В долинах Мрас-Су [Федор Степанович Чиспияков] (fb2) читать онлайн

Федор Чиспияков В ДОЛИНАХ МРАС-СУ

Часть первая ДЕТСТВО САНАНА

1

К вечеру, когда солнце устанет и спустится на покой за дальние тасхалы^[1], в тайге становится тихо и сумрачно. Только быстрый ручей, переливаясь с камня на камень, поет свою звонкую песню, да вековые кедры — мудрые, степенные старики, по-прежнему ведут меж собой негромкую беседу.

Тихо в тайге. Тихо и в юрте, ветхой, одинокой юрте, что стоит под кедрами, в вершине безыменной речки. Ни веселого детского крика, ни ласковых материнских разговоров! С утра сегодня не вьется дымок над тюнюком^[2]. Не горе ли какое случилось там, и не об этом ли ведут беседу старые кедры, склоняя над юртой лохматые головы? Не об этом ли кукует на закате вещая кукушка?

Конечно, что-то случилось. Скрипнула дверь, и мальчик с почерневшим от ужаса лицом, выскочил из юрты. Будто вспугнутая белка, с отчаянным кряком понесся он от дерева к дереву, вниз по горе. Мелькнула в густом тальнике холщовая шапка, прозвенел последний крик… И снова тихо в вершине безымянной речки.

…Мальчик бежал, не оглядываясь, не чувствуя под собою ног. Горело сердце, горела голова.

Он не мог не бежать. Что ему больше делать? Если бы нашелся человек, который помог бы ему похоронить старую мать! Тогда он не бежал бы так. Тогда он остался бы здесь, под скалой, на берегу ручья — своего единственного друга.

Юрта матери стояла далеко от улусов, и у мальчика не было товарищей. Птицы и мелкие зверки боялись его, а большого зверя он сам боялся. Вот он и подружился с веселой горной рекой. Здесь он играл, здесь ловил юрких хариусов и красноперых ускучей…

Но в вершине безымянной речки ни одного живого человека теперь не было, и мальчик бежал все дальше и дальше, не оглядываясь, куда ведут глаза.

Когда умер отец, с ним оставалась мать. Она прижимала его, плачущего, к груди, и он засыпал. А кто с ним останется теперь? Разве можно ночевать одному с мертвецом?

Становилось совсем темно. Комары и мошки набивались в рот. Ноги путались в высокой траве, колючие ветки перегораживали дорогу…

Обессиленный мальчик упал у огромной пихты и зарыдал.

Над головой кричал филин. Тоскливо свистела летяга. В деревьях шумел ветер.

Мальчик почувствовал холод и плотнее прижался к теплому мху. Незаметно уснул. Но спал он совсем недолго. Разбудил его тревожный таежный шум. Кто-то шел, ломая сучья, выворачивая старые пни, выворачивая камни. Тело мальчика сразу отяжелело.

Сердце застучало. Во сне это или наяву? Он вскочил, обнял пихту, закрыл глаза. Сучья трещали все ближе и ближе.

Мальчик выглянул из-за пихты и дико, не своим голосом крикнул: прямо на него, разрывая туман, переваливаясь с боку на бок, шел огромный медведь.

Неожиданная встреча подняла зверя на задние лапы. Он рявкнул, однако, попятился. И вдруг словно провалился в туман.

Опомнившись, мальчик услыхал как косолапый уходил вверх по реке: опять трещали сучья и с грохотом катились под гору тяжелые камни. Мальчик тоже бросился бежать. Бежал, не помня себя, не разбирая дороги. Бежал долго, пока не услышал стука копыт.

Обрадовался, кинулся навстречу. И опять словно прирос к месту: такого странного человека он еще не встречал — лицо белое, волосы желтые, глаза синие, на щеке большой шрам.

— Может быть, это хозяин горы?

А человек слез с коня, пошел к мальчику. Тот прижался спиной к кедру и закрыл ладонями лицо. Лучше бы ему сейчас провалиться в глубь земли. Руки и ноги его тряслись, как сучья тальника над рекой.

— Конец! Убьет хозяин.

Но хозяин подходит и не бьет. Наоборот, гладит по голове и что-то говорит. А что — непонятно.

Однако, мальчику больше не страшно. Он покорно сел на разостланный шабыр^[3], взял в руки маленькие железные вилы и белый тертпек^[4]. Потом странный человек положил перед ним красивую блестящую коробку. В коробке рыба. Голодный мальчик отложил в сторону маленькие вилы и осторожно стал есть. Рыба ему понравилась. Понравился и белый тертпек. Мать тоже пекла тертпек, однако, не такой мягкий и вкусный.

Наевшись, мальчик поднял голову и заметил, что хозяин, пожалуй, вовсе не страшный. Не хмурится, не сердится, а улыбается. Совсем, как человек. Только почему он желтоволосый? И откуда у него такой тертпек и такая рыба? В их речках такая не водится. Нет, это, конечно, хозяин горы, но добрый. Пожалел сироту-мальчика и пришел. Такие истории мать часто рассказывала. Значит, правда.

Мальчик стал еще смелее. Но понять друг друга они не сумели. Попробовали руками объясняться. Тоже не помогло.

Только когда мальчик, желая узнать, как зовут хозяина, ткнул себя пальцем в грудь и сказал: «Санан», тот догадался. Похлопал его по плечу и повторил:

— Санан? Молодец, Санан! — Потом показал на себя. — А меня зовут Зимин. Понял?

Санан тоже повторил:

— Зими? Чакшы^[5], Зими!

Спали они рядом, на мягком шабыре, покрывшись одним одеялом.

Утром Зимин еще раз покормил мальчика, положил ему в мешок большой кусок мяса, белую булку и довез до широкой дороги. Там они расстались. Зимин поехал вниз по речке, Санан стал подниматься на гору.

И опять мальчику стало грустно. Снова тяжелый камень придавил его сердце. Жалко было расставаться с добрым хозяином горы, которого он так испугался сначала.

Перед беглецом яркими зелеными коврами раскинулись безлесные гривы Кара-тага^[6]. В долине реки белыми клубами стлался туман. Мальчик вспомнил отца. Он говорил, что когда бывал на таких гривах, то всегда плакал, любуясь их красотой.

Из глаз мальчика тоже брызнули слезы. В долину он спускался как во сне: от цветов туманились глаза, от пения птиц звенело в ушах. И сам он запел так тихо, что казалось, песня таяла на его губах,

Внизу, в долине струилась красавица Мрас-су.

2

Долго ходил Санан долиной Мрас-су, от улуса к улусу, от юрты к юрте. Где прогонят, а где и покормят.

Но прошло теплое лето. Наступила суровая шорская зима. Правда, шабыр еще цел. Чирки, хоть и с дырами, но если в них положить озагат^[7], — ноги не мерзнут. Плохо, что холщевые чембары пропали. Как ни прикрывай голое тело озагатом, все равно холодно. А ходить надо. Голодный желудок не дает жить на одном месте.

В один из таких холодных дней, когда деревья сжимались от мороза, пришел Санан в улус Карам-бая^[8]. Мальчик боялся этого человека, глаза которого смотрят всегда вниз или в сторону. К нему он никогда не заходил. Но жил в этом улусе еще один человек, у которого должен быть хлеб и который мог немного покормить, если у него находилась работа. Это Санмай. Плохо только, что сын его Карак постоянно дразнится и дерется, но не умирать же с голоду из-за него.

И мальчик зашел к Санмаю.

На столе в деревянной шаре^[9] лежит вареное мясо. Над шарой поднимается вкусный пар. У Санана потекли слюни.

Но черная женщина со скупыми глазами — мать Карака — на него даже не посмотрела. Она кормила своего сына — мальчика с совиным лицом.

— Ешь, сынок, — говорила она.

А тот ел нехотя. Увидев Санана, он вытянул губы. Ему захотелось подразнить сироту. Только Санан даже не заметил этого. Он, не отрываясь, смотрел на жирное мясо.

Вот черная женщина схватила шару, и у голодного мальчика загорелись глаза. «В иэбе больше никого нет, кроме меня, — подумал он. — Кому она может подать?» Он уже и вкус мяса почувствовал на языке. Но черная женщина повернулась к печке и исчезла за ней. У Санана упало сердце. А женщина с чашкой в руке появилась опять. Только в чашке было уже не мясо, а толкан^[10] с водой. Мальчик и этому обрадовался, схватил чашку, прежде чем хозяйка сказала слово.

Когда Санан съел весь толкан и положил чашку на стол, старуха сказала:

— Пойди, вычисти навоз во дворе. Вечером еще покормлю.

Санан надел холщовую шапку, набитую озагатом, поправил траву, прикрывавшую колени, и вышел.

Холодно. Бревна потрескивают так, что испуганные кони будто от выстрела шарахаются в сторону. Санан прыгает на месте, дышит на озябшие руки, а временами тихо плачет.

Надо бы уйти. Переночевать пустят в любую юрту. Но его обещали вечером покормить, и он снова брался за лопату.

Однако, руки мальчика так окоченели, что лопата скоро выпала из рук. Санан не выдержал, побежал в избу согреться. И вдруг почувствовал тяжелый удар в лицо и со стоном опустился на снег. Из носа бежала кровь, у ног лежал кусок обледеневшего навоза.

С трудом открыв глаза, Санан увидел черный полушубок, папаху и узнал Карака, сына Санмая.

— Поймал беглеца, — хохотал он.

И стал искать другую ледышку. Но Санан опередил его. Обычно тихий и покорный, привыкший к унижению и обидам, он на этот раз не стерпел, с силой швырнул в Карака тем же куском навоза. Задира заревел.

Санан понял, чем это пахнет. Забыв о боли, не замечая, крови, капавшей на старый шабыр, забыв о толкане, он бросился к воротам. И сразу же попал в руки Санмая.

Много били Санана в пору его скитаний, но так больно еще не били. Сначала он просил прощенья, умолял, хватал Санмая за полы длинной, расшитой позументами шубы, но скоро замолчал и только стонал, теряя сознание.

В эту минуту руки Санмая разжались неожиданно. Над ухом мальчика раскатился незнакомый голос:

— Не сметь, под суд отдам!

Потом кто-то посадил Санана на скамейку.

Мальчик поднял окровавленное лицо и узнал председателя сельсовета Макара. Он погладил ребенка по голове, обвязал лицо платком и повел с собой в избу Карам-бая.

— Согреешься, а там видно будет, что с тобой делать.

Байская изба была полна людей. Над ними густо висел табачный дым.

Когда Санан немного отогрелся, он стал прислушиваться к разговорам. На такое большое собрание мальчик попал впервые.

Около него, ближе к двери, тихо беседовали знакомый батрак из соседнего улуса Чабыс Муколай^[11] и незнакомый старик.

— Карам-бай — большой бай, а в избе ничего нет, — говорил Чабыс Муколай, искоса поглядывая на хозяина избы, сидевшего на деревянной кровати в переднем углу. — Был я в Тамазаке^[12] у большого Федора, самого богатого бая Шории, старшего из братьев Тотышевых. Зашел в дом и ничего не вижу — все блестит, глаза слепнут… Только потом узнал: зеркала стояли от пола до потолка.

— Вот это зеркала! — удивился старик.

— На полу синие ковры, — продолжал Муколай, — на стене картины. Окна завешаны кружевом. А на столе комус^[13] с большой трубой. Зовут его крапоном.

— Граммофон, — поправил старик. — У Тастак-бая тоже есть. И поет, и говорит и даже смеется. Как человек.

— Вот какой бай! А что есть у Карам-бая? Даже хорошего стола нет.

— Не знаешь ты его, — заметил старик. — Он золотом богат.

— Говорят, деньги в пещеру спрятал.

— Ну, кроме самого Карам-бая об этом никто не знает.

— А зачем прячет? Наверное, думает, что на том свете пригодится?

— По годам ему не больше тридцати, по скупости — сто. Одежда хорошая есть — не носит. В будни, говорит, незачем, а в праздник боится замарать. Когда больше носить? И на хлеб тоже скуп. Хлеба целые амбары, а наемных людей не кормит. И платит мало. Как-нибудь да обманет. Максиму вместо стельной коровы за четыре года работы теленка дал. Говорят, Зими из-за этого к Макару и приехал.

Санан весь встрепенулся, услышав знакомое имя. Неужели тот самый Зими, которого он принял за хозяина горы? Он сразу вспомнил белое лицо, желтые волосы, синие глаза… Но спросить не решился. Да и старик с Муколаем перестали шептаться. Заговорил Макар.

— Хозяин этого дома обманул Максима, батрака. Вместо стельной коровы дал ему теленка. Это за четыре года тяжелой работы! Обман, эксплоатация!

— Або-а, какой ученый! — удивился кто-то из охотников.

— Карам-бай должен дать Максиму стельную корову, ячмень, пшеницу и масло. Сколько — здесь говорить не будем, сельсовет установит.

Карам-бай, который никогда не смотрел на людей прямо, поднялся с койки. Глаза его налились кровью, лицо потемнело. Не глядя на Макара, он сунул руку под подушку и вытащил охотничий нож.

Карам-бая в улусах знали, как человека решительного.

Уж если он поднял руку на кого-нибудь, то, не ударив, не опустит.

И народ попятился к двери.

Санан тоже испугался, но не побежал, а прижался к стене.

Однако Карам-бай дальше не двинулся. Он стоял у стола и трясся от бессильной злобы, не сводя глаз с нагана, блестевшего в руке Макара.

— Эй, Карам-бай, — сказал председатель сельсовета. — Нож разве игрушка? Что полагается платить, того не избежишь, хоть сто раз хватайся за нож. Не уйдешь от закона.

Слова Макара вызвали радостный шум в избе.

— Вот это закон.

— Настоящий закон!

Карам-бай молча вернулся к своей кровати и сел, косясь на оживленные лица охотников и батраков.

А Макар, не обращая больше на него внимания, обратился ко всем:

— Вы слыхали, что из города приехал в улусы товарищ Зимин? Сам поехал вверх по Мрас-су, а меня отправил сюда. Он привез с собой правильный советский закон о продразверстке…

Макар говорил горячо и просто. Охотники боялись пошевельнуться, чтобы не пропустить слова. Только в самом конце его речи с шумом распахнулась дверь, и в комнату ворвались клубы холодного, белого тумана. За ними ввалился толстяк в тулупе. Он был так толст, что едва протискался в дверь, приговаривая на ходу: «Соколята мои, замерзаю».

Это был знаменитый Тастак-бай^[14], по-русски Андрей Иванович, который жил в пяти верстах отсюда.

— Байга^[15] что ли у вас? — пошутил, отдышавшись, Тастак-бай. Но, заметив Макара, принял серьезный вид, снял тулуп и степенно сел на скамейку, услужливо освобожденную кем-то для него.

Но Макар уже заканчивал свою речь. На его призыв — дружно выполнить план продразверстки — люди откликнулись дружным согласием. Только Карам-бай молчал.

Тастак-бай медленно встал и, расстегивая пальто, сказал:

— Надо и Красной Армии помочь. Мне, например, мало положили. Надо меду добавить.

Собравшиеся удивленно взглянули на бая. Один Карам-бай не удивился, а усмехнулся. Да еще Чабыс Муколай часто зашептал на ухо старику:

— Очень хитрый человек. Белые придут — он с белыми, красные придут — он с красными. А раньше дружил с чиновниками. Хитрый и умный: за нож как Карам-бай не хватается.

— Шкуру свою бережет.

Чабыс Муколай оборвал разговор и встал.

— Домой собрался, Муколай? — спросил старик.

— Нет, — возразил он громко, на всю избу. — Хочу сказать, что Санмай разверстки может больше дать. Его не сравнишь с нами.

Сказал и исчез в толпе.

Сразу же поднялся шум, крики. Санан выбежал на улицу.

3

Пришло в долину Мрас-су и еще одно лето. Пришло оно и в улус Тастак-бая.

Народ ушел на пашню. В улусе остались только старики да сам Тастак-бай. Дети и те ушли.

Обычно в таких случаях Тастак-бай скучал. Ждал вечера. Но сегодня ему было не до скуки. Толстяк даже на кровать не ложился. Весь день бегал по комнате.

Солнце шло к вечеру, а Погда-паш не являлся.

— Ведь я ему велел прийти раньше.

Тастак-бай подошел к окну, взглянул на небо. Совсем низко, задевая вершины гор, неслась туча, похожая на огромную черную птицу. Неслась она вниз по реке, в устье которой при впадении в Мрас-су стоит улус Тастак-бая. Даже деревья и травы в страхе пригибались к земле.

— Град идет, — сердится Тастак-бай. — Скоро народ соберется, нельзя будет говорить. Голова что ли высохла у Погда-паша?

Вот и в самом деле град застучал в окна, а Погда-паша все не было. Удар грома раскатился над самым домом. Тастак-бай вздрогнул, бросился на койку, закрыл голову подушкой.

И как раз в это время открылась дверь. Погда-паш, мокрый насквозь, перешагнул порог. Коротким движением он откинул со лба длинные черные волосы, взял шапку подмышку, перекрестился и застыл. У порога стоял не человек, а каменная статуя, каждая черта которой выражала страх и преданность. Недаром его в улусе звали собакой Тастак-бая.

Таким он и был. Выпивши, валялся в ногах хозяина и выл, обливаясь слезами:

— Андрей Иванович! Меня братья выгнали за то, что я косой и не могу стрелять белок. Если б не ты, я бы умер с голоду. Ты мне и отец, и мать. Скажи: прыгай, Погда-паш, в горящий костер — прыгну…

Обрадованный Тастак-бай соскочил с кровати и подал верному слуге ковш пива. Подал второй…

Погда-паш сразу же захмелел и начал вспоминать, как он пришел к Тастак-баю.

— От голода качался, как сухая трава от ветра.

Осмелев, он взял руку хозяина и заговорил, словно догадываясь, что его ждет какое-то серьезное дело.

— Скажи только слово. Хочешь, в воду прыгну? Скажи!

Тастак-бай спокойно прошелся по комнате и ответил:

— Это ты языком. А вот скажу — струсишь.

— Я? Не такой я человек, хозяин.

— Ну, тогда слушай.

Погда-паш всем лицом выразил внимание.

— Русский человек Зими хочет меня разорить, а, может, и убить.

— Убить? — Погда-паш от изумления еле шевелил толстыми губами.

— Когда я врал? — сердито откликнулся Тастак-бай. — Кто раньше успеет, тот и убьет сохатого. Мы должны успеть раньше.

— Отправить в Салтымак^[16], — догадался Погда-паш.

— А ты, может быть, хочешь, чтобы он опередил нас?

— Нет! — крикнул верный слуга. — Не ему опередить нас.

Хозяин и батрак дали друг другу торжественную клятву верности и выпили еще по ковшу пива. Затем Тастак-бай рассказал Погда-пашу, куда едет Зимин и где его лучше встретить.

Дал ружье и спросил:

— Попадешь?

— В человека попаду.

— Ну, отправляйся сейчас же, чтоб никто тебя не видел. А ночью тихонько постучишь в окно.

Погда-паш ушел.

Сверкает молния. По горам перекатывается гром. Тастак-бай лежит голый на полу и охает. Временами он подходит к окну, смотрит на черную тучу, которая спускается прямо к его дому — и снова ложится. Ливень такой, что, кажется, не вода, а камни несутся с гор, грозя раздавить все, что еще уцелело от улуса.

Тастак-бай закрывает глаза, но все-таки видит, как туча приближается к дому. Нет, это не туча, а человек. Человек-гора. Тастак-бай замер. Человек заглянул в окно, сразу закрыв его своим глазом, и загремел:

— Слушай, Андрей! Ты хорошо пожил на свете. Хватит!

Тастак-бай узнал голос Зимина и пополз под кровать, но тот схватил его за волосы и вытащил на улицу. Повертел над головой и бросил. Тастак-бай чувствует, как летит в бездну. И вдруг слышит стук.

Проснувшись, он сначала обрадовался. Значит, Зимин только приснился. Однако настойчивый и резкий стук продолжался. Кто это?

Погда-паш должен стучать тихо и в окно, а это стучит в дверь и громко.

Молния на миг освещает улус. На оконных стеклах блеснули крупные капли дождя.

Тастак-бай подошел к двери, постоял в нерешительности, но все же спросил, заикаясь:

— К-кто?

— Я, Андрей Иваныч.

— Кто ты?

— Не узнаешь?

— А, Гордей! — обрадовался Тастак-бай.

Гость, поздоровавшись, прежде всего спросил, нет ли кого чужого и только тогда прошел в комнату. Хозяин заметил, что на крыльце кто-то остался.

— А почему твой друг не заходит?

— Время военное. Всяко может случиться. Пусть посторожит.

Тастак-бай почувствовал, что Гордей пришел с большими новостями.

Он хотел было зажечь лампу, но гость пожелал поговорить в темноте. Отказался и раздеться, чтобы высушить пальто.

— Меня ни пуля, ни дождь не берет.

Это хозяину не понравилось.

— Так словом играть нельзя, — поучительно заметил он.

Гость, засмеявшись, достал из кармана кисет. Но хозяин поспешил с пивом. Выпили. Гордей заговорил:

— Ты, Андрей Иванович, мой духовный отец. Я на тебя как на железный таяк^[17] опираюсь. Все делаю, как ты говоришь. Скоро в долине Мрас-су ни одного большевика в живых не останется.

Тастак-бай, подумав, спросил:

— А люди у тебя есть?

— Двадцать человек стоят под ружьем. Через месяц будет сто. Последний совет хочу получить: начать или еще подождать?

— Когда охотник идет в тайгу вовремя, у него всегда удача бывает. Не зевай, прогадаешь.

Стук в окно прервал разговор. Тастак-бай предупредил часового, что идет свой человек, и пошел навстречу Погда-пашу.

— Ну, как? — спросил он батрака.

Погда-паш растерянно молчал.

— Неудача?

— Да, не попал.

Тастак-бай, к удивлению батрака, не расстроился и не рассердился. Он даже утешил его:

— Ничего, Зими убьют и без нас. Нашлись хорошие люди.

4

Народ опять был в поле, и Тастак-бай по-настоящему скучал. В солнечных лучах, проникавших в комнату, словно мошка перед заходом солнца, играла пыль. Скользя по крашеному полу, играли два котенка. Иногда они задевали своими лапами Тастак-бая, лежавшего на кошме. Не вставая с кошмы, он отшвыривал их и снова закрывал глаза.

Но котята опять задевали его.

Наконец Тастак-бай не выдержал и встал.

— Проклятые, не дают уснуть.

Он хотел схватить котят и выбросить на улицу, но открылась дверь и в сени вошли две молодых женщины. Они тихо поздоровались, остановившись у порога.

— Что, тетушки? Картину смотреть пришли? Сейчас покажу, пойдемте.

— Нет, — ответила одна из вошедших. — Нам бы хлебца немного. Идти далеко, а есть нечего.

Тастак-бай сделал вид, что не слышит, подошел к женщинам и силой втащил их в комнату. Там он оставил их и прошел за голубую занавеску.

— Красивая труба, — показала одна из женщин на граммофон.

— А какой товар! — сказала другая, рассматривая ковер под ногами.

В этот момент занавеска открылась, и перед женщинами предстал совершенно голый Тастак-бай. Те испуганно вскрикнули и выбежали из дома.

Тастак-бай громко захохотал, побежал за ними, но у двери остановился. Потом надел на себя халат и сел у окна.

Женщины исчезли за юртой старика Ак-Сагала.

И опять эта неприятная тишина. Тастак-бай не замечал ни пения птиц, ни журчанья реки. Природа не задевала его сердце.

— Эта скука, — повторяет он. И вдруг замечает старика, который с трудом поднимался по узенькой тропинке в гору.

У Тастак-бая даже щеки зарумянились.

— Эй, старик, спустись-ка сюда! Спустись!!

Старик медленно повернулся и, тяжело опираясь на палку, пошел обратно.

Тастак-бай выкатился на крыльцо.

Спустившись с горы, старик долго не мог отдышаться и охал, отирая пот рукавом холщевого шабыра.

— Зачем я понадобился тебе? — спросил он наконец.

— Как тебе не стыдно, — наставительно заметил Тастак-бай. — На голове седые волосы, сам на краю могилы, а людей уважать не научился: прошел около моего дома и не поздоровался. Эзен!

— Эзен, — повторил старик.

— Ну, теперь иди! — сказал Тастак-бай и вернулся в комнату.

Старик растерянно стоял на месте. Потом заплакал и пошел назад, останавливаясь через каждые пять-шесть шагов. Горячее солнце жгло его спину через тонкий шабыр.

А Тастак-бай сидел у окна и кричал вслед:

— Надоело мне на тебя смотреть, старик. Больно долго поднимаешься.

Чем бы еще развлечься? Или поспать? Но спать Тастак-бай не мог. Вертелся с боку на бок, кряхтел, сердился на котят… И только когда солнце пошло к закату, он оживился: сначала во дворе зашумели ребята, а затем, задыхаясь, вбежал старший сын Пасюк, и радостно соообщил:

— Папа! Вора поймали. Мальчишку. Хлеб украл.

Тяжелый обычно на подъем, Тастак-бай на этот раз легко вскочил на ноги и выбежал вслед за сыном. У высокого забора среди знакомых ребятишек он сразу же выделил жалкую фигуру Санана.

— Раздавлю чорта!

— Осторожно, изувечишь! — предупредила худенькая женщина, открывая ворота.

Это была жена Тастак-бая Таня, которая славилась огромными черными глазами и тонкой талией. Муж послушался, драться не стал, но сходил в амбар, принес оттуда веревку и привязал Санана к столбу. Полюбовался его испуганным, растерянным видом и ушел.

А ребятишки долго еще кружились вокруг Санана, плевались и дразнились.

Санан молчал, озираясь по сторонам, как волчонок, попавший в капкан.

Ребята разошлись по домам только вечером, когда стемнело. Никто и не подумал освободить Санана от веревок.

Мужчины проходили мимо него, отвернувшись, женщины вздыхали.

Мальчику становилось страшно, на освобождение он не надеялся. Знал, что по обычаю его продержат привязанным к столбу всю ночь, а может быть и больше.

Санан уже не чувствовал своего тела — ни ног, ни рук.

Ему казалось, что он висит в воздухе. Но страшнее всего была тишина, охватившая улус. Приближалась самая глухая пора — полночь. А полночь, как известно, — время злых духов. Вот-вот прилетят и начнут расправу с вором. Правда, он был очень голоден, второй день ничего не ел. Но кто его будет спрашивать, почему он украл. И к кому будут добрее духи — к нему или к Тастак-баю?

— Только бы скорее! Пусть казнят, если так надо. Может быть, это даже лучше будет. Зачем ему жить? Никто его не жалеет, ласки он не знает.

Долго ли он стоял — Санан не помнит. Наверное, было уж много за полночь, когда он увидел во дворе невысокую, тоненькую тень.

Мальчик похолодел. Но тень не торопилась — то появится, то спрячется, будто следит за ним; Санан закрыл глаза. И вдруг почувствовал, как постепенно освобождаются его руки, ноги и все тело от веревки.

— Скорее, Санан, — послышался детский голос, и кто-то повел его за ворота. Мальчик шел, спотыкаясь, ничего не сознавая и ни о чем больше не думая. Шел за тенью и сам себе казался тенью.

Так прошли они весь улус и оказались у какой-то незнакомой белой юрты. Тень сунула Санану в руки большой кусок хлеба и пропала. Только когда отворялась дверь и за ней на минуту показался горящий костер, Санан понял, что тень — это всего-навсего девочка с белым лицом и большими синими глазами.

Мальчик долго стоял в недоумении, а когда опомнился, прежде всего подумал, что у девочки такое же лицо, глаза и волосы, как у Зими. И от этого спасительница стала ему еще дороже. Ведь чем дальше, тем больше этот светлый человек казался ему вторым отцом. Отцом называли его и Макар, и Чабыс Муколай и другие бедняки. Но почему он никак не может его встретить.

Ах, какой он несчастный, Санан. Одни беды сыплются на его голову.

Мальчик вернулся ближе к улусу, лег под большим, развесистым кедром и заплакал.

— Вставай, парень! Слышишь?

Санан открыл глаза и увидел перед собой черного как жук мальчика с красивыми белыми зубами. Он насмешливо улыбался и приговаривал:

— Долго спишь. Видишь, солнце взошло. На работу пора. Пойдем к Тастак-баю.

Деваться некуда, пришлось подчиниться.

Черный мальчик шел впереди, Санан за ним. Сзади проводник был похож на чурку с тонкими ногами. Шеи у него не было: голова казалась наспех приколотой прямо к туловищу. Но приколота она была плохо и постоянно сваливалась набок.

В дом Тастак-бая ребята вошли, затаив дыхание, боясь скрипнуть половицей. Вошли и робко сели на скамью у порога.

За столом, кроме хозяина, сидел какой-то незнакомец — темноволосый и темнолицый мужчина лет тридцати. Он был полупьян и говорил что-то непонятное. Но Тастак-бай слушал его внимательно. Таня, улыбаясь, угощала гостя. Сегодня ее талия казалась особенно тонкой, а глаза особенно большими и черными.

Мальчиков никто даже не заметил. Поневоле они стали прислушиваться к разговору. Но разобрали только одну фразу:

— Ну, наше время опять возвращается.

«Ваше время возвращается, — подумал черный мальчик, — а наше время, видно, совсем не придет». Он кое-что слышал о советской власти, и подслушанная фраза заставила его задуматься. Санану же было не до мыслей; он с нетерпением ждал, что скажет ему Тастак-бай.

Наверное, долго бы пришлось ему ждать, если бы незнакомец не заметил ребят и не прикрикнул:

— Что вы рты разинули?

— Сам Гордей, — успел шепнуть Санану его спутник, и оба вскочили на ноги.

— Это я их звал, — обернулся Тастак-бай и добавил:

— Ты, Торспак, иди с этим вором на работу, пусть вчерашнюю булку отработает. Если хорошо будет работать — останется до конца сенокоса. А ты, старуха, — обратился он к жене, — верни ему булку, все равно после его грязных рук никто есть не будет.

Так Санан оказался батраком Тастак-бая.

5

Однажды вечером Санан и Торспак, прополов ячмень, сидели на берегу Мрас-су. Солнце уже скрывалось за потемневшим хребтом и чуть золотило спокойное зеркало реки.

— Мрас-су совсем высохла, — сказал Санан. — Как озеро стала, совсем не течет. Если б не рыба, не шелохнулась бы, как стекло блестела бы.

— Это хариусы мошек ловят, — нехотя отозвался Торспак.

— А почему мошки собираются обязательно там, где солнечный луч идет? — продолжал Санан.

— Они везде собираются, только их не видно. А в солнечном луче видно.

Торспак отвернулся и стал насвистывать какую-то невеселую песню.

Но Санан словно не заметил настроения товарища.

— Эта птичка, — показал он пальцем, — летая говорит: «У перепелки пятеро птенцов, а у меня только один». Когда падает вниз кричит: «Умру! Умру!», а когда, испугавшись смерти, полетит вверх, отказывается: «Нет, нет, нет, — души жалко, души жалко».

Торспак не ответил. Замолчал и Санан. Глядя на птиц, он задумался. «Вам хорошо: жилья не надо, пища готовая, одежда тоже, — никакой нужды нет. Как не жалеть, что детей мало. Вам их вырастить не трудно. Тастак-бай тоже жалеет, что мало детей… Девочки нужны, — говорит. Ему детей тоже легко вырастить». Мальчик вспомнил, как обрадовался его отец, когда умерло сразу трое ребят. «Чем по одному умирать с голоду, лучше уж троим сразу умереть, — утешал он мать, — а одного как-нибудь вырастим. Станем на охоту вместе ходить».

Словно угадав его мысли, Торспак неожиданно заговорил:

— Нет, так жить нельзя. Уеду в Мыски.

Сказал и, сразу поднявшись, пошел.

Санан тоже поднялся. Сначала он было отстал от товарища, но скоро догнал его, схватил за руку и остановил.

— Что? — почти испуганно спросил тот.

— Возьми меня с собой в Мыски. А?

Торспак на миг задумался, затем негромко, но радостно спросил:

— Если плохо будет, не станешь меня винить?

— Нет, хуже не будет.

— Тогда будь товарищем.

— Самым хорошим товарищем. Как два брата.

— Тогда пойдем. Завтра поговорим, как это сделать.

— А сегодня?

— Лучше завтра.

— Эй, скорее! — кричал кто-то с горы, и два заговорщика, прекратив разговор, побежали по узкой тропинке к яркому костру.

В костре полыхали кедровые сучья. Погода стояла тихая, безветренная, но пламя бешено бросалось из стороны в сторону.

В медных чайниках вскипала вода. Люди, расположившись вокруг костра, с нетерпением ждали ужина и молчали. Молчали горы, молчала Мрас-су. Только один Погда-паш не молчал. Он сегодня был весел, ни с кем не ругался. Но вызвать на разговор никого не мог: людей одолевала усталость.

— Завтра что-то будет, — таинственно говорил он.

— Что будет? — лениво спросил сосед.

— Завтра узнаете.

И опять молчание. Погда-паш недовольно оглядывался и жадно ловил глазами каждого, кто пытался пошевелить губами. Не выдержав, повторял:

— Завтра что-то будет.

— Наверное, Погда-паш жениться хочет? — спросил, наконец Санан.

Погда-паш обрадованно захихикал. Но в это время Ак-Салай, восемнадцатилетний парень, длинный и тонконогий, как журавль, обжигая крутой лоб, снял с костра чайник и поставил на землю. Люди быстро окружили его, начали торопливо набивать рты сухим толканом.

— Сейчас не время жениться. Время рабочее, — успел заметить старик Ак-Сагал, тоже протягивая руку за толканом.

Погда-паш скосил на старика глаза. Муколай расхохотался. Но чтобы не сердить «собаку Тастак-бая», сейчас же набросился на Ак-Салая:

— Зачем щекочешь?

— Кто идет? — вдруг крикнул Торспак.

— Я, — ответил человек из темноты.

— Карак, — узнал Чабыс Муколай.

Это был действительно Карак, сын Санмая из улуса Карам-бая.

Карак поздоровался со всеми, кроме Санана, и сразу зашептал о чем-то на ухо Погда-пашу. У того заблестели глаза, и он опять радостно захихикал.

Молодежь окружила Карака.

— Что будет?

Он отвечал шутками.

Один Санан молча ел свой толкан, будто не замечая непрошенного гостя. На самом деле он увидел его даже раньше, чем другие. Встретил взгляд его совиных глаз и вспыхнул старой ненавистью.

Ненавидел он в эту минуту и Торспака, заметив, как он унижается перед сыном богача. Совсем недавно парень поносил Карака за то, что тот издевается над ним, обещал жестоко отомстить… А сейчас? Карак презрительно усмехается, а Торспак словно не замечал этого. Стоило ему посидеть рядом с Караком и он уже свысока смотрит на других. Ему хочется показать, что он, Торспак, тоже грамотный парень, ровня Караку.

Санан даже обрадовался, когда Погда-паш срезал Торспака:

— Пойдем, Карак. Грош цена его грамоте. В городе он не учился, как ты, и не лучше меня грамотей. Я хоть работать могу, а он и этого не может.

Погда-паш и Карак отправились к лодке. За ними со смехом пошли Ак-Салай и Муколай.

Торспак выругался и лег у костра, отвернувшись от остальных. Перед его глазами неотступно стоял большеголовый, толстогубый, растрепанный Погда-паш. С каким удовольствием он сейчас набросился бы на него и затоптал ногами.

А Санан, засыпая, видел Карака. Сначала только его злые совиные глаза блестели в темноте. Потом он весь превратился в хищную птицу, тяжело взмахнул крыльями и взлетел на кедр, под которым лежал мальчик. У Санана откуда-то появилось в руках ружье. Он тщательно прицелился и выстрелил. Сова грузно упала на сухую землю.

Тем временем Погда-паш и его спутники подходили к улусу. Тастак-бай уже поджидал верного слугу. Дети спали, а Таня ворчала, лежа в постели:

— Опять игру затеял. Давно ли трясся перед каждым, проклинал себя за то, что издевался над людьми? Забыл, что шутка может привести к пожару?^[18]

Тастак-бай не ответил. Да и поздно отступать назад. В дверь уже стучали. Толстяк, улыбаясь, вышел в сени.

Погда-паш, потирая холодные руки, переступил порог. За ним шел Карак.

— Ну, друзья, сейчас самое время, — сказал Тастак-бай. — Аксинья ночует в юрте Ак-Сагала. Надо действовать пока старика дома нет.

— Погда-паш и один справится, — заметил Карак.

— Девку подмышку и пошел, — подхватил Погда-паш.

— Ну, идите за невестой.

И почти сейчас же в юрту Тастак-бая стал набиваться народ. Слух о похищении невесты уже облетел весь улус.

К шаалу подбросили сухих кедровых дров. Они ярко вспыхнули, и гул огня смешался с веселым говором людей.

— А девушка что-то не ревет, — выделился из толпы удивленный голос.

— Сама, видно, навязалась, — откликнулся другой.

Нетерпеливые вместе с Тастак-баем поспешили к юрте Ак-Сагала.

Невеста сидела в переднем углу, прижавшись к стене. В темноте белел только ее шабыр. Погда-паш, подсев к девушке, попытался было снять с ее головы черный платок, но та стала сопротивляться.

Тогда в юрту вошел Тастак-бай и, выпятив свой огромный живот, посоветовал:

— По обычаю наших низовских поиграй.

— Что? — спросил Погда-паш.

— Поцеловать надо, — пояснил хозяин, приняв серьезный вид. В толпе тоже зашумели.

— Поцелуй!

Погда-паш, засмеявшись, грубо обнял невесту. Та сняла с головы платок и рявкнула густым басом:

— Даже девку обнять не умеет. Хватается как медведь.

В толпе раздался хохот.

В углу, прижавшись к стене, сидел брат Аксиньи Астаппай.

Погда-паш открыл рот и застыл. Но скоро пришел в себя и бросился на шутника с кулаками. Если бы не соседи, дело кончилось бы крупной дракой. Но те успели схватить Погда-паша за руки.

Видя себя в безопасности, Астаппай сам напал на драчуна:

— Зачем мою сестру хотел похитить?

— Чорт, чорт! — хрипел Погда-паш.

Тастак-бай, подмигивая Астаппаю, ворчал:

— Как ты смел нас обманывать? А? все равно ведь твоя сестра не уйдет от нас.

Погда-паш начал успокаиваться. Но трубка в его руках плясала.

Охотники, собравшиеся у юрты Ак-Сагала, стояли в недоумении. И только Муколай, маленький, смешливый, никак не мог удержаться и покрикивал на Ак-Салая:

— Зачем щекочешь?

— Как же мы раньше-то не заметили? — продолжал Тастак-бай. — Ну, пойдем, Погда-паш, коли так вышло, пива выпьем. А брату невесты плохое делать нельзя. Аксинья из наших рук никуда не уйдет.

Погда-паш успокоился окончательно.

6

Смотрит Санан на небо и кажется ему, что небо сердится. Черные, плотные тучи, как дым, стелятся над Мрас-су, плачут крупными холодными слезами. Ветер насквозь пронизывает тело.

Батраки Тастак-бая, боясь затяжного ненастья, торопятся закончить прополку пшеницы. Торопит их и Погда-паш. Сегодня он особенно зол. Лицо его с похмелья опухло, глаза стали совсем маленькими. Старика Ак-Сагала нет, стесняться некого, и Погда-паш придирается к каждому пустяку.

Больше всех достается слабосильному Торспаку. Долго работать он не может, часто останавливается, чтобы передохнуть. Погда-пашу это не нравится.

Санан хоть и моложе Торспака, но крепче его, и нередко помогал товарищу, выпалывая и свой и его участок. Но сегодня Торспак посмотрел на Санана такими сердитыми глазами, что тот обиделся:

— Дураку помогаешь, а он дуется как барсук.

Санан за время работы у Тастак-бая как будто бы вырос. Он понял, что может работать как все и даже лучше многих. Ак-Сагал его не раз похваливал, Погда-пашу не к чему было придраться. А главное — он не чувствовал себя таким одиноким, как прежде. И для него нашлось какое-то место в жизни.

Нашелся у мальчика и хороший наставник — старик Ак-Сагал. Это он первый сказал ему: «Не унижайся, мальчик. У тебя у самого хорошая голова и крепкие руки». Это он научил его различать богатых и бедных и ценить человеческий труд.

И Санан привязался к старику. Сердце у него было мягкое, отзывчивое на горе и нужду. Поэтому Санан и жалел Торспака. Хоть тот и обидел его, мальчику было тяжело слушать, как Погда-паш ругает беднягу.

Обычно Торспак отмалчивался. Только вздыхал. Но сегодня его, видно, злая муха укусила. Он начал огрызаться. И вот Санан увидел, как Погда-паш с ревом набросился на слабосильного парня, начал бить и трепать его по пашне.

Однако тот не унимался и на удары отвечал бранью. Тогда Погда-паш совсем озверел и, видимо, пожалев хозяйскую пшеницу, потащил Торспака по камням, через валежник вниз к реке.

Санан весь затрясся, глаза заволокло слезами. Ак-Сагала не было, некому унять Погда-паша, и мальчик бросился к другим батракам, прося успокоить озверевшую «байскую собаку».

Но люди его словно не слышали. Никто не разогнул спины, никто не поднял головы. «Сорок зубов у человека; если нужно, ни одного слова не выпустят», — вспомнил Санан отцовскую поговорку. И в первый раз люди показались Санану мертвыми, обомшелыми пнями с человеческими живыми руками и ногами. Он просит, умоляет, а они глухи и равнодушны. Только руки их неустанно рвут и рвут сорняки, спасая от гибели хозяйскую пшеницу.

Из глаз Санана потекли слезы, он один побежал вниз к речке. Но его сразу же встретил медвежий рев Погда-паша: «Тебе тоже надо?» Мальчик испугался. Через минуту и его спина согнулась над пшеницей.

Но работать, как все остальные, Санан уже не мог. Он чувствовал, как ноют и подгибаются колени, как бьется будто вырывается из груди сердце. Он, почти не отрываясь, смотрел на берег, поджидая Торспака.

Наконец, мальчик почувствовал дрожь во всем теле. Тогда он выпрямился и побежал к реке. Ноги его сразу окрепли, дрожь унялась. Он стал искать Торспака в кустах, под валежником, под деревьями. Но его нигде не было. Иногда до мальчика, казалось, долетал какой-то стон. Может быть, это журчала река? Неужели Погда-паш убил парня и спрятал?

Так Санан дошел до берега, повернул вправо, поднялся в гору. И опять ему послышался голос, похожий на журчанье воды, и опять побежал он к реке…

Теперь Санан был почти уверен, что Торспак убит. Задыхаясь, он кинулся к Погда-пашу. Добежав до межи, он крикнул:

— Куда спрятал Торспака, проклятый?

Погда-паш заревел по-медвежьи:

— Что?

От злости он заикался и не мог больше выговорить ни слова. Санан спокойно ждал ответа. Не дождавшись, крикнул:

— Жаба!

Взбешенный Погда-паш сбил Санана кулаком с ног, ударил несколько раз лежачего, приговаривая: «Еще надо?» Но его схватили за руки.

Как привязанный зверь стоял Погда-паш над Сананом.

— Жаба! — продолжал кричать мальчик. — Не человек, а жаба. Все тебя ненавидят. А Тастак-бай издевается. Подсунул парня за невесту…

Этого Погда-паш не мог стерпеть. Он вырвался из рук державших его батраков, схватил Санана за волосы и так же, как Торспака, потащил к реке.

Ак-Салай бросился на помощь другу, но Муколай остановил его и сказал:

— Пойдем сначала посмотрим, куда он потащит парня.

Остальные остались на месте. Ждали они недолго. Ак-Салай с Муколаемвернулись и сообщили:

— В улус пошли.

— А где Торспак?

— Наверное, тоже в улусе.

А над улусом, нагоняя тоску на людей, каркал ворон. Когда он замолкал, до темных юрт долетали заунывные звуки комуса.

Старик Ак-Сагал, сидя на крыльце, перебирал струны и глухо пел:

Пел он, закрыв глаза, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Пел о древних богатырях — любимцах шорского народа, о злом Кара-хане… Висит побежденный богатырь вниз головой у одинокой скалы; слезы, текущие из правого глаза, падают в золотую чашку, слезы, текущие из левого глаза, — в серебряную.

Комус замолчал. Старик оборвал песню. Он услышал чей-то плач. Перед глазами висел вниз головой сказочный плененный богатырь, а уши ловили настоящий, горький человеческий плач. И старик сошел с богатырской тропы — оставил свою сказку. Он направился в сторону, откуда слышался плач, к дому Тастак-бая.

Ак-Сагал подоспел вовремя. Погда-паш уже стоял у высокого Тастак-баевского крыльца.

— Отпусти мальчика! — повелительно сказал старик.

Погда-паш вздрогнул и разжал руку.

— Зачем? — спросил он неуверенно.

Ак-Сагал только улыбнулся.

Погда-паш тихонько выругался и, ссутулившись, стал осторожно подниматься по ступенькам.

Старик пошел домой. Веселая улыбка не сходила с его лица: он видел, как Санан, вырвавшись от Погда-паша, нырнул в темноте под двухэтажный Тастак-баевский амбар.

Но видел это и Погда-паш. Засыпая, Санан слышал, как он вместе с Тастак-баем подошел к амбару и сказал:

— Здесь, по-моему, спрятался. Вытащу — до смерти изобью.

— Не пролезешь! — спокойно ответил Тастак-бай. — Да и куда он от тебя уйдет. С голоду подыхать не захочет, вылезет.

Мальчик облегченно вздохнул.

7

Санана разбудили ружейные выстрелы. Из-под амбара ему было видно, как бегали по улусу растерянные люди. Лаяли собаки.

— Что случилось? Кто стреляет?

Мальчик подполз ближе к свету. Стал прислушиваться, но ничего не мог понять. Сидеть под амбаром становилось страшно, а вылезти еще страшнее.

И вдруг люди словно по команде бросились в юрты. Выстрелы смолкли.

Санан прислушался. За рекой нарастал какой-то непонятный, глухой шум. Он постепенно приближался к улусу, скатываясь с высокой, обрывистой горы. Скоро можно было разобрать отдельные злобные выкрики, чей-то раскатистый пьяный хохот.

Наконец, словно плотина прорвалась за улусом — как-то сразу в улицу ворвалась толпа вооруженных людей. Они громко орали, воинственно размахивали ружьями, кому-то грозили…

В середине толпы шел, прихрамывая, связанный, окровавленный человек.

Санан всмотрелся, и сердце его упало.

— Зими!

Так вот где они встретились, бездомный сирота и добрый дух горы, второй отец Санана, человек, которого любила вся беднота в улусах!

Санан хотел было броситься на помощь. Но что он может сделать один, безоружный? Нет, надо ждать, что будет дальше.

Толпа остановилась как раз против амбара. Санан отполз в темный угол. Он слышал, как звякнули ключи, загремели засовы. Зими, видимо, втолкнули в амбар. Заперли.

— Пусть лежит до ночи. Пристрелить всегда успеем, — сказал кто-то из бандитов.

Сянан припал к щели, но увидел только ноги, пара за парой исчезавшие в доме Тастак-бая.

Улус молчал. Даже собаки, перестали лаять. Только из комнат байского дома слышались пьяные песни и топот плящущих бандитов. Время от времени то один, то другой подходил к амбару. Дернет замок, выругается и опять уйдет.

Пленник молчал. Только изредка до Санана долетали его негромкие стоны, вызывая в сердце мальчика мучительную боль. Но он терпеливо ждал. В его голове уже созрел смелый план. Санан вспомнил, что в полу амбара есть подгнившая доска, нащупал ее и потихоньку начал расковыривать, прислушиваясь к каждому звуку.

Вечером, когда в доме Тастак-бая все смолкло, он начал работать смелее. Зимин, видимо, услышал, догадался, в чем дело, и начал помогать ему сверху. Еще несколько секунд, и руки друзей соединились.

О Зимине в доме Тастак-бая вспомнили только утром.

Первым проснулся правая рука Гордея Семен. Он долго протирал грязными пальцами заплывшие глаза и дико озирался кругом. Бандиты вповалку лежали на полу. Одни еще храпели, другие мычали от головной боли. Семен кое-как поднялся; шатаясь, вышел на улицу.

— Жена, дай-ка гостям опохмелиться, — крикнул Тастак-бай, с трудом отрывая голову от подушки.

Не успел он одеться, как в комнату ворвался сразу отрезвевший Семен.

— Зимин убежал!

Бандиты вскочили. Кто мог держаться на ногах, схватили ружья и выбежали на улицу. Остальные вслед за Тастак-баем потянулись к пиву.

Семен вернулся не скоро. Он обшарил весь улус, но Зимина не нашел.

— Все равно от нас не уйдет, — прохрипел Семен, вваливаясь в комнату и усаживаясь рядом с Тастак-баем.

Хозяин сидел мрачный.

— Плохой у тебя амбар, — говорил Семен. — Пол гнилой.

— Однако и караульщики попались не больно хорошие, — буркнул Тастак-бай.

— Караульщики тут не причем. Один Зимин не ушел бы. Раненый, избитый. Из твоих людей кто-то помогал.

Тастак-бай вспомнил Санана, но промолчал.

Под вечер бандиты сели на свои салики и двинулись вниз по Мрас-су. Тастак-бай проводил их холодно. Даже рукой не помахал, когда они скрывались за крутым поворотом. Он понимал, что дело Гордея проиграно.

Возвращаясь домой, Тастак-бай еле передвигал ноги. Зачем он связался с этими людьми? На, кого понадеялся? Что могут сделать двадцать-тридцать бандитов? Говорят, Кайгородова разбили, а у того было несколько тысяч человек. Силой против советской власти ничего не поделаешь. Простой народ за нее. Кто пойдет к Кайгородову и Гордею? Можно один раз обмануть человека, два раза, а в третий не обманешь.

Чернее тучи подошел Тастак-бай к дому. А тут еще Таня со своими разговорами.

— Голова Гордея скоро высохнет, — ворчала она. — Не тебе с ним идти против большевиков. Даже царь не справился с ними, а вы чего полезли. Говорила тебе: не вмешивайся. А ты как блоха — прыгаешь куда не следует. Вот-вот нагрянут красноармейцы — будешь без штанов ходить, останешься как птица без гнезда.

— Да ты что, меня за бандита что ли принимаешь?

— Я то не принимаю, а люди могут сказать, что был в банде.

— Кто скажет?

— Найдутся. Не ходи по лесу босиком: змея ужалит.

Тастак-бай молча прошелся по комнате. Потом остановился против жены, тяжело вздохнул и сказал:

— Я никуда не вмешивался: белые придут — белых покормлю, красные придут — красных покормлю. Я мирный человек.

Таня не унималась:

— Был бы мирный, если бы с Гордеем не связывался, если бы врагов себе не наживал. Люди теперь говорят: «не тронь бедных», а ты даже над верным человеком Погда-пашем издеваешься. Думаешь, он не сердится на тебя? А тут еще этот мальчишка Санан… Зачем его бить? Зачем старика Ак-Сагала обижать? Теперь с умом надо жить.

Тастак-бай побледнел. Хотел было крикнуть на жену. Да не за что.

И в самом деле, в комнату как раз вошел Погда-паш. Поздоровался, но не хихикнул, как раньше, не окаменел у порога. Спросил, не глядя на хозяина:

— Когда сено косить?

— Когда скажешь, тогда и будем, — ласково ответил Тастак-бай, собравшись с силами. — Ты мой верный помощник, тебе и знать.

Батрак опешил. А хозяин, словно не заметив этого, продолжал спокойно:

— Я о другом хочу с тобой потолковать. Помнишь разговор в юрте Ак-Сагала? Пора тебя женить.

Маленькие глаза Погда-паша округлились, завертелись и врезались в Тастак-бая.

— Чего разинул рот? — крикнул было по привычке хозяин. Но сразу же спохватился.

— Что сказал? — не поверив себе, спросил Погда-паш.

— Жениться, говорю, надо.

Верный слуга опустил голову и надулся как бурундук. Тастак-бай по-настоящему струсил. В первый раз было так, что не батрак боялся хозяина, а хозяин батрака. И он заговорил почти жалобно:

— Я тебя Погда-паш от смерти спас, я тебя считаю за брата, а ты на меня зверем смотришь…

Погда-паш поднял голову, взглянул на хозяина и вдруг радостно хихикнул. Тастак-бай повеселел.

— Надо найти удобный случай. Той^[19] проведем до сенокоса.

— Хорошо, — сказал Погда-паш и вышел.

Тастак-бай тяжело опустился на кровать.

— Видел, как Погда-паш надулся? — сказала Таня, подходя к мужу.

Тот не ответил. Тогда она подсела к его ногам и горячо зашептала:

— Давай будем жить мирно. Не будем никуда вмешиваться. Хлеба, мяса, золота на наш век хватит.

8

Похитить Аксинью оказалось нелегко даже Тастак-баю.

В дело ввязался Карам-бай, который никогда не уступал ему дороги.

Ссора богачей началась давно. Когда-то Карам-бай был здесь единственным полновластным хозяином. Тастак-баю, тогда еще не очень богатому человеку, он даже помог встать на ноги. И так помог, что потом не раз пожалел об этом.

Карам-бай был упрям и скуп. Тастак-бай изворотлив и, когда нужно, щедр. Русские купцы, полиция и прочее начальство очень скоро стали забывать дорогу к Карам-баю и неделями жили у его веселого, гостеприимного соседа. Карам-бай копил зависть и злобу, замкнувшись в своем улусе, в своем большом, но пустом, холодном пятистеннике.

Услышав, что ненавистный Тастак-бай хочет женить Погда-паша на Аксинье — дочери Мултыгаша, батрака из его улуса, он сказал: «Не бывать этому». И позвал младшего брата Ийванчы.

Ийванчы, парень лет двадцати, был, кажется, самым незаметным в долине Мрас-су человеком: не высокий, не низкий, не толстый, не тонкий, не белый, не черный… Нельзя сказать, что умный, но и не дурак, не богатый и не бедный. Ни с кем он особенно не дружил, ничего не добивался. Его бы, наверное, и вовсе никто не замечал, если бы не знаменитый его нос. Из-за носа Ийванчы дали прозвище «Чирок», и под этим прозвищем его знали на десятки верст вокруг.

Когда Чирок вошел к брату, Карам-бай, не глядя на него, сказал, что он решил женить его на Аксинье.

Ийванчы не поверил своим ушам.

— Брат, может ли быть так? Если это правда, пусть тогда встретит тебя черный день, и я в твою защиту, не думая, выну пулю и выстрелю.

— Молчать! — рассердился Карам-бай. — Какой черный день?

Ийванчы не помнит, как выбежал из дома.

Но Карам-бай на ветер слов не бросает. И раз он сказал, значит сделает. На завтра он снова вызвал брата и велел готовиться.

О брате Карам-бай, конечно, не думал. Ему хотелось посчитаться с Тастак-баем и заодно поссорить его с преданным Погда-пашем, лучшим из всех окрестных батраков. В успехе Карам-бай не сомневался. Мултыгаш был, конечно, согласен и день и ночь караулил невесту. Карам-бай от себя еще приставил к ней несколько батраков…

Одно было плохо: Карам-бай не готов к тою, а такому большому богачу, как он, не к лицу праздновать свадьбу младшего брата, словно какого-то оборванца. Надо как следует подготовиться.

Хитрый Тастак-бай сейчас же узнал об этом и для большей верности по всем улусам пустил слух, что поссорился с Погда-пашем. Тот кому только мог жаловался на хозяина.

Карам-бай успокоился.

Той был отменен.

— Карам-бай-то успокоился, — докладывал Погда-паш, — да как бы Аксинья с Максимом не убежала.

— С каким Максимом? — недоумевал Тастак-бай.

— С карамбаевским батраком. Люди сказывают: давно собираются.

— Ну, и пусть собираются, — усмехнулся хозяин. Разве одна Аксинья осталась? Другую найдем.

— Нет, — решительно возразил Погда-паш. — Другую мне не надо.

Тастак-бай и сам знал это. Но надо ж было подчеркнуть зависимость батрака от хозяина.

— Хорошо, поженю. Как-нибудь перехитрим Карам-бая.

И тут же был составлен план похищения.

— Карам-бай думает, что мы с тобой поссорились. — Он нас не ждет. Но стоит нам появиться, как все его батраки и друзья нападут на нас, как мураши. Тогда Аксинью не похитить. Мы сделаем так: пять человек пойдут к невесте, и ты с ними. С Мултыгашем вы справитесь. Я буду поджидать вас у ворот на коне. А десять наших ребят с арканами будут в засаде, чтобы ловить людей Карам-бая, если те бросятся на помощь Мултыгашу. Главное, довезти невесту до меня, а уж я знаю, что делать.

Погда-паш вышел. Таня, выжимавшая мед из сотов, заворчала:

— Опять игру затеяли. Умрет кто-нибудь после этого, тебе отвечать придется. Из-за Погда-паша стоит ли грех на себя брать!

— Ты, старуха, плохо стала видеть, — рассердился Тастак-бай. — Поженим Погда-паша — на всю жизнь верным рабом будет. Не поженим — самого страшного врага наживем. Он нас всю жизнь, как свои пять пальцев, знает.

Тане возразить было нечего. Тастак-бай пошел учить молодежь, как пользоваться арканом.

Весь улус готовился к тою: гнали самогонку, варили пиво. Все вышло так, как и рассчитывал Тастак-бай. Мултыгаша захватили врасплох. Ийванчы свалили арканом с ног. Самого Карам-бая связали по рукам и ногам. Целый день шли веселые разговоры о похищении.

Зато невесел был Погда-паш.

— Ну, как невеста? — спрашивал хозяин.

— Кусается. В руках палка.

— Баба! — рассердился Тастак-бай.

А сегодня Погда-паш и вовсе расстроился.

— Вчера была палка, нынче нож. Если бы не крепкий замок — убежала бы. Всю ночь меня мучила: сидит у порога с ножом и не подпускает. Еще убьет проклятая девка. Надо отобрать нож.

— Баба! — еще раз сказал Тастак-бай и пошел к Аксинье сам. — Завтра той, а ты ничего с девкой сделать не можешь? Я что ли за тебя буду?

Вдвоем они легко обезоружили девушку и связали ей руки.

— Теперь справишься?

— Теперь справлюсь, — ухмыльнулся Погда-паш, провожая хозяина. Потом торопливо вернулся в амбар и плотно захлопнул за собой дверь.

<в книге отсутствует страница и соответственно часть текста>

то, что оно раскололось на мелкие куски и теперь их никогда уже не собрать вместе.

Но постепенно сознание возвращается к нему, и он отчетливо вспоминает последние минуты.

…Под вечер, как обычно, он и Зими сидели у шалаша, над обрывом. Сидели и разговаривали. Зими говорил, что ему совсем хорошо, что раны заживают, и через день-два они пойдут в Мыски, может быть и в большой город. Санан будет учиться, вступит в комсомол. Мальчик влюбленными глазами смотрел на своего друга и был счастлив, как никогда, в своей короткой, безрадостной жизни.

И вдруг этот выстрел. Зими упал, даже не охнув. Схватил рукой пучок травы да так и остался лежать со стиснутыми пальцами. На камни брызнула кровь.

А из кустов с торжествующим ревом выбегали люди. Санан узнал звериное лицо Гордея, еще двоих-троих бандитов, — он их видел у Тастак-бая. Но больше всего его поразили круглые, совиные глаза Карака. Так вот кто выдал Зими!

Санан подбежал к обрыву и кинулся вниз.

Мрас-су волнуется и стонет, тревожно кричат беркуты.

Откуда-то доносится печальная девичья песня. Голос знакомый. Наяву это или во сне? Наверное, во сне, потому что перед глазами вдруг запрыгали Гордей и Тастак-бай. Они говорят: «Снова наше время вернулось» и смеются. Но появляется Зими и они исчезают.

Потом Санан снова слышит грустную девичью песню и теряет сознание.

Очнулся он в юрте Ак-Сагала. Старик стоял перед ним с чашкой молока в руках. У очага, склонив головы, сидели Муколай и Ак-Салай.

Санан лежал на кошме. Под головой — подушка. Это было первый раз в его жизни, и наверное поэтому голова не так болела, как в лесу.

Когда он открыл глаза, старые друзья радостно заулыбались и склонились над его постелью. Они что-то говорили, но мальчик не слышал ни слова. Сам попытался что-то сказать и не смог. Он только понял, что жив, что лежит не в лесу, а в улусе.

— Как он сюда попал? Как его нашли верные друзья?

Но юрта неожиданно качнулась. В одну сторону, в другую. И поплыла куда-то вместе с Сананом. Перед глазами завертелись красные, синие, желтые круги…

…Десять дней и ночей пролежал Санан в забытьи. Десять дней и ночей он бредил. Чаще всего разговаривал с Зими.

Однажды Зими появился с незнакомым человеком. Но мальчик догадался: Ленин. В шалаше над обрывом он много слышал о нем.

Иногда появлялись Гордей, Тастак-бай или Карам-бай. Толстый Тастак-бай летал вокруг мальчика и стрекотал, как сорока. Карам-бай на глазах обрастал шерстью и превращался в какого-то огромного зверя.

Что происходило в это время в юрте, он не видел и не слышал. Только однажды, очнувшись на мгновение, расслышал несколько слов: «Аксинью так и не нашли. Наверно, утолилась». Санан вспомнил девичью песню в лесу над Мрас-су и хотел сказать: «Жива Аксинья». Но не успел.

Ак-Сагал почти не отходил от больного. Частенько забегали в юрту Ак-Салай и Муколай. Они тихо садились у очага, шепотом расспрашивали старика, качали головами и так же тихо уходили. Друзья были уверены, что мальчик не выживет.

На одиннадцатый день Муколай взял в свои руки исхудалую руку Санана и вскрикнул:

— Холодная! Как лед.

Ак-Сагал легко, словно юноша, подбежал к постели.

— Цветок еще не распустился, а его уже сорвали, не дали цвести, — сказал он.

И в это время Санан пришел в себя.

Ак-Сагал засуетился около больного, повторяя одно и то же:

— Жив мой мальчик! Жив!

Муколай только смеялся. Ак-Салай хлопал в ладоши и приплясывал.

В этот вечер друзья, наконец, наговорились вдосталь.

— Ну, теперь Санан будет жить, — сказал Ак-Салай Муколаю, когда они вышли из юрты.

Понемногу Санан начал есть толкан. Он ел бы и больше, но боялся обидеть стариков. Он знал, что им самим почти нечего есть. Добрый Ак-Сагал, правда, уговаривает не отказываться, но Санан давно уже видит, что до нового урожая ячменя ему не хватит. Да и Алена, жена Ак-Сагала, высокая и худая старуха, косо посматривает на мальчика, когда он берется за толкан.

И все-таки здоровье Санана улучшалось с каждым днем. Молодость брала свое. Он уже замечал вещи, людей. Начал задумываться над тем, мимо чего проходил раньше, не останавливаясь. Он словно додумывал то, что не удалось додумать за время недолгой дружбы с Зими.

Смотрит Санан на убогую юрту и вспоминает, что все здесь сделано руками человека.

Вот в шаале горит огонь, и его добыть догадался человек. Он невидимое делал видимым, из ничего создал тепло. А сколько удивительных вещей в доме Тастак-бая, и все они тоже созданы человеком. Дом его — под крышей, так что самый сильный дождик не попадет в него. И ветер не дует, как в юрте. Когда Санан первый раз попал в этот дом, он чуть было не разбил стекло, пытаясь высунуть голову в окно. И все это тоже сделал человек.

Но почему же в юрте Ак-Сагала, как и в юрте отца, все из дерева, а у Тастак-бая все из железа, стекла, даже золота?

Вот почему Зими и говорил, что беднякам надо собраться в одну семью и работать на себя.

И в самом деле, как весело было бы работать вместе, вместе корчевать! А урожай разделили бы между собой. И Санан, конечно, работал бы не хуже других. Лишь бы ему поправиться!

На следующий день Санан почувствовал себя еще лучше, но и есть хотелось больше.

Если бы не старая Алена, мальчик, наверное, не выдержал бы и поел.

Чтобы заглушить голод, он достал заветный карандаш — все, что осталось у него от Зими, и размечтался о том времени, когда выучится читать и писать, как его умный старший друг.

Потом мальчик попробовал встать. Держась за стены, он даже вышел из юрты и сел на крыльцо.

Солнце не пекло, а только грело, спускаясь к закату. На дальнем берегу Мрас-су стояли стога. По всему видно, что сметаны они давно. Выше по косогору поспевает пшеница, еще выше — полоса сжатой ржи.

Как всегда, река напомнила Санану детство. Наверное, без него ускучей и хариусов стало много больше. Половить бы их сейчас…

Опьянев от воздуха и солнца, мальчик незаметно задремал.

Очнулся он, услышав за юртой чей-то очень знакомый голос.

— Я тебя предупреждала, что в Санане дьявол сидит. Мне не веришь — поверишь Тарам-каму^[20].

Это говорила жена Тастак-бая, Таня. Выйдя из-за юрты и увидя Санана, она остановилась. Остановилась и шедшая с ней Алена. Глаза мальчика и женщин встретились.

И вдруг Санан, почувствовав какой-то необыкновенный прилив сил, встал и твердым, быстрым шагом направился прямо к Мрас-су.

— Смотри! — зашипела Таня. — Больным притворялся, а сам здоров. Как прекрасно шагает.

11

Ак-Сагал решил, что Санан, конечно, погиб. Он чаще, чем всегда, брал свой кай-комус и пел грустные песни:

Тяжело было старику. Очень тяжело. И каждый день пел он о мальчике. Как утренняя заря загорелась мысль усыновить Санана. И вот его нет.

В душе Ак-Сагал обвинял жену. Она не думает о завтрашнем дне, а прошлое легко забывает. Какое хорошее сердце было у мальчика, какая умная голова! Лучше взрослого рассуждал.

На своем веку старик немало видел и немало слышал. Но к словам мальчика он охотно прислушивался. Зими — друг бедного человека, научил его многому. Он рассказал ему о Ленине, и старик, вспоминая Санана, вспоминал и Ленина. И все чаще это имя звучало в его песнях.

Но время стояло горячее. На улицах пусто: все спешат в поле. В другое время Ак-Сагал останавливал бы каждого прохожего и расспрашивал о мальчике. Сам бы пошел по улусам. А сейчас нельзя: хлеб уже созрел. Не вернутся годы, когда мог он работать не уставая, от темна до темна. А этой осенью на уборку одного только когра^[21] вместе с женой потерял пять дней. На втором, где давно созрел ячмень, зерно начало осыпаться.

И на работе Ак-Сагал думал только о Санане.

Закончив первый когра, старики с трудом перебрались, на второй. Но, подойдя к нему, онемели: кто-то выжал весь ячмень, а кобу^[22] развешал на жердях. Пошли к третьему — то же самое.

Кто жал? Кобу висят аккуратно; колоски подобраны в одну кучу.

Всю ночь караулили старики, чтобы поймать вора. Караулили и следующий день. Но никто не пришел.

Осень в этом году выдалась особенно ясная. Небо висело голубое, солнце жгло по-летнему. Пора молотить.

Березы, одетые в золото, беззвучно приветствовали старого кайчи^[23] и его жену. Местами вершины деревьев сходились, и тогда они казались чудесными золотыми воротами, ведущими куда-то далеко-далеко, к счастью.

Старики шли молча, слушая, как под ногами шуршат сухие листья, как из-под них выбегают мыши и бурундуки.

Пальцы старика кайчи сами тянулись к струнам кай-комуса, но его не было. И он пел про себя.

Чем дальше уходили старики в палаты тайги, тем явственнее становились крики птиц, плеск сытой осенней рыбы в реке.

Ак-Сагал прислушивался к знакомым таежным звукам, похожим на музыку. Ах, если бы у него были крылья, чтобы подняться и полететь, как эти соколы.

Но вот старый кайчи насторожился. В привычные звуки врывалось что-то незнакомое. Нет, очень знакомое. Впереди кто-то молотит. Но кто? В этом логу только его пашня. Больше ни у кого нет.

— Кто молотит на нашем когра? — с тревогой спросила и Алена.

— Тише! — шепнул Ак-Сагал и начал подкрадываться, как охотник к добыче.

Старуха последовала за ним. Но и сейчас к их удивлению на пашне никого не оказалось. А ячмень был обмолочен, зерно по-хозяйски собрано и накрыто берестой.

— Видно, жалеючи нас, хозяин горы нам помогает, — заметила Алена.

Ак-Сагал не ответил. Он заметил на току карандаш и тихо, счастливо улыбнулся. Карандаш был знакомый.

Часть вторая ЮНОСТЬ

1

— Тяжелые годы, жена, тяжелые годы!

— Лучше торговли ничего не вижу.

Тастак-бай и Таня разговаривали, сидя на полу, у раскаленной железной печурки.

— Вот сколько сразу забот!

Раньше у Тастак-бая их никогда не было. Если и была, так одна: как бы всю жизнь прожить без забот. И вот они пришли. Нависли над головой, как грозные тучи над таежными падями.

Таня его уговоривает:

— Чего ты беспокоишься? Советская власть тебя не тронула. Живем как будто ничего. И батраков можно держать и торговать можно.

Все это так. Но кто его знает, как она еще обернется, эта торговля. А главное — прошлое. Почти три года прошло с того дня, как расстреляли Гордея и все-таки смертельный страх, как ядовитая змея, нет-нет да и ужалит сердце Тастак-бая. Погда-паш, конечно, не выдаст. Другие сами немного знают. Ну, бывал у него Гордей, заезжал. А что мог сделать Тастак-бай? Не гнать же бандита со двора, когда он с оружием! Тастак-бай и красных хорошо принимал и ни с кем теперь не ссорится. И если б не этот мальчишка Санан, выкормыш Зимина…

Одно утешает Тастак-бая. Люди говорят, что едет в родные места Сергей — сын младшего брата отца. И еще говорят, что будет он главой волости. Большим человеком будет.

Но что делать сейчас?

Когда Тастак-бай вспоминал Санана, ему всегда становилось не по себе. Так и сейчас. Он вздрогнул и подвинулся ближе к горячей печурке.

— Неужели мерзнешь? И так жарко в комнате, — засмеялась Таня.

Но Тастак-бай ее не слушал. Перед его глазами неотступно стоял мальчишка, привязанный к столбу, теперь выросший в крепкого, самолюбивого парня. До чего дожил Тастак-бай! Можно ли было когда-нибудь подумать, что он, один из богатейших людей долины Мрас-су, будет бояться своего бывшего батрака? И что он, Тастак-бай, может с ним сделать? Убить? Опасно. Приручить, как Погда-паша? Невозможно. А так жить нельзя. Сердце подсказывает: встанет Санан поперек дороги. Интересно бы знать, что сейчас делает этот змееныш?

Вниз по березовому логу спускались три воза с сеном.

Дорога блестела, как зеркале, и сани катились легко, подталкивая лошадей.

Березы, покрытые инеем, казались серебряными. Как в старой шорской сказке. Старики говорят, что была такая долина, где все деревья — из чистого серебра…

На заднем возу лежал Ийванчы, бессмысленно уставившись в голубое небо. О чем ему думать? Нужды не видит, заботы не знает.

Зато всю дорогу думал ехавший на первом возу Санан. Любуясь волшебной серебряной долиной, он вспомнил Зими.

Как мышонок из норки, выбежал тогда Санан из дремучего леса. Маленький, беспомощный. Неприветливо встретили его люди. Один только Зими принял его как человека. Вторым отцом он стал мальчику. Много хорошего узнал Санан от Зими. А сколько мог бы узнать, если б его не убили бандиты. Тогда не пришлось бы Санану опять идти к баям. Не нанялся бы он к Карам-баю. Почему это так? Почему баи остались, а Зими погиб?

Мысли Санана перебил какой-то тревожный шум, долетавший из улуса. Юноша подобрал вожжи и заторопил коня.

Ийванчы чуть не скатился с воза, когда его лошадь вслед за первыми двумя перешла на крупную рысь. Хотел было прикрикнуть на Санана, но, услышав крик в улусе, сам взялся за вожжи.

Вот и первые юрты, и народ, столпившийся около них.

Оказывается, бушевал Карам-бай. Стоя посреди улицы, он грозил кулаками высокому парню и кричал:

— Верни мою корову!

Подъехав ближе, Санан узнал Максима, бывшего батрака Карам-бая, жениха Аксиньи. Карам-бай, видимо, кинулся на него, но утонул в пушистом снегу и теперь неистово ругался, стоя у дороги.

Ийванчы несколько секунд молча слушал и смотрел на то, что происходит, наскоро соскочил с воза и побежал на выручку к брату. Вдвоем они смелее бросились на Максима…

Санан тоже спрыгнул с воза и, догнав Ийванчы, одним ударом свалил его в сугроб. А Максим ударил Карам-бая.

Санан никогда до сих пор не дрался. Но сегодня он с каким-то наслаждением напал на Ийванчы. Он колотил его, мстя за постоянное унижение, за всю свою несчастную жизнь.

На улице сразу стало пусто. Завидев драку, люди разбежалась по юртам. На помощь Карам-баю л его брату не двинулся ни один человек. Санан и Максим взглянули друг на друга и почему-то радостно улыбнулись.

Через несколько минут избитые братья, пошатываясь и грозясь, смотрели, как Санан и Максим почти бегом поднимались в гору. Их новенькие лыжи легко скользили по насту.

На перевале Максим спросил:

— Которой дорогой пойдем?

— Левой, — ответил Санан.

Юноши легко понеслись по склону вниз, к долине Мрас-су.

2

Неслыханная весть сейчас же долетела до Тастак-бая.

Он все еще сидел у печки и думал, когда в комнату ворвалась перепуганная Таня.

— Не раздавил Гордей эту змею! — сама по-змеиному зашипела она с порога.

— Кого? — машинально спросил муж.

— Кого? Проклятого Санана!

Тастак-бай вздрогнул.

— Что случилось?

— Вместе с Максимом избил Карам-бая. Что делается на Мрас-су? Что делается в улусах? Разве можно так жить? Ведь он и до нас добраться может. Место глухое, таежное. Кто заступится?

Потемнело в глазах Тастак-бая. Хотел встать и не может. Ноги словно отнялись. Хотел что-то сказать — язык не слушается. Багровый от злости и страха, он весь дрожал, словно плотина, которая вот-вот прорвется.

И в эту минуту в дверь просунула тонкую журавлиную шею преданная старуха-батрачка Карга.

Охая, она вставила и свое слово:

— Слушай, хозяин. Таня никогда не врала. Сам Айна^[24] в Санане сидит. В улусе ходит слух: давно парень на тебя зубы точит. Слишком много знает оборвыш…

И плотина прорвалась.

Тастак-бай рванулся с места, не помня себя, обрушился на старуху.

Таня так и застыла у порога. Давно она не видела мужа таким несдержанным.

На счастье старухи Тастак-бай, бешено метавшийся по комнате, подбежал к окну, мельком взглянул на ворота и сразу же оборвал неистовый крик. Таня тоже бросилась к окну. Во двор входили хорошо, по-городскому одетые мужчина и женщина. Тастак-бай сразу же узнал двоюродного брата Сергея и Софию, его жену. С трудом переводя дух, он поспешил навстречу гостям.

Кажется, никогда не кланялся Тастак-бай так низко, никогда не был так приветлив, как сейчас.

Расцвела и Таня: засуетилась, бегая из комнаты на кухню, из кухни в комнату. На столе появилась медовуха, горячие пироги, блины. Зашумел самовар.

Когда гости согрелись и почувствовали себя как дома, хозяин спросил:

— Далеко держит путь мой брат?

Сергей, полулежа на стуле, самодовольно усмехнулся:

— В волость. Назначен председателем волисполкома.

Тастак-бай от радости так навалился животом на стол, что самовар качнулся, и весело звякнули стаканы.

По этому случаю выпили еще по стакану медовухи.

Сергей заговорил о нэпе, о свободе торговли. Тастак-бай встрепенулся, заговорил о своих планах. Тем временем подоспели пельмени, с пельменями водка. Языки и вовсе развязались.

— Наш род, — торжественно говорил Тастак-бай, — с незапамятных времен знаменит в долинах Томи и Мрас-су. И по богатству и по уму. Ты, тунма^[25], тоже не из рода, а в род. У тебя — светлая голова. Вое в твоих руках, все в твоей воле.

Сергей молча взял левую руку брата своей правой рукой и крепко пожал. Тастак-бай совсем осмелел.

— Как думаешь, тунма, если кто-нибудь будет обижать меня, — не пустишь за меня пулю?

— За тебя, ача^[26], хоть в реку брошусь.

Хозяин крепко поцеловал гостя. Выпили еще по стопочке…

— Проклятый Санан, как колода, поперек моей дороги лежит. Правду говорю: лежит, — начал жаловаться захмелевший Тастак-бай.

— Какой Санан? — заинтересовался Сергей.

— Бандит, вор. Может быть, и убийца. Правду говорю: меня убить собирается.

— А что смотрит сельсовет?

— Ворон ворону глаз не выклюет.

— Правду говоришь, брат?

— Когда слышал от меня неправду?

На следующий день Тастак-бай и его гости водки не пили. С опухшими лицами, желтыми в тусклом свете лампы, они сидели за столом и перекидывались редкими словами. Только ночью, когда все крепко уснули, братья завесили окна темной шторой и разговорились по душам.

— Слушай, ача, — прошептал Сергей, — я сделаю все, чтобы спасти тебя.

— Я только на тебя и надеялся, — признался Тастак-бай. — Но как это сделать? Санан и Максим бегают по тайге? Хорошо! Бегают только бандиты, а бандитов подстреливают, как диких коз. Понятно?

— Понятно, — совсем уж тихо прошептал Тастак-бай пересохшими от волнения губами. Глаза его по-кошачьи заблестели.

Сергей встал и зашагал по комнате.

— Как думаешь, Сергей, — спросил вдруг старший брат, — долго эта власть продержится?

Младший не ответил.

Тастак-бай вкрадчиво продолжал:

— Вижу, тунма, ты стал настоящим большевиком…

— Нет, ача! Волка в деревне не удержишь. Но сейчас жизнь наступила такая, что надо быть умным. Надо видеть, куда легли новые тропы, и выбрать такую, на которой меньше колодника и болот. Я мало пожил той хорошей жизнью, которой жили вы, старшие. Но я помню ее и хочу жить не хуже.

Сергей опустился на стул и задумался.

— Ты, тунма, пошел в наш род. Ты умный и сильный. Коммунист, председатель волисполкома. Тебе хорошо. А мне как?

— Не пропадешь и ты, ача, если будешь держать себя в руках. Побольше было бы таких, как мы с тобой, и мы были бы хозяевами всей долины Мрас-су…

Долго разговаривали братья в эту ночь. Пока не запели петухи.

Тастак-бай под конец совсем успокоился.

Однако спал он плохо. Кто-то большой и сильный положил его, как связанного петуха, на чурку и все собирался отрубить ему голову…

3

Санан и Максим не поверили своим глазам, когда с невысокого обрыва вдруг увидели улус, в котором жил их старый знакомый Чабыс-Самюк. Они не заметили, как прошли добрый десяток километров. Впервые в жизни юноши говорили так задушевно, так искренне. И, пожалуй, впервые чувствовали себя такими свободными и независимыми. Они не вспоминали о прошлом, забыли о том, что их ждет сегодня вечером. Они говорили о радостном будущем — о школе, о возвращении в долину Мрас-су новыми людьми — сильными, грамотными и… сытыми.

Над обрывом они остановились, залюбовавшись неожиданно открывшейся картиной. Справа и слева от улуса тянулся березняк, одетый в серебряный иней. И весь он, как будто зеленым шелком, был расшит веселыми елями. А за улусом стояла одинокая скала и на ней такой же одинокий кедр.

Санан на мгновение вспомнил детство. Кедр показался ему молчаливым ребенком, склонившим над кручей свою кудрявую голову. Он, наверное, тоже засмотрелся на улус, на дымки, похожие на громадных змей, застрявших головами в тесных трубах и беспомощно крутивших длинными хвостами.

В улусе только одна изба. Она принадлежала Самюку. Рядом стояла его же юрта. К ней и направились юноши.

На лай собачонки из избы вышел сам хозяин. Увидев подходивших лыжников, он широко улыбнулся и пригласил их в избу.

— Проходите первыми, — по старому обычаю сказал он.

В избе никого больше не было, и Самюк засуетился, ухаживая за гостями. Те весело оглядывались по сторонам.

В переднем углу стоял невысокий столик, покрытый клеенкой. Над ним висел старый закопченный образ. Стены и полуразвалившаяся русская печь тоже были закопчены. Только у двери, словно отполированные, блестели голые доски деревянной кровати.

Вслед за гостями Чабыс-Самюк посмотрел на кровать и заметил:

— Мы привыкли ночевать в юрте, постель у нас там.

— В наших местах всегда так было, — заметил Санан.

— Мы о постели не говорим, — подхватил Максим, — Нам бы уголок, где можно переночевать.

Хозяин понимающе улыбнулся:

— Я тоже без родителей рос. Все испытал. До двадцати семи лет своим горбом чужим людям богатство копил. А вот когда женился — решил для себя пожить. Но как жить, если ничего нет, кроме рук да головы. Все начинай сначала. Одежду шил сам, дом строил сам. Лучшие годы убил на это, а так ничего и не нажил. Только здоровье потерял.

— В наших местах всегда так было, — повторил Санан.

— Не хотят люди друг другу помогать, — продолжал Самюк. — Лесину два человека поднимут легче, чем один, а поднимают все-таки в одиночку. Тяжело далась мне эта изба.

— Строил бы с кем-нибудь по очереди.

— Предлагал. Не соглашались.

— А вот мы с Максимом свою жизнь сообща будем строить.

— Старым друзьям хорошо.

— Мы не очень старые, — рассмеялся Санан — Нас судьба в драке соединила.

— В драке? — недоверчиво переспросил Самюк.

— С Карам-баем подрались.

— Досыта поколотили проклятого, — подтвердил Максим.

— Жадную собаку всегда полезно побить, — весело отозвался хозяин и неожиданно выбежал на улицу. Санан с Максимом удивленно переглянулись. Но через минуту Самюк уже вернулся с котелком в руках. В избе запахло лапшой.

А еще через минуту появилась женщина в холщевом шабуре. Рядом с мужем она казалась высокой и солидной. Женщина несла деревянные чашки и ложки, сделанные, видимо, тоже самим хозяином.

За ужином Чабыс-Самюк предложил юношам остаться у него до лета.

— На меня работать не заставлю. Через неделю пойдем на охоту. Оружие и припасы дам, провизию тоже дам. Если охота будет удачной, вернете то, что получили. Я не Карам-бай, чтобы скупиться, и не Тастак-бай, чтобы барыши брать.

Санану и Максиму предложение понравилось. И уже на следующее утро хозяин и гости стали готовиться к промыслу.

А когда все было готово, устроили маленький охотничий пир.

На столе появился туесок с самогонкой. Охотники сидели, как полагается на промысле, — кто где хочет: у печки, у стола, у порога.

Хозяйка подносила самогонку каждому большой деревянной чашкой и тихо пела.

Хозяин, выпив, подмигнул молодым приятелям.

— Вы жили у богатых. Наверно, привыкли хлеб есть. А у нас, — вот беда, — его не стряпают. Толканом закусываем. И на охоту толкан берем.

— Это верно, что мы богато жили, — подхватил шутку Максим. — Хлеба много видели. Только есть было некогда.

Санан от души смеялся. Он был счастлив. Никогда до сих пор не сидел он в большой компании, как равный со всеми.

4

Максим и Санан — дети, внуки и правнуки охотников, конечно, умели и стрелять и находить зверя. Но настоящей промысловой охоты они не знали, и для них было большим счастьем, что они пошли с Чабыс-Самюком — одним из лучших звероловов долины Мрас-су. «Где зверь — там он, где он — там зверь», — говорили про него. Казалось, соболи и белки сами выходили ему навстречу.

Охота была удачной, и три друга возвращались домой с хорошей добычей. Санан всю дорогу не сводил глаз с драгоценных шкурок. Он думал, как пойдет в лавку со своей собственной пушниной, как выберет себе новый шабур, рубашку, высокие сапоги. Первый раз в жизни он будет одет по-человечески и будет есть столько, сколько захочет. Первый раз в жизни!

Свой труд, свои деньги, своя одежда, свой хлеб!

А главное — он понял, что сможет жить, не работая на бая.

И всем этим юноша был обязан маленькому, невзрачному Самюку. Маленький, а какой охотник, какой товарищ!

«С человеком сам будешь человеком» — говорили старики. Правильно говорили. Но есть такие люди, как Тастак-бай и Карам-бай. С ними человеком не станешь. С ними, как родился, глядя вниз, так и умрешь, не взглянув вверх. На свете и звери разные и люди разные. Но почему так?

Сейчас над этим вопросом Санан долго не задумывался.

Перед ним на нартах лежали соболи и белки — дорогие, мягкие меха, которые, казалось ему, открывали перед ним дорогу в другую жизнь, дорогу к счастью, к знаниям, к свободе.

У Максима своя дума: продать свою долю пушнины, одеться и пойти искать Аксинью.

А Чабыс-Самюк просто был рад, что помог сиротам. «До седых волос для себя жил, — думал он, — а богатым не стал. Бедным начал, бедным и остаюсь». На пушнину он даже не смотрел. Зато всю дорогу любовался счастливыми лицами своих молодых друзей. Глядя на них, старый охотник, чувствовал себя тоже счастливым и молодым.

До дома оставался всего день пути. Погода стояла мягкая, безветренная. Ночью выпал снег и идти было легко. Лыжи и нарты скользили сами собой. Тихо и пусто в эту пору в тайге.

И вдруг между пихтами показалась чья-то фигура. Это была первая встреча с человеком за все время промысла.

Охотники присмотрелись.

— Муколай! — радостно крикнул Сакан и хотел броситься на шею старого друга. Но остановился, заметив странное выражение его лица.

Муколай ничего не говорил, не улыбался, как всегда.

Он молча сел на пень, вынул из кармана знакомый Санану нанчык^[27] и протянул охотникам. Те, тоже молча, закурили и уселись на своих нартах.

— Какие новости, Муколай? — спросил Чабыс-Самюк.

— К вам навстречу пошел, — начал он, не поднимая глаз. — Плохие новости. Санана и Максима арестовать хотят, с ружьями ждут.

— Кто? — испуганно вскрикнул Самюк и уронил трубку в снег. Лицо Максима сразу почернело. И только Санан не удивился, словно ждал этого.

— Из волости приехали, — продолжал Муколай.

Максим, не слушая, заговорил ни к кому не обращаясь:

— За какие грехи нас мучают? Кажется, никого не убивали, не воровали.

— В улус не заходите.

— Почему не заходить? Мы не разбойники, не бандиты…

— Не заходите. Плохие слухи ходят.

Максим соскочил с нарты, поднял оглоблю и двинулся на невидимого врага. Муколай загородил ему дорогу.

— Не пущу, Максим. Сердись не сердись.

— Ребята, — заговорил, наконец, и Чабыс-Самюк. — В улус в самом деле заходить не стоит. Пушнину я спрячу, придет время — возьмете. А пока идите назад в тайгу, в нашу избушку. Я потом приду, провожу вас к старику Корнею. Он мне родственник. У него вам хорошо будет. Служащие из волости к нему непойдут: далеко. А если вздумают пойти, я к вам раньше попаду: для — них дневной переход, а я за полдня добегу.

— Нет, за что арестовать? Что мы сделали? — упорствовал Максим.

— Время такое, что не поймешь, — сказал Самюк. — Ждать надо! Придет правда и в горы.

Охотник опростал нарты Санана и Максима, перегрузив пушнину и ружья на свои нарты. Передал юношам остатки толкана и мяса. Те молча повиновались.

— Служащие из волости задумали убить Санана, а Максима посадить в тюрьму, — снова заговорил Муколай. — Об этом знаем только я да Ак-Салай, больше никто: ни человек, ни собака. Вас считают бандитами. Еще скажу по секрету: остерегайтесь Погда-паша.

Наступило молчание.

— Однако, пора идти! — поднялся с нарт Чабыс-Самюк. — Не унывайте, друзья. Придет правда!

Охотники крепко пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны: Чабыс-Самюк с Муколаем — по дороге к улусу, Санан и Максим — назад в тайгу.

5

Шумно горели кедровые дрова. Огонь ярко освещал веселые лица молодежи, собравшейся в полукруг у шаала.

У них не было ни гармошки, ни даже комуса. Но молодежь умеет веселиться и без музыки. Парни и девушки обменивались шутками, рассказывали веселые истории. В перерывы перебрасывались картофельной шелухой.

Какая-то девушка хорошо прицелилась и попала Ак-Салаю прямо в лоб. Тот, выхватив из золы целую картофелину, запустил ее в меткого противника, но промахнулся.

Девушки громко захохотали. Тогда на помощь Ак-Салаю пришли друзья. За девушку заступились подруги. Началась шутливая, веселая и шумная свалка.

В темноте никто не заметил, как в юрту проскользнули две тени и стали на сторону девушек. Париям пришлось отступить.

— Стой! Кто это? — раздались голоса.

— Свету! Свету! Кто здесь?

Девушки выбежали на улицу и принесли несколько сухих поленьев. Огонь ярко вспыхнул, и все узнали Максима и Санана.

Удивленная молодежь радостно окружила беглецов. Посыпались вопросы. Санан охотно рассказывал о лыжных переходах по тайге, об удачливой охоте.

Взволнованный Ак-Салай шептал ему на ухо:

— Саман! Чем вы провинились? Чем обидели советскую власть? За что вас хотят арестовать?

— Советская власть тут не причем, — также тихо ответил юноша. — Кто сидит в волисполкоме? Брат Тастак-бая. Кто в сельсовете? Брат Карам-бая.

— Правильно! — согласился Ак-Салай. — Сергей первым делом убрал Макара и поставил на его место Ийванчы.

Понемногу шум утих, и утомленная молодежь начала расходиться. Остались только Ак-Салай с Муколаем и гости.

— Как же теперь быть, Санан? — спросил Муколай.

— Не знаю. Думаю, что Ленин пришлет к нам нового Зими, и тогда мы ему все расскажем. А пока… — Санан крепко ударил кулаком по колену. — Вы слышали, что милиционер увел Чабыс-Самюка в волисполком?

— Как? — переспросил, не веря себе, Муколай.

— Увел! — подтвердил Максим.

Санан, немного успокоившись, досказал:

— Это из-за нас его повели. За то, что ходил с нами на охоту, помог сбежать…

— Голову сверну Сергею! — крикнул горячий Ак-Салай.

Муколай молча погрозил кулаком.

— Нет, ребята! — охладил их Санан. — Нас все равно запутали, а вас зачем путать? Мы и без вас сделаем.

— Зачем обижаешь?

Санан усмехнулся: долгим, пытливым взглядом осмотрел друзей и серьезно сказал:

— Я так и думал. Мы для того и пришли, чтобы проверить вас. Будете меня слушаться?

— Будем! — дружно ответили ребята.

— Даете клятву?

— Даем!

— Тогда пойдемте все вместе.

Через несколько минут от юрты отделились четыре легких тени и одна за другой утонули в сумраке тайги.

В далеком небе ярко горели звезды. От мороза звонко потрескивали деревья.

Юноши бесшумно бежали берегом реки.

Дом волисполкома стоял возле самой Мрас-су, в стороне от улуса. Немного не доходя до него, Санан оставил своих спутников в кустах, а сам пошел, на разведку.

Ему повезло. Заглянув в окно, юноша увидел Чабыс-Самюка. Старик стоял перед столом, за которым сидел Сергей. Председатель волисполкома стучал по столу кулаком и что-то кричал.

Санан рванулся было к двери. Но скоро одумался. Нельзя терять голову. Надо выждать. И действительно, Сергей скоро встал, нервно накинул на плечи пальто, сунул в карман наган и повел старика в амбар. Санан спустился с завалинки и побежал к товарищам. Говорить он ничего не стал, а просто махнул рукой.

У амбара, стоявшего шагах в двухстах от исполкома, послышалось звяканье ключей. Сергей спустился с крыльца, завернул за угол, но ребята мигом схватили его. Санан пригрозил ему кулаком, и председатель волисполкома покорно отдал наган и ключи.

Заговорщики быстро открыли амбар, освободили Чабыс-Самюка и втолкнули на его место Сергея. Снова звякнули ключи.

— Замерзнет, отпустите человека, — попросил Самюк.

— Ничего. Ночь просидит — не замерзнет, а завтра умнее будет, — громко ответил Санан и приказал всем двинуться назад.

— А ты зачем остаешься? — спросил Муколай.

— Помните свое слово? Обещались меня слушаться? Еще не все сделано. Идите, я скоро вас догоню.

Ребята нехотя повиновались. Медленно, то и дело оглядываясь, один за другим спустились к реке. Проводив их глазами, Сатан несколько раз обошел вокруг амбара, потом подошел к двери, отомкнул и негромко сказал:

— Слушай, Сергей! Мы не бандиты, и мы тебя не тронули. Не трогай и ты наших друзей. Тронешь — хуже будет. Второй раз живым не выпустим. Слышишь?

— Слышу, — глухо ответил пленный.

Санан приоткрыл двери и с размаху бросил в темноту амбара ключ и наган.

Вслед затем Сергей услышал, как скрипнул под лыжами снег…

Ровно в десять утра председатель волисполкома вошел в свой кабинет. Там его, как всегда, уже поджидал делопроизводитель — широколицый, плечистый Ийванан.

— Товарищ председатель, когда прикажете собрать отряд для преследования бандитов?

— Не надо! — вяло отмахнулся Сергей. — Слишком много шуму. А у бандитов везде свои люди. Надо отобрать особенно надежных людей. Дайте мне список, я его просмотрю сам. И прошу вас держать это в самом строгом секрете.

6

У шаала сидела девушка и грустно смотрела на пламенеющие угольки: это все, что осталось от огромного кедра, который еще недавно стоял у юрты — один среди молодых, веселых пихт. Девочкой она любила играть под ним. Строила шалаш, в котором все было, как в настоящем охотничьем жилище, вплоть до кочерги, лежавшей у кострища. Девочка играла, а могучий кедр над игрушечным шалашом лениво покачивался от ветра.

А сколько прекрасных, тяжелых шишек пряталось в его длинной, густой хвое!

И вот старый друг высох. Весной отец срубил мощное дерево, разрезал его на двухаршинные чурки и перенес к юрте. Потом расколол на тонкие поленья, и Анюта подтаскивала их к шаалу, разжигала берестой. Поленья горели весело и шумно…

Но вот от огромного кедра остались одни угольки…

Девушка смотрит на остывающий пепел, и ей начинает казаться, что скоро она сама догорит так же, как догорело любимое дерево.

«Высохну и замолчу, как эти угольки», — думает она.

Детство Анюты было невеселым и грустить ей приходилось часто. А теперь, когда умерла мать и они остались со стариком Корнеем только вдвоем, девушке стало совсем тяжело. Отец после смерти матери сгорбился, еще больше поседел и, когда остается дома, целыми днями поет унылые песни. Эти песни, как игла, прокалывают сердце. Особенно одна:

Слушая ее, девушка отворачивалась в сторону и плакала. Почему она не родилась мальчиком? Род отца не умер бы, люди звали бы ее отцовским именем.

И в памяти девушки снова оживают недавние черные дни…

Все выше поднималось солнце над горными хребтами, все отвеснее падали на землю его лучи. Начал таять снег. Зашумели речки. Прилетели скворцы. Все кругом пело, смеялось и радовалось.

Одна Анюта не радовалась. Она видела, как вместе со снегом таяла мать. Видел и отец. Но молчал. Он почему-то боялся заговорить об этом с дочерью.

А мать все чаще гладила Анютину голову, целовала ее задумчивые темные глаза.

— Почему не играешь, Анюта? Сходи на гору, там бурундуков много. У отца хороший лук и легкие стрелы. Вот растает снег — колба вырастет, кандык поспеет…

А когда ложбина и луга начали покрываться фиолетовым ковром молодой зелени, мать вовсе слегла. Корней собрался было за шаманом, но больная покачала головой.

— Не надо. Теперь не поможет.

К вечеру ей стало совсем плохо. Она позвала дочь и с трудом сказала:

— Отца не бросай, Анюта. Он твой родитель, он тебя выкормил.

Это были ее последние слова.

Дверь открылась, и в юрту вошел Чабыс-Самюк. Анюта быстро встала, приветствуя гостя. Тот внимательно посмотрел на отца и дочь, поздоровался, сел на скамейку у шала и молча закурил.

— Брат, почему молчишь? — спросил хозяин.

— Пришел с хорошей новостью, но увидел только тебя и Анюту. От вашего горя язык отнялся.

— Говори, говори. Может быть, от хороших известий и нам легче будет.

— Хорошая новость: сын Зими приехал, казенную лавку открыл. Пушнину будем ему продавать, там же будем одежду и хлеб покупать. Очень выгодно, говорят. Сам Зими рассказывал. Даже в долг будут давать.

— Этот долг моей жене голову съел, дочь… — Старик спохватился и прервал речь.

— Куда денешься, без долга не обойдешься.

— Платить тяжело. Последнюю силу отдаю Тастак-баю. Прибавка с каждым годом увеличивается.

— В казенной лавке прибавки не будет, я хорошо знаю. Сколько взял, столько и верни.

— О-о! Это, действительно, хорошая новость. Если будет так — шорец отдохнет.

— Сын Зими неправду не скажет.

— Ему почему не верить, его отец правдивый человек был… Какие еще новости принес? Погда-паш мне говорил, будто бандиты Карам-бая избили.

— Какие бандиты? Такие же, как мы с тобой, — Максим да Санан. Карам-бай сам на Максима напал, а Санан заступился.

— Ай-ай! — покачал головой Корней. — Вы живете среди людей, привыкли не бояться. А мы как дикие звери: слово вымолвить боимся перед баем.

— Раньше все боялись. Это молодежь храбрая стала. Никого не боится.

— Это хорошо. Но почему они против власти пошли? Ты мне сам говорил, что новая власть пришла, хорошая власть…

— Они против власти не пошли. Нет, этого не скажешь. Они против баев пошли. Советская власть тоже против баев. Это Сергей, брат Тастак-бая, выдумал, что Санан с Максимом бандиты. Наверное, его брат подучил.

— Так, так, это может быть.

— Сергей и меня арестовал, в холодный амбар закрыл. Спасибо Санан с Максимом освободили.

— Смотри, что делается.

— Об этом я и пришел с тобой потолковать… — Самюк взглянул на Анюту.

Та поняла и вышла из юрты. Неприлично девушке слушать, когда старшие решают большое дело.

За пашней на опушке леса горевала кукушка: ку-ку! ку-ку! Словно она потеряла кого-то очень дорогого. Анюта бросила абыл^[28], села на пень и заплакала. Ее черные косы двумя огромными змеями упали на грудь.

Корней тоже оставил абыл и подсел к дочери.

— Перестань, Анюта. Мать слезами не вернешь. Я, ты знаешь, совсем маленьким остался без матери, без отца. Однако осилил горе: земля стала моей матерью, небо — отцом. Все люди умирают. А пока мы живы — надо жить. Для тебя только еще утро настает. Впереди длинный солнечный день. Я доживаю свой век и ни разу не плакал.

— А твои песни, отец? Их слова — те же слезы.

— Я пою обо всем, Анюта. О Мрас-су пою, о Кара-таге пою. Пою о горе народном. Не я виноват, если у нас много горя. А тебе чего плакать? У тебя есть отец, который не даст тебя в обиду. Есть очаг, у которого согреешь душу. Да и жизнь у тебя будет не та, что у нас.

Анюта в первый раз слышала такие горячие слова. Ничего не ответив, она только крепче прижалась к старику.

Им обоим захотелось немного помолчать.

Снова закуковала кукушка, и снова стало тихо в тайге.

— Ой, дочь, кто-то идет.

— Кто? — испуганно спросила Анюта и подняла голову:

— Кажется, те, о ком говорил Самюк, — Санан и Максим! Вымой-ка лицо и руки.

Девушка послушно побежала к реке.

Как приятна холодная вода! Умывшись, девушка словно впервые увидела перед собой пестрый цветочный ковер, серебристые кусты цветущей черемухи. И как весело кукует кукушка!

Сердце Анюты билось так сильно, что она сама слышала его стук.

— Санан и Максим! О них так много говорили сейчас в улусах!..

Неловко поздоровавшись с гостями, девушка смутилась и убежала к большому кусту черемухи. Знакомый с детства аромат цветов понемногу вернул ей спокойствие. Она раздвинула ветки и взглянула на отца и юношей. Те разговаривали, как старые друзья. И это почему-то было приятно Анюте.

Вернувшись на пашню, она спокойно взялась было за работу, но Санан взял у нее абыл и сильными, привычными руками глубоко вогнал его в землю. Он, будто играя, поднимал и разбивал твердые глыбы целины.

Максим последовал примеру друга и взял абыл старика.

Отец с дочерью несколько минут молча наблюдали за их работой. Затем Корней подошел к юношам и протянул руку за абылом: неловко заставлять гостей работать. Но Санан и Максим не отдали мотыг.

Тогда Анюта сходила домой и принесла еще две. Так начался напряженный, но веселый труд четверых. Никто не говорил, не смеялся. Только Максим временами весело покрикивал:

— Давай! Давай!

7

Уставший за день Корней дремал, сидя на бревне.

Анюта варила перед юртой лапшу. Ее матовое лицо раскраснелось, глаза сияли. За эти два-три дня ока привыкла к юношам, словно знала их несколько лет.

А они сидели на пороге и молча следили за ней.

— Таких глаз я еще не видал! — шепнул Санан Максиму.

— А лицо?

— Хороша.

— Она все время смотрит на тебя. Ты ей нравишься. Хорошая пара!

В эту минуту Анюта прикрыла глаза ладонью, вглядываясь вдаль.

— Уходите за юрту! — испуганно шепнула она. — Погда-паш идет.

Санан и Максим нехотя повиновались.

И как раз вовремя. Коренастая фигура Погда-паша уже мелькала среди ближних пихт.

Девушка, подавив волнение, поставила у шаала скамейку и предложила гостю сесть. Погда-паш подозрительно оглядел юрту, потянул носом, как собака, воздух. Вынул кисет и протянул хозяину.

— Новый табак, старик.

— Наверное, с большого места, с Томазака?

— С Томазака, — ответил Погда-паш.

Он разговаривал неохотно. Его маленькие глаза, пытливые и злые, все еще бегали по углам юрты. Немного оживились они лишь тогда, когда посланец Тастак-бая заметил беличьи шкурки.

— Нынче, наверно, много добыл. Вся юрта белкой пахнет.

— Куда мне старому. Прошло время. Раньше бы.

— Таких, как я, ты и сейчас в карман посадишь.

— Не то, не то. Силы не стало.

Корней вздохнул и, чтобы прервать неприятный разговор, обратился к дочери:

— Лапша готова?

— Сейчас будет, — ответила девушка.

— С дороги Погда-паш, наверное, есть хочет. Подай!

Анюта достала с полки деревянную чашку, ложку и пошла к костру, на котором давно уже кипела лапша. Погда-паш принялся за еду, сидя на том же месте у шаала. С лапшой он расправился в две-три минуты. Облизал чашку и возвратил девушке, плутовато взглянув на нее.

— Какие новости в больших местах? — поинтересовался хозяин.

— У вас нынче должно быть больше новостей.

— Какие у нас новости…

— Говорят, в ваших местах бандиты появились.

Анюта вздрогнула и села ближе к собеседникам.

— Ты, старый охотник, должен знать, — продолжал Погда-паш.

— Если были бы, — знал бы, — спокойно отозвался Корней.

Девушка перевела дыхание и опустила просиявшие глаза.

Но Погда-паш не отставал.

— В улусе говорят: и Санан и Максим — оба в ваших местах живут.

— Может быть, и живут. К нам не заходят.

Тогда Погда-паш обратился к девушке.

— Наверное, Анюта видела?

— Девушка никуда не ходит, — ответил за нее отец. — Мать умерла, в юрте дела много.

Гость замолчал, но продолжал в упор смотреть на девушку. Он, видимо, любовался ею. Анюта поднялась и прошла в дальний, темный угол. Тогда Погда-паш резко повернулся к старику.

— Ну, Корней, надо долг платить. Торговец больше не ждет.

— О каком долге говорит Погда-паш? — тихо сказал старик, следя глазами за дочерью.

— Забыл? А в прошлом году не брал? — почти крикнул гость.

— Уплатил. К сроку уплатил.

— А прибавку забыл?

Корней опустил голову. Погда-паш вскочил с места и стал подсчитывать белок, повторяя одно и то же: «С вами добром разве можно говорить?»

Старик молчал, Анюта впилась в гостя гневными глазами. Лицо ее пылало.

Закончив подсчет, Погда-паш спрятал пушнину в мешок и снова сел на свое место, ворча:

— Еще девять белок не хватает.

Разговор больше ее клеился. Анюта подошла к широкой скамейке у шаала и легла вниз лицом на кошму. В юрте стало еще тише. Посидев еще немного, легли и Корней с Погда-пашем.

Утром Погда-паш даже отказался от еды. Поднявшись со скамейки, на которой спали, он схватил мешок с пушниной и вышел, не сказав ни слова на прощанье.

Корней, низко опустив голову, стал набивать трубку табаком. Он, казалось, ничего не видел и не слышал.

— Как теперь жить будем? — шептал старик.

И вдруг Анюта звонко рассмеялась.

Отец удивленно взглянул на дочь. А она выбежала на улицу и скоро вернулась с беличьими шкурками. Весело бросила их к столу.

— Как? Погда-паш разве не взял?

— Не такой он человек, чтобы не взять, — снова рассмеялась Анюта. — Я просто вчера вечером вместо белок положила мох.

— О-о, дурочка! — застонал старик. — Погубила мою голову. Тастак-бай теперь нас обоих съест.

— Не бойся, отец. Санан говорит: теперь другие порядки. Прибавку нельзя брать.

— Ты еще мала, — рассердился отец. — Куда при нужде пойдем? После этого Тастак-бай и соли не даст.

— Сельсовет лавку строит. Там все будут продавать.

— А кто в этой лавке торговать будет? Он же будет — Тастак-бай.

Девушка не нашлась, что ответить.

— Яйца курицу не учат, — не то строго, не то ласково сказал отец, собрал брошенные шкурки, сложил в мешок и пошел вслед за Погда-пашем.

— Идут! Поднимайся, толстяк! — тормошила Таня Тастак-бая. Сама она то бралась за пушистые волосы, то кидалась приводить в порядок комнату.

Толстяк поднялся с полу, бросил подушку на койку и тоже взялся за расческу. Торопливо пригладив растрепанную голову, подтянул ремень, одернул полы рубашки.

— Ты говорила не приедут. А вот они! — торжествовал Тастак-бай, выходя навстречу Сергею. А тот шел медленно, степенно, как полагается большому человеку в сопровождении жены и доброго десятка приближенных.

— Софья похорошела, — на ходу подхватила Таня.

— Жена головы мрасских долин.

— А Леонид совсем мальчик.

Взволнованные супруги не слушали друг друга. Каждый говорил свое.

Тем временем ребята Тастак-бая уже открыли ворота. Посыпались приветственные возгласы. Тастак-бай заметил, что к щелям тесовой ограды прильнули десятки черных глаз, наблюдавших за торжественной встречей братьев, и еще больше надулся.

8

Наговорив друг другу кучу любезностей, хозяева и гости пошли в комнаты. Тастак-бай шагал сзади, громко, нараспев повторяя: «Госта пришли, дорогие гости!».

Перед тем, как закрыть за собой двери сеней, он еще раз взглянул на щели ограды.

Никто не заметил, как хозяйка успела достать и подать медовуху.

— Наверное, пить захотели, выпейте кваску, — предлагал Тастак-бай.

Мужчины выпили и сразу же заговорили, Софья морщилась, делая вид, что не умеет пить, и Таня вертелась около нее с кружкой, пока, наконец, не уговорила гостью. Кружки оказались достаточно, чтобы и Софья присоединилась к общему разговору.

Душой шумной компании, как всегда, был Тастак-бай. Он, не уставая, сыпал тосты и за Сергея, сына Карола, представителя знатнейшего рода Северной Шории, а ныне главу волости, и за его достойную жену Софию, представительницу не менее знатного рода с Нижней Кондомы, и за Леонида, ближайшего помощника и секретаря Сергея, внука и правнука лучших охотников Нижней Мрас-су, и за Ийванана, молодого работника волисполкома, представителя трудящихся масс Северной Шории.

Сергей развалился в кресле и громко хохотал. Ийванан плясал. Только Леонид, узкогрудый, всегда чем-то недовольный, молодой человек, сидел молча. Он выпил всего одну кружку и неторопливо, с брезгливым выражением лица, ел коврижку.

Сергей не любил Леонида, но сейчас не обращал на него внимания, весело наблюдая, как старший брат то приставал к женщинам с поцелуями, то уговаривал мужчин:

— Ешьте, моя жена стряпать мастерица.

Чем дальше, тем веселее и смелее становились гости: кто-то вслед за Ийвананом пустился в пляс, кто-то запел, кто-то расхвастался, не замечая, что его никто не слушает.

— Ты, словно красная девица, — кричал Сергей Леониду и подмигнул хозяйке.

Таня поняла и подошла к чопорному гостю со стаканом водки. Она почти насильно влила ее Леониду в рот.

— Молодец Таня. Так и надо поступать с церемонными.

Когда захмелел и Леонид, Тастак-бай выбрал момент, чтобы незаметно поговорить с братом.

— Как дела, Сергей? Все еще не удалось поймать бандитов?

— Нет, ача. Сейчас этого нельзя. Народ кое-что понимать стал. По-другому действовать надо. Что слышно от Погда-паша?

— Пока ничего не выходит. Эти дьяволы прячется в лесу как белки.

— Плохо дело. Поговори с Погда-пашем еще раз. Обещай побольше всякого добра. Он человек, кажется, верный.

— За него я не боюсь. Косой только, стреляет плохо.

— Раза два промахнется, в третий попадет…

Братья разом оборвали разговор. В комнату вошел незваный и нежданный гость.

Сергей толкнул Тастак-бая в бок и, пошатываясь на нетвердых ногах, шагнул к вошедшему.

— Товарищ Зимин! Какими судьбами! Очень рады вас видеть.

— Лучшего гостя желать не могу, — засуетился Тастак-бай. — Таня, встречай товарища Зимина.

Все, кто был в комнате, окружили молодого человека, наперебой уступая свое место.

Зимин, без труда заметил, что хозяева встретили его чересчур уж любезно. Не укрылось от его взгляда и некоторое замешательство при его появлении. Но сразу же уйти было неудобно и пришлось выпить один за другим два стакана медовухи. Таня поставила третью.

Молодой человек почувствовал легкий шум в голове и ему вдруг вспомнилась сказка о богатыре, околдованном в подземном царстве злыми шибелдеями. Богатырь совсем было поддался чарам и наверное погиб бы, если бы не соловьиная песня. Стоило запеть крылатому кайчи, и чары потеряли силу.

Зимин невольно прислушался. Соловья, конечно, не было, но за окном по-весеннему задорно перекликались скворцы, где-то за рекой тревожно куковала кукушка.

Отставив стакан, он начал наблюдать за гостями и хозяевами.

Леонид стоял у зеркала и расчесывал волосы. Его белые, гибкие пальцы напомнили Зимину чопорных уездных барышень, которых он встречал, бывая в Кузнецке, и от этого ему стало еще больше не по себе.

Улучив удобную минутку, молодой человек поднялся из-за стола и незаметно вышел.

На улице птичий гомон был слышнее; пахло горьковатым дымом очагов, сосновой смолой, цветами. Михаил облегченно вздохнул. Вышел за улус, постоял на обрыве у реки и пошел в сторону Крутого лога, где был похоронен отец.

Торжественно-спокойно шумели березы и сосны. Молодая, еще клейкая зелень ослепительно блестела под солнцем. Вверх по логу поднималась мягкая тень проплывавшего в небе облака.

С каждым шагом лог становился круче и красивее. Но чем дальше уходил Михаил от улуса, тем тревожнее билось его сердце. Здесь, в тайге, он особенно отчетливо рисовал себе образ отца и особенно остро переживал тяжесть утраты.

…До могилы оставалось совсем недалеко, когда внезапный треск в кустах остановил Зимина. Он насторожился, но сейчас же ускорил шаг и успел заметить, как два оборванных шорца выпрямились над могилой, затем, услышав его шаги, бросились в кусты и пропали из виду.

Что они здесь делали? Может быть, вскрывали могилу? — мелькнуло в голове.

Охваченный гневной дрожью, Михаил в бешенстве кинулся вперед, но найти никого не мог.

Придя в себя, он вернулся к могиле и застыл от изумления. Она была засыпана свежими, только что сорванными цветами.

— Товарищи! — взволнованно крикнул Михаил вглубь тайги. — Друзья!

Но ему откликнулось только эхо.

9

Горная речка ревела, неистово прорываясь к Мрас-су. В узкой долине стоял несмолкающий грохот, волны со страшной силой бились в берега. Но это не мешало старому охотнику работать. В руках Чабыс-Самюка бились два огромных ускуча, только что пойманных на удочку.

«Мустаг начал таять» — подумал он, свертывая удочку и отправляясь дальше. Через пятнадцать-двадцать минут Самюк увидел пятистенный дом Тастак-бая, стоявший особняком от ветхих юрт. Окна его были ярко освещены. На улице около них вертелись какие-то фигуры. Издали они показались охотнику сказочными, чудовищными… Но вот одно из них отделилось от других, заплясало, заиграло на гармошке и запело человеческим голосом. И в ту же минуту кто-то широкой ладонью закрыл глаза Самюка.

— Кто? — вздрогнув, спросил охотник.

Шутник рассмеялся, и Самюк узнал старого друга Муколая.

Первым делом Самюк угостил приятеля хорошим пинком, но тот нисколько не обиделся и весело спросил:

— Слышал, Самюк?

— Что?

— У Тастак-бая гости. Нарядные.

Охотник не ответил. Он только махнул рукой и предложил зайти вместе с ним к Ак-Сагалу. Муколай согласился и зашагал вслед за охотником по грязной улице.

— Какая тонкая! — вслух удивился Муколай, — даже тоньше Тани.

Чабыс-Самюк поднял глаза. Навстречу шла молоденькая женщина. Ее талия действительно была тонка, как у пчелы.

За женщиной шел уже знакомый охотнику Сергей, а за Сергеем важно вышагивал бледный Леонид. Их догонял длинный, широколицый парень с винтовкой в руках.

Все, кроме парня с винтовкой, были в самом деле одеты очень нарядно. Чабыс-Самюк и Муколай впервые видели такие костюмы, такие сапоги и ботинки. Даже Тастак-бай и его Таня одевались беднее. Правда, знающие люди говорят, что у них в сундуках тоже много дорогих вещей, и когда они бывают в Томазаке, то наряжаются по-купечески. Но здесь они ходили проще.

— Знаю только председателя волости Сергея, остальных не знаю, — шепнул Самюк на ухо Муколаю, отходя в темноту.

— Я всех узнал, — ответил тот. — Рядом с Сергеем жена Софья, белый парень — секретарь волости Леонид, парень с ружьем — делопроизводитель Ийванан…

Ак-Сагал сидел дома один. Увидев друзей, он легко поднялся им навстречу, предложил табаку. Гости в свою очередь угостили его своим. Скоро вошла и хозяйка. Она подала толкан с абырткой, и Самюк с Муколаем, отложив трубки, с удовольствием принялись за еду.

— У Тастак-бая гости, видать, — заметил Чабыс-Самюк, поднося ко рту ложку с толканом.

— Слышал, но смотреть не выходил, — отозвался Ак-Сагал.

— Сильно нарядные: мне стало стыдно в своем шабуре.

— Все купеческие сыновья да дочери.

— Тот, кто ходит с ружьем, говорят, сын небогатого человека.

— Это широколицый? У него, верно, отец не торговал и людей не нанимал. Но не бедно жил, имел свое хозяйство.

— Не могу больше терпеть, — загорячился Муколай. — Пойду с Сергеем ругаться. Зимин говорил: «время богатых прошло». А почему Сергей руку Тастак-бая держит? Сам такой же…

— Надо быть осторожным, — перебил Ак-Сагал. — Сгоряча нельзя поступать. Надо подождать человека из города.

Муколай вскочил с места.

— Пока человек из города придет, от Санана с Максимом одни кости останутся. Надо всем собраться вместе, пойти к Сергею и выгнать его, чтобы духу его здесь не было.

— Так не выйдет, Муколай, — возразил Ак-Сагал. — Ты еще молод, нигде не бывал, ни с кем дела не имел. Хорошими словами нужно разговаривать.

— Здесь сын Зимина есть. С ним надо поговорить, — предложил Самюк.

— Вот это дело говоришь! — радостно воскликнул Ак-Сагал. — Идите, поговорите с ним.

Муколай и Самюк тут же договорились отправиться к Зимину завтра рано утром.

— А теперь слушайте: я расскажу вам сказку, — предложил Ак-Сагал и снял со стены кай-комус.

Гости обрадовались, расселись поудобнее у шаала и закурили.

Ак-Сагал ударил по струнам.

10

После долгих скитаний Санан решил вместе с Максимом отправиться в родные места к вершине глухого ручейка. Устал ли он от бродячей жизни, соскучился ли по родине, но какая-то настойчивая сила тянула его туда, к тихим омутам, к ветхой юрте у исполинских кедров. Он думал остаться там на лето и дождаться человека из города. А может быть, они с Максимом наловят побольше рыбы, высушат ее и сами отправятся в город на поиски того человека…

И юноши пошли. Идти знакомыми тропами было легко. Вера в будущее прибавляла силы.

— Максим, откуда берется этот свет? Солнца нет, а светло…

— Это не простой свет, наверно. Где-нибудь камень-самоцвет есть.

— Вот он и освещает нам дорогу.

Санан и Максим спускались в долину Мрас-су. Солнце еще не взошло, а в долине действительно было светло, как днем.

Над Мрас-су стоял густой туман.

— А не пойти ли нам, — неожиданно перебил разговор Максим, — к молодому Зими и спросить его, зачем нас гоняют по тайге? Он, наверное, тоже Ленина знает. Может быть, от Ленина пришел…

— Нам Сергею на глаза попадаться нельзя. Забыл, что рассказывал Муколай? Ты думаешь, Тастак-бай раздумал убить нас? Никогда не забудет. Это волк, который сначала отобьет овец от стада, а потом зарежет.

Говоря это, Санан не думал, что он так близок от истины.

Из-за кустов грянул выстрел. Юноша схватился за плечо, остановился, затем медленно опустился на мох. Тогда раздался второй выстрел! Максим, не добежав до друга, упал лицом вниз. Опомнившись, он поднял голову и спросил:

— Санан, ты жив?

— Жив, друг.

— Если есть силы, повернись ко мне.

Санан поднялся.

— Я нашел свой угол, Санан. А ты силу имеешь?

— Я только сейчас ее набираю. Вставай, идем! Ведь ты мужчина, Максим. Вставай! Мы еще не дошли до места!

Но юноша не договорил. Вскрикнув от острой боли, он потерял сознание.

Когда Санан пришел в себя, боли он уже не чувствовал. Рана была, очевидно, легкой, но от потери крови кружилась голова и туманились мысли. Только увидев кровь на шабуре друга, Санан понял, что произошло. Он тихо подошел к Максиму, поднял похолодевшее тело, крепко обнял. Затем также тихо опустил на окровавленный мох и, покачиваясь, в полузабытьи запел:

Казалось, песня с каждым словом восстанавливала силы юноши. Голос его становился тверже, увереннее. А кончив петь, он в последний раз склонился к погибшему другу и осторожно вынул из-за его окровавленного голенища острый охотничий нож — их единственное оружие.

С ножом в руках юноша выпрямился во весь рост, повернулся лицом к темневшему вдали Кара-тагу.

— Слушай, Кара-таг! Слушай, Мрас-су! Максим был зоркий сокол, а я слепая сова, когда останавливал его горячую руку. Но теперь мои глаза открылись. Мою руку остановить будет некому. Клянусь тебе, Кара-таг!..

11

Изумленный Санан остановился на пороге, не в силах сделать дальше ни шагу: перед ним стоял прежний Зими. Тот же рост, то же лицо, те же волосы, те же глаза — ласковые, веселые, с искорками. И себя Санан почувствовал прежним мальчиком. Будь хозяин дома постарше, он бросился бы к нему на шею, расплакался и рассказал все-все, но перед ним стоял такой же юноша, как он сам; никакого шрама на его лице не было… А главное, как он поймет Санана, который по-русски знал не больше сотни слов?

Молодой Зимин сам пришел на помощь.

— Кажется, Санан? — спросил он по-шорски и улыбнулся.

Санан обрадовался.

— Ты, однако, сын Зими? Угадал?

— Угадал, — опять улыбнулся юноша.

— Тогда я от тебя не уйду. Пусть убьют, но не уйду.

Твой отец меня сыном называл. Он мне был отцом, а ты братом будешь. Я не зверь, чтобы в лесу жить, я человек. Если не считаешь братом, — расстреляй или выдай Сергею и Тастак-баю.

Голубые глаза Михаила вспыхнули и гневно и ласково. Он обнял Санана, усадил на диван, и тот, заикаясь и путая слова, глотая слезы, начал свою невеселую повесть. И рассказал действительно все, как рассказал бы Зимину-отцу, кончая той минутой, когда он вот этим самым ножом Максима выкопал неглубокую временную могилу для друга.

Молодой Зимин был поражен. Многое из того, что поведал ему гость, он знал уже от Самюка и Муколая. Но сообщение о гибели Максима было для него полной неожиданностью.

А Санан, не замечая волнения Зимина, продолжал свой рассказ о том, как, забросав могилу друга песком и галькой, он бросился в улус Тастак-бая с твердым намерением во что бы то ни стало покончить с ненавистным врагом. Он мысленно уже видел, как войдет в знакомый дом, как побелеет и затрясется проклятый толстяк и как Санан по самую рукоятку всадят в него острый охотничий нож.

Зимин покачал головой.

Гость робко взял его руку.

— Я так и подумал. Я подумал: что сказал бы Зими? И увидел, как он покачал головой. Совсем, как ты сейчас…

— Судить Тастак-бая будем не ты и не я, а советская власть!

Разговор прервала девушка с такими же, как у Михаила, голубыми глазами и длинной русой косой.

— Здравствуйте, — просто сказала она и остановилась.

Санан не знал, что ответить, что сделать, виновато опустил глаза.

— Познакомьтесь, — сказал Зимин. — Тоня, это друг и приемный сын нашего отца. Зовут его Санан.

Девушка, подавая юноше руку, с улыбкой добавила:

— О, мы с ним давно знакомы. Помнишь, Санан, как я развязала веревки, которыми прикрутил тебя Тастак-бай?

Для Санана это было уже слишком, и он окончательно потерял, способность говорить. И стоило больших трудов успокоить его и заставить повторить весь рассказ с начала.

— Бедная Аксинья! — вздохнула Тоня.

— А разве она жива? — удивился Санан. — В улусах все думают, что она пропала в тайге.

— Такая девушка не может пропасть, — ответил за сестру Михаил. — Она пришла в Мыски, поступила в школу и скоро поедет далеко-далеко, в большой город, откуда вернется фельдшерицей. Она будет первой фельдшерицей из девушек твоего народа.

— Она все время вспоминала Максима, — добавила Тоня.

— Бедный Максим! — вздохнул в свою очередь Санан.

Санан открыл глаза. Прежде всего он увидел белую скатерть на столе, услышал воробьиный писк под крышей. В открытое окно врывался запах черемухи.

Никогда он не спал так сладко и на такой мягкой постели. Тело казалось необычайно легким. Заботливо перевязанная рана совсем не давала себя знать.

Сердце юноши было до краев переполнено счастьем и чувством глубокой, горячей благодарности. Он быстро поднялся, оделся и осторожно вышел из спальни.

Тоня была на кухне, что-то жарила. Увидев гостя, девушка улыбнулась своей чудесной, уже знакомой Санану улыбкой. За такую улыбку он с одним ножом бросился бы на медведя, на любого врага.

На секунду Санан остановился у двери, не зная, где умыться. На его счастье, в углу он заметил умывальник, почти такой же, какой видел когда-то у Тастак-бая. Правда, пользоваться такой штукой ему не приходилось, но сейчас он расхрабрился и прошел в угол. Умывшись, юноша по привычке собрался было вытереться подолом рубашки, но подоспела девушка и подала полотенце.

За столом Санан спросил:

— Где Миша?

— В волисполком уехал и велел тебе никуда не выходить, никому не показываться, — ответила Тоня и добавила, — ешь досыта, поправляйся скорее.

Санан сидел как во сне. За ним ухаживают, кормят румяными пирогами, вкуса которых он до сих пор не знал.

Мудрено устроена жизнь. Одним ты враг, другим ближе брата.

И вдруг Санана поразила страшная мысль: ведь Михаил и Тоня рискуют жизнью, приютив у себя человека, который объявлен бандитом, за которым охотятся. Нет, ни за что на свете он не будет подвергать их опасности. Он лучше пойдет к Сергею, потребует свободы или закончит свою беглую жизнь. А если понадобится… вот оно, наследство Максима — нож.

Дождавшись, когда Тоня зачем-то вышла из дома, юноша незаметно проскользнул на улицу и направился в волисполком.

Брат и сестра Зимины сели за обед. Но есть они не могли. Мысли обоих были заняты Сананом.

Михаил должен был во всех подробностях повторить рассказ о том, как их гость явился в волисполком и потребовал у Сергея объяснений. Разговор сразу же повернулся круто.

Председатель волисполкома назвал юношу бандитом и приказал его арестовать, а тот выхватил из-за голенища нож…

— К счастью, на Санана тбросилось сразу несколько человек, и Сергей отделался двумя легкими ранами — в руку и в бок.

— Жаль, что легкими, — сердито отозвалась Тоня.

Михаил усмехнулся.

— Тогда бы Санану расправы не избежать. Положение и сейчас серьезное.

— Ничего с ним не будет. В Мысках разберутся.

— В этом и я уверен. Но пока дело пойдет до Мысков…

Я боюсь, что Сергей с Леонидом затеяли какое-то грязное дело. Байскому выродку невыгодно выпускать Санана из своих рук.

— И как я не заметила, когда он выскользнул из дому!

— Ну, теперь об этом говорить поздно. Надо принимать какие-то меры.

— Ехать в Мыски? — спросила девушка.

— Да. И немедленно. Но кого послать? Я сейчас отсюда уехать не могу. Пока я здесь, Санан, сравнительно, в безопасности. А без меня…

Брат и сестра обменялись понимающими взглядами, и Тоня поднялась из-за стола. Через несколько минут Михаил помогал ей седлать коня.

12

Напевая песню, старый кайчи сказал бы: «Когда у Тастак-бая спина у окна — живот у двери; когда живот у двери — спина у окна». И он был бы почти прав. Тастак-баю самому казалось тесно в его просторных комнатах. Но он все-таки ходил взад и вперед — от окна к двери, от двери к окну.

Щеки его, похожие на щеки бурундука, набитые орехом или ягодой, лоснились от жира. Живот свисал к коленям. Однако ходил он быстро и легко. Он только что вернулся от брата, и радость выпирала из него, как тесто из квашни.

Сергей, правда, немножко пострадал, но что значат его раны по сравнению с радостью, которую испытывает Тастак-бай. Не сегодня — завтра Санана повезут в тюрьму, а по дороге… Сергей знает, что делает.

— Убит при попытке к бегству, — злорадно хихикая, повторяет Тастак-бай слова брата.

Однако, надо поделиться свежей новостью с Погда-пашем. Этот дурак, — недаром ему дали такое имечко^[29] — наверное, не находит себе места. И поделом: стрелять в людей и не посмотреть потом — убиты они или ранены!.. Так может сделать только Погда-паш.

У Тастак-бая и сейчас пробегают мурашки по спине, когда он вспоминает, как под утро пришел к нему верный слуга и сообщил, что Санан ушел. Похоронил Максима и ушел…

Две ночи не спал после этого Тастак-бай. Две ночи обливался холодным потом… Как хорошо, что он догадался съездить к Сергею.

Толстяк облегченно вздыхает и приказывает заложить лошадь.

Пот градом катится и по лицу Погда-паша. Его холщевую рубашку хоть выжми. Усталый, он бросает топор к вороху наколотых поленьев и отходит в сторону. Отходит, спотыкаясь на каждом шагу. Перед глазами вертятся желтые, зеленые, красные круги, за ними скачут ульи, пни. Погда-паш заходит в омшанник, выпивает кружку медовухи, но не веселеет.

В последние дни его ничто не радует. Правда, живется ему хорошо. Тастак-бай, который раньше кормил его как худую собаку и даже бил, теперь кормит его мясом, медом, молоком, угощает медовухой. И разговаривает, как с близким, зовет любимым братом. Но что от этого пользы, если вон там, у Кара-тага в сыром песке лежит чуть закопанный труп Максима, да Санан снова бродит по тайге.

Куда уйти Погда-пашу от самого себя? Нет у него друзей. Все его презирают. Даже тихий старик Ак-Сагал обходит его стороной и смотрит исподлобья. Ак-Салай и Муколай не хотят смотреть в его сторону. А если б они знали, что он убил Максима!

Куда идти Погда-пашу? Как дальше жить?

Убийца готов был закричать от тоски, завыть страшно, по-волчьи. И он, пожалуй, завыл бы, если бы не заметил гнедого коня Тастак-бая. Хозяин был почему-то весел. Он улыбался во все лицо, слезая с дрожек.

— Развяжи мешок! — ласково приказал он батраку и стал раскладывать перед ним прямо на траве жареное мясо, пироги, булки, яйца. Из кармана достал бутылку спирта.

Погда-паш залпом осушил целую кружку и начал пьянеть. То ли от спирта, то ли от новости, которую привез хозяин:

— Санан будет лежать в могиле так же, как лежит Максим.

Тастак-бай не говорил, а пел медовым, сладким голосом:

— Теперь мы с тобой будем жить спокойно. Будем жить как братья. Я тебя все-таки женю…

Погда-паш уныло махнул рукой. Но хозяин как ни в чем не бывало продолжал:

— Одна ушла, другая не уйдет. Чем плоха Анютка, Корнеева дочка?

Он знал, на кого указать. Погда-паш на мгновение оживился. Но скоро опустил голову.

— Воровать больше не буду.

Тастак-бай всплеснул руками.

— Кто тебе говорит, что воровать? Теперь воровать нельзя. Новая власть не позволяет. Ты возьми вина, возьми беличьи шкурки, которые он принес. Скажи, что я его больше должником не считаю. И пригласи на завтра с Анютой на той. Понял? А там видно будет. Я сам твоим сватом буду.

Погда-паш впервые за эти дни улыбнулся.

Но той начался не так, как хотелось бы Тастак-баю.

Правда, Корней пришел. Пришла и Анюта. Но старик, даже выпив, твердил одно и то же:

— Не мне жить — Анюте. За кого хочет, за того пусть идет.

А девушка, мрачная, настороженная, сидела в кругу девушек и не поднимала глаз ни на хозяина, ни на Погда-паша.

Тастак-бай хмурился. Почему нет старого кайчи Ак-Сагала? Кто споет охмелевшим гостям веселую песню? Куда делись неразлучные друзья — шутники Ак-Салай и Чабыс Муколай?

Впрочем, народу собралось много, к обеду обещал быть Сергей, и это скоро утешило тщеславного хозяина. А что касается Погда-паша, то уломать девушку — его дело. Тастак-бай со своей стороны сделал все, что мог, истратил уйму денег, той устроил на славу…

Он ходил от гостя к гостю, чокался, шутил, — пусть все видят, какой радушный и добрый хозяин Тастак-бай и как он дружно живет с народом.

В разгар тоя Погда-паш улучил удобную минуту и подошел к Анюте. Против обыкновения он был трезв и поэтому выдавливал из себя слова еще медленнее, чем обычно. Смущали его и горящие ненавистью глаза девушки.

— Зачем ты ко мне пристаешь? — резко сказала она. — Ты же знаешь, что я за тебя не пойду. Кому ты продал за стакан медовухи свою душу? Кому ты служишь вернее собаки? В самых дальних улусах знают, кем стал Погда-паш.

Слуга Тастак-бая в эту минуту действительно походил на собаку, побитую и жалкую. Он низко опустил голову и закрыл лицо руками, словно защищал его от удара.

— Уйди от меня, Погда-паш, — продолжала Анюта уже мягче. — И знай, что ни одна девушка из улусов не пойдет за тебя, пока ты не станешь человеком…

Анюта оборвала разговор.

Погда-паш поднял голову и перевел глаза к воротам, куда, вся зардевшись, смотрела взволнованная девушка. В ворота входили незваные и совсем нежданные гости — Зимин, его сестра, бывший председатель сельсовета Макар и несколько милиционеров. Вместе с ними были и Чабыс Самюк и Чабыс Муколай, и Ак-Салай. Позади всех ковылял старик Ак-Сагал, которого поддерживал под руку Санан…

У Погда-паша перехватило дыхание. Мелкой дрожью затряслись руки и ноги. До ушей как во сне долетел высокий, срывающийся голос Тастак-бая:

— Здравствуйте, здравствуйте, дорогие гости. Вот уж кого не ждал. Проходите прямо в горницу! Таня!

Но гости сурово надвигались прямо на него. И Тастак-бай понял все. Побелев, грузно опустился на скамью.

— Это не я… Это Погда-паш, — взвизгнул он, не дожидаясь вопроса.

Словно ветер по лесу пробежал по толпе приглушенный шепот. Десятки глаз уставились на Погда-паша. И в каждом взгляде он почувствовал ненависть. Но страшнее всех были для него глаза Анюты. Они жгли его, как раскаленные угли.

Погда-паш не выдержал. Он бросился на колени и, ударяя себя кулаками в грудь, закричал диким, не своим голосом.

— Бейте! Я Санана стрелять ходил. Я Максима убил. Бейте! Топчите ногами, как змею!

Толпа в ужасе отшатнулась.

— Ты лучше скажи, кто тебя посылал на убийство. Кто ружье тебе дал? — раздельно и громко спросил Зимин.

Над улусом, словно перед грозой, повисла мертвая тишина. И в этой тишине даже самые дальние услышали хриплый шепот Погда-паша:

— Хозяин.

Все разом посмотрели на Тастак-бая. Тот, не помня себя, кинулся на батрака, пытаясь схватить его дрожащими пальцами за горло. Но его схватили самого.

В руках Чабыс Муколая оказалась веревка.

— Вяжи собаку.

Санан бросился к Погда-пашу. Раб Тастак-бая все еще стоял на коленях. Юноша хотел было его ударить, но, почувствовав на себе взгляд Зимина и Тони, остановился. А Погда-паш кинулся ничком на землю, вцепился обеими руками в волосы и завыл…

Перевод с шорского Евг. Иванова

Примечания

1

Тасхалы — горные вершины, покрытые снегом.

(обратно)

2

Тюнюк — отверстие в крыше юрты над очагом.

(обратно)

3

Шабыр — кафтан.

(обратно)

4

Тертпек — хлеб, испеченный в золе.

(обратно)

5

Чакшы — хорошо.

(обратно)

6

Кара-Таг — черная гора.

(обратно)

7

Озагат — волокнистая трава, которой шорцы пользуются для обертывания ног, заменяя ею портянки.

(обратно)

8

Карам-бай — скупой бай, кулак.

(обратно)

9

Шара — чашка.

(обратно)

10

Толкан — ячменная мука с отрубями.

(обратно)

11

Чабыс Муколай — маленький Николай.

(обратно)

12

Тамазак — улус Мыски.

(обратно)

13

Комус — шорский музыкальный инструмент.

(обратно)

14

Тастак-бай — толстый бай.

(обратно)

15

Байга — конные состязания, борьба.

(обратно)

16

Салтымак — деревня на берегу Томи, за пределами Шории. Отправить в Салтымак — убить.

(обратно)

17

Таяк — посох.

(обратно)

18

Шорская пословица.

(обратно)

19

Той — свадебный праздник.

(обратно)

20

Кам — шаман, знахарь, заклинатель злых духов.

(обратно)

21

Когра — участок обработанной земли.

(обратно)

22

Кобу — маленький сноп.

(обратно)

23

Кайчи — сказитель, певец.

(обратно)

24

Айна — дьявол.

(обратно)

25

Тунма — младший брат.

(обратно)

26

Ача — старший брат.

(обратно)

27

Нанчык — кисет.

(обратно)

28

Абыл — мотыга.

(обратно)

29

Погда-паш — большая голова (с оттенком иронии).

(обратно)

Оглавление

Часть первая ДЕТСТВО САНАНА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  11

Часть вторая ЮНОСТЬ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

*** Примечания ***