Темнота (Народные суеверия) [Евгений Иосифович Перовский] (fb2) читать онлайн

Сост. Евгений Перовский Темнота (Народные суеверия) Издание 2-е

Вурдалак^[1]

Трусоват был Ваня бедный;

раз он позднею порой,

весь в поту, от страха бледный,

чрез кладбище шел домой.

Бедный Ваня еле дышит,

спотыкаясь, чуть бредет

по могилам; вдруг он слышит, —

кто-то кость, ворча, грызет.

Ваня стал — шагнуть не может.

«Боже, — думает бедняк, —

это, верно, кости гложет

красногубый вурдалак.

Горе, малый я не сильный:

съест упырь меня совсем,

если сам земли могильной

я с молитвою не съем…»

Что же? вместо вурдалака

(вы представьте Вани злость), —

в темноте пред ним собака

на могиле гложет кость.

Антихрист

Ребята в ночном.

Кругом темь и тишина. Чуть слышно плещется рядом река да нет-нет хрустнет сухая ветка под ногами пасущихся стреноженных лошадей. И опять тихо.

Ребята сидят вокруг умирающего костра и тихо разговаривают.

— Скажи, Павлуша, — спросил Федя, — и у вас в Шаламове было видно предвидение-то^[2] небесное?

— Как солнца-то не стало видно? Как же.

— Чай, напугались?

— И-и… страсть как. В одной избе баба, так та, как только затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки и перебила в печи: «Кому теперь есть, — говорит, — наступило светопреставление». Так щи и потекли. А у нас в деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого антихриста увидят.

— Какого это антихриста? — спросил Костя.

— А ты не знаешь? — с жаром подхватывает Илюша. — Ну, брат, откуда же ты, что антихриста не знаешь? Сидни же у вас в деревне сидят, вот уж точно сидни. Антихрист — это будет такой человек удивительный, который придет; а придет он такой удивительный человек, что его и взять нельзя будет и ничего ему сделать нельзя будет: такой уж будет удивительный человек. Захотят его, например, взять крестьяне: выйдут на него с дубьем, оцепят его, ну, а он им глаза отведет, — так отведет им глаза, что они же сами друг друга побьют. В острог его посадят, например, — он попросит водицы испить в ковшике; ему принесут ковшик, а он нырнет туда, да и поминай, как звали! Цепи на него наденут, а он в ладошки затрепещется — они с него так и попадают. Ну, и будет ходить этот антихрист по селам да по городам; и будет этот антихрист, лукавый человек, соблазнять народ христианский… Ну, а сделать ему нельзя будет ничего… уж такой он будет удивительный, лукавый человек..

— Ну да, — продолжал Павел своим неторопливым голосом, — такой. Вот его-то и ждали у нас. Говорили старики, что вот, мол, как только предвидение небесное зачнется, то антихрист и придет… Вот и зачалось предвидение. Высыпал весь народ на улицу, в поле, ждет, что будет? А у нас, вы знаете, место видное, привольное. Смотрят — вдруг от слободки с горы идет какой-то человек, такой мудреный, голова такая удивительная… Все как крикнут: «Ой, антихрист идет, ой, антихрист идет!» Да кто куда! Староста в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дворную собаку так напугала, что та с цепи долой, да через плетень, да в лес. А Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет!» Так все переполошились… А человек-то это шел наш бочар, Вавила: он жбан себе новый на базаре купил да на голову его и надел. Так и шел…

Вот те и антихрист…

«Дворовый хозяин»

У тетки Матрены Буренка изо всей деревни. В стаде идет — выменем чуть ли не по земле чертит. А доит: в удой — ведро, в неудой — полведра.

Ну, понятно, Матрена в ней души не чает. Только и послышишь: «Буренушка, матушка… Кормилица!»

Буренке и в корме и в пойле — отказу нет. Такое счастье Матрене привалило. Да, ведь, счастье-то с несчастьем бок о бок живут.

Вышла как-то Матрена на обед животине корму задать. Опрокинула в ясли Буренке полну плетюху пырея лугового, — глядь, а там еще и утренняя дачка не изжевана.

Матрена не чует, где руки, где ноги, только и помнит, как во что-то мягкое в навозе плюхнулась. Опамятовалась — отпугнула от плетюхи овец.

Глянула Буренка — взгляд человечий… и на глазах слеза, будто вымолвить что хочет, да господь речью обидел, только жалостливо промычала.

«Перепетиха, гляди, окаянная сглазила… Она вчерась похвалила… Она и она… У ней и глаз нехороший!»

На дворе содом: Матрена голосит, Буренка мычит, овцы блеют… Микешка выскочил на босу ногу, — палец в рот — и заревел… Пегашка смотрел, смотрел и тоже игогокнул… Ну, просто ад и ад кромешный…

Спохватилась Матрена:

— Батюшки, да что это я прохлаждаюсь-то? Сем-ка, к бабке Соломониде сбегаю.

Избенка бабки Содомониды — за околицей, окнами в овраг, задворками на деревню.

Бабка Соломонида с чертями за панибрата — потому и к чертям поближе. Овраг да болото — чортово логово.

Бабка у очелка в печи мешает, на заплечике две звездочки горят: черный кот шершавится.

Мешает бабка, бубнит, бубнит и мешает.

Матрена из узелка горшочек сметанки на стол выставила.

Мурлычет кот, на кринку сметаны облизывается. Облизнулась и бабка.

— Что тебе, касатка?

— Так и так: Буренушка тово; а с чего — не ведаю.

Бабка в ковш с водицей уставилась и с «самим» вперешопотки.

Уж она шепталась. шепталась, наконец, дошепталась:

— «Хозяин дворовый» сердится.

— С чего бы ему сердится-то?.. Я ль не ублажала его, я ль не почитала?.. В Егорьев день хлебом-солью потчевала…

Опять бабка в ковш, опять в щопот.

— Вишь, скотина белой масти ему не понутру.

— Бело-ой? Да у меня, кажись, и скотины-то белой нет… Лошадь пегая, овцы серые… Кто же бы это был?

— Узнай, узнай, касатка… А вот животину водицей наговорной спрысни… Полегчает… Вот как полегчает…

Идет Матрена — нет, не идет, летит ко двору.

Спрыснула Буренку, а та, знай, охает да вздыхает. Охнет да мыкнет, мыкнет да охнет. Пригорюнилась Матрена над Буренкой.

Вдруг под ногами: «мяу, мяу…», — Машка, за молочком трется. Глянула Матрена: кошка-то белая… Так сердце и стукнуло:

«Так вот из-за кого «дворовый» Буренку губит… Вот…» — Раз, раз… и от Машки только мокренько…

А Буренка лежит и лежит… День прошел, другой прошел — Буренке не легче.

Опять у бабки Соломониды на столе яички из узелка раскатились. Опять бабка в ковшик уткнулась. Пошептала, головой покачала.

— Серчает все… Коли так, проучить надо.

— Проучи-и-ить? «Хозяина»-то?..

— Привяжи ты сороку пестробокую у яслей… Устрекнет «дворовый» со двора…. Устрекнет! Не вынесет он птицы поганой…

Микешка — парнишка хват: долго ли поймать сороку — овсеца горстку, плетюху на сторожок, — и сорока готова.

Над яслями крылья растаращила.

А Буренка чуть дышит. В деревне у колодцев только и аханья:

— У Матрены Буренка-то?.. Слышали? Издыхает…

И быть бы Матрене без Буренки, да спасибо учительнице: как-то встретилась, услыхала про беду и надоумила:

— А ты бы, Матрена, в город к ветеринару смахала. Он тебе поставит Буренку на ноги.

Задумалась Матрена: «Не съездить ли и взаправду? Кто знает?.. Ведь, когда тонешь, и соломинке рад будешь…»

Думала, думала, наконец надумала: запрягла Пегашку в дровни с задком и в город.

Приехал ветеринар. Все соседи собрались на двор к Матрене: пересмеиваются.

Посмотрел ветеринар Буренке на язык, брюхо помял и говорит Матрене:

— Объелась твоя животина… Запор у нее… Ну, да это дело поправимое…

И тут же засучил рукава, в глотку Буренке чего-то из бутылки плеснул, у хвоста что-то поделал… А немного погодя, как погонит из Буренки…

Так и хлещет… Прочистило Буренку. Фыркнула она, голову подняла и на четвереньки встала. А потом и совсем отошла — выздоровела.

Домовой

Приехал как-то в Костровку агроном. Собрал мужиков в школу, начал им речь держать. Говорил долго, картинки показывал, учил, как выгоднее хозяйство вести. Мужики слушали, головой покачивали, переговаривались с усмешечкой:

— На бумаге-то гладко выходит, а на деле как?

— Ты его к сохе подведи, — говорил старичок, — он ее, гляди, и держать-то не знает как.

Сидел Петька с матерью, слушал стариков и думал:

«Вот так агроном! Я и то как соху взять знаю».

Так и разошлись мужики, посмеиваясь. Шла Марья за мужиками, держала Петьку за руку, ворчала на мужиков:

— Вот, Петька, говорят, у бабы волос долог, да ум короток… А я на мужиков смотрю — думаю: и волос короток, да ум не велик. На, гляди-ка: тут им и картинки показывают, и слова достоверные, и человек живой, а и попробовать даже ни у кого охоты нет.

Петька дернул мать за рукав:

— Мам, давай мы попробуем! Может правда, а? Остановилась Марья средь улицы, подумала да назад:

— А что, Петька, всамделе? Хуже, чай, не будет, а? Эх, жаль, отца-то нет у тебя — смелый был на всякое новое дело…

Повернули опять в школу. Там агроном картинки свои прибирал, баночки с жучками, мешочки с семенами, листы с сухими травами укладывал. Увидел он Марью, покачал головой, сказал грустно:

— Темнота-то какая у вас в народе. Никакими словами не пробьешь.

— Мужики словам не больно верят, — сказала Марья, — обманывали мужика много. Делом ему показать надо.

Агроном руками развел:

— Да с кем же я дело-то начну, когда никто и пробовать не хочет?

— А вот, касатик, я и пришла: давай-ка со мной попытаемся дело делать. Пора подходящая, сев скоро. Буду тебя слушать во всем: как скажешь, так и делать буду, а там видно будет. Одна я, да вот помощник растет.

И показала на Петьку. А Петька как приклеился к картинкам, так и отстать не может. Обрадовался агроном, протер очки свои, стал расспрашивать.

— Да нет, со слов ничего не поймешь. Иди, показывай все хозяйство. А тогда и посмотрим, откуда начинать.

До вечера ходил агроном с Марьей по двору, потом по полю. Все обошли, все оглядели. Агроном прикидывал, соображал. Вернулись домой. Петька, как сумасшедший, навстречу выскочил:

— Мамка, — кричит, — мамка! У нас домовой был!

Кричит Петька, дрожит со страху. Агроном взял его за плечи:

— Пустое это все, мальчик мой.

— Да пойди погляди, какая грива-то у Серого!

— И глядеть нечего: гриву лошадям путает не домовой: никаких домовых на свете нет. Зверек такой есть, ласка называется, вроде крысы, что ли. Он по соломенным крышам водится и гривы, играя, лошадям плетет. Он иногда и кур душит, цыплят. Иной раз лошадь испугается, бьется, в мыле вся… Вот и сочинил про домового.

Засмеялась Марья:

— Вот те и домовой.

— Врет он, — отвернулся Петька. Жалко ему было со страхом с своим расставаться, да еще вспомнил, как мужики над агрономом смеялись. — Он, мамка, соху не знает, как держать.

Усмехнулся агроном:

— А ты будь мальчиком умным. Мне не веришь, так пойди-ка сам на ночь в конюшню, да и погляди: домовой будет али ласка? По-моему или нет?

— И пойду!

— Ну и сходи. Так лучше будет.

Задумался Петька, сел на крылечке рядом с агрономом, сказал сердито:

— Дядя Василий, чай, не маленький. А это он мне про домового-то говорил:.

— Не маленький, а чего не знает, того и не знает, — засмеялся агроном, — в таких делах надо знающим людям верить.

Осмелел от смеху Петька, буркнул:

— А ты знаешь?

— Знаю.

Погладил агроном Петьку по голове, усмехнулся, ушел с Марьей огород смотреть.

До ночи еще далеко было. Прогнали коров, за ними вслед овцы подняли по дороге тучами седую пыль. Постоял за воротами Петька, посидел на скамеечке, крикнул овечьему пастуху:

— А у нас домовой!

Кривой пастух щелкнул кнутом для Петькиного удовольствия без всякой надобности, подошел поближе, спросил:

— Гриву путал?

— Стра-а-сть…

— У Коршуновых тоже намедни был.

— Ну?

— Верно. — Он крикнул на застрявшую у дороги овцу, щелкнул бичом и уходя: — А у Сапоговых за речкой две овцы околели сразу.

— С чего?

— Ужа убили. Нечаянно старик вилами проткнул в навозе. Ежели ужа убьешь — всегда несчастье.

Пастух покосил зрячим глазом на улицу и побежал догонять стадо.

Петька вздохнул. Солнце село как-то вдруг. От церкви на село упали длинные холодные тени. Смеркалось быстро, становилось холодно и влажно. От сумерек, вечерней свежести и Пастуховых слов стало страшно. Петька поджал под себя босые ноги, поглядел под скамейку. Подумал было в избу пойти — и в избе было страшно — отовсюду напасть: и ужи и домовые — все стараются напакостить мужику.

Из соседней калитки выскочил вдруг рыжий мальчишка, помчался по улице мимо; Петька с тоскою остановил его:

— Ты куда?

— Тятька мамку избил. Меня хотел прибить, а я убежал:.

— Пьяный? — спросил Петька равнодушно.

— Страсть! Шерсть пропил. Валенки хотел взять, а мамка не дала. Всю в кровь избил.

— Эх, ты! — сжал Петька вдруг кулаки. — Эх, ты. Я бы его!

— Чего?

— Связал бы его. А самогон бы на пол вылил…

Мальчонка оглянулся на скрипнувшую калитку и исчез вмиг. Петька посмотрел сурово, и вдруг все страхи исчезли. От сжатых кулаков, от осевшей овечьей пыли стало теплее. Петька спустил ноги со скамейки, поболтал ими, задумался: дядя Василий тоже часто пьяный ходит — неужто он больше агронома знает?

«А про ужа надо спросить», — неожиданно подумал Петька.

Мать вернулась поздно, вышла искать Петьку. Петька уцепился за агронома, спросил про ужа. Агроном рассердился, сказал:

— Сами себе на шею навьючиваете вы страхи и глупости, вместо того чтобы дело делать да учиться. Ну и темный народ…

Петька вздохнул. У агронома рука была жесткая, теплая, сильная. Петька держался за нее, и себя почуял таким же сильным. Через двор с агрономом он шел совсем весело и в открытую конюшню посмотрел без страха: Серый глядел в дверь и ласково ржал.

Вошли в избу, принесла Марья молока кринку, стали ужинать, говорить про хозяйство. Агроном сказал, серьезно:

— Вот что, Марья, хозяйство твое маленькое; самое подходящее дело к такому хозяйству — лен разводить. Выгоднее его для маленьких хозяйств ничего не придумаешь. Лен тебя сразу на ноги поставит. До войны у нас его сеяли до миллиона гектаров, а теперь упало это дело. Спрос же на него огромный. Сей лен.

Задумалась Марья — с первого же слова и ей приходится перечить агроному. Промолчать тоже нельзя; потупилась, сказала:

— Слыхала я про лен. Сеяли у нас его мужики, да ведь, знаем, что его раз посеять, а после землю бросить. Весь сок он из нее выпьет. По нови да облогам его сеять, а у меня где новь? Не выйдет дело это.

Слушал Петька, думал о своем — да и вон из избы. И страшно и ноги дрожат, а дознаться хочется. Схватил полушубок, притворил дверь и помчался в конюшню.

Агроном выслушал Марью, ответил спокойно:

— Вижу, хозяюшка, мало ты мне еще веришь. А мне приятно и это: на разум берешь, а не на веру. И правильно. Ну так вот что: верно ты про лен знаешь, только не все еще знаешь. Надо умеючи хозяйство со льном вести. Лен надо чередовать с клевером. Про клевер слыхала?

— Слыхала. Муж покойный сеял.

— Ну вот. Лен без клевера — разоритель. А если его по клеверищу сеять, так вот что получается…

Поискал агроном в чемоданчике книжку, вынул, полистовал, прочитал:

— «На обыкновенном яровом поле с гектара получается от трех до шести центнеров волокна, а если сеять по клеверищу — получается от четырех с половиной до семи с половиной. Да еще центнеров шесть семян, стало быть масло и жмыхи для скотины». Не бойся, все это проверено, испробовано.

Выслушала Марья молча, спорить больше не стала:

— Ну, быть по-твоему, батюшка. Вижу, что больше нас знаешь. Буду делать, как приказываешь. Попробуем с сынком, — она оглянулась и всплеснула руками, — да куда же постреленок исчез?

Агроном догадался:

— Ничего. Пошел домового, видно, ловить… Ну и пусть ловит. Опытом да своими глазами до всего дойти — лучше этой науки и нет ничего.

А Петька уже сидел в конюшне и ждал.

В крошечное окошечко светила луна. Серый жевал сено, подергивая его из яслей, фыркал, мотал головой, не спал. Петька залез в ясли, уселся на сене так, чтобы под руками и шея и грива были. Пока фыркал Серый, он таращил глаза на окошко, чтобы не заснуть, и не спал. Но Серый бросил есть, понурил голову и задремал.

Задремал и Петька.

«Врут все, — равнодушно подумал он, — ни домовых нет ни ласков этих».

Сколько времени продремал — не помнит. Очнулся — ноги стали затекать. Подумал он уже о теплой избе, как вдруг в соломенной крыше шорох, и со стрехи прямо на перекладину и с бруса в гриву лошади шмыгнуло что-то проворно и ловко.

У Петьки сердце так и замерло. Открыл глаза, не шевельнувшись, смотрит: стоит Серый, ушами прядет, голову поднял, весь насторожился. Привстал Петька, — видит в гриве что-то мечется, проворное и веселое, как мышь.

Серый дернул головой, забил копытами, начал крутить шеей, тереться о ясли. Привстал Петька, нацелился: мастер был птиц ловить… Подсунул Серый шею ему под руки, вцепился Петька в белое, выпростал из гривы с трудом и чует — поймал: ползет из рук что-то живое, юркое, скользкое, как змея, и теплое, как полевая мышь; сдавил Петька пальцы, взвизгнул:

— Есть!

А что есть — и сам не знает. Стряхнул с плеч полушубок, шлепнулся из яслей на мягкий навозный пол, толкнул плечом дверь и вышел на двор.

Светало уже. Бледный рассвет без теней стоял на дворе. Взглянул Петька в руки — тонкое, длинное с белым брюшком тельце в руке, и голова повисла.

«Задушил, — упало сердце у Петьки, — экая жалость какая!»

Отпустил пальцы, отдышался зверок, скользнул на землю. Ахнул Петька, упал на него плашмя, почуял под грудью, взял осторожно, погладил спинку и понес в избу.

Мать уже встала корову доить. Улыбнулась Петьке:

— Поймал? — посмотрела и руками всплеснула. — А ведь и впрямь поймал. Ну, Петька… Не врал агроном-то, стало быть…

Клад

Лет двадцать назад костровские парни нечаянно выкопали из кургана за деревней каменную бабу и поставили ее на кургане — девушек пугать. В бабе этой весу было килограммов триста; как взгромоздили ее на кургане, увязла она в землю, так и осталась стоять.

Пошел по деревням слух о косторовской бабе. Из города приехали ученые люди. Посмотрели они на бабу, руками потрогали.

Пообещали мужикам по целковому дать и приказали рыть курган вдоль и поперек.

Мужики посмеялись над очкастыми людьми, принесли лопаты, поплевали в руки, стали копать. Скоро наткнулись на дерево. Вынули его — посыпалось оно, как гриб трухлявый.

— Точно, что не спроста курган этот, — сказал один, и жалко ему вдруг стало, — сколько лет мимо ходим и ездим, а и в голову копнуть не пришло.

Стали рыть дальше. Ученые люди пальцами по горсти пересыпать начали.

Переглянулись мужики.

— Ищут, смотри?

— Ищут.

— Клад, смотри?

— Клад, как пить дать.

Копали мужики и оглядывались, боялись, что золото ученые люди без них найдут. Стали и сами присматриваться. Вынул Федор Коршунов лопату, да и ахнул: на лопате-то у него череп человеческий! —

Ученые метнулись к нему.

— Стойте, ребята, осторожнее копайте.

А мужики, как увидели череп, так и задумались:

— Это что же? Это не порядок…

— Покойников ворошить…

— Грех это…

К вечеру из поля мужики ехали. Видят, копают курган — остановились. Услыхали про череп — ворчать начали. Бабы заголосили. Вышел тогда древний старик, сказал:

— Закапывайте, ребята. Не гоже это.

Мужикам только этого и нужно было. Взялись за лопаты, бросили череп в яму и закопали в один миг: говорили потом, что мужикам клад показался.

Многие смеялись, а нашлись такие, что и поверили. Ученые же люди спорили, толковали, потом постановили: взять бабу в город, в музей. Только тяжела она была, а мужики лошадей не дали. В рабочую пору мужику груды золота насыпь — он лошади не даст.

Ученый человек в очках долго уговаривал мужиков курган раскопать.

— В этом кургане, — сказал он, — есть остатки очень древнего погребения. Есть курганы в наших степях сторожевые, есть погребальные. Этот курган как раз погребальный.

— Ежели погребение, так не для чего чужие кости ворошить, — твердили мужики и разошлись, а про себя прибавили: «А ежели тут клад зарыт, так мы и без вас вырыть сумеем».

Так и уехали ученые люди в город ни с чем. В деревне же прошел слух, что каменная баба не случайно из-под земли на свет вышла, а с предвещанием: хранила она тысячу лет золотой клад и теперь костровским бабам показывает, дескать, время пришло — кто счастлив, тот и пользуйся.

Много за двадцать лет и баб и мужиков на том кургане счастья искали: рыли, копали, гадали, а клада не нашли. Клада не нашли, а о нем не позабыли — вспоминали часто. И каждый думал:

«Эх, кабы мне клад найти!»

Петька Жук, сын Марьи-солдатки, шустрый смышленый Парнишка лет одиннадцати, помогая в хозяйстве матери, не раз во сне тот клад видывал и говорил Марье:

— Погоди, мамка. Я тот бабий клад разыщу. Разбогатеем тогда!

Мать смеялась. Петька таращил на нее черные, как спелые вишни, глаза и сердился:

— Что смеешься? Мне бабушка сказывала, как его найти.

— Как же?

— А этак. Вот как придет Иван Купала, пойду я в лес, там в полночь как раз папоротник цвести будет. Надо сорвать цветок, зажать в кулак, да бросить на кургане. На какое место упадет — там и копать надо. Там и клад.

— Не видала я что-то, как папоротники цветут, — сказала Марья задумчиво, — враки, чай, все.

Рассердился Петька:

— Ты вот не видала, а я увижу.

— Да мне что, — махнула рукой Марья, — ищи, коли нравится. Может, уму разуму научишься. —

— И найду, — спорил Петька, — вот найду. Приволоку деньжищев-то, что тогда скажешь?

— Спасибо сынку скажу.

— То-то вот, — успокоился Петька и нетерпеливо ждал Ивана Купалы. Бегал к бабушке в Зеленый Клин за речку, донимал ее:

— Скоро, что ли?

— А вот скоро. Как луга делить будут, тут и Купала, значит.

— А учитель, слышал я раз, говорил на чтении — не цветут папоротники-то никогда, а вместо цветов у них пыль такая.

— Ты старых людей слушай. Уж они знают…

Отрет сухонькими пальчиками губы свои бабка и рассказывает:

— Не знают про цветы эти люди. Цветет папоротник всего только одну минуточку раз в году, в самую полночь под Ивана Купалу. Ярче огня цветет, горит пламенем. Тут его и хватать надо поспевать. Тут зевать некогда.

Забудется днем Петька: то матери по хозяйству помогает, то с ребятами на речку рыбу ловить уйдет, то купанье, то грибы, то ягоды в лесу — на весь день дела хватит. А вечером и покою ему нет — то к бабке метнется, то на курган к каменной бабе бежит, присматривается, приглядывается, не копает ли кто его клад.

Измучился похудел — зато и дождался. Сказала бабка:

— Завтрашняя ночь и есть твое счастье. Завтра в полночь цвести папоротник будет.

Переждал Петька день. Матери не говорил ничего — вдруг не пустит. Вечером же отпросился с ребятами в ночное. Отпустила мать. Вывел Петька Серого, постелил на спину полушубок, сунул картошек в сумку, хлеба ломоть, взобрался на лошадь и помчался.

— Куда поедем? — орали ребята.

— В Зеленый Гай, — кричал всем Петька, — там и родник и травы сколько хошь!..

Согласились ребята, гаркнули на лошадей и полетели — только пыль столбом по дороге от лошадиных копыт. Домчались до Гая скоро, спутали лошадей, стали костры ладить, картошку печь.

— А Жук где?

Хватились — нет Петьки. Посмотрели на лошадей — лошадь его ходит, траву щиплет спокойно.

— Приедет…

Поискали, поискали и забыли.

А Петька уж продирался к кустам в самую чащу, где когда-то лесник жил. Там у озера — помнил хорошо, сколько раз высматривать ходил, все поросло папоротником. Смерклось уже давно, шел Петька, плутая, ощупью, но добрел-таки и до озера. Забрался в самую гущу папоротника, вздохнул и сел ждать.

Ждать было весело: думал Петька о кладе, о золоте, — как золото принесет матери, как коней на то золото накупит, хозяйство справит, из города всяких машин навезет, которые и пашут и сеют и жнут.

Уже с озера туман поднимался, холодело в траве, к полночи время двигалось быстро. Слышно было, как в деревне в церковный колокол били часы: и одиннадцать и двенадцать. Уже и руки Петька вытянул и пальцы приготовил цветок ловить, а папоротники стояли темнее ночи и не цвели, не горели.

Часы пробили на церкви. Плюнул Петька в самые папоротники — обидно было до слез. Выбрался из них, поднялся на горку, стал приглядываться, как назад выйти, и вдруг обмер: совсем недалеко сквозь деревья видно, как горит ярче огня огромный цветок.

Только того и ждал Петька. Подтянул штаны, закусил губы и помчался к цветку. Сучья ему лицо дерут, крапива ноги жжет, а он и не чувствовал. Бежал, чуть дыша. Вот-вот за самым деревом, не цветок, а огонь: так и горит и горит. Вытянул руки Петька хватать цветок, завернул за дерево и стал, как вкопанный: перед ним за деревьями лесная сторожка, и в окошечке самый настоящий огонек горит.

Стал под окном Петька отдышаться, а сам думают: «Откуда бы тут огню быть? Сколько уж лет лесника нету. А тут в полночь огонь горит. Разбойники?»

Надо бы бежать без оглядки, а его так и тянет в окно заглянуть. Прокрался, зацепился за дерево, подтянулся, уселся на суку — все видно: сидит в избушке мужик костровский Дорофей, топит печку, а от печки идут всякие трубки медные и стеклянные и из трубок в бутылку зеленые капли скачут.

Спустился Петька с дерева.

«Вот где самогон-то гонят: то-то и не найдут никак». Мелькнула мысль:

«Это надо на свежую воду вывести».

Выбрался он из леса потихоньку, добрался до лошадей. Распутал своего Серого, сел верхом и помчался — из ребят никто не проснулся.

«Тоже хороши сторожа, — подумал Петька, — хоть всех лошадей уведи».

Проскакал Петька по деревне, взбудоражил собак со всех дворов, прямо к милиционеровой избе. У окошка слез, постоял, подумал, прежде чем постучать:

«Мое ли дело тут ябедничать?»

Да вспомнил, как соседка Дарья с синяками частенько ходила матери жаловаться, что муж пьяный избил, валенки пропил, шерсть пропил, скоро все хозяйство сведет на-нет. Проспится и сам не рад, а дорвется до самогона — поделать с собой ничего не может.

Мотнул головой Петька, Постучал. Отозвался милиционер не скоро. Высунул голову в окно, насупился:

— Тебе чего, карандаш, надобно?

— Чу, Гаврила, чу, — вскочил Петька на подоконник, — чу! Я самогонщика нашел.

— Где? Кто такой? Врешь, карандаш, а?

Рассказал Петька.

— Да скорее, скорее, Гаврила, — торопил он.

Милиционер одевался, говорил:

— Это он к празднику старается — не скоро кончит. А мы, карандаш, устроим ему праздник.

Вывел Гаврила кобылу из сарая, взобрался и Петька на своего Серого.

— Трогай! — крикнул Гаврила. — Пошли! Я, Петька, этого дела не оставлю. Я тебе награждение выхлопочу по закону, что полагается…

На другой же день Дорофея арестовали и увезли в город. А через месяц Петька получил награду за поимку самогонщика — целых шесть рублей.

Леший

Когда я был маленький, ходила за мной няня Будара, старая, но добрая ворчунья. И балует, бывало, а сама все ворчит. Часто она мне рассказывала про леших, про домовых, про русалок, про змиев огненных, оборотней и т. п. Бывало уложат рано спать, рано. Спать не хочется, вертишься, возишься в постели, все думаешь, как бы это завтра на лодке покататься, в лес сбегать, галчат достать на чердаке, верхом на Буланке проехаться.

— И что это, батюшки мои, все-то он возится? Люди спят давно, а на него угомону нет, — заворчит, бывало, няня. — Вот, дай срок, леший придет да попугает хорошенько, тогда уснешь ты у меня, озорник. День-денской бегает, а ночью ему покоя нет. Что это такое?

Того только и нужно было. Сейчас из кровати вон, к няне на колени.

— Няня, милая, расскажи про лешего. Сейчас усну и возиться не буду.

Долго не сдается, ворчит, старая; но приласкаешься к ней, надоешь, ну и расскажет, как леший кружил в лесу какого-нибудь мужика.

— Шел раз кум Прохор с кстин^[3] домой. Идет он лесом и чудится ему что-то недоброе. Дело было к вечеру. Нет-нет — аукнет кто-то. То сосны начнут ему кивать, то веткой по шапке хлестнет. Сотворит Прохор молитву, ну, ничего — все стихнет, а потом опять, так у кума-то — сам сказывал — ноги и подкосятся. Только видит кум, из лесу человек вышел на дорогу и к нему идет, ближе и ближе. Смотрит, как есть человек, в чапане, в лаптях.

— Здорово, — говорит, — добрый человек, куда путь держишь?

У Прохора на сердце полегчало, и страх куда девался. Ну, думает, хоть живой человек попался.

— Да был, — говорит Прохор-то ему, — я у сват; Еремы на кстинах; конечно, бражки попили, вот и запоздал; а в лесу-то этом впервые. Сват сбил — ты иди, говорит, лесом; много прямее до Прасковьина..

— А я, — отвечает прохожий, — иду в Иваньково; лес этот сквозь знаю; мы тут дрова рубили; пойдем вместе.

Прохор и рад тому случаю. Идут они. Прохожий впереди. Прохор за ним. Идут час, другой; стемнело совсем, хоть глав выколи. Прохожий и думушки не думает, идет тропинкой, как будто днем. Прохор только лаптями шлепает. Шли, шли так они, только Прохор чует, что у него ноги уже заплетаться стали; устал, значит, а прохожий, знай себе, шагает.

Вот и чудится Прохору, что тот все шаг прибавляет Смотрит, и ноги-то у прохожего словно длиннее делаются, и сам он все растет кверху, чуть с соснами не ровняется. Вдруг как обернется прохожий да как загогочет! Даже лес вздрогнул. А образина-то страшная-престрашная; волосы на голове копром стоят, что твоя сосна кудрявая. Глаза косые, врозь глядят и, как уголья, светятся. А рот совсем на сторону скривило. Как увидал это его Прохор-то, так без памяти и упал, упал и лежит недвижимым. Долго так лежал он. Только все стихло. Поднялся кум полегоньку, видит — чаща густая-прегустая кругом, а солнышко уже с обеда свернуло. Ни прохожего, ни тропинки нет, куда итти — и сам не знает. Еле-еле к вечеру выбрался Прохор из лесу и вышел-то как раз к той самой деревне, из которой вышел.

— Вот он каков леший-то, — заключила няня, — с ним шутить нельзя. Ну, ложись, спи теперь; не то леший придет; чу, как он в лесу завывает…

Струсишь бывало: а ну как леший и в самом деле придет? Юркнешь в постель, спрячешься под одеяло и уснешь со страху.

Много таких рассказов слышал я от Будары и благодаря им стал трусишкой на славу. Бывало, темной комнатой страшно пройти. Так и кажется, что вот-вот какой-нибудь домовой сзади схватит.

Время шло своим чередом; расстался я с няней Бударой; вырос, учиться стал; а трусость моя долго не проходила.

Когда я перешел в четвертый класс гимназии^[4] и приехал на лето к отцу, он приготовил мне подарок, какого я не ожидал. Это было одноствольное ружье со всеми принадлежностями.

— Вот тебе, — сказал отец, — за то, что хорошо учился. Завтра пойдем на охоту; возьми себе еще Пиратку. Пора тебе охотником стать.

Радости моей не было границ. Надо сказать, что это были мои заветные мечты. Лет с семи я начал ходить с отцом на охоту, но стрелять мне не дозволялось; даже ружья в руки не давали. Рад бывало и тому, что таскал дичь, убитую отцом. Обвешанный тетеревами, куропатками и тому подобной дичью, с торжеством возвращался я с отцом домой, а в счастливые дни за пазухой в моей рубашке приносилась с охоты всякая живность: утята, пойманные собакой, тетеревята, крохотные куропаточки, подстреленные старые птицы.

Как только попалось мне в руки ружье, я просто, как говорится, ошалел от радости. Сначала отец не позволил мне охотиться в одиночку, боясь, что я сам застрелюсь или подстрелю кого-нибудь от неуменья обращаться с ружьем. Но потом боязнь его прошла, и я стал целые дни проводить на охоте. Бывало, соберутся со мной несколько деревенских приятелей-мальчуганов, пойдем гурьбой на болото, и Пиратка с нами; залезем с ним в осоку, в тростник, и начнется у нас такая пальба по утятам, что небу жарко. Дичи тогда было много кругом нашего села, и хотя плохо я стрелял, но всякими правдами и неправдами все же приносил домой то крякву, то чирка, а иной раз, при счастьи, зашибешь и зайца.

Давно я поглядывал на мордовский бор, начинавшийся в нескольких километрах от нашего села. Бор этот тянулся по трем уездам, километров на двести в длину. Много, говорят, там водилось зверья и птицы. Сильно манило меня туда, но все как-то боязно было одному. Наконец собрался я туда со своим неизменным Пираткой.

Около полудня, позавтракав, пустились мы в путь. Вот и опушка заветного бора. Тут мы присели, закусили и отдохнули с моим добрым псом. Затем обдумал я план похода и решил держаться на первый раз опушки, не вдаваясь глубоко в лес, из боязни заплутаться; но случилось иначе, как это сплошь да рядом бывает на охоте. Пройдя немного вдоль опушки нашел Пиратка выводок тетеревов.

Старая тетеря взлетела, я выстрелил и думал, что попал в нее. Плутовка притворилась. Она летела над самой землей потихоньку и, видимо, падала. Пиратка бросился за ней, я также. Тетеря наконец села. Пиратка к ней; не тут-то было — она снова полетела дальше, в глубь леса. Мы за ней. Несколько раз садилась тетеря и, как только Пиратка хотел схватить ее, она улетала дальше. Наконец взлетела выше, и, как ни в чем не бывало, уже настоящим, быстрым полетом исчезла в чаще. Досада была страшная. Пиратка носился как угорелый, отыскивая улетевшую птицу. Но ее и след простыл. Я окончательно выбился из сил; во рту пересохло, ноги подкашивались; итти дальше не было возможности. Раздосадованный неудачей прилег я в тени дуба. Минут через десять явился Пиратка, усталый не хуже меня. Солнце уже спустилось довольно низко. Лес постепенно оживал после жары; на поляне, около которой я сидел, засновали мелкие птички. Застучали по деревьям дятлы. Там и сям раздавалось кукование кукушки. В кустах, по опушке поляны, пели пеночки, сорокопуты, мухоловки. По верхушкам сосен перелетали коньки, зяблики. Веселые мухоловки вытанцовывали в воздухе, гоняясь за мухами. В листве старого дуба, над моей головой, насвистывала иволга. Разнообразие птичьих голосов и движение птиц усиливались на опушке с каждой минутой.

Я несколько засмотрелся на новую картину, как вдруг все смолкло, словно по команде. С дальнего конца полянки из-за развесистой березы показался ястреб-перепелятник. Невысоко над землей тихим, крадущимся полетом, как вор, скрываясь за зеленой листвой дерев, летел он вдоль опушки. Зорко высматривали его большие глаза. Увы. Предупрежденные криком дрозда, птички попрятались уже в густую листву. Глубокая тишина царствовала на поляне. Разбойник, однако, продолжал свои поиски. Вот он приостановился на полете, повернул на поляну, еще раз приостановился, потом быстро, как стрела., кинулся в густую траву и сел там. Через минуту хищник поднялся тяжелым полетом и полетел в лесную чащу; в когтях его билась перепелка.

Только что исчез ястреб за деревьями, только что на опушку появились снова разные птички, как в противоположном конце поляны выпрыгнул из чащи заяц. Сделав два-три прыжка, косой сел, вытянулся и насторожил уши. Потом сделал еще несколько скачков и сел опять, прислушиваясь и обнюхивая воздух. Я взвел курок у ружья и ждал. Пиратка, завидев зайца, едва сидел на месте; зубы его стучали как в лихорадке. Убедившись в кажущейся безопасности, косой мелкими прыжками направился прямо ко мне и сел шагах в пятнадцати; я выстрелил и он свалился как сноп. Пиратка бросился и принес мне его. Довольный удачей, я повесил его себе через плечо, зарядил ружье и тронулся в путь.

В полной уверенности, что опушка леса близко, я пошел напрямик, правее поляны. Пробираясь чащей, переходя полянки, мне казалось, что я иду теми самыми местами, какими вела нас тетеря. Но вскоре явилось и сомнение. Вот уже полчаса иду, опушки нет. Глубокие тени стали ложиться в лесу, а я иду чащей без конца. Нет, не туда зашел. Там не было такого высокого леса; я нигде не проходил этим папоротником, не перелезал через такую толстую валежину. Сомнения росли, и страх заплутаться в лесу встал передо мной. Я остановился в раздумьи: куда повернуть? Мне показалось, что я очень уклонился влево, следовательно, надо взять правее. Иду правее. Иду снова. Опять чащу сменяют полянки, а за ними снова чаща и я ускоряю шаги. Но все напрасно. Солнце село, загорелась вечерняя зорька; вот и сумерки спускаются над лесом, а впереди все та же чаща. Ветки хлещут в лицо, ноги задевают за пни и корни. Смолкли дневные певцы; только издалека слышен голос кукушки. А я все иду. Чувствую, как устают мои ноги. Хоть бы минуту отдохнуть. Нет. Страх и отчаяние гонят вперед, и я иду. Вот что-то мелькнуло впереди. Какая радость охватила меня! Наконец-то желанный край леса. Ноги сами собой ускоряют шаги. Вот я и на опушке… О, ужас, опять поляна! Между тем заря потухает. Как ночные тени, засновали над поляной летучие мыши; мелькнул полуночник и встрикнул над самой головой. Порхнул вальдшнеп вдали и тихо, мерно протянул надо мной. Я до того был расстроен, что даже не выстрелил в него. Силы решительно покинули меня, и я опустился тут же на лужайку.

Что делать? Куда итти? Не ночевать же тут? Пришли на память рассказы о леших, и страх овладел всем моим существом. Я вскочил и пошел ускоренным торопливым шагом. Заяц оттянул все плечо мне, так что я, наконец, сбросил его; бросил и снова пустился в путь, несколько облегченный… Куда шел — и сам не знал. Я сознавал только, что надо итти, и шел, шел. Стемнело совсем, а я все шел. Ноги заплетались, задевали за пеньки, я падал несколько раз, поднимался и опять шел. Вдали раздался глухой неясный гул. Ночные призраки мелькали меж деревьями. Лес оживился какими-то новыми неведомыми звуками. То хохот раздается где-то близко-близко, то аукнет кто-то, то промчится с быстротою птицы какая-то тень, и холодом пахнет в лицо; то вдруг застонет сзади. Беда да и только! Я шел, не слыша земли под собою. Какие-то искры мелькали между деревьями или шопот раздавался в вершинах осин.

Вдруг Пиратка, бежавший впереди, заворчал и бросился ко мне, я чуть не упал через него и остановился в испуге. Я чувствовал, как волосы мои встают дыбом: холодный пот выступил на лбу, по спине забегали мурашки. Собака прижалась ко мне и ворчала вполголоса. Руки тряслись, как в лихорадке, но кое-как я взвел курок и это немного ободрило меня. Что-то зашуршало впереди, потом все смолкло. Я стоял не смея пошевелиться. В это самое время вдали раздался голос — глухой, неясный; сначала я принял его за человеческий, и, обрадовавшись, как сумасшедший. бросился в ту сторону.

Начал накрапывать дождь. Я не шел — бежал, но голос смолк, и снова все тихо в лесу. Ни звука, ни шелеста. Только крупные дождевые капли стучат по листьям. Чу! Снова голос, да не один — два, три, целый десяток. О, какая ужасная музыка! Я встал, как пень, не зная, что делать. Мороз подирал по коже от страшных звуков. Пиратка прижался у моих ног; и его била лихорадка. Ясно было, что это стая волков. Я совсем растерялся. А вот и еще беда: сразу, как из ведра, хлынул дождь; молния осветила окрестность; передо мной было болото; страшный раскат грома раздался в лесу. Не обращая внимания на дождь и грозу, я бросился бегом в болото, увяз было в грязи, наконец добрался до воды и вместе с Пираткой с жадностью стал пить вонючую скверную воду. Волки тем временем смолкли, а дождь все усиливался; молния то и дело освещала лес, а он, этот дремучий лес, охал и стонал от раскатов грома. О, как я рад был этой грозе, этой молнии. Свет ее давал мне возможность осмотреться кругом, и я ловил каждый блеск ее, ловил и всматривался. Ничего страшного не оказывалось. Болото упиралось в склон холма, на котором я высмотрел при блеске молнии большой дуб. Итти дальше — нечего и думать; я добрался до дуба и присел у корня. Пиратка прижался ко мне. Страх мой улегся, но голова горела, кровь стучала в виски, а ноги ныли от усталости. Хотелось поесть, но есть было нечего. У Пиратки тоже бурчало в животе, между тем дождь уменьшился и наконец перестал. Только молния продолжала освещать лесную глушь да гремели раскаты грома. Я продолжил свои наблюдения. Каждый новый блеск молнии дополнял и объяснял мне картину леса. Передо мной было не болото, а лесная речушка, извивавшаяся по болотистой лощинке. За нею стеной стоял опять лес. На опушке его неясно обрисовывалась не то копна сена, не то вершина упавшего дерева. А вправо, на луговине, какие-то странные толстые пни. Но еще раз мелькнула молния — и сердце мое сжалось от ужаса. Показалось, что по лужайке в копне идет какая-то черная фигура. «Человек? Да нет, кому быть в такой трущобе. Леший?» — мелькнуло в уме и сердце заколотило тревогу. И теперь еще помню я эту минуту. Зубы стучали и прыгали; что было мочи, стискивал я рот, а они все барабанили. То меня била лихорадка, то бросало в жар. Голова горела, в ушах звон стоял. Еще мелькнула молния. Нет никого на лужайке. Но я же ясно видел фигуру! Куда она девалась? Уж не крадется ли ко мне? И я тревожно озирался кругом, затаив дыхание. Однако ни звука, ни шелеста. Нет, это только так почудилось мне. Что за вздор, какой тут леший!

Но, что это?.. В том месте, где копна, мелькнула искра. Вот и еще. А минуту спустя и огонек вспыхнул. Ярче, ярче. Вот длинным языком вырвался он из костра и осветил копну. Но это не копна, это шалаш, а около костра высокая фигура — человек, как есть человек. Пиратка давно тоже навострил уши и, как вспыхнул костер, с лаем бросился вперед. Фигура около костра повернулась, а из-за нее мелькнуло что-то белое и залилось громким лаем в ответ моему Пиратке. Теперь ясно, что это человек и собака с ним. Я вскочил и по грязи и болоту побежал к реке.

— Кто там? — раздался голос.

— Я, я! Охотник! — отвечал я.

— Эй, добрый человек, не ходи вброд — глубоко; вот полевее мосточки.

Он взял головню и подошел к берегу.

— Вот тут, тут, — говорил он. Но я уже отыскал мосток и переходил его.

— Кто такой? Кого бог дал? Батюшки светы! Да никак это ты, Николаич! Как ты попал сюда?

— Калиныч, это ты? — вскрикнул я, не помня себя от радости.

— Самый я, Николаич. Вот и берлога моя и пчельник тут. Откуда ты-то? Э! мокрый весь; пойдем скорее к огню; на-ка вот, приоденься, — говорил старик, накидывая на меня кафтан. — Ближе садись, теплее будет. Анка, вставай! Дорогого гостя бог дал. Беги в амшаник, яичек принеси да сковородку захвати.

— Как, и внучка с тобой здесь?!

— Здесь, здесь, — говорил Калиныч, возясь в шалаше; — мне без нее и с пчелками не управиться. Вот, чайку надо тебе скорее запарить, Николаич.Поди, шибко озяб с непривычки? Да ты откуда это?

— Вишь, на охоте был.

— На охоте? Это в нашем-то лесу? Ну, прокурат ты, я вижу!..

— А что?

— Как что? Долго ли до греха? Леса не знаешь, как раз заблудишься и в неделю не выйдешь. Хорошо, что бог тебя сюда понес, а возьми поправее… Ведь совсем рукой подать отселе озеро-то Лебяжье; кругом камыши, да трясина с окошками. И днем-то зря не пройти, а ночью как раз в окошко попадешь и засосет в тину; ни за что не выбиться, так и утонешь. Поди, чай, ничего не убил; проплутал, измаялся только без толку.

— Нет, убил зайца, да бросил, устал очень. Заплутался и бросил.

— Ну ладно; с кем грех да беда не живет. Вот покушай яишеньки, чайку сейчас подам. После спать ляжем, а завтра все наквитаем.

Аннушка уже готовила яичницу, а у старика кипел чайник. Мы с Пираткой сидели у костра и так-то хорошо нас пригрело, что у обоих глаза слипались. Скоро яичница была готова и мы с Калинычем принялись за нее, а потом перешли к чаю с свежим душистым сотовым медом.

Хоть и совестно было, но я признался старику, как я действительно напугался в лесу и как его за лешего принял.

Старик засмеялся:

— Да, да, бывает. Сробеет человек с непривычки, сердце заколышет, сам себя измает. Бегает по лесу, выпуча глаза, обдерется весь, да и свалится потом, как сноп. Уснет… Ну, во сне-то и попритчится. Только я тебе скажу верно, пустое это все. Вот седьмой десяток живу, более полста лет здесь на пчельнике. Весь этот лес по дереву знаю, а никогда не видал ни леших, ни водяных. Все бабы старые это брешут… Не то наш брат-мужик пойдет на базар или в село куда под случай вина выпьет или брагой глаза нальет. Пойдет домой — с пьяных-то глаз ему и начнет казаться нивесть что. А хмель-то и начнет его толкать об деревья. Напугается и еще пуще захмелеет, ткнется где через пенек, да тут и уснет. Проснется — глядь, куда забрел и сам не знает. Ну и пойдет потом рассказывать как его леший водил… Бабы и верят, дуры, да ребят смущают.

Старик притащил в шалаш охапку свежей травы, и я растянулся на ней. Аннушка заботливо прикрыла меня кафтаном. Пиратка тоже поужинал и свернулся около меня.

Улегся и старик, рядом и Аннушка; лишь Бельчик, собака его, сидел задумчиво у костра да по временам прислушивался к чему-то…

Лесной царь

Пятница (Рассказ старика)

Это было лет пядьдесят назад.

На одной из московских фабрик работал крестьянин Егор Иванов. Человек он был непьющий, рассудительный и поэтому после пяти лет работы сколотил себе малую толику деньжонок. Пять лет не виделся он ни с женой, ни с отцом, ни с матерью и вестей от них не получал. Наконец надоела ему Москва, фабричное житье, захотел он побывать в своей стороне, завести свое хозяйство и, если удача пойдет, то и совсем остаться в деревне. Попросил он у хозяина расчет, простился с приятелями и в самый разгар лета отправился в путь-дорогу.

Быстро докатил он по железной дороге до своей станции, слез и до деревни пошел пешком: недалеко было, всего семнадцать километров, да и давно уж очень не видал он зеленых родных полей и лугов.

Привязал Егор сумку на спину, вырезал крепкую палку — на всякий случай — и пошел. Шел он по знакомой стороне, каждая былинка ему вспоминалась, и от радости дух захватывало… Однако во время дороги Егор Иванов кое о чем и другом подумывал: думал он о своей деревне Прикобыловке, о жене, о хозяйстве.

«Какие-то, — думал он, — порядки по дому идут там, не умерли ли. Ну, как сгорели? Ну, как да грех какой случился?»

Крепко раздумался он, так раздумался, что даже жутко стало середь чистого поля степного… Целые семнадцать километров он нигде не вздохнул ни разу, в кабак не зашел, с встречным человеком в разговор не вступил. Все шел да поспешал… Вот показалось и родное село; из-за крыш завиднелась зеленая колокольня, — как есть прежде была; и стрижи с щебетанием, да галки с карканием вокруг ее креста, как и прежде, играют в хорошую погоду. Глянул Егор в тот бок, где изба его стояла, подумал;

«Вдруг — нет избы-то? Ан, изба-то, как живая, стоит..» Тут только Егор вздохнул свободно и смело вошел в сельскую улицу…

Долго ли, коротко ли протянулось время, — москвич с первого началу все гулял, да угощал, да подарки дарил: жене подарил ситцу московского на два платья да бусы стеклянные; свояченице — платок головной, а матери принес белого миткалю на повязку: в этой повязке старушки в церковь ходят на светлое воскресенье, в этой же повязке их и в гроб кладут. Шли так-то сначала радость да пирование, — однакоже пора и делу быть. Помаленьку да помаленьку начал Егор входить в хозяйство: там ворота приладит, тут вставит новое стекло; на задворках повалился весною в половодье плетень. Егор поднял его, выпрямил, новые колья забил, — стал плетень хоть куда. Целые дни принялся он вокруг дома хлопотать; то молотком стучит, то топором рубит, то пилой пилит.

Раз он этак-то мастерил разные дела с раннего утра, утомился и вошел со двора в избу отдохнуть; вошел в избу-то, ан, глядь, а бабы-то (четыре бабы у него в семье были) сидят себе по лавочкам, зевают да охорашиваются.

«Что за чудо, — подумал Егор, — ныне, кажись, пятница, будни, а бабы мои ровно бы в праздник прибрались, в наряды нарядились и бездельничают?»

— Вы бы, любезные, — говорит он бабам, — на дворе хоть маленько подсобили убрать…

— С великим бы, Егор Иваныч, удовольствием помочь тебе сделали, — отвечают бабы, — ну только никак не можем мы преступить закона.

— Какой это закон такой, позвольте у вас узнать, чтобы, например, в будний день не работать?

— А такой, что нынче на дворе-то пятница. У нас испокон веку такой закон установлен, что в пятницу, боже избави, работать — грех… Мы бы тебе, Егор Иваныч, от всего сердца угодили и сами это явственно понимаем, — ну никак не можем… Святую Прасковью-Пятницу прогневим…

Стали тут бабы наперебой ему рассказывать, какие случались несчастья с теми, кто осмелился работать в пятницу: все пожары да смерти случались, да другие страшные беды.

В ответ ихним разговорам да рассказам стал и Егор Иваныч доказывать им ихнюю глупость:

— Как же это работа может быть грехом? и кто и где это видел, чтобы в пятницу всем сидеть, сложа руки? Гулящих дней, праздников-то церковных, у нас и так девать некуда, а вы еще лишний праздник выдумали… Когда же мы работать-то будем?..

Долго говорил Егор об их глупом поступке, — бабы все слушали и под конец сказали:

— Все это ты, Егор Иваныч, справедливо говоришь, — ну, однакоже, мы никак не можем по твоим речам поступать, потому у нас так издавна установлено…

Рассердился Егор и сказал:

— Да кто это у вас такие уставы-то уставляет?

На это бабы ему отвечали:

— Мы этого не знаем. Это нам и знать не должно, а преступить, этого нам нельзя, потому — грех великий.

Поглядел на них Егор, плюнул с досады и пошел работать. А бабы так и остались сидеть, сложа руки, на лавках да зевать.

*

Думал Егор, что бабы авось как-нибудь образумятся. — но время шло, а бабы продолжали свои бездельничания по пятницам попрежнему. Целую неделю работают, надрываются, а чуть пятница подошла — вырядятся и сидят, пальцем не шевеля. Иная целую неделю ткет холст, к четвергу к ночи у нее всего на два пальца недоткано остается; чем бы в пятницу-то взять, да доткать, да вымочить поскорее, — она ждет до субботы, а мочить-то уж в понедельник начнет…

Видит Егор, что деревенский обычай этот много вредит ему в хозяйстве: хочет-хочет словами да примерами бабам своим глупость ихнюю доказать, — ничего не выходит: слушают, поддакивают, а работать по пятницам все же не работают. Что тут делать? Думал-думал Егор и решил, наконец, бабам пригрозить. Человек он был тихий, не буйный, но тут видит, что кроме приказу да угрозы ничем помочь горю нельзя, взял да и крепко прикрикнул на них:

— Да вы что же это, — говорит, — в самом деле? Сейчас же у меня за работу! Знать ничего не хочу.

Бабы ощетинились и сами на него:

— Как бы не так! — кричат. — Что мы, нехристи что ли какие, что будем преступать закон божий?

— Дуры! Дуры вы неописанные! Докуда вам приставы приставлять и уставы свои глупые уставлять? Когда я сказал, чтобы было, значит разговаривать тут нечего… — пригрозил им Егор.

Погрозились бабы, однакоже с горем пополам уселись за работу… Одна прядет, другая ткет, а третья чулки вяжет.

Работают и воют:

— Ох, мы, горемычные! И господу-то богу нашему послужить не дают… О-о-о!

— Ничего, ничего, — говорит Егор, — от вашей службы-то никому толку нет, а от работы-то — в хозяйстве польза…

Очень сердились на Егора бабы. Иная работает, а сама, знай, поливает его разными словами; другая с раннего пятничного утра голосить начнет… Да и вся деревня ругала Егора за его поступок.

— Что ты, аль в Москве-то бога забыл? — с укоризной говорили ему мужики.

— Зато вы, видно, его хорошо больно помните, — отвечал им на это Егор, — то-то у вас в хозяйстве-то и идет все через пень-колоду…

— Легкое дело, вздумал свои уставы устанавливать!.. Ты спроси-ка-сь у письменных людей, которые каждый божественный закон насквозь понимают, — как там сказано?.. В пятницу работать вздумал… Да ты очумел, видно!

— Отвяжитесь вы от меня, — говорил Егор с сердцем. — Уж когда-нибудь, авось, сами образумитесь…

Мужики смеялись над ним, а бабы домашние пилили и ругали.

*

И вот раз пришла пятница.

Сидят бабы Егоровы за работой и плачут. Плачут да побрехивают на Егора: «Чорт, мол, этакий, что вздумал». А Егора в ту пору дома не было — в город, в Рязань, по делам уходил; без него-то бабы очень смело его пробирали.

Перемывают они этак косточки-то Егора, и вдруг — кто-то стук-стук с улицы в окно.

— Эй, — кричит, — отворите, красавицы!

Отворили бабы окно и вскрикнули дружно:

— А, Юпла, чучело гороховое! Где пропадал, кого путал?

— Где был, там уж нету, — с ужимками да с прискоками отвечал им Юпла.

Юпла был прикобыловский бобыль, не имел ни кола, ни двора, ни куриного пера. Мастерства никакого не знал, а так разными художествами пробавлялся и погуливал. Ходил он в ободранном полушубке, везде в одеже — дыры да заплаты, словно нищий; однакоже он не побирался, сумы не носил и всегда шапку на ухо заламывал, когда по улице из кабака или в кабак шел. Песни тоже он разные певал и большой был мастер на прибаутки. В селе Прикобыловке он появлялся редко, в год раз шесть, когда ему есть нечего было, а в другое время, говорю, разными разностями пробавлялся… Наши деревенские каждую масленицу видали его в городе, на гуляньи; он был наряжен в белый колпак, в белую широкую рубаху, а рожа вся была мукой вымазана, и ломался в таком виде на подмостках балагана. Здесь старший, самый главный паяц, на потеху народу, почти каждую минуту ошарашивал Юплу то палкой, то ладонью. Юпла корчился, ежился и потешал народ. Тут же при народе запирали ему рот замком, заставляли есть паклю с горящей смолой и т. д. Юпла все это исполнял со смехом и прибаутками. Когда не было балаганов, Юпла подделывался к какому-нибудь, шарманщику, раздобывал где-нибудь огромный бубен и вместе с шарманщиком ходил по улицам.

Целые дни бубен его, ровно леший в лесу, грохотал в глухих городских переулках; собаки лаяли и выли, и народ валил толпами отовсюду на это неистовое гоготанье бубна. Иногда Юпла кроме игры на бубне принимался подпевать под музыку, — впопад или нет, — ему и слушателям было почти все равно, лишь бы слова занятные выходили. Разные-разные были у него песни и присказки; народ слушал его и помирал со смеху. Юпле валились отовсюду трешники и пятаки, которые он тотчас же в кабаке пропивал: правду говорится — какова нажива, такова и прожива; через это Юпла всегда куска хлеба не имел. Если бросал его за какие-нибудь проделки шарманщик, Юпла не шел работать, а принимался играть по воскресеньям в орлянку за городской заставой, но и отсюда его скоро прогоняли, так как у него всегда были деньги с двойными фальшивыми орлами. А когда ему уж совсем трудно, то все-таки не работа выручала его, — он работать не хотел, — а что-нибудь нечестное: при случае Юпла не отказывался и стянуть, что под руку попадется.

Вот этот-то самый Юпла-проходимец и пришел к бабам в то время, когда Егор Иваныч в городе был. Всунул он свою общипанную бороду в окно и говорит:

— Ну, как живете-можете?..

— Какая наша жизнь? — закручинились бабы. — Жизнь наша самая паскудная стала…

— Что так?..

— А то, что новые порядки Егорка вздумал заводить.

— Это какие же будут порядки-то?

— А разные…

И стали тут бабы жаловаться на Егора::

— Вот по пятницам работать заставляет….

— Гмм… — мурчит Юпла.

— А разве это где видано, чтобы в пятницу работать?..

— Это точно, — сказал Юпла, — грех большой… Да вы бы его не слушали.

— Не послушай-ка-сь! У него кулачищи-то московские, граненые… Он те…

— Справедливо и то… А нет ли у вас, молодки, чего-нибудь прохожему странничку закусить, а?..

— Это кто же странник-то?

— Мы, — сказал Юпла.

Засмеялись бабы. Однако пустили Юплу в избу. Вошел он в избу и начал баб прибаутками потешать, а потом ел, пил да закусывал, да песенки затягивал. Под конец того напился, наелся, встал и заковылял к двери…

— Великий грех это вы, бабы, делаете. В пятницу работать… Что же теперь, — бормотал он, — матушка Прасковья-Пятница? Ведь она сокрушается, поди, о вашем безумии… Эх, нехорошо…

Бабы стали плакать, но работы бросить боялись: Егор очень строго пригрозил.

— Так когда Егор-то придет? — спросил Юпла, вылезая из избы в сени.

— Да ранее завтрева не придет ни за что…

— Верно ли?

— Это верно. Раньше как завтра никак не придет.

— Ну, так будьте здоровы, пойти к свету… — и с этими словами Юпла вышел из избы.

*

Подошел вечер; зажгли лучину. Сидят бабы да работают; за печкой сверчки куют, по стенам тараканы ползают и шлепаются с потолка о лавки. Вода в рукомойнике капает, и слышно, как ребенок соску сосет. Вечер стоял непогожий, ветреный, то и дело дождь по стеклу стучал, да ветер в щели оконные шипел, словно зверь какой хищный.

— Эка непогодь-то, — толковали промежду собой бабы боязливо. — Что теперь в поле-то? Страсть!..

— Ни конному, ни пешему дороги нет…

— Пуще всего, — заговорила Егорова жена, — без мужика страшно… Ну, как лихой человек?.. Сохрани, господи, и помилуй…

Только что она это сказала, как в окошко кто-то и застучи… Бабы так и встрепенулись…

— Отворите, — кто-то глухим и жалобным этаким голосом говорит.

— Кто там?

— Отворите…

— Да кто?..

— Прасковья-Пятница.

Как стояли бабы, так на пол и грохнулись от испуга. Долго опомниться не могли, все к земле головами лежали и глаза свои поднять боялись; наконец видят, что Пятница все стучится и все жалобно просит впустить ее и плачет. Стали бабы одна другую понукать.

— Иди ты!

— Эва, А ты-то? Ты — хозяйка,

— У меня руки заняты.

— А мне что!

— Марья, иди ты!

— Что ты, очумела?

Тут Пятница не вытерпела и говорит в окно:

— Марья, отвори, приказываю!

Марья затряслась всем телом, побледнела и посоловела, как мертвец, — однакоже кое-как поплелась отворять. Слышат бабы, как она замком деревянным застучала, слышат, как калитка отворилась, — а вслед за этим Марья вскрикнула ровно сумасшедшая и наземь без памяти повалилась. Дрожат наши бабы, бога молят и молитвы творят.

Вдруг тихонько начала отворяться из сеней дверь, и вошла в комнату женщина — страшная, безобразная, в лохмотьях да клочьях. Голова вся платками рваными укутана, из-под них торчат клочья растрепанных волос; ноги были в грязи; и вся-то она с головы до ног была осыпана разной нечистью, мусором да навозом, что из свиной закуты вон выметают. Вошла эта страшная женщина в горницу, начала молиться образам и заплакала. Так горько плакала она и заливалась, что и наши бабы вслед за ней тоже разрюмились и заголосили во всю избу. Марья опомнилась, вошла в избу и тоже вместе с другими начала выть и голосить.

Наконец Пятница села на лавку и сказала:

— Вот вы, грешницы негодные, как меня обрядили. — Тут она показала на свое рубище и нечисть и грязь… — Вот как. Прежде я в светлой одежде, в цветах да в золотых ризах была, — а ваше непочтение ко мне вот до какой одежды меня довело.

И стала плакать да приговаривать. Бабы тоже рыдают без памяти.

— Нешто это дело, — продолжала Пятница, — чтобы дня моего не почитать? Громом бы и молниею могла вас разгромить и в мелкие дребезги разбросать, — да жалею вас…

— Матушка, — кричат бабы, — помилуй, пощади нас!

— Не за что миловать вас. Вы преступили закон, и за это огнь неугасаемый и тьма кромешная. До чего вы меня довели? Я через ваш проступок в такой горести состою, что целый день не пила, не ела, не спала, не почивала, все слезами обливалась… А вы, безумные, никакой жалости ко мне не имели и дня моего не почитали. Нет вам от меня прощения…

Пуще прежнего заголосили бабы:

— Матушка, — плачут, — боженька! На кого ж мы малых сирот-то оставим? Голубушка! За что ж наши душеньки-то в смоле, в огне кипеть будут? Разве мы по своей это воле? Это все демон — Егорка.

— Егор получит свое наказание после… Ему больней всех будет, — сказала Пятница. — А и вам тоже — грех даром пройти никак не может.

Стали бабы молить-просить Пятницу. Ноги ее грязные да мокрые целовали и слезами обливали, — никакого сначала снисхождения не видали. Наконец сжалилась Пятница и говорит:

— Вот что, жаль мне вас, бабы глупые. Не по своей воле вы мне непочтение оказали. Через это снимаю я с вас смертный час; а то бы его на вас духом наслала… За эту мою милость должны вы принести мне каждая по трубке холстины. Через вас я в рубище стала ходить, — вы меня и обрядить должны.

С великим удовольствием принесли ей бабы четыре штуки холста и все вокруг нее на коленях стоят. Затем потребовала Пятница съестного. Напилась, наелась, стала домой собираться.

— Пора, — говорит, — мне в рай итти. А вы, бабы, всегда мой день крепко почитайте! Теперь же за ваше раскаяние я вас прощаю, только вы должны целую нынешнюю ночь на коленях стоять и с места отнюдь не вставать. Что бы вам ни почудилось, или послышалось, — ни единого шага с места делать не должны, а должны ежеминутно класть земные поклоны… Слышите?

— Слышим, слышим, матушка.

— Ну, прощайте и помните мой закон…

С этими словами Пятница поплелась вон, охая и стоная, а бабы стали на колени и принялись со слезами оплакивать грехи свои…

Стоят бабы на коленях и пошевелиться боятся. Час прошел, другой прошел; на селе уже все спать улеглись, даже собачьего лая не слыхать, а в Егоровой избе все страстная свечка перед образом горит — все бабы молятся.

Вдруг послышалось им, будто кто-то в сени вошел и в чулан начал дверь толкать.

Затем будто бы другой кто подошел, и разговоры послышались.

Бабы все стояли и не шевелились…

Слышат они, будто кто-то замком у чулана громыхает, чудится им, что замок треснул и наземь полетел, заскрипела чуланная дверь. А они все стоят и пошевелиться боятся… Разговоры в сенях пошли громкие: кто-то смеялся и фыркал со смеху, кто-то песню даже затянул: «А-ах да не одна…»

«Искушение», — думали бабы и творили молитву. Слышали они, как захлопывались крышки их сундуков, как срывались двери с петлей и хлопались оземь, и все это приписывали силе нечистой.

Ночь шла; страстная свечка догорела совсем, и огонек ее чуть вспыхивал у самого края деревянной божницы… Ребенок кричал в люльке и готов был каждую минуту вывалиться оттуда, — бабы боялись помочь ему и не трогались с места.

Петухи проснулись и заорали, и первые, и вторые, и третьи; свет забрезжил, и совсем рассвело; в сенях уже не слышалось больше ни стука, ни разговоров, бабы думали, что все кончилось.

Вдруг опять кто-то вошел в сени и закричал благим матом.

Вслед за тем в избу опрометью вбежал Егор, бледный, испуганный… Смотрит — а бабы все на коленях стоят да поклоны бьют перед иконами.

— Бабы! — не помня себя, воскликнул Егор. — Да что же это такое у нас на дому творится?.. Ведь нас до ниточки обокрали. Поглядите-ка-сь, как сундуки-то разворочены!.. Вставайте! Надо за начальством скорее итти. И деньги — сто серебром — утащены… Ах, пропасть какая… Вставайте, аль оглохли?

А бабы боятся встать: ну как гром их расшибет? Однакоже кое-как уломал их Егор: встали они, пошли в сенцы, — а там все сундуки выпотрошены… Полились слезы, вой, причитанья…

Побежал Егор в волость жаловаться, потом повел с собой и баб к допросу, те все и рассказали по порядку: и как Юпла был утром и как вечером Пятница приходила.

— Надо скорей по горячему следу гнаться за Юплой — это его рук дело, — сказали в волости и в ту же минуту дали знать начальству в город.

Бабы сначала не верили, чтобы это мог быть Юпла, а не Пятница, но потом, когда мошенника схватили в городе да со связанными руками в деревню привезли, да когда он покаялся во всем, так бабы-то прямо со стыда сгорели…

С тех пор пятниц в Прикобыловке больше не праздновали.

Митька и чорт

Митькина мать была уборщицей в городском театре. Вечером, когда кончалось представление, она подметала большой шваброй в проходах между стульями и гасила дежурные лампочки в зрительном зале. На сцену она не ходила. Сцену убирала другая уборщица, Марья, жена швейцара. Зато Митька ежедневно бывал на сцене.

Билетерши все знали его и всегда пропустили бы его в зрительный зал, но суета нравилась Митьке больше зала.

Ему интересно было смотреть, как актеры готовились к спектаклю, как приклеивали усы и бороды, как налепляли себе носы и надевали разные смешные костюмы. Он и сам любил переодеваться. Наденет маманину кофту, повяжет платок по-бабьи и давай перед зеркалом представлять.

Но больше всего нравилось ему бегать за плотниками, когда они торопливо во время пятиминутного антракта^[5] делали на сцене целый дворец или чудный сад с золотыми яблоками. А монтер? Это был самый замечательный человек. Он поворачивал выключатель — и на сцене все освещалось настоящим лунным светом. От него зависело сделать солнечный свет или напугать весь зал страшным пожаром. Митя с ним особенно подружился. Он никогда не ругал Митю и не грозил выгнать его, как это делали другие, например костюмер^[6] Редькин.

Сколько раз хотелось Митьке пройти за костюмером в таинственную комнату, где на длинных перекладинах были развешаны сотни костюмов. Но Редькин был глухой и сердитый. Ключи от костюмерной он доверял уборщице Марье, а на Митькины просьбы отвечал:

— Шел бы ты жать или в школу, мальчишка.

«Вот дурак, — думал Митька. — Какая же школа в десять часов вечера?» В школу Митька, конечно, ходил, но только днем. Все ребята ему завидовали, когда он начинал рассказывать про театр.

— Везет тебе, Митька. Каждый вечер в театре.

И Митька с гордостью отвечал:

— Театр лучше всего на свете.

Только вот перед самым Рождеством поступил в Митькин класс новенький ученик, приезжий из Москвы.

Услышал он, что сказал Митька, и заспорил:

— Лучше всего, — говорит, — ребята, быть пионером. Я вот был в Москве в пионерском отряде и сегодня здесь пойду записываться. Кто со мной?

Обидно показалось Митьке: то театр, а то вдруг какие-то пионеры.

— Я пойду с тобой, — сказал он и подумал — «посмотрю, что за штука, а потом насмех подниму».

Вечером не пошел Митька в театр, а отправился с новеньким в отряд. Записались.

В отряде вожатый говорит:

— У нас сегодня к комсомольскому рождеству подготовка. Посидите, послушайте.

И стал ребятам объяснять. Объяснил, как прежде люди солнцу молились. Думали — это бог. Как стали бога на деревянных дощечках рисовать и дощечкам кланяться.

«Это иконы, — подумал Митька и вспомнил, как мать на коленях перед образом стоит, кланяется, богу молится. — Надо ей сказать, что бога-то нет», — решил Митька.

Скоро занятия кончились, и Митька побежал домой.

— Приходи завтра, — крикнул ему вдогонку вожатый.

Митька бежал, что есть сил, и, запыхавшись, вбежал в собственную комнату над лестницей в театре. Мать, очевидно, только что кончила уборку, потому что на ней был кожаный фартук, а в руках она держала швабру. Она чем-то была, видимо, взволнована. У порога стоял швейцар, и из-за его спины выглядывала Марья, другая уборщица.

— Ну, так как же, тетя Феня, — говорил швейцар. — Уступите нам комнату или нет? Уж я вас сам на новую квартиру перевезу.

— Не поеду я в пятый этаж, — кричала Митькина мать, — не поеду!

— Да ведь хорошая квартира, в новом доме.

— У чорта на рогах! — кричала мать.

— Как же у чорта на рогах, когда только через улицу? Отсюда рукой подать, — сладким голосом заговорила Марья.

Митька ненавидел Марью. Разговоры про квартиру велись давно. Швейцару и Марье страсть как хотелось переехать в Митькину комнату, а Митьку с матерью перевести на другую улицу. Но мать не соглашалась переехать. Митька и подавно.

— А теперь, значит, опять за старое, — рассердился Митька, подошел к матери и хотел сказать ей, чтобы она не уступала, да по дороге зацепился за швабру ногой и покатился прямо под ноги швейцару.

— Господи, помилуй! — испугалась мамаша и закрестилась на икону. — Ты где был, Митюшка?

— В отряде, — сказал Митька, вставая с колен. И сразу вспомнил про вожатого и комсомольское рождество. Ему захотелось поразить и швейцара и Марью. — Ты, мама, не молись, — громко и торжественно проговорил он, — все иконы — дощечки.

Мать так и остолбенела. Но это продолжалось недолго. Звонкая пощечина наградила Митьку за его новости.

— Да как ты смеешь, — закричала мать, — так про бога разговаривать? Да бог-то тебя убьет на месте за такие слова!

— Да, уж знаете, — запела Марья из-за плеча швейцара.

— Удивляюсь я, что вы с ним так носитесь. Спустить бы ему штаны за такие слова. Убьет вас бог, молодой человек.

— Не убьет! — закричал Митька. Лицо у него раскраснелось. Глаза горели. — Не боюсь ничего!

— Вот придет к вам ночью чорт с рогами, тогда увидите. — Марья позеленела от злости.

— И чертей нет, — продолжал спорить Митька.

— Вот это уж вы напрасно, молодой человек, — важно сказал швейцар. — Черти везде водятся. И здесь в театре они водятся.

— Господи, помилуй, с нами крестная сила, — закрестилась мамаша.

— Рассказывают, — продолжает швейцар, — что здесь в театре водится чорт, но только показывается он редко. А кому покажется — с тем обязательно несчастие случится.

— А кто его видел? — закричал Митька.

— А вот перед вами тут женщина жила в этой самой комнате. Так она видела. В белом платье с вуалью, а на лбу рога черные. Идет он по залу и стонет. Женщина эта как увидела его, так в обморок. А вскоре после того и умерла.

— Так она, может, больная была, — храбрился Митька, — ей и померещилось. — Чорт с длинной вуалью и со свечой в руке показался и ему страшным. Но он старался не подать и вида, что боится. Зато мать совсем струсила. Она прижимала к себе швабру и глядела на швейцара широко открытыми от страха глазами.

— Доктора звали, — продолжал швейцар. — Доктор сказал: «Ничего сделать невозможно. Надо было, говорит, сразу, как увидали, ко мне бежать. Я бы вас в больницу перевел и вылечил бы. Здесь вам нельзя оставаться. А вы меня только на третий день позвали».

Митька хотел было что-то сказать, но вдруг посмотрел на Марью и замер. Из-за плеча швейцара Марья смеялась тихо про себя, все лицо ее кривилось от сдерживаемого смеха.

«Чего она смеется?» — подумал Митька.

*

Утром в школе хвалил Митька пионерский отряд и объяснил всем ребятам, что бога нет. Новенький — Паня — его во всем поддерживал. К концу уроков они так подружились, что Митька позвал его вечером в театр. Этой чести редко удостаивались мальчики, потому что Митька боялся товарища Дмитриева. Он знал, что Дмитриев не любит, когда за кулисами толкаются чужие. Но для Пани Митька сделал исключение.

В театре было волнение. Ставили новый прожектор^[7], который освещал всю сцену. Ставили его в одной из лож, как раз против сцены. Митькин друг, монтер, немало потрудился, пока нашел подходящее место для подставки. Зато прожектор вышел на славу: одним движением пальца можно было осветить тот или другой угол сцены или даже зрительный зал. Во время спектакля Митька с Паней сидели у прожектора и смотрели на работу монтера. Митька горел желанием самому проверить прожектор. Монтер сжалился над ним и после спектакля, когда публика разошлась, позволил Митьке осветить весь зал ряд за рядом. Вот так удовольствие! Паня был в восторге. Митька тоже.

Затем пошли в Митькину комнату закусить, а мать взяла швабру и отправилась подметать зал.

— Ну уж и икон у вас, — сказал Паня, — все стены завешаны.

— Вырасту, так выброшу, — отвечал Митька и вдруг услышал пронзительный крик.

В ту же минуту дверь комнаты с грохотом открылась, и в нее влетела сперва швабра, а затем Митькина мать. Швабра грохнулась об пол, а мать схватила Митьку и, прижимая его к себе, заголосила в крик:

— Ой-ой-ой! Ой, Митенька! Ой-ой! Умру! Сиротинушка ты мой! Останешься ты один на свете…

Паня от страха тоже заплакал. Но Митька не потерялся. Он оторвал свою голову от ладоней матери и твердо спросил:

— Это ты про квартиру?

— Нет, — сказала мамаша, немного успокаиваясь. — Я его видела, значит умру я скоро. Господи! Господи!

— Да кого его? — взволнованно спросил Митька.

— Чорта, — сказала мамаша и снова закрестилась на все иконы. — Уедем, Митька, с квартиры, завтра же уедем…

Известие о том, что Митькина мать видела чорта, разнеслось по всему театру. С утра во время репетиции приходили один за другим актеры и расспрашивали мать. Мать от страха слегла в постель, но про чорта рассказывала охотно.

— Подмела я зал, — говорила она, — погасила лампочки и в темноте пробиралась к выходу на коридор. Вдруг светло стало. Я оглянулась. Думаю, может лампочку в оркестре плохо прикрутили. Ну, тут я его и увидела…

— Неужели чорта! — удивлялись посетители.

— А то кого же? Стоит у самого оркестра в белом платье с вуалью, а на лбу рога черные. И в руке у него свеча красная с золотом, толстая-претолстая. Я как закричу. Не помню, как до лестницы добежала. Ну, думаю, это моя смерть пришла.

Слушатели ахали и охали. Многие приходили сюда, чтобы посмеяться над чортом и Митькиной матерью, но, послушав ее рассказ, действительно пугались. К вечеру многие не сомневались в том, что в театре появился чорт и что он может показаться и еще кому-нибудь другому. Молодые актрисы даже боялись ходить за кулисами в одиночку и от страха принимали за чорта то полотенце на стене в уборной, то угол декорации.

В тот день Митька не пошел в школу. Он сидел возле матери и прикладывал ей на голову мокрое полотенце. От рассказов о чорте и от всех гостей у нее заболела голова. К тому же из-за этого чорта мать сегодня не стряпала — пришлось есть холодную картошку.

Перед спектаклем в комнату под лестницей заглянул режиссер^[8] товарищ Дмитриев. Он был сердит за всю эту историю с чортом и довольно грубо спросил у Федосьи, почему она не подмела в коридоре.

На это та возразила, что она ни в коридор, ни в зал не пойдет ни за какие коврижки. Довольно она страху натерпелась.

— Тогда, — сказал товарищ Дмитриев, — вам, тетя Феня, совсем придется уйти из театра, если вы эту дурь из головы не выкинете.

— И уйду, — сказала Федосья. — Это мне бог видение послал. Уеду с Митькой в деревню.

— Дура! — сказал Дмитриев и ушел, хлопнув дверью.

А у Митьки от слова «деревня» даже в спине похолодело. Уехать в деревню, бросить школу, театр, отряд, — Митька заплакал.

— Ты что, сынок? — спросила мать.

— Я не хочу в деревню. Я учиться хочу.

— Ты мне не говори, — сказала мать. — Завтра же поедем. Сбегай-ка к швейцару. Он давеча обещал, что поможет вещи перетащить. Окажи, что завтра утром в деревню едем.

С тяжелым сердцем отправился Митька к швейцару. Он знал, что с матерью спорить бесполезно.

Войдя в маленькую швейцарскую, он увидел, что в первой комнате никого не было. Очевидно швейцар был на дежурстве перед театром. Митька заглянул на кухню, чтобы передать поручение Марье. Но Марьи тоже не было. Зато в кухне по обыкновению вкусно пахло, и у голодного Митьки защекотало в носу.

«Пирог с капустой», — подумал Митька. Действительно на полке над плитой стоял пирог с капустой. Видно Марья только разогрела и начала есть, когда ее позвали из кухни. Начинка из пирога кое-где вывалилась и лежала на тарелке вместе с кусочками румяной корки. Митька протянул руку и отщипнул кусок начинки. Он положил ее в рот и уже снова протянул руку, чтобы взять еще, как вдруг остолбенел от удивления. На полке рядом с тарелкой лежала одна вещь. В другое время это была бы для Митьки самая обыкновенная вещь, но теперь Митька так поразился, увидев ее, что даже забыл о пироге. Он взял ее с полки, повертел в руках, осмотрел со всех сторон и громко свистнул. Затем он бросился бежать к двери. По дороге он столкнулся с Марьей и на ходу прокричал ей:

— Тетка Марья, вас мамаша зовет!

— Ладно, — ответила Марья, — приду.

— Мама, можно мне в отряд сбегать? — попросился Митька у матери.

— Иди, Митенька.

В отряде Митька отозвал вожатого в сторону:

— Мне бы надо один вопрос узнать, но только наверное.

— Какой вопрос, Митя? — улыбнулся вожатый.

— А вот я у тебя спрошу, а ты мне честное слово дай, что скажешь правду. Пожалуйста, дай честное слово! — Митька взволновался.

— Хорошо, — сказал вожатый. — Даю честное слово.

Митька поднялся на цыпочках к самому уху вожатого и спросил:

— А что, есть на свете черти?

— С чего ты вздумал, Митя? — спросил вожатый. — Я же вам вчера объяснял.

— Так ты вчера про бога объяснял.

— Все равно — и про бога и про чорта. Это все выдумки, чтобы запугать бедных людей.

— Честное слово? — спросил Митька.

— Честное слово. А тебе зачем? Чудак ты…

Но Митька уже не слышал. Он бежал домой. Пятки так и сверкали по улице, а голова размышляла, что есть сил, пока он не вбежал в свою комнату.

У матери сидели Марья и швейцар. Все трое были очень довольны.

— Я тебе, тетя Феня, все устрою, — говорил швейцар. — Ты не беспокойся. Ты только вещи собери, а я тебе их на вокзал и прямо в вагон поставлю.

— Ты не беспокойся, тетя Феня, — пела Марья. — Неужели уж не помочь соседям? Не каменные мы.

— Спасибо вам, люди добрые, — жалобно говорила мать, — не оставляете меня с сиротинушкой. Бог вас наградит.

— Ты только, как соберешь вещи, пришли мальчишку сказать, когда поедете.

— Ну, мне пора, — сказала, наконец, Марья. — Дмитриев-то велел, чтобы я сегодня за тебя убрала… Страшно.

— Не ходи, Марья, — жалобно сказала мать. — А вдруг увидишь его…

Митька внимательно смотрел на Марью. Что она ответит?

— Наше дело маленькое, — сказала Марья. — Прикажут, так пойдешь. Деревни у меня нет. Ехать некуда. Ну, как уволят? Умирай тогда с голоду, как без хлеба останешься. — И Митьке показалось, что при этих словах она усмехнулась.

— Господи, помилуй, — перекрестилась мать. — Из-за хлеба человек может погибнуть.

Когда швейцар с Марьей ушли, мать слезла с кровати и стала вынимать вещи из комода и складывать их в корзину. Митька следил за ней и раздумывал. Наконец, он не вытерпел.

— Мама, брось, — сказал он.

— Да что ты, Митенька, собираться надо. Завтра ехать.

— Никуда не ехать, — твердо сказал Митька. — И чорта никакого нет.

— Ой, ой, ой! — закричала мать. — Безбожник ты, Митя. Умру я. Ведь это мне видение было.

— Чертей нет, — сказал Митя. — Честное слово, никаких чертей нет. А кого ты видела, я его поймаю.

Еле-еле уговорил Митька мать остаться еще на один день.

— Только ты, мама, никому не говори, что на один день, а скажи, будто передумала и совсем остаешься. Слышишь!

— Ну, уж бог с тобой, сынок, ладно, — сказала мать. — Не знаю, что это ты задумал, а только в зал я не пойду: не хочу я его видеть.

— Ты и не ходи, мамаша, — успокаивал Митька. — Я сам пойду. Никто не узнает. Смотри-ка!

Митька мигом нацепил материну шубейку и обвязался платком. Когда он взял в руки швабру, сама Федосья не могла удержаться от смеха. В зеркале отразились две Федосьи — одна с шваброй и другая без швабры. Разницы никакой не было.

Нахохотавшись вдоволь, мать опять испугалась.

— Так он же убьет тебя, Митенька, чорт-то!

— Не убьет, — сказал Митя, — только ты, мамаша, товарищу Дмитриеву с утра скажи, что останешься. А швейцару я сам скажу.

— Ладно, ладно, Митенька.

Режиссер товарищ Дмитриев ничуть не удивился, когда Митькина мать сказала ему о своем желании остаться.

— Ну, значит, дурь-то из головы выкинула, — сказал он.

Швейцар тоже был доволен, что не придется тащить на вокзал корзины. Одна Марья скорчила гримасу и сказала:

— Не боится, значит, мамаша?

Но Митьке некогда было с ней разговаривать. У него и так дел в то утро было столько, что хоть отбавляй. Целый час он о чем-то шептался со своим другом, а затем побежал в школу. На вопрос, отчего не был вчера, отвечал, что мать заболела. О чорте промолчал. Но некоторые мальчики уже знали о чорте от Пани и пристали к нему с вопросами. Но Митька на все вопросы отмалчивался и только перед уходом сказал Пане:

— Ты приходи вечером. Будем прожектор пускать.

Наконец, наступил вечер. Митька с Паней проторчали все время представления на сцене и веселились ужасно. А перед самым концом отправились в прожекторскую. У монтера была сегодня горячая работа. Надо было все время освещать лучом главного героя пьесы. А герой, не переставая, бегал и прыгал по сцене. Прожектор и отставал и догонял его во всех углах, отчего на лице у монтера блестели крупные капли пота.

— Пришли, братишки, — сказал монтер, завидев Паню с Митькой. — Ну, вы, я вижу, ходовые ребята.

Эта похвала подбодрила Митьку, и он стал с интересом следить за прожектором.

— Я, значит, тебе его наставлю на оркестр, — сказал монтер.

— Да, да, — ответил Митька. — На правый угол, где проход.

— Будь спокоен, шпингалет, сделаю все.

Не дождавшись конца спектакля. Митька оставил Паню у монтера, а сам ушел к себе в комнату под лестницей. Мать уже ждала его.

— Поешь, Митенька, — сказала она. — Я тебе котлет нажарила.

Но Митька отказался:

— Не хочется, мама. После работы поем. Подмету зал и поем.

Мамаша перекрестилась.

— Митенька, — сказала она. — А может не пойдешь, а? Страшно мне. Попроси Марью, пускай она уберет да лампы погасит, боюсь я за тебя.

— Ничего, — сказал Митя. Он и сам волновался, но старался не показать этого, хотя от волнения и потерял аппетит. Наконец, за дверью стало совсем тихо — это значило, что актеры и публика, наконец, ушли из театра.

В материной юбке и шубейке, в ее платке и со шваброй в руках Митька вышел из комнаты под лестницей и направился в зал. Зал был освещен и пуст, — повидимому в театре уже никого не было. У Митьки замирало сердце от страха. Но он храбро подмел верхние ярусы, обойдя одну только ложу, ту самую, где стоял прожектор. У Митьки дрожали колени, но он сделал усилие и, держа перед собой швабру, дошел до оркестра. Из оркестра вела в зрительный зал небольшая дверь. У этой двери и появился тогда его матери чорт. Митька вздохнул и принялся подметать в проходах между стульями. Как он ни тянул, работа скоро была окончена. Приходилось гасить свет. Выключатели помещались у бокового входа. Но вход этот был уже закрыт, и Митьке придется, чтобы выйти из зала, пройти в полной темноте через весь театр до главного входа.

«Страшно. Не оставить ли эту затею? Не позвать ли швейцара? А вдруг появится чорт и убьет его, Митьку? Лучше позвать швейцара, чтобы он погасил свет, а самому уехать с матерью в деревню… Нет. Оставить театр, школу, отряд? Никогда!» — Митька посмотрел на ложу, где поблескивало стекло прожектора, и почувствовал прилив храбрости. Решительным шагом он подошел к выключателю и повернул его. Стало темно. Затем, подражая матери, охая и вздыхая, Митька зашлепал по проходу.

Вдруг слабый свет разлился по залу. Свет шел от оркестра. В этом не могло быть сомнения. Митька обернулся очень быстро и вдруг увидел чорта,

Чорт входил из бокового входа. На нем было длинное белое платье с вуалью. На лбу торчали черные большие рога. В руках чорт держал зажженную свечу. Чорт медленно подвигался к Митьке, и Митька остолбенел от страха. И вдруг он посмотрел на свечу. Это была толстая свеча, красная с позолотой, точь в точь такая, как рассказывала мать. Тогда Митька вскрикнул, схватил швабру наперевес и, бросившись навстречу чорту, изо всех сил толкнул его шваброй в грудь. Чорт дико закричал и упал на пол. Свеча покатилась и погасла. В ту же секунду в прожекторской будке зажегся яркий луч света. Луч этот пошарил по зале и лег ярким кругом на то место, откуда вышел чорт. Он осветил чорта. Чорт лежал на полу, а Митька сидел у чорта на животе и изо всех сил тузил его кулаками. Чорт отбивался и кричал пронзительнымголосом.

— Ну, — сказал монтер, который прятался в прожектерской ложе, — ты, Паня, посмотри за лампой, а я сбегаю Митьке на подмогу.

Когда монтер подбежал к чорту, Митька уже успел сорвать с него вуаль и рога. Под вуалью и рогами оказалось лицо тетки Марьи, уборщицы — жены швейцара. Митька до того рассвирепел, что монтеру с трудом удалось оторвать его от Марьи.

Марья была вне себя от злобы и боли. Удар шваброй, повидимому, был удачным, а Митькины кулаки тоже показались ей не особенно вкусными. Она не переставала дико визжать, даже когда монтер оторвал Митьку.

— Чорт! Чорт! — визжала она. — Чорт, мальчишка!

— Ну, — сказал монтер, — что же теперь,? Милицию, что ли, звать? За такие дела — в тюрьму.

— Ой, ой! — закричала Марья. — Не надо милиции. Я пошутила.

— Митя, — строго сказал монтер, — сбегай к товарищу Дмитриеву на квартиру. Скажи — чорта обнаружили.

Но Митька уже был у дверей. По дороге он толкнулся было в комнату под лестницей, но его мать так напугалась, услышав Марьины крики, что закрыла дверь на крючок и не захотела впустить Митьку.

— Мама! Я чорта поймал! Открой! — кричал Митька, но мать не открывала, и Митька отправился к режиссеру. Пришел режиссер. Только когда он появился, вылез из своей комнаты швейцар. Он, видно, не хотел вмешиваться в эту историю.

— Вы, значит, чорта изображали? — строго сказал режиссер Марье. — А где костюмы взяли?

Марья молчала..

— Да где? В шкапу! — крикнул Митька — У нее ведь ключи-то были. Она там все и подобрала.

— Для чего вы все это делали? — спросил режиссер. Марья продолжала молчать.

— Говорить не хотите? — сказал режиссер. — Ну ладно, в милицию идем.

Тут вмешался швейцар.

— Проси прощенья, дура! — закричал он, — И вы, товарищ Дмитриев, простите нас; и ты, мальчик, прости. Попугать мы вас хотели — тебя с мамашей. Чтобы вы с квартиры-то уехали. Уж очень моей Марье ваша комната-то нравилась. Это все она придумала. Мы, говорит, эту богомолку-то выкурим. Это про Федосею-то. А я ее и послушался. Простите меня, дурака.

— Хорошо, — сказал режиссер. — Поговорим об этом завтра. А ты, мальчик, молодец. Как это ты догадался, кто чорт?

— Да я по свечке, товарищ Дмитриев, — гордо заявил Митька. Он поднял с полу толстую красную свечу с позолотой и показал ее режиссеру.

— Эта свеча у нее на полке валялась, на кухне. Я сразу эту свечу и узнал. Вот, думаю, кто у нас чорт.

— Ловко, — одобрил режиссер. — Ты, я вижу, настоящий сыщик.

— Я не сыщик, — ответил Митя. — Я пионер. А пионеры никаких чертей не боятся.

Монтер и Паня ночевали в ту ночь у Митьки. Федосья, наконец, согласилась отпереть им дверь и выслушать рассказ о том, как Митька поймал чорта. Когда же она узнала, что чортом была Марья, то так рассердилась, что хотела итти бить ее шваброй.

— Видишь, мама, — сказал Митька, — настоящих чертей нет. Я же говорил тебе, что это все обман…

Ложный страх

Смерть Николина камня

В Кряжиме за околицей лес — березы вперемежку с соснами, а в лесу, возле бережку на студеном ключе, — Николин камень.

Большой камень. С боков он обточен — века обточили его, а сверху на нем выемка, будто след человеческой ступни.

И ходит сказание про этот камень:

Давно это было, когда святой Никола еще по русской земле странствовал, смотрел, как наши мужики живут, горюют; проходил он и через кряжимский лес, остановился у камня отдохнуть; вот на эту старую сосну он вешал свою сумочку с ржаным хлебом, пил воду из студеного ключа и, поднявшись на камень, беседовал с богом.

С той поры камень хранит Николин след.

И сосна еще жива, на которой он свою сумочку вешал, — только совсем старая стала, одной верхушкой зеленеет, а у корней большое сквозное дупло, такое большое, — через него человек может пролезть.

А где Никола побывал, то место свято. Хранит и почитает народ эти места.

Хранят и почитают кряжимские мужики и камень Николин, и сосну Николину, и лес кругом них — заповедный Николин лес; все берегут пуще глаза: гордятся мужики, что Никола возле их села останавливался и здесь с богом беседовал.

И гадают: не о кряжимских ли мужиках он говорил ему?

Надо полагать, что да, о них. И доброе что-нибудь говорил: ведь Никола, ежели рассердится, сам накажет, а никогда богу не пожалуется на слабого человека.

Он этакий: сердитый, да милостивый.

Раз говорил — хорошо говорил. Значит кряжамские мужики на особом счету у бога: сам Никола за них ходатай.

И правда, подает бог милость Кряжиму. Что ни двор на селе, то полная чаша. Что ни мужик, то богатырь-крепыш. Что ни баба, то красавица, могутная да ядреная, на спине хоть рожь молоти. Скот ли там посмотришь, сады ли, пчельники, огороды, нивы… везде благодать.

А почему? — Никола выпросил.

И во всем Кряжиме, почитай! первый двор — Бирюковский двор. Не двор, а вроде как курмыш целый… Вдоль порядка четыре избы стоят и не какие-нибудь, а пятистенные.

И всем двором, всей обширной семьей управляет сам дед Василий. Работяга старик.

Еще не белел восток — только-только третьи петухи протрубили, — а Василий уже по двору бродит. Побывал у лошадей, посмотрел овец, коров, — весь двор обошел. В другой день он крикнул бы:

— Эй, вставайте!

Разбудил бы разом всех, во всех четырех избах. Старик любит, чтобы вставали все на работу до солнышка. Известно ведь: «рано встать — много хлеба жевать». И послушно зашевелились бы люди во всех избах.

А нынче нет. Нынче праздник: Никола вешний.

Поговорил Василий дружелюбно с лошадьми и — шасть через сарай — вышел задними воротами на огород.

Восток зарозовел весь. Небо стало бирюзовое, глубокое, а звезды на нем побледнели, будто веснушки на молодом лице.

«Хорош день будет, — подумал Василий, — упросил Никола Илью для своего праздничка».

Он привычно представил, как святой Никола, опираясь на клюку, прошел по раю к пророку Илье, который испокон веков делает погоду, и попросил его попридержать нынче и тучи, и туманы, и ветер, чтобы народу православному хорошо было править Николины именины.

Дед молча прошел в крайнюю избу — в самую большую, в которой жил сам со своим старшим сыном. Вошел и застучал кулаком по полатям — благо такой большой вырос.

— Илька, вставай.

На полатях кто-то засопел.

— Илька, — сильнее крикнул дед и опять стукнул кулаком в доски полатей.

— Чего? — недовольно спросил с полатей детский голос.

— Вставай, собирайся живо, — Никола ждет.

Илька засопел, повозился, — слышно было, как он почесывался, — и стал спускаться с полатей.

— Собирайся скорее, — Никола ждет. Проспал ты.

Дед осмотрел Ильку будто недовольный, но Илька знал, что дед любит его; как куда итти, так Ильку с собой.

Еще не звонили, а дед Василий, Илька и Петруха уже шли в церковь. На Ильке новый картуз, красная рубаха и сапоги, густо смазанные дегтем; он совсем мужиком выглядит — этаким степенным, бойким да крепким — даром, что ему только одиннадцать лет. Дядя Петруха тоже в красной рубаке и сапогах. И дед в сапогах, а на голове шапка, из-под которой падают на плечи космы.

В ограде, вокруг церкви, за оградой — везде нарядный, праздничный народ. Сдержанный гул стоит над толпой. Когда раздался толпа чуть шевелится, но мало кто идет в церковь: не в церкви, а в лесу у камня будут чествовать Николу.

Идут только те, кто из года в год носит по обету святость, да еще старики и старухи и между ними дед Василий.

А Илька с дядей остаются в ограде.

— Дядя Петруха, скоро в лес пойдут? — спрашивает Илька.

— Скоро. Вот затрезвонят, и пойдет. Подожди немного…

Из церкви выносят хоругви, кресты, иконы, а вслед за ними показывается на желтых деревянных носилках большой образ Николы. Вот тысячная толпа опускается на колени.

А колокола звонят — каждый своим голосом, — и все радостно. Взволнованный Илька оглядывается. Дед и дядя Петруха стоят возле. Но что это?.. Дед пристально смотрит на Николу, крестится, а по щекам, по бороде бегут слезы, и лицо у него новое; все плачут. Вот две бабы плачут. Вон толстый, как колода, мельник Резаев стоит и тоже плачет… Заплакал бы и Илька, да не знает, по какому случаю надо плакать.

Толпа под звон закачалась и пошла. Из ограды выходит на площадь, с площади в улицу, туда, к околице, к Николину лесу, к Николину камню.

На пыльной дороге вереницей стоит народ — один за другим. И едва Николин образ приближается, все покорно ложатся на землю, чтобы Никола прошел через них. Вот лег дед; за ним лег дядя Петруха,

— Ложись, Илька, — говорит дед внуку.

Илька послушно ложится в пыль, хотя на нем новая рубаха.

«А если задавят?» — со страхом думает он.

Вот он камень, вот сосна… Здесь уже много народу: старушки приплелись, больные, чающие исцеления.

Идет Никола — идет торжественно. Прежде он сам, живой, приходил сюда, на этот камень. А теперь вот идет Никола писаный… Толпа подходит с пением и все запружает вокруг камня.

Образ Николы ставят на камень… Служат долго, торжественно, святят воду в ручье, потом пьют ее все благоговейно. Илька тоже пьет — вкусна студеная вода из Николина ручья.

А лес полон радости.

И пока Никола не ушел с камня, толпа теснится у самой сосны; матери просовывают через дупло младенцев, чтобы они росли крепкими да не болели; болезные пролезают через дупло, чтобы выздороветь…

И всем помогает Никола.

Так по крайней мере думает Илька.

Домой Илька идет вместе с дедом. Косматый дед-то. Белый. А в глазах — ласка.

— Надолго теперь ждать, — говорит он грустно.

— Чего ждать? — спрашивает Илька.

— Конца свету. Видал, сколь веток-то у сосны осталось? Я нынче просчитал — только семь веток зеленеет. А на моей памяти их было более двадцати… Значит к концу дело идет. Как засохнет сосна, так и камень треснет. Тут тебе и конец света будет.

Ильке немного страшно. Он слыхал об этом событии. Дед не раз говорил:

— Потекут с востока огненные реки и попалят всех людей, весь скот, всю землю. Только праведные останутся.

— Дедушка, а когда это будет?

— А кто же ее знает. Может — скоро, может — долго. Никто не знает. Ну, да мы, кряжимские — на особой дороге. За нас Никола заступится. Мы Николу попросим, а он Спасу скажет. Нам бояться нечего.

Илька сразу успокаивается: он ведь тоже кряжимский.

— Дедушка, а ты чего давеча плакал?

Дед смущенно отвернулся:.

— Э, дурачок еще ты, Илька, совсем дурачок…

А дома уже пироги с кашей готовы, щи с убоиной, квас ядреный, игристый, на мартовском топленом снегу замешанный, — пьешь, не напьешься… Э, хороши Николины именины!.. Недаром же мужики горюют, почему Никольщина не целый век тянется… Всегда бы пить квас и есть такие пироги…

*

Прошло лет десять…

Ждали теперь в Кряжиме Николу зимнего, готовились, в избах суета шла. Суетился дед Василий — только не один теперь суетился: подругу под старость достал — клюку; все клюкой постукивает. Согнулся он, волосы белым-белы стали. А все бодрится.

— Эй, бабы, вари больше, пеки больше. На Николу и друга зови и недруга зови — все друзья будут…

Кричит, приказывает.

— Больно ты размашистый, — смеется бабка.

— А как ты думала? Не покорми о Николин день голодного, сам наголодаешься. Никола свой праздничек любит… Почет любит.

И, помолчав, дед задумчиво говорит, будто вспоминает:

— Нет за мужика поборника супротив Николы.

— От бед наших избавитель, — согласилась бабка, — заступник и податель. Попроси его — все даст.

— Вот Ильку-то бы мне вернул. Как праздник какой, так и того — сердце болит.

Бабка опускает голову: знает, что дед крепко тужит по Ильке.

— Шестой год идет теперь, пожалуй, — тихонько говорит бабушка.

— Шестой.

Дед присел на лавку, задумался, клюкой постукивает.

— Вот ведь какой парнишка вышел: своебышный да непокорливый.

И вспомнилось, как все это было.

Шесть лет назад случилась в доме ссора: покричал на Ильку отец, а Илька огрызнулся. Отец за кнут и раз-раз — отхлестал сына при всем честном народе, не успел заступиться дед. А малый уж на выросте был — пятнадцать годов. И в ту же ночь пропал Илька. Затревожились все Бирюковы, особенно дед. А потом, — знать-познать, — Илька куда-то на чужую сторону подался. Уходил из села, говорил приятелям:

— Не вернусь, пока у отца кнут не сгинет, которым он меня бил…

Узнали Бирюковы, ахнули. Мать в слезы, бабка в слезы, дед ходит — насупился, а отец говорит:

— Дьявол с ним. Пусть издыхает с голоду на чужой стороне.

Сказал он это, а дед на него с кулаками:

— Замолчи, басурман. Родное дите убить хочешь…

И с той поры — вот уже шестой год — дед все просит Николу:

— Верни, Никола, Ильку. Молодой он, пропадет на чужой стороне…

Но месяц за месяцем, год за годом — идет время, а Ильки нет как нет.

В Николин канун оделся дед потеплее, пошел в церковь. Идет по улице этакий большой, гривастый, клюкой подпирается, глаза из-под шапки, как угли, чернеют. Сразу видать: сам Бирюков идет.

Тепло молился в этот день, все просил Николу:

— Верни Ильку.

И показалось ему, будто Никола дружески кивнул головою. Дед и удивился и обрадовался.

— Неужто услыхал?

И захолонуло этак сердце от радости.

Тихими темными улицами бодро шел дед в молчаливой толпе домой, слушал скрип шагов, смотрел, как тает толпа, и чему-то радовался. Только избяной порог переступил, а навстречу из-за стола поднялся молодец — этакий большой, долгорукий, идет и смеется:

— Здравствуй, дедушка…

Дед так и обомлел, даже клюку уронил на пол.

— Илька? Неужто это ты?

А паренек смеется:

— Я, дедушка, я…

*

Утром, в Николин день, начался крестный ход.

По расчищенной дороге идет толпа с иконами, хоругвями, под торжественный трезвон в Николину заповедную рощу, к Николину камню, к Николиной сосне. Темной длинной вереницей тянется. Поле бело кругом, укрыто плотно снегом; снег хлопьями висит на зеленых лапах сосен, на сизых ветках берез. Солнце играет блестками в морозном воздухе и на снегу.

Вся толпа тепло одета.

Илька идет возле деда. Дед посмотрел сбоку на Ильку и подумал:

«Новый какой-то…»

И правда, новый Илька. Вчера пришел он домой в худых сапожишках, в картузишке, — это в Николины морозы-то, — а в карманах только кисет с табаком.

— А где же имущество твое? — спросил его дед.

— У меня, как у турецкого святого, табак да трубка, — засмеялся Илька.

Дед с жалостью подумал:

«Совсем галахом стал внучек-то».

И теперь вот — валенки чужие, тулуп чужой, шапка чужая. И сам он чужой.

Идет, криво усмехается, посинел от холода, того и гляди убежит.

Вот и сосна и камень — разметено вокруг них до промерзшей земли…

Поглядел Илька на все, постоял, поежился от холода и задом-задом, сперва за толпу, потом за деревья и — тягу домой.

Дед вернулся с молебна умиленный такой, ласковый. Захотелось деду поговорить с Илькой по-хорошему.

— Видал? — важно спросил он у внука. — Только шесть веток на Николиной-то сосне осталось. Скоро засохнет. Скоро конец мира.

И замолчал. И все замолчали, задумались, загрустили, думая о скором конце мира.

И вдруг Илька скрипуче рассмеялся. Дед удивленно вскинул на него глазами:

— Ты что?..

— Не верю я в эти сказки — ответил Илька, улыбаясь как-то криво, одной щекой.

Будто гром трахнул: все замерли. Дед прямо на столешник бросил ложку, а в ложке-то щи были.

— Ка-ак?..

— Не верю я этому. Ка-амень ло-опнет, сосна сгние-ет… А миру ничего от этого не будет. Бабьи сказки это. Вот увидите…

И посмотрел на всех дерзко. А глаза загадочно смеются….

*

Если бы в Кряжиме началось светопреставление, не так бы удивился народ, как удивился Илькиным речам. Светопреставления ждали, верили в него… А здесь сразу как-то вдруг появился еретик. Да в семье-то какой? — Би-рю-ков-ской! Самой именитой, самой крепкой.

Побежал этак слушок по селу:

— Илька Бирюков в безбожники записался. Дома-то на Николу его убить хотели. Отец прямо топором замахнулся, да дед заступился.

А Ильке хоть бы что. Ходит по селу петух-петухом. Бабы глядят на него в окошко, украдкой крестятся.

— Вон он идет, неверяка-то. Ах, пострел бы его расшиб!

— Не иначе, как донских коней объезжал. Кто их объезжает, тот отца-мать не почитает, в бога не верит.

Мужики кричали сыновьям:

— Ванька, ежели я тебя увижу с Илькой, — уши отобью.

Сыновья сейчас же от Ильки в сторону: в Кряжиме почитали родителей пуще богов.

Илька только смеется, курит трубку, ругается.

— Недотепы. Пням в лесу молитесь…

А парням охота с Илькой погуторить: и боязно и лестно.

Так все филипповки, все святки Илька проходил в одиночестве. Хотел из села уйти, да куда пойдешь, на зиму глядя.

Но вот солнышко опять зажгло весенний огонь. В Николиной роще опять закричали грачи, зазеленел лес, а там и Никола теплый пришел.

И когда толпа молилась, сгрудившись у Николина камня, Илька бродил по опушке Николиной рощи, один, сам с собой разговаривал, смеялся и кому-то грозил.

Пьяным-пьяно было село в этот день. Все по-старому, по-вековому, по-хорошему было в этот день, в этот вечер.

И вдруг середь ночи с колокольни — «дон-дон-дон-дон…»

Выбежали кряжимцы на улицу, глядят, а над Николиной рощей зарево, как высокая красная шапка, до самого неба поднялось.

Пуще всех перепугался дед Василий. Почему? И сам не знает. Просто руки ходуном ходят.

Побеждали кряжимцы в лес, с ведрами поехали, с бочками, всю ночь до утра тушили. Да где — сушь в сосновом-то лесу была. Тушили — надеялись, что сохранит господь роковую сосну, сохранит и роковой камень. А потушили и ужаснулись: сгорела сосна, и на камне кто-то костер большой сделал, и лопнул камень от жары. Ужаснулось все село. Начали мужики дознавать, кто пожар сделал, и сразу решили:

— Илька Бирюков! Не иначе, как он.

Бросились искать Ильку. До утра искали, не нашли, только на дальней опушке баба Лукерья топор подняла:

— Чей?

Дознались. Бирюковский топор.

Увидал дед топор, упал на колени, завыл:

— Прости, народ православный. Мой внук это злодейство сделал. Сгубил ведь мир-то…

Обезумевшие от ужаса кряжимцы стали ждать конца света. Сев шел, работать вот как надо было, — «день прозеваешь, год потеряешь», а никто на работу не ехал. Стар и млад надели новые рубахи, смазали волосы коровьим маслом; улица запестрела новыми сарафанами. В церкви шла исповедь без перерыва, причащались люди, соборовались, чтоб к богу очищенными явиться. Старики и старухи так и ночевали в ограде на паперти… Все говорили об антихристе и ждали смерти. Бабы и ребята бесперечь вопили: все-таки не очень-то хотелось раньше времени на тот свет отправляться.

Конца света ждали по утрам: в писании сказано, что с восхода, от утреннего солнца, потечет огненная река. И вот со вторых петухов уже все село бывало на ногах. Все грудились к церкви, зажигали свечи, заунывно пели молитвы, плакали, открыто каялись в грехах.

— Агапушка, прости меня Христа ради, что я тебя в прошлом годе в ухо ударил.

— Бог простит. Меня прости Христа ради, что я тебе нос разбил…

Но всходило солнце, а огненной реки не было.

— Значит, завтра, — решал народ. — Еще на день дал господь отсрочку.

Но прошло еще три дня, потом четыре, а Кряжим все стоял на месте…

Через неделю Фома Куликов поехал сеять пшеницу.

А еще через день поехали все.

Примечания

1

Вурдалак, или упырь (или вампир), по народному суеверному представлению, — мертвец, будто бы высасывающий кровь у спящих.

(обратно)

2

Так в деревнях иногда называют солнечное затмение.

(обратно)

3

Крестин.

(обратно)

4

Так раньше, до революции, называлась теперешняя школа II ступени; учились в гимназии больше сыновья помещиков, чиновников, купцов и фабрикантов.

(обратно)

5

Антракт — небольшой перерыв между отдельными действиями в спектакле.

(обратно)

6

Заведующий костюмами, необходимыми для играющих в спектакле.

(обратно)

7

Прожектор — особый прибор в виде круглого фонаря, действующий при помощи электричества и употребляющийся для усиленного освещения сцены.

(обратно)

8

Режиссер — руководитель постановкой спектаклей в театре.

(обратно)

Оглавление

Вурдалак[1]

Антихрист

«Дворовый хозяин»

Домовой

Клад

Леший

Лесной царь

Пятница (Рассказ старика)

Митька и чорт

Ложный страх

Смерть Николина камня

*** Примечания ***