежьим крещением». Возвратившись в лагерь, Жора весело рассказывал о встрече с косолапым.

Ручей назвали Медвежьим и добродушно подшучивали над Степаном. Но недолго — до следующей встречи с медведем.

Точнее, встреч было еще две. Сухов, описывая прибрежные обнажения эффузивов, заметил неподалеку косолапого и успел его сфотографировать. Потом он и Жора столкнулись с «хозяином тайги» на звериной тропе. Оба одновременно вскинули ружья, грянули два выстрела. Зверь заревел, упал. Теперь — контрольный выстрел дробью в глаза, и можно подходить к трофею.

Тушу волокли в лагерь веревками, как бурлаки.

— Наконец-то я попробую медведя! — обрадовался Юра.

— Будет у нас много всякой вкуснятины! — воскликнула Кочева.

Шкуру «хозяина тайги» растянули на земле, придавили по краям камнями. Может, кому-нибудь пригодится.

…Ирина задумчиво смотрела на лодки.

— Чем озаботили вас эти корабли? — спросил я.

— Названиями. Ауцелла, Мегалодон — это, можно сказать, наше знамя. Но мы до сих пор не нашли ничего, что заставило бы «говорить» немые толщи пород. Завтра отправимся на охоту за фауной. Я знаю заповедное место. Там, в глинистых сланцах, попался мне однажды отпечаток раковины, но был он очень плохой. Сколько я ни старалась тогда, лучшего не нашла. А тут еще лил дождь, пришлось возвратиться в лагерь не солоно хлебавши. Вот туда и пойдем.

— Может быть, и меня возьмете?

— Пожалуй, возьмем. Маршрут недалекий.

Кочева, Сухов, Ловинкин и я ушли за фауной. Найдем ли? День жаркий. Идем по валунам, очень хочется пить. Терпим. Но вот Кочева не выдерживает.

— Где бы все-таки напиться? — спрашивает она в спускается на дно распадка. Находит лужу с кустиками какой-то травки. И делает питьевую воду. Я держу носовой платок над железной кружкой, а Кочева горстями льет воду на платок. Нацедила полную кружку, жадно пьет влагу, пахнущую почему-то картофелем.

— Пить будете? — спрашивает нас.

Степан заглядывает в кружку, морщится:

— Потерпим.

— Как хотите, — Ираида допивает воду.

Вскоре мы добрались до цели.

Сухов присел на камень, вытер потное лицо:

— Отдохнем, коллеги. Знаете ли вы, что этот маршрут юбилейный — после него на нашем счету полтыщи километров пеших переходов.

— Да на лодках сколько прошли! — добавил Владик.

Кочева развернула планшет. Место, где мы сейчас находились, было «белым пятном», которое предстояло разгадать и нанести на карту. Оно лежало уже, за Северным полярным кругом. В квадрате карты, словно тоненький кровеносный сосуд, вилась речка Катанар с многочисленными ручьями — притоками. А вот она в натуре — ворчит, беснуется. По берегам в высокой траве лежат валуны. Они похожи на наседок в гнездах.

Распадок прорезали поперечные рвы. Обнажения радовали — опытному глазу геолога можно было многое «прочесть»: какие здесь пласты, какова их мощность, когда они образовались, каким подвергались изменениям, какие полезные ископаемые возможны при такой геологической структуре.

— Внимание! — сказал Степан. — Тот, кто найдет здесь фауну, будет вознагражден дополнительной банкой компота!

Абрикосовый компот, который привез из Щербакова запасливый завхоз, был необыкновенно вкусным, его предпочитали всем другим лакомствам.

Приступили к работе. Кочева и Сухов зарисовывали в пикетажные книжки обнажения. Потом Степан и Владик полезли в ущелье, чтобы сделать замеры падения и простирания пород. Потребовалась настоящая альпинистская сноровка! Они то карабкались вверх, цепляясь за кусты и острые выступы, то спускались вниз, обвязавшись веревкой, которую мы крепко держали наверху.

Поскользнувшись на одном из выступов и чуть не сорвавшись, Сухов сбил кусок породы, И вдруг закричал:

— Эврика!

Кочева сразу отозвалась:

— Неужели фауна?

Степан укрепился на выступе и лишь после этого ответил:

— На свежем изломе отпечаток раковины! Тащите меня наверх! Долгожданная фауна!

Хотя отпечаток был нечеток, но сомнений не было.

— Ауцелла! — в один голос воскликнули Кочева и Сухов.

— Степан, вы получаете мою банку компота, — сказала Ираида.

Такой же, но более четкий отпечаток, обнаружили в большом обнажении глинистых сланцев. И тут началась настоящая лихорадка. Все принялись «корчевать» плиты сланцевых пород. Старались изо всех сил. Степан и Владик вошли в азарт.

Никто и не заметил, как промелькнул день. В пикетажной книжке появилась лаконичная запись. В ней сообщалось, где находится обнажение, из каких пород состоит, какова здесь фауна.

— Хорошо поработали! — удовлетворенно воскликнул Степан и вытер рукавом лоб.

…Лиха беда начало! Вслед за находкой в верховьях Катанара ископаемая фауна попалась еще в двух местах. Над отпечатками долго просиживала Кочева. Однажды она сказала:

— Теперь у меня появилась вот какая надежда: может быть, удастся доказать, что на правобережье Омолона меловой период характеризовался в самом начале не только интенсивной вулканической деятельностью. Попытаемся найти доказательства того, что здесь происходило также и спокойное накопление осадков. Ведь были же обнаружены другими партиями на левобережье, значительные площади, сложенные нормальными осадочными породами нижнемелового возраста. Решить эту задачу может только фауна. Будем искать, искать!

Поиски велись еще настойчивей, забирались в самые труднодоступные места. И наконец в береговых обнажениях Омолона нашли отпечаток моллюска, такого, который встречается только в отложениях нижнего мела.

— Владик, — сказала Кочева, вручая Ловинкину ценную находку, — береги ее пуще глаза. Пошлем фауну специалистам-палеонтологам в Ленинград для подтверждения.

ЗОЛОТОЙ «МАРШРУТИК»

График маршрутов был составлен так, что сперва ходили в далекие, трудные места, а когда эти «белые пятна» были освоены и описаны в пикетажных книжках, принимались за то, что ближе. Близкие походы называли нежно-иронически: «маршрутик».

Завтра утром Кочева возьмет меня в такой «маршрутик». Вот уже три дня мы ночуем с нею в одной палатке. Ираида встает раньше меня. Когда я открываю глаза, то вижу рядом пустой спальный мешок.

В день «маршрутика» Кочева меня будит.

— Спасибо. Встаю, — говорю я в полудремоте.

Через минуту я все же делаю усилие, открываю глаза. И удивляюсь: Кочева еще в спальном мешке.

Осторожно покидаю палатку, стараясь не напустить в нее комаров. Холодная омолонская вода окончательно прогоняет сонливость.

А вот и Ираида.

— Что же вы меня не толкнули в бок?

— Жалко было.

— Геолога жалеть нельзя — проспит месторождение. Мы еще в институте выучили заповедь: геологом будешь только тогда, когда научишься просыпаться ранним-рано.

Завтракаем — и в путь. Налегке. К вечеру возвратимся.

Воздух быстро нагревается, жарко. Захотелось плеснуть горсть воды в лицо, охладиться. Укрыться от солнца негде: прошлогодний ураган свалил многие деревья, другие покосились, наполовину вывернутые из земли. Но кое-кто выстоял. Поразила старая лиственница: могучий ствол совсем голый, ветки обломались. Торчат только корявые короткие сучья. Они похожи на кинжалы, вонзенные в тело дерева. Однако израненное от корня до вершины дерево упрямо стоит. И выстоит! Весной появятся молодые побеги.

…Мы у цели. Русло высохшего ручья, одинокие лиственницы.

Кочева сидит на земле, опершись спиной о дерево о чем-то думает.

— Вы когда были последний раз в консерватории?

— Недели три назад. Исполняли Первый концерт для фортепьяно с оркестром Чайковского.

— Мое любимое произведение! Когда я услышу его снова?!

Она закрыла глаза, молчит, и мне кажется — слушает Чайковского. Потом решительно поднимается:

— Ну, отдохнули, теперь пора за дело.

Идем к обрывам. Кочева внимательно всматривается в обнажения, стучит молотком по камням — один кусок выбрасывает, другие дает мне в рюкзак.

Я дважды обращаюсь к ней, но она меня не слышит: она где-то далеко-далеко, на миллионы лет назад.

Проходит час, второй, третий. Мне давно уже кажется, что пора заканчивать, но Кочева все что-то ищет, что-то изучает, что-то находит.

Вдруг она издает радостный крик и зовет меня.

— Что это?

У нее в руке белый образец, а на изломе — три желтые капельки.

— Золото!

Ираида кружится и, зацепившись за мягкую подушку мха, падает. Неожиданно говорит о себе в третьем лице:

— А когда первая вспышка радости прошла, геологиня подумала о том, что находка, по всей вероятности, случайная, вряд ли здесь есть месторождение промышленного значения. В общем, надо проверить, еще девяносто девять раз проверить. Возможно, что это будет сделано будущим летом.

— Но все-таки находка приятная. И за нее вам полагается награда. Немедленно.

Я вытащил из рюкзака банку абрикосового компота, о которой не знала Кочева: вчера мне выдали мою долю компота. Открыл банку, протянул ей.

Кочева раздула ноздри, сильно вздохнула воздух.

— Божественный аромат. Нет, пейте сперва вы.

Ираида отстранилась ладонями.

С минуту мы препирались. Кочева нетерпеливо топнула:

— Пейте! Если я начну, то не оторвусь, пока не выпью все.

Пришлось начинать мне.

Мы направились в обратный путь. Уже на виду лагеряКочева остановила меня:

— О золоте — ни звука. Золото мы не находили.

— Почему же?

— Туда, где мы сейчас были, послезавтра я пойду еще раз. С Суховым. И мы с ним найдем золото.

— Вы хотите сделать ему такой подарок?

— Нет. Я хочу похоронить «теорию суслика». Она очень мешает Сухову, с нею он как стреноженная лошадь.

…Через день Кочева и Сухов возвратились из «маршрутика».

Сухов сиял и всем показывал кварц с капельками золота.

— В следующий сезон обязательно приду сюда, чтоб как следует разведать. Может быть, даже мне поручат возглавлять партию.

— А если Кочевой? — сказал я.

— Все равно. Тем более что мы с нею сработались.

— И она уже не кажется вам Звероидой?

— Вы знаете? Прошу вас — не говорите Кочевой.

— Я это услышал от нее.

Сухов молча посмотрел на меня. Пожал плечами.

— Но она в долгу не остается. — Степан Донатыч заколебался: говорить иди не говорить? — Если в дождливую погоду выпью (есть у меня такая слабость при слякоти), Кочева меня называет Стаканом Денатуратычем.

Снова помолчав, сказал:

— Удивительно.

— О чем вы?

— О ней же, Кочевой. Все знает — это раз. Не обижается — это два. — Еще пауза. — А на золото все-таки вывела меня она. Понимаете, не я вышел, а она вывела.

В ПЛЕНУ У ПОЛОВОДЬЯ

Мы переживали тревожные дни: Кочева и Владик не возвратились из маршрута. Ушли на четыре дня, но уже минула неделя, а они не появлялись. Погода была отвратительной: с неба лило как из ведра, а если дождь утихал, поднимался сильный ветер. Мы лазили на ближнюю сопку, стреляли, всматривались до боли в глазах в густую завесу дождя. Ночью дежурили по очереди, зажигали под навесом костер, напряженно ловили таежные шорохи. Наконец Степан и Слава не вытерпели: «Пойдем на поиски». Взяли ружье, компас и все, что необходимо, и уже готовы были идти, как вдруг раздался из-за реки с того берега, окутанного туманом, чей-то крик.

— А-а-а-а-а-а!..

Крик повторился. Степан бросился к резиновой лодке (она была наготове).

Степан уплыл, а мы ждали на берегу молча, не шелохнувшись.

…Сейчас, когда эта история уже позади, можно рассказать обо всем по порядку, с самого начала.

…Кочевой и Владику надо было пересечь вброд правый приток Омолона, болотистую долину, пройти около двадцати километров по левому водоразделу и столько же на обратном пути по правому.

Взяли на пять дней продуктов, палатку, два спальных мешка, котелок, ложки.

Со второго дня зарядил дождь. Работать можно было только в редкие перерывы.

Водораздел миновали лишь на шестые сутки. Маршрут опасно затягивался, продукты кончились — остались только сухое молоко, яичный порошок и немного сахару. Как назло, не попадалась дичь.

Когда сделали поворот и спустились к реке, не узнали ее: горная речка вышла из берегов, залила широкий распадок. Ручьи, которые раньше вброд перебегали кедровки, стали речками. О продолжении маршрута не могло быть и речи. А тут еще отсырели спички: запасной коробок, покрытый парафином, помялся, и в него проникла вода. Нет и не будет огня! Прощай всякая надежда отогреться, подсушиться, вскипятить чай… Надо немедленно возвращаться в лагерь. Присели под лиственницу передохнуть.

— Проклятье! — злилась Кочева, озирая безбрежный разлив. — Владик, открой банку с сухим молоком.

Ираида разбавила сухое молоко мутной водой, высыпала последние крохи сахарного песку. Сделала глоток и вся передернулась — холод так и пронизал ее. И хотя очень хотелось есть, она больше не притронулась к банке.

Владик допил молоко.

Дождь все лил. Ниточки не было сухой на теле, намокли рюкзаки, пудовыми стали спальные мешки.

И все же нужно идти. Сейчас же. Без остановок.

Поднялись и медленно двинулись дальше. У Ираиды едва хватало сил переставлять ноги. В сапогах уже давно полно воды, брюки намокли и тянут вниз, словно к ним подвесили груз. Отожмешь их — на несколько минут станет легче.

Подул сильный северный ветер, и с неба вперемешку с дождем повалил снег.

Владик остановился и опустил на землю рюкзак с образцами.

— Проклятые камни! С ними далеко не потопаешь по болотам. Знаете что: сидите здесь, а я доберусь до лагеря напрямик, приведу сюда подмогу.

Кочева беспомощно опустилась на мокрую кочку.

— Ладно, буду сидеть вон под той листвягой.

Владик давно понял, что из-за половодья путь в лагерь отрезан, нужно идти в обход, а это еще суток трое, если не больше; с грузом образцов быстро не пойдешь, да кроме того, Кочева ушибла ногу и шла медленно.

По его расчетам, к вечеру должен показаться лагерь, но палаток не было. Река и ее рукава петляли и петляли, все больше затрудняя путь. Наутро в тумане вырисовалась большая сопка. «За нею», — подумал коллектор. Но он снова ошибся, перед сопкой река вилась двумя изгибами, а не одним, как ему казалось, и до лагеря было втрое дальше, чем думалось.

На берегу Владик разделся, придавил камнем сапоги и одежду («потом заберу») и в одних трусах поплыл. Бурный, пенящийся поток подхватил его и понес. Руки с трудом выгребали к противоположному берегу. Он схватился за ветки затопленного дерева и выбрался из воды. Но здесь не увидел ожидаемых палаток. Дождь прекратился, появились комары. Владик, как обезумевший, бросился бежать. Крапива жгла босые ноги, тело раздирал шиповник, лицо и руки распухли от комариных укусов.

Добежав до второй речной дуги, увидел палатки, но плыть дальше уже не мог. Он закричал. В ответ — молчание. Закричал еще раз. И наконец услышал громкое «ау»: на резиновой лодке плыл Степан.

Навстречу Кочевой отправились трое: Степан, Владик и Юра.

…Кочева осталась одна. Время тянулось медленно. Нервы вдруг сдали: Ираида заплакала. Прошло, наверное, полчаса, а Ираида все лежала на мокром мху. Подняла ее простая фраза, всплывшая в мозгу: «А ведь так ты пропадешь. Перестань реветь, возьми себя в руки». Повесила на лиственницу отяжелевший от воды спальный мешок, взяла рюкзак с образцами. И двинулась вперед, проклиная погоду, свое бессилие. Усталость не раз валила ее на землю, но Ираида вставала. Изредка выливала воду из сапог и шагала, шагала, шагала.

Кочеву остановил какой-то хлопок. Это Степан, первый увидевший Ираиду, выстрелил.

Вместе добрались до лагеря. Наконец-то! Мы приготовили сухое теплое белье и верхнюю одежду, согрев ее у походной печки..

Когда улеглись волнения и Ираида успокоилась, она сказала мне:

— Знаете, что я вспоминала в маршруте, оставшись одна? Ту лиственницу с вонзенными сучьями-кинжалами, которую мы встретили в «золотом маршрутике». Дерево выстояло, а человек сильней дерева — должен победить!

…Еще три дня прожила здесь партия. На четвертый Кочева скомандовала: «Поднять паруса»!

ПРОЩАЙТЕ, ДРУЗЬЯ!

…Река снова развертывала красочные панорамы! Уже отмерены по беспокойной омолонской шири сотни километров, а природа продолжала восхищать геологов. По берегам проток, словно провожая лодки, качали ветвями уже по-осеннему золотые деревья. Подмытые дождями, покосившиеся лиственницы казались поднятыми шлагбаумами: путь открыт!

Сурово и величественно высились базальтовые глыбы, на головокружительную высоту отвесно поднимались гранитные утесы, обнажения походили то на стопы каменных книг, то на столбы, тщательно обточенные вековечными ветрами. Возле каждого обнажения останавливались на час, на два, на день, опять зарисовывали, опять стучали молотком по породам, пока отколется нужный образец со свежим изломом.

Страшная береговая крутизна сменилась зелеными террасами, на реке показался остров — парк с огромными деревьями, бархатисто-мягким песком, освежающей тенью и причудливыми солнечными бликами.

— Причаливаем! — раздалось сразу несколько голосов.

Начали оборудовать ночлег прямо на острове.

Сюда прилетел на «аннушке» главный геолог районного геологоразведочного управления Салат Михайлович Абаев. Втроем — он, Кочева и Сухов — долго и Подробно говорили о работе партии, о находках, чертили схемы, рассматривали образцы, спорили до хрипоты… В такие минуты геологи были похожи на глухарей во время токования — они ничего не слышали, поглощенные своим делом. Наконец споры утихли, все проблемы были утрясены. Теперь заговорили о другом: где достать бензин? Салат Михайлович посмотрел на карту.

— В устье Олоя стоит гидрометеостанция. До нее хватит бензина. У гидрометеорологов, вероятно, есть горючее, думаю, что они поделятся с вами. Если же у них мало бензина — шлите радиограмму, доставим «аннушкой» на Олой.

Юра Кущенко избегал Абаева. По-видимому, он побаивался незнакомого начальства, тем более что чувствовал себя виноватым. Салат Михайлович сам позвал парня.

— Теперь ты знаешь, как геологи в тайгу ходят? Доволен?

— Ага. На будущий год, может, тоже отправлюсь с геологами.

— Нет уж. Больше не возьмем в партию.

— Почему?

— Недисциплинирован. Положиться на тебя нельзя. За это мы даже геологов увольняем.

Юрка насупился.

— Потому что я без разрешения летал? Мне уже влетело за это от Кочевой, и я дал слово исправиться.

— Ну, хорошо, поживем — увидим.

Юра поднял глаза.

— А в тайгу мне обязательно надо еще хоть разок. Знаете, кем я захотел стать? Летчиком. Не таким, который пассажиров возит, а вот как Агеев. Чтобы летать над тайгой и помогать геологам, если с ними какая беда случится.

— Доброе дело. Тогда учись летать.

— Буду учиться. Агеев сказал, что возьмет надо мной шефство.

Подошла Кочева.

— Агеев украл у нас Юрку!

— Нет, я сам, — не понял Юра.

Абаев закончил свои дела у Кочевой и через час-полтора полетит дальше, в другие, партии. С ним улетаю и я. Салат Михайлович согласился попотчевать меня другими кашами, которые варят в заполярной тайге. Доведется ли мне еще раз встретиться с Кочевой и ее спутниками? Наверное, нет. А если доведется, то это будет счастливая случайность.

— Расскажите мне еще что-нибудь на прощанье, — попросил я Ираиду.

— Мне кажется, что я вам все-все рассказала. Вот разве что на прощанье, так и быть, открою один секрет, касающийся меня: вы заметили, что я часто запаздываю из маршрутов, даже самых легких? Почему? Очень уж не люблю стряпать. Но ребята раскусили эту мою хитрость, и теперь мне — увы! — не избежать дежурства по кухне. Вот и все.

Она протянула руку — маленькую, но по-мужски сильную. Я поднял свой рюкзак. Кочева задержала меня за рукав:

— Совсем забыла про одну вещь. Знаете вы, что такое Ку-57?

— Это столько кукушка накуковала?

Ираида начертила палкой на песке:

— Вот такое: Q-57.

Меня уже зовет Абаев. Надо бежать.

— Ну, ладно, расскажу при следующей встрече, — говорит Кочева.

Вот тебе раз! Да ведь мы вряд ли встретимся снова. И меня все время будет мучить это неизвестное Q-57!

МЫ ИЩЕМ ПАРТИЮ

Уже около часа носит нас двукрылый АН-2 над заполярной чукотской тайгою — мы летим с Абаевым в другую полевую партию. Геологи в маршруте, никто не знает определенно, где они. А попасть к ним нужно обязательно. Трудная задача! Салат Михайлович рассказывает мне, что несколько дней назад в районное геологоразведочное управление возвратился из командировки начальник одного из отделов. Он тоже летал сюда, в Заполярье, чтобы проинспектировать поисковую партию. Но не удалось разыскать нужных ему геологов в таежной глухомани. Он летал, ездил верхом, ходил пешком, но никого, кроме зверя, не встретил.

— Что же, пропала партия, Салат Михайлович? Какая-нибудь беда стряслась? — спросил я Абаева.

— Нет, никакой беды не случилось. Просто не нашел партии, у нас такое иногда бывает. Если полевики в далеком маршруте, их нелегко разыскать.

Я думаю об этой неудаче инспектора, не отрываясь от круглого окошечка-иллюминатора «аннушки»: а вдруг замечу дымок костра или палатку!

Там, внизу, — извивающиеся речки, вода в них глинисто-желтая после дождей; там, внизу, — редкая тайга, хорошо видны тени лиственниц. В изумрудной оправе из стлаников рассыпаны озера и ручьи самых неожиданных форм: ромбы, сердца, тесаки, мечи, ужи, а вот то даже на Мефистофеля похоже. А сопки! В каком хаосе свалены эти каменные глыбы, полысевшие от времени и ветров! В одном месте они тянутся плотным ожерельем, в другом — сгрудились, точно дыни на базаре, в третьем — выглядят застывшим, внезапно окаменевшим бурным морем, в четвертом — похожи на фантастических гигантов горбунов, павших ниц.

Да-а, попробуй разыщи тут человека!

И все же отлично ориентирующийся в тайге Абаев вскоре навел нас на базу партии. Садимся на галечниковую косу. Никто не бежит к нам. Абаев пожимает плечами: «Странно». Заглядываем в палатки — пусто. Открываем дверь низкого сруба бани: кто-то лежит на полу и храпит. Это, оказывается, завхоз.

Салат Михайлович пытается выяснить, в какую сторону направились геологи, вверх или вниз по реке, надолго ли, сколько взяли продуктов…

Но узнали мы от завхоза лишь направление: «За ту сопку подались». Да еще одно: «Вот уже неделю я тут без них погибаю от скуки».

— Дожди за это время шли здесь? — Салат Михайлович показывает на небо.

— Поливали, а то как же! — ответил завхоз. Только третьего дня прояснилось, а то заливало как во время всемирного потопа.

Абаев дотронулся до палатки:

— Палатку или положок взяли?

— Положок есть при них.

Нам стало ясно: геологов скоро не жди. После дождей, мешавших работать, наступили солнечные дни, и отряд, конечно, наверстывает упущенное.

…Возвращаемся к «аннушке». Что за диво — была она зеленой, чистой, а теперь вся в пятнах, будто обгрызана. Да это же оводы! Большие, зеленоголовые, они облепили весь самолет. Несколько оводов попало внутрь. Составили нам компанию. Однако вели себя смирно.

Летим по направлению, указанному завхозом: «За ту сопку…»

Прочесываем сопки, кружим над протоками, ныряем в распадки.

Пилот Иван Агеев подзывает Абаева: пора возвращаться обратно, на аэродром. Салат Михайлович, рассматривавший карту, постучал пальцем по какому-то месту:

— Сделай круг еще здесь.

Иван недоволен, но все же поворачивает машину. Проходит несколько минут, и Абаев хватает меня за руку, тянет к окошечку, показывает вниз:

— Вот они! Вот они!

На склоне сопки виден серый положок, возле него стоят трое, машут руками, шапками.

Абаев вытаскивает из кармана брезентовой куртки рулон бумаги и пишет на ней: «Если нашли золото — пусть один ляжет. Если есть больной — пусть лягут двое».

В пилотской кабине отодвинуто окошечко, и рулон летит вниз. Вот он уже в руках геологов. Еще секунда — и кто-то лег на землю. Один!

Абаев бросает вторую ленту: «Высажусь на косе южнее вас километрах в двадцати, ждите».

Вскоре мы уже стоим на косе.

Нос «аннушки» почти воткнулся в лиственницу: кажется, самолет нюхает смолистый аромат зреющих шишечек. А пилот ругается: «Из-за вас чуть винт не погнул».

Зато Салат Михайлович сияет: золото! Потом говорит Ивану Агееву:

— Прилетай за нами через четыре дня.

— Ладно, прилечу. Только уберите это чертово дерево. И между прочим, через десять дней я уже не буду тут летать — буду работать с геофизиками.

НОЧЬ У КОСТРА

…И вот мы остались вдвоем с Абаевым.

Сердито и холодно шумит речка. На склонах сопок наклонились друг к другу лиственницы, словно обнялись, как подружки. Обточенные ветрами гольцы похожи на каких-то зверьков, ставших на задние лапы. Меж деревьев фиолетовые костры кипрея. От сырости мурашки бегут по спине. И все-таки как волнует в восхищает эта суровая красота!

Мы долго, молча любуемся ею.

Глаза у Салата Михайловича карие, и когда он поворачивается к солнцу, мне кажется, что в них загораются золотинки. Он говорит.

— Оправдались наши прогнозы — здесь, видимо, есть месторождения.

Закидываем за плечи рюкзаки — в них по паре белья, несколько плиток шоколада и буханка хлеба. В путь! Перешли три протоки, образовавшихся после дождей, благо они оказались мелкими. В крайней протоке спугнули целую стайку форели: рыбешки пытались преодолеть течение, усиленно работали хвостами, но оставались на месте, словно привязанные. Ткнувшись несколько раз в наши сапоги, форель вдруг повернула обратно, и ее в один миг унесло течение.

Идти тяжело. Под ногами зеленовато-сизо-рыжий мох — он лежит роскошной шкурой неведомого зверя. О, эта роскошная, но предательская шкура! Ступаешь, как по пуховым подушкам — много ли пройдешь по ним?! А тут еще солнце палит немилосердно. Просто невероятно, что здесь, в Заполярье, может быть такое жестокое солнце! Гимнастерка прилипла к спине, крупные капли пота застилают глаза.

— Знаете, что вы ходите по земле, где до вас никто не ступал? Вы сейчас как первооткрыватель, разве не заманчиво? — говорит мой спутник.

Конечно же заманчиво! Чувствовать себя первооткрывателем, идти по земле, исхлестанной пургами, ливнями, исхоженной зверем, облетанной птицею, но совсем еще не знающей, что такое человек, — как это здорово! Скоро эта земля будет разбужена, разгадана, человек укротит ее, обуздает.

Обходим болота, завалы — они удлиняют наш путь, но иначе никак нельзя.

Салат Михайлович остановился:

— Начинается проклятая кочка!

Я еще не знал, что это такое, и с любопытством рассматривал усеянную кочкарником долину. Мохнатые кочки, покрытые густой шапкой жесткой осоки, были чем-то похожи на верблюжьи горбы. Они стояли то редко — и тогда приходилось хлюпать по болоту, то теснились густо — и тогда мы пытались идти прямо «по головам», которые пружинили, качались и сбрасывали нас. Грешникам в аду шагать бы по такой дороге!

Намаялись мы на этой проклятой (теперь и я узнал, какая она проклятая) кочке! Даже бывалый Салат Михайлович приуныл. И не удивительно: такая дорога хоть кому испортит настроение.

Когда мы наконец выбрались на ровное место, Абаев сказал:

— Кочка требует от человека не только силы, но и крепких нервов! Эта, чтоб ей неладно, кочка способна убить в человеке всякую мысль!

Пытаюсь вспомнить: чем была занята моя голова в течение последних трех часов? Оказывается, ничем: ведь одна и та же мысль «скоро ли конец кочке?» в счет не идет. Впрочем, кое о чем я все-таки думал: о лиственнице в сучьях-кинжалах и об Ираиде Кочевой.

Мы присели.

Сколько же достается геологам! Ведь они все лето вот так бродят, проходят десятки и сотни километров, берут в ручьях и реках сотни и тысячи проб, моют, пока не увидят тусклые желтые крупинки.

Погода портится. Моросит дождь, поднимается туман. Вскоре он становится таким густым, что идти уже опасно — можно заблудиться.

Стало очевидно: сегодня не добраться до партии.

Резко похолодало, мы давно уже надели ватники. У нас нет ни положка, ни спальных мешков. Придется коротать ночь у костра. Абаев выбрал место возле кустов кедрового стланика: он знал по опыту, что там, где стланик, должно быть сухо. Я принялся ломать ветки для костра. Салат Михайлович меня остановил: от стланика много дыму, но мало жару. «Давайте валежник».

Запылал огонь, горячо дохнул в лицо.

Салат Михайлович разжег и второй костер — на галечнике. Когда он прогорел, мы смели ветками пепел, укрыли горячую гальку стлаником и улеглись на этой постели, источающей сильный смоляной аромат. В общем, не так уж плохо. Одно лишь неудобно: все время нужно ворочаться, так как снизу греет, а сверху холодно. Температура упала едва ли не до нуля — вот какое оно, северное лето!

Я взглянул на Салата Михайловича. Он лежит на спине, заложив руки под голову.

Костер освещает его лицо, выдубленную северными непогодами щеку, сильный подбородок с ямочкой, как у ребенка. Эта ямочка — своеобразный «паспорт» характера непосредственного и мягкого. Впрочем, это та мягкость, которая вовсе не исключает в нужных случаях твердости и принципиальности.

Мне довелось встречаться с Абаевым уже не раз.

Я видел, как Абаев знакомился с пикетажными книжками геологов: одну листает — лицо его подвижно, брови то поднимаются, то опускаются, глаза оживлены. Это значит: Салату Михайловичу нравится то, что он прочел, ему нравится стиль работы геолога (хотя с отдельными выводами его Абаев и не соглашается). Другую пикетажку он смотрит как-то холодно, без «огонька».

Ознакомившись с одной такой пикетажной книжкой, Салат Михайлович сказал о ее хозяине с огорчением:

— Только фиксирует факты — и все. А этого мало. Нужна мысль, нужна, если хотите, фантазия! Геолог без фантазии — не геолог. Он не сможет составить карту. Я предпочитаю даже избыток фантазии. Конечно, одна лишь фантазия без фактов тоже плохо — это верхоглядство.

Запомнилось мне, как Салат Михайлович беседовал с начальником поисковой партии Лопатиным. Район оказался очень сложным, начальник, молодой геолог, ломал голову над трудными вопросами. Естественно, что Салат Михайлович тоже потерял покой. Он вдруг просыпался среди ночи, высовывался из спального мешка и тормошил Лопатина.

— Ты перед выходом в поле прочел прошлогодний отчет соседней партии? Эх, голова! А надо знать, какие выводы у соседа. Ну, ладно. Если у тебя фауны нет, то должна быть фантазия.

Начинался долгий диспут о том, как определить возраст залеганий по аналогии с другими районами.

К концу вторых суток многое прояснилось в пикетажке, она «обросла» мыслями и выводами. Начальник партии сказал:

— Теперь я уже на верном пути. Спасибо за помощь, Салат Михайлович, дальше разберусь сам. А то вы не успеете к моим соседям, все-таки километров сорок туда.

Но Абаев не ушел.

— Нет, давай уж до конца все сделаем. Если в поле не разберешься, то потом, в камеральный период, очень трудно будет.

…Мы летели на «аннушке», и вдруг Абаев затормошил меня, показал в иллюминатор, вниз. Там, возле мутно-желтой речной плети, виднелся кораль — загон для оленей.

— В этом месте, — взволнованно заговорил Салат Михайлович, — была высажена первая партия, отсюда началось освоение «белого пятна».

Памятное место, памятная веха для Абаева, для многих других геологов.

Уже на земле, когда наша «аннушка» села, Салат Михайлович рассказал о тех незабываемых днях. Партию высадил начальник управления Константин Иванов. «Забрасывали», как говорит Абаев, людей и оборудование до этого места тракторами, а дальше тридцать километров (туда, где ныне поселок Билибино) на лошадях и пешком. И тогда, несколько лет назад, на этом же месте стоял этот же кораль: здесь были чукчи. Сначала они встретили настороженно, а потом сами прибыли в партию, предложили свою помощь. И чистосердечно сознались: «Мы здесь долго живем, все знаем, вас не знаем. Бросите на землю огонь — пожар большой будет, олений мох сгорит. Оленю нечего будет кушать, пропадет, и человек без оленя пропадет».

— Мы понимали их опасения и не обижались, — говорит Абаев. — Ведь в партиях бывали и нерадивые люди, из-за которых иногда вспыхивали пожары. Ягель же горит сильней пороха. А чтобы он снова вырос, нужны годы и годы. Вот видите это, — Абаев сорвал кустик оленьего мха-ягеля. Серо-стального цвета кустик, с мягким голубовато-матовым оттенком. Кустик жесткий, сухой — кажется, что он сам себя подготовил для гербария. Но положить ягель между листков книги нельзя: его полусвернутые стебли, точно желобки, сразу хрустнут, разломаются. — Мы были осторожны, — продолжает Салат Михайлович, — не губили ягель, и чукчи подружились с нами, они помогали во всем, в чем могли, в том числе и в поисках двух рабочих, которые заблудились в маршруте. Вообще в том году бед и волнений было особенно много.

— Значит, у вас все началось отсюда, с этого кораля, — и волнения и удачи?

— Да. Впрочем, волнения начались гораздо раньше.

И вот о чем рассказал Абаев.

В районном геологоразведочном управлении возникло предположение, что в бассейне Анюя должно быть золото. Начали изучать геологию этого бассейна. А когда твердо изучили, фраза «должно быть золото» стала другой: «есть золото».

Одни заволновались, обрадовались, строили планы быстрейшего промышленного освоения Анюя.

Другие — их было мало, но они были назойливы, как таежные комары, — тоже заволновались, но не обрадовались и начали опровергать мнение о золотоносности Анюйского района. Они говорили: «Основные залежи золота — вдоль колымской автотрассы, надо продолжать разведывать только здесь. А в сторону Анюя идет затухание месторождений. Кроме того, Анюй — далеко (даже для Колымы он был у черта на куличках), там трудно, никто туда не полезет».

Третьи равнодушно пожимали плечами: «Ну, может, там и окажется промышленное золото, но до него очередь дойдет очень не скоро». Один из таких даже опубликовал в газете статью и назвал год: 1980!

— Как видите, повоевать пришлось крепко. Оружие у нас было мощное: факты, аргументы, которые становились все убедительней.

Салат Михайлович держит левую руку ковшиком, а правой «кладет» туда аргументы: один, второй, третий, четвертый, пятый.

— Доложили мы их обкому партии и вообще кому следует. Нас поддержали. И мы полезли к черту на куличики и достали золото, да еще какое! — восклицает Салат Михайлович.

Абаев накопил большой таежный опыт. Сколько он знает практических вещей, без которых здесь либо совсем пропадешь, либо, в лучшем случае, горя хлебнешь

Салат Михайлович умеет разыскать следы каюра, даже если тот шел по воде; знает, что если база партии находится на дне каньона и рация там же, то она не свяжет с управлением, нужно вытащить рацию наверх — тогда связь будет; банка консервов для него — это не только мясной суп, но и чашка для чая, особенно желанная в холод — руки согреешь! В запасе у Абаева и такое: он может, возвращаясь в управление из похода поймать на удочку с петлей любопытного бурундука, чтобы подарить своим детям — их у него двое.

Все это, касающееся Абаева, я узнавал урывками то в одном месте, то в другом, то от самого Абаева, то от его товарищей.

ЦВЕТНЫЕ КАРАНДАШИ

Абаев не принадлежит к тем людям, которые в ответ на просьбу сразу охотно рассказывали бы всякие приключения. Но если появится повод, Салат Михайлович не заставляет себя ждать. И тут мне повезло: такой повод представился.

Салат, Михайлович подбросил веток в костер, толкнул свою полевую сумку, и я увидел много карандашей — ярких, новых.

Запас? Но очень уж большой. Наверное, для геологов в партиях: там ведь, если потеряешь карандаш, нового не купишь и на золото. Я спросил Абаева о карандашах.

— Для ламутов и для чукчей, — ответил он — Для детей. Я давно беру с собой такие подарки — со времени, когда был прорабом.

…Апрель. Еще лежит прочный снег, еще мороз до сорока градусов, а прораб Абаев с двумя товарищами уже начал полевой сезон. Глухое место, «белое пятно» — нет геологической карты, нет даже топографической основы. От базовой палатки нужно добираться на лыжах по неимоверному бездорожью еще тридцать километров.

Преодолели половину пути и тут — до чего же не повезло! — провалились в наледь. Валенки намокли и мгновенно оледенели. Это верная гибель. Дальше идти нельзя, а обратно, до базы, вряд ли успеешь добраться. Вдруг где-то в тайге раздался лай собак. Может почудилось, может ослышались? На сопке показался олень. Он постоял немного и спокойно спустился по противоположному склону. Значит, не дикий.

Быстрей вперед за ним! Побежали что было сил. Километра через два-три видят: ламутская яранга!

Залились лаем две собаки. В тот же момент показался ламут, а за ним и вся семья.

Хозяин увидел оледеневшие валенки и сразу все понял: жестом пригласил в ярангу. Валенки сброшены, надеты мягкие, теплые торбаса. Быстро согрет чай. Геологи предложили хозяевам подарки: папиросы, конфеты. Переночевали, а утром отправились на базу. Прощаясь, Абаев подарил детям по карандашу и на бумаге написал их имена Никто в этой семье не умел писать, поэтому начертанные Абаевым слова казались им волшебством.

Прошел год. Абаев случайно встретился с тем же ламутом, главой семьи. Он был с товарищем, который немного говорил по-русски. Ламуты спросили, будет ли Абаев завтра на этом же месте. Получив утвердительный ответ, довольно заулыбались и скрылись. Назавтра ламут прибыл с тремя своими детьми. Оказывается, он привез детей с единственной целью: показать, что сыновья уже сами могут написать свои имена. Они пошли в школу.

Потом эта семья не раз помогала Абаеву, проводя по таежной глухомани к рекам и распадкам, где скрывалось золото.

С тех пор Салат Михайлович и кладет в свою полевую сумку карандаши. И хотя теперь неграмотных ламутских или чукотских детей он не встречает, но карандаши — красивые и яркие — дети всегда принимают с восторгом.

«ТЫ ЗАКОЛДОВАННЫЙ?»

Начало полевого сезона. Формируются партии. Не хватает рабочих. В такое время и появился в стане геологов Жора Рыло.

— Тот, что сейчас в партии Кочевой? — спрашиваю Абаева.

— Он самый.

Сложная и запутанная биография была у этого человека с очень странной фамилией. Жора только что отбыл срок заключения. Никто не хотел брать его в партию. А Салат Михайлович взял.

Партия вела разведку. Били шурфы. Жили по тем временам с комфортом: в большом рубленом бараке из лиственниц. Стол, скамьи, койки — все было из круглых бревен. В стенах и на потолке между бревен — мох. Если пройдет дождь, после него еще полдня капает с потолка.

В этом бараке и произошло все. Жора вдруг не захотел работать, остался лежать на нарах. Абаев пришел к нему:

— Немедленно поднимайся и иди к шурфам.

Жора рывком поднялся с нар, схватил лежавший на полу топор и замахнулся на Абаева. Это не было шуткой, такие, как Рыло, не шутят. Одна секунда — в руках Абаева оказался ствол молодой лиственницы, которую принесли на дрова. Он ударил стволом по топору, его лезвие отклонилось и прошло почти рядом с плечом.

Вслед за этим Рыло очутился на полу. Вырваться из железных рук Абаева было невозможно.

— Иди на работу. Немедленно.

Рыло пошел. А ночью он сбежал, так как понимал: ему снова грозит заключение.

Новым пристанищем Жоры стала автоколонна, куда он устроился прогревальщиком. Такая должность есть только на Крайнем Севере. Без прогревальщика не обойтись лютой колымской зимой. Когда колонна автомашин, идущая по трассе, останавливается на ночь и шоферы отдыхают в дорожной гостинице, машинами командуют прогревальщики. Вот и Рыло нес вахту возле двух дизелей. Заведет один, посмотрит на термометр — температура воды в радиаторе 70 градусов, — выключит и переходит ко второму. Так попеременной следит, чтобы температура не падала ниже 40—50 градусов. Однажды завел мотор и уснул в кабине. Температура поднялась выше нормы, вода в радиаторе закипела, шланги сорвало, кабина наполнилась паром. Жора проснулся и, ничего не соображая, пробил головой ветровое стекло и выпрыгнул.

С тех пор насмешки так и сыпались на него. Однажды чуть было не схватился с одним шофером, да пришлось, закусив губы, отойти: соперник оказался сильнее.

Дотерпел до зарплаты и в тот же день покинул автоколонну. Где-то бродил, где-то временно работал. Через два года снова очутился у геологов. «Если за два года меня не взяли — значит, Абаев не подал на меня в суд. Да и самого Абаева, может, уже нету на свете», — думал он.

Но Абаев был жив-здоров. Более того, Жора столкнулся с геологом сразу же, как только переступил порог управления. Не растерялся и с ходу спросил:

— Возьмешь в партию?

— Баловаться не будешь?

— Нет.

— Тогда возьму.

Действительно, Рыло работал без особенных срывов.

Однажды Салат Михайлович и Жора сидели после ужина у костра. Жора молча курил трубку, набив ее какой-то своей смесью жесточайшей крепости. Потом обратился к Абаеву:

— Начальник, как это ты можешь жить без курева?

— Как видишь — живу. На свете можно жить без такого добра.

— Начальник, а что ты не заявил на меня прокурору, после того как я с топором кинулся?

Вместо ответа Абаев сказал:

— Вот я смог не заявить, а неужели ты не можешь человеком стать? Слабый ты, что ли?

Рыло откашлялся. И не ответил. Только сказал:

— Слышь, начальник, после того как я от тебя убежал, у меня темных дел не было: моя библиография чистая. Я в автоколонне работал.

Вновь спросил:

— Почему ты такой смелый? Заколдованный?

Абаев рассмеялся.

— Заколдованный. Когда я еще пацаном был и пас овец, то ночью спал в горах, закутавшись в дырявую отцовскую шубу. А через меня, случалось, перепрыгивали волки. Вот с тех пор я и заколдован.

Они еще не раз разговаривали. О многом. То Абаев начинал разговор, то Жора. Полевой сезон подходил к концу. Абаев не мог сказать с уверенностью что Жора переменился.

Партия обнаружила золото, нужно было доставить его на базу. Оттуда самолет увезет драгоценный металл в управление. Пошли двое: Абаев и Рыло. Геолог нес золото и карабин, рабочий — рюкзак с продуктами.

До базы путь не очень далекий, Абаев рассчитывал пройти за день, в крайнем случае — за два. Погода испортилась, пошел дождь, потом лег густой туман. Исчезли ориентиры, которые приметил раньше Абаев. Салат Михайлович все же решил продолжать путь, хотя это и рискованно. Теперь вся надежда — на компас.

Абаев привычно поднес компас к глазам, но тут же вспомнил: за спиной карабин — значит, компас не будет работать. Нужно отдать карабин. Секунду Абаев размышлял. Промелькнуло: «Может убить, ведь у меня золото». Снял карабин и отдал его Жоре.

Тот отошел в сторонку и держал карабин смешно: на согнутых руках, как младенца. (Это Абаев припомнил лотом, а в те минуты ему было не до того.)

Сверился с компасом.

— Надо двигаться вон на ту сопку.

Компас понадобился еще не один раз, и не один раз карабин был в руках Жоры.

Шли весь, день, всю ночь. Базу увидели лишь к рассвету. За золотом на базу должен был прилететь самолет. Однако он почему-то не прибыл. На следующий день из-за ближней, «чубастой» от густого стланика сопки вынырнула двукрылая «аннушка». Все обрадовались, но через несколько секунд радость сменилась разочарованием: это другой самолет, случайный, летевший куда-то по своим делам. Он по традиции покачал крыльями и скрылся.

Абаев успел разглядеть номер и по нему определил: «аннушку» вел Иван Агеев.

— Эх, догадался бы да сел! — с досадой воскликнул Абаев и даже ударил кулаком по колену. Вечером в воздухе снова показался Агеев. Салат Михайлович понял: у Ивана тут какое-то задание, и весьма вероятно, что он появится еще раз. Агеев — старый и верный друг геологов, не раз выручавший в трудные минуты.

Надо что-то придумать, чтобы Агеев приземлился. Речная коса ровная, плотная. Правде, коротковата, но ведь Иван и не на таких ухитрялся садиться.

И Абаев придумал.

Приготовил простыню и палки, чтобы выложить их на белом.

Стали ждать. Наконец — стрекот мотора!

Абаев скомандовал:

— Тащи простыню и палки!

Мгновенно расправлена простыня и на ней выложено: «Сол», Мягкий знак сделать не успели — не до того было.

«Аннушка» покачала крыльями: «Понятно».

Вечером была сброшена соль. Утром — очередной рейс Агеева, и снова на земле короткое слово: «Соль». Теперь даже мягкий знак получился.

Соль сброшена второй раз.

На третий день, едва заслышали «аннушку», уже готово было из палок: «Соль».

Тут произошло то, на что рассчитывал. Абаев: Иван разозлился и… посадил самолет.

Спрыгнул на гальку и вместо приветствия крикнул:

— Что вы, дьяволы, соль черпаками жрете? Или продаете ее медведям?

Салат Михайлович ухмылялся: «Иван долго не сердится». Абаев знал характер летчика: если заметит, что в тайге творится что-то непонятное, — разозлится и посадит самолет где угодно: «Надо же узнать, в чем дело!»

— Не бушуй, Иван, — сказал Салат Михайлович. — Причина важная: нужно срочно отправить, золото в управление.

— Опять наковыряли?

— Опять.

— Молодцы. Ну, шут с вами, давайте ваш золотой запасец.

Летчик уже улыбался. Иван Агеев был в сущности добр и если сердился, то лишь на какую-то минутку.

Образцы золота отправлены по назначению. Теперь можно возвращаться в партию. По дороге Жора сказал Абаеву:

— Я смелых уважаю. Скажу даже так: хотя и люблю других подчинять себе, но если кто окажется крепче, сам подчиняюсь беспрекословно. Можешь мне верить.

Теперь Абаев поверил. Жора Рыло работал с ним еще два полевых сезона. По всему видно было — переменился. Однажды в партии утонуло все кухонное имущество: кружки, ложки, ножи, чайник.

Жора сказал:

— Дай мне три дня — все будет.

— Где же достанешь?

— В поселке.

— Так ведь до него полсотни километров.

— Ну и что же?

Жора Рыло ушел.

Не вернулся он ни на третий, ни на четвертый, ни на пятый день. Явился лишь через неделю. Все принес: и чайник эмалированный, и чашки, и все прочее. Тут Абаев вспомнил: ведь Жора не имел ни копейки денег. Как же он достал?

— Раздобыл в поселке, — коротко ответил тот. Заметив выжидающий взгляд Абаева, добавил: — Пальцем никого не тронул.

Салат Михайлович не стал допытываться. А через два месяца ему довелось быть самому в поселке, и он решил узнать все.

Оказывается, Жора пошел в школу, рассказал, в чем дело, и детвора натаскала ему кухонного добра даже больше, чем нужно. В школе показали Абаеву листок, на котором было неумело написано: «Выручили. Будеть чай будеть золото. От имени партии Абаева сотрудник гиологии Жорж Рыло».

ГОРИТ ЯГЕЛЬ!

Абаев вышел с базы в маршрут. Условился с коллектором и каюром: они будут ждать на берегу небольшого озера, поставят палатку, приготовят ужин.

…С сопки на сопку, с сопки на сопку. Пока идешь в гору — взмокнешь, а на вершине пронизывает ветер. К пяти вечера Абаев уже сильно устал. Сел отдохнуть, съел галеты с маслом. Еще переход. Блеснуло под солнцем озеро. Там — ужин, отдых. Какое блаженство после такого перехода!

Еще час — и Салат Михайлович возле костра. Негде палатка, где коллектор и каюр? Не видно. Нет даже никаких намеков на то, что здесь кто-то был.

Обождал немного. Выстрелил несколько раз. Тихо. Поднялся на сопку. Долина дымилась — там начался пожар. Огонь может отрезать дорогу к базе. Нужно как можно скорей возвращаться. Абаев поспешил обратно. Снова — с сопки на сопку, сходит семь потов на каждом километре.

Так продолжалось всю ночь. Только утром, обессилев, добрался до базы. С трудом узнал место: его заволакивал дым. А в дыму, черные, в обгоревших одеждах, метались люди, отчаянно борясь с пожаром.

Коллектор и каюр тоже были здесь. Они даже не покидали базу: рабочий партии обронил окурок в ягель — и вспыхнул огонь!

Все бросились тушить. Хорошо еще, что мох стелился не сплошным ковром, а отдельными пятнами. Огонь то вспыхивал так, что к нему не подойти, то утихал, но не сдавался. Абаев не медлил — на помощь товарищам!

Это было похоже на ад Черные лица с обгоревшими бровями, волосами, окровавленные руки… Метались как черти, останавливали огонь в одном месте, а он просачивался в другом и уже злорадно трещал сзади. Не чувствуя боли и ожогов, убивали пламя, а оно вспыхивало в третьем месте. И снова отчаянная схватка!

Весь день, всю ночь, весь второй день и всю вторую ночь бились пять человек с огнем. Абаев чувствовал: вот-вот и он упадет и больше не поднимется. Наконец он упал лицом в землю, перевернулся на спину, чтобы погасить тлевшие на спине остатки рубахи.

В лицо легко ударило что-то прохладное, что-то мокрое. Да это же дождь! Дождь!

Абаев схватился и вновь ринулся на огонь. Спасительный дождь все усиливался, он лил уже сплошным потоком. Пожар потух.

Через сутки Салат Михайлович снова был в маршруте.

…Абаев замолчал и несколько минут не мигая смотрел на небо.

— Я слышал, Салат Михайлович, что ваше детство прошло в горах, в Северной Осетии. Долго вы там жили?

И он вспомнил далекую Осетию, маленький глухой высокогорный аул Цей.

Семья большая, жили бедно. В школу почти не ходил, а когда ходил, то проку было мало: бумаги нет, писать не на чем, а то, что услышал, быстро вытеснялось житейскими заботами, которыми была полна голова мальчугана.

В одиннадцать лет он уже косил сено, пахал сохой, пас чужих овец, доил коз и коров. Овцы доставляли больше всего хлопот — они часто терялись в тумане, приходилось парнишке сутками искать их, лазить по горам.

— Наверное, та вынужденная тренировка пригодилась на Колыме: по сопкам лазить дело нелегкое, — говорит Абаев.

Да, по сопкам, надо сказать, Салат Михайлович ходит (а иной раз и бегает) неутомимо.

— Ну, а радости, свои, детские радости все же были? — возвращаюсь я к прошлому.

— Была одна, была в далеком восемнадцатом году: мне досталась овчинная шуба отцовская. После смерти отца. А до того я ходил полуголым.

Салат Михайлович умолк, но я его не тревожу, чувствуя, что он продолжит свой рассказ.

…Как-то, бегая за овцами, юный Салат встретил русскую девушку-геолога, она приехала в Северную Осетию на практику. Парень влюбился в девушку, которая была очень красивой и очень много знала. Влюбился и понял: «Какой же я неуч! Разве такого полюбит кто-нибудь?»

Нужно учиться, учиться! Для этого надо ехать в город. А где взять деньги?

Салат стал собирать малину и продавал ее туристам. За лето скопил деньги на билет. Теперь можно ехать. Куда? Конечно, прямо в Москву! В столице парень пришел в Центральный Комитет комсомола. Там выслушали Салата («Непременно хочу быть геологом!») и направили в Харьков. Так и пошло: ФЗУ, затем работа на шахте «Мария» в Донбассе, потом рабфак и, наконец, геологический факультет Харьковского университета. А после него — сразу на Колыму.

— Выходит, Салат Михайлович, что любовь сделала вас геологом!

Абаев улыбается, переворачивается, хрустя стлаником. Через секунду его лицо становится серьезным, и он говорит уже о другом, о сегодняшнем:

— Трудный у нас нынче сезон, достается партиям от тайги, но сезон очень плодотворный. Особенно в этой партии. Кстати, у меня набралось для них много поручений: и производственного, и личного характера.

— Какие же личные?

— Да вот хотя бы письмо к геологу партии от жены. Срочное! Она родила сына, спрашивает, как назвать. Заранее не согласовали — не любят наперед уславливаться. Что ж, люди есть люди.

Я уже знал про Абаева: он мог прошагать по таежному бездорожью полсотни километров только ради того, чтобы вручить парню письмо или просто рассказать человеку, как живет его семья.

Салат Михайлович посмотрел на вершины сопок.

— Скоро утро. Давайте часок-другой поспим.

ИСКАТЕЛИ ТВЕРДЫХ СОЛНЕЧНЫХЛУЧЕЙ.

На рассвете туман рассеялся. Мы разожгли костер, вскипятили чай в алюминиевой кружке. До чего же он был вкусен!

— В верховье снова прошли дожди, — заметил Абаев. — Вода в реке быстро прибывает.

К концу чаепития река добралась до самого костра. Он зашипел, вода отхлынула, словно испугавшись, но через секунду решительно захлестнула огонь. Затем в одно мгновение смыла и нашу стланиковую постель.

Салат Михайлович сразу же направился к сопкам — там, на склонах, было тверже, нога не вязла в утомительной мягкости мха или болотной жиже. Потом нам преградил путь ручей. Он был не очень глубок — всюду просматривалось галечниковое дно, — но течение! Казалось, оно собьет с ног хоть кого.

Мы увидели в стороне упавшую через ручей лиственницу и направились к ней: этот шаткий и узкий мост все же лучше брода, ноги будут сухими. Переходим на другую сторону, прыгаем на гальку. Коварная галька осыпалась под нами, и мы в одно мгновение очутились в воде. Хорошо еще, что у Салата Михайловича была палка — с ее помощью выбрались на твердое место.

— Такая в тайге техника безопасности, — говорит он, — Тут что угодно может случиться самым неожиданным образом. Между прочим, в нашей смете специально предусмотрены довольно крупные расходы на тот случай, если стрясется где-нибудь беда и нужна помощь. Тайга ведь — не шуточки!

Выливаем воду из сапог, меняем портянки, предусмотрительно захваченные Салатом Михайловичем.

Мокрые портянки привязываем к рюкзакам, пусть сохнут на ходу.

Тучи становятся плотнее, наливаются густой снежной синевой. Вскоре посыпал снег. Его плотные хлопья накалываются на трехгранные зеленые иглы стланика, припорашивают кустики золотистого рододендрона накрывают маленькие овальные лаковые листики голубики, под которыми прячутся набравшие цвет, но еще не вполне созревшие сизовато-синие ягоды.

Плотнее запахиваем ватники.

— Это что же, ранняя зима? — спрашиваю я.

— Нет, — просто обычный летний снежок. В минувшем году здесь даже пурга была в июле.

«Обычный снежок» хороводил вокруг нас с полчаса потом сразу прекратился и растаял.

Снова зазеленела трава. Под ногами — как же я не заметил до сих пор! — белеют крошечные цветочки — снежинки. Они величиной не больше гривенника, в каждом цветке — десять ослепительной белизны лепесточков-стрелочек. Кажется, что это остались лежать на земле живые, нетающие снежинки, как память о летнем снеге.

Где-то неподалеку от нас прогремел выстрел, потом — второй. Абаев тут же вытаскивает пистолет и стреляет.

Раздается громкое «ого-го-го!», и из зарослей стланика выходит человек: в правой руке у него дробовик в левой — две куропатки.

— Егор Семенович, привет! — восклицает Абаев. — Ну, как у вас тут дела? Все здоровы? Хорошо. А золотишко есть?

— Подцепили! Во! — Егор Семенович оттопыривает большой палец.

И вот мы в походном положке.

Нам прежде всего предлагают согреться чайком.

— Нет, сперва покажите золотишко, а потом уж чай, — говорит Абаев.

Он с волнением, быстро раскрывает капсулу — конвертик, сделанный из плотной бумаги. В нем второй, совсем маленький, конвертик, словно обертка аптечного порошка. И в ней — желтое пшено. Золото! То самое золото, о котором геологи говорят как поэты: это солнечные лучи, остывшие и затвердевшие от прикосновения с вечной мерзлотой. Долго они скрывались под землей, а теперь извлечены из ледяных кладовых. И человек, поймавший эти твердые лучи, заставит их снова засверкать!

Начинается профессиональный разговор: какое золото, где взято, сколько граммов на лоток, на кубометр… Итог: найдено, судя по предварительным данным, новое месторождение.

…Нас разбудил чуть свет дятел, барабанивший по лиственнице, за которую был закреплен положок. Что ж, подъем так подъем.

Несмотря на такой ранний час, завтрак уже был готов. Его приготовил тот самый Егор Семенович Шевчук, который первым встретился нам с Абаевым.

Егор Семенович успел даже побриться. Пшеничные усы были аккуратно подкручены.

Сегодня в таежном меню — ландорики и компот из голубики и смородины.

Что такое ландорики? Егор Семенович показывает их: обыкновенные оладьи. Необыкновенное у них лишь название, кем-то придуманное в тайге, да еще то, на чем они жарились. Сковороды в отряде нет, и Шевчук творил ландорики… на камне, плоском сером камне.

Я похвалил искусство повара, но тот даже обиделся:

— А я вовсе и не повар. Я промывальщик.

Последнее слово он произнес с гордостью.

— Он у нас мастер на все руки, — сказал начальник партии.

Егор Семенович умеет все, что нужно для бродячей жизни геологов. Он может что угодно изжарить на лопате, а если нет ее — на камне, как сделал только что. Испечет хлеб в костре. Укротит лошадь, не желающую ходить под вьюком. Починит сапоги, да так, что они станут крепче новых, а в тайге это очень ценно!

— Из-за Шевчука всегда спорят начальники партий, каждому хочется заполучить его, — говорит Абаев. — Потому что он первоклассный промывальщик.

Был случай, когда Егор Семенович в «каторжном» переходе с сопки на сопку так устал, что последний подъем преодолел уже ползком. На такого можно всегда положиться!

Мне рассказала про Шевчука молодой геолог Тая: она старалась ходить в маршруты только с Егором Семеновичем. Тая близорука и очень боится медведей. Но с Шевчуком спокойна: он уложит медведя наверняка.

Однажды Егор Семенович остановил Таю: «Олень. Полежите здесь тихонько».

Тая спокойно опустилась на мох, а ее спутник пошел вперед. Раздался выстрел. Второй… Через несколько минут можно было встать и посмотреть на трофей. Тая ахнула: медведь!

Не один раз Егор Семенович выдавал медведя за оленя, чтобы девушка не пугалась.

— Сколько он сберег мне нервов и сил! — восклицает Тая. — С ним в маршруте всегда сделаешь больше, чем с кем-либо другим.

После завтрака Егор Семенович отправился к ручью на промывку. Мы с Абаевым тоже пошли туда. Шевчук нес под мышкой лоток — легкое деревянное корытце ромбовидной формы, выдолбленное из куска березы. Центр лотка был глубже, края мельче — так удобней и надежней промывать: золото тяжелое, не убежит с водой, осядет на дне.

Егор Семенович набрал в лоток породы, зачерпнул воды и уверенно, ритмично покачивал его, сливая мутные отходы. Под конец движения промывальщика стали сдержанней, осторожней: в лотке остался шлих — мелкозернистая порода.

Мы не отрывали глаз от нее: есть ли золото?

— Пусто, — сказал Шевчук.

Абаев долго растирал шлих и тоже разочарованно развел руками.

Егор Семенович снова и снова мыл, лоток за лотком. Время от времени выходил из воды, согревая синие руки.

Получен еще один шлих.

— Вот оно! — вдруг, весело вскрикнул промывальщик.

В серо-коричневом шлихе виднелись тусклые желтые точечки.

— Одна, две, пять, — посчитал я.

— Высушим шлих, удалим примеси, тогда значков окажется больше, — сказал Салат Михайлович.

Шевчук еще азартнее принялся за промывку.

Во время одной из пауз Егор Семенович обернулся к нам:

— Сколько уже сделал на своем веку промывок, а вот, поди ж ты, всякий раз волнуюсь. Колдуешь вот так над породой и словно разгадываешь тайну. А тайна — на самом дне лотка. Сольешь последнюю воду и с замиранием сердца смотришь: что там?

На шестом лотке вновь удача: еще несколько знаков.

— Ну, на сегодня хватит, — решает Абаев.

Шевчук налил из фляги в кружку спирта, развел его водой и выпил.

— Это я против простуды.

На обратном пути Абаев сказал мне:

— Не каждый может быть промывальщиком, не всякий выдерживает экзамен на эту профессию.

Для того чтобы стать промывальщиком, нужно выдержать специальное испытание: перемыть восемь килограммов песка, в который предварительно положены одна-две золотинки не более булавочной головки. Очень трудная задача! Лишь тот, кто обнаружит крошечную золотинку, может считаться подходящим кандидатом. Я говорю «кандидатом», ибо для промывальщика, кроме умения, нужно еще одно важное качество — честность.

…Теперь я видел, что Абаев не случайно рвался сюда, он чувствовал: именно тут будет получен «золотой урожай». И «взрастили» его многие: и те, которые тут находятся сейчас, и те, которые ходили здесь раньше, создавали геологическую карту (как это делает партия Кочевой на Омолоне), составляли прогнозы, — все, кто работал в прежние сезоны, подготовив успех своим преемникам.

…На четвертый день мы с Абаевым отправились в обратный путь — к речной косе, где нас должен подобрать Агеев. Он был пунктуален и не заставил долго ждать.

— Привет вам от Кочевой, — сказал Иван. — Из Нижних Крестов сообщили, что вся партия уже там. Мокнут под дождем, ждут попутного самолета.

Салат Михайлович и Иван обсуждают дальнейший маршрут. Абаеву нужно в партию Белодеда. Это совпадает с намерением Агеева: ему лететь по какому-то заданию в Нижние Кресты на день-два.

Затем он возвратится, и на целый месяц будет прикомандирован к геофизической партии.

ЧТО ТАКОЕ Q-57?

Полечу в Нижние Кресты! Ведь я снова увижу Кочеву и узнаю про Q-57! Уславливаюсь с Абаевым, что на обратном пути побываю у геофизиков, а потом встречусь с ним в партии Белодеда, где Салат Михайлович рассчитывает пробыть дней десять.

…Итак, Агеев высаживает Абаева у Белодеда и берет курс на Нижние Кресты.

Наш воздушный маршрут пересекал Омолон как раз в том месте, где недавно была перевалочная база партии Кочевой. Река сильно изменилась: она обмелела, раздробилась на множество проток. Возле самой базы вытянулась широкая коса, которой раньше не было. Всматриваясь в землю, я вдруг почувствовал, как наша «аннушка» качнула крыльями. Летчик показал рукой вниз, и мы тут же заметили: на поляне стоит человек с собакой. Он помахал шапкой, потом лег на землю навзничь, раскинув руки. Что за человек? Откуда? Иван пожал плечами. Потом я слышу:

— Сяду! Может, беда случилась с кем-нибудь.

Самолет пошел на посадку. Коса была удобной, приземлились отлично. Открыты запоры железной двери, и мы прыгаем на плотный речной песок.

Незнакомец бежит нам навстречу. Да ведь это ламут Никола! Вот так неожиданность! А через минуту я был удивлен еще больше, когда Никола взял на руки подбежавшую собаку: Рыжик-Пыжик! Чудеса! Убитый Семеном Рыжик жив! Что же произошло? Никола рассказал: когда он, навестив последний раз геологов, уехал, то по дороге увидел лежащую собаку. Осмотрел ее: собака еще была жива. Ламут нашел целебную траву, приложил к ране. Он привез Рыжика к своей яранге и там окончательно выходил собаку.

— Самолет тоже отдыхать немножко должен, — расплываясь в улыбке, говорит нам Никола. Он просит доставить собаку геологам. Охотно берем Рыжика-Пыжика.

Через несколько часов мы уже были в Нижних Крестах И пожимали руки старым знакомым — Ираиде Кочевой, Степану Сухову, Владику Ловинкину, Юре Кущенко, Славе Горину, Жоре Рыло. Не было только завхоза Мыколы Карповича и Семена Пальченко: они сопровождали лошадей в Щербаково на барже.

Вручили Владику Рыжика-Пыжика. От радости оба кувыркались. Когда наконец восторги утихли, я подошел к Кочевой, напомнил про Q-57.

— И вообще расскажите все по порядку, начиная с того дня, когда мы расстались, — попросил я.

«Ауцелла» и «Мегалодонка» поплыли вверх по Омолону и через два дня достигли Олоя.

На Олое — притоке Омолона — в устье стояли домики гидрометеостанции. Гидрометеорологи надолго оторваны от мира. Только раз в год сюда приходит пароход или катер, доставляет продукты, почту. И опять на двенадцать месяцев — до следующего рейса — только тайга и две реки, ворчливо сливающиеся друг с другом.

С радушием приняли геологов начальник станции Михаил Петрович Медведев, его жена метеоролог-наблюдатель Капитолина Степановна, радисты Валерий Сергеевич Горюшин и Борис Викторович Иванов.

Геологи тоже соскучились по людям, по новостям. После, шумных и беспорядочных приветствий, начались расспросы.

— Что передавали сегодня в последних известиях? Какие новости?

Кочева узнала, что, был радиозапрос районного геологоразведочного управления. Начальник управления извещал гидрометеорологов об омолонской партии, спускающейся вниз по реке, и просил сообщить, как идут дела у них, все ли здоровы, не нужна ли помощь.

— Бензин нужен! — воскликнул Слава.

— Ну, бензином мы вас снабдим, — сказал Медведев.

Метеорологи разместили гостей в своих жилых бревенчатых домиках, утепленных изнутри оленьими шкурами..

Быстро пролетели три дня. Какое это блаженство — отоспаться на кроватях с белоснежными простынями! Вдоволь наговорились, вволю нарадовались встречей с человеком.

Хозяева не хотели отпускать, просили задержаться еще хоть на денек.

— Ваш приезд — праздник для нас, — говорил Михаил Петрович.

Однако нужно было двигаться дальше. Зимовщики щедро снабдили отъезжающих: дали бочку бензина, солидное количество сахару, печенья.

Геологи подарили хозяевам все свои книги, а в придачу фотоаппарат. Обнялись, расцеловались, и снова Омолон понес неутомимых путников.

…Чем дальше на север — Омолон становился шире и величественнее, а течение — медленнее, спокойнее.

Держались, как обычно, ближе к правому берегу и внимательно смотрели вперед: скоро должно быть устье Омолона. Вот оно наконец! Здесь широкий Омолон свободно вливался в еще более широкую Колыму.

В этом месте, на левом берегу Колымы, стоит обелиск выдающемуся исследователю Северо-Востока России Ивану Дементьевичу Черскому. Изучая бассейн Колымы, он скончался в пути 25 июня 1892 года в карбасе и был похоронен женой на берегу. Грянул салют в честь Черского.

…Итак, экспедиция почти завершена. Точнее, завершен первый этап по составлению листа геологической карты. Партия везла с собой на базу, в районное геологоразведочное управление, огромный, но еще сырой материал, который нужно обработать, систематизировать, обобщить. На это уйдет пять-шесть месяцев, а то и больше. Много дней придется просидеть над микроскопами, проверять, уточнять и дополнять то, что хранят полевые книжки, геологические дневники, журналы регистрации образцов.

Дошла очередь и до Q-57.

— После того как мы составим отчет партии, — сказала Кочева, — то нарисуем в красках геологическую карту нашего района. Потом соберется научно-технический совет, обсудит и утвердит отчет и карту. Отчет сдадут на хранение — не на год, не на десять: отчеты геологических партий сохраняются вечно. А карта поступит в типографию, в печать. Лист в сто двадцать квадратных сантиметров, и на нем будет напечатано: Q-57. Что же такое Q-57? Для составления геологической карты мира земной шар разбит условно по международному соглашению на листы-сектора: по меридианам они обозначены цифрами, начиная от Гринвича, а по параллелям — латинскими буквами, сектор, в котором работала наша партия, — пятьдесят седьмой и находится на полосе Q. Для всей территории Советского Союза потребуется сто семьдесят шесть листов. Размер нашего Q-57 — тридцать на сорок сантиметров.

РАДИОГРАММА БЫЛА НЕЯСНОЙ

Мы условились с Агеевым, что из Нижних Крестов летим обратно через три дня, в четверг. Но в среду часов в семь утра Иван ворвался в общежитие, где я ночевал, и разбудил меня:

— Вставай. Мигом!

— Сегодня ведь среда. Что случилось?

Вместо ответа Иван крикнул:

— Если через пять секунд не будешь готов, улетаю без тебя.

…Куда мы летели, этого я не знал. На земле не удалось расспросить Агеева: ему было не до меня. Я успел лишь узнать, что где-то на одном из притоков Колымы от молнии серьезно пострадали два геолога. Об этом было сообщено радиограммой. К сожалению, из-за помех не удалось установить точно, где произошло несчастье. И вот самолет летит почти наугад — так по крайней мере мне казалось.

Замечаю некоторые перемены в самолете: появились лебедка, резиновые лодки, спасательные круги.

Агеев сидит за штурвалом, глаза спрятаны за темными стеклами очков, на оправе лежат густые черные брови. Наверное, Иван думает сейчас о том, где же и как искать людей, попавших в беду. Радист тоже озадачен — сегодня в атмосфере помехи.

Под нами фантастическое нагромождение сопок, свинцово-синие ленты речек и ручьев. Тучи прижимают «аннушку» к земле, а дождь то усиливается, то утихает. Если посмотреть на пилотскую кабину, дождь идет «вверх ногами» — капли, подгоняемые воздушным потоком, бегут по стеклам вверх.

Мы летим уже второй час.

Дождь прекратился, выглянуло солнце. Огибаем высокую сопку и выходим в долину. Потянулась извилистая, изрезанная протоками, речка. Теперь и Агеев, и второй пилот, и радист, не снимающий с ушей «лепешки» шлемофонов, всматриваются в землю. Я тоже, прильнул к иллюминаторам.

Там внизу — тайга и мутный поток. Ни человека, ни зверя. Но вот замечаем на берегу четыре лодки. Агеев делает круг. Никто не подает сигналов, люди спокойно следят за самолетом, подняв головы. Нет, машут руками. «Нам машут!» — кричу пилоту. «Отбиваются от комаров!» — отвечает Иван..

Летим дальше. Вот они! По речке движется кунгас, а в нем лежат двое.

Теперь Агееву нужно подыскать где-то ниже по течению подходящую площадку так, чтобы туда как можно скорее приплыл кунгас.

Снова кружит «аннушка», то уходит от кунгаса, то возвращается. Какими долгими показались эти минуты, пока появилась под крылом коса. Сдадимся. Колеса наполовину в воде: коса очень коротка.

Быстро приготовлены тросы и шест, чтобы задержать кунгас: он должен быть здесь примерно через четверть часа.

Агеев садится на высокую корягу, занесенную сюда во время половодья. Теперь можно кое о чем расспросить Ивана.

Оказывается, он летел сюда «по памяти», ибо радиосвязь все время прерывалась. Ориентировался по знакомым сопкам и утесам, а когда вышел на приток, сразу же повернул к верховью, чтобы пройти всю речку от верховья к устью.

— Как же ты определил, куда течет речка?

— По упавшим в воду деревьям: крону всегда сносит течением, поэтому она лежит в сторону низовья.

Потом Иван рассказал и о других ориентирах Колымы, которые сохранила его память.

Пилоты знают, что там, где впадает в Колыму приток Каркадон, в самом устье стоит поселок, недалеко от него на Колыме поднимается остров — утес, похожий на сахарную голову, — нигде в другом месте нет такого утеса; знают, что Колыма изгибается двойной петлей только между притоками Сугоем и Балыгычаном. Приметили также возле Зырянки круглое озеро такой правильной формы, словно его очертили циркулем.

Правда, теперь летчикам почти не приходится пользоваться ориентирами так, как, скажем, до войны. Но ветераны о них не забывают: на Крайнем Севере нередки перерывы в радиосвязи, особенно во время полярного сияния.

Раздался голос радиста:

— Кунгас!

Через минуту-другую геологи были возле нас. В кунгасе лежали на ветках стланика коллектор Дангамов и рабочий партии Сандоев. Их состояние было очень тяжелым. И все это кончилось бы плохо, если бы не подоспел сюда Агеев. Да, Иван появился вовремя. Пострадавших доставили в Нижние Кресты. И только потом мы полетели к геофизикам.

СТРОИТЕЛЬ АЭРОДРОМА

Снова под крыльями «аннушки» проносится тайга, снова Агеев садится меж сопок, на полосе, которая еще только готовится для самолетов. Рокочет бульдозер, ровняющий неподатливую, трудную почву. Чуть дальше, меж лиственниц и стланика, белеют палатки: это лагерь партии геофизической разведки.

Чтобы попасть к ним, нужно перейти широкую, пока еще неровную и ухабистую полосу. Иван с уважением говорит, указывая на бульдозер:

— Это Борис Козлов работает. Строит аэродром один, без инженеров и техников, без маркшейдеров.

Вспоминаю слова Абаева: «Какое самое неотложное дело нужно осуществить после того, как найдено промышленное золото?» И его ответ: «Построить взлетно-посадочную полосу. Сперва короткую — для «аннушек», потом для ИЛов: самолеты доставят и людей, и многое оборудование для прииска. Вот и узнайте, как возникает в Заполярье аэродром».

Иду к Козлову. До него и близко и далеко: раскисшая мерзлота, заболоченный ручей, ямы с кочкарником — они выглядят так, словно в огромных грязно-серых гнездах, свитых на земле какими-то птицами-гигантами, сидят по пять-восемь взлохмаченных птенцов, Перескочив по головам этих птенцов последнюю яму, я очутился на галечнике, добрался по нему до урчащего бульдозера. Машина казалась чудо-великаном, закованным в стальные латы. Он лез на холм, наступал, отступал и, собравшись с силами, снова лез вперед. Натертый галькой до зеркального блеска нож бульдозера то поднимался, то опускался. Сам Козлов тоже балансировал в кабине: вставал, садился, снова вставал — так ему было лучше видно.

Вскоре Козлов заметил меня. Он остановил машину и, не заглушая мотора, выскочил. Поздоровались. Передо мной стоял высокий белокурый парень. Козлов сказал:

— Вы погодите фотографировать — бульдозер без фар. Увидят ваш снимок и подумают, что машина не в порядке.

— Почему же она без фар?

— Так у нас ведь летом круглые сутки светло. Потому я снял фары и динамо, чтобы сохранились в целости.

Садимся в кабину. Борис переводит рычаг. Машина качается на «волнах», идет то ровно, то упирается во что-то неподатливое — тогда Козлов поднимает нож выше, и мы переваливаем через какое-то препятствие. Объясняет:

— Мерзлота. Ее ножом не всегда возьмешь. Вот в том месте, — он кивает на противоположный конец полосы, — взрывать приходилось, а уж потом пускать бульдозер.

Так урывками, неотрывно глядя вперед, Козлов рассказывал. Да, он действительно один строит этот аэродром.

— Большое дело доверили, — говорит Борис. — Ну и я, конечно, понимаю это, не подведу. Скоро на полосе можно будет ИЛы принимать.

Совсем неподалеку отсюда, возле поселка Алискерово (названного по имени геолога Алискерова), тоже открыто месторождение золота. И прииску, и поселку нужен аэродром!

Так и трудится Козлов — то на тракторе, то на бульдозере. Сам их и ремонтирует: освоил специальность механика-ремонтника. Вообще тут полагаются четыре штатные единицы: тракторист, бульдозерист, помощник бульдозериста и слесарь. Борис заменяет четверых.

Первое время, когда только приступил к делу, работал и днем и ночью, экономил время на всем. «Полоса вот так была нужна!» Козлов как-то подсчитал: утром шел он от палатки до бульдозера двадцать минут да обратно столько же, а время дорого — вот и перенес из палатки в кабину свой кукуль — спальный мешок — и ночевал в машине.

Маета с северным грунтом большая! Сперва сними верхний слой земли, мха, убери коряги. Обнажается мерзлота — вязкая, самая противная грязь из всех, существующих на белом свете. Потом на эту грязь нужно нагрести гальку и плотно утрамбовать ее.

Наш бульдозер напрягается и выворачивает огромный, фантастического вида пень. Машина проходит метра три и вдруг начинает оседать, проваливаться.

— Попали на плывун! — кричит Козлов. Он дает задний ход. Куда там! Машина оседает еще больше. Над поверхностью торчит только кабина.

— Сами не выберемся, нужно трактором вытаскивать! — говорит Борис и выпрыгивает из кабины. — Прыгайте.

Он бежит поперек полосы, туда, где возле кустов стоит трактор. Бульдозер, словно попавший в западню жук, мелко дрожит (мотор не выключен) и жужжит как-то по-особенному, обиженно. И медленно оседает.

Козлов подъезжает на тракторе. Бросает мне конец длинного троса:

— Зацепите за крюк бульдозера.

Обе машины соединены. Затем Борис пускает трактор вперед, выскакивает из него на ходу — трактор сам идет! — и бросается в кабину бульдозера. Трос распрямляется, и в тот момент, когда трактор натягивает его стрелой. Борис включает скорость бульдозера. Рывок, еще рывок — и машина вырывается из цепких объятий плывуна.

Козлов снова выскакивает. Пока он бежит к трактору, обе машины идут самостоятельно, никто ими не управляет. Но вот трактор остановлен, а за ним-и бульдозер.

— Теперь машину вымою, вон какая грязь, даже кабина вымазана, — говорит Козлов.

Движемся к берегу Анюя Вспугнутая мотором, с шумом вспархивает из ивняка стайка темно-коричневых кедровок, делает круг и исчезает за сопкой. Наша стальная махина, осторожно приспустив нос, сползает в воду. Кажется, что к воде прильнуло какое-то живое существо и с жадностью утоляет жажду.

В НЕНАСТНЫЕ ДНИ

Я простился с Козловым и направился к лагерю геофизиков. В нем живут геологи и летчики, ведущие поиски полезных ископаемых с воздуха.

Сразу видно, что здесь устроились с максимально возможным комфортом: к лиственницам подвешены алюминиевые умывальники, в каждой палатке — железная печка, а у девушек — даже «паркетные» полы из досок от ящиков. Почти у всех легкие дачные раскладушки с непременными сетками — пологами от комаров. Есть рубленая баня, пекарня (железная бочка в срубе, наполненном галькой), палаточная столовая и даже… настольный теннис: из тоненьких лиственниц сделан решетчатый стол, который накрывается брезентом.

К геофизикам в эти дни прикомандирован, как он об этом уже говорил мне, Иван Агеев. Он быстро познакомил меня со всеми своими товарищами. Начальник партии Владимир Смирнов указал на какой-то ящик: «Садитесь, угощайтесь». На низком, вбитом в землю столе лежали хлеб, вареное мясо, стояли откупоренные банки консервированного компота, которые, словно кубки в Древней Руси, ходили по кругу.

На мое плечо легла рука Ивана Агеева.

— Правильно сделал, что и сюда завернул, — говорит он, — Увидишь, что это за работенка. Она не похожа на другие. Мы ведь не просто летаем — нам нужно прочесать определенную территорию на небольшой высоте. И сворачивать с прямой нельзя! Долина — идем долиной, за нею сопка — лезем на сопку. Одним словом, искать клады всегда трудно — и с воздуха, и шагая по земле.

Агеев повернулся к Смирнову:

— Володя, разрешишь корреспонденту полетать!

Смирнов поднял на меня серые глаза — одновременно и внимательные и мечтательные. В синем вельветовом костюме, несколько необычном для тайги, начальник партии казался моложе своих лет, а ведь ему нет еще и двадцати пяти!

Иван называл Смирнова просто — Володя. И, как я заметил, в тайге любые дружеские отношения нисколько не мешали делу и тем правам, которыми были наделены люди.

…Меня разбудили какие-то звуки. Прислушиваюсь, это кричат пролетающие над лагерем гагары. Часы показывают третий час ночи — пора подниматься.

Холодно. Вылезать из спального мешка никак не хочется. Но Агеева уже нет.

Выбираюсь из палатки. Иван стоит в одной рубашке, ворот распахнут. У него такой вид, словно ему жарко.

— Ветерок из-за той сопки тянет. Там Восточно-Сибирское море; та сторона всегда портит погодку, — недовольно ворчит Агеев.

Шагаем к взлетной полосе. Под ногами — зеленые мягкие кустики, их веточки как у елки, только иглы еще короче и толще, мясистей. А на веточках черные круглые ягоды. Это — шикша. Сколько ее тут! На вкус вяжущая, чуть приторная, немного напоминает паслен. Язык сразу становится черно-фиолетовым, как от шелковицы.

Возле двух сросшихся лиственниц Иван останавливается и показывает на вершину: там приткнуто к веткам круглое гнездо.

— Тут белочка-летяга живет. — Он стучит пальцами по стволу.

Из гнезда показывается серенькая мордочка, бусинки глаз — точь-в-точь шикша! — уставились на нас. Белка зацокала.

— Ну, дурешка, пикируй вниз, — говорит Иван и раскрывает ладонь: на ней лежит кусочек сахару.

Белка спустилась, схватила сахар и стремительно умчалась обратно к гнезду.

Когда мы дошли до самолета, надвинулась туча, начал накрапывать дождь. В течение десяти минут погода резко изменилась. Вылет отменили.

Ни на второй, ни на третий день не могло быть и речи о полетах на съемку. Сперва был беспросветный дождь. Прижавшаяся к краю взлетной полосы «аннушка» казалась закоченевшим кузнечиком.

…Наша палатка стоит на самом берегу Малого Анюя.

Об Анюе я впервые услышал только на Севере. Вернее, о двух реках — Малом и Большом Анюе. На карте они похожи на оленьи рога — два русла соединяются и впадают в Колыму единым потоком. И любопытно, что Малый Анюй называется еще Сухим Анюем, в чем виден «характерец» реки: она то обсыхает, сажая все плывущее на мель, то снова ревет после дождей, заливая неосторожных и доверчивых путников, принявших высохшее на время дно реки за берег. Малый Анюй не хочет образумиться — он по-прежнему хитер и коварен.

…К вечеру ветер снова задул неожиданно и сильно. Палатки затрепетали, надулись бока; чудилось — это в агонии дышит тяжелобольной. Заметались лиственницы, и на землю то здесь, то там посыпались маленькие шишечки. И казалось, что в этот вечер солнце быстрее спустилось за сопки, словно упряталось от ветра.

Ночью было не до сна. Палатка рвалась и трещала.

Несколько раз после сильных порывов ветра я открывал глаза, ожидая увидеть над собою небо, но палатка каким-то чудом еще держалась. Иван Агеев тоже ворочался, и ему не спалось. Рядом упала лиственница, потом еще одна, и еще.

Справа от нашей палатки была особенно мощная — упала она или еще стоит? Лучше было бы, конечно, если бы уже упала.

Рассвело. На территории лагеря вдоль и поперек валяются деревья, обнажив серые корни, похожие на мертвых, застывших спрутов. Корни лиственниц растут не вглубь (там вечная мерзлота), а стелются по земле, едва прикрытые мхом.

Спускаюсь к Анюю: нужно все-таки умыться. Река неузнаваема: она стала почти вдвое шире, мутная, грязная и мчится, унося кустарник и даже деревья. Там, где было чуть уже, она даже выгнулась — середина была выше краев. Право же, это какой-то хищный зверь, он гонится за добычей. На моих глазах Анюй захлестнул две галечниковые косы, исчезла последняя протока, река теперь неслась еще стремительней. Вот вода достигла лиственницы на берегу, забурлила вокруг ствола, а дерево только беспомощно протянуло ветки-руки, словно просит: «Помогите!»

Пока я умывался, мне пришлось несколько раз пятиться, так быстро прибывала вода.

— Ну и река! Да это не река, а зверь! — воскликнул за моей спиной геолог, тоже пришедший умываться.

Он схватил крупный голыш и запустил им в реку.

— На той неделе, — сказал геолог, — мне довелось тут переправляться через протоку. Так что вы думаете? С меня резиновые сапоги сорвало течением!

Свиреп Малый Анюй!

На четвертые сутки, вечером, произошло важное событие: прибыла кинопередвижка, впервые за несколько недель. Лагерь сразу оживился. Одни тащат аппарат, другие — коробки, третьи — простыни для экрана. Все это делалось без киномеханика. Где же он?

— Мы и без него обойдемся, сами все умеем, — раздается в ответ. Тут же мне рассказали: киномеханик в тайге — редкость, он на вес золота. Если попадет в какую-нибудь партию — скоро не вернется оттуда: не отпустят. Как же быть другим? Им тоже хочется смотреть фильмы. Вот геофизики и задумали обходиться собственными силами. Выбрали «начальника света», «начальника звука», «начальника экрана» и т. д. Общими усилиями одолели трудную науку. Правда, первый фильм смотрели… без звука. Никак не ладилось со звуком! Но теперь — порядок!

Демонстрацию фильмов начал мой знакомый Борис Козлов, и я еще раз восхитился его умением!

В «зале» погас свет. Сперва просмотрели два полнометражных, потом — четыре короткометражных, потом — на выбор по второму разу те фильмы, которые больше понравились, потом — только отдельные части, самые интересные.

До четырех утра длился киносеанс. И не удивительно: ведь месяцами здесь ничего не видят! Почта приходит раз в две-три недели, прочитывают газеты и журналы от корки до корки.

СЕВЕР ЕСТЬ СЕВЕР!

Погода все еще зверская. Сидим в палатке с Агеевым, и он рассказывает о себе, о товарищах, о суровом и прекрасном крае.

Иван Агеев давно трудится на Севере. Какие только задания не выполнял он! Приходилось и людей выручать из беды, и перевозить всевозможные срочные грузы: от продуктов и собачьих упряжек до динамита и золота. Кстати, с золотом у Агеева было такое недоразумение.

На прииске Дусканья только что открыли «площадку» и первым же рейсом послали туда Агеева — привезти золото.

«Сколько же его там, что запрашивают самолет Р-5? Все-таки грузоподъемность Р-5 не такая уж маленькая — больше пятисот килограммов», — подумал летчик. Прилетел на Дусканью. Видит: на взлетной полосе горбится какой-то холмик, покрытый брезентом. «Наше золотишко», — объяснили приисковики.

— Прикидываю его объем на глаз: все влезет, даже еще много места в самолете останется, — рассказывает Иван. — И я сразу стал возмущаться: почему для такого количества груза не вызвали меньший самолет — ПО-2? Работники прииска молчат, улыбаются. Открываю брезент, смотрю — прилепились друг к другу мешочки, такие маленькие, что почти помещаются на ладони. Взялся за мешочек, а рука так и «пристала» — не поднимешь. Пришлось мне сделать несколько рейсов, чтобы вывезти этот маленький холмик!

— Кто же был у тебя самым частым пассажиром? Охотники, геологи, строители, приисковики?

— Геологи! — сразу отвечает Иван. — Они забираются в самые далекие, самые глухие уголки нашего, по существу еще и сейчас необжитого края. И не удивительно, что их поджидают то здесь, то там всякие опасности.

На Севере время от времени что-нибудь да случается, — продолжает Агеев, — хотя бы уже потому, что нигде не встретишь такой резкий климат, такую переменчивую и коварную погоду. Пурга, сильные ливни, наводнения, превращающие горные ручьи в самые опасны реки, да мало ли что случается на Севере!

Да, тут часто требуется срочная помощь товарищей.

…Из-за сильного лесного пожара пилот Нимов на самолете АН-2 израсходовал все горючее и сел в тайге, увяз. Оказать ему помощь сразу нельзя было: мешала плохая видимость. Пришлось с воздуха сбрасывать продукты. Через два дня погода улучшилась, на выручку полетел Агеев, сел рядом. Однако грунт в том месте оказался очень мягким, при посадке колеса увязли, машина «клюнула», и винт погнулся.

Тогда Агеев разгрузил горючее, взял винт с самолета Нимова, переставил на свою «аннушку» и полетел на базу за новым винтом. И еще — за новыми продуктами. Дело в том, что экипаж Нимова не смог пользоваться тем, что было сброшено ему с самолета: банки с молоком, мясом падали на береговую гальку, разбивались, и все содержимое исчезало в воде.

— Речка все же выручила, — говорил Нимов, — ловили хариусов.

…Иван Агеев летел из Зырянки в Сеймчан на Р-5. Пройти через перевал напрямик не удалось: мешал сильный снег. Пошел в обход. Погода ухудшалась с каждой минутой. Сгущались сумерки. Возвращаться в Зырянку уже поздно, а Сеймчана не видно. Наступила ночь. Что же предпринять? Агеев снижается к протокам и по ним идет к ближайшему пункту — на Егорлык. Он знал, что там находится геологическая партия и что возле нее есть площадка. Сделал круг: темнота, ничего не видно.. Вдруг на земле вспыхнул свет! Какой-то шофер догадался завести грузовик. Вот он выехал на площадку и уже осветил ее. Правда, фары были направлены прямо в лоб самолету (посадка на Егорлыке односторонняя полоса упирается в сопку), но и то хорошо: стали различимы пни, бугры, черная полоса леса; Р-5 сел с ювелирной точностью, остановившись всего в нескольких метрах от грузовика.

— У самолета ведь свои фары есть, разве не воспользовался ими? — спросил я.

— Не смог, и другие не смогли бы. В густом слое тумана от фар образуется яркий экран, и летчик ничего не видит. Если садишься на аэродроме в тумане, то ориентируешься только по стартовым огням. Вот и свет автомашины послужил мне вроде стартового огня.

…Андрей Саренко с бортмехаником Алексеем Ионовым и одним пассажиром поднялись в Гижиге и легли на курс в Каменское. В пути упало давление масла. Опустились в тундре, просидели сутки — никто не появлялся над ними. На вторые решили: нужно податься в сторону лесов, там должны быть геологи. В самолете оставили записку: «Ушли на северо-восток к геологам». Чтобы удобней было идти по снегу, сделали из крышек чемодана лыжи. Шли день, второй, на третий услышали звук мотора. Самолет! Да, летел Агеев. Он шел по долине, а тройка была в этот момент на сопке и зажечь костер не успела — самолет упустили.

Пропавших искали не только с воздуха, за ними послали еще и оленью упряжку с радиостанцией.

…А снег все валил, ветер завывал. Почувствовали — силы иссякают.

До леса, где ледяные вихри не так сильны, еще далеко. Вырыли в снегу нору и в ней упрятались.

Что ж делали в это время те, кто отправился на поиски? Агеев облетел все ближайшие населенные пункты, выясняя, не видели ли самолет Саренко. Потом направился в оленеводческий колхоз на реке Порень. Там совсем не было площадки, пришлось сесть на небольшое озеро — в длину оно едва достигало семидесяти метров.

В поселке сказали: самолета не видели, но вот там, на дальней сопке, горел огонь.

Иван тут же «прочесал» сопку. Никого. Стал ждать ночи: загорится ли костер? Горит, Далеко-далеко мерцает огонек.

На рассвете вторично направился туда. Снова-ничего не обнаружил. Наступила темнота, вновь ожил огонек. В третий раз полетел ранним утром — никого. «Что за чертовщина? Уж не галлюцинация ли это? — думал Агеев. — Да нет же, все в поселке смотрели и говорят: костер. Наступила еще одна ночь. Огонек — в го же самое время, на том же месте.

Агеев заводит мотор. Р-5 уходит в ночь к таинственному светляку. С каким напряжением осматривал Иван все вокруг! Никаких признаков костра.

Возвратился, сел на темное озеро, до самой последней минуты не будучи уверенным, что не сломает самолет. Но все сошло гладко.

А огонек горит!.. Теперь-то пилот понял: звезда. Трое суток она вводила всех в заблуждение.

Нужно было пополнить запас горючего, и Агеев отправился на базу.

В тот день охотник-коряк вывел поисковые нарты к самолету Саренко. Осмотрел следы, покачал головой: «На таких лыжах человек далеко не уйдет».

Нарты двинулись по следу, и вскоре нашли пилота, бортмеханика и пассажира. Привезли их к оленеводам, сообщили по радио в аэропорт. И Агеев доставил всех троих в Гижигу.

Если бы человек не имел мужества рисковать, — никогда не стал бы хозяином дикого Севера. Этот риск нужен был первым землепроходцам, не обойтись без него иной раз и нашим современникам.

Агеев показывает свою пилотскую книжку, которая украшена штампом: «С правом подбора площадок».

Пролетая мимо любой площадочки, на которой можно «прилепить», как он говорит, «аннушку», Иван наносит на свою карту эти «пятачки». Появись нужда, он там и сядет и взлетит!.. Таких площадочек у него на учете уже сорок.

ВОЗДУШНАЯ АКРОБАТИКА

Наконец погода угомонилась, можно было лететь.

«Аннушка» тщательно проверена. Все на своих местах. Бортоператор провозглашает:

— Итак, вперед, к высоким сопкам, высоким облакам и еще более высоким заработкам!..

Раздается дружный смех. Его заглушает запущенный мотор — кажется, что «аннушка» тоже захохотала!

В руках у Смирнова схема участка. Она выглядит так, словно на бумаге нарисовали арфу. По этим линиям-струнам нужно сделать облет, проутюжить тайгу. А умные и сложные приборы будут «слушать» землю: есть ли и в ней полезный человеку клад или нет. Воздушные маршруты отстоят друг от друга на 250 метров.

Работа началась. Даже если не смотреть в окошечко, все равно чувствуешь, какова внизу земля: «аннушка» едет то плавно, то срывается вниз, то взмывает вверх и «пригвождает» к железному сиденью. Маршрут тянется вдоль цепи сопок. Крыло почти касается лиственниц. Неба не видно: мимо бегут склоны с ярко-зелеными пятнами стланика, острыми обнажениями пород.

Агеев крепко сжимает штурвал, время от времени бросает быстрые взгляды вправо и влево.

…Стремительно приближается следующая сопка. Вот уже совсем хорошо различимы даже кусты. Тут хоть кому станет не по себе. «Аннушка» ползет вверх по склону, выше, выше и вдруг теряет высоту. В то же мгновение самолет «ложится» на крыло и отваливает от сопки, «скатывается» по ее склону, выходит на простор долины, потом начинает набирать высоту. Впечатление, прямо скажем, сильное!

Набрав высоту и скорость, самолет заходит на то самое место, откуда отвалил, и опять идет на сопку в лоб, по прямой. И вот вторично наступает это испытание. «Аннушка» снова вынуждена отвернуть от сопки. Разворот. И в третий раз заход на сопку, на ту самую точку, на которой вторично был прерван маршрут.

Ревет, напрягается мотор, ты готов отдать ему и свои силы, только бы скорее одолеть эту проклятую вершину. Наконец-то! Под крылом проносится серая плешина сопки. Агеев вытирает рукавом пот.

Да, но впереди еще не одна такая сопка, не один такой барьер!

«Аннушка» приземляется на знакомой галечниковой полосе возле лагеря.

Иван закуривает. Эта послеполетная затяжка для него самая сладкая.

Вот такой у Агеева, Смирнова и их товарищей рабочий день. Шесть часов воздушной акробатики — все-таки это нелегко. Такую жизнь не всякий долго выдержит — даже при северных надбавках! Вероятно, я это произнес вслух, так как Агеев тут же сказал:

— Это только на первых порах трудно с надбавками, а потом быстро привыкнешь к ним.

Если он шутит — значит, можно приставать с вопросами.

— Скажи, вот та сопка, на которую пришлось лезть три раза, была очень трудной? И вообще часто такие сопки встречаются?

— Да, упрямая была, чертовка! Много ли их на наших маршрутах? По две-три в каждый полет. Тут один летчик на такой сопке недавно зацепил хвостом самолета куст стланика — так и заявился с «украшением» на базу.

— Ну, а как же ты находишь при повторном залете ту точку, на которой прервал маршрут?

— Замечаю по каким-нибудь приметам: по лиственнице, либо камню, или еще чему-нибудь.

Я только головой покачал: в какие-то доли секунды суметь отвернуть самолет, избежать столкновения да еще найти и запомнить примету!..

ТАЙНА МЯГКОЙ ГОРЫ

Третьи сутки торчим мы на безымянном таежном аэродромчике в ожидании попутной «аннушки».

— Неужели и сегодня небо никого не пошлет нам? — с тоской спрашивает Салат Михайлович Абаев.

Откуда-то из-за стланика показались пять человек с тяжелыми рюкзаками. Поприветствовали нас молча, взмахами рук. Сбросили рюкзаки и тут же, на краювзлетной полосы, повалились спать.

— Вы знаете кого-нибудь? — спрашиваю Абаева.

— Нет.

— Но похоже — геологи.

— Возможно. Тут геологов много.

После полудня незнакомцы проснулись.

— Ох, наверное, мы проспали самолет!

— Как же проспали, когда мы все еще не улетели? — почти сердито говорит Абаев.

Путешествуя по Заполярью, я убедился: в этом краю нет неинтересных людей. А если кто-нибудь покажется неинтересным — это обманчивое впечатление.

Подхожу, знакомлюсь. Только один из пятерых геолог. Остальные — москвичи разных профессий, проводящие свой отпуск на Крайнем Севере. Отпуск у них необычный.

— Ищем Мягкую гору, — сказал один. — Второе лето подряд заняты поисками. В этом году нам даже дали в помощь геолога. Так увлеклись, что сказать нельзя.

— Что же это за гора?

Гора называется по-местному Пильхурны Нейка, а по-другому — Мягкая или Серебряная. В той горе, как предполагают, скрыто богатое месторождение не то серебра, не то золота, а может быть, и платины. У ламутов, говорят, есть даже легенда, связанная с Мягкой горой: злые духи погубили брата и сестру за то, что они были справедливы и честны. Злые духи — абаасы превратили сестру в платину, а брата — в серебро: в таком виде, мол, они будут доставлять богачам только радость.

Собеседник обвел рукой горизонт:

— Вот где-то в этих краях между Чауной и Анюем находятся либо братец — серебро, либо сестрица — платина, либо вместе — и то и другое.

— Так это ведь только легенда.

— Кроме легенды, есть и документы.

Я еще долго слушал рассказ об этой горе, а потом, расставшись с энтузиастами, расспрашивал о ней всех и всюду.

…Как-то колымские геологи получили письмо из Одессы от В. Ф. Уварова, который лет тридцать назад работал на Чукотке. Он писал, что ламуты рассказывали ему о горе, названной Серебряной или Мягкой. Ламуты же и объяснили, почему гора Мягкая, — ее можно резать ножом.

Уваров обращал внимание на то, что северные народы дают названия только большим рекам и горам. Ламуты считают: на севере сплошные сопки и такое множество рек и речек, что если все называть, то слов не хватит.

А тут вдруг сопка имеет название, да еще двойное!

Значит, решил Уваров, ламуты снова открыли Серебряную гору!

— Как — снова? — спросите вы.

Очень просто: Серебряную гору уже несколько раз находили, и несколько раз теряли.

Оказывается, об этой горе и серебре упоминалось еще в документах первой половины XVII века, и хранятся эти документы в Центральном государственном архиве древних актов.

В одном из таких документов читаем о том, что «служилый человек Лаврушка Григорьев и сын боярский Ивашко Ерастов» расспрашивали колымского князца Порочу: «И тот Колымской князец ему, Лаврушке, в распросе сказывал: есть де река Нелога за Колымою рекою, впала в море своим устьем, а на той де реке Нелоге — блиско моря в горе в утесе руда серебряная».

Людей, живущих на Нелоге, грамота называет наттами и упоминает об их соседях на реке Чюндоме: «На той реке люди род свой, рожи у них писаные», то есть покрыты татуировкой. Далее: «И с Нелоги де реки приходят натты от серебряные руды на ту Чюндону на вершину к писаным рожем торговать, а временем де с ними и дерутца. А продают де те нелогские люди писаным рожам серебро да одекую (жемчуг), а те де писаные рожи им продают олени да бабы. А серебра да одекую у тех нелогских людей много…»

По сведениям Ивашки Ерастова, серебро находится на реке Нелоге «от моря недалеко в яру, а висит де из яру соплями… От той серебряные руды сопли отстреливают томарами и стрелами…»

Да, серебро мягкое, его можно взять и ножом и стрелою.

Когда составлено это? 29 сентября 1644 года!

Вот с каких пор было известно о загадочной Серебряной горе!

На ее поиски бояре снарядили несколько отрядов. Это было тяжкое путешествие. Люди «принимали всякую нужду, ели коренье и траву, и души сквернили всякою скаредною (негодною) ядью, и голод и наготу терпели».

И все же нашли гору! Но ведь в какое время? Карт не было, не было ничего такого, чтобы твердо и точно указать ее местоположение. Смельчаки, ходившие в дикую, суровую и далекую глушь, умерли. И гора потерялась! Потом ее снова нашли. Сколько раз это повторялось? Трудно сказать.

Уваров пишет, что уже в более позднее время, приблизительно в 90-х годах минувшего столетия, ламуты заплатили царскому правительству ясак серебром, взятым из Мягкой горы. Но поскольку чиновники, не удовлетворившись серебром, все равно потребовали ясак мехами, гора была забыта, пути к ней затерялись. Последний раз, по слухам, ламуты бывали возле этой горы в 1932 году.

Сейчас никто не знает, где эта гора и что она таит в себе. Много ли серебра или мало? Только ли серебро? Может быть, и платину — ведь в те времена, от которых дошли до нас документы, не умели отличить серебро от платины. Возможно, что там же или где-то рядом есть еще золото.

Вот так и бродит по Колыме, по Заполярью легенда о Серебряной горе. Одни говорят, что гору надо искать на реке Чауне, другие — на Анюе… А доцент пединститута в Комсомольске-на-Амуре С. Баскин, изучавший старые письма о горе, утверждает: река Нелога — это Большая Бараниха, там должно быть месторождение.

Конечно, дел у геологов много, дел более неотложных, чем поиски Серебряной горы. Главное свое внимание они уделяют разведке золота, освоению экономически выгодных районов. Но и о Мягкой горе не забывают, если «золотой» маршрут проходит в том районе. Во всяком случае, можно не сомневаться, что эта загадка будет в конце концов разгадана.

ДОРОГА НА КРАЙ ТАЙГИ

Начальник разведпартии отправляет караван в Билибино за продуктами. Мы с Абаевым присоединяемся к каравану.

Вот и Билибино.

С трех сторон рыжей подковой лежат сопки. Внутри подковы — поселок. Один из самых молодых в тайге. Назвали его по имени геолога Юрия Александровича Билибина. Он был в 1928—1929 годах руководителем комплексной экспедиции, положившей начало планомерному изучению богатств Колымы. Билибин и его соратники — первые исследователи края и первые создатели золотой промышленности Севера.

В поселке разместились геологи (к ним отправился Абаев, простившись со мною «до следующего сезона») и приисковики, добытчики золота. В центре — новые жилые дома, учреждения, производственные корпуса. А на окраинах — живописные остатки тайги.

Художников бы сюда! Идешь безлюдными тропками, то среди кустарника, в котором еле продерешься, то под высокими ивами и тополями, скрывшими небо; по поваленным стволам или шатким временным мостикам пересекаешь бурные, ревущие потоки Караля (так здесь называют стремительный Каральвеем). По самому Каралю ездят грузовики, лихо рассекая мутные воды. Караль — это одна из дорог поселка: неглубокая речка с плотным галечниковым дном стала трассой для автотранспорта.

Билибино растет! Когда я поинтересовался сроками строительства некоторых корпусов, бригадир в свою очередь спросил:

— Вы плавали по нашим рекам? Значит, приметили такое: несет лодку по течению, а вода за бортами рвется вперед еще шибче. Так и наша жизнь: обгоняет она все планы.

Как-то сам собой возник разговор о будущем Билибина. Начал его старожил, «чудак-романтик», как он сам представился. «Чудак-романтик» отказался переселяться в новый дом из палатки, которая уже сейчас стала чем-то вроде музейного экспоната. Она обнесена невысокой завалинкой, а изнутри вся обклеена несколькими слоями газет: от холодов.

Так вот хозяин этой палатки сказал, что прииски растут как грибы, а значит, скоро Билибино станет городом. С клубом, театром, школами, стадионом, плавательным бассейном, телецентром.

— Телецентр — чистая фантазия!

— Поживем — увидим, — не сдавался рассказчик. — И гидростанция должна быть на Колыме! Непременно!

Я не раз вспоминал позднее «чудака-романтика». Поселок Билибино поднимался как на дрожжах и вскоре стал районным центром. Возведены школы, открыт новый кинотеатр, больница…

А потом еще более дивное: прочно, по-богатырски расставили железные ноги опоры электропередач. Один радиус — из Билибина в Певек, другой — из Билибина к Зеленому мысу, что на самой Колыме.

«Чудак-романтик» верно угадал: решено перекрыть Колыму могучим поясом плотины, возвести гидроэлектростанцию! Далекому Северу нужно все больше электроэнергии, и вот новое сообщение: на реке Амгуэма тоже встанет энергетический гигант.

И наконец, Чукотка обзаведется и атомной электростанцией. Первая в мире заполярная Билибинская атомная уже строится!

Промерзшую до костей золотую Чукотку зальет сияние электрических огней — Северное полярное сияние, созданное руками советских людей!

Прав был «чудак-романтик»!

Здесь, недалеко от Малого Анюя находится прииск имени Билибина — вероятно, самый северный в нашей стране и в мире. Прежде всего начальник прииска показал золотую кассу — в высоком несгораемом шкафу стояли на полках маленькие, сантиметров в 20 высотой, темно-зеленые мешочки с золотом. Маленькие мешочки, но в каждом по десять килограммов! Плоские, матово-желтые кусочки золота похожи на халву.

В Билибино доставляют капсулы с золотом, промытым в партиях. По ним в лабораторий Анюйской экспедиции определяют содержание металла в руде. Но в капсулах есть примеси, их нужно удалить. Этим занимаются отдувальщики. Они высыпают содержимое капсул в черный металлический совок (на черном лучше видно золото) и, шевеля эту массу перышком куропатки либо совы (охотники доставляют!), осторожно удаляют эфеля, то есть отходы, отдувая их прочь. Потом совершенно чистое золото взвешивают на точных весах. Сегодня как раз обрабатывали шлихи, промытые Егором Семеновичем Шевчуком. В них оказалось много золота, гораздо больше, чем предполагали.

…Итак, теперь мой путь — на промывочный прибор, туда, где добывается уже промышленное золото. От управления до ближайшего промприбора на участке Безымянном — около двадцати километров. Предлагают выбор: грузовик или лошадь.

Стоящий рядом со мною пожилой приисковик-бородач (он тоже держит путь на промприбор), с какой-то настороженностью ожидает моего ответа. Не раздумываю: что же может быть лучше машины?

Едва я отказался от лошади, как на нее тут же вскочил бородач. Я сразу не обратил внимания на эту поспешность, а потом мне стало все ясно.

Все, кому нужно на промприбор, устраиваются в кузове на дровах и мешках с печеным хлебом. Дрова — главный груз, идущий на промприбор: там уже нет тайги, там тундра, голые сопки, и поэтому каждый чурбачок — особенно зимой — драгоценность.

Шофер дает газ. Поехали! Машина сползает к Каральвеему, река с яростью ударяет в колеса.

Едем против течения, мимо торчащих из воды коряг, затопленных деревьев, мимо ив, хлещущих по лицам холодными листьями. Потом потянулись лиственницы. Здесь они особенно густо обсыпаны маленькими, величиной с вишню, шишечками — матово-шоколадными, поблескивающими на солнце своими гранями.

За поворотом река подходит к крутой отвесной скале высотой в несколько десятков метров. Взглянешь на самый верх — фуражка слетает с головы. Меж острых выступов-клыков непостижимо как держатся лиственницы. Караль течет у самого подножия и, будто пила, точит скалу. Она становится все более пологой, и перед нами открывается живописная долина, усыпанная фиолетовыми и еще какими-то желтыми цветами. Сопки самых разнообразных форм — одна напоминает Эльбрус, другая — опрокинутый таз, а вот та — прямо-таки спящий динозавр, его «хвост» оброс молодыми лиственницами и стлаником.

Ближняя к нам сопка похожа на каравай ржаного, хлеба, густо присыпанного солью. Соль — это кварц, спутник золота.

Неожиданно машина резко затормозила, остановилась, и в ту же секунду шофер выскочил из кабины с криком:

— Рыба! Рыба!

Он побежал вдоль Караля, и мы увидели: по неглубокому руслу плывет крупная рыба. Шофер начал швырять в нее камнями.

— Соли не нужно? — раздались насмешливые голоса с кузова.

Однако смех оказался преждевременным: шофер попал-таки и на перекате схватил большого хариуса.

Вот и край тайги — сзади осталась последняя одинокая лиственница. Впереди — сопки, покрытые разнотравьем да еще кустиками карликовых берез на склонах и редкими пятнами вечнозеленого стланика. Кузов начинает так сильно встряхивать, что мы ударяемся друг о друга, о бревна, о мешки.

— Ну, теперь держись: по вскрыше поехали, — раздался чей-то голос.

Значит, мы уже достигли места, где залегают золотоносные пески. Сейчас их готовят к промывочному сезону будущего лета, снимают верхний, незолотоносный слой земли.

Пески, по которым бросает сейчас нашу машину, — это перемешанная с землей галька, всевозможных размеров валуны. Мы и скачем по камням. В стороне от нас урчит бульдозер — он уперся лбом, как бык, в огромный валун и еле-еле подталкивает его.

Мешки с хлебом, перекатываясь, развязались, и буханки вместе с чурбаками бьют наши бока. Движемся вперед буквально по метру, то и дело останавливаемся перед грядами гальки, остающейся после прохода бульдозера. Теперь мне становится понятной поспешность, с которой завладел лошадью приисковик в Билибине.

На одном из полигонов торчат свежие ветки. Их воткнули промывальщики. Они сделали контрольную промывку, определили горизонт золотоносного слоя. Веточки — условный знак для бульдозериста. Здесь все готово, ничего не счищай.

Лишь к концу третьего часа мы добрались наконец до полигона, где уже брали промышленное золото.

ЗОЛОТАЯ ДОЛИНА

Каково же было мое удивление, когда на полигоне я увидел… Абаева.

— Как же вы добрались сюда, Салат Михайлович? На ковре-самолете?

— Почти, — ответил Абаев. — На вертолете. Вышел я из здания экспедиции, вижу — вертолет стоит. Там ведь взлетная полоса рядом, прямо под окнами. «Куда собрался?» — спрашиваю летчика. «На прииск Безымянный». Екнуло мое сердце. Полечу!

— Почему «екнуло»?

— Так ведь это же самый первый наш прииск, здесь мы нашли первое золото. Первое! Теперь в этих местах открыты и другие месторождения, но первое — самое памятное, самое дорогое сердцу. Это, знаете, как у многодетной матери: все ребята любимые, но первенец — всех родней! Вот почему екнуло здесь, — Салат Михайлович приложил руку к сердцу. — И так потянуло сюда!..

Абаев тронул меня за плечо:

— Посмотрите: вот наш первенец, вот наша Золотая долина! Видите — там промывочные приборы. Там течет золотая река, разбуженная нами.

В эту минуту лицо Салата Михайловича было вдохновенным, оно светилось радостью и гордостью. Долина походила на глубокую зеленую чашу с помятыми краями — их образовывали сопки. На дне чащи, справа — несколько палаток и электростанция. Слева — сам полигон, по которому, будто жуки, ползают несколько бульдозеров, подгребая пески в бункер, от которого тянется вверх к промывочному прибору транспортер. Сердце этого прибора — огромный вращающийся барабан с решетчатыми стенками. Сюда вместе с потоками воды устремляются пески, перемываются, попадают из барабана на железные шлюзы, в которых на дне лежат специальные жалюзи — тяжелое золото оседает меж ними, а все остальное уносится прочь.

Я долго стоял возле шлюзов: сквозь поток было видно, как гуще и гуще становилась желтая масса, напоминающая пшенную кашу.

— На дне — чистое золото? — спрашиваю горного мастера.

— Нет, конечно. Там еще имеются кое-какие отходы, мы их зовем гали. Или по-другому — эфеля. При съеме золота они удаляются окончательно пробуторкой. Да вы сами это увидите.

К концу смены начался съем золота. Воду выключили. Прежде всего выбрали руками самородки. Потом снова пошла вода, двое рабочих в резиновых сапогах самым прозаическим образом стали в золотую «пшенную кашу» и специальными деревянными лопатками перемешивали — пробуторивали — осевшую массу, помогая воде уносить последние гали. Золото заметно очистилось от примесей. Верхний слой состоял из зерен, очень похожих на тыквенные семечки. «Семечки» собирались совочком и ссыпались в белые жестяные банки.

Железные жалюзи убрали. Теперь на дне шлюза оставалось самое мелкое золотишко, оно заполнило углубления — каждое чуть больше яичного желтка. Впечатление было такое, что перед тобою — глазунья, в которой повар расположил желтки ровными линиями. Собраны и желтки. Съем золота закончен.

И тут горный мастер сказал мне:

— Помните, в «Угрюм-реке» — когда набирался на прииске пуд золота, то палили из пушки. Если б сейчас этот обычай завести здесь, в Заполярье, такая пальба пошла бы!

Вниз, в долину спускаюсь кратчайшим путем по необычному водопроводу: он сварен из бензиновых бочек и похож на гигантского железного червя. По этому трубопроводу и подается вода на промывочный прибор.

Тут мне снова пришлось проститься с Салатом Михайловичем.

— Вот там, на востоке, за сопкой, — сказал Абаев, — работает еще одна наша разведпартия. У них тоже богатое золото. Мне нужно к ним заглянуть. Туда недалеко — километров десять. Пробуду у них дня два, а потом уж возвращусь в Райгру.

Обмениваемся крепким рукопожатием.

И теперь я уже твердо верю, что пожелание Абаева «до новой встречи» обязательно сбудется.

Широко, сильно Салат Михайлович зашагал по зеленому, залитому солнцем пологому склону сопки.

В Билибино я возвращался с караваном геологов. Они охотно приняли меня в компанию, но предупредили: придется идти пешком.

Лошади — с вьюками и лишь одна налегке, специально для того, чтобы через речку перевозить людей.

— Лошадей бережем, не ездим на них. Ведь здесь лошадь стоит знаете сколько! Завоз дорогой: самолетом.

Удивительны эти низенькие якутские лошадки: ходят только друг за дружкой. Та, что не была еще головной, ни за что не двинется первой; задние во всем полагаются на ведущую, идут за нею вслепую — глаза совсем застланы космами длинной гривы.

Перед нами — изгиб Караля. Наверное, уже восьмой или девятый. На ведущую лошадь, укрытую большим вьючным седлом, садимся вдвоем. Эта лошадь, между прочим, имеет уникальное имя — Ретроспективная. Мой спутник шлепает ее ногами по бокам.

Лошадь, однако, не торопится. Она раздумывает минуту-другую, потом медленно, осторожно входит в воду.

Переправив меня, рабочий возвращается за следующим «пассажиром». И пока он совершает свои рейсы, я любуюсь закатом — до чего же захватывающе!

Солнце только что скрылось. На западе, окрашенные в густые тона, лежат синие-пресиние сопки. Над ними — оранжевые тучи. На востоке — далекими террасами, одна над другой, сопки в нежнейших красках: ближние — голубые, потом сиреневые, еще дальше — розовые, кремовые. Перенесешь взгляд с неба на дно долины — в неподвижной глади озер отражается вся эта неописуемая красота. А Караль оранжево-желт: прямо-таки поток расплавленного золота.

К концу перевоза небо на западе стало неузнаваемо: лучи исчезли, а вместо них таким же веером вытянулись огненные космы облаков. Казалось, будто природа-кудесница устроила этот невиданный фейерверк в честь смелых людей, неутомимых и самоотверженных тружеников, шаг за шагом осваивающих дикий, суровый, но богатый и прекрасный край!..

Оглавление

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ

ВОТ КАКОЙ ОН, ОМОЛОН!

ВЫ К КОМУ ПРИМЫКАЕТЕ?

ВСПЛЕСК ПАРОХОДНЫХ ПЛИЦ

ЛЮДИ, ЛОШАДИ, КОМАРЫ

РВАНЫЕ САПОГИ, ЯГОДЫ, ГЛУХАРИ

ЧТО СЛУЧИЛОСЬ НА КАРБАСЧАНЕ?

«МОЖНО ПОДЕРЖАТЬСЯ ЗА РОГА?»

СЛАВА СПАСАЕТ КОЧЕВУ

СПОРЫ, СПОРЫ…

«ТЕОРИЯ СУСЛИКА»

СЕМЬ РАЗ ОТМЕРЬ…

НИКОЛА РАСКРЫВАЕТ СЕКРЕТЫ ТАЙГИ

«НАДОЕЛО БЫТЬ МУЖИКОМ»

КТО УБИЛ ОЛЕНЯ?

ТАЕЖНЫЙ ПИР

ЕСТЬ ФАУНА!

ЗОЛОТОЙ «МАРШРУТИК»

В ПЛЕНУ У ПОЛОВОДЬЯ

ПРОЩАЙТЕ, ДРУЗЬЯ!

МЫ ИЩЕМ ПАРТИЮ

НОЧЬ У КОСТРА

ЦВЕТНЫЕ КАРАНДАШИ

«ТЫ ЗАКОЛДОВАННЫЙ?»

ГОРИТ ЯГЕЛЬ!

ИСКАТЕЛИ ТВЕРДЫХ СОЛНЕЧНЫХ ЛУЧЕЙ.

ЧТО ТАКОЕ Q-57?

РАДИОГРАММА БЫЛА НЕЯСНОЙ

СТРОИТЕЛЬ АЭРОДРОМА

В НЕНАСТНЫЕ ДНИ

СЕВЕР ЕСТЬ СЕВЕР!

ВОЗДУШНАЯ АКРОБАТИКА

ТАЙНА МЯГКОЙ ГОРЫ

ДОРОГА НА КРАЙ ТАЙГИ

ЗОЛОТАЯ ДОЛИНА