Сны Михаила Булгакова [Юрий Ключников] (fb2) читать онлайн

Юрий Ключников Сны Михаила Булгакова

Я посетил квартиру писателя в Киеве в доме № 13 на Андреевском спуске. Сейчас там мемориальный музей. Рядом Андреевский храм, построенный по распоряжению императрицы Елизаветы Петровны на легендарном холме, где, как верят православные, по пути в Новгород останавливался апостол Андрей Первозванный. Не оттуда ли сны о Христе? Объясняют врождённую религиозность Михаила Афанасьевича его генеалогическим древом, где было много священников. Но она ещё и от древних, чисто земных корней места рождения будущего писателя. Через первого апостола Русь впервые соприкоснулась с Иисусом Христом. А много веков спустя писатель, волей судьбы проживший тринадцать лет у подножия священного холма, показал Богочеловека отрекающейся от Него Советской Руси на страницах «Мастера и Маргариты».

Он начал роман в 20-е годы ХХ века. Работа шла трудно, порой мучительно. «Помоги, Господи, кончить роман», — записывает он в дневнике в 1931 году, а в 1940-м смерть ставит точку в почти готовой рукописи романа. Он успел сказать несколько слов о том мире, куда ушёл Мастер…

Побывал я также в Москве на улице Большой Садовой, в подъезде дома № 10. Здесь, в квартире № 50, Булгаков занимал только одну комнату. Тем не менее поместил в ней Воланда со свитой. Устроил здесь знаменитый сатанинский бал. Каким образом это позволяли скудные квартирные метры? Тесноту можно расширить с помощью «пятого измерения», иначе говоря, творческого воображения. Что и сделал писатель, рассредоточив и расселив себя по всем персонажам романа. Ибо и Иешуа, и Воланд, и Понтий Пилат, и Мастер — это грани личности самого Булгакова. В героях романа писатель выразил всё то, что любил и ненавидел в себе, в людях, в жизни.

Многие исследователи считают, что в Воланде воплощены какие-то черты Сталина. Несомненно. Черты Понтия Пилата Булгаков заимствовал из того же прототипа. Прокуратор отправил Иешуа на распятье, потому что тот, по мнению игемона, сеял смуту в управляемой им провинции, но одновременно отдал распоряжение зарезать Иуду — непосредственного виновника гибели Иешуа. Сталин не давал ходу сочинениям Михаила Афанасьевича, поскольку они не вписывались в идеологию коммунистической империи, а для писателя замалчивание его произведений было равносильно распятью. В то же время диктатор жестоко расправился почти со всеми критиками Булгакова.

О взаимоотношениях писателя с кремлёвским вождём ясно рассказала Елена Сергеевна. Писатель ненавидел большевиков, но очень уважал их вождя. Он написал пьесу о его молодости, о том, как рождалась революция. Более того, в подходах к религии у Булгакова и Сталина было своеобразное сходство. Оба воспитывались в религиозных семьях, обоих родители готовили к духовному поприщу. Но юноша Булгаков увлёкся Дарвином, медициной, наркотиками, резко порвал с верой. Постепенно он справился и с дурной легендой о происхождении человека от обезьяны, и с пристрастием к кокаину. Вернулся к религиозной вере, хотя и не к церковной. Похожий путь прошёл бывший духовный семинарист Иосиф Джугашвили… Искореняя религию из жизни Советской России, он в 1943-м прекратил репрессии по отношению к Церкви, призвал в Кремль патриарха Сергия и вышел ему навстречу со словами: «Не получилось», — имея в виду, что не вышло обойтись без Иисуса Христа. Этому событию предшествовала целая череда знамений Высших Сил, потребовавших от кремлёвского диктатора с началом Великой Войны опоры на религиозные основы во имя спасения России и мира. Тема особого разговора. Точно так же, как исследователям ещё предстоит осмыслить те глубокие религиозные изменения, которые произошли после Октябрьской революции в умах таких выдающихся и разных деятелей русской культуры, как Блок, Есенин, Вернадский, Павлов, Рерих, а до революции — в душе Толстого. Порвав с церковной ортодоксией, они лишь углубили свои подходы к истинной вере.

Октябрь 1917-го с разных позиций приветствовали Блок, Маяковский, Есенин, Клюев, ряд литераторов помельче из так называемого Серебряного века русской литературы. Булгаков не славословил революцию, относился скорее к числу смирившихся. Но в творчестве его душа принадлежала снам о прошлом. Сталин хорошо понимал эту противоречивую позицию писателя и очень хотел качнуть его талант в сторону утверждения новой действительности, как удалось это сделать с Горьким и А.Толстым. Однако Булгаков прошёл свою Голгофу до конца, не уступив ни пяди творческого пространства.

Хозяин Кремля играл с ним, как кошка играет с полузадушенной мышкой. На жалобу писателя в известном телефонном разговоре, что ему не дают жить и работать, он спросил: «Вы где хотите работать? В Художественном театре?» — «Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, мне отказали», — ответил Булгаков. «А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся». Конечно, то, что «показалось» диктатору, было немедленно реализовано, ибо его фантазии, в отличие от булгаковских, исполнялись немедленно. Михаила Афанасьевича встретили во МХАТе с распростёртыми объятиями. И не только потому, что выполнили указание вождя. Его там действительно любили.

Подобные театральные и литературные объятия сопровождали Булгакова всю жизнь, с первых его творческих шагов, но заканчивались, за редким исключением, ничем…

Зачем Булгаков написал «Батум»? Споры вокруг пьесы не утихают. Одни видят в ней проявление человеческой слабости писателя, другие — тактическую уступку режиму, третьи (и среди них Елена Сергеевна) — проявление искреннего уважения и даже почитания советского вождя.

Как бы то ни было, «Батум» — не лучшая из булгаковских пьес. Но это на взгляд сегодняшний. А в ту пору коллектив МХАТа воспринял «Батум» как большую творческую удачу драматурга. Это понятно, за дело взялся Мастер, при любом раскладе сил он не мог сделать своё дело плохо. И мотив написания пьесы не мог быть одним, тут сработал комплекс мотивов. В конце 1920-х — начале 1930-х годов писателя загнали в угол: его пьесы не шли, книги не печатали. И, конечно, среди причин, побудивших взяться за пьесу о молодости Сталина, было естественное желание поправить творческое и материальное положение ценой уступки режиму. Но «продуман распорядок действий и неотвратим конец пути. Я один, всё тонет в фарисействе…». Он не смог стать фарисеем.

В уста молодого Сталина драматург вложил речи, обличающие самодержавие, а в уста его противников — охранительные сентенции. «Народные развратители и лжепророки, стремясь подорвать мощь государства, распространяют повсюду ядовитые мнимо-научные социал-демократические идеи, которые, подобно мельчайшим струям злого духа, проникают во все поры нашей жизни», — резонирует один из противников молодого Сталина-Джугашвили. Теперь такие слова мог произнести победитель царского самодержавия и утвердитель своего собственного, заменив слова «социал-демократические идеи» на «буржуазные». Сталин, прочитав пьесу, всё понял и ограничился замечанием: «Все дети и все молодые люди похожи. Не нужно ставить пьесу о молодом Сталине». Вопрос о постановке «Батума» на сцене был, таким образом, закрыт. За пьесу не берутся и поныне. Хотя в наши дни Булгаков сыгран почти весь.

В своей следующей пьесе «Кабала святош» он даёт волю сатирической ярости по адресу окружения монарха. Но это не пылкая ярость мальчишки, это спокойная, доброжелательная ярость мудреца, понимающего, что дело не во власти, дело в подданных. Власть может называться как угодно: коммунистической, монархической, демократической, — но пока вокруг неё живут и благоденствуют вертлявые пошляки, доносчики, неизбежно воланды будут заявлять о себе. Булгаков всем существом своей страстной натуры ненавидел эту слякоть, готовую продать за деньги всё: Родину, честь, друга. И писал об этом открытым текстом.

Справедливый сапожник. Великий монарх, видно, королевство-то без доносов существовать не может?

Король. Помалкивай, шут, чини башмаки. А ты не любишь доносчиков?

Справедливый сапожник. Ну, чего же в них любить? Такая сволочь, ваше величество!

<><><><><> <> <>

За подобные шутки можно было угодить в лагеря, но Сталину бесстрашный шут нравился. Диктатор прощал ему выходки и более серьёзные. В середине 1920-х годов в квартире писателя сотрудники НКВД провели обыск, изъяв рукопись «Собачьего сердца», а также личный дневник, содержавший целый ряд антисоветских признаний. В ответ на эту акцию чекистов Булгаков написал возмущённое донкихотское письмо руководству НКВД, где потребовал вернуть рукописи, пригрозив, что в противном случае выйдет (!) из Союза писателей. И случилось невероятное — рукописи писателю возвратили. И в этот раз и потом не однажды на стол Сталина ложились документы с предложением арестовать смутьяна, не скрывавшего своих убеждений, однако санкцию на арест писателя он не давал. Ходу его пьесам — тоже.

Трезвый Булгаков, больше всего любивший в жизни творчество и порядок, ценил в Сталине государственника, оседлавшего русскую смуту и усмирившего бунтарей. Его отношение к кровавым русским царям было подобно отношению к ним Пушкина, который, оценивая царствование Ивана Грозного, высказался примерно так: «Рубить головы — обычное дело государей». Но дело художника совсем иное — никогда не уклоняться от истины, не терять творческой свободы, даже если рискуешь потерять голову. Мало кто из современников Булгакова, как, впрочем, и Пушкина, поднимался до осознания этого простого, но тяжкого правила. Правила гениев.

Некоторые исследователи-булгаковеды отказывают роману «Мастер и Маргарита» в правдоподобном изображении Иисуса Христа, дескать, писатель дал образ некоего Иешуа Га-Ноцри, наполнив его собственным автобиографическим дыханием. Конечно, в образе Иешуа есть черты судьбы самого Булгакова. Но не таковы ли все литературные герои больших мастеров, даже списанные с исторической натуры?

Булгаков, естественно, не смог увидеть всего Христа, эта задача не по силам ни одному представителю современного человечества. Но несомненно также, что булгаковское изображение родоначальника христианства расширяет рамки нашего понимания Иисуса Христа как Богочеловека. Та верность истине, которую проявили Иешуа и Мастер, и есть основа Божественной составляющей человека.

Известная фотография с моноклем в глазу и бабочкой на шее хорошо передаёт многоликий образ писателя. Он вставлял в глаз монокль и надевал бабочку, намеренно эпатируя новую интеллигенцию в косоворотках и сапогах. Но любил также всякие переодевания и розыгрыши.

Он предложил в одной из своих книг шутливую загадку: «В украинском языке “кот” это “кит”. А как по-украински звучит русское “кит”?» В Киеве я предложил этот булгаковский коан своим украинским друзьям. Мне ответили: «кит» (в смысле «кот») произносится как «кыт». В литературе 1920-х–1930-х годов Булгаков был именно таким «кытом», которого хотели превратить в домашнего кота. Или… в загнанного волка. В письме Правительству СССР от 28 марта 1930 года он писал: «На широком поле словесности российской в СССР я… один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком… Злобы я не имею, но я очень устал… Ведь и зверь может уставать».

Зафлаженный толпами критиков-охотников Булгаков в изнеможении отлёживался дома, именно как загнанный волк. Но на себя наговаривал лишнее, волком не был. Он мог бы сказать о себе вместе с Осипом Мандельштамом: «Мне на шею кидается век-волкодав, /но не волк я по сути своей». Но, в отличие от по-мальчишески безрассудного Мандельштама, мудрый «кыт» никогда не ввязывался в прямую схватку с режимом и самодержцем, уходил в намёки, в иносказания, в фантастику.

Но сны не спасали. Век-волкодав доставал писателя всюду.

Почему Булгаков не уехал из России? В период между 1917 и 1919 годами такая возможность возникала у него не однажды, он в ту пору жил в Киеве, в Пятигорске, во Владикавказе, ещё не занятых окончательно большевиками. Ушли вместе с армией Деникина за рубеж два его брата, Иван и Николай, ушли многие друзья. Булгаков же остался, активно включившись в культурную работу молодой Советской республики. Но с первых шагов такой работы заявил о себе если не как «контрик», то по крайней мере как активный «бывший», защищая культурное наследие прошлого. Он не желал поступаться своими «снами», но, тоскуя по прошлому, не держал кукиша в кармане против новой власти. Его рыцарское сердце и мудрая голова сдерживали личное неприятие режима, хотя ум подсказывал — ходу его перу не дадут.

С сарказмом, но и с большим внутренним теплом он описал в некоторых героях «Театрального романа» черты тех, кто пошёл на компромисс с Советской властью: Станиславского, Немировича-Данченко, Алексея Толстого. Бонвиванскую натуру последнего Булгаков рисует даже с некоторой долей зависти, потому что сам любил хорошо пожить. Но если таланту компромиссы ещё позволены, то для гения «продуман распорядок действий и неотвратим конец пути».

Здесь я рискну заглянуть в запредельные области метафизики, прикрывшись авторитетом Даниила Андреева, который ввёл понятие метаистории, — она сопровождает обычную земную историю и очень часто предшествует ей. Рождение гения начинается на небесах, когда человеческий дух заключает с Богом контракт на выполнение определённой исторической задачи. Но чтобы «нижеподписавшийся» не забыл о своём контракте, его сопровождает по жизни гений, в своё время хорошо описанный Сократом. Жизнь того, кому дан гений, никогда не бывает лёгкой, хотя он знает минуты блаженства, недоступные обычному человеку. Но если отмеченный Богом человек изменит контракту, гений отступит от него. Чем это заканчивается, могут объяснить глаза врубелевских демонов.

Булгаков не отступил и не сдался. Он не нарушил контракта, и гений не покинул его. Если бы писатель в 1919 году уехал за границу, а не в Москву, не было бы гениального автора «Мастера и Маргариты», зато мог бы состояться какой-нибудь дублёр Алексея Толстого. Таковы метафизические корни вырвавшейся у Булгакова в разговоре со Сталиным фразы: «Русский писатель не может жить вне Родины». Только не нужно цепляться за слова, Рахманинов жил вторую половину жизни за границей и оставался гением, потому что Родина никогда не покидала его душу. Булгаков говорил о своём случае.

Русская классическая литература развивалась под импульсом «пятого», Божественного и высших слоёв «четвёртого» — тонкого измерений. Павел Флоренский называет искусство «оплотневшими снами». Душа во сне поднимается из мира дольнего в мир горний, чтобы, напитавшись Божественными красотами, запечатлеть их потом кистью или пером. Мир горний полон несказанной красоты, лишь отблески её может принять мир дольний.

Но даже эти осколки красоты небесной встречают ожесточённое сопротивление — мир дольний очень часто не хочет принимать дары мира горнего. Однако непонимание и непризнание, как правило, только усиливают творческие порывы художника. В истории искусства немало тому свидетельств — французский импрессионизм, например. Советская идеология, отрезавшая тонкие миры от плотной действительности, своими железными тисками буквально выдавила Булгакова вверх, ко Христу. Сегодняшние «демократические» СМИ, особенно телевидение, буквально выдавливают искусство вниз, в адские области, в сущности, объединяют мир плотный с миром тонким. Но сколько же на этом пути обломков! Борясь с «проклятым прошлым», мы уже в годы «либерального» владычества потеряли больше, чем в годы репрессий и даже в годы Великой Отечественной.

Где же милосердный Бог?!

Подобные вопросы возникали не однажды в ХIХ веке. А двадцатый весь прошёл под знаком ницшеанского приговора «Бог умер».

Булгаковские сны пришлись на самое начало века, попали в самую гущу безбожных кошмаров, выдержали их — и ушли в бессмертие.

Булгаков, как и герой его романа, во время одного из своих ночных кошмаров сжёг часть «Мастера и Маргариты». «Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен, мне страшно». Могучий дух справился с унынием, восстановил утраченную часть романа, подтвердив своим гением справедливость слов: «Рукописи не горят!» Но сколько же страшной усталости принесли эти несгораемые рукописи Мастеру!

«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летал над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки, он отдаётся с лёгким сердцем в руки смерти, что только она одна успокоит его».

Изнемогший победитель, он умер с лёгким сердцем, после мучительного припадка, погрузившего его в долгий сон. Ритмичное спокойное дыхание Мастера постепенно слабело. Наконец лёгкая судорога прошлась по его лицу, и вырвавшаяся на волю душа отправилась в последний полёт над землёй.

«Он не заслужил света, он заслужил покой».

<><><><><> <>

Он умер 10 марта 1940 года. Сталин воспринял смерть писателя, можно даже сказать, как личную потерю человека, за деятельностью которого пристально следил («Белую гвардию», по ряду свидетельств, смотрел во МХАТе много раз). В квартире покойного раздался телефонный звонок: «Звонят из секретариата товарища Сталина, это правда, что умер Булгаков?» — «Правда», — ответила Е.С.Шиловская. Спустя пять дней Елена Сергеевна получила от Александра Фадеева, встречавшегося с больным Булгаковым накануне смерти, письмо.

«Мне сразу стало ясно, что передо мной человек поразительного таланта, внутренне честный и принципиальный, очень умный, с ним, даже тяжело больным, было интересно разговаривать, как редко бывает с кем. И люди политики (читай Сталин. — Ю.К.), и люди литературы знают, что он человек, не обременивший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, что путь его был искренен, органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не всё видел так, как оно было на самом деле, то в этом нет ничего удивительного, хуже было бы, если бы он фальшивил».

Эти слова принадлежат одному из самых больших литературных «генералов» советской словесности. Всё понимал, но ничем не помог. И не мог помочь он, видевший в сороковом «всё так, как надо». А когда позже увидел тоже всё «не так, как надо», не смог удержать себя в жизни.

О, блаженство — даже самому страшному времени говорить в глаза только правду! И никогда не изменять ей.

Пустота, шуньята, покой, нирвана — это в буддийской метафизике гавань всех человеческих устремлений. Гавань блаженства. Оттого истинные творцы выше всех наслаждений жизни ценят наслаждение творчества. Но им мало одной такой гавани, они, мятежные, ищут покой в буре. Почему? Потому что нирвана (безветрие) предполагает вторую свою грань — бурю. Без неё человек слабеет. Лучше всего это понимал и выразил Пушкин: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Булгаков наглотался страданий слишком много и запросил покоя.

Но покой для творца — тоже работа, другая её форма…

Когда все пути для творческой самореализации были ему перекрыты, Художественный театр предложил инсценировать «Мёртвые души». Перечитав роман, Булгаков сказал, что инсценировать Гоголя невозможно, нужна самостоятельная пьеса. Пьеса так пьеса, согласились в театре. Он написал её, ввёл главное действующее лицо — самого Гоголя, вложил в его уста слова из других гоголевских сочинений и, конечно, вдохнул в пьесу самого себя — весёлого, страдающего, грустно смеющегося Булгакова. Но как это сделал? Исследователи булгаковской пьесы не обнаружили в ней ни одной не то что собственной его фразы, но даже ни одного негоголевского слова. Всё только Гоголь. Унисон, достойный двух гениев.

Она и теперь идёт, эта пьеса, — булгаковский завет театру, как нужно работать с классикой.

Сегодня на Гоголе кто только не самовыражается. Какой-нибудь сверхмодный режиссёр непременно введёт в сцену ухаживаний Хлестакова за Марьей Андреевной и Марьей Антоновной «сексуальные» эпизоды. Иначе какой он сокрушитель старой морали! А главное — ведь не предоставит нынешний театр свои подмостки, не заплатит денег без подобного сокрушительства.

Михаил Афанасьевич никогда ни в чём не следовал не только вкусам властей, но и вкусам толпы. Творчество для него было священнодействием, говоря словами его современника Бориса Пастернака, чудотворством. Анна Ахматова, написавшая в 1940 году стихотворение на смерть Булгакова, определила его творческую бескомпромиссность как «великолепное презренье». Но стоило ему это качество великих страданий.

Тем не менее нет ничего пошлее, чем изображать Михаила Булгакова мучеником и страдальцем. Как несовместимы гений и злодейство, так же невозможен гений, испытывающий непрерывные фрустрации. Жизнь Булгакова многоцветна. Всё, чем только может одарить она человека, он получил за свои неполные пятьдесят лет пребывания на Земле. Были слава и замалчивание, деньги и безденежье, много друзей, ещё больше врагов, сладость творчества и травля критиков, ненависть властей и любовь женщин. И Божественная кульминация, апофеоз его жизни, его предсмертный экстаз — прежде чем умереть, он сумел поставить точку в бессмертном романе.

«Никогда ни о чём не просите, принесут сами…» — говорил он. Это не совет моралиста, это его жизнь. В самые тяжкие дни творческого простоя и безденежья появлялся некто из Москвы, Ленинграда, Средней Азии, просил написать пьесу или инсценировку.

— Без аванса не возьмусь за работу.

— Выплатим аванс. Немедленно.

— Вам могут запретить ставить мою пьесу, — продолжал Мастер, — и я не смогу вернуть полученные деньги, потому что они будут истрачены.

— Мы согласны на такое условие в договоре — не потребуем возвращения денег, если пьеса не пойдёт.

Были ли случайные некто посланцами Сталина или самого Главного Некто, который давал писателю счастливые передышки? И чего Главный Некто добивался от своего подопечного, пропустив его через столь безжалостные жернова жизни? Ницше сказал: «Человек — это то, что необходимо преодолеть». Зачем? Чтобы человек смог когда-нибудь стать Иешуа или в далёком будущем самим Некто?

Он был далёк от того, чтобы считать себя святым, но была в его снах и святость. Великое счастье Булгаков обрёл в любви к Елене Сергеевне Шиловской, ставшей его женой в 1927 году. Она была ангелом-хранителем писателя при жизни, а после смерти — хранителем великого романа, который довела до публикации почти через тридцать лет со времени написания. В русской литературе ХХ века два примера столь талантливо описанной высокой любви: булгаковский и шолоховский — в «Тихом Доне». Но автор «Мастера и Маргариты» не только опоэтизировал большую любовь, он прожил её.

Три замечательные женщины прошли через его жизнь: Т.Н.Лаппа, Л.Е.Белозерская и Е.С.Шиловская. Все три спасали, вытаскивали его из котлов с горячей и ледяной водой…

Боги, боги, неужели и вам снятся только сны?! Как увидеть реальность?

Если реальностью называть неизменяемую действительность, то, наверное, таковой не существует даже для богов. Буддисты говорят, что за Нирваной следует Паранирвана, потом Метанирвана… Но если всем нам, смертным и бессмертным, суждены вечные сны, то пусть они по крайней мере будут прекрасными. А как оценишь красоту, не сравнив её с безобразием? Как узнаешь радость, не испытав страдания?

Полёты из одного мира в другой, участие в рождении миров, высекание искр гармонии из каменного хаоса, страдальческое изнеможение и восторг создания новой прекрасной формы, оставление её ради сотворения новой… — не это ли единственно возможное счастье? Тогда все беды мира — это препятствия, которые ждут своего одоления. Ради чего? Ради великой, нескончаемой, прекрасной и страшной Неизвестности.

Он ушёл в Неё в полном изнеможении сил на руках у Елены Сергеевны и её сестры Ольги Бокшанской. Процесс ухода был мучительным, почки совершенно отказали, и ядовитые отходы организма проникли всюду, вплоть до мозга. Но сам момент ухода был тихим и благостным.

Оглавление

Юрий Ключников Сны Михаила Булгакова