Бродячая музыка [Наталья Борисовна Рубинская] (fb2) читать онлайн
- Бродячая музыка 440 Кб, 27с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Наталья Борисовна Рубинская
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Бродячая музыка
Наталья Рубинская
Р82
УДК 821.161.1
ББК 84(2Рос=Рус)
Р82 Рубинская Н. Б. Бродячая музыка. Стихотворения. — Челябинск: Цицеро, 92 с.
ISBN 5-93162-029-5
УДК 821.161.1
ББК 84(2Рос=Рус)
© Рубинская Н. Б., 2004 г.
© Никонюк С. В., иллюстрации, 2004 г.
© Соколов А. А., 2004 г.
Кроткая дудочка
Суть мироздания кротка. Все амбиции и одержимости прейдут, а кротость останется. Читая сборник Натальи Рубинской, я вспомнил один свой любимый образ — человека, просто сидящего у раскрытого окна и наблюдающего за садом (не обязательно своим, лучше не своим), просто так вот сидящего и созерцающего в тишине и в кажущейся полной бездеятельности, день за днём. Человека с распахнутыми настежь глазами. Бытийствующего, а не пленённого сутолокой мира. Величие такой созерцательной работы недеяния мне очень внятно и близко, как близок кроткий, нежно касающийся простейших вещей, ритм души героини стихов Н. Рубинской, которая, например, признаётся себе:Я разучаюсь говорить,
я становлюсь почти растеньем...
Ах, только птицы и цветы,
листва берёз, накрытых солнцем,
синиц листвяных перезвонцы,
сошествие имён простых:
скамейка, грядка да дрова,
крыльцо, колодец да веранда,
воздушный путь, луны шаланда
да мокрая в росе трава.
Живу на лунном берегу
среди цветов и трав,
молчу великую туту
о том, кто так не прав.
Не буду плакать — стану петь
на лопнувшей струне,
с любовью на тебя смотреть,
пусть ты в другой стране.
Я над музыкой не плачу,
не пишу баллад и писем,
день мой прост и независим,
и душа моя легка:
только нищая удача,
значит, чистые заплаты,
непослушный конь крылатый
и Маринина рука!..
С воздуха ссыпалась вся позолота,
каждой травинке хватило тепла,
кончилось лето, и осень, бесплотна,
в души растений неслышно сошла.
К нашим жилищам и судьбам со вздохом
некто добавил забытый куплет.
Осень вплотную придвинулась к стёклам,
кутая плечи в коричневый плед.
Сумерки. Ссыпалась вся позолота.
Воздух пустующий сделался густ,
плачут ворота, и жалкая нота
вяжется с ниткой рябиновых бус.
Экзерсисы
* * *
Душа моя оденется в виссон —
ступать лугами из шелков лионских,
не тронутых подковами от конских
земных копыт. Их цокот невесом —
моих лошадок, дыбящих озон
в виду воздушных площадей невзлётных,
где рай клубится, где не терпят плотных,
где мир значительности упразднён.
Облака плывут
То ли отраженье голубей,
красовитых, с рыкающим воркотом,
гукающих, стонущих — и вспорхнутых
в поднебесье — чем вам не сабвей? —
то ли вы, потоки лучезарные,
повторяя белокрылый лёт,
репетируете чей улёт,
ангелят рассаживая парами?..
О строительстве ангара на моём берегу
Работников мелькают молотки,
и зной как бы задерживает звуки:
ударов по железу перестуки
слышны уже с подъятием руки.
Мне наблюдать инверсию смешно —
железки получаются немые,
а дядьки, по-гусачьи выгнув выи,
должно быть, матерятся; как в кино,
не требующем звука. Жесть вдали
почти течёт под воздухом ручьистым.
...Что строят и зачем на воле чистой
в святом углу беднеющей земли —
знать не хочу.
Дитя на день
Песок, подсыхая, ссыпается с башни,
волна оголяет канал.
О, как это грустно, что то был вчерашний
пленительный день; подгонял
ты воду в запруду руками и... ложкой
(у нас — ни совков, ни лопат!).
На остров вились вдоль канала дорожки
и к озеру каменный спад.
Да здравствует то, что мой друг — созидатель:
придумок и дел — счёту несть!
Подкинул вот крестника нынче Создатель,
пять лет ему только и есть.
Игорю Жукову, играющему Скрябина как я
Что, пикейный сухарик, вещун-человечек,
клавиаторный мощный колдун,
для чего столь узки — не подкрылия! — плечи
и над птичьею шеей колтун?
Но прилежные жильные руки огромны:
дровосек, дроворуб, дроволюб,
меднострунного зверя картавые громы
приручи, приструни, приголубь.
На петрушечном личике — ликованье:
победительнейший из тихонь!
Твои взмахи и вздроги, толчки и киванья —
это вздохи вулкана, огонь;
это сцепы, пульсация и мерцанье
тонкорунного, хрупкого льда —
твои взмёты и трепет, рывки и касанья,
над роялем сияние лба...
Искусительной силою скомкан и выпит,
искупительной музыкой свят.
Как вы бьёте! — не целясь, зато навылет —
ты и старший сонатный брат.
Цезура
Ах, какое это счастье —
письма с неба получать,
травки разбирать на масти,
тучи с запада встречать;
уподобясь черепахам,
созерцаньям день раздать
(луг небесный перепахан),
стадом Пастырю воздать.
С утра за роялем
Вот и апреля вышел срок.
Он просто вырос и, раскован,
весенним телом бестолковым
суётся между нотных строк,
трёт о хребет рояля панты,
дурачась, принуждает лад
переиначить невпопад
у разгулявшейся куранты,
стирает траурный квадрат
на прошлогодних некрологах
и проясняет самый строгий
лик отраженьем альборад.
Тихим летом
Я — колдунья с певучим котом,
в перелеске живу приозёрном,
под реликтовой кроной узорной,
не тужа ни о чём, ни о ком.
Не горюю, мечтаю, не сплю;
с тем, кого так люблю, по полгода
не видаюсь, почти не люблю...
Ну, а кот — то сулит непогоду,
то сверчку задаёт камертон,
то складирует шишки от дятла.
Мне на свете одно непонятно:
ни гу-гу никому мы о том!
Охотник на пленэре
Когда мой Кот вниз головою
идёт по крыше голубой,
его не хвалим мы с тобою:
вдруг ловкость лапочек даст сбой?
Причудливая тень пантерья,
вписавшись мастерски в витраж,
дворовый рай даря доверьем,
в дворцовый обратит мираж.
Оставим взоры смотровые!
Через прозрачный сурик крыш,
бойцовски напружинив выю,
Кот в борщ пикирует, как стриж.
Экзерсисы
Говорит цветочек бедный:
«Не срывайте вы меня!
Для чего вам я, столь бледный
в лучезарном блеске дня?»
* * *
Дождь зачастил. Мы, слава Богу, дома.
Не серный и не огненный пока.
Как той, изъела соль мои бока.
И, Лот, избегнем казни ли Содома?
* * *
Воспою морщинистые камни,
маскулинность их мускулатур:
словно огромадный старый тур
греет обочь древа сон свой давний.
* * *
Что делает кузнечик?
На солнышке живёт,
ножонкою стрекочет,
травиночку жуёт.
* * *
Льнянка нежно доживает
жизни праздничный кусок,
а крапивница живая
пьёт её лечебный сок.
* * *
Обрили царевен, убили,
а всё улыбались, как мы:
ведь Бога они не забыли
в предвестии гибельной тьмы.
* * *
Марину я пережила.
Хоть толику бы в этом толку!
Ах, ведать бы, когда умолкну,
так веселее б зажила!
* * *
Кого-то завидишь — поманишь
из хатки приветной рукой.
Словечко сама себе скажешь —
как если бы друг дорогой.
* * *
Страсть соловьев — колибри жизни,
чьим целованьям несть конца,
не угрызаясь укоризной,
подглядывала днесь с крыльца.
* * *
Слезинка каждая — где льды
за день оттаяли немного —
дыханьем влажным молодым,
как Атман, раскрывает Бога.
* * *
На пиршество вечерних солнц
уже не поспеваю. Снова
закат, минуя горный лес,
свершает свой балет ледовый.
Тимофею
Живу на лунном берегу
среди цветов и трав,
молчу великую тугу
о том, кто так не прав.
Не буду плакать — стану петь
на лопнувшей струне,
с любовью на тебя смотреть,
пусть ты в другой стране.
Словечко о добром соседе
Говорят мне, что не отдыхаю:
приезжаю в отпуск — и стираю,
мою, чищу, драю, колочу,
пол мету полынью — дух лечу.
Для чего ж тогда мои закаты,
скал граниты розовые — латы
нежного возлюбленного леса?
Для чего левкои в сердце лета?
Кто-то в медитации впадает.
Кто — колодец вырыл, как Одаев:
ренессанса русского не ждёт —
он своей водицы нам даёт.
Словечко о милом Луи
Не знаю, как быть, от усталости сердце лечу
цветистой травой в розовато-сиреневой дымке,
нисколько, никак не умею побыть невидимкой —
проведывать милых заглазно, подобно лучу.
Стучусь по домам. Где покормят, чтоб слаще был сон?
Вон козу доят — ах, не ту же ли, впрочем, ослицу,
успешно родные тогда заместившую лица,
когда с нею некогда странствовал Стивенсон?..
Музыке
Предаст тебя смычку искусный ферт.
Раструб извергнет в алчущий концерт.
А ты ликуй на листьев языке,
свети, лети с сиянием в руке.
А ты, любимая, в слезах и на гвоздях —
лети, роняя искры и звездясь.
Эскизы к осени
1Не я шуршу, а осень-госпожа,
своим распоряжаясь жёлтым коштом,
щекочет слух шептанием о прошлом —
когда шершавой не была межа,
и вострые занозки колосков
и репешки за платье не цеплялись,
не выпадал вместо росы стеклярус,
подобный ртутным шарикам.
Таков
план времени.
2
С воздуха ссыпалась вся позолота,
каждой травинке хватило тепла,
кончилось лето, и осень, бесплотна,
в души растений неслышно сошла.
К нашим жилищам и судьбам со вздохом
некто добавил забытый куплет.
Осень вплотную придвинулась к стёклам,
кутая плечи в коричневый плед.
Сумерки. Ссыпалась вся позолота.
Воздух пустующий сделался густ,
плачут ворота, и жалкая нота
вяжется с ниткой рябиновых бус.
3
Так человек сбегается с огнём:
кладёт костёр в порядке геометра,
для печки заготавливает щедро
сосну с берёзой. Жжёт дрова и днём,
когда туманы реют сплошняком
и крыши дымом облегает плавно,
огонь обносит жизни смыслом главным.
Он — заместитель; солнцем в нас влеком
к нам.
Плач
Эта маленькая жизнь
стала маленькому лишней —
кровь его, как сок из вишней,
сдвинула шоссе режим.
Он котёнок был всего-то
белый, кроткий и ничей.
Не хватило кирпичей —
укокошили Тойотой.
А вчера мурлыкал мне
он, вообще-то молчаливый.
А сегодня, несчастливый,
мною погребён. Зане
аз есмь.
То ли гриб, то ли улитка
смотрит в нас из-под пенька!
Жизнестойкости улика,
Божья нежная рука.
Смотрит лето на покатый
брег: редеют дерева,
у природы час закатный,
скоро-скоро Покрова.
Не моя ли уж очередь? —
Всех подбирают теперь.
Сокращается время,
для сроков земных припасённое.
Вон и чайка залётная,
вдруг просверкнувшая в дверь,
от души моей чадной
торопится к озеру сонному.
Затянулися хмарями север с востоком и юг,
только запад простильный
шлёт луч тишине спокланяемой...
Уходить привыкай,
удаляясь от местных услуг!
А ты, родина верхняя,
принимай ужо: на меня!
* * *
А. Кубрику
Одиночества, словно неряшества вытертый твид,
жалок почерк среди чужих да и гадок вид,
будто ты не женщина славная, а отшельник-гриф,
мёртвой хваткою оседлавший скалистый риф
(ему тошно уже давно от крутых ловитв,
озирающему родового ландшафта суровый вид):
так и ты оттачиваешь коготь, и клюв, и глаз —
только чтобы спасти, а не на жертву напасть!
Мы приходим сюда, чтобы тех оберечь — одних,
чтоб не смерти бояться, а стыдиться уйти от них,
чтоб дрожать за них, как забытый осенью лист
(мы морскими канатами связаны. Сфера myst.)
Зимний поход к острову Чайка на Тургояке в честь сотого дня рождения моей бабушки Валентины, случившийся 1 февраля 2003 года
Я тоже остров, тот, куда стремилась,
плывя по снежным розовым волнам.
Мне явлена сегодня Божья милость:
так поклонилась крупным валунам,
корам берёз, светящимся во глыбких
напластованьях льдов праголубых,
что щедрая Ярилина улыбка
накрыла нас, из туч себя добыв, —
два острова седых.
* * *
Горы скрылися горами,
остров щёточкой торчит,
в Поднебесной панораме
утонул небесный вид.
Рыбачки над лункой чёрной
остужают свой кураж.
«Бросьте отдых свой упорный! —
им кричу, как рыбий страж.—
Бросьте бур и с дыркой ложки,
разбегайтеся домой,
чебак-окунь, вся рыбёшка,
синей пусть поспят зимой!»
О Господи! Каких ещё красот
Ты для меня, любя, не пожалеешь?
Твоя фиалка я, и Твой осот,
Ты ветер шлёшь, и Ты лучом лелеешь.
Псалмы Твои и пиканье синиц
равно прелестны и всему пристали.
А сколько у Тебя небесных лиц
и сколько граней, искр в любом кристалле!
Мне ведомо, что Дома, у Тебя
благоуханнее, сиятельней места есть.
Зачем же я, любовь Твою любя,
за жизнь мою земную так цепляюсь?
Что сталось с птицей памяти моей?
Она из времени выдёргивает перья.
Без крыл останешься! Душа моя, не верь ей!
Всё растеряешь! Прошлое — верней.
А птица совести что вытворяет, а?
Когтит меня железной орльей хваткой:
мол, не собрать былого уж порядка.
Геометр? — Слеп. Любовь? — Одна пьета.
В январе стою посреди горного озера
Ужели радуга зимою —
иль облака там столь пестры,
когда по ветряному зною
влачу себя сквозь льдов костры
на дальный берег недоступный,
совсем не тот, где есть причал.
...В стылом руне барашков крупном —
что нам сверкает по ночам?
Рыбаки, по снегам уплывая,
утонули в лиловых дымах.
Диорама зимы, ты живая:
мрачен лес, в капюшоне монах;
оглашая вечернюю зорьку,
ангел в долгий златой трубит горн;
с еле видного берега зовкий
пёсий тенор выводит повтор.
Территория дорогого санатория
Из мглы и зги, из снегопада —
некто, подобьем Пугачев.
— Кто здесь живёт?
— А что вам надо?
— Нет, говори!
— Да нипочём!
— Жируйте! Пляшете над бездной,
буржуи! - Он продолжил путь,
не зная, что я здесь проездом,
Бог день послал мне — отдохнуть.
* * *
Разве скоро полетишь,
душенька, родной близнец?
Свет-Наташа станет — тишь,
отдохнёте, наконец!
То-то бродишь по корням,
меж сугробов тропки вьёшь —
находилась тут да там:
уж вспорхнёшь, а не пойдёшь!
Что о родненьких грустить,
о любимых? Пусть поют,
длят невидимую нить
вечности, а не минут.
Ирисы в кипарисах
* * *
...А на самом-то деле я живу в Крыму,
в раскалённой, ласкаемой солнцем Алупке,
и в кусту лавровом, дриадном дому,
провожу сиесту, отдыхая за сутки.
Перед этим, раньём, по косым лучам,
прорезающим зелень, ракушечник, лавки,
я бегу, каучуком подошв стуча
по каштанам упавшим, к фруктовым лавкам.
Там пушистые персики и дюшес
пе-ре-крикивают конуса кукурузы охряной,
а вдали за базаром виднеется лес,
где идёт дозреванье снадобий пряных.
Моей родиной древней гордится не зря
пестротканый, яркий народ караимы.
А нырять там можно аж до декабря,
если вы, разумеется, богохранимы.
Сон плавает на дне, под потолком,
сочится лампа светом золотушным,
и мне во сне не страшно и не скушно,
и горло не теснит холодный ком.
Заброшу музыку, из города уйду,
и сброшу барахло, и в воздух кинусь.
Верхушки сосен раздирают спину
за то, что я не их держу в виду,
а только встречь плывущую звезду.
Простите, фройляйн Смерть, не поспеваю.
Вы столь проворны — не угнаться, мню.
Поспешность не ко времени, и Вам ли
бежать, уподобляясь пацанью?
Понятливость моя — о, несомненна:
я вслед ползком, Вы — рысью на коне.
Спешу, лечу к Вам — присно, нощно, денно,
ну подождите, дайте руку мне!
Лёгкий закон
Свидание — это эпиграф к разлуке.
Глазастая лирика прячется в буке.
Сверчок несуразно прекрасно поёт.
Ребристые страхи поджали живот.
Ребристые радости выперли брюхом.
Спасённая музыка прядает слухом.
Живёт, сумасшедшая, шумно дыша.
Реальная сплошь душа.
А я не дыша выживаю в концерте.
Порой помертвею на чьей-то игре.
Но вовремя вспомню о смерти.
И встрепенусь гореть.
Хотя все свидания — это разлука.
И лирик вмурован в бетонного буку.
Но громко сверчок живёт.
И радость как рожь растёт.
Жестокий роман-с
В лесу повстречалася с другом,
он в щёгольских синих штанах,
и в хате — сказал — ждёт подруга:
«А я и не пел, что монах».
Так други от нас отпадают,
уж больно узорчат ремень...
Пойду, даст воды мне Одаев,
и много окрест деревень.
Поэту № N
Этот малый ужасный Пьеро
с чёлкой пепельной и печальной.
Он с усильем подъемлет перо,
чтобы странные рифмы звучали.
Скорбно носит на ляжках худых
он расплющенные джинсы
и слагает прекрасные стансы,
только некому праздновать их.
Его Пьеретте
А может быть, мы вовсе не живём
и не жили, а, рыжая Пьеретта,
но принимаем сцену за жильё? —
Ведь музыка-то — откровенный флирт
отчаянья с надеждой.
А может быть, мы, крошка Коломбина,
совсем иных достигли берегов,
без устали кривляясь на подмостках? —
Ведь публика-то жаждет не победы
добра над злом, но мести.
А может быть, и музыка мертва?
Пьеро был распят ровно столько раз,
что музыка всех на земле людей
должна рыдать и хоронить его,
но мир хранит порядок.
И ты права утешившись, Пьеретта:
на Арлекине новый воротник.
Люби его. Театр верней, чем жизнь.
Пусть музыка от смерти не спасает —
она отлично лжёт.
Житейское
Собачку ласково журят.
Она отверзла пасть ужасну:
там содержался скальный ряд
клыков в сверкании прекрасном.
А днесь собачка родила.
Её кутяток утопили,
за денны взявшися дела,
взглянуть ей в очи позабыли.
Кому и с кем, промеж судеб,
устраивать счета зверины?
Горючей бытности вертеп
отперт для дел необозримых.
Портрет поэта в белой тунике
А ведь малый греко-римский
с погребальной пелены
так болезненно знаком мне,
словно знаменный распев.
Век второй и эра наша,
и Гераклеополь-град:
только египтянин вряд ли
в нём привлёк бы днесь меня.
Правь он хоть и в старых Фивах,
будь каирский дипломат,
только юноша болезный
по-другому стал мне мил.
Горечь. Кудри. Безнадёга.
Свиток в вянущих руках.
То в оазисе Фаюме
древний Пушкин помирал.
Ирисы в кипарисах
На крымском кладбище высоком
в ракушечниковом песке
растёт, налившись спелым соком,
цвет, где звезда блестит в доске.
Подобен дикой орхидее
на стебле жилистом пустом
бутон, на каждый день недели —
свой, завитой крутым винтом.
Пройдёт, быть может, час — прикован,
увидит, кто бессменно ждал,
костёр лиловый лепестковый
с шмелём внутри — не опоздал!
Стрижи, цикады, придыханье
туй, пёстрых птиц блаженный стон,
когда, с шиповником в кармане,
шоссе минуя и каньон,
сквозь плети сизой ежевики
бреду с мечтой о стариках,
чьи в ирисах светлели лики,
чей облик проступал сквозь прах.
О любви к музыке
Угрюмый мальчик, певчий Шуберт,
когда ты вырасти успел?
Теперь тебя красотка сгубит...
Зачем ты к фортепьянам сел?
Какая Мельничиха к чёрту?
Куда заводит Зимний путь?
Слыл ветреным — как раз и мёртвый.
Был нищ — схоронят как-нибудь.
«Мой маленький, приедь скорее,
у нас на мельнице июль,
я от безделия дурею,
повесила на окна тюль
и лютню повязала лентой,
крестьяне собирают хмель,
ты вспоминаешь ли апрель,
пришли мне песенку про лето!»
— Слыхали? Этот малый Шуберт
переедает всех обжор!
— Да нет же, он транжир и любит
примерно выпить. — Экий вздор!
Весёлой музыкой, куплетом
девчонке платит он за это.
Да что там: гений, дурачок,
шатун, счастливчик и сачок!
...Зачем ты в городе в июле?
Грустишь, печалишь Гретхен взор?
Какой скрипучий венский стулик!
Какой блаженный ля мажор!
В краю света
Странною иду дорогой:
справа лес, а слева дол.
Повилика-недотрога
обочь свой свивает дом.
Я несу в стекле промытом
белу сладость для питья.
Дождик сеется сквозь сито
сосен и мово житья.
Отпечалю все надёжи,
все любови отвиню,
чтобы виться бестревожно,
подражаючи вьюну.
Превращения
Олегу Соколову 1У паучка четыре ручки,
но восемь ножек вместе всех.
Он растопырил их и быстро
гребёт по комнате пустой.
Блеснёт дождинкой в солнце нитка —
и встал на лапки человек.
2
Горделивцу в зябкой жизни
трудно будет ночевать.
Он возни сухой боится,
перестанет слышать сны.
Из мышиного застенка
выйди лучше под луну.
Там бузинные сквозные
зеленеют вензеля.
* * *
Сижу в избушке малой,
гляжу, как шелестит
норд-ост ветлой усталой
под скрипочный мотив.
Подскрипывают ставень,
и сосен балдахин,
и всех дерев суставы —
осиновый, ольхин...
Разбита область облак
на рыбьи чешуи,
на горностайи шкурки,
на жемчуги мои.
Стихи, написанные в праздник Преображения
Кувшин из грубодутого стекла
вдруг принялся за коллекционерство!
Наоборотное однако же. Чудно:
он копит цвет, чтоб тут же расточать.
Но нынче что он за игру затеял?
Ну, ладно, солнце, или гобелен
малиновых на западе закатов!
А то вдруг на мой лес напал циклон,
и дождь по тёмным брёвнам натекает
на стёклышки окна, на подоконник,
на спелую — ой, перезреть успела! —
полынь, суёт в кибитку мне плоды
рябины с заскорузлыми ветвями...
От них? — стекло сверкает, как хрусталь,
и в колбе расширяются оттенки
оранжевого. Тут же пиала.
Я убрала её. Огонь остался.
А синее пронзительно откель?
Небес не видно, из огрузлых туч
лишь серым разрисовывает местность.
О чём же ты, стекло? Ну, хорошо:
наполнено колодцыной водою —
ты празднуешь. Ну, дважды хорошо:
впустило в птичье горлышко рябину.
И трижды хорошо. Я поняла.
Жила Тамара в крепости из роз.
А мой весёлый дом — дворец из сосен,
и звонче даже — замок из ольхи
и цитадель из спорыша и пижмы.
А главное — со мной теперь играет
и превращает свет в цвета — стекло.
Монета, и кувшин, и небесный порядок
Нет, прошлое не мучает меня!
Нет, прошлое не убывает в Лету.
Вселенские причины теребя,
я, следствие прожитого, любя,
вдруг отыщу, подбросивши монету,
в свободе милой, в Будущем. Для света
ни звёзды, ни луна мне не нужны.
События во мне отражены,
как в настоящем — бывшее. Я линза:
былой любви словив зенитный луч,
теперешнюю радость из-за туч
достану и в грядущее забрызну.
Так мой кувшин стеклянный на окне,
взяв в фокус солнце в пролетевшем дне,
в ночных тишизнах искры остро мечет
оранжевые, синие, чёт-нечет,
мой концентрат дневных лучей — луне
невыплывшей в укор, мне сердце лечит.
Целотонная гамма
Это я ли в избушке на неком году
между мяток-мелиссок лежу?
По прохладной траве вдругорядь побреду,
в колосков попадаю межу.
Про красивые ножки пропел мне сосед,
эти ножки болят, но бегут.
А по озеру вон разливается свет,
облака да туманы текут.
Но, пожалуй, зарницы всего веселей
и светлей отражаются в ней —
блескозлатой слюде, лиловатой воде —
родников да колодцев ценней.
Разгребёшь тишину, не спеша поплывёшь,
молчаливая ночка с тобой,
волны сладкие пьёшь, звёзд баюкаешь дрожь,
веки в ласковый прячешь прибой.
Это я, это я на песках золотых
так прекрасно и долго живу.
Разбросав по воде невесомый летых,
лето клонит себя ко жнивью.
Стретта
Я разучаюсь говорить,
я становлюсь почти растеньем,
чтоб можно пчёлам с звонким пеньем
тайны судеб во мне творить.
Превозношу лишь умолчанье,
я в красном панцыре жучок,
мой век до утра дотечёт,
а там растаю в океане
меж вод и воздухов. Я — слёт
пыльцы сквозь пальцы конопляньи,
и вздроги росок на поляне,
и свет, что к ним звезда зашлёт.
Пленэры
Конец сентября
1Я от вас ухожу, золотая вода,
хотя так и не знаю, где кончается небо,
и где вы разбросали свои невода,
уловители зорь, чей покой столь целебен?
Широченные реки у земель дорогих —
травяных, ивяных, тополиных, пихтовых
и рябиновых — о, как горчает мой стих!
Как растёт тишина рядом с ритмом подковок,
извлекающих цокот из воздушных пустот
(так — художник из тюбика киноварь и белила),
и как нынешний день из прошедших растёт —
этот рай воспою, чтоб в грядущем любила.
2
Лето наскоро переходит в зиму,
августейший сентябрь с виноградами трав.
Птицы снова хлопочут, забыв, что казнимы
тем, кто в ранге природы не бывает не прав.
Ельник, шубы узорчатой не снимая,
колыбелит младенцев своих под трезвон
колокольцев последних, мотыльковых приманок;
солнце в Нязе полощет осенний сезон.
Лето катит с холмов дозревающий полдень —
волн рябящих дотронувшись, прянет, замрёт...
Это Южный Урал. Он захочет запомнить:
вон, художник стоит над игралищем вод.
3
Ты скажешь: Сыростан, но я иное чудо
познала днесь, зовут Нязепетровск.
В пихтовниках густых душой теперь пребуду,
где — вдаль гляди — стогов покатый лоск
облитость солнцем празднует, просясь в наброски,
творимые усердной детворой.
Кругом снуют стрекозы, пляшут оски:
сентябрь разбросил жар свой даровой.
В репетитории
Мальчик: алая рубашка,
прутик шеи, свитерок,
носик, усики, замашки,
танцевальный вечерок...
Но как держит он валторну
в пальцах, слабеньких пока!
Как она ему покорна,
как, тяжёлая, легка.
Он в её витые недра
сквозь серебряный мундштук
долгим, вольным гулом ветра
льёт и цедит влажный звук.
Выдох эха трудный, горный,
горна лагерного зов,
засурдиненный, покорный,
скорбный голос у низов...
— Что ты сделал с нами, властный
глупый мальчик молодой?
— Я надраил медный раструб
у валторны золотой.
Мои ноябри
1От звука устала,
от слова устала.
Душа на музыку
ответ перестала
давать. Это сумерки
летнего тела.
Любовь ко вселенной
во мне охладела.
2
Есть летний свет, а вот уж свет осенний.
Без модуляций страшен переход!
Вчера цвели цикорий и репейник,
сегодня перелеска тетрахорд —
камеи скал, холм синий, красный, жёлтый,
всё тонет в полутенях донной мглы.
Прохладный дух флористики дефолтом
нисходит в дол, где дольше не смогли
мы жить.
3
Сентябрь доцвела
и октябрь долистала,
зеленая — жёлтую
осень достала.
Но смялись последние
стебли недели,
ноябрьские дни
и листы отлетели.
4
Погода бела я, как снег,
однажды город осияла,
и нежность души обуяла,
и тут настал покой для всех.
Прозрачных батиков цветы
в подвале милом оказались,
и музы в цвете сочетались,
и люди стали все на «ты».
После
Как хорошо, что можно жить теперь
без горестных забот и опасенья,
что редкий гость нагрянет в воскресенье,
а ты ему не отпираешь дверь.
Как хорошо, что ныне можно жить
и проще, и подробнее, чем летом,
не сожалеть о дружбе без ответа,
а на умерших листьях ворожить.
И, кажется, не помнить ни о ком.
Но вздрагивать, коснувшись бедных клавиш.
О музыка, и ты меня оставишь там,
где зима и дышится легко.
Март на Тургояке
А сегодня среда, я должна быть на редсовете,
на концерте и в разных художественных кругах,
но я с солнцем целуюсь, единственностью на свете
и естественностью в сосново-лиственничных берегах.
Ты же видишь: весна, траектории сил сменились,
скоро утлую удочку вытеснят алчные невода.
Ах, на всей высоте-долготе, до небушка Божья милость
разрешает нам, грешным, вдыхать Себя, приходя сюда.
Уже март, и корочки льда, кружком кружавясь,
с юго-запада совершенствуют свой гипюр.
Кто не верит — прибегайте к озеру, где шатаюсь
в вековечном поиске клада: рубин и сапфир
мне, как русской Сапфе, подаются с неба, все искры
запечатав в сверкание амфор, и витражи
в сталагмитах волны отлив, и просыпав монисты
льдинок звёздчатых... А на дне, дремлет, лето лежит.
Про брата Петрушку, жившего в Австрии
«Формула не подыскана». Аберт о Моцарте
Слободку б клоунов
создать для тех —
серьёзных, кто персоны
и артисты!
Гусельник, лирник...
Ба! ксилофонисты!
Вам так бы нужен
хохмачейский цех!
За музыку цепляясь,
как за хвост
слепой кобылы,
шествующей кругом,
в подземном царстве,
в шахте — не за плугом,
где жаворонка лёт
среброголос,
смешного Моцарта
спасу из тьмы:
в Мангейме и везде
в кармане книгу
всегда носил,
чтобы читать. Не фигу
для униженья прочих,
как все вы.
Итак, за скоморохов!
За аффект!
За Папагено
грубую словесность,
за шаловливый шарм
шутов безвестных,
за то, как тайнодеял Йозеф Кнехт.
Разглядываю узоры высоких замороженных волн
Иероглифы вдутого света,
геометрия водных лавин,
замерзавших из лета в курбетах:
волны дыбом, секунды — до льдин!
Воздух графикой мелкой клубится
в гладких глыбах, кудлатых внутри, —
хохолком дутыша-голубицы,
прописным вензелёчком. Смотри:
голубые прозрачные горки,
повторение волн, виражи
в летней жизни скользнувшей «моторки».
В синем — белые всклень витражи.
Жемчужный полдень, глубокие снега и близость рыси
Здесь покой непривычный стекает,
с облаков на туманы скользя.
Обманула вас, знаю и каюсь:
так инверсию строить нельзя!
То туманы, гуськом возле брега
собираючись, тянутся ввысь!..
Здесь покой так томителен негой,
что, разлёгшись на хвоях, и рысь
замечает меня без угрозы:
расхрабрись, Натали, не беги!
У неё непричастная поза,
чуть ссыпается снег от ноги...
«Бог мой! Лапы у ней! Ты же — пища
повкусней куропатки-сурка!»
Ах, не рыщет подруга, не ищет
погубить ни меня, ни зверка.
* * *
Сосняк вдруг оккупировали дятлы.
Распугивая зайцев и бельчат,
то вскрикнут на наречьи непонятном,
то кузницу открыли — и стучат.
Тяжёлые, гигантские. В полёте
стремительном сшибая с веток снег —
зовёте? восклицаете? поёте?
роняете иронию, а? смех?..
Кому телеграфируете, птицы,
что, мол, душегубителен сей вид
труда. Вгляжусь — трагичны ваши лица:
де Бержерак как будто с них глядит.
Ах, снег, ты с небом дружен.
Зачем же без ума
на землю мчишь, не нужен, —
простилася зима!
Ты сыплешься, узорчат,
неслышимой волной.
Стройней, ритмичней к ночи
пунктир жемчужный твой.
Свет обтекаешь нежно
в светильников рожках...
Душе прохладной снежной,
теплей тебе в руках
моих?..
Как будто царю, мне в виньетках скамью
на лёд выносили в метель для восторга —
узреть панораму от запада всю
на север, восток и до юго-востока.
Услышать еще, как причудливо ветр
в минуту меняется, ну-тко, пожди-ка!
Вот только в прибрежных деревьях хрипел,
ломал сухостой, кувыркаючись лихо,
как тут же притихнул, ко льдам прикорнул —
как будто не гневался: дул, а не дулся!..
В следах моих белых котёнком уснул,
но миг! — и в высоком лесу встрепенулся.
Запутался снег, заблудился —
себе не понятен, кружит:
спуститься с небес-то спустился —
носись теперь, как Вечный жид!
Роиться, вихриться, метаться
кристаллам веселым, скользя,
слоиться в магическом танце...
Ах, только на землю нельзя!
Задумался снег, заплутался
меж бронзовых сосен колонн.
Три ветра командуют танцем —
норд-ост, просто норд, аквилон.
Отдыхаю в краю, где каждые полдня меняется время года
Я съем банан и киви,
пойду в зелёный лес,
там сосны-вековухи
сияют до небес.
Меж ними — детки ёлок
и пихточек младых,
но все утопли дружно
в сугробинах седых.
Вчера жила здесь осень,
вечор зима сошла,
весна с зарёй вернулась
и лето принесла:
подснежный лист брусники
глядит из-под ноги.
Ребятки, не грустите —
сугробы недолги!
Как громко звучит тишина!
Там пряничный домик, украшен,
цветных огонёчков из башен
во тьму засылает.
Одна
гуляю в просторе земном,
и только луны кувырканье
верхами деревьев в тумане
укажет посмертия дом.
А там шашлыками дымят,
и в воздухе талом — вкус мят.
Дыбом белые волосы озера
под дыханьем весталки зимы.
На престоле пелён свежевыпавших
пляшут снежные скакуны.
Отрываясь от скал дальных, плёсами
шлейки снежные вьются-свистят,
мчатся-крутятся смерчи белёсые,
свищут за перевал, на Миасс.
Песни-сказы у сосен и лиственниц
вырвут, бьют их о скальный гранит...
Яро батюшко, солнце глазастое,
заступись: Март над миром стоит!
Пусть дымы-раздымы вьюги ветреной
раскатают лучи-силачи.
Вёдром пусть обернётся играньице,
власть займётся весёлой весны!
Белым воздухом вморожен
в плиты из аквамарина,
солнца Божия улыбку
ты прислал мне, милый друг.
Я играла сарабанду,
там цвели верхами скрипки,
а кристаллики цветные
растоплялись на лучи.
До встречи на Богородичной поляне!
Я, фея, доживу до лета:
вон свиристели в хохолках
приветы дятлам шлют в беретах —
всё Куперены, нет, не Бах!
Меня узнали в робкой фейке
и камень с ящеркой в руке,
и пень в рассохшейся скуфейке,
и — слышь? — кукушковый Дакен.
Приковыляю на полянку,
нет — прилечу, коль стрекоза,
на дух целебный, как из склянки, —
бессмертный воздух чабреца.
Родные сосны посудачат:
де, мол, она? — кажись, сама!
Быть лету сказочно удачным!
...Но фей не любит мать зима!
Из иронического
По части блатной музыки
О, Господи! Шиповники цветут!
Напяливает бомж поглубже джонку[1],
хоть у него и справней одежонка
моей, но не способен он на труд.
Полезная разочарованность
Я думала, что жизнь — красавица:
целует, пестует, не зла!
Несть! Всякий, кто зело ей нравится,
ужо лихучую познал.
Я думала, что жизнь — пригожница:
ждёт правды и не хочет лжи.
Несть! Всякий, кто не посторонится,
напорет след свой на ножи.
Пестунья, рыцарша, усердница,
жизнь, выволочками уча,
накажет — и уже не сердится.
Наивность в ранге палача.
Вредные истины
Водяные сети-соты,
волновая дробность волн,
окунёвая охота:
щучий сын добычи полн.
Разомкните рыбьи зубы,
загляните в страшну пасть:
нежный там язык — не грубый! —
деток рыб иных попасть
заклинает молчьей речью,
шлёт призыв: ко мне, в меня!
...Не хочу со щучкой встречи
в озере средь бела дня!
Без ОМЖ
Не ведают времён и сроков,
не имут места и поесть,
бредут бомжи взамен пророков,
отвергнув чистоту и честь.
Хотя нутро до дна озябло,
хотят — не крышу, не кровать! —
вдыхать вино весёлых яблонь
и втихаря торжествовать.
Но ужас всё же в том, что кашей
прокисшею из недр помойк
уже весьма позавчерашней
закусывает нищий мой...
Ем у фонтана пирожок с яблоками
Вон прошла соученица
кореянка Эля Ким.
Я хотела крикнуть: «Птица!»
Но лета житейских зим
унесли привычку: парты,
фортепьянный экзерсис,
папки с профилем Моцарта
и в гостях с кальмаром рис
выветрилися. Коррида
концертантиков-детей
при роялике старинном
кончена. В виду летей-
ской безжизненной водицы
неохота вспоминать,
как стремилась сторониться
сверстниц игр и иху мать.
О ненужности вмешательства в ход природы
Оса, нахальная ужасно,
хотела выпить всё и съесть.
Нарушив план её прекрасный
и под сомненье ставя честь
осовью, я взмахнула пижмой
(пред тем осе покушать дав
сок шкурки яблочной, не лишней
и для меня, как я удав
всей витаминной ныне пищи),
гоня наглянку от стола;
она ручищи и усищи
тут на меня как подняла:
«Не ты ль пушочек колыбельки
недавно пестовать бралась,
из коей я через недельку
жить, в свет явившись, принялась?
А нынче соку пожалела?
Оставлю вас! Любите мух!»
И вот уж целую неделю
не шлёт свой осий гуд и дух.
В жанре тотальной критики
Казнь бедняжки дрозофилы
хуже смерти комара.
Ты! Пока не опочила,
убирайся со двора!
Что комар? Пищит чуть вечер,
по лбу ты ему: ать! хвать! —
Синяком твой лоб увенчан,
осиянный, так сказать...
Лучше, слышь, «Раптора» нету,
разве «Цептер», но цена
невозможная: диету
тут же вспомнить ты должна.
Муха — слуха щекотуха!
Всё равно тебя казним,
не касайся лучше уха!
Лишь комар непобедим.
Природоневедение или Как шишкой можно разохотить драться сорок
Расстроила битву сорок.
Возможно, поступок напрасный.
Иль попросту вовсе прекрасный:
ведь птицы, а не носорог!
Ах, Господи, худо, поверь:
ведь садиков мало и скверов,
но много ужасных примеров,
чтоб стали сороки что зверь!
Мода и жизнь
Миллион моих друзей,
то любимых, то не очень,
в «капри» все из бумазеи
разгулялись что-то очень.
Но заполнили бульвар
те, другие, с чёрным глазом,
в пёстром тканеве шальвар,
в слепенящих душу стразах.
Тот иному — вслед пятки.
Мир, на старый Рим похожий.
...Заметает лепестки
яблонь под ноги прохожим.
Три этюда в подражание мастеру Козьме
1Нет! Не то — и то, и это,
светский люд обрыдл давно,
а крестьянские обеды
навевают про гумно.
Нет, и это, и иное
надоедливо весьма:
тротуар, палимый зноем,
или хладная весна.
От пойду себе, гулёна,
подыщу хороший мир,
подышу репьём-паслёном,
позабуду про кумир.
Богом-Господом прекрасным
возгоржуся, как допрежь,
в коллектив людской заразный
не вернуся, хоть зарежь!..
2
Пёстрый хвост у трясогузки,
есть передник и берет,
взгляд, прелестный не по-русски,
только крыши, видно, нет.
Клюнет ясенево семя,
зёрнышко карагача,
нет у птиченьки системы
и талантища рвача!
Так и я, поэт отличный,
напишу афигинет,
но изданий горемычных
на него в помине нет!
Кушать хочется, бывало,
рифмы слюнками текут...
Трясогузке ж горя мало —
у неё наземный труд.
3
Всё стою на камне —
дай-ка брошусь в море...
Что пришлёт судьба, однако?
Клещевина, клещ, клещи —
корень с сутью неоднакий,
разность в сумме отыщи!
Клещевина есть растенье,
разрастётся вроде пальм!
Клещи нужны для строенья,
ну, а клещ на зло нам дан.
Не ходите травкой, дети,
там ползёт ужасный клещ.
Двадцать первое столетье
знаменует эта вещь.
Мой свет, душа моя, скажи —
как теплишься еще в режимности,
держащей нас в ранжире живности,
замешанной на жадной лжи?
Где жить бы, пестуя заброшенность?
Где эта крепость, форт, маяк?
Там волны жарче, чем коньяк.
Там не бывает гость непрошеным.
Травинок скудных не топча,
бродить в камнях, слегка лишь тёсанных,
кормить залётных птиц вопросами,
отвал из галек взяв в топчан.
Не жалуясь на жалкость участи,
жить то потайно, то вразброс,
да Miserere петь под нос,
шушукаясь с водой плескучею.
Из другой тетради
Павшие звёзды
Лежат в грязи они, не мерцая,
хвосты и щупальца подобрав.
Никто не сложит портрет лица их,
пропал за звёзды мой бедный брат.
Но теплятся синим умом зеницы
лесного забытого божества.
Он волен любить, и припасть, и слиться:
прильнёт, совсем как слепая листва.
Забрезжило детство в звериной, шкуре,
родится звезда из невещества.
Валяются звёзды на Косотуре,
с землёю ищут родства.
Собиратели звёзд
В. Брайнену
Дым розовый, смятение и осень,
в предместье все светильники торят.
Любимый брат придумал вертоград,
вёл за руку меня к нему — и бросил.
Всё осень да тоска, разор да смерть.
Смердит костёр, чадит фонарь перронный.
Кто претерпел паренья и уроны,
тому нетрудно вечность потерпеть.
Моему предку, генералу 1812 года
В гипнотарии пахнет карболкой.
Буонапарте взмахнул треуголкой,
несусветной, нелепой махалкой.
Для войны, чтобы ёлки — да в палки,
чтобы пращур мой неумерший,
исстонавшийся на каталке,
сквозь века меня звал: «Наталка!..»
В гипнотарии люди есть вещи,
не надевшие масок зловещих,
это корни и камни, их жалко.
Что Кассандра? — Слепая гадалка,
от речей таких не трепещут.
...Он снимает сапог никудышный,
чтобы вышагать менее слышно
генералу к кушетке. Он жутко
шкандыбает, стащивши обутку
с единичной ноги наличной.
Я лежу. Мне тепло и не больно.
Я свидетельствую невольно
чудеса в чистоте больничной,
где дремотой лечат утраты
и бессмертием — раны ратные.
Ещё старик. Весенняя считалка
Влажно, зелено, нехрустко
прилегла в ограде тень.
Свежего плетня нагрузка,
дремлет сладкая сирень.
Старики сданы на милость
лета: можно плыть и спать.
Что там? — Крыша прохудилась,
нечем-некому латать.
Отступись, земная глина,
переплыл свою судьбу,
рот младенческий закинут,
руки слабые на лбу.
Тише, деда не будите,
старый видит детский сон,
ковыля ему нарвите.
В дальный путь собрался он.
И ещё один. Осенняя считалка
Этот тополь без пальто —
терпеливый как никто.
В октябре похолодало,
вольно дышится зато.
Этот царственный поэт
вспомнил ту, которой нет,
не спасал, не убивал, а
пережил на сорок лет.
Тополь, тополь, подожди:
после снега ведь дожди
соль небесную отмоют,
жизнь зажгут в твоей груди.
Строгий царственный старик,
не срывай себя на крик.
Я тебе затем не верю,
что не верю в звон вериг.
Музыка Скарлатти на Б. Спасской. Болезнь Анны Герман
Королевский капельмейстер,
Доменико-секретарь,
с флейтой жалостливой вместе
за чембало покемарь
в келье у старухи нежной,
где засохшие цветы,
пожелтевшие портреты,
где уместен только ты
да еще певуньи Анны
голос в тембре безымянном,
увлажнённый болью взор
на смертельный приговор.
Я над музыкой не плачу,
не пишу баллад, ни писем,
день мой прост и независим,
и душа моя легка:
только нищая удача,
значит, чистые заплаты,
непослушный конь крылатый
и Маринина рука!
19 октября
Целомудренным объятье
не бывает никогда.
В белом небе замерзает
поздней осени вода.
Смертный пот утри певице,
ночь, ведь нет на ней лица.
Так последний лист стремится
станцевать до колеса.
Лицеисты, осеняне,
девятнадцатым числом
день помечу осиянный,
чтоб спасение росло.
Реплика неведения
Исчадье сладкое, о круглолобый сын!
А песенки твои уже жестоки,
хоть от ладошек, щёчек, пяточек босых
исходит млечный нежный запах стойкий.
Поэту № 1
1Подарю тебе стихи детские,
не мои, со дна, из прапамяти.
Подарю тебе стихи дерзкие,
потому что вы судьбу правите.
Потому что вы конём правите
красным, по-надземными кущами.
Потому что я бреду гравием,
гравитацией не отпущена.
2 Помни, что мы ещё люди. Н.Рерих
Только солнце свалилось за розовый край
перламутровой тучи, заплывшей на запад,
отошло, отпустило, и выступил рай
в том небесном углу, где хотела гроза быть.
И такой наверху расстелился уют,
и такие на землю упали приветы —
малолетние певчие слабо поют
и малиновый звон раздаётся при этом!
Кабы я не взошла на родное крыльцо,
не вгляделась в любимые пристально лица,
а смогла за мотив неземной ухватиться,
распылившийся медоносной пыльцой...
Не просись, хоть вторым концертмейстером, в рай.
На земле для людей под сурдинку играй.
Кларнету Юры Бабия
Ты просто цилиндрическая трубка,
ты дудка голая в серебряной оправе,
твои чудные клапаны и ямки —
нисколько не искусство. Ты пуста.
Лоскутик невесомый волокнистый
в тебя вставляют — тросточку, камышик,
но музыкой тебе не обернуться,
пока не ляжешь мальчику в уста.
Зашепчутся испуганные кони,
запрядают всполошенные пальцы,
захлещет ветер дивного дыханья,
и полая свирелевая плоть,
вибрируя на самых низких звуках,
взвиваясь на крикливые верхушки,
источенная стонами и влагой,
захочет мой рассудок обороть.
О музыке к любви
Время струит ли себя не спеша,
дети ли нежности ищут украдкой,
или тоскует младенец-душа,
ноет, болит, задыхается сладко?..
Света былинки, как блики любви,
плавают в солнечном коридоре.
А человек моё сердце сдавил,
кровь мне замедлил, дыханье ускорил.
Летний облик лирики
Мой дом, конечно, крепость
с шёлковой подкладкой,
где музы-девочки живут,
с утра играют в прятки,
в зелёное и жёлтое. Они
кладут мне сферу звука
на колени.
Толкаются берёзовые тени.
Настали лиственные яблочные дни.
Похвала арабским садам
Марине и Володе
Мавританский газон? — Это чудо чуток попозднее
расцветёт, пораскинет весёлых пестрянок мазки.
А пока одуванцы с нарциссами — кто их роднее? —
на сверкающих травах рассыпались, жарки, резки...
Единицы, соцветья, палестинки, лужайки, поляны:
сыпью солнечною весёлой горит медонос.
Вспыхнет всполох-июль, и охряным, лазоревым, рдяным —
как в испанских дворцах? у эмиров? — зажгутся вразброс.
О глядящем в небо из сетей гамака
Гамак — цитадель сумасшедшего счастья,
гамак изобрёл очумевший святой,
стоявший на камне в любое ненастье,
голодный, немотствующий, холостой...
Когда от молитв онемели колени,
он принялся в кущах лианы искать,
бродя по тропинкам козлиным, оленьим,
чтоб нитей из гибкого стебля наскать.
Затем, заплетая зелёные верви,
отшельник придумал ячеистый план:
две гибких лозины в пылу инженерном
сетями с молитвой обвил капеллан
молитвенных бдений. Скупой изначально
на ласку души, обручённый уму,
небесную долю обрёл для печальных
очей, что когда-то лишь снилась ему.
* * *
Ах, только птицы и цветы,
листва берёз, накрытых солнцем,
синиц листвяных перезвонцы,
сошествие имён простых:
скамейка, грядки да дрова,
крыльцо, колодец да веранда,
воздушный путь, луны шаланда
да мокрая в росе трава.
Фреди
Пёс по имени Пятница
золотистостью шкур
просияет, проявится
на пленэре натур!
Очи умные, кроткие
повторяют за мной,
что ужасно короткие
дни у жизни земной.
В гамаке слушать майские гамы
горихвосток, дроздов, соловья,
листвяных монограмм фонограммы
расшифровывать, песню вия
златоцветом пронзённых воздушных
длинноствольных на небо путей
шуму ветреных листьев послушных
птиц, не знавших силков и сетей.
Стихотворения публикуются в авторской редакции
Художник С. Никонюк Фото на обложке А. Соколов Вёрстка Б. Феркель
ISBN 5-93162-029-5 Подписано в печать 09.09.04 г. Формат 60x841/16 Гарнитура «Палатино Линотайп». Усл.-печ. л. 5,28. Тираж 300 экз. Издательство «Цицеро» 454080, г. Челябинск, Свердловский пр., 60. Отпечатано в типографии «Фотохудожник». 454091, г. Челябинск, ул. Свободы, 155-1.
Наталья Рубинская — поэтесса, эссеист, музыкант. Ее родина и постоянное место творчества — Южный Урал. В 1974 году окончила Уральскую консерваторию имени М. П. Мусоргского, в 1988 — Литературный институт имени А. М. Горького. Печатается в центральных и региональных изданиях. Опубликовала книгу стихов «Репетиция» (1995), поэтические циклы в сборниках «Тверской бульвар, 25» (1990), «Держится мир на любви» (1992), «Челябинские акварели» (1996), «Городской романс» (1996), «Молчание, твой голос так высок» (2000), "Утренний час" (2001), "Сто пятьдесят новых стихотворений" (2004) и др. Осуществила научную редакцию книги «100 поэтов XIX —XX веков» (Урал LTD, 2000). Являясь редактором журнала «Автограф. Челябинск-арт» и газеты «Акцент», стала автором материалов о российских поэтах, художниках, композиторах, мастерах искусств. Плодотворно занимается музыкальным исполнительством и педагогикой: ведет класс фортепиано в Институте музыки имени П. И. Чайковского. Дипломант музыкальных конкурсов. Лауреат литературных и журналистских премий.
Последние комментарии
2 часов 12 минут назад
18 часов 16 минут назад
1 день 3 часов назад
1 день 3 часов назад
3 дней 9 часов назад
3 дней 13 часов назад