Любовница группенфюрера [Элли Мидвуд Frauleinmidwood] (fb2) читать онлайн

Элли Мидвуд (Frauleinmidwood) Девушка из Берлина Любовница группенфюрера

Глава 1

Берлин, март 1942-го

Я снимала серьги под пристальным взглядом мужа. Он стоял, прислонившись к двери, со скрещенными на груди руками. Вид у него был не самый довольный.

— Что? — Наконец не выдержала я и встретилась глазами с его сквозь отражение в зеркале туалетного столика, продолжая вынимать шпильки из волос.

— Ты опять ездила в Вену.

Я ничего не ответила и только продолжила расплетать свои длинные светлые волосы. В чем был смысл утверждать очевидное? Ну естественно, я ездила в Вену. Я ездила в Вену по крайней мере четыре раза за последние пару месяцев, и Генрих прекрасно это знал.

— Ты опять встречалась с Кальтенбруннером, не так ли?

— Я с ним не сплю, если ты к этому ведёшь, — холодно ответила я.

Я не солгала, когда сказала это. Было бы чудовищно даже предположить что-то подобное, особенно после всего того горя, от которого мы так ещё и не оправились: нет ничего более болезненного для родителей, чем лишиться их первенца, а мы лишились нашего, ни разу не подержав его на руках и не сказав, как сильно мы его любили. Я всё ещё винила во всём себя, несмотря на слова доктора о том, что сильный стресс, вызванный смертью моего брата Норберта, был всему виной.

Доктор старался как мог меня уговорить, приводя доводы о том, что такое часто случается во время первой беременности, и что было глупо из-за этого убиваться. Мы были молоды и абсолютно здоровы, и у нас будет ещё куча детей в будущем. «Мне не нужна куча, мне нужен был этот ребёнок,» хотела я сказать ему в ответ, но что тут было поделать? Ничего, ровным счётом ничего, чтобы вернуть моего брата или нерождённого малыша обратно. Единственное, что я могла сделать, так это планировать мою месть, месть человеку, который был в ответе за их смерть. Имя этого человека было обергруппенфюрер Рейнхард Гейдрих — шеф Главного Имперского Управления Безопасности или просто РСХА, наш с Генрихом непосредственный начальник. Именно поэтому я и продолжала ездить в Вену почти каждые две недели, потому что в Вене жил единственный человек, который мог помочь мне привести мой план в исполнение. Имя этого человека было группенфюрер доктор Эрнст Кальтенбруннер, лидер австрийских СС.

— Знаю, что нет. Но даже если бы и спала, меня бы это и то беспокоило меньше, чем то, во что ты себя, как я подозреваю, втягиваешь. — Генрих нахмурился. — Я же чувствую, что ты что-то затеваешь, и мне это совсем не нравится. Особенно, когда ты мне не говоришь, что ты затеваешь. А учитывая, что ты имеешь дело с Кальтенбруннером, я тем более уверен, что что бы это ни было, добром оно не кончится.

Генрих был прав, конечно же. Он всегда был прав. Но я всё равно не могла раскрыть ему своих планов — единственный секрет, который я хранила от него со дня нашего знакомства. Раньше мы всё друг о друге знали. Раньше я дважды не подумала, прежде чем раскрыть ему самую большую свою тайну — тайну моего происхождения. Я взяла и рассказала ему о том, что я и вся моя семья были евреями, живущими по давно подделанным документам, хотя он и был штандартенфюрером СД и мог запросто отправить нас всех вон из страны за такие признания, и это если бы нам повезло, а то бы и прямиком в работные лагеря. Но я всё равно ему всё рассказала. Потому что доверяла ему. Потому что любила. Потому что знала, что и он так же сильно меня любил.

Раньше и он мне во всём доверял. Доверял достаточно, чтобы раскрыть мне то, что был он на самом деле двойным агентом, начавшим работать на американскую секретную службу за несколько лет до нашей встречи. Раньше у нас не было друг от друга никаких секретов. Но это всё было раньше — до того, как Гейдрих убил моего брата.

Он не сам спустил курок, но это нисколько не уменьшало его вины. Когда я пришла к нему с просьбой перевести Норберта с позиции надсмотрщика в Аушвице, позиции, которая и стала началом конца для моего брата с ежедневными ужасами и мучениями, применяемыми к его народу, шеф СД попросту отказался меня слушать. Он мог бы спасти Норберту жизнь одной своей подписью, но не захотел. Просто потому, что ему нравилось играть в Бога. Просто потому, что ему было плевать на человеческие жизни. И вот поэтому он скоро расстанется со своей.

Я заметила совсем не хорошую ухмылку у моего двойника в зеркале. План, который обрисовал для Гейдриха лидер австрийских СС доктор Кальтенбруннер, был просто беспроигрышным. А лучшей его частью было то, что в случае расследования, которое наверняка последует, не было ни единого шанса, что кто-то мог бы заподозрить нас двоих.

— Генрих, ты же знаешь, как я тебя люблю, правда? Обещаю тебе, скоро всё закончится. Просто дай мне ещё немного времени и не беспокойся ни о чем. Я знаю, что делаю.

— Почему тогда ты мне ничего не расскажешь? Как будто я бы не стал тебя слушать и отказался бы тебе помочь…

В его голосе звучала плохо скрытая обида. Я тоже его понимала: когда твоя собственная жена идёт к кому-то другому за поддержкой и более того, хранит это от тебя в тайне, это самая первая причина, чтобы чувствовать себя обиженным. Я повернулась на стуле лицом к нему и посмотрела ему прямо в глаза.

— Любимый, я не могу. Ты просто…слишком хороший для этого человек. А мне в этом деле нужна помощь очень плохого.

Поэтому-то группенфюрер Кальтенбруннер и был самым очевидным выбором на роль моего партнёра по заговору. Будучи агентом контрразведки, Генрих старался спасти как можно больше жизней; просто для сравнения, доктор Кальтенбруннер мог вполне хладнокровно стоять над человеком, которому он выстрелил в шею и смотреть, как он истекает кровью у него на глазах.

— Мне это всё не нравится, Аннализа. Ты затеваешь что-то очень опасное, я нутром чувствую.

Даже если и опасное, то что? Меня это не сильно пугало с тех пор, как я потеряла двух настолько дорогих мне людей, с тех пор, как наблюдала, как их опускали в могилу. С ними умерла часть меня, хорошая часть, которую учили забывать и прощать на протяжении всей жизни. Перед похоронами я и сама хотела умереть; а вот сразу после решила жить, пусть и с одной целью — положить Гейдриха в могилу. Это поистине жалкое существование, когда ты живёшь только ради своей мести, но у меня не было другого выбора. Я бы не смогла жить с этим, если бы не отомстила.

— Тебе не о чем беспокоиться, любимый. Доктор Кальтенбруннер настолько же вовлечён в то, с чем он мне помогает, как и я. А он не из тех людей, которые рискуют своей жизнью или же ставят её под угрозу так просто.

Отчасти это было правдой. Но другую часть я решила не озвучивать. Доктор Кальтенбруннер сам не позволил бы, чтобы со мной что-то случилось. Я ему нужна была живой, для себя. Но этого Генриху знать было совсем не обязательно.

Двумя месяцами ранее, Вена, 1942

— Это крайне интересное предложение, должен заметить. Не каждый день у меня на пороге появляется красивая девушка с просьбой организовать покушение на одного из высших членов партии. — Доктор Кальтенбруннер ухмыльнулся и добавил после паузы, — но одно я могу сказать точно: вы обратились по адресу.

Мы сидели в его машине у затенённой парковой аллеи, где никто не смог бы нас подслушать. Конечно же, мы не могли обсуждать что-то подобное в его кабинете, и поэтому он велел своему адъютанту отменить все его дальнейшие встречи и пригласил меня с ним прокатиться.

— Так вы поможете мне? — Я задержала дыхание в ожидании его ответа.

— Да что он вам такого сделал, что вы так хотите его смерти? — Доктор Кальтенбруннер спросил меня вместо этого с улыбкой. — Ущипнул вас где не надо, пока вы наливали ему кофе? Если так, то я лично его за это пристрелю.

— Он виновен в смерти моего брата.

— Это уже куда более серьёзно, чем я думал. — Он больше не улыбался. Вместо этого он положил руку поверх моей и слегка сжал её. — Я вам искренне сочувствую, фрау Фридманн. Пожалуйста, примите мои соболезнования.

Я кивнула.

— Спасибо, герр группенфюрер.

— Это был брат, с которым я встретил вас в Париже?

— Да. Он был моим единственным братом. У меня никого кроме него нет.

— Я понимаю. Мне правда очень жаль.

— Благодарю вас, герр группенфюрер.

Он так и не отпустил моей руки, и мне по правде говоря было приятно чувствовать эту невысказанную поддержку. Мне вдруг захотелось, чтобы на нас обоих не было перчаток, чтобы я могла чувствовать тепло его руки на своей.

— Так что именно произошло?

— Произошло то, что Гейдрих отказался перевести Норберта с должности надзирателя в Аушвице обратно в вооружённые СС на восточный фронт. Мой брат никогда не был трусом, герр группенфюрер, он любил свою страну и готов был за неё сражаться. Все его командиры рассыпались в похвалах его храбрости после осады Варшавы…понимаете, он был рождён солдатом, а не тюремщиком. Его воротило от этого места, и я там была и понимаю почему. Отвратительно, низко и чудовищно то, что там делают с людьми, и он не хотел становиться частью этой машины массового убийства. Он готов был сражаться с настоящими врагами, но никак не мучить невинных людей безо всякой на то причины.

Я заставила себя прервать свою возмущённую речь, потому что вдруг вспомнила, что говорила не со своим мужем, который был очень против политики партии в отношении «еврейского вопроса,» а с человеком, который скорее всего эту политику поддерживал. Я бросила короткий взгляд на доктора Кальтенбруннера, но ничего не могла сказать по его совершенно непроницаемому выражению лица. Я решила продолжить.

— Согласно официальной версии, которую нам пытались скормить, Норберт «случайно» выстрелил в себя, пока чистил служебное оружие. Но как можно «случайно» выстрелить себе в висок? Я знаю, что он просто не выдержал и…свёл счёты с жизнью.

Я собрала все силы, чтобы не расплакаться после этих слов, хоть и в груди всё пребольно жгло.

— Гейдрих мог бы его спасти, если только захотел. Всё, что от него требовалось, так это поставить одну единственную подпись на приказ о переводе, и мой брат остался бы в живых. Я умоляла его помочь мне, я говорила, что всё готова сделать, но он всё равно мне отказал. Не потому что это было не в его власти, а просто потому, что не захотел. Вот поэтому я и хочу его смерти, герр группенфюрер. Он это заслужил.

После минутного раздумья доктор Кальтенбруннер наконец сказал:

— Я помогу вам, фрау Фридманн. И думаю, что уже знаю как.

Я не сдержала улыбки после этих его слов.

— Спасибо вам, герр группенфюрер. Вы и не знаете, как много это для меня значит.

— Не стоит меня пока благодарить, я ведь ещё ничего не сделал. — Он ухмыльнулся мне. — Но мне от вас всё же кое-что потребуется.

— Всё, что угодно, только скажите.

— Всё, что угодно? — Он вопросительно приподнял бровь. — Вы меня искушаете спросить о совершенно другой вещи, о которой я изначально думал, но я всё же постараюсь остаться джентльменом, особенно учитывая ваше нынешнее весьма незавидное положение.

Я поймала себя на том, что смущенно заулыбалась от такого весьма незавуалированного намёка. В одном Гейдрих был прав: группенфюреру Кальтенбруннеру действительно рот надо было с мылом промыть, прежде чем пускать его разговаривать с приличными женщинами. Но он неожиданно быстро снова принял серьёзный вид, прежде чем я успела высказать это вслух.

— Мне потребуется, чтобы вы стянули для меня ежедневник Гейдриха, где расписаны все его предстоящие командировки, со стола его адъютанта. Сможете вы это сделать?

Я поразмыслила над его вопросом несколько секунд. Это было почти невозможным, но я всё же была уверена, что смогу это сделать. Я должна была это сделать.

— Да, смогу.

— Хотя, знаете что? Не берите его, будет слишком подозрительно, если он просто возьмёт и исчезнет. Лучше скопируйте его для меня, хорошо?

— Да, только мне потребуется на это время.

— Это ничего. Меня и самого не будет в городе в ближайшие дни, так что давайте встретимся в субботу, ровно через две недели. Я сам заберу вас со станции, и мы сможем поехать в какое-нибудь тихое местечко, чтобы всё обсудить. Вас это устроит?

— Да, вполне, герр группенфюрер. Ещё раз благодарю вас за вашу помощь.

Он смотрел на меня молча какое-то время, а потом вдруг спросил:

— Не боялись вы ко мне прийти с подобным-то предложением? Вы же жизнью собственной рисковали. Государственная измена наказуема смертью, знаете ли.

Я пожала плечами.

— Вы — единственный, к кому я могла обратиться за помощью.

Ему такой ответ понравился, я по глазам увидела.

— Я не тот человек, которому люди так просто доверяют, фрау Фридманн. Я всё же шеф австрийского гестапо. — Он помолчал немного, а затем добавил с улыбкой, — но мне тем не менее приятно знать, что вы придерживаетесь другого мнения.

— После всего того времени, что мы были знакомы, я пришла к заключению, что вы куда более хороший человек, чем вас рисуют остальные, герр группенфюрер.

Это ему понравилось ещё больше, знать, что я была о нём настолько высокого мнения, пусть оно и могло оказаться весьма ошибочным.

— Спасибо вам за ваши слова, фрау Фридманн. И не волнуйтесь, я заставлю этого выродка заплатить за все те несчастья, что он вам принёс. Я не люблю видеть вас такой. Хочу, чтобы вы снова выглядели счастливой и улыбались, как раньше.

— Обещаю вам, герр группенфюрер, что после его похорон я буду более чем счастлива.

Он снова замолчал, разглядывая меня своими тёмно-карими глазами, и наконец произнёс:

— Вы же знаете, что мне не безразлично ваше состояние?

— Да, герр группенфюрер.

— Вы всегда можете прийти ко мне, чего бы вам не потребовалось. В любое время.

— Спасибо, герр группенфюрер.

Он посмотрел на меня ещё какое-то время, как если бы ожидая, чтобы я сказала что-то ещё, но я молчала. Он вздохнул и отпустил мою руку, которую держал всё это время.

— Отвезти вас на вокзал?

— Я могу поймать такси. Не хочу вас обременять.

— Вы никогда меня не обременяете, фрау Фридманн. Я вас отвезу и подожду, пока вы не сядете на поезд.

Он так и сделал, и не ушёл с платформы, пока я не помахала ему из окна удаляющегося поезда. А когда я отвернулась от окна и заняла своё место, я вдруг почувствовала себя по-странному виноватой, как будто сделала что-то очень плохое.

Берлин, январь 1942-го

Рабочий день в Главном Имперском Управлении Безопасности подходил к концу, и я вот уже какое-то время нервно ерзала на стуле. Я только что закончила печатать расшифровку сообщений, которыми я обменивалась с британской базой. Несколько дней назад наше гестапо накрыло одного из англичан, работавших радистом в Берлине, и после того, как тот отказался с ними сотрудничать или раскрыть хоть какую-то информацию, шеф гестапо Мюллер велел двум особо безжалостным агентам заставить радиста передумать. Бедняга скончался на следующее утро от полученных увечий, но прежде всё же рассказал своим мучителям, где находилась книга с кодами, которые он использовал для кодирования своих сообщений. Моим новым заданием было продолжать поддерживать контакт с английской базой, притворившись их погибшим агентом, и заставить их сбросить «груз» — несколько парашютистов, которые должны были присоединиться к сети союзного сопротивления, там, где гестапо легко бы смогло их перехватить.

Однако, мысли мои были заняты совсем другим. Сегодня мне нужно было заполучить ежедневник Гейдриха как я и обещала группенфюреру Кальтенбруннеру, и это было сегодня или никогда. На прошлой неделе мне удалось разузнать, где его адъютант хранил этот самый ежедневник, и теперь всё, что мне было нужно, так это две минуты одной в его приёмной. С этой целью я старательно собирала всю корреспонденцию за день вместе с моими расшифровками, пока на моём столе не образовалась целая куча бумаг. Барбара, моя коллега, с радостью передала мне свои бумаги, когда я невзначай спросила её об этом, потому как она безумно боялась Гейдриха и терпеть не могла ходить к нему в приёмную.

Без четверти пять я наконец поднялась со стула, сложила все бумаги насколько можно аккуратнее и направилась к Гейдриху в офис. Его адъютант как всегда сидел за столом и что-то писал. Я изобразила виноватую улыбку, как только он поднял на меня глаза.

— Простите, что сегодня так много документации, — проговорила я почти шёпотом, потому что обергруппенфюрер не любил никакого постороннего шума в своей приёмной, включая разговоры между своим собственным адъютантом и агентами. Он говорил, что мы отвлекаем его от работы. — Я не могла оставить рабочего места, чтобы принести их раньше, ждала сигнала от англичан.

Адъютант Гейдриха не сдержал обречённого стона, забирая у меня бумаги, и покачал головой.

— Он явно не обрадуется.

— Я знаю. Мне правда очень жаль. Я положила самые важные сверху, как он и просил. Он хотел их первыми увидеть.

Он прошёл к двери, ведущей в кабинет своего шефа, и я шепнула ему вслед, прежде чем он успел её открыть:

— Я подожду здесь, если ему нужно будет что-то обьяснить касательно расшифровок.

Он кивнул и исчез за дверью. Я наконец-то осталась одна. Я подождала несколько секунд, прислушиваясь к голосам за дверью, чтобы убедиться, что Гейдрих не был занят и не отослал своего адъютанта назад в приёмную. Как только я услышала их разговор, я бросилась к столу, где адъютант хранил все документы, и осторожно открыла верхний ящик. В течение последних нескольких дней я лазила между его бумагами в короткие тридцати секундные интервалы, пока он ходил к Гейдриху передать мои доклады. Я уже знала, где он хранит ежедневник.

Всё ещё внимательно слушая голоса в кабинете и молясь всем богам, чтобы никто больше не зашёл в приёмную с докладом, я открыла ежедневник и едва подавила отчаянный вздох. Не было ни единого шанса, что я могла скопировать такое количество дат и мест в течение каких-то пары минут. Я судорожно заставила себя думать; второй такой возможности мне не представится.

Я быстро прикинула, что февраль и март скорее всего отпадали, потому как группенфюреру Кальтенбруннеру явно потребуется больше времени, чтобы обстоятельно всё продумать и спланировать. Значит, апрель и май. Я вынула заранее заготовленный листок бумаги из кармана и мысленно поздравила себя с тем, что окончила курсы стенографии с отличием в школе для SS-Helferinnen. Гейдрих что-то раздражённо рыкнул на адъютанта за закрытой дверью кабинета. Я могла только надеяться, что он его не отпустил. Под столом Гейдриха был толстый ковёр, и первых трёх шагов адъютанта я бы не услышала, но вот потом ему нужно будет сделать одиннадцать громких по паркетному полу, что даст мне ровно четыре секунды, чтобы убрать ежедневник обратно в стол, задвинуть ящик и отойти от стола. Но шагов пока не было.

Я продолжала писать так быстро, как только могла. Я только заканчивала апрель, когда услышала, как Гейдрих снова что-то сказал. Его адъютант ответил громким «Слушаюсь, герр обергруппенфюрер,» но я и тут не перестала писать. Мне ещё оставался май. Пот уже начал пробиваться на висках, мои глаза продолжали скакать от ежедневника к бумажке в руке, и тут я услышала ещё одно «Слушаюсь,» и первый шаг по паркету. Мне осталась всего половина месяца. Второй шаг. Уже почти закончила. Третий и четвёртый, ближе и громче. Я быстро спрятала бумагу в карман и в последний раз посмотрела на оставшиеся даты и города в ежедневнике, запечатлевая их в памяти. Пятый и шестой, уже совсем близко. Я захлопнула ежедневник и убрала его в ящик. Седьмой и восьмой, почти совсем у двери. Я неслышно задвинула ящик. Девятый и десятый — я сделала один широкий шаг от стола, двигаясь на мысочках. Одиннадцатый — дверь открылась. Я стояла посреди приёмной, где он меня и оставил, и улыбалась. Он улыбнулся в ответ.

— Можете идти, фрау Фридманн. Герр обергруппенфюрер вам завтра даст знать, если ему потребуются какие бы то ни было разъяснения.

— Спасибо и доброго вам вечера.

— Благодарю, и вам также.

Я покинула приёмную Гейдриха с хитрой ухмылкой и копией его расписания в кармане. Да, вечер действительно был добрым!

Вена, апрель 1942-го

Мы вот уже час ехали за пределами города, а группенфюрер Кальтенбруннер так и не говорил мне, куда мы направлялись. Казалось, он пребывал в весьма хорошем настроении с того момента, как встретил меня на вокзале, но на все мои вопросы продолжал отвечать, что я должна набраться терпения для моего предстоящего «сюрприза». Я понятия не имела, о чем он говорил, но сам он похоже был очень по этому поводу рад.

Я всё ещё не до конца оправилась от двух недавних событий, произошедших на пути из Берлина в Вену: во-первых, на перроне я встретила Макса Штерна. Он был другом и коллегой Генриха из СД и женат на моей лучшей подруге, Урсуле. Он ехал по делам офиса с какой-то документацией и сильно удивился, увидев меня на вокзале. Мне пришлось соврать, что у меня были личные дела в австрийской столице. Другим событием было то, что наш поезд едва не сошёл с рельс, как только мы покинули Берлин.

Когда поезд только начал набирать ход, Макс и я шли через вагон второго класса к его купе, которое он галантно предложил мне разделить с ним, чтобы я не скучала в пути. И тут вдруг поезд так резко затормозил, что я едва не упала на какого-то престарелого господина, если бы Макс вовремя меня не поймал. Другим пассажирам не так повезло, и они всё же попадали на своих соседей, сидящих напротив. Половина чемоданов также упала сверху, чудом не угодив нам по головам. Когда первоначальный шок прошёл, все начали подбирать упавший багаж, кляня на чем свет стоит машиниста, хотя как оказалось позже, его вины здесь как раз не было — кто-то забыл перевести стрелку на линии.

Макс помогал людям сзади меня с их чемоданами, в то время как я подобрала сумку одной молодой женщины с ребёнком; руки у неё были заняты малышом, и сама она этого сделать никак не могла. Чемодан её тоже упал с верхней полки, и я попыталась вернуть его на место, но он был слишком для меня тяжёл.

— Что у вас там такое? Камни? — рассмеялась я, пытаясь совладать с её чемоданом.

— Нет, книги моего мужа. Он — профессор философии. Да оставьте вы его, вам же тяжело!

К счастью, Макс вовремя пришёл мне на помощь и с лёгкостью уложил багаж обратно на место. Женщина поблагодарила нас, и мы прошли в своё купе. Остаток пути, слава богу, прошёл без происшествий. Макс предложил подвезти меня, как только мы сошли с поезда, но я сказала ему, что друг забирает меня. Сейчас я сидела в чёрном мерседесе этого самого «друга»; не помню, как давно я видела хоть одну машину, встретившуюся нам, но как только он свернул на какую-то грунтовую дорогу, ведущую куда-то в лес, я совсем потерялась.

— Долго нам ещё ехать? — снова спросила я его.

— Терпение, дорогая моя. Мы уже почти на месте. — доктор Кальтенбруннер подмигнул мне, ухмыляясь.

Хоть я и довольно неплохо его знала к этому времени и могла даже назвать его если не другом, то хотя бы сообщником, я всё же старалась не забывать об истинной природе этого человека, который был вполне способен на совершенно чудовищные вещи. На секунду мысль закралась мне в голову, что в моём нынешнем положении я была в его полной власти, и что прийди ему в голову идея изнасиловать и убить меня в этой глуши, никто бы даже не знал, где искать мой труп. А что, если он передумал насчёт всей этой затеи с Гейдрихом и решил избавиться от единственного свидетеля — меня? Я невольно заёрзала на сиденье и продолжила изучать картину за окном. Она была довольно неутешительной: мы ехали посреди абсолютнейшей глуши, но группенфюрер Кальтенбруннер, казалось, дорогу знал, как свои пять пальцев. Сколько раз он, интересно, сюда ездил? А самое главное зачем?

— Вы нервничаете? — Его вопрос застал меня врасплох. Должно быть, у него и вправду были какие-то животные инстинкты, если он так быстро смог почуять мой страх.

— А нужно? — Я попыталась, чтобы это прозвучало как можно более шутливо, хотя я действительно нервничала. Очень нервничала.

— Ну вы же со мной, разве нет?

Это должно было прозвучать ободряюще, но мне это наоборот показалось главной причиной того, чтобы нервничать. Тем не менее я улыбнулась ещё шире и кивнула. Через пару минут доктор Кальтенбруннер наконец остановил машину и выключил мотор.

— Ну вот и приехали. — Он повернулся ко мне. — Время для вашего обещанного сюрприза.

«Ну всё, он точно меня прямо тут и прикончит,» успела подумать я. По крайней мере я не видела никакой другой причины, зачем бы он притащил меня в эту непролазную глушь. Тем временем он открыл свою дверь, обошёл вокруг машины, открыл мою дверь и вежливо подал мне руку. Я была рада, что на мне были перчатки: так он хотя бы не почувствует, как вдруг сразу похолодели мои руки. «Интересно только, как он это сделает? Застрелит меня или задушит, чтобы шуму лишнего не делать? Пусть уж лучше застрелит, так хоть не мучиться».

— А теперь вам придётся закрыть глаза.

«Всё верно, по той же причине, зачем эсэсовцы заставляют своих жертв отворачиваться, чтобы не видеть их глаз. Вот уж не думала, что группенфюрер Кальтенбруннер был так сентиментален. Ну что ж, не избежала я, похоже, судьбы других евреев, расстрелянных членами той же организации, чей шеф сейчас и меня к ним отправит». Я сделала глубокий вдох и закрыла глаза.

— Хорошо. А теперь не подглядывайте, пока не скажу.

— Не буду.

Я услышала его удаляющиеся шаги и звук открываемого багажника. У него и пистолет, и кинжал были при себе, на кобуре, так чего он теперь оттуда доставал? Благодаря всем сплетням и историям о любимых забавах группенфюрера Кальтенбруннера в допросных комнатах гестапо, рассказанных мне мужем, я невольно начала рисовать себе в воображении всякие ужасы. «Он что, помучает меня сначала, перед смертью? И во что я себя только втянула?»

Доктор Кальтенбруннер уронил что-то тяжёлое на землю, и это что-то издало едва различимый звук. Я слишком боялась открыть глаза и продолжала стоять, плотно их зажмурив. Снова его шаги, сопровождаемые шорохом прошлогодней листвы от чего-то, что он за собой тащил. Он остановился рядом со мной.

— Можете открывать.

Я открыла глаза, не удержалась и вскрикнула. Улыбающийся группенфюрер держал за шкирку какого-то человека и, судя по чёрному капюшону на голове последнего и его связанным рукам и ногам, он здесь оказался не по своей воле.

— Кто это? — я совершенно не понимала, что происходит, но была хотя бы рада, что пока осталась в живых.

— А это и есть ваш большой сюрприз.

Доктор Кальтенбруннер несильно встряхнул свою жертву, и тот снова что-то невнятно простонал. Я догадалась, что у него скорее всего был кляп во рту.

— Не будь грубияном, поприветствуй даму, — сказал ему группенфюрер. — Ах да, совсем забыл. Ты же не можешь говорить. Давай-ка вынем эту штуковину у тебя изо рта, чтобы мы все могли перейти к увлекательному и продуктивному разговору.

Он приподнял капюшон с головы своего пленника ровно настолько, чтобы вытащить кляп, и тут же опустил его назад. Группенфюрер Кальтенбруннер явно не хотел, чтобы он видел наши лица.

— Что вам нужно?

Это были первые слова, которые произнёс незнакомец. Он говорил с заметным акцентом, который я не смогла сразу распознать. Группенфюрер Кальтенбруннер несильно стукнул его по затылку.

— Я кажется велел тебе поздороваться с дамой, свинья!

— Здравствуйте, — отозвался тот без особого энтузиазма.

— Здравствуйте, — ответила я, по прежнему в замешательстве от происходящего, а затем снова спросила доктора Кальтенбруннера, — так кто же это?

— Это, моя дорогая, наш с вами новый лучший друг. Правда ведь, Марек?

Я поняла, что это было его именем. Поляк?

— Да я вас даже не знаю и не понимаю, чего вы от меня хотите!

Ещё один подзатыльник последовал, на этот раз куда более ощутимый.

— Ну-ка не груби мне тут. Я вообще-то жизнь тебе твою жалкую пытаюсь спасти.

— Простите, — буркнул Марек с ещё меньшим энтузиазмом, чем раньше.

— Так-то лучше. — Доктор Кальтенбруннер повернулся ко мне. — Так вот, наш новый лучший друг Марек является членом чешского сопротивления, не так ли, Марек?

— Вы что, тоже из гестапо? Я им уже всё рассказал.

— Конечно, рассказал. И у меня в кармане даже есть приказ о твоём смертном приговоре за активное участие в антиправительственной деятельности. Так вот теперь, дружочек мой, у тебя есть два варианта: первый, ты продолжаешь грубить и упираться, и я его привожу в исполнение здесь и сейчас. Второй, ты соглашаешься работать на нас, и я тебя отпускаю.

— Вы меня отпустите?

— Не только отпущу, но ещё и своего личного водителя дам, чтобы в целости и сохранности доставить тебя до самой границы твоей богом забытой страны, где ты сможешь благополучно вернуться к твоей антиправительственной деятельности. Но сделаешь ты это при одном условии: первый пункт твоей первой антиправительственной деятельности будет назначен мной, и ты найдёшь способ привести его в исполнение.

— В чем подвох?

— В том, что твоя любимая жёнушка вместе с твоими чудесными детками до сих пор находятся под арестом в гестапо, и если ты решишь со мной в игры играть, то найдёшь их в скором времени там, где ты сейчас стоишь, только двумя метрами глубже. Уяснил?

Марек вздохнул.

— Что мне нужно будет сделать?

— Ну вот видишь, теперь и поговорить можно! — группенфюрер Кальтенбруннер рассмеялся и грубовато похлопал Марека по щеке. Я подумала, что тому повезло, что на нём был капюшон. — Тебе нужно будет сформировать небольшую группу бойцов из твоего сопротивления и совершить покушение на обергруппенфюрера Гейдриха во время его следующего визита в Прагу.

— Гейдриха? — Переспросил Марек с нескрываемым удивлением. — Вы двое вообще-то немцы? Или вы тоже из сопротивления?

— Можешь думать, как тебе больше нравится. Единственное, что имеет значение, так это то, что мы хотим его смерти, и ты нам в этом поможешь. Ясно?

— Да.

Марек заметно повеселел, судя по его голосу. Ему не пришлось продать своих друзей из сопротивления в обмен на свободу, и его не пытались перевербовать с целью работы против его собственного правительства. Более того, ему предлагали шанс устранить худшего врага, которого когда либо видела его страна, и которого прозвали «Вешателем» благодаря всем казням и ужасу, что он принёс на их территорию с тех пор, как его назначили рейхспротектором в Богемии-Моравии. Марек был очень доволен сделкой, которую только что заключил.

— Вот и отлично. А теперь слушай внимательно. Следующий визит Гейдриха в Прагу назначен на 26 мая, сразу после его возвращения из Парижа. — Группенфюрер Кальтенбруннер подмигнул мне в благодарность о добытой мной накануне информации, которой он теперь делился с чехом. — Так что это даст тебе и твоим друзьям около полутора месяцев, чтобы всё тщательно спланировать и подготовить. Из моих источников я также узнал о двух твоих приятелях, которые меня больше всего интересуют: Ян Кубис и Йозеф Габеик, в настоящее время находящиеся на британской военной базе и проходящие военную подготовку для различных подрывных действий.

— Я только знаю Яна, другого не знаю, — перебил его Марек.

— Это не важно. Они знают друг друга, а это всё, что нам нужно. Согласно перехваченным сообщениям, которыми обменивались твоё сопротивление и британцы в последнее время, скоро они закончат свою подготовку и будут сброшены на территорию Чехословакии британским самолётом.

— Простите, что перебиваю, герр… Извините, я не знаю вашего имени…

— Можешь звать меня «герр Гиммлер». После того, как Гейдрих достиг звания министра и превзошёл его в ранге, он хочет смерти Гейдриха побольше моего.

Я подавила смешок, наконец расслабившись немного и придя к выводу, что я этот день скорее всего переживу. Марек тоже оценил шутку и хмыкнул.

— Простите, что прерываю, герр Гиммлер, но если ваш источник информации — гестапо, а я подозреваю, что так оно и есть, то вы сами должны понимать, что обоих парашютистов сразу же перехватят, как только они приземлятся.

— Оставь это на меня, — уверенно пообещал группенфюрер. — Так вот, как только они приземлятся, ты берёшь их к себе, и вы вместе начинаете готовиться к покушению. Насколько я понял, они с собой будут иметь весьма неплохую британскую амуницию, и это нам тоже очень пригодится.

Марек кивнул из-под капюшона на голове.

— Ты ведь понимаешь, что у тебя будет один-единственный шанс это сделать, и провал абсолютно исключён? — в этот раз голос группенфюрера звучал почти угрожающе.

— Да, конечно.

— Прекрасно. Потому что если ты провалишь мне эту операцию, то я найду тебя даже на северном полюсе и сделаю так, что умирать ты будешь очень долго и мучительно. Но перед этим я сделаю то же самое со всеми твоими родственниками вплоть до не то что седьмой, десятой воды на киселе. Всё понятно?

Марек нервно сглотнул.

— Да. Я всё понял.

— Чудесно, я рад, что мы пришли к соглашению по этому пункту. — Доктор Кальтенбруннер улыбнулся. — А теперь перейдём непосредственно к нашему плану. Я долгое время думал, как нам будет лучше добраться до Гейдриха. И знаешь, кто натолкнул меня на одну блестящую мысль? Вот эта красавица, которую ты, к сожалению, не видишь.

— Я? — Удивлённо спросила я.

— О да, вы, моя дорогая. — Я наконец поняла, почему он постоянно звал меня «моя дорогая» — он не хотел, чтобы Марек узнал моё настоящее имя. Хотя, с другой стороны, может ему просто нравилось это говорить. — Именно вы подали мне идею, когда мы обсуждали его привычки. Именно вы указали мне на его самое плохое доминирующее качество — один Бог знает из скольких! — на его невероятное тщеславие. Вся власть, которую он недавно заполучил, явно ударила ему в голову, и он начал думать, что он неуязвим, как для своих политических оппонентов, так и для внешних врагов. Именно вы рассказали мне, что он разъезжает по своему новообретённому протекторату исключительно в открытой машине, чтобы лишний раз ткнуть чехов носом в то, насколько он уверен в своей политике террора. Он начал думать, что никто и не посмеет даже задуматься о покушении на него.

Группенфюрер Кальтенбруннер вдруг расхохотался.

— Господи, Марек, как же я тебе завидую! Я бы столько отдал, только чтобы увидеть его выражение лица в тот момент! Спорить готов, это будет бесценно!

Я абсолютно разделяла его последнюю мысль и тоже ухмыльнулась.

— И вот где ты, мой дружок Марек, и прикончишь его вместе с твоими приятелями-парашютистами.

— В его машине?

— О да. Согласно моему источнику, — доктор Кальтенбруннер снова мне подмигнул. — Гейдрих всегда ездит по одному и тому же маршруту из своей виллы за Прагой в Храдшин, старый имперский замок, который он превратил в свою ставку. Дорога, по которой он ездит, резко поворачивает на подъезде в пригород Праги, и его водителю придётся сильно сбавить скорость, чтобы повернуть. И вот на этом-то повороте он и будет у вас как на блюдечке, где вы сможете его застрелить, заколоть, бросить в него гранату, в общем, свободу выбора оружия я оставляю на вас. Только поставьте нескольких людей с обеих сторон дороги, чтобы наверняка выполнить миссию, даже если он или его водитель застрелит кого-то из вас; не забывай, он не дурак, и наверняка откроет встречный огонь, как только поймёт, что к чему. А он чертовски хороший стрелок.

— Я всё понял.

— И ещё кое-что. Когда мой человек высадит тебя у границы, он даст тебе небольшой контейнер с жидкой субстанцией внутри. Ни в коем случае не трогай жидкость голыми руками, и обращайся с контейнером, как с новорождённым. А когда твои приятели приземлятся с амуницией, окуните все пули, составные части бомб и всё остальное оружие в этот состав прежде чем отправитесь на задание.

— Зачем?

— Одно высокотоксичное вещество, которое мне недавно удалось раздобыть. Ранишь его хотя бы одной пулей, побывавшей в этой жидкости, и он умрёт от симптомов, похожих на заражение крови, причём ни один из врачей ничего не сможет заподозрить. Эту дрянь почти невозможно различить в крови. Эксперименты доказали её высокую эффективность. Это всё, что тебе нужно знать.

— Я лично позабочусь о всей амуниции, — пообещал Марек.

— Вот и прекрасно. Ну что ж, пожалуй, на этом всё. Вопросы?

— Когда мы всё сделаем… Вы отпустите мою семью?

— Как только увижу труп Гейдриха своими глазами, я лично открою дверь в их камеру.

Марек удовлетворённо кивнул.

— Благодарю вас.

— Нет, Марек. Это я тебя благодарю. — Доктор Кальтенбруннер улыбнулся. — А теперь давай, полезай назад в багажник, я высажу тебя неподалёку у охотничьей хижины, откуда тебя и заберёт мой человек. Только не вздумай бежать: если он тебя первым не поймает, то волки уж точно сцапают, а их тут много и они все голодные, как чёрт.

— Я никуда не денусь, я обещаю.

— Знаю, что не денешься. Просто предупреждаю о возможных последствиях.

С этими словами группенфюрер Кальтенбруннер с лёгкостью забросил связанного Марека обратно в багажник, и я снова подивилась его почти что нечеловеческой силе; Марек был немаленьких размеров, но группенфюрер Кальтенбруннер с такой лёгкостью его поднял, будто тот весил не больше пятилетнего ребёнка. Закрыв багажник, он подошёл ко мне, улыбаясь.

— Ну и как вам понравился ваш сюрприз?

— Должна признать, вы превзошли самого себя, герр Гиммлер.

Смеясь, он открыл дверь и помог мне сесть обратно в машину. На секунду я даже устыдилась того, что всего полчаса назад была более чем уверена в его недобрых мотивах. Оказалось, доктору Кальтенбруннеру действительно была небезразлична моя судьба, и я лишний раз утвердилась в мысли, что не стоило мне слушать все эти истории о нём. Он снова ухмыльнулся, не торопясь заводить машину.

— Вот уж не думал, что разговоры о чьей-то готовящейся смерти вас так обрадуют.

— Что? Я вовсе даже не радуюсь.

— Радуетесь, как ребёнок в Рождественское утро. Посмотрите только, как сияют ваши глаза. Да вы очень рады, что его скоро не станет.

Я отвернулась, стараясь изо всех сил скрыть улыбку, но не смогла. Он был прав; я действительно была очень рада, что в его багажнике находился человек, который поможет мне отомстить за моего брата и ребёнка. Я была почти счастлива. Это было неправильно, в корне неправильно и аморально, с таким нетерпением ждать чьей-то смерти, и мне в какой-то мере было стыдно, но стыдно так, как бывает ребёнку, который втихаря крадёт сладости с верхней полки на кухне, пока родители не видят. Это было неправильно, но сладко до боли в зубах.

Я откинулась на сиденье, уже в открытую улыбаясь группенфюреру Кальтенбруннеру. Он тоже улыбался мне.

— Не думал, что у вас есть такая тёмная сторона, моя дорогая. Но мне это даже нравится. Вы мне нравитесь злой.

— Я не злая. Он это заслужил, вот и всё.

— Да, я тоже всегда так говорю. Мы с вами так похожи; мы — милейшие люди, пока кто-то чего-то не «заслужил».

— Ну, я думаю, что у вас в послужном списке куда больше людей, «заслуживших» это, чем у меня когда-либо будет за всю мою жизнь.

— Не забывайте, что я на семнадцать лет старше вас. И позвольте мне вас уверить, вы начали куда раньше моего. Когда мне был двадцать один год, я был занят с учёбой на юридическом, а не с планами покушения на министра. Вы далеко пойдёте, мой маленький злобный друг.

Группенфюрер Кальтенбруннер снова рассмеялся и завёл машину, а я погрузилась в весьма невесёлые мысли. Я что, и вправду была такой же, как он? Правда стала злой? А что, если он тоже точно также как и я оправдывает все до одного свои поступки тем, что кто-то этого «заслужил?» Я вдруг испугалась этой последней мысли и захотела поскорее оказаться дома, чтобы Генрих сказал мне, что я была хорошей и что оставалась ещё для меня надежда.

Глава 2

Сегодня народ Германии праздновал день рождения фюрера, и начало казаться, что день этот никогда не закончится. Очередной выступающий вот уже более пятнадцати минут нахваливал лидера рейха, и я начала жалеть, что здесь не подавали напитки. Судя по лицу Генриха, сидящего рядом со мной в огромном зале для приёмов, наполненном до отказа военной и политической элитой рейха, он думал о том же. Я слегка толкнула его плечом.

— Как насчёт бокала шампанского, когда всё это кончится? — Я шепнула ему на ухо.

Он хмыкнул.

— Я думал начать с двойной порции виски.

Я едва сдержала смех, а Генрих тем временем наклонился ко мне и тихонько сказал:

— А как насчёт сбежать ото всех незаметно и провести остаток вечера, целуясь в коридоре?

— Штандартенфюрер Фридманн, вы совершенно невозможны!

— Фрау Фридманн, вы правы. Я пойду первым, а ты иди за мной через пару минут. Я буду ждать тебя в холле.

— Хорошо.

Как только он вышел, я постаралась незаметно оглядеться, надеясь, что никто не заметит нашего внезапного исчезновения. Рискованно, конечно, было идти на подобные проделки особенно в такой важный день, но я готова была на возможность получить нагоняй от начальства, если они нас поймают за весьма непатриотичными делами снаружи. Мы только начали возвращаться обратно к тому, какими мы были до трагической смерти моего брата и нашего малыша, оставивших нас обоих в глубоком горе. Мы наконец-то сняли траур и стали потихоньку учиться жить заново, вспомнили, как нужно было смеяться, радоваться жизни, и смотреть в будущее с надеждой. В конце концов, мы были друг у друга, и ничто не смогло бы этого изменить.

Я взглянула на передний ряд, где все они сидели плечом к плечу: рейхсфюрер Гиммлер, министр пропаганды Гёббельс со своей женой, рейхсмаршалл Геринг и сам лидер рейха — Адольф Гитлер. обергруппенфюрер Гейдрих сидел позади них со своей беременной женой. Я вдруг мысленно понадеялась, что потолок рухнет и накроет их всех. И когда я начала желать людям смерти с такой завидной регулярностью? Не так меня родители растили, совсем не так.

Минуту спустя я тихо поднялась и прошла на выход, стараясь привлечь как можно меньше внимания. Когда я проходила по коридору, где Генрих должен был меня ждать, кто-то схватил меня за талию сзади и потянул внутрь одной из ниш в стене с высокой статуей посередине. Это оказался мой муж. Он закрыл нас бархатной портьерой, закрывающей нишу наполовину, развернул меня к себе и прижал к стене, сделав нас абсолютно невидимыми для посторонних глаз.

Я чувствовала себя как школьница, прячущаяся со своим соседом по парте на заднем дворе во время перемены, пока учителя не видят. Меня это вдруг так рассмешило, что я начала хихикать в голос. Генрих тоже начал смеяться, одновременно прижимая палец к губам.

— Тише, нас же услышат!

— Прости, я не могу сдержаться! Мы двое взрослых людей, работающих в Главном Имперском УправленииБезопасности, и что мы делаем на приёме в честь дня рождения нашего главнокомандующего? Целуемся в коридоре, как два подростка!

— Да пошёл он к чёрту, этот главнокомандующий! — Шепнул в ответ Генрих, стараясь не смеяться слишком громко. — Раз уж на то пошло, давай займёмся любовью прямо здесь, просто ему назло!

— Генрих! — Я отталкивала руки моего хохочущего мужа, в шутку пытающегося задрать мне юбку. — Ничем подобным мы тут заниматься не будем!!! С ума сошёл?

— Ничто не сравнится с тем, чтобы заняться любовью с моей женой-еврейкой на день рождения фюрера!

— Генрих, я серьёзно! Прекрати сейчас же! Нас расстреляют обоих!

— А знаешь что? Давай-ка выйдем на сцену и сделаем это прямо перед ним!

— Генрих!!!

Я хохотала уже в голос. Я почти забыла, каково это, смеяться так от души, что слёзы начинали выступать в уголках глаз, а живот начинал болеть от смеха. Я была так благодарна моему мужу за то, что он напомнил мне, как же это было здорово. Мы оба сидели на полу, стиснутые в узком пространстве между статуей и стеной, прижав ноги к груди и касаясь друг друга коленями. Мы больше не смеялись, просто смотрели друг на друга, улыбаясь. Генрих взял мою руку в свою и поцеловал её.

— Ты и не знаешь, какую радость мне доставляет видеть тебя такой, Аннализа. Я уже начал думать, что потерял тебя после всего, что случилось.

— Любимый, не говори так! — Я прижала его руку к груди, а затем притянула его ближе за шею, крепко обнимая. — Ты никогда меня не потеряешь. Я — твоя жена, и люблю тебя больше всего на свете.

— Я знаю. Я тоже тебя люблю. — Он гладил мне спину, покрывая лёгкими поцелуями моё плечо, шею и лицо. — Я люблю тебя больше жизни, Аннализа. Я не знаю, что бы я делал, если бы ты ушла от меня.

Его слова отозвались больным уколом в сердце. Так вот что он думал, пока я была настолько погружена в свои планы мести, что ничего вокруг больше не замечала; вот что он думал каждый раз, как я ездила в Вену. В своём эгоистичном желании отомстить, я даже и не заметила, как невольно ранила самого дорогого мне человека. Какая же я была ужасная жена!

— Генрих, любимый, прости меня пожалуйста! — Я обняла его лицо ладонями и начала покрывать его поцелуями. — Прости, что была такой эгоисткой! Прости, что ничего не сказала с самого начала. Но ты бы всё равно не смог мне с этим помочь, да и втягивать я тебя в это тоже не хотела.

— Аннализа, что ты такое сделала?

— Попросила доктора Кальтенбруннера помочь мне убить Гейдриха, — наконец прошептала я после паузы.

— Что?! — Генрих смотрел на меня почти в ужасе. — Что ты натворила?! Ты с ума сошла! Ты вот так просто пошла и спросила его об этом?!

— Генрих, у меня не было выбора. Ты же помнишь, я была сама не своя после смерти Норберта и…нашего ребёнка. Я поклялась на их могиле, что я его убью. Я не думала тогда совсем, я была настолько зла на весь мир, на него, я всё вокруг ненавидела. Мне ничего не было страшно, поэтому да, я пошла и напрямую его об этом спросила. Я только хотела, чтобы Гейдрих за всё заплатил.

— Ты хоть понимаешь, насколько это серьёзно? Если вы попытаетесь организовать покушение на политическую фигуру его ранга? Да он сейчас обладает почти таким же влиянием, как сам Гиммлер! Если он действительно умрёт, и выяснится, что это вы двое в ответе за его смерть, вас повесят рядышком на первых же воротах! Господи, как я только не догадался обо всём сразу? Я знал, что ты что-то затевала, но такое! — Генрих покачал головой и положил обе руки мне на плечи. — Ты в эти же выходные поедешь в Вену и скажешь ему, что ты передумала. Скажи ему, чтобы ничего не делал.

— Слишком поздно.

— Что значит, слишком поздно?

— Поздно что-либо делать. Человек, который готовит всю операцию, уже в Чехословакии, а я даже не знаю, как он выглядит.

Генрих молча сидел и смотрел на меня. Я взяла его руки в свои.

— Не волнуйся, любимый. Доктор Кальтенбруннер всё очень хорошо продумал. Он никогда бы не стал брать на себя такой риск, если бы не был на сто процентов уверен в успехе.

— Пообещай мне, что в будущем будешь обо всём мне рассказывать. Обо всём, без исключения. Я твой муж, не он.

Я кивнула.

— Обещаю, любимый. Больше никаких секретов. Прости меня, пожалуйста.

Он снова покачал головой и нежно погладил меня по щеке.

— Ты ни в чем не виновата. Ты была расстроена и не думала, что делаешь. Это ты меня прости, что не разглядел вовремя, что с тобой творится, не помог, как надо было. Подумать только, я заставил тебя пойти и спросить шефа австрийского гестапо о помощи. Хороший же из меня муж!

Я улыбнулась, вспомнив, что всего несколько минут назад винила себя в том, что была ужасной женой. После трёх лет брака мы с Генрихом так сблизились, что даже думать начали одинаково.

— Кальтенбруннер же не пытался…воспользоваться ситуацией с тобой? — Вдруг спросил он.

— Боже, нет, конечно. По правде говоря, он всё это время был сама любезность и почтительность.

— Вот уж не ожидал, что такие положительные слова могут стоять рядом с его именем, — Генрих подавил смешок.

— Он всегда ведёт себя со мной исключительно как джентльмен. Я бы не стала иметь с ним дела, если бы было иначе.

— Не забывай только, что он не занимается благотворительностью, Аннализа. В один прекрасный день он что-нибудь потребует назад.

— Тогда придётся найти кого-то ещё, чтобы убить его, — отшутилась я. — Пойдём-ка назад, пока нас не хватились.

Прежде чем встать, Генрих наклонился и поцеловал меня в последний раз. Я испытала огромное облегчение, всё ему рассказав. Больше никаких секретов между нами, пообещала я себе. Никаких и никогда.

Берлин, май 1942-го

Ингрид, агент американской секретной службы, которая жила и работала под прикрытием в Берлине вместе с её мужем Рудольфом вот уже много лет, мерила шагами их просторную гостиную. Она всегда так делала, когда что-то обдумывала или же нервничала, — я давно заметила за ней эту привычку. Казалось, ей это помогало сконцентрироваться и лучше всё продумать.

— Не знаю, Генрих, — она тряхнула головой, глянув на моего мужа, стоявшего у окна с бокалом бренди в руке. — Слишком это опасно. Тебя поймают.

Первой причиной, почему эта «супружеская пара» была практически неуязвима для гестапо, было именно это их качество: оба Ингрид и Рудольф были чрезвычайно осторожны. А то, что только что предложил мой муж, было чем угодно, только не простой операцией. Он хотел проникнуть в офис шефа гестапо Мюллера во время ежегодного приёма для командующего состава РСХА, установить подслушивающее устройство в его столе, и заодно фальсифицировать только что поступивший приказ о ликвидации советских военнопленных, которые в последнее время прибывали в страну десятками тысяч.

Дело было в том, что начальник группенфюрера Мюллера, обергруппенфюрер Гейдрих, решил наплевать на женевскую конвенцию вместе со всеми их правилами ведения войны и требовал немедленного расстрела всех советских командиров более или менее высокого ранга, объясняя эту «крайнюю необходимость» тем, что они представляли собой угрозу самому режиму национал-социализма из-за их принадлежности к коммунистической партии, что в его глазах было ещё более страшным преступлением, чем родиться евреем.

Генрих, который уже успел скопировать факсимиле Гейдриха маленьким восковым оттиском (пока последний был занят тем, что замывал свою униформу в личной ванной комнате после того, как Генрих «совершенно случайно» опрокинул на начальника кофе, показывая тому что-то на карте), надеялся стянуть списки с советскими военнопленными со стола Мюллера, прикрепить к ним заранее напечатанный и проштампованный гейдриховским факсимиле приказ, и отправить их на работные фабрики вместо Маутхаузена, также известного как «Мясорубка» — лагерь, классифицированный как место заключения особо строгого режима для самых страшных «врагов рейха».

Группенфюрер Мюллер был известен своей слабостью к водке, поэтому Генрих рассчитал, что к тому времени как шеф гестапо вернётся в свой кабинет с жутким похмельем на следующий день, он скорее всего будет только рад узнать, что обергруппенфюрер Гейдрих уже позаботился о всех военнопленных и вряд ли даже взглянет, куда его шеф решил их отправить. В конце концов, если на приказе стояла подпись Гейдриха (пусть и только в виде факсимиле), то пунктом назначения в приказе могла стоять Луна если уж на то пошло, и никто бы и глазом не моргнул. Издержки централизованной власти играли моему мужу на руку в данном случае: никто в рейхе не стал бы ставить под вопрос приказы начальства. А потому-то он и был настолько уверен в успехе операции.

— Ингрид, мы говорим о почти двух тысячах человек, направляющихся в данный момент в Австрию. А этот приём просто дар небес; да там все так напьются, что даже не поймут, что случилось. Это же простейшее дело.

— Как ты собираешься пробраться в его кабинет незамеченным? Охрана всегда стоит на посту во всех коридорах, приём или не приём.

— Через окно. Мой кабинет на том же этаже, мне просто нужно будет пройти по карнизу за угол, и я там.

— Кто-нибудь заметит тебя снаружи.

— Его кабинет на четвёртом этаже, Ингрид. Ты что, думаешь, что охрана ходит и смотрит по крышам всё время? Да им дела нет, особенно когда их начальники во всю празднуют внутри. Они скорее всего и сами принесут по бутылке и тоже напьются.

Рудольф поднялся со своего кресла и пошёл к бару, чтобы освежить свой напиток.

— Ну а что насчёт микрофона, Генрих? Ты думаешь, он его не заметит?

— Заметит конечно, со временем. А пока мы сможем слышать каждое слово, что он произносит, лично и по телефону. Ты же сам прекрасно понимаешь, что даже пара дней таких разговоров в личном кабинете шефа гестапо — бесценны.

— Он поймёт, что кто-то из сотрудников его установил.

— Рудольф, подумай, сколько людей работает в РСХА? Сотни. Не сможет он физически их всех пропустить через допросную. Конечно, он проверит самых близких к нему людей, вхожих в его кабинет, но и это ему ничего не даст. К тому же, я установлю устройство в нижнем ящике его стола, на дно ящика, что находится над ним; у него годы уйдут, прежде чем он его там заметит. Говорю вам, это беспроигрышный вариант. Только дайте мне добро, и я всё сделаю.

Рудольф и Ингрид обменялись взглядами. Я поклясться могла, что они умели общаться без слов. Наконец Рудольф нарушил тишину:

— Ладно, Генрих. У тебя есть наше согласие. Но если ты почувствуешь что что-то, хоть что-нибудь не так, сворачивай всю операцию и выбирайся оттуда как можно быстрее. Бросай всё и беги. Мы не можем рисковать потерей такого ценного агента, как ты.

— Я считаю, что моя жизнь — это вполне приемлемая цена за пару тысяч спасённых, — беззаботно улыбнулся Генрих.

Он ничего не боялся, мой муж. И чем больше людей его офис старался отправить на тот свет, тем больше он пытался спасти. Я безумно гордилась тем, что была его женой, хоть и сердце у меня замирало каждый раз, как он затевал что-то настолько опасное. Не знаю, как бы я смогла дальше жить, если бы с ним что-то случилось. Я не могла представить свою жизнь без этого человека.

— А вот тут ты ошибаешься. — Ингрид скрестила руки на груди. — Твоя жизнь куда важнее, чем те две тысячи. Если они умрут, ничего особенно не изменится. А вот если ты погибнешь, то мы лишимся самого лучшего инфильтрированного агента в РСХА. Ты у нас один-единственный, Генрих, и заменить тебя никем нельзя. Так что, прошу тебя, имей это в виду. Ты куда лучше сможешь помочь всем этим людям в будущем, если не будешь идти на всякие глупые и неоправданные риски.

— Обещаю, никаких рисков.

— Кто будет заниматься расшифровкой разговоров в кабинете Мюллера?

— Адам, конечно же. — Генриха, казалось, удивил вопрос Ингрид. — Он — самый смекалистый парень, что когда-либо на нас работал. Ему медаль надо дать только за то, что не попался с радио за эти два года.

— Да, он парень умный. — Рудольф кивнул. — Пусть займётся. И скажи ему, пусть приносит все записи нам. Те, что нас заинтересуют, мы отдадим ему назад, чтобы он отослал их нашим домой.

— Хочешь, чтобы я их кодировал?

— Нет, мы сами всё сделаем. Ты ходи себе на службу и проявляй нужное рвение. Аннализа нам поможет, если нужно будет, правда ведь?

Я кивнула.

— Ну конечно.

— Тогда всё решено. В воскресенье после мессы, когда вы зайдёте на чай, я дам тебе микрофон для установки. Мы к тому времени, думаю, сможем его раздобыть.

Генрих был католиком, и после того, как мы поженились, я начала ходить с ним в католическую церковь вместо протестантской, куда ходила раньше с родителями. Естественно, ходили мы туда не молиться; это было хорошим прикрытием для последующей встречи «на чай» с Ингрид и Рудольфом, которое не вызывало никаких подозрений. Но сама церковь мне всё равно нравилась, нравилось умиротворение, царящее внутри, безмолвное величие и покой. Для меня, еврейки, которая ни разу не была в синагоге, сохраняя образ чистокровной арийки, это было единственным домом божьим, где я могла с ним поговорить. И мне, по правде говоря, всё равно было, как он выглядел и кто был распят на кресте, пока он мог слышать меня. В это воскресенье я буду молиться за своего мужа.

Макс, лучший друг Генриха…

Макс, лучший друг Генриха, работавший под его началом в СД, рассказывал очередную забавную историю группе офицеров, собравшихся вокруг него. Жена Макса, Урсула, ставшая мне почти как сестра к этому времени, была ещё одним поводом их повышенного интереса к Максу. Она давно сбросила небольшой вес, что набрала во время беременности и теперь с нескрываемым удовольствием вернулась к светской жизни, по которой она так скучала. Сегодня Урсула была просто великолепна в её голубом вечернем платье и с радостью принимала комплименты коллег её мужа.

Я тоже заливисто смеялась над шутками Макса, притворяясь немного пьяной. На самом же деле я едва отпивала по глотку из своего бокала; в этот вечер мне нужно было быть настороже. Генрих только что незаметно покинул наш круг, а я осталась, чтобы отсутсвие его не было так очевидно. Также мне нужно было следить за шефом гестапо, группенфюрером Мюллером, и сделать всё возможное, чтобы не дать ему подняться в его кабинет, прийди ему такое в голову. Понятия не имела, как бы мне это удалось, поэтому я испытывала огромное облегчение от того, что герр Мюллер очень даже удобно устроился в одном из кресел и был погружён в беседу с одним из своих коллег, не выказывая никакого желания покидать насиженное место.

Я глянула на часы на противоположной стене и заметила время. Генрих сказал, что ему потребуется около пяти минут в кабинете Мюллера и ещё пять на то, чтобы проникнуть внутрь и покинуть его незамеченным. Часть плана, которая больше всего меня пугала, было то, что ему нужно было пройти по тонкому лепному карнизу на высоте четвёртого этажа, и я только могла молиться, что лепнина на здании была крепкой. Если окно окажется закрытым (хотя Мюллер зачастую оставлял его распахнутым на ночь, чтобы с утра приходить в проветренное помещение), то Генриху потребуется ещё пара минут, чтобы вскрыть замок отмычкой. Плюс пара минут на то, чтобы подняться вверх по лестнице из зала для приёмов, где мы сейчас находились, до своего кабинета и спуститься назад. То есть ровно через четырнадцать минут мне стоило бы начать волноваться. Прошла только одна.

Урсула шепнула мне на ухо, что собиралась пойти «попудрить нос» и спросила, не составлю ли я ей компанию. Я улыбнулась в ответ и покачала головой, сказав, что все эти офицеры умрут со скуки, если мы обе их одновременно покинем. Такой аргумент она приняла без всяких возражений; я же осталась на своём посту. Мне нужно было следить за Мюллером.

Две минуты прошло. Генрих должно быть только открыл дверь в свой кабинет. Я нетерпеливо начала постукивать пальцем по бокалу, что держала в руке. Представив себе в очередной раз, как мой муж вылезает из окна и ступает на тонкий карниз снаружи, я невольно поймала себя на мысли, что Ингрид и Рудольф были правы, и что вся операция была дурацкой и крайне рискованной затеей. Только вот делать что-либо было уже поздно. Кто-то снова пошутил, и я рассмеялась вместе со всеми, хотя и не слышала даже, в чем был юмор. Мюллер по-прежнему сидел в своём кресле.

Урсула вскоре вернулась. Переживая за своего мужа, изображающего в эту самую минуту циркового акробата на верхнем этаже, я больше не могла сдержать волнения и извинилась, сославшись на то, что захотела глотнуть свежего воздуха. Бросив последний взгляд в сторону Мюллера, я вошла в один из длинных коридоров, ведущий к французским окнам, выходящим на задний двор. Эсесовцы, стоявшие на страже около стрелянной двери, неподвижно как статуи, не обратили на меня никакого внимания. Я ещё раньше заметила нескольких офицеров, выходивших покурить на задний двор через эту самую дверь, так что не было ничего подозрительного, если я пришла сюда с той же целью. В конце концов, эсэсовцам не обязательно было знать, что я не курила.

Уже на заднем дворе я быстро прикрыла за собой двери и, убедившись, что я была абсолютно одна, сделала несколько шагов, чтобы видеть крышу. Никого на карнизе видно не было. Я отпила ещё немного шампанского и снова глянула наверх, одними глазами, стараясь не поднимать головы. Никто так и не появился, что означало, что Генрих был уже внутри кабинета шефа гестапо. Я облегчённо вздохнула и быстро направилась обратно внутрь, чтобы возобновить своё наблюдение за Мюллером. Но не успела я пройти и половины пути по тёмному коридору, как какой-то офицер, шедший мне навстречу, вдруг схватил меня за руку и толкнул меня к стене, прижав меня к ней своим телом, лишив меня какой-либо возможности двигаться. В неосвещенном холле я не смогла толком разглядеть его лица, но было в нём что-то очень знакомое, что-то явно угрожающее.

— Что вы делаете? — возмущённо воскликнула я как можно громче; только вот музыка, играющая в зале неподалёку, полностью заглушила мой голос. — Пустите меня сейчас же!

— Давно не виделись, Аннализа.

Вот теперь я его узнала. Я бы никогда не забыла этот голос, принадлежавший человеку, который бог знает что собирался со мной сделать, когда я дала ему от ворот поворот несколько лет назад; человеку, который написал претолстый доклад на меня в гестапо, почти стоивший мне свободы, а то и жизни; человеку, который, благодаря своей новой подружке Гретхен, танцевавшей со мной в одной труппе, узнал, что я была еврейкой. Штурмбаннфюрер Ульрих Райнхарт.

— Пустите меня!

Я попыталась его оттолкнуть, всё ещё теша надежду, что кто-нибудь появится в коридоре и спасёт меня, как в прошлый раз, но мы были совершенно одни. В прошлый раз когда это произошло, он чуть не задушил меня и скорее всего сделал бы ещё что-то похуже, если бы я не вывернулась тогда. Можно и не объяснять, как я была сейчас напугана.

— Спешишь куда-то? Даже не скажешь привет старому другу? Где твои хвалёные манеры?

Он схватил меня за запястье и резко завёл руку мне за спину, заставив меня выронить бокал с шампанским на ковёр. Я попыталась закричать, но он зажал мне рот рукой. Я знала, что он вряд ли мне что-то сделает здесь, в РСХА, и что он скорее всего просто хотел меня напугать, и вполне в этом преуспел, как бы мне не хотелось это признавать.

— Ах ты маленькая еврейская шлюшка, да ты хоть знаешь, что меня выгнали с моего поста в офисе из-за тебя? — Его черты, искажённые неприкрытой ненавистью, не оставили мне никаких сомнений: он действительно хотел мне навредить, так или иначе. — Знаешь, что меня из-за тебя перевели в чёртовы вооружённые СС благодаря тебе? Знаешь, сколько таких же жидов, как ты, мне пришлось перестрелять на восточном фронте, чтобы меня назад взяли?

Я не могла ответить, даже если бы очень захотела: он всё ещё закрывал мой рот рукой. В прошлый раз я сбежала, ударив его коленом между ног, но теперь он был умнее и плотно прижимал меня к стене своим телом. Со стороны могло показаться, что мы были двумя любовниками, обнимающимися в полумраке; в реальности же Райнхарт вывернул мне руку ещё сильнее.

— Хорошо, что обергруппенфюрер Гейдрих ценит таких людей, как я, — процедил он, глядя мне прямо в глаза. Ещё одна пугающая ухмылка перекосила его лицо. — Я вернулся, дорогуша, я теперь официальный агент гестапо, и мы с тобой очень часто будем видеться, пока я не найду способ тебя уничтожить. И на этот раз никто, даже твой муж, тебе не поможет.

Мой муж! Мне нужно было вернуться обратно в зал, чтобы убедиться, что Мюллер был по-прежнему там. Только вот я не могла. Он меня так и не отпускал.

Он наклонился ближе и сказал голосом, от которого у меня мурашки пробежали по спине:

— Каково это, знать, что твой самый страшный ночной кошмар вернулся, а?

Он рассмеялся и наконец выпустил меня из своей хватки, но как только я попыталась выскользнуть между ним и стеной, он выставил передо мной руку. Ему явно нравилось играть со мной в кошки-мышки.

— Уже уходишь? Ещё один вопрос, который я хочу задать тебе уже как официальное лицо: что случилось с твоими родителями? Почему они вдруг в такой спешке покинули страну?

Я замерла, боясь сделать ещё один вдох. Откуда он узнал?

Ухмылка Райнхарта стала ещё шире и ядовитее.

— Кто-то нашёл их настоящие документы?

Высокая фигура показалась в дальнем конце коридора, и я заметила красный уголёк зажигаемой в темноте сигареты. Крохотная искра надежды зажглась у меня в груди, только никак это не мог быть он. Однако, с каждым его шагом, я всё больше уверялась в своей догадке. Я отпихнула руку Райнхарта и бросилась к своему неизвестно откуда взявшемуся спасителю, доктору Кальтенбруннеру.

— Герр группенфюрер! — Крикнула я, подбегая к нему.

Он поймал меня за плечи, явно удивлённый моим неожиданным появлением.

— Фрау Фридманн? Что случилось?

Я вцепилась в его китель, как будто сама моя жизнь от этого зависела и указала в сторону Райнхарта, всё ещё стоявшего у стены.

— Тот человек на меня напал!

Даже в сумрачном холле я заметила, как выражение его лица мгновенно изменилось из приятно-удивлённого в угрожающее. Он отпустил мои руки и не спеша подошёл к Ульриху Райнхарту, который замер на своём месте по стойке смирно.

— Это правда? Ты трогал её? — Кивок в мою сторону.

— Никак нет, герр группенфюрер. Мы просто разговаривали.

— Да вы мне чуть руку не сломали! — Закричала я на него. Глаза Райнхарта сверкнули гневом.

— Ты посмел протянуть свои грязные лапы к этой женщине? — группенфюрер Кальтенбруннер задал этот вопрос очень тихим голосом, но так, что мне самой стало страшно.

— Она преувеличивает. Я только…

Но группенфюрер Кальтенбруннер не дал ему закончить его мысль. Недолго думая, он схватил Райнхарта за грудки и швырнул его к стене, да с такой силой, что Райнхарт не устоял и упал на пол. Я и сама вскрикнула от неожиданности и закрыла рот рукой. Райнхарт попытался встать, но доктор Кальтенбруннер пнул его под рёбра, отчего Райнхарт немедленно закашлялся и начал хватать ртом воздух.

— Что случилось? Ты упал? — группенфюрер Кальтенбруннер склонился над телом своей жертвы с театральной обеспокоенностью. — Дай-ка я помогу тебе подняться.

С этими словами он схватил Райнхарта за левую руку и так крепко её вывернул, что Райнхарт закричал и потянулся вслед за рукой, пытаясь хоть как-то облегчить боль.

— О, прости, тебе, должно быть, больно руку? Но я вот думаю, что ты преувеличиваешь. Я ведь её тебе не сломал. Пока ещё.

— Нет, пожалуйста!

Группенфюрер Кальтенбруннер потянул его запястье ещё выше, выворачивая его до почти неестественной позиции. Лицо Райнхарта было искажено болью.

— Герр группенфюрер, прошу вас, отпустите меня! Это было недоразумение! Мне правда очень жаль!

— Ещё бы тебе не было жаль, недоносок ты жалкий! — Доктор Кальтенбруннер наконец выпустил Райнхарта, и тот сразу же притянул больную руку к груди, всё ещё стоя на коленях перед группенфюрером. — Это было предупреждение, первое и последнее. Ещё раз я тебя увижу рядом с ней, я тебе шею к чёртовой матери сверну. Ты понял?

— Да, герр группенфюрер. Благодарю вас, герр группенфюрер. Ещё раз простите.

— Пошёл вон отсюда, и чтобы я тебя больше не видел!

— Слушаюсь, герр группенфюрер.

Райнхарт поднялся на ноги, слегка покачиваясь, и поспешил к выходу. Взгляд, который он на меня бросил, проходя мимо, был испепеляющим. Я осталась наедине с группенфюрером Кальтенбруннером; он осторожно коснулся моего плеча и спросил:

— Вы в порядке?

— Да, герр группенфюрер. Спасибо вам.

— Что это был за выродок?

— Помните того офицера, что подложил всю инкриминирующую информацию обо мне в моё дело в гестапо, которое они вам дали перед тем, как вы пришли меня допрашивать? Так вот, это был он.

— Допрашивать? — группенфюрер Кальтенбруннер наконец-то ухмыльнулся слегка. — А я-то по наивности своей думал, что мы просто мирно беседовали.

Я почувствовала, что краснею, и невольно обрадовалась окружавшей нас темноте.

— Да, простите. Мы действительно просто беседовали, и вы были очень добры ко мне. Спасибо вам ещё раз.

— Не стоит благодарности, фрау Фридманн, мне это было в удовольствие. И знаете, не стоит вам разгуливать в одиночку по тёмным коридорам посреди ночи. Видите, что может случиться?

— Да, я знаю. Я только хотела глотнуть немного свежего воздуха снаружи.

— А что если бы я не оказался рядом? Ваш муж явно плохо за вами смотрит. Кстати, где он?

Мой муж!!! У меня мгновенно выступил холодный пот на лбу. Между Райнхартом и доктором Кальтенбруннером я совершенно потеряла счёт времени. А что, если Мюллер решил подняться в свой кабинет? А что, если Генрих упал с карниза?

Я собрала всю волю в кулак, чтобы никак не выдать своих эмоций и вместо этого поговорила спокойным голосом:

— Он должен быть в приёмном зале со своими коллегами.

— Давайте-ка я вас тогда к нему отведу. Это я всегда смогу закончить позже.

Он бросил недокуренную сигарету в стоящий рядом горшок с пальмой и предложил мне свою руку. Я взяла его под руку, до сих пор не веря, что он снова каким-то чудом оказался рядом, чтобы в очередной раз меня спасти.

— Что вы здесь делаете, герр группенфюрер? В Берлине, я имею в виду, если вы не против того, что я спрашиваю.

— Да нет, отчего же. Я должен обменяться кое-какими людьми с группенфюрером Мюллером. Он хочет моих австрийских евреев для каких-то его лагерей, а мне собирается вручить сливки советского военного общества для нашего австрийского Маутхаузена. Я вообще-то с лагерями ничего общего не имею, но Гиммлер прислал указ свыше, вот я и здесь. Они, видите ли, решили расширить разработки наших гранитных рудников, согласно желанию фюрера. Он хочет выложить им улицы Берлина, чтобы Париж потерялся в его тени. — Он усмехнулся. — Только вот самое интересное во всей этой ситуации то, что гранит-то наш, но Вена не получит ни грамма. И, по правде сказать, это и есть главная причина, по которой я приехал: хочу потолковать как следует с рейхсфюрером Гиммлером и дать ему знать, как меня весьма не устраивает подобный расклад дел.

Военные для Маутхаузена. Я только могла надеяться, что это были не те самые военнопленные, чьи документы касательно их дальнейшего пункта назначения Генрих сейчас пытался подделать. Если это всё выплывет, у нас будут огромные неприятности.

Как только мы вошли в приёмный зал, я быстро взглянула на часы. Прошло всего десять минут. Я огляделась; Генриха нигде не было видно. Единственным утешением было то, что группенфюрер Мюллер так и не покинул своего кресла, попивая свою водку со льдом.

— Вашего мужа здесь нет. Говорил же я, что он плохо за вами смотрит.

Я не поняла, в шутку доктор Кальтенбруннер это сказал или всерьёз. Я улыбнулась ему на всякий случай.

— Наверное, он заметил, что я вышла и тоже пошёл меня искать снаружи. Может, вы мне пока составите компанию до его возвращения?

Во-первых, я не хотела, чтобы он шёл разговаривать с Мюллером, потому как они оба могли решить подняться в его кабинет. А во-вторых, я хотела побольше узнать о тех военнопленных, которых он только что упомянул.

— Только при одном условии. — Доктор Кальтенбруннер ухмыльнулся мне.

— При каком?

— Вам придётся со мной потанцевать. Я думаю, вы мне должны за все те разы, что я вытаскивал вас из неприятностей.

Стараясь не рассмеяться, я взяла его протянутую руку и проследовала за ним в центр залы, где мы присоединились к танцующим парам. Обхватив мои пальцы своими, он положил другую руку мне на талию, в то время как я опустила свою ему на плечо. Впервые мы оказались так близко друг к другу, и я вдруг забыла, о чем хотела его спросить. Я решила, что это был всего лишь адреналин, всё ещё бушующий у меня в крови. Тем временем группенфюрер Кальтенбруннер наклонился ещё ближе ко мне и прошептал мне на ухо:

— А у меня для вас очень хорошие новости.

— Какие? — Спросила я также шёпотом, заметив, что сердце почему-то стучало куда сильнее обычного.

— Наши друзья высадились в Чехословакии несколько дней назад. Марек взял их к себе, и они сейчас дорабатывают последние детали операции.

Он смотрел на меня своими тёмно-карими глазами, улыбаясь и ожидая моей реакции. Я не знала, что и сказать.

— Спасибо вам, — наконец прошептала я, испытывая огромное желание крепко его за это обнять.

— Не за что, мой очаровательный друг. — Он притянул меня почти вплотную к себе, слегка поглаживая рукой мою поясницу под тонким шёлком платья. — Вы же знаете, я всегда с радостью готов ради вас убить кого вы только пожелаете.

Я покачала головой над последней его шуткой и отчаянно попыталась вспомнить, что же мне было от него нужно. Вместо этого я почему-то вспомнила, как мы сидели за баром в Париже, и как я дотронулась до его лица, проводя пальцами по глубоким дуэльным шрамам на его щеке. Мне вдруг снова захотелось это сделать. Захотелось дотронуться до него. Чтобы он снова ко мне наклонился, как тогда, только на этот раз поцеловал бы меня.

«Да что это я такое себе тут воображаю?! Я ведь даже не пила практически ничего, чтобы списать подобное на алкоголь! Мой муж рискует жизнью в эти самые минуты, а я тут представляю себе, как меня целует другой мужчина? Совсем из ума выжила?! Надо успокоиться. Это всё очень легко объяснить. Он мне помог, вот и всё. Это просто обычная психология жертвы: мы тяготеем к своим спасителям, и всё. Самый банальный научный факт. Меня к нему совсем даже не тянет в реальности. Это просто адреналин».

Я даже моргнула несколько раз, стараясь избавиться от его гипнотического взгляда и улыбнулась как можно невиннее.

— Так значит, военнопленные? И много вам их надо для ваших гранитных разработок?

— Чем больше, тем лучше. Никогда не бывает слишком много рабочих.

— Я понимаю. — Он всё ещё слишком тесно меня к себе прижимал, и у меня от этого как назло путались мысли. — Но… Некоторые из них не годятся для работы, не так ли?

— Что вы имеете в виду? — Он слегка нахмурился.

— Я имею в виду… Я слышала о новой директиве обергруппенфюрера Гейдриха. О советских командирах. О специальном обращении…

— Ах, это. — Он наконец снова улыбнулся. — Да, они мне не нужны. Пустая трата времени и только. Надеюсь, что Мюллер не включит их в списки, хотя, зная, какой он шельмец и что он сам скорее всего не захочет с ними возиться, я чего угодно могу от него ожидать.

Все новые специально придуманные для этого термины не могли скрыть горькой правды: группенфюрер Кальтенбруннер не хотел их только потому, что они были «пустой тратой времени» для коменданта Маутхаузена — годные только для перевозки, а там дальше — всё, газовая камера по прибытии и затем «убитый» на кремацию день. Вот как они видели этих людей: «пустой тратой времени». Я вздохнула. Как же мне повезло, что я была замужем за Генрихом.

Я снова взглянула на часы на стене. Моему мужу давно уже пора было вернуться. Я перевела взгляд обратно на доктора Кальтенбруннера. Он по-прежнему загадочно улыбался мне, уверенно ведя меня в медленном танце. Я невольно удивилась тому, как же комфортно я чувствовала себя в его руках. А что было бы, скажи я ему, что я еврейка? Наверняка он посадил бы меня на первый же поезд до этого самого Маутхаузена и лично написал бы на моих бумагах направление на «специальное обращение».

— Почему вас вдруг так заинтересовали мои заключённые?

— Просто так. Любопытно стало.

— Любопытство до добра не доводит. Помните историю с Варварой?

— Поэтому-то я и вас об этом спрашиваю, а не кого-то другого.

Группенфюрер Кальтенбруннер вдруг остановился, сжал обеими руками мою талию и шепнул мне на ухо:

— Ваш муж вернулся, Варя. Попытайтесь не втянуть себя снова в очередные неприятности, ладно?

Отслоняясь, он слегка задел мою щёку своей, поцеловал меня в угол рта выходящим за все рамки приличия образом, подмигнул мне и оставил меня посреди залы в совершенно непонятных чувствах. Я проследила за ним взглядом и увидела, как он обменивался рукопожатиями с группенфюрером Мюллером. Только потом я повернулась и медленно пошла к уже знакомой группе офицеров, к которым Генрих присоединился абсолютно незаметно.

Я подошла к мужу и немного неловко обняла его за талию.

— Всё хорошо? — Я подняла виноватые глаза к его.

— Лучшие и быть не может, солнышко. — Он широко мне улыбнулся. Должно быть, не видел, как я танцевала с доктором Кальтенбруннером. И очень хорошо, что не видел. Я отпустила его и присоединилась к общему разговору, хоть и чувствовала себя почему-то ужасно уставшей. Слишком много событий для одной ночи. Я вдруг очень захотела домой.

Глава 3

Ингрид и Рудольф были весьма довольны результатом. Вот уже неделю они отсылали сообщения в головной штаб в Соединённых Штатах, основанные на стенографических расшифровках, всегда вовремя составленных Адамом. Советские комиссары также были в относительной безопасности, посланные работать на какую-то фабрику на юге страны. Я подумала, что и доктор Кальтенбруннер, и Мюллер остались более чем довольны подобным раскладом, первый — потому что ему не пришлось возиться с такой «пустой тратой времени,» а второй — потому что ему не пришлось придумывать оправдания, чтобы вписать их первому в списки.

Сегодня было воскресенье, и мы как всегда остановились «на чай» после мессы у Рудольфа и Ингрид. В этот раз к нам присоединился и Адам, который принёс целую папку новых транскрипций; Рудольф как раз просматривал их и время от времени даже прицокивал языком, бормоча с явным удовлетворением:

— Бесценно! Просто бесценно! Молодец, Генрих.

Генрих только ухмылялся и подмигивал мне. Я даже и не пыталась скрыть гордой улыбки: не так уж много арийских немцев, если вообще кто-то из них думал вступить в ряды сопротивления, а особенно если они занимали такой высокий ранг, стали бы рисковать своей жизнью ради людей, которых считали врагами рейха. А он вот был на это готов, потому что для него они не были просто евреями или коммунистами, они были обычными людьми, такими же как он, с семьями и друзьями, с кем-то, кто ждал их дома, людьми, которые также заслуживали жить, как и он.

Я понимала, почему Адам решил работать на союзников: он и сам был бывшим гонимым евреем и хотел сделать всё возможное, чтобы спасти как можно больше своих от подобной судьбы. Я понимала, почему Рудольф и Ингрид этим занимались: они выбрали подобную деятельность как профессию и помогали теперь своему правительству бороться с нацистским режимом изнутри.

Но Генрих мог и не вступать к ним в команду; он был немцем. Чистокровным арийцем из хорошей, вполне обеспеченной семьи без единой чёрной овцы в их рядах. У него было безупречное резюме в СД, длинный список наград и благодарностей от начальства, и он вполне мог бы наслаждаться жизнью, ничем подобным её себе не осложняя, как и подавляющее большинство его коллег. Но вместо этого он присоединился к американской контрразведывательной ячейке, женился на еврейке и поклялся спасти как можно больше жизней. Вот каким он был, мой муж: бунтарём и моим личным героем.

Я улыбнулась ему и взяла его руку в свою. Он заулыбался мне в ответ и поставил свою чашку обратно на кофейный столик. Адам неловко заёрзал на стуле; я заметила, что он всегда неловко себя чувствовал каждый раз, как мы с мужем проявляли какого-либо рода знаки привязанности друг к другу. Наверное, он так и не свыкся с мыслью, что я была замужем за немецким офицером, пусть этот офицер и работал на союзников. Когда он, Адам, уезжал из страны, я даже не встречалась ни с кем и открыто презирала всё, связанное с нацистской партией. Будучи моим партнёром по танцам, он был также моим самым близким другом, и мы больше времени проводили друг с другом, чем с кем бы то ни было. Может, он считал меня чем-то большим, чем просто другом; я не знала и никогда не спрашивала. Он тоже по этому поводу всегда молчал.

— Сколько, ты думаешь, пройдёт времени, прежде чем Мюллер заметит устройство? — Ингрид спросила Генриха.

— Надеюсь, что он его вообще никогда не заметит, — рассмеялся он, но затем снова принял серьёзный вид. — Надо быть очень осторожными со всеми сообщениями, что мы отсылаем. Я знаю гестапо изнутри, и они там отнюдь не глупы. Когда Мюллер заметит микрофон, он может и вовсе ничего не сказать и сделать вид, что он ничего не видел. А затем начнёт сплавлять нам ложную информацию, в то время как мы ничего и подозревать не будем. Поэтому-то я и сказал с самого начала, что всё, исходящее из его офиса, нужно проверять дважды, особенно если информация кажется подозрительной. Он запросто может закинуть нам какую-нибудь приманку, и как только мы её заглотим — всё, конец. Будьте крайне осторожны со всей информацией, что вы получаете.

— Мы всегда осторожны, — уверенно пообещала Ингрид.

— Смогу ли я как-нибудь узнать, что он нашёл микрофон? — спросил Адам. — В конце концов я единственный, кто слышит все звуки в его кабинете, может, есть какие-то подсказки, на которые мне стоит обращать внимание?

— Да, есть. — Генрих кивнул. — Если ты услышишь громкий звук и шорох прямо возле динамика, как если бы кто-то трогает его пальцами, это наипервейший знак. Затем, если ты услышишь щелчок и звук исчезнет на некоторое время, а затем снова появится, это означает, что он включает и выключает его. И наконец, обращай внимание на манеру его речи: если он говорит чересчур громко и заученно, то он скорее всего проговаривает специально заготовленную для нас речь. Вот, пожалуй, и всё.

— Хорошо. Я постараюсь прислушиваться ко всем посторонним звукам и сразу же сообщу, если услышу что-то подозрительное.

— Мы очень ценим твою работу, Адам, — Генрих сказал серьёзным тоном. — Знаешь, ты лучший радист, который когда-либо на нас работал. А ещё ты стал нам очень близким другом.

Адам смущённо улыбнулся и опустил глаза.

— Спасибо. — Затем он вдруг быстро поднялся со стула и засобирался. — Ну что ж, я тогда, пожалуй, пойду. Мне ещё нужно отослать вчерашнюю почту.

Под «вчерашней почтой» понимались зашифрованные сообщения, приготовленные для него Рудольфом.

— Подвезти тебя? — Я частенько предоставляла Адаму свои услуги личного водителя, когда ему нужно было съездить куда-нибудь подальше, чтобы воспользоваться радио. Обычно я отвозила его либо в безлюдное место где-нибудь неподалёку от скоростного шоссе, где он мог обменяться посланиями с агентами в США прямо из моей машины, либо же в какой-нибудь из заброшенных и приготовленных под снос домов в бывшем еврейском гетто, где никто и не обратил бы на нас внимания.

— Если тебя не затруднит, — Адам улыбнулся немного виновато.

— Не говори глупостей, конечно не затруднит. — У Адама была своя машина, но моя (вернее сказать, машина Генриха) вызывала куда меньше подозрений. Номера с двумя молниями СС делали её невидимой для любых возможных агентов гестапо, рыскающих поблизости. — Я только допью свой чай.

— Не торопись. Я подожду внизу.

Адам попрощался со всеми присутствующими и вышел на улицу. Ингрид тем временем повернулась к моему мужу.

— Постарайся не завязывать дружбы ни с кем из своих коллег.

Я не солгу, если скажу, что нас обоих весьма удивило подобное заявление от американского агента.

— Почему нет? — нахмурился Генрих.

— Любая привязанность и вообще какие бы то ни было сентиментальности должны быть оставлены любым уважающим себя разведчиком. Они зачастую ведут к провалу.

— Я тебя не понимаю…

Ингрид вздохнула.

— Ты не можешь позволить никаким личным чувствам стоять у тебя на пути, если ты решил связать свою жизнь с секретной службой. Они создают слабые звенья. Например Рудольф и я, хоть и ведём жизнь супружеской пары, никогда не позволяли никаким взаимным чувствам, кроме уважения, возникнуть между нами. Так, если один из нас провалится, у другого останется шанс на выживание. Ни я, ни он не начали бы говорить, если бы кто-то из гестапо приставил пистолет к голове одного из нас. А ты вот можешь сказать то же про свою жену?

Генрих и я обменялись взглядами, но промолчали.

— Я о том и говорю. Твоя жена и так твоё слабое звено, так что не заводи друзей среди других агентов, а особенно среди радистов. Они гибнут куда чаще остальных.

* * *

Всё ещё думая о словах Ингрид, я ехала к бывшему гетто, следуя инструкциям Адама, потому как он знал местность куда лучше меня. Его радио было в моём багажнике, как всегда аккуратно спрятанное в чемодан. Когда мы наконец подъехали к бывшему жилому дому, который он хотел использовать для выхода на связь, мы внимательно огляделись, и только убедившись, что узкая улица была абсолютно пустынной, Адам вышел из машины и вынул чемодан из багажника.

— Не жди меня здесь. На другой стороне дома есть ещё один подъезд, где ты можешь припарковаться. Там тише, — сказал мне Адам через моё водительское окошко.

— Хорошо. Я оставлю машину и поднимусь к тебе наверх. — Иногда, пока он работал с радио, я ждала рядом настороже, чтобы он мог полностью сконцентрироваться на работе и не смотреть через плечо каждую минуту. В этот раз я решила сделать то же.

— Это совсем необязательно.

— И всё же я поднимусь. В какой ты будешь квартире?

— Тридцать шесть. Я не стану запирать дверь. Никто здесь всё равно не живёт.

— Буду там через минуту.

Как только Адам исчез в двери подъезда, я объехала обшарпанный дом и оказалась на маленьком заднем дворе с грунтовой дорогой, ведущей на главную улицу, как я поняла. Судя по зарослям кустов по её сторонам, никто не ездил по ней со времён, когда Германия была ещё республикой. Я покачала головой, ступив на землю, покрытую слоем грязи и мусора, и пошла к проходному подъезду, стараясь не морщить нос. Запах здесьвполне соответствовал внешнему виду, и я не удивилась бы, если бы узнала, что задний двор иногда использовался в виде санузла новыми обитателями района — лицами с весьма криминальным прошлым и скорее всего настоящим, иногда останавливающимся здесь для своих тёмных дел.

Когда я открыла дверь в квартиру, толкнув ручку локтем (я забыла перчатки в церкви и теперь сделала себе мысленную заметку ничего не трогать внутри голыми руками), Адам уже работал с радио с наушниками на голове. Я решила не беспокоить его и пошла прямиком к окну, прислонилась к стене и слегка отодвинула пожелтевшую и изъеденную молью занавеску. Снаружи всё было тихо. Вот уже два года мы работали по одной и той же схеме, и они ни разу не смогли нас засечь достаточно быстро, чтобы отреагировать. Адам всегда работал невероятно быстро.

Но на этот раз случилось немыслимое. У меня глаза расширились в ужасе, как только я увидела чёрную машину, быстро приближающуюся к нашему дому со стороны переднего крыльца. Не могло это быть гестапо так быстро, просто не могло! Но рисковать я всё же не хотела, а потому немедленно бросилась к Адаму и начала трясти его за плечо.

— Адам, давай выбираться, быстрее! Гестапо здесь!

Он сдёрнул с себя наушники и уставился на меня.

— Что???

— Давай разделимся. — Я уже спрятала лист с шифровкой в карман платья, захлопнула чемодан поледеневшими за секунды руками и схватилась за ручку. — У меня машина на заднем дворе, о которой они не знают. Я попробую вывезти радио, а ты уходи по крышам; следующий дом пристроен почти вплотную, ты сможешь незаметно скрыться, пока они будут обыскивать квартиры.

Я была уже у двери, когда Адам попытался отнять у меня радио.

— Аннализа, подожди! Оставь чемодан, уходи одна!

— Адам, пусти!

— Да беги же уже!!!

Он вырвал чемодан из моих рук и побежал наверх, в то время как я стремительно бросилась в противоположном направлении. Квартира, в которой мы работали, была на третьем этаже, и единственным шансом избежать встречи с гестапо было выскочить через задний ход, прыгнуть в машину и всем богам молиться, чтобы они не перекрыли грунтовую дорогу у другого подъезда. Но если они окажутся внутри здания быстрее меня, никакой сквозной проход меня не спасёт.

Сердце бешено колотилось, когда я перепрыгнула через последние три ступеньки, ведущие на первый этаж. Я уже видела людей в гражданском, бегущим к дому едва ли в каких-то двадцати шагах от меня. Я быстро свернула к заднему ходу, выбежала на улицу, забралась в машину и вцепилась в руль, бормоча мерседесу слова благодарности за то, что завёлся с первого же оборота. Один из агентов выскочил вслед за мной — я заметила в зеркало заднего вида, как он брал мою машину на прицел. Но умирать в мои планы в этот день не входило, и я резко вывернула руль вправо, вдавив педаль газа в пол, на удивление гладко выехав из подворотни на главную дорогу.

Я гнала по улицам Берлина, не задумываясь даже, что обычная полиция запросто могла меня за такое остановить; все мои мысли были заняты попыткой понять, куда же теперь ехать. Оставалось только надеяться, что агент, стрелявший по моей машине и к счастью не попавший, не успел разглядеть моих номеров. Оставалось только надеяться, что Адаму удалось сбежать по крышам. Оставалось только надеяться, что он избавится от этого чёртова радио раньше, чем они его схватят, если такое всё же произойдёт.

— Дьявол! — Я редко ругалась, но в этот раз случай был вполне оправданным. Я только что вспомнила, что в кармане моего платья до сих пор лежала шифровка, которую Адам должен был сжечь согласно протоколу сразу после передачи. Обычно он все шифровки заучивал наизусть, но эти последние из офиса Мюллера были слишком длинными, и ему приходилось пользоваться записями. Записями, написанными рукой Рудольфа. С его отпечатками и скорее всего отпечатками Ингрид.

Одной рукой я нащупала записку в кармане и, не найдя другого способа её быстро уничтожить, начала отрывать от неё по кусочку зубами и есть. Бумага была престранной на вкус и её очень трудно было глотать без воды, поэтому я старательно разжёвывала её на кусочки помельче. Теперь всё, что мне оставалось, так это поехать домой и надеяться, что Адаму удалось сбежать.

Я сидела на кровати, в то время как Генрих мерил нашу спальню шагами, время от времени проводя рукой по волосам. Его личное оружие, полностью заряженное, лежало рядом со мной на ночном столике. Я сделала ещё один глоток из бокала с бренди, который он сунул мне в руки. Я терпеть не могла бренди, но благодаря ему меня хотя бы перестало трясти.

— Так они видели тебя или нет? — в сотый раз спросил он.

— Они бежали к дому. В подъезде не было света, так что я не знаю. Может, они просто видели, что это была женщина. Не думаю, что они разглядели моё лицо.

— Думаешь, они видели наши номера?

— Да не знаю я, Генрих! Ничего я не знаю!

Я отставила бокал и закрыла лицо руками от накатившего чувства отчаяния и полной безысходности. Самым ужасным во всём этом была неизвестность. Генрих сел на кровать рядом со мной и обнял меня, прижав к своей груди.

— Ничего, любимая, всё будет хорошо. Если они сюда сунутся, я их всех перестреляю. Они до тебя не доберутся, я обещаю.

— Всех в гестапо ты не перестреляешь.

— Я знаю. Но этого будет достаточно, чтобы вывезти тебя из страны. Я тебя отвезу на границу со Швейцарией, оттуда ты поедешь к своим родителям, и все вы сможете уехать в Нью-Йорк, где наши люди о вас позаботятся. А зачем нам ждать, пока они придут? Собери небольшой чемодан и поедем сейчас же!

Я подняла голову и посмотрела на него.

— Я никуда без тебя не поеду.

— Аннализа, я не могу поехать с тобой. Если мы оба уедем, то они пересажают, а то и перевешают половину моей семьи по закону «О кровной вине». Ты же знаешь, как у нас тут дела делаются.

— Тогда и я останусь.

— Нет, не останешься. Идём, соберём твои вещи. — Генрих встал и попытался потянуть меня за руку, но я уперлась изо всех сил.

— Нет, Генрих, сказала же, никуда я не поеду без тебя!

— Да они же тебя убьют, ты что, не понимаешь?!

— Может ещё всё обойдётся. Может они и не знают, что это была я. А даже если и узнают, то так я хотя бы тебя спасти смогу. Скажу им, что ты ничего не знал о моих связях с контрразведкой. У тебя здесь безупречная репутация, они мне легко поверят.

Он хмурился всё больше, качая головой.

— Даже не думай. Ты не станешь собой жертвовать ради меня. Тебе самой спасаться нужно.

— Нет, любимый. Союзникам нужен ты, не я. Я — так, обычный, легко заменимый связной. Твоя работа куда важнее моей.

— Да к чёрту эту работу! Никакая работа не стоит жизни моей жены!

Я поднялась с кровати, подошла к мужу и обняла ладонями его лицо.

— Генрих, я очень сильно тебя люблю. Я остаюсь здесь, с тобой, что бы ни случилось. Если уж умирать, так будем умирать вместе. Но тебя я ни за что не оставлю.

Мы крепко обняли друг друга и стояли так, не двигаясь, в течение, как казалось, целой вечности. Ни один из нас не хотел отпускать первым.

* * *

Они не пришли за мной тем вечером. Они не приходили за мной в течение двух последующих дней, и я уже начала надеяться, что может быть всё ещё обойдётся. Но когда они остановились у моего стола в РСХА, и как только я подняла на них глаза, я знала, что надежды мои не оправдались.

— Фрау Фридманн, вам придётся пройти с нами.

Барбара смотрела на наших коллег из шестого отдела (или просто гестапо) глазами, широко распахнутыми в изумлении. Не каждый день они приходили для того, чтобы арестовать кого-то из своих сотрудников. Я вздохнула, отложила ручку и поднялась со стула. Что ж, всё-таки это произошло.

Я проследовала за ними сквозь знакомые коридоры Главного Имперского Управления Безопасности, размышляя попутно, что у них, интересно, на меня было. Если кто-то опознал меня по фотографии, то это одно дело. Они могут ошибаться, и я вполне могу это оспорить. Но вот если они сняли мои отпечатки пальцев с чемодана, где находилось радио, который я по неосторожности схватила, или же отследили мои номера, то тут дело было плохо. Я зажала в ладони крест с цианидом внутри, надеясь, что они оставили бы меня хотя бы на пару секунд одну, чтобы я могла положить капсулу себе в рот — на всякий случай. Так, если бы что-то пошло не так, всё, что мне оставалось бы, так это раскусить её.

Они привели меня в подвал, и я поймала себя на том, что испытывала совсем даже не приятное дежавю: несколько лет назад меня вели по этому же самому подвалу, но тогда мои обвинения в сокрытии моего происхождения были прогулкой в парке по сравнению с обвинениями в государственной измене и международном шпионаже. Они сопроводили меня в уже знакомый холл с несколькими допросными камерами и, после того как один из охранников открыл перед нами дверь, они завели меня в одну из этих камер, прямиком в руки к моему премерзко ухмыляющемуся дознавателю — Ульриху Райнхарту. Я, по правде говоря, не удивилась, увидев его: скорее всего, он вцепился в моё дело, как только увидел его. В конце концов, он же поклялся убить меня.

Я села на один из железных стульев и скрестила руки на груди, ожидая, чтобы он заговорил первым. По сравнению с моим первым разом в такой же допросной камере гестапо, я чувствовала себя немного более уверенно. Райнхарт нарочито неспешно прошёлся вдоль стола, листая страницы в моём файле.

— Что ж, приятно тебя снова видеть. Особенно здесь. — Он бросил на меня колючий взгляд своих ледяных голубых глаз. Он напоминал мне Гейдриха, только ростом поменьше; можно и не объяснять, насколько они мне оба стояли поперёк горла.

— И почему именно я здесь? — Я решила играть невинно осуждённую жертву до конца, пока не выясню всех фактов.

Он рассмеялся.

— Прикидываться дурочкой тебе в этот раз не поможет, евреечка. Мы нашли твои пальчики на радио, принадлежавшем одному из членов сопротивления. У тебя теперь один путь из этой камеры — прямиком на виселицу.

Дьявол. У них было наше радио. Но он также сказал «членов сопротивления,» что означает, что Адам не сказал им, на кого он работает. Надеюсь, они ничего с ним не сделали!

— Я не понимаю, о чем вы. И я требую присутствия адвоката при моём допросе. Я член СС, а не какой-то уличный преступник, и заслуживаю подобающего моей должности отношения.

— Адвоката? — Райнхарт расхохотался ещё громче. — А что, это вполне даже можно устроить. И знаешь что, я тебе самого лучшего позову. Как насчёт доктора юриспруденции группенфюрера Кальтенбруннера, которого так расстроила наша последняя встреча? Мне будет вдвойне приятно посмотреть, что он с тобой сделает, когда узнает, что ты работала на сопротивление всё это время.

— Доктор Кальтенбруннер в Вене.

— А вот тут ты ошибаешься. У него только что состоялась встреча в этом самом здании с рейхсфюрером Гиммлером, обергруппенфюрером Гейдрихом и группенфюрером Мюллером. Я уверен, что он с удовольствием уделит двадцать минут своего времени такой хорошенькой шпионке.

Я пожала плечами как можно безразличнее.

— Вот и прекрасно. Позовите его сюда в таком случае. Я уверена, что с ним мы проясним ситуацию меньше, чем за пять минут.

На самом деле я просто хотела, чтобы Райнхарт вышел из камеры, чтобы я смогла положить цианид себе в рот.

— Ты до сих пор не понимаешь, во что ты влезла, да? — Райнхарт наклонился ко мне. — Не знаю, спишь ты с ним или нет, но когда он увидит эти бумаги, он тебя собственными руками придушит.

— Я не собираюсь с вами спорить о чем бы то ни было, пока здесь не появится доктор Кальтенбруннер или же мой адвокат.

— Ну что ж, дело твоё. Сама напросилась.

Как только Райнхарт покинул камеру, я тут же отщёлкнула потайную секцию в кресте на моём запястье и вынула маленькую прозрачную капсулу. Я видела её раньше только однажды, когда клала её внутрь. Эта маленькая капсулка содержала настолько летальную дозу цианида, что убила бы меня за секунды после того, как я раскусила бы её между зубов. Рука моя слегка дрогнула, пока я осторожно помещала её за щёку, у самого края коренных зубов. Я дотронулась до лица, чтобы убедиться, что капсулу не было видно снаружи. Только вот теперь если кто-то во время допроса вдруг решит ударить меня по щеке с той стороны, конец мне. Я даже усмехнулась от этой мысли: у них были мои отпечатки, снятые с радио, и как Райнхарт правильно указал, мне отсюда был один путь — прямиком на виселицу. Так какая была разница, как умирать?

Я привела крест в порядок, сняла чётки с запястья, зажала их между переплетёнными пальцами и закрыла глаза, молча произнося знакомые молитвы, заученные с детства. Это, правда, были христианские молитвы, потому что из понятных соображений на идише меня никто молиться не научил. Я не просила толком ни о чем, просто говорить с кем-то, хоть этот кто-то и не мог мне ответить, успокаивало нервы.

Шум за дверью заставил меня выпрямиться на стуле. Я положила обе руки на колени в терпеливом ожидании, но хоть внешне я и оставалась абсолютно спокойной, сердце всё равно колотилось в груди. Я вполне ожидала увидеть Райнхарта, вошедшего первым и даже доктора Кальтенбруннера, проследовавшего за ним с весьма нахмуренным видом. Но третьего человека, закрывшего за собой дверь, я ожидала увидеть меньше всего. Это был шеф гестапо собственной персоной, группенфюрер Мюллер.

— Она требует адвоката, — с издёвкой проговорил Райнхарт, кивнув вошедшим на меня.

— Адвоката? — Шеф гестапо совсем не выглядел устрашающим, особенно стоя рядом с двухметровым лидером австрийских СС; Генрих Мюллер был больше похож на типичного баварского фермера, в дом которого детей отправляли на лето. Только вот я-то знала, насколько обманчивой была его внешность. — Вполне резонная просьба. Мы же здесь в конце концов не какие-нибудь варвары, верно? Группенфюрер, вы не будете так любезны взглянуть на обвинения этой юной леди?

— Я до сих пор не понимаю, что происходит, — слегка раздражённым тоном отозвался доктор Кальтенбруннер, не сводя с меня глаз.

— Я тоже, — твёрдо добавила я.

Тем временем Мюллер отодвинул стул для доктора Кальтенбруннера.

— Прошу вас, группенфюрер, присаживайтесь, а агент Райнхарт нам пока объяснит все детали этого весьма занятного дела. Как я понимаю, юную леди обвиняют в шпионаже и государственной измене?

— Всё верно, герр группенфюрер, — ответил Райнхарт с плохо скрытым удовольствием. — Она работала в связке с членами сопротивления и, учитывая её позицию SS-Helferin здесь, в СД, она скорее всего делилась всей засекреченной информацией с её друзьями по подполью.

— Это ничто иное, как обычные пустые обвинения, никоим образом не подтверждённые фактами. Я ничего общего с сопротивлением не имею.

— Дай сюда, — группенфюрер Кальтенбруннер бесцеремонно забрал моё дело из рук Райнхарта, что заставило последнего невольно отступить назад. Похоже, свежи ещё были в его памяти воспоминания о последней его встрече с лидером австрийских СС. Только, как не хотелось это признавать, на этот раз мой спаситель скорее всего примет его сторону вместо моей.

— А что там за история с отпечатками? — Мюллер снова обратился к Райнхарту.

— Мы сняли её отпечатки с радио, от которого пытался избавиться один из её дружков-подпольщиков. Он в данный момент также находится под следствием, и наши лучшие люди с ним работают вот уже который день.

— Это он вам сказал, что это её радио? — продолжил Мюллер.

— Нет. — Райнхарт слегка нахмурился. — Он настаивает, что какая-то другая женщина ему в этом помогала. Но это вполне очевидная ложь.

— Фрау Фридманн, — в этот раз Мюллер обратился ко мне. — Как вы можете объяснить наличие ваших отпечатков на радиоаппаратуре?

— Моих отпечатков не может быть ни на какой радиоаппаратуре, герр группенфюрер. Единственные радио, к которым я прикасалась, находятся в стенах здания РСХА, и если никто не выкрал одно из них прямо отсюда, то шанс того, что мои отпечатки могут оказаться на каком-то другом радио, равны нулю.

— Что ж, вы, похоже, очень уверены в своей правоте, фрау Фридманн. — Мюллер слегка улыбнулся мне. — Но что это за фото с отпечатками, которые доктор Кальтенбруннер держит сейчас в руках? Это ведь её отпечатки, группенфюрер?

— Да. Частичные, но всё же легко опознаваемые. — Он не смотрел на Мюллера, он смотрел на меня, и глаза его казались почти чёрными от едва сдерживаемого гнева.

— Ваши агенты никак не могли снять их с радио. Я жизнью вам своей готова ручаться. — Мне очень нужно было заставить его мне поверить. — Я никогда не касалась никаких радио, кроме официальных устройств здесь, в СД.

Он ещё какое-то время не сводил с меня тяжёлого взгляда, но затем всё же вернулся к изучению бумаг в моём деле.

— Ну? Что там говорится? — группенфюрер Мюллер заглянул в бумаги через плечо доктора Кальтенбруннера с явным интересом.

— Вообще-то, она права. Отпечатки были сняты с ручки чемодана, а не с самого радио. И частичный, смазанный отпечаток на одном из замков. Либо кто-то пытался их стереть, или же они уже там были до того, как кто-то начал использовать радио.

— Так это полностью меняет дело, разве нет? — Я скрестила руки на груди. Цианид во рту придал мне уверенность человека, который мог умереть в любую минуту, а поэтому ничего уже больше не боялся.

— И каким же это образом это меняет дело? — доктор Кальтенбруннер откинулся на стуле, дублируя мою позу.

— Я могла где угодно дотронуться до этого чемодана. Совершенно случайно.

Райнхарт рассмеялся, а Мюллер только улыбнулся.

— И часто вы трогаете чужие чемоданы? — снова спросил меня доктор Кальтенбруннер с явным сарказмом в голосе.

— Нарочно я ничьих чемоданов не трогала. Но вы должны признать возможность, что такое могло случиться.

— Это уже смешно, — фыркнул Райнхарт. — Да она над нами просто издевается. Разрешите направить к ней пару моих людей, она вам мигом всё расскажет.

— Я не помню, чтобы кто-то тебя спрашивал! — рявкнул на него группенфюрер Кальтенбруннер. — Убирайся к чёртям собачьим отсюда со своими советами, пока я к тебе людей не послал!

Добавив к этому пару весьма нецензурных выражений, он всё же не выдержал и долбанул кулаком по столу, да так, что Райнхарт решил ретироваться, пока второй удар не пришёлся по нему. Даже я инстинктивно дёрнулась на стуле, впервые видя доктора Кальтенбруннера в таком состоянии. Но я была рада, что он хотя бы решил выпустить пар на неживом объекте, вместо того, чтобы стукнуть меня по голове, а мне почему-то казалось, что он был очень к этому близок. Я бы тоже была, если бы вдруг выяснила, что кто-то, ради кого я фактически рисковала жизнью (а он именно это и делал, планируя для меня покушение на Гейдриха), всё это время нагло лгал мне в лицо.

Даже группенфюрер Мюллер почувствовал себя весьма некомфортно в присутствии своего австрийского коллеги, склонного к весьма резким и неконтролируемым приступам гнева, и решил также покинуть камеру под предлогом того, что забыл сигареты у себя в кабинете. Тем временем доктор Кальтенбруннер сделал глубокий вдох, явно пытаясь взять свои эмоции под контроль, и снова сосредоточил свой пристальный взгляд на мне.

— Хорошо. Давайте представим на секунду, что есть такая крайне невообразимая возможность. И где же вы могли по весьма невероятному стечению обстоятельств «случайно» взяться за ручку чемодана, в котором по ещё более невероятному совпадению находилось радио, принадлежащее одному из членов сопротивления?

— Я не могу просто так взять и вспомнить это сейчас. Мне нужно немного времени, чтобы подумать.

— У вас есть пять минут. Время пошло.

У меня всё сжалось внутри от одной только мысли о том, что он собирался сделать со мной по истечении этих пяти минут. Я прикрыла глаза рукой, потому что под его немигающим взглядом сосредоточиться было совершенно невозможно.

Где я могла дотронуться до чемодана? Просто какую-нибудь историю придумать с ним бы не прошло, это должен был быть настоящий случай, который кто-нибудь мог бы для меня подтвердить. «Чемоданы. Где их больше всего? На станциях, так? Я много куда ездила за последнее время, но точно ничего не трогала во время своих путешествий. К тому же, это должно было случиться в недавнем времени, потому что мои отпечатки были ещё свежими на нём. В последнее время я только ездила в Вену, на встречу с доктором Кальтенбруннером». Я чувствовала, как его взгляд прожигает дырку у меня в голове. «О Боже, он точно меня убьёт!»

«Так, ну-ка прекрати. Сосредоточься. Вена. Поезда. Станции». И тут меня вдруг осенило. «Поезд до Вены!!! Поезд, который чуть не сошёл с рельс, и где я помогла женщине с её чемоданом! Макс был со мной, он сможет всё подтвердить! Ну конечно!»

Я подняла голову, едва скрывая победную улыбку.

— Герр группенфюрер, я вспомнила.

Он выпрямился на стуле и слегка подался ко мне.

— Я вас слушаю, фрау Фридманн.

Прежде чем сказать что-то, что могло скомпрометировать нас обоих, я наклонилась к нему через стол и шепнула:

— Этот разговор ведь не записывается?

Я знала, что гестапо частенько такое делали — записывали допрос, чтобы потом преступнику было уже не отвертеться от своих слов, пусть и сказанных под пытками.

Доктор Кальтенбруннер слегка пожал плечом. Это было берлинское гестапо, а не его австрийское, и он не знал. Я на всякий случай решила говорить как можно более осторожно, учитывая ситуацию.

— Когда я ехала в Вену около месяца назад, по пути случился небольшой инцидент. Наш поезд чуть не сошёл с рельс, когда я шла к моему купе, и весь багаж попадал с полок. Там была одна женщина с малышом, которая не могла управиться с её сумками, и я решила ей помочь, потому как у неё руки были заняты ребёнком. Я попробовала поднять её чемодан обратно на верхнюю полку, но он оказался очень тяжёлым. И тогда хауптштурмфюрер Максимилиан Штерн — он также работает здесь, в СД — он по случайности оказался со мной в одном поезде, помог мне с её багажом. Я так хорошо это запомнила, потому что чемодан был очень тяжёлым, и я даже в шутку спросила её, не везла ли она в нём камни. Она ответила, что там были книги её мужа, и что он был профессором философии, кажется.

— Что вы делали в Вене? — осторожно спросил меня он. Я понимала, что ему нужно было это спросить, если разговор действительно записывался. Было бы слишком подозрительно, если бы он не задал мне этого вопроса; но мне всё же нужно было быть крайне осторожной с ответом.

— У меня любовник в Вене. Я надеюсь, это останется между нами, и вы не станете докладывать моему мужу.

Лёгкая ухмылка наконец появилась у него на лице.

— Не стану. Как, ещё раз, имя вашего свидетеля? Максимилиан Штерн?

— Да, герр группенфюрер.

Он нажал кнопку под столом, и один из эсэсовцев открыл дверь в камеру, ожидая указаний.

— Позовите сюда хауптштурмфюрера Максимилиана Штерна. Он работает в отделе внешней разведки.

— Слушаюсь, герр группенфюрер.

Как только эсэсовец исчез за дверью, доктор Кальтенбруннер встал, зашёл мне за спину и начал вынимать шпильки у меня из пучка, пока моя коса не упала мне на спину. Он ещё раз запустил пальцы мне в волосы на затылке, проверяя, не осталось ли там других заколок, затем взял чётки у меня из рук, снял с меня ремень и проверил мои карманы.

— Что вы делаете? — наконец не выдержала я, весьма сконфуженная таким странным поведением.

— Если ваша история не подтвердится, вы не сможете убить себя, прежде чем начнётся настоящий допрос. И чулки тоже снимите. Некоторые женщины умудрялись себя ими задушить.

Слава богу, хоть во рту у меня не проверил.

— Я не собираюсь себя убивать. Я ни в чем не виновата. Какой я должна быть идиоткой, чтобы стереть свои отпечатки с радио, на котором якобы работала, но оставить их на ручке чемодана?

Судя по его виду, он тоже пытался решить для себя эту небольшую дилемму, которая сейчас играла мне на руку. Я уже начала было надеяться, что мне удастся убедить его в своей невиновности, но доктора Кальтенбруннера оказалось не так-то просто провести.

— Вы сами чулки снимите, или мне это за вас сделать?

Его пренаглая ухмылка и неотрывный взгляд невольно заставили меня покраснеть, пока я отстёгивала чулки от пояса наощупь под юбкой. Конечно же, ему и в голову не пришло смотреть в другую сторону.

— И пояс тоже.

— Вы шутите?!

— Отнюдь. — Он ухмыльнулся ещё шире. — Вы, женщины, как это доказала практика, можете быть весьма изобретательны, когда пытаетесь избежать правосудия.

— Хоть отвернитесь в таком случае.

— К сожалению, не могу. — Да он точно надо мной издевался. — Согласно правилам, я должен всё время находится к вам лицом. Иначе вы можете напасть на меня со спины.

— Я?! Напасть на вас?! — Я ушам поверить не могла. Он явно играл со мной в одну из своих дурацких игр.

— Снимайте. — Он шагнул ко мне. — Или я его сам с вас сниму.

— Хорошо! — Огрызнулась я в ответ, вскакивая на ноги и отступая назад.

Хорошо хоть форменная юбка была достаточно длинной и позволяла мне хоть как-то прикрыться, пока я стягивала из-под неё пояс для чулок. Наконец я сняла его через ноги и швырнула моему дознавателю в руки.

— Какое совпадение, я тоже предпочитаю чёрное белье на своих женщинах, — проговорил он, без всякого зазрения совести разглядывая мой пояс.

— Какой же вы… — «Грязный извращенец!» Закончила я свою мысль у себя в голове, но вслух всё же решила этого не говорить и только уселась обратно на стул, спиной к нему. Он расхохотался.

Наконец дверь открылась, и один из охранников впустил Макса в камеру. Он явно удивился, увидев меня рядом с группенфюрером Кальтенбруннером; тот тем временем отдал все мои вещи охраннику и махнул ему, чтобы тот закрыл дверь.

— Ваше имя Максимилиан Штерн, верно?

— Так точно, герр группенфюрер.

— Вы знакомы с этой женщиной?

— Да, герр группенфюрер. Аннализа и её муж наши близкие друзья.

— Наши?

— Мои и моей жены, Урсулы.

— Вы недавно ездили вместе с ней в Вену?

— Да, только… Не совсем вместе. Мы случайно встретились на вокзале и разошлись по прибытии в Австрию. Мне нужно было доставить кое-какую документацию в офис в Вене, а у Аннализы было какое-то личное дело, как она мне сказала. Я предложил её подвезти — меня у вокзала ждала служебная машина — но она сказала, что её забирал её друг.

«Другом» был доктор Кальтенбруннер. Он коротко взглянул на меня. Пока всё шло гладко.

— И что случилось на поезде?

Макс слегка нахмурился.

— Я не совсем понимаю вопрос, герр группенфюрер.

— Что-то необычное? Что-то, что привлекло ваше внимание?

— Ах, да. Наш поезд чуть не сошёл с рельс, когда мы отъезжали от Берлина. Кто-то забыл перевести стрелку, и поезд вынужден был совершить экстренную остановку. Это всё.

— Что случилось, когда поезд остановился? Поминутно, пожалуйста.

Макс, казалось, был весьма удивлён такому странному вопросу, но тем не менее продолжил говорить:

— Как только поезд остановился, все пассажиры чуть не попадали друг на друга. Мы тоже едва удержались на ногах. Багаж упал сверху, и я помог нескольким людям вернуть его на место. Затем мы заняли наше купе.

— А фрау Фридманн трогала какие-либо чемоданы?

— Да, вообще-то, да. Она пыталась помочь какой-то даме с ребёнком, но чемодан оказался для неё слишком тяжёл, и я помог ей вернуть его на верхнюю полку.

— Что было в чемодане?

— Я не знаю, герр группенфюрер, я не просил её его открыть. Она, кажется, сказала, что это были книги её мужа.

— Женщина путешествует одна с чемоданом, полным книгами мужа, и это не вызвало у вас никаких подозрений? Да вы же работаете в СД! Это ваша прямая обязанность, проверять все подозрительные чемоданы!

— Я прошу прощения за свою оплошность, герр группенфюрер. Я об этом не подумал.

Я на секунду задержала дыхание; кажется, доктор Кальтенбруннер начинал принимать мою версию.

— Ещё кое-что. На вас были перчатки?

— Я не уверен, по правде сказать… То есть, они были у меня при себе, но… Ах, да, точно, они были на мне! Я надел их как только закончил курить на платформе. Теперь я вспомнил.

— А на фрау Фридманн были перчатки?

— Нет, не было. Я с такой уверенностью это говорю, потому что помню, как подшутил над её крестом, что она всегда носит на запястье. Я сказал ей, что её муж обратил её в католичество быстрее, чем он смог бы обратить еврея перед Kristallnacht.

Доктор Кальтенбруннер хмыкнул над расистской шуткой. Казалось, он теперь был в немного лучшем настроении.

— Это всё, Хауптштурмфюрер Штерн. Вы можете вернуться на своё рабочее место. Благодарю вас, вы нам очень помогли.

Макс щёлкнул каблуками и салютовал группенфюреру, но в дверях всё же замялся.

— У Аннализы какие-то неприятности?

— Пока ещё трудно сказать.

Макс бросил на меня ещё один взгляд и вышел из камеры. Я снова осталась наедине с группенфюрером Кальтенбруннером. Я ждала, что он скажет дальше.

— Ну что ж, это было весьма неплохо, фрау Фридманн. Я впечатлён. Подозрительная незнакомка с ещё более подозрительным чемоданом. И ваши слова подтверждены сотрудником СД. Не знаю, как вам такое удаётся, но это достойно восхищения. — В его голосе всё ещё слышался сарказм.

— Я невиновна, вот и всё.

— Правда?

— Я не могу доказать это больше, чем я уже это сделала, герр группенфюрер.

— О, позвольте мне с вами не согласиться. Есть один очень простой тест, который развязывает языки даже у самых упрямых людей.

Я замерла, когда он поднялся со своего места, вынул свой кинжал и обошёл мой стул. Я даже дышать перестала, застыв с вспотевшими ладонями на коленях и бешено колотящимся сердцем. Он неспешно наклонился рядом со мной и прижал холодную сталь кинжала мне к горлу.

— А теперь попробуем ещё раз. Вы состоите в каких-то связях с сопротивлением?

— Нет.

— Не верю. — Он начал медленно поворачивать лезвие кинжала с плоской стороны на острую, уже больно царапая мне кожу. — Попытайтесь получше меня убедить.

— Я же уже сказала, нет!

Говорить в этот раз было трудно из-за приставленного к горлу клинка. Он повернул его ещё немного, и я почувствовала капли крови, выступающие под ножом.

— Второй промах, дорогуша. Последний шанс сказать правду.

Я уже поняла, как это работало. Сначала допрашиваемые держались своей версии, но вот к третьему разу пугались так, что начинали говорить всё как есть. Я и сама не могла решить, как далеко он мог зайти в своих «допросах,» и не перережет ли он мне и вправду горло. Чёрт его знал, что у него было на уме, но как бы то ни было, мне нужно было срочно придумать что-то, что нарушило бы его привычную схему работы.

Я осторожно повернула к нему голову и слега подалась вперёд, глядя ему прямо в глаза. Он нахмурился, но кинжал у горла всё же немного ослабил. Я потянулась ещё чуть ближе, медленно подняла руку к его шее и, едва дыша и безумно напуганная внутри, едва коснулась губами его губ. Он не пошевелился. Я придвинулась ещё немного, чуть не порезав сама себя, и прижалась ртом к его, молясь всем богам, чтобы он не оттолкнул меня. Он по-прежнему не двигался. Я сильнее обняла его за шею, только чтобы он не заметил, как дрожали мои пальцы. Сердце билось так громко, что я слышала его бешеный пульс уже у себя в висках. Я закрыла глаза и чуть приоткрыла губы, осторожно проводя языком по его губам, отчаянно надеясь, что это сработает.

Вдруг лидер австрийских СС схватил меня за косу и резко дёрнул её, запрокидывая мою голову назад. Он уронил свой кинжал мне на колени и уже сам накрыл мой рот своим, целуя меня уже по-настоящему. Я не сопротивлялась, наоборот, старалась быть как можно более послушной, хоть и хватка его на моих волосах была очень болезненной. Я едва коснулась пальцами кинжала, забытого у меня на коленях, но только на секунду; я снова подняла руки к его шее и притянула его ещё ближе.

Он укусил меня, нарочно конечно же, но я только снова прижалась к нему губами; он сильнее потянул меня за волосы, будто проверяя, насколько далеко можно было со мной зайти в этих полуогрызаниях, но я только осторожно положила обе ладони ему на лицо. Ему вскоре надоело со мной бороться, не встречая абсолютно никакого сопротивления. Он наконец отпустил мои волосы и теперь просто держал меня за шею, не больно, но просто чтобы лицо моё было рядом. Целовал теперь тоже без грубостей, но всё также настойчиво и жадно. Я ему наконец предложила то, чего он так давно от меня хотел, и он с готовностью забирал от меня всё до последней капли.

Я уже начала думать, что он и вовсе не остановится со мной; в конце концов, чем я отличалась от остальных женщин, каких он, согласно Генриху, насиловал в таких же допросных камерах? Но к моему удивлению он вдруг отпустил меня, когда я уже было смирилась со своей судьбой. Склонил голову набок, посмотрел чуть ли не с любопытством, затем вдруг облизнул палец, вытер кровь у меня с шеи и подобрал свой кинжал у меня с колен, где он так и лежал, нетронутый. Я ведь запросто могла его им заколоть, и я только теперь поняла, что он нарочно его там оставил. Он ухмыльнулся мне, уже совсем по-другому на этот раз.

— Поздравляю, фрау Фридманн. Вы прошли ваш тест.

Глава 4

Когда группенфюрер Мюллер вернулся, чтобы спросить о продвижении хода допроса, доктор Кальтенбруннер весьма удивил его, заявив, что он был более чем уверен в моей невиновности, и что наличие моих отпечатков на чемодане с радио было чистой воды совпадением.

— Чемодан принадлежал женщине, с которой фрау Фридманн и один офицер из СД, хауптштурмфюрер Максимилиан Штерн, случайно столкнулись в поезде. Я убеждён, что это была она, кого видели ваши агенты выбегающей из здания, откуда ваш подозреваемый пытался передать сообщения.

Шеф нашего гестапо долго смотрел на шефа австрийского гестапо, после чего наконец заговорил:

— Я, безусловно, доверяю вашему мнению, группенфюрер, но в случае, подобном этому, было бы лучше, если бы у подозреваемой было какого-нибудь рода алиби, если вы понимаете, о чем я. В конце концов, это всё же её отпечатки на чемодане.

Группенфюрер Кальтенбруннер слегка нахмурился.

— Ну что ж, вот давайте и узнаем. О каком временном периоде мы говорим?

— Прошлое воскресенье, примерно с двух до шести дня.

Они оба повернулись ко мне. Я не знала, что сказать: я могла, конечно, ответить, что провела весь день с друзьями (и если бы их об этом спросили, они наверняка подтвердили бы моё алиби), но в то же время я сильно сомневалась, что стоило их во всё это втягивать.

— Фрау Фридманн? — группенфюрер Кальтенбруннер слегка повысил голос в нетерпении. Вот кого я повторно не хотела разозлить, так это его.

— Я была с мужем и нашими друзьями весь день. Они пригласили нас на чай сразу после воскресной мессы. Они ходят в ту же церковь, что и мы.

— Назовите, пожалуйста, их имена, адрес и домашний телефон, если он у них есть, — на удивление вежливо попросил группенфюрер Мюллер.

— Рудольф и Ингрид фон Вёрнер, они живут в доме на Блуменштрассе, сразу напротив банка, Рудольф там работает. Я, к сожалению, не помню номера их дома, но он выделяется из остальных — единственный белый на всей улице. Вы можете спросить моего мужа об этом, у него память лучше, чем у меня. — Я попробовала улыбнуться обоим. — Телефон у них есть, но я не помню номера, простите.

— Ничего страшного, мы и так их найдём. — Мюллер улыбнулся мне в ответ. Я почему-то ни на секунду не усомнилась в его словах.

— Как продвигается допрос радиста? — спросил доктор Кальтенбруннер своего коллегу.

— Не очень продуктивно, по правде сказать. — Мюллер слегка поморщился. — Похоже, что мальчишка твёрдо решил унести все свои секреты с собой в могилу. Продолжает отрицать, что знает женщину, которая работала с ним в связке, настаивает, что не знает кодов для посланий, не говорит, чей он связной… Наши люди уже почти всё перепробовали, но он по-прежнему молчит.

— Незадача, — подытожил доктор Кальтенбруннер.

— Может, вы с ним побеседуете? — вдруг предложил Мюллер. — Я много наслышан о ваших методах работы. Мои люди говорят, вы и камень разговорить можете.

— Ваши люди много лишнего болтают, — отозвался группенфюрер Кальтенбруннер. — Но побеседовать всё же можно.

— А с ней что?

— Ничего. Оставим пока здесь до подтверждения её алиби, что, я уверен, не составит затруднения. А после этого отпустим и извинимся за доставленные неудобства.

Они оба снова на меня глянули. Я же думала об Адаме, и что они с ним делали в течение этих двух суток.

— Что ж, — группенфюрер Мюллер кивнул. — Идём нанесём визит парнишке в таком случае.

Они оставили меня наконец в покое. Я опустила руки на стол и уронила на них голову в бессилии. Кажется, я втянула себя, а теперь ещё и моих друзей в такие неприятности, из которых теперь только богу было известно, как выбираться.

Их так долго не было, что я задремала. Меня разбудил звук отпираемого замка, но вместо двух генералов в камеру вошёл один из эсэсовцев, поставил передо мной небольшой поднос с парой бутербродов и стаканом воды, после чего снова удалился. Я сильно удивилась подобному жесту, но еду всё же не тронула: во-первых жевать с цианидом во рту было весьма опасным занятием, а во-вторых, нервы совершенно отбили у меня аппетит, и мне бы всё равно не удалось ни кусочка в себя запихать. Стакан воды же я, напротив, опустошила с благодарностью.

Прежде чем эсэсовец вернулся за подносом, группенфюрер Кальтенбруннер снова появился на пороге с крайне довольной ухмылкой на лице.

— Фрау Фридманн, я рад вам сообщить, что все обвинения против вас были сняты.

Я выпрямилась на стуле. Выходит, Рудольф и Ингрид подтвердили моё алиби. Как же Ингрид должно быть злится, что я вообще упомянула их имя! Ну и устроит же она мне при следующей нашей встрече.

— Так я могу быть свободна?

— Нет.

— Нет?

— Пока нет. — Он стоял, прислонившись к двери со скрещенными на груди руками и по-прежнему мне улыбался. По какой-то причине, мне эта его улыбка всё меньше начинала нравиться. — У меня на вас ещё кое-какие планы.

Чего бы он на сей раз не придумал, мне это ничего хорошего явно не сулило. Я снова занервничала.

— И какие же, герр группенфюрер?

— Ничего особенного, просто хотел попросить вас о ваших услугах стенографистки, если вас не сильно затруднит.

Стенографистки? Чего ему на сей раз в голову взбрело?

— Нет, конечно… Что мне нужно будет записывать?

— Допрос.

Я смотрела на него, не веря, что он действительно только что это произнёс.

— Вы же не предлагаете всерьёз, что я буду находиться с вами в одной камере, пока вы…

Он фыркнул, не скрывая очередной ухмылки.

— Пока я что? Буду пытать того мальчишку? Хорошего же вы обо мне мнения, фрау Фридманн. Никого я пытать не собираюсь. Мы просто поговорим, и всё.

— Но почему я? Вы можете пригласить любого стенографа из шестого отдела, они специализируются на этом. Я бы правда предпочла в этом не участвовать.

— Боюсь, у вас нет выбора, фрау Фридманн. Видите ли, пока группенфюрер Мюллер зачитывал мне дело нашего радиста, всплыл крайне любопытный факт. — Он посмотрел мне прямо в глаза и проговорил после паузы, — Он вас знает.

— Он меня знает? — Осторожно переспросила я, не уверенная, что конкретно ему было известно.

— О, да. — Доктор Кальтенбруннер кивнул не без удовольствия. — У меня очень хорошая память. Для профессии юриста это необходимо, понимаете? Так вот когда группенфюрер Мюллер назвал мне настоящее имя парня, которое они всё же установили по его отпечаткам, я подумал: «Минутку, а ведь я это имя уже где-то слышал». Но стоило мне пролистать остальные его документы, как все кусочки мозаики встали на место.

— Я всё же не до конца понимаю, герр группенфюрер…

— Его настоящее имя Адам Крамер. Звучит знакомо?

Так он знал, кем был Адам на самом деле. Вопрос оставался, а знал ли он о наших с Адамом последних и не вполне легальных аферах?

— Это имя моего бывшего партнёра по танцам. Но он иммигрировал в Соединённые Штаты четыре года назад. Как он может быть в Берлине?

— Полагаю, что он вернулся.

— Зачем бы ему возвращаться?

— У меня есть на этот счёт небольшая теория, а вот прав я или нет, мы с вами очень скоро узнаем. Идём.

* * *

Пока я шла следом за группенфюрером Кальтенбруннером сквозь лабиринт коридоров, меня едва ли не трясло внутри от одной только мысли о том, что они сделали с бедным Адамом. Но когда мы остановились у камеры, дверь которой начал открывать один из охранников, я вдруг не могла заставить себя пошевелиться и так и застыла перед ней, пока группенфюрер Кальтенбруннер не взял меня за локоть и не завёл меня внутрь.

Теперь я поняла, почему нам пришлось идти так далеко: моя камера была на самом деле предопросной, для первичного этапа следствия. Эта же, в которую мы только что вошли, была предназначена для того, чтобы вытащить всё до последнего из допрашиваемого, и инструменты, разложенные на столе, выглядели достаточно устрашающими для того, чтобы разговорить людей ещё до того, как дознаватели взялись бы за них. Не знаю, как моему храброму Адаму удалось так долго продержаться. Я наконец нашла в себе силы поднять глаза к его неподвижной фигуре в углу, всё ещё прикованной наручниками к стулу. Голова его висела у него на груди, и хоть я и не видела его лица, его белая рубашка была насквозь пропитана кровью. Я снова отвернулась, изо всех сил стараясь не дать волю слезам. Не помню, чтобы я когда-то в жизни была так напугана.

— Эй, жидёнок! Подъём! К тебе посетители, — группенфюрер Кальтенбруннер окликнул Адама.

Адам не шелохнулся. Он был настолько неподвижен, что я на секунду подумала, что он был мёртв. Но доктор Кальтенбруннер по-видимому думал по-другому: он взял стакан воды со стола, который гестаповцы скорее всего держали для себя, сделал два шага к Адаму и выплеснул содержимое стакана ему в лицо. Адам дёрнул головой и наконец поднял её; лучше бы он этого не делал. Я прикрыла рот рукой в ужасе от того, что эти выродки сделали с ним. Один из его глаз настолько отёк, что был почти совсем закрыт, нос был явно сломан и всё ещё кровоточил, губы разбиты в нескольких местах, да и на всём лице его не было ни одного живого места.

«Бедный мой мальчик, бедный Адам, да что же они с тобой сделали? Почему же они тебя всё-таки поймали? Я только что брата потеряла, а теперь ещё и тебя у меня заберут?»

— Эй! — группенфюрер Кальтенбруннер щёлкнул пальцами у него перед лицом, заставляя его сфокусировать взгляд. — Ты узнаёшь её? Да не на меня смотри, на неё! Узнаёшь её, да или нет?

Адам медленно перевёл взгляд с высокого австрийца, стоящего перед ним, на меня, и ужас отразился у него на лице. Он, очевидно, не знал, что меня тоже допрашивали, или хотя бынадеялся, что нет. Я стояла за спиной доктора Кальтенбруннера, и он не мог меня видеть, поэтому я тихонько кивнула Адаму, надеясь, что он поймёт мою подсказку. Он понял.

— Да. Мы танцевали в одной труппе несколько лет назад, — ответил он хриплым голосом. Я только сейчас догадалась, что стакан с водой был ещё одним орудием пытки для гестаповцев: они нарочно не давали заключённым пить и оставляли стакан на столе прямо перед их глазами, но в недосягаемости, чтобы побыстрее их сломать.

— И что случилось потом?

— Потом я покинул страну.

— А вернулся зачем?

— Хотел помочь моим людям.

— Враньё.

Адам взглянул на группенфюрера Кальтенбруннера в непонимании, как и я. Тот, тем временем, отодвинул стул от стола, напротив которого сидел Адам, и подтолкнул меня к нему.

— Присаживайтесь, фрау Фридманн. Вот вам ручка и блокнот, и в ходе допроса я скажу вам, что мне нужно будет записать.

Недоумение на лице Адама сменилось на недоверие.

— Зачем вы её привели сюда? Она же не останется здесь, в то время как вы…

— Она здесь, чтобы помочь мне. — Доктор Кальтенбруннер сел на второй стул рядом со мной и закинул свои длинные ноги в чёрных начищенных сапогах на стол. — И она останется здесь, пока ты не расскажешь мне всё, что я хочу знать.

— Прошу вас, не делайте этого при ней, — тихо попросил Адам.

— Не делать чего? — Группенфюрер Кальтенбруннер вскинул брови. — Думаешь, бить тебя стану? Нет, у меня идея получше: как насчёт того, что я и волоса у тебя на голове не трону, а ты всё равно мне расскажешь, на кого ты работаешь и с кем?

Что-то верится с трудом, подумала я. Похоже, что Адам подумал то же самое и нахмурился.

— Думаешь, как такое возможно? Видишь ли, я очень хороший дознаватель. И я знаю, что всё, что на допросе нужно, так это найти одно слабое место, которое заставит человека заговорить, как на предсмертной исповеди. Иногда это физическое слабое место, а иногда — эмоциональное. И я думаю, что нашёл твоё.

С этими словами доктор Кальтенбруннер вынул свой пистолет из кобуры, наставил на меня и щёлкнул предохранителем. Я застыла, боясь и глазом моргнуть, в то время как Адам дёрнулся вперёд на своём стуле, насколько позволяли наручники.

— Нет, пожалуйста!

— Ага. Значит, я всё же был прав. — Лидер австрийских СС рассмеялся и убрал оружие обратно в кобуру. — Не бойся, я бы ничего ей не сделал. Она — мой очень близкий друг, и случись чего с ней, я бы очень расстроился.

«Так бы и расстроился?» Подумала я. «Вот уже второй раз за день приставляешь мне смертельное оружие к голове, и сей факт что-то очень сильно заставляет меня ставить под сомнение это твоё последнее утверждение!»

— Но ты только что показал мне, хоть и ненарочно, что случись чего с ней, ты бы тоже расстроился, верно?

Он смотрел на Адама не мигая, и мне совсем не нравилось, к чему он всё это вёл. Адам по-прежнему молчал, поэтому доктор Кальтенбруннер поднялся со стула и обошёл мой.

— Я думаю, что знаю истинную причину, зачем ты вернулся в Германию. Хочешь, поделюсь с тобой своими догадками? — снова спросил его группенфюрер Кальтенбруннер. Адам опять ничего не ответил, и он продолжил, — Я думаю, ты вернулся из-за неё.

Он опустил руки мне на плечи. Адам сдвинул брови.

— Я думаю, ты вернулся, потому что не мог оставаться вдали от неё. Вся твоя национальная гордость и желание помочь твоему народу — я на это не покупаюсь, уж извини. Она — главная причина, почему ты здесь. — Он слегка сжал мои плечи и заставил меня отслониться на спинку стула. — По правде говоря, я даже подозреваю, что у тебя к ней вполне серьёзные чувства.

Адам сглотнул, но промолчал.

— Ты можешь ничего и не говорить. Я очень хороший психолог и довольно неплохо читаю людей. Приходится, будучи шефом гестапо, понимаешь? — Группенфюрер рассмеялся. — И знаешь что? Я тебя не виню. Она очень, очень красивая девушка. Как можно в неё не влюбиться?

Он опустил руки к моему кителю и начал неспешно его расстёгивать.

— Но вот в чем твоя проблема, дружок. — Адам хмурился всё сильнее, пока доктор Кальтенбруннер снимал с меня форму и вскоре принялся расстёгивать верхние пуговицы на моей блузке. — Ты еврей. А она — арийка. Ты никогда не сможешь быть с ней. Это противозаконно даже.

Лидер австрийских СС опустил подбородок мне на плечо, прижимаясь щекой к моей и обнял меня сзади за талию, улыбаясь Адаму.

— А вот я могу.

Я наконец поняла, что он задумал, и как именно он собирался заставить Адама заговорить — использовать меня как приманку. Я могла только надеяться, что Адам не сломается.

— Я вполне тебя понимаю. Ты видел её каждый день в театре, говорил с ней, даже мог дотронуться до неё во время танца. Но спорить готов, что вот так ты её никогда не касался.

Группенфюрер Кальтенбруннер поднял руку от моей талии и скользнул пальцами за отворот моей блузки, плотно обхватывая мою грудь через тонкое кружево бюстье. Адам дёрнулся на стуле и возмущённо закричал:

— Ты чего творишь?! Прекрати её трогать!!!

— А вот это уже в твоих силах — заставить меня прекратить. — Группенфюрер Кальтенбруннер ухмыльнулся Адаму, по-прежнему лаская мою грудь сквозь бельё и слегка сжимая мой сосок, пока он не затвердел под его пальцами. — Просто скажи мне, где книга с кодами и кто снабжает тебя информацией.

— Я же уже сказал вашим людям, что нет никакой книги с кодами. Я уже получаю эти сообщения закодированными.

— Хорошо. И кто же их для тебя кодирует?

Адам не ответил.

— Нет? Что ж, прекрасно. У меня целая куча времени, и я могу тебя уверить, что я буду наслаждаться каждой минутой. Как и фрау Фридманн.

На этот раз под полным ужаса взглядом Адама, он переместил руку уже внутрь моего бюстье. Я задержала дыхание и хотела было закрыть глаза, чтобы только не видеть ничего вокруг, но так я только чувствовала его тёплые пальцы на голой коже, его тяжёлую голову у себя на плече и другую руку, всё ещё прижатую к моему животу. Я решила лучше держать глаза открытыми.

— Прекрати это делать!!!

— Почему? Ей нравится.

— Совсем даже не нравится!

— Конечно, нравится. Слышал бы ты, как у неё бьется сердечко.

— Это потому что она напугана!

— Да нет же. Ей даже хочется, чтобы я это делал.

— Ничего ей не хочется! Сейчас же убери от неё свои грязные лапы!!!

— Уберу, как только скажешь, кто кодирует твои послания, и откуда они берут информацию.

Адам в отчаянии посмотрел на меня. Теперь, когда группенфюрер Кальтенбруннер прижимался ко мне щекой, я не могла тряхнуть головой или подать Адаму какой-либо знак, а потому я только нахмурилась и поджала губы, стараясь дать ему понять, чтобы держал язык за зубами. Адам обречённо вздохнул, опустил голову, но ничего не сказал.

— Всё упорствуешь? — Группенфюрер Кальтенбруннер выгнул бровь. — Ну что ж…

Он вынул руку из моего бюстье и, ухмыляясь, положил обе ладони мне на колени, разводя их в стороны. Адам выпрямился на стуле, следя за каждым движением лидера австрийских СС. Я вцепилась пальцами в стул, надеясь, что это был всего лишь психологический трюк, и что на самом деле он со мной ничего делать не собирался. Пока он ограничился тем, что начал поглаживать мои ноги кончиками пальцев, по-прежнему не снимая головы с моего плеча.

— А у неё очень красивые ноги, да? Только у балерин бывают такие красивые ножки, такие стройные, просто идеальные… Только вот я до сих пор не понимаю, на что ты надеялся? Ты что, и вправду думал, что прискачешь в Берлин на белом коне, единолично свергнешь нацистский режим, спасёшь принцессу и будешь жить с ней долго и счастливо, пока смерть не разлучит вас? — Группенфюрер Кальтенбруннер продолжал свои неспешные, почти ленивые поглаживания, постепенно перемещая руки выше и выше, вместе с моей юбкой. — Ты надеялся, что в один прекрасный день она станет твоей, да? Шёл спать каждую ночь, мечтая о том, что однажды ты будешь делать то, что сейчас делаю я, верно? Я тебя разочарую, этого никогда не случится. Хотя я всё же сделаю тебе одно небольшое одолжение: я тебе расскажу в деталях, какая она.

Неотрывно следя за лицом Адама, он неспешно запустил руку мне под юбку, двигая её вдоль моего бедра. Я вжалась в спинку стула, пока некуда больше было от него двигаться. Он же не собирался на самом деле…

Адам гневно сопел, глядя на ухмыляющегося австрийца со всей ненавистью, что он к нему сейчас испытывал. Австриец остановил руку в паре сантиметров от моего белья.

— В последний раз спрашиваю, кто кодирует твои послания?

— Пожалуйста, не надо… — Адам прошептал едва слышно, и так уже зная, что все мольбы будут тщетны.

— Раз не надо, то отвечай, чей ты связной? На кого ты работаешь?

Адам открыл и закрыл рот несколько раз, но затем только выдохнул тихо:

— Я его не знаю…

— Неверный ответ.

Он положил руку мне между ног и плотно провёл пальцами по тонкому шёлку. Я снова закрыла глаза; смотреть на Адама я просто больше не могла. Я никогда в жизни не испытывала такого стыда и смущения. А теперь лидер австрийских СС снова переместил другую руку к моей груди, сжимая её более настойчиво, лаская мой сосок большим пальцем, ещё сильнее прижимаясь ко мне щекой. Он просунул ногу мне между колен, чтобы я не вырывалась; он мог бы этого и не делать, я и так боялась пошевелиться. Я слышала, как Адам гремел наручниками, пытался вырваться из оков, но естественно безрезультатно.

— Прекрати это, сукин ты сын!!! Я убью тебя!!!

— Ничего ты мне не сделаешь, — рассмеялся группенфюрер Кальтенбруннер. — Ты вообще ничего не можешь сделать, кроме как смотреть, как я делаю, что мне вздумается, с твоей возлюбленной. Как, нравится тебе? Смотреть, как другой мужчина трогает её там, где ты только мечтал?

— Она здесь не причём, отпусти её!

— А я её и не держу, жидёнок. Она давно могла бы быть дома со своим любимым мужем, если бы ты не был таким упрямым. А теперь, если ты не начнёшь говорить, я трахну её прямо на этом столе, прямо перед тобой.

— Не посмеешь!

— Да? Ты явно меня не знаешь.

Я знала. Я его знала очень хорошо.

— Фрау Фридманн любит шёлковое бельё, — продолжил он. С закрытыми глазами его голос звучал так громко в голове, его одеколон оставался на коже, где он прижимался ко мне лицом, и его руки были уже повсюду на теле, такие нежные и в то же время такие жестокие. — Я тоже люблю шёлк. Так приятно к нему прикасаться. А знаешь, что ещё более приятно? Когда его нет.

Я невольно дёрнулась, когда группенфюрер Кальтенбруннер сдвинул мои трусики на одну сторону и провёл пальцами по голой коже, больше никаких препятствий на его пути, только жадные руки на моём обнаженном теле. Я чувствовала, как участилось его дыхание вместе с моим, когда он начал ласкать меня всё более настойчиво.

— Какая же она сладкая, жидёнок, ты себе такого и в самых диких снах не мог вообразить! Такая тёплая, нежная… — Я почти чувствовала его ухмылку, когда он говорил это. Я ненавидела его в этот момент, ненавидела за то, что он имел наглость делать что-то подобное в присутствии другого мужчины, ненавидела, что вообще посмел вот так бесцеремонно трогать меня, медленно водя пальцами вокруг самого чувствительного из мест, и ненавидела себя, потому что мне это по каким-то совершенно непонятным причинам было совсем не неприятно. — А знаешь что? К чёрту твои ответы. Мне от тебя больше ничего не нужно. Я только хочу её.

Я резко втянула воздух, когда он прикусил зубами часть обнаженной кожи на моём плече, одновременно переместил руку ещё ниже и скользнул пальцами внутрь.

— Да, жидёнок, я определённо её трахну. Клянусь, она стоит всех твоих секретов.

— Тебя под трибунал отдадут, псина ты грязная, — прошипел Адам с нескрываемой яростью в голосе. И так было ясно, что он уже почти сломался.

— Пусть так. Но я умру счастливым человеком.

Он снова смеялся, обжигая мою кожу на шее горячим дыханием. Я услышала, как с трудом сглотнул Адам. И я сидела рядом и абсолютно ничего не могла сделать.

— Йозеф. Его зовут Йозеф. Он лидер сопротивления здесь, в Берлине. Он кодирует мои послания. Женщина, которой принадлежало радио, одна из его агентов. Я не знаю её имени, но он знает.

Я в ужасе распахнула глаза. Пытаясь помочь мне, он продал не того человека, человека, который работал с моим отцом, когда папа был ещё адвокатом до переезда в Швейцарию и помогал Йозефу с подделкой всякого рода документов. То, что гестапо почти накрыло этого самого Йозефа, и было главной причиной, почему моим родителям пришлось так спешно покинуть страну, прежде чем секретная полиция повязала бы их всех, включая моего отца. Я специально рассказала Адаму про Йозефа, чтобы тот держался от него подальше, если вдруг их пути пересекутся, по той же самой причине, но вот про отца промолчала. А теперь моя маленькая ошибка может стоить папе жизни.

Доктор Кальтенбруннер наконец отпустил меня и выпрямился рядом с моим стулом.

— Ну вот видишь, это же было совсем не сложно. Ты всё мне рассказал, а я и волоса у тебя на голове не тронул, как и обещал. Я, правда, немного разочарован, что ты нарушил мои планы на вечер с моей хорошенькой фрау Фридманн, но уговор есть уговор, и я её отпущу. Ты-то, конечно, никуда не пойдёшь; ты останешься здесь и расскажешь агентам, что продолжат тебя допрашивать, всё в деталях. Не буду говорить «скоро увидимся,» потому как не думаю, что ты долго проживёшь.

Группенфюрер Кальтенбруннер снова рассмеялся и нажал кнопку под столом, чтобы охрана снаружи открыла дверь. Выходя в коридор, я изо всех сил старалась не расплакаться: мой бедный Адам и понятия не имел, что он только что сделал, пусть и не нарочно. Я только что похоронила своего брата, а теперь и жизнь моих родителей висела на ниточке. Как только Адам опознает Йозефа по фотографии, гестапо развернут такую охоту, что даже лидеру берлинского подполья, которому до сих пор удавалось их каким-то чудом избежать, долго на свободе не проходит. А как только они схватят его, он выдаст всех своих подельников, включая моего отца. Глупо было надеяться, что какая-то граница со Швейцарией их остановит. Меня начало трясти, пока я следовала за группенфюрером Кальтенбруннером из тюрьмы. Как только мы поднялись наверх, я быстро зашагала к выводу из здания, подальше от них всех, на улицу и побыстрее, но он всё же поймал меня за локоть, прежде чем я успела сбежать.

— Куда вы собрались одна посреди ночи? Идём, я подвезу вас домой.

Я вырвала руку из его с силой, на которую не знала даже, что была способна.

— Не смей никогда меня больше трогать, грязный ты выродок!

Он немного отступил назад, явно удивлённый моей реакцией, но мне недостаточно было на него накричать. Я пихнула его в грудь обеими руками, уже плача, хоть это и было равнозначно тому, чтобы пихать стену. Но мне просто хотелось хоть что-то ему сделать в ответ за то, что унизил меня, за то, что угрожал мне, за то, что заставил Адама говорить, за то, что у него нигде и не кольнуло, пока он всё это проделывал. Я пихнула его ещё раз; он даже не пытался меня остановить и просто стоял на месте, недоуменно моргая.

— Простите меня, — наконец проговорил он, опуская глаза. По всей видимости, неловко ему было от моих слёз. Только теперь он похоже понял, что натворил. — Не нужно было мне…

— Ненавижу тебя!!! — закричала я, абсолютно не думая, что меня могли услышать сотрудники РСХА, которые ещё оставались в здании. Он отступил на шаг назад, будто я ударила его.

— Простите меня, Аннализа… — Уже совсем умоляюще и почти шёпотом. Я молча развернулась и выбежала на улицу, в прохладную майскую ночь.

Глава 5

Я дошла до дома пешком, хоть и здание РСХА было от нас довольно далеко. Кажется, на улице моросил дождь, но я даже толком не заметила, настолько была погружена в свои мысли, чтобы обращать внимание на дождь или холод. На полпути к дому я наконец перестала вытирать слёзы и начала раздумывать, что же такого можно было придумать, чтобы предотвратить арест Йозефа. Только вот ничего мне на ум не приходило.

Я так и не забрала свои вещи из офиса, и теперь мне пришлось стучать в собственную дверь. Генрих, конечно же, не спал; услышав его поспешные шаги из гостиной, я поняла, что он там так и сидел всё это время — чтобы быть ближе и к двери, и к телефону. Должно быть, Макс сказал ему, что меня арестовали.

То, с каким ужасом он на меня посмотрел как только открыл дверь, дало мне примерное представление о моём внешнем виде. Не знаю, что его больше напугало: моя промокшая насквозь одежда, чёрные круги под глазами от растёкшейся туши или же растрёпанные волосы, прилипшие к лицу.

— Господи, Аннализа, ты в порядке? — Он осторожно взял в руки моё лицо, явно в поисках следов допроса. — Они что-то сделали тебе?

— Нет, ничего, не волнуйся. — Я устало обвила руками его шею и опустила голову ему на плечо. На меня вдруг навалилось такое дикое изнеможение, что всё, чего я хотела, так это оказаться в своей кровати и забыть про этот кошмарный день. — Ты не отнесёшь меня наверх? Я не думаю, что сама дойду. Ноги болят, прошла пол-Берлина…

— Ну конечно, родная.

Генрих с лёгкостью поднял меня на руки и понёс меня наверх, больше ничего не спрашивая. Он прекрасно знал, что гестапо делало с людьми, если не физически, то эмоционально так уж точно, и решил дать мне отдохнуть сначала. Меньше всего мне сейчас хотелось очередного допроса, и он, казалось, это понимал. Вместо лишних разговоров он молча снял с меня мокрую форму и укрыл меня одеялом. Уже почти в полудрёме я вынула капсулу, про которую почти забыла, изо рта и протянула ему.

— На, возьми, пока я её не проглотила случайно. В этот раз она мне не пригодилась.

Сразу после этого я провалилась в глубокий сон без сновидений.

* * *

Я проснулась от какого-то незапомнившегося кошмара и звука собственного колотящегося сердца. На улице по-прежнему стояла ночь. Я протянула руку на другую сторону кровати, но она оказалась заправленной там, где обычно спал Генрих. Я быстро села в постели, как только воспоминания последних нескольких часов снова накатили на меня неумолимой волной: гестапо, группенфюрер Кальтенбруннер, Адам, Йозеф и мой отец. Я потёрла глаза с обречённым стоном; а я-то понадеялась было, что мне всё это только приснилось.

— Любимая? Ты проснулась?

Я повернулась на голос Генриха и только сейчас разглядела его фигуру в кресле рядом с камином.

— А ты почему не в кровати?

— Не спалось. Принести тебе чего-нибудь?

— Да. Аспирин, бокал виски и пистолет, заряженный одной пулей.

Генрих тихонько рассмеялся.

— Давай-ка я пока принесу тебе первые две вещи, а ты мне потом расскажешь, для кого третья.

Однако, мне потребовалось два бокала, чтобы наконец рассказать ему всё, что случилось с момента, когда двое агентов гестапо остановились у моего стола. Ну или почти всё. Почему-то я всё же решила, что не стоило ему знать про то, как я целовалась с лидером австрийских СС или же про его весьма нестандартные методы допроса со мной в качестве живой приманки. Пусть мой муж и не действовал никогда на горячую голову, но он всё равно вполне мог пойти и пристрелить наглеца, который посмел вот таким недостойным образом оскорбить его жену. Только в таком случае и я скоро стала бы вдовой.

— Как мне не жаль это признавать, но для Адама мы пока ничего сделать не сможем. Попробуем вытащить его, как только они определят, в какой лагерь они его отправят. Сейчас же нам нужно сосредоточить свои усилия на том, чтобы найти этого Йозефа, прежде чем его найдёт гестапо. — Заключил Генрих после того, как я закончила свой рассказ. — Ингрид и Рудольф смогут вывезти твоих родителей из Швейцарии через наших агентов, но на это уйдёт слишком много времени, которого у нас сейчас нет.

— Как мы сможем опередить гестапо?

— У нас есть одно большое преимущество: его друзья-подпольщики, которые иногда и с нами работают, будут более чем рады указать нам на его местонахождение. Я сильно сомневаюсь, что они будут хотя бы в половину так общительны с гестаповцами, как с нами; но нельзя терять ни минуты — если мы хотим добраться до него первыми, то надо ехать прямо сейчас.

— Посреди ночи?

— Ночь — лучший друг шпиона. — Генрих подмигнул мне. — Одевайся во что-нибудь тёмное и пошли.

Пятнадцать минут спустя мы уже ехали по пустынным улицам Берлина. Генрих решил надеть обычный гражданский костюм вместо формы, но пистолет в карман всё же положил.

— Так какой у нас план? — спросила я его. — Как именно ты думаешь выйти на его след?

— Один из моих связных, что работает и с нами, и с подпольем, может что-то знать. Или знать кого-то, кто может знать Йозефа. С него-то и начнём.

— Допустим, мы его найдём. А потом что? Что, если он не захочет пойти с нами?

— У него не будет выбора. Ему придётся пойти с нами.

— Где мы его спрячем? Я имею в виду до тех пор, пока ты не придумаешь что-то, чтобы вывезти его из страны?

— Мы не станем его прятать. Слишком опасно.

— Я не понимаю…

— У нас попросту не будет времени вывезти его из страны. Ни времени, ни ресурсов, принимая во внимание то, что гестапо уже скорее всего сделали его номером один в своём розыскном листе особо опасных преступников. — Генрих повернулся ко мне. — Нам придётся его убить.

— Что? — я честно подумала, что не так что-то расслышала.

— Это наш единственный вариант.

— Нет! Генрих, это неправильно! Нельзя просто так взять и убить человека ни за что!

— Ты хочешь, чтобы твои родители и Адам остались в живых?

Я долгое время не отвечала, но наконец вымолвила едва слышно:

— Да, хочу.

Генрих вдруг усмехнулся.

— Я, по правде сказать, удивлён твоей непонятно откуда взявшейся сентиментальности. Разве не ты всего пару месяцев назад попросила Кальтенбруннера организовать покушение на Гейдриха?

— Это другое. — Я слегка нахмурилась. — Гейдрих заслуживает смерти. И к тому же, не я буду лично этим заниматься!

— Никто и не говорит, что тебе придётся этим заниматься. Я сам всё сделаю.

Вот он, ещё один человек, готовый убить ради меня. Воспоминания о первом, трогающем меня в самой неприличной манере едва ли несколькими часами ранее, были ещё свежи в моей памяти, и я тряхнула головой, пытаясь избавиться от них. Сама была виновата: и Генрих, и мой покойный брат пытались предупредить меня об истинной природе этого человека, но я отказывалась слушать. Я искренне надеялась, что доктор Кальтенбруннер был добрым доктором Джекилом, в то время как он оказался самым настоящим злобным мистером Хайдом.

Погружённая в свои мысли, я даже не заметила, как мы остановились у одного из жилых домов, пока Генрих не открыл мою дверь и не предложил мне руку, помогая мне выбраться из машины.

— Спишь с открытыми глазами? — Подшутил он над моим немного растерянным видом.

— Нет, просто думала.

— О чём?

— О том, как мне повезло, что ты мой муж.

Генрих только ухмыльнулся и махнул мне, чтобы я следовала за ним внутрь тёмного подъезда. На четвёртом этаже мой муж остановился у одной из квартир и негромко постучал в дверь, используя особый код. Дверь открылась на удивление быстро, и небритый человек с взлохмаченными волосами просунул голову сквозь щель, всё ещё сдерживаемую цепочкой. Было очевидно, что мы его разбудили.

— Здравствуй, Штольц.

— Что-то случилось?

Цепочка сразу же убралась и человек немедленно пригласил нас внутрь, быстро прикрывая за собой дверь, чтобы никто из соседей не смог подслушать наш разговор.

— Да, что-то случилось. Нам нужно найти Йозефа, и найти его быстро. Ты знаешь что-нибудь о его местонахождении?

— Какого ещё Йозефа?

— Йозефа, лидера местного подполья. Знаешь, где его искать или нет? У нас очень мало времени.

Человек медленно покачал головой с задумчивым видом.

— Боюсь, что тут я не смогу вам ничем помочь, mein herr. Я вожу дела с некоторыми людьми из его круга, но никогда с ним лично. Может, вам спросить Марка?

— Кто такой Марк?

— Марк-бульдог, тот, у которого с лицом не всё в порядке. Он ещё помогал евреям с паспортами.

— Ах да, теперь я понял. Я никогда сам с ним не встречался, но, думаю, моя жена его частенько видела.

Я кивнула. Я тогда не знала его имени, но сразу же поняла, о ком они говорили; в самом начале войны, когда репрессии против еврейского населения только начали набирать свою силу, я была посредником между ним и Генрихом, штамповавшим эти самые паспорта в своём офисе, что позволяло их владельцам свободно пересекать границу со Швейцарией и избежать ареста или депортации в один из лагерей.

— Это тот господин, что живёт в бывшем гетто, верно? Рядом с рынком? — уточнила я на всякий случай.

— Да, он самый. Может, он сможет вам помочь с вашим Йозефом. Он сейчас помогает «подводникам,» так что скорее всего у него с ним есть какие-то контакты.

«Подводники» или скрывающиеся прямо под носом у правительства евреи с подделанными на скорую руку документами, были, пожалуй, единственными, кто ещё оставался в Берлине. Подпольщики снабжали их этими документами (за определённую плату, естественно, которая затем спонсировала их антиправительственные цели), помогая им с получением работы, не требующей тщательной проверки личности, и иногда с жильём и едой. Все те должности, на которые они могли устроиться без особой проверки, конечно же и оплачивались соответственно, и многие семьи практически голодали.

Генрих пожал руку своего связного и открыл мне дверь.

— Спасибо, Штольц. Ты нам очень помог. Если кто-нибудь спросит…

— Вас здесь никогда не было. Я всё знаю, mein herr, не беспокойтесь.

Генрих улыбнулся ему.

— Ты хороший человек, Штольц.

— Спасибо вам, mein herr. Фрау.

Я кивнула ему и проследовала за мужем обратно в машину. Как только мы захлопнули за собой двери, он вдавил педаль газа в пол и мы направились в бывшее еврейское гетто в надежде, что Марк окажется более полезным, чем Штольц.

Марк не скрыл своего удивления, увидев нас на пороге посреди ночи, но всё же подтвердил, что он лично знал Йозефа и довольно часто встречался с ним для разного рода работ, однако, где его найти он сказать не мог.

— Вы же понимаете, он — лидер сопротивления, а потому было бы крайне неразумно, если бы все вокруг знали, где его искать. Я лично придерживаюсь мнения, что он постоянно перебирается с места на место, чтобы избежать ареста.

— Когда вы в следующий раз должны с ним встретиться? — спросил Генрих.

— На следующей неделе, в среду. Он всегда сам даёт мне знать о месте и времени через своих людей.

Генрих поджал губы и покачал головой.

— Слишком долго. Они его точно к тому времени схватят. А у него, случаем, нет каких-нибудь родственников, у кого он может остановиться?

— Если и есть, то мне о них не ведомо.

— Близкие друзья? Может, подруга?

Марк наконец кивнул.

— Подруга имеется, она иногда доставляет мне от него сообщения. Она тоже в сопротивлении, как вы, наверное, догадались. Её зовут Ребека, она живёт где-то неподалёку; я частенько вижу её на рынке.

— А вы, часом, не знаете её точного адреса? Хотя бы дом?

— Нет, мой господин, простите. Сказал бы, если знал.

— Но у вас же должен быть какой-то экстренный способ выйти с ним на связь, разве нет? Если что-то вдруг пойдёт не так, у вас должна быть возможность с ним связаться.

— Да нет, мой господин. Уж кому, как не вам, знать, как эти чёртовы гестаповцы любят похищать людей, а потом вот так вот выманивать остальных, притворяясь их бывшими товарищами. Нет, mein herr, Йозеф в этом отношении умён: он сам всегда мне сообщает, где и когда мы встретимся. Простите, но это всё, с чем я могу вам помочь.

Генрих молчал какое-то время, уставившись в пол с задумчивым видом, а затем протянул руку Марку.

— Ну что ж. Всё равно спасибо вам, Марк.

— Ещё раз извините, что это всё, с чем я могу вам помочь.

После того, как он закрыл за нами дверь, и мы вернулись обратно в машину, я взглянула на мужа.

— Теперь что?

Генрих пожал плечами.

— Мы, конечно, можем попробовать опросить ещё пару моих знакомых, но я начинаю думать, что результат будет один. Наш Йозеф определённо не дурак, полагаю, потому-то его и не удавалось арестовать всё это время. Эта его подруга, Ребека, она наша главная зацепка. Сможем найти её, выйдем и на него.

— Но как мы найдём её?

— Вот над этим-то я сейчас и думаю.

Мы оба замолчали. Я лично никакого представления не имела о том, как кого-то выслеживать, а потому, всё, что мне оставалось, так это надеяться на опыт моего мужа. В конце концов это было частью его профессии. Самая большая наша проблема заключалась в том, что нас было всего двое, и целая куча агентов гестапо, которые хотели заполучить Йозефа не меньше нашего. Время быстро истекало.

Через минуту я убедилась в верности высказывания «не поминай чёрта к ночи»: фары приближающейся сзади машины на секунду ослепили меня через зеркало заднего вида. Генрих быстро пригнул меня к сиденью и накрыл меня сверху своим телом, пока чёрный автомобиль неспешно проследовал мимо нас за угол. Генрих и я выпрямились и обменялись взглядами.

— Думаешь?..

— Скорее всего. — Кивнул он. — Думаю, наши коллеги из шестого отдела знают, где найти если не Йозефа, то нашу подругу Ребеку. Давай-ка и мы за ними…

Незамеченные секретной полицией, мы выбрались из машины и прошли в направлении, в котором исчезла их машина. Мы их пока не видели, но звук мотора отчётливо раздавался в пустынном переулке недалеко от нас. Стараясь держаться как можно ближе к тени жилых домов, мы медленно приближались к частному домику, у которого гестаповцы и остановились. Генрих сделал мне знак, чтобы я не двигалась и на всякий случай прижал меня рукой к стене позади себя.

— Подожди здесь, а я пока посмотрю, чего затеяли наши дражайшие коллеги.

— Осторожнее только! — шепнула я ему вслед; через секунду он исчез за углом.

И минуты не прошло, как он вернулся и махнул мне следовать за ним.

— Смотри, чтобы ни звука! И голову пригни; мы спрячемся вон за тем деревом, видишь?

— Да.

Мы быстро пробрались к нашему временному укрытию — толстому стволу дерева в одном из садов, из-за которого мы могли незаметно следить за гестаповцами. Я едва слышно фыркнула от внезапно пришедшей мне в голову мысли: мы следили за секретной полицией, чьей работой было следить за всеми в рейхе. Генрих обернулся и шикнул на меня.

— Прости. Это нервное, — смущённо объяснила я. Он закатил глаза и покачал головой.

Под покровом безлунной ночи мы сидели на корточках в нашем укрытии и наблюдали, как двое мужчин покинули частный дом. Третий, всё это время куривший снаружи, выбросил свою сигарету и сел за руль. Меньше чем через минуту они уехали.

— Почему они её не арестовали? Разве они не должны были забрать её на допрос? — зашептала я.

— Не знаю. Может, это не её дом. А может, её там не было.

— Что предлагаешь делать?

— Ну, так как они уехали, я думаю пойти спросить хозяев дома о том, что от них хотело гестапо.

Всё ещё скрываясь в тени, мы как можно тише подобрались к дому и постучали в дверь. Пожилой мужчина открыл её и окинул нас удивлённым взглядом.

— Чем могу помочь?

— Здравствуйте. — Генрих вежливо улыбнулся. — Разрешите войти на секунду?

— А вы кто, простите, будете?

Мой муж не стал тратить время на объяснения и практически втолкнул хозяина внутрь, потянув меня за собой и сразу же закрыв дверь.

— Мы же не хотим, чтобы те другие люди видели, как мы беседуем, верно? — Генрих выразительно выгнул бровь.

— Какие другие люди? — пожилой человек по-прежнему выглядел весьма неуверенно.

— Вы можете не бояться, я на вашей стороне. Марк сказал нам, что Ребека живёт где-то здесь. Вы, случайно, не поможете нам с её местонахождением?

Хозяин дома какое-то время разглядывал Генриха, затем перевёл взгляд на меня, и затем обратно на моего мужа.

— Кто вы такие?

— Мы не из гестапо, и это всё, что вам нужно о нас знать. У друга Ребеки, Йозефа, весьма большие неприятности, как вы уже должно быть поняли, и нам нужна Ребека, чтобы выйти на него.

Видя, что человек определённо что-то знал, но так и не решался сказать, я решила вступить в разговор:

— Прошу вас, скажите нам, где их найти. Я и сама еврейка, и мой отец тесно работал с Йозефом, прежде чем им с мамой пришлось уехать из страны из-за того же самого гестапо. Пожалуйста, помогите нам, пока ещё не поздно!

Неуверенность на лице мужчины постепенно таяла.

— Вы знаете Йозефа?

— Да, я видела его у нас дома, когда он забирал документы, которые папа для него приготовил. Он наверняка узнает меня, как только увидит. Прошу вас, только скажите, где его найти.

Хозяин дома наконец улыбнулся.

— Они обыскали дом, гестаповцы. Они знали, что моя дочь живёт здесь со мной, но я сказал им, что она сейчас гостит у родственников в Польше. Видите ли, я сам-то немец, так что меня они сильно не трогают; а вот жена моя попалась им под руку в Kristallnacht, ну и… Не стало её. Моя дочь вступила в сопротивление сразу после этого, так и познакомилась с Йозефом. Подождите здесь, я сейчас её приведу. Она в подвале прячется.

— Они не обыскали подвал? — недоверчиво спросила я.

— Обыскали, ясное дело. Только у меня там стенка двойная.

Хозяин дома подмигнул нам из-под кустистых бровей и оставил нас ждать в прихожей. Он вскоре вернулся с молодой полноватой девушкой, очень на него похожей, естественно, за исключением его бороды. Я не могла не заметить, что она держала что-то за спиной, должно быть какое-нибудь оружие. Она недоверчиво хмурилась.

— Кто вы такие, и что вам нужно от Йозефа?

— Я лично его знаю, — ответила я вместо Генриха. Я решила, что ей будет проще довериться девушке, чем мужчине. — Мой отец раньше помогал ему с различными документами, когда он ещё работал в юридической конторе, но ему, к сожалению, пришлось покинуть страну. Мы знаем, что гестапо ищет Йозефа, и мы пытаемся найти его, прежде чем они это сделают. Хотим помочь ему избежать ареста.

Последние слова чуть не застряли у меня в горле. Я лгала в лицо этой девушке просто потому, что хотела помочь моим родителям и Адаму, потому что хотела спасти дорогих мне людей. Но сейчас, стоя с ней лицом к лицу, я вдруг осознала, что Йозеф был дорогим человеком для неё, а я собиралась отправить его на верную смерть; забрать её любимого в обмен на людей, которых я любила. Было ли это честно? Совершенно даже нет. Я почувствовала себя безумно виноватой под её взглядом, полным надежды.

— Он не станет скрываться. По крайней мере в течение долгого времени. Он боец, а не трус. Из страны он не уедет, сразу вам говорю.

Я расслышана явную гордость в её голосе, когда она это сказала. Мой отец тоже не был трусом — я была. Это я заставила их с мамой уехать, потому что не могла вынести мысли о том, что им могла угрожать опасность.

— Может, мы укроем его ненадолго, пока они не потеряют его след? — Предложил Генрих. — Выждет несколько недель, пока всё не уляжется, а потом вернётся к работе.

— Почему вам вообще есть до него дело? Какая вам разница, что с ним случится?

Моё сердце пропустило ещё один удар, когда она задала это вопрос. Новый укол совести заставил меня опустить глаза в пол. Мой муж, однако, оказался куда лучшим лжецом, чем я.

— Если гестапо накроет Йозефа, то сопротивление будет фактически обезглавлено. Вы же понимаете, что это он связывает всех этих людей в одну большую сеть, и без него мы все будем не лучше кучки слепых беспомощных котят. Мы хотим помочь ему, чтобы все мы смогли продолжить борьбу. Поэтому-то нам и есть дело. Мы хотим лучшего будущего для Германии.

Ребека наконец кивнула.

— Знаете старую церковь на углу рынка?

— Да, — отозвались мы в унисон.

— Ступайте туда и скажите священнику, что прячет его, что вас послала сестра Гюнтера. Она сказала, что чувствует себя лучше, но навестить его пока не может, потому что у неё ещё не прошла оспа. Это код, он поймёт, что это я вас послала, и что он может с вами идти.

— Спасибо, Ребека. — Генрих пожал её руку, а затем руку её отца. — Мы постараемся сделать, что сможем.

— Пожалуйста.

Как только мы вернулись в машину, я закрыла лицо руками и застонала.

— Генрих, это ужасно, то, что мы собираемся сделать! Не надо нам туда идти. Может, оставим всё как есть?

— Я тебе сейчас объясню, что конкретно случится, если мы оставим всё, как есть. Йозеф, он всё равно не жилец. Гестапо не приговорят его к работе в лагере, как они могут это сделать с Адамом, они его наверняка повесят, просто чтобы поместить фото его трупа на первую полосу. Затем, они теперь уж точно повесят и Адама за дачу ложных показаний, и скорее всего пошлют весточку своим агентам в Швейцарии, чтобы и твоих родителей накрыть. Но прежде они выпытают из Йозефа имена всех его подельников, часть которых работала и с нами, а те в свою очередь покажут, что некий офицер СД и его жёнушка занимались крайне нелегальными аферами в последнее время. И тогда, даже если нам обоим удастся умереть лёгкой смертью от цианида, они всё равно начнут копать в нашем ближайшем окружении, что приведёт их к Ингрид и Рудольфу. Они, конечно, тоже предпочтут яд аресту, но результат будет один: двоих лучших контрразведчиков не станет. А теперь подумай, разве не стоит спасение всех этих жизней того, чтобы забрать жизнь всего одного человека, которому и так не жить?

Генрих был прав, конечно. Мне ничего другого не оставалось, как вздохнуть и кивнуть в согласии.

* * *

Вот уже какое-то время мы ехали за пределами Берлина. Машину вёл Йозеф, потому что на этом настоял Генрих. Йозеф помедлил сначала, но всё же согласился, и мы с мужем заняли заднее сиденье. Я и сама толком не знала причины такой весьма странной просьбы моего мужа, и молча надеялась, что он хотя бы не застрелит Йозефа прямо в машине.

— Я думал, что укрытие в Берлине? — лидер сопротивления коротко взглянул на нас через зеркало заднего вида. Чем дальше мы отъезжали от столицы, тем более подозрительным он становился, пусть всего час назад он без лишних уговоров проследовал за нами в машину, как только узнал меня и даже поинтересовался о состоянии моего отца.

— Нет, — отозвался Генрих. — Это вообще-то небольшой охотничий домик в лесу, где вы сможете спокойно выждать; ведь они будут искать вас именно в Берлине.

— Как мы найдём сейчас этот ваш домик? За окном темнота, хоть глаз коли, а в лесу, насколько мне известно, фонарей нет.

— Не волнуйтесь, у меня с собой есть фонарь.

— Так чего именно мне искать? Я имею в виду, как мы узнаем, где остановится, чтобы найти этот ваш домик?

Я заметила, как Генрих начал хмуриться всё сильнее. Йозеф уже заметно нервничал и начал задавать всё больше вопросов.

— Просто остановитесь, где я вам скажу, ладно?

— Нет, не ладно! — Йозеф вдруг резко затормозил и повернулся к нам лицом. — Я больше и метра не проеду, пока вы мне не объясните, куда вы меня везёте.

Я увидела, как он опустил руку в карман, когда произносил эти слова. Генрих тоже это заметил. Я отодвинулась чуть дальше к окну, на всякий случай.

— Йозеф, послушайте меня. — Генрих положил руку ему на плечо в якобы успокаивающем жесте и слегка потянул его назад к спинке сиденья. — Вы нас знаете, ну, или хотя бы вы знаете мою жену. Мы же ваши друзья, вы должны доверять нам. Нам нужно проехать ещё всего ничего: остановитесь, как увидите дорожный знак и большое дерево, выступающее почти на самую дорогу, там и есть тропа, ведущая к домику.

Йозеф переместил взгляд с моего мужа на меня, и я заставила себя ему улыбнуться. Наконец он кивнул, однако же рука его по-прежнему оставалась в кармане.

— Ладно. Только на сей раз вы за рулём, а я сяду сзади.

Генрих молчал какое-то время, и я невольно почувствовала нарастающее между двумя мужчинами напряжение. Вдруг Генрих неожиданно заулыбался и похлопал плечо Йозефа другой рукой в кожаной перчатке.

— Идёт. Только смотрите, не заигрывайте с моей женой!

Лидер сопротивления усмехнулся, немного расслабившись, и отвернулся на секунду, чтобы открыть водительскую дверь, когда Генрих каким-то молниеносным движением обвил его шею тонким шнуром, который даже я не подозревала, что он всё это время где-то прятал. Я вскрикнула и совсем вжалась в заднюю дверь, подобрав под себя ноги и обхватив их руками. Йозеф пытался освободиться от шнура, но Генрих затягивал удавку всё туже вокруг его шеи с пугающе непроницаемым выражением лица. Никогда раньше я его таким не видела, и это, по правде говоря, пугало меня ещё сильнее, чем то, что он делал со своей жертвой.

Осознавая, что он очень скоро лишится жизни, если срочно что-нибудь не придумает, Йозеф сделал то, на что мог решиться только отчаявшийся человек: он дёрнул передачу у руля и резко вдавил педаль газа в пол, после чего машина начала быстро набирать скорость, виляя по всей дороге. Он явно решил, что если ему было суждено умереть той ночью, то он и нас с собой прихватит.

— Аннализа, держи руль! — Крикнул мне Генрих.

— Что?!

Нет уж, на переднее сиденье к человеку, пытающемуся вывернуться из удавки, я лезть не собиралась. Машина ехала ещё быстрее, уже в опасной близости от леса.

— Давай, ну! Мы же разобьёмся!!!

Не знаю как, но я всё же нашла в себе силы выбраться из своего угла и схватилась за руль, как раз вовремя вывернув его влево, выравнивая машину. Мы чудом избежали столкновения с ближайшим деревом, но теперь я оказалась наполовину свисающей с переднего сиденья, вцепившись в руль обеими руками. Стрелка спидометра всё больше уклонялась вправо, и рёв мотора теперь примешивался к предсмертным хрипам Йозефа.

— Перелезь на переднее сиденье и останови чёртову машину! — снова закричал Генрих. Не думаю, что он понимал, что я была в таком ужасе от происходящего, что едва могла двигать едва слушающимися меня конечностями; куда уж мне было управлять машиной. От состояния панического страха я начала ощущать предательскую лёгкость в голове, и испугалась, что вообще могу потерять сознание в любую секунду.

— Я не могу! — крикнула я в ответ Генриху.

— Конечно, можешь! У тебя всё отлично получается, давай же, солнышко, перелезь вперёд и останови машину!

Держа руль одной рукой, я облокотилась на спинку переднего сиденья и каким-то образом всё же перебралась вперёд.

— Теперь что?

— Теперь поставь ногу поверх его на педаль газа, а затем сдвинь его ногу в сторону и останови машину!

— Генрих, не стану я его трогать!!!

Но мне и не пришлось этого делать. С его последним вдохом, Йозеф в последний раз дёрнулся в конвульсии и резко выпрямился, одновременно вжав обе ноги в пол и задев педаль тормоза. Последнее, что я помнила, так это резкий визг тормозов и стремительно приближающуюся приборную панель. Потом — темнота.

* * *

Я проснулась во второй раз уже дома, в своей кровати, сголовой, всё ещё затуманенной морфием, что доктор мне вколол, несмотря на все мои протесты. Я умирала от жажды, а воды поблизости как назло не было.

Когда я открыла глаза в первый раз, Генрих легонько похлопывал меня по щекам, приводя в сознание. Тело Йозефа с переднего сиденья куда-то исчезло, и я вовсе не хотела знать, куда. Я едва могла вспомнить дорогу домой, потому что продолжала время от времени проваливаться в забытьё. В предрассветной мгле, до прихода нашей горничной Магды, Генрих отнёс меня наверх в нашу спальню и переодел меня в ночную сорочку, инструктируя меня по поводу того, что я должна была сказать доктору, когда он придёт. Кровь пульсировала у меня в висках, вызывая жуткую головную боль, но я всё же смогла кивнуть.

— Просто небольшое сотрясение. Удар пришёлся на височную область, вот здесь, — заключил доктор, проверив мои зрачки и рефлексы и задав несколько вопросов, на которые я сумела пробормотать что-то невнятное в ответ. — Вам повезло, что вы шею себе не сломали!

— Это наш пёс, он вырос таким здоровым, и постоянно бросается нам под ноги каждый раз, как мы спускаемся по лестнице, — сказал Генрих. — Она была сонная и не заметила его, вот и упала.

Доктор поцокал языком несколько раз и покачал головой. Я снова закрыла глаза, желая чтобы эти нескончаемые сутки закончились, и все бы наконец оставили меня в покое. Врач обсудил с Генрихом, какому режиму я должна была следовать хотя бы на протяжении нескольких последующих дней, вколол мне морфий и ушёл. Генриху тоже пора было идти на работу, и я с облегчением закрыла глаза, когда он поцеловал меня в лоб и закрыл за собой дверь.

Морфий погрузил меня в глубокий, и хотя бы частично безболезненный сон на несколько часов, но из-за него же я проснулась с такой дикой жаждой, будто у меня ни капли во рту не было в течение нескольких дней. Стакана мне никто рядом не оставил, и похоже было, что за водой мне придётся вставать самой. Магда скорее всего либо убиралась внизу, либо была занята готовкой на кухне (я толком не знала, сколько сейчас было времени), а поэтому шанс, что она меня услышала бы из спальни был крайне невелик.

Стараясь пересилить головокружение и тошноту — доктор предупредил, что эти симптомы не пройдут по крайней мере пару недель — я кое-как надела халат, предусмотрительно оставленный Генрихом на кровати, и открыла дверь спальни. К моему большому удивлению я услышала голос нашей горничной из гостиной; говорила она куда громче, чем обычно, явно с кем-то споря.

— Уверяю вас, фрау Фридманн в полном порядке, ей ничего не угрожает, ей просто нужен покой и отдых. Доктор забрал бы её в больницу, если бы это было что-то серьёзное.

— Может, этот ваш доктор ничего не смыслит в подобных вещах! Давайте я вызову ей хорошего врача, из состава СС!

Мои пальцы невольно стиснули ручку двери. Этот голос я узнала бы из миллиона. Пусть я и с трудом стояла на ногах, но я тем не менее решительно распахнула дверь и вышла на верхнюю ступень.

— Какого чёрта вы забыли в моём доме?

Я не могла говорить так громко, как хотелось бы из-за пульсирующей боли в голове, но группенфюрер Кальтенбруннер всё равно меня услышал. Он поднял голову к лестнице, на которой я стояла и шагнул было мне навстречу, но я вытянула перед собой руку, останавливая его жестом. — Стойте, где стоите, а не то полицию вызову.

Хорошо же я это придумала, угрожать шефу гестапо обычной полицией; но, думаю, это был тон моего голоса, что заставил его остановиться.

— Я только пришёл извиниться.

Он смотрел на меня с почти умоляющим видом на лице. Было странно слышать, каким мягким мог быть его голос, когда он этого хотел. Я по-прежнему молчала, и он повернулся к Магде.

— Вы не оставите нас на пару минут?

Девушка повернулась ко мне в ожидании моей реакции. Я махнула головой в сторону кухни, отпуская её, и тут же об этом пожалела: снова закружилась голова, и я наверняка упала бы, если бы вовремя не схватилась за перила. Доктор Кальтенбруннер снова сделал шаг вперёд, но я опять вытянула перед собой руку.

— Я же сказала, оставайтесь на месте!

— Я просто хотел помочь.

— Убирайтесь вон из моего дома. Не хочу вас видеть.

Полагаю, совет доктора соблюдать хотя бы частичный постельный режим имел под собой весьма веские основания, в чём я всё больше убеждалась. Головокружение не проходило, и я решила на всякий случай опуститься на верхнюю ступень. Он продолжал наблюдать со мной с первого этажа, но на этот раз не сдвинулся с места. У меня уже начало жечь лёгкие от побочного эффекта морфия, и я подумала, что точно снова потеряю сознание, если срочно не раздобуду себе воды.

— Вам нехорошо? — Доктор Кальтенбруннер спросил с беспокойством в голосе. — Вы очень бледная. Может, принести вам воды?

«Да, принести! Я из-за этого вообще-то и встала с кровати!»

Меньше всего мне хотелось его о чём-то просить, но в моей ситуации это был практически вопрос жизни и смерти.

— Да. И похолоднее.

Он быстро исчез в направлении кухни и вернулся меньше чем через минуту со стаканом воды в руке.

«Нашёл-таки способ ко мне подобраться,» подумала я, осторожно забирая стакан из его рук, стараясь не коснуться его пальцев. Повезло ему, что я хотела пить, как умирающий человек посреди пустыни, иначе точно бы выплеснула ему это воду прямо в лицо. Но я выпила всё до дна и прижала холодное стекло ко лбу, надеясь, что оно хоть немного облегчит головную боль. Как приятно… Я закрыла глаза, слишком уставшая, чтобы ругаться со стоящим рядом нарушителем моего покоя.

— Аннализа.

Второй раз он назвал меня по имени. Меня это почему-то задело. Это прозвучало слишком неофициально, слишком интимно. Только мой муж мог звать меня по имени, а он не был моим мужем. Он не имел права звать меня «Аннализой,» как не имел права приходить в мой дом и лезть в моё личное пространство.

— Подите вон.

— Я сейчас же уйду. Я только хотел сказать, как глубоко я сожалею обо всём, что случилось вчера. Это дело, что у них было на вас, и радио с вашими отпечатками, это всё так разозлило меня, что я не думал, что делаю. Я думал, что вы и вправду были связаны с этими преступниками, и что вы лгали мне всё это время, что предали моё доверие, и это очень больно меня задело. Вот и я захотел причинить вам такую же боль, чтобы и вы почувствовали то же, что чувствовал я. Конечно же, это не в коей мере не оправдывает ни один из моих поступков, но я всё же хотел объясниться вам, почему я это сделал.

— Да? И как, интересно, вы объясните то, что вы чуть не изнасиловали меня перед другим мужчиной, когда все обвинения уже были сняты?!

Я вдруг испытала такой прилив гнева, что единственное, почему я не запустила пустой бокал ему в голову, была моя ужасная слабость. Группенфюрер Кальтенбруннер молчал какое-то время, видимо, подыскивая правильные слова.

— Я всё ещё злился на вас. И к тому же, вы меня поцеловали перед этим…

— Я поцеловала вас только потому, что вы держали чёртов кинжал у моего горла! Это был единственный способ хоть как-то вывести вас из вашего гестаповского состояния! Или вы и вправду решили, что все допрашиваемые только и мечтают о том, чтобы целоваться со своими дознавателями?!

— Нет. Я просто думал, что я вам нравлюсь, вот и всё.

Я уставилась на него, думая, что ослышалась. Он сидел на пару ступеней ниже меня и смотрел на меня самыми честнейшими, наивными глазами, какие я только видела. Это что, действительно был тот же самый человек, который наставил на меня пистолет всего несколько часов тому назад? Тот выглядел как типичный гестаповец; этот больше напоминал провинившегося щенка с большими виноватыми глазами. Надо было сказать ему, что никогда он мне не нравился и никогда не понравится, что он был больным, извращённым садистом, и что пусть оставит меня уже в покое и никогда больше не показывается мне на глаза. Я уже было открыла рот, но вместо заготовленной речи почему-то произнесла следующее:

— Даже если так когда-то и было, вы сами всё взяли и испортили.

Может, это вода оказала на меня такое действие, но у меня вдруг нашлось достаточно сил, чтобы высказать лидеру австрийских СС всё, что я о нём думала:

— И как я могла быть такой дурой? Мне столько раз говорили о всех тех вещах, что вы вытворяете, а я вот упорно отказывалась верить, так всегда вас защищала перед другими, слепо отрицала все слухи, глаза закрывала на все намёки, и всё ради чего? Чтобы вы вот так мне отплатили?!

— Аннализа…

— Хватит меня так называть, я вам не одна из ваших подружек!

— Вы совершенно правы. Я прошу прощения, фрау Фридманн. — Он покорно опустил голову. — Я просто хотел, чтобы вы знали, что я безумно сожалею обо всём, что я сделал. Мне никогда в жизни не было так совестно за свои поступки. Из всех женщин, что я когда-либо знал, вы заслуживаете самого высокого уважения и почтения, и я никогда не должен был опуститься до подобной низости. Моим действиям нет никакого оправдания и прощения. Я понимаю, как вы должно быть меня сейчас презираете, и я более чем этого заслуживаю.

Он помолчал какое-то время, видимо, ожидая от меня какой-нибудь реакции, но мне нечего было ему сказать. Он вздохнул, посмотрел на пол и затем снова на меня.

— Я знаю, что вы скорее всего никогда больше не захотите меня видеть, и я с уважением отнесусь к вашему желанию и никогда больше вас не побеспокою. Но если бы был хотя бы малейший шанс вернуть вашу дружбу, я бы сделал для этого всё возможное.

«Всё возможное, он сказал?» На секунду я осознала, что у меня было преимущество над самим лидером австрийских СС, а такой случай выпадает раз в миллион лет. Я опустила стакан на пол рядом с собой и скрестила руки на груди.

— Есть что-то, что вы можете сделать. Не обещаю, что я вас за это прощу, но хотя бы буду изображать вежливую улыбку, если нам доведётся встретиться снова.

Надежда мгновенно осветила его лицо.

— Всё, что угодно, только скажите, и я обещаю вам это сделать.

Я помедлила немного, думая, а стоило ли действительно его об этом просить. Теперь, когда я из личного опыта знала, как быстро он мог превратиться из очаровательного офицера с безупречными манерами в аморального садиста, я не знала, а не спровоцирует ли моя просьба одну из таких перемен. И всё же я решила попытаться.

— Освободите Адама из тюрьмы. Он не какой-то закоренелый преступник-рецидивист, а всего лишь обычный молодой человек, связавшийся не с теми людьми. А я лично вам гарантирую, что он сядет на первый же поезд до Швейцарии, вернётся в Нью-Йорк, и вы никогда больше о нём не услышите.

Группенфюрер Кальтенбруннер слегка нахмурился.

— Обычно я не даю никаких поблажек врагам рейха, неважно насколько серьёзны их преступления. Только ради вас я бы сделал это одно исключение, но к сожалению, это не в моих силах. Мне подчиняется австрийское гестапо, не немецкое. Это мюллеровские владения, и я боюсь, что ничего здесь не решаю.

Я знала, что он не лгал, но должен же был быть способ вытащить Адама живым.

— А что, если вы посоветуете ему перевести Адама на территорию Австрии? Он же политический преступник, верно? Так почему не послать его в самый страшный лагерь для политических преступников, находящийся под вашим непосредственным наблюдением?

— Маутхаузен?

— Да. Оттуда же вы сможете его освободить?

Он смотрел на меня какое-то время с задумчивым видом.

— Полагаю, что да, — наконец промолвил он, а затем добавил, — да какое вам вообще дело до того, что станется с этим евреем?

— Мне есть дело до всех моих друзей, пока они не наделают кучу глупостей. Но даже тогда я всегда даю им шанс исправиться.

Это должно было прозвучать укоризненно, но он всё равно заулыбался мне, поняв, что я имела в виду не только Адама, но и его.

— Если Мюллер согласится перевести его в Маутхаузен, я сразу же подпишу бумаги о его освобождении. Естественно, ему придётся немедленно покинуть территорию рейха.

— Естественно.

— Мы снова друзья? — спросил он после паузы.

— Нет, но я ненавижу вас уже чуть меньше.

— И то хорошо. — Он, похоже, и на такое не надеялся, а потому даже не скрывал своей радости. — Разрешите пожать вам руку, прежде чем я уйду?

Я помедлила, но затем всё же протянула ему свою ладонь.

— Не слишком-то обольщайтесь, и в будущем на большее, чем подобное рукопожатие, не рассчитывайте.

— Даже на мой день рождения меня не обнимете?

— И не мечтайте.

Он рассмеялся, но снова протянул ко мне руки, как только я попыталась подняться и снова едва не упала.

— Может, уложить вас в постель?

— Нет!

— Нет, нет, вы меня неправильно поняли, я ничего такого не имел в виду, просто вы едва на ногах держитесь, вот я и подумал…

— Да я всё поняла, — я не смогла удержаться от смеха от всех его извинений и испуганного вида. — Я имела в виду, что нет, мне не нужна помощь, я и сама дойду. Идите уже!

— До свидания, фрау Фридманн!

— Прощайте.

Он спустился вниз по лестнице и отдал мне честь, по-прежнему улыбаясь. Как только дверь за ним закрылась, Магда показалась из кухни и взглянула на меня широко открытыми глазами.

— Кто это был такой, фрау Фридманн?

Я пожала плечами, качая головой.

— Величайшая загадка, которую я когда-либо встречала.

Глава 6

Берлин, 27 мая 1942-го

Я слушала Бетховена, одновременно пытаясь сконцентрироваться на книге, которую читала. Неделя прошла с событий той страшной ночи, и классическая музыка и чтение помогали мне хоть немного отвлечься от того, чтобы снова и снова проигрывать их в уме. Я была пособником в убийстве, совершённом моим мужем. Я находилась в сантиметрах от Йозефа, когда он расстался с жизнью. Его кровь была также и на моих руках, несмотря на все аргументы Генриха о том, что у нас не было выбора. Я невольно задумалась о моём брате и о том, как он тоже покончил с собой, потому что у него не было выбора. Похоже, что ни у кого в рейхе его больше не было; мы все жили по закону джунглей — убей или умри.

Мягкий стук в дверь отвлёк меня от моих мыслей. Это была Магда.

— Простите, фрау Фридманн. Ланч готов.

Обе мои собаки, что везде следовали за мной в эти дни — моя верная овчарка Рольф и уже совсем старый Мило — мгновенно подняли головы при слове «ланч».

— Спасибо, Магда. Ганс ещё не приехал забрать еду для герра Фридманна?

— Ещё нет.

— А знаешь что? Мне сегодня уже лучше, и я, по правде говоря, не могу больше сидеть дома без дела. Заверни-ка ланч для герра Фридманна как ты обычно это делаешь, а я сама отвезу его ему на работу. Скажи только, когда Ганс приедет, ладно?

— Конечно, фрау Фридманн.

— Спасибо.

Водитель Генриха постучал в дверь ровно в одиннадцать тридцать. Пунктуальность была одной из его отличительных черт, и я знала, как мой муж ценил это в нём. Ганс отнёсся с явным неодобрением к моему решению покинуть дом без разрешения врача, но, зная, какой упрямой я была, только вздохнул и помог мне сесть в машину. Когда же мы подъехали к главному входу РСХА, какая-то необъяснимая беготня личного состава нас весьма удивила.

— Что происходит? Почему все носятся, как куры с отрубленными головами? Что, русские капитуляцию подписали? — попыталась пошутить я, но Ганс, похоже, находился в таком же неведении, что и я.

Даже стражи у входа едва взглянули в моё удостоверение и сразу же вернулись к чёрными телефонам за их спинами. Пока я шла по коридорам, звон этих телефонов сливался в одну невыносимую какофонию, и моя головная боль начала снова напоминать о себе. Что-то явно было не так, судя по мрачным, а иногда и напуганным лицам сотрудников РСХА, которых не так-то просто было чем-то напугать.

Когда я наконец дошла до приёмной Генриха, я ещё более удивилась тому факту, что даже его адъютанта Марка не было на привычном рабочем месте, а поэтому я сама открыла дверь в кабинет мужа. Он также был на телефоне с кем-то, и выражение его лица соответствовало всеобщему настроению. Он поприветствовал меня кивком, но даже не улыбнулся. Пока я ждала, чтобы он освободился, присев в одно из кресел для посетителей, Генрих только и делал, что повторял «Так точно» и записывал чьи-то указания на листок бумаги. Когда он наконец повесил трубку, он повернулся ко мне, даже не пытаясь скрыть тревогу в глазах.

— Ты ещё не слышала?

— Что? Что-то случилось?

Он смотрел на меня какое-то время, после чего тихо проговорил:

— На обергруппенфюрера Гейдриха сегодня было совершено покушение.

На секунду я забыла, как нужно дышать и просто смотрела на него, боясь задать свой самый главный, полный надежды, вопрос:

— Он мёртв?

— Нет, только ранен. Он сейчас находится в госпитале в Праге. Личный врач рейхсфюрера вылетел к нему.

Я закрыла лицо обеими руками и опустила локти на стол. Горькое разочарование наполнило мои глаза слезами. Так значит провалили своё задание друзья Марека, и человек, ответственный за смерть сотен тысяч невинных людей, ежедневно гибнущих в лагерях по всей стране, останется жить. Бездушное животное, приведшее в исполнение Kristallnacht и приказавшее сжечь синагоги с запертыми в них живыми людьми, останется жить. Чудовище, отказавшее моему покойному брату в просьбе перевести его из Аушвица на восточный фронт, останется жить. Вешатель. Пражский палач. Светловолосое чудовище. Злой гений Гиммлера. Рейнхард Гейдрих останется жить.

— Господи, — простонала я в своём поражении: значит всё же все попытки окончить его жизнь ни к чему не привели. — Нет!

Генрих обошёл стол и обнял меня за плечи, пытаясь утешить, но только ничего он не мог для меня сейчас сделать. Я поклялась на могиле Норберта и нашего ребёнка, что Гейдрих тоже окажется в могиле; не сдержала я своего слова. Я чувствовала себя совершенно сломленной и опустошённой.

— Любимая, почему бы тебе не поехать домой и прилечь?

Генрих гладил меня по волосам, его голос переполненный беспокойством. Он всё ещё помнил, какой я была после смерти Норберта и после того, как потеряла ребёнка, и наверняка боялся, что неудавшееся покушение на Гейдриха снова вернёт меня в то прежнее, мрачное и исполненное мести состояние, и я снова пойду и сделаю какую-нибудь глупость, как в последний раз, когда я проделала весь тот путь до самой австрийской столицы и попросила группенфюрера Кальтенбруннера о помощи. Как, интересно, он воспринял новости о Гейдрихе, и что он теперь сотворит с бедным Мареком?

— Любимая?

— Да, думаю, ты прав. Я лучше пойду.

Генрих немного удивился, что я так легко согласилась, но, кажется, даже обрадовался этому. Я оставила ему бумажный пакет с ланчем, чмокнула его на прощание и пошла на улицу найти Ганса. Он уже тоже разузнал новости, и по дороге домой то и дело качал головой, говоря, какую же глупость совершили чехи.

— Почему глупость? Он терроризировал их население вот уже сколько времени. Это только естественно, что они желали его смерти, — заметила я.

— Да нет, я всё это понимаю, но подумайте только о последствиях, что они сами для себя устроили. Вся политика террора обергруппенфюрера Гейдриха покажется детской забавой по сравнению с кровопролитием, что наверняка прикажет устроить фюрер, если уже не приказал. Да они же сравняют Прагу с землёй!

Я тяжко вздохнула и уставилась в окно. Больше людей погибнет, а этот мерзавец останется жить. Остаток пути мы проделали в тишине, в основном потому что я больше не хотела говорить. Что был теперь за толк в пустых разговорах?

Едва я переступила порог и погладила прыгающих на меня собак, зазвонил телефон. Я ответила, думая, что это Генрих интересовался, как я доехала до дома.

— Я слушаю?

— Здравствуйте, фрау Фридманн. Слышали новости?

— Да, я… Откуда у вас мой номер?

— Ну я же шеф гестапо, разве нет? — Я почти слышала, как группенфюрер Кальтенбруннер ухмылялся на другом конце провода. — Я сожалею только об одном, что я сейчас в Вене и не мог видеть вашего лица, когда вы узнали последние известия.

— О чём вы говорите? — Я бросила взгляд в направлении кухни, убеждаясь, что Магда была достаточно далеко, чтобы нас услышать. — Он же выжил!

— Ну да, саму атаку он пережил. Эти чёртовы британские автоматы всегда заклинивают в самый неподходящий момент. Им пришлось швырнуть гранату ему под машину, осколками от которой его и ранило. Но он абсолютно определённо умрёт в ближайшие несколько дней.

— Почему вы так уверены?

— Потому что Марек и его друзья пропитали все части амуниции в той сыворотке, что я ему дал, научного названия которой я даже произнести не могу. Сейчас, хоть его состояние и рассматривается как серьёзное, но стабильное, яд медленно отравляет его изнутри. Его дни сочтены, фрау Фридманн, уж поверьте.

— Надеюсь, вы не даёте мне ложную надежду, герр группенфюрер?

— Нет, я бы никогда подобного не сделал. — Он помолчал немного и затем спросил, — как ваша мигрень? Всё мучает вас?

— Нет, мне уже намного лучше, благодарю вас.

— Тогда встретимся на похоронах, я полагаю?

— Я бы такое ни за что в жизни не пропустила.

— Прекрасно. Тогда до встречи.

Доктор Кальтенбруннер повесил трубку, а я сидела ещё какое-то время у телефона, молясь всем богам, чтобы он оказался прав.

9 июня 1942-го

День снаружи был по-летнему тёплым и солнечным. Внутри Рейхканцелярии было темно и холодно, несмотря на обилие урн с горящим в них пламенем. Оглядываясь по сторонам, я думала, что они разорили половину берлинских оранжерей ради всех этих венков. Казалось, что все мы сидели в одной большой теплице, только со штандартами и свастиками на каждой стене. Другое огромное полотно с рунами СС закрывало стену над гробом обергруппенфюрера Рейнхарда Гейдриха, на который я смотрела сквозь чёрную вуаль почти не отрываясь с тех пор, как его принесли сюда специально выбранные для этого эсэсовцы. Я по правде даже жалела, что гроб стоял закрытым, и я не могла видеть его лица, не могла вблизи взглянуть на его труп, чтобы самой лично убедиться, что это действительно было правдой: Рейнхард Гейдрих был мёртв.

Когда Генрих сообщил мне об этом несколько дней назад, я ничего не почувствовала. Раньше я думала, что испытаю счастье, удовлетворение, но ничего этого не было, одно только разочарование, разочарование в самой себе, потому что я так наивно полагала, что убийство человека, виновного в смерти моего брата, заставит боль уйти, но этого не произошло. Норберт был по-прежнему мёртв.

Я продолжала смотреть на гроб, пока рейхсфюрер Гиммлер произносил речь, пытаясь заставить себя хоть что-то почувствовать. Внутри была одна пустота. Я смотрела на гроб, когда фюрер Адольф Гитлер поместил посмертные награды на подушку, что держал один из эсэсовцев — по-прежнему ничего. Другая смерть не возрождает мёртвых к жизни; месть оказалась бессмысленной.

Я в отчаянии взглянула на Генриха. «Помоги же мне, подскажи, что теперь делать,» молча молила я его одними глазами, но он только взял мою руку в свою и легонько её сжал. Он не знал, как мне помочь. Я тихо вздохнула и отвернулась.

Те же эсэсовцы, что принесли его, подняли гроб и вынесли его наружу, чтобы перевезти его на кладбище для последнего прощания. Мы остались в Рейхканцелярии, среди других высокопоставленных офицеров, которые не последовали за похоронной процессией. Они тихо переговаривались между собой, в основном о Гейдрихе и текущих событиях в Чехословакии. Все сходились в одном мнении: после первичного возмездия, уже нанесённого местному сопротивлению, гестапо под личным контролем Гиммлера в скором времени и вовсе скосит всех, так или иначе связанных с «врагами рейха». Я не хотела всего этого слушать и прошла вперёд, туда, где только недавно стоял гроб Гейдриха. «Стоило ли оно того?» Спросила я себя и не нашла ответа.

— Вот его и не стало. — Знакомый голос сказал у меня за спиной. Группенфюрер Кальтенбруннер нашёл меня.

— Да, — тихо отозвалась я, не оборачиваясь.

— Что-то вы не радуетесь.

Я помолчала какое-то время.

— Всё совсем не так, как я того ожидала.

— Что вы имеете в виду?

— Мой брат по-прежнему мёртв. Ничего не изменилось. Я думала, что изменится, но всё осталось как было.

— Да нет же, фрау Фридманн. Что-то очень даже изменилось. Его больше нет.

— И что?

— А то, что вам не нужно больше его ненавидеть. Вы можете наконец перестать мучать себя из-за прошлого и начать снова смотреть в будущее. Его больше нет. Всё наконец закончилось. Вы свободны.

Простота его слов поразила меня своим неожиданным откровением. «Его больше нет. Всё закончилось. Мне больше не нужно жить ради своей ненависти. Я могу снова вернуться к себе прежней, счастливой и беззаботной. Я свободна».

Это звучало настолько неправдоподобно в моих мыслях и одновременно так до боли просто и легко, что я едва не рассмеялась и быстро прикрыла рот рукой в шёлковой перчатке. «Я свободна. Мне больше не нужно о нём думать. Он наконец-то исчез из моей жизни, раз и навсегда. Мне больше никогда не придётся его видеть. Он больше не будет постоянным напоминанием о болезненных воспоминаниях, навсегда отпечатанных в моей памяти. Не нужно больше оплакивать двух призраков из прошлого. Они теперь тоже свободны, как и я».

Я снова рассмеялась, пряча лицо в дрожащих руках, а потом и слёзы пришли, одним горячим потоком, и я едва могла делать судорожные вдохи между истерическими всхлипами. Мне так хотелось, чтобы кто-то обнял меня, но этот кто-то стоял рядом, боясь до меня дотронуться теперь, когда мне больше всего это было нужно. Я повернулась к группенфюреру Кальтенбруннеру и сама прижалась к его плечу, и тогда только он обернул руки вокруг меня и сжал так крепко, что я заплакала ещё сильнее.

— Шш, тише, не плачьте, всё хорошо. Отныне всё всегда будет хорошо. — Он нежно гладил мою спину и волосы, как будто успокаивая маленького ребёнка. — Всё в прошлом. Я хочу, чтобы эти слёзы были последними слезами, что я когда-либо увижу на вашем хорошеньком личике. Только радостные улыбки с сегодняшнего дня, договорились?

Я с готовностью закивала и с благодарностью взяла платок, который он протянул мне. Я вытерла лицо, и та часть, которая коснулась моих глаз, оказалась запятнанной чёрной тушью. Я улыбнулась, заметив это; я даже рада была, что эти слёзы были чёрными, будто весь яд, что я всё это время держала внутри, наконец покинул моё тело.

Кто-то подошёл осведомиться о моём крайне расстроенном состоянии, и доктор Кальтенбруннер ответил, так и не выпуская меня из рук:

— Бедняжка очень близко работала с обергруппенфюрером Гейдрихом. Какая невосполнимая утрата для нас всех!

— Верно, верно, — забормотал в ответ незнакомец. Я даже не повернула к нему головы, наконец чувствуя себя в умиротворении и покое в сильных руках лидера австрийских СС. — Страшные времена для нас всех, страшные!

Он оставил нас одних, и я снова вытерла лицо, заметив, что в этот раз платок остался почти чистым. Внутри всё тоже было чистым, свободным от боли, ненависти и яда, что отравляли мою душу всё это время. Я наконец освободилась от этого всего, и он сделал это возможным. Я подняла глаза к его и прошептала так, чтобы никто нас не услышал:

— Спасибо вам.

— Не стоит благодарности. Я только рад, что вам стало легче.

Доктор Кальтенбруннер снова дотронулся до моей влажной щеки, смахивая последние крохотные слезинки, а потом он просто смотрел на меня, очень серьёзно, с рукой всё ещё обнимающей меня за плечи, и нежными пальцами на лице. Мы стояли так близко друг к другу, что если бы в зале больше никого не было, он наверняка поцеловал бы меня. Я бы позволила ему это сделать.

Я вдруг устыдилась собственных мыслей и отступила назад, не понимая, как я вообще позволила себе такие фантазии, когда Генрих находился совсем рядом, всего лишь на другом конце зала. Группенфюрер Кальтенбруннер сразу же меня отпустил, будто поняв мои чувства.

— Я думаю, мне пора идти, — проговорила я. — Мой муж меня ждёт.

— Да, конечно. — Он кивнул и опустил глаза.

Я почему-то медлила.

— Что ж… Тогда до встречи, герр группенфюрер.

— До встречи, фрау Фридманн.

Я протянула ему руку, и он осторожно её пожал.

— Спасибо вам за платок. Боюсь, его уже не спасти.

Он наконец улыбнулся.

— Я думаю, что смогу позволить себе новый.

Я тоже улыбнулась в ответ и начала было уже уходить, когда он окликнул меня.

— Фрау Фридманн?

— Да? — Я обернулась.

— Я забыл вам что-то отдать.

С этими словами он вынул руку из кармана и раскрыл ладонь, на которой лежали мой католический крест и моя золотая цепочка с кулоном в виде пуантов, подарок моего мужа, который он забрал у меня несколько лет назад в допросной камере гестапо. Я поверить не могла, что он хранил оба предмета всё это время. Я сначала никак не решалась поднять руку, но затем взяла цепочку и крест и снова подняла на него глаза.

— Вы сохранили их?

— Ну конечно. Носил их всё время в кармане, просто всё забывал вам их отдать.

Я впервые не нашлась с ответом.

Берлин, июнь 1942-го

Гиммлер прибыл. Он прошёл по проходу до подиума в большом конференц-зале, где собрались все сотрудники берлинского офиса шестого отдела или SD-Ausland, согласно отданному двумя днями ранее распоряжению. Хотя технически здесь присутствовала только половина сотрудников нашего отдела: мы были органом внешней разведки, и соответственно большая часть агентов работала за территорией рейха или же выполняла различные миссии вне Берлина. Генрих сидел в переднем ряду среди остальных высокопоставленных офицеров, но он всё равно повернулся и ободряюще мне кивнул, пока рейхсфюрер Гиммлер просматривал бумаги, что он принёс с собой. Я сидела на самом заднем ряду с другими сотрудницами вспомогательного штата СС, включающими в себя секретарей, стенографисток и радисток. Я кивнула ему в ответ и улыбнулась.

Рейхсфюрер пустился в довольно длинную речь о том, какой трагедией была безвременная утрата бывшего шефа РСХА обергруппенфюрера Гейдриха, и я не могла не подивиться его лицемерию. Всем прекрасно было известно, что после того, как Гейдрих обошёл его в ранге и стал министром раньше Гиммлера, тот терпеть не мог своего бывшего коллегу и протеже; я, например, была лично убеждена, что в день, когда Гейдрих скончался, рейхсфюрер Гиммлер открыл бутылку шампанского и вполне возможно даже съел кусочек торта.

Затем рейхсфюрер продолжил свою речь объявлением о том, что до тех пор, пока фюрер не найдёт подходящую кандидатуру на место «незаменимого» Гейдриха, РСХА падёт под его личный контроль, и наш отдел теперь будет работать под началом штандартенфюрера СС Вальтера Шелленберга. Я встречала Шелленберга раньше и, по правде говоря, была несколько удивлена, что рейхсфюрер решил назначить такого молодого человека нашим шефом; но ходили слухи, что Шелленберг был гиммлеровскими ушами и глазами, и я пришла к выводу, что скорее всего он был назначен на данную позицию не только из-за его интеллекта, но и фактически чтобы следить за собственными подчинёнными.

Рейхсфюрер также объявил о весьма серьёзных изменениях во внутренней организации РСХА, сделав особый акцент на том, какую важную роль в «эмоциональном состоянии нации» играл скандально известный четвёртый отдел, или гестапо, и заявил, что отныне вся информация относительно врагов рейха, таких как евреи, большевики, коммунисты, сектанты и просто враги народа, должна быть немедленно передана в четвёртый отдел его шефу — Генриху Мюллеру.

Я нахмурилась. Такое смещение сил практически давало Мюллеру власть над нашим отделом, потому как если ранее подобная информация подлежала рассмотрению только нашими агентами без какого бы то ни было вмешательства гестапо, то теперь даже непреднамеренное её укрывательство станет предлогом для административного наказания. Гиммлер явно испытывал облегчение по поводу того, что Гейдрих больше не был его конкурентом, и решил собрать как можно больше власти в своих руках, используя гестапо как средство достижения своих целей. Это его решение делало нашу с Генрихом подпольную работу крайне трудной. Гиммлер скорее всего нескольких гестаповцев и в наш отдел инфильтрирует, подумала я и снова вздохнула. Похоже, рейхсфюрер затягивал гайки не только в стране, но и в собственном ведомстве. Этот человек никому не доверял.

После нескольких незначительных перестановок среди ведущих агентов, рейхсфюрер велел нам возвращаться к работе и продолжать выполнять наши непосредственные обязанности, как бы мы это делали при Гейдрихе, с одной только разницей, что все доклады теперь должны будут направляться штандартенфюреру Шелленбергу. Затем Гиммлер пожелал нам доброго дня и покинул конференц-зал, распуская нас.

Позже тем днём мы с Генрихом решили остановиться ненадолго у наших американских коллег по контрразведке, чтобы поделиться с ними новостями. Ингрид всё ещё злилась на меня за то, что я втянула их в свои дела на допросе в гестапо, и продолжала бросать недовольные взгляды в мою сторону с того самого момента, как мы переступили через порог. Рудольф же напротив был сама гостеприимность и, услышав о последних нововведениях Гиммлера в РСХА, посоветовал нам временно воздержаться от шпионской деятельности, кроме простого сбора и передачи информации непосредственно им.

— Если Гиммлер решил предоставить гестапо своего рода контроль над внешней разведкой, пусть только и на бумаге, я считаю, что самым мудрым решением будет временно залечь на дно, или по крайней мере до тех пор, пока мы не будем знать наверняка, что происходит в офисе. А посему я настоятельно рекомендую вам обоим прекратить любого рода контакты с любыми инкриминирующими элементами, будь то люди из сопротивления или же любые другие агенты союзников, которые по какой-либо причине захотят прозондировать с нами почву. Я почти на сто процентов уверен, что после того, как Гиммлер получил исполнительную власть над РСХА, он начнёт тщательнейшую проверку всех сотрудников, и особенно тех, кто занимает высокую должность, либо имеет доступ к засекреченной информации, что включает вас обоих. Так что сидите тихо до поры до времени, работайте, как работали, а как только мы будем уверены, что можно беспрепятственно возвращаться к нашей «работе,» мы немедленно дадим вам зелёный свет. Идёт?

— Ну, выбора-то у нас, похоже, нет, верно? — вздохнул Генрих.

— Нет, нету. И к тому же, нам в любом случае потребуется время, чтобы найти нового радиста. До сих пор не верится, что мы потеряли Адама. Такой талантливый молодой человек, такой смекалистый и покладистый! Очень, очень жаль. — Рудольф покачал головой. — Ничего до сих пор не известно о его судьбе, не так ли?

— К сожалению, нет. — Генрих тоже опустил глаза.

— Одно ясно, если его ещё не казнили, то скорее всего его отправят в Маутхаузен, а я честно не знаю, что хуже, — сказала Ингрид. — Не зря то место прозвали мясорубкой.

— Вообще-то, если его отправят в Маутхаузен, то он сможет оттуда в скором времени выйти, — сказала я и тут же об этом пожалела, после того, как на меня уставились три пары глаз.

— Я прошу прощения? — Ингрид слегка наклонила голову. — И как это, интересно, он оттуда выйдет?

Уже думая, что надо было бы держать язык за зубами, потому что теперь придётся объяснять вещи, которые с трудом поддаются объяснению, я ответила:

— Он получит амнистию.

— С чего ты взяла? — в этот раз вопрос задал мой муж.

— Потому что… Потому что кое-кто мне это пообещал.

— Кто тебе подобное мог пообещать? Гиммлер? — Ингрид с её допросом, что она мне учинила, была похлеще гестапо.

— Нет. Группенфюрер Кальтенбруннер.

— Как ты… Что? Откуда ты знаешь Кальтенбруннера? — Ингрид не скрывала своего удивления.

— Это долгая история, но он пообещал мне, что как только Адама переведут под его юрисдикцию, он немедленно его освободит, но при условии, что Адам покинет территорию рейха и больше никогда не вернётся.

Ингрид смотрела на меня какое-то время не мигая, а затем наконец спросила:

— В каких ты с ним, прости, состоишь отношениях?

— Что это ещё за вопрос? — Холодно отозвалась я, искренне оскорбившись в ответ на её весьма прозрачный намёк. — Мы встретились несколько раз при различных обстоятельствах, вот и всё.

— То есть ты пытаешься мне сказать, что ты, едва ли его знакомая, подошла к нему и спросила: «Простите, герр группенфюрер, вы арестовали моего друга за государственную измену, не могли бы вы его освободить?» В ответ на что Кальтенбруннер, человек, которого прозвали «австрийским Гиммлером» за его садистскую натуру, сказал: «Конечно, почему бы и нет? Я постоянно подобным занимаюсь — отпускаю на волю политических заключённых, которых я поклялся уничтожать во имя рейха любой ценой». Ты хоть понимаешь, насколько неправдоподобно это звучит? — Ингрид скрестила руки на груди.

Генрих вдруг расхохотался, заставив нас обоих обернуться.

— Да просто он влюбился в неё, вот и всё, — наконец сказал он в ответ на вопросительные взгляды американцев. — А Аннализа использует это в своих целях.

— Это правда? — Ингрид подняла брови.

— Конечно, нет. — Я строго глянула на своего развеселившегося мужа. — Он совершенно даже в меня не влюбился, просто решил сделать что-то хорошее.

— Кальтенбруннер, делающий что-то хорошее, да ещё и безвозмездно — это что-то, что не каждый день услышишь, а если уж совсем начистоту, то никогда. — Генрих снова рассмеялся. — Да он по уши в тебя влюбился, и теперь пытается понравиться тебе, притворяясь этаким благодетелем.

— Постой, ты что, действительно считаешь, что у Кальтенбруннера к Аннализе какие-то чувства? — снова спросила Ингрид.

— Да я любые деньги на это ставить готов! Он на неё с большим интересом смотрел когда только впервые встретил её, в день нашей свадьбы. И с тех пор он пытается привлечь её внимание любыми возможными средствами. Однажды он даже предложил ей, хоть он и не сказал это открыто, вакантную позицию его любовницы в Вене. Хотя, может, мне не стоило говорить «вакантную,» потому как он весьма патологический любитель погулять, и вдобавок к официальной супруге всегда имеет пару любовниц на стороне. Но, думается мне, ради Аннализы он бы враз от них всех избавился. Похоже, она ему не на шутку в душу запала.

— А тебе по этому поводу очень весело, — саркастично заключила я.

— Ну это же я на тебе женат, а он вон страдает в одиночестве, так что да, меня, честно сказать, это всё очень даже забавляет.

— Да ты превредный человек, Генрих, тебе никогда раньше не говорили?

— Перестаньте, оба! — Ингрид окликнула нас. — Если у него действительно к ней чувства, как ты говоришь, то это очень даже можно использовать в нашу пользу. Он — человек очень влиятельный, пусть и на территории Австрии, но всё же.

— Простите, я, должно быть, так сильно стукнулась головой, что забыла, как сменила своё имя на Мату Хари! — теперь уже я скрестила руки на груди, принимая оборонительную позицию.

— А что, это прекрасная идея, если об этом подумать, — вмешался Рудольф. — Сейчас, когда напрямую в офисе мы сделать ничего не сможем, Кальтенбруннер может стать для нас не только источником информации, но и человеком, который может помочь действием в каких-то случаях. Если он согласился выпустить одного заключённого, то может согласиться и на двадцать в будущем. Почему не использовать такой шанс?

— Ты что, считаешь, что он совсем идиот? — не удержалась я.

— Может, и не идиот, но мозги ты ему знатно запудрила, если он тебя дважды из гестапо отпустил, и второй раз после обвинений в шпионаже. И не забудь случай, когда он встретил тебя с загадочным чемоданом, и даже не потрудился заглянуть внутрь. — Мой муж явно смаковал ситуацию. Я укоризненно покачала головой.

— Что ж, тогда всё решено! — Ингрид улыбнулась впервые за вечер. — Я считаю, будет просто преступлением не использовать такую возможность.

— А я какую, простите, в этом всём роль буду играть? Мне что, начать спать с ним даже не ради моего, вашего правительства?! — я невольно повысила голос в возмущении.

— Да нет, конечно, — ответила Ингрид. — Просто будь с ним как можно более дружелюбной, можешь даже позаигрывать с ним немного. Намекни, но сделай это тонко, что у него может быть с тобой шанс, если он продолжит хорошо себя вести.

— А что прикажешь делать, когда он начнёт спрашивать что-то взамен? — я скептически приподняла бровь.

Ингрид пожала плечами.

— Ничего. Напомни ему, что ты замужем и преспокойно удались.

Я повернулась к Генриху.

— А ты так и будешь стоять, слушать это всё и считать, что это нормально? Твоя собственная жена, заигрывающая с другим мужчиной, ты ничего в этом такого не видишь?

— Это же просто игра, которую я, по правде говоря, нахожу крайне забавной. По мне так чем больше ты будешь его мучать, тем лучше. Уж кто-кто, а он этого явно заслуживает.

На секунду мне захотелось рассказать в деталях моему ухмыляющемуся мужу о том, как именно доктор Кальтенбруннер заставил Адама говорить в допросной камере, и посмотреть, каким забавным бы он это нашёл, и насколько близко он после этого позволил бы приблизиться ко мне лидеру австрийских СС.

— Вы все явно не понимаете, о чём вы говорите. И о каком человеке вы говорите. Я больше это слушать не собираюсь.

С этими словами я взяла свою сумочку со стола, развернулась и ушла.

Глава 7

Цюрих, август 1942-го

Моя мать никак не могла совладать со слезами, которые она утирала, сжимая мои руки в своих, пока папа вёз нас домой со станции, откуда они забрали нас с Генрихом всего полчаса назад. Мы не виделись чуть больше трёх лет, и я не могла не заметить, как отразилась на них смерть Норберта и жизнь в изгнании: папа стал совсем худым и сильно поседел, а мамино красивое лицо теперь пересекали заметные морщины. Меня ужасно расстроила такая перемена; им обоим ещё даже не было пятидесяти.

Мама не уставала повторять, как рада она была, что мы с Генрихом смогли наконец их навестить, и как одиноко им было жить в Цюрихе. Они слишком привычны были к жизни одной большой семьёй, с родственниками, всегда навещавшими их по выходным, с друзьями, что частенько заходили на ужин, с дружелюбными соседями; теперь же им пришлось стать отшельниками, с одним ребёнком, живущим за границей, а другим и вовсе трагически погибшим. Они не поддерживали связь с роднёй, оставшейся в Германии, чтобы не инкриминировать их ненароком, если вдруг что случится, а новых друзей боялись заводить, потому как те могли начать задавать различные вопросы и, почуяв что-то неладное, запросто продать их потом агентам гестапо.

Более того, они фактически жили на те деньги, что им посылал Генрих, хоть папа и пытался самостоятельно зарабатывать, работая на дому и помогая местной юридической конторе оформлять исортировать их бумаги, в то время как мама подрабатывала тем, что печатала официальные письма и документы для той же конторы и пары других. Не то, чтобы они совсем не могли свести концы с концами, но глубоко внутри я понимала, как страдала папина самооценка. Из преуспевающего адвоката, живущего в сердце Берлина и имеющего свою собственную контору и весьма впечатляющий доход, он теперь должен был полагаться на своего зятя, когда речь заходила о счетах. Все его сбережения по-прежнему находились в Рейхсбанке, потому как официальной причиной отъезда моих родителей было папино здоровье, требующее лечения в Швейцарии, и поэтому если бы он снял все деньги со счёта при переезде, это наверняка спровоцировало бы тщательное расследование.

Их квартира оказалась весьма милой, хоть и очень маленькой по сравнению с нашим старым семейным домом с несколькими спальнями, огромной библиотекой, рабочим кабинетом, столовой, и большой кухней, где Гризельда, наша старая домработница, всегда готовила очередной кулинарный шедевр. В спешке отъезда родителям пришлось её отпустить со слезами и самыми тёплыми словами с обеих сторон, заранее рекомендовав её услуги папиному давнему партнёру, доктору Кауффманну. Но Гризельда только покачала головой и заявила родителям, что они были её самой настоящей семьёй, и что ни на кого другого она работать уже не сможет. Она скопила достаточно денег с щедрого жалованья, что платил ей папа, и теперь вполне могла доживать свои дни, ни о чём не беспокоясь. Я хотела навестить её на Рождество прошлой зимой, но её домовладелец расстроил меня новостью, что наша милая старушка умерла месяц тому назад.

Во время ужина, который мама приготовила сама, она продолжала расспрашивать нас об общих знакомых, о бабушке, о правительстве и о войне. После того, как я рассказала им наконец, что давно бросила балет и работала теперь в РСХА, они оба вдруг странно затихли. Мне, конечно, совестно было, что мне так долго приходилось об этом лгать, но это был определённо не телефонный разговор, чтобы вот так об этом объявить.

— Родная, мы тут читаем международные газеты, — осторожно начал папа. — Они пишут совершенно страшные вещи о подобных правительственных организациях. Говорят, что они в ответе за истребление вот уже миллиона евреев. Это правда?

Я отвела взгляд в сторону и хотела было придумать какую-нибудь отговорку, ведь это и правда было РСХА, что несло прямую ответственность за программу уничтожения, но всё же мои родители заслуживали правды.

— Да, правда.

Они оба смотрели на меня в нескрываемом изумлении. В их глазах почти читался незаданный вопрос: «И ты работаешь на этих людей?»

— Но это не наш отдел, что занимается депортациями и заключением в лагеря, а гестапо. — Поспешил пояснить Генрих. — Наш отдел занимается исключительно внешней разведкой. А Аннализа и вовсе простой офисный сотрудник и всё, чем она занимается, так это посылает и принимает телеграфные сообщения и варит кофе.

Я с благодарностью улыбнулась Генриху за это маленькую ложь. Он хотя бы пощадил их и не слова не упомянул о моих функциях радистки, которые были едва ли такими же безвредными для союзников, как варка кофе. Но тут уж ничего было не поделать, это было частью моей работы и той ценой, что мне приходилось платить, чтобы продолжать свою контрразведывательную деятельность, о чём я, к сожалению, родителей также уведомить не могла.

— Но это же ужасно! Гёббельс и Гиммлер сами пообещали, что немецкие евреи всего лишь будут отправлены на переселение на специально отведённую для них территорию, и что никто не станет им вредить, если они добровольно туда поедут. А теперь оказалось, что их всех сгоняют в лагеря и убивают? — Казалось, у мамы до сих пор подобное не укладывалось в голове.

— Они солгали, мама. Как и Гитлер солгал о своей «мирной политике» в середине тридцатых, а потом начал такую кровопролитную войну, какой ещё мир не видел. Они все лгут и обо всём.

— Зачем ты тогда начала на них работать? Ты же сама еврейка, и теперь получается, что ты других евреев на смерть отравляешь? Ты знаешь, как такое называется юридическим языком, дочка? Пособничество в убийстве, — заключил папа с весьма серьёзным видом.

Я вздохнула. Не стоило, наверное, и вовсе это всё бередить и просто продолжать лгать им о том, что я по-прежнему танцевала. Теперь мои собственные родители начнут думать, что я решила следовать нацистской доктрине и гордо расхаживаю по улице со свастикой на левом рукаве.

— Рихарт, я же уже объяснил тебе, что наш отдел ничего общего с лагерями не имеет, а особенно женский состав СС. Они всего лишь обычные секретари, и только. — Генрих попытался успокоить моего отца, но добился крайне противоположной реакции.

— СС? Моя дочь теперь тоже в СС?!

— Это женский состав СС, папа, он в корне отличается от мужского. И мне пришлось вступить в СС, это был приказ бывшего шефа РСХА, Гейдриха.

— Боже, я обоих детей потеряю из-за этой проклятой войны! Мой Норберт, мой единственный сын, уже погиб, а теперь они и мою дочь забрать хотят!

Папа закрыл лицо руками. Я и не подозревала, насколько сильно на него повлияла смерть сына, и как тяжело он воспримет новости о моей принадлежности к СС, пусть и SS-Helferinnen и близко не стояли с обычными СС.

— Папа, перестань убиваться. Никто не собирается меня забирать; никто не пошлёт меня на фронт или куда бы то ни было, просто это обязательно для всех секретарей, работающих с секретными документами, вступить предварительно в ряды СС, вот и всё. Чистой воды формальность, и только. И даже тут есть светлая сторона: я работаю в одном здании с Генрихом.

Я попыталась улыбнуться маме, которая, похоже, была взволнована не меньше папы.

— Мама, я обещаю, я ничего опасного не делаю. Или преступного, папа. Просто работаю с телеграфом и варю кофе, как Генрих и сказал. Так что давайте сменим тему и поговорим о чём-то хорошем, ладно? Как театры здесь в Цюрихе? Лучше, чем были дома?

Нам нужно было быть в офисе в Берлине уже на следующий день, и потому мы сели на последний поезд поздно ночью, проговорив весь вечер обо всём, кроме СС или войны. Уже на пути домой Генрих вдруг покачал головой и улыбнулся.

— Ты стала такой искусной лгуньей, что пугаешь меня.

— Значит, ты хорошо меня натренировал.

Я ухмыльнулась ему, а затем отвернулась к окну. Я и сама себя начинала пугать, потому как Генрих и понятия не имел, какие мысли меня иногда посещали. Я действительно стала отменной лгуньей.

* * *

В ту пятницу мы с Генрихом собирались в оперу вместе с Максом и Урсулой. Пусть мы и жили по соседству и даже работали в одном офисе (по крайней мере с Максом), и часто обедали и ужинали вместе, «в свет,» как это называла Урсула, мы уже давно не выходили.

Она была права, настояв на опере: одеться в длинное вечернее платье и обернуть шею несколькими нитками жемчуга было намного приятнее, чем отворачиваться от зеркала каждый раз, как я ловила в нём собственное отражение в серой униформе. Устав от пучка, я даже волосы решила оставить распущенными, едва прихватив их парой шпилек и перебросив их на одно плечо.

Мы заняли наши места в ложе, когда я вдруг вспомнила, что забыла сумочку в машине, а Генрих как назло только что вышел из ложи, чтобы распорядиться насчёт шампанского. Я извинилась перед друзьями и быстрым шагом направилась на улицу, чтобы не пропустить третий звонок. Я подняла сумочку с пола переднего сиденья, где я её и оставила, и захлопнула дверь, собираясь идти назад, как кто-то неожиданно поймал меня за локоть. Я инстинктивно выдернула руку, стараясь разглядеть плохо одетого молодого человека, стоящего передо мной.

— Аннализа, это я, Адам.

На плохо освещённой парковке я едва могла различить его черты, но голос его не оставил мне никаких сомнений. Похоже, что доктор Кальтенбруннер всё же сдержал своё обещание. Я крепко обняла его.

— Адам, что ты здесь делаешь? Ты в порядке?

Я не могла не задать этот последний вопрос, потому как он выглядел как угодно, но не в порядке: с отросшей бородой, закрывающей половину его лица, нестрижеными волосами и истрёпанной одеждой. Я заметила, как сильно он похудел за такое короткое время.

— У меня всё хорошо. Извини за внешний вид, мне пришлось в трущобах жить весь последний месяц; я пытался тебя разыскать, но тебя, похоже, не было в городе.

— Да, я была в Париже с Генрихом. Штандартенфюрер Шелленберг отправил его в командировку, ну а он упросил его взять меня как секретаря. Так тебя выпустили из лагеря?

— Да, из Маутхаузена. Ну и местечко, скажу я тебе. Если бы я собственными глазами всего этого не видел, то не поверил бы. Меня сначала отправили в Дахау, но потом перевели в тот, другой, не знаю уж почему.

— Я попросила группенфюрера Кальтенбруннера тебя отпустить. Это благодаря ему ты на свободе. — Я снова улыбнулась ему. — Но я пообещала ему, что ты немедленно покинешь территорию рейха, так что приходи завтра ночью ко мне домой, я приготовлю тебе одежду, деньги и бумаги, чтобы ты мог спокойно выехать из страны.

Адам нахмурился.

— Я поеду, только если ты поедешь со мной.

— Что это ещё за глупости, Адам? Ты же прекрасно знаешь, что никуда я поехать не могу, у меня тут муж и работа. Да и зачем мне уезжать? Они давно сняли с меня все обвинения.

— Я не об обвинениях беспокоюсь, я беспокоюсь о том выродке, и о том, что он с тобой сделал. Ты что, не понимаешь, что он тебя в покое не оставит?

— Адам, он тогда жутко разозлился и не думал, что делает. Он уже извинился миллион раз, и больше такого никогда не повторит.

— Это он тебе такое сказал?

— Он мне это пообещал.

— И ты ему поверила.

— Он же выпустил тебя в залог доброй воли, разве нет? Так что да, я ему верю.

— Интересно. А мне вот он сказал крайне противоположное.

Адам укоризненно смотрел на меня со скрещенными на груди руками.

— И что же он тебе такого сказал?

— В ту ночь, когда он приказал коменданту лагеря меня отпустить, они праздновали что-то у коменданта на вилле. Когда меня привели из моего барака к заднему крыльцу, Кальтенбруннер вышел ко мне на улицу, чтобы сказать пару слов. Он нарочно отпустил охранника, чтобы мы остались с ним одни. Он был очень пьян; он зажёг сигарету и рассмеялся, оглядев меня с головы до ног. «А, вот и ты, жидёнок, — сказал он. — Или мне тебя лучше называть герой-любовничек? Всё ещё мечтаешь о моей девушке? Повезло тебе, что она была так добра и попросила за тебя, а не то ты бы уже давно червей кормил, отродье ты жалкое». Затем он подступил совсем близко ко мне и выпустил дым мне в лицо. «Я тебя отпускаю при одном условии, жид. Ты садишься на первый же поезд и уносишь свои ноги подальше от рейха, пока я их тебе не переломал. Уяснил? И даже не думай о том, чтобы возвращаться обратно в Берлин, а особенно, я хочу, чтобы это хорошенько отпечаталось в твоём маленьком мозгу, — тут он постучал меня по лбу пальцем, — забудь и думать о том, чтобы хоть раз ещё к ней приблизиться, ты понял? Ещё раз увижу тебя рядом с ней, а под «рядом» я понимаю всю территорию Германии, я тебе лично, вот этими самыми руками, сверну твою грязную шею. Тебе всё ясно?» Я кивнул, потому что он всё больше и больше злился, когда говорил это. «Запомни, жидёнок, она моя. Моя! И одна только мысль о том, что ты питаешь какие-либо иллюзии на её счёт, для меня в высшей мере оскорбительна. Так что сделай себе одолжение, если хочешь дожить до своего двадцать пятого дня рождения: проваливай к чёрту из страны, и никогда больше сюда не возвращайся, а особенно ради неё. Она принадлежит мне и мне одному». Он смерил меня презрительным взглядом и свистнул охраннику. Кальтенбруннер отдал ему мои бумаги об освобождении и велел ему выпустить меня за ворота, чтобы я пешком проделал весь путь от лагеря до ближайшего города, где я должен был сесть на поезд. Я едва ли ел что-то за те два месяца, и думаю, он нашёл это весьма забавным.

Адам помолчал какое-то время, и затем снова меня спросил:

— Ну, теперь ты веришь мне? Он от тебя не отстанет, Аннализа. Поедем со мной, мы можем оба жить в Нью-Йорке, хотя бы пока война не окончится. Отец работает там на хорошей должности в госпитале, да и я начну работать, мы ни в чём не будем нуждаться…

— Ты забыл, что я вообще-то замужем?

— Нет, я не забыл, а вот Кальтенбруннер очень даже, — гневно отозвался Адам. — И если ты останешься здесь, то он в очень скором времени до тебя доберётся.

— Ничего он мне не сделает, Адам, по крайней мере против моей воли.

— Неужели? — Адам скептически поднял бровь. — То есть, ты хочешь сказать, что всё, что он делал с тобой в допросной, было по обоюдному согласию?

Тут он, конечно, был прав, но после того, как доктор Кальтенбруннер пришёл ко мне домой, умоляя меня о прощении, я была уверена, что он всё усвоил и ситуация не повторится.

— Естественно, нет, но поверь мне, больше он такого не сделает. И он прав, тебе действительно нужно уехать из страны, потому что если гестаповцы увидят тебя свободно разгуливающим по Берлину, они бросят тебя в ту же секунду обратно в лагерь, и тогда уже никто не сможет тебе помочь. Прошу тебя, приходи завтра ко мне, я помогу тебе с деньгами и одеждой.

— Нет.

— Адам, ты должен уехать! — Я уже чуть не кричала на него. — Тебе всё равно не имеет смысла здесь оставаться; ты и со мной сейчас не должен говорить — если кто-то тебя увидит, то нас обоих арестуют и тогда всё, конец истории. На Рудольфа и Ингрид ты тоже работать больше не можешь, так зачем ты напрасно упорствуешь?

— Я знаю, что пусть контрразведке я помогать больше не могу, но никто меня не остановит от того, чтобы присоединиться к сопротивлению и приглядывать за тобой со стороны. Не волнуйся, я тебя не побеспокою, чтобы не инкриминировать тебя или твоих друзей, я просто буду следить, чтобы этот нацистский ублюдок держался от тебя подальше.

— Адам…

— Прощай, Аннализа.

Он быстро развернулся и ушёл, прежде чем я успела сказать что-то ещё.

Я молча стояла ещё какое-то время, затем вспомнила, что первый акт должен был вот-вот начаться, и зашагала обратно в оперный театр. Я заняла своё место рядом с Генрихом, который поцеловал меня в щёку, отпила глоток шампанского и притворилась погружённой в представление, в то время как всё, что я слышала внутри, был его голос: «Она моя. Моя!»

* * *

Я занималась какой-то бумажной работой у себя за столом, когда адъютант штандартенфюрера Шелленберга вошёл, окинул взглядом кабинет, который мы делили с пятью другими SS-Helferinnen, и спросил, кто из нас была Аннализа Фридманн. Когда я поднялась со своего места и указала, что это была я, он велел мне следовать за ним. Пока мы шли по коридору в кабинет штандартенфюрера, я мысленно перебирала причины, по которым я могла попасть в какого-либо рода неприятности, но на ум так ничего и не пришло. Тем временем адъютант объявил о моём присутствии и, после того, как Шелленберг отпустил его, исчез за дверью.

— Heil Hitler! — Я вытянула руку в салюте, как всегда это делала при Гейдрихе, который требовал этого от всех своих подчинённых.

Молодой шеф внешней разведки только улыбнулся в ответ.

— Это необязательно, если мы одни, фрау Фридманн. Позволите обращаться к вам по имени? Думаю, нам так будет проще.

— Как вам удобнее, герр штандартенфюрер.

— Прекрасно. Присаживайтесь, прошу вас. — Он указал мне на кресло для посетителей.

Я села и расправила юбку. Не похоже было, чтобы он злился или был чем-то недоволен, так что я постепенно успокоилась, придя к выводу, что я здесь находилась по какой-то другой причине. Только вот никакой документации мне также не было велено с собой принести, что ещё больше сбивало меня с толку. Чего же ему в таком случае от меня было нужно?

— Аннализа, у меня возникла небольшая проблема, и я надеюсь, что вы сможете мне с ней помочь.

— Если это в моих силах, герр штандартенфюрер, я буду более чем рада вам помочь.

— О, я весьма уверен, что это очень даже в ваших силах. — Он открыл лежащую перед ним папку, и я увидела, что это было моё личное дело, то самое, какое заводил на каждого сотрудника РСХА первый отдел — отдел персонала и организации — с личной характеристикой, основными достижениями, знаками отличия, наградами, отпечатками пальцев, семейным положением, в общем, всем, что они считали нужным туда внести. — Здесь говорится, что вы очень способная радистка, не так ли?

— Боюсь, я не имею права сама судить о своей работе, но если так говорится в моём деле, то полагаю, что моё начальство считает это верным.

— Не стоит так скромничать, когда речь заходит о работе, Аннализа. Я хочу, чтобы мы говорили совершенно открыто. Как быстро вы делаете транскрипции с радиограмм?

Я улыбнулась.

— Очень быстро, герр штандартенфюрер. По правде говоря, я самая быстрая в своём отделе.

— Замечательно. Следующий вопрос: здесь говорится, что вы быстро и почти безошибочно оперируете телеграфом. Это так?

— Так точно, герр штандартенфюрер.

— Очень хорошо. Это приводит нас к третьему пункту: в вашем деле говорится, что вы владеете двумя иностранными языками, английским и французским. Это так? И если да, то на каком уровне?

Эта информация была помещена в моё дело относительно недавно, после того, как я почти два года практиковалась с Рудольфом в английском и с Генрихом во французском, так как мой муж довольно долгое время жил в Париже и соответственно общался на нём свободно и почти без акцента. Оба языка дались мне на удивление легко, и вскоре я могла читать, писать и общаться и на том, и на другом почти без каких-либо трудностей.

— Я владею обоими языками, герр штандартенфюрер. В большинстве случаев я понимаю почти всё.

— Правда? Давайте тогда опробуем ваш английский. — Шелленберг снова мне улыбнулся и задал несколько вопросов из различных сфер, в основном имеющих отношение к политике и военному делу. Похоже, его удовлетворили мои ответы, потому как он продолжал довольно кивать и улыбаться всё шире. — Превосходно. А где, позвольте спросить, вы приобрели такой прекрасный гарвардский акцент? Я сам, видите ли, говорю на типичном, скучном оксфордском английском, поэтому ваше американское произношение, признаюсь, весьма меня завораживает.

Дьявол. Теперь я поняла, почему Гиммлер назначил именно Шелленберга на позицию шефа разведки: мимо него не проскочила бы ни одна крохотная деталь. И как мне теперь было объяснить ему происхождение моего «прекрасного гарвардского акцента»? Тем фактом, что моим учителем был агент американской контрразведки, который был выпускником Гарварда? Да уж, это пройдёт просто на ура.

— Мой муж научил меня обоим языкам. Я попросту имитировала его речь и выговор, вот и всё. По-моему, его учитель, когда Генрих только начинал свою карьеру в СД, был из Соединённых Штатов.

Казалось, Шелленберг нашёл такой ответ весьма удовлетворительным, потому что он только кивнул и сразу же перешёл к вопросам на французском. После того, как я прошла и этот маленький тест, он закрыл папку и сложил руки поверх неё.

— И последний вопрос, Аннализа. Вы умеете варить кофе?

— Полагаю, что да, герр штандартенфюрер.

— Чудесно! Видите ли, причина, по которой мы только что имели этот разговор, заключается в том, что я испытываю крайнюю нужду в хорошем секретаре, который бы делал работу лучше, чем мой никчёмный адъютант. — Судя по тому, как Шелленберг закатил глаза, он не очень-то был доволен услугами своего непосредственного подчинённого. — Мне нужен кто-то быстрый, исполнительный, умный и желательно владеющий несколькими языками. В ходе своей работы, я пришёл к выводу, что женщины куда лучше справляются с обязанностями, требующими выполнения одновременно нескольких заданий, чем мужчины, а поэтому, просмотрев почти все личные дела сотрудниц женского состава СС, я остановился на вашей кандидатуре. Вы будете работать под моим непосредственным началом, и фактически помогать мне со всеми файлами, документацией, телеграфом, радиограммами, переводами, в общем, всем, что мне будет нужно. Естественно, ваше повышение отразится и на вашей зарплате.

Шелленберг снова улыбнулся, и я ответила ему тем же, но совсем по другой причине: зарплата интересовала меня меньше всего, когда у меня появлялся почти неограниченный доступ ко всем документам, которые будут проходить через руки шефа внешней разведки, носящим гриф «совершенно секретно», а это было такой же удачей, как найти клад у себя на заднем дворе.

— Так что вы скажете? Думаете, справитесь?

— С радостью, герр штандартенфюрер.

— Вот и отлично. Вы начнёте с завтрашнего дня, я распоряжусь насчёт того, чтобы вам установили ваш собственный стол в приёмной. Закончите всю работу, какая у вас осталась, сегодня, а что не успеете, распределите между остальными девушками. Хорошо?

— Да, герр штандартенфюрер.

— В таком случае, увидимся завтра.

Я вышла из кабинета Шелленберга улыбаясь так, будто выиграла в лотерею. Я дождаться не могла, чтобы поделиться радостными новостями с Генрихом. Американский центральный офис разведки должен был прислать нам нового радиста со дня на день, и время просто не могло совпасть лучше.

* * *

Говорят, что с властью приходит и ответственность; в моём же случае она пришла с моим новым повышением, и я едва успевала разбирать все бумаги и радиограммы, которые постоянно складывались мне на стол моим новым начальником и его многочисленными подчинёнными. В течение первых пары недель мне приходилось допоздна засиживаться в офисе; но как только я с удовлетворением покидала своё рабочее место, закончив с документацией, я находила двойной её объём уже на следующее утро. Но понемногу я всё же научилась организовывать своё время более эффективно, разработала новую систему сортировки файлов, позволявшую мне быстрее отобрать нужные от ненужных и срочные от второстепенных, и в итоге после крайне напряжённого месяца с бесконечными чашками кофе, постоянным недосыпом и больными от непрерывного печатания пальцами, я наконец-то начала уходить из офиса в пять, вместе с остальными моими куда менее занятыми коллегами.

Штандартенфюрер Шелленберг был весьма доволен моей работой, и не упускал шанса похвалить меня каждый раз, как я делала что-то прежде, чем он успевал меня об этом попросить. К тому времени я уже изучила его привычки и то, как он предпочитал работать, и знала, какую корреспонденцию ему нужно было доставить незамедлительно, какие приказы следовало откопировать и разослать по департаментам, какие радиограммы заслуживали его внимания в ту же минуту, как их клали на мой стол, а какие документы можно было сложить для него в отдельную папку, чтобы он мог просмотреть их по пути домой.

Единственный человек, у которого в первое время были сомнения насчёт моего назначения, был рейхсфюрер Гиммлер, который сразу же прекращал беседу каждый раз, как я входила в кабинет штандартенфюрера Шелленберга, и бросал на меня подозрительные взгляды. Однако, после того, как шеф внешней разведки заявил ему, что я выполняла работу троих адъютантов вместе взятых, и что он доверял мне, как самому себе, рейхсфюрер немного расслабился и по крайней мере согласился терпеть женщину на такой важной позиции.

Вскоре Шелленберг начал брать меня с собой в различные командировки, иногда чтобы под рукой была надёжная радистка, когда нужно было что-то срочное переслать непосредственно рейхсфюреру, а из местных он никому не доверял, а иногда ему просто нужно было помочь организовать документацию, или же стенографировать что-то на очередной встрече. Подобно рейхсфюреру Гиммлеру, многие люди, с которыми встречался Вальтер Шелленберг, также вели себя немного настороже в присутствии женщины при их «строго секретных» разговорах, но мой начальник попросту не оставлял им выбора.

По правде сказать, начальником он был очень даже хорошим, требовательным, но справедливым, обладающим тонким и пытливым умом и всегда уважительным, высоко профессиональным и внимательным к малейшим деталям. Он прекрасно разбирался в людях, и всего после каких-нибудь двадцати минут разговора по пути с последней встречи, мог дать полную характеристику на данного человека, указывая все его сильные и слабые стороны, и как всё это можно было использовать в наших же интересах.

Единственным недостатком в работе с Шелленбергом для меня лично было то, что я никак не могла разгадать его мысли. С Гейдрихом всё было довольно ясно: все прекрасно знали, что он был жадным до власти карьеристом, жестоким и хладнокровным человеком, готовым переступить через вчерашних соратников, чтобы по их головам подняться ещё выше по карьерной лестнице.

Шелленберг же напротив, всегда находился в прекрасном расположении духа, постоянно шутил, улыбался, но в то же время я готова была поклясться, что за всеми его улыбками он постоянно просчитывал всё на двадцать шагов вперёд. В его голову попросту невозможно было проникнуть и понять, что там у него происходит. Я много раз была свидетелем ситуаций, когда он говорил одно, а делал крайне противоположное, и не из-за злобной натуры, как это было в случае с Гейдрихом, но просто потому, что ему нужно было так поступить как шефу разведки. Мне всегда казалось, что он играл в невидимые шахматы со своими оппонентами, только вот вместо деревянных фигур на доске у него были живые люди.

Рудольф и Ингрид не могли нарадоваться своевременной информации, что я им регулярно передавала, но всегда делали особую заметку для своих агентов на другой стороне океана, чтобы те проверяли всю информацию по два и три раза, чтобы не купиться на вполне возможно нарочно подброшенную фальшивку: с Шелленбергом я такого запросто могла ожидать.

Глава 8

Берлин, февраль 1943-го

Я уже заканчивала печатать очередной документ для штандартенфюрера Шелленберга, когда моя бывшая коллега из женского состава СС, Барбара, вошла в приёмную с взволнованным видом.

— Аннализа, бросай, что ты там делаешь, и пошли в конференц-зал. Новый шеф РСХА здесь, и он приказал всем сотрудникам присутствовать на первом организационном собрании.

Эта новость меня, признаюсь, сильно удивила. Я была более чем уверена, что после борьбы за власть с Гейдрихом, Гиммлер оставит руководство РСХА исключительно в своих собственных руках, и никого на должность шефа назначать не будет. Все в нашем отделе придерживались того же мнения, потому что слухов никаких о том, чтобы кого-то даже рассматривали как кандидата на должность, не ходило.

— Кого-то всё-таки назначили?

— О да, и из того, что я слышала, он ещё хуже, чем Гейдрих. Уже уволил половину личного состава из других отделов!

— Хуже Гейдриха? Такое в принципе возможно? — я скептически изогнула бровь, улыбаясь.

— Вот сейчас и увидим. — Барбара тяжко вздохнула.

Я оставила недопечатанный документ в машинке и пошла вслед за моей коллегой в конференц-зал, где большинство сотрудников шестого отдела уже тревожно переговаривались, ожидая прибытия нашего нового шефа. Этот зал был меньше чем тот, в котором нас раньше собирал Гиммлер, и поэтому на сей раз SS-Helferinnen сидели у стены, и я сразу же подметила, что никто не решался занять места в переднем ряду, явно благодаря слухами о характере нового начальника. Штандартенфюрер Шелленберг заметил меня и махнул мне, чтобы я села впереди; Барбара попыталась было скрыться за моей спиной, но я уверенно уцепила её за рукав и заставила сесть рядом, зашипев на протестующую девушку, что одна я там сидеть не собиралась. Слава богу, что Шелленберг пересадил ещё нескольких девушек к нам, и те теперь жались друг к другу, как овечки, собранные на убой.

Меньше чем через минуту прибыл новый шеф Главного Имперского Управления Безопасности, как я поняла из того, что все вдруг вскочили на ноги и замерли навытяжку. Мне было крайне любопытно посмотреть, кому же Гиммлер всё-таки доверил офис, но так как повернуться я не могла, я продолжала смотреть строго вперёд, слушая его уверенные шаги по деревянному паркету, пока он шёл к небольшой трибуне впереди. Однако, как только он обернулся и небрежно бросил стопку бумаг, что принёс с собой, на кафедру, я чуть не расхохоталась. Новым шефом РСХА был никто иной, как мой хороший знакомый — группенфюрер СС доктор Эрнст Кальтенбруннер.

Одетый уже в новую серую униформу с ромбом СД на левом рукаве вместо своей привычной чёрной, он окинул взглядом полный зал своих новых подчинённых из шестого отдела и ухмыльнулся.

— Добрый день, дамы и господа. Как вы уже, должно быть, знаете, с сегодняшнего дня я становлюсь вашим новым шефом, так что давайте сразу же проясним две вещи. Первое: я не хочу слышать «Но мы не так делали это при обергруппенфюрере Гейдрихе, мы делали это по-другому». С этого самого момента вы делаете всё по-моему, делаете быстро и без лишних вопросов. Второе: мне дела нет до того, насколько ваш бывший босс любил четвёртый отдел, и почему он разрешал его сотрудникам совать свой нос не в свои дела; я требую абсолютного и беспрекословного следования субординации строго в сфере работы каждого отдела, и соответственно, если вы — внешняя разведка, то вы и занимаетесь внешней разведкой, а гестапо занимается своими делами, и чтобы никаких сведений между отделами больше не передавалось без моего личного на то разрешения.

Один из офицеров с переднего ряда имел несчастье поставить под сомнение новый порядок:

— Я прошу прощения, герр группенфюрер, но герр рейхсфюрер сказал…

— Вон отсюда.

Молодой офицер явно не ожидал такой реакции и так и остался стоять, пытаясь понять, действительно ли его только что выставили, или же у нового шефа просто было крайне своеобразное чувство юмора.

— Я сказал, пошёл вон отсюда. — Доктор Кальтенбруннер быстро помог ему прояснить ситуацию, после чего офицер поспешил покинуть зал, пока не втянул себя в ещё большие неприятности. — Третье: не стоит меня перебивать, когда я говорю, мне это очень не нравится.

Я услышала, как Барбара прошептала тихое «о, Боже» себе под нос. Я старалась сдержать улыбку: большинство моих коллег, казалось, уже были в ужасе от группенфюрера Кальтенбруннера.

— Рейхсфюрер передал мне полномочия касательно этого офиса на одном условии с моей стороны, что я полностью реорганизую тот бюрократический бардак, что оставил после себя Гейдрих, и сделаю это, как мне того хочется. Рейхсфюрер явно одобряет подобное положение дел и мою позицию, так что если какие-то ещё умники имеют сомнения на сей счёт, то дверь вон там, будьте добры закрыть её за собой, потому как такие люди мне не нужны.

Сотрудники внешней разведки обменялись взглядами, но все остались на своих местах. Австриец фыркнул.

— Нет? Что ж, прекрасно. Я рад, что этот вопрос мы прояснили. А теперь перейдём к реорганизации личного состава.

Все начали нервно ёрзать на стульях, разом вспомнив слухи о том, как треть их коллег уже была уволена или же перенаправлена в другие организации группенфюрером Кальтенбруннером. Никто не спешил к ним присоединяться. Новый шеф РСХА тем временем вынул бумагу из папки, лежавшей перед ним, и начал зачитывать новые назначения:

— Шефы департаментов: Департамент А — организация и администрация — остаётся прежним. Департамент B — шпионаж в западной сфере — штандартенфюрер Эрих Гайслер. Департамент C — шпионаж на территории Советского Союза и Японии — остаётся прежним. Департамент D — шпионаж в американской сфере — оберфюрер Генрих Фридманн. Департамент E — шпионаж в Восточной Европе — оберштурмбаннфюрер Пауль Майнхардт. Департамент F — техническая сфера — остаётся прежним.

Я глянула на своего мужа, сидящего в переднем ряду, который, похоже, был ошарашен внезапным повышением не только в должности, но и в ранге, не меньше моего. Я невольно задумалась, что таилось за таким щедрым жестом, потому как доктор Кальтенбруннер явно не принадлежал к типу людей, которые творили добро направо-налево просто потому, что это было частью их натуры. Как и у штандартенфюрера Шелленберга, у него всегда был какой-то скрытый мотив.

Сделав ещё несколько изменений в командном составе, группенфюрер Кальтенбруннер зачитал список сотрудников, которые будут переведены в другие отделы или же вовсе распущены со своих должностей, потому как они «не соответствовали требованиям, необходимым для выполнения безупречной службы». Барбара прошептала очередное «о, Боже,» когда он перешёл на женский состав СС. На удивление, он не начал увольнять каждую вторую девушку, но вместо того обратился к штандартенфюреру Шелленбергу:

— Штандартенфюрер, меня, по правде, не особенно интересует секретарский состав, пока их непосредственное начальство находит их работу удовлетворительной, но мне всё же самому потребуется помощница, чтобы заниматься корреспонденцией. Так что просто скажите мне, какая из них посмекалистее, печатает быстро, может сварить хороший кофе, и чтобы на неё приятно смотреть было?

Шелленберг вежливо улыбнулся и окинул взглядом всех девушек, сидящих рядом со мной, однако, избегая какого бы то ни было зрительного контакта со мной лично.

— Ну что ж… По правде сказать, они все весьма способные работники с отличными характеристиками. Я, право, не знаю, как выбрать кого-то одного.

— Они вот уже больше полугода работают под вашим началом, и вы до сих пор не знаете, какая из них самая способная? — Австриец глянул на Шелленберга.

— Ну, самая способная, пожалуй, будет Аннализа Фридманн, но она является моим личным секретарём, и…

— Больше не является. — Группенфюрер Кальтенбруннер перевёл на меня взгляд впервые за всё это время, и ухмыльнулся. — С сегодняшнего дня она будет работать на меня.

— Но, герр группенфюрер, при всём уважении, она мне нужна. — Шелленберг явно не был доволен такой перестановкой. — Никто из других секретарей не сможет выполнять её работу.

— Вы что, оспариваете моё решение?

— Ни в коем случае, герр группенфюрер, но я всё же хочу сказать, что она незаменимый для меня работник…

— Я вам искренне сочувствую, но теперь она станет моим незаменимым сотрудником. — Доктор Кальтенбруннер очаровательно улыбнулся шефу внешней разведки, и я сразу же поняла, что в очень скором времени между ними начнётся самая настоящая война. — Что ж, на этом, пожалуй, всё, дамы и господа. Вопросы?

Если у кого-то они и были, то никто не осмелился поднять руки.

— Вот и чудненько. Свободны.

* * *

— Вот сукин сын! — Штандартенфюрер Шелленберг ругался в исключительно редких случаях, и только когда бывал предельно зол. — Он нарочно это сделал! Да у любой девушки из отдела хватило бы мозгов и десяти пальцев, чтобы печатать его приказы, а это всё, для чего она ему нужна. Не стоило мне говорить, что вы хоть сколько-то ценный сотрудник.

Я уже почти закончила паковать свои офисные принадлежности в маленькую коробку, и пожала плечами.

— Это не ваша вина, герр штандартенфюрер. Он бы всё равно меня выбрал, даже если бы я из рук вон плохо работала.

— Вы считаете?

— Уверена. — Зажав коробку под мышкой, я протянула руку моему теперь уже бывшему начальнику. — Мне очень жаль, что приходится вас покидать. Работать на вас было настоящим удовольствием, герр штандартенфюрер. Спасибо вам за всё. И пожалуйста, дайте знать, если вам что-то потребуется в будущем; я всегда могу взять какую-то работу на дом и помочь вам, если нужно.

Он пожал мне руку и кивнул.

— Благодарю вас за отличную службу, Аннализа. Я обязательно прослежу, чтобы это отразилось в вашем личном деле. И… Удачи с вашим новым начальником.

Я не сдержала ухмылки, увидев выражение его лица, когда он это произнёс.

— Благодарю вас.

Мне действительно было жаль покидать приёмную Вальтера Шелленберга, потому как мне и вправду нравилось работать под его руководством. Однако, в отношении моей контрразведывательной деятельности, моё новое назначение было даже ещё лучше прежнего: вся бумажная работа группенфюрера Кальтенбруннера будет теперь проходить через мои руки, а его должность была куда выше и значимее, чем штандартенфюрера Шелленберга. Я была более чем уверена, что Рудольф и Ингрид придут в настоящий восторг, когда узнают эту новость.

Когда я вошла в приёмную группенфюрера Кальтенбруннера, его адъютант кивнул мне, не отнимая телефона от уха, указывая на стол в углу, который предназначался мне, судя по всему. Я только было начала организовывать своё рабочее место, как он бросил через плечо, положив трубку и направляясь к выходу:

— Он хочет кофе. Иди сделай ему кофе.

«Просто отлично. Из личного помощника шефа внешней разведки я меньше чем за полчаса превратилась в обычную официантку. Ничего не скажешь, продвижение по службе!» Я открыла было рот, чтобы спросить адъютанта группенфюрера, как наш новый шеф предпочитал его кофе, но он уже исчез за дверью. Похоже было, что мне придётся спрашивать самой. Я постучала в дверь его кабинета и, услышав «да» из-за двери, открыла её и увидела нового шефа РСХА также с трубкой в руке. Правда, доктор Кальтенбруннер оказался вежливее, чем его непосредственный подчинённый, и вопросительно улыбнулся мне, прикрыв трубку рукой.

— Чем могу помочь, фрау Фридманн?

— Просто хотела уточнить, как вам больше нравится, герр группенфюрер.

— Да у меня, по правде говоря, нет особых предпочтений, но раз уж вы спросили, то прямо на этом столе и погорячее, — ответил он со своей обычной ухмылкой.

Я сощурила на него глаза, изо всех сил стараясь не рассмеяться. Он был неисправим.

— Я вообще-то имела в виду ваш кофе.

Его ухмылка стала ещё заметнее.

— Я тоже про кофе говорю, а вы про что подумали?

— Знаете что? Раз вы такой шутник, то сделаю всё, как мне нравится, и попробуйте хоть слово сказать!

Только уже произнеся это вслух, я поняла всю двусмысленность сказанного, но доктор Кальтенбруннер, конечно же, заметил это первым.

— Правда? Что ж, я согласен. Это даже интересно, когда девушка командует.

— О, господи!

Я закрыла за собой дверь, пока он ещё что-нибудь похуже не сказал, и услышала его смех по другую сторону. Похоже было, что работать в моём новом офисе будет очень даже весело.

Но если я подумала, что на двусмысленных шутках про кофе всё и закончится, я сильно заблуждалась. Уже на следующий день, когда новый шеф РСХА вошёл в приёмную, он оглядел меня с ног до головы и заметил с весьма серьёзным видом:

— Жаль всё-таки, что вас эту форму заставляют носить.

Я-то наивно решила, что может он позволит мне носить обычные платья на службу, и даже просияла в ответ.

— А в чём бы вы хотели меня видеть?

— Без ничего.

«Ну да. А чего я, в принципе, ожидала?»

— Идите отсюда с вашими грязными шуточками, герр группенфюрер! Я-то думала, вы серьёзно!

— О, я очень даже серьёзно.

Даже думать не хочу, куда бы дальше зашёл этот разговор, если бы не появился его адъютант Георг и не вручил доктору Кальтенбруннеру его утреннюю корреспонденцию.

На следующий день доктор Кальтенбруннер махнул мне следовать за ним, когда выходил из кабинета.

— Хочу проверить, такая ли вы хорошая стенографистка, как утверждал Шелленберг. У меня встреча назначена с рейхсфюрером, и мне нужно, чтобы вы кое-что записали.

— Конечно, герр группенфюрер.

Я только было понадеялась, что наши отношения наконец приняли нормальный, официальный характер, но тут он снова начал свои штучки. Во-первых, он усадил меня прямо рядом с собой, якобы чтобы следить, что я всё правильно записываю. Затем, как только рейхсфюрер отвернулся к карте на стене и, соответственно, не мог видеть, что происходило у него за спиной, доктор Кальтенбруннер опустил руку на спинку моего стула, и другой слегка отодвинул мою левую руку, наклонившись ко мне чуть ли не вплотную, чтобы «проверить мои записи».

Я посмотрела на него как можно более убийственно, сказав одними губами, чтобы рейхсфюрер не услышал:

— Какого чёрта вы делаете?

Но новый шеф РСХА только постучал пальцем по бумаге, также тихо ответив:

— Пишите, пишите, не отвлекайтесь.

Конечно же, он отодвинулся от меня, только когда рейхсфюрер повернулся к нам лицом.

По пути обратно в офис, когда мы наконец-то снова могли говорить, я сощурила на него глаза и сказала:

— Если вы не прекратите это с вашим поведением, клянусь, я вас в один прекрасный день отведу в подвал внизу, и буду убивать медленно и мучительно.

Но как оказалось, ничто не могло напугать австрийца и его грязный ум.

— Мм, звучит многообещающе. Лично я не знал, что вам такое нравится, но я всегда открыт экспериментам.

Изо всех сил стараясь не расхохотаться или не покраснеть, я быстро оглянулась и, убедившись что мы были одни в коридоре, стукнула его по плечу своим блокнотом.

— Что, уже начинаем? — он игриво изогнул бровь.

— Ничего мы не начинаем! Вот, забирайте ваши записи, а я пока пойду проверю, не готовы ли доклады, что вам обещал группенфюрер Мюллер.

— Что значит, забирайте ваши записи? Это же стенография. Мне нужно, чтобы вы их по-нормальному расшифровали.

— Вы же сказали, что знаете стенографию! Всего час назад!

— Я соврал.

— Зачем вы тогда так разглядывали, что я там себе записывала?

— Я, вообще-то, не на бумагу смотрел.

Группенфюрер Кальтенбруннер опустил глаза на уровень моей груди, снова ухмыляясь. Я покачала головой.

— Вы совершенно отвратительны.

— Из ваших уст это звучит как комплимент.

— Знаете, после всего того, что я от вас услышала всего за последние пару минут, мне в душ захотелось.

— Отличная идея. Давайте примем его вместе, я вам спинку потру.

На сей раз я не сдержалась, расхохоталась и поспешила сбежать в приёмную к Мюллеру, невольно отметив, что всегда профессиональный Шелленберг и мой новый начальник были как небо и земля. Не знаю почему, но как я не старалась на него разозлиться или обидеться, у меня попросту ничего не выходило.

По сравнению с многочисленными обязанностями в офисе штандартенфюрера Шелленберга, быть секретарём группенфюрера Кальтенбруннера оказалось чуть ли не отпуском. Всё, что я делала весь день, так это печатала приказы, которые затем нужно было подписать и разослать по отделам (но этим уже занимался Георг, так как технически это являлось обязанностью адъютанта), варила кофе и отвечала на звонки, когда Георгу нужно было сбегать по какому-либо поручению. Георг даже отпустил меня пораньше в первый день, сославшись на то, что герру группенфюреру нужно было ехать в Рейхканцелярию на собрание. Я взяла свою сумку и направилась в новый кабинет Генриха, который он теперь занимал вместо старого шефа Департамента D.

Мой бедный муж был погребён под кучей бумаг, с которыми ему нужно было ознакомиться в течение всего нескольких дней, и с радостьюсогласился, когда я предложила свою помощь в их сортировке. Когда рабочий день закончился, мы решили взять оставшиеся папки домой, и спустились в гараж, где Ганс уже ждал нас. Однако, в машине Генрих в конце концов бросил на сиденье папку, на бумагах в которой он пытался сосредоточиться вот уже какое-то время, и сказал:

— А может, к чёрту её, эту работу, и поехали лучше праздновать наше повышение?

— Я только за!

— Вот и чудесно. Тогда поехали домой, переоденемся, и я отвезу свою красавицу-жену в самый дорогой ресторан в городе. Я тебе ещё не сказал, что мне к тому же зарплату повысили, и весьма неплохо?

— Правда?

— Да. Я скуплю тебе все французские платья на свете, которые ты так любишь, и буду хвастаться тобой перед всеми при любом удобном случае. Я же теперь очень важный оберфюрер, разве нет?

Он выпрямился на своём месте с наигранно важным видом, что заставило меня рассмеяться.

— Да, любимый, ты выглядишь очень важным. Тебе нужно будет сменить знаки отличия на форме, да? Я завтра же утром попрошу Магду, она чудесная швея, всё сделает за пять минут.

— Спасибо, родная.

Я улыбнулась и спросила его через какое-то время:

— А помнишь, как ты впервые пришёл ко мне домой, и я не могла тебе даже нормальный ланч приготовить? Ты рассмеялся тогда и сказал, что тебе жаль моего будущего мужа, потому что…

— Потому что ты заморишь его голодом. Да, я это очень даже хорошо помню. — Генрих тоже улыбнулся в ответ. — А ты сказала, что не стоит мне его жалеть, потому что он женится на девушке, а не на кухарке, и что ему придётся раскошелиться на домработницу. А я спросил на это, а что, если ты выйдешь за военного, и начнётся война, и тебе придётся обо всём самой заботиться?

— И я вышла за военного, и война действительно началась, — заключила я с улыбкой. — Но, слава богу, ты не в Вооружённых СС на Восточном фронте, а здесь, со мной. И слава богу, что мы всё ещё можем позволить домработницу.

Генрих усмехнулся, но потом вдруг посерьёзнел.

— Да, только вот я теперь очень много буду разъезжать по командировкам. Это новое назначение того требует. Не то, что моя старая, офисная должность.

Я нахмурилась.

— Правда?

Генрих кивнул, и тут меня внезапно осенило. Он сделал это нарочно. Группенфюрер Кальтенбруннер прекрасно знал, что он делает, передавая Департамент моему мужу, чтобы отсылать его подальше каждый раз, как ему заблагорассудится. Всё вдруг сложилось в одну ясную картину: новая должность Генриха, моё новое назначение, а больше всего, история Адама о том, что доктор Кальтенбруннер сказал ему в Маутхаузене. «Она моя». Я тогда не придала словам Адама особого внимания, потому как он ясно сказал, что группенфюрер был очень пьян, а люди много чего говорят под влиянием алкоголя. Только вот это всё было сделано с расчётом, и определенно на трезвую голову.

— Вот дьявол.

— Что-то случилось? — Генрих повернулся ко мне.

— Нет… Ничего. Только что вспомнила, что я забыла напечатать один из документов, вот и всё, — соврала я, решив не озвучивать свои подозрения своему мужу. — Забудь, завтра всё сделаю. Сегодня мы празднуем.

* * *

За окном стояло чудесное утро понедельника, и я как раз заканчивала раскладывать утреннюю почту на столе группенфюрера Кальтенбруннера, когда он вошёл и остановился посреди кабинета, глядя куда-то поверх моего плеча.

— Доброе утро, герр группенфюрер. — Улыбнулась я моему новому начальнику.

— Что это такое? — Он кивнул на что-то за моей спиной.

Я обернулась и увидела несколько горшков с цветами на подоконнике, которые он по-видимому и имел в виду. Я принесла их сюда в прошлую пятницу, воспользовавшись тем, что он был на собрании в Рейхканцелярии, после того, как своими глазами увидела, сколько новый шеф РСХА выкуривал за день сигарет. Я решила, что о том, чтобы открывать окно каждый раз, как он будет выходить из кабинета, даже вопроса не стояло, но пока он был тут, цветы хотя бы немного будут очищать воздух.

— Это называется «цветы,» герр группенфюрер. Орхидеи, если уж совсем точно.

Он слегка сдвинул брови.

— А как они оказались в моём кабинете?

— Я их принесла.

Он, казалось, ещё больше запутался.

— Зачем?

— Ну, вы довольно много курите, а растения известны тем, что поглощают углекислый газ и превращают его в кислород. Так что можете считать это своеобразной медицинской помощью.

Он наконец ухмыльнулся.

— Так вы принесли мне цветы, чтобы я не умер от рака лёгких в ближайшие пять лет?

— Ну… Можно и так сказать.

— Что ж, это очень мило с вашей стороны, фрау Фридманн. Спасибо за заботу.

— Не за что, герр группенфюрер. — Он всё ещё стоял посреди кабинета, глядя на меня, поэтому я решила спросить его о дальнейших инструкциях. — Хотите кофе первым делом, или же сначала разберёмся с почтой?

— Кофе был бы очень кстати.

— Сейчас же приготовлю.

Я сделала ему кофе, как он любил: со сливками, сахаром и не слишком горячим, потому что доктор Кальтенбруннер предпочитал пить его, как стопку коньяка — быстро и чуть ли не залпом. Он как раз просматривал утреннюю корреспонденцию, когда я поставила на край стола поднос с кофе и тарелочкой бисквитов, испечённых Магдой. К этому времени я уже уяснила, что что бы он не клал себе в рот, если только не очередную сигарету, было уже хорошо, а посему я начала втихаря подкладывать ему под руку всякие закуски в течение дня. Поглощённый своей работой, он обычно даже не замечал моих маленьких хитростей.

Я уже собралась было уходить обратно к себе в приёмную, когда доктор Кальтенбруннер окликнул меня.

— Фрау Фридманн!

— Да, герр группенфюрер?

— Вы забыли разобрать эти письма.

Он поднял один из конвертов со штампом «совершенно секретно» в правом верхнем углу.

— Мне не разрешено их трогать.

— Кто вам такое сказал?

— Георг.

— Он что, новый шеф РСХА?

— Нет, но… Я подумала, что это было вашим распоряжением.

Доктор Кальтенбруннер покачал головой.

— Вы мой личный секретарь, и у меня от вас нет секретов. С сегодняшнего дня сортируйте и эти письма для меня, пожалуйста. Вы и представить не можете, сколько в них всякой чуши, и я не хочу тратить на неё своё время.

— Не разъясните, в таком случае, что именно вы считаете «чушью,» герр группенфюрер, чтобы впредь я знала, как именно их сортировать для вас?

— Давайте вместе откроем несколько писем, чтобы вы поняли, что я имею в виду.

Он жестом подозвал меня подойти поближе, и я заняла место за его стулом, глядя через его плечо за конвертом, что он открывал.

— Видите, например этот документ имеет несколько имён в качестве адресатов, что означает, что он должен быть разослан по нескольким ведомствам, включая наше, и содержит общую, ознакомительную информацию. В этом конкретном письме говорится о нагрузке транспортов, идущих в Аушвиц, а меня вся эта гестаповская бумажная волокита совершенно не интересует. Это мюллеровский отдел, вот пусть сам и разбирается со своими евреями. — Доктор Кальтенбруннер отложил письмо и взял новое из стопки. — А это адресовано лично мне, от мэра Вены, с просьбой прислать ему работников на военные заводы; я потом продиктую вам на него ответ. Всё, что приходит лично на моё имя, складывайте в отдельную стопку.

Я кивнула. Группенфюрер Кальтенбруннер передал мне новое письмо и взял чашку в руку.

— Почему бы вам не открыть это письмо самой?

Я взяла со стола его нож для открывания писем и осторожно разрезала конверт, пока он неотрывно следил за мной взглядом.

— Из офиса рейхсфюрера СС Гиммлера, лично вам в руки, в отношении Einsatzgruppen на территории Советского Союза. — Я слышала, для чего эти самые Einsatzgruppen, или отряды уничтожения, были сформированы: они окружали и расстреливали в большинстве своём еврейское население оккупированных стран, а также всех советских комиссаров, что попадались им на пути. Славянские евреи считались главными носителями «большевистской угрозы» рейху, а потому подлежали немедленному истреблению. То, что это были самые что ни на есть обычные люди, которые в политике в девяноста процентах случаев совершенно не смыслили, никого не интересовало. Я глянула на своего начальника. — Мне продолжать читать?

— Да, конечно.

— Здесь говорится, что бригадефюрер Отто Охлендорф запрашивает инструкции в отношении деятельности Einsatzgruppe D на территории южной Украины, а именно в некой деревне Грушевка, население которой в подавляющем большинстве — евреи. Деревня находится недалеко от намеченного курса, каким движется отряд, а поэтому бригадефюрер запросил разрешения рейхсфюрера послать часть отряда для ликвидации деревни. Рейхсфюрер дал ему разрешение, и теперь направляет этот приказ вам в руки для подписи, потому как он попадает под вашу юрисдикцию как шефа РСХА.

Группенфюрер Кальтенбруннер разглядывал какое-то время свой кофе, затем выпил его одним глотком, поставил чашку обратно на поднос и потянулся за портсигаром.

— Документы, которые требуют моей подписи, складывайте на край стола, вот сюда.

Я медленно опустила письмо, куда он мне сказал, и продолжала пристально смотреть на него, но группенфюрер Кальтенбруннер как нарочно игнорировал мой настойчивый взгляд и только протянул мне следующее письмо, занявшись своей сигаретой.

— Открывайте.

Я и пальцем не пошевелила, пока он наконец не повернулся ко мне.

— Что такое, фрау Фридманн?

— Сколько людей живут в той деревне?

— Откуда мне знать?

— Их всех теперь поголовно расстреляют?

— Если рейхсфюрер так приказал, то да.

— Только вот приказ подписывать будете вы, а не рейхсфюрер.

Он повернулся на стуле и посмотрел мне прямо в глаза, всё больше хмурясь.

— К чему вы всё это ведёте, фрау Фридманн?

Я пожала плечами.

— Совершенно ни к чему. Просто это новая для меня должность, и я хочу убедиться, что всё понимаю правильно. Так все приказы о массовых расстрелах всегда направляются на подпись шефу РСХА, верно?

Группенфюрер Кальтенбруннер слегка сузил глаза, но я и тогда не отвела взгляда. Мне дела не было, что ему мои слова пришлись против шерсти; если он с таким безразличием мог отправить всех этих людей на смерть одной своей подписью, то я имела все права хотя бы ткнуть его в это носом, как бы ему это не было неприятно.

— Верно, фрау Фридманн. Это называется следованием форме и субординации.

— А я-то думала, это называется массовым уничтожением.

Он так резко поднялся со стула, что я невольно отступила назад.

— Да что вы от меня такого хотите?! Не подписывать приказ, потому что в вас вдруг проснулось сочувствие к жителям этой, как её там, деревни?! Вы этого от меня хотите? Отказаться следовать приказам рейхсфюрера и может вообще перед трибуналом предстать за измену из-за пары сотен треклятых большевиков?!

Я уже видела несколько раз, какой эффект производил его громкий голос и гневный вид на его подчинённых, которые обычно замирали перед ним, как кролики перед удавом. Я же его вовсе не боялась, а тем более сейчас.

— Нет, конечно, герр группенфюрер, — ответила я ледяным тоном. — Я всего лишь задала вам вопрос. Я сожалею, если подобные вопросы вам неприятны, и впредь постараюсь их не задавать. Буду просто молча следовать приказам, как и все остальные.

— Да уж, будьте так любезны. — Группенфюрер Кальтенбруннер сел обратно на своё место, глубоко затянулся и протянул мне остаток писем, ни разу на меня не глянув. — Рассортируйте оставшиеся. Свободны.

— Слушаюсь, герр группенфюрер, — салютовала я с как можно большим сарказмом и вышла из кабинета, не забыв хлопнуть дверью.

Глава 9

Урсула с радостью приняла моё приглашение на ланч воскресным утром, потому как её малышка Грета в последнее время бегала и болтала почти без перебоя, и моя подруга решила оставить её на свою горничную, взяв небольшой, но очень заслуженный перерыв. Наши мужья уехали на ланч с кем-то из Рейхканцелярии, но мы с Урсулой были даже рады, что нас было всего двое.

Рассказав мне все последние сплетни о наших соседях, Урсула поинтересовалась, как шли дела у меня на работе. Я только закатила глаза в ответ.

— Даже и не спрашивай. Я раньше думала, что мой театр был настоящей ямой с гадюками, но РСХА по сравнению с театром явно взял первое место.

— О, прошу тебя, расскажи мне всё, не томи!

Урсула чуть не дрожала от радостного ожидания. Жизнь обычной домохозяйки была чересчур для неё скучна, и она всегда просто дождаться не могла свежей порции сплетен от меня и своего мужа. Вот только из-за характера моей работы я мало что могла ей рассказать.

— Да нечего особо рассказывать, всё как всегда: постоянные стычки между отделами, интриги, подсиживания вчерашних друзей, доносы друг на друга, в том числе и ложные… Одним словом, гадюшник, как я и сказала. А мой новый начальник так и вовсе… Говорить даже не хочу.

— Почему? Он что, злой? Хуже, чем Гейдрих был?

— Да нет, не то, чтобы злой… — Я поймала себя на том, что не знала толком, как правильно охарактеризовать доктора Кальтенбруннера. — Он просто… Не знаю. Постоянно меня сбивает с толку.

— Интересное описание. — Урсула вопросительно выгнула бровь.

— Тем не менее, самое точное. В один момент он само очарование, а в другой что-то его цепляет, и он превращается в абсолютно другого человека. Я тебе не рассказывала, как он запустил стаканом в своего адъютанта?

— Не может быть! Ты шутишь? — Урсула широко распахнула глаза в изумлении. — За что?

— Да кто его знает? Разозлился на что-то, и зашвырнул стакан прямёхонько бедному Георгу в голову. Тот пригнулся, слава богу, так что стакан разбился о стену, но факт остаётся фактом.

— Ну с тобой же он так себя не ведёт, верно?

— Ну, скажу только, что в меня он стаканами пока не швырял.

Нет, стаканами группенфюрер Кальтенбруннер действительно в меня не бросался, но отношения наши оставались холодно-официальными и весьма натянутыми с того памятного спора об Einsatzgruppen. Я молча приносила ему каждое утро кофе и сортировала его почту. Письма, которые требовали его подписи — большинство которых имело отношение к лагерям или же вышеупомянутым Einsatzgruppen, рабскому труду военнопленных и другим абсолютно ужасным вещам, так педантично расписанным по бумагам, как будто цифры в них были банковскими расчётами, а не живыми людьми, я складывала в отдельную стопку, как он мне и приказал.

Одним утром, когда я принесла доктору Кальтенбруннеру его кофе, он как раз брал одно из писем из стопки, что я для него сложила. Пока я наливала кофе в его чашку, он не глядя подписал бумагу и отложил её в сторону, затем взял новое письмо, снова быстро его подмахнул и положил поверх первого; с остальными письмами из стопки он разобрался тем же образом меньше чем за минуту. Я так и стояла на своём месте, в изумлении наблюдая за его действиями и не в силах поверить своим глазам. Он даже не потрудился ни одно из этих писем прочитать.

— Разве вы не хотите ознакомиться с содержанием приказов, прежде чем их подписывать? — Наконец не удержалась я; в отличие от него, мне-то приходилось их читать, и я прекрасно знала, что было внутри.

— Вы мне теперь будете указывать, как делать мою работу? — резко отозвался он.

— Нет, но вы хотя бы могли полюбопытствовать, что вы там себе такое подписываете, герр группенфюрер.

— А может, я не хочу знать, что я подписываю. Такое вам в голову не приходило, фрау Фридманн?

Я ничего не ответила, только нахмурилась сильнее. Он поднялся из-за стола, зажёг очередную сигарету, и начал мерить шагами кабинет. Я по-прежнему стояла рядом со столом, наблюдая за его раздражёнными жестами краем глаза. Вдруг он подошёл ко мне почти вплотную.

— Взгляните на меня. — Я послушно подняла на него глаза. — Вы думаете, мне всё это нравится? Думаете, мне эту какую-то радость приносит, эту дрянь изо дня в день подписывать?! Думаете, я хочу, чтобы вся эта гестаповская грязь через мои руки ежедневно проходила?! Думаете, я каждое утро просыпаюсь с мыслью «о, какое счастье! Целый день впереди, наполненный подписанием приказов об особом обращении! Как же не терпится попасть на работу, чтобы рейхсфюрер Гиммлер мог ещё несколько тысяч человек на тот свет моими руками отправить!» Вы так обо мне думаете?!

— Я думаю, что моё мнение в данном вопросе совершенно ничего не значит, герр группенфюрер. Я всего лишь обычный секретарь.

— Нет, фрау Фридманн, вы — что угодно, но не обычный секретарь! — Он уже чуть не кричал на меня. — Обычные секретари не расхаживают целый день, бросая укоризненные взгляды на своих начальников. Я прекрасно знаю, что вы обо мне думаете. Вы думаете, что я — убийца, и что мне нравится то, что я делаю.

— Может и не нравится, но по крайней мере вы с этим соглашаетесь, и не важно, как вы пытаетесь себя оправдать, герр группенфюрер, результат всё равно один.

— А если и не соглашаюсь, тогда что? Какой у меня выбор? Не подписывать приказы рейхсфюрера?

— Если бы вы не соглашались с политикой рейхсфюрера в отношении РСХА изначально, то тогда может вам не стоило принимать пост его шефа.

— А я и не принимал этот чёртов пост!!! — Крикнул он так громко, что я вздрогнула, и только потом начала осмысливать то, что он только что сказал. На минуту тишина воцарилась в комнате, и она была куда громче, чем его слова. Я моргнула несколько раз, пытаясь понять, что он такое говорил.

— Если вы не принимали этого поста, то как же так выходит, что мы сейчас об этом говорим?

Доктор Кальтенбруннер сделал ещё один шаг ко мне, и сказал совсем тихо, но всё ещё с гневом в голосе:

— Я отказался принимать эту должность три раза, фрау Фридманн. Я отказывался становиться вторым Гейдрихом. Если уж на то пошло, то я попросил рейхсфюрера послать меня на восточный фронт вместо этого назначения. Но вот только он отказал мне в моей просьбе и вместо этого немедленно вызвал меня в Берлин в порядке военного приказа. А вы знаете, что такое военный приказ: если вы отказываетесь ему следовать, то вас расстреливают за измену, а ваших ближайших родственников рассылают по лагерям. Так что можете идти и продолжать презирать вашего ужасного шефа, только не забудьте разослать все эти приказы тем, кому они адресованы. Вы можете быть свободны.

Мне вдруг стало безумно стыдно за то, как я себя вела с ним всё это время. Естественно, я и понятия не имела, что группенфюреру Кальтенбруннеру было приказано принять пост шефа РСХА, как и моему брату в своё время было приказано принять пост надзирателя в лагере вместо восточного фронта.

— Я прошу прощения, герр группенфюрер, — вымолвила я после затянувшейся паузы, опустив глаза. — Я не знала этого.

Он ничего не ответил, только опустился обратно на своё место и начал бесцельно копаться в бумагах. Всё ещё чувствуя свою вину, я спросила:

— Я могу что-то ещё для вас сделать?

Доктор Кальтенбруннер устало потёр лоб и наконец взглянул на меня.

— Вашу работу.

Я кивнула и подобрала подписанные приказы с его стола.

— Простите, герр группенфюрер.

— Не стоит извиняться, фрау Фридманн, вы ни в чём не виноваты. Вы можете идти.

Я снова кивнула и покинула его кабинет, чувствуя себя совершенно ужасно. Я совершила ошибку, напридумывав себе каких-то поспешных выводов, когда на самом деле и понятия не имела, что происходит. Но в то же время я была безумно рада, что доктор Кальтенбруннер оказался далеко не бездушным монстром, как я себя уже начала в том убеждать; он также как и я терпеть не мог всю эту полицейскую работу, и не заглядывал в приказы, потому что не хотел знать, что внутри, а не потому, что ему попросту не было дела.

А ещё неделю спустя доктор Кальтенбруннер велел мне передавать все приказы, что имели отношение к гестапо и направлялись на его подпись, напрямую Георгу, чтобы тот штамповал их его факсимиле. Похоже, что он и вовсе не хотел больше брать в руки эти приказы. Я его не винила; я точно так же едва могла заставить себя их читать. Только вот вскоре мне пришлось столкнуться с этими самыми приказами куда ближе, чем я того желала.

* * *

Группенфюрер Кальтенбруннер и его адъютант только уехали в Рейхканцелярию, как группенфюрер Мюллер появился на пороге в поисках шефа.

— Он уехал на совещание к рейхсфюреру, герр группенфюрер. — Я изобразила виноватую улыбку перед шефом гестапо. — Может, я смогу вам чем-то помочь?

— Вообще-то да, думаю, сможете. Этот приказ необходимо отослать сегодня же, а вы ведь не знаете, вернётся ли он или нет, так? А мне очень нужна его подпись. У вас же есть ключи от его кабинета?

— Да, есть.

— Прекрасно. Подите-ка, поставьте печать его факсимиле под приказом, и я сразу же отошлю это коменданту Маутхаузена.

Группенфюрер Мюллер протянул мне листок бумаги.

— Вы хотите, чтобы я…?

— Да, да, приказ недействителен без его подписи. Вы же знаете, где он хранит своё факсимиле?

— Да.

Я поднялась со стула, достала ключи от кабинета доктора Кальтенбруннера из кармана и пошла открыть дверь. Группенфюрер Мюллер в это время весьма удобно расположился на стуле Георга. Оставив его в приёмной, я подошла к столу доктора Кальтенбруннера и отперла верхний ящик ещё одним ключом, который он мне дал. А затем я зачем-то посмотрела на приказ, который так и держала в другой руке. Это был приказ об «особом обращении» советских комиссаров, военнопленных, которых рейхсфюреру не терпелось уничтожить, потому как они могли «распространить свою коммунистическую пропаганду» среди других заключённых. Восемьдесят семь человек. И Мюллеру требовалась подпись под этим приказом, подпись, которая определит их судьбу раз и навсегда. Самым страшным было то, что это я должна была её туда поставить, приговорив всех этих советских комиссаров к газовой камере.

Я выронила приказ из рук и притянула их к груди. Нет, этого я сделать не могла. Ну никак.

«Саму себя инкриминируешь, Аннализа. Придётся».

Нет, не стану я!

«Это же не твоя подпись, и даже не твоё факсимиле. Это ответственность доктора Кальтенбруннера. На приказе будет стоять его имя, а не твоё. Ты здесь совершенно не причём».

Да какая разница, чьё там будет стоять имя? Я же его туда поставлю. Без этой подписи эти люди не будут казнены.

«Ещё как будут, в любом случае будут, и ты это прекрасно знаешь. Ты просто следуешь приказу своего командира, ты сама лично никого не убиваешь».

Очень даже убиваю. Их кровь будет на моих руках, как и на руках всех тех людей, которые отдают подобные приказы. Я стану самым настоящим пособником в убийстве.

«Нет, не станешь. Ты — агент контрразведки, и тебе необходимо притворяться рьяной нацисткой. Так что иди и играй свою роль. Опусти штамп на бумагу. Всё просто».

Нет, не могу.

— Что вы там так долго делаете? — Голос Мюллера прервал мой внутренний диалог, что я вела сама с собой. Только вот я до сих пор не знала, какой из голосов слушать.

— Одну минутку, герр группенфюрер. Я никак не могу найти его факсимиле. Должно быть Георг снова его куда-то не туда убрал.

Я солгала, конечно же. Факсимиле доктора Кальтенбруннера лежало на своём обычном месте, в маленькой чёрной коробочке в верхнем ящике его стола. Я уже даже вынула его оттуда, но вот опустить на бумагу никак не могла.

«Ну, давай же».

Нет.

«Ты и похуже вещи раньше делала, Аннализа. Если уж говорить о пособничестве в убийстве, то ты уже двоих на тот свет помогла отправить».

Гейдрих этого более чем заслужил.

«А Йозеф? Тот тоже заслужил?»

Нет, конечно. Он просто оказался жертвой обстоятельств. И меня до сих пор мучает совесть из-за того, что нам пришлось с ним сделать.

«Судьба этих восьмидесяти семи человек уже решена. Если ты сейчас же не поставишь под этим приказом подпись, ты только неприятности на себя навлечёшь. Ты же член СС, ты идеологический солдат фюрера в их глазах. Не порти самой себе картину. Штампуй бумагу».

— Ну что там? Вы нашли его или нет?

Оба голоса затихли. Пора было что-то срочно решать. Я закрыла глаза и с трудом сглотнула.

— Да, герр группенфюрер.

Удар печати по крыше стола прозвучал, как выстрел, выстрел каждому из этих несчастных комиссаров в голову, сделанный мной лично. Я теперь была ничем не лучше их всех: Мюллера, Гиммлера и самого фюрера. Только тогда я поняла, как себя должно быть чувствовал доктор Кальтенбруннер, подписывая все эти приказы каждое утро. Это было прегадким чувством; неудивительно, что он столько курил.

Я убрала факсимиле обратно в стол, взяла подписанный приказ, заперла за собой дверь и протянула бумагу улыбающемуся шефу гестапо.

— Благодарю вас, фрау Фридманн. Вы мне очень помогли.

— Не за что, герр группенфюрер.

Мюллер кивнул мне и вышел из приёмной. Я опустилась на свой стул, сложила руки на столе и спрятала в них лицо. В таком виде меня и застал доктор Кальтенбруннер, неожиданно быстро вернувшийся из Рейхканцелярии. Он шутил о чём-то с Георгом и, услышав их голоса, я быстро привела себя в порядок и вытерла глаза; я надеялась, что он не заметит, что я плакала.

— Вы уже вернулись, герр группенфюрер? Я вас уже и не ждала сегодня.

— Да, рейхсфюрера срочно вызвал в ставку фюрер, и собрание отменили.

— Сварить вам кофе? — я изо всех сил старалась избежать его взгляда, перекладывая какие-то бессмысленные бумаги на столе.

— Нет, спасибо, я выпил чашку в буфете Рейхканцелярии.

Я кивнула и ещё сильнее уткнулась носом в документы, чувствуя на себе его взгляд. Уже в дверях доктор Кальтенбруннер вдруг позвал меня:

— Фрау Фридманн, вы не зайдёте на минутку?

Меньше всего на свете я хотела «зайти на минутку,» но мне всё равно нужно было сказать ему о визите Мюллера, поэтому я только вздохнула и проследовала за моим начальником в его кабинет. Он закрыл за нами дверь и остановился там же, глядя на меня. Я упорно разглядывала узоры на ковре.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего. — Я и вовсе отвернула голову в сторону.

— Взгляните на меня.

Я подняла было на него глаза, но тут же снова их опустила.

— Да что с вами такое? Вы чем-то расстроены?

— Всё хорошо, просто немного устала.

— Вы плохо себя чувствуете? Хотите пойти домой? Я могу вас отпустить.

— Нет, я в порядке, герр группенфюрер, правда. Простите.

Он говорил таким полусочувственным, полууспокаивающим голосом, что мне снова слёзы навернулись на глаза. Папа так со мной говорил, когда я была чем-то расстроена, и его жалость всегда только снова приводила к слезам, даже когда я уже давно сама перестала плакать. Но тем не менее я сделала глубокий вдох, впившись ногтями в собственную ладонь, и заставила себя собраться. Я снова подняла на него глаза и в этот раз даже заставила себя улыбнуться.

— Мне просто нужен кофе, вот и всё. Я варю его вам целый день, а сама не пью; наверное, надо начать. Это просто усталость, правда.

Доктор Кальтенбруннер медленно улыбнулся мне в ответ, только вот глаза его остались серьёзными. Я сразу поняла, что он не купился, но хотя бы вид сделал.

— Вы можете делать перерыв на кофе в любое время, фрау Фридманн.

— Благодарю вас, герр группенфюрер. — Я снова заставила себя улыбнуться, и затем добавила, как будто невзначай, — Да, кстати, группенфюрер Мюллер заходил, ему нужна была ваша подпись на одном из приказов о советских военнопленных. Он попросил меня её туда поставить, и я воспользовалась вашим факсимиле. Я надеюсь, вы не против? Герр группенфюрер сказал, что я могу это сделать ввиду срочности дела и вашего отсутствия.

— Да, вы можете ставить мою подпись на все документы, что он приносит. Только читайте их сначала.

— Конечно, герр группенфюрер.

Я ждала, чтобы он меня отпустил, но он продолжал меня разглядывать.

— Так что там с этими военнопленными? О чём был приказ?

Ну зачем он меня об этом спрашивал?

— Приказ об «особом обращении» восьмидесяти семи советских комиссаров.

Группенфюрер Кальтенбруннер кивнул.

— И вы поставили под ним подпись?

Я больше не улыбалась. У меня было такое чувство, будто я упала на кусок стекла, а он, вместо того, чтобы вынуть его из раны и оставить её заживать, начал по-садистски поворачивать осколок внутри.

— Да. Он мне велел.

— Вы поэтому так расстроены? Вам их жаль? Жаль этих людей?

Я молчала.

— Не стоит вам себя винить, фрау Фридманн. Просто вы, как и я, являетесь частью этой огромной бюрократической машины, и ваша позиция в этом механизме заставляет вас время от времени совершать такие вот поступки. По крайней мере, я так на это смотрю. Но моя позиция от меня ещё худшего требует, хоть я и вовсе даже не хочу эту самую позицию занимать. Знаете, когда я только согласился принять офис, я заключил небольшую сделку с рейхсфюрером Гиммлером. Я сразу же сказал ему, что ничем, кроме разведки, я заниматься не хочу. Разведка мне нравится, и в шестом отделе я чувствую себя, как рыба в воде. Все же эти полицейские дела со всем этим гестапо и лагерями — я и знать не хочу, что там происходит. Я им всем с самого начала говорил, что уничтожение еврейского населения и тем более военнопленных навсегда подорвёт возможность каких-либо нормальных отношений с союзниками. Гиммлеру на это наплевать, но он хотя бы пообещал мне, что он сам лично вместе с Мюллером будет заниматься своим гестапо, а мне только бумаги на подпись посылать, чтобы не сбивать субординацию, понимаете? Но если по сути на это смотреть, ведь это именно я, кто подписывает все эти смертные приговоры?

— Как я это сделала сегодня? — закончила я его мысль.

Доктор Кальтенбруннер долго смотрел на что-то не мигая, а затем вдруг быстро прошёл к своему столу и начал копаться в одном из нижних ящиков.

— Если вы будете продолжать так думать, моя дорогая фрау Фридманн, то вы себе скоро заработаете не только нервный срыв, но и позже глубочайшую депрессию. Это не наша вина, что рейх так устроен. Эти они наверху за ниточки дёргают, а мы же всего лишь немые марионетки, двигающиеся под их музыку. Но знаете, что мне всегда помогает? — Группенфюрер Кальтенбруннер поставил на стол бутылку шампанского, что он выудил из-под стола, и два бокала рядом. — Алкоголь.

Я молча наблюдала, как он открывал шампанское и наполнял бокалы.

— Идите сюда, фрау Фридманн. Берите ваш бокал и поднимем тост за вас.

— Почему за меня?

— Потому что я официально приветствую вас в клубе людей, которые ничего в этом мире не решают.

Горечь в его голосе отразилась в моих глазах, когда я подняла свой бокал на уровень с его. Мы выпили их до дна, затем второй таким же образом, и ещё один, пока не опустошили бутылку и не перешли на бренди и соду, что он также держал у себя в баре. Мы провели так весь остаток дня, напиваясь взаперти, пока и вовсе не забыли, почему мы начали пить. Когда в конце рабочего дня Георг постучал в дверь и сказал, что мой муж ждал меня снаружи, я едва поднялась со стула. Генрих ничего не сказал, пока я неровным шагом следовала за ним до гаража, но уже в машине наконец не выдержал и спросил:

— Могу я поинтересоваться, почему ты выходишь из кабинета твоего начальника в полусознательном состоянии?

— У меня были причины, Генрих. — Я устало откинулась на сиденье и закрыла глаза. — Помнишь, как ты мне однажды рассказал, как ты расстрелял сотню евреев в дни твоей службы в СС? Ну так вот я сегодня отправила на тот свет восемьдесят семь советских комиссаров.

— О чём ты таком говоришь?

Я всё рассказала ему как есть.

— Знаешь, я всегда думала, что я этакая хорошая еврейская девушка, работающая во имя спасения моего народа, Генрих. А теперь вот выходит, что я ничем не лучше последнего мясника из гестапо. Я точно такая же, как они. Я убийца.

— Нет, Аннализа. Тут совсем другое. Это не твоя вина.

— Ещё как моя, Генрих. Знаешь, что мой отец всегда говорил? Стоять рядом с человеком, совершающим преступление и ничего при этом не делать, это тоже самое, что совершить это преступление своими руками. А я не только ничего не сделала, я ещё и вложила пистолет прямо в руки убийце.

— Ты просто пьяна и расстроена. Ты завтра ничего и не вспомнишь.

Он мог говорить, что хотел, конечно, только вот как я не была пьяна, сути дела это никак не меняло, а он как назло отмахивался от меня и не хотел слушать. Я вздохнула и отвернулась к окну.

* * *

— Аннализа, нам и вправду очень пригодились бы эти сведения. — Ингрид села напротив меня. Я продолжала разглядывать свою чашку с чаем. — Особенно если, как ты говоришь, Кальтенбруннер эти документы даже не читает. Ему и в голову никогда не придёт, откуда идёт утечка.

Мои американские коллеги по шпионажу хотели, чтобы я начала копировать для них все документы под грифом «совершенно секретно,» к которым я имела доступ, и о чём мой муж имел глупость им похвастаться.

— Он догадается.

— Как он сможет догадаться?

— Сможет. Он всегда обо всём узнаёт. У него какое-то животное чутьё на… — На меня. На меня у него было самое настоящее животное чутьё. — На двойных агентов и предателей. Он всегда указывает на правильных людей Мюллеру, когда тот заходит в тупик с расследованием. Не стоит его недооценивать; он очень умный человек.

Ингрид посмотрела на меня почти с укоризною.

— Ты могла хотя бы попытаться. Ты же знаешь, что мы всегда очень осторожны, когда речь заходит о такой чувствительной информации. Ты ничем не рискуешь, если ты об этом беспокоишься.

— Я как раз очень даже всем рискую. Это вас сразу же эвакуируют, если наша ячейка окажется скомпрометированной. А я же закончу свои дни на эшафоте, вместе с моим мужем. Но тебя это вовсе не волнует, верно?

— Конечно, волнует.

— Волнует исключительно потому, что ты боишься лишиться хорошего источника информации, и только. Давай уж начистоту, тебе откровенно наплевать, кто этот источник. Ведь незаменимых людей не бывает, не так ли?

— Почему ты так со мной разговариваешь, Аннализа?

— Потому что знаю, что ты меня не любишь, Ингрид, и не хочу притворяться. Но вот заставлять меня рисковать жизнью ради ваших целей — это уже перебор, ты уж извини за прямоту.

— Ты не ради «наших» целей жизнью рискуешь, дорогая моя, а ради своей собственной страны. Новой страны, лучшей страны, свободной от этой нацистской гадости. Поправь, если ошибаюсь, но по-моему вся суть шпионажа в том и заключается, чтобы рисковать собой во имя чего-то благородного.

Я промолчала. Она была права, конечно же.

— Я могу попробовать копировать те приказы, которые направляются сразу в несколько ведомостей. Таким образом я не так сильно буду себя подставлять.

— И этого пока хватит. — Ингрид наконец улыбнулась. — И попытайся снова наладить контакт с твоим бывшим шефом, Шелленбергом, нам бы очень пригодилась информация и из его отдела тоже.

Они все от меня чего-то хотели; и у меня, похоже, не было особого выбора, кроме как подчиняться.

То утро выдалось весьма удачным для моих американских коллег: в офис сегодня поступила масса сводок о ситуации с восстанием в Варшавском гетто. Я только закончила их разбирать, стараясь запомнить все цифры и имена на документах, как доктор Кальтенбруннер вошёл в приёмную.

— Доброе утро, герр группенфюрер.

— Доброе утро, фрау Фридманн. Много почты сегодня?

— Да, всё из Варшавы.

Группенфюрер Кальтенбруннер прошёл к моему столу и взглянул на стопки, что я почти закончила раскладывать для него.

— Скажите Георгу их проштамповать и разослать по отделам, когда будете готовы, хорошо?

— Конечно, герр группенфюрер.

— У вас есть свободная минутка? Мне срочно нужно напечатать приказ, Мюллер только что передал мне радиограмму.

Мюллер никогда ничего хорошего не передавал, но я всё же молча пододвинула к себе печатную машинку, заправила в неё чистый лист бумаги и в ожидании подняла глаза на моего начальника.

У доктора Кальтенбруннера была привычка ходить по кабинету, когда он диктовал свои приказы, но в этот раз он почему-то решил стоять прямо надо мной. Приказ был о немедленном расстреле любых вооружённых повстанцев, представляющих собой угрозу вооружённым СС. Варшавское восстание началось ещё до того, как доктор Кальтенбруннер вступил на позицию шефа РСХА, и теперь это восстание было своеобразной проверкой боем, которая должна была уверить фюрера в том, что он сделал правильный выбор, назначив своего соотечественника на такую важную должность. Поэтому-то группенфюрер Кальтенбруннер старался разрешить эту ситуацию как можно быстрее и эффективнее.

Проблема заключалась в том, что повстанцы, зная, что единственная судьба, что их ожидала, была депортация в лагеря и затем медленная, мучительная смерть от голода, беспрерывного рабского труда или болезней, решили погибнуть сражаясь. В душе я всегда молилась за них, думая, что окажись я среди них, я бы скорее всего тоже взяла оружие в руки.

— …караться расстрелом на месте. — Группенфюрер Кальтенбруннер закончил диктовать ещё одно предложение. Он наклонился надо мной, чтобы перечитать напечатанный текст, и опустил руки по обе стороны печатной машинки. Он стоял так близко, что я чувствовала тепло его тела своей спиной. — С новой строки.

Я подкорректировала печатную машинку и задержала пальцы над клавишами.

— Необходимо подавить любые попытки вооружённых повстанцев покинуть территорию гетто. Всем постам СС, находящимся на ключевых позициях вдоль стены, разделяющей арийскую и еврейскую части города, приказывается усилить охрану и принять все возможные меры по предотвращению дальнейших попыток повстанцев получить доступ к оружию и амуниции на арийской стороне. С новой строки. С сегодняшнего дня офисом РСХА приказывается прекратить доставку какого-либо продовольствия на территорию гетто. Все рационные карточки также объявляются недействительными.

Я повернулась к нему, но тут же об этом пожалела, потому как его лицо теперь находилось в каких-то сантиметрах от моего. Он и сейчас не отодвинулся, только смотрел на меня молча своими тёмными глазами, и я вдруг остро ощутила отсутствие Георга или кого бы то ни было в комнате, кроме нас двоих. Я быстро отвернулась обратно к машинке, вдруг поймав себя на том, что у меня по совершенно непонятной причине горели щёки.

— Они же тогда все умрут с голода. — Я едва прошептала под его внимательным взглядом.

— Вам всех жаль, да? — Вдруг спросил доктор Кальтенбруннер неожиданно мягким голосом. — Вам следует отступить немного от вашей религии, как я это сделал. Знаете, это только мешает нашей работе, вина, что они постоянно вбивают нам в головы на каждой мессе. И без них всех тошно, с их душеспасительной чушью.

Он слегка погладил холодный камень моего чёрного католического креста, а затем медленно провёл пальцем по чёткам на моём запястье, будто пересчитывая их одну за другой.

— А вам их разве не жаль, герр группенфюрер? Там же не только повстанцы живут, в этом гетто; там в большинстве остались женщины и дети. За что же им страдать?

— Если бы я мог отделить женщин с детьми от мужчин, я бы послал им продовольствие, — задумчиво ответил он, всё ещё играя моим крестом. — Но они все живут вместе. Так что это не моя вина, что эти женщины и дети погибнут с голода, а их мужчины, которые, похоже, совсем об этом не думали, когда решили напасть на наших солдат.

— А что бы вы сделали, если бы вы были евреем и жили в гетто с вашей женой и детьми? Если бы знали, что немцы вот-вот придут вас всех убить? Вы бы не взялись за оружие, чтобы их защитить?

— Но я же не еврей.

— Это теоретическая ситуация.

— Наверное, вы правы, — неожиданно легко согласился он после затянувшейся паузы. — Если бы я был евреем, я бы так и поступил. Но только вот я немец, и это мой долг, защищать моих немецких солдат от их пуль любыми способами.

Я вздохнула. Я, конечно, знала, что в его понимании это всё имело смысл, но я-то всё равно была еврейкой, и для меня он по-прежнему был агрессором, представителем нации, которая хотела уничтожить мой народ. Мы никогда друг друга не поймём. Почему же тогда я почти кожей ощущала его присутствие рядом, когда он стоял вот так надо мной, куда ближе, чем позволяли все нормы этикета между начальником и подчинённой? Я поклясться была готова, что он глубоко вдохнул аромат духов на моих волосах, прежде чем выпрямиться за моей спиной. А когда Георг наконец вошёл в приёмную с новой стопкой радиограмм, я невольно обрадовалась, что он прервал то что-то необъяснимо странное, совершенно безмолвное, но физически ощутимое, что происходило между нами за эти короткие несколько минут. У меня почему-то совсем сбились все мысли, и я уже забыла, что от меня хотела Ингрид.

Глава 10

Я помогала Генриху с его галстуком, пока мы оба собирались на работу. Магда уже перешила его погоны на новые, и я не сдержала улыбки, думая, какой же у меня всё-таки был красивый муж. Когда я закончила завязывать его галстук, он чмокнул меня в губы и сказал:

— Что бы я без тебя делал?

— Не знаю. Скорее всего нашёл бы себе другую балерину и женился бы на ней.

— Как бы я хотел, чтобы ты по-прежнему танцевала, а не занималась всем этим.

— Ты просто соскучился по тому, какой я была хорошенькой в моих костюмах и гриме. — Я легонько ущипнула его за щёку, стараясь отвлечь его от серьёзных мыслей. — А теперь пойдём-ка ещё раз обговорим наш план, как нам снова наладить «крепкую дружбу» со штандартенфюрером Шелленбергом.

Прошлым вечером, после того, как Магда ушла домой, и мы остались одни в гостиной, мы начали обдумывать различные варианты того, как я могла вернуть себе хотя бы частичную позицию помощницы Шелленберга. Наши американские друзья из секретной службы были более чем довольны нашими докладами, и особенно докладами Генриха с тех пор, как его назначили главой департамента по американскому сектору. Мой муж предупреждал ОСС через наших агентов о любой малейшей угрозе, и Ингрид однажды даже передала ему, что один из «очень важных» генералов на другой стороне океана объявил «мистера Фридманна» самым важным агентом контрразведки на территории Германии. Так как Генрих работал под непосредственным началом штандартенфюрера Шелленберга и то, что оба они находились в весьма дружественных отношениях, было прекрасным предлогом к тому, чтобы мы пригласили шефа внешней разведки на ланч в офис Генриха, где я бы оказалась «по чистой случайности» и невзначай предложила бы ему свои услуги с бумажной работой.

Главной целью этой маленькой операции было снова получить доступ ко всем тем докладам и сведениям, о которых Шелленберг не считал нужным информировать своего начальника, доктора Кальтенбруннера, предпочитая иметь дело непосредственно с рейхсфюрером Гиммлером, с которым он ладил куда лучше, чем с новым шефом РСХА. Потому как я уже доказала свою надёжность штандартенфюреру,как мы с Генрихом не старались, мы не могли придумать хотя бы одной причины, по которой он мог бы отказаться от моего «щедрого предложения».

Как и ожидалось, шеф внешней разведки с радостью его принял. Казалось, Шелленберг даже с облегчением передал мне часть своей корреспонденции, но только поставив предварительно одно небольшое условие: что никто не будет знать о моей ему помощи, а тем более мой начальник. На этом мы обменялись рукопожатиями и с улыбкой разошлись.

Только вот регулярные визиты штандартенфюрера Шелленберга к моему столу в последующие пару недель (он обычно приходил в конце дня и незаметно передавал мне небольшую папку, содержащую секретные документы, которые он не доверял никому, даже своему адъютанту), начали действовать на нервы нашему легко раздражительному шефу — группенфюреру Кальтенбруннеру. В один прекрасный день так случилось, что он собрался уходить с работы раньше, чем обычно, и когда он застал Вальтера Шелленберга, непринуждённо болтающего со мной, облокотившись на мой стол, он, скажем так, не слишком хорошо это воспринял.

— Вам что, заняться больше нечем, как отвлекать мою секретаршу от работы?

Шелленберг выпрямился перед своим начальником, но сделал это с нарочитым нежеланием.

— Я вовсе её не беспокоил, группенфюрер. Мы обсуждали некоторые аспекты докладов, что я принёс. Я инструктировал её по поводу того, на что нужно будет обратить особое внимание.

Лгать Шелленберг, стоит заметить, умел отменно и с совершенно непроницаемым лицом.

— Мне кажется, вы забыли свою позицию в этом офисе, Шелленберг. — Группенфюрер Кальтенбруннер нехорошо сузил глаза. — Я — шеф РСХА, а не вы. А потому это не в вашей субординации обсуждать что-либо, а тем более инструктировать мою секретаршу о чём бы то ни было. Я сам ей объясню, как разбираться с моей корреспонденцией.

— Я всего лишь пытался облегчить вам работу. — Вальтер Шелленберг улыбнулся доктору Кальтенбруннеру самой слащавой фальшивой улыбкой, какую я только видела. Тот в ответ сжал челюсть; он был явно не в настроении шутить.

— Я ценю ваши усилия, но в другой раз не утруждайте себя. И если вам нужно передать мне какие-либо документы, посылайте своего адъютанта. Совсем необязательно приносить их моей секретарше лично.

— А что, если я не доверяю своему адъютанту? Он всегда что-то, да теряет.

— В таком случае, он дерьмовый адъютант и его нужно уволить. Найдите себе нового и заставьте его делать работу, как следует. Уяснили?

— Да, герр группенфюрер. Вы более чем ясно обозначили свою позицию.

— Вот и хорошо. Надеюсь, что этого разговора у нас с вами не повторится. — С этими словами доктор Кальтенбруннер повернулся ко мне и кивнул на бумаги, над которыми я работала для него. — Фрау Фридманн, сложите всё это в отдельную папку, пожалуйста, и помогите мне отнести их в машину, если вас не затруднит.

— Нет, конечно, герр группенфюрер.

Обычно он всегда сам их брал, но, похоже, в этот раз он просто не хотел оставлять меня в компании моего бывшего начальника. Чтобы ещё сильнее его не разозлить, я быстро сложила все документы и поднялась со стула. Когда мы все вышли из приёмной, я вежливо кивнула штандартенфюреру Шелленбергу.

— До свидания, герр штандартенфюрер.

— До свидания, Аннализа. Группенфюрер.

Я знала, что он нарочно назвал меня по имени, только чтобы лишний раз зацепить своего шефа, который, как все в РСХА знали, обращался ко мне исключительно по фамилии и на вы, хотя о причине им приходилось только гадать. Эффект превзошёл все ожидания: если бы взглядом можно было убивать, то от того взгляда, что бросил на него доктор Кальтенбруннер, от шефа внешней разведки осталась бы кучка пепла. Я проследовала за доктором Кальтенбруннером до его машины в полном молчании, и только когда мы оказались одни в гараже, он вдруг решил устроить мне допрос почти по мюллеровской системе дознания, какого мне собственный муж никогда не устраивал.

Оказалось, что группенфюрер Кальтенбруннер думал, что дружба между мной и шефом SD-Ausland была нечто большим, чем просто дружбой, и почти в открытую обвинил меня в весьма непрофессиональной связи со штандартенфюрером Шелленбергом. Я стояла перед своим разгневанным начальником, прижимая папки к груди, не в силах поверить происходящему.

У меня ушло довольно много времени и усилий на то, чтобы убедить доктора Кальтенбруннера, что между мной и моим бывшим шефом абсолютно ничего не было, и только тот аргумент, что подобная афера была в принципе невозможна ввиду того, что я приходила и уходила из офиса РСХА с моим мужем, а остальное время проводила в его, группенфюрера Кальтенбруннера, приёмной, наконец заставили его поверить мне.

— И всё же, несмотря на вашу невинность в данном случае, я всё равно убеждён, что этот недоносок беспокоит вас по каким-то своим причинам. Он вам ни на что такое не намекал? Говорил что-то двусмысленное? Только скажите, и я сразу же доложу рейхсфюреру о его непрофессиональном поведении и сделаю так, чтобы он принял необходимые меры.

— Это вовсе необязательно, герр группенфюрер. — «Единственный, кто мне подобные вещи говорит, так это вы. Почему бы вам не пойти и не доложить рейхсфюреру о вашем непрофессиональном поведении?» подумала я. — Он ничего такого не говорил, правда.

Хоть он и явно не был удовлетворён таким ответом, у доктора Кальтенбруннера, похоже, наконец-то прошёл приступ ревности, и он уже более спокойно забрал бумаги у меня из рук. Его водитель, с опозданием спустившийся в гараж, почти бегом направлялся в нашу сторону; но, прежде чем сесть на заднее сиденье, мой начальник снова повернулся ко мне.

— Если он хоть слово вам скажет, сейчас же дайте мне знать. Я не потерплю, чтобы кто-либо беспокоил моего секретаря.

— Непременно, герр группенфюрер. Доброго вам вечера.

— Вам тоже, фрау Фридманн.

Я помахала его удаляющейся машине и решила выйти вслед за ней из гаража, чтобы глотнуть свежего воздуха. Мне никогда раньше не приходилось иметь дела со сценами ревности, а эта, устроенная даже не моим собственным мужем, оставила меня без слов. Снаружи холодный мартовский воздух заставил меня невольно поёжиться и потереть плечи руками, но я хотя бы немного проветрила голову. И тут, когда я только повернулась обратно ко входу, моё внимание привлекла какая-то женщина, стоящая на другой стороне улицы. То ли потому, что она стояла совершенно неподвижно, в то время как все спешили по своим делам, то ли это был её пристальный взгляд, но я невольно сощурилась, стараясь рассмотреть её получше. Шарф, закрывающий часть её лица, мне совсем не помогал её разглядеть; я сделала было шаг в её направлении, но тут она быстро развернулась и зашагала в другую сторону. Я только пожала плечами и вернулась в офис.

* * *

— Мне придётся уехать в конце недели, — объявил Генрих за ужином.

Я подозревала, что что-то было не так — слишком уж он был молчалив по пути домой. Со дня нашей свадьбы он всегда брал меня с собой во все свои командировки. Только теперь всё было по другому; с моей новой должностью я не могла просто так взять и покинуть свой пост, когда мне вздумается.

— И надолго?

— На несколько дней, неделю максимум. Мне нужно поехать в Италию, установить кое-какие контакты с их разведывательной службой. — Он дал знак Магде подлить ему ещё вина. — Не расстраивайся, родная. Ты и не заметишь, как я вернусь.

— Очень даже замечу. — Не стоило, конечно, вот так по-детски капризничать, но я тем не менее даже не пыталась скрыть своего разочарования. — И я всегда хотела поехать в Италию! Это нечестно.

— Перестань дуться, как маленькая. — Генрих улыбнулся. — Ты же знаешь, что я взял бы тебя с собой, если мог. Но твой новый начальник, похоже, и дня без тебя прожить не может, не думаю, чтобы он так легко тебя отпустил.

Я усмехнулась этой очень правдивой шутке, и почесала Рольфа, сидящего подле моего стула, за ухом. Я была рада, что хотя бы этот огромный пёс оставался меня охранять, пока мой муж будет в отъезде. Не знаю почему, но я боялась оставаться в огромном доме совершенно одна.

Через пару дней Генрих собрал небольшой чемодан, поцеловал меня на прощанье, и уехал в Италию. Я затосковала, как только за ним закрылась дверь. На работе день начался ничем не лучше: варшавское восстание, которое никак не удавалось подавить, начало действовать фюреру на нервы, и он требовал немедленного разрешения ситуации всеми возможными средствами. Можно и не говорить, что вся ответственность за операцию пала на группенфюрера Кальтенбруннера, от чего он явно не был в восторге.

Со стрессом он всегда справлялся проверенным способом — алкоголем — и начинал наливать себе приличную порцию бренди едва ли не в десять утра. Каким-то необъяснимым образом, но бокал в руке помогал ему справляться с ситуацией куда лучше, чем его непьющим подчинённым, которые носились по отделу, как куры с отрубленными головами, и за каких-то полчаса он обрисовал общий план того, как снова взять гетто под контроль вооружённых СС.

В тот день доктор Кальтенбруннер и вовсе не выпускал бокала из рук, даже когда диктовал мне оставшиеся приказы для командиров СС, и к тому времени, как мы закончили (значительно позже привычных пяти часов), он был уже заметно пьян. Я мудро решила держать рот закрытым и не раздражать его ещё сильнее своим нытьём по поводу судьбы несчастных обитателей гетто или замечаниями о том, что ему стоило поменьше налегать на бренди. У австрийца, как и у большинства из них, и так темперамент был ещё тот, а потому злить его сейчас было бы сущим самоубийством.

Но когда припозднившийся Вальтер Шелленберг появился на пороге с докладом, я почуяла грядущую бурю. Шеф внешней разведки и так-то отличался особым талантом приводить своего начальника в бешенство с завидной регулярностью, но сегодня, когда тот и так был не в духе, да ещё и вынужден был задержаться из-за несвоевременного доклада Шелленберга, который не потрудился вовремя его доставить (а может, и сделал это нарочно), было ясно, что добром вечер не кончится. Я вздохнула, как только услышала, как шеф РСХА начал всё больше повышать голос, и даже Георг решил сбежать, пока и ему не влетело заодно, «к группенфюреру Мюллеру в отдел за радиограммами». Я укоризненно покачала головой, провожая взглядом его удаляющуюся спину; некоторые мужчины всё же были теми ещё трусами.

Меньше чем через пять минут мой начальник уже кричал на весь отдел, но как только к крикам примешался звон разбитого стекла, я только молча вознесла молитву, чтобы он не убил ненароком несчастного Шелленберга: в конце концов, тот был всё же неплохим шефом, да и был очень нужен мне для работы с контрразведкой. Дверь в приёмную резко распахнулась, и шеф SD-Ausland показался на пороге, явно решив ретироваться, пока следующий стакан или чем там в него доктор Кальтенбруннер запустил, не попал в цель.

— Я бы на вашем месте пошёл домой, — пробормотал он, быстрым шагом пересекая приёмную и одновременно крутя пальцем у виска, явно намекая на то, что наш шеф находился не в совсем здравом уме, мягко говоря.

Я обдумала его предложение секунд десять, но затем всё же встала, сделала глубокий вдох и открыла дверь в кабинет доктора Кальтенбруннера. Он курил у окна и даже не повернулся, когда я вошла. Бардак рядом с его столом был весьма впечатляющим: похоже, что он ещё и бумагами в Шелленберга швырнул, прежде чем схватиться за бутылку, которая лежала теперь, вдребезги разбитая, у противоположной стены. Я снова покачала головой и прошла в личную ванную комнату шефа РСХА, чтобы принести полотенце. Я подобрала самые большие куски стекла, а остальное подобрала влажным полотенцем.

— Да оставьте вы это… Они потом всё уберут, — наконец проговорил доктор Кальтенбруннер.

— Уберут, только до этого вы наверняка наступите на какой-нибудь из осколков и разрежете себе ногу, — буркнула я в ответ, не оборачиваясь. — И прекратите курить, ради всего святого, тут дышать уже невозможно!

Не спросив его разрешения, я подошла к окну за его столом и распахнула его настежь, а затем и второе, рядом с которым он стоял, слегка покачиваясь и пристально меня разглядывая.

— Ехали бы вы домой, герр группенфюрер. Вам явно нужен отдых. Я пойду вымою руки и скажу вашему водителю, чтобы готовил машину.

Он ничего не ответил, а потому я приняла его молчание за согласие и направилась обратно в ванную, чтобы ополоснуть полотенце от стекла и бренди. Из-за открытой воды я не слышала его шагов, а потому инстинктивно дёрнулась, напугавшись, когда он вдруг неожиданно обхватил меня сзади руками.

— Вы чего вытворяете?! — Крикнула я, пытаясь высвободиться из его крепких объятий, но он только сильнее прижал меня к раковине своим телом. — Ну-ка отпустите сейчас же!

— Нет. Вы сегодня такая красивая… Я хочу вас.

Он начал целовать мою шею, одновременно расстёгивая мой форменный пиджак. От него жутко несло алкоголем, и только теперь я поняла, сколько группенфюрер Кальтенбруннер должно быть на самом деле выпил. Я отчаянно пыталась оттолкнуть его руки, но он был куда сильнее меня и по всей видимости имел огромный опыт в избавлении женщин от одежды.

— А вот я вас совершенно даже не хочу, поэтому сейчас же уберите руки, или я рейхсфюреру буду жаловаться!

— Мне дела нет до рейхсфюрера. Я хочу тебя, хочу снова к тебе прикоснуться… Я скучал по тебе с того дня в тюрьме.

Он сунул руку мне под пиджак и схватил меня за грудь, прижав меня вплотную к себе. Другой рукой он держал меня за шею, пытаясь повернуть моё лицо к себе, чтобы поцеловать меня. Я не могла ослабить его душащую хватку даже обеими руками.

— Отстань от меня!

— Нет. Ты моя теперь…

Группенфюрер Кальтенбруннер снова попытался прижаться губами к моим, но я резко дёрнула головой и уперлась обеими руками в раковину, стараясь оттолкнуть его от себя. Это, естественно, ни капли не помогло.

— Прекрати сопротивляться, глупая ты девчонка. Тебе это всё равно не поможет.

Запустив зубы мне в шею, он сорвал-таки с меня пиджак. Я всё ещё пыталась совладать с его руками на своей груди, но он оттолкнул мои руки и рванул на мне рубашку. Тут я уже не на шутку испугалась и закричала. Шеф РСХА только глухо рассмеялся.

— Кричи, сколько хочешь, сладенькая моя. Тебе здесь никто не поможет. Что же до меня, то мне даже нравится, когда мои женщины кричат.

Как я не пыталась его остановить, он всё равно задрал моё бюстье наверх и сжал ладонями мою грудь. Я оглянулась по сторонам, отчаянно стараясь найти хоть что-то, чем можно было бы его стукнуть, но ничего подходящего как назло не было. Я оказалась в совершенно беспомощной ситуации, потому как даже если бы Георг вернулся в приёмную, я сильно сомневалась, что он решился бы вмешиваться в дела своего шефа.

Сама остановить группенфюрера Кальтенбруннера я тоже не могла: он был слишком пьян, чтобы соображать, что он делал. В его нынешнем состоянии он думал только об удовлетворении своих инстинктов и вряд ли вообще слышал мои слова, когда я попыталась его вразумить. Я всё ещё говорила что-то, ни на что уже, по правде говоря, не надеясь, но он только опустил руки ещё ниже и начал гладить мои бедра сквозь юбку, прижимаясь ко мне всем телом и покрывая голодными полупоцелуями, полуукусами мою шею и плечи. Я ударила его по руке, когда он попытался задрать мне юбку, но он схватил меня за запястья и, крепко зажав их в одной руке, всё-таки поднял её наверх.

— Пусти! — Закричала я, когда группенфюрер Кальтенбруннер придавил меня к раковине весом своего тела, свободной рукой лаская голую кожу на моём бедре между поясом и шёлковым чулком.

— Какая же ты красивая! — Он раздвинул мне ноги своей ногой, и прижал ступню к моей, чтобы я не смогла вывернуться. — Сладенькая моя, я же знаю, что ты тоже этого хочешь… Обещаю, нам будет так хорошо вместе…

Нет, сам бы он точно в тот вечер не остановился, но только тот факт, что группенфюрер Кальтенбруннер был настолько пьян, каким я его ещё не видела, сыграл мне на руку: он не смог расстегнуть штаны одной рукой, и ему пришлось отпустить меня на пару секунд, каких мне вполне хватило, чтобы извернуться и изо всех сил влепить ему хорошую оплеуху. Мой шеф явно подобного не ожидал и замер в удивлении, молча моргая. Я решила использовать его минутное замешательство, оттолкнула его от себя плечом, быстро схватила пиджак с пола и выбежала оттуда, пока он не опомнился.

В приёмной, уже у самой двери, я наспех привела одежду в порядок и, держа пиджак запахнутым одной рукой, сбежала вниз в гараж, где Ганс уже давно терпеливо ждал меня в машине. Он сдвинул брови, увидев мой растрёпанный вид, и спросил, не случилось ли чего. Я выдавила из себя улыбку и соврала, что вылила на себя кофе и испортила любимую блузку. Он, похоже, поверил мне и прекратил дальнейшие расспросы.

Первым делом как я пришла домой, я переоделась и позвонила Урсуле. Она только по голосу моему поняла, что что-то было не так, и всего через десять минут стояла у моей двери. Ей пришлось привести с собой Грету, потому что её домработница готовила ужин и не смогла бы одновременно смотреть за ребёнком. Я сразу же потянула Урсулу в библиотеку, подальше от ушей Магды.

— Что случилось? Ты была сама не своя, когда я взяла трубку. Всё хорошо?

Я была весьма тронута искренним беспокойством в голосе моей подруги, но прежде чем говорить, я должна была быть на сто процентов уверена, что могу на неё положиться.

— Не совсем. Я тебе всё расскажу, если ты поклянёшься не говорить Генриху или твоему мужу.

— Я буду молчать, если ты об этом просишь. Но что такого случилось, что ты не хочешь, чтобы Генрих знал?

Я вздохнула. Говорить об этом оказалось куда труднее, чем я думала.

— Это всё группенфюрер Кальтенбруннер. Он сегодня жутко напился, поймал меня в ванной и…

Урсула нахмурилась и покачала головой, всё ещё ничего не понимая.

— И что?

— И чуть не изнасиловал меня. — Это вышло чуть громче, чем я того хотела.

Урсула закрыла рот рукой.

— Ты шутишь?

— Если бы. И если бы он не был настолько пьян, и мне бы не представился шанс сбежать, он бы очень даже это сделал. Теперь ты понимаешь, почему я попросила тебя никому не говорить? Если мой муж узнает, он его пристрелит. А если ты скажешь Максу, то он точно всё расскажет Генриху.

— О, господи! — Урсула, казалось, до сих пор не могла поверить услышанному. — Я буду молчать, дорогая, обещаю, но ты разве не думаешь, что лучше будет всё же кому-то сказать? Как ты собираешься вернуться на работу?

— Я не собираюсь. Принесу ему завтра заявление об увольнении из РСХА и заставлю его подписать. А если он откажется, то я скажу ему, что пойду к рейхсфюреру с докладом.

— Ты думаешь, его это напугает?

— Сильно сомневаюсь. Но это мой единственный выход.

— Почему он вообще решил?.. Как ему такое в голову пришло?

— Не знаю. Ему пришлось переехать в Берлин полтора месяца назад, его жена и все его любовницы остались в Австрии. Наверное, ему было одиноко уже какое-то время, а тут он ещё и напился, а я оказалась под рукой…

— Хорошенькая причина, ничего не скажешь!

— Да уж чего тут говорить.

— А ты сказала ему, что тебя не интересует позиция его новой подружки в Берлине? Я имею в виду так, чтобы он это понял. Ты же знаешь, какие они, мужчины, им пока напрямую не скажешь…

Она явно недооценила всю серьёзность ситуации с доктором Кальтенбруннером.

— Урсула, я не только говорила, я кричала, пока он держал мне руки и задирал мне юбку.

Только теперь она наконец всё поняла, и смотрела на меня не мигая широко распахнутыми глазами и с раскрытым ртом.

— Боже ты мой! Бедняжка! Как тебе удалось от него сбежать?

— Он отпустил мои руки на секунду, чтобы расстегнуть штаны, ну я и вывернулась, дала ему как следует по лицу, и бросилась наружу.

— Молодец! Это его научит хорошим манерам.

— Это вряд ли.

— Что ты имеешь в виду?

Я промолчала, но Урсула и так обо всём догадалась.

— Он уже пытался что-то с тобой сделать, не так ли? Это был не первый случай?

Я медленно покачала головой.

— Аннализа, ты должна немедленно рассказать всё Генриху! Такими вещами не шутят! Я столько всего слышала от Макса про этого твоего начальника, да он же на всё, что угодно, способен! И если это была не первая его попытка, то он абсолютно точно будет продолжать в том же духе, пока не добьётся своего!

— Ты думаешь, я этого не знаю?

— Так поговори с Генрихом.

— Нет. Говорю же, он его застрелит. — Я закрыла глаза и потёрла лоб. — Просто сделай мне одолжение и не говори пока никому, ладно? Я завтра что-нибудь придумаю.

— Хочешь, я останусь с тобой на ночь? Можем сказать Максу, что ты боишься спать одна. Мы оба можем тут заночевать, если ты хочешь.

— У меня есть пистолет в ящике ночного столика, мне не страшно. Но всё равно спасибо за предложение. Прости, что вытащила тебя из дома, я просто запаниковала. Я уже успокоилась, правда.

— Ты уверена?

— Да. Иди домой к мужу, он, должно быть, тебя уже заждался.

Урсула поднялась, осторожно взяла спящую Грету на руки и посмотрела мне в глаза.

— Не раздумывай дважды, если захочешь позвонить. Хоть посреди ночи.

— Спасибо.

Она слегка приобняла меня одной рукой, чтобы не разбудить спящую дочку, и прошла за мной к передней двери. Магда уже переминалась с ноги на ногу, ожидая от меня разрешения сервировать ужин. У меня вовсе не было аппетита, но только чтобы не разочаровать старательную девушку, я кивнула ей и даже выдавила из себя улыбку.

Впервые за очень долгое время я прошла сквозь двери РСХА в обычном платье вместо формы. Если бы это был мой обычный рабочий день, я бы уже опоздала на два часа, но сегодня мне до рабочей дисциплины дела не было. Я прошла прямиком в кабинет группенфюрера Кальтенбруннера, мимо весьма удивлённого Георга, открыв дверь к нему в кабинет, даже не потрудившись постучать. Он говорил с кем-то по телефону, но осёкся на полуслове и замер на месте, увидев меня. Я решительно направилась к его столу и положила перед ним бумагу, с которой пришла.

— Подписывайте.

— Я вам перезвоню, — сказал он в трубку и быстро её повесил. Я с каким-то внутренним злорадством заметила, как заметно неловко ему было находиться сейчас в моём обществе. — Фрау Фридманн…

— Я не разговаривать с вами пришла. Подписывайте.

Он подобрал со стола заявление о том, чтобы незамедлительно освободить меня от моей должности и внимательно его прочёл.

— Что это такое?

— С каких это пор вы читаете документы, которые я кладу вам на стол? У вас же так хорошо получается подмахивать их не глядя, так чем этот отличается? Подписывайте давайте, и побыстрее. Мне в одной комнате с вами находиться тошно.

— Фрау Фридманн, я искренне прошу у вас прощения за вчерашнее, я был слишком пьян, я не понимал, что я делаю… Я бы никогда себе такого не позволил, если бы был трезв…

— А я что-то припоминаю совсем другое! В допросной вы тоже были пьяны? Нет!!! — Я была так зла на него, что кричала, ни капли не беспокоясь о том, что Георг мог меня услышать. — Вы настолько ужасный, омерзительный человек, да вам дела нет до других, вы только о себе и думаете и о том, что вам возжелалось в данный момент! Вы самый невозможный человек из всех, что я встречала, да к тому же ещё и самый настоящий деспот и психопат, вот вы кто! Подписывайте приказ о моём увольнении сию же секунду, потому что я лица вашего видеть больше не могу!

— Фрау Фридманн…

— Хватит! Этот разговор у нас с вами уже был. Знаете что, да мне плевать, подпишите вы это или нет! Я здесь больше не работаю, сажайте меня в тюрьму, если хотите, за оставление поста во время войны, потому что я лучше за решётку сяду, да я лучше в лагерь поеду, чем ещё хоть день проведу в вашей компании! Прощайте, герр группенфюрер!

Я развернулась и вышла из кабинета, изо всех сил хлопнув дверью. Георг смотрел на меня с открытым ртом, и даже не нашёлся, что спросить. Я пожелала ему хорошего дня и навсегда покинула офис РСХА.

Глава 11

Я была в уже хорошо знакомой мне гестаповской тюрьме, в том же самом подвале РСХА, где я уже неоднократно бывала. Только в этот раз я совершенно не боялась, а напротив, ждала моего дознавателя, сидя на крышке стола вместо стула. Когда доктор Кальтенбруннер открыл дверь в мою камеру, я удовлетворённо улыбнулась, оглядев его с головы до ног и в сотый раз отметив, как же ему чертовски шла эта новая форма СД. Он неспешно подошёл ко мне вплотную, и я раздвинула ноги, чтобы он мог встать между ними.

Он привычно ухмыльнулся, приподнял мой подбородок и накрыл мой рот своим, целуя меня с жадностью изголодавшегося человека, и я вцепилась в него в ответ с такой же силой, прижимаясь грудью к его. Группенфюрер Кальтенбруннер ласкал мои ноги, которыми я обнимала его, поднимаясь всё выше, пока одним решительным движением не задрал мне юбку выше бёдер и притянул меня к себе ещё ближе. У меня всё тело горело от его прикосновений, и я уже тоже начала раздевать его с такой же жадностью, с какой он на меня сейчас смотрел, когда я стянула с него китель и вытянула его рубашку из-под пояса галифе, запустив под неё руки. Мне нравилось трогать его под одеждой, как он это делал со мной уже не раз, только в этот раз я совсем не хотела сопротивляться; в этот раз я сама тянулась за его поцелуями.

Совсем не романтичным, а уже каким-то собственническим, хозяйским жестом группенфюрер Кальтенбруннер сунул руки мне под юбку и стянул с меня нижнее бельё, бросив уже ненужную деталь одежды куда-то на пол, поверх своего кителя. Я потянула его на себя за плечи, пока мы оба не опустились на холодную крышку стола, только мы оба уже ничего не чувствовали. Я так безумно хотела его, что едва могла дождаться, чтобы он расстегнул свои галифе и занялся со мной любовью. Он поймал губами мой самый первый полувздох, полувскрик, а потом только смеялся едва слышно куда-то мне в шею всем тем глупостям, что я ему нашёптывала, а затем уже вслух, всё громче и громче, пока не выгнулась в его руках и не выкрикнула его имя:

— Эрнст!

Я услышала свой собственный голос как будто со стороны. Я открыла глаза и поняла, что лежала в своей кровати, посреди влажных простыней. Я быстро села и потёрла глаза, стряхивая остатки самого невозможного сна, какой только можно было себе вообразить. Я всё ещё прерывисто дышала, с рукой на влажной от пота груди. Я вся была насквозь мокрой, будто и не спала вовсе, а действительно провела всю ночь, занимаясь любовью со своим бывшим начальником.

«Да что со мной такое происходит? Как мне вообще подобное могло присниться? Да я же ненавижу его. Терпеть не могу. Он извращенец и садист. Насильник. После того, что он со мной учинил два дня назад, я его ненавижу сильнее, чем Гейдриха даже!»

Только вот глубоко в душе я понимала, что мои возмущённые мысли расходились с фактами в совершенно разные стороны. Не ненавидела я его как Гейдриха. Гейдрих мне был физически отвратителен, а вот доктор Кальтенбруннер совсем наоборот. Если уж совсем начистоту, меня к нему тянуло совсем нехорошим образом, непонятно почему и как, но меня в дрожь бросало, стоило ему едва руки моей коснуться, и сама иррациональность и необъяснимость этого притяжения мне всё меньше начинала нравиться.

Звон телефона оторвал меня от моих мыслей. Я протянула руку к прикроватному столику и подняла трубку.

— Да?

— Как там моя красавица-жена?

— Генрих?

— У тебя в моё отсутствие появился другой муж? — Пошутил он. Мне почему-то совсем не хотелось смеяться.

— Нет, конечно, что за глупости. — Я улыбнулась в трубку. — Просто не узнала твой голос.

— Да, извини, здесь совершенно ужасная связь. У тебя всё хорошо? Макс сказал мне, что ты вчера не вышла на работу, и я начал беспокоиться, что что-то случилось, но когда у меня выдалась минутка позвонить, было уже очень поздно, и я не хотел тебя разбудить.

— Нет, нет, не волнуйся, всё в порядке. Просто небольшая простуда. — Я кашлянула несколько раз для убедительности, и тут же почувствовала укол совести за то, что так бесстыдно лгала собственному мужу. Проблема была в том, что я до сих пор не придумала, как обьяснить ему своё увольнение. — Не о чем беспокоиться.

— Ты уверена? Хочешь, чтобы я позвонил нашему доктору и попросил его тебя проведать?

— Да нет же, Генрих, это совсем не обязательно, не стоит его дёргать по таким пустякам. Я в порядке, правда.

— Ну ладно. Мне пора бежать, прости, что не получается поговорить подольше. Я просто хотел услышать твой голос и убедиться, что у тебя всё хорошо.

— Ничего, любимый. Спасибо, что позвонил. Я соскучилась.

— Я тоже безумно по тебе скучаю, родная. Я постараюсь позвонить вечерком, если получится. Люблю тебя!

— Я тоже тебя люблю, родной.

Я повесила трубку и пошла в душ. Долгое время я просто стояла под бегущей водой, смывая с себя свои постыдные мысли, ещё сильнее душившие меня после звонка Генриха и моего более чем нежданного и совсем непрошеного сна. Если я сама себе не хотела признаваться в том, что меня тянуло к доктору Кальтенбруннеру ничуть не меньше, чем его ко мне, то моё подсознание только что ткнуло меня носом в уродливую правду. Я менялась, когда он находился рядом, я всегда кожей чувствовала его присутствие, когда он стоял и молча наблюдал за тем, как я печатала его письма; меня смущало, злило, но одновременно так приятно волновало, когда он скользил по мне взглядом, будто раздевая меня своими тёмными глазами. Я не любила, когда он бывал пьян или груб, но как бы я отреагировала, если бы он повёл себя по другому? Если бы держал меня в руках осторожно, пусть и неприлично близко, как тем вечером, когда мы танцевали в первый раз? Я бы и тогда ему отказала? Я должно быть была ужасным, совершенно ужасным человеком и ещё более ужасной женой, потому что я совсем не была уверена в правильном ответе.

Погружённая в свои мысли, я вытерлась мягким полотенцем, надела шёлковую комбинацию и халат поверх неё; я собиралась провести весь день дома, а наряжаться для Магды и собак мне что-то было лень. Я только уселась перед зеркалом, чтобы расчесать волосы, как пугающий крик, доносящийся с моего заднего двора, заставил меня вздрогнуть. Ни секунды не медля, я вскочила на ноги и бросилась к окну.

Кричала Магда. Она стояла на ступенях, ведущих к заднему ходу кухни, и смотрела на что-то на земле, чего я никак не могла разобрать. Хоть девушка и была одна, я всё равно схватила пистолет из-под подушки, где он провёл всю ночь, и бросилась вниз. Она столкнулась со мной посреди холла, и судя по её лицу, я сразу поняла, что случилось что-то страшное.

— Фрау Фридманн… Это Мило. Это…совершенно ужасно! — Она цеплялась за мои рукава трясущимися руками, рыдая в голос. — Не ходите туда! Давайте лучше вызовем полицию, умоляю вас!

— Мило?

Я оттолкнула всхлипывающую горничную и побежала к двери, чувствуя нарастающий холод в груди. Но когда я распахнула заднюю дверь, мне и самой пришлось прикрыть рот рукой, чтобы не закричать. К такому чудовищному зрелищу я никак не была готова: на земле у самой лестницы лежало безжизненное тело моего старого, доброго Мило, с красным от залившей его и ступени крови от огромного разреза на его шее. И рядом с ним, на мраморной колонне, кто-то подписался его же кровью: «Твой черёд скоро придёт. Р».

Я отступила назад, не в силах отвести глаз от страшной картины, и медленно опустилась на пол. Горячие слёзы струились по моим щекам, и я в бессилии сжимала и разжимала свой пистолет. У меня в голове не укладывалось, кто мог сделать что-то настолько бездушное, омерзительное с несчастным, ни в чём не повинным животным, только чтобы нацарапать кровавое послание…кому? Генриху? Мне? Нам обоим?

Я подтянула колени к груди, обняла их руками и дала волю слезам, когда не могла больше себя сдерживать. Лучше бы они меня сразу так зарезали, чем мою бедную собаку, моего родного, верного Мило. Он был добрейшей, самой дружелюбной собакой на свете, он был так предан нашей семье с первых дней, как я притащила его в дом крохотным беспородным щенком, и оставался единственным напоминанием о прежних, беспечных временах, когда мы жили все вместе одной семьёй, когда мой брат был ещё жив, и теперь эта последняя частичка той прежней жизни оказалась навеки вырвана из моего сердца, оставив взамен только уродливую, кровоточащую рану.

— Фрау Фридманн… Что, если они ещё здесь? — Магда никак не могла перестать судорожно всхлипывать. — Что если…они вернутся? Давайте вызовем полицию, прошу вас, фрау! Мне правда очень, очень страшно!

Да мне хотелось даже, чтобы они вернулись, чтобы я могла выпустить все пули в их ничтожные тела. Но Магда была права, полицию всё равно нужно было вызвать. В конце концов, нам с Генрихом оставили вполне реальную угрозу, и к тому же, больше всего на свете я хотела найти выродков, что сделали это, и тогда все гестаповские пытки покажутся им прогулкой в парке после того, что я над ними учиню. Я заставила себя подняться с пола, оттолкнула от себя Рольфа, прибежавшего вслед за мной со второго этажа и тихо поскуливающего при виде его убитого собрата. Я велела Магде запереть его в одной из комнат, чтобы не мешался у нас под ногами, и пошла к телефону.

Крипо — обычная криминальная полиция — прибыла вместе с гестапо, скорее всего потому, что я упомянула, что работала вместе с мужем в РСХА, что переводило дело под их юрисдикцию. Едва оглядев место преступления, люди в чёрных кожаных пальто и вовсе распустили обычных полицейских, взяв расследование под свой личный контроль. Я была не против, если это означало, что тайная полиция быстрее найдёт мерзавцев, что убили мою собаку.

Они засыпали меня вопросами: слышала ли я какой-либо подозрительный шум, получала ли я или мой муж какие-либо письма или звонки с угрозами в последнее время, были ли у нас враги или недоброжелатели, у кого мог бы быть мотив нам навредить. Я только качала головой в ответ, пребывая в такой же растерянности, что и следователи. Если не брать в расчёт нашу контрразведывательную деятельность, которая давала повод убить нас обоих этому же самому гестапо, мне на ум не приходило, кто ещё был способен на что-то настолько хладнокровное. Но гестапо посланий, пусть даже и кровавых, не оставляло, они убивали людей сразу и без ненужных прелюдий.

Что означала подпись «Р».? Чьё-то имя? Фамилия? Прозвище? Организация? Просто обычная буква, чтобы сбить нас с толку и запутать расследование? Гестаповцев очень интересовала эта кровавая «Р». Они попросили меня составить для них список людей, чьё имя начиналось с Р, и у кого был мотив убить меня или Генриха.

Где-то через час, в течение которого люди в кожаном делали снимки и снимали отпечатки пальцев, прибыл неожиданный визитёр: сам шеф гестапо Мюллер личной персоной. Казалось, он был искренне расстроен произошедшим и продолжал трясти головой и поджимать тонкие губы, осматривая сцену преступления.

— А они нас называют мучителями и убийцами! Мы боремся с врагами рейха, и только! Да мои люди в жизни бы и пальцем не тронули невинное животное! Это должно быть эти, из сопротивления, Resistance, голову даю на отсечение, сукины дети! — Он быстро вспомнил, что я стояла рядом и поспешил извиниться. — Я прошу прощения за свой язык, фрау Фридманн. У меня и самого две овчарки, я и представить не могу, как вам сейчас должно быть тяжело. Да я бы голыми руками разорвал то ничтожество, что совершило такую гнусность с моей собакой.

— Поверьте мне, я тоже, герр группенфюрер.

— Не волнуйтесь, мы их обязательно найдём. Никому ещё с рук не сходило угрожать такой преданной рейху семье, как ваша, и уйти безнаказанным. — Группенфюрер Мюллер сочувственно потрепал меня по плечу. — Ваш муж всё ещё в отъезде, не так ли?

— Да, он всё ещё в Италии.

— Я оставлю четверых агентов, чтобы охраняли ваш дом круглые сутки. Так вы будете в абсолютной безопасности до его приезда.

— Благодарю вас, герр группенфюрер. Это было бы очень кстати.

— Не стоит благодарности, фрау Фридманн. Я просто исполняю свой долг. — Он салютовал мне, но уже в дверях развернулся и сказал, — И не беспокойтесь о вашем шефе, я ему сам всё объясню. Я уверен, он даст вам увольнительную на несколько дней. До свидания.

Я только было открыла рот, но он уже развернулся и ушёл.

* * *

Я сама сделала себе кофе, потому как Магда по-прежнему пребывала в состоянии шока с самого утра, и я решила отпустить её домой. Проходя через холл, я отодвинула занавеску у окна и увидела одного из людей Мюллера, одетого в гражданское, который неспешно наслаждался сигаретой, прогуливаясь под моими окнами. Другого я видела раньше из окна библиотеки, в то время как ещё два агента расположились на заднем дворе. Впервые в жизни я была рада присутствию гестапо в такой непосредственной близости.

Теперь, когда первый шок и гнев немного поутихли, я отнесла свой кофе в кабинет Генриха, села за его стол и принялась думать. Кто мог желать нам вреда? Или только мне? Я всё больше склонялась к версии, что послание предназначалось именно мне, основываясь на тех фактах, что если они какое-то время следили за домом, чтобы проникнуть на задний двор незамеченными, они должны были знать, что Генрих был в отъезде. И они убили Мило, мою старую собаку, а не Рольфа, которого мы с Генрихом купили, как только поженились. Кто-то объявил на меня охоту. «Р».

Кто был этот «Р».? Предположение группенфюрера Мюллера о том, что это были люди из сопротивления, я сразу же отмела. Шеф гестапо решил, что их мотив был явно политическим, потому как мы с Генрихом оба работали на РСХА. Только вот герр Мюллер и понятия не имел, что мы и с сопротивлением находились в тесном контакте, а они вряд ли стали бы рубить сук, на котором сидели.

Первое имя, которое пришло мне на ум, было Ульрих Райнхарт. Он никогда не скрывал своей ко мне ненависти за то, что я так сильно «навредила его карьере» после того, как он напал на меня в театре, и я рассказала обо всём моему будущему мужу. Он даже в открытую поклялся «уничтожить» меня, а уж если это не угроза, то я не знаю, что ещё. Только вот меня смущало одно: стал бы он тайком пробираться на мой задний двор, чтобы убить мою собаку? Это было совсем не в его духе: он бы скорее пробрался ко мне прямиком в спальню, и зарезал меня вместо животного.

Спустя десять минут, проведённых в пустом разглядывании чистого листа бумаги, на котором я должна была составить список людей, имена которых начинались с Р, я поняла, что у меня не было ни одного кандидата, хотя бы отдалённо подходящего по критериям. Если, конечно, не рассматривать вариант того, что Рейнхард Гейдрих восстал из мёртвых и решил отомстить мне за организованное на него покушение. Я даже хихикнула от этой мысли, но затем вдруг сразу посерьёзнела. А что если кто-то узнал? Кто-то достаточно близкий к нему, кто хотел отмстить за его смерть, но не мог сделать это в открытую? Жена? Да нет, полнейший абсурд. Во-первых, женщина на такое не способна. Кто-то из членов семьи? Может, брат? Да нет же. Откуда ему было бы об этом узнать? О покушении знали только двое, группенфюрер Кальтенбруннер и я. А что, если он кому-то рассказал? Напился и похвастался о том, как убил бывшего шефа РСХА одной из своих подружек? Это тоже вряд ли, своей собственной жизнью он так рисковать не стал бы. Кто же тогда?

Громкий, настойчивый стук в дверь заставил меня едва ли не подпрыгнуть на стуле, но я быстро взяла себя в руки и пошла открыть её. Убийцы никогда не стучат, а к тому же, у меня вокруг дома разгуливало четверо гестаповцев, чьим любимым времяпрепровождением было стрелять по живым мишеням. Если уж они кого-то пропустили, то я была в полной безопасности. Я решила, что это должно был быть Макс, который обещал моему перепуганному до полусмерти мужу прийти и навестить меня после работы.

Но это оказался совсем не Макс, а доктор Кальтенбруннер, и он впустил себя в дом, не дожидаясь моего приглашения.

— Простите, что не мог прийти раньше, я был в Рейхканцелярии весь день, и Мюллер только сообщил мне о том, что случилось, когда я заехал в офис за бумагами. У вас всё в порядке?

— Кто-то перерезал горло моей собаке и написал кровью «Твой черёд скоро придёт» рядом с трупом. Если это можно назвать «порядком,» то да.

— Простите. Я совсем не это имел в виду. — Он опустил глаза в пол. — Я только хотел спросить, не тронул ли кто вас.

— Кроме вас и тех синяков, что вы мне на руках оставили? Нет, никто.

У меня рука чесалась ещё раз ему хорошенько дать по лицу, но я решила, что моего сарказма пока будет достаточно. Он, похоже, всё-таки искренне за меня переживал.

— Я и передать не могу, как я сожалею о произошедшем, фрау Фридманн. — Он посмотрел на мои руки, скрещенные на груди, но всё же воздержался от того, чтобы взять их в свои и осмотреть едва заметные следы, что он на них оставил. — Я бы никогда вас не обидел. Вы слишком мне дороги. Я всегда хотел только одного: защитить вас от других.

Я отвела взгляд. Вообще-то, как мне не хотелось это признавать, он был прав. Сначала от гестапо, когда те хотели отправить меня прямиком в лагерь после того, как моя бывшая коллега увидела мой кулон со Звездой Давида; затем от того же гестапо, когда они чуть не поймали меня с радио в Польше, затем от Ульриха Райнхарта, когда тот пытался угрожать мне в тёмном коридоре РСХА; он помог мне организовать покушение на Гейдриха…

— Только вот от себя я вас защитить не могу. — Доктор Кальтенбруннер вынул бумагу из внутреннего кармана пальто и протянул её мне. — Я подписал вашу просьбу об увольнении, но вы по-прежнему будете получать месячное жалование отставного сотрудника, пока я буду занимать пост шефа.

— Это совсем не обязательно.

— Нет, вы это заслужили. Это меньшее из того, что я могу для вас сделать после всего, что вы для меня сделали. Шелленберг был прав, когда говорил, какой вы незаменимый помощник. А я взял и сам всё испортил.

— Не буду спорить.

— Простите. За всё, и… Что ж, я не буду дольше вас задерживать, я знаю, что вам неприятно моё присутствие и… Я это заслужил. Я только остановился, чтобы убедиться, что вас надёжно охраняют. Я уже проинструктировал группенфюрера Мюллера о важности этого дела, и сам лично буду следить за его ходом. И примите мои соболезнования по поводу вашего маленького четвероногого друга. Мне правда очень жаль.

Я пыталась сохранять непроницаемое лицо, но его печальные глаза и тихий голос делали это почти невозможным. Это не циничный, жестокий шеф РСХА стоял сейчас передо мной, а настоящий доктор Кальтенбруннер, мягкий и интеллигентный человек, каким бы он был, если бы не эта война и его позиция в СС, так сильно его изменившие.

Он в последний раз склонил передо мной голову и направился к двери.

— Постойте! — «Дьявол, что я делаю?» — Если хотите, то можете остаться напару минут, чтобы мы могли обсудить мои предположения о том, кто мог это сделать… О расследовании… Если вам интересно.

Он принял моё приглашение с явным удовольствием.

— Безусловно, фрау Фридманн.

Пара минут превратилась в пару часов, в течение которых мы выпили достаточное количество кофе, которое могло бы убить здоровую лошадь (я предложила группенфюреру Кальтенбруннеру бренди или коньяк, но он вежливо отказался), но в плане списка не продвинулись ни на йоту. Макс, который зашёл позже, как и обещал, не мог скрыть своего удивления, увидев сидящего в моей гостиной шефа РСХА, и мудро решил оставить нас одних. Наверное, подумал, что если уж сам начальник был здесь, то за меня можно было не волноваться.

Когда доктор Кальтенбруннер всё же собрался уходить, он тепло поблагодарил меня за кофе и моё гостеприимство, и сказал уже в дверях:

— Не зацикливайтесь на этом «Р,» фрау Фридманн. Это мог быть кто угодно. Но ни о чём не беспокойтесь, здесь вы в полной безопасности. Хотя на всякий случай возьмите это. — Он вынул из кармана небольшой блокнот, что всегда носил с собой, и нацарапал что-то, вырвав после этого лист и протянув его мне. — Это мой домашний номер. Вы можете звонить мне в любое время, если вам вдруг станет страшно. Я сразу же приеду.

Я взяла листок и кивнула.

— Благодарю вас, герр группенфюрер.

Он улыбнулся мне на прощанье и вышел на улицу. Агент гестапо, дежуривший у передней двери, вытянутся перед начальником, когда тот проходил мимо и отозвался громким «Так точно, группенфюрер!» когда тот что-то тихо ему сказал. Я закрыла дверь.

* * *

— Бедняга Мило! Я так к нему привязался. Но эта малышка просто чудо! — Генрих поднял с пола и усадил к себе на колени маленького щенка мальтийской болонки, с шеи которой мы так и не сняли розового банта. — Признаюсь, я от него такого не ожидал.

— Я тоже. Поэтому было вдвойне приятно.

За день до возвращения моего мужа, группенфюрер Кальтенбруннер зашёл проведать меня и рассказать мне о ходе расследования. За окном лило, как из ведра, когда я открыла ему дверь, и заметила, что он держал что-то под промокшим пальто.

— Я тут подумал, что вам должно быть очень грустно после смерти вашего маленького четвероногого друга… И решил подарить вам нового. — Он улыбнулся и вынул из пальто маленького белого щенка с розовым бантом.

— Ой! — Она казалась такой крохотной в его руках, и я осторожно взяла её в свои. — Она просто чудо! Как её зовут?

— У неё пока нет имени. Вам придётся самой его выбрать.

Я прижала к груди её крохотное дрожащее тельце и почесала щенка за розовым ушком.

— Ты такая сладкая девочка, разве нет? У такой сладкой маленькой девочки и имя должно быть сладкое. Как насчёт Сахарок? Тебе нравится? — Щенок лизнул меня в руку. — Я так понимаю, что это да? А что добрый герр группенфюрер, который тебя принёс, думает по этому поводу?

— Я думаю, что это замечательное имя. — Группенфюрер Кальтенбруннер снова улыбнулся мне.

На следующий день Ганс и я поехали встречать Генриха с военного аэродрома, и я взяла моего Сахарочка с собой. Мой муж влюбился в неё с первого взгляда, и с тех пор они были почти неразлучны. Сахарку даже разрешалось спать с нами в одной кровати, потому что Генрих заявил не терпящим возражений тоном, что на улице был только апрель, и малышка замёрзла бы насмерть в её кроватке на полу.

Генрих так ничего и не узнал ни о том, что произошло между мной и доктором Кальтенбруннером, ни о моём прошении об увольнении, которое я сожгла, тщательно всё взвесив. В конце концов, я работала на контрразведку, и моя позиция в РСХА давала мне неограниченный доступ к секретной информации. Я не могла просто так взять и лишить этого доступа людей, которые на меня рассчитывали. Что касалось моего начальника, то мне оставалось только надеяться, что подобного больше не повторится. Хоть Урсула и продолжала укоризненно качать головой, я решила вернуться на работу.

— Как ты можешь раз за разом его прощать? Он начнёт думать, что ему всё с рук сойдёт и станет только ещё хуже к тебе приставать.

На все её укоры я только отводила взгляд и пожимала одним плечом. Даже если бы я попыталась объяснить ей свои мысли на его счёт, вряд ли бы она поняла. Проблема доктора Кальтенбруннера была в том, что он слишком привык к тому, что женщины сами бросались к его ногам после первых же десяти минут знакомства, а когда одна из них — я — вежливо отклонила его ухаживания, он не совсем понял, как на это реагировать. В конце концов он просто потерял терпение и попытался взять силой то, что не давалось другим образом.

— Урсула, я знаю, что в это трудно поверить, но в его действиях не было никакого по-настоящему злого умысла. — Я немного виновато улыбнулась подруге. — Он как один из тех задиристых ребят из класса, которые начинают дёргать девочек за косички и задирать им юбки, потому что хотят привлечь их внимание, но не знают как.

— Ты действительно пытаешься его оправдать? Этого злодея?

— Нет, просто говорю, что он вовсе не злодей. Упрямый до невозможности, нетерпеливый и очень, очень испорченный женским вниманием, но не злодей.

— Это называется «оправдывать».

— Он был пьян. Он извинился.

— Оправдываешь ещё больше.

— Он подарил мне щенка. Ему стыдно. Настоящим злодеям стыдно не бывает.

— Это твоё отношение тебя ни к чему хорошему не приведёт.

Генрих прочистил горло, отвлекая меня от моих размышлений.

— Надо сегодня пораньше лечь спать. Наш самолёт улетает ровно в семь. Не думаю, что твой шеф обрадуется, если мы опоздаем. — Генрих скормил ещё один кусочек бисквита Сахарку, в то время как Рольф, также сидящий рядом, обиженно заскулил, давая понять, что он тоже член семьи и любит бисквиты. — А ты уже большой мальчик, большие мальчики бисквиты не едят.

Я улыбнулась при виде моего мужа, беседующего с собаками, и подумала, какой из него замечательный выйдет однажды отец. Какой из него замечательный был бы отец, если бы мы не потеряли нашего ребёнка. Было уже не так больно думать об этом, как год назад, но в глубине души я знала, что подобные раны никогда полностью не излечиваются. Я тряхнула головой, избавляясь от непрошеных мыслей.

— Не знаю, как мой шеф вообще так рано встанет. Судя по тому, во сколько он каждое утро приходит на работу, он не ранняя пташка.

— Я до сих пор не могу понять, почему он вдруг решил мне это доверить. Мой департамент совсем другим занимается.

Я пожала плечами, будто и вправду понятия не имела, почему вдруг доктор Кальтенбруннер решил взять моего мужа с нами в Польшу, чтобы помочь ему разобраться с ситуацией в варшавском гетто. На самом же деле, это было частью нашего нового уговора: я возвращаюсь на работу и даже сопровождаю доктора Кальтенбруннера во все его поездки, как я это делала с Шелленбергом, а он в ответ держит свои руки при себе и берёт с собой Генриха, если это конечно не будет мешать его непосредственным обязанностям в департаменте. Так мне было бы намного спокойнее в обществе группенфюрера Кальтенбруннера. Следующим утром мы вылетали в Варшаву.

Глава 12

Варшава, апрель 1943

Я рассылала радиограммы в офисы рейхсфюрера и группенфюрера Мюллера, надиктованные мне доктором Кальтенбруннером ещё в машине. Я была совсем одна в его временном офисе здесь, в Варшаве: ни он, ни Генрих так и не поднялись сюда после того, как один из агентов гестапо поспешил моему шефу навстречу, как только мы прибыли и что-то ему доложил приглушённым голосом. группенфюрер Кальтенбруннер нахмурился и последовал за ним, оставив меня, Генриха и Георга без каких-либо дальнейших объяснений. Мужчины только беспечно пожали плечами и удобно устроились в плюшевых креслах в приёмной на первом этаже, сразу же пустившись в обсуждение только что проведённой инспекции гетто. Я решила не тратить время попусту и пошла наверх отослать радиограммы. Георг вручил мне ключи от кабинета доктора Кальтенбруннера и тут же снова вернулся к разговору.

С радиограммами я разобралась меньше, чем за десять минут. Прошло ещё полчаса, и я невольно задумалась, а не забыли ли вовсе обо мне мои дорогие мужчины и не ушли ли они на ланч без меня, хоть и знала, что Генрих обязательно бы за мной поднялся. Я могла бы пойти вниз и ждать вместе с ними, только вот все их разговоры о том, какое оружие будет самым эффективным при взятии гетто под контроль, и что потом делать с повстанцами, мне что-то совсем не хотелось слушать. Не знаю, как Генриху всегда удавалось сохранять такое непроницаемое лицо, но он всё же занимался разведкой куда дольше меня, и давно уже научился быть прекрасным актёром.

Я сидела, подперев голову рукой и играя с карандашом со скуки, когда услышала шаги доктора Кальтенбруннера в приёмной. Я тут же выпрямилась и в сотый раз поправила стопки с ответными радиограммами из офисов рейхсфюрера и группенфюрера Мюллера, ожидая, чтобы мой шеф вошёл и дал мне дальнейшие инструкции. Однако, когда он открыл дверь в свой кабинет, я едва сдержала испуганный вскрик: шеф РСХА был покрыт брызгами крови, оставившими тёмные пятна на его серой униформе, белом вороте рубашки и даже на его лице. Но самым страшным в этой картине были его руки, с белоснежными рукавами рубашки, насквозь пропитанными красным. Увидев меня, он замер на пороге как преступник, пойманный на месте преступления с поличным.

— Что с вами такое случилось? — Я вскочила со стула и бросилась к нему, но он остановил меня жестом вытянутой перед собой руки.

— Ничего. Что вы здесь делаете? Почему вы не внизу, вместе со всеми?

Не дождавшись моего ответа, доктор Кальтенбруннер быстро прошёл мимо меня в ванную. Я пошла следом за ним.

— Вы что, поранились?

— Нет. Сказал же, идите вниз.

Я проигнорировала его повторный приказ и осталась стоять за его спиной. Он пытался отмыть руки, всё больше пачкая белоснежную фарфоровую раковину кровавыми подтёками. Я протиснулась между раковиной и стеной, пытаясь разглядеть ту рану, которая могла вызвать такое кровотечение, но кроме нескольких ссадин на его костяшках ничего не увидела. Я попыталась взять его руки в свои, чтобы получше их рассмотреть, но он резко их отдёрнул и закричал:

— Да уйдите же вы отсюда!!! Сколько раз повторять?!

— Я только хочу посмотреть, что случилось. Я прошла курсы первой помощи при подготовке в женские СС, я могу перевязать любую рану или даже наложить швы…

— Аннализа, это не моя кровь, — наконец проговорил он сквозь стиснутые зубы.

Я впервые подняла глаза к его и только сейчас заметила, как они изменили свой цвет из обычного янтарно-карего до почти чёрного. Это были не человеческие глаза, а глаза хищника, только что разорвавшего свою жертву. Холодок пробежал у меня по спине, постепенно сменяясь каким-то необъяснимым животным страхом, будто я стояла и не с человеком вовсе, а с диким волком, скалящим на меня свои окровавленные клыки.

Он пристально смотрел, как я медленно отступила назад, шаг за шагом, пока не вышла из ванной, и только тогда повернулся обратно к раковине и продолжил мыть руки. Я едва ли не выбежала из его кабинета.

Как только я спустилась вниз, уже знакомая компания, состоящая из Генриха, Георга и агента гестапо, сразу же оборвала их разговор, уставившись на меня.

— Что произошло? — спросила я, кивая в сторону, откуда только что пришла.

Мужчины обменялись взглядами, будто решая, стоило ли мне что-то рассказывать. Наконец гестаповец заговорил:

— Мы арестовали одного из повстанцев из гетто, но прежде чем нам удалось его схватить, он застрелил двух наших офицеров из СС. Герр группенфюрер… немного расстроился по этому поводу.

Георг удивлённо вскинул брови.

— А я-то думал, он избил его, потому что тот отказался говорить.

— Да чёрт его знает, почему. — Гестаповец безразлично пожал плечами. — Вы же знаете, какой он, наш доктор Кальтенбруннер: только шутил о чём-то в допросной, а через секунду уже выстрелил кому-то в голову.

Георг вдруг рассмеялся.

— Ну, вы преувеличиваете! С выстрелом в голову, это было всего один раз, и у него были все на то причины. Этот идиот из СОИ сказал ему, куда идти, да ещё и плюнул в него! Ну и что он ожидал в ответ? Гуманного обращения? Кальтенбруннер и так-то терпением не отличается, а британец уж совсем все границы перешёл. Я бы на его месте сделал то же самое.

Оба рассмеялись, пока я стояла, молча их слушая.

— Мы возвращаемся в гетто? — Генрих подал голос, меняя тему.

— Нет, едем навестить поляков, которые снабжали их оружием. Мои люди уже ждут снаружи. Как только группенфюрер вернётся, можем ехать.

— Еврей ему всё-таки всё рассказал? — Георг усмехнулся.

— Ему всегда все всё рассказывают. Сначала строят из себя не весть что, но как только им начинают ломать пальцы голыми руками, они начинают петь, как соловьи! — Гестаповец, похоже, являлся большим поклонником методов допроса группенфюрера.

— Но этого он всё равно убил.

— Жид убил двоих наших офицеров. Герр группенфюрер очень трепетно относится к рядовым солдатам, а тем более офицерскому составу. Я бы удивился, если бы он его отпустил.

— Как именно он его убил? — Я задала свой первый вопрос.

— Трудно сказать, от чего тот умер; группенфюрер бил его хороших двадцать минут без перерыва. — Гестаповец вынул сигарету из портсигара и зажёг её. — Я полагаю, либо у того сердце сдало, либо он ему голову размозжил. Он его швырнул о бетонную стену пару раз, так что… Думаю, это его и прикончило. Хотя, утверждать ничего не могу. Я всё же не врач.

Он слегка сощурил глаза, оглядев меня с головы до ног, и улыбнулся, снова затягиваясь.

— А вы сильная, для женщины. Большинство из тех, кого я знаю, лежали бы вон на том диване в полуобмороке. А вы увидели его руки и даже не моргнули.

— Мне не жаль врагов рейха. Только кровь наших солдат меня пугает, не этих крыс, — ответила я, глядя ему прямо в глаза.

Агент удовлетворённо кивнул и снова улыбнулся.

— Теперь я вижу, почему он именно вас сюда привёз.

Мы ехали в машине в полной тишине. Я заставила Генриха сесть между мной и группенфюрером Кальтенбруннером, а сама устроилась у окна, стараясь сосредоточиться только на пейзаже снаружи, и ни о чём больше не думать.

— Фрау Фридманн? — группенфюрер Кальтенбруннер всё-таки нарушил тишину.

Я повернулась к нему.

— Да, герр группенфюрер?

— Как вы думаете, сможете мне достать новую форму здесь, в Польше?

— Я посмотрю, что можно сделать.

— Спасибо.

— Не за что.

Я снова отвернулась к окну.

Следующим утром, сидя в спальне дома, что мы временно занимали, я нашивала его старые погоны и другие знаки отличия на новый китель, только что доставленный кем-то из СС. Когда мой шеф появился в дверях и нерешительно переступил с ноги на ногу, наблюдая за моей работой, я сказала, не поднимая глаз:

— Почти всё. Ещё две минуты.

— Не торопитесь и не обращайте на меня внимания. Я подожду.

Он прошёл к зеркалу и начал возиться со своим галстуком, время от времени тихо бормоча проклятья себе под нос о самом галстуке и людях, которые его изобрели. Я откусила последнюю нитку, вздохнула и подошла к нему.

— Вы и понятия не имеете, что делаете, верно? — Я покачала головой на то, что должно было быть правильно завязанным узлом, полностью его развязала и начала завязывать, как следует.

— Не совсем, — смущённо признался доктор Кальтенбруннер с виноватой улыбкой.

— Ну вот и всё. Вот ваш новый китель, и очень вас прошу, этот хотя бы не испортите, ваш размер очень трудно найти.

Я подала ему новый форменный пиджак и пошла обратно к софе, чтобы убрать швейный набор.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

Группенфюрер Кальтенбруннер помолчал какое-то время, а затем спросил:

— Вы злитесь на меня?

— С чего мне на вас злиться?

— За вчерашнее.

Я немного раздражённо дёрнула плечом. Нет, я не злилась, я была ужасно разочарована, но и об этом ему говорить не хотела.

— Нет. Вы мне не муж, не член моей семьи и даже не друг. Вы — мой начальник, а я — ваша подчинённая, и только. Мне абсолютно всё равно, чем вы занимаетесь. Если вам так нравится людям головы о стены разбивать — валяйте, я и слова не скажу.

— Простите, что вам пришлось это увидеть. Я ведь ненарочно… Просто всё как-то вышло из-под контроля.

— У вас всегда всё выходит из-под контроля.

— Он застрелил двух наших офицеров! Еврей! Это же война, в конце-то концов!

— Нет, герр группенфюрер, никакая это не война. Войну вы ведёте с русскими, с британцами, с американцами… С евреями, это не война. Это хладнокровное истребление, вот это что.

— Но… Он убил двух арийцев…еврей! — Казалось, он пытался объяснить мне свои причины; я чуть не рассмеялась в ответ.

— А сколько евреев вы уже убили? Два миллиона? Один наконец-то решил постоять за себя, и за это он заслуживает умереть страшной смертью? Это ваша логика?

— Но он же еврей…

— И?

— А мы — арийцы…

— И как именно мы отличаемся друг от друга?

— Ну конечно, мы отличаемся! Мы даже выглядим по-другому.

— Если мы так по-разному выглядим, зачем тогда заставлять их носить нашитые звёзды на груди или рукавах? Это вы как объясните? Если так легко отличить арийца от еврея, зачем принимать такой закон?

Он только молча моргнул несколько раз. Я и так знала, что ответа на этот вопрос у него не было, да и не задавал он его себе никогда.

— Мы едем обратно в гетто? — спросила я. — Вот и прекрасно. Я вам покажу кое-что, что вы найдёте весьма интересным.

* * *

Солдаты СС не спускали рук со своих автоматов, хотя большинство согнанных сюда обитателей гетто были женщинами с детьми, до смерти напуганными и держащими руки над головой на всякий случай, чтобы ненароком не спровоцировать немцев. Как только мы вышли из машины, я поотстала от мужчин и, убедившись что никто меня не заметил, свернула в соседний переулок, где несколько трупов так и остались лежать после недавней зачистки этого сектора.

Мне пришлось закрыть нос и рот носовым платком, во-первых потому что запах был совершенно невыносимым, а во-вторых из-за свирепствующей в гетто эпидемии тифа. Я зашла в один из домов, стены которого были испещрены следами от пуль — свидетельством того, сколько повстанцев погибло здесь, сражаясь за своё право жить. Внутри тел, однако, не было: СС должно быть вытащили всех наружу, чтобы тщательно обыскать трупы на наличие спрятанных ценностей или золотых зубов. Потом тела отправятся в одну из заранее заготовленных канав на окраине гетто. Я хорошо знала протокол, я же всё-таки работала в РСХА.

Я толкнула незапертую дверь в одну из опустевших квартир и осмотрелась. Обшарпанная мебель и отставшие обои только усиливали впечатление безысходности и пропитывали воздух запахом смерти. Чьё-то пальто по-прежнему лежало на кровати, забытое в спешке эвакуации. Я подобрала его, стряхнула, и надела поверх своей униформы. На правом рукаве всё ещё держалась повязка с голубой Звездой Давида. Очень хорошо. Я сняла свою пилотку SS-Helferin и спрятала её в карман, после чего застегнула мешковатое пальто на несколько верхних пуговиц, чтобы никто не смог разглядеть моей униформы.

Уже собравшись уходить, я окинула себя взглядом в осколок разбитого зеркала на стене и криво ухмыльнулась отражению: я выглядела почти совсем, как они. Чтобы сделать сходство безупречным, я покрыла голову платком и завязала его концы под пучком на шее.

Спустившись вниз, я осторожно выглянула наружу. Отсюда я прекрасно видела окружённых людей в конце улицы. Теперь всё, что мне оставалось, так это проникнуть в их ряды незамеченной. К счастью для меня, охранявшие их эсэсовцы были слишком заняты тем, что в почти священном трепете разглядывали большого и страшного шефа РСХА, наверняка чтобы позже написать домой о том, как они своими глазами видели самого герра группенфюрера. Я скользнула в толпу жавшихся друг к другу евреек совершенно незамеченной.

Медленно, стараясь не привлекать лишнего внимания, я протиснулась в первый ряд, и стояла теперь едва ли в каких-то двадцати шагах от группенфюрера Кальтенбруннера и Генриха, который продолжал хмуриться и оглядываться по сторонам, должно быть заметив моё отсутствие. Георг стоял ближе всех ко мне, держа в руках карту перед своим шефом, который что-то ему разъяснял. Я улыбнулась; моя маскировка сделала меня для них абсолютно невидимой.

— Продолжайте двигаться по кругу, какой мы наметили раньше. Судя по результатам, это наилучшая тактика, — группенфюрер Кальтенбруннер обвёл круг на карте, обращаясь к стоящему рядом командиру СС.

— Слушаюсь, герр группенфюрер, — офицер щёлкнул каблуками и мотнул головой в нашу сторону. — А с этими что? Расстрелять их прямо здесь?

Окружавшие меня женщины отозвались коллективным вскриком, услышав слова командира, и крепче прижали к себе детей, обмениваясь паническими взглядами. Солдаты переложили автоматы в более удобную позицию, готовясь к дальнейшим приказам.

— Нет, зачем же? — группенфюрер Кальтенбруннер нахмурился. — Мы же обещали, что пощадим их, если они сдадутся добровольно.

— Отослать их в Треблинку в таком случае?

— Сделайте запрос в департамент по управлению лагерями и спросите, кому нужны свежие люди. Я этим не занимаюсь.

— Так точно. — Командир СС снова щёлкнул каблуками. — Разрешите их хотя бы отсортировать, герр группенфюрер? Половина из них слишком стары или же больны, они и так еле на ногах держатся, зачем на них лишний транспорт тратить? Они всё равно по дороге умрут.

— Разрешаю.

— А с детьми что? Их тоже налево?

Это был лагерный слэнг, неизвестный для стоявших рядом со мной людей. Налево означало немедленную смерть; направо — возможность прожить чуть дольше, но только чтобы понемногу умирать каждый день, от непосильной работы, от голода и болезней.

— Этим мой офис тоже не занимается. Звоните в департамент по лагерям, пусть вам Поль говорит, что с детьми делать.

Офицер салютовал шефу РСХА, повернулся к нам и начал отдавать команды громким, резким голосом:

— Всем встать в одну линию по краю бордюра, плечом к плечу. Детей с рук снять и поставить рядом с собой. Все личные вещи оставить за спинами. Ну, пошли, schnell, schnell, schnell!

Меньше чем через десять секунд мы все стояли в одну линию плечом к плечу, в то время как командир эсэсовцев начал свой путь от начала бордюра, расталкивая людей в две разные стороны своей дубинкой: направо, налево, направо, направо, налево, направо, налево, налево, налево, направо… Наконец он дошёл и до меня и гавкнул, коротко оглядев меня с головы до ног:

— Направо!

— А что, если я хочу налево? — громко спросила я, так что все головы немедленно повернулись в мою сторону.

— Что ты сказала, жидовка? — Офицер сощурил на меня глаза, явно не ожидая, что кто-то из нас вообще смел подать голос, а тем более в такой наглой манере. Но я смотрела не на него, а на группенфюрера Кальтенбруннера, который застыл на месте с открытым ртом, вместе с моим мужем и Георгом.

— Я спросила, что если я хочу налево? — повторила я с прежним нахальством.

— Я тебе сейчас покажу «налево»! — Офицер убрал дубинку и полез в кобуру за пистолетом.

— Отставить!!! — Два голоса, крикнувших команду в унисон, совершенно сбили командира СС с толку. Оба Генрих и группенфюрер Кальтенбруннер уже стояли рядом с ним, наскоро его обезоружив.

— Что я сделал не так, герр группенфюрер? Эта жидовка посмела мне возразить!

— Она не жидовка! — Генрих сдёрнул платок у меня с головы.

— Какого дьявола вам в голову взбрело?! — Мой начальник присоединился к нему. — Вы хоть понимаете, что вас могли застрелить?!

Пока эсэсовцы обменивались непонимающими взглядами с их командиром, я выступила вперёд.

— А это приводит нас к ранее состоявшемуся между нами разговору, герр группенфюрер. — Я снова повернулась к командиру СС. — Так значит, я жидовка, да?

Он перевёл взгляд с меня на доктора Кальтенбруннера и обратно, явно не понимая, что происходит и как ему на это реагировать.

— А теперь? — Я расстегнула пальто и сняла его, оставшись в униформе СС. — Всё ещё жидовка? Уже нет, не так ли?

Я снова надела пальто и запахнула его.

— Ой, глядите-ка, я снова жидовка!

— Ну хватит уже! — Группенфюрер Кальтенбруннер сдёрнул с меня пальто, бросил его на землю и брезгливо вытер руки в кожаных перчатках носовым платком. — На кой чёрт вы вообще эту дрянь на себя надели? Тиф хотите подцепить?!

— Не меняйте тему, герр группенфюрер. Всё это время вы стояли в нескольких шагах от меня, смотрели сквозь толпу и ни разу даже не увидели моего лица. А что, если бы я ничего не сказала? Я бы уже была по дороге в лагерь через каких-нибудь полчаса!

Он только нахмурился, но ничего не ответил.

— Герр офицер, — я снова обратилась к его сконфуженному подчинённому. — Как вы отличаете арийцев от евреев?

— Что ж… Согласно официальной доктрине, представители арийской расы обладают определённым набором физических характеристик…

— Вы можете их перечислить?

— Конечно. Арийцы в большинстве своём высокие, худощавые, преобладающий нордический тип отличается светлой кожей, голубыми глазами, у них продолговатые черепа с высокими скулами, прямым носами и хорошо очерченной линией подбородка.

Я кивнула.

— Чего из вышеперечисленного во мне нет?

Он открыл и закрыл рот несколько раз, не зная, что мне ответить: я идеально подходила под описание типичной арийки.

— Дайте-ка проясню: я выгляжу как типичная представительница арийской расы с постера министерства пропаганды, но вам это не помешало назвать меня жидовкой и едва не расстрелять? Почему? Вас эта небольшая повязка со звездой на моём рукаве с толку сбила? А что, если я на вас её надену? Вас это тоже сделает евреем?

— К чему вы ведёте весь этот разговор, фрау Фридманн? — Группенфюрер Кальтенбруннер нетерпеливо повёл плечом.

— К тому, герр группенфюрер, что половина этих женщин выглядит точно так же, как я. А что, если кого-то из них удочерили, когда они были совсем маленькими? Что, если их немецкие родители не могли больше о них заботиться в годы голода после Великой Войны, или и вовсе погибли, и тех детей взяли к себе семьи польских евреев? В те годы было множество таких случаев, и вам как никому другому должно быть это известно. Они могут и не подозревать о своём настоящем происхождении, а вы возьмёте и убьёте ни в чём не повинных ариек, просто потому что они носят эти повязки?

— Я сильно сомневаюсь, что все эти женщины были в своё время взяты в польские семьи.

— Конечно, не все. Но что говорится в вашей доктрине? Что жизнь даже одного арийца дорога партии. А что, если вы, сами того не зная, отправляете этих арийцев на смерть?

— И как вы мне предлагаете отличить их от евреев?

— А-а, так вы всё-таки не можете их различить? А только утром утверждали, что можете. — Я хитро ухмыльнулась австрийцу, ловко его подловив на его же собственных словах.

— Ну и что вы мне предлагаете? Отпустить всех тех, кто выглядят, как арийцы?

— Ну, отпустить вам их Гиммлер вряд ли позволит, а вот отправить их в Германию для переориентации и дальнейшей работы — почему бы и нет? Я уверена, что они предпочтут жить католиками или протестантами и следовать политике партии, чем погибнуть евреями.

Некоторые из женщин, стоящих поблизости, с готовностью закивали.

— Вот видите? Они более чем рады вернуться на свою Родину.

— Я всё же не совсем уверен, что рейхсфюрер одобрит такую идею, — проговорил группенфюрер Кальтенбруннер, всё ещё сомневаясь.

— Рейхсфюрер сам лично во время одного из расстрелов, за которым он наблюдал, вытянул светловолосого мальчика из толпы. Я думаю, что он более чем одобрит вашу инициативу. К тому же, это женщины, не повстанцы, от них не будет никаких проблем; вы можете отправить их работать горничными после переориентации, чтобы немецкие домохозяйки могли больше времени уделять своим детям и мужьям вместо домашней работы.

— А это отличная идея, группенфюрер! — Генрих, похоже, понял наконец, что я пыталась сделать и ступил вперёд, стараясь помочь мне убедить шефа РСХА. — Если подумать, из них выйдут отличные домработницы. И немецким семьям не придётся им платить, они просто будут получать рационные карточки, и только. Я более чем уверен, что рейхсфюрер будет в восторге от этой идеи. А если ему что-то не понравится, вы всегда можете сказать, что это была моя инициатива.

Доктор Кальтенбруннер наконец повернулся к командиру СС и отдал ему его личное оружие.

— Переделайте отбор. Отделите тех, кто выглядят как арийцы и задокументируйте их как рабочую силу, затем отошлите на переориентацию в Германию. Сделайте это через четвёртый отдел, как и со всеми остальными, кто сдадутся при последующих зачистках.

— Слушаюсь, герр группенфюрер!

Позже той ночью, когда я забралась под одеяло к Генриху, он притянул меня к себе и зарылся лицом мне в волосы.

— То, что ты сделала сегодня было очень храброй идеей. Но прошу тебя, никогда больше так не рискуй, ладно? У меня чуть сердце не остановилось, когда он вынул пистолет.

— Подумаешь, погибла бы там, где мне и место, — пошутила я.

Он не рассмеялся, только спросил позже, не страшно ли мне было. Нет, совсем не страшно. Но кроме того, чтобы спасти тех женщин, у меня был другой, скрытый мотив, о котором я не хотела ему говорить. Я хотела, чтобы доктор Кальтенбруннер своими глазами увидел, насколько необоснованной и жутко глупой была вся эта расовая теория, которую его партия так усиленно вбивала ему в голову все эти годы, и заставить его наконец начать смотреть правде в глаза и задавать себе вопросы, которые партия строго запрещала задавать.

Они внушили ему, что нацистская идеология была непоколебима и единственно правильная, и он научился убивать во имя этой идеологии. Этим утром я пообещала себе, что изменю его, научу его снова быть хорошим, потому что искренне верила, что не всё ещё было для него потеряно. Он не был убийцей, как Гейдрих; просто не знал, что можно жить как-то по-другому. Он был как один из тех детей, что прыгают с моста в середину реки, рискуя разбиться о камни или утонуть, но спроси его, зачем он прыгает, и он не сможет ничего ответить. «Все прыгнули, и я прыгнул». Не знаю, почему для меня это было так важно, но я отчаянно хотела спасти его от этих других детей, пока они не утащили его с собой на самое дно.

Глава 13

Берлин, июнь 1943

— Доброе утро, герр группенфюрер. — Я улыбнулась своему начальнику, как только он вошёл в приёмную. — Хотите кофе?

— Я хочу шампанского, моя дорогая. И с сегодняшнего дня прошу вас обращаться ко мне «герр обергруппенфюрер».

Хоть он и пытался скрыть улыбку, было заметно, как ему льстило его последнее повышение.

— Правда? Примите мои поздравления!

Пять минут спустя, когда мы подняли свои бокалы в тосте в его кабинете, доктор Кальтенбруннер сказал:

— Этим повышением я обязан вам, фрау Фридманн. Не знаю, что бы я без вас делал. Фюрер остался весьма доволен тем, как мы справились с ситуацией в гетто. Я знаю, что нам всем пришлось нелегко за последние несколько месяцев, и хочу вас особо поблагодарить, что вы с таким ангельским терпением мирились со мной всё это время. Лучшего помощника я и пожелать бы не смог, даже несмотря на вашу проеврейскую пропаганду и периодические выговоры в мой адрес.

— Рада слышать, что они хотя бы доходят до ваших ушей. — Ухмыльнулась я и тронула его бокал своим.

— Вы — невозможная женщина, вы это знаете? Любую другую я бы уже давно уволил за подобные речи.

— Что же меня не увольняете?

— Потому что со мной ещё ни один человек в таком тоне не смел говорить. Ни один мужчина. Даже сам рейхсфюрер. Вы же…вы ничего и никого не боитесь. Меня это в вас восхищает.

Не боялась? Тут он сильно ошибался. Я очень даже боялась многих вещей, одной из которых было ещё одно анонимное письмо, четвёртое по счёту, с одной короткой фразой на белом листе бумаги: «Конец тебе. Р». Это письмо, однако, было доставлено прямиком в офис РСХА вместо моего дома. Доктор Кальтенбруннер был в Вене по делам, а потому я немедленно отнесла записку группенфюреру Мюллеру. Я и так уже знала, что никаких отпечатков на ней не найдут, как и на остальных, но всё же надеялась на чудо, ожидая в приёмной Мюллера. Тот только качал головой, повторяя:

— Сопротивление, говорю вам. Одного только я не могу понять: зачем им вы лично?

Я пожала плечами, искренне не зная, что ему ответить. Мюллер слегка сощурил глаза, пристально меня разглядывая.

— Это определённо не из-за вашей работы. Вы всего лишь одна из секретарей. А это, — шеф гестапо поднял записку со стола. — Это личное. Это похоже на вендетту. Только вендетту за что, этого я понять не могу без вашей помощи.

— Поверьте, я бы больше всего на свете хотела вам помочь, герр группенфюрер. Но я и вправду не знаю, кто и почему хочет мне навредить.

— Чем быстрее вы найдёте ответ на этот вопрос, тем лучше, фрау Фридманн. Это в ваших же интересах.

— Так вот какая она в жизни, красавица Аннализа.

Я подняла глаза от стола доктора Кальтенбруннера, на котором я раскладывала бумаги, и увидела улыбающегося офицера, стоящего в дверях со скрещенными на груди руками. Он был очень высоким, почти такого же роста, как сам доктор Кальтенбруннер, и крепкого сложения. Длинный, глубокий шрам пересекал левую сторону его лица, от подбородка до самого уха, но кроме этого, он был довольно неплох собой.

— Я прошу прощения? — Я сдвинула брови на непрошеного гостя, который вёл себя как дома в чужом кабинете, да ещё и решил завести со мной знакомство с такой фамильярной ноты. Откуда, хотя, он знал моё имя?

— Я наконец-то увидел вас своими глазами. Вы ещё красивее, чем на фотографии.

Я заметила, что он говорил с таким же мягким, переливчатым акцентом, как и доктор Кальтенбруннер.

— Вам нельзя здесь находиться. Пожалуйста, пройдите в приёмную и ждите герра обергруппенфюрера там.

— И такая же боевая, как он рассказывал. — Улыбка офицера стала ещё шире. — Не волнуйтесь, он не станет сердиться. Мы близкие друзья.

— Почему я тогда вас здесь никогда не видела? — Я подошла к нему так близко, что он был вынужден отступить назад, чем я воспользовалась и закрыла за собой дверь в кабинет. — Присаживайтесь и ждите вон там. Герр обергруппенфюрер скоро вернётся.

Я готова была убить Георга за то, что он оставил приёмную без присмотра, хоть я и была в соседней комнате. Потому что вот что случается, когда кто-то отлучается не по делу: странные люди начинают разгуливать, как у себя дома. Офицер тем временем послушно сел на один из стульев у стены и подпёр голову кулаком, по-прежнему с любопытством меня разглядывая. Он просидел не шевелясь, пока не вернулся Георг и не спросил, на сколько ему было назначено с герром обергруппенфюрером.

— А мне не назначено. Он велел мне прийти к нему, как только я вернусь в Берлин. Меня зовут Отто Скорцени.

Я ни разу не слышала, чтобы обергруппенфюрер Кальтенбруннер упоминал это имя, хотя может они знали друг друга из Австрии; моя догадка подтвердилась, когда мой шеф вошёл в приёмную и поприветствовал визитёра тёплой улыбкой, сразу же заключив его в объятия, после чего оба проследовали в его кабинет.

— Фрау Фридманн, будьте добры, сделайте нам обоим кофе и отмените все мои дальнейшие встречи, — сказал доктор Кальтенбруннер, прежде чем закрыть за собой дверь.

Когда я вошла туда чуть позже с небольшим серебряным подносом, оба австрийца сразу же оборвали свой разговор и молча за мной наблюдали, пока я наливала им кофе. «Заговорщики,» немедленно окрестила я их в уме и спросила, не нужно ли им было ещё чего. После того, как мой шеф отрицательно покачал головой и поблагодарил меня за кофе, я вернулась обратно за свой стол, думая, о чём они таком секретном могли разговаривать.

Я получила ответ на этот вопрос на удивление быстро. Уже на следующее утро доктор Кальтенбруннер пришёл на работу куда раньше, чем обычно и сразу же позвал меня в свой кабинет.

— Прошу вас, присаживайтесь. — Он указал мне на стул для посетителей, одновременно перебирая какие-то бумаги.

Я терпеливо ждала его дальнейших указаний по поводу этих бумаг, но как оказалось, он пригласил меня сюда совсем по другой причине. обергруппенфюрер Кальтенбруннер отложил документы в сторону, сложил руки на столе и посмотрел мне прямо в глаза.

— Фрау Фридманн, я могу доверить вам дело государственной важности?

— Конечно, — немного неуверенно отозвалась я.

— Видите ли, я пытаюсь реорганизовать разведывательную службу здесь, в РСХА, чтобы избавиться от того бюрократического беспорядка, что оставил после себя Гейдрих. Проблема в том, что я не знаю никого здесь, в Берлине; я не доверяю большинству из моих подчинённых, а они — давайте уж начистоту — не доверяют мне. Так что когда дело касается особо важных операций, я не знаю, на кого я могу положиться. Отто, тот человек, который был здесь вчера, его я знаю очень хорошо. Он бесстрашный, готовый идти на любой риск ради дела, и скорее погибнет, чем подведёт меня. В данный момент он работает кое над чем, что может оказаться весьма значимым для победы Германии в войне. Другой человек, которого я знаю и которому я доверяю, как себе — это вы.

Я приложила все силы, чтобы не отвести глаз, когда он произнёс эти последние слова. Я была агентом американской контрразведки, и поклялась уничтожить рейх, который он поклялся защищать. Из всех его подчинённых в шестом отделе он доверился той, которая была предателем.

— Благодарю вас за доверие, герр обергруппенфюрер.

Он кивнул.

— Так вы поможете мне?

— Что я должна буду сделать?

Он улыбнулся, услышав мои слова.

— Отто в данный момент руководит операцией, главная цель которой подкупить нейтральных лидеров в Иране, чтобы те саботировали поставки оружия союзников Красной Армии. Его батальон СС парашютировал на иранскую территорию и работает там уже какое-то время, и весьма успешно. Только вот проблема заключается в том, что у них кончается золото, а без золота иранцы перестанут нам помогать.

Я не сдержала улыбки.

— Герр обергруппенфюрер, что же я могу сделать в подобной ситуации? Вы хотите, чтобы я нашла вам золото, или же вы меня им хотите туда послать в уплату?

Шеф РСХА рассмеялся.

— Боже упаси, фрау Фридманн! Я бы на подобное не пошёл, даже если бы сам исход войны от этого зависел. Нет, моя дорогая, всё, что от вас требуется, так это перевезти два чемодана с британскими фунтами в Швейцарию и вполне легально купить мне там золото.

Вот теперь он меня совсем запутал.

— Простите, но… Зачем вам покупать золото за границей? И особенно за британские фунты? И где вы вообще взяли два чемодана британской валюты?

— О, фрау Фридманн, вы меня недооцениваете. У меня не только два каких-то чемодана, у меня целый депозитарий, набитый британской валютой. — Доктор Кальтенбруннер переплёл пальцы и опустил на них подбородок, загадочно мне улыбаясь.

— Откуда вы их взяли?

— Я их не «взял». Я их «сделал».

Я наконец всё поняла.

— Они фальшивые, не так ли?

— Конечно, фальшивые! Идея саботировать экономику союзных стран пришла в голову рейхсфюреру и Гейдриху ещё в начале войны. Я же смог раздобыть лучших фальшивомонетчиков, которые могут подделать любую купюру или документ так, что его будет не отличить от настоящего. Наш офис уже приобрёл золота на миллионы рейхсмарок, заплатив за него ничего не стоящей бумагой! — Он снова принял серьёзный тон. — Вы же понимаете, что вы не можете ни с кем об этом говорить, верно? Это совершенно секретная операция.

— Конечно, я всё понимаю, герр обергруппенфюрер.

Доктор Кальтенбруннер снова улыбнулся.

— Я знал, что смогу на вас положиться. Завтра я подготовлю для вас паспорт и деньги. Я дам вам машину с водителем, который также будет являться вашим телохранителем, но это просто мера предосторожности. Как только вы приобретёте золото, водитель отвезёт вас на границу с Германией, в отель, в котором вы передадите золото Отто. А после этого всё, домой. Быстро и легко. Ну, что скажете? Сделаете это для меня?

Времени на раздумья он мне, похоже, давать не собирался, а значит, я не могла обсудить всё с Генрихом и решить, не слишком ли это было рискованно. Ведь если банкиры узнают подделку, меня запросто могут арестовать. С другой стороны, мне представлялась прекрасная возможность изнутри узнать, как офис РСХА получал средства для своих операций, фактически заставляя союзников за них платить. Я была уверена, что Рудольф и Ингрид горячо меня за такую информацию поблагодарят.

— Я согласна.

Мы пожали руки, скрепив договор.

* * *

Я сидела напротив директора цюрихского банка, в который меня направил мой шеф. Директор не переставал рассыпаться в улыбках и любезностях, в то время как я играла роль богатой баварской графини, кем я являлась в тот день согласно моему новому паспорту. Чтобы соответствовать роли, я надела чуть ли не все бриллианты, что имела, и самое дорогое платье, привезённое ранее из Парижа. Это была весьма приятная перемена после серой униформы, что мне приходилось носить день изо дня.

Несмотря на все мои переживания, деньги мои не вызвали абсолютно никаких подозрений, и после того, как все банкноты были тщательно проверены и пересчитаны, я подписала чек на получение золотых слитков. Мой огромный водитель и по совместительству охранник, кто на самом деле являлся одним из членов специального диверсионного отряда СС, поднял тяжёлый кейс с золотом, будто тот ничего и не весил, и отнёс его в машину.

Позже тем вечером мы ужинали с Отто Скорцени в его отеле, в то время как золото было надёжно спрятано в его номере. Австриец наотрез отказался принимать отказ и настоял на том, чтобы хотя бы угостить нас как подобает, чтобы хоть как-то отблагодарить нас за помощь. Он спросил, останемся ли мы на ночь в Швейцарии, но мой водитель отрицательно покачал головой, объясняя, что получил от герра обергруппенфюрера чёткие инструкции доставить фрау Фридманн обратно в Германию как можно быстрее. Сон, похоже, не входил в набор жизненно необходимых вещей для этого полумедведя. Я вспомнила, как усмехнулась про себя, впервые увидев огромного эсэсовца в гараже РСХА: видимо, доктор Кальтенбруннер весьма серьёзно относился к вопросу моей безопасности.

В конце недели, во время нашего обычного «чаепития» после мессы, американские агенты выказали смешанные чувства по отношению к моему последнему докладу. С одной стороны они безусловно были рады получить подтверждение уже давно циркулирующим в их кругах слухам о том, что офис РСХА занимался изготовлением фальшивой валюты;но с другой не могли скрыть своего разочарования, узнав, сколько уже такой фальшивой валюты циркулировало в мировых банках, подрывая экономику союзных стран.

— И деньги выглядят, как настоящие? — Ингрид спросила меня в который раз.

— Лучшие швейцарские банкиры не смогли отличить их от настоящих банкнот даже после тщательнейшей проверки.

Рудольф и Генрих занимались составлением докладов в кабинете Рудольфа, поэтому в гостиной мы с Ингрид остались одни. Мы едва ли скрывали обоюдную неприязнь, которую испытывали друг к другу, а потому я не могла дождаться, чтобы Генрих вернулся и сидел рядом, пока она вела свой допрос.

— Кто их изготавливает?

— Не знаю. Лучше специалисты в своём деле, как сказал доктор Кальтенбруннер.

— Думаешь, сможешь узнать их имена и где именно они делают деньги?

Я чуть не рассмеялась в ответ.

— Сильно сомневаюсь, что если я просто так возьму и спрошу герра обергруппенфюрера, он даст мне ответ.

— Нет конечно, я совсем не это имела в виду.

Ингрид отпила чай из своей чашки, не отрывая от меня пристального взгляда.

— Аннализа, ты понимаешь, что могла бы вытянуть из него любую информацию, если бы только захотела?

— К чему ведёшь? — Я слегка сощурила на неё глаза.

— Давай не будем ходить вокруг да около. Ты прекрасно знаешь, о чём я говорю.

— То есть ты открыто предлагаешь мне стать его любовницей?

— Да. — Она и бровью не повела, давая свой прямолинейный ответ.

Я ушам поверить не могла.

— Мой муж сидит в соседней комнате, а ты мне такое в лицо говоришь?

— Это война, Аннализа. Цель оправдывает средства.

— Ничего она не оправдывает! Не знаю, как вы там у себя дома это делаете, но здесь другая страна, где у людей есть моральные принципы.

— Это их высокие моральные принципы заставили твоих людей хладнокровно уничтожить уже два с половиной миллиона еврейского населения Европы? Солдат, убитых на войне, я и не упоминаю.

— Это не немецкий народ это сделал, а нацисты. Две совершенно разные вещи.

— Позволь напомнить, что это именно немецкий народ избрал нацистское правительство.

— У них не было выбора! Время было совсем другое, людям было нечего есть! Тебя здесь тогда не было, а поэтому ты никогда не сможешь понять, что и почему здесь произошло. Моему отцу, еврею, пришлось вступить в партию, которую он ненавидел! Ты не немка, Ингрид, ты не росла здесь в те годы, ты никогда нас не поймёшь. Ты нас только судишь, и поверь мне, мы знаем, что совершили ошибку, доверив страну не тем людям, и теперь за неё расплачиваемся. Но как мы могли знать, что что-то подобное могло случиться?

— Мне искренне жаль тебя и твоих людей, Аннализа, правда. И если тебе их также жаль, ты сделаешь всё возможное, чтобы побыстрее закончить эту кровопролитную войну. Сейчас министр Фрик бросает все силы на то, чтобы привезти как можно больше иностранных работников из оккупированных территорий в Германию, потому что всех немецких давно отправили на фронт. Потери Вермахта становятся всё более ощутимыми день ото дня. Красная Армия уже начала отвоёвывать назад свои земли. Скоро мы сможем открыть второй, западный фронт, и тогда для Германии всё будет кончено. Чем быстрее мы это сделаем, тем меньше людей, твоих немецких людей, погибнет. Мы, конечно, можем вести сколько угодно политических полемик, но нас с тобой это ни к чему не приведёт. Ты и так знаешь мою позицию в данном вопросе, так что решай сама, на что ты готова пойти для спасения своего же народа. Что бы ты не выбрала, тебе с этим жить, не мне.

— Вот именно, Ингрид. Вот именно.

Глава 14

Берлин, июль 1943

Я только вернулась с ланча, как невольно остановилась в дверях: меня застал врасплох громкий женский голос, доносящийся из-за закрытых дверей кабинета обергруппенфюрера Кальтенбруннера.

— Что происходит? — Шепнула я Георгу, который, казалось, был весьма увлечён подслушиванием происходящего.

— Семейная драма, — шепнул он в ответ, едва сдерживая смех.

— Что?

— Фрау здесь.

— Его жена?

— Да, с детьми. И судя по всему, она не в очень-то хорошем настроении.

— Я слышу.

Георг, едва слышно хихикая, прижал палец ко рту; сказать, что фрау Кальтенбруннер была не в очень хорошем настроении, значило ничего не сказать. Судя по её крикам, она была в самой настоящей ярости.

— Ты хоть помнишь, какой сегодня день? День рождения твоей дочери! Ты хоть помнишь, что у тебя вообще есть дочь?! А то мне в последнее время начинает казаться, что ты и вовсе об этом забыл, судя по твоим визитам раз в два-три месяца на несколько часов!

— У меня работы невпроворот, Лизель!

— У других людей тоже работа, но они всё же приходят домой после этой самой работы! Ты же переехал себе в Берлин и думаешь, что звонить раз в неделю, чтобы убедиться, что мы все ещё живы, вполне достаточно!

— Да какого чёрта ты от меня хочешь?!

— Хочу, чтобы ты вспомнил, как выглядят твои дети! Раз ты не хочешь приезжать домой, я привезла их тебе в Берлин. Забирай их и желаю вам хорошо провести время вместе. Я заберу их вечером.

— Какого дьявола ты делаешь?! Ты не можешь их здесь оставить! Это офис РСХА, ради всего-то святого! Забери их с собой, а я вечером отведу их поесть мороженого.

— Ну уж нет, дорогой мой. Извини, но им нужно чуть больше, чем полчаса в обществе их отца. Присмотри за ними хотя бы до вечера. Прощай!

— Лизель! Ну-ка вернись!

Я на всякий случай спряталась за спиной Георга, когда взбешённая женщина резко распахнула дверь и с силой захлопнула её за собой. Ей было за тридцать, и выглядела она совсем не так, как я её всегда себе воображала. Я всегда почему-то думала, что из огромного количества окружавших его женщин доктор Кальтенбруннер наверняка выбрал себе самую красивую и эффектную, но фрау Кальтенбруннер оказалась самой что ни на есть обычной немкой с совершенно непримечательной внешностью. Я была очень сильно удивлена таким выбором.

Она тем временем глянула на меня со вселенской ненавистью и прошагала к выходу. За её спиной обергруппенфюрер Кальтенбруннер открыл дверь своего кабинета.

— Лизель! Я не шучу, забери детей сию же секунду!!!

— Вечером поговорим, — бросила она, не оглядываясь, и хлопнула дверью приёмной.

Доктор Кальтенбруннер тихо выругался себе под нос, а Георг тут же зарылся чуть ли не с головой в бумаги, всеми возможными способами избегая взгляда своего начальника.

— Фрау Фридманн, подите сюда.

«А я-то что сделала?» Чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя прикусила язык и проследовала за своим шефом в его кабинет. На пороге он вдруг подтолкнул мне в руки двух детей, мальчика и девочку, отчего я и вовсе опешила.

— Фрау Фридманн, знакомьтесь: это Хансйорг, а это Гертруда. Присмотрите за ними до вечера.

После этого он едва ли не вытолкал нас троих из своего кабинета и закрыл дверь. В искреннем негодовании я снова её открыла и зашла внутрь.

— Что это вы такое ещё придумали? Я не могу за ними смотреть! Я понятия не имею, что делать с детьми!

— Конечно, имеете! Вы же женщина.

— И дальше что? У меня нет ни одного ребёнка! Я ни малейшего представления не имею, как за ними смотреть!

— Я тоже, а у меня куча важной работы. Поиграйте с ними, придумайте что-нибудь. — Он удобно устроился в своём кресле, подобрал свежую газету со стола и спрятался за ней, притворяясь сильно занятым, несомненно. — И дверь закройте, пожалуйста.

Я постояла в дверях ещё какое-то время, абсолютно ошарашенная таким пренаглым поведением, но, поняв что из обязанностей няньки сегодня вряд ли удастся выбраться, вернулась обратно в приёмную, где Георг сидел, красный от едва сдерживаемого хохота.

— Весело тебе? — буркнула я на него.

Он только покачал головой и поднял обе руки вверх.

— Нет, ты права. Это совсем не смешно. — Он выдержал серьёзный вид ровно секунду и снова прыснул со смеху.

Я повернулась к детям, стоящим передо мной в такой же растерянности, в какой перебывала я. Мальчик выглядел старше и выше, чем девочка, но сходство обоих с их отцом было просто поразительным.

— Хансйорг и Гертруда, верно?

Они кивнули.

— Что ж, меня зовут Аннализа. Приятно познакомиться.

— Приятно познакомиться, — хором отозвались они после секундной паузы.

Я прикусила губу, судорожно размышляя, что должно следовать за формальным представлением. Не о политике же с ними говорить?

— Так сегодня твой день рождения, не так ли? — обратилась я к девочке, вспомнив о чем фрау Кальтенбруннер так возмущалась в кабинете её мужа.

— Да, — немного неуверенно отозвалась она.

— Поздравляю! И сколько же тебе лет?

— Шесть.

— Шесть? Да ты уже совсем взрослая!

Я улыбнулась ей, но она только прижала куклу сильнее к груди. Я решила попытать счастья с мальчиком.

— А тебе сколько лет, Хансйорг?

— Восемь.

— Восемь? Я думала, ты старше! Ты очень высокий для своего возраста. Наверное, вырастешь таким же большим, как папа? — Я улыбнулась им обоим. — Вы ведь рады увидеть вашего папу, не так ли?

Они посмотрели на закрытую дверь его кабинета и безразлично пожали плечами.

— Ну бросьте, вы должны быть рады! Вы же так давно его не видели! — Я пыталась пробудить в них хоть какой-то энтузиазм, но безрезультатно.

— Он всё равно никогда с нами не разговаривает, — наконец проговорила Гертруда, гладя волосы своей куклы.

— Просто у вашего папы очень много важной работы, — попыталась объяснить я, но затем решила сменить тему. — Ну, рассказывайте, чем вы любите заниматься?

Очередное безразличное пожатие плечами.

— Я люблю играть с куклами, но мама разрешила взять только одну.

— А я играю в войну с друзьями, но все мои друзья в Австрии. Я тут никого не знаю.

Я начала думать, что это было безнадёжной затеей.

— Всё ясно. Но зоопарк-то вам должен нравиться? А в берлинском, я спорить готова, вы ещё ни разу не были. Здесь есть львы.

Наконец-то какой-то интерес в глазах.

— И мороженое тоже есть.

Первые, едва заметные улыбки. Я была на верном пути.

— Так-то лучше. Ну что ж, отлично, пошли, чтобы не терять лишнего времени, нам много чего нужно увидеть.

Я взяла свою сумку из ящика стола и повела детей к выходу под удивлённым взглядом Георга.

— Подожди, ты что, уходишь?

— Да. Приёмная сегодня на тебе. И сделай герру обергруппенфюреру кофе.

— Постой! А что если мне…ну…надо будет отлучиться на минутку?

— А это ты скоординируешь с твоим начальником. Придумайте что-нибудь. У меня куча работы.

Закрыв за собой дверь я не смогла скрыть злорадной ухмылки: у Георга что-то пропало всё настроение шутить и смеяться.

Дети оказались на удивление послушными, и я решила что раз уж их сбросили мне на попечение, то я сделаю этот день для них незабываемым. Я доставала кошелёк, стоило им только посмотреть на какую-то сладость в зоопарке, от которого они пришли в полный восторг; отвезла их в парк и разрешила им кататься на любых аттракционах, какие им только нравились, после чего играла с ними в салки в том же парке возле фонтана. Похоже, взрослые с ними так никогда не играли, а потому они и не скрывали радости по поводу того, что нашли такого неожиданного партнёра по играм в лице секретарши их отца.

Я решила, что если уж мне их вверили, то и время мы будем проводить по моему усмотрению; быть очередной прескучной, строгой нянькой я не собиралась, а потому соглашалась на все их просьбы. Залезть на вон то дерево? Нет проблем, дайте только снять туфли. Построить самую высокую крепость вон в той песочнице? Да я пять бутылок минералки специально для этого куплю. Играть в пиратов у фонтана? Отличная идея! И только когда наши игры начали казаться уж слишком дикими для полицейского, патрулирующего парк, тот окрикнул нас, в то время как Гертруда и я щекотали лежащего на земле и хохочущего Хансйорга, по совместительству капитана пиратского судна, выпытывая у него таким образом информацию о том, где он и его невидимая команда спрятали сокровище.

— Вы что делаете, фрау? Вы понимаете, что нарушаете порядок в общественном месте?

Я оставила Хансйорга лежать на земле и выпрямилась, давая полицейскому заметить свою униформу.

— Что я делаю? Я играю со своими детьми. С каких пор это является уголовно наказуемым преступлением?

Полицейский оглядел меня, сдвинув брови, но так ничего и не сказал, только молча развернулся и ушёл, хоть и с видимым недовольством.

— Ух ты! Ты его прогнала! — Хансйорг смотрел на меня так, будто я сделала что-то невозможное. — Как ты это сделала?

— Он — обычный полицейский. А я — член СС.

— Так ты тоже служишь в армии?

— Технически говоря, да.

— Но женщины же не могут быть в армии, разве нет?

— Как тебе объяснить? Мы не участвуем в сражениях, как мужчины, но мы занимаемся…другими вещами.

— Например?

— Помогаем офицерам с работой, — уклончиво ответила я.

— Ты помогаешь папе?

— Да.

— И чем вы занимаетесь?

— Шпионим за людьми. — Прошептала я заговорщически, решив вернуться к играм. Когда они вырастут, у них будет масса возможностей узнать, чем в действительности занимался их отец и я.

— Правда? — Глаза мальчика стали совсем огромными. Мой авторитет явно рос по минутам.

— Да. Только смотри — никому: это государственная тайна.

— Я никому не скажу. Папа никогда не говорит про работу. А что именно он делает?

— Он…начальник всех шпионов рейха. Поэтому он так много работает. Ты видел, сколько людей работают в РСХА? Они все его подчинённые, и без его руководства они не смогут выполнять свою работу.

— Выходит, он самый главный шпион в рейхе? — спросила Гертруда, беря меня за руку, пока мы шли к машине Генриха, которую я решила одолжить на денёк.

— Можно и так сказать.

— И ты помогаешь ему шпионить за людьми?

— Да.

— И что вы делаете с преступниками, которых вы ловите?

— Сажаем их в тюрьму.

— Здорово! — Хансйорг взял меня за другую руку. — А ты когда-нибудь в кого-нибудь стреляла?

— Пока не приходилось, — улыбнулась я.

— А папа в кого-нибудь стрелял?

Ну и что мне было ответить на это его восьмилетнему сыну?

— Даже если и стрелял, то я об этом не знаю.

Он выглядел немного разочарованным таким ответом.

— Папа всегда носит на себе пистолет.

— Да, я знаю.

— Он тебе давал из него стрелять?

— Нет, никогда.

— Мне тоже. — Мальчик вздохнул.

— Стрельбу я тебе не обещаю, но как насчёт подержать настоящий пистолет?

Хансйорг посмотрел на меня как на своего нового лучшего друга.

— У тебя есть пистолет?

— У меня нет. А вот у моего мужа есть. Хочешь с ним познакомиться?

— Да!

Генрих не скрыл своего удивления, когда я открыла дверь в его кабинет и завела внутрь двух детей.

— Кто твои новые друзья? — Кивнул он на них с улыбкой.

— Наши новые дети. Оба их родителя их, похоже, не хотят, вот я и решила их взять себе. Знакомься, это Гертруда, сегодня ей исполнилось шесть, а это Хансйорг, и он не может дождаться, чтобы ты показал ему свой пистолет.

— Серьёзно, откуда ты их взяла?

— Дети обергруппенфюрера Кальтенбруннера. Его жена привела их ему, чтобы он за ними присмотрел, но у него как всегда куча работы.

— И он решил сбросить их на тебя?

Я пожала плечами.

— А я не против. Они мне очень даже нравятся; я даже думаю насовсем их забрать. А теперь хватит тянуть время, и покажи своему новому сыну свой пистолет.

Генрих хмыкнул, но всё же достал личное оружие из кобуры, разрядил его и, убедившись что в стволе не было пули, вложил пистолет в руки заворожённого мальчика.

— Хочешь, покажу как целиться и стрелять?

Я только головой покачала, с улыбкой наблюдая за тем, как оба устроились у открытого окна и начали целиться во что-то снаружи. Гертруда, казалось, разделяла мои чувства.

— Мальчишки такие глупые. Только и делают, что играют в войну.

— К сожалению, когда они вырастают, всё становится ещё хуже.

Я опустилась на ковёр и жестом пригласила девочку присоединиться ко мне.

— Ты не представишь меня своей подруге? — кивнула я на её куклу. — У неё очень красивое платье. Она должно быть принцесса?

По просиявшему лицу Гертруды я поняла, что нашла в ней слабое место всех девочек: принцессы и сказочные истории.

— Это Рапунцель. Видишь, какие у неё длинные волосы?

— Вижу. А хочешь увидеть настоящую Рапунцель?

Она закивала с нескрываемым энтузиазмом. Я начала одну за одной вынимать шпильки из тугого пучка над шеей, и меньше чем через минуту каскад моих длинных, золотистых волос рассыпался до самого пола, вызвав восхищённый вздох девочки.

— Можно потрогать? — едва прошептала она.

— Конечно можно.

Она протянула руку и осторожно провела пальчиками сквозь пряди.

— Ты такая красивая!

Я наклонилась к ней совсем близко и шепнула:

— Ты умеешь хранить тайны?

Она снова закивала, по-прежнему с самозабвением гладя мои волосы.

— Я — настоящая принцесса. Только ты никому не должна говорить, потому что я прячусь.

Гертруда на секунду задержала дыхание.

— Но если ты настоящая принцесса, то где твоё платье?

— Скажу, если обещаешь никому не говорить.

— Обещаю, — торжественным шёпотом отозвалась она.

Я поднялась с пола и прошла к столу Генриха, на котором он хранил нашу свадебную фотографию, а также отдельно мою, на которой я была в костюме Королевы Лебедей. На той фотографии я действительно была похожа на принцессу: у меня даже небольшая корона сверкала в волосах. Я подумала, что Гертруде это наверняка понравится. Она распахнула глаза ещё шире, когда увидела фото.

— Так ты и вправду принцесса?

Я улыбнулась и кивнула.

— А что случилось с твоим платьем? И короной?

— Видишь ли, много лет назад я жила в Волшебном Лесу с остальными обитателями Леса: феями, гномами, и другими принцами и принцессами. И все мы жили в мире друг с другом, и гармония царила в Лесу. У каждого из нас был свой определённый дар: я умела танцевать, другие обитатели Леса умели петь, играть на различных инструментах, кто-то писал стихи и книги, а кто-то сочинял музыку. У нас были красивые храмы со звёздами над входом, где мы собирались каждую неделю, чтобы возблагодарить Бога за то, что он дал нам такую прекрасную жизнь. Среди нас были лучшие доктора, которые могли излечить любую болезнь, и лучшие учителя, которые могли научить детей любой науке. Всё, чего мы желали, так это чтобы жизнь наша текла своим руслом, наполненная миром и счастьем. Но однажды злой колдун пришёл в наше королевство, и ему не понравилось то, что мы — лесные создания — жили по соседству с другими обитателями королевства — обычными людьми. И начал он запугивать тех людей, рассказывая им, что мы хотим на них напасть и отобрать их земли, и что нам нельзя верить, потому что мы — зло, и даже не люди, как они. Он начал говорить людям, что чтобы победить нас раз и навсегда, нас нужно уничтожить всех до одного, или же взять в рабство.

Девочка едва слышно вскрикнула.

— Сначала люди Королевства не хотели слушать колдуна, и он решил наложить на них заклятие, чтобы заставить их поверить в ту ложь, что он и его приспешники распускали. Затем колдун собрал армию из самых высоких и сильных воинов, каких он только смог найти, и одел их всех в чёрное, и нанёс свой символ — череп со скрещенными костями — им на одежду. Он дал им по мечу и повелел идти в Лес, и изловить всех до одного обитателей Волшебного Леса, чтобы бросить их затем в огромные печи, что он приказал построить специально для этого.

Гертруда сильнее прижала куклу к груди, слушая мою сказку с широко распахнутыми глазами.

— Мы, обитатели Волшебного Леса, знали, что единственный путь, как можно было избежать верной смерти, так это притвориться обычными людьми, живущими в Королевстве под властью Тёмного колдуна, потому что тот не остановился бы, пока не уничтожил нас всех до одного. И вот мы сняли все свои одежды и короны, и оделись как они, и взяли их имена, и начали вести себя, как они, чтобы Тёмная армия не распознала бы нас среди них. И вот поэтому я и ношу их одежду, чтобы они думали, что я тоже принадлежу к Тёмной армии, что я одна из них, и чтобы никто никогда не догадался, что на самом деле я принцесса фей из Волшебного Леса.

Гертруда, всё ещё под впечатлением от моего рассказа, молчала какое-то время, а затем спросила:

— А можно убить Тёмного колдуна?

— Это очень трудно сделать. Он всегда окружён своей Тёмной армией, и его солдаты готовы умереть, защищая его.

— Но зачем они защищают его, если он злой?

— Потому что он наложил на них заклятие, и они не знают, что делают.

— А как можно снять это заклятие?

— Как и в любой другой сказке, — улыбнулась я. — Только настоящая любовь может победить тёмные чары.

Гертруда перевела взгляд на Генриха, который всё ещё объяснял Хансйоргу, как правильно стрелять из пустого пистолета по воображаемым целям, а затем снова глянула на меня. Какое-то время она хмурила свои бровки, явно что-то обдумывая, а затем вдруг изрекла:

— А папа тоже в Тёмной армии?

Я явно недооценила девочку и как быстро она могла разглядеть правду за моей сказочной историей. Тем не менее после секундного раздумья, я кивнула.

— И он тоже под заклятием колдуна? Поэтому он всегда такой злой?

— Он не злой, солнышко. Это всё колдун, он его таким сделал.

— Ну тогда…ты можешь поцеловать его и снять заклятие, чтобы он снова стал хорошим?

Я не сдержалась и крепко обняла малышку, прижимаясь губами к её тёмной головке.

— Я постараюсь, родная. Я постараюсь, обещаю тебе.

* * *

Я покинула уже знакомый банк в Цюрихе, но на этот раз в одиночестве; я долго упрашивала моего водителя возвратиться в Германию без меня, объясняя, что у меня в Цюрихе были родственники, которых я хотела навестить. Ему сильно не нравилась сея затея — оставить меня без присмотра — но он всё же согласился ехать домой с золотом один, когда я соврала, что обергруппенфюрер Кальтенбруннер дал на то своё согласие. Была пятница, на работу в РСХА мне нужно было только в понедельник, так что мой шеф никогда бы не заметил моего отсутствия в любом случае.

Цюрих был небольшим городом, поэтому я решила пешком дойти до дома моих родителей. Отсутствие флагов и баннеров со свастиками казалось мне весьма непривычным, и я поймала себя на том, что вспоминала, каким красивым был Берлин много лет назад без всех этих кроваво-красных полотен в каждом окне. Это было ещё одной причиной, почему я хотела остаться в Цюрихе хотя бы на день-два: подышать воздухом относительной свободы, погулять по улицам, не слыша слово «Гестапо» на каждом углу, не видеть униформы в каждом кафе и не быть вынужденной носить свою.

Чтобы устроить себе настоящий праздник, я решила купить кусочек шоколадного торта и чашку кофе. Кафе неподалёку выглядело идеальным для этого местом, тихим и уютным, и я устроилась за столиком на улице. Я наслаждалась тёплыми лучами заходящего солнца и своим тортом, когда вдруг какой-то незнакомец в тёмном костюме отодвинул стул и уселся рядом со мной, даже не потрудившись спросить моего разрешения. Только я открыла рот, чтобы объяснить наглецу, что я кое-кого ждала и что его присутствие было весьма нежелательным, как он сам обратился ко мне на английском:

— Миссис Фридманн?

Я инстинктивно отодвинулась от человека, которого видела впервые в жизни, и который знал моё настоящее имя, а не имя графини, какой я тут притворялась. Я нервно сглотнула, судорожно думая, как лучше было ему ответить, как он снова заговорил:

— Не нужно так нервничать, никто нас здесь не услышит. Мы никогда раньше не встречались, и вы меня не знаете, но я знаю вас, и мне необходимо поговорить с вами кое о чём крайне важном.

— Простите, я не говорю по-английски, — ответила я на немецком, на всякий случай.

Он наклонился ближе и взглянул на меня своими пронизывающими серыми глазами.

— Я работаю в той же контрразведывательной ячейке, что и вы, миссис Фридманн.

Мои мысли напоминали пчелиный улей, в который только что воткнули палку. «Он что, из гестапо? У них есть агенты, которые говорят на безупречном американском английском? Откуда он меня знает? Что мне ему ответить? Может, вообще ничего не отвечать? Где и на чём именно я прокололась или же это просто провокация?»

Словно прочитав мои мысли, он слегка усмехнулся.

— Если вы думаете, что я из вашего любимого четвёртого отдела, то задайте себе вопрос: зачем им посылать меня сюда вместо того, чтобы арестовать вас в Берлине?

С этим доводом трудно было не согласиться.

— Назовите ваше имя и звание в таком случае, — потребовала я на английском, всё ещё ожидая услышать визг тормозов и увидеть людей в кожаном, выпрыгивающих из автомобиля, чтобы меня арестовать. Тихий, почти пасторальный швейцарский пейзаж на улице, где мы сидели, остался непотревоженным.

— Настоящего имени и звания я вам назвать не могу, но можете звать меня Флоран.

— Это французское имя, — скептически заметила я, намекая на его сильный американский выговор.

— А ваше — итальянское, Джульетта.

Он знал моё кодовое имя. Тут я немного расслабилась, только сейчас заметив, что всё это время задерживала дыхание, и придвинулась ближе к американцу. На вид ему было лет тридцать или чуть за; он был гладко выбрит и носил почти незаметные очки в тонкой оправе. «Адвокаты так выглядят,» почему-то подумала я. «Те, что дерут денег в три шкуры, но никогда не проигрывают ни одного дела».

Он слегка отодвинул шляпу от лица и продолжил:

— Я знаю цель, с которой вы сюда приехали, миссис Фридманн, и мне нужно, чтобы вы мне кое-что рассказали: вы привезли сюда только британские фунты или американские доллары тоже?

— Только фунты. Им пока не удалось создать качественную подделку доллара.

— Вы знаете, сколько у них уйдёт времени, чтобы подделать нашу валюту?

Я покачала головой.

— Я всего лишь обычный курьер, Флоран. Простите.

Он буравил меня пристальными взглядом из-под сдвинутых бровей, и я невольно начала чувствовать себя всё более и более неуютно.

— Правда? Какие отношения связывают вас с шефом РСХА, обергруппенфюрером Кальтенбруннером?

— Я его секретарь, и только. — Я почувствовала, что покраснела, хотя и непонятно почему.

Американец это, естественно, заметил и слегка сощурил на меня глаза.

— И он доверяет миллионы британских фунтов и, более того, посвящает в тайну такой сверхсекретной операции обычного секретаря? Вы должны понимать, как неправдоподобно это звучит.

Я искренне оскорбилась.

— Можете думать себе всё, что хотите, но наши отношения носят исключительно профессиональный характер. Я — замужняя женщина, если вы забыли.

Он отмахнулся от моих слов, будто мой семейный статус его меньше всего интересовал.

— Я сделаю вид, что верю вам. Дело ваше, в любом случае. Просто скажите, кто изготавливает деньги и где?

— Откуда мне знать?

— Спросите его и дайте мне ответ в следующий раз, как приедете сюда.

— Он никогда мне такого не расскажет!

— Конечно, расскажет. Мужчины испокон веков рассказывали самые страшные тайны своим любовницам.

— Я ему не любовница! — В возмущении крикнула я куда громче, чем надо. Мужчина, читавший газету на скамье на тротуаре напротив, поднял голову и глянул на нас.

Американский агент вынул что-то из кармана и сунул мне в сумочку, что я держала на коленях.

— Это микрофон, очень чувствительный. Установите его в его кабинете и попробуйте выведать, кто изготавливает валюту.

— Вы совсем с ума сошли?!

— А ещё лучше, установите микрофон в его спальне, напоите его хорошенько и заставьте говорить. Нам нужна эта информация!

— И думать забудьте!

Я попыталась сунуть завёрнутый в платок предмет обратно в руки Флорину, но от поймал меня за запястье и сунул микрофон обратно мне в сумку.

— Позвольте мне напомнить вам, миссис Фридманн, что оба вы и ваш муж согласились помогать нашему офису любыми, я подчёркиваю, любыми средствами. Только на таком условии наше правительство согласилось не судить мистера Фридманна и вас вместе с ним как военных преступников по окончании войны, которую, как вы уже должно быть догадались, вам, нацистам, не выиграть.

— Мой муж и я никакие не нацисты, — зашипела я на него.

— Я рассматриваю ваш отказ сотрудничать как саботаж.

— Вы просите меня о невозможном! Да он же сразу найдёт это ваше устройство, он же не идиот! А ещё он сразу же поймёт, кто его туда поместил, и лично меня пристрелит! Вы этого хотите?

Американец помолчал какое-то время, видимо, размышляя над моими словами.

— Ладно, забудьте про микрофон. Просто выведайте у него нужную информацию, и как можно скорее. Мы не можем позволить, чтобы они делали с экономикой нашей страны то же, что они делают с британской.

— Я постараюсь сделать, что в моих силах, но ничего не обещаю.

— Постарайтесь, миссис Фридманн, — проговорил он тихим голосом, но слова его прозвучали почти как угроза. Я уже сто раз прокляла своё решение отпустить водителя.

Американец тем временем поднялся, бросил несколько долларов на стол, хоть даже и не взглянул на меню, и оставил меня одну. Я же задумчиво мешала свой кофе, пытаясь решить какой из офисов был хуже: мой РСХА или же американская контрразведка.

Глава 15

Вена, сентябрь 1943

Я старалась притвориться как можно более невидимой посреди празднества пьяных австрийцев во главе с их предводителем обергруппенфюрером Кальтенбруннером и Отто Скорцени в качестве его правой руки. Последний только что выполнил неслыханную по своей дерзости и безупречно исполненную операцию по спасению итальянского диктатора Бенито Муссолини из плена, и даже получил рыцарский крест и похвалу самого фюрера, который немедленно повысил его до звания Штурмбаннфюрера и провозгласил его «самым опасным человеком в Европе».

Мне было искренне жаль дом того банкира, который имел неосторожность пригласить австрийцев в свою «скромную обитель,» и кроме того, предоставить им неограниченный доступ к своему винному погребу, пытаясь таким образом войти в доверие к высокопоставленным эсэсовцам. Бедняга явно не взял в расчёт то, что в то время как пруссаки мирно задрёмывали в каком-нибудь кресле, напившись, то наши южные собратья едва ли не пускались в пляс на столах и не разбивали бутылки друг другу о головы, просто ради шутки.

«Дикое племя, а не СС!» — думала я, в ужасе наблюдая за попоищем из своего угла в обширной гостиной. «И взгляните только на их предводителя, многоуважаемого доктора юриспруденции обергруппенфюрера Кальтенбруннера в распахнутом кителе, с непонятно где потерянным галстуком и с чёлкой, обычно опрятно зачёсанной назад, сейчас падающей на один глаз; и он обнимает за пояс и поднимает в воздух этого здоровенного Отто, как будто тот и не весит больше ста килограмм».

— Я требую, чтобы все подняли свой бокал за этого парня! — Уже заметно пьяный шеф РСХА грубовато взлохматил волосы диверсанта и похлопал его по щеке. — Да к чёрту бокал, поднимите всю бутылку, он самый опасный человек во всём рейхе! Во всей Европе! Да мы с ним одним выиграем эту войну! За победу!

— За победу! — Ответный рёв австрийцев потряс комнату, как гром.

Тут я решила встать, незаметно покинуть зал и спрятаться от неконтролируемых южан в библиотеке — последней комнате, в которую бы они забрели. В относительной тишине и полутьме я устроилась в одном из кресел и подобрала под себя ноги. Можно было, конечно, подняться в спальню, щедро предоставленную нам с Генрихом хозяином на время нашего двухдневного визита, но Генрих тоже был посреди празднующей толпы (чтобы не вызвать ни у кого подозрений, оставаясь трезвым по такому знаменательному случаю), а одна идти спать я боялась.

Когда старинные часы у стены пробили два ночи, я больше не могла бороться с собственным организмом и незаметно для себя уснула прямо в кресле. Разбудило меня чьё-то мягкое прикосновение к моей щеке, и я улыбнулась сквозь сон, думая, что это был мой муж. Но когда я открыла глаза, то увидела, что это был обергруппенфюрер Кальтенбруннер, едва стоящий на ногах и склонившийся над моим креслом.

— Ты такая красивая, когда спишь… — Он снова провёл пальцами по моей щеке. — Как ангел…

«Так, это мы уже проходили, и закончилось это не очень хорошо,» промелькнуло у меня в голове. Надо было бы вскочить из кресла и броситься мимо него прямиком в мою комнату к моему спящему (или как я на то надеялась) мужу, но только вот мой начальник полностью блокировал мне единственный путь к спасению, держась одной рукой за спинку моего кресла — единственное, что помогало ему сохранять равновесие, судя по всему.

— Я так долго смотрел на тебя, пока ты спала… Да нет же, быть не может.

«Чего быть не может? О чём это он?»

— Вы чего-то хотели, герр обергруппенфюрер?

Он ничего не ответил, но затем вдруг схватил меня за подбородок и задрал мне голову, приблизившись ко мне почти вплотную и хмурясь.

— Герр обергруппенфюрер…что вы делаете? — Тихо прошептала я, пока он смотрел на меня почти что с ненавистью в глазах. Такой же тёмный, немигающий взгляд у него был после того, как он насмерть забил повстанца из варшавского гетто; можно и не объяснять, как мне стало страшно.

— Ты веришь в победу Великой Германии? — вдруг спросил он грозным голосом, по-прежнему высоко держа мою голову, как на допросе.

— Конечно, верю, — меня бросило в холодный пот. В этот момент он меня не на шутку пугал.

— Ты готова отдать жизнь за свою страну?

— Да…

— А за фюрера?

— Конечно… Почему вы меня об этом спрашиваете?

Он наклонился ещё ближе.

— Ты мне врёшь?

— Что?

— Ты врёшь мне, спрашиваю, да или нет?!

— Нет, конечно же нет. Я бы никогда…

Я медленно протянула руки к его лицу, осторожно провела ладонями по его щекам и отвела чёлку с его лба. Всё это время, пока я пыталась его успокоить мягкими поглаживаниями, я не могла избавиться от навязчивого ощущения, что гладила дикое животное, от которого не знала, что ожидать: то ли он лизнёт меня в руку, то ли вцепится в неё зубами. Он наконец отпустил мой подбородок.

— Если ты и вправду мне врёшь, я тебя убью, — проговорил он тихо и с какой-то пугающей ласковостью; затем одним резким движением вдруг притянул моё лицо к себе, с силой прижался губами к моим, затем отпустил меня так же неожиданно, развернулся и ушёл. Я так и осталась сидеть в кресле, совершенно ничего не поняв.

На следующее утро, пока мы летели на частном самолёте обратно в Берлин, доктор Кальтенбруннер даже не говорил ни с кем вокруг из-за жуткого похмелья. Он завернулся с головой в снятый китель, чтобы спрятаться от света, и на все вопросы Георга бормотал одну единственную фразу: «Иди к чёрту и оставь меня уже в покое!» Генрих выглядел немногим лучше, и мне только оставалось качать на них головой.

Сойдя с трапа самолёта, шеф РСХА сразу же объявил, что рейхсфюрер может его на месте расстрелять, но ни в какой офис он сегодня не поедет, забрался на заднее сиденье служебной машины и уснул ещё до того, как его водитель завёл мотор. Генрих, Георг и я обменялись взглядами, решая, а не последовать ли нам его примеру, но затем пришли к выводу, что рейхсфюрер вряд ли отнесётся к нам с таким же пониманием, как к эксцентричному австрийцу, и сказали водителю везти нас на Принц-Альбрехтштрассе.

Следующим утром, когда Генрих уехал в очередную командировку по делам своего отдела, как следует отдохнувший и улыбающийся доктор Кальтенбруннер появился на пороге своего кабинета даже раньше, чем обычно. В течение дня я продолжала бросать на него вопросительные взгляды, ожидая хоть какого-то объяснения его более чем странному поведению днём ранее, но когда поняла, что взгляды на него не действуют, решила спросить напрямую. Я дождалась, пока он попросит меня принести ему кофе, и прикрыла за собой дверь, войдя в его кабинет.

— Что вы имели в виду, когда спрашивали, не вру ли я вам? — задала я давно мучивший меня вопрос, передавая доктору Кальтенбруннеру его чашку.

— Что? — он казался искренне удивлённым.

— Той ночью в библиотеке, когда вы спрашивали меня, не вру ли я вам, — я решила освежить его память.

— В какой библиотеке? О чём вы? — Похоже, я его только ещё больше запутала. Или же он был отменным актёром…

— Вы что, ничего не помните?

— Нет… — он покачал головой с немного виноватой улыбкой. — А что произошло?

— Я задремала в кресле, когда вы разбудили меня и начали задавать все эти странные вопросы: готова ли я отдать жизнь за мою страну и за фюрера, и не врала ли я вам.

— Врали о чём?

— Это и есть мой вопрос, какой я пыталась только что вам задать, — улыбнулась я.

Обергруппенфюрер Кальтенбруннер расхохотался.

— Простите, фрау Фридманн. Вы и понятия не имеете, сколько я выпил той ночью. У меня ни малейшего представления нет, о чём я мог с вами говорить.

— Я так и подумала, — усмехнулась я.

Доктор Кальтенбруннер перестал смеяться и посерьёзнел.

— Я ведь не… Я вас не беспокоил?

Я покачала головой, решив не упоминать сцену с весьма неожиданным поцелуем. Похоже, он действительно ничего не помнил.

— Что ж, это уже большое облегчение! — Он снова рассмеялся и подмигнул мне. Я вышла из его кабинета, думая, что у него и вправду с головой было что-то не так.

Рабочий день подходил к концу, и мой шеф любезно предложил мне услуги своего личного водителя, когда пришло время идти домой.

— Я знаю, что ваш муж в отъезде, и не могу позволить вам добираться домой самой.

Жест был приятной неожиданностью, но в то же время он всегда был самой учтивостью, когда не напивался. Мы шли к припаркованной у входа в здание РСХА машине доктора Кальтенбруннера, я впереди, в то время как он читал доклад, сунутый ему в спешке кем-то из подчинённых. До сих пор не знаю, как мне удалось заметить странную женщину, быстро шагающую нам навстречу в какой-то подозрительной манере, но дальше всё случилось как в замедленной съёмке. Вот она опускает руку в карман и вынимает пистолет. Вот поднимает оружие и целится… Думать у меня времени не было; всё, что оставалось, так это положиться на инстинкт. Я резко развернулась и изо всех сил врезалась плечом в следовавшего за мной обергруппенфюрера Кальтенбруннера, который, занятый докладом, даже не заметил женщину. На удивление, мне всё же удалось сбить его с ног как раз в тот момент, как несколько выстрелов пронзили воздух прямо над нашими головами.

— Сдохни, убийца!!! — Закричала она, продолжая разряжать обойму.

Доктор Кальтенбруннер среагировал молниеносно, как только мы упали на землю; схватив меня за шиворот формы, он затащил меня за машину и упал сверху, полностью закрыв меня своим телом. Эсесовцы, стоявшие на страже у входа, сразу же открыли встречный огонь по нападавшей, в то время как один из них бросился к машине, чтобы убедиться, не задела ли одна из пуль шефа РСХА. Как только выстрелы стихли, доктор Кальтенбруннер поднялся на колени и принялся меня осматривать с паникой в глазах.

— Аннализа, всё хорошо? Вы не ранены? О господи, у вас кровь! — Он тут же дёрнул за рукав стоящего рядом в совершенной растерянности эсэсовца. — Что ты стоишь, как столб?! Ну-ка сейчас же сюда врача!

— Всё хорошо, я в порядке, я просто оцарапала руки, когда упала, — я поспешила заверить доктора Кальтенбруннера, пока он весь Берлин на уши не поднял.

Он наконец увидел, что мои раны на ладонях были совсем неопасными, и тут же стиснул меня в такой медвежьей хватке, что чуть не переломал мне все рёбра, каким-то чудом оставшиеся невредимыми при падении.

— Герр обергруппенфюрер…я не могу дышать…

Он нервно рассмеялся.

— Простите меня… Простите, — он немного отстранился, но рук с моих плеч не отпустил. — Вы уверены, что вы в порядке?

— Да, уверена. — Я провела руками по его груди, теперь уже сама осматривая его форму. — А вы? Вы не ранены?

— Нет, но только благодаря вам. — Доктор Кальтенбруннер тепло мне улыбнулся и помог мне подняться.

Мы, наверное, так и стояли бы, держа друг друга в объятьях и глядя друг другу в глаза, если бы сотрудники РСХА не начали выбегать из здания с оружием наизготове, с явным намерением расстрелять возможных террористов на месте.

Пять минут спустя сцена преступления и вовсе представляла собой полнейший хаос, с группенфюрером Мюллером отдающим приказы своим людям, пока остальные сотрудники РСХА толпились рядом, стараясь получше разглядеть труп и строя различные гипотезы о её личности и причинах покушения.

— Герр обергруппенфюрер, прикажите им разойтись, я же не могу в таких условиях нормально работать! — Не выдержав, Мюллер обратился к доктору Кальтенбруннеру.

Громкий командный тон последнего за минуту разогнал всех любопытных, оставив только агентов четвёртого отдела заниматься расследованием.

— Вы её знали? — Мюллер спросил доктора Кальтенбруннера, махнув рукой в сторону трупа с многочисленными ранениями на груди и животе.

— Нет. Первый раз её вижу.

— Но она-то, похоже, хорошо вас знала, если кричала: «Сдохни, убийца!» — прежде чем её застрелили, — усмехнулся собственной шутке шеф гестапо.

Только я не смеялась, стоя над трупом мертвой девушки. Как только я увидела её застывшее лицо с остекленевшим взглядом, я поняла, что вовсе не доктор Кальтенбруннер был её жертвой, а я. Это была Ребека, бывшая подруга бывшего лидера сопротивления Йозефа. Йозефа, которого мы с Генрихом убили, чтобы спасти Адама, моих родителей и наши собственные жизни. Я была больше чем уверена, что больше не получу ни одной записки с угрозами, подписанной загадочной «Р».

— Спорить готов, она одна из этих, террористов из сопротивления, — заметил Мюллер. — Скорее всего, у нас даже есть на неё открытое дело. Мы снимем отпечатки с трупа, и я думаю, что уже завтра смогу вам сказать, кто она такая.

Я опасливо переступила с ноги на ногу. Меньше всего мне хотелось, чтобы гестапо начали копаться в её деле. Всё, на что мне оставалось надеяться, так это что Мюллер откроет и закроет дело как политическое покушение, и не станет докапываться, кто был её настоящей жертвой.

* * *

Мы сидели за массивным столом из красного дерева в одной из загородных резиденций рейхсфюрера, больше похожей на замок, чем на обычную виллу. Он бесспорно совершил весьма впечатляющий подъем по карьерной лестнице из обычного учителя до второго лица в государстве всего за каких-то двадцать лет. Немногие удостаивались чести обедать в обществе не любящего многолюдных сборищ рейхсфюрера, и мы с Генрихом никогда бы не были приглашены сюда, если бы обергруппенфюрер Кальтенбруннер не объявил в шутку, что я была его личным телохранителем, и что безменя поблизости он больше шагу не ступит.

— Вы совершили по-настоящему героический поступок, — заметил Гиммлер, одобрительно мне кивая после того, как мой начальник закончил рассказывать о произошедшем гостям. — Я обязательно поговорю о вас с фюрером. Вас нужно наградить за вашу храбрость; вы — пример для всех членов СС, чей священный долг жизнью защищать своих командиров.

— Благодарю вас, герр рейхсфюрер, но мне ничего не нужно, — тихо ответила я под самодовольным взглядом моего шефа с одной стороны, и обиженным сопением мужа с другой. — Любой на моём месте поступил бы также.

За столом говорили о войне, но приглушёнными голосами. Наши армии не очень-то хорошо справлялись с ситуацией на восточном фронте (и это если говорить мягко), но присутствующие всё же питали надежду, что «военный гений» Гитлера каким-то образом заменит собой нехватку амуниции, солдат, и всё же повернёт исход войны в нашу пользу.

Доктор Кальтенбруннер, однако, не участвовал в обсуждении военных действий. Вместо этого он продолжал разглядывать меня с загадочной улыбкой, в то время как я усиленно притворялась крайне заинтересованной в содержимом моей тарелки. И тогда, чтобы привлечь моё внимание, австриец вытянул свою длинную ногу под столом и слегка коснулся моей лодыжки сапогом. Я подняла на него глаза, и он улыбнулся ещё шире.

— Сотрите это самодовольное выражение с вашего лица, герр обергруппенфюрер. Гейдрих был этим знаменит; не отнимайте у покойника его лавры, — сказала я ему позже у окна, где я любовалась закатом, пока мой муж разговаривал где-то с рейхсфюрером.

— Вы можете говорить, что хотите, но я теперь знаю ваш маленький секрет, — он почти промурлыкал последнее слово мне на ушко своим мягким южным акцентом. — Вы готовы за меня умереть.

Его рука, которую он положил мне на спину до неприличия низко, жгла сквозь шёлк платья раскалённым железом.

— И что? — я повернулась к нему. — Вы меня укрыли своим телом, так значит, вы тоже готовы были за меня умереть.

Я ожидала какой-нибудь двусмысленной шутки о том, как он предпочёл бы «укрыть меня своим телом» в более интимной обстановке, но доктор Кальтенбруннер почти не пил тем вечером, а потому он просто ответил после паузы:

— Да, готов.

А потом он провёл рукой по моей щеке, и я поспешила уйти, пока он не поцеловал меня прямо при всех, а я знала, что он на такое был вполне способен.

Он всё равно ходил за мной следом весь вечер, совершенно игнорируя все нормы этикета. Он принёс мне бокал янтарного аперитива и уговорил принять его, ссылаясь на то, что это было какое-то особое амаретто из Италии, и что никто, кроме фюрера, рейхсфюрера и рейхсмаршалла Геринга не могли его достать. Воспользовавшись тем, что Гиммлер куда-то увёл Генриха для приватного разговора, он наотрез отказался оставлять меня в одиночестве и устроился рядом на маленькой софе, где я сидела, и так близко, что касался моей ноги коленом каждый раз, как тянулся к пепельнице, что стояла на кофейном столике рядом со мной.

— Прекратите это делать, — наконец не выдержала я, замечая всё больше любопытных взглядов со стороны немногочисленных гостей рейхсфюрера.

— Делать что? — он невинно поднял брови, снова наклоняясь через меня к столику, но теперь уже открыто прижимаясь ко мне всем телом, пока стряхивал пепел со своей сигареты куда дольше, чем требовалось.

— Вот это. — Я слегка отодвинулась под его прехитрым взглядом; его это всё, очевидно, весьма забавляло. — Люди смотрят.

— Вас беспокоят люди? А может, вас больше беспокоит это? — С этими словами он опустил руку между нами и незаметно для всех слегка погладил моё бедро сквозь тонкий материал платья.

— Ну-ка перестаньте сейчас же! — я зашипела на совсем потерявшего всю совесть шефа РСХА, едва сдержав себя от того, чтобы не стукнуть его по руке.

— Не могу… Вы спасли мне жизнь, и я хочу выразить вам свою признательность. Вы не окажете мне честь и не проследуете со мной в одну из спален для гостей, чтобы мы могли навеки скрепить наш союз?

— Знаете что?! У меня для вас слов нет! — Я вскочила с софы и расправила платье. — Я уже начинаю жалеть, что спасла вас!

Я услышала его смех за спиной, когда развернулась и пошла на веранду глотнуть свежего воздуха. У меня и вправду не было слов, только лёгкий румянец на лице и по какой-то совершенно непонятной причине колотящееся сердце.

Когда Генрих только услышал обо всём и спросил меня, зачем мне было рисковать своей жизнью, чтобы спасти его, я впервые не нашлась, что ответить. «Потому что я не думала в тот момент? Потому что просто сделала то, что сделала… Потому что он значил для меня куда больше, чем я хотела это признать, и я не хотела, чтобы он погиб?» Что мне было ответить своему мужу, когда я сама ничего не понимала?

Позже той ночью, в нашей спальне в Берлине, Генрих уснул, крепко прижав меня к себе и даже забросив на меня одну ногу. Когда я попыталась осторожно высвободиться из его объятий, он только притянул меня ещё ближе.

— Нет, не уходи… Ты моя.

— Конечно, твоя, глупый. Просто ты не даёшь мне дышать.

— Нет. Ты моя, — снова пробормотал он сквозь сон, отказываясь выпускать меня из рук. — Я не дам ему тебя забрать.

— Он вовсе не собирается меня забирать.

— Собирается. Я видел, как он на тебя смотрит. Но ты моя.

— Твоя, твоя…

Я оставила свои попытки выпутаться, и так и провела бессонную ночь посреди душных простыней и его рук, уставившись на полную луну за окном.

* * *

Мне снова пришлось ехать в Цюрих, но на этот раз я не отпускала своего водителя от себя ни на шаг. Только это всё равно не спасло меня от американца, стоящего на противоположной от банка стороне улицы. Я забралась в машину, и он, невидимый для остальных, постучал по циферблату своих наручных часов несколько раз с нехорошей ухмылкой. «Время идёт, миссис Фридманн. Тик-так».

Несколькими днями позже после мучительных раздумий я поняла, что выбора у меня особого не было, и отправилась к Рудольфу, чтобы обсудить с ним возможные варианты того, как можно было достать информацию, которую так отчаянно хотели американцы. После пары часов обсуждений мы пришли к выводу, что единственным способом было хорошенько напоить обергруппенфюрера Кальтенбруннера, и желательно подсыпать ему в напиток снотворного, чтобы он уж точно ничего не вспомнил на следующее утро.

— Мы едем в Польшу инспектировать завод по производству амуниции на следующей неделе. — Я задумчиво потёрла подбородок, размышляя, как бы убить двух зайцев одновременно: заставить моего шефа говорить, и в то же время обезопасить себя от его пьяных домогательств, которые почти наверняка последуют. — Мы остановимся в доме одного польского предпринимателя, и я попробую там всё устроить.

— Ты поняла, что делать с таблетками, верно? — Рудольф поставил передо мной маленькую коробочку с пилюлями. — Положи три, может, даже четыре ему в бокал. Да, думаю, четыре будет надёжнее; он здоровый, как бык, ему точно нужно больше, чем обычному человеку. И начни задавать ему вопросы, когда он уже начнёт засыпать, поняла? Но учти, что у тебя будет всего три, максимум пять минут, прежде чем он отключится.

Я вздохнула, но взяла пилюли со стола и положила их в сумочку. Мне оставалась только надеяться, что план сработает.

Глава 16

Польша, октябрь 1943

Оказалось, что наш с Рудольфом план был хорош только в теории. Дело было в том, что доктор Кальтенбруннер с удовольствием наслаждался своим вечерним коньяком, но делал он это исключено в компании моего мужа за отсутствием своих друзей-австрийцев во главе с Отто Скорцени. Прошло уже два дня, но я нисколько не продвинулась в намеченном.

Было далеко за полночь, а Генрих до сих пор сидел в гостиной с обергруппенфюрером Кальтенбруннером. Было удивительно, но несмотря на взаимную неприязнь (со стороны доктора Кальтенбруннера, потому что Генрих был женат на женщине, которую тот хотел для себя; и со стороны Генриха, потому что его начальник сотнями посылал людей на смерть, людей, которых Генрих пытался спасти), они каким-то образом поддерживали вполне сносные отношения и даже частенько коротали вечера за бутылкой бренди и колодой карт.

У меня была своя теория насчёт того, как им удавалось так неплохо ладить, хотя бы в течение нескольких часов: доктор Кальтенбруннер любил тыкать своего подчинённого носом в тот факт, что он был его начальником, и не упускал шанса лишний раз пошутить, что он работал сейчас над двумя очень важными документами — своими бумагами о разводе и переводом его, Генриха, на восточный фронт. Обергруппенфюрер знал, насколько тот факт, что мы с ним находились в весьма дружественных отношениях, досаждал моему мужу, и не упускал возможности делать различные на сей счёт намёки.

Генрих в свою очередь мстил начальнику тем, что выигрывал у него довольно внушительные суммы в карты. Я не любила, когда они вот так просиживали ночи напролёт, потому что Генрих возвращался под утро пьяным и почти всегда в дурном настроении. Но мы всё же жили под одной крышей, пусть всего и несколько дней, и мне пришлось смириться с тем, что мужчины пришли к негласному соглашению проводить время друг с другом, вместо того, чтобы терпеть общество прескучного хозяина дома и его ещё более скучной жены.

В ожидании Генриха, я встала с кровати и пошла налить себе стакан воды, когда тот наконец вернулся. Он вошёл в комнату не совсем уверенным шагом и тут же наполнил воздух вокруг запахом сигарет и коньяка. Он иногда курил с доктором Кальтенбруннером, хоть и наотрез отказывался в этом сознаваться. Я оглядела его униформу, расстёгнутую и всю измятую, и вздохнула.

— Хочешь воды? Или лучше иди прими душ, от тебя жутко несёт дымом.

— Я не виноват, что твой шеф дымит, как паровоз.

— Он твой шеф тоже. Держи.

Я протянула Генриху стакан воды. Он взял его, долго его разглядывал и затем отставил на стол.

— Я не так уж и пьян.

— Конечно, нет.

— Я просто расстроен.

— Может, в таком случае тебе не стоит пить с людьми, которые тебя расстраивают?

— Ты же знаешь, что я это делаю вовсе не потому, что мы с ним такие хорошие друзья.

— Очевидно.

— Я пытаюсь помочь людям.

— Да, да. — Я помогла ему снять китель и повестила его на спинку стула. — Садись, я помогу снять сапоги.

Генрих послушно сел и вытянул ко мне свои ноги.

— Ты такая хорошая жена, Аннализа. Я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, родной. Но не когда ты в таком состоянии.

— Я знаю. Прости. Это он заставляет меня пить. Он знает, что тебе это не нравится, и назло это делает.

— Ничего он назло не делает. Ты всегда ищешь в его действиях какой-то скрытый мотив.

— А ты думаешь, у него нет скрытого мотива?

Я убрала его сапоги под стол и молча принялась расстёгивать его рубашку.

— Вот ты не веришь мне, а знаешь, что он мне сегодня сказал?

— Не уверена, что хочу знать. Вы друг другу только всякие гадости говорите.

— Мы играли в карты. Он уже здорово к тому времени напился и проиграл мне кучу денег, но останавливаться не хотел, и спросил меня, не сможет ли он заплатить мне позже, или же сделать одолжение какое… Я сразу же ухватился за его предложение: помнишь тот последний приказ о переводе трёхсот голландских евреев в Аушвиц?

Помнила, конечно же. Обергруппенфюрер Кальтенбруннер должен был подписать и отослать этот приказ коменданту Аушвица, как только тот «расчистит для них место,» что означало, что три сотни нынешних обитателей лагеря, признанных негодными к работе, будут отправлены в газовую камеру, чтобы заменить их свежей рабочей силой.

— Да, помню.

— Ну так я сказал ему, а почему бы нам не сыграть на людей? Если я проиграю, то я заплачу вам наличными, а если я выиграю — вы отправите этих людей на рабочие фабрики в Германию вместо Аушвица.

— И что он сказал?

— А вот это как раз и самое интересное. — Генрих откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. — Он рассмеялся и сказал, что это было слишком просто. Он сказал, что я рискую несколькими купюрами, а он рискует потерять рабочую силу, да ещё и навлечь гнев начальства. А затем он сказал ещё более интересную вещь: «Играть так играть, оберфюрер. Если я проиграю, то пошлю ваших евреев, куда вам заблагорассудится, хоть в Палестину. Но если я выиграю, то вы мне отдаёте свою жену. Не пугайтесь так, всего на ночь».

— Что?

— Ты всё ещё утверждаешь, что я всё придумываю, и у него нет никакого скрытого мотива?

Я поверить не могла, что обергруппенфюрер Кальтенбруннер предложил моему мужу что-то подобное. Он никогда не скрывал, что хотел заполучить меня в любовницы, но в карты на меня играть? Это уже ни в какие рамки не лезло.

— И что ты ему сказал?

— Что ты думаешь, я ему сказал? Я отказался, конечно же. Сказал, что мне никогда бы и в голову не пришло играть на свою жену. Он рассмеялся и сказал, что это была просто шутка. Но я-то знаю, что он вовсе не шутил.

Я покачала головой и помогла Генриху снять рубашку. А затем невольно призадумалась.

— А знаешь, что? Я, безусловно, понимаю, насколько это всё гадко, но ты подумай: ты же лучше всех в карты играешь во всём СД. Он почти всегда тебе проигрывает. А тут речь идёт о трёх сотнях человек. Трёх сотнях!

Он нахмурился.

— Мне не нравится, куда ты ведёшь.

— Да просто подумай, Генрих. Три сотни человек, за одну игру! Напои его как следует, и они наши! Мы можем спасти триста человек.

Он качал головой, сдвинув брови ещё сильнее.

— Нет. Ты с ума сошла. Я не собираюсь на подобное соглашаться. А что, если он выиграет?

— Но он почти никогда не выигрывает! — Я уселась на колени перед мужем и взяла его руки в свои. — Генрих, это же такая возможность! Да нам в жизни подобного шанса не представлялось! Иди, скажи ему, что ты согласен.

— И думать забудь!

— Генрих, прошу тебя! Подумай об этих людях!

— Этих людей я не знаю, а вот тебя — да. Ты моя жена, и я люблю тебя.

— Но они-то тоже чьи-то жёны, Генрих! Чьи-то матери, сёстры и дочери. И кто-то тоже очень сильно их любит. Но теперь они все погибнут просто потому, что ты не хотел рисковать.

Он упорно смотрел в пол и молчал. Я выпустила его руки и поднялась с колен.

— Я иду спать. Доброй ночи.

Он ничего не ответил. Десять минут спустя он осторожно забрался под одеяло, пока я лежала, отвернувшись к стене, но так и не решился до меня дотронуться.

* * *

Я перевернула очередную страницу книги, которой пыталась занять себя в ожидании Генриха. Ещё одна поздняя ночь для моего мужа, проведённая в обществе моего шефа. Мне уже не терпелось покинуть эту богом проклятую страну. Я погасила весь свет, оставив только ночник для чтения, но сон по-прежнему не приходил. Наконец я услышала шаги за дверью и отложила книгу, надеясь, что хоть на этот раз Генрих не напился. Но дверь открыл вовсе не мой муж, а обергруппенфюрер Кальтенбруннер. Он был заметно пьян.

— Что вы здесь делаете? — Я на опыте знала, что в таком состоянии от доктора Кальтенбруннера ничего хорошего ждать не стоило, и что хуже всего, действия его становились совершенно непредсказуемыми. Под его пристальным взглядом я быстро стянула халат со спинки кровати и набросила его поверх ночной сорочки.

— Я пришёл сообщить вам, что ваш муж — ужасный человек.

— Правда? И почему же?

Я откинула одеяло и встала с постели, завязывая пояс халата; я предпочитала быть на ногах на случай, если ему взбредёт что-нибудь в голову. Будто прочитав мои мысли, обергруппенфюрер ухмыльнулся и закрыл за собой дверь. Я занервничала.

— Я вам всё объясню через минуту. — Он прошёл к серванту, где наш хозяин хранил сервиз и алкоголь, достал оттуда бутылку бренди и налил себе приличную порцию. — Хотите?

— Нет, благодарю вас, герр обергруппенфюрер. Я не пью бренди. И, учитывая ваше состояние, вам бы тоже не стоило.

Он расхохотался и опрокинул половину бокала почти в один глоток.

— Где мой муж?

— Пошёл прогуляться.

Доктор Кальтенбруннер прислонился к серванту и наблюдал за мной с каким-то охотничьим интересом, тем тёмным, немигающим взглядом, каким волк следит за оленем. Мне этот его взгляд совсем не понравился.

— Прогуляться? Не слишком ли поздно для прогулок?

— Он сказал, что хочет проехаться за городом. Думаю, он расстроился.

— Да? И что же его так расстроило?

Он снова ухмыльнулся, не сводя с меня глаз.

— Он проиграл мне в карты. Может, всего в десятый раз в жизни. Но на этот раз он проиграл по-крупному.

У меня вдруг кровь отлила из всех конечностей и сосредоточилась во всё быстрее бьющемся сердце.

— И что, много он вам проиграл?

Обергруппенфюрер неспешно допил янтарный ликёр и опустил пустой бокал на стол, ударив стеклом по дереву так сильно, что я невольно вздрогнула.

— Вас. Он проиграл вас.

Я судорожно начала обдумывать выход из крайне нехорошей ситуации. В прошлый раз, когда он поймал меня в своей ванной комнате в РСХА, я привела его в чувство увесистой пощёчиной и смогла таким образом сбежать. Только вот в этот раз, я была больше чем уверена, он был готов к чему-то подобному. Он не смотрел бы на меня так, если бы не был.

— Я прошу прощения, герр обергруппенфюрер?

Я решила обратиться к стратегии ледяного тона, и сдвинула брови и скрестила руки на груди, подчёркивая своё пока молчаливое возмущение.

— Видите ли, как я вам уже сказал, ваш муж — ужасный человек. И ещё более ужасный муж. Он был так одержим этими своими жалкими евреями, что согласился поставить их против вас в карточной игре. Евреев! Против вас! Я же совершенно не всерьёз это ему предложил! Но, хотя, признаюсь, теперь я очень рад, что он согласился. — Закончил он с хищной улыбкой.

— Как это очаровательно с вашей стороны, играть на меня в карты. Что, все высокопоставленные офицеры рейха себя теперь подобным развлекают? Играют в карты на людей?

— Хуже, фрау Фридманн. На своих жён! — Обергруппенфюрер снова рассмеялся и двинулся в мою сторону, блокируя мой единственный путь к отступлению. Со стеной слева и кроватью справа, я отступила назад ровно настолько, насколько он приблизился. — Как кто-то может играть на свою жену? Я свою терпеть не могу, но и то в карты не стал бы на неё играть, хотя бы просто из уважения.

Он сделал ещё один шаг в мою сторону; я снова отступила назад и ударилась ногой о прикроватный столик. Отступать дальше было некуда.

— А мне теперь что прикажете делать, герр обергруппенфюрер? Заплатить по счёту мужа, просто потому что вы двое решили сделать какую-то дурацкую ставку?!

— Нет, конечно же. — Он сделал последний шаг мне навстречу и стоял теперь едва ли в каких-то сантиметрах от меня. — Как можно просить о таком… У меня бы язык не повернулся.

— Чего вам тогда от меня нужно?

— Как я вам уже сказал, я пришёл только чтобы сообщить вам о том, что ваш муж — совершенно никчёмный муж, и вам стоит с ним развестись. Как он только посмел поставить вас на кон в карточной игре? — Он поднял руку к моему лицу и отвёл от него волосы. — Вас… Такую красавицу-жену… Если бы я был вашим мужем, я бы пристрелил на месте наглеца, который бы мне подобное только осмелился предложить. Нет, вы слишком ценны, чтобы так вами рисковать. Только взгляните, как вы чертовски красивы…

Обергруппенфюрер Кальтенбруннер наклонился ещё ближе ко мне, и я невольно отпрянула назад, цепляясь за край ночного столика. Он смотрел на меня своими голодными чёрными глазами, пока вёл пальцами по моей руке от запястья до самого плеча, к шее, а затем и к лицу.

— Нет, вы совершенно правы. Нас обоих под трибунал надо отдать только за то, что мы сделали такую ставку. Мы самые настоящие преступники. Евреев можно ставить на кон сколько угодно, но не вас, нет. — Он играл с моими волосами, раскладывая локоны по моим плечам, как ему больше нравилось. Я старалась не шевелиться. — Это всё моя вина. Мне не стоило даже шутить о вас в подобной манере с вашим мужем. Я был очень пьян, и я прошу прощения, фрау Фридманн. Я бы никогда вас так намеренно не оскорбил.

«Доктор Джекил и мистер Хайд. Доктор Кальтенбруннер и мистер Гестаповец». Я чуть ли не слышала оба голоса у него в голове: один интеллигентного и всеми уважаемого адвоката, а другой — садиста-дознавателя из секретной полиции. Глубоко внутри я надеялась, что голос первого возьмёт верх; на всякий случай я решила немного подтолкнуть его в нужную сторону.

— Я знаю, что нет, герр обергруппенфюрер. Вы же офицер и джентльмен. Вы бы никогда не обидели беззащитную женщину.

Он оторвал взгляд от моей груди и посмотрел на меня с тенью сомнения на лице. В каком-то смысле я была права: доктор Кальтенбруннер такого никогда не сделал бы. Садист-дознаватель и глазом бы не моргнул.

— Нет. Конечно, нет, — медленно проговорил он, покачал головой, но затем снова опустил свою тяжёлую руку мне на плечо, большим пальцем лаская кожу над ключицей. — Вы такая хрупкая… Я бы никогда вас не обидел…

Он облизнул свои губы и перевёл руку ниже, пока не опустил её мне на грудь. Он слегка сжал пальцы, но тут же, словно испугавшись собственных инстинктов, убрал руку и положил её мне на талию.

— Я вас слишком для этого уважаю, фрау Фридманн. Просто… Вы и понять не можете, как тяжело мне видеть вас каждый день на работе, такую красивую, так близко ко мне всё время… И я просто хочу коснуться вас, я хочу держать вас в объятиях, и эти ваши духи… Такой опьяняющий аромат. — Он зарылся лицом в мои волосы, по-прежнему крепко сжимая мою талию. Он начал целовать мою шею, раздвигая мне ноги коленом. — Я хотел тебя с самой первой нашей встречи. Ты была такая красивая в твоём свадебном платье… А потом в тюрьме… Ты была такой беспомощной, напуганной… Но я и тогда тебя не тронул, хотя очень, очень хотел.

Он обжигал мне кожу своим дыханием, уже совершенно бесстыдно прижимая меня к себе, ни капли не задумываясь, где теперь были его руки. Под весом его тела край ночного столика больно врезался мне в кожу, пока он чуть ли не впивался зубами мне в горло, наконец-то добравшись до своей жертвы. Я знала, что на этот раз мне его остановить не удастся.

— Я всегда хотел тебя, Аннализа. И теперь ты наконец моя.

Он взял моё лицо в руки и попытался поцеловать меня, но я отвернулась от него в последнюю секунду.

— Делайте уже, за чем пришли, и проваливайте к чёрту, — сказала я ему ледяным тоном. — Только не целуйте меня.

Он тут же меня отпустил и даже отступил на шаг.

— Нет. Нет, я бы никогда… — Он смотрел на меня чуть ли не в ужасе, глазами доктора Кальтенбруннера, не гестаповца. — Против вашей воли… Нет, никогда!

Он шагнул ко мне, взял мою руку в свою и поцеловал её.

— Я надеюсь, вы просите меня, фрау Фридманн. Я очень пьян. Иначе, я бы даже не… Я прошу прощения. Доброй ночи.

С этими словами обергруппенфюрер Кальтенбруннер быстро развернулся и вышел из моей спальни. Я заперла за ним дверь, на всякий случай, всё ещё не веря своей удаче.

* * *

Следующим утром я помогала жене нашего хозяина разливать кофе к завтраку, когда Генрих наконец вернулся. Похоже, что ночь он так и провёл в своей машине, и судя по его виду, это была худшая ночь в его жизни. Это было вполне понятно: он скорее всего и глаз не сомкнул, представляя себе, что в это время его начальник делал с его женой. Я заметила его, когда он в нерешительности остановился в дверях, не в силах заставить себя поднять глаза ни на меня, ни на обергруппенфюрера Кальтенбруннера, читавшего газету за столом рядом с Георгом.

— Ты опоздал к завтраку, — доктор Кальтенбруннер наконец заметил Генриха, который по-прежнему мялся в дверях. — Ты так и собираешься там весь день стоять как статуя? Садись давай и ешь.

Генрих молча подчинился приказу. Хозяйка дома быстро побежала на кухню, чтобы накрыть завтрак для моего мужа. Георг продолжал переводить любопытный взгляд с Генриха на своего шефа, пытаясь разгадать, что же такого произошло между ними накануне ночью, если они теперь так престранно себя вели.

— Я послал твоих евреев в Германию, как ты и просил. — Доктор Кальтенбруннер наконец не выдержал несчастного вида своего подчинённого, который вот уже несколько минут занимался бесцельным передвижением еды с одной стороны тарелки на другую. — Фрику всё равно нужна рабочая сила.

Генрих кивнул и едва слышно прошептал:

— Спасибо.

Естественно, доктору Кальтенбруннеру было откровенно наплевать на министра Фрика и его нужды, но, чувствуя свою вину за вчерашнее поведение, он решил хоть как-то её загладить. Генрих в свою очередь интерпретировал жест как своеобразную форму оплаты за услуги его супруги, которыми его шеф (как он искренне полагал) с радостью воспользовался в его отсутствие, и совсем опустил голову в тарелку. Обергруппенфюрер Кальтенбруннер закатил глаза, залпом допил свой кофе и поднялся из-за стола.

— Да прекрати ты с этим убиенным видом, Фридманн! Не трогал я твою жену! Хоть у тебя и мозгов хватило на неё играть!

Сказав это, доктор Кальтенбруннер вышел из комнаты, в то время как хозяева-поляки обменивались ошеломлёнными взглядами. По всей видимости в их стране не была распространена такая забава, как игра в карты на собственных жён. Георг, который к этому времени ещё и не такое видел от своего начальника и уже порядком попривык и ничему не удивлялся, только пожал плечами и улыбнулся им.

В течение дня, что мы провели на фабрике амуниции, Генрих, наконец придя в себя, не отходил от меня ни на шаг и умолял меня о прощении при любой возможности. Даже мои аргументы о том, что он-то как раз ни в чём не был виноват, потому как идея была моя, на него совершенно не действовали.

— Я твой муж, я поклялся защищать и оберегать тебя, а вместо этого я едва не подал тебя на блюдечке моему злейшему врагу.

— Для заклятых врагов вы вполне неплохо ладите в последнее время.

Генрих наконец улыбнулся.

— Ну, уважение он моё по крайней мере заслужил, когда не воспользовался такой возможностью.

— Я же говорила тебе, что он вовсе не такой уж и плохой человек.

— Не плохой, а ещё хуже. Потому что от таких, как он, никогда не знаешь, чего ожидать.

Настала моя очередь улыбнуться.

— Что ты имеешь в виду?

— Гейдриха было легко понять: он был хладнокровным убийцей, и ему это нравилось. Кальтенбруннер же… Как я не пытаюсь, я понять не могу, что творится у него в голове. Я думал сначала, что он точно такой же, как Гейдрих, но теперь, так близко с ним работая, он начинает мне казаться… Не знаю даже…человеком что ли?

Я снова улыбнулась и перевела взгляд на этого самого «человека,» который слушал доклад директора фабрики. Сам директор не переставал промокать лоб платком и нервно поправлять очки при виде возвышающегося над ним грозного шефа РСХА. Многие реагировали подобным образом на обергруппенфюрера Кальтенбруннера, почти физическим страхом, то ли из-за его роста, то ли из-за шрамов на лице…

Когда я впервые спросила его, как он их получил, он отшутился, что был самым никчёмным фехтовальщиком во всём рейхе. Конечно же, это было ложью; он был потрясающим фехтовальщиком. Его соотечественник Отто Скорцени объяснил мне позже саму идею этих шрамов: тот, кто выходил из дуэли без единой царапины, не считался автоматически победителем — любой может увернуться от сабли. Но вот самый бесстрашный, кто мог смеяться в лицо противнику и нарочно принять удар, только чтобы доказать своё презрение к страху и физической боли, тот заслуживал высочайшее уважение своих товарищей.

Обергруппенфюрер Кальтенбруннер ничего не боялся, и это-то и пугало так сильно всех его подчинённых, а иногда и командиров. Люди не понимают отсутствие страха; это неестественно, и следовательно пугает. Человека можно контролировать только через страх, но как контролировать того, у кого его нет?

«Человек». Однажды я оказалась невольным свидетелем одного из разговоров между двумя австрийцами в кабинете доктора Кальтенбруннера через полуприкрытую дверь. Они тогда засиделись допоздна, опустошили две бутылки коньяка, но в тот день оба были до странного тихие.

— Я так тебе завидую, Отто. — Доктор Кальтенбруннер сидел за столом, подперев рукой голову. Он глубоко затянулся, окутывая себя сизоватым сигаретным дымом. — Как бы я хотел оказаться сейчас на восточном фронте. Только подумай, какая это была бы красивая смерть, в сражении, среди твоих товарищей…

— Зачем же умирать? Я предпочитаю жить! — Отто рассмеялся, но доктор Кальтенбруннер только покачал головой.

— Мой отец сражался на войне, — тихо сказал он после паузы. — Как и мои братья сейчас. А я что делаю? Сижу здесь, в этом трижды проклятом РСХА и разбираюсь со всей этой гестаповской грязью день за днём. Знаешь, иногда я всерьёз подумываю о том, чтобы застрелиться. Но только изменит ли это хоть что-то, Отто?

— Так, всё понятно, ты напился. Пойдём-ка, я отвезу тебя к себе.

— Нет.

— Нет? Хочешь, поедем в тот клуб, который тебе тогда понравился? Поедем танцевать с красивыми девушками всю ночь напролёт, что скажешь?

— Нет, не хочу. Я, пожалуй, заночую сегодня здесь.

— Прямо в кабинете?

— Да.

— Отдай мне тогда твой пистолет.

— Зачем это?

— Эрнст. Отдай мне пистолет. Я верну его завтра утром, обещаю.

— Нет.

— Или ты мне сам его отдашь, или я его у тебя силой заберу.

— Попробуй, и я сломаю тебе руку.

Они оба молча мерили друг друга взглядами какое-то время, после чего Отто вздохнул тихо и сел обратно в своё кресло.

— Ну и ладно. Тогда и я тут заночую.

— У меня кончился коньяк.

— А мне всё равно. И знаешь что? Ты прав, Эрнст. Ничего это не изменит.

Я плакала той ночью, придя домой. Я почему-то вспомнила своего брата.

* * *

Завтра мы должны были уезжать обратно в Берлин. Я не переставала думать об этом весь вечер, зная, что это был мой последний шанс раздобыть нужную американцам информацию. Вначале вечера всё складывалось довольно благополучно, обергруппенфюрер Кальтенбруннер опустошил уже полбутылки лучшего бренди, щедро предоставленного нашим хозяином, и я не могла дождаться, чтобы поляки ушли к себе и оставили нас одних.

Но это был мой муж, кто в последнюю минуту решил нарушить все мои планы и наотрез отказался оставлять меня наедине с шефом РСХА, несмотря на то, как настойчиво я шептала ему на ухо, что в его присутствии доктор Кальтенбруннер и слова не скажет. Когда я поняла, что все мои аргументы не возымели на Генриха никакого эффекта, я решила, что пусть он сам в таком случае объясняет своему американскому начальству, почему нам ничего так и не удалось выяснить, и пошла спать, оставив мужчин одних в прокуренной насквозь комнате.

Я уже спала, когда Генрих зашёл в спальню. Сквозь сон я слышала, как он осторожно снял форму, чтобы не разбудить меня. Но потом он забрался ко мне под одеяло, и я поняла, что разбудить меня как раз было в его ближайших планах. Я лежала лицом к стене и так и не смогла заставить себя разлепить веки, только сразу же почувствовала запах бренди и сигарет, как только он начал целовать мою шею, обжигая кожу горячим дыханием.

— Генрих, ты опять напился?

Он ничего не ответил, только прижался ко мне всем телом, задрал край моей ночной сорочки, и начал трогать меня с непривычной настойчивостью.

— Мм, Генрих, ты такое пьяное животное… Перестань.

Я чувствовала его сбивчивое дыхание на спине и плечах, и судя по тому, как крепко он держал меня за бёдра, с силой вжимая моё тело в своё, я поняла, что останавливаться он не собирался. Я едва повозмущалась ещё немного, исключительно из формальности, но когда он скользнул пальцами внутрь, все мои протесты превратились в едва сдерживаемые стоны.

— Генрих, пожалуйста… — выдохнула я, когда не могла больше терпеть его такие мучительно сладкие пытки. Я хотела его самого, целиком, а не только его неожиданно искусные сегодня руки, и положила руку ему на бедро, притягивая его ближе к себе.

Дважды мне его просить не пришлось. Одним движением он поднял мою ногу, вошёл внутрь и начал двигаться резче и сильнее, чем обычно. Он и сам был сегодня каким-то другим, большим, жадным и ненасытным, как будто мы занимались любовью впервые за несколько лет. Его руки были повсюду на моём теле, на бёдрах, животе и груди, когда он впивался в неё пальцами; его поцелуи и так-то сегодня нежностью не отличались, но теперь он и вовсе вцепился зубами мне в плечо, как дикое животное. Я понятия не имела, что в него такое вселилось, но что бы то ни было, я наслаждалась каждой секундой происходящего, зажимая простыни в кулаке и кусая собственные губы, чтобы не перебудить весь дом.

А потом он положил руку мне шею, и чем сильнее он двигался, тем крепче сдавливал мне горло, не в шутку, а так, что мне уже по-настоящему было трудно дышать. Подобного он уж точно никогда раньше не делал; по правде говоря, он вообще ничего подобного из того, что он вытворял со мной сегодня, не делал. И тут я вдруг осознала, что он ни слова не сказал с тех пор, как вошёл в спальню. Это был не мой муж.

— Генрих?

Я вскрикнула, когда поняла, что это был не он, и попыталась повернуть голову к тому, кто по сути дела почти насиловал меня, но он быстро придавил меня к постели весом своего тела и схватил меня за запястья. Я лежала теперь на животе, с лицом, уткнутым в подушку, чтобы заглушить мои крики, но только что толку было кричать и звать на помощь? Я и так знала, что из всего дома всего одному человеку могла прийти в голову подобная идея. Похоже, терпение у него наконец лопнуло, и он пришёл получить то, за чем так долго охотился. Обергруппенфюрер Кальтенбруннер.

Я смогла наконец-то вывернуть голову на одну сторону, чтобы хоть как-то дышать. У меня уже болели запястья от его хватки, хотя я и не знаю, зачем он с такой силой их сжимал; я даже не пыталась освободиться, прекрасно понимая, что шансов против него у меня никаких не было. Самым ужасным во всей этой ситуации было то, что до последней секунды я была уверена, что занималась любовью со своим мужем, причём всё было так хорошо, как никогда. И вот теперь, пусть разум мой был в полнейшей панике, телу всё происходящее по-прежнему нравилось. «Нет, не нравится, совсем даже не нравится,» продолжала твердить я себе; но тут он приподнял мои бёдра и снова положил руку мне между ног, и я предательски дёрнулась. Он всё заметил конечно же, то, как я попыталась вывернуться из его настойчивых пальцев, когда не могла больше терпеть то, что он со мной делал, и нарочно замедлил ритм, превращая всё в самую изощрённую и невыносимую пытку.

— Пожалуйста, не надо… — я понимала, естественно, что все мои мольбы он слушать не станет, но всё равно просила его остановиться еле слышно, пока ещё не было поздно для меня самой. Пусть уж насилует, если ему так нравится, только вот делать так, чтобы я этим наслаждалась, это уже было просто кощунством.

Конечно же, он и не подумал оставить меня в покое. Вместо этого он только поднял мои бёдра ещё выше, поставив меня на колени перед собой так, чтобы никакие простыни больше не мешали его руке. Он наконец-то выпустил мои запястья, и я вцепилась в подушку, изо всех сил сдерживая себя, чтобы не издать ни звука.

— Какая же ты упрямая, — рассмеялся он, переводя руку на мой слегка подрагивающий живот. — Я же вижу, как тебе это нравится, хоть ты и не хочешь мне этого показывать. Но я тоже упрямый. Я не перестану этого делать, пока ты не станешь кричать моё имя снова и снова.

Как ни ужасно было это признавать, но он был весьма недалёк от правды. Я действительно едва сдерживала себя от того, чтобы не закричать. Он начал двигаться ещё быстрее и резче, снова скользнув своими длинными пальцами вниз по животу, и, не в силах больше сдерживать себя, я зарылась лицом в подушку, чтобы весь дом не стал свидетелем моего унижения, и закричала в неё.

Ему такое ещё больше понравилось. Теперь он хотел в полной мере насладиться своей победой надо мной. На сей раз он перевернул меня на спину, чтобы я видела его лицо. Он хотел, чтобы я смотрела на него, пока он будет делать это снова и снова, доводить меня до безумия своим горячим телом, а я знала, что быстро с ним всё не кончится. Он ухмылялся, когда я лежала перед ним, совершенно беспомощная и всё ещё тяжело дышащая. Он раздвинул мне ноги коленом и медленно, не спуская с меня своих чёрных, блестящих глаз, снова ввёл пальцы внутрь. Я резко втянула воздух, не в силах понять, что он такое со мной делал, и как ему удавалось заставить меня хотеть, чтобы он продолжал это делать. Мои мысли явно шли вразрез с желаниями моего тела, такого неожиданно податливого в его руках. Он поиграл со мной ещё немного, а затем, по-прежнему глядя мне в глаза, один за другим облизнул пальцы. В эту секунду я его одновременно ненавидела и желала до безумия.

— Мм, какая же ты сладкая. Надо было раньше тебя попробовать. Надо было трахать тебя с самого первого дня, как я тебя увидел. Надо было трахнуть тебя ещё в тюрьме, и когда бы я с тобой закончил, ты бы не захотела и смотреть больше на своего мужа.

Он снова ухмыльнулся и склонился надо мной, прижимая свою твёрдую плоть мне между ног. Я упёрлась руками ему в грудь, пытаясь оттолкнуть его, но тут он совсем накрыл моё тело своим, и всей моей силы не хватило бы, чтобы сдвинуть с себя его массивную грудь.

— Перестань со мной бороться. Ты же знаешь, что хочешь этого так же, как и я. Ты всегда этого хотела.

Я не успела вовремя поймать стон, когда он снова вошёл в меня, пронизывая меня взглядом своих голодных тёмных глаз. Я хотела отвернуться, и не смогла. Моё тело по-предательски отвечало на каждое движение своего нового хозяина, согласное на все требования и указания. «Я хочу, чтобы он слез с меня и исчез из моей жизни навсегда», — повторяла я сама себе, но потом он накрыл влажным ртом мой сосок, и я забыла, что я только что думала.

Он больше не был со мной грубым как вначале; теперь он просто наслаждался своей жертвой намеренно не спеша, смакуя каждую минуту. Он ласкал моё тело свободной рукой, раздвигая мои ноги шире, когда хотел быть ещё глубже. Я вцепилась ногтями в его плечи отчасти потому, что хотела нарочно сделать ему больно, а отчасти от нарастающего внутри жара. Он снова сделает это со мной, заставит полностью потерять над собой контроль, снова и снова, как он и сказал в самом начале.

Я чувствовала, как размеренно и сильно его сердце билось напротив моей груди. Он провёл пальцами по моим губам и накрыл мой рот своим. Он хотел меня всю той ночью, но я хотя бы в этом не собиралась ему уступать, и нарочно плотно сомкнула губы.

— Поцелуй меня, Аннализа. Открой рот, поцелуй меня.

— Нет.

— Открой, говорю. — Его голос стал более требовательным. Он просунул большой палец мне между губ, пытаясь заставить меня открыть рот, но я только больно впилась в его палец зубами, кусая его. Он нехорошо ухмыльнулся, но руки так и не убрал; вместо этого только начал двигаться всё сильнее и сильнее, уже на опыте зная, какой эффект это на меня произведёт. Я стиснула зубы на его пальце ещё крепче, но он не собирался дать мне выйти из этой схватки победителем. Потому что из нас двоих генералом был он, и это он всегда побеждал.

Когда я больше не могла себя сдерживать, я зажмурила глаза и громко застонала, выпустив его палец изо рта. Он знал, что я была вся его в этот момент, и накрыл мой рот своим. Теперь он был повсюду: внутри, на губах и в мыслях, голодный и требовательный. На этот раз я и сама его уже целовала в ответ, потому что тоже хотела его всего, в то время как сама же ненавидела и обожала то, что он со мной делал. Я хотела отомстить ему за то, какой слабой он меня заставил себя чувствовать, вот так подчинив меня себе, и захотела точно также подчинить его себе; я подняла ноги ещё выше и обвила их вокруг его талии, двигаясь ему навстречу, всё сильнее с каждым разом. Он тоже ускорил темп, снова превращаясь в грубое, ненасытное животное, как в самом начале, двигаясь уже до боли резко, но мне в тот момент было до исступления хорошо, чтобы обращать внимание на боль. Он оторвался наконец от моих губ и смотрел теперь мне прямо в глаза.

— Скажи моё имя.

— Нет.

— Скажи!

— Нет!

Я запрокинула голову назад, выгибаясь ему навстречу, но он и тут меня не отпустил, пока я не сделала то, чего он от меня хотел.

— Скажи!!!

Я больше не могла терпеть и закричала.

— Эрнст!

Он снова впился ртом в мой с громким стоном и наконец остановился после последних особенно грубых толчков. А потом так и остался лежать на мне, почти лишая меня возможности дышать под весом его тела. Я вжалась руками в его плечи так сильно, как только могла.

— Слезь с меня, грязная ты свинья! Я дышать не могу!

Он расхохотался, но всё же поднялся, встал с кровати и пошёл к стулу, у которого он оставил свою форму. Я натянула простыни до самой шеи и смотрела за тем, как он одевался, в то время как отрезвляющая злость постепенно сменяла приятную истому в теле. У двери он обернулся и снова ухмыльнулся.

— Не думай, что это было одноразовым делом, сладкая моя. Тебе придётся отработать мне потерянное время. С сегодняшнего дня я буду трахать тебя при любой возможности. Я буду трахать тебя часто и подолгу, так что лучше привыкай.

С этими словами он вышел из спальни и закрыл за собой дверь. Я никогда в жизни ещё никого так не ненавидела.

Глава 17

— Кодовое имя операции — «Бернхард». — Рудольф записывал мои слова, пока я рассказывала ему всё, что им так нужно было узнать, разглядывая пейзаж за окном. — Они изготавливают фальшивые купюры в одном из лагерей, Сашенхаузене. Свыше ста специалистов работают в отдельном и тщательно охраняемом бараке, почти все из них — ранее заключённые фальшивомонетчики, большинство — евреи. На данном этапе продукция достигла свыше миллиона британских фунтов стерлингов ежемесячно, часть которых идёт в Италию для отмывания, а часть — в Швейцарские банки. Операция проводится под грифом строжайшей секретности и находится под непосредственным контролем РСХА. Все попытки подделать американский доллар пока остались безуспешными.

— Это просто потрясающе! Твой доклад ещё более детален, чем я только мог на это надеяться. Я же говорил, что он всё тебе расскажет.

Он действительно всё мне рассказал, на следующий же день на самолёте, потому что это было единственным, о чём я согласилась с ним говорить. А когда ему больше нечего было мне сказать, я отвернулась обратно к окну и провела остаток полёта в таком положении. Генрих с нами не летел; обергруппенфюрер Кальтенбруннер отослал его вместе с Георгом тем вечером, прежде чем прийти ко мне, «для срочной встречи с каким-то очень важным человеком где-то под Варшавой». Наверное, и не было там никакого человека.

Хозяйка дома принесла мне записку, написанную моим мужем, на следующее утро, где говорилось, что ему нужно было срочноуехать, и что мы встретимся уже в Берлине. Когда я спросила женщину, почему она сразу мне её не передала, она тысячу раз извинилась, объяснив это тем, что думала, что я уже спала.

Я не кричала в этот раз и не грозила своим увольнением. Я молча выслушала уже знакомые извинения, объяснения, и мольбы, позволила ему обнять себя за талию, когда он стоял передо мной на коленях тем утром, и даже рук не отняла, когда он начал покрывать их поцелуями, клянясь в своём раскаянии. На сей раз я просто тихо сказала, что с этого дня наши отношения должны оставаться исключительно профессиональными, и что если он ещё раз хоть пальцем меня тронет, я сделаю так, что весь рейх услышит, как он обращается со своей секретаршей. Конечно же, он на всё согласился.

Все наконец оставили меня в покое. Американцы были довольны: их доллару пока ничего не грозило, и кроме того, у них теперь был свой человек в РСХА, который сразу же подал бы им сигнал, как только фальшивомонетчики начали бы печатать их валюту. Доктор Кальтенбруннер окончательно превратился в доброго доктора Джекила и даже двусмысленных шуточек в моём присутствии больше не отпускал, что весьма удивило Отто Скорцени.

— Вы чего оба себя так странно ведёте? Поругались, что ли? — спросил он меня как всегда напрямик, пока занимался поисками шоколада в шкафу приёмной. Он и так уже знал комнату как свои пять пальцев, а потому ловко находил, съедал и выпивал всё, что было плохо спрятано для потенциальных гостей, пока ждал, когда его друг закончит работать.

— Чтобы поругаться, надо находиться хоть в каких-то отношениях. Нас же с твоим приятелем абсолютно ничего не связывает. — Равнодушно пожала плечами я, не отрывая взгляд от бумаги на столе.

— Ну да. — Отто наконец-то нашёл свой шоколад. — Вы двое как одна из этих киношных парочек, которые утверждают, что на дух друг друга не переносят, а на самом деле жить друг без друга не могут.

— С тем исключением, что я без твоего друга прекрасно бы прожила.

Отто хмыкнул.

— Это ты поэтому жизнью рисковала, чтобы его от пули загородить?

— Ты нашёл свой шоколад? Вот и иди к чёрту отсюда!

— Так я и думал.

Расхохотавшись, он направился обратно в кабинет доктора Кальтенбруннера.

А я сворачивалась ночью рядом с мужем, чувствовала его тёплые руки на спине, когда он обнимал меня, и старалась не думать о тех других руках, которые навсегда клеймом прожгли насквозь всю кожу до самых костей, до самого сердца, бьющегося внутри. Я засыпала рядом с ангелом, а думала о дьяволе. Но он об этом никогда не узнает.

* * *

— Сегодня или никогда. Такого шанса у нас больше не будет. Дай мне ключи от его кабинета.

— Нет, Генрих, так не пойдёт. Слишком рискованно.

— Вовсе даже нет. Сегодня же рождественская вечеринка, все празднуют. Я проскочу туда и обратно за пять, десять минут максимум. Никто и не заметит ничего.

Он был прав, говоря с такой уверенностью: Генрих действительно двигался как тень, когда было нужно. Но причина, по которой я зажала ключи от кабинета доктора Кальтенбруннера и отказывалась вручить их мужу в руки, была совсем другой — страх. Самый обычный человеческий страх.

— Генрих, давай не будем этого делать, — снова попыталась уговорить его я.

— Союзникам нужны точные местоположения наших фабрик по производству амуниции. А карты эти у твоего шефа в сейфе.

— Правильно, чтобы они потом могли их разбомбить, как уже начали бомбить Берлин! Генрих, я не хочу, чтобы они разрушили нашу страну. Я не хочу больше этим заниматься. Всё зашло слишком далеко. Давай не будем рыть себе яму ещё глубже.

— Война для Германии всё равно уже проиграна, любимая, — тихо произнёс он, заправляя мне волосы за ухо. — Чем быстрее всё закончится, тем лучше будет для всех.

Мы стояли в небольшом парке на территории Главного Имперского Управления Безопасности, но я даже не чувствовала холода в своём тонком шёлковом платье из-за колотящегося в груди сердца. Генрих попытался заставить меня взглянуть на него, но я упорно разглядывала снег под ногами.

— Родная, дай мне ключи.

— Я не хочу, чтобы они снова нас бомбили, — едва слышно проговорила я.

Это был не первый раз, когда Британская авиация бомбила нашу столицу, но первый по-настоящему ощутимый. Отдалённый, но непрерывный и угрожающий гул застал берлинцев врасплох посреди ночи в их постелях, когда каждый из них, разбуженный этим рёвом, сел в растерянности, отогнув одеяло и замер, прислушиваясь — как я это сделала — пытаясь понять, что происходит. Мы привыкли к гулу мессершмитов над городом, но в этот раз их было слишком много, слишком громок был их гул, слишком низко они летели… А через секунду вой сирен и грохот взрывов одновременно разорвал прозрачный ночной воздух.

— Это же не наши самолёты! — Я повернула тогда голову к мужу, также сидящему на кровати рядом со мной, и произнесла следующие слова вместе с остальными берлинцами. — Они бомбят нас, Генрих. Они прямо здесь, над городом.

На следующий день мы считали наши потери. Свыше двух тысяч человек были найдены мёртвым под обломками, и более ста семидесяти пяти тысяч остались без крыши над головой. Мы никогда не думали, что война может прийти к нам на порог, и отрезвляющая действительность потрясла нас всех до единого.

— Мы заслужили, — вздохнул Генрих в тот день, глядя на портрет фюрера в своём кабинете. — Мы обрушили войну на Европу, а теперь война пришла и к нам на землю.

Морозной декабрьской ночью каждый выдох превращался в сверкающее облачко. Я посмотрела на задние двери РСХА, выходящие в парк. Изнутри доносилась громкая музыка, люди танцевали и пили французское шампанское, совершенно игнорируя жестокую реальность за гранью их хрупкого хрустального мирка. Это они, эти самые люди, сотрудники РСХА, были отчасти виной этой самой войне, принесшей смерть и разор в Европу, и теперь ни в чём не повинные люди, обычные берлинцы, должны будут расплачиваться за их грехи. Я повернулась обратно к Генриху и вручила ему ключи.

— Каков план на случай, если кто-то неожиданно появится?

— Выберусь через окно, как обычно.

— Я пойду с тобой.

— Нет, оставайся лучше здесь, внизу.

— Нет, я всё же поднимусь с тобой наверх. Если я увижу кого-нибудь, я начну говорить с ними, ты услышишь мой голос и это будет твоим сигналом.

Генрих чересчур долго возился в кабинете обергруппенфюрера Кальтенбруннера. Я начала нервно постукивать ногой по ковру, мысленно его подгоняя. «Он же знает комбинацию сейфа, он давно уже должен был выйти, чего он там делает?» Я снова обернулась на дверь приёмной у меня за спиной, затем снова посмотрела вдаль коридора, и застыла в ужасе. Обергруппенфюрер Кальтенбруннер только что завернул за угол и шёл прямиком в мою сторону. Душа у меня ушла в пятки.

— Герр обергруппенфюрер! — Окликнула я его нарочно громко, чтобы Генрих в его кабинете услышал мой голос, быстро спрятал карты обратно в сейф и выбирался бы оттуда как можно скорее. — А я как раз вас ждала.

— Правда? — Он остановился передо мной, слегка склонив голову на сторону. — Вы что-то хотели, фрау Фридманн?

— Да, по правде говоря, я давно уже хотела вас спросить, но…возможности не представлялось… — Я судорожно пыталась придумать, о чём же таком я могла его попросить, чтобы хоть немного потянуть время, но в голову как назло ничего не приходило. — Это…личная просьба.

Он пристально смотрел мне прямо в глаза, и я готова была поклясться, что он знал, подозревал уже, что я ждала его у кабинета по какой-то совсем другой причине и теперь просто-напросто тянула время. Доктор Кальтенбруннер помолчал какое-то время, словно решая что-то для себя, а затем наконец произнёс:

— Почему бы нам не обсудить это в моём кабинете?

Меня бросило в холодный пот. Только не в кабинете!

Я слишком долго ничего не отвечала, и он уже начал поворачиваться к двери приёмной, чтобы войти внутрь. Как только он повернёт ручку, нам с Генрихом конец. Мои руки среагировали быстрее, чем мозг, когда я поймала его лицо и развернула его к себе, отчаянно впиваясь в него губами. На сей раз я не могла дать ему и шанса подумать, я должна была целовать его так, как никогда раньше, броситься к нему на шею и заставить его забыть саму причину, зачем он сюда шёл. Жизнь моего мужа от этого зависела.

Я вцепилась в его шею обеими руками, прижимаясь к нему всем телом; я начала покрывать всё его лицо горячими поцелуями, шепча ему, что не могла больше себе лгать, что как я не пыталась, я не могла забыть ту нашу ночь, и что хотела снова быть с ним, здесь и сейчас.

Он уже и сам начал целовать меня в ответ, в приоткрытые губы, в шею и голые плечи, оставляя влажные полоски на разгорячённой коже. Я прижалась ещё плотнее к нему, не оставив и сантиметра между нашими телами, обняла рукой его за плечи и пропустила другую сквозь его тёмные волосы. В этот раз я должна была отдать ему всё, чего он так желал, всё без остатка и поэтому, расстегнув его китель, я сама положила его руки на тонкие шёлковые ленты бретелек моего платья, и своими пальцами поверх его стянула их вниз, пока всё платье не упало вслед за ними мне на бёдра.

Только сейчас он кажется понял, что я пришла к нему сама, послушная и готовая выполнить любое его пожелание, что он мог делать всё, чего хотел со мной, потому что я сама об этом наконец-то попросила, и это осознание разбудило в нём какой-то первобытный инстинкт. Он поднял меня за бёдра и прижал к себе, пока наши лица не оказались на одном уровне, снова поцеловал меня так глубоко и с такой силой, что у меня сбилось дыхание, а затем ногой распахнул дверь в приёмную.

Он закрыл её за собой в той же манере и прижал меня к ней. На секунду я запаниковала, когда он молча задрал мне юбку и обернул мои ноги себе вокруг талии; я была почти совсем голая, едва могла дышать, зажатая между дверью и его грудью, которая была ещё крепче, чем дерево за спиной, и с его ненасытными губами и руками повсюду. Я упёрлась в его золотые генеральские погоны в последней отчаянной попытке его оттолкнуть, но он только стиснул меня ещё сильнее.

Я чувствовала, как он расстёгивал свои галифе одной рукой, и закрыла глаза, пытаясь уверить себя, что я была где-то очень далеко и что всё это мне только снилось, но это не помогло, когда он без особых нежностей и прелюдий вошёл в меня и начал двигаться так грубо и резко, что мне пришлось стиснуть зубы не только из-за него самого, но и кобуры на его поясе, царапающей тонкую кожу мне на бедре и его жёсткой щетины на моей щеке.

— Эрнст! — Я наконец не могла больше терпеть эту пытку и окликнула его. — Ты делаешь мне больно!

Я впервые позвала его по имени. Он сразу же перестал двигаться и посмотрел на меня немного растерянно. Похоже, он и не понимал, что делает, пока я ему этого не сказала.

— Прости, — прошептал он мне в губы, прежде чем снова меня поцеловать, на этот раз совсем по-другому, почти осторожно. — Прости, я не хотел…

Он опустил меня на пол и начал едва ощутимо поглаживать напряжённые мышцы на животе кончиками пальцев, покрывая лёгкими поцелуями кожу на шее и груди, пока я не прикрыла глаза уже от удовольствия, и не перестала сопротивляться ему. Я знала, как тяжело ему было себя сдерживать, но всё же двигался он теперь очень медленно, словно давая привыкнуть к себе, притворяясь почти что обычным человеком, прежде чем снова дать волю своей животной натуре.

— Не бойся меня, — шепнул он мне на ухо, легонько укусив меня за мочку сразу после. — Я только хочу, чтобы тебе было хорошо, также хорошо, как и мне. Скажи мне, что тебе нравится, и я всё сделаю.

— Поцелуй меня, — попросила я его, сама не понимая зачем. Но он каким-то образом снова угадал, как именно я хотела, чтобы он меня поцеловал, и я почувствовала, как предательски быстро забилось сердце под его рукой на моей груди. — И сними эту кобуру, она меня царапает.

Пряча ухмылку, он послушно снял с себя ремни вместе с пистолетом и отбросил его в сторону.

— Раз уж ты сегодня командир, давай командуй до конца. — Он снова ухмыльнулся и потянул меня на себя, пока мы оба не оказались сидящими на полу, я поверх его колен.

«Нет, не хочу я сама ничего делать! Раньше я себя хотя бы уговаривала тем, что это он был инициатором всего происходящего, а я — всего лишь беспомощной жертвой, а теперь он меня превратил в инициатора, и это ну совсем неправильно, и вообще стыдно…» Кожа на щеках давно горела, но я зачем-то сама начала его целовать, совсем потеряв голову в таком непривычном волнении от того, что это я теперь задавала темп движению. «Нет, это не стыдно. Это бессовестно до невозможности, дико и непривычно, но почему-то так безумно возбуждающе…»

Я стянула китель с его плеч, расслабила и сняла с него галстук и расстегнула несколько верхних пуговиц на его рубашке, слегка царапая губы о его небритую щёку и шею. Наконец добравшись так близко до него, я, сама себе не веря, решилась на то, о чём так давно думала, но пресекала эти самые постыдные мысли, которые появлялись у меня каждый раз, как он стоял ко мне слишком близко. Я прижалась губами к его шраму на подбородке, затем к самым заметным на щеке, пока не перецеловала их все до одного, даже не замечая сначала его реакции.

— Аннализа, что ты со мной делаешь? — выдохнул он, глядя на меня вконец почерневшими глазами, прежде чем снова впиться мне в губы. Он заразил меня своей несдержанностью, и я сама начала целовать его так, как ему этот нравилось, так глубоко, что сам воздух уже был не нужен, не отрываясь друг от друга ни на секунду. Мне тоже это начинало всё больше нравиться, словно он вконец опьянил меня добровольно отданной над собой властью, когда я могла делать с ним, что хотела, с человеком, которого все так боялись.

Я не заметила, как начала двигаться быстрее, позволяя ему входить до самого конца, всё глубже и сильнее, доводя нас обоих до какого-то животного желания обладать друг другом, пока он, не сдержавшись, толкнул меня на пол и напал на меня ещё хуже чем в начале, со всей силой, что имел. Я едва ловила себя вовремя, чтобы не закричать, царапала его плечи, запрокидывая голову и глотая ртом воздух, повторяя его имя снова и снова.

Он не оставил меня в покое, пока не прошёл целый час. Мы постепенно перебрались в его кабинет и лежали теперь на ковре, счастливые, но совершенно без сил пошевелить даже пальцем.

— Зачем ты заставила меня так долго ждать? — наконец спросил он, нежно перебирая мои волосы, пока я лежала у него на груди.

— Я не знала, смогу ли я так поступить со своим мужем, — честно ответила я после паузы. — Я должно быть ужасный, просто ужасный человек.

— Нет, вовсе нет. Ты — чудесный человек, — серьёзно отозвался он. — Ты самый чудесный человек, которого мне посчастливилось встретить.

* * *

Я бесцельно шагала по одному из многочисленных коридоров РСХА, едва вспоминая поднять руку в приветствии проходящим мимо сотрудникам. Эрнст был на завтраке у рейхсфюрера Гиммлера, а я не могла больше сидеть за столом, ничего не делая, когда всякие мысли начинали лезть в голову. Вот уже целый месяц, как мы продолжали наши отношения, целый месяц за закрытыми дверями его кабинета с несдержанными, горячими поцелуями, с разбросанными по полу бумагами под грифом секретности, неосторожно уроненными в спешке, с Георгом, закатывающим глаза за спиной начальника после очередной отменённой встречи и приказа временно не беспокоить шефа Главного Имперского Управления Безопасности, с подмигиваниями и скрытыми улыбками через полуоткрытую дверь, и с запахом чужого парфюма на одежде друг друга. И с каждым днём я всё глубже утопала в этом болоте, даже не пытаясь ухватиться за землю, что была прямо под рукой. Я сама себе была отвратительна, как алкоголик, что просыпается утром в куче грязи, но тут же ползёт обратно к таверне, чтобы снова наполнить себя отравляющим ликёром, медленно убивающим его изнутри с каждым новом глотком.

Я столько раз обещала себе, что прекращу всё с ним, но и подумать не могла, что он настолько проникнет мне под кожу. Я, естественно, была крайне осторожна: Генрих так и не узнал, что на самом деле произошло между нами в кабинете в тот рождественский вечер — я солгала ему, что мы всего лишь говорили о новой партии фальшивых купюр и моей предстоящей поездке в Цюрих. Он поверил мне, конечно же; он всегда и во всём мне верил, и это было ещё хуже. Его слепая вера душила меня угрызениями совести каждую ночь, когда он целовал меня, даже не подозревая, что другой мужчина сжимал меня в объятиях всего несколько часов назад. Генрих был единственным человеком, кому я никогда раньше не лгала, кому могла доверить любую тайну, к кому всегда могла обратиться за помощью… Теперь и этого больше не стало.

Поговорить с кем-то о своих чувствах я не могла: с Генрихом по очевидным причинам, с Урсулой, потому что она никогда бы не поняла, с моей матерью и вовсе нет, потому как она считала РСХА — воплощением ада на земле, а его шефа — дьяволом во плоти. Я предавала свою страну, работая на контрразведку, и вредила союзникам, работая на РСХА. Я предавала своего мужа со своим любовником, и лгала любовнику, продавая его секреты разведке. Мне казалось, что ещё немного, и у меня лопнет голова.

Не знаю как и почему, но каким-то образом я оказалась у дверей моего бывшего начальника, главы внешней разведки Вальтера Шелленберга, и спросила его адъютанта, не занят ли был герр оберфюрер — Шелленберга недавно повысили.

— Какой неожиданный, но приятный сюрприз! — шеф внешней разведки поприветствовал меня крепким рукопожатием и тёплой улыбкой. — Поверить не могу, что запрет на наши встречи наконец-то был снят, и вам снова разрешили посещать мою скромную обитель!

— Не разрешили. — Я улыбнулась в ответ на шутку и села напротив Шелленберга. — Доктор Кальтенбруннер уехал на завтрак с рейхсфюрером, и я воспользовалась его отсутствием.

— Опасный манёвр. Он разозлится.

Я снова ухмыльнулась; я, по правде сказать, соскучилась по работе с ним и по его чувству юмора.

— У вас есть свободная минутка, герр оберфюрер?

— Для вас — всегда. Это не рабочий вопрос, как я понимаю?

А я-то уже и забыла, каким проницательным был Вальтер Шелленберг. Типичный шпион.

— Нет, не совсем. — Только сейчас, сидя перед ним, я поняла, что не знала толком, с чего начать. — Герр оберфюрер, постоянно работая со всеми этими секретами и разведывательными данными, у вас не возникает иногда желания с кем-то о них поговорить?

— О, нет! Он вас перевербовал на свою сторону и подослал сюда, чтобы что-то из меня выпытать.

Я рассмеялась над его наигранно-серьёзным выражением лица.

— Нет, нет, это вовсе не то, что вы подумали. Это…моё личное. — Я помолчала немного и добавила, уже более серьёзно. — Я очень хочу с кем-то поговорить, но…не могу. Не с кем.

— Аа, всё понятно. — Шелленберг на удивление спокойно отнёсся к моим довольно странным словам, и откинулся на спинку кресла. — Вы видите и слышите слишком много вещей, которые ни с кем нельзя обсуждать?

Придётся согласиться с таким его толкованием моей проблемы. Лучшего объяснения у меня всё равно не было.

— Да, но это не всё. Не знаю, правда, что я тут делаю, потому что я даже сказать вам не могу, что именно меня гложет… Вы, наверное, думаете, что у меня с головой не всё в порядке, да?

— Да нет же, вовсе нет. Напротив, я очень даже хорошо вас понимаю. Не буду спрашивать, что именно такого вы не можете со мной обсуждать, но если вам от этого станет легче, то признаюсь, что на протяжении всей моей карьеры у меня частенько возникали такие же чувства. Держать язык за зубами и хранить чужие тайны всё время может любого с ума свести. Знаете, что мне помогает? Я пишу книгу. Мемуары. Не физическую книгу, конечно же, а так, наброски в уме. — Он рассмеялся. — В один прекрасный день, когда всё это закончится, я сяду за печатную машинку и напишу её, эту книгу. Но пока её воображаемый вариант помогает мне организовывать мысли, понимаете?

Я кивнула.

— Пожалуй, тогда и я последую вашему совету и начну вести дневник. Тоже в уме. — Я улыбнулась и спросила, набравшись наконец храбрости. — Герр оберфюрер, вы всё своей жене рассказываете?

— Я предпочитаю, чтобы она не знала ничего конкретного касательно моей работы. Но вы в данной ситуации находитесь в лучшем положении, чем я: вы с мужем работаете в одном офисе, так что вы всегда можете поговорить с ним.

Я невольно вздохнула и отвела взгляд.

— Я бы к вам не пришла, если бы всё было так просто.

Шелленберг пристально разглядывал меня какое-то время, и затем спросил, как всегда попав прямо в десятку:

— Это имеет какое-то отношение к вашему начальнику?

«И как он всегда всё угадывает?» Но я тем не менее подняла на него глаза и уверенно ответила, не поведя и бровью:

— Нет.

Он ухмыльнулся краем рта.

— А вы стали хорошей лгуньей, Аннализа. Только я всё равно всегда распознаю, когда именно вы лжёте. Идите-ка назад, пока он не вернулся и не заметил, что вас нет на месте. И не волнуйтесь, наша сегодняшняя встреча останется между нами. И помните, мои двери всегда открыты для вас.

— Спасибо, герр оберфюрер.

Я поднялась со стула, пожала его руку и была уже почти у двери, когда шеф внешней разведки вдруг окликнул меня.

— Аннализа! Постойте. Мюллер вас расследует. Не знаю уж, чего именно он выискивает, но… Будьте осторожны. Ну, идите же! И смотрите, я ничего вам не говорил.

Я наконец вышла из оцепенения, в которое меня вогнали его неожиданные слова, заставила себя кивнуть в благодарность за информацию, и пошла обратно в приёмную, где даже Георг заметил мой растерянный и одновременно встревоженный вид.

— Всё хорошо?

Я изобразила улыбку в ответ на его вопрос.

— Да. Как никогда.

Как никогда, это точно. Всё было плохо, как никогда.

* * *

Вечер с Максом и Урсулой должен был быть обычной встречей друзей за ужином, только вот настроение было совсем безрадостным. Только их дочь Грета, казалось, не замечала непривычно молчаливого тона за столом и продолжала играть с Сахарком, предпочитая болонку нашей немецкой овчарке Рольфу, который был раза в два больше неё.

— Значит, осаде Ленинграда конец? — Макс с благодарностью кивнул Магде, которая подлила вина в его бокал, и сразу же поднёс его к губам. — Ещё один потерянный для нас город.

— Макс, родной, давай не будем… Ты же обещал, никаких разговоров о войне сегодня. — Урсула накрыла ладонью руку мужа и легонько её сжала. — Сейчас и так все только об этом и говорят на каждом углу. Даже в салоне, где я делаю укладку!

— Благодаря британской авиации, весьма скоро тебе придётся самой укладывать волосы, любимая.

Макс вынул сигарету из портсигара и зажёг её. Магда тут же принесла пепельницу и поставила рядом с ним. Грета вот уже которую минуту пыталась завернуть Сахарка в салфетку, но Макс был слишком далеко своими мыслями, чтобы обратить на ребёнка хоть какое-то внимание.

— Грета, что ты делаешь с бедной собачкой, малыш? — Урсула наклонилась к девочке, играющей на полу.

— Хочу сделать ей платье, как у моей куколки.

— Собачки не носят платья, родная. Оставь бедное животное в покое!

— Если так и дальше пойдёт, мы и вовсе войну проиграем.

— Макс! Как ты можешь так говорить?

— А что? Ты думаешь, я один так думаю? Генрих, ты разве не согласен, что вся кампания идёт совсем не так, как изначально планировалось? Разве мы не должны были завершить советский блицкриг ещё к зиме сорок первого? Так как же так получается, что на дворе сорок четвёртый, а мы увязли во всём этом по самое горло? — Макс приложил два пальца к шее.

— Мамочка, смотри!

— Не сейчас, родная.

— А что, если фюрер ошибается?

— Макс!!!

— Мамочка?

— Генрих? Ну скажи же что-нибудь?

Грета тянула отца за рукав, но тот не отводил взгляда от своего друга, ожидая его ответа. Я сидела и думала, что такого мог ему ответить Генрих, когда он прекрасно знал, что война для Германии была уже наверняка проиграна.

— Может, всё ещё не так уж и плохо, — мой муж попытался ответить как можно мягче. — Может, это просто небольшая заминка. Мы всё ещё можем перегруппировать наши армии, подвезти новую порцию амуниции и контратаковать.

— Только вот нет у нас этой самой амуниции в том количестве, в каком она есть у них, — Макс проговорил едва слышно, кусая ноготь. — Мы же оба работаем на внешнюю разведку и знаем все цифры. Они превосходят нас и в людях, и в вооружении. И это только русские. А теперь посчитай союзников, и их авиацию, и их вооружение, и их амуницию… А что, если они откроют второй, западный фронт? Да мы же физически не сможем сравниться с ними в цифрах. Кто-то должен открыть глаза фюреру, пока не стало слишком поздно. Пока ещё можно что-то сделать.

— Он не хочет ничего слышать, Макс, ни цифры, ни своих генералов, которые докладывают ему о реальной ситуации на фронте. Одни только разговоры о возможном проигрыше он считает дефитизмом и приказывает расстрелять всех и каждого, кто проявляет подобные настроения.

— Но Генрих, это же неправильно! Он сделает так, что мы лишимся самой нашей страны… Да он же истребит нас всех!

— Макс!

— Что, Урсула? Я только озвучиваю, что у всех на уме, но что все боятся высказать вслух. Да половина командного состава разделяет моё мнение!

— Макс, я тебя умоляю, перестань говорить подобные вещи!

— Кто-то должен о них говорить, родная!

— Папа, смотри!

— Офицерский состав с передовой тоже так считает. Я ходил на встречу с некоторыми людьми, и все они соглашаются в одном: что если лидер партии лишился способности мыслить чётко, ослеплённый своей властью и отказывающийся взглянуть правде в лицо, то он больше не является настоящим лидером.

— Макс!!!

— Мы не можем выиграть эту войну просто потому, что наш фюрер считает, что мы — высшая раса. Войны выигрываются оружием и машинами, а не чьим-то свидетельством и рождении. Генрих, пойдём со мной на следующее собрание и послушай, что они предлагают. Это наш долг — спасти нашу страну, пока ещё есть возможность.

— Каким образом? Убив Гитлера? — напрямую спросил Генрих.

— Вы что, серьёзно об этом говорите? — Урсула перевела взгляд с мужчин на меня. — Ты их слышишь? Они что, и вправду серьёзно?

— Если это единственно возможное решение, то да, — спокойно заявил Макс.

— Да ты нас всех на тот свет отправишь одними твоими разговорами! — Урсула потёрла виски, до сих пор не веря словам мужа.

— Это он нас всех на тот свет отправит, если его не остановить! Генрих, говорю тебе, пойдём со мной, только послушай этих людей; у них есть вполне осуществимый план…

— Макс. Послушай меня внимательно. Ты всё равно ничего не изменишь. Прошу тебя, не втягивай себя ни во что с этими людьми. Тебе о семье надо думать.

— Макс, послушай Генриха, умоляю тебя! — Урсула присоединилась к моему мужу.

— Генрих, мы всё ещё можем что-то сделать…

— Нет, не можем, Макс. Поверь мне, уже не можем.

Глава 18

— Рабочий день почти закончился.

— Мм, нет… Не хочу идти домой.

— А как насчёт поехать домой вместе?

Я тихонько рассмеялась и покачала головой. Последние десять минут я провела на коленях у своего шефа, который целовал меня в совершенно непозволительной манере, с одной его рукой внутри давно расстёгнутой формы, а другой — у меня под юбкой.

— К кому именно домой, герр обергруппенфюрер?

— Ко мне. Твой муж наконец-то в отъезде, и мы можем всю ночь провести вместе. — Он слегка прикусил мою нижнюю губу.

— Нет, не пойдёт. А что, если он позвонит, а меня нет дома?

— Тогда поехали к тебе.

— Нет, соседи увидят твою машину… И к тому же, моя горничная дома.

— Тогда возьмём твою машину. — Он пододвинул ко мне телефон. — Позвони своей горничной и скажи, что ты её отпускаешь на сегодня. Мы вполне можем поужинать в каком-нибудь ресторане.

Я снова улыбнулась, пряча лицо у него на шее.

— Как тебе всегда с такой лёгкостью удаётся меня уговорить?

Мы ужинали вдвоём в публичном месте всего второй раз с момента нашего знакомства. Первый раз случился почти пять лет назад, в Польше, когда я чуть не попалась в руки гестапо с радио, спрятанном в чемодане. Сегодня мы решили не говорить о войне, политике или о чём бы то ни было касательно РСХА, и просто быть обычной парой, пусть оба мы и состояли в браке с другими людьми.

Мы держались за руки во время ужина; а закончив целую бутылку шампанского, мы пошли танцевать. Я была так бессовестно счастлива просто прижиматься лицом к его плечу, когда он вёл меня в танце, слишком близко к себе вопреки всем нормам приличия, и мы оба только ухмылялись в ответ на косые взгляды, которые люди постоянно бросали в нашу сторону. Эрнст, делавший всё всем назло, конечно же только подливал масла в огонь и целовал меня в губы прямо посреди зала, и пусть только кто попробует хоть что-то сказать самому шефу РСХА.

Когда мы вернулись к столу, нас уже ждал наш десерт. Официанты из кожи вон лезли, чтобы угодить их высокопоставленному гостю и его…скажем так, они были очень любезны и обращались ко мне «Фрау,» кем бы они меня там не считали. Эрнст при этом каждый раз прятал довольную ухмылку; ему нравилось, когда люди думали, что я была его женой. Вскоре он пододвинул стул ещё ближе к моему и начал нашёптывать жутко неприличные вещи мне на ушко, целуя моё запястье и сжимая моё колено другой рукой. «Пора собираться домой,» подумала я. «Ещё пять минут, и он начнёт меня раздевать прямо здесь». Но планы наши были нарушены громким воем сирен противовоздушной тревоги, перебившим даже громкую музыку внутри.

Эрнст и я обменялись встревоженными взглядами, в то время как остальные гости спешили расплатиться по счетам и броситься в ближайшее бомбоубежище.

Эрнст не скрыл разочарованного вздоха.

— Что хочешь делать? Бежать вместе с остальными или остаться здесь и провести ночь в их винном погребе? Или попробовать добраться до дома?

Я встала и потянула его за рукав.

— При всём уважении к вашей храбрости, герр обергруппенфюрер, я слишком молода, чтобы умирать. Пошли!

— Ты ведь понимаешь, что нам придётся провести ночь в обществе сотни человек, не так ли? — Эрнст бросил деньги на стол, но всё же последовал вслед за мной к выходу.

— Ну, выбора у нас особого нет!

— Спасибо, чёртовы британцы, что испоганили мне весь вечер, чтоб вам всем провалиться! — шеф РСХА прокричал в ночное небо снаружи, вызвав у меня приступ смеха и ещё несколько косых взглядов в нашем направлении.

— Эрнст! — я попыталась его утихомирить, в то же время стараясь не смеяться.

— Что? Да пошли они, чёртовы томми!

Он так и продолжил ругать на чём свет стоит в не совсем лицеприятных выражениях всех союзников и британскую авиацию в частности, пока мы наконец не спустились вслед за толпой в ближайшее бомбоубежище. Солдаты и полицейские, следящие за порядком внизу, сразу же замерли с руками по швам, едва заметив генеральские погоны Эрнста. Они хотели было освободить для нас отдельную скамью, но Эрнст отрицательно покачал головой в ответ на предложение.

— Это вовсе не обязательно. Мы вместе со всеми сядем.

Внизу было ужасно холодно, и Эрнст завернул меня в свою шинель, усадив к себе на колени и согревая меня теплом своего тела. Люди вокруг нас едва слышно переговаривались между собой, прислушиваясь к приглушённым взрывам снаружи и надеясь, что очередной снаряд пощадит их жилище.

— Мои собаки совсем одни дома, — прошептала я.

— Я уверен, что с ними ничего не случится. У нас сильная противовоздушная артиллерия. Они не подлетают ближе окраин города. — Эрнст прижал меня ближе к себе. — Попытайся немного поспать. Вряд ли нас до утра отсюда выпустят.

— Не могу.

— Извини, что я не такой удобный, как твоя пуховая перинка. — Я почувствовала приятное тепло в волосах, когда он тихо рассмеялся мне куда-то в затылок.

— А я бы и не хотела сейчас быть на своей пуховой перинке.

— А где бы ты хотела быть?

— Здесь, с тобой, — просто ответила я и взглянула в его янтарные глаза, вдруг ставшие неожиданно серьёзными. — Мне ничего больше не нужно.

— Мне тоже. — Эрнст улыбнулся и поцеловал меня.

Я ненавидела себя за то, что чувствовала себя настолько счастливой с ним. Если бы даже весь мир взорвался снаружи, мне бы и дела не было. Я была с ним, и только это имело значение.

* * *

Я вошла в приёмную и замерла в дверях. Ульрих Райнхарт стоял у моего стола и перебирал документы, которые я неосторожно оставила без присмотра, прежде чем уйти на ланч. Где был Георг, одному богу было известно.

— Что вы здесь делаете, и кто вам позволил рыться в моих бумагах? — спросила я резким тоном, несмотря на то, что руки мои враз похолодели и стали влажными от пота. Почему Райнхарт всегда производил на меня такой эффект, я не знаю. Но как мне не хотелось это признавать, он наводил на меня самый настоящий физический страх.

— Здравствуй, Аннализа. — Он хищно мне ухмыльнулся. — Моя красавица-Аннализа. Моя храбрая маленькая шпионка.

— О чём вы на этот раз? — я попыталась, чтобы это прозвучало как можно более спокойно, пусть внутри у меня всё и начало сворачиваться в тугой узел. «Мюллер вас расследует… Будьте осторожны,» вспомнились слова Шелленберга. Райнхарт работает на гестапо. Нехорошо всё это, ой как нехорошо.

— Да брось, ты прекрасно знаешь, о чём я. Надо отдать тебе должное, ты довольно долго продержалась в течение нескольких лет; другие обычно попадаются всего через несколько месяцев. Ты же… Не знаю даже, как тебе удавалось проскользнуть между нашими пальцами каждый раз. Но не волнуйся, на сей раз я пришёл подготовленным.

— Могу я поинтересоваться, в чём меня на этот раз обвиняют? — Стараясь изобразить на лице смертную скуку, я скрестила руки на груди, чтобы он не видел, как начали едва заметно дрожать мои пальцы.

— Да всё то же, всё то же. Старый добрый международный шпионаж. — Райнхарт принял такую же позу, но в отличие от меня он широко улыбался. — Видишь ли, когда началась вся эта история с радио и твоим дружком-евреем, у меня и малейшего сомнения не возникло, что это ты с ним в паре работала.

— С меня те обвинения были сняты.

— Да, были. Благодаря твоему начальнику, который так любит лазить к тебе под юбку, но дело сейчас не в этом.

«Если он так громко об этом говорит, Эрнста в кабинете тоже нет. Дьявол».

— Знаешь, меня крайне редко подводит интуиция в подобных случаях, вот я и спросил группенфюрера Мюллера отдать мне твоё дело. Долго, ох как долго и мучительно я над ним бился, пытаясь соединить недостающие звенья, но чего-то всегда недоставало. А затем, угадай, что случилось?

Я нарочно ничего не спросила просто потому, что ему очень хотелось, чтобы я это сделала. Райнхарт фыркнул.

— Та девчонка начала пальбу прямо перед входом. Припоминаешь?

— Припоминаю, и довольно неплохо. Она стреляла в моего шефа.

— Нет. — Райнхарт покачал головой и рассмеялся. — Нет, и вот где и начинается самое интересное. Она стреляла в тебя.

— Это было политическое покушение. Она пыталась застрелить шефа РСХА, и группенфюрер Мюллер закрыл дело.

— А вот тут ты ошибаешься. Он сказал, что закрыл его, чтобы ты ничего не заподозрила, пока мы не закончим расследование, и не дёрнула куда-нибудь из страны с фальшивым паспортом, который наверняка у тебя где-нибудь припрятан.

Я невольно сглотнула, но тут же заставила себя собраться.

— И зачем это ей, интересно, в меня стрелять?

— Именно. Как раз этот вопрос я и обсуждал с группенфюрером Мюллером бессчётное количество раз, пока всё наконец не встало на свои места после того, как мы провели обыск в её доме. Угадай, что мы нашли? Маленькую записку со словами «Время вышло. Р». Прямо там, у неё на письменном столе. Что-то произошло, что заставило её изменить свои планы, и она не успела её отослать. Но почерк, чернила и бумага совпадает идеально с теми записками, что ты сама лично нам передавала.

— Это только доказывает, что она хотела убить меня, но никак не делает меня шпионкой.

— Дай мне минутку, мы сейчас до этого дойдём. Теперь у нас есть эта девушка, Ребека, член сопротивления, которая решает застрелить тебя вместо шефа РСХА, и при этом кричит «Сдохни, убийца!» перед тем, как открыть стрельбу. Хм, должен признать, меня крайне заинтересовало, что же ты такого ужасного должна была сделать, чтобы она выбрала тебя своей жертвой, а не такую значимую политическую фигуру, как твой шеф, который был в двух шагах от тебя? И вот я начал копать глубже, и угадай, что я выяснил? Что Ребека состояла в интимной связи с бывшим лидером сопротивления Йозефом, который таинственным образом исчез в ту самую ночь, когда тебя освободили из тюрьмы. Какое интересное совпадение, ты не находишь? И всю последующую неделю ты не приходишь на работу, потому что ты ударилась головой, упав с лестницы у себя дома. Но не получила ли ты это ранение каким-то другим образом? Скажем, борясь с кем-то?

Он смотрел мне прямо в глаза, и я старалась их не отводить, притворяясь, что его слова не производили на меня совершенно никакого впечатления, когда на самом деле сердце у меня бешено колотилось в груди.

— Все ваши обвинения абсолютно необоснованны.

— А ты не теряешь надежды, да? — Райнхарт снова фыркнул. — Я продолжу с твоего позволения. Йозеф пропал, и его тело так и не было найдено. Ладно. И кому же была выгодна его смерть? Нам, гестапо, конечно же. Только вот мы к его исчезновению были непричастны. Кто же тогда его убил? Тот, кому нужно было, чтобы Йозеф исчез, и быстро. И если мне не изменяет память, твой бывший партнёр из труппы во время допроса указал, что именно Йозеф отдавал ему приказы. И тут Йозефа не стало. Почему? Да потому, что кому-то было очень невыгодно, чтобы мы схватили и начали его допрашивать. Поправь меня, если я ошибаюсь.

На этот раз я не знала, что сказать.

— Превосходно! Значит, я прав. И если это именно тебе было так нужно, чтобы Йозеф раз и навсегда замолчал, чтобы не дай Бог он смог нам рассказать, что он ровным счётом ничего общего не имел с твоим дружком-евреем, это приводит нас к единственно правильному выводу: это было твоё радио, это ты была тогда с евреем, когда тот передавал сообщения в тот день, это ты была за рулём ускользнувшего от нас мерседеса, и если ты никакого отношения к сопротивлению не имеешь, это означает только одно — ты работаешь на союзников. О да, кстати, у тебя весьма очаровательный американский выговор, согласно одному из наших агентов, который проследовал за тобой во время твоей поездки в Цюрих. Фотографии, на которых ты беседуешь с агентом американской контрразведки, тоже вышли просто прекрасно.

«Человек с газетой на скамье напротив. Ну конечно. Как я могла быть такой дурой?» Я молча стояла на своём месте без единой мысли в голове, кроме одной: конец мне. Теперь точно.

— Не знаешь, что сказать? Ничего, я здесь не для того, чтобы тебя допрашивать. Просто хотел сообщить, что твой шеф скорее всего обдумывает различные способы твоей казни, читая сейчас твоё дело со всей этой информацией. Тебе некуда отсюда бежать, а я хотел предоставить ему удовольствие лично тебя арестовать. Спорить готов, меня за это повысят. Я приду посмотреть, как тебя будут вешать, если ты не против.

Он бросил ещё одну отвратительную ухмылку в мою сторону, и направился к выходу.

— Ах да, чуть не забыл. — Он внезапно остановился, подошёл ко мне, задрал мне рукав и снял крест с моего запястья — мою последнюю надежду. — Ты еврейка, и носишь на себе католический крест? Это вряд ли.

Он быстро разобрался, как работал скрытый механизм, и вынул маленькую капсулу изнутри.

— Цианид? — Он покачал головой. — Прощай, евреечка.

Райнхарт уже давно покинул приёмную, когда Георг вошёл со стопкой бумаг в руках.

— Аннализа? Всё хорошо?

«Чего я стою? Бежать надо отсюда!» Адреналин накрыл меня горячей волной; я кивнула, быстро схватила свою сумку из-под стола, сказала что-то о том, что скоро вернусь и вышла из приёмной. Направляясь к главной лестнице, я продолжала мерить взглядом как всегда стоящих на посту эсэсовцев, пытаясь угадать, был ли им отдан приказ никуда меня не выпускать. Они и не пошевелились, и я чуть не бегом бросилась на третий этаж, вот уже пролёт второго… И тут я услышала его голос за спиной.

— Аннализа!!!

Я задержалась всего на секунду, чтобы поднять голову и увидеть гневное лицо Эрнста этажом выше, и бросилась бежать, на сей раз уже со всех ног, чуть не сбивая встречающихся мне на пути сотрудников. Я знала, что он был прямо у меня за спиной, я слышала его громкие шаги, но почему-то он не крикнул эсэсовцам, стоящим при входе в гараж, чтобы те задержали меня. Сам хотел меня поймать, догадалась я, и ужаснулась при мысли о том, что он со мной тогда сделает.

Пытаясь добежать до машины быстрее него, я не глядя рылась в сумке в поисках ключей дрожащей рукой, наконец выудила их, дёрнула на себя водительскую дверь и заперла её изнутри как раз в ту секунду, когда Эрнст врезал по ней кулаком, чудом не разбив стекло.

— Ну-ка открой сейчас же эту чёртову дверь!!!

— Нет!

Я сунула ключи в зажигание и завела машину, заметив краем глаза, как он вынимал пистолет. «Ну и пусть, пусть уж лучше застрелит, чем живьём поймает!» Я вжала ногу в педаль газа и сорвалась с места. Он почему-то решил не стрелять мне вслед, но и отпускать меня так просто не собирался. Уже на улице, в зеркале заднего вида я заметила его чёрный мерседес, быстро нагоняющий мою машину. Я вжала педаль газа ещё глубже в пол, надеясь быстрее него добраться до дома, где у меня хотя бы был пистолет, которым я могла себя защитить.

Ключи от входной двери у меня были наготове, когда я выпрыгнула из машины и услышала, как он хлопнул своей водительской дверью у меня за спиной. Вбежав внутрь, я даже не пыталась запереть за собой входную дверь, и так на опыте зная, что в его взбешённом состоянии никакие замки его не остановят. Я взбежала по лестнице на второй этаж, бросилась к себе в спальню, дёрнула на себя ящик прикроватного столика, схватила пистолет и направила его на дверь как раз в ту секунду, когда презлой шеф РСХА также остановился в дверях, держа меня на прицеле.

Мы начали одновременно кричать друг на друга, я, предупреждая его, чтобы ни шагу ко мне не делал, или я его на месте пристрелю, а он, требуя, чтобы я опустила оружие и сдалась, потому как я была врагом государства и находилась под арестом. Мы всё больше поднимали голоса, стараясь перекричать друг друга, но никто не хотел уступать первым.

— Ты мне в лицо врала!!! Всё это время, ты мне нагло врала в лицо!!!

— У меня были на то свои причины! Твоё правительство не оставило мне выбора!!!

— Как ты только посмела пойти против своей собственной страны?!

— Да ты убил половину населения этой страны!!!

— Чёртова еврейка!!!

— Нацист чёртов!!!

— Вот почему вы все заслуживаете смерти! Все вы просто куча мерзких предателей, подлые крысы, которые бьют в спину! Всех вас к дьяволу в газовую камеру!!!

— Еврейская нация — единственная нация в мире, ни разу не развязавшая войну за всю свою историю! Это вы всё начали, нацисты проклятые!!! Да вы же невинных людей убиваете!!! Детей маленьких!!!

— Да потому что все вы предатели! Ты только посмотри на себя! Вы, евреи, сделали так, что мы проиграли Великую войну! Так теперь вы хотите, чтобы мы и эту проиграли?!

— Евреи сражались бок о бок с немцами в Великой войне!!! А вы теперь посылаете бывших героев войны в лагеря! И кто из нас двоих предатель?!

— Да я тебя лично в Аушвиц отвезу, лично тебя затащу за руку в газовую камеру и дверь закрою!!!

— Не раньше, чем я тебе пулю пущу между глаз, чтобы никто больше не страдал из-за тебя! Да ты такой же, как Гейдрих!!! Все вы одного поля ягодки, с вашим национальным превосходством!!!

К моему удивлению он не начал кричать мне в ответ, только вдруг опустил пистолет и щёлкнул предохранителем.

— Давай.

— Чего? — я продолжала переводить взгляд с его опущенной руки на него и обратно, не понимая его реакции.

— Давай. Стреляй, — спокойно ответил Эрнст.

Я переступила с ноги на ногу, пытаясь понять, в какую такую игру он со мной надумал играть на сей раз.

— Ну? Мне что, весь день тебя ждать? Стреляй уже давай.

Я поджала губы и нахмурилась ещё сильнее.

— Ты первый стреляй.

— Я не буду в тебя стрелять. Если ты меня сейчас не убьёшь, я тебя в лагерь отвезу.

Я повернулась к нему полубоком, по-прежнему высоко держа пистолет. У меня даже рука не дрожала, но заставить себя спустить курок я не могла, пусть и моя жизнь от этого зависела.

— Аннализа, ну стреляй же. Ты же уже убивала раньше, ты знаешь, как это делается. Давай, избавь мир от очередного нациста. Я заслужил. Я идиот, поверил тебе. Если уж еврейка меня так легко провела, то я точно заслуживаю позорной смерти. Ты же должно быть так меня ненавидишь, после всего, что я с тобой сделал. Давай, стреляй.

Я ничего больше не слышала, кроме своего собственного сердцебиения. Я слегка погладила курок указательным пальцем в последний раз, и опустила пистолет обратно на прикроватный столик. В этот раз Эрнст нахмурился, наблюдая за моими действиями.

— Не могу. — Пожала плечами я. — Вези меня, куда хочешь.

Я ждала, чтобы он подошёл ко мне и отвёл меня вниз, в свою машину, и отвёз обратно в гестапо, но он так и стоял на том же месте, не двигаясь. Мы молча смотрели друг на друга в течение как казалось нескольких часов, когда я наконец заметила тень улыбки у него на лице.

— Ты любишь меня.

Эти три слова, что он сказал, а вернее полуспросил, заставили меня вздрогнуть, как от удара. Я сразу же затрясла головой, но он только улыбнулся ещё шире, уверенный теперь в своей догадке.

— Ты любишь меня. Любишь, правда ведь?

— Нет. Вовсе даже не люблю.

— Не можешь застрелить, потому что любишь. Всегда любила.

— Нет…

Эрнст подошёл ко мне и положил свой пистолет рядом с моим.

— Посмотри на меня. — Я упорно смотрела в пол, и он взял моё лицо в руки, заставив меня поднять на него глаза. — Ты любишь меня, Аннализа. Правда любишь.

— Ну и что? Ты, значит, тоже меня любишь, если не смог застрелить.

— А я тебя в лагерь отвезу, — почти ласково проговорил он, гладя меня по щеке.

— Давай. Поехали.

— Вот так просто? — он придвинулся ближе ко мне.

— Делай со мной, что хочешь.

Эрнст ещё какое-то время смотрел на меня, а затем медленно наклонился ко мне и нежно коснулся губами моих. Я закрыла глаза и поцеловала его в ответ, всё ещё едва дыша, всё ещё ужасно напуганная, такая маленькая и беззащитная без своего оружия и легенды. Просто обычная девушка, отдающая свою обнаженную душу врагу, который стал для неё ближе всех на свете. Делай со мной, что хочешь…

Я не двигалась, пока он раздевал меня, пуговицу за пуговицей, очень медленно, пока не снял с меня всё до последней детали одежды, в то время как сам стоял передо мной в полном обмундировании. Не осталось между нами больше лжи, и нечего больше было прятать; я позволила ему смотреть на себя в свете дня сколько ему хотелось, пока он не протянул ко мне руки и не обнял меня, целуя так крепко, что в лёгких не осталось больше воздуха. Он был моим воздухом.

— Займёшься любовью с еврейкой? — улыбнулась я ему, когда он осторожно уложил меня на кровать и лёг сверху.

— Нет. С девушкой, которую люблю.

Я обняла его руками и ногами одновременно, клянясь себе в ту минуту, что никогда больше его не отпущу. Он ведь был прав: я любила его, каждой самой крохотной клеточкой своего тела.

* * *

Эрнст держал меня в объятиях на протяжении всего времени, пока я рассказывала ему свою историю с самого начала. Иногда он прерывал меня вопросами, но в основном просто молча слушал, перебирая мои волосы. Он всё ещё злился на меня за то, что работала на союзников, и продолжал повторять, что я всё с самого начала должна была ему рассказать, и тут же качал головой над абсурдностью собственных слов. Он выкурил уже слишком много сигарет, так и не в силах понять, как его угораздило влюбиться в девушку, принадлежащую к расе, которую он поклялся истребить. Но больше всего он думал о том, что теперь делать со мной, когда у Мюллера и Райнхарта было на меня такое толстенное дело, что единственным моим возможным будущим была виселица или же газовая камера.

— Только через мой труп! — заявил он не терпящим возражения тоном, когда я осторожно высказала мысль, что они могли скоро сами сюда приехать, чтобы арестовать меня.

Я терпеливо сидела рядом с ним на краю кровати, наблюдая за ним, в то время как он задумчиво водил указательным пальцем по дулу своего пистолета на прикроватном столике.

— Сам меня застрелишь? Чтобы они не мучили меня? — я по-своему интерпретировала его действия.

— Что? — Эрнст, казалось, очнулся от своих размышлений и посмотрел на меня в неверии, что я действительно только что озвучила подобное предположение. — Нет, конечно! Как ты вообще могла такое подумать?

— Они же всё про меня знают. Из страны ты меня вывезти не успеешь. Спрятать тоже. Что ещё остаётся?

— Попробуем кое-что очень рискованное. Но только ты должна мне полностью довериться.

Я кивнула.

— Я тебе доверяю.

— Хорошо. Тогда одевайся, и… Придётся отвезти тебя обратно в РСХА.

Мы оба собрались в абсолютном молчании. Я ничего у него не спрашивала, потому что уже знала, что он никогда не сделает ничего, чтобы мне навредить. Я позволила ему связать себе руки его галстуком, чтобы всё выглядело так, будто он допрашивал меня всё это время.

— Надо бы тебе меня ударить, — заметила я уже в холле.

— Зачем это ещё?

— Ну, если ты предположительно допрашивал меня, то всё должно выглядеть натурально. Стукни меня куда-нибудь по лицу, только чтобы кровь была видна.

— Не стану я тебя бить!

— Придётся. Будет слишком уж подозрительно, если я вернусь без единой отметины на лице.

— Аннализа…

— Не спорь. Просто сделай это, и всё. И хватит тянуть время. Я переживу небольшую оплеуху, не переживай.

Он втянул воздух и нерешительно переступил с ноги на ногу.

— Ладно. Я ударю тебя по губам, открытой ладонью, несильно, но так, что будет кровь.

— Идёт. Ну, давай уже!

— Не могу я, пока ты на меня смотришь!

Я закатила глаза перед тем, как закрыть их. Вдруг он сжал моё лицо обеими ладонями и крепко меня поцеловал.

— Прости, пожалуйста!

Прежде чем я хоть что-то успела понять, он ударил меня с такой силой, что я едва устояла на ногах. Меня никто никогда раньше и пальцем не трогал, так что можно и не объяснять, насколько это было шокирующим опытом. Я инстинктивно прижала пальцы к разбитым губам, сразу же почувствовав привкус крови во рту.

— Прости, пожалуйста! Любимая, солнышко, тебе очень больно?

Мне бы, конечно, было сейчас по-своему жаль моего несчастного любовника, бормочущего свои извинения и целующего мои невольно наполнившиеся слезами глаза, но у меня слишком звенело в голове, чтобы сосредоточиться на чём бы то ни было другом. Если это было тем, что он называл «несильно,» то мне и подумать было страшно, как приходилось тем, кого он бил кулаками и со всей мощи. Я бы скорее всего умерла от сотрясения мозга после первого же удара.

— Нет, всё в порядке, жить буду. — Я утёрла слёзы рукавом и заметила несколько красных капель на манжете моей белой рубашки под формой. Если уж это не выглядело как первоклассный допрос, то я не знаю, что могло быть убедительнее. — Пошли.

Эрнст поцеловал меня в лоб, шепнул, что любит меня, и вывел меня из дома за шиворот, в случае если Райнхарт послал своих гестаповцев вслед за нами, чтобы те помогли шефу РСХА, если что-то пойдёт не так… Или чтобы проследить за ним. Он нарочито грубо пихнул меня на заднее сиденье машины, сел впереди и завёл её.

— А теперь слушай меня очень внимательно. План такой…

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18