Философия в будуаре. Тереза-философ [Донасьен Альфонс Франсуа Альфонс Франсуа де Сад маркиз] (fb2) читать онлайн

Д. А. Ф. Маркиз де Сад Тереза-философ Философия в будуаре

THERESE PHILOSOPHE

OU MEMOIRES POUR SERVIR A L᾿HICTOIRE DU Р. DIRRAG ЕТ DE MADEMOUSELLE ERADICE

D.-A.-F. DE SADE. LA PHILOSOPHIE DANS LE BOUDOIR

ФРАГМЕНТ «FRANCAIS, ENCORE UNE EFFORT POUR ETRE VRAI REPUBLICAINS»

ТЕРЕЗА-ФИЛОСОФ^[1]

Рассуждения Терезы о человеческих страстях. — Тереза рассказывает о своих родителях. — Проявления темперамента у семилетней Терезы. Мать подмечает ее странные наклонности. — Новые проявления темперамента Терезы в возрасте девяти лет. Ее игры с другими девочками и мальчиками одного с ней возраста. — Одиннадцатилетнюю Терезу помещают в монастырь, ее первая исповедь. — Исповедник Терезы, капуцин, дает ей необычный урок. Превращение Терезы в образец добродетели. — Рассуждения Терезы о двух страстях, владеющих ею одновременно: о любви к Богу и стремлении к плотским наслаждениям. — Обращение к богословам по поводу свободы человека. — Тереза выходит из монастыря в возрасте двадцати пяти лет, истощенная до крайности желанием сдержать свой темперамент. — Она избирает в Вольноте в качестве духовного наставника отца Диррага и становится наперсницей Эрадис. — Мадемуазель Эрадис запирает Терезу в кабинете, из которого видно все, что происходит в комнате, с тем, чтобы та стала свидетельницей ее упражнений с отцом Диррагом. — Отец Дирраг осматривает стигмат под левой грудью Эрадис. — Доводы отца Диррага, имеющие целью подготовить Эрадис к бичеванию. — Отец Дирраг заявляет Эрадис, что он даст ей испытать великое блаженство при помощи куска веревки св. Франциска. — Эрадис подставляет свои ягодицы под розги отца Диррага. — Отец Дирраг с молитвами бичует Эрадис. — Отец Дирраг достает так называемую веревку св. Франциска. — Отец Дирраг в затруднении перед выбором одного из двух отверстий, предоставленных ему Эрадис. Осторожность заставляет его преодолеть свои странные наклонности. — Отец Дирраг. Подробное описание его поз и движений. — Эрадис и отец Дирраг испытывают наслаждение. Девушка думает, что ее ощущения носят Божественный характер. — Тереза рассуждает о злоупотреблении самыми святыми вещами. — Тереза вкратце излагает историю мадемуазель Эрадис и отца Диррага. — Она дает обстоятельное описание того, каким способом отец Дирраг соблазнил и обманул мадемуазель Эрадис и вызвал появление знаменитых стигматов. — Один монах разоблачает отца Диррага в глазах Эрадис; он возмещает нанесенный ей ущерб, и они решают погубить отца Диррага. — Тереза бессознательно ищет плотских наслаждений. — Ее мать примиряет ее с мадам С. и аббатом Т. — Тереза сообщает мадам С. обо всем увиденном ею у мадемуазель Эрадис, о наслаждениях, которых она добилась, вернувшись в тот день к себе, и о боли, которую вызвали эти наслаждения. — Кто такие мадам С. и аббат Т. — Мадам С. посылает Терезу на исповедь к аббату Т. — Исповедник дает Терезе спасительные советы. — Тереза делает счастливое открытие, ухаживая за той частью своего тела, которая отличает ее пол. — Тереза прячется в роще и узнает о любовных отношениях между мадам С. и аббатом Т. — Четкое определение ревности. — Способ, который аббат Т. рекомендует здравомыслящим мужчинам. — Наставления женщинам, девушкам и мужчинам, которые хотят избежать опасностей, таящихся в наслаждениях. — Мадам С. бескорыстно доставляет удовольствие аббату Т. — Аббат Т. доказывает, что «детские» наслаждения не несут в себе ничего предосудительного ни в каком отношении. — Определение того, что следует понимать под словом природа. — Почему дурные люди должны нести наказание. — Аббат Т. в свою очередь бескорыстно доставляет наслаждение мадам С. — Тереза нарушает запрет и теряет свою девственность, забыв о предостережениях своего духовного наставника. — Рассуждения о религиях. — Происхождение религий. — Происхождение понятия чести. — Жизнь человека сравнивается с игрой в кости. — Мадам С. пытается убедить аббата Т. в том, что для блага общества надо поделиться своими знаниями с людьми. — Доводы, к которым прибегает аббат Т. с целью переубедить ее. — Тереза уезжает с матерью в Париж, где мать умирает от горя. — Тереза заводит дружбу с мадам Буа-Лорье, бывшей куртизанкой. — Назначение биде. — Буа-Лорье приводит Терезу в дом, где ее едва не насилует один финансист. — История мадам Буа-Лорье. — Ее первое приключение с председателем… — Пятьсот мужчин по очереди тщетно пытаются пожать плоды невинности Буа-Лорье. — Непреодолимость девственности Буа-Лорье становится известна полиции. — Буа-Лорье знакомится с одной баронессой, которая находит ей любовника — богатого американца. — Странные привычки американца в его развратных наслаждениях. — Необычное действие музыки. — Странная поза, которую заставляет принять Буа-Лорье любовник третьей сестры баронессы для восстановления утраченной мужской силы. — Буа-Лорье у прелата, в доме которого приходится забивать все щели и почему. — Ее посылают к одному почтенному человеку, у которого есть странная привычка. — Еще одна странная причуда у человека, к которому она приходит. — Старый врач просит Буа-Лорье бичевать его. Лучшее средство для продолжения рода. — Мания одного распутного куртизана. — Приключение с тремя капуцинами. — Рассуждения о вкусах любителей противоестественных наслаждений, из которого делается вывод, что их не надо ни жалеть, ни ругать. — Буа-Лорье наносит оскорбление одному из своих любовников. — Тереза знакомится в Опере с графом…, теперешним ее любовником. — Мадам Буа-Лорье завершает свою историю и рассказывает Терезе, как она покончила с распутной жизнью. — Граф… предлагает Терезе взять ее на содержание и отвезти в свое поместье. — Определение наслаждения и счастья: то и другое зависит от строения организма и от ощущений. — Человек, чтобы быть счастливым, должен быть внимательным к счастью ближнего, должен быть честным человеком. — Тереза вверяет себя графу только в качестве друга и уезжает с ним. — Она ограничивает графа «детскими» наслаждениями. — Проявления самолюбия: именно самолюбие руководит всеми нашими поступками. — Доказательства неспособности души действовать и думать тем или иным образом. — Рассуждения, о том, что есть дух. — Пари, заключенное графом с Терезой. — Действие чтения и живописи. — Граф выигрывает пари и, наконец, овладевает Терезой. — Любопытные рассуждения Терезы для доказательства того, что принципы, изложенные в ее книге, должны способствовать счастью людей. — Она резюмирует все изложенное в книге.

Как, неужели, месье, вы действительно хотите, чтобы я изложила историю своей жизни? Чтобы я поведала вам о таинственных действах, разыгранных мадемуазель Эрадис и преподобным отцом Диррагом? Чтобы я рассказала о приключениях мадам С. и аббата Т.? Вы требуете правильного изложения этих событий от девушки, которая никогда прежде не бралась за перо? Вы хотите узнать обо всем, со всеми сладострастными подробностями и при этом надеетесь, что и рассуждения метафизические сохранят всю свою силу? Должна признаться, дорогой граф, это кажется мне невыполнимым. Не забывайте: Эрадис была моей подругой, отец Дирраг — моим наставником; я всем обязана мадам С. и аббату Т. Как же я могу обмануть доверие людей, которых столь уважаю? Их благородные поступки, достойные подражания, их рассуждения, проникнутые мудростью, помогли мне постепенно избавиться от предрассудков молодости. С другой стороны, нельзя не принять во внимание следующие ваши доводы: раз благородное поведение и духовная значительность замечательных людей помогли мне обрести счастье, то почему бы не донести этот опыт до всех, кто в нем нуждается, и не дать счастье тем, кто его заслуживает? Зачем бояться писать правду, которая может оказаться полезной многим? Что ж, я уступаю, благодетель мой, я больше не в силах сопротивляться… Пусть заговорит перо. Надеюсь, простодушная манера не уступит отточенному стилю, испытанному оружию блестящих остроумцев, мнение же глупцов мне безразлично. Ваша нежная Тереза вам ни в чем не откажет. Вы узнаете все тайны ее сердца, начиная с самого раннего детства. Вы проследите развитие ее души через призму будничных событий и ярких приключений, одаривших ее (даже помимо ее воли) высшими наслаждениями.

…Жалкие смертные, вы воображаете, что способны справиться со страстями, которыми наделила вас природа! Эти страсти даны Богом. Вы же хотите уничтожить их или хотя бы ограничить их какими-то рамками. Безумные! Вы воображаете себя титанами, создателями, более могущественными, чем Создатель истинный? Разве не видите, что все таково, каким и должно быть, и устроено хорошо, что все от Бога и ничего — от вас и что породить мысль не менее трудно, чем сотворить руки или глаза?　

Вся история моей жизни является неопровержимым подтверждением этих истин. С самого раннего возраста меня учили лишь любви к добродетели и отвращению к порокам. Мне говорили, что только следуя христианской добродетели и морали, можно быть счастливой. Все, выходящее за пределы этих норм, — порок. Порок навлекает на нас презрение, а　презрение порождает стыд и угрызения совести. Убежденная основательностью подобных поучений, я до двадцатилетнего возраста искренне старалась следовать этим принципам. Посмотрите же, как я преуспела.

Я родилась в провинции Венсероп. Мой отец был добрым буржуа, торговцем из…, маленького красивого городка, сама обстановка которого вызывает радость; кажется, что лишь правилами вежливости и обходительности руководствуется местное общество. Здесь любят только тех, кто мыслит; мечтают здесь только о том, как бы облегчить пути к постижению любви полной и необъятной. Мать моя была родом из… К живому характеру женщин этой соседней с Венсеропом провинции она присоединила темперамент и сладострастие уроженцев Венсеропа. Мои родители жили на скромные сбережения и прибыль от своего небольшого торгового дела. Усердие почти не влияло на их финансовое положение. На содержании отца находилась одна молодая вдова, имевшая лавочку по соседству с отцовской. Мать, в свою очередь, пользовалась милостями очень богатого дворянина, удостоившего отца своей дружбой. Пропорции и порядок были соблюдены, и в семье царило полное согласие.

После десяти лет такой упорядоченной жизни моя мать забеременела. Родилась я. Мое рождение явилось причиной недомогания, оказавшегося для матери, может быть, более страшным, чем сама смерть. Разрыв тканей во время родов поставил ее перед грустной необходимостью навсегда отказаться от удовольствий, приведших к появлению меня на свет.

В родительском доме все переменилось. Мать стала набожной, настоятель монастыря капуцинов пришел на смену получившему отставку маркизу М… Вся нежность, которой обладала мать, нашла другое приложение: она по необходимости отдала Богу то, что раньше предназначалось маркизу в соответствии с ее вкусом и темпераментом. Отец умер вскоре после моего появления на свет. А мать, не знаю по каким причинам, переехала в Вольнот, знаменитый морской порт. Из крайне легкомысленной она превратилась в женщину исключительно благонравную и, возможно, стала еще более добродетельной, чем была раньше.

Мне едва исполнилось семь лет, когда моя нежная матушка, денно и нощно заботившаяся о моем здоровье и воспитании, заметила, что я, прямо на глазах, начала худеть. Для консультации был приглашен опытный врач. У меня был зверский аппетит и ничего похожего на лихорадку, меня не мучили никакие боли; но все же я слабела и еле держалась на ногах. Матушка, боясь за мою жизнь, ни на минуту не оставляла меня одну и клала спать вместе с собой. Каково же было ее изумление, когда однажды ночью она с изумлением увидела, что, отдаваясь сну, я держу руку на той части тела, которая отличает нас от мужчин, и вполне безобидным трением пытаюсь добиться приятных ощущений, столь странных, когда речь идет о семилетней девочке, и так хорошо знакомых пятнадцатилетним. Матушка не могла поверить своим глазам. Она осторожно подняла одеяло и простыню и, поднеся лампу, будучи женщиной опытной и благоразумной, стала терпеливо дожидаться результата моих манипуляций. Как и следовало ожидать, я стала метаться, затем по телу прошла дрожь и достигнутое наслаждение разбудило меня.

Первым порывом матушки было как следует меня отругать; она хотела знать, кто научил меня всем этим мерзостям. Заплакав, я ответила, что не знаю, чем могла так ее рассердить, не понимаю, что означают «непристойные прикосновения», «бесстыдство» и «смертный грех», о которых она говорит. Искренность ответов убедила ее в моей полной невинности. После этого я уснула, и все повторилось вновь. Через две-три ночи у матушки не осталось никаких сомнений в том, что виной всему мой исключительный темперамент, заставляющий во сне заниматься тем, чем наяву утешают себя несчастные монахини… Мне стали крепко связывать руки, так что я уже не могла продолжать свои ночные развлечения.

Вскоре я выздоровела и вновь окрепла. Хоть от дурной привычки я избавилась, но темперамент мой ничуть не ослаб. Напротив, лет девяти-десяти я начала испытывать беспокойство, томиться неясными для меня желаниями. В ту пору на чердаке или в какой-нибудь уединенной комнате часто собиралась компания девочек и мальчиков одного со мной возраста. Там мы играли в свои игры: один из нас назначался школьным учителем, за малейшую ошибку полагалось наказание розгами. В этом случае мальчики снимали свои панталоны, а девочки поднимали юбки и нижние рубашки и внимательно рассматривали друг друга. И вот, поочередно, пять или шесть очаровательных попок были сперва обласканы и затем биты розгами. То, что у мальчиков зовется «писька», служило нам игрушкой. Мы гладили и　сжимали игрушки в руках, целовали эти маленькие приспособления, предназначение и цена которых была нам пока неведома. Мальчики, в свою очередь, целовали наши попки. Зато место, служащее у нас центром наслаждения, почему-то не вызывало никакого интереса. Откуда такое пренебрежение? Я не знаю, но таковы уж были наши забавы, нами руководили лишь природные инстинкты.

Так провела я два года, предаваясь невинному разврату, после чего матушка поместила меня в монастырь. В ту пору мне исполнилось одиннадцать лет. Первой заботой настоятельницы стало подготовить новенькую к первой исповеди, не вызывавшей, кстати, у меня никакого страха, поскольку я не страдала угрызениями совести. Со мной беседовал старый капуцин, духовный наставник матушки, и я рассказала ему обо всех провинностях и грешках, обычных для девочки моих лет. Когда я призналась в своих отступлениях от нравственности, он сказал: «Если вы и впредь будете следовать тем принципам добродетели, которые внушила вам ваша мать, вы придете к святости. Прежде всего, остерегайтесь прислушиваться к голосу демона плоти; я являюсь духовником вашей матушки, и она поделилась со мной опасениями в связи с вашими нечистыми наклонностями, являющими собой самый гнусный из всех пороков. Я был бы очень рад, если бы она ошиблась в своих выводах, к которым пришла четыре года назад во время вашего странного недомогания. Но без ее заботы, дитя мое, вы бы погубили и ваше тело, и вашу душу. Конечно, теперь я не сомневаюсь, что те прикосновения к своему телу, о которых она мне поведала, были непроизвольны, и я убежден, что она преувеличивала опасность, вам угрожавшую».

Встревоженная услышанным от исповедника, я просила его сказать мне, что же я сделала такого, что могло создать у моей матери такое дурное представление обо мне. Он без труда, но в самых осторожных выражениях объяснил, что тогда произошло, и рассказал о предосторожностях, принятых матушкой ради исправления дурной привычки с тем, чтобы привычка эта никак не отразилась на моем будущем.

Эти рассуждения напомнили мне о забавах на чердаке, о которых я только что рассказывала. Краска залила мое лицо, я опустила глаза как человек, которому есть чего стыдиться. Я была озадачена и, думаю, именно тогда в первый раз осознала преступность наших развлечений. Святой отец спросил меня о причине моего молчания и моей грусти. Я рассказала ему обо всем. Каких только подробностей он не требовал от меня! Моя неискушенность в терминах, простодушие, с каким я описывала наши действия, и наивность в оценке такого рода развлечений убедили его в моей невинности. Сдержанность, с которой он осудил эти игры, редко встречается у служителей церкви. Но из слов его было ясно, что он смущен размерами моего темперамента. Пост, молитва, медитация, власяница — вот оружие, которое он указал мне для борьбы с моими страстями.

— Никогда, ни рукой, ни взглядом, не касайтесь той гнусной части своего тела, посредством которой вы мочитесь. Ведь это не что иное, как то самое яблоко, которое соблазнило Адама и привело к осуждению всего рода человеческого за первородный грех, это вместилище дьявола, его престол.

Опасайтесь быть застигнутой врасплох этим врагом Бога и людей. Природа скоро прикроет эту часть тела отвратительной растительностью, наподобие той, что покрывает тела диких зверей, желая показать таким образом, что ее удел — стыд, темнота и забвение. А еще более вы должны остерегаться того куска плоти у мальчиков, которым вы забавлялись тогда, на чердаке: это змея, дочь моя, и она ввела во искушение нашу общую прародительницу Еву. Да не осквернит вас никогда взгляд или прикосновение к этому мерзкому зверю: иначе он рано или поздно непременно ужалит вас и проглотит.

— Как, возможно ли, святой отец, — в великом волнении вновь заговорила я, — чтобы это была змея и неужели она так опасна, как вы говорите? Ах, она показалась мне такой нежной! Она не укусила ни одну из моих подруг. Уверяю вас, что у нес был только маленький ротик и вовсе не было зубов, я хорошо видела…

— Постойте, дитя мое, — остановил меня исповедник, — и послушайте, что я вам скажу. Те змеи, которых вы столь безрассудно касались руками, были еще слишком молодыми и не столь опасными, зато потом они вытянутся, вырастут и бросятся на вас: вот тогда-то вы должны будете остерегаться действия яда, который они с яростью выбрасывают и который отравит ваше тело и душу.

Речи святого отца привели меня в полное замешательство. Я ушла в свою комнату. То, что я услышала, слишком поразило мое воображение, но то, что узнала я о милой змейке, потрясло меня сильнее, нежели предостережения и угрозы, сделанные на ее счет. Однако, добросовестно выполняя все то. что я　обещала святому отцу, сдерживая свой темперамент, я стала примером добродетельного поведения.

Если бы вы знали, дорогой граф, сколько сражений с собой мне пришлось выдержать, прежде чем достигла я двадцати пяти лет и матушка забрала меня из этого проклятого монастыря! Еще лет шестнадцати я впала в состояние полной отрешенности, что явилось следствием усиленных медитаций; благодаря им я поняла, что моей натуре свойственны две большие страсти, которые я не способна примирить между собой. С одной стороны, я всей душой любила Бога и искренне жаждала служить ему так, как меня учили. С другой же стороны, я не могла справиться с таинственными и необъяснимыми желаниями. Милая змейка, вопреки моей воле, постоянно стояла у меня перед глазами независимо от того, спала я или бодрствовала. Иногда, волнуясь, я тянулась к ней рукой, ласкала ее, восхищаясь ее гордым независимым видом, ее твердостью, назначение которой я пока не понимала; сердце мое бешено колотилось. Я приходила в экстаз от этого видения, я дрожала от напряжения, я не помнила себя, рука моя сама находила то яблоко, о котором говорил священник, а палец превращался в змею. В возбуждении от приближающегося наслаждения я теряла способность размышлять, ворота ада приоткрывались передо мной, и я не имела сил удержаться: напрасны были угрызения совести! Я была на вершине сладострастия.

Как мучилась я потом! Пост, власяница, медитация — я искала спасение в них. Я обливалась слезами. И хотя эти средства и достигали цели и на самом деле помогали справиться с разрушительной страстью, но они не могли не отразиться на моем здоровье. Это привело к тому, что я впала в состояние полной апатии, которое непременно свело бы меня в могилу, если бы матушка не забрала меня из монастыря. Пусть невежественные или лживые теологи ответят, кто, на их взгляд, наделил меня одновременно двумя противоречивыми страстями — любовью к Богу и любовью к плотским наслаждениям? Пусть скажут, откуда это: от природы или от дьявола. Но неужели осмелятся они утверждать, что силы эти могущественнее самого Бога? А если обе они подчиняются Богу, то не значит ли это, что он сам позволил страстям овладеть мною, и сами страсти есть дело рук его?

Но, — возразят мне, — вы же получили от Бога способность обдумывать свои поступки и чувства.

Да, обдумывать, но не делать выбор. Разум позволил мне различить две страсти, которые разрывают душу, и именно благодаря способности мыслить, я поняла, что, коль скоро все на свете исходит от Бога, то и страсти мои целиком от него. Но разум, который позволил мне разобраться во всем, не помог сделать выбор. Если Создатель, — ответят мне, — сделал вас хозяйкой собственных прихотей, вы вольны выбирать между добром и злом. Это всего лишь игра слов. И прихоти, и так называемая свобода выбора не имеют никакого значения и существуют лишь постольку, поскольку существуют страсти и желания, одолевающие нас. К примеру, кажется, будто я вольна убить себя, выброситься из окна. На самом деле — ничего похожего: из-за того, что желание жить во мне сильнее, чем желание умереть, я никогда себя не убью. О любом человеке вы можете сказать: в его власти отдать нищим или своему исповеднику сто луидоров, которые лежат у него в кармане. Но и это не так: желание сохранить свои деньги сильнее желания получить бесполезное отпущение грехов, и он оставит свои деньги у себя. Наконец, всякий может легко убедиться, что разум способен лишь оценить степень желания отдаться тому или иному удовольствию или же воздержаться от оного. Из этого знания и происходит то, что мы зовем волей и решимостью. Но и воля, и решимость эти столь же полно зависят от силы страстей и желаний, во власти которых мы находимся. Точно так же четырехфунтовая гиря, положенная на весы, непременно перевесит гирю двухфунтовую. Резонер, воспринимающий лишь внешнюю сторону явлений, может возразить: разве я не волен выпить за обедом по своему выбору бутылку бургундского или бутылку шампанского. И разве не от меня зависит, куда я отправлюсь на прогулку: по большой аллее Тюильри или на террасу Фельянов?

Я согласна: во всех тех случаях, когда душе безразличен выбор, мы не способны различить оттенки свободы, о которых я говорила. Это равносильно тому, что пытаться рассмотреть предметы с большого расстояния. Но если подойти чуть ближе — нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, чтобы понять и все остальные. Ведь природа всегда следует одним и тем же законам.

Наш резонер садится за стол, ему подают устрицы: это блюдо принято запивать шампанским. Но, — скажут мне, — он волен выбрать бургундское вместо шампанского. А я говорю: нет, не волен. Конечно,　будь его второе желание более сильным, нежели первое, он бы мог предпочесть бургундское, но в любом случае оба желания будут в равной степени противоречить этой мнимой свободе…

При входе в сады Тюильри наш резонер замечает на террасе Фельянов хорошенькую знакомую. И он подойдет к ней, если только другое желание, сулящее ему большее удовольствие, не заставит его отправиться все же на большую аллею Тюильри. Но на чем бы он ни остановил свой выбор, в любом случае выбор будет продиктован ему его желанием, и воля тут не при чем.　

Согласиться с тем, что человек свободен, можно лишь допустив, будто он сам решает, что ему делать. А если это решают за него его страсти, данные ему природой, то как можно тут рассуждать о свободе? Сила желаний предопределяет его поступки с той же неукоснительностью, что и четырехфунтовая гиря перевешивает двухфунтовую.

И еще я хотела бы попросить моего воображаемого собеседника: пусть объяснит он, что мешает ему думать, обо всем этом так, как думаю я, и почему я не могу заставить себя думать так же, как он? Без сомнения, он ответит, что его знания и его чувства, именно они и заставляют его думать определенными образом. Но признав верным это утверждение, в глубине которого скрыто доказательство того, что он не волен думать, как я, равно как и я не вольна мыслить, как он, воображаемый собеседник вынужден будет признать и то, что мы не свободны выбирать тот или иной образ мыслей. А если мы не свободны в мыслях, то как мы можем быть свободны в поступках? Ведь мысль — это причина, а поступок — следствие, и возможно ли свободное следствие из несвободной причины? Здесь явное противоречие.

А чтобы окончательно убедиться в справедливости моих рассуждений, давайте рассмотрим следующий пример. Грегуар, Дамон и Филинт — три брата, которые до двадцати пяти лет воспитывались одними и теми же наставниками, никогда не расставались, получили одинаковое образование, одно и то же религиозное и нравственное воспитание. Между тем Грегуар любит вино, Дамон — женщин, а Филинт отличается набожностью. Что же явилось причиной, определившей столь разные наклонности трех братьев? Житейский опыт, представление о добре и зле здесь ни при чем, поскольку они получили одинаковые наставления от одних и тех же учителей, однако у каждого из братьев свои принципы, страсти, и эти принципы определяют волю каждого из них, несмотря на прочие равные условия. Более того, Грегуар, который любил вино, в трезвом состоянии был честнейшим, общительнейшим человеком и замечательным товарищем; стоило же ему отведать этого чудодейственного напитка, как он становился злым, превращался в клеветника и скандалиста, готового наброситься даже на лучшего своего друга. Был ли способен Грегуар сам повлиять на те резкие превращения, которые происходили в нем? Конечно же, нет, и в своем обычном состоянии он бы счел поступки, которые совершал под влиянием вина, как совершенно недопустимые. Однако же находились глупцы, которых восхищало и целомудрие Грегуара, равнодушного к женщинам, и воздержанность не любившего вина Дамона, и набожность Филинта, чуждого и вина, и женщин, но получавшего　не меньшее, чем его братья, удовольствие от собственного благочестия. Так большинство людей имеет ложное представление о человеческих пороках и добродетелях.

Так подведем же итог. Характер наших страстей диктуется и строением наших органов, и расположением тканей, и движением соков внутри нашего организма. Та сила, с которой страсти волнуют нас, определяет и сам строй наших мыслей, и наше поведение. Она делает человека страстным, мудрым или глупым. Глупец не менее свободен, чем мудрец или человек страстный, так как он следует тем же самым принципам. Для природы равны все. Предположить, что человек свободен и сам управляет своими поступками — значило бы приравнять его к Богу.

Теперь вернемся к моей истории. Я уже сказала, что двадцати пяти лет, едва живой, матушка забрала меня из монастыря. Мой организм был полностью истощен, лицо приобрело желтоватый оттенок, а губы обескровлены. Настоящий ходячий скелет. Крайняя набожность убила бы меня, если бы я не вернулась в дом матушки. Опытный врач, посланный ею в монастырь, с первого взгляда разобрался в причинах моего недомогания. Чудесные соки, связанные с единственным физическим наслаждением, не приносящим горечи, — соки эти, столь же необходимые для здорового человека, что и хлеб, и воздух, заполнив собой не предназначенные для них сосуды, нарушили деятельность всего организма.

Матушке посоветовали подыскать мне мужа, так как только замужество могло бы спасти мне жизнь. В очень мягкой форме она пытались поговорить со мной об этом. Но, полностью пребывая во власти　предрассудков, я отвечала, что скорее умру, чем прогневлю Бога, дав согласие пойти на такой позор, как замужество, которое Бог терпит только по своей великой доброте. И сколько ни билась со мной матушка, но переубедить не смогла. Полный упадок сил лишил меня интереса к жизни, и я жила одной лишь надеждой на счастье, обещанное в жизни загробной.

С еще большим усердием продолжала я предаваться своим религиозным упражнениям. Я много слышала о знаменитом святом отце по имени Дирраг и наконец встретилась с ним, и он стал моим духовным наставником, а мадемуазель Эрадис, наиболее преданная его воспитанница, стала моей подругой.

Вам, дорогой граф, известна их история, и я ни в коем случае не собираюсь распространяться по этому поводу. Но думаю, что один эпизод, свидетельницей которого я была, мог бы вас позабавить и убедить в том, что если и верно то, что мадемуазель Эрадис в конце концов сознательно отдалась этому лицемеру, то, по крайней мере, она долгое время оставалась в неведении по поводу его истинных намерений.

Мадемуазель Эрадис прониклась ко мне самыми нежными дружескими чувствами, она поверяла мне свои самые сокровенные мысли; сходство характеров, темперамента, а также отношение к вере сделали нас неразлучными. Обе мы были страстно привержены добродетели и больше всего стремились прославиться своей святостью и даже творить чудеса. Она была настолько охвачена этой страстью, что убеди ее кто-нибудь, что в ней может возродиться Лазарь, она бы согласилась вынести любые страдания с самоотверженностью, достойной мученика…　Отец же Дирраг, помимо всего прочего, обладал и способностью убеждать.

Эрадис с некоторой гордостью говорила мне, что святой отец ни с кем так близко не общается как с ней, что во время их частых встреч наедине в ее келье он уверяет ее, что она уже почти святая, что остается сделать лишь несколько шагов, потому что во сне он получил Божественное откровение, будто вскоре мадемуазель Эрадис совершит великое чудо, если и дальше позволит ему вести себя к вершинам добродетели.

Зависть и ревность возможны при любом состоянии человеческой души, а душа набожного человека, возможно, подвержена им в наибольшей степени.

Эрадис заметила, что я завидую ее счастью и, к тому же, кажется, не очень верю ее рассказам. Действительно, я выражала тем большее недоумение по поводу того, что она рассказывала о своих свиданиях с отцом Диррагом, чем чаще он избегал подобных бесед со мною в доме одной из своих воспитанниц, моей подруги, которая стремилась к святости столь же фанатично, что и Эрадис. Не было сомнения, что мой грустный вид, желтый цвет лица не способны были расположить преподобного отца для его духовных упражнений. Это меня задевало: лишенная знаков его святого внимания, я не умела скрыть своих чувств, и имела вид человека, ни во что не верящего.

Эрадис, растроганная моими переживаниями, предложила мне самой стать свидетельницей се счастья.

— Вы увидите, — с жаром говорила она, — каково действие этих духовных упражнений, как по ступеням послушания святой отец ведет меня к святости. И для вас не останется никаких сомнений относительно того восторга, который следует за этими занятиями. Я бы желала, чтобы мой пример, моя дорогая Тереза, — добавила она уже спокойнее, — явился бы для вас тем первым чудом, которое даст возможность вашему духу освободиться от влияния плоти и вознестись к самому Господу.

Назавтра, в пять часов утра, как мы и договорились, я пришла к Эрадис. Я застала ее за молитвой.

— Этот святой человек сейчас должен прийти, — сказала она, — и сам Бог придет вместе с ним. Спрячьтесь в этой маленькой комнате, откуда вам будет видно и слышно, как на такое недостойное создание, каким являюсь я, снизойдет святая благодать благодаря стараниям нашего духовного отца.

Почти сразу же в дверь тихонько постучали. Я спряталась в соседней комнате, заперев которую, Эрадис унесла ключ с собой. Отверстие шириной в руку, в двери, завешанной старинным бергамским почти прозрачным гобеленом, давало возможность видеть всю комнату, не рискуя быть замеченной.

Святой отец вошел.

— Здравствуй, сестра моя. Да пребудут с тобой святой дух и святой Франциск.

Она было бросилась к его ногам, но он поднял ее и посадил возле себя.

— Мне необходимо повторить вам еще раз те принципы, которыми вы должны руководствоваться во всех своих делах; но сперва о ваших стигматах: в　каком состоянии находятся те, что были на груди? Давайте поглядим.

Эрадис обнажила левую грудь, под которой находился рубец.

— О, остановитесь, сестра моя, прикройте грудь платком; вы не должны были этого делать, достаточно того, что я вижу след, которым вас отметил святой Франциск, а он на месте. Хорошо, я удовлетворен. Св. Франциск продолжает вас любить: рана красная и чистая. Я не забыл снова захватить с собой обрывок его святой веревки: она понадобится для продолжения наших занятий. Я говорил вам уже, сестра моя, что выделяю вас среди моих воспитанниц, ваших подруг, ибо вижу — сам Бог отличает вас. Вот почему я не боюсь раскрыть перед вами самые его сокровенные таинства. Повторяю: не думайте ни о чем и не мешайте мне совершать их. Богу нужны от людей только их дух и их сердце. Лишь отрешившись от тела, можно достичь соединения с Господом, обрести святость и творить чудеса. Не скрою от вас, мой ангелочек, что на последнем занятии я заметил, что дух ваш еще не освободился от влияния плоти. Вы еще не способны подражать тем блаженным мученикам, которые и во время бичевания и пыток раскаленным железом или огнем не испытывали ни малейшей боли, потому что вся их душа, без остатка, была занята прославлением Бога. Здесь действует исправный механизм, девочка моя: мы осознаем добро и зло, физическое или моральное, лишь посредством наших ощущений. Когда мы осязаем, слышим или видим, частички духа текут по небольшим углублениям нервов, и последние сообщают об этом душе. Устремив свои помыслы, вы соедините все частицы вашего духа, и тогда не останется ни одной, чтобы сообщить душе об ударах, наносимых плоти. И вы их не почувствуете. Посмотрите на охотника: обуреваемый желанием загнать кабана, он не чувствует уколов колючего кустарника во время погони. Так и вы, разве обратите вы внимание на удары бича, когда душа будет охвачена ожиданием счастья? Через это испытание пролегает путь к сотворению чуда. Таким и должно быть ощущение высшего совершенства, которое соединяет нас с Богом. Начнем же, дочь моя: хорошо исполняйте свой долг и ни в чем не сомневайтесь: с помощью веревки св. Франциска и медитации это благочестивое упражнение принесет вам невыразимые наслаждения. Встаньте на колени, дитя мое, и обнажите те части плоти, которые вызывают гнев Господень: умерщвление их соединит ваш дух с духом Господа Бога. Повторяю: не думайте ни о чем и не мешайте мне.

Мадемуазель Эрадис тут же беспрекословно подчинилась. Она встала коленями на скамеечку для молитв, положив перед собой Библию, задрала юбки и рубашку до пояса, обнажив очаровательную белую попку.

— Поднимите повыше вашу рубашку, — сказал священник, — а… вот, теперь хорошо. Сложите руки и вознеситесь душой к Богу, пусть она наполнится мыслью о вечном блаженстве.

Святой отец придвинул скамеечку для ног сзади, чуть сбоку от Эрадис, встал на нее коленями… Под рясой, которую он поднял и заткнул за пояс, была целая связка длинных розог, которые он дал поцеловать послушнице.

Я внимательно следила за происходящим. Мое сердце наполнилось священным ужасом, я вся была охвачена дрожью, которую и до сих пор испытываю. Эрадис не издавала ни звука. Сверкая глазами, священник смотрел на попку, находившуюся прямо перед ним, и в восхищении еле слышно прошептал: «Ах, какая красивая грудь!» Время от времени он склонялся, шепча молитвы. Спустя несколько минут он спросил у послушницы, готова ли она.

— Да, преподобный отец, — отвечала та, — я чувствую, как мой дух отрешается от плоти, и прошу вас, начинайте святое действо.

Он прочел еще несколько молитв и приступил к церемонии. Она началась тремя ударами розгой, которые он не слишком сильно нанес ей по заду. За ударами последовала молитва, потом еще три удара, уже более сильных.

Каково же было мое удивление, когда после пяти-шести молитв, перемежавшихся ударами розгой, я увидела, как отец Дирраг, расстегнув штаны, вытащил нечто, очень напоминавшее ту роковую змею, которая навлекла на меня упреки моего старого наставника. Чудовище выросло, став и толще, и крепче, как и предрекал капуцин; при виде этого я содрогнулась. Казалось, что красная голова этой змеи не на шутку угрожает попке Эрадис, ставшей прекрасного алого цвета под ударами розог; лицо священника тоже пылало.

— Сейчас вы должны находиться в состоянии полной отрешенности и созерцания, ваша душа ничего не ощущает. Если, дочь моя, вы не обманываете моих святых надежд, то вы не должны ничего ни видеть, ни слышать, ни чувствовать.

В эту же минуту истязатель обрушил целый град ударов на все обнаженные части тела Эрадис. Жертва не издала ни звука. Недвижная, она казалась нечувствительной к этим ужасным ударам, и лишь ягодицы конвульсивно сжимались и разжимались.

— Я доволен вами, — сказал он после четверти часа жестокого бичевания, — пришло время начать наслаждаться плодами святого таинства; дайте же мне возможность руководить вами. Веревкой св. Франциска я буду изгонять из вас все, что осталось еще нечистого.

И святой отец действительно заставил ее принять ту унизительную позу, которая в то же время наиболее полно отвечала его намерениям. Вид моей подруги был ни с чем не сравним: раздвинутые ягодицы полностью открывали двойной путь к наслаждению.　

Лицемер, налюбовавшись этим зрелищем, смочил слюной то, что он называл «веревкой», и, произнеся несколько слов тоном священника, трудящегося над изгнанием бесов из тела бесноватого, приступил к введению «веревки» внутрь.

Из своего укрытия я видела все происходящее вплоть до мельчайших подробностей. Окна той комнаты находились напротив двери в мое убежище. Эрадис стояла на коленях на полу, скрестив руки на подножке своей скамеечки, положив голову на руки; ее рубашка, старательно поднятая до пояса, открывала моему взору ее восхитительные ягодицы и изгиб спины. Этот роскошный вид привлекал и взгляд преподобного отца, который сам встал на колени таким образом, что ноги его послушницы находились между его ногами, и, спустив штаны, держал свою　ужасную «веревку» в руках, издавая какие-то нечленораздельные звуки.

В этой позе он находился несколько мгновений, разгоряченным взором охватывая сей алтарь и как бы колеблясь перед выбором жертвоприношения, которое собирался совершить. Перед ним открывались два отверстия, он пожирал их глазами, в затруднении от необходимости выбирать. Можно было представить, какому отверстию отдавал предпочтение человек в рясе, но он уже обещал наслаждение и восторг своей послушнице: как быть? Он неоднократно направлял головку своего приспособления к воротам, которые были более милы его сердцу, и слегка стучал в них. Но, наконец, благоразумие взяло верх над пристрастием. Надо отдать ему должное, я отчетливо видела, как красный приап его преподобия пустился по каноническому пути, после того, как красные губы деликатно были раздвинуты большим и указательным пальцами.

Сама процедура была начата тремя мощными толчками, благодаря которым приап вошел наполовину. И тут вдруг спокойствие святого отца сменилось исступлением. О, какое у него было лицо! О, Боже! Представьте себе сатира, с пеной на губах, с разинутым ртом, скрежещущего зубами и дышащего, как разъяренный бык: ноздри его раздувались и дрожали; руки он держал немного поднятыми над спиной Эрадис, не осмеливаясь прикоснуться к ней ладонями, и пальцы его были судорожно растопырены подобно лапкам зажаренного каплуна. Голова опущена, глаза сверкают, неотрывно наблюдая за действиями нижней части своего тела. Дирраг следил за тем, чтобы во время движения назад приап не　выходил из пещеры, а во время толчка живот его не опирался на ягодицы послушницы, которая могла сообразить, что это была за «веревка». Какое присутствие духа!

Я видела, что примерно на ширину пальца святое орудие постоянно оставалось снаружи и не участвовало в общем празднике. Я видела, что всякий раз, как спина святого отца двигалась назад и «веревка» по самую головку выходила наружу, губы соответствующей части тела Эрадис приоткрывались, обнаруживая такой алый цвет, что приятно посмотреть. Я видела, что при движении святого отца вперед от этих губ оставался виден лишь темный пушок, их покрывавший, и они словно заглатывали его орудие, и было трудно понять, кому из двух действующих лиц принадлежит оно; казалось, они оба были одинаково сильно к нему привязаны.

Какое зрелище, дорогой мой граф, для девушки моих лет, которой ничего не было известно о таинствах такого рода! Множество мыслей пронеслось у меня в голове. Помню, несколько раз я была готова броситься к святому отцу и на коленях умолять его, чтобы и меня он подверг такому же лечению, что и Эрадис. Благочестивыми ли были мои желания? В этом я не разобралась до сих пор. Но вернемся к нашим воспоминаниям. Поза святого отца напоминала букву «S», движения его становились все быстрее, и он уже с трудом удерживал равновесие. Лишь две огромные бородавки безучастно болтались между ляжками его преподобия.

— Удовлетворен ли ваш дух, моя святая малышка, — сказал он, издавая какое-то подобие стона. — Что касается меня, то я вижу, как врата рая распахнулись передо мной.

— О, отец мой, какое наслаждение! Какое неземное счастье! Я чувствую, как дух мой расстается с плотью: изгоняйте, отец мой, изгоняйте же все, что еще есть нечистого во мне. Я вижу ан… ге… лов… еще, ну, еще… Ах… ах… хорошо… о, св. Франциск!.. …не оставляйте меня; я чувствую, как… веревка… О, я больше не могу… я сейчас умру!..

Святой отец тоже испытывал приближение высочайшего наслаждения, что-то бормотал, судорожно дергался и хрипел, словно задыхаясь… Последние слова Эрадис явились сигналом отбоя: я увидела, как свирепая змея присмирела, выползая вся в пене из своей пещеры.

Все быстро вернулось на свои места и святой отец, опустив рясу, нетвердыми шагами добрался до скамеечки, которую освободила Эрадис. Там, делая вид, что собирается молиться, он велел своей послушнице подняться, прикрыть свою наготу и присоединиться к нему, чтобы вместе отблагодарить господа Бога за полученную милость.

Ну, что я могу еще сказать, дорогой граф! Дирраг вышел, а Эрадис, которая открыла дверь в мое убежище, бросилась ко мне на шею:

— Ах, милая Тереза, — говорила она, — раздели со мной мое счастье: я видела, видела распахнутыеворота рая! О, мой друг, какое это блаженство для верующей. Благодаря святой веревке, душа моя почти отрешилась от плоти. Ты видела, куда святой отец вводил мне ее. Поверь, я чувствовала, как он проник до самого сердца, еще немного, и я отправилась бы в рай.

Эрадис еще много говорила и все в том же духе, с живостью, которая не оставляла сомнений в истинности величайшего счастья, которое она испытывала. Я была так взволнованна, что едва поздравила ее, поцеловала и вышла из комнаты.

Я думала о том, как умело можно злоупотреблять вещами, имеющими наибольшее значение в обществе. Как искусно негодяй добился своих нечестивых целей. Он разжег ее воображение желанием приобщиться к лику святых и убедил, что это возможно только через отделение духа от плоти. Отсюда он вывел необходимость испытания бичеванием. Эта процедура, несомненно, была особенно ему по душе, так как помогала утратившему прежние силы организму святоши достичь наивысшего наслаждения.

— Вы не должны ничего ощущать, — говорил он ей, — ничего видеть и слышать, если степень созерцательности достигла должного уровня.

Этим он убедил ее не поворачивать голову, чтобы она не догадалась о его развратности. Удары бичом, которые он ей наносил по ягодицам, имели целью возбудить, разогреть ту область, которая его привлекала, и, наконец, выдумка о веревке св. Франциска, которая своим проникновением должна изгнать все нечистое из тела послушницы, позволила ему без риска добиться милостей благочестивой ученицы; она думала, что впадает в религиозный экстаз, в то время как на самом деле со сладострастием предавалась самым сильным плотским наслаждениям.

Вся Европа узнала о приключении отца Диррага и мадемуазель Эрадис, весь мир размышлял над этим случаем, но мало кто знает истинный смысл　этой истории. Я не хочу повторять то, что уже давно было сказано, вы наблюдали за процессом, читали показания обеих сторон и знаете, что за всем этим последовало. Вот то немногое, что знаю об этом я, помимо событий, о которых вам рассказала.

Эрадис — моя ровесница. Она родилась в Вольноте, в семье торговца, по соседству с домом которого поселилась моя мать, когда переехала в этот город. У нее стройная фигура, белоснежная кожа, волосы черные как смоль; прекрасные глаза, а лицо не покидает выражение невинности. Мы подружились еще в детстве. Но на то время, что меня поместили в монастырь, я потеряла ее из виду. Основной ее заботой было выделиться, обратить на себя внимание. Она решила послужить Богу, отдаваясь этому служению со всей страстью и нежностью. Она любила Бога, как любят возлюбленного. Когда мы вновь с ней встретились, я едва узнала Эрадис, настолько она погрузилась в волны созерцательности и мистики. Все это было заключено в строгие рамки показной скромности и добродетели. В то же время усилия ее ума были направлены на то, чтобы поддерживать жар единственной страсти: способность творить чудеса и в этой способности находить неизбывное наслаждение. Таковы люди: одна страсть пожирает их умы и сердца, заставляя умолкнуть доводы рассудка, который всегда отдает предпочтение созиданию, а не разрушению.

Отец Дирраг родом из Лоде. В то время ему было приблизительно пятьдесят три года. Лицо сатира лишь изредка посещала тень одухотворенности. Бесстыдное выражение глаз свидетельствовало о глубокой развращенности. Лицемерно прославляя Бога,　он никогда не снимал с себя личину врачевателя заблудших душ. Неистовый развратник неизменно расточал вокруг елейную кротость. Увы! Дьявол наделил его даром убеждения. И этот дар, так помогающий в духовном руководстве, увлек на путь покаяния немало светских красавиц, укрепив авторитет отца Диррага, как незаменимого пастыря.

Нельзя не обратить внимания на сходство характеров святого отца и моей подруги, что сблизило их физически и духовно. Сама судьба соединила их в Вольноте, куда слава о необыкновенных достоинствах отца Диррага прибежала, словно волна морская, задолго до его приезда. Одного взгляда друг на друга им было достаточно для того, чтобы понять: Провидение им покровительствует. Но если сентиментальная Эрадис была совершенно искренна в своем восторженном чувстве, то святой отец и не думал снимать личины. Очаровательная внешность юной послушницы отодвинула все соображения на другой план. Доверчивость Эрадис разжигала буйную фантазию наставника, решившего воспользоваться нелепыми идеями и глубокими предрассудками премилой воспитанницы. Тут-то и выработался у него план, который я уже изложила. Поначалу святой отец ограничивался опытами с бичеванием, которые проводил с несколькими своими послушницами. Страх разоблачения удерживал его у опасной черты. Но прелести неотразимой Эрадис, особенно необыкновенная округлость и белизна ее попки, распалили его до такой степени, что наставник, забыв осторожность, решился на роковой шаг.

Люди великие не останавливаются даже перед непреодолимыми, казалось бы, препятствиями. Лицемер в сутане изобрел всего лишь историю о веревке, которой подпоясывался св. Франциск. Этой незамысловатой вещице надлежало изгонять все нечистое и плотское из тела воспитанницы, доводя ее до состояния экстаза. Тогда же на свет Божий была извлечена история о стигматах, подобных тем, что были когда-то на теле св. Франциска. Знаменитый наставник тайно переправил в Вольнот одну из своих бывших воспитанниц, которая начинала подобно Эрадис и теперь весьма могла пригодиться хитроумному духовнику. Ведь Эрадис была слишком захвачена желанием творить чудеса, и в обращении с ней требовалась предельная осторожность.

Помощница святого отца постаралась внушить моей подруге особую почтительность к св. Франциску, ее покровителю. Быстро и умело был приготовлен раствор, способный вызывать на теле человека язвы, неотличимые от знаменитых стигматов. В нужный день ноги Эрадис были омыты чудодейственной жидкостью, не замедлившей произвести необходимое действие.

Свершилось! Два дня спустя прелестная воспитанница демонстрировала раны, появившиеся на обеих ногах.

— Какая радость, какая слава для нас, — вскричала соратница духовника. — Св. Франциск передал вам свои стигматы. Богу угодно сделать вас великой святой. Подождем, может быть, Божественная милость дарует вам еще один несомненный знак вашей сопричастности чуду.

И она провела рукой, смоченной раствором, под левой грудью Эрадис. Утром появился новый стигмат.

Мечтавшая о чуде Эрадис не могла не поделиться великой радостью с мудрым наставником. Тот попросил хранить все в глубокой тайне. Но куда там! Эрадис, мечтавшая прослыть святой, поделилась секретом с подругами. Необычайная новость глубоко взволновала воспитанниц святого отца, и они возжелали быть отмеченными, подобно Эрадис.

Дирраг сразу почувствовал, что нужно поддержать свою репутацию и одновременно отвлечь общее внимание от Эрадис. Еще несколько послушниц, тем же способом, были отмечены Божественным поцелуем.

Эрадис тем временем окончательно посвятила себя св. Франциску. Наставник обещал ей всемерную помощь и поддержку. Вот тут-то и настало время куска веревки, что некогда подпоясывала св. Франциска, часть которой была якобы привезена духовному наставнику из Рима неким каноником. Духовник не преминул подчеркнуть, что святая реликвия способна изгонять самого дьявола, проникнув в любое естественное отверстие страждущего. Юной послушнице была продемонстрирована веревка (та самая реликвия), которая была ничем иным, как обрывком толстого каната восьми дюймов длиной. Предмет этот был обмазан тонким слоем смолы, придававшей ему гладкость и твердость. Был покрыт чехлом из темно-красного бархата. Это был один из тех предметов, которыми пользуются алчущие монахини и которые называются «годемише». Нет сомнения, что Дирраг вытребовал его в качестве подарка у какой-нибудь старой аббатисы. С чувством восторга Эрадис припала губами к драгоценной реликвии. Священник не сразу позволил сделать это.

Он объяснил воспитаннице, что даже легкое прикосновение непосвященного к сей драгоценности является страшным преступлением.

Теперь вы понимаете, дорогой граф, почему юная послушница на протяжении многих месяцев не только ни о чем не догадывалась, но стала живой игрушкой в руках отца Диррага и с радостью попадала в его жаркие объятия. Увы, она не замечала подмены духовного физическим.

Я берусь так утверждать, потому что обо всех подробностях узнала от самой Эрадис после судебного процесса, где разбиралось дело отца Диррага. Причиной краха наставника-златоуста стал некий молодой монах, сдернувший пелену с глаз обманутой Эрадис. Монашек тот был недурен собой, отменно сложен и, главное, страстно влюблен в соблазнительную воспитанницу Диррага. Подружившись с родителями Эрадис, часто посещая ее отчий дом, он быстро раскрыл ей глаза на ухищрения отца Диррага. Молодые люди подружились так крепко, что вскоре Эрадис уже кричала от восторга в объятиях монаха, который, не делая себе поблажек, трудился за двоих. Его настойчивость не могла не принести пользы, и в скором времени прекрасная Эрадис позабыла об унижениях, которым она подвергалась при встречах со старым сатиром.

Ощущая очередной раз, как в нее входит натуральный член монаха, Эрадис к своим сладостным стонам примешивала и горькие вздохи сожаления, понимая, как она была грубо одурачена. Тогда-то ее раненое самолюбие разбудило дремавшее дотоле мстительное чувство, заставившее девушку пойти на крайние меры, которые вам известны. В осуществлении этих планов самое деятельное участие принял верный монах, который не мог простить Диррагу того, что тот тоже пользовался милостями, недавно обретенными молодым человеком. Монах не желал делиться ни с кем и вообразил себя загодя ограбленным. Потому святой отец стал для него преступником, достойным самого сурового наказания. Монашеская фантазия остановилась на картине, где священник поджаривается на медленном огне.

…Напомню: в своих воспоминаниях я остановилась на том, что отец Дирраг покинул комнату Эрадис. Я удалилась к себе. В волнении, близком к исступлению, я упала на колени и вознесла мольбу Творцу, чтобы он послал мне милости, которые снизошли на мою подругу. Я молилась на коленях, потом вскакивала, металась по комнате и наконец ничком упала на кровать. Образ неукротимого фаллоса, протыкающего Эрадис, царил в моем воспаленном мозгу. Но красный, вздувшийся член, который я так ясно себе представляла, не вязался в воображении с чем-то греховным и преступным, а тем более с органом, способным приносить острое наслаждение. Фаллос был чем-то независимым, никому не принадлежащим. И это чудо природы буравило и буравило мое трепетавшее тело…

Не отдавая себе отчета ни в чем, я незаметно приняла позу, в которой видела Эрадис, и, постепенно сползая вниз, прижалась задом к стойке кровати. Точкой опоры стала как раз та часть тела, где я испытывала непонятный зуд. Немного не рассчитав, я ударилась о стойку, но легкая боль не остановила меня. Зуд не прекращался. Надо было от него избавиться. Не отрываясь от стойки, я приподняла зад,　тут же опустила его и вновь приподняла вверх. Так спасительная стойка, скользя, постоянно соприкасалась с входом в мою пещеру. Возбуждение, вызванное трением, стало волнообразно расти… Я еще прибавила и вдруг словно потеряла голову; не меняя позы, не думая ни о чем, я начала с невероятной ловкостью двигать задом, скользя вдоль милого столбика… Поток наслаждения захватил меня, я лишилась чувств и погрузилась в глубокий сон.

Очнулась я не скоро. Я по-прежнему лежала на животе, столбик находился между ног, стыли оголенные ягодицы. Все это было удивительным, потому что произошло со мной впервые. Умиротворенность и легкость, чувство освобождения, царившие во мне, заставили тем не менее задуматься. Что происходило с Эрадис? Что случилось со мной? Ответа я не находила. Половые органы, внутренняя часть бедер, то есть все то, чем я терлась о стойку кровати, сильно болели. Превозмогая страх (запрет старого духовника оставался в силе!), я осмотрела больные области, но прикоснуться к ним все же не посмела. Мысли о грехе посещали меня, но не могли оформиться во что-то конкретное и здравое.

Едва я окончила осмотр потайных участков тела, явилась служанка сообщить, что мадам С… и аббат Т…, приглашенные на обед, уже пришли, и что матушка велела мне спуститься и составить им компанию за столом. Вздохнув и приведя себя в порядок, я направилась вниз.

Мадам С… стала редким гостем в нашем доме. Несмотря на ее внимание и доброту, на ее высокую репутацию, я решила прервать на время наши отношения. Нас разделяло отношение к отцу Диррагу.

Неприязненное отношение к этому наставнику заблудших душ, к его глубоким нравоучениям, дышащим истиной незамутненного мистического чувства, отталкивало меня от уважаемой матроны. А ведь святой отец как раз во всем, что касалось его теоретических постулатов, был неуступчив и суров и следил за тем, чтобы его паства не перенимала взгляды других наставников. В каждом священнослужителе он видел конкурента и старался держать в тайне все то, во что посвящал своих учеников…

…Тем временем все сели за стол. Обед прошел весело. Я чувствовала себя лучше обыкновенного и удивлялась этому. Апатия сменилась живостью, прекратились боли в пояснице, на щеках заиграл румянец. Можно сказать, я чувствовала себя заново рожденной. В этот раз никто ни о чем не злословил. Аббат Т…, человек большого ума и еще большего жизненного опыта, рассказал нам тысячу забавных историй. Эти плоды его острого ума не касались прямо никого из знакомых и немало нас позабавили.　

После шампанского и кофе матушка отвела меня в сторону и живо упрекнула в том пренебрежении, которое уже долгое время проявляла я по отношению к дружелюбию и внимательности мадам С…, которыми она всегда отличалась.

— Если я и пользуюсь каким-то уважением в этом городе, то я целиком обязана им этой любезной даме, — говорила матушка, заглядывая мне в глаза. И продолжала: — Все, кто знают мадам С…, глубоко уважают ее доброту, просвещенность, порядочность. Нам необходима ее поддержка, дочь моя, и вы обязаны все сделать для того, чтобы мы не лишились ее расположения.

Я постаралась успокоить матушку словами о том, что она может не сомневаться в моей любезности. Увы, увы и увы! Бедная женщина не подозревала о том, какого рода уроки получу я от уважаемой особы, чье благонравие и набожность казались совершенно безупречными.

Мы подошли к гостям, и вскоре я обратилась к мадам С…, прося извинить меня за некоторую невнимательность и холодность, которые я ей выказывала. Я горячо говорила о том, что исправлюсь, и порывалась даже искренне объяснить доброй женщине причины своего странного поведения, но мадам С… с улыбкой прервала мои излияния:

— Я знаю все, что вы хотите мне сказать, — вкрадчиво произнесла она. — Мне кажется, милая, мы не должны утруждать себя разговорами, в которых всегда больше вопросов, чем ответов. Каждый, сообразуясь со своими воззрениями, волен поступать, как ему заблагорассудится. Поверьте, я всегда рада видеть вас и, чтобы вы не сомневались в моем расположении, — добавила она, повышая голос, — я приглашаю вас сегодня на ужин.

Удостоверившись, что матушка не имеет ничего против такого предложения, мадам С… увела меня с собой. Уходя, я успела заметить, что матушка довольна.

Сейчас, когда столько времени отделяет меня от тех событий, я склонна предположить, что мадам С… и моя матушка заранее обо всем договорились. Родительница моя тоже не была в восторге от отца Диррага и надеялась, что ее хорошая знакомая повлияет на меня в лучшую сторону. В общем, все шло так, как было задумано.

Не успели мы с мадам С… отойти от дома, как внезапная боль пронзила мое тело, гримаса страдания исказила мое лицо, что не укрылось от зорких глаз спутницы:

— Что с вами, милая Тереза, похоже, вы нездоровы?

Я пролепетала что-то невразумительное, но это не удовлетворило женщину опытную и наблюдательную. Вопросы посыпались один за другим, лишь увеличивая мое замешательство.

— Дорогая, вы на ногах едва стоите. Позвольте, я помогу вам… Не переусердствовали ли вы, моля Всевышнего послать вам стигматы? Осторожнее, мы почти пришли… Вот и мой сад. Здесь мы посидим, и вы придете в себя.

Вскоре мы очутились в небольшой беседке на берегу моря.

После нескольких ничего не значащих фраз мадам С… вновь поинтересовалась, имею ли я на теле стигматы и как чувствую себя под духовным руководством отца Диррага.

— Не скрою, эта чудесная история кажется мне загадочной. Я поверю в чудо, только увидев его собственными глазами. Поэтому, милая моя, ничего от меня не скрывайте. Объясните, каким образом и когда появились эти раны. Поверьте, я не стану злоупотреблять вашим доверием. Надеюсь, вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы не сомневаться в этом.

Не могу отнести себя к особам молчаливым, да и шампанское сыграло свою роль. К тому же, когда испытываешь страдания нравственные и физические, стремишься разделить с кем-нибудь свою боль, и я заговорила…

Было естественным начать с того, что тело мое не отмечено знаками благоволения Божьего, но знаки эти я видела на теле мадемуазель Эрадис. Коль было упомянуто имя моей подруги, пришлось рассказать в подробностях о том, что я видела в комнате Эрадис. Как бы мимоходом, задавая новые вопросы, мадам С… заставила меня признаться и в том, что последовало позже, когда я зажимала между ногами стойку кровати…

Мадам С… слушала меня, но ни тени удивления не промелькнуло на ее заботливом лице. Кое-что, правда, она уточняла, заставляя меня краснеть, когда я добиралась до пикантных подробностей. Я пыталась преодолевать естественный стыд, рисуя картины разнузданные и непристойные. Но ведь я говорила правду… Вспоминая тот разговор, я понимаю, сколько удовольствия доставила я мадам С… своим простосердечием и неискушенностью. Боже, как наивна я была…

Завершив наконец свое повествование, я внимательно взглянула на мадам С… Она погрузилась в задумчивость. Мне показалось, что она хочет сообщить мне нечто важное. Казалось, что я ясно вижу на ее челе борение мыслей, схватку чувств. Но все это мгновенно исчезало при наклонах головы, тонуло в глазах, и только шум прибоя отзывался в моих ушах. Я вздрогнула, когда она вновь заговорила:

— Милая моя, сначала промойте теплым белым вином те места вашего тела, что так неосторожно были вами повреждены во время игр на кровати. Вы почувствуете облегчение. Ни ваша добрейшая матушка, ни отец Дирраг не должны ничего знать о ваших признаниях мне. Вы поймете позже мою правоту. Загляните ко мне завтра, часов в девять утра, и мы поговорим обо всем поподробнее. Вы можете твердо рассчитывать на мою дружбу. Я очень ценю ваш открытый характер и золотое сердце. А вот и ваша матушка… Давайте подойдем и развлечем ее чем-нибудь веселым и непритязательным.

Минут через пятнадцать-двадцать нас пригласили к ужину: как раз подоспел аббат Т…, и мы уселись за стол.

Когда наши желудки стали насыщаться (я как раз отламывала кусочек нежнейшей индейки), мадам С… бросила упрек в адрес отца Диррага.

— Но дорогая, — мягко заметил аббат, — давайте признаем, что люди вольны поступать, как им заблагорассудится, если только их поведение не противоречит известным нравственным нормам. Мне кажется, что святой отец не преступал норм морали. Я возьму свои слова обратно только в том случае, если на деле смогу убедиться в аморальности этого священнослужителя.

Мадам С… не стала отстаивать свою позицию и резко переменила тему разговора. Около десяти часов ужин завершился, хозяйка что-то тихо сказала аббату, и он пошел проводить нас с матушкой до дома.

Сейчас самое время, дорогой граф, познакомиться поближе с мадам С… и аббатом Т…

В девичестве мадам С… звалась Демуазель. За пятнадцать лет до описываемых событий мадам С… против собственной воли была выдана замуж за некоего морского офицера, которому как раз стукнуло шестьдесят. Через пять лет мадам С… овдовела в тот самый момент, когда ждала ребенка. Роды были трудные, крупный ребенок чуть не лишил жизни бедную мать и сам отдал Богу невинную душу трех месяцев от роду. У мадам С… оказалось в руках крупное состояние. Двадцатилетняя красавица вдова стала объектом притязаний множества пройдох, немедленно зачисливших себя в женихи. Но охотникам до большого наследства вскоре стало доподлинно известно о том, что очаровательная вдова смертельно боится нового брака, так как не хочет подвергать риску свою молодую жизнь, а риск неизбежен ввиду последующих родов. И женихи отступились от мадам С…, стоявшей на страже своих интересов тверже, чем Пенелопа.

Все, кто знал мадам С…, не могли не отметить широты ее ума, сдержанности ее чувств, взвешенности ее поступков. Она не расставалась с книгами, спорила о вещах отвлеченных и даже трансцендентных и вела жизнь совершенно безупречную. Верность в дружбе также была отличительной чертой этой женщины. В этом имела возможность убедиться, например, моя матушка. К тому времени, когда происходили описываемые здесь события, мадам С… исполнилось 26 лет. О ее внешности я расскажу чуть позже.

Всем в обществе было известно о благочестии аббата Т…, близкого друга и духовника мадам С… Это был человек лет сорока пяти, небольшого роста, но хорошего телосложения, с открытым симпатичным лицом. Благочестие аббата ценилось прихожанами, и он пользовался всеобщей любовью и уважением. Человек обходительный и в то же время глубокий, он мог поддержать разговор на любую тему и часто блистал незаемной мыслью. Как и отец Дирраг, он был окружен воспитанниками и воспитанницами и был не на словах, а на деле другом многих достойных людей.

Назавтра, в назначенный час, я пришла к мадам С…

— А, вот и моя милая Тереза, — входя, улыбнулась она. — Ну, как ваши бедные болячки? Хорошо ли вы спали?

— Я сделала то, что вы мне советовали, мадам. Мне уже лучше. Я все как следует прополоскала, и это принесло мне облегчение. По крайней мере, надеюсь, этими действиями я не оскорбила Бога.

Мадам С… продолжала улыбаться. Напоив меня кофе, она сказала: «Вы не представляете, как важно все то, что вы мне вчера рассказали. Я сочла своим долгом поговорить по этому поводу с Т… и он ждет нас теперь в своей исповедальне. Прошу вас, пойдемте туда, и вы повторите слово в слово все то, что рассказали мне. Аббат — благородный человек, и его советы будут вам полезны. Думаю, он посоветует вам изменить стиль поведения, что необходимо для здоровья вашего тела и, главное, — души. Представляю, что было бы с вашей матушкой, узнай она обо всем. Скажу прямо: все, что вы видели в комнате мадемуазель Эрадис, — ужасно! Но все еще можно поправить. Идите к аббату, доверьтесь ему и вы никогда об этом не пожалеете».

С гулко бьющимся сердцем, готовая заплакать, я пошла в исповедальню, где меня поджидал аббат Т…

Ни разу не прервав моего взволнованного рассказа, выслушал меня аббат Т… и значительно произнес:

— Вы сообщили мне поразительные вещи: отец Дирраг — плут, презренный человек, находящийся во власти сатанинской… Он идет навстречу гибели и увлекает за собой мадемуазель Эрадис. Но если мы станем только проклинать его, то не будем похожи на добрых христиан. Разве мы забыли о жалости, разве не должны мы пожалеть отца Диррага и его воспитанниц? Не встречайтесь больше ни с отцом Диррагом, ни с кем из его паствы, но и не говорите ничего плохого о них, будьте милосердны. Бывайте чаще у мадам С…, чье доброе отношение к вам крепнет и растет. В ее доме вы всегда получите помощь и совет. А в этой замечательной женщине найдете достойный пример для подражания.

Теперь, дитя мое, поговорим о том странном состоянии сильного зуда, испытываемого вами в месте, которое оказалось натертым о столбик кровати. Не надо забывать о том, что это только потребности, связанные с темпераментом, и они столь же естественны, как голод или жажда. Не следует придавать им особого значения и не следует делать ничего для их возбуждения. Но поскольку потребности ваши могут быть велики, то не будет ничего страшного, если вы с помощью руки или пальца успокоите опасное место трением, что бывает совершенно необходимо. В то же время хочу вас предостеречь от введения пальца внутрь отверстия, расположенного в интимном месте. Вы выйдете замуж со временем и должны оставаться чистой и непорочной в глазах вашего мужа. В остальном, повторяю, это не более чем потребность, которой наделили нас незыблемые законы природы. И сама мать-природа дала нам средства укрощать зов инстинктов, удовлетворяя естественную потребность.

А если мы уверены, что естественный закон установлен Богом, то разве мы осмелимся убояться гнева Господня, удовлетворяя наши надобности теми средствами, которые он сам дал? Все, что создано Всевышним и дано нам, грешным, не должно нами обсуждаться. Разве данное нам Богом может нарушить порядок, установленный в обществе? Совсем другое свойство имеет все то, что произошло между отцом Диррагом и мадемуазель Эрадис: этот священник обманул свою воспитанницу, он мог сделать ее матерью, используя вместо ложной веревки св. Франциска мужской член, служащий в природе для продолжения рода человеческого. Таким образом, святой отец нарушил естественный закон, предписывающий нам любить ближнего нашего как себя самого. О какой любви к ближнему, дитя мое, может идти речь, если репутация мадемуазель Эрадис могла погибнуть безвозвратно и она на всю жизнь оказалась бы обесчещенной. Так отец Дирраг извратил заветы Господа нашего.

Половая жизнь, которой оказались связаны мадемуазель Эрадис и ее греховодный наставник, допустима лишь в том случае, если женщина и мужчина состоят в браке. Женщинами не рождаются, ими становятся девушки, вышедшие замуж. Нетрудно представить горе той семьи, в которой девушка, нарушая установленные нормы, исполняет обязанности жены, не вступив в брак. Итак, коль скоро вы не связаны брачными узами, оберегайте себя от притязаний любого бессовестного, похотливого мужчины, какими бы обстоятельствами он ни воспользовался. Я указал вам средство, служащее для того, чтобы умерить избыток юных желаний и погасить внутренний огонь. Это же средство поможет вам восстановить пошатнувшееся здоровье и вновь сделать вас привлекательной. Тогда ваша несравненная фигура станет предметом обожания многих поклонников, которые поставят целью соблазнить вас. Будьте бдительны и не забывайте об уроках, которые я вам дал. Ну, на сегодня достаточно, — добавил умница аббат. — Мы можем встретиться с вами здесь через девять дней в это же самое время. И помните, что все, что говорится на исповеди, должно быть такой же тайной для открывающего душу, какой тайной это является для исповедника. Разглашение нашей тайны — страшный грех, и нарушившего ее ждет геенна огненная.

Я ушла от аббата, плененная мудростью его слов, в которых не могла не заметить высокие принципы милосердия. Глубина истин, высказанных мне аббатом, показала все ничтожество тех мистических рассуждений, которыми меня до сих пор пичкали.

Проведя весь день в размышлениях, вечером, собираясь ложиться спать, я стала готовиться обмыть больные места. Успокоенная разъяснениями, данными мне мадам С… и аббатом Т…, я подобрала подол платья и, сев на край кровати, по возможности широко раздвинула ноги, разглядывая внимательно то место, что делает женщин женщинами. Я раздвигала губы в интимном месте, пытаясь с помощью пальца найти отверстие, через которое мужчина может проколоть женщину своим жутким приспособлением.

Насилу отыскав его, я никак не могла поверить, что это то самое, что мне нужно. Проход оказался так мал, что вполне можно было усомниться в его предназначении. Я попыталась просунуть в него палец, но вдруг вспомнила о предостережении Т… Вынимая палец, я провела им по щели. Прикосновение к маленькому бугорку, который я случайно задела, заставило меня вздрогнуть. Тогда я стала энергично потирать это место и вскоре достигла верха наслаждения. Какое счастливое открытие для девушки, имевшей внутри себя столь обильный источник для наслаждений!

Почти семь месяцев, упиваясь найденным источником счастья, я погружалась в поток сладострастия, изучив и доведя до совершенства открытые мною возможности.

Здоровье мое полностью восстановилось, совесть была спокойна. И все это — благодаря заботам моего нового наставника, который давал мне разумные советы, опираясь на мудрость всевышнего, давшего человеку могучий источник наслаждения. Ежедневные встречи с наставником в доме у мадам С… и еженедельные беседы с ним в исповедальне укрепляли меня духовно. Я будто очнулась от глубокого сна и устыдилась собственного невежества. О святом отце Дирраге и о его воспитаннице Эрадис я не могла вспоминать без содрогания.

Как влияет личный пример и советы настоящих учителей на формирование ума и сердца! Если даже встать на точку зрения того, кто утверждает, что все сокровища мысли и сердца человек взращивает в самом себе, то и тогда надо признать неоценимую роль наших наставников, которые своим талантом и сочувствием способствуют развитию наших добрых качеств. Тогда то, что таится в глубине наших душ, находит выход, приходит к людям, неся тепло и добро несравненные.

Между тем дела моей матушки на ниве предпринимательства оставляли желать лучшего. Больше того, положение с каждым днем ухудшалось. Банкротство одного парижского торговца, с которым она была связана обязательствами, поставило ее на грань разорения. Проконсультировавшись со знающими людьми, она решила предпринять поездку в Париж. Нежная мать, она слишком любила меня, чтобы расстаться со мной на срок, который мог оказаться достаточно долгим. Было решено, что я поеду с ней. Увы, бедная женщина никак не предполагала, что в этом городе она и закончит свои грустные дни, а я найду, в руках моего дорогого графа, источник счастья будущих дней.

Было решено, что мы выезжаем через месяц, и весь этот месяц, предшествующий отъезду, я проведу с мадам С… в ее загородном доме, неподалеку от города. Аббат Т… каждый день приезжал туда и, когда обязанности ему позволяли, проводил там ночь. Они оба осыпали меня ласками, спокойно вели при мне довольно свободные разговоры, где главными были вопросы морали, долга в религиозном их освещении. В этих рассуждениях я почерпнула много нового для себя, ибо принципы, исповедуемые моими старшими друзьями, заметно отличались от тех, что были мне внушены. Я замечала, что мадам С… нравится моя манера мыслить и рассуждать и что ей доставляет удовольствие приводить меня к очевидным и четким выводам, к которым я не могла прийти самостоятельно. Иногда только с печалью я замечала, что аббат Т… делает ей знаки прекратить рассуждения на некоторые темы. Это открытие злило меня, и я решила испытать то, что еще не испытывала, дабы быть осведомленной о всех тех материях, что были для меня запретны. До сих пор я не подозревала о том, что моих наставников могут связывать нежные отношения, превращавшие их в единое целое. В скором времени я проникла в их тайну, о чем и спешу вам рассказать.　

Вы увидите, дорогой граф, из какого источника я черпала мои моральные и метафизические принципы, которые вам хорошо известны и которым вы твердо следуете. Этим вы помогаете мне осознать, кто мы в этом причудливом мире и чего нам следует ждать от других. Это укрепляет меня, позволяет приближаться к истине, примиряющей меня с миром, главной радостью которого для меня являетесь вы. Стояли прекрасные летние дни; мадам С…, обычно поднимаясь в пять часов утра, шла прогуляться в рощу, находившуюся за садом. Я заметила, что аббат Т…, когда он оставался ночевать в деревне, тоже ходит прогуляться в эту рощу. Часа через полтора-два они возвращаются вместе в дом, проходят в спальню мадам С… и потом с ними можно встретиться часов около девяти.　

Я решила побывать в роще, спрятаться там и послушать, о чем они говорят. Поскольку я не подозревала об особой их близости, то была уверена в том, что мне достаточно будет слышать их голоса, не лицезрея их обоих. И вскоре я отправилась на разведку, чтобы выбрать местечко, отвечающее моему плану.　

За ужином разговор зашел о природных явлениях.　

— Но что же все-таки она такое, эта самая природа? — спросила мадам С…, поднимая глаза к потолку. — Разве она может быть самостоятельным существом? Окружающий нас мир — творение Божье. Может быть, природа — божество, непосредственно подчиненное Господу?　

— По правде говоря, вам не подобает так говорить, — живо возразил аббат Т… и зачем-то подмигнул ей. — Я обещаю вам завтра утром, во время нашей прогулки, дать подобающее представление об этой общей матери всего рода человеческого. Сейчас, пожалуй, слишком поздно заводить разговор на эту тему. Разве вы не видите, что это вызывает скуку у мадемуазель Терезы, которой давно пора в постель. Поверьте, будет значительно лучше, если вы обе отправитесь спать, а я, сотворив молитву, последую вашему примеру.　

Мы вняли совету аббата и разошлись по своим комнатам.　

Назавтра, едва рассвело, я побежала занимать место в своей засаде. Устроившись в кустах на краю грабовой рощицы, где стояли античные статуи, я стала наблюдать за одинокой скамейкой, облюбованной аббатом и его подругой. После часа нетерпеливого ожидания я заметила своих друзей. Они не спеша приблизились и удобно расположились на скамейке.　

— Да, вы правы, — тут же услышала я слова аббата, — она хорошеет с каждым днем. Грудь налилась и округлилась и теперь способна заполнить руку честного богослова. Глаза лучше всяких слов свидетельствуют об огненном темпераменте. О, эта плутовка Тереза! Ты только представь себе: следуя моему совету укрощать желание при помощи пальца, она делает это не реже одного раза в день. Признайся, я не только снисходительный наставник, но и хороший дельный врач. Я излечил и душу ее и тело.　

— Но, — заговорила мадам С… — разве вы с Терезой дошли уже до конца пути? Разве мы приехали сюда для того, чтобы любоваться ее миленькими глазками и хладнокровно оценивать ее темперамент? Полагаю, резвый вы мой, что вы ждете-недождетесь того момента, когда вам придется собой заменить розовенький пальчик девушки. И я сама благословлю тебя на это, если только буду убеждена, что тебе не грозит никакая опасность. Тереза не глупа, но она слишком молода и недостаточно знает свет, чтобы ему довериться. Я заметила, что ее любопытство не знает границ. Это может далеко завести. Но если бы я забыла об этих доводах, я, не колеблясь, предложила бы сделать ее третьей участницей наших утех. Недостойно цивилизованного человека завидовать счастью другого, если, к тому же, этот другой никак не мешает вашему наслаждению и даже дополняет его.　

— Вы совершенно правы, мадам, — глубокомысленно изрек аббат, — когда говорите о страстях, напрасно терзающих тех, кто не способен здраво рассуждать. Между тем необходимо уметь отличать зависть от ревности. Зависть — страсть врожденная, она суть личности человека. Ребенок, едва покинув колыбель, начинает завидовать сверстнику. Только воспитание способно чуть-чуть укротить это первородное чувство. И здесь мы бессильны. Бессмысленно бороться с самой природой. Но ревность — иная статья. Проистекая из несчастий любви, она является продолжением нашего самолюбия и наших предрассудков. У некоторых народов существует обычай: мужья предоставляют собственных жен в полное распоряжение гостей. Женщина таким образом уподоблена вещи, например, вину, которое любезный хозяин извлекает по случаю из подвала. И так, подведем некоторые итоги. Если туземец холит и лелеет любовника своей жены, то француз в такой ситуации выглядит дураком — всякий тычет в него пальцем и животики надрывает от смеха. Наконец, перс, безумно вращая глазами, закалывает и жену, и любовника, и в награду его решимости публика разражается аплодисментами.　

Теперь, надеюсь, понятно, что ревность не может быть ниспослана нам свыше. Качество воспитания и величина предрассудков определяют состояние ревности. Едва успев развиться, парижская девочка читает, слышит от других, как унизительно сносить неверность своего возлюбленного; молодого человека убеждают, что неверная жена несовместима с его самолюбием. Из этих принципов, впитанных буквально с молоком матери, рождается ревность, чудовище, которое понапрасну истязает людей, представляясь чем-то важным, в то время как она не стоит ничего.　

Между тем надо видеть разницу между непостоянством и неверностью. Например, я люблю женщину, которая отвечает мне взаимностью. У нас схожие характеры, мне нравится ее лицо, обладание ею составляет мое счастье, но она бросает меня. Тогда боль, которую я испытаю, не будет следствием предрассудка, она пронзит все мое существо. Я лишаюсь того, что действительно дорого, лишаюсь привычного удовольствия, которое мне вряд ли удастся компенсировать хотя бы отчасти. Но мимолетная неверность, причиной которой может быть обыкновенное сладострастие, бунт темперамента, частная благодарность, истинная жалость или даже мягкость души, уступающая порыву визави, — разве есть в ней что-нибудь недопустимое? Только человек, напрочь лишенный здравого смысла (тот, что «бьет шпагой по воде»), может потерять душевное равновесие в ситуации, которая никак не должна казаться драматической.

— О, я понимаю, что вы хотите этим сказать, — прервала аббата мадам С…, — все указывает на то, что по доброте сердечной или из желания доставить удовольствие Терезе вы сами хотите дать ей небольшой урок сладострастия; поставить этакий сладкий клистир. И при этом мне не будет ни хорошо, ни плохо. Ну что же, — продолжала она, — я соглашаюсь на это с радостью, я люблю вас обоих; вы оба выиграете от этого опыта, я же — ничего не потеряю. Почему бы мне противиться этому? Если я буду недовольна, ты справедливо заключишь, что я люблю лишь себя одну, что собственное удовольствие для меня превыше всего, и я постараюсь добиться его даже ценой тех удовольствий, которые могла бы получить в другом месте. А ведь это совсем не так: я умею быть счастливой вне зависимости от того, приносит тебе это радость или нет. Поэтому ты, мой дорогой друг, можешь как следует потрепать заветное место Терезы, которое она прячет между ног…　

Бедной девочке это принесет, несомненно, громадную пользу, но, повторяю, будь осторожен…　

— Что за чушь! — воскликнул аббат, — клянусь, я даже и не думал о Терезе. Я просто хотел объяснить весь природный механизм…　

— Ну, ладно, оставим этот разговор, — ответила мадам С… — Кстати, к вопросу о природе. Ты забыл, по-видимому, об обещании просветить меня относительно того, какой хорошей матерью она является? Посмотрим, как ты выполнишь свое обещание кое-что продемонстрировать, ведь ты утверждаешь, что можешь дать наглядный урок.　

— Ты этого хочешь? — спросил аббат. — Но, моя маленькая мамочка, ты ведь отлично знаешь, что мне требуется в первую очередь. Пока я не совершу того, что питает мое воображение, я не смогу заняться ничем другим. Одна идея главенствует во мне, поглощая все остальные. Я уже как-то рассказывал, что в Париже, где я почти все время читал и пытался постичь абстрактные теории, у меня была девочка «для этого», то есть для утоления плотского желания, подобно тому, как мы имеем под кроватью ночной горшок, чтобы воспользоваться им в любой момент. Эту девочку я брал два-три раза в день для своих надобностей, которые вы, мадам, не желаете сейчас удовлетворить так, как я этого хочу. Тогда, в Париже, отпустив девочку, я возвращался к работе со спокойной душой и ясной головой. Должен заметить, что каждый человек умственного труда, если он только не превратился в живые мощи, должен прибегать к этому простому средству, дабы умственные способности его не подвергались опасности. Скажу больше: к этому способу должны прибегать　люди, считающие себя порядочными. Ведь такое надежное средство укрощает природный инстинкт. Человек, приведенный таким образом в душевное равновесие, никогда не забудет о долге и не позволит себе соблазнить жену или дочь своего приятеля или соседа.

Сейчас же может возникнуть недоумение: как же в таком случае быть нашим милым дамам? Они ведь тоже живые существа, и в жилах у них тоже пульсирует горячая кровь. Что же им, держать кавалера «для этого»? Но как быть тогда с понятиями верности и чести? Наконец, можно легко натолкнуться на недалекого мужлана, не представляющего даже, как защитить женщину от внезапной беременности. Не говоря уже о том, что он может оказаться гнусным болтуном и хвастуном. Действительно, перед нашими милыми дамами встают трудные вопросы. Да и где найдете вы такого мужчину «для этого»?　

Тогда, мадам, — продолжал аббат, — делать нечего. Пусть прелестные создания используют такие хитроумные приспособления, как «годемише», довольно удачно имитирующие настоящие фаллосы. А если у девушки или замужней женщины хорошо развито воображение, то можно будет говорить хоть и об относительном, но действительном успехе. Главное — не выходить за рамки приличия. Порядок, существующий в обществе, священен, и никто не имеет права нарушить его. Женщины должны ограничиваться лишь удовольствиями, приличными для их положения, учитывая и те обязанности, которые на них возложены. Вы можете сказать, что это несправедливо; то, что вы рассматриваете как несправедливость, обеспечивает соблюдение общего блага, которым никто не должен пренебрегать.

— О, я согласна с вами, месье аббат, — ответила мадам С… — Вы только что сказали мне, что не подобает женщине или девушке делать то же, что и мужчине, и что не подобает порядочному мужчине пренебрегать интересами общества, пытаясь этих женщин соблазнить. И это утверждаете вы, отъявленный распутник, человек, для которого интересы общества лишь пустой звук. Ваши желания — вот что для вас превыше всего! Вам неизвестно чувство, которое постоянно испытываю я, — страх от возможности забеременеть…　

— Ну, вот опять, — воскликнул аббат, — ты снова затянула свою вечную песню, моя мамочка! Разве я не говорил тебе, что, соблюдая предосторожности, можно избавиться от риска этих неудобств? Разве не согласилась ты со мной в том, что женщины боятся только трех вещей: дьявола, дурной репутации и беременности? Насчет первого, надеюсь, ты совершенно спокойна. Твоя репутация также выше всяких подозрений. Я же настолько осторожен и предусмотрителен, что никогда не допущу неловкость, которая могла бы этой репутации повредить; наконец, забеременеть можно лишь из-за оплошности любовника. А я тебе объяснял, как устроен человек и как, не ломая себе голову, избежать этого. Давай повторим урок, чтобы ты лучше запомнила…　

…Любовник, перенесясь мыслью к возлюбленной или увидев ее воочию, впадает в состояние, благоприятствующее половому акту: кровь его кипит, копье поднято наперевес. Возлюбленная тоже охвачена волнением, и вот уже милующиеся приняли нужную позу. Несколько секунд — и стрела мужчины загнана в колчан женщины. Животное удовольствие, вызванное трением половых органов, готовит извержение семени. Любовниками овладевает крайнее возбуждение и чудесный сок готов излиться наружу. Именно в этот момент опытный мужчина извлекает птичку из гнезда, и его собственная рука или нежная рука возлюбленной вызывает семяизвержение. Никакой опасности забеременеть в этом случае нет. Легкомысленный или грубый любовник продолжает трудиться, ни о чем не заботясь. Именно в этом случае изверженное семя из влагалища попадает в матку — и вот уже несчастная женщина оплодотворена.　

Вы хотели повторить урок, мадам, и я это сделал, — продолжал аббат Т…, оглядываясь по сторонам. — Надеюсь, вы хорошо меня изучили и вам не следует бояться того, что я буду неосторожен. Тысячи раз я имел возможность доказывать вам свою педантичность. Позволь, дорогая, перейти к действиям. Ты видишь, в каком напряженном состоянии находится мой плутишка? Вот, держи его, моя радость…　

— О, да, он великолепен…　

— Сожми его как следует; видишь, он просит пощады и я…　

— Только не это, мой дорогой аббат, — немедленно возразила мадам С…, — уверяю вас, только не это… Нам придется ограничиться упражнением, удовольствие от которого получите только вы. Пусть это и не совсем справедливо… Дорогой! Позволь, я образумлю этого великолепного бесстыдника…

— О, о! Доволен ли ты моею грудью, бедрами, — продолжала она как бы в забытьи, — поцелуй еще, помни их руками!　

…Милый, но зачем так высоко поднимать рукава? Месье нравится наблюдать за движениями обнаженных рук? Я правильно делаю? Молчишь… Ах, проказник, как ему нравится!　

Какое-то время было тихо. Потом вдруг я услышала, как аббат воскликнул:　

— Дорогая мамочка, я больше не могу: чуть побыстрее, дай мне сюда твой маленький язычок, я прошу тебя. Ах, все, все-все!　

Посудите сами, дорогой граф, каково было мое состояние, когда я слушала эту поучительную беседу. Много раз я пыталась приподняться и, вытянув шею, увидеть все происходящее собственными глазами. Но просвет в листве деревьев было найти не так-то просто. Я боялась совершить неловкое движение и выдать себя. В то же время я занялась собой. Разговор друзей меня взволновал, и мне требовалось известное освобождение.　

Прошло несколько минут после прерванного разговора (аббат, видимо, приводил себя в порядок), и я услышала его слова:　

— По правде говоря, мой друг, вы оказались правы: наслаждение было столь сильным, что я бы, пожалуй, не сумел вовремя остановиться и одарил бы вас в избытке чудесной жидкостью. Прекрасно, что наше упражнение прошло не в обычной позе, и я не нарушил ни одно из взятых мной обязательств.　

— Нужно признать, что мы животные слабые и не вполне способны управлять нашими желаниями, — каким-то изменившимся голосом ответствовала　мадам С… — Дорогой аббат, в твоих рассуждениях нет ничего неожиданного, но правда ли, что в наслаждениях особого рода мы не выступаем против интересов общества? Неужели даже образцовый любовник, вовремя извлекающий птичку из гнезда и растрачивающий свой животворный бальзам впустую, неужели он, как и истинный праведник, находится в полной гармонии с окружающим его обществом? Ведь он, по крайней мере, лишает общество потенциального гражданина.　

— Такие рассуждения, — возразил аббат, — только по видимости имеют под собой твердую основу, но я вам докажу, что это только поверхностное впечатление. Не создано такого закона — ни человеческого, ни Божеского, — который призывал или тем более принуждал трудиться над продолжением рода человеческого. Не будем забывать о легионах монахов и монахинь, чьи чресла никогда не произведут себе подобных и деятельность которых освящена законами. Эти же установления толкают женатых мужчин к продолжению интимных отношений с беременными женами, хотя такая жизнь продолжению рода не способствует. Состоянию девственности всегда во всех странах мира отдавалось предпочтение перед замужеством. Из сказанного можно сделать один вывод: просвещенные любовники, занятые своими невинными забавами, никак не хуже затворников многочисленных обителей, обреченных отдать Богу душу, так никогда и не увидев славных потомков своих. Последние без толку копят семя, вторые — впустую его расточают. Разве в глазах общества они не равны? Те и другие бесполезны. В то же время здравый смысл верно подсказывает нам, что уж лучше отдаться наслаждению, впустую растрачивая семя, нежели бессмысленно копить Божественную жидкость, нарушая естественный ход вещей, при этом угрожая собственному здоровью и даже жизни самой. Как нетрудно увидеть из моих рассуждений, милый мой обличитель, — добавил аббат, — радости людей цивилизованных приносят обществу не больше вреда, чем прославляемое воздержание монахов… Мой совет — не предаваться унынию и спокойно заниматься любимым делом.

Не надо было видеть сидящих на скамейке, чтобы сразу понять: неунывающий аббат немедленно перешел от слов к делу. Раздался умоляющий голос мадам С…:

— О, гадкий аббат, уберите палец! Я не расположена к любви, вы слишком утомили меня вчера… Отложим, отложим, милый негодник! Здесь неудобно, я чувствую себя не в своей тарелке. Нет ничего лучше теплой постели. Ах, перестаньте, аббат, я же вас просила! Вернемся к наслаждениям интеллектуальным. Я помню, вы обещали рассказать, что же такое природа, дать ее определение. Говорите, месье философ, я слушаю.

— Дать определение природы? — переспросил аббат. — Боже, но вам все известно лучше, чем мне. Понятие природы эфемерно. Слово это не имеет смысла. Отцы церкви, а затем и суетливые политики пришли к убеждениям, что народу надо дать представление о добре и зле, поставив между Богом и людьми нечто, названное природой. Людям объяснили. что страсти, болезни и преступления появляются из лона природы, как все мы появляемся из лона матери. Но как согласовать это положение с бесконечной добротой Господа? Как объяснить, откуда в нас это неистовое желание красть, убивать, клеветать? Почему на свете свирепствуют эпидемии и происходит столько стихийных бедствий? Зачем нас окружают толпы безногих калек — измученных и грязных?

На эти вопросы богословы отвечают: все это природа, дело ее рук. Но что же она в самом деле? Возможно, еще один, неизвестный нам бог? То есть сила, действующая независимо от Всевышнего? «Нет, — сухо отвечают богословы. — Так как Бог не может творить зло, то оно есть часть природы». Какой абсурд! Разве я должен жаловаться на палку, которой меня побили, а не на того, кто направлял удары, разве не он виновен в зле, причиненном мне?

Почему бы раз и навсегда не признать, что природа — это фантом. И само слово «природа» лишено смысла. Все есть Бог. Физическое зло, вредящее одним, служит для счастья других. С точки зрения Всевышнего, в мире нет ничего плохого. Все относительно. То, что в обществе считалось злом, завтра может предстать в образе добра. Законы общества установлены людьми, но исходят они от Бога. Дав миру толчок, Создатель определил принципы, из которых возникли первые законы, на которых держится все сущее. Согласитесь, что воруя, мошенник старается только для самого себя, но никак не для общества, нарушая существующий в нем порядок. Но Всевышнему он не может повредить. Согласен, вор достоин наказания, хотя от его воли не зависело, совершать или не совершать преступление. Правосудие совершится и станет уроком для тех, кто думает сползти на стезю порока. Страх наказания удерживает людей колеблющихся от соблазна нанести вред обществу. Таким образом, наказание служит пользе всего общества, а действие, способное послужить многим, всегда предпочтительней успеха частного дела.　

Добавлю еще, что самого жестокого порицания заслуживают родственники и друзья людей, преступивших закон. Они помогают им, поддерживают с ними связь в то время, как должны осудить их самих и их преступления, нарушающие общественное спокойствие. Совершить преступление нас заставляет наша натура, а также наши потребности, стремление к собственному благополучию. Натура может быть исправлена лишь воспитанием, которое побуждает нас изучать жизнь людей замечательных и следовать примерам положительным, подражать им. Впечатления, которые преподносит вам жизнь, устроенная разумно и справедливо, должны повлиять на внутренние свойства беспокойной натуры; тогда управлять нами будут мудрость и здравый смысл. Необходимо побуждать людей стремиться к добру, заставлять их трудиться для пользы общего дела и передавать это другим.　

Я думаю, мадам, что слово «природа» стало для вас близким и ясным понятием. Если вы не возражаете, завтра утром мы можем порассуждать с вами о религиях. Религия и счастье — понятия неразрывные. А сейчас нам необходим отдых, мы и так заговорились. Кажется, меня заждалась моя чашка шоколада.　

— Я тоже устала, — проговорила, вставая, мадам С… — О вас и говорить не приходится: чувственные забавы так утомляют… Мне приятно сознавать, что　вы не потеряли интереса ко мне. А ваш маленький опыт о природе — просто превосходен. Это было блестяще по форме, глубоко и поучительно. Но — только не сердитесь — мне не верится, что ваша лекция о сущности религий может быть так же интересна, как эта. Вы уже предпринимали подобные попытки, но они не увенчались успехом. Разум отступает там, где торжествует вера.　

— Ну что ж, — ответил аббат. — Доживем до завтра.　

— Завтра, надеюсь, будет не так много рассуждений, и мы раньше попадем ко мне в комнату, где понадобитесь и вы, и моя удобная кушетка.　

Они уже направлялись к дому, и я выскользнула из своего укрытия. Надо было спешить, так как необходимо было еще переодеться в комнате, а затем пройти в апартаменты мадам С… Мне не хотелось пропустить разговор о религиях и потом сожалеть об этом. Мысли о природе, высказанные вслух аббатом и дошедшие до моего сознания, живо подействовали на меня. Я поняла все так, что Бог и природа это одно и то же или, во всяком случае, природа является продолжением Всевышнего. Из этого я сделала свои собственные выводы и впервые в жизни ощутила себя мыслителем.　

Когда я вступала в покои мадам С…, то чувствовала, что нервничаю: мне казалось, что моя старшая подруга догадается о слежке за нею, разоблачит меня и вся затея потерпит крах. Как только я вошла, то сразу поймала проницательный взгляд аббата Т… и растерялась, но пришла в себя, как только услышала, что он негромко говорит мадам С…:　

— Посмотрите, разве Тереза не красива! У нее прелестный цвет лица, а этот взгляд… По-моему, она взрослеет день ото дня.　

Не знаю, что ответила ему мадам С…, они улыбнулись друг другу. Я сделала вид, что ничего не поняла, и изо всех сил старалась поддерживать хорошее настроение в течение всего дня.　

Вечером, вернувшись в свою комнату, я составила план действий на завтра. Я так боялась проспать, что не смогла уснуть вовсе. Около пяти часов утра я увидела в окно мадам С…, направляющуюся к роще, где ее уже ждал Т… Согласно тому, что я слышала накануне, она должна была вскоре вернуться в свою спальню. Ведь именно там была кушетка, о которой она упоминала. Я, не раздумывая, проскользнула в комнату и спряталась в пространстве между кроватью и стеной. Усевшись на пол, я прислонилась спиной к стене у изголовья кровати. Полог над кроватью я могла незаметно откидывать, так, чтобы иметь полную картину происходящего. Мне удалось расположиться так близко от места события, что от меня не могло ускользнуть ни одно слово, ни один звук.　

Так я сидела, трясясь от нетерпения и начиная даже сомневаться — уж не передумали ли мои друзья и не отменили ли встречу. И тут они вошли.　

— Поцелуй меня как следует, дорогой друг, — сказала мадам С…, опускаясь на кушетку. — Чтение твоего гнусного «Привратника в монастыре картезианцев» распалило меня. Эти портреты поражают, они потрясающе правдоподобны. Если бы эта книга не была такой непристойной, то она не имела бы равных. Введи же «его» немедленно, я просто прошу тебя; я умираю от желания и согласна на все.　

— Ну уж нет, этого я не сделаю по двум причинам: во-первых, потому что я вас люблю и потому что я слишком порядочен для того, чтобы рисковать вашей репутацией. К тому же я не хочу, чтобы вы меня когда-нибудь упрекнули в неосторожности. Во-вторых, месье «доктор», как вы видите, сегодня не в лучшем состоянии, я ведь не гасконец и…　

— Я прекрасно это вижу: последний довод был столь убедительным, что вы могли бы не трудиться ставить себе в заслугу первый. Ладно, ляг хотя бы рядом со мной, — добавила она, зазывно потягиваясь и сгибая ноги. — Пришла пора короткой молитвы, не правда ли?　

— Охотно, дорогая мамочка, — ответил аббат и, не долго думая, стал расстегивать платье, обнажая грудь мадам С…　

Потом он задрал ей платье и нижние юбки выше живота, уверенным движением раздвинул ей ноги, подняв голени таким образом, что пятки вплотную придвинулись к ягодицам, открыв картину, о которой мечтает не один мужчина.　

Аббат несколько загораживал от меня общий вид, занявшись всерьез прелестями своей любовницы, но я все же заметила, как неподвижна мадам С…, словно размышлявшая о природе наставления. Тем не менее было хорошо видно, что ласки производят свое действие: сквозь полуприкрытые губы высунулся кончик языка, щеки порозовели, грудь высоко вздымалась, лицо исказила гримаса сладострастия.　

— Ты еще не нацеловался? — спросила она аббата. — Приступай же к делу, я больше не могу ждать…　

Услужливый наставник не заставил просить себя дважды. Он скользнул в ноги кровати, между мадам С… и стеной, левую руку просунул ей под голову и впился в губы любимой с такой страстью, что ему позавидовал бы и Амур. Основную роль выполняла правая рука сластолюбца: ею он искусно ласкал интимное место прелестной греховодницы. Его пальцы скользили в чаще густой растительности, резко выделяющейся своим черным цветом на фоне молочно-белых ляжек мадам С… Самая главная роль при этом отводилась указательному пальцу правой руки аббата.　

Трудно было выбрать более удачную точку для наблюдений. Кушетка была расположена таким образом, что в поле моего зрения в первую очередь попадала пещера мадам С…, о густой растительности которой я уже сказала, ниже виднелись части ее ягодиц, слегка двигавшиеся вверх и вниз. Я правильно сообразила, что движения зада свидетельствуют о темпераменте моей подруги. Но особенное мое внимание привлекли белоснежные бедра прелестницы. Эти части тела тоже совершали движения, поддерживая, несомненно, пламя страсти и помогая пальцу аббата выделывать те пируэты, которые он вытворял в том лесу, в котором только одна тропинка.　

Невозможно описать то, что я переживала в столь ответственный момент. Пример был слишком нагляден. С обезьяньей ловкостью я одна изображала то, что вместе делали мои друзья. Я бы, без сомнения, выдала себя, но мадам и аббат слишком увлеклись своей игрой.　

— О, умираю! — вскричала мадам С… — глубже, дорогой аббат… глубже… прошу… сильнее, сильнее,　мой маленький… Ах! Боже, Боже! я из… не… мо… гаю!..

В точности повторяя все, что я могла видеть, прочно забыв о предостережениях моего наставника, я, в свою очередь, поглубже загнала палец. Легкая боль, которую я при этом почувствовала, не остановила меня, я работала изо всех сил и достигла вершины сладострастного подъема.　

Любовный порыв сменился покоем, я стала погружаться в оцепенение, забыв о своем неудобном положении, как вдруг поняла, что мадам С… направляется прямо к тому месту, где я пряталась; я решила, что обнаружена, и не могла пошевелиться от страха. Но она дёрнула шнурок колокольчика и велела принести шоколад. Пришло время посмаковать любимое блюдо и кое-что обсудить.　

— Почему наслаждения, испытанные нами сейчас, не совсем невинны? — спросила мадам С… — Ведь вы разъяснили, что они никак не затрагивают общественные интересы, что нами движет потребность столь естественная для некоторых темпераментов, столь же нуждающаяся в удовлетворении, сколь и потребности в утолении жажды или голода; вы доказали мне, что мы действуем по воле Бога, что природа — слово, лишенное смысла, и что она лишь продолжение Создателя. Но что вы скажете о религии? Она запрещает нам тешить плоть вне брака. Может, здесь тоже есть какая-то бессмыслица?　

— Как, мадам, — отвечал аббат, — разве вы забыли о том, что мы вовсе не свободны, что все наши действия, все наши поступки строго предопределены? А если мы не свободны, то как мы можем грешить? Но раз вам угодно, давайте более подробно остановимся на религиозном вопросе. Ваша скромность и осмотрительность мне хорошо известны, и я потому-то не страшусь высказать все, что думаю. Со всей искренностью, возможной для человека, я пытался найти ту границу, что отделяет правду от иллюзии. К какому результату я пришел, размышляя на эту животрепещущую тему?

…Бог добр, говорю я; его доброта является для меня гарантией того, что если я жажду узнать — истинного ли поклонения он требует от меня, то он не обманет меня. И скажет: «Да, истинного». Иначе он несправедлив. Господь дал мне разум, чтобы я пользовался им, руководствовался в своих поступках: как еще лучше я могу его применить?　

Если правоверный христианин не желает интерпретировать положения своей религии, то почему же он хочет (и требует), чтобы правоверный магометанин подвергал сомнению постулаты своей религии? Оба они считают, что их религии были даны им как откровения Бога; одному — через Иисуса, другому — через Магомета.　

Мы верим, потому что священники сказали нам, что Бог открыл те или иные истины. Но другие священнослужители говорят то же самое последователям иных религий. Кому же верить? Чтобы ответить на этот вопрос, нужен глубокий анализ, ибо все, что идет от людей, следует подвергать трезвому обдумыванию.　

Основатели религий, существующих на земле, заявляют, что получили свою религию в виде откровения Бога. Кому верить? Нельзя не учитывать того, что жизнь человека тесно связана с его происхождением и воспитанием.

Надо просить Бога, чтобы он избавил нас от всякого предубеждения, связанного с тем и другим. Если мы будем свободны от этого, то сможем направить все силы разума на то, чтобы понять, отчего зависит наше счастье и почему мы бываем лишены его. Тогда наш земной путь продлится и в вечности.　

Католицизм как религия владеет сравнительно небольшой частью людей, живущих на земле. Те, кто поклоняется Господу, исповедуя другие религии, часто подвергают нас нападкам, утверждая, что мы поклоняемся человеку, а не Богу; что, вопреки завету Священного Писания, творим себе новых кумиров; что отцы церкви в своих книгах явно противоречат друг другу. Таким образом, не Всевышний вдохновляет их в отвлеченных рассуждениях.　

Новое слово, новое дело, что принесли нам Моисей, Соломон, Иисус Христос, а затем отцы церкви, свидетельствует о том, что все религии сотворены человеком; Бог никогда не меняется, он неизменен.　

Бог во всем. Между тем в Священном Писании говорится, что Бог искал Адама в земном раю, что Бог там прогуливался, что он обсуждал с дьяволом судьбу Иова и т. д.　

Разум мне говорит, что Бог не подвержен ни одной из страстей, а между тем в шестой главе Книги Бытия сообщается, что Бог раскаивается в том, что решил сотворить человека. Бог в христианской религии выступает таким слабым, что никак не может справиться с человеком, хоть и наказывает его водой, а затем огнем. Но эти действия не способны изменить низменной сущности человека. Даже слово пророков не может воздействовать на людей. В конце концов Всевышний жертвует единственным　сыном, но и это не может остановить людей на пути греха. Подумайте, как же бессилен и смешон в таком случае христианский Бог!　

Все верят в то, что Богу известно самое отдаленное будущее, что взором своим он пронзает Вечность. Но сама жизнь доказывает, что Господь не встает на пути тех, кто готов его прогневить и злоупотребить его милосердием. Из этого следует, что Бог всегда знал, что нас ждет проклятие. И он ничего не сделал для того, чтобы отвести от людей несчастья.　

Святое Писание утверждает, что пророки посланы Богом для того, чтобы предупредить людей об их несчастьях и тем самым изменить их поведение. Однако всеведущий Господь не мог не знать, что греховная сущность человека неизменна. Но в таком случае логично предположить, что Священное Писание допускает, что Бог — обманщик. Как же в этом случае примирить такое допущение с нашей убежденностью в безграничной доброте Бога?　

Считается, что у всемогущего Бога есть опасный соперник в лице дьявола, похищающего (вопреки всему!) примерно три четверти из небольшого количества людей, которые избраны Всевышним. Ради этих людей, заметим, кстати, Бог пожертвовал любимым сыном, позабыв об остальном человечестве. Что за нелепый вздор!　

По христианским представлениям, наши грехи совершаются из-за соблазна; толкает людей на это дьявол. Богу было достаточно уничтожить дьявола, и мы были бы спасены. Но Всевышний и не думает этого делать, проявляя бессилие, а значит, несправедливость.　

Множество католических священников утверждает, что Бог дает нам свои заповеди, но одновременно следит, чтобы выполнялись эти заветы только его избранниками. Но страшно подумать, что вместе с тем Бог карает тех, кто не выполняет его заповеди! Какое дикое противоречие! Какая ужасающая беспощадность!　

Что может быть презреннее утверждений, что Бог мстителен, ревнив, сердит. Как могут католики адресовать свои молитвы святым, которые не вездесущи и не всеведущи, подобно Богу? Разве эти святые способны читать в человеческом сердце и понимать людей?　

Какая нелепость говорить, что мы должны все делать во славу Бога. Разве слава Бога может быть приумножена мыслями или поступками людей? Что люди могут ему дать? Разве он нуждается в посторонней помощи?　

Как могли люди вообразить, что Бог может чувствовать себя польщенным, удовлетворенным, видя, как они едят селедку вместо жаворонка, луковый суп вместо супа из свинины, и что тот же самый Бог навсегда проклянет их, если в пост они все же наедятся свиного сала?　

Слабые смертные! И вы верите, что можете оскорбить Бога! Да вам не по силам оскорбить даже короля, принца. Умный вельможа лишь посмеется над вашим ничтожеством и бессилием. Вам сообщают, что Бог мстителен, и учат, что месть — преступление. Еще одно противоречие! Вас уверяют, что надо прощать обиды и осмеливаются говорить, что Бог мстит за непроизвольную обиду (первородный грех) вечными муками.　

Если есть Бог, существует и культ его. Однако нельзя не признать, что до сотворения мира был Бог и не было культа. После же сотворения мира на земле жили животные, не поклонявшиеся Всевышнему. Значит, иные существа могут жить рядом с Господом, не создавая никакого культа… Людям свойственно судить о поступках Бога по своим собственным поступкам.　

Христианская религия дает ложное представление о Боге, ведь она учит, что человеческая справедливость происходит из справедливости Божественной. Однако, следуя понятиям человеческой справедливости, мы не можем не порицать поведения Бога по отношению к его сыну; по отношению к Адаму; к народам, которым никто не нес христианской морали; к детям, умирающим некрещеными.　

Христианская религия призывает стремиться к совершенству. Состояние девственности, по христианским понятиям, более совершенно, чем состояние брака. Отсюда очевидно, что совершенство, по христианской религии, должно привести к уничтожению рода человеческого. И если усилия, проповеди священников в этом направлении дадут наконец-то результат, то через шестьдесят-восемьдесят лет весь род человеческий исчезнет с лица земли. Разве может такая религия идти от Бога?　

Что может быть абсурдней, чем просить молиться за себя священников, монахов или кого-либо еще? Нельзя относиться к Всевышнему как к государю.　

Какое безумие считать, что Бог породил нас затем, чтобы мы делали то, что противно природе; то, что может принести нам несчастье в этом мире, и отказывались от всего, что услаждает наши чувства,　удовлетворяет потребность, утешает скорбь. Даже самый злобный тиран не додумался бы до того, чтобы подвергать нас гонениям и за гробовой доской.　

Чтобы быть идеальным христианином, нужно быть невежественным человеком, слепо верить в чудесное, отказываться от удовольствий, почестей, богатства, оставить родных, друзей, оберегать свою девственность, — одним словом, делать все, что противоречит природе. А вместе с тем природа выполняет лишь волю Бога. Вот какие противоречия религия приписывает безгранично справедливому и доброму существу!　

Поскольку Бог является творцом и хозяином всего материального мира, мы должны пользоваться живыми созданиями и неодушевленными предметами в соответствии с теми целями, с какими их создал Господь. Он создал все это по определенному замыслу, и мы, наделенные душой и разумом, должны проникнуть в его намерения и цели, чтобы согласовать их с интересами общества, с интересами того государства, к народу которого мы принадлежим согласно Божественному Провидению.　

Человек не создан для праздности: он должен заниматься тем, что не только имеет частную выгоду, но и приносит пользу всему обществу. Бог не хочет счастья для каких-то отдельных людей, он желает счастья для всех. Значит, мы должны оказывать друг другу услуги, при условии, что эти услуги не нарушат общественное устройство. Именно это последнее условие должно руководить нашими поступками. Придерживаясь этого условия во всех наших делах, мы выполняем наши обязанности: все остальное — химеры, иллюзии, предрассудки.

Все без исключения религии придуманы людьми, каждая из религий имеет своих мучеников, рассказывает о мнимых чудесах. Чем наши мученики или наши чудеса отличаются от мучеников и чудес остальных религий?　

Религиозные чувства возникли на почве страха древнего человека. Он боялся грома, молний, бури. Град бил фруктовые сады, колосья в поле, дававшие пищу первым людям, рассеянным по поверхности малозаселенной земли. Слабость людская вынудила несчастных придумать молитвы и обратить их к силам, которые они считали могущественнее себя и которые могли причинить им зло. Затем властолюбивые люди, гении, великие политики, появлявшиеся в далекие времена в разных районах земли, использовали доверчивость людей и создали постепенно сонм фантастических и жестоких богов, создали культ сверхъестественного и принялись за создание общественных устройств, в которых они становились начальниками, законодателями. Они быстро поняли, что для поддержания порядка в таких сообществах необходимо, чтобы каждый из его членов как можно чаще жертвовал своими страстями, собственными удовольствиями ради блага других. Отсюда необходимость ожидаемой компенсации или наказания, которые бы заставляли приносить эти жертвы.　

Сверхъестественное придумали государственные мужи. Все религии обещают награду за верность служения им и пугают карами. Они обязывают толпы людей противиться естественной склонности иметь имущество, иметь женщин (а не только жену), иметь мужчин (а не только мужа), мстить, злословить. Губить репутацию ближнего своего только ради того, чтобы в выгодном свете выставить себя самого. Не случайно понятие чести было объединено с религиозной моралью. Столь же химерическая, как и любая религия, столь же полезная обществу, как и каждому человеку в отдельности, честь была изобретена, чтобы заковать в броню повиновения, в кандалы ложно понятого чувства немалое число людей.　

Есть Бог — создатель и вдохновитель всего сущего, в этом нет никаких сомнений, и мы составляем часть этого целого и поступаем в соответствии с первоначальными принципами, которые Господь дал всему целому. Все взаимосвязано и необходимо, и нет ничего, что было бы создано случайно. Три фишки, подброшенные одним игроком, неизбежно дадут определенную сумму очков в зависимости от сноровки играющего. Все наши жизненные поступки можно сравнить с игрой в кости. Как одна костяшка толкает другую и заставляет ее принять определенное положение, точно так же любой поступок человека влечет за собой и другой поступок, и так до бесконечности.　

Поэтому сказать, что человек хочет чего-то определенного, потому что он этого хочет — значит, ничего не сказать, значит, предположить, что из ничего возникает нечто. Очевидно, есть какая-то причина, соображение, побуждающее субъект хотеть именно этого. За каждой причиной прячется причина другая, нам неведомая. Воля человека непреодолимо направляется на совершение тех или иных поступков на протяжении всей жизни, цель которой та же, что и у игрока в кости.　

Мы должны любить Бога не потому, что он требует этого от нас, а потому, что он беспредельно добр; а бояться надо только людей и созданных ими законов. Надо уважать эти законы, потому что они необходимы (при всем своем несовершенстве) обществу, к которому каждый из нас принадлежит.

Вот, мадам, что я могу сказать по поводу религии. Я говорил только потому, что испытываю к вам доброе чувство. Все мои выводы — плод двадцатилетних раздумий, бессонных ночей. И все это время я искренне стремился отличить правду от лжи.　

Подведем итог, милый друг. Удовольствия, которыми наслаждаемся мы с вами, — чисты, невинны, потому что не задевают ни Бога, ни людей. Ведь мы свято храним тайну и соблюдаем определенные приличия. Если бы не эти два условия, согласен, наши отношения вызвали бы скандал. Мы были бы преступниками по отношению к обществу. По нашему пути могли бы пойти молодые, не окрепшие духовно люди. Они погубили бы свою жизнь, карьеру и оказались бы противниками общественного блага. Они утонули бы в потоках наслаждений. Их оплакали бы только их близкие.　

— Но, — возразила мадам С…, — коли наши удовольствия невинны, с чем я теперь согласна, то почему бы, напротив, не научить всех такому способу получать наслаждение? Почему бы не познакомить хотя бы наших друзей и знакомых с теми выводами, которые вы извлекли из ваших метафизических рассуждений? И таким образом открыть им прямой путь к счастью? Разве это не ваши слова, что нет большей радости, чем приносить счастье ближним?　

— И я был прав. Но говорить правду глупцам — опасно. Они не поймут ее или используют во зло.　Своими выводами я могу поделиться лишь с людьми мыслящими, нравственно безупречными, уравновешенными. С людьми, способными подчинить свои страсти себе безусловно. Но этот сорт мужчин и женщин крайне редко встречается: из ста тысяч человек не наберется и двадцати кандидатов, способных к абстрактным размышлениям; а из этих двадцати — едва ли четверо мыслят действительно самостоятельно и свободны от власти губительных страстей. Отсюда следует, что нужно быть крайне осторожными в том, что касается распространения истин, о которых мы сегодня говорили.　

Поскольку мало кто из людей сознает необходимость заботиться о благе других ради своего собственного преуспеяния, надо дать этим немногим четкие доказательства несостоятельности религиозных верований, так ограничивающих деятельность свободных индивидов. Государство придумало правила (введя их в религиозный обиход), которые, в сущности, нужны лишь для поддержания определенных отношений в обществе. Установления эти не нарушаются лишь потому, что их несоблюдение грозит жестоким наказанием. С другой стороны, за следование этим правилам обещано вечное блаженство. Так что даже люди мыслящие опутаны понятиями чести и интересами общества, словно цепями.　

Едва аббат Т… закончил свои глубокомысленные рассуждения, мадам С… поблагодарила его в столь нежных выражениях, что ее никак нельзя было заподозрить в неискренности.　

— Ты восхитителен, мой друг, — сказала она, бросаясь ему на шею. — Какое счастье принадлежать человеку, который способен так здраво рассуждать. Можешь не сомневаться, я никогда не злоупотреблю твоим доверием и всегда буду верно следовать твоим принципам.　

После урагана взаимных поцелуев, только тянувших время (не надо забывать, в каком неудобном положении я находилась), мои верные друзья спустились по лестнице в залу, где мы обычно встречались. Я выбралась на свободу и опрометью бросилась в свою комнату. Запершись там, я стала приводить себя в порядок, и не напрасно. Вскоре пришла служанка от мадам С…, меня звали присоединиться к компании. Но я сказалась нездоровой и попросила меня не беспокоить. Мне требовалось время для того, чтобы записать все, что я только что услышала.　

Наша деревенская жизнь шла своим чередом, сопровождаемая взаимными проявлениями дружеских чувств, как вдруг однажды утром матушка сообщила мне, что наш отъезд в Париж назначен на завтра. Мы в последний раз обедали у любезной мадам С… Я покидала ее дом, обливаясь слезами. Эта очаровательная и, возможно, единственная в своем роде женщина обласкала меня и дала множество полезных и мудрых советов, не примешивая к ним ненужные и бесполезные мелочи. Аббат Т… уехал в соседний город, где он должен был провести дней десять. Я с ним больше не виделась. К ночи мы вернулись в Вольнот. Все было приготовлено к отъезду. Назавтра мы выехали в Лион, откуда дилижанс доставил нас в Париж.　

Я уже говорила, что матушка решила предпринять это путешествие, потому что один знакомый торговец должен был ей значительную сумму денег, от получения которой зависело наше будущее. С　другой стороны, торговые дела моей матушки шли плохо, она влезла в долги. Уезжая из Вольнота, она оставила все свои дела на одного своего родственника, адвоката, который их окончательно загубил. Матушка узнала, что на все ее имущество наложен арест; и в тот же день, в довершение всех несчастий, ей сообщили, что ее парижский должник, запутавшийся в долгах и преследуемый многочисленными кредиторами, арестован как банкрот, уклоняющийся от выполнения обязательств. Не в силах вынести столько ударов судьбы одновременно, моя бедная матушка заболела. Не прошло и недели, как она скончалась, не сумев побороть злокачественной лихорадки.　

И вот я одна в Париже, предоставленная сама себе, без родственников, без друзей; как мне говорили, красивая собой, приятная во многих отношениях, но безо всякого знания света. Перед смертью матушка передала мне кошелек, в котором я нашла четыреста луидоров, и так как я пока не нуждалась в новом белье и верхней одежде, то я вообразила себя богатой. Первым моим движением было уйти в монастырь, стать монахиней… Но представив себе, какие страдания меня ждут (а у меня, как вы помните, был в этом отношении опыт), да и наслушавшись рассказов одной дамы, моей соседки, я отказалась от поспешного решения и решила немного подождать.　

Соседку мою звали Буа-Лорье; она занимала удобную квартиру в том же доме, что и я. Она буквально ни на шаг от меня не отходила в первый месяц после смерти моей незабвенной матушки. Я буду вечно ей признательна за поддержку и утешение, которые она мне оказала в постигшем меня горе.　

Мадам Буа-Лорье была женщиной, которую нужда заставила служить забавой богатых бездельников. Теперь ей удалось убедить окружающих в том, что она порядочная женщина, и в этом деле не последнюю роль играла ее пожизненная рента, заставлявшая забывать о роде ее прежних занятий.　

Тем временем снедающая меня печаль уступила место холодным размышлениям. Будущее меня страшило; я поведала об этом своей единственной подруге; я открыла ей свое истинное финансовое состояние. Я надеялась получить совет от опытной женщины, и я его получила.　

— Как же вы неопытны, — сказала она мне как-то утром. — Неопределенное будущее пугает даже людей богатых. Стоит ли поминутно заглядывать в день грядущий, когда ваше положение совсем не столь печально, как вы себе его представляете. Разве у девушки, имеющей столько достоинств, например такую фигуру и лицо, могут быть какие-то сомнения и колебания? Необходимо только вести себя правильно и осмотрительно. Нет, мадемуазель, вам не о чем беспокоиться: я найду то, что вам надо; может быть, даже хорошего мужа, потому что, сдается мне, вы одержимы манией посвятить себя служению религии. К сожалению, бедное дитя, вы не представляете себе истинной цены того, к чему стремитесь. Ну так позвольте мне сказать: Сорокалетняя женщина, у которой опыт пятидесятилетней, знает, что нужно такой девушке, как вы. Я буду вам матерью и отцом, — добавила она, — и выведу вас в свет. Сегодня же я представлю вас моему дяде Б., который должен ненадолго зайти. Это богатый финансист, порядочный　человек, который быстро найдет для вас хорошую партию.　

Я бросилась на шею Буа-Лорье, искренне поблагодарила за все, и, признаюсь, уверенность, с которой она говорила, убедила меня в том, что все сложится самым счастливым образом.　

О, как глупы бывают неопытные и не в меру самолюбивые девушки! Уроки аббата Т… открыли мне глаза на ту роль, которая нам предназначена на этом свете применительно к Богу и законам людей, но я совсем не знала общества. По крайней мере, его изнанки.　

Я верила всему, что мне говорили. Я не умела критически взглянуть на то, что однажды увидела. Буа-Лорье казалась мне, по крайней мере, не хуже мадам С… и аббата Т… Только об отце Дирраге я не могла вспоминать спокойно. Бедное невинное создание! Неужели это на самом деле была я?　

Финансист Б. явился к мадам Буа-Лорье в тот же день в пять часов. За первые три четверти часа обо мне не было сказано ни слова. Потом хозяйка решила перейти к делу. Она знала, чего хотела. Хитрости ей не занимать, и она решила пригласить меня в комнату для беседы только через два часа после прихода уважаемого человека. Войдя в комнату, я сделала глубокий реверанс, а Б. даже не счел нужным встать. Тем не менее он усадил меня рядом с собой и стал меня рассматривать, поглаживая свой огромный живот. Вид у него был задумчивый и даже немного рассеянный. Таковы многие люди, занимающие в обществе подобное положение. Но несмотря на внешнюю незаинтересованность, он проявил неожиданную прыть. Сделав комплимент по поводи моих ножек, он вдруг грубо схватил меня за бедро, да так больно, что я вскрикнула.　

— Моя племянница рассказывала о вас, — сказал он, не обратив внимания на мою реакцию. — Черт возьми, у вас красивые глаза, прекрасные зубы, а какие крепкие ляжки! О, из вас должно что-нибудь получиться! Начиная с завтрашнего дня компанию за обедом будет составлять вам мой хороший друг… У него столько золота, что им, пожалуй, можно было бы завалить всю эту комнату. Уверен, он будет от вас без ума! Это настоящий бонвиван, вам не придется с ним скучать. Ну, детки, прощайте, — сказал он, вставая и застегивая жилет. — Поцелуйте меня в обе щеки. И та и другая… Вот так… я же вам как отец. Обедать будем завтра у меня.　

Финансист закрыл за собой дверь, а мадам Буа-Лорье стала уверять меня, что я очень понравилась солидному господину.　

— Это человек без церемоний, добрейшая душа и надежный друг. Я позабочусь обо всем. Я тоже ваш друг, и вы должны неукоснительно выполнять все мои советы. Главное, не строить из себя недотрогу, не раздражать этих мужчин, и я ручаюсь за успех.　

Мы поужинали вместе, и ей ловко удалось вытащить из меня все, что ей было нужно. Я сообщила ей многие свои сокровенные мысли, а также те нравственные принципы, которых я до сих пор неизменно придерживалась.　

Чем больше я говорила, тем больше мне хотелось сказать. И незаметно я перешла границы сдержанности, диктуемые приличием. Соседку, честно говоря, поразило известие о том, что я не принадлежала еще ни одному мужчине.

Но ей без труда удалось установить, что я не так невинна, как могло показаться сначала. Что я кое-что видела и кое в чем принимала участие. Я еще не закончила своего рассказа, а Буа-Лорье с нежной лаской в голосе предложила мне разделить с нею ложе на сегодняшнюю ночь. Но я решила не изменять своей привычке и уйти к себе, размышляя наедине о тех благоприятных изменениях в жизни, что ждали меня впереди.　

Парижане — народ живой и нежный. На следующее утро (я еще не успела встать) услужливая соседка пришла с предложением завить мне волосы, помочь одеться; но траур, который я носила по матушке, помешал мне принять ее предложения, и я осталась в своем ночном чепчике. На этот раз Буа-Лорье была более настойчивой, наговорила мне кучу глупостей и ощупала глазами и руками все мои прелести, подавая рубашку, которую она сама захотела погладить.　

— Но что, если, — вдруг заявила он, — ты, плутовка, надеваешь рубашку, а сама не подмылась? Где твое биде?　

— Как, — продолжала она, — у тебя нет биде? Никому не говори, что у тебя нет этой вещи, совершенно необходимой любой приличной девушке, не меньше, чем чистая рубашка. На сегодня я готова одолжить тебе свое, но завтра, не откладывая, надо эту вещь приобрести.　

Биде Буа-Лорье было принесено, я была усажена на него, и, как я ни сопротивлялась, эта услужливая женщина, безумно хохоча, самым тщательным образом вымыла мне то, что она называла «милашкой». На эту процедуру она не пожалела лавандовой воды. Если бы я могла предположить, какое испытание она готовит моему интимному месту и в чем причины столь тщательного омовения!　

В полдень мы подъехали в дому Б.; он нас ждал вместе с Р., своим коллегой и другом. Р. был человек под сорок лет, недурной наружности, великолепно одетый, любящий прихвастнуть. Его пальцы были унизаны дорогими перстнями, табакерка усыпана алмазами. Ему очень хотелось походить на важную особу. Тем не менее он соизволил подойти ко мне и, взяв меня за руки, воскликнул, пристально глядя в глаза:　

— А она, черт возьми, прехорошенькая! Клянусь честью, она очаровательна, и я не прочь сделать се своей женушкой.　

— Сударь, вы оказываете мне честь, — пролепетала я, — и если…　

— Нет, нет, — возразил он, — ни о чем не беспокойтесь: я все устрою так, что вы будете довольны.　

Подали обед, и мы сели за стол. Буа-Лорье вела неутомимый разговор, пересыпанный жаргонными словечками, что придавало сказанному пряность и остроту. Скоро речи ее мне надоели, я почувствовала себя не в своей тарелке. Мне было неловко, и я даже стала жалеть, что приехала сюда. Моя неловкость не могла остаться незамеченной для Р. Он внимательно глядел на меня, и в его взгляде, таившем укор, я, казалось, прочла: «Думайте и поступайте, как мы. Именно такие люди чувствуют себя свободно в обществе. Не робейте, я помогу вам». Его молчаливая помощь не могла на меня не подействовать. Я сталаосваиваться. К тому же несколько бокалов шампанского сгладили все острые углы, и я повеселела. Р. стал более настойчив, а я не считала нужным не принимать его ухаживания. Мой кавалер держал себя все более непринужденно, я ощущала на себе его ловкие руки, но не мешала ему из страха обидеть. Судя по реакции финансиста и Буа-Лорье, такое поведение за столом не считалось предосудительным. Когда же Б. незаметно перекочевал с племянницей на диван и там занялся ее прелестями основательно, я решила тем более не вмешиваться в ход событий и предоставить все воле Божьей. Р. тоже не терял времени, успев быстро изучить мои анатомические особенности. С каждой минутой он становился все увереннее и развязнее, и можно было не сомневаться в том, что скоро он перейдет к более серьезным действиям. Вскоре он предложил мне занять кушетку.

— С радостью, месье, — простодушно ответила я, — я думаю, там нам будет удобнее, а то, я боюсь, вы устанете, ведь вам должно быть так неудобно у меня на коленях.　

Этому человеку ничего не надо было повторять дважды.　

Он быстро встал, поднял меня и перенес на кушетку. Я заметила, что финансист и Буа-Лорье быстро покинули комнату. Я хотела встать и последовать за ними; но предприимчивый Р. тут же заявил, что безумно меня любит, желает мне счастья и все такое прочее. Одной рукой он уже задирал мне рубашку, другой — вытащил из штанов красный и по виду твердый член. Он просунул колено между моих бедер и попытался раздвинуть их пошире и уже готов был осуществить свое главное намерение, как вдруг я осознала, что угрожавшее мне чудовище имеет примерно такой же вид, как и кропило, которым отец Дирраг пользовался для изгнания нечистого духа из тела своих послушниц.

Будто молния меня поразила: я вспомнила о тех опасностях, о которых предупреждал меня аббат Т… Моя уступчивость тотчас сменилась яростью. Я схватила Р. за галстук и, вытянув руки, держала его так. Теперь он не мог никак ко мне подступиться. Не теряя хладнокровия в ситуации, когда главный враг находился на уровне моего лица, я изо всех сил стала звать на помощь милую Буа-Лорье. Конечно, такой оборот событий не входил в планы всей троицы; но Буа-Лорье все же прибежала и стала громко возмущаться поведением Р.　

В бешенстве, не задумываясь о последствиях, я ругала своего кавалера как могла. Если бы не его друзья, я, наверное, выцарапала бы ему глаза, которые так хищно созерцали мои прелести. Б. и его племянница с трудом одерживали меня, потому что я разбушевалась не на шутку и порывалась вцепиться Р. в горло. Воспользовавшись помощью своих друзей, Р. отошел в сторону, убрал свое хозяйство и совершенно неожиданно разразился гомерическим хохотом.　

— Черт возьми! Несчастная провинциалка! — бормотал он, стараясь превратить все в шутку. — Признайтесь, здорово перепугались? Вы что, всерьез поверили, будто мне от вас что-то надо?.. До чего странные эти девушки из провинции, никогда не бывавшие в свете. Представь себе, дорогой Б., я уложил мадемуазель на кровать, поднял ей юбки и показал мой пенис. Маленькая недотрога, кажется, вообразила, что я делаю что-то непристойное. Подняла　шум, вы прибежали — вот и вся история, которая не стоит выеденного яйца и вызвала такую ярость у нее. Есть от чего умереть со смеху! — прибавил он, разражаясь еще более страшным хохотом. — Но тут же вновь заговорил с неожиданной серьезностью: — Уважаемая Буа-Лорье, прошу вас не подсовывать больше подобных дур. Я не школьный учитель и не специалист по политесу. Вам прежде не мешало бы рассказать мадемуазель кое-что о жизни, прежде чем знакомить ее с людьми, вроде нас с Б.

Признаюсь, я растерялась, пока слушала эту бесподобную речь. Я слушала Р., раскрыв рот и выпучив от изумления глаза. Я потеряла дар речи. Б. и Р. вышли из комнаты и уехали, а я даже не заметила этого. Буа-Лорье сухо проговорила, что нам тоже пора собираться. Чувствовалось, что она недовольна мною. Я терялась в догадках.　

Тот же фиакр довез нас домой.　

Только очутившись в своей комнате, я пришла в прежнее свое состояние и горько зарыдала. Моя целомудренная подруга, обеспокоенная впечатлением, которое произвел на меня этот случай, не покидала меня. Она пыталась убедить меня в том, что мужчины всегда стремятся узнать, насколько девушка, на которой они намерены жениться, знакома с любовными играми. Из этих рассуждений следовало, что я из осторожности должна была притвориться более несведущей, и теперь она опасается, что из-за своей резкости я упустила свое счастье.　

Я с жаром ответила, что не настолько малоопытна в любви, чтобы не понимать, что негодяй Р. хотел сделать со мной. И резким тоном добавила, что за такую цену не соблазнюсь и самым большим богатством. Едва сдерживая волнение от нахлынувших воспоминаний, я рассказала ей то, что происходило на моих глазах между отцом Диррагом и мадемуазель Эрадис; поведала и обо всех полученных мной на этот счет уроках у аббата Т… и мадам С…　

В конце концов, слово за слово, хитрая Буа-Лорье вытянула из меня рассказ о всех моих приключениях. После чего отношение ее ко мне переменилось; если раньше я казалась ей дурно воспитанной и не имеющей понятия о высшем свете, то теперь она немало была удивлена моими познаниями в области морали, метафизики и религии.　

Буа-Лорье была женщина с добрым сердцем.　

— Как я рада, что встретила такую девушку, как ты, — воскликнула она, крепко обнимая меня, — ты открыла мне глаза на тайны, которые составляли несчастье моей жизни; непрерывные размышления о моем прошлом не давали мне покоя. Никто больше, чем я, не может страшиться кары, которая ждет нас за преступления, совершающиеся непроизвольно. Утро моей жизни было ужасным. Но пусть даже пострадает мое самолюбие, я должна ответить тебе откровенностью за откровенность, уроком за урок.　

Слушай же, дорогая Тереза, рассказ о моих приключениях, который убедит тебя в людском непостоянстве и в том, что на самом деле порок и добродетель зависят от темперамента и воспитания. И она приступила к своему рассказу.

ИСТОРИЯ БУА-ЛОРЬЕ　

Я существо необычное, моя дорогая Тереза. Я не мужчина, не женщина; не вдова и не замужем. Распутница, я тем не менее до сих пор девственна. Нет, дорогая, я не спятила. Потерпи немного, и ты все поймешь. Дело в том, что каприз природы превратил мой интимный орган в неприступную крепость. Перепонка, преградившая внутренний ход, столь прочна, что способна выдержать усилие самого мощного приапа. Как ни странно это звучит, но я так и не соблаговолила отправиться на операцию к искусным эскулапам, убеждавшим, что все закончится благополучно и я получу возможность наслаждаться близостью с мужчиной. Говорят, что не одной они так помогли. Само расположение светил предрекало мне судьбу куртизанки. Звезды не лгут. А вот этот дефект организма, который, казалось, должен мешать карьере сладострастницы, стал, напротив, главным залогом успеха. Собираясь рассказывать тебе о постельных капризах мужчин, я вовсе не собиралась показывать позы, коими они разжигают свою чувственность. Все это было известно еще древним, а сами любовные позы подробно описаны знаменитым Пьетро Аретино три столетия назад и сегодня представляют собой лишь исторический интерес. Мы же с тобой поговорим о неких причудах, о странных услугах, оказания которых требуют от нас многие самцы. Эти отклонения характеризуют мужчин не с лучшей стороны. За ними необходимо видеть их физические или психические изъяны. Итак, я перехожу непосредственно к теме своего рассказа…　

Кто меня создал и произвел на свет Божий, я до сих пор не знаю. Однажды женщина по имени Лефор, мещанка, у которой я жила в Париже и которая воспитывала меня как свою дочь, подозвала меня с таинственным видом и сказала следующее (мне тогда стукнуло как раз пятнадцать):　

— Вы вовсе не дочь мне, и пришло время вам об этом узнать. Я подобрала вас на улице совсем маленькую, лет шести, выкормила и содержала из сострадания. Сколько ни старалась, так и не смогла узнать ничего о ваших родителях.　

— Вы должны понимать, — продолжала она, — что я небогата, хотя ничего не жалела для вашего воспитания. Теперь вы сами должны заняться своей судьбой. И вот что я имею вам предложить. Вы хорошо сложены, красивы, развиты не по годам. На вас положил глаз председатель…, мой покровитель и сосед. Он хочет вам добра и для начала решил прилично содержать, если только со своей стороны вы будете оказывать все услуги, о каких он попросит. Решайте, Манон, что мне ему передать… Не скрою, если вы откажетесь и не пойдете навстречу его влечению, вам придется сегодня же оставить мой дом, потому что я больше не намерена кормить и одевать вас.　

Это признание, такое прямое и циничное, привело меня в ужас. Я заплакала. Но слезы ее не разжалобили: нужно было решать. В конце концов мне пришлось на все согласиться, после чего ненавистная мадам Лефор своим фальшивым голосом стала уверять, что не оставит меня своими заботами, а главное, советами.　

На следующее утро она подробно рассказывала мне о моих новых обязанностях и тех особенностях поведения, которые необходимы в моем общении с　председателем. Раздев донага и ощупав меня, она, по-видимому, осталась довольна, потому что тут же вымыла со всей возможной тщательностью, завила мои волосы и дала одежду, в которой я еще не ходила.　

В четыре часа пополудни нас ввели к председателю. Я увидела худого высокого мужчину с желтоватым морщинистым лицом, утопавшим в очень пышном парике. Этот почтенный господин, усадив нас, важно сказал, обращаясь к моей матери:　

— Так это та самая юная особа? Она недурна; я ни минуты не сомневался в том, что она станет хорошенькой. Вижу, что деньги были потрачены не напрасно. Но вы уверены в ее девственности? — прибавил он. — Давайте поглядим, мадам Лефор.　

Моя добрая мать, усадив меня на край кровати, приказала лечь на спину, подняла мою рубашку и собиралась раздвинуть ноги, но тут председатель рявкнул:　

— Да не так, мадам, вечно женщины показывают переднюю часть. Переверните ее!　

— Ах, простите меня, месье! — воскликнула моя мать, — я думала, вы желаете посмотреть… Вставай скорее, Манон! Поставь ногу на этот вот стул и нагнись хорошенько…　

С жертвенным видом, ни на кого не глядя, я выполнила то, что мне велели. Достойная мать задрала мне платье до самых бедер, и вскоре я почувствовала, как кто-то (а это был председатель) раздвигает губы моего тайника и безуспешно пытается просунуть внутрь палец.　

— Превосходно, — проговорил наш хозяин, — я доволен. Нельзя не убедиться, что она на самом деле　девственна. Пусть остается в той же позе, а вы шлепните ее как следует по заднице.　

Приказ был приведен в исполнение Лефор, слегка придерживала меня левой рукой и, не давая опуститься юбкам и рубашке, правой слегка пошлепывала меня. Чуть повернув голову к председателю, я с любопытством повела глазами и увидела, что, наведя на меня лорнет и расстегнув штаны, он теребит что-то бурое и вялое, не подающее признаков жизни. Рот его был оскален, а на лице застыла гримаса нетерпения.　

Минут пятнадцать продолжалась эта безмолвная сцена. Спина у меня затекла, все надоело, а старикашка так, видимо, и не добился желаемого. Наконец, шумно вздохнув, ловя равновесие на своих тонких ножках, он отправился отдыхать в необъятное кресло. Лефор получила кошелек, набитый луидорами. Мне же достался гадкий поцелуй в щеку и необходимые наставления. Я должна была вести себя осмотрительно и ждать следующего приглашения. Взамен было обещано, что я ни в чем не буду нуждаться.　

По возвращении домой мне необходимо было переварить все увиденное и поразмыслить на досуге. Уверена, что раздумья мои по напряженности не уступали тем, которым предавались вы, перебирая мгновения сцены, разыгравшейся между Эрадис и отцом Диррагом. Я вспоминала все, что делалось и говорилось в доме мадам Лефор с первых дней моего пребывания там. Мне хотелось понять, что представляет из себя моя приемная мать и чем предпочитает она заниматься. Как раз в этот момент дверь моей комнаты отворилась и вошла мадам Лефор. Она заговорила, словно угадывая мои мысли:

— Мне больше нечего таить от тебя, дорогая Манон, — и руки ее обвились вокруг моей шеи, — потому что ты приобщилась к тем обязанностям, которые я выполняю уже двадцать лет. Выслушай меня не перебивая. Ты узнаешь все. Но прежде постарайся унять свое возмущение и не проклинай, даже мысленно, нашего господина. Сегодня для тебя началась новая жизнь, и ты должна быть к ней готова. Наверное, ты уже догадалась, что я взяла тебя в дом с ведома председателя. Ты воспитывалась на его деньги, хотя нельзя сказать, что он был очень щедр. Мне было обещано двести луидоров к тому счастливому дню, когда ты предоставишь свою девственность в полное распоряжение нашего господина. Увы, силы старого распутника оказались не беспредельны и его заржавевший инструмент оказался ни к чему не годен. Но разве есть в том наша вина? А страдать приходится нам. Месье вручил мне только сто луидоров — мою долю. Остальных денег, боюсь, мы никогда не увидим. Но надеюсь, что такая девушка, как ты, не будет падать духом. Все впереди, дорогая, и я помогу тебе заработать во много раз больше. Пока же я использую сумму, которую так вовремя получила, на то, чтобы одеть тебя как следует. Ты станешь настоящей куколкой, моя милая, и, если не будешь меня обманывать, сумеешь заработать больше, чем десяток красоток, у которых лишь ветер в голове.　

Я была не настолько глупа, чтобы не понять, что душечка Лефор присвоила сто луидоров, предназначавшихся именно мне. Делать нечего, пришлось договориться о том, что эти деньги я возьму у нее в долг и рассчитаюсь сразу же, как только начну зарабатывать. Будущие доходы условились делить пополам.

Мадам Лефор, казалось, была знакома с половиной Парижа. За первые полтора месяца меня заключали в свои объятия не менее двадцати ее знакомых, но ни один из них не смог похвастаться тем, что сделал меня женщиной. Благодаря педантичности мадам Лефор все денежки за эти свидания были получены нами вперед. Зато разочарование из-за неутоленной страсти, поочередно охватывавшее всех этих жеребцов, вряд ли поддается описанию. Бывали минуты и неприятные, когда, например, толстяк, преподававший в Сорбонне, отчаявшись получить то, за что заплатил десять луидоров, стал угрожать тем, что лишит меня куска хлеба. Не сдерживая ярости, он кричал, что поднимет страшный шум и никто больше не захочет пользоваться моими услугами. Но его удалось успокоить.　

За первыми двадцатью кавалерами последовало еще не менее пятисот. И это на протяжении каких-то пяти лет! У моего алькова попеременно теснились священники, военные, денежные тузы, прокуроры и судьи. Какие только позы я не принимала, распаляя их гнусные желания… Однако усилия их оставались напрасными: ни одно копье не могло пробить моего щита.　

В конце концов слухи о моих доблестях достигли ушей высоких полицейских чинов, и они вознамерились положить конец моим подвигам. К счастью, меня вовремя предупредили, и мы с мадам Лефор сочли за благо сменить местожительство, не удаляясь, однако, от Парижа дальше, чем за тридцать лье.　

Месяца через три шум утих. Кум мадам Лефор, служивший в полиции и только что получивший повышение, взялся за двадцать луидоров замять это дело. И вскоре, строя новые планы, мы вернулись в Париж.

К тому времени моя приемная мать пришла к заключению, что дефект, поразивший мое интимное место, ниспослан самим Богом, и что в дальнейшем эту неправильность можно использовать с еще большим успехом. Не говоря уже о том, что я могла не опасаться ни дурных болезней, ни беременности.　

Что же касается требований моего собственного организма, дорогая Тереза, то я получала удовлетворение точно таким же способом, каким пользуешься ты.　

— Между тем, — продолжала Буа-Лорье, — мы решили изменить тактику и принципы своего поведения. Когда мы вернулись из нашего добровольного изгнания, то прежде всего переехали в предместье Сен-Жермен, не поставив в известность о том нашего хозяина.　

Первая, с кем познакомилась я там, была некая баронесса, славно потрудившаяся в молодости на ниве сладострастия. Компанию ей составляла ее сестра — графиня, и вместе они сделали счастливыми легионы молодых людей. Теперь же уважаемая баронесса считалась управляющей у одного богатого американца, который с увлечением ласкал ее увядающие прелести, платя за них много больше их действительной стоимости. У него был друг, и я ему безумно понравилась, и он решил, что будет содержать меня. Я решила ничего не скрывать от симпатичного американца и выложила ему все о своем дефекте и, как ни странно, привела его своим признанием в восторг.　

Бедняга только что вырвался из лап неприятной болезни и сразу же понял, что в моих объятиях ему ничего не грозит. Мой милый иностранец дал обет ограничиться «детскими» удовольствиями, но общался он со мной достаточно оригинально. Усадив рядом с собой на диван и раздев меня, он отдавал мне　в руки свои детородный орган, который следовало слегка потряхивать. Моя горничная тем временем возилась в моем гнездышке и выдергивала оттуда несколько волосков. Я терпела как могла это странное занятие, замечая, что только при таком способе действий крупный механизм бедного американца способен принять горизонтальное положение и даже уронить каплю эликсира.　

Люди с проявлениями такой бурной фантазии (пусть и не такой именно) встречались не так уж и редко. У баронессы была еще одна сестра, Минетта, достаточно высокая, с красивой фигурой, но лицо ее было некрасиво и вдобавок ко всему кожа смугла. Мне не нравилась ее деланность, неестественность поведения. Но она хорошо пела — со страстью, со значением, и поклонники ее не покидали. Сама Минетта отдавала предпочтение любовнику, который боготворил ее как певицу. Этот молодой мужчина подчеркивал, что одни только звуки голоса Минетты, которую он сравнивал с Орфеем, способны возбудить его половую область и заставить решиться на подвиг любви.　

Однажды мы ужинали втроем — я, Минетта и ее любовник. Было весело: Минетта пела, молодой человек и я обменивались колкостями и мнениями о моем природном дефекте. Глупости нас утомили, и мы втроем развалились на роскошной кровати, которую по углам берегли бронзовые амурчики. Незаметно мы разделись, наш мужчина усадил певицу на край кровати в удобной позе и быстро овладел ею. По просьбе любовника Минетта запела красивую арию, а ее обожатель задвигался в такт мелодии. И с ритмом, и с тактом было все в порядке, любовник стонал и сопел, а меня душил смех, который я никак не могла унять. Все кончилось бы, без сомнения, благополучно, но вдруг сладострастная певица, потеряв над собой контроль, сфальшивила, ошибившись, как я поняла, на целый тон.　

— Ай ты, сука! — возопил ценитель прекрасных мелодий, — ты ранила мой слух, мой стержень сломан одним ударом твоей фальшивой ноты. Посмотри же, посмотри, что наделал твой проклятый ре-бе-моль!　

И действительно: мужество покинуло меломана и его лучший инструмент, казавшийся еще недавно медным, превратился в никуда не годную тряпицу.　

Моя подруга в отчаянии делала все возможное, чтобы оживить героя, но даже самые нежные поцелуи, самые возбуждающие прикосновения были напрасны. Только прекрасная музыка способна была вдохнуть жизнь в этот бессильный член.　

— О, дорогой мой, — воскликнула Минетта, — не оставляй меня! Я ошиблась, потому что любила тебя каждой клеточкой своего тела и увлечена была порывом, налетевшим на меня, словно шквал. Милый, не покидай меня! Манон, Манон, помоги мне: покажи ему свое заветное место, и это зрелище вернет его мне. Я не перенесу даже мысли о том, что мой милый не кончил. Биби, дорогой, — продолжала Минетта, — попроси Манон, и она примет твою любимую позу. Манон это сделает ради дружбы ко мне… Помнишь, как играла с тобой графиня?　

С того момента, как Биби начал кричать на возлюбленную и, огорченный покинул место боя, я смеялась как безумная. В самом деле, с каких это пор ягодицы стали заменять метроном и качеством вокализа можно было измерить степень вожделения? Как было не смеяться тому, что какие-то бемоли могут наносить смертельные удары по любви?　

Я знала, что сестра баронессы была готова сделать все, что угодно, ради охваченного похотью мужчины. Не только сластолюбие, но и жадность ее не имели границ. С ней щедро расплачивались за ее услуги, которые, видимо, выходили за рамки обыкновенного. Поэтому просьба Минетты заменить собой не кого-нибудь, а именно графиню застала меня врасплох. Но неведение мое продолжалось недолго.　

Помирившиеся любовники уложили меня ничком, подложив под живот три или четыре подушки, тем самым приподняв ягодицы. Руки были свободны, голова упиралась в изголовье кровати. Минетта легла на спину, пристроив голову между моих бедер. Лоб ее касался волос, которыми заросла моя пещера, и казался закрытым челкой. Биби покрыл Минетту, упираясь руками в кровать. Как видишь, Тереза, в такой позе месье Биби имел возможность на расстоянии четырех пядей от собственного носа лицезреть одновременно пышную растительность Манон, ее ягодицы и черты лица своей возлюбленной. На этот раз музыки не понадобилось. Биби без разбору целовал, лизал, кусал все, что было перед ним; он не отдавал предпочтения лицу по сравнению с задницей, он чмокал, сопел и рычал одновременно, а его копье, направляемое рукой Минетты, быстро вернувшее прежнюю упругость и отвагу, вело бой не на жизнь, а на смерть. Море звуков (не надо забывать о криках Минетты и моем хохоте), казалось, вздымает полог над широченной кроватью, меломан и певица обливались потом, но энергия их представлялась неисчерпаемой… Я устала от смеха значительно раньше, чем оба партнера, в конвульсиях, изошли.　

…Некоторое время спустя я познакомилась с одним епископом, который оказался настоящим маньяком. Не каждые уши способны выдержать рассказы　о развлечениях, которым предавался этот достойный человек. Но я остановлюсь только на одной детали.

Представь себе, как только его светлость начинал чувствовать приближение долгожданного наслаждения, он начинал выть, и с его губ вместе с пеной начинало срываться: «Ай! Ай! Ай!» Интересно, что этот толстенный прелат усиливал звук и повышал тональность криков таким образом, что становилось явным — пик наслаждения рядом и вскоре огромная туша утонет в глубинах похоти. Звуки, издаваемые голосовыми связками страдальца любви, были столь мощны, что их можно было услышать и за тысячу шагов. Верному слуге пришлось законопатить все щели в апартаментах.　

Рассказ мой был бы почти бесконечен, дорогая Тереза, если бы я попыталась описать все причуды и забавы мужчин, ведь сладострастие их поистине не имеет пределов. Впрочем, я тебе расскажу еще кое о чем.　

Однажды меня привели к одному очень богатому человеку. Все делалось тайком, в дом мы проникли через черный ход — не дай Бог, чтобы кто-нибудь узнал о нашем визите! Определенные пристрастия могли серьезно повредить его солидной репутации. Меня предупредили о том, что в течение пятидесяти лет порог спальни богача переступали только девушки, и ни одной из них не удалось сделать это дважды. Знаменитый человек сам открыл мне дверь. Заранее обо всем осведомленная, я разделась немедленно и подставила хозяину для поцелуя крепкие, как орех, ягодицы.　

— Теперь беги, моя девочка, и побыстрей! — воскликнул хозяин дома, державший в одной руке свой член, которым с угрозой потрясал, а в другой — связку розог, которыми пугал еще более свирепо. Я　бросилась бежать, он за мной; мы сделали пять или шесть кругов по комнате, и он все время орал, как сумасшедший: «Беги же, дрянь, беги!»

Наконец, он в изнеможении упал в свое кресло, дал мне два луидора, и я ушла.　

Другой, раздев меня от пупка до пяток, сажал на край стула, вручал «годемише» и давал знак действовать. Преодолевая апатию и отчуждение, я пускала в ход громадное орудие, в то время как партнер пожирал меня глазами. Вскоре он принимал идентичную позу, захватывал в кулак солидную стрелу и начинал работу, по-прежнему глядя в упор широко раскрытыми глазами. Этот человек владел собой настолько хорошо, что кончал всегда только после того, как я достигала вершины наслаждения.　

Помню еще одного дряхлого врача, в котором потенция просыпалась лишь после того, как я наносила не меньше ста ударов хлыстом по его иссохшим ягодицам. Одновременно моя помощница, обнажив неимоверных размеров грудь, обрабатывала фаллос эскулапа, стоя перед ним на коленях. Мы раз за разом добивались успеха, с удивлением отмечая, что в старце просыпаются остатки жизненных сил, и ему удается по капле отдавать тот эликсир, что еще сохранился в его тщедушном теле. В минуты отдыха этот опытный человек объяснял нам, что именно таким способом можно оживить совершенно бессильного мужчину и даже разжечь жизнь в лоне бесплодной женщины.　

Занимательное приключение пережила я и с одним придворным, известным сладострастником, изнемогшим под грузом обычных наслаждений. Я навестила его вместе с подругой, и нам очень понравился его кабинет, зеркала которого под разными углами отражали изящную кушетку, располагавшуюся посреди комнаты и покрытую красным бархатом,　

— Рад видеть у себя столь прелестных и очаровательных дам, — начал хозяин, расшаркиваясь перед нами. И предложил: — Не сомневаюсь, что ваш ум и воспитание не позволят вам затаить на меня обиду, если я объявлю, что в мои планы не входит совокупление с вами. Меня заменит мой слуга, парень молодой и смазливый, надеюсь, он вам понравится… Чтобы избежать каких-либо недоразумений, хочу объяснить, что моя особенность, как самца, состоит в том, что я могу получить свой кусочек удовольствия лишь в том случае, когда вижу, как это удовольствие получают другие. По моему мнению, равнодушие к соитию служит лучшим доказательством моральной безупречности благородного человека.　

Завершив маленькую речь очаровательной улыбкой, вельможа подал знак, и в кабинет ступил бравый и весьма легко одетый молодец. Действуя ловко и бесшумно, молодой человек быстро раздел мою подругу и, велев ей лечь на спину, помог мне снять с себя все ниже пояса. Чувствовалось, что слуга проделывал эту церемонию много раз и всегда в одном и том же порядке. Заняв позицию в кресле, хозяин расстегнул штаны, вытащил свой любимый предмет, который своим вялым состоянием производил пока грустное впечатление. Слуга же, тем временем спустивший штаны, демонстрировал в центре комнаты такое мощное копье, которое не могло не вызывать восхищения. Он ждал сигнала и, как только оный последовал, не скрывая хищной радости, взгромоздился на мою подругу. Он ввел свой инструмент, но оставался недвижим, ожидая дальнейших указаний.　

— Потрудитесь, мадемуазель, — обратился ко мне наш куртизан, — расположиться там (он указал пальцем — где), возьмите в ручки яички нашего славного лотарингца и пощекочите их… Теперь можно и начать с Богом!　

И вот уже я еле поспеваю за лихорадочным темпом молодца, ни на секунду не выпуская из рук волосатые шарики. Пока на кушетке шла такая жаркая возня, хозяин во все глаза смотрел в зеркала, в которых отражались наши извивающиеся тела. Отражений было много, и все свидетельствовали неопровержимо: стараются присутствующие изо всех сил. В какой-то момент вельможа почувствовал, что момент наслаждения близок, и прохрипел слуге, продолжая нещадно теребить свой член:　

— Кончай, кончай…　

Лотарингский Адонис задергался, как безумный, и вскоре оба с мучительным блаженством испустили драгоценную жидкость…　

— Дорогая Тереза, — продолжала Буа-Лорье, — я очень кстати вспомнила еще об одном забавном случае, который произошел в тот же день. Позволь, я поведаю тебе о встрече с монахами-капуцинами, и ты убедишься в том, насколько педантично соблюдают обет целомудрия святые отцы.　

Выйдя из дома куртизана, о котором шла у нас речь, и роспрощавшись со своей измученной подругой, я повернула за угол, чтобы сесть в поджидавший меня фиакр, но тут я заметила некую Дюпои, подругу моей приемной матери и ее достойную соперницу в коммерческих делах, имевшую, правда, совсем иную клиентуру.　

— Дорогая Манон, — бросилась она мне навстречу, — как хорошо, что я тебя вижу! Тебе хорошо известно, что я, распоряжаясь своими девочками, способна утолить желания всех парижских монахов. Но, похоже, эти собаки решили сегодня вывести меня из себя! Сразу у всех одновременно наступил период спаривания. Еще утром я снабдила их девятью красавицами и кое-как успокоила. Но сию минуту мне нужна хотя бы одна прелестница для трех почтенных капуцинов, которые ждут не дождутся, когда придет и их черед потешиться. Манон, ты не можешь отказать мне в моей просьбе и не пойти со мной! Это настоящие черти, они тебе понравятся.

Я напомнила Дюпои, что я дичь не для монахов, что этим господам неведомы оригинальные развлечения и им подавай только девиц помясистее, да с пещерой поглубже.　

— Черт возьми! — воскликнула Дюпои. — Мне плевать на то, о чем они мечтают в своих кельях! Я им нашла красивую девушку, настоящую куколку, а уж они пусть сами решают, чем с нею заняться. Смотри, вот шесть луидоров, которые они мне дали, три из них будут твои… Согласна?　

Я решила, что от судьбы не уйдешь, и при этом мною двигала не корысть, а, скорее, любопытство. Я отпустила свой фиакр, и мы направились домой к Дюпои.　

«Братья-капюшоны» не заставили себя ждать. Войдя в комнату, они не долго на меня пялились, а окружили со всех сторон, как волки окружают бедную овечку, отбившуюся от стада. Желая как следует позабавиться, я поставила ногу на стул, задрала платье, будто для того, чтобы поправить подвязку. Это было воспринято определенным образом, и один из монахов, с рыжей бородой и отвратительным запахом изо рта, схватил меня за шею, нагнул голову и впился мне в губы так, что, казалось, его нельзя будет оторвать. Второй грубо щупал мои драгоценные груди, а третий, подняв мне рубашку, прижался лицом к ягодицам и водил по ним мокрым носом. Что-то жесткое, будто из конского волоса, пройдя у меня меж бедрами, копошилось у лона; я дотронулась до этого непонятного предмета рукой; что бы, вы думали, это было? — борода отца Илера (как выяснилось впоследствии, так его звали), который, почувствовал себя пойманным за подбородок, укусил меня за ягодицу, чтобы я его отпустила.　

Тут все поплыло у меня перед глазами, и я испустила громкий крик, ибо меня пронзила острая боль. Бешеные монахи отпустили меня от неожиданности. Я опустилась на кушетку, стоявшую рядом, но когда подняла глаза, то увидела три огромных инструмента, нацеленных на меня.　

— Ах, святые отцы, — воскликнула я, — подождите, прошу вас, давайте по порядку. Я пришла сюда не для того, чтобы разыгрывать невинность, но давайте решим, кто из вас первым будет меня иметь.　

— Я! — закричали они все вместе, не давая мне закончить.　

— Что, молодые бородачи? — прогнусавил один из них, — Вы осмелитесь опередить меня, отца Анжа, самого старшего из вас? Богохульники… Нет на вас креста!　

— Ты спятил, — завопил другой. — Нам еще этого не хватало: заботиться о субординации в доме у шлюхи! Уж где-где, а здесь отец Ансельм равен отцу Анжу.　

— Врешь! — воскликнул первый, сверкнул его кулак. Ансельм устоял на ногах и бросился на обидчика. Сцепившись намертво, они покатились кубарем в угол комнаты. Там они вволю тузили друг дружку, поддавая друг другу под зад своими грязными волосатыми ногами. Теперь им было не до любви. Дюпои, причитая, бросилась их разнимать, но это ей удалось лишь окатив водой из большого кувшина.　

Пока они дрались, отец Илер не терял времени даром. Он повалил меня на спину, задрал юбки и, не обращая внимания на мой судорожный смех, похожий на рыдания, стал навостряться для проникновения в раковину, за которую столь отчаянно сражались его товарищи. Его несгибаемый дротик, однако, встретил неожиданное препятствие, оказавшееся непреодолимым. Смущенный Илер обследовал раковину, помогая себе пальцем, но остался в недоумении. Новая попытка принесла тот же результат. Все, чего он достиг, это вылить свой густой бальзам в преддверии недоступной пещеры.　

К счастью, монах овладел собой и совершенно успокоился. Он потребовал тишины, Затем, подчеркивая важность происшедшего, отец Илер поведал приятелям о непреодолимом барьере, преграждающем вход в святилище наслаждений. Тогда монахи потребовали объяснений у Дюпои, посчитав себя жестоко обманутыми. Оценив ситуацию, сводня открыла дверку буфета, заполненного бургундским, и предложила гостям отведать столько драгоценной влаги, сколько каждый из них захочет.　

Время шло, и я заметила, что орудия святых отцов снова напомнили о себе. Винные пары, как известно, не только кружат головы, но и способствуют разжиганию похоти. Поднимая тосты, капуцины стали превозносить приап, словно это был центр Вселенной, омываемый волнами добра и зла. Сначала алтарем для их жертвоприношений служил мой несравненный зад, а потом и их собственные тылы.　

Вскоре неудержимое веселье овладело всеми нами. Мы разукрасили губы капуцинов нашей помадой, наклеили им мушки. Потом пришла очередь святых отцов примеривать на себя детали моего туалета. Вскоре я оказалась в чем мать родила и накинула на плечи плащ капуцинов, что вызвало восторг собравшихся, заявивших, что я в нем очаровательна.　

— Пусть бросит в меня камень тот, кто скажет, что видел в Париже мордашку прелестнее, чем у нашей Манон! — возгласила изрядно опьяневшая Дюпои.　

— Черт возьми, — ответил отец Анж с пьяной горячностью, — я пришел сюда не мордашками любоваться, а для того, чтобы поиметь какую-нибудь суку, вот для чего я здесь. Я хорошо заплатил, — прибавил он, — и этот приап (он схватил рукой свой собственный) не уберется отсюда, пока не попробует внутренность хотя бы у самого черта!　

Здесь, прервав повествование, Буа-Лорье подняла указательный палец и, понизив голос, сказала: «Сейчас будет забавная сцена, Тереза, но она утратит всю свою прелесть, если я буду смягчать выражения». Пока я думала, что ответить знаменитой куртизанке, она стала продолжать, не испытывая никакого стеснения от грязных словечек, вызванных к жизни ее памятью:　

— Вот именно: хотя бы и самого черта! — загремела представительная Дюпои, вставая со стула и опрокидывая его. Лицо ее покраснело, грудь высоко вздымалась, глаза горели. — Ладно, мудак! — бросила она Анжу и задрала свои юбки до самого пупа. — Посмотри на эту достойную…, которая стоит двух других; я неплохая чертовка: дери же меня, если у тебя хватит смелости, и не жалей о деньгах, козел!　

С этими словами она одной рукой схватила Анжа за бороду, другой за шею и увлекла назад, на постель. Святой отец, ничуть не смущенный энтузиазмом своей Прозерпины, после недолгих поисков вогнал свое орудие куда следует.

Буквально после нескольких качков грузного мужлана шестидесятилетняя сводня, ощутив все преимущества положения, в котором ей не приходилось находиться последние лет двадцать пять, стала впадать в состояние экстатическое и застонала не своим голосом:　

— О, мой папа, — повторяла она, вертясь как бешеная, — дорогой папочка, дери же меня, еще, еще, еще! Господи, мне опять пятнадцать лет; да, убедитесь, мне всего пятнадцать… Какая мощь… ооо… Ну же, мой херувим!.. ты вернул меня к жизни… ты делаешь достойное дело…　

В промежутках между этими громкими восклицаниями Дюпои осыпала своего самца поцелуями, щипала, кусала за шею уцелевшими чудом обломками зубов.　

А святой отец, накачавшийся вином, лишь мычал и продолжал трудиться, казалось, без устали, но так только казалось. Вино действовало все сильнее, зрители в лице преподобных отцов Ансельма, Илера и меня вскоре увидели, что лицо отца Анжа побагровело, он захрипел…　

— А, гад! — вдруг крикнула опытная Дюпои, — пусти меня, собака, пусти, пусти, пусти!..　

В этот самый момент святой отец содрогнулся всем телом, и вместе с монашьим рыком на лицо несчастной хлынуло все содержимое его желудка. Отвратительная смесь тут же забила разодранный криком рот сводни. Реакция старухи была не менее ужасна: она ответила целым фонтаном блевотины, окатившим голову отца Анжа целиком.　

В жизни не видела ничего более отвратительного и вместе с тем более смешного. Монах обмяк и еще больше придавил Дюпои. Она делала отчаянные попытки столкнуть его, и вот ей это удалось. Оба были　залиты до такой степени, что их лица невозможно было разглядеть. Утеревшись, хозяйка дома набросилась на отца Анжа с кулаками, мы же втроем так хохотали, что нам некогда было их разнимать. Целый час ушел на то, чтобы их утихомирить. Отец Анж, грязный как свинья, уснул. Наша добрая Дюпои долго умывалась и приводила себя в порядок.　

После этого искреннего рассказа, заставившего нас немало посмеяться, Буа-Лорье продолжала: — Мне всегда было жаль тех людей, что ищут наслаждение в противоестественных способах. Активную или пассивную роль они при этом играют — значения не имеет. Вспоминается история о том, как один знатный сеньор, приятный в обхождении, редкий умница, но испорченный многолетней практикой противоестественных упражнений, не смог в первую брачную ночь полноценно выполнить супружеские обязанности. Не помогло и то, что жена его была на редкость соблазнительна. Пришлось прибегнуть к услугам мажордома, который, с гораздо большим успехом, чем его господин, сзади делал с бедной женщиной то же, что ее муж делал спереди.　

Хочу также заметить, что господа с различными противоестественными наклонностями, как правило, жестоки и равнодушны по отношению к женщинам, к несчастью своему, делящим с ними ложе. Это люди нетерпимые по отношению к воззрениям противоположным.　

— Все люди стремятся к наслаждениям, — утверждают любители извращенного, — а каким образом они этого наслаждения достигают, значения не имеет. Мы созданы такими, какие мы есть, и ничего изменить не в силах. Мы берем наслаждение там, где его находим. В этом нет ничего предосудительного, ибо вкусы человека не могут служить поводом для　запрета. Влечение, испытываемое мужчиной к представителю своего пола, не противоречит природе и ее инстинктам, потому что сама природа заставляет нас любить себе подобных. Утверждения, что такие отношения не позволяют умножать род человеческий, смехотворны: разве бывают мужчины, которые бы, получая плотское удовольствие, в этот момент мечтали еще о неродившихся младенцах?　

В общем, подводя итоги, заключила Буа-Лорье, любители противоестественного рядятся в одежды людей нормальных, стараясь доказать, что ничего особенного в их поведении нет. Как бы там ни было, я их не выношу. И хочу предложить твоему вниманию, Тереза, историю о том, какую шутку я однажды сыграла с одним из гнусных врагов нашего пола.　

Я знала, что этот человек придет в определенный день, и хотя я от природы ужасная трусиха, но позаботилась о том, чтобы поплотнее набить свой желудок огромным количеством репы. Ты увидишь, что я задумала. План мой был прост и конкретен. Я терпела это животное только ради моей приемной матери. Всякий раз, как мы оставались наедине, он с большой тщательностью рассматривал мой зад: гладил ягодицы, раздвигал и сдвигал половинки, пробовал засовывать в отверстие палец и сунул бы туда кое-что другое, если бы я сразу не дала ясно понять, что это запрещено. Как я его ненавидела! Вам, Тереза, этого не понять. И вот он стоит на пороге. Затем приближается, кладет меня ничком на кровать, задирает юбки и рубашку и начинает все сначала. Я ждала момента, когда он, по обыкновению вооружившись свечой, приблизит лицо к предмету своего поклонения. Как только это произошло, я изо всех сил напыжилась и выпустила из себя такой заряд, что раздавшемуся звуку позавидовало бы и корабельное орудие. Свеча мгновенно погасла. Сраженный поклонник застыл как изваяние. Он был настолько растерян, что не сразу сообразил, что надо делать дальше. Пока он отгонял неприятные запахи и трясущимися руками зажигал свечу, я пробралась в соседнюю комнату и заперлась изнутри. Ни просьбы, ни угрозы не могли заставить меня покинуть убежище. И в конце концов взбешенный клиент, разразившись проклятиями, покинул дом.　

Здесь мадам Буа-Лорье вынуждена была остановиться. Причиной этого был хохот, который буквально раздирал меня на части. Долго я не могла остановиться. Она тоже от всего сердца смеялось вместе со мной, и мы бы еще долго веселились, если бы не двое знакомых господ, о приходе которых нам доложили. Мадам была недовольна. Ее прервали очень некстати. Пока она рассказывала о вещах дурных, об историях нелепых, но это была не вся правда, вернее, правда не во всей ее полноте. Я должна была услышать и много хорошего, светлого, например, о том, как Буа-Лорье использовала первую возможность для того, чтобы вырваться из той ужасной жизни, в которую вовлекла ее Лефор.　

Скажу откровенно: Буа-Лорье все время, что мы были с ней знакомы, вела себя безупречно. За исключением случая с Р… (к которому мадам считала себя непричастной) я не помню ничего, что могло бы бросить на нее хоть какую-то тень. Досуг ее разделяли пять-шесть друзей. Женщин она терпеть не могла и только для меня делала исключение. В обществе мы беседовали на общие темы, совершенно не касаясь тех историй, которые мастерски рассказывала Буа-Лорье. Мужчины, нас окружавшие, были людьми степенными и благопристойными. По вечерам они играли в карты по маленькой, а затем мы вместе　ужинали. Только господин Б…, крупный финансист, допускался во внутренние покои мадам и беседовал с ней наедине.

…Я уже упоминала о том, что доложили о приходе двух гостей. Их пригласили, и мы вчетвером очень весело отужинали. Буа-Лорье, которая была в прекрасном настроении и, наверное, не хотела оставлять меня наедине с моими нелегкими размышлениями, привела меня в спальню и оставила ночевать. Я подчинились. Мне не хотелось расстраивать хозяйку, которая была так добра ко мне. Правда, мы не спали почти всю ночь, говорили об ужасных вещах и кое-чем занимались…　

Именно после той ночи, граф, о которой я не могу говорить без стыда, мы впервые увиделись с вами. Счастливый день! Если бы не вы, не ваши советы и нежная дружба, я скатилось бы в глубокую пропасть, из которой не может быть возврата. Это была пятница. Вы сидели, помнится, в амфитеатре Оперы, прямо под той ложей, где были мы с Буа-Лорье. Наши глаза встретились случайно, но потом уже мы не могли не смотреть друг на друга. Мы познакомились, вы были так ласковы со мной. Нас сопровождал ваш друг. Мы шутили наперебой, обсуждали мои моральные принципы. Вы проявили к ним заинтересованность и одобрили все. Согласие по многим вопросам показалось мне знаменательным. Мне было приятно смотреть навас; звуки вашего голоса волновали меня. Не сочтите это за лесть (какой мне смысл льстить вам?), я была вдохновлена вами. Казалось, что я просыпалась к какой-то иной, еще неведомой жизни.　

Таково действие, вызываемое сердечным влечением: кажется, что твои мысли и мысли любимого человека — единое целое. Я была счастлива. Я сказала Буа-Лорье, что она должна пригласить вас поужинать с нами. Вы, в свою очередь, пригласили своего друга. Как и было условлено, после спектакля, вчетвером, мы отправились в маленький пансион на окраине, где нам никто не мог помешать. Отдав дань картам и заплатив за ошибки, мы уселись за стол, где нас ждали яства, тонкие и нежные. Я была просто удручена, когда вы объявили, что вам пора домой, но чувство уныния сменилось глубокой радостью, когда вы спросили — можем ли мы встретиться вновь. Я понимала, что это не игра и ваши намерения серьезны.

Любопытная Буа-Лорье замучила меня вопросами после вашего ухода. Она хотела все знать и о содержании наших бесед, и о вашем поведении (помните, мы тогда оставались наедине?). Я ответила простодушно, что вы интересовались тем, какие дела привели меня в Париж и долго ли еще здесь намереваюсь я оставаться. Я же была в таком возбужденном настроении, что без колебаний поведала о том, что вы уже знаете всю историю моей жизни. Я даже выдала один секрет: что вы дали мне понять, какие чувства по отношению ко мне вас обуревают и что вы вскоре предоставите доказательства в подтверждение этих чувств.　

— Ты не знаешь мужчин, — безапелляционно заявила Буа-Лорье, — большинство из них — просто соблазнители и обманщики. Насладившись невинностью, они бросают предмет своей похоти на произвол судьбы. Это не значит, что я такого же мнения о графе (подчеркнула она), напротив, все говорит о том, что это разумный, порядочный человек, который является таковым по своим убеждениям и склонностям, а не из предрассудков.　

Буа-Лорье еще долго распространялась по этому поводу. Она могла без устали живописать о тех роковых последствиях, к которым приводит дружба мужчин и женщин. Но потом ей это надоело, мы легли и предались тем безумным шалостям, которые слаще любых разговоров.　

На следующее утро Буа-Лорье проснулась в отличном настроении. Она объявила, что истории о несчастьях ее жизни исчерпаны и что пришло время увидеть лицевую сторону медали. Одним словом, старые истории кончились и должны начаться новые. Мадам начала:　

— Уже давно я поняла, что моя жизнь — лишь страдания и унижения, которым не видно конца. Причина этого — нищета, в которой меня удерживали привычки и советы Лефор. Но вдруг произошло непредвиденное: эта женщина, которая называла меня своей дочерью и власть которой надо мной была так велика, — умерла. Все считали меня ее дочерью, и я без труда унаследовала все, что от нее осталось. Это имущество составляло, — включая деньги, мебель, посуду, белье, — сумму в тридцать пять тысяч ливров. Оставив себе лишь самое необходимое, я продала все остальное и за месяц устроила дела таким образом, что обеспечила себе три тысячи четыреста ливров пожизненной ренты. Я пожертвовала тысячу ливров на бедных и уехала в Дижон, намереваясь провести там остаток своих дней.　

По дороге в Оксере я заболела оспой. Болезнь до неузнаваемости изменила мое лицо. Это несчастье, а также злоба и враждебность окружающих, заставили меня изменить решение и покинуть провинцию, где я могла в лучшем случае лишь прозябать. Хорошенько поразмыслив, я решила, что скромная жизнь в Париже, где-нибудь на окраине, не должна принести никаких огорчений. Узнать меня нелегко, да и вряд ли я кому-нибудь могу срочно понадобиться. И вот уже год как я здесь, дорогая Тереза, и это время прошло как нельзя лучше. Б… — единственный человек, знавший меня в прошлом. Он хочет, чтобы я выдавала себя за его племянницу, и это разумно, потому что меня здесь знают как женщину порядочную. В свою очередь, ты, Тереза, единственная женщина, которой я открыла душу. Я уверена, что ты неспособна обмануть доверие человека, преданного тебе. Тому порукой: твоя жизнь, твои убеждения и твой добрый характер, неотъемлемой частью которого является справедливость.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ТЕРЕЗЫ-ФИЛОСОФА

Когда мадам Буа-Лорье кончила свою повесть, я уверила ее в том, что она может на меня положиться, и от всего сердца поблагодарила ее за то, что она, ради меня, преодолевала то естественное отвращение, которое не может не возникнуть у порядочного человека, вынужденного вспоминать такие пикантные подробности.　

Было около двенадцати часов дня. Мы обменивались с Буа-Лорье любезностями, когда мне доложили, что пришли вы, дорогой граф. Сердце у меня подскочило от радости, и я полетела вам навстречу. Мы обедали и вместе провели остаток дня. На протяжении трех недель мы, можно сказать, не расставались. Но я не понимала, какое ответственное решение вам предстоит принять. Опьяненная счастьем, я не могла думать ни о чем, кроме нашей любви. Ощущать вас рядом с собой — вот все, что мне было нужно. Времени на что-то другое у меня просто не было, и мне и в голову не могло прийти строить далеко идущие планы, затевать какие-то комбинации…　

Однако скромность ваших речей и подчеркнутое целомудрие не могли меня не насторожить. Если он меня любит, говорила я себе, то почему он не пылок и не нежен, как другие поклонники, которые могут уверять с утра до вечера, что они меня безумно любят и жить без меня не могут.　

Это меня беспокоило. Я еще не знала тогда, что люди серьезные бережно относятся к своим и чужим чувствам, о людях ветреных этого не скажешь. И вот, спустя месяц, вы осторожно сказали, что мое положение беспокоит вас с того самого дня, как мы познакомились. Вы добавили, что прониклись ко мне симпатией, которая перешла в устойчивое доверие, и вы решили все сделать для того, чтобы вырвать меня из той среды, в которую я попала.　

— Я вам показался, наверное, холодным как лед, — продолжали вы. — Так не ведут себя влюбленные. Таково распространенное мнение. Но я, видимо, исключение из общего числа. Моя главная забота — сделать вас счастливой.　

Я была взволнована и попыталась прервать вашу речь…　

— Сейчас не время, мадемуазель, — не давая мне опомниться, говорили вы, — будьте добры, выслушайте меня до конца. У меня двенадцать тысяч ливров годового дохода; безо всякого ущерба для себя я могу предоставить вам две тысячи из них в виде пожизненной ренты. Я холостяк и твердо решил никогда не жениться. Высший свет чужд мне. Бессодержательная жизнь меня тяготит; я принял решение уехать. В сорока лье от Парижа есть красивое местечко, где у меня есть дом и все необходимые службы. Я уезжаю через четыре дня. Согласны ли вы последовать за мной в качестве друга? Может быть, впоследствии вы согласитесь стать моей любовницей… Сие от меня не зависит. Ваши чувства вам все скажут. Вы должны принять решение сами, покорившись внутренней убежденности, а не внешним обстоятельствам. Только в этом случае вы будете по-настоящему счастливы.

Глупо считать, будто можно сделаться счастливым лишь благодаря своему образу мыслей. Ведь ясно, что мысли не зависят от наших желаний. Для того, чтобы стать счастливым, каждый должен решить, какое из всех удовольствий ему ближе всего и отвечает его основным наклонностям. Он должен взвесить все «за» и «против» и предугадать последствия своего выбора. Личные интересы, конечно, прежде всего, но необходимо также учитывать, послужит ли твой поступок интересам всего общества. Трудно, почти невозможно удовлетворить свои потребности, не прибегая к помощи множества людей. Поэтому каждый из нас должен позаботиться и о счастье своего ближнего, тогда сделанное им добро вернется обратно. Круг замкнется. Тот, кто отвергает этот принцип, отказывается и от собственного счастья. Отсюда следует непреложный вывод, что основное правило, которому должен следовать каждый, чтобы быть счастливым в этом мире, — быть порядочным человеком и соблюдать законы цивилизованного общества, которые крепкими нитями связывают людей между собой.　

— Очевидно, — сказала я, — что те, кто отступает от этих принципов, не могут быть счастливы. Их преследуют законы, против которых они восстали,　угрызения совести, ненависть и презрение сограждан.　

— Подумайте же хорошенько обо всем том, что я имел честь вам сказать, — продолжали вы, — посоветуйтесь с кем-нибудь, подумайте, сможете ли вы быть счастливы, принося счастье мне. Я вас оставляю, завтра я приду за ответом.　

Ваши слова потрясли меня. Я испытывала невыразимое удовольствие от одной мысли, что могу доставить радость человеку, который мыслит как вы. Вместе с тем я осознала, от каких грехов мечтаете вы меня уберечь. Я вас любила. Но как трудно справиться с предрассудками! Роль содержанки, которая всегда казалась мне позорной, испугала меня. Меня ужасала возможность стать матерью. Я прекрасно помнила случаи, когда матери погибали, давая жизнь своим младенцам. К тому же привычка самой утолять свое сладострастие без помощи мужчины приглушила мой материнский инстинкт и направила темперамент в одном направлении. За желанием всегда следовало его удовлетворение, и эта неизменность, похожая на точность часового механизма, пленила меня. Мне страшна была перспектива нищенского существования, но еще больше меня волновала мысль о том, что я могу быть счастливой, принеся счастье вам. Ваше благополучие и счастье —　вот что было для меня главным, и я решила принять ваше предложение. Ах, с каким нетерпением я ждала вашего прихода, чтобы сообщить вам свое решение! Как только вы появились в гостиной, я бросилась вам навстречу.　

«Да, да, да! — повторяла я вся в волнах радости.　

Перед вами девушка, которая вас нежно любит. Я была свободна, делая выбор, и потому надеюсь, что буду счастлива. Ваши чувства ко мне в том порукой.　Предоставьте все времени и вашим советам. Вы лучше меня знаете глубину человеческого сердца, и вам хорошо ведома власть чувств над волей человека. Вызовите во мне чувства, которые полностью подчинят вам Терезу. Тогда я буду способна удовлетворить любое ваше желание. Пока же я буду вашим другом и т. д.».

Не стоит продолжать, граф. Вы все хорошо помните.　

Вы нежно остановили нежные излияния моего сердца. Вы поклялись, что никогда не будете принуждать мои вкусы и наклонности. Все было обсуждено. вскоре я сообщила о моей радости Буа-Лорье, которая залилась слезами, прощаясь со мной; и наконец, в назначенный день мы уехали в ваше поместье.　

Прибыв в это приятное место, я не думала о переменах в моем положении, ведь все мои мысли были направлены на то, чтобы доставлять вам удовольствие.　

Прошло два месяца, вы не торопили события и как будто не спешили внушить мне желания, об исполнении которых давно уже мечтали. Я всегда была к вашим «услугам». Исключение составляла постель. Ваши рассуждения о том, что наша близость принесет мне более радостные, более живые впечатления, нежели те, что я уже испытывала, не убеждали меня. Я знала, что как только увижу вашу стрелу, то буду умирать от страха, представляя, как она меня пронзит. «Разве возможно, — говорила я себе, — что такой крупный предмет можно безболезненно ввести туда, куда едва удается просунуть мой пальчик? К тому же это просто ужасно, если я стану матерью. Я не переживу этого!» Обращаясь непосредственно к вам, дорогой граф, я говорила: —　Давайте избежим всего рокового, что таят объятия мужчины и женщины. Предоставьте все мне, я буду ласкать это упругое изделие, которое вы зовете «доктором». Я сделаю так, что, оставаясь в моих руках, он будет избавляться от божественного ликера, его переполняющего. Граф, вы насладитесь безмерно, и душа ваша будет спокойна.　

Вы молча выслушивали меня и, пользуясь моей любовью к метафизическим рассуждениям, начинали развивать выводы из тех теорий, которые, по вашему мнению, могли склонить меня к тем радостям любви, к которым я была тогда не готова.　

Однажды вы мне сказали: «Всеми нашими поступками управляет самолюбие. Удовольствие я получаю через самолюбие, поступая так или эдак. Я вас люблю потому, что мне нравится вас любить. То, что я сделал для вас, может вас устраивать, быть вам полезным, но мне вы ничем не обязаны. Я делаю это, теша собственное самолюбие, я решил, что мое счастье — помогать вам, именно поэтому я не буду до тех пор счастлив, пока и ваше самолюбие не будет удовлетворено. Человек часто дает милостыню нищим, он даже терпит какие-то неудобства ради того, чтобы помочь им; его действия полезны для общественного блага и с этой точки зрения он достоин всяческих похвал. Но с другой стороны, если смотреть его глазами — все предстает в совершенно ином свете. Он дает милостыню, потому что сострадание, которое он испытывает, мучает его, и ему проще расстаться с деньгами, чем переживать муки сострадания. В этом случае любовь к себе, подкрепленная тщеславным желанием прослыть человеком милосердным, вполне возможно, получает настоящее внутреннее удовлетворение, стремление к которому и двигает поступками этого человека. Все поступки,　которые мы совершаем, подчиняются двум принципам: „в меру возможностей получать удовольствия“, „в меру возможностей избегать огорчений“».

Однажды вы узнали о нескольких уроках, полученных мною у аббата Т… «Он научил вас, — сказали вы мне, — что мы не являемся хозяевами наших мыслей и не можем совершать выбор, точно так же, как не от нас зависит: заболеть нам лихорадкой или нет. На самом деле, — добавили вы, — мы видим, благодаря простым и ясным наблюдениям, что душа не решает ничего, что ее проявления лишь следствие чувств и возможностей тела; что те вещи, которые могут нанести вред работе внутренних органов, волнуют душу, портят настроение. Ничтожный капилляр или поврежденный нерв в мозгу могут превратить умного, воспитанного человека в полного дурака. Мы знаем, что природа следует простым и незыблемым принципам. А так как ясно, что мы не свободны в конкретных действиях, то мы не свободны ни в чем. Добавим к этому, что если бы люди жили исключительно духовными заботами, они все были бы одинаковы. Словно отлитые в одной форме, они избегали бы самостоятельности и мыслили бы в одном направлении и чувствовали бы одно и то же. Однако на деле это все совсем не так. Поведение людей определяют причины более земные, имеющие чисто материальное происхождение, и об этом не подозревают те, кто строит свои легковесные теории, выбирая между сознанием и материей».　

Но давайте спросим доверчивых людей: что такое сознание? Как оно так может: существовать и одновременно нигде не быть? Если оно где-то есть, то оно должно занимать какое-то место; если оно занимает место, то ясно, что оно из чего-то состоит, а если оно из чего-то состоит, то это и есть материя.　Значит, дух, сознание есть химера или же это — проявление материи.　

Из всех этих рассуждений с очевидностью следует, что, во-первых, мы мыслим так или иначе лишь в связи с процессами, происходящими в нашем организме, и в связи с теми представлениями, которые мы ежедневно получаем благодаря осязанию, слуху, зрению, обонянию и вкусовым ощущениям; во-вторых, счастье или несчастье нашей жизни зависит от разновидности этой материи и этих представлений. Таким образом, люди гениальные не должны тратить столько сил на то, чтобы внушить другим идеи, направленные на общее благо и, в частности, нацеленные на благо тех людей, которых они любят. Родители должны внимательнее прислушиваться к тому, чего желают их дети. Это тем более касается гувернеров, преподавателей и наставников, частенько отвергающих свободное волеизъявление своих учеников…　

…Наконец, мой дорогой граф, мой страх перед интимными отношениями стал тревожить вас не на шутку, и вам пришла в голову мысль привезти из Парижа свою библиотеку эротических романов и коллекцию картин в том же духе. Интерес, проявленный мною к редким книгам, а еще больше — к картинам, подсказал вам, как действовать дальше, и в результате привел к успеху.　

— Значит, вам нравится, — сказали вы, смеясь, — чтение и галантная живопись? Я очень рад, у вас будут лучшие образцы. Но давайте условимся: я готов предоставить в ваше распоряжение библиотеку и картины на год с условием, что вы пообещаете в течение двух недель не дотрагиваться рукой до того места, которое, по справедливости, уже давно должно было бы принадлежать мне, и что вы искренне　откажетесь от «мануэлизма». Никаких уступок, — прибавили вы, — при всех сделках не место снисходительности. Я имею все основания требовать этого от вас: выбирайте. Если вам не подходят мои условия, вам не видать ни книг, ни картин.

Почти не колеблясь, я дала обет воздержания на две недели.　

— Это еще не все, — продолжали вы, — возьмем на себя взаимные обязательства: будет нечестно, если вы пойдете на такую жертву ради этих картин или ради преходящего удовольствия от чтения. Заключим пари, которое вы, несомненно, выиграете. Я спорю на свою библиотеку и картины против вашей девственности, что вы нарушите обет воздержания.　

— У вас, сударь, довольно странное представление о моем темпераменте, — с обиженным видом сказала я. — Вы считаете, что я не отвечаю за свои поступки?　

— Мадемуазель, не будем ссориться, прошу вас. К тому же я вижу, что вы не поняли цели моего предложения. Выслушайте меня. Не правда ли, всякий раз, когда я делаю вам подарок, ваше самолюбие, похоже, страдает из-за того, что вы получаете его от человека, которому вы не можете доставить соответствующее удовольствие? Вы выиграете, поэтому скоро получите и картины, и книги. Это будет честно и справедливо. Вам не в чем будет упрекнуть себя.　

— Дорогой мой граф, — ответила я, — вы расставляете мне сети. Но вы сами попадетесь в них, предупреждаю вас. Я принимаю ваше пари и сверх того обязуюсь ежедневно заниматься исключительно чтением ваших книг и рассматриванием ваших восхитительных картин.　

По вашему указанию все, что было обещано, оказалось в моей комнате. Я пожирала глазами или, лучше сказать, рассматривала, не отрываясь, на протяжении первых четырех дней «Историю привратника из картезианского монастыря», «Историю привратника монастыря кармелитов», «Дамскую академию», «Богословские лавры», «Темидору», «Фретийон», «Проститутку», Аретино и все в том же духе. Картины были столь выразительны, что их можно было рассматривать бесконечно. Сладострастные позы, изображенные на них столь живописно и выпукло, необычайно волновали мою кровь и манили к запретному.　

На пятый день, после часа проведенного за этим чтением, я впала в состояние какого-то экстаза. Я лежала на своей постели, полог бы поднят со всех сторон. Две картины — «Праздник Приапа» и «Любовь Марса и Венеры» — стояли передо мной. Воображение мое было воспалено изображенным, я скинула одеяло и простыню и, не обращая внимания на то — закрыта дверь или нет, — принялась имитировать то, что видела. Каждая из изображенных фигур казалась мне живой и возбуждала до крайности. Мысленно я благодарила живописцев. Совокупляющиеся в левой части «Праздника Приапа» восхитили меня; в особенный восторг привела меня женщина, сладострастные вкусы которой прямо соответствовали моим. Правой рукой, совершенно машинально, повторила я движение мужчины, изображенное на полотне, и тронула интимное место. Я чуть было не вогнала туда палец, как вдруг неожиданная мысль остановила меня. Я осознала, что делаю запретное и нарушаю условие нашего пари. Это отрезвило меня и заставило отказаться от задуманного.　

Я была далека от подозрения, что вы являетесь свидетелем моих игр. Я называю все игрой, потому что нельзя назвать даже слабостью мою невинную природную склонность. Теперь понимаю, каким безумием, великие боги, было мое сопротивление тем ни с чем не сравнимым удовольствиям истинных наслаждений! Вот к чему приводят предрассудки: они делают нас слепыми, они тиранят нас.　

…Что касается остального, изображенного на картине, то это не будило моего воображения. И тут я перевела взгляд на второе полотно. Какое сладострастие таилось в позе Венеры! Я, как и она, вытянулась в томной позе: ноги чуть в стороны, руки призывно раскинуты. Меня волновал и мужественный Марс. Огонь, которым, казалось, были полны его глаза, проникал прямо в сердце… А это копье, растущее из соединения его ног! Я упала на одеяло, мои ягодицы сладострастно вздрагивали, а лоно мое непроизвольно двигалось навстречу победителю и готово было отдаться ему.　

— Как, — воскликнула я, — сами боги принимают участие в том, от чего я отказалась! О, дорогой мой любовник, я больше не в силах сопротивляться! Приди, граф, я не боюсь больше твоего жала: можешь пронзить свою возлюбленную! Ты даже можешь выбрать, куда нанести удар: мне все равно, я вынесу твои удары стойко и не ропща, а чтобы подтвердить твой триумф, вот — мой палец вставлен!　

Какая неожиданность! Какой счастливый миг! вы внезапно появились на пороге… Вы, еще более прекрасный, чем Марс на картине. Легкий домашний халат, в котором вы явились, был мгновенно сброшен.　

— Из деликатности, — сказали вы мне, — я не мог воспользоваться тем первым преимуществом,　которое ты мне дала; я стоял за дверью и все видел, но не хотел быть обязанным своим счастьем победой в хитроумном пари. Я пришел, милая моя Тереза, только потому, что ты меня позвала. Ты решилась?　

— Да, дорогой мой любовник! — воскликнула я, — я твоя! Возьми же меня, я ничего не боюсь!　

Мы бросились в объятия, как в волны, я без колебаний схватила стрелу, которая еще вчера казалась мне такой страшной, и сама приложила к отверстию, к которому она стремилась; вы погрузились в меня, и, несмотря на то, что порыв был неудержим, новое, необычное ощущение не вызвало у меня никакой боли.　

Казалось бы, о чем можно думать и говорить в порыве всепоглощающей страсти, но вы обратились ко мне, будто чеканя слова:　

— Я не воспользуюсь правом, предоставленным мне любовью… Ты не хочешь стать матерью, я уберегу тебя от этого. Близится миг высочайшего блаженства, изгони победителя из рая. Но как только он очутится в твоей руке, не оставляй его, помоги Божественной жидкости выйти наружу… Пора, моя девочка, я наслаждаюсь…　

— Ай, я тоже сейчас умру! — вскричала я, — я теряю сознание, я…　

Тем временем я завладела стрелой полностью, ладонь моя образовала чехол, и чехол этот был орошен молоком жизни. Отдохнув, мы начали все заново и наши наслаждения продолжаются ежедневно на протяжении десяти лет. Мы действуем, как и в первый наш день, избавив себя от младенцев и лишних волнений.　

Ну вот, я и выполнила, как мне кажется, вашу просьбу. Подробно, событие за событием я описала　историю своей жизни. Я держу в руках рукопись и знаю, что она остановит поток тех глупостей, которыми пытаются опорочить сладострастие и все те моральные, метафизические принципы, изложенные в этой книге. Я отвечу всем глупцам, грубым машинам, автоматам, привыкшим думать чужим умом и привыкшим совершать свой выбор только потому, что им сказали делать так, а не иначе. Я им отвечу, что все, что здесь изложено, основано на опыте и на рассуждениях, свободных от предрассудков.　

Да, невежды, природа — это химера. Все есть творение Бога. Наша потребность в еде, питье, получении удовольствий — все это от него. Зачем нам стыд при осуществлении намерений Бога? Почему, направляя людей на путь счастья, не дать им в дорогу несколько острых и разнообразных приправ? Приправы разнообразны и способны утолить даже противоположные аппетиты. Мне нечего бояться, ибо мой язык — язык истин, проливающих свет; не вредящих людям, а приносящих им пользу. Повторяю вам, желчные цензоры, мы думаем не так, как хотим. У души нет воли, она зависит от ощущений, от материи. Разум нас просвещает, от души же не зависит ничего. Во всем нами движет самолюбие, ожидание приятного или желание избежать неприятного. Счастье зависит от строения органов, от воспитания, от внешних ощущений, а человеческие законы таковы, что человек может быть счастлив, лишь соблюдая их, следуя тому направлению, каким идут все порядочные люди. Есть Бог, и мы должны любить его, потому что это существо безграничной доброты и совершенства. Здравомыслящий человек, философ, должен способствовать общественному благу, ведя нравственный образ жизни. Коленопреклонение, притворство, выдумки людей не способны　приумножить славу Всевышнего. Господь находится выше морали, и преступления против нравственности (равно и подвиги во имя ее) совершаются только людьми. Физические недостатки могут испортить жизнь человека, но могут быть и полезны ему. Врач, судья, финансист существуют за счет несчастий других людей; все уравновешено. Законы, установленные в каждом независимом государстве для укрепления связей, существующих в обществе, обязательно должны соблюдаться; нарушитель законов подлежит наказанию. Его примерное наказание остановит людей недисциплинированных, злонамеренных. И это справедливо, ибо наказание, применяемое к преступившему закон, способствует общему спокойствию. И, наконец, короли, принцы, судьи и всевозможные начальники, выполняющие обязанности, связанные с их положением, должны быть любимы и уважаемы, потому что каждый из них действует ради блага всех.

Д.-А.-Ф. ДЕ САД ФРАГМЕНТ ИЗ РОМАНА «ФИЛОСОФИЯ В БУДУАРЕ» трактат

ВЕРА　

Я намереваюсь открыть перед вами великие идеи. Пожалуй, когда вы выслушаете мою речь и обдумаете ее содержание, некоторые из них вам придутся не по душе, но даже если поддержку встретят, по крайней мере, немногие мои идеи, то и, содействуя в какой-либо мере развитию Просвещения, посчитаю себя вполне удовлетворенным.　

Не скрою, меня огорчает медлительность, с которой мы стремимся к достижению цели, чувство нетерпеливого беспокойства предупреждает о приближении нашего очередного поражения. Разве цель может быть достигнута, если, как полагают, нам будут дарованы законы?　

Нисколько, пусть об этом даже не помышляют. В самом деле, к чему нам законы без веры? Разумеется, какой-либо культ нам необходим, причем этот культ должен соответствовать республиканскому характеру граждан, чтобы римская вера никогда не могла возобновиться.　

В наш век, когда мы твердо убеждены в том, что религия должна основываться на нравственности, нравственность же, напротив, не должна опираться на религию, нам необходима вера, которая, будучи развитием и необходимым порождением морали, могла бы возвышать душу гражданина. Такая вера постоянно поднимала бы эту душу к драгоценной свободе — единственному кумиру современности.　

Теперь я задам вам вопрос: способна ли доктрина раба времен императора Тита, низкого иудейского комедианта, быть пригодной для свободной, воинственной и только что возродившейся нации?　

Нет, мои сограждане, конечно же, вы так не думаете. Если бы французы, к несчастию для них, до сих пор находились во мраке христианства, то спесь, тирания и деспотизм священников, пороки, необходимо присущие этой нечистоплотной шайке, усиленные низостью и недальновидностью баснословной веры с ее пошлыми догмами и таинствами, быстро бы ослабили благородство граждан республики и надели на них ярмо, лишь недавно сброшенное ценой энергичных усилий.

Помните и о том, что эта детская вера неизменно становилась одним из лучших орудий в руках наших тиранов. В самом деле, одним из главнейших положений означенной веры считалось следующее: воздавать кесарю кесарево, однако же мы сбросили кесаря с трона и не желаем впредь передавать трон никому.　

Французы, напрасно вы тешите себя надеждой, будто бы убеждения присягнувшего духовенства отличны от убеждений духовенства не присягнувшего; грехи, свойственные всему сословию, исправлению не поддаются. Не пройдет и десяти лет, как священники с помощью христианской веры, суеверий и предрассудков, несмотря на бедность и принятую присягу, вновь обретут свою власть над вверенными им людьми. Разумеется, тогда священники снова закабалят народ, потворствуя кесарям, ибо царская власть всегда оказывала поддержку служителям алтаря. Таким образом, здание республики, лишенное основания, разрушится.　

О вы, держащие в руках меч, нанесите же наконец древу суеверия последний удар; не ограничиваясь лишь срезанием отдельных ветвей, вырвите с корнем растение, отягощенное столь вредоносными плодами.

Далее. Храните уверенность в том, что ваша система, основанная на свободе и равенстве, слишком явно противоречит интересам служителей алтарей Христа. И потому вряд ли найдется хотя бы один из этих служителей, кто бы принимал свободу и равенство вполне искренне, не пытаясь их уничтожить, если ему вновь посчастливится обрести какую-либо власть над умами людей. В самом деле, кто из священников, сравнивая свое прежнее счастливое состояние с тем состоянием, которое ему определено вами в будущем, не предпримет все от него зависящее, лишь бы обрести отнятые у него прежние доверие и авторитет. Что же касается людей слабых и трусливых, то едва ли они в скором времени избегнут рабства у этого честолюбца с выбритым затылком.　

Кстати, почему вы не думаете о том, что все случившиеся ранее несчастья могут возродиться снова? Не находились ли священники во времена апостольской церкви в состоянии, сходном с тем, в котором они пребывают сегодня? Тем не менее их достижения всем хорошо известны. Однако же что привело служителей алтарей к их достижениям? Не те ли средства, которые предоставила им вера? Итак, если вы полностью не запретите означенную веру, проповедуемую служителями церкви, то последние, обладая теми же средствами, что и раньше, вскоре достигнут прежних успехов. Уничтожьте же навсегда опасность, грозящую в будущем разрушить плоды вашего труда.　

Подумайте и о том, что эти плоды принадлежат исключительно вашим наследникам, следовательно, от вашего долга и порядочности зависит дело уничтожения всех вредоносных семян, способных возродить тот хаос, от которого мы с таким трудом избавились.　

По-видимому, предрассудки уже теперь рассыпаются в прах: народ отрекается от нелепостей католической веры, храмы закрыты, кумиры повержены, бракосочетание рассматривается только как акт гражданского состояния. Наконец, сломленные присягнувшие священники начинают служить гражданскому общежитию, в то время как «верные» священнослужители покидают свою паству, оставляя хлебных богов на произвол мышей.　

Смотрите, Европа уже протянула руку к повязке, лежащей у нее на глазах. Еще одно ваше усилие — и эта повязка будет окончательно сорвана.　

Спешите, иначе святейший Рим — а он любыми способами стремится ослабить вашу энергию — сможет, по всей вероятности, сохранить себе еще какое-то число прозелитов. Поэтому разите без промедления его надменную, хотя и дрожащую голову. Не пройдет и двух месяцев, как древо свободы покроет сенью обломки кафедры святого Петра; тогда все презираемые идолы христианства, надменно попиравшие пепелище, оставшееся после Катона и Брута, рухнут под тяжестью победоносных ветвей древа свободы.

Я повторяю вам, французы, Европа ждет от Франции освобождения сразу и от скипетра, и от кадила. Подумайте: разве можно освободиться от тирании царей, не порвав в то же самое время цепи религиозного суеверия? Поистине, цепи, накладываемые на нас царями и священниками, слишком тесно связаны между собой; коль скоро вы беззаботно сохраняете в целости узы религии, вам будет суждено испытать и тяжесть царских цепей.　

Гражданин республики нисколько не обязан стоять на коленях перед мнимым существом, он не должен склоняться перед всяким гнусным обманщиком. Единственными богами республиканца сегодня считаются только храбрость и свобода. В самом деле, Римская империя исчезла с лица земли, лишь только в Риме начали проповедовать христианство. Точно так же и Францию можно считать погибшей, если христианство у нас еще каким-либо образом почитается.　

Для того, чтобы выяснить степень пригодности христианства для республики, нам необходимо внимательно изучить нелепые догмы и страшные таинства, чудовищные обряды и немыслимую мораль этой несносной религии. Неужели вы искренне верите, будто я позволю, чтобы надо мной господствовали мнения человека, которого я мгновение назад видел коленопреклоненным перед этим идиотом, Христовым священником? Нет, безусловно, нет! Ведь презренный христианин, в силу своих низменных потребностей, всегда будет склоняться в душе к жестокостям старого режима. Раз он способен верить религиозным глупостям, а мы теперь знаем, насколько они отвратительны, то этот человек теряет право быть ментором и участвовать в законотворчестве. В самом деле, для нас он не более чем раб предрассудков и суеверий.　

Для того, чтобы убедиться в правоте моих слов, нам достаточно взглянуть на людей, оставшихся верными бессмысленной вере наших отцов. И действительно, среди них мы увидим лишь непримиримых врагов республиканского образа правления, всю эту презренную свору роялистов и аристократов. Пускай холоп коронованных разбойников пресмыкается перед своими ложными идолами, ведь подобные истуканы созданы как раз для его грязной души. Тот, кто способен служить королям, неизбежно примет и Бога. Но вы, французы, но вы, сограждане, неужели вы снова станете ползать на брюхе? Нет,　лучше уж принять смерть тысячу раз, чем опять оказаться в рабстве.　

Но если уж и считать какую-либо веру необходимой, то лучше всего подражать древним римлянам, когда почитаемыми объектами веры становились подвиги и страсти, достойные героев. Подобные кумиры возвышали душу, воспламеняя ее; более того, они сообщали человеку добродетели, присущие почитаемому кумиру.　

Например, поклонник Минервы стремился к мудрости, храбрость же вселялась в сердце того, кто склонялся к стопам Марса. Ни один из этих великих богов не оставался лишенным энергии, наоборот, все они вселяли свое горящее пламя в душу их обожателя. Поскольку же люди сохраняли надежду на обожествление, то они стремились стать, по крайней мере, столь же великими, как и те, кого они взяли за образец.　

Что же мы видим у мнимых богов христианства? Я спрашиваю, что может нам дать эта нелепая вера?^[2] Неужели низкий обманщик из Назарета вселил в кого-либо какие-нибудь великие идеи? Или его мать Мария, считающаяся девой, вселяет в вас какие-нибудь добродетели?　

Найдете ли вы среди святых, которыми набит христианский рай, хотя бы один образец величия, героизма и добродетели? Безусловно, эта глупая вера не рождает великих идей, так что ни один мастер не в состоянии использовать ее атрибуты при сооружении своего здания.　

Даже в Риме большинство орнаментов и украшений папских дворцов исполнены по языческим образцам. По-видимому, до тех пор, пока существует мир, только язычество будет пробуждать вдохновение у великих людей.　

Впрочем, может быть, мы находим больше поводов для вдохновленного величия в теизме? Разве принятие химеры, будто бы придающей душе гражданина силу, необходимую для республиканской добродетели, сможет когда-либо заставить человека нежно любить и осуществлять на деле эту самую добродетель?　

Так думать не следует, ведь от призрака теизма все давно уже отреклись; вот почему атеизм на сегодня остается единственным мировоззрением людей, способных хоть к какому-нибудь рассуждению.　

Достигнутая нами степень просвещенности позволяет признать, что материи внутренне присуще любое движение. Что же касается перводвигателя, якобы необходимого для придания движения материи, то теперь он становится призраком. В самом деле, раз уж все существующее находится по своей сущности в движении, то необходимость в двигателе совершенно отпадает.　

Теперь стали понимать, что первые законодатели мудро выдумали призрак Бога, ставший в их руках средством нашего закабаления. Законодатели присвоили себе право высказываться от имени этого призрака, и, естественно, они ухитрились заставить　Бога вещать только то, что поддерживало их смехотворные законы, с помощью которых они надеялись обратить нас в рабство.

Ликург, Нума, Моисей, Иисус Христос, Магомет — все эти великие деспоты наших дней, будучи к тому же еще и великими обманщиками, счастливо соединили выдуманные ими божества со своим неограниченным честолюбием. Уверенные в том, что народ легко поддается обману, они, как известно, всегда обращались за советом к богам только «кстати», когда ответы последних обеспечивали личную пользу обманщиков.　

Итак, мнимый Бог, проповедуемый обманщиками, да и все религиозные тонкости, связанные с его признанием, сегодня равно презираются.　

Подобные погремушки уже не являются предметом развлечения для свободных людей. Пусть же отныне решительное уничтожение почитания Бога войдет в число принципов, которые мы распространяем по всей Европе. Не будем ограничиваться сломанным скипетром. Давайте развеем навсегда в прах и кумира! Помните, от суеверия до роялизма только один шаг.^[3] Неужели кто-нибудь сомневается в этом? Ранее такое положение вещей, без сомнения, считалось совершенно необходимым. Действительно, одной из первейших забот королей всегда оставалось возвеличивание господствующей веры — наилучшей опоры трона. Теперь же трон пал, теперь с ним, к счастью, навсегда покончено, поэтому не бойтесь вырвать с корнем то, что служило его опорой.　

Граждане, религия несовместима с системой свободомыслия, и вы это знаете. Никогда свободный человек не преклонит колен пред богами христианства, никогда их догмы, обряды, таинства и мораль не смогут удовлетворить гражданина республики. Сделайте же одно усилие, вы, работающие над уничтожением всех суеверий, не оставляйте в покое ни одни из них, так как сохранившееся неминуемо приведет к возрождению уже уничтоженных. Если вы пощадите хоть один источник, или колыбель, суеверия, то можете быть уверены в том, что они с необходимостью выживут все.　

Так перестанем же считать, будто вера полезна людям. Дайте нам справедливые законы, а мы уж как-нибудь да сумеем обойтись и без веры. Впрочем, некоторые уверяют, что народу все-таки необходима какая-нибудь религия, которая должна сдерживать его, занимать его внимание. В добрый час! В этом случае мы ждем от вас той веры, которая подходит свободным людям. Итак, возвратите нам языческих богов.　

С охотой мы будем преклонять колена пред Палладой, Геркулесом и Юпитером, но мы не желаем более иметь дела с выдуманным Творцом Вселенной, которой на самом деле движение внутренне присуще. А именно, мы не желаем иметь дела с Богом, лишенным протяженности, что, впрочем, не мешает ему пронизывать собою всю вселенную; с　Богом всемогущим, который, однако, никогда не может добиться осуществления своей воли; со всеблагим существом, порождающим только лишь недовольных; с существом, любящим порядок и правящим в полнейшем хаосе. Одним словом, мы не желаем считать Богом существо, противоречащее природе и порождающее путаницу; существо, под влиянием которо-го человек совершает ужасные вещи. Подобный Бог заставляет нас содрогаться от негодования, поэтому мы обрекаем его на забвение, из которого гнусный Робеспьер недавно попытался его извлечь.^[4]　

Французы, вместо недостойного призрака мы должны восстановить вызывающие уважение кумиры, сделавшие в свое время Рим владыкой вселенной. Что касается христианских идолов, то мы обязаны поступить с ними точно так же, как и со святынями королевской власти.　

Символы свободы поднимутся на основаниях, некогда служивших опорою тиранам, статуи великих людей заменят на пьедесталах изваяния негодяев, которым поклонялось христианство (однако мы не имеем в виду тех, кто почитаем с древнейших времен).　

Что же касается последствий атеизма для наших деревень, то мы не будем их опасаться. В самом деле,　разве крестьяне уже сами не почувствовали необходимость уничтожения католической веры, столь противной подлинным идеалам свободы? Разве не смотрели они без малейшей скорби и страха на разрушение алтарей и изгнание священнослужителей? Да поверьте мне, крестьяне точно также откажутся и от баснословного Бога.　

Итак, статуи Марса, Минервы и Свободы должны быть воздвигнуты в самых примечательных местах крестьянских поселений, и там поселяне начнут справлять ежегодные празднества. Тот, кто в наибольшей степени отличится перед родиной, получит на этом празднестве гражданский венок.　

У входа же в уединенную рощу влюбленные станут возносить молитвы Венере, Гименею и Амуру, украшающим вершину сельского храма. Здесь Грации помогут красоте увенчать венком постоянство в любви. Кстати сказать, одна любовь будет признана недостаточной причиной для того, чтобы удостоиться венка, ибо ответную любовь получат лишь по заслугам; героизм, таланты, человечность, великодушие, испытанная гражданственность — вот те верительные грамоты, которые любовник непременно возложит к ногам своей возлюбленной. Подобные грамоты, без сомнения, с лихвой заменят знатность и богатство, некогда привлекавшие к себе недалекую спесь.　

Такое почитание богов по крайней мере позволит проявиться добродетелям, тогда как от прежнего культа, который мы имели глупость исповедовать, рождались одни только преступления.　

Пускай же вера соединяется со свободой, а именно ей мы и служим, пусть вера оживит, усилит, воспламенит нашу свободу. Что же касается теизма, то он, по своей сути и природе, остается самым непримиримым врагом той свободы, которой мы служим.

Да и стоит ли этот теизм хотя бы одной капли крови, пролитой в Византии во времена разрушения языческих идолов? Тогда переворот, подготовленный глупостью опустившегося до рабства народа, произошел без малейшего препятствия. Так неужели дело философии станет для нас тяжелее дела деспотизма?　

Поистине, только священники продолжают держать народ склоненным перед их мифическим Богом. Вы же, со своей стороны, боитесь народного просвещения. Удалите священников, и завеса упадет сама по себе. Знайте же, наш народ гораздо мудрее, чем вы то себе представляете. Освободившийся от цепей тирании в скором времени станет свободен и от уз суеверия. Но вы, вы опасаетесь того, что народ сбросит с себя эти узы, какая нелепость!　

Вы полагаете, будто бы не убоявшийся реального меча закона перестанет грешить из-за нравственного страха адских мучений, над которым он, конечно, потешается со дня своего рождения. Однако ваш теизм, содействуя множеству преступлений, к слову сказать, не предотвратил ни одного злодеяния. Если же признать справедливым то, что человеческие страсти нас ослепляют, если их действия образуют вокруг нас своеобразное облако, скрывающее всеокружающие опасности, позволительно ли предполагать, будто опасности отдаленные, к примеру, те наказания, о которых возвещал ваш Бог, смогут этот туман рассеять? Ведь даже меч закона, постоянно　грозящий страстям, здесь нам не в силах ничем помочь.　

Далее, если доказано, что идея Бога и его дополнительные узы суть совершенно бесполезны, если строго доказано, что Бог становится опасен в силу различных следствий, вытекающих из принятия его идеи, тогда я задам вопрос: а зачем вообще он нам нужен? Какие основания могут быть приведены, дабы продлить его существование?　

Но вот мне возражают: мы еще якобы недостаточно созрели для того, чтобы развивать нашу революцию столь решительным образом. Мои сограждане, путь, пройденный нами с 1789 г, был намного труднее того пути, который нам предстоит пройти! Для проведения в жизнь моих предложений потребуется незначительная подготовка общественного мнения по сравнению с той агитацией, которую мы провели со времен уничтожения Бастилии.　

Мы знаем, что народ, достаточно мудрый и храбрый, чтобы сбросить бесстыдного монарха с вершины величия к подножию эшафота, народ, победивший в столь малое время такое число предрассудков, сорвавший с себя множество смехотворных цепей, очевидно и впредь останется тем же народом, всегда готовым пожертвовать призраком ради общего блага и процветания республики, тем более, что данный призрак представляет собой большую иллюзию даже по сравнению с призраком королевской власти.　

Французы, нанесите только первые удары, и народное образование сделает все остальное. Но все-таки это дело должно стать важнейшей вашей заботой, трудясь над ним, не теряйте времени. Что касается фундамента образования, то им будет служить естественная нравственность, на долю которой выпадало презрение при образовании религиозном.　

Итак, вместо глупостей, которые рождают богов и вносят утомление в детские души, обучайте молодежь превосходным началам общежития. Вместо пустых молитв, забываемых учениками, едва те достигнут шестнадцатилетнего возраста, предметом изучения станут общественные обязанности. Научите детей нежно любить добродетели, ранее едва лишь упоминаемые, ибо они, в отличие от ваших религиозных сказок, вполне достаточны для личного счастья.　

Дайте почувствовать своим ученикам подлинное счастье, заключающееся в том, чтобы вести других к такому благополучию, которого мы желаем достигнуть сами. Остерегайтесь, однако, основывать эти истины на химерах христианства, как вы имели глупость поступать в прошлом. Едва лишь ваши ученики распознают никчемность подобных оснований, они тут же опрокинут все здание, становясь злодеями, лишь потому, что, по их мнению, отвергнутая религия запрещала злодейство.　

Напротив, дайте почувствовать ученикам необходимость добродетели, от которой зависит их собственное счастье, тогда они будут достойными людьми благодаря эгоизму. Закон эгоизма, управляющий всеми людьми, несомненно, всегда окажется наиболее действенным.　

Далее, с величайшей тщательностью избегайте проникновения каких-либо религиозных басен в дело народного образования. Не забывайте ни на минуту о том, что в наши цели входит воспитание свободных людей, а не жалких почитателей какого-либо бога. Пусть бесхитростный философ введет молодежь в высокие таинства природы, пускай он докажет им, что знание о Боге, по большей части для людей чрезвычайно опасное, никогда еще не приводило к благу человеческого рода.　

Понятно, люди не смогут добиться счастья, допуская в качестве причины чего-нибудь непостижимого другую вещь, которую они понимают гораздо меньше. Пожалуй, лучше наслаждаться природой и уважать ее законы, в равной степени отличающиеся мудростью и простотой, нежели стремиться к познанию естества.　

Законы природы начертаны в сердце каждого человека, — ответ о причинах людских поступков скрывается только в человеческом сердце.　

Только когда ваши ученики напрямую начнут задавать вопросы, о создателе мира, вы им расскажите о природе — вечной, неизменной, никогда не возникающей и не умирающей. Человек не извлечет для себя никакой пользы, если он начнет искать некое воображаемое начало, к тому же совершенно невозможное, сверх того, подобное начало ничего не объясняет и ни к чему не приводит. Каким же образом, скажете вы им, люди приобретут истинные идеи о существе, которое никак не воздействует ни на один из наших органов чувств?　

Все наши идеи, как известно, являются представлением тех объектов, которые воздействуют на наши органы чувств. Но как следует понимать тогда идею Бога, идею, очевидно, существующую вне всякого объекта? Подобная идея, вы скажете далее, в своей невозможности равнозначна следствию без причины. Чем же иным, если не химерой, может называться такая идея без прототипа?　

Однако же некоторые ученые, дополните вы свое рассуждение, продолжают уверять, будто бы идея Бога для человека является врожденной. Люди, по их мнению, обретают подобную идею, находясь еще в материнском чреве. Здесь вы определенно скажите, что все это ложь. В самом деле, любое правило есть суждение, любое суждение, в свою очередь, представляет собой следствие из опыта, опыт же, наконец, приобретается только при действии органов чувств. Поэтому религиозные правила не соотносятся ни с одним предметом и не могут считаться врожденными.　

Далее вы продолжите, спросив: каким образом возможно убедить обладающее разумом существо в том, что вещь, которую понимают с огромным трудом, в то же самое время является самой необходимой? По всей видимости, людей надо очень сильно напугать, так как в страхе они теряют разум. Когда же, помимо прочего, запутывая мысли, советуют не особенно полагаться на разум, человек начинает испытывать слепое доверие ко всему остальному.　

Вы объясните своим ученикам, что страх и невежество являются опорами любой веры. Человек становится верующим благодаря отсутствию достоверности, неизвестности, окружающих Бога. И в физической, и в нравственной темноте людям свойственно испытывать страх. Постепенно страх становится привычным, понемногу боязнь превращается в потребность — и вот человек начинает считать себя обделенным, если ему нечего уже бояться и не на что надеяться.

Напомните затем вашим ученикам о необходимости нравственности. Здесь вам следует уделять преимущественное внимание не лекциям, но наглядным примерам, не книгам, но доказательствам. Поступая таким образом, вы воспитаете достойных граждан, храбрых бойцов, добрых отцов и супругов, одним словом, вы сделаете из ваших учеников настоящих людей, слишком крепко привязанных к свободе своей земли, чтобы какая-либо рабская мысль смогла омрачить их душу, а религиозный страх — потревожить их гений.　

Тогда в человеческих сердцах со всей силой и чистотой засияет свет истинного патриотизма. Любовь к родине будет царить в душах людей, она останется единственным господствующим чувством и ни какая другая идея уже не ослабит ее энергии. Поверьте мне, только тогда ваши наследники окажутся в совершенной безопасности, только тогда они смогут перенять ваше дело, которое станет законом для остального мира.　

Но если, напротив, из-за страха и малодушия вы останетесь глухи к моим советам, сохраняя в неприкосновенности основы здания, подлежащего разрушению, то что же тогда произойдет, спрашиваю я вас?　

Разумеется, на этих основах возобновится строительство, на них будут воздвигнуты те же самые колоссы с той, однако же, чудовищной разницей, что ни ваше поколение, ни все за ним последующие поколения теперь уже не свергнут кумира, прочно укрепленного на пьедестале.　

Не сомневайтесь, именно религия и есть колыбель деспотизма. Первый деспот на земле был священником, первый римский царь Нума, первый римский император Август соединяли со своим званием сан священника. Константин и Хлодвиг скорее походили на настоятелей монастырей, чем на властителей. Гелиогабал являлся жрецом бога Солнца. Таким образом, во все времена и века между деспотизмом и религией существовала теснейшая связь. Исходите же из следующего важного правила — религия всегда есть закон царской власти, и тогда вам уже не потребуется иных доказательств, если, уничтожив царскую власть, вы пожелаете расправиться и с религией.　

Впрочем, я не предлагаю вам совершать массовые убийства или прибегнуть к ссылкам. Подобные ужасные средства настолько противны моей душе, что я не в состоянии даже подумать о них хотя бы одно мгновение. Нет, убивать или отправлять в изгнание никого не следует. Все эти жестокости достойны лишь царей и злодеев, им подражающим. Отрешившись от убийств и насильственных изгнаний, вы только усилите неприязнь, выпадающую на долю тех, кто совершает подобные ужасные жестокости.　

Силу надлежит применять только по отношению к кумирам, служители которых достойны всего лишь насмешки. И действительно, разве сарказмы Юлиана не нанесли больший вред христианству, чем все преследования Нерона?　

Итак, мы должны навсегда уничтожить всякую идею о Боге, мы обязаны сделать солдат из священников. Кстати, некоторые из священников уже стали солдатами, пускай же они привяжутся к столь благородному республиканскому ремеслу, не распространяясь более ни о химерическом существе, ни о своей баснословной вере, которая одна остается предметом нашего презрения.　

А коль скоро кто-нибудь из этих святош-шарлатанов вновь приступит к разглагольствованиям о Боге и вере, то он, забрасываемый грязью на всех перекрестках крупнейших городов Франции, будет обречен вами на глумливое посрамление.　

Далее, вечное тюремное заключение выпадет на долю того, кто осмелится дважды совершить подобный проступок. Наконец, закон должен полностью разрешить самые яростные богохульства, самые крайние атеистические произведения, пока следы, оставленные ужасными игрушками нашего детства, не будут окончательно изглажены из сердца и памяти человеческого рода.　

Власти непременно учредят соревнование среди литераторов с той целью, дабы наградить произведение, в наибольшей мере способное, наконец, просветить европейцев в этом важном предмете. И пусть внушительная награда, даруемая всем народом, достанется тому, кто, исчерпав предмет исследования с наибольшей глубиной, оставит своим соотечественникам меч и чистое сердце, чтобы граждане могли бороться с суевериями и искренне их ненавидеть.　

Итак, в течение шести месяцев мы покончим с религией, и ваш обесславленный Бог перейдет в небытие. При этом люди ни на минуту не перестанут быть справедливыми, ревнивыми к заслугам других, трепещущими перед мечом закона, одним словом, они останутся порядочными людьми. Граждане тогда, наконец, поймут, что истинный патриот не должен уподобляться прислужнику царей, действиями которого управляют химеры. Наконец, гражданин республики, сдерживаемый только лишь угрызениями совести, признает своим единственным вождем добродетель, а не легкомысленную надежду на некий лучший мир или страх перед бедствиями, более страшными чем те, которые шлет нам природа.

НРАВЫ　

После доказательства негодности теизма для республиканских норм правления, по всей видимости, необходимо показать; что теизм еще в большей мере не соответствует нравам французов. Предмет этот очень важен, ибо нравы послужат побудительной причиной законов, которые нам следует установить в будущем.

Французы, вы являетесь людьми слишком просвещенными, чтобы не осознавать неизбежность возникновения новых нравов при новом правительстве. В самом деле, разве гражданин свободного государства будет себя вести так, как поступал раб короля-деспота? Неужели различия по интересам, разница в обязанностях и взаимных отношениях не приблизят нас к существенно иному способу поведения в обществе? В частности, множество мелких заблуждений и общественных проступков теперь совершенно ничего не значат, хотя им и придавали важное значение во времена правления королей, стремившихся выглядеть почитаемыми и неприступными и потому вынужденных повышать свою требовательность по мере того, как росла их потребность в подчинении подданных.　

Что касается иных злодеяний, известных под названиями богохульства и цареубийства, то в республиканском государстве они также должны считаться мнимыми, ведь наше правительство уже не признает ни государей, ни религии.　

Граждане, подумайте о том, что владея свободой совести и печати, нам остается совсем немногое, а именно, присоединить к этим свободам свободу действовать, исключив, разумеется, те действия, которые прямо подрывают существующие формы правления. Тогда вам придется преодолевать несравненно меньшее число преступлений, ведь в обществе, основывающемся на равенстве и свободе, насчитывается очень мало преступных деяний. Если хорошо обдумать и взвесить все обстоятельства, то преступным следует считать только то, что противоречит закону.　

Природа же нам внушает одинаково как порок, так и добродетель, принимая во внимание только наши свойства, или, выражаясь по-философски, существующие в разных людях природные потребности. Таким образом, дар природы, по-видимому, является весьма недостоверной мерой определения добра и зла.　

Я попытаюсь изложить мысли, касающиеся такого важного предмета, несколько подробней, распределив по разрядам различные человеческие поступки, которые ранее принято было называть преступными. Далее, я постараюсь сопоставить означенные поступки с истинными обязанностями гражданина республики.　

Человеческие обязанности всегда находились в зависимости от трех различных отношений, а именно:　

1. Обязанности по отношению к Верховному Существу, налагаемые на человека благодаря его легковерию и совестливости.

2. Обязанности, которые следует исполнять по отношению к себе подобным.

3. Наконец, обязанности по отношению к человеку, субъекту прочих отношений.　

Первый вид обязанностей (я подразумеваю тот случай, когда мы ложно верим в какие-либо обязанности перед Богом) уничтожается с легкостью. В самом деле, теперь нам уже достоверно известно, что Бог никак не вмешивается в наши дела, мы являемся такими необходимыми продуктами природы, как растения и животные. Вне всякого сомнения человек существует в этом мире потому, что не существовать ему здесь абсолютно невозможно.　

Вместе с упразднением обязанностей первого вида исчезают все преступления против религии, а именно, проступки, известные под неопределенными и пустыми именами нечестия, святотаства, богохульства, атеизма и тому подобного. Мнимые преступления против религии стали причиной изгнания Алкивиада из Афин, а у нас, во Франции, повлекли за собой казнь несчастного Ла Барра.　

Действительно, если уж в мире и следует считать каких-либо людей безумными, то таковыми необходимо признать тех, кто, не обладая знанием о сущности и желаниях почитаемого ими Бога (ведь они могут судить о Боге — смешном фантоме человеческого воображения — только в силу своей ограниченности), вместе с тем каким-то образом выносят решения о причинах Божественного гнева или милости.　

Мои слова совсем не следует понимать так, как будто бы я советовал вам ограничиться равным разрешением всех вероисповеданий. Я стремлюсь к тому, чтобы любая вера стала объектом насмешек и издевательств. По моему мнению, людей, собравшихся в каком-либо храме для вознесения молитв к Предвечному Существу, надлежит рассматривать в качестве театральных комедиантов. Любому человеку, разумеется, вольно потешаться над игрой подобных актеров.　

Если же вы не будете относиться к вопросам веры с насмешкой, то народ в скором времени начнет воспринимать ту или иную веру серьезно, придавая религии не свойственную ей значительность. Ложные мнения в таком случае найдут себе множество защитников, так что теологические прения мгновенно превратятся в религиозные битвы.^[5]　

Если мы в дальнейшем начнем относиться к какой-нибудь из религий благосклонно, станем оказывать ей покровительство, то наше правление не будет основываться на равенстве. Когда же равенство уничтожится, тогда возродившаяся теократия в короткий срок поможет восстановить господство аристократии. Поэтому я не устану повторять вам, французы, никаких богов, если вы, конечно, не стремитесь к тому, чтобы их пагубная власть вынуждала нас и впредь переносить все ужасы деспотизма.　

Далее, поскольку вы обращаете богов в ничто лишь с помощью насмешек, постольку никогда не следует терять хладнокровия, придавая богам несвойственную им важность. В противном случае они возвратятся к вам снова, принося с собой неисчислимое множество прочих опасностей. Не опрокидывайте кумиры с гневом, но разбивайте их на куски играючи, и тогда ложное мнение исчезнет само собой.　

Я надеюсь, мне удалось привести достаточно убедительные доказательства, чтобы закон, направленный против религиозных преступлений, никогда вами не принимался. Согрешивший против химеры безусловно не оскорбляет ничто действительно существующее, поэтому верхом непоследовательности представляется наказание того, кто бесчестит или презирает то или иное вероисповедание, превосходство которого над прочими остается в высшей степени сомнительным. Сверх того, наказывая кого-либо за подобные проступки, вы, тем самым, засвидетельствуете определенную партийную принадлежность, так что важнейший закон нового правительства, а именно, равное пользование свободой, окажется под угрозой.　

Перейдем теперь ко второму разряду человеческих обязанностей, где содержатся обязанности по отношению к себе подобным. Без всякого сомнения, второй разряд является самым обширным.　

Христианская нравственность предписывает чрезвычайно неопределенные правила обхождения человека с другими людьми. Правила христианства основываются на слишком грубых рассуждениях для того, чтобы мы были в состоянии их допустить. В самом деле, когда хотят заложить твердые основания нравственности, то с особой тщательностью избегают принимать в качестве таковых софизмы.　

Нелепая христианская нравственность предписывает нам любить ближнего своего как себя самого. Разумеется, трудно подыскать изречение более красивое, если только допустить, что ложь сама по себе может быть прекрасна.　

Любить ближнего своего как себя самого не следует, ибо такое поведение явно противоречит всем законам природы, а ведь только голос естества должен управлять нашими жизненными поступками. Однако же любить ближних можно, но как братьев, как друзей, которых дала нам природа. С этими друзьями лучше всего обитать в республике, где упразднение всяческих различий с необходимостью скрепляет узы человеческого общежития.　

Пускай же человеколюбие, братство, благотворительность отныне диктуют нам обязанности по отношению друг к другу. Мы будем выполнять означенные обязанности по мере сил, которыми нас наделила для этих целей природа.　

Тем не менее, мы не станем хулить или слишком сильно наказывать тех из граждан, которые по своей меланхолии или раздражительности не видят, в отличие от прочих, в означенных узах ничего доброго, какими бы трогательными эти узы нам ни казались. В самом деле, желание с помощью обмана принудить граждан соблюдать некие общие законы является совершенно нелепым.　

Подобный смехотворный поступок сопоставим с такой ситуацией: командующий армией приказывает своим солдатам облачиться в мундиры одинакового размера. Следовательно, совершенно несправедливо требовать от людей, наделенных различными характерами, одинакового подчинения законам. Пригодное одному может не подходить другому.　

Я соглашусь с тем, что невозможно принимать столько законов, сколько насчитывается граждан, но все-таки законы могут быть малочисленными и снисходительными, так что любой человек, независимо от своего характера, легко станет им подчиняться. Сверх того, наши малочисленные законы должны без труда приспосабливаться к особенностям каждого гражданина. Судья, этими законами руководствующийся, прибегнет к более или менее строгому наказанию в зависимости от характера обвиняемого.　

Определенный разряд людей, очевидно, не способен придерживаться общепринятых добродетелей, подобно тому, как одно и то же лекарство по-разному действует на людей различного темперамента. И сколь же велика будет ваша несправедливость, если от меча закона пострадает гражданин, в силу своей природы неспособный перед законом склониться!　Тогда вы окажетесь повинны в равной несправедливости, как если бы вы заставили слепого определить тот или иной цвет.　

Установленные мною важнейшие принципы, как вы понимаете, с необходимостью требуют снисходительных законов, и, прежде всего, окончательного уничтожения свирепостей смертной казни. Как видно, законы, посягающие на жизнь человека, являются неисполнимыми, несправедливыми и недопустимыми.　

Впрочем, здесь я совсем не подразумеваю те многочисленные случаи, о них речь пойдет в дальнейшем, когда человек, нисколько не оскорбляя природу (а я это также докажу), получает от нашей общей матери полную свободу покушаться на жизнь другого лица. Тем не менее, закон не может присваивать себе права на убийство, ибо он, бесстрастный по своей сущности, не подлежит воздействию страстей, которые одни лишь оправдывают жестокость убийств, совершаемых человеком. Природа насылает на людей впечатления, извиняющие в какой-то мере деяния убийцы, тогда как закон всегда остается противоположен природе, ничего от последней не получая. Поэтому мы не в состоянии наделить закон правом, допускающим подобные отклонения. Действительно, разве позволительно обладать одинаковым правом при отсутствии одинаковых побуждений к действию?　

Подобные мудрые и глубокомысленные различения большинству людей не доступны, ибо размышлениям, как правило, предаются весьма немногие. Однако же я надеюсь на то, что люди образованные, а именно к ним я и обращаюсь, меня поддержат, так　что мои идеи повлияют и на новый свод законов, который уже начинают разрабатывать.　

Второй довод в пользу уничтожения смертной казни сводится к тому, что смертная казнь никогда не устраняла последствий преступления. В самом деле, преступления совершаются ежедневно даже у подножия эшафота. Одним словом, смертную казнь необходимо уничтожить, трудно ведь привести пример более неверного расчета, нежели тот, когда одного человека лишают жизни за то, что он убил другого. Действуя таким образом, мы, очевидно, вместо одного трупа становимся обладателями сразу двух мертвецов. По-видимому, только палачи и слабоумные способны удовлетвориться подобной арифметикой. Но как бы там ни обстояло дело в действительности, все преступления против людей можно свести к четырем главным злодеяниям, а именно: клевете, воровству, распутству, причиняющему вред другим лицам, и убийству.　

Во времена монархии все эти проступки относили к разряду уголовных преступлений, в республиканском же государстве их тяжесть, разумеется, несколько изменяется. Сейчас мы рассмотрим этот вопрос с помощью луча разума, с которым необходимо приступать к любому исследованию.　

Граждане, вы не должны принимать меня за опасного любителя нововведений; не следует говорить, будто ослабление угрызений преступной совести, которое якобы составляет цель моего трактата, приведет к великому злу, когда преступная склонность к совершению злодеяний найдет себе поощрение в мягкости предлагаемых мною нравственных правил.　

Прежде всего я определенно заявляю, что не имею никаких извращенных намерений, что высказываемые мною идеи являются плодом многолетней деятельности моего разума; пусть удивляются те люди, в высшей мере склонные к растлению, которые при знакомстве с рассуждениями философов усваивают только самое наихудшее. Кто знает, может быть, они развратятся и прочитав творения Сенеки или Шаррона? Нет, я обращаюсь к другим, к тем, кто способен понять мои мысли, ведь эти люди прочтут мои сочинения, не подвергаясь опасности.　

Признаюсь вам откровенно, я никогда не считал клевету злодеянием. Сверх того, в нашем республиканском государстве люди сближаются друг с другом теснее, число связей между гражданами увеличивается, так что люди оказываются в гораздо большей мере заинтересованы в том, чтобы лучше узнать друг друга. Что касается клеветы, то она может быть направлена на гражданина действительно вредного или же задевать человека добродетельного, третьего здесь не дано.　

Согласимся, что в первом случае нам становится совершенно безразлично, если о человеке, известном своими многочисленными дурными поступками, начнут говорить еще что-либо дурное. Кроме того, обвинение в злодеяниях, которые человек не совершал, вполне может помочь выявить уже совершенные преступления, так что злодей станет всем хорошо известен.　

Допустим, что в Ганновере нездоровый климат, стало быть, если я окажусь в Ганновере, то рискую получить там по крайней мере лихорадку. Буду ли я испытывать неприязненные чувства к человеку, который, стремясь воспрепятствовать моей поездке, скажет, что я лишусь жизни сразу же, как ступлю на землю Ганновера? Без сомнения таких чувств я испытывать не буду, ибо, напугав меня большим злом, этот человек не дал мне испытать зло меньшее.　

Но задевает ли клевета добродетельного гражданина? Нисколько, пусть он не беспокоится, ведь объявив свою добродетель, такой гражданин заставит клеветника испить яд. предназначенный для другого Клевета, по всей видимости, для людей добродетельных становится очистительным испытанием, которое делает их еще более прекрасными, Республиканские добродетели, очевидно, получают от клеветы одну только выгоду. В самом деле, человек добродетельный и чувствительный, оскорбленный выпавшим на его долю несправедливым обвинением, стремится превзойти в добродетели себя самого. Такой человек постарается снять с себя несправедливые обвинения, от которых ранее он считал себя защищенным, так что его прекрасные деяния приобретают большую энергию.　

Итак, в первом случае, преувеличивая пороки человека опасного, клеветник сделает хорошее дело, а во втором — его клевета прекрасна, ведь она принуждает добродетель открыться для нас во всей своей полноте. Теперь я задам вам вопрос, почему клеветник продолжает казаться вам опасным? Опасен ли он для правительства, которому крайне важно знать негодяев и увеличивать энтузиазм достойных граждан?

Остерегайтесь же принимать против клеветы суровые меры! Клевету мы должны применять двояко — или как сигнальный огонь, или как стрекало, но во всех случаях извлекая из нее огромную пользу.　

Законодатель, идеи которого должны быть такими же величественными, как и возводимое им здание, никогда не станет рассматривать последствия преступления только по отношению к одному человеку, напротив, его будут интересовать только результаты, касающиеся множества людей, когда же законодатель обратит внимание на последствия клеветы, то, бьюсь об заклад, вряд ли он найдет среди них что-либо достойное наказания.　

Я сомневаюсь в том, что закон, преследующий клевету, содержит хотя бы лишь намек на справедливость. Напротив, законодатель окажется справедливейшим и честнейшим человеком, если он встанет на защиту клеветы, щедро ее награждая.　

Воровство относится ко второму разряду исследуемых нами преступлений. Если обратиться к древним временам, то мы увидим, как дозволенное всем воровство вознаграждалось в республиках Греции, в частности, власти Спарты и Лакедемона явно разрешали подобное преступление. Некоторые другие народы расценивают воровство в качестве воинской доблести. В самом деле, воровство укрепляет храбрость, ловкость и силу, собственно говоря, все добродетели, в которых испытывает нужду любое республиканское правительство, следовательно, и наше государство.　

Осмелюсь задать вопрос, оставаясь, впрочем, вне партийной борьбы, является ли воровство, целью которого остается уравнивание богатств, таким уж великим злом в государстве, основанном на равенстве граждан? Нет, вне всякого сомнения, не является.　Воровство, поддерживая имущественное равенство, одновременно вынуждает собственника исправней оберегать свое добро. Среди некоторых народов было принято подвергать наказанию не вора, а того, кто имел неосторожность подвергнуться ограблению. Таким образом учили заботиться о сохранении собственности. Подобный пример наводит нас на далеко идущие размышления.　

Помилуй Бог, я не собираюсь здесь подвергать сомнению ту клятву в уважении к чужой собственности, которую нация приняла совсем недавно. Однако же я считаю себя вправе высказать некоторые идеи о несправедливости означенной клятвы. В чем же заключался смысл этой клятвы, произнесенной каждым, принадлежащим к французской нации? Не поддерживать ли совершенное равенство граждан, равным образом подчиняя их закону, охраняющему любую собственность? Теперь я спрошу у вас, вполне ли справедливо требовать по закону от человека ничего не имеющего, чтобы тот уважал другого гражданина, ни в чем не испытывающего недостатка? На чем же будет основываться подобный общественный договор? Не лучше ли одним уступить некоторое количество свободы и имуществ, дабы твердо обеспечить остальным гражданам и то, и другое?　

Все законы основываются на общественном договоре, они суть побудительные причины наказаний, выпадающих на долю тех, кто злоупотребляет свободой. И действительно, гражданин не станет поднимать крика, когда с него будут взыскивать налоги, ведь он знает, что отданные им деньги обеспечивают сохранность оставшегося добра. Но все-таки я еще один раз задам свой вопрос — почему человек, лишенный всего, должен присоединяться к договору, который выгоден только тем, кто обладает всеми богатствами?　

Если вы заключили, скрепив его клятвой, равноправный договор, стоящий на страже собственности, не совершаете ли вы несправедливости по отношению к человеку, лишенному собственности, требуя от него верности означенной клятве? Почему вы считаете, что бедный человек должен обещать делать только то, что полезно лишь собственнику, сильно отличающемуся от бедняка своим имуществом? Вне всякого сомнения, трудно привести пример большей несправедливости, ибо клятва равным образом затрагивает тех людей, которые ее произносят. Клятва не в силах ограничить деятельность человека, не заинтересованного в ее сохранности, ведь в противном случае нельзя уже ссылаться на договор свободного народа, ибо клятва становится оружием в руках сильного против слабого, так что слабый будет постоянно оказывать вынужденное сопротивление. Так и случилось, когда нация недавно потребовала от граждан принести клятву в уважении к собственности. У нас богатый подчиняет себе бедняка, причем только богатый и остается единственным заинтересованным лицом в той клятве, которую бедняк произносит.　

Поистине, бедняк в данном случае поступает весьма опрометчиво, ведь он не понимает того, что легкомысленно принесенная им клятва принуждает его совершать то, что богач, в свою очередь, никогда для бедняка делать не будет.　

Осознав подобное варварское неравенство, а вы его осознать обязаны, не отягощайте же несправедливым наказанием тех, кто ничем не владеет, когда такой человек осмелится тайно отобрать кое-что у другого человека, обладающего всеми богатствами. Да и ваша неравная клятва дает богачу столько прав, сколько тот никогда еще не имел. Помните, ваша нелепая клятва принуждает бедняка совершать клятвопреступление, так что все последующие преступления, которые ему вздумается совершить, уже будут в какой-то мере оправданы. Поэтому не стоит наказывать преступления, побудительной причиной которых являетесь вы сами.　

Я думаю, что мои слова вполне убедили вас в ненужности тех свирепых и жестоких наказаний, которые выпадают на долю воров. Вам следует подражать мудрым законам, принятым среди только что упомянутых мною народов. Впрочем, наказанию необходимо подвергнуть того человека, который оказался настолько обеспечен, что позволил себя обокрасть. Вор же никогда не должен быть наказуем. Помните и о том, что ваша клятва дает грабителю право на воровство, поэтому при совершении кражи человек всего лишь подчиняется первому и мудрейшему из законов природы, а именно, стремится сохранить свое существование любыми доступными средствами.　

Во втором разряде обязанностей человека по отношению к себе подобным мы должны рассмотреть также и преступления, заключающиеся в действиях, которые могут быть совершены в силу распутства. Среди таковых поступков, в частности, особо выделяются некоторые, как-то: проституция, прелюбодеяние, кровосмешение, насилие и содомия, будто бы в　наибольшей мере наносящие вред нашему долгу по отношению к другим людям.　

Разумеется, мы ни на минуту не сомневаемся в том, что так называемые нравственные преступления, то есть все действия наподобие перечисленных ранее, выглядят совершенно безразличными в государстве, единственным долгом которого остается охрана любыми средствами необходимой для этого государства формы правления; стало быть, лишь в такой охране и заключается республиканская нравственность.　

Республика же, как известно, постоянно мешает окружающим ее деспотам и продолжает существовать только благодаря войне. Следовательно, было бы неразумным искать средства, служащие сохранению республиканской формы правления, среди средств нравственных, так как нет ничего более безнравственного, чем война.　

Теперь я задам вопрос: как можно обосновать необходимость поддержания нравственности среди граждан, если само государство оказывается безнравственным в силу возложенных на него обязанностей? Скажу больше, хорошо, если безнравственными будут все граждане.　

Законодатели Греции отлично осознавали необходимость нравственного разложения граждан. Моральное разложение, содействуя установлению полезной для государственной машины нравственности, почти неизбежно приводит к возрастанию общественной активности граждан республики.　

Эти мудрые законодатели, разумеется, не считали состояние войны в обществе нравственным, но　тем не менее они полагали, что оно останется непременной принадлежностью республики.　

Итак, представляется совершенно нелепым и опасным предъявлять нравственные требования к тем, кто обязан постоянно вызывать вечное потрясение безнравственной по своей сути машины. В самом деле, если мир и покой являются состояниями человека нравственного, то состоянием безнравственного гражданина будет, напротив, вечное движение, приводящее к восстанию, то есть к состоянию, необходимому для граждан республики.　

Теперь нам следует подробно рассмотреть чувство стыда, это трусливое волнение, уводящее прочь от сложных движений души. Преследуй природа цель сделать человека стыдливым, последний, разумеется, не появлялся бы на свет голым. Множество народов, которых цивилизация испортила значительно меньше по сравнению с нами, ходят нагишом, не испытывая при этом никакого стыда. Обычай же одеваться, вне всякого сомнения, обязан своим происхождением только суровости климата и женскому кокетству. По-видимому, женщины сообразили, что они могут выгодно использовать последствия страсти, если опередят ее появление, не дав ей возникнуть естественным образом. Сверх того, женщины видели и недостатки, которыми наделила их природа, так что все средства к возбуждению желания прочно принадлежали женщинам только тогда, когда им удавалось скрыть свои недостатки под убранством нарядов.　

Итак, стыд, представляя собой лишь первое следствие человеческой испорченности и женского кокетства, далеко не относится к добродетели.　

Ликург и Солон, твердо уверенные в том, что бесстыдство способно поддерживать безнравственность граждан, столь необходимую для законов республиканского правительства, обязали девушек являться в театре обнаженными. Римляне не замедлили последовать их примеру, так что на играх, устроенных в честь богини Флоры, девушки танцевали обнаженными.^[6] Кстати сказать, сходным образом справлялась большая часть языческих мистерий, а у некоторых народов нагота даже считалась добродетелью.　

Но как бы там ни обстояло дело в действительности, бесстыдство, пожалуй, порождает в людях склонность к разврату, от которого, в свою очередь, возникают еще кое-какие так называемые преступления. Исследуем же их по порядку, начиная с проституции.　

Освободившись от груза многочисленных религиозных заблуждений, некогда нас порабощавших, мы сегодня уже в значительной мере приблизились к природе — вспомните по этому поводу хотя бы прежние предрассудки, развеянные нами в прах. Теперь, очевидно, мы слушаемся только голоса природы, считая преступлением сопротивление естественным наклонностям, но не потакание им. Поскольку же нам известно, что сладострастие полностью зависит от естественных наклонностей, то всякое ему сопротивление становится бессмысленным. Напротив, мы должны позаботиться о том, как бы вернее удовлетворить подобную страсть.　

Итак, здесь нам представляется необходимым внести должную упорядоченность и обеспечить гражданину, который пожелает развлечься, полнейшую безопасность. Оный гражданин без всяких ограничений станет предаваться любым видам любовной страсти с лицами, предназначенными обществом к распутству, ведь ни одна человеческая страсть не требует себе большей свободы, нежели разврат.　

В городах должны существовать различные помещения, удобные, просторные, опрятно убранные и безопасные во всех отношениях, где причудам наслаждающихся распутников будут предоставлены лица любого пола и возраста, любое создание. Полнейшее подчинение станет для этих лиц неукоснительным правилом, так что малейший отказ тут же повлечет за собой наказание, которое соизволит назначить получивший отказ развратник. Я еще разъясню мною сказанное, соизмеряя предложенное с республиканскими нравами. Обещав строго следовать логике, я сдержу свое слово.　

Ни одна страсть, как я только что уже сказал, не требует для себя большей свободы, ни одна страсть, несомненно, не сравнится по силе со стремлением повелевать, когда человек, окружив себя рабынями, вынужденными удовлетворять все его прихоти, черпает наслаждение в их покорности. Отнимите у человека все тайные средства, пользуясь которыми он может избавить себя от той доли деспотизма, что ему вложила в душу природа, — и он тут же перенесет его разрушающее действие на окружающие объекты, беспокоя тем самым правительство.　

Если же вы хотите избегнуть этой опасности, то предоставьте свободный ход тираническим стремлениям, без устали мучающим душу человека помимо его воли. Пусть ваши заботы и ваша помощь дадут человеку возможность употребить свою маленькую верховную власть в гареме, в окружении ичогланов и одалисок, откуда гражданин выйдет вполне удовлетворенным, без всякого желания беспокоить правительство, предоставляющее с такой снисходительностью своим подданным все средства для удовлетворения похоти.　

Впрочем, вы можете прибегнуть к противоположным средствам, наложив смешные узы на объекты общественного сладострастия, к которым некогда охотно прибегала тирания королевских министров, поощряемая похотливостью наших Сарданапалов.^[7] Но тогда раздраженный гражданин тут же станет испытывать зависть к правительству, склонному к проявлениям подобного деспотизма. В конце концов, люди стряхнут с себя иго, которое вы на них накладываете, и, устав от вашей манеры править, они переменят правление подобно тому, как то было сделано совсем недавно.　

Вы знаете, что великомудрые греческие законодатели одобряли распутство как в Лакедемоне, так и в Афинах, где для опьяненного развратом гражданина не был запрещен ни один из видов похоти. Сократ, например, переходил без разбора из объятий Аспазии к Алкивиаду, и тем не менее дельфийский оракул назвал Сократа мудрейшим в мире философом, и он, действительно, составлял славу Греции.　

Несмотря на то, что мои идеи далеко расходятся с современными обычаями, я пойду еще дальше. В своей речи я преследую следующую цель: доказать необходимость быстрейшего изменения наших нравов, если мы хотим сохранить принятый однажды тип правления. Я попытаюсь вас убедить и в том, что женская проституция, известная под названием «благопристойной», не более опасна, чем мужская.　

Прежде всего, по какому праву вы считаете женщин свободными от слепого подчинения своим капризам, которые природа им предписывает в равной мере с мужчинами? Далее, по какому праву вы стремитесь принудить женщин к воздержанию, несовместимому с их физической организацией и совершенно бесполезному для их чести?　

Все названные вопросы будут рассмотрены мною отдельно.　

Женщины по природе своей, безусловно, рождаются склонными к разврату, то есть они наслаждаются всеми преимуществами других животных женского пола, которые без всякого исключения отдаются любому самцу. Таковы были, вне всякого сомнения, и первые законы природы, и первые установления тех сообществ, в которые вначале собирались люди.　

Впрочем, корыстолюбие, эгоизм и любовь быстро извратили эти простые и естественные законы природы. Некоторые, стремясь к личному обогащению, вместе с женщиной получали богатство ее семьи, так что удовлетворялись первые два чувства из мною указанных. Чаще же всего женщину похищали и впоследствии к ней привязывались: таким образом возникала любовь. Тем не менее, несправедливость проявлялась во всех трех случаях.　

В самом деле, акт обладания никогда не может распространяться на существо свободное, поэтому исключительное право одного мужчины на обладание женщиной представляется равно несправедливым, как и право обладать рабами, ведь все люди равноправны, — и эти принципы всегда следует иметь в виду каждому.　

Итак, в соответствии со сказанным, один пол не может законным образом преимущественно владеть другим полом, ни один из полов или из слоев общества не может произвольно предъявлять права на обладание другим полом или общественным слоем.　

Подчиняясь законам природы, женщина не будет выставлять в качестве причины отказа свою любовь к какому-нибудь одному мужчине, если ее пожелает другой мужчина. В случае отказа уже имеет место исключение, тогда как ни один мужчина не должен быть лишен права обладания любой из женщин с того времени, когда стало ясно, что женщина безусловно принадлежит всеммужчинам.　

Собственно говоря, акт владения может распространяться только на недвижимость и животных, но никак не на сходных с нами индивидов. Следовательно, все узы, связующие мужчину и женщину, к какому бы виду они не относились, надобно рассматривать как несправедливые и химеричные. Если неопровержимо доказано, что мы обладаем по природе правом испытывать половое влечение ко всем без исключения женщинам, то, сходным образом, мы обладаем правом заставить их удовлетворить наши желания, впрочем, подобное право нельзя считать каким-то исключительным правом, ведь тогда я бы впадал в противоречие с самим собой; итак, это право на удовлетворение с данной женщиной должно быть временным.^[8] Вне всякого сомнения, мы имеем полное право установить законы, способные принудить женщину уступать любовному пылу того человека, который ее пожелает, так что в силу подобного права мы сможем насиловать женщину в полном соответствии с законом. Да и сама природа, снабдив мужчин силой, необходимой для подчинения женщин нашим желаниям, разве не подтверждает подобное право?　

Напрасно женщины попробуют выставить в качестве своих адвокатов целомудрие или привязанность к каким-нибудь определенным лицам. Все это, будучи химерой, ровно ничего не значит.　

Выше нами уже было показано, в какой мере целомудрие является жалким и искусственным чувством. Любовь же, которую можно определить как душевное безумие, также не имеет права притязать на законность присущего ей постоянства.　

Говоря иначе, любовь удовлетворяет только двух людей, а именно, существо любящее и существо любимое, следовательно, она выглядит совершенно бесполезной для счастья всех остальных. Женщины же существуют с той целью, дабы доставлять наслаждение всем, а не обеспечивать привилегированное и эгоистическое счастье. Итак, все мужчины имеют равное право на наслаждение со всеми женщинами, поэтому не существует мужчины, который бы по законам природы пользовался единоличным правом обладания женщиной.　

Закон должен обязать женщин заниматься проституцией, если они сами этого не желают. Более того, женщины в силу закона будут вынуждены посещать дома терпимости. Если же женщины начнут отказываться выполнять свою самую справедливую обязанность, против которой нельзя привести ни одного законного возражения, то они будут наказаны.　

Допустив справедливость принимаемых вами законов, мы можем рассчитывать на то, что мужчина, пожелав насладиться любой женщиной или девушкой, сможет потребовать от нее встречи в одном из тех домов, о которых я сказал ранее. Там, под надзором матрон из храма Венеры, она будет предоставлена этому мужчине: дабы с равным ее покорности унижением исполнить все те прихоти, которые он вздумает от нее потребовать, какими бы странными или необычными его прихоти всем не казались — ведь ни одна из них не противоречит природе, которая одобряет любой наш каприз.　

Остается только определить возрастные границы. Однако же я отрицаю, что это можно сделать, не ограничивая свободу человека, пожелавшего насладиться девушкой того или иного возраста. В самом деле, прохожий обладает правом сорвать плод с дерева и, разумеется, съесть его спелым или зеленым, следуя своим наклонностям.　

Но все-таки в раннем возрасте, возразите вы мне, действия мужчины определенно могут повредить здоровью девушки. Подобное возражение совершенно неправомерно. Поскольку вы даете мне право на наслаждение, постольку оно оказывается, независимым от того, каковы последствия деяния, доставляющего мне удовольствие. Со времени наделения меня таким правом становится совершенно безразличным то обстоятельство, испытывает ли служащий моему удовольствию объект какой-нибудь вред или же извлекает выгоду. Разве не доказал я раньше, что мы имеем полное право принудить женщину к сожитию, как только мы почувствуем к ней хоть какое-нибудь влечение? И не должна ли такая женщина с покорностью нам отдаться, совершенно оставив любое эгоистическое чувство? С ее здоровьем дело обстоит подобным же образом. К тому же осторожность в обращении наверняка уничтожит или значительно ослабит наслаждение вожделеющего мужчины, который имеет право распоряжаться женщиной, не взирая на ее возраст. В самом деле, разве мы рассуждаем о том, какие ощущения может испытывать объект, обреченный в силу законов естественных и человеческих к скорейшему удовлетворению желаний другого лица? Нас, напротив, интересует только то, что пристало желающему. Равновесие мы постараемся установить в дальнейшем.　

И мы его восстановим, это равновесие, можете не сомневаться в моих словах, ведь мы обязаны, безусловно, каким-то образом вознаградить наших женщин, с такой жестокостью обращенных мною в рабство. Итак, я отвечаю на второй из поставленных вопросов.　

Если мы допускаем то, что все женщины без исключения должны подчиняться желаниям мужчин, а мы согласились с подобным мнением совсем недавно, то мы равным образом позволим и женщинам удовлетворять их желания с одинаковой свободой. В итоге наши законы будут лишь поощрять горячий женский темперамент, ведь совершенно нелепо сводить достоинство и добродетель, присущие этому полу, к тем противоестественным усилиям, которые употребляет кое-кто из женщин на сопротивление своим природным наклонностям, кстати сказать, значительно более сильным, чем у мужчин. Несправедливость господствующих нравов становится совершенно очевидной, стоит лишь обратить внимание на то, с какой охотой соглашаемся мы совращать женщин и в то же самое время не скупимся на наказания, если поддавшаяся своей слабости женщина уступит тем усилиям, которые были нами предприняты, дабы ускорить ее падение. Подобная беспримерная жестокость, как мне представляется, лучше всего отражает всю бессмысленность общепринятых правил нравственности, так что уже один этот иск вполне дает нам почувствовать крайнюю необходимость введения более совершенной морали.　

Итак, я настаиваю на том, чтобы женщины, получившие от природы сильнейшую, по сравнению с нами, склонность к разврату, смогли предаваться сладострастию при первом к тому желании, полностью освободившись от уз Гименея и всех ложных предрассудков стыдливости и обратившись, наконец, к своему естественному состоянию.　

Я требую от законодателей предоставить женщинам право свободно отдаваться любому числу мужчин, если у первых появится такое желание. Я хочу того, чтобы женщины, следуя в том нашему примеру, смогли наслаждаться лицами обоих полов, всеми частями тела, какими им только ни заблагорассудится.　

Предусмотрев в наших законах специальную оговорку, заставляющюю женщин отдаваться любому желающему мужчине, мы оставляем им полную свободу наслаждения с теми лицами, которых они сочтут достойными удовлетворить их желания.　

Каковы же, я спрашиваю, опасности, связанные с подобной распущенностью? Дети, которые не будут иметь отцов? Да какое значение это может иметь в республике, ведь граждане республики имеют только одну общую мать — родину, так что все рождающиеся дети остаются детьми родины. Ах! Насколько сильнее любят родину те, кто с первого мига рождения никого кроме нее не знает, ибо такие дети ожидают получить все единственно от родины. Не думайте о том, что вам удастся создать настоящих граждан республики, если вы позволите родителям воспитывать детей в семейном лоне, ибо наше потомство должно всецело принадлежать государству. В самом деле, в семье родительская любовь распределяется всего лишь между немногими, тогда как подобное чувство в республике распространится на всех собратьев. Далее, родители, вне всякого сомнения, передают своим детям множество предрассудков, часто весьма опасных, ведь под влиянием воспринятых в семье идей и мнений ребенок начинает понемногу удаляться от общественной жизни, стремясь стать в чем-либо отличным от прочих, так что добродетели государственного человека становятся для него совершенно невозможными. Привязавшись к своим родителям узами сыновней любви, дети, таким образом, остаются равнодушными к родине, поистине, даровавшей им жизнь, знания и славу, блага несравненно более важные, нежели родительская любовь!　

Итак, мы причиним сами себе значительное неудобство, если позволим нашим детям приобретать в семейном кругу наклонности, как правило, сильно отличающиеся от интересов родины; зато, если нам удастся отделить детей от родителей, то мы извлечем, единственно, значительные преимущества. Не окажется ли наше потомство во втором случае в состоянии, наиболее близком к естественному, когда узы Гименея расторгнутся окончательно и женщины начнут приносить обществу плоды нежной страсти,　более уже не принадлежащие какому-нибудь одному семейству? Тогда наши дети в полном соответствии с законом так и не узнают имени своего отца, оставаясь лишь только воспитанниками родины, как это и должно быть в республике.　

Государство возьмет под свою опеку специальные дома, предназначенные для женского разврата, подобно тому как оно устроит в будущем похожие заведения для мужчин. Само собой разумеется, женщины смогут там наслаждаться с лицами, принадлежащими к тому и другому полу, в полном соответствии со своими желаниями, так что самой уважаемой гражданкой будет считаться та, которая чаще всего станет посещать означенные дома разврата.　

Едва ли можно привести более наглядный пример смехотворного варварства нежели тот, когда мы связываем добродетель и достоинство женщины с тем сопротивлением, которое она оказывает полученным от природы желаниям, часто посещающим, к тому же, и тех, кто имеет обыкновение с такой жестокостью предавать их порицанию. Начиная с юнейшего возраста,^[9] свободная от родительской опеки и от предрассудков, некогда служивших порабощению женского пола, девушка, которой не надо будет ничего сохранять до заключения брака (кстати говоря, навсегда отмененного в силу мудрых законов, предлагаемых мною), сможет развратничать в домах, специально на то отведенных. Принятая там　с уважением и щедро удовлетворенная, такая девушка по возвращении в общество не станет ни от кого скрывать удовольствий, испытанных ею в домах разврата; она всем расскажет о них точно так же, как сегодня девушки говорят о бале или прогулке.　

Прелестный пол, итак, вы получите, наконец, свободу наравне с мужчинами без малейшего затруднения наслаждаться всеми видами удовольствий, вменяемыми нам в долг природой. Разве божественнейшая часть человечества должна и впредь влачить цепи, наложенные на нее мужчинами? Разбейте же их, как то требует от вас природа! Пусть единственными узами для вас останутся лишь ваши наклонности, когда вы станете подчиняться одним законам желания, признавая только естественную нравственность. Оставьте же, наконец, все эти варварские предрассудки, которые приводят ваши прелести к увяданию и сдерживают божественное парение сердца.^[10] Женщины, теперь вы подобно мужчинам оказались свободны, так что поприще сражений Венеры открыты всем одинаково, поэтому вам не стоит впредь опасаться нелепых упреков — педантизм и суеверие уничтожены. Ныне вам не придется краснеть при совершении прелестных поступков, напротив, мы увенчаем вас миртами и розами, оказывая наибольшее уважение той, которая превзойдет всех прочих в распущенности.　

Сказанное ранее, вне всякого сомнения, должно избавить нас от подробного исследования прелюбодеяния. Однако каким бы ничтожным ни представлялось это прегрешение по сравнению с предлагаемыми мною законами, мы на нем все же вкратце остановимся. При старом режиме прелюбодеяние смехотворным образом рассматривалось как преступление, хотя в мире трудно отыскать что-либо более нелепое, нежели утверждение вечности супружеских уз. По моему мнению, достаточно лишь на деле ощутить всю связанную с подобными узами тяжесть, чтобы перестать считать преступлением те действия, которые служат ослаблению этой связи.　

По сравнению с лицами мужского пола, природа, как мы только что говорили, наделила женщин более горячим темпераментом и более глубокой чувственностью. Для женщин, очевидно, вечное иго Гименея нести несравненно тяжелее.　

Таким образом, вы, нежные женщины, охваченные любовным пламенем, можете теперь без страха удовлетворять свои чувства.　

Поймите, подчиняясь велениям природы, вы не совершаете ничего дурного. Вы рождены для того, чтобы нравиться всем мужчинам, а не принадлежать кому-нибудь одному из них. Итак, пусть вас не сдерживают никакие ограничения.　

Подражайте республиканцам Греции, законодатели которой, за небольшим исключением, не видели в прелюбодеянии никакого преступления и поощряли женский разврат. Далее, Томас Мор показывает в своей «Утопии», как выигрышно для женщин предаваться разврату, а идеи этого великого мужа не всегда оставались только лишь мечтаниями.^[11]

Кстати говоря, татары оказывали наибольшее уважение той из женщин, которая по своей развращенности превосходила всех прочих. Такая женщина совершенно открыто носила на шее знаки совершаемого ею бесстыдства, тогда как полнейшее неуважение выпадало на долю тех, кто не мог похвастаться подобными знаками. Далее, в Перу жен и дочерей отдают на прокат заезжим путешественникам по цене, равной наему лошади или повозки! Множество томов вряд ли вместят в себя полное описание царящего на земле разврата, который ни один из мудрых народов не рассматривал в качестве преступления. Разумеется, любой философ прекрасно знает о том, что благодарить за возведение сладострастия в ранг преступления мы должны лишь христианских обманщиков. Впрочем, священники, запрещая нам предаваться разврату, преследовали вполне понятные цели, ведь они получали знание обо всех потаенных грехах наряду с властью прощать их. Таким образом, святые отцы приобрели над женщинами совершенно невероятную власть, открыв для себя безграничное поприще сладострастия. Каким образом священники пользовались своей властью, теперь стало известно всем и, конечно, подобные злоупотребления продолжались бы еще и далее,　если бы доверие к святым отцам не оказалось бы безвозвратно потеряно.　

Может быть, кровосмешение опасней прелюбодеяния? Нисколько, ведь оно расширяет семейные связи и, как следствие этого, делает более живой любовь гражданина к своей родине. Кровосмешение предписывается нам первыми законами природы, да и мы чувствуем на опыте, что наслаждение теми предметами, которые нам принадлежат, несравненно приятней. К тому же кровосмешение поощрялось первыми установлениями человеческого общества, ведь мы встречаемся с подобными поступками на заре истории. Все религии мира освящали кровосмешение, все законы его поддерживали. Посмотрите только вокруг, и вы увидите, что повсюду связь между родственниками одобряется. Негры, проживающие в Рио-Габоне и Кот дю Пуавр, открыто отдают жен в пользование своим сыновьям. Далее, первенец в царстве Иуды должен был взять в жены дочь своего отца. Мужчины народов Чили без всякого разбору спят с дочерьми и сестрами, и могут взять себе в жены и свою мать, и свою дочь одновременно. Одним словом, я осмеливаюсь настаивать на том, что кровосмешение должно стать законом любого правительства, основывающегося на братстве. Неужели люди поверят в такую нелепость, будто бы любовное наслаждение с матерью, сестрой иди дочерью следует, вообще говоря, считать преступлением? Найдете ли вы где-либо, я вас спрашиваю, предрассудок, равный по гнусности тому, когда мужчине вменяют в преступление наслаждение с тем, кто является для него самым близким человеком в силу естественного чувства?　

В равной мере глупым представляется мнение, что запрещено любить тех людей, которых сама природа предписывает нам обожать в величайшей мере, как будто бы вкладывая в наши сердца сильнейшую склонность к объекту, наша общая мать одновременно приказывает нам от него удаляться! Только оскотинившиеся под гнетом суеверий народы способны верить подобным нелепым противоречиям и руководствоваться ими на практике.　

Наконец, установленная мною общность жен с необходимостью предполагает кровосмешение. Теперь мне остается сказать несколько слов об одном мнимом преступлении, ничтожность которого уже настолько основательно доказана, что распространяться о подобном предмете слишком долго представляется бессмысленным. Перейдем к изнасилованию, наиболее вредному, как то может показаться с первого взгляда, из всех видов распутства, ведь насилие якобы наносит человеку оскорбление. Однако же совершенно ясно, что насилие, совершение которого, кстати говоря, доказывается редко и с великим трудом, наносит ближнему несравненно меньше вреда, нежели воровство, так как воруя, мы присваиваем себе чужую собственность, а насилуя, мы такую собственность только портим. Да и в чем, сверх того, обвините вы насильника, если тот ответит, что, в действительности, совершенное им злодеяние представляется весьма невинным, поскольку он, злоупотребляя объектом страсти, всего навсего ускорил приближение того состояния, в котором подобный объект непременно бы очутился, вступив в брак или отдавшись любовному чувству.　

Но содомия, — это мнимое преступление, некогда навлекшее небесное пламя на жителей древних городов, предававшихся такому пороку, — не является ли содомия именно тем ужасным грехом, любое наказание за который все-таки покажется еще недостаточно строгим?　

Вне всякого сомнения, мы испытываем горькое чувство, упрекая наших предков за то, что они осмелились совершить множество освященных законом убийств по обвинению в содомии. Разве можно дойти до такого варварского состояния, чтобы решиться осудить на смерть несчастного человека, единственной виной которого остаются лишь кое-какие наклонности, несколько отличающиеся от вкусов других людей? Я все еще содрогаюсь от ужаса, как только подумаю о том, что около сорока лет тому назад законодатели признавали за подобной нелепостью право на существование.　

Успокойтесь, граждане, все эти ужасы более не повторятся, в чем нас убеждает помимо прочего и мудрость наших законодателей, граждан полностью просвещенных относительно присущей некоторому числу людей извинительной слабости. Сегодня мы прекрасно понимаем, что подобное заблуждение нельзя расценивать как преступление, ведь природа не могла наделить вытекающую из наших чресл жидкость какой-то особой ценностью. Итак, отправляя означенную жидкость по тому пути, который нам будет угодно для нее выбрать, мы вряд ли рискуем навлечь на себя гнев природы.　

С каким же именно преступлением сталкиваемся мы в подобном случае? Разумеется, никто не станет считать преступным переливание семени в ту или　иную часть человеческого тела, если, конечно, кто-нибудь не решится отрицать равноценность подобных частей, находя среди них чистые и нечистые. Поскольку же человека, верящего таким нелепицам, подыскать определенно не удастся, то нас могут обвинить только в одном мнимом преступлении, а именно, в потере семени. Теперь я задам вам вопрос: разве следует считать похожим на правду мнение, будто бы человеческое семя обладает в глазах природы какой-то необыкновенной ценностью, так что любая его потеря ложится на смертного тяжкою виною? Неужели тогда природа потерпела бы постоянное растрачивание спермы? Однако же мы видим ежедневно, что сама природа и является тому виновницей. Разве она не предоставляет нам возможности понапрасну испускать сперму во время семяизвержений во сне или при сношениях с беременными женщинами? Мыслимо ли даже воображать себе, будто бы природа позволит нам безнаказанно совершать преступление, настолько ее задевающее? Как согласится она на то, чтобы люди, презрев свои удовольствия, в итоге оказались сильнее своей общей матери? Поистине, оставляя в стороне свет разума, мы рискуем в наших мудрствованиях низвергнуться в бездну бессмысленностей!　

Как только мы твердо уясним себе то, что наши наклонности никогда не могут противоречить естественному порядку вещей, поскольку отличающаяся мудрой последовательностью природа оказывается просто не в состоянии вложить в людские сердца оскорбляющие ее желания, так сразу нам станет совершенно ясно, что женщиной следует наслаждаться любым из возможных способов, более того, любовные удовольствия как с девушками, так и с мальчиками будут нам представляться одинаково приемлемыми.　

В самом деле, пристрастие к содомии является следствием определенной телесной организации, не зависящей от нашей воли. Даже маленькие дети, как известно, уже подвержены подобным желаниям, не оставляющим человека в покое и по достижении зрелого возраста. Иной раз содомия предстает перед нами в качестве своеобразного плода пресыщения, однако же и тогда она не входит в противоречие с законами природы. При всех обстоятельствах любовная страсть к лицам мужского пола внушается нам природой, так что в любом случае люди должны испытывать уважение к подобному поведению. Если с помощью точных исследований ученым удастся доказать, что пристрастие к содомии возбуждает несравненно острее, чем какие-нибудь иные удовольствия, если обнаружится, что предаваясь содомии, мы сможем получить живейшее наслаждение, и число последователей такого порока в силу указанных причин по сравнению с противниками мужеложства многократно увеличится, то тогда всем станет совершенно очевидно, что, вовсе не оскорбляя природу, означенный порок только лишь служит достижению ее целей, ведь природа заинтересована в размножении человеческого рода в несравненно меньшей мере, чем мы имеем глупость в то верить.　

Посмотрите кругом и сколько вы тогда заметите народов, презирающих женщин! Ведь некоторые из них совершенно ими не пользуются, прибегая к услугам женского пола только тогда, когда возникает потребность в продолжении рода. Кроме того, в республиках привычка к содомии укоренялась с особенной силой, ведь мужчины там вынуждены были проживать вместе, и никто не считал подобный порок опасностью. Да и разве законодатели Греции позволили бы мужеложству распространяться в своих республиках, если бы были убеждены в связанном с ним вреде? Напротив, они думали, что воинственный народ просто обязан предаваться содомии. Кстати говоря, Плутарх с воодушевлением рассказывал о фаланге «любящих» и «возлюбленных», долгое время стоявшей на страже свобод Древней Греции. Одним словом, содомия царила в содружествах воинов, придавая ему новые силы, так что самые великие люди не гнушались этим пороком.　

При открытии Америки обнаружилось, что вся она населена людьми со склонностью к мужеложству. В частности, в Луизиане у иллинойцев некоторые наряженные в женскую одежду индейцы подобно распутницам выставляли на продажу свое тело. Далее, негры Бенгелы открыто держат мужчин на содержании, тогда как все серали Алжира сегодня переполнены только одними мальчиками. Не в силах противиться любви к юным мальчикам, жители Фив возвели ее в ранг закона. Между прочим, и херонейский философ предписывал молодежи предаваться однополой любви ради смягчения нравов.　

Всем известно, насколько содомия была распространена в Древнем Риме, где в специально на то отведенных местах облаченные в женскую одежду мальчики вместе с переодетыми в мужское платье девочками занимались проституцией. Марциал, Катулл, Тибулл, Гораций и Вергилий писали мужчинам любовные письма, точно так же как и своим　любовницам. Наконец, у Плутарха можно обнаружить совет, следуя которому женщинам не пристало принимать ни малейшего участия в любовной связи между мужчинами.^[12] Некогда амизийцы — народ, населявший остров Крит, — похищали мальчиков, сопровождая кражу очень странными церемониями. Влюбленный в какого-нибудь из местных юношей похититель прежде всего предупреждал родителей мальчика о дне похищения. Отрок, со своей стороны, оказывал незначительное сопротивление только в том случае, когда любовник приходился ему не по вкусу. Если же юноша питал к нему противоположные чувства, то он предпочитал спокойно следовать за похитителем. Спустя некоторое время соблазнитель отсылал любимого обратно к родителям, ведь страсть к мужчинам, подобно любви к женщинам, быстро приносит с собою пресыщение. Страбон, к тому же, сообщает нам, что публичные дома на острове Крит наполнялись только одними мальчиками, открыто предлагавшими свое тело всем желающим.　

Необходимо ли сослаться еще на одного авторитетного писателя, с тем чтобы окончательно доказать полезность содомии в республике? Послушаем же тогда перипатетика Ермолая, который говорил о том, что любовь к мальчикам, распространенная по всей Греции, придавала гражданам силу и храбрость, во многом послужив изгнанию тиранов. Любовники составляли заговоры между собой и, разоблаченные, переносили жесточайшие пытки, но не выдавали остальных заговорщиков. Итак, граждане в те времена в своем патриотизме готовы были пожертвовать всем, лишь бы обеспечить благополучие государства. Разумеется, они прекрасно знали, что республика только укрепляется благодаря любовным связям между мужчинами, поэтому красноречие древних часто оказывалось направленным против женщин, тогда как деспотизм неизменно питал симпатию к этим слабым созданиям.　

Кстати сказать, педерастия всегда входила в число пороков, свойственных воинственной нации. По словам Цезаря, галлы с великой охотой предавались радостям мужеложства. Кроме того, во время войн, которые часто приходилось вести республикам, полы постоянно разделялись, что в немалой мере способствовало распространению содомии между гражданами. Когда узнали о благоприятных последствиях такого порока для нужд государства, то религия тотчас же освятила однополую любовь.　

Любовь Юпитера к Ганимеду, как известно, обоготворялась римлянами. Секст Эмпирик уверяет читателей, что подобная странность персами вменялась почти в обязанность каждому. В конце концов, всеми презираемые и ревнивые женщины предложили мужчинам услуги, сходные с теми, которые могли предоставить мальчики. Кое-кто из мужчин согласился попробовать, но тотчас же вернулся к прежним привычкам, не найдя в себе сил переносить подобный обман.　

Турки, всегда отличавшиеся склонностью к этому извращению, кстати говоря, освященному Магометом в Коране, тем не менее уверяют, что очень юная девушка великолепно заменяет в таких делах мальчика, так что почти все женщины у них проходят через подобное испытание.

Секст V и Санчес дозволяли заниматься мужеложством. Санчес, помимо прочего, даже пытался доказать полезность содомии для деторождения. Ребенок, появившийся на свет после такой предварительной подготовки, по его словам, отличается несравненно более крепким телосложением.　

В итоге женщины решили вознаградить себя, предаваясь любовным наслаждениям друг с другом. Их странность, вне всякого сомнения, приносит столько же затруднений, что и капризы мужчин, ведь последствия в обоих случаях одинаковы, а именно, прекращение деторождения. Впрочем, возможности людей, стремящихся к деторождению, всегда остаются неисчерпанными до конца, так что они вряд ли потерпят какой-нибудь вред от своих противников. Между прочим, древние греки поддерживали однополую женскую любовь из государственных интересов. В самом деле, удовлетворяя страсти в своем кругу, женщины общались с мужчинами не так часто и не наносили особого урона делам республики. Лукиан рассказывает нам об успехах женского распутства, кроме того, история Сафо не может быть лишена для нас интереса.　

Одним словом, во всех подобных безумствах нельзя усмотреть никакой опасности. Даже если женщины осмелятся на большее, расточая свои ласки монстрам и животным, а об этом мы знаем на примере многих народов, то во всех таких глупостях мы не обнаруживаем ни малейшего неудобства, так как разложение нравов, как правило весьма полезное для государства, не может ему навредить ни в каком отношении. Мы рассчитываем на то, что наши законодатели обладают — и мы в этом уверены — достаточной мудростью и благоразумием для того, чтобы отвергнуть законы, направленные против несчастных, единственной виной которых остается их телесная организация — ведь такие люди виновны не более, нежели человек, появившийся на свет уродом.

Во втором разряде преступлений, которые человек совершает по отношению к существам себе подобным, нам еще остается исследовать убийство, и затем мы перейдем к обязанностям человека по отношению к самому себе. Из всех возможных оскорблений, наносимых своему ближнему, убийство, вне всякого сомнения, представляется нам наиболее жестоким, ведь оно отнимает жизнь — благо, полученное нами от природы, причем такая потеря остается невосполнимой. Вместе с тем, если отвлечься от того зла, которое испытывает на себе убиваемая жертва, то перед нами сразу возникает множество вопросов.

1. Является ли убийство действительно преступлением, если принимать во внимание только одни законы природы?

2. Будет ли оно преступлением относительно общественных установлений?

3. Вредит ли убийство обществу?

4. Каким образом следует к нему относиться при республиканской форме правления?

5. Наконец, должны ли мы наказывать за убийство, прибегая к другому убийству?

Приступим к исследованию каждого вопроса по-отдельности, так как предмет представляется достойным того, чтобы на нем остановиться подробно. Возможно, наши рассуждения покажутся кому-нибудь слишком смелыми, ну и что же из того? Разве теперь мы не пользуемся правом свободы слова? Я раскрываю перед людьми великие истины, возвещения которых ждали уже давно, ныне наступает время, когда любые заблуждения вынуждены исчезнуть с лица земли, вслед за предрассудками королевской власти. Является ли убийство преступлением перед природой? Вот он, первый из поставленных мною вопросов.　

Здесь нам придется, разумеется, несколько сбить спесь, присущую всем людям, низводя человека до уровня всех прочих творений природы. Впрочем, философу не пристало льстить мелким человеческим слабостям, ведь он постоянно преследует истину, отбрасывая прочь нелепые предрассудки уязвленного себялюбия, с тем, чтобы показать ее без прикрас изумленной публике.　

Что именно представляет собой человек? Чем он отличается от растений и животных, обитающих вокруг нас? Само собой разумеется, ничем. Помещенный по воле случая на поверхности земного шара, человек рождается, размножается, растет и чахнет точно так же, как все остальные растения и животные. Подобно прочим организмам, он достигает старости и затем возвращается в небытие, как только дойдет до пределов, установленных природой для каждого из живых существ в соответствии с различным устройством их частей тела.　

Между человеком и животным мы наблюдаем такое полное сходство, что пытливому глазу философа становится совершенно невозможно усмотреть здесь хоть какое-нибудь различие. Следовательно, убийство животного можно приравнять по мере совершаемого зла, в действительности весьма незначительного, к уничтожению человека, ведь мы по-разному относимся к этим двум действиям только в силу предрассудков, свойственных нашей спеси, однако же трудно назвать более несчастную нелепость, нежели спесь и предрассудки.　

Поставим теперь вопрос ребром. Вы ведь не в состоянии отрицать то, что убийство человека следует приравнивать к уничтожению какого-нибудь дикого зверя; но, может быть, уничтожение любого живого существа уже является определенным злом, как то считали некогда пифагорейцы, а теперь — обитатели берегов реки Ганг? Прежде чем ответить на вопрос, я еще раз напомню читателям, что мы исследуем значение убийства только лишь перед лицом природы, а об отношении этого действия к человеческому обществу речь у нас пойдет в дальнейшем.　

Я спрашиваю вас о том, насколько ценными могут показаться природе ее создания, если они не стоят ей, вообще говоря, ни малейшего труда и ни малейшей заботы? Как известно, рабочий оценивает свой труд в зависимости от времени, потребовавшегося на производство того или иного предмета. Так сколько же именно человек стоит природе? И если даже мы предположим, что он все-таки обладает какой-нибудь стоимостью, то будет ли она превышать стоимость обезьяны или слона? Теперь я задаю еще один вопрос, чем на деле являются материальные тела, возникающие в окружающем нас мире? Из чего составлены все рождающиеся на свет существа? Разве три стихии, их образующие, не освобождаются в результате простого разрушения других организмов? Ведь если бы существа оказались вечными,　то вряд ли бы природе удалось сотворить что-нибудь новое. Итак, допустив невозможность вечного существования вещей в природе, мы приходим к пониманию одного из основных ее законов, а именно, закона разрушения. Поскольку же уничтожение приносит природе столь огромную пользу, что она, вообще, не может без него обойтись, ибо в созидательной деятельности природа с необходимостью обращается к материалу, возникшему вследствие разрушения, которое наша общая мать, в свою очередь, и подготовила, постольку связываемая нами со смертью идея уничтожения теперь уже не обладает никакой истинностью. Итак, доказать действительность уничтожения ныне представляется совершенно невозможным. В самом деле, то, что первоначально называлось прекращением существования, если речь шла о животном, наделенном жизнью, теперь не следует понимать как реальный конец, ведь мы имеем дело просто с преобразованием материи, возникающим по причине вечного движения истинной сущности материи, которую все современные философы принимают за основной ее закон. Опираясь на наши неопровержимые положения, мы оказываемся вправе рассматривать смерть как простое изменение формы, как незаметный переход одного существа в другое, в свое время названный Пифагором словом «метемпсихоз».

Согласившись однажды с такими истинами, говорить далее о преступности уничтожения становится бессмысленно. Осмелитесь ли теперь вы, люди, держащиеся за свои нелепые предрассудки, сказать мне, будто бы преобразование осуществляется без разрушения? Вне всякого сомнения не осмелитесь,　ведь вам тогда придется доказывать, что в материи присутствует момент бездействия, отдыха, тогда как доказать это никому никогда не удастся.　

Едва лишь какое-нибудь большое животное испускает дух, как тут же появляется множество мелких, причем жизнь подобных маленьких животных есть одно из необходимых следствий вечного сна крупного организма.　

Так неужели вы решитесь заявить, будто бы природа предпочитает одного из них другим? Ведь для этого вам придется доказать нечто невозможное, а именно, что предмет, обладающий продолговатой и четырехугольной формой, для природы оказывается приятней и полезней предмета овального или треугольного. Сверх того, вам придется доказать и то, что жиреющий в беспечной бездеятельности лентяй в соответствии с возвышенными предначертаниями природы остается несравненно более полезным, чем лошадь, добросовестно служащая человеку, или бык, тело которого в действительности настолько драгоценно, что невозможно назвать ни одной его части, которая бы не оказалась полезной людям. Тогда уж вам надо будет сказать и о том, будто бы ядовитая змея для нас имеет большую ценность, нежели верная собака.　

Поскольку же все ваши утверждения остаются недоказанными, то мы с полным правом будем утверждать, что уничтожить любое творение природы совершенно невозможно, ведь в том случае, когда мы разрушаем что-либо, мы всего лишь производим некоторое изменение формы. Ну, а если жизнь, вообще говоря, неуничтожима, тогда ни один человек не сумеет найти ничего преступного в мнимом уничтожении того или иного создания, какого бы возраста, пола или вида оно бы ни было.　

Продолжая серию наших умозаключений, которые словно бы порождают друг друга, нам придется, в конце концов, признать, что при насильственном изменении форм, присущих тем или иным созданиям, мы не наносим никакого вреда природе. Напротив, наши действия приносят ей только выгоду, ведь мы предоставляем в ее распоряжение первоматерию, необходимую для дальнейшего творения, так что без вашей разрушительной деятельности работа природы не могла бы далее продолжаться.　

Разум подсказывает нам, что природе всегда следует предоставлять полную свободу. Но разве человек не прислушивается к внушениям нашей общей матери, когда он совершает убийство? Ведь это действие осуществляется по советам природы, которым человек разумный непременно подчинится. В самом деле, посылая на нас чуму и голод, природа, как кажется, пользуется всеми возможными средствами, для того чтобы с наибольшей быстротой приобрести крайне необходимую для ее трудов первоматерию, образующуюся в результате разрушения.　

Просветите же, наконец, ваш ум хотя бы на один миг с помощью святого факела философии! Откуда, как не от природы, рождается в наших душах гнев к другим людям? Откуда происходит стремление отомстить, войны, короче говоря, великое множество поводов к постоянным убийствам? Но если они все внушаются нам природой, то она, определенно, в них нуждается. И как же мы теперь сможем посчитать нас виновными в совершении преступления, когда мы только исполняем веления природы?　

Приведенные мною доводы представляются более чем убедительными, чтобы просвещенный читатель оказался в состоянии понять полное соответствие убийства природным целям.　

Но, может быть, убийство следует рассматривать как преступление в человеческом обществе? Я осмелюсь утверждать противное, а именно, то, что в общественной жизни убийство, к несчастью, всегда оставалось сильнейшим политическим инструментом. Разве Рим стал владеть всем миром не благодаря убийствам? А благодаря чему Франция оказалась сегодня свободной? Я думаю, здесь не время напоминать о том, что речь идет не только о потерях в ходе военных действий, но и о жестокостях, содеянных мятежниками и разрушителями общественного порядка, ведь тех и других мы в равной мере предаем общественному проклятию, так что стоит лишь напомнить о них, как тут же поднимется волна всеобщего ужаса и негодования.　

Какое человеческое занятие более нуждается в убийстве, нежели политика, основывающаяся на обмане и имеющая целью увеличение благосостояния своей нации в ущерб прочим? Единственным плодом подобной варварской стратегии всегда оказывается война, которая, в свою очередь, вскармливает, укрепляет и воспитывает ту же самую преступную политику. Но чем иным является война, ежели не наукой разрушения?　

Люди иной раз доходят до весьма странного ослепления. Например, они публично учат искусству убивать и даже удостаивают награды человека, преуспевшего в подобном искусстве, и одновременно наказанию предается тот, кто в силу каких-либо частных причин пожелал окончательно отделаться от своего противника! Не настало ли, наконец, время обратить внимание на столь дикие заблуждения?　

Является ли убийство преступлением перед обществом? Неужели человек, обладающий разумом, способен иметь такие мысли?　

Разве многочисленное сообщество испытает какое-нибудь неудобство, если в нем будет насчитываться одним членом больше или меньше? Разве законы, нравы, обычаи придут по этой причине в упадок? Неужели смерть одного человека сможет повлиять на состояние общественного целого? Ну а что мне сказать после гибели людей в кровопролитном сражении? Ну а если вдруг уничтожится, коль вам то будет угодно, половина мира, то немногочисленные оставшиеся в живых после подобной катастрофы неужели заметят хоть малейшее изменение в положении дел? Увы, нет!　

Более того, и вся природа не почувствует никаких особых потрясений. Глупые и спесивые люди, вообразившие себе, что все в мире создано исключительно для их целей, пожалуй, пришли бы в немалое удивление, если бы они смогли присутствовать на земле после полного уничтожения человеческого рода, ведь тогда в природе бы все осталось по-прежнему и ход звезд нисколько бы не замедлился. Однако же продолжим ход наших рассуждений.　

Каким образом следует относиться к убийству в государстве воинов — республике?　

Наибольшую опасность представляет собой, что очевидно, доходящее до требований покарать убийцу отрицательное к нему отношение. Республиканское благородство, на самом же деле, требует от гражданина некоторой жестокости, ведь как только подобное благородство, теряя свойственную ему энергию, пойдет на убыль, так сразу же республику покорят неприятели.　

Здесь я хотел бы высказать одну мысль, которая может показаться кому-то весьма своеобразной, но все-таки, поскольку эта мысль остается истинной, несмотря на свою смелость, я ее скрывать не стану. Итак, если нации прививают республиканскую форму правления в момент ее возникновения, то необходимо придерживаться одной только добродетели, ведь желая достигнуть большего, всегда стараются начинать с малого.　

Но если мы имеем дело с народом старым и испорченным, который сбросил с себя иго монархии, дабы скорей перейти к республике, то последняя сможет продержаться лишь благодаря множеству преступлений. В самом деле, рождение республики уже является преступлением, так что если вы пожелаете обратиться от злодеяний к добродетели, то есть от состояния насильственного к безмятежному, когда повсюду царит бездействие, то скорый крах вашего государства окажется неизбежным.　

К примеру, что произойдет с деревом, если его извлечь из плодородной почвы и пересадить на песчаную и сухую равнину? Кстати сказать, все идеи нашего разума настолько подчиняются законам естества, что любое сравнение из сельскохозяйственной области всегда пригодится в нравственных рассуждениях.　

Дикари, самые независимые из людей и, к тому же, в наибольшей мере приближенные к природе,　каждый день безнаказанно совершают убийства. Лакедемоняне в Спарте преследовали илотов, подобно тому как во Франции охотятся на куропаток. Самыми свободными странами считаются те, в которых совершается множество убийств. В частности, в Минданао человек, желающий убить кого-либо, возводится в ранг храбрецов и его даже украшают тюрбаном. Однако у жителей Карагуос надо лишить жизни семь человек, чтобы удостоиться подобного головного убора. Далее, жители острова Борнео считают, что убитые ими люди на том свете станут рабами своих убийц. Благочестивые же испанцы давали обет Святому Иакову Галисийскому каждый день лишать жизни двенадцать американских индейцев. В королевстве Тангут выбирали некоего молодогочеловека, крепкого и сильного, которому в определенные дни года разрешалось убивать всех, кто встретится ему на пути. А евреи, разве можно назвать другой народ на земле, в равной мере с ними склонный к кровопролитию? Многочисленные доказательства вы без труда отыщете на любой странице еврейской истории.　

Императоры и мандарины Китая время от времени приводят свой народ в возбуждение, устраивая какую-нибудь ужасную резню. Но пусть только этот нежный и женственный народ освободится от ига, наложенного на него тиранами, и тогда он лишит их жизни с еще большим основанием, ведь убийство там всеми признается необходимым, разница окажется лишь в перемене жертв. Таким образом, благо одних превратится в счастье других.　

Множество народов терпимо относятся к публичным убийствам, в частности, они совершенно разрешены в Генуе, Венеции, Неаполе, по всей Албании. В Кахаго, расположенном на реке Сан-Доминго, убийцы даже пользуются всенародным уважением и почетом. Повинуясь вашему приказу, они перережут горло любому человеку, на которого вы им укажете. Некоторые индийцы, накурившись опия, дабы придать себе смелости к совершению злодеяний, затем бросаются на улицу, убивая всех на своем пути. Английские путешественники столкнулись со сходным обычаем и в Батавии.　

Ну а какой народ, одновременно жестокий и величественный, дольше всех сохранял свое могущество и свободу? Конечно же, римляне. Зрелище игр гладиаторов поддерживало у римлян храбрость, так что нация вскоре стала воинственной, привыкнув рассматривать убийство как забаву. В те времена двенадцать или пятнадцать тысяч жертв ежедневно наполняли арены цирка, причем римские женщины, превосходившие в жестокости мужчин, дошли до того, что стали требовать от побежденных красивой смерти и определенного изящества в смертельных судорогах.　

Римляне, к тому же, изобрели и такой вид удовольствия, когда карлики на глазах зрителей перерезали друг другу горло. Но вот понемногу заразившее весь мир христианство убедило человечество в том, что убийство есть зло. Тираны тут же закабалили римский народ, превратив героев мира в посмешище.　

Мы имеем веские основания видеть в убийце человека, одаренного слабой чувствительностью. Ведь лишая жизни ближнего, он с презрением относится к частному и общественному мнению. Однако, повсеместно убийца считается способным совершать храбрые поступки и, следовательно, может оказаться ценным гражданином в воинственном республиканском государстве.　

Обратимся теперь к народам еще более жестоким, которые очень часто не только убивают детей, иной раз даже своих собственных, но и возвели подобные повсеместно принятые действия в ранг законов.　

Множество диких племен уничтожает детей тотчас же после их появления на свет. К примеру, женщины, живущие на берегах реки Ориноко, убежденные в несчастной судьбе своих дочерей, которым предстоит стать супругами дикарей, обитающих в этой же местности, будучи не в состоянии перенести подобное горе, сразу убивают рождающихся девочек. В Трапобане и в королевстве Сопит родители лишают жизни детей, если те оказываются уродами. Жители Мадагаскара в определенные дни недели отдают детей на съедение диким зверям. В республиках Древней Греции всех новорожденных подвергали тщательному исследованию, чтобы тут же лишить жизни того из них, кто явно неспособен стать защитником родины. В Греции, по всей видимости, не считали необходимым отпускать огромные средства на содержание домов, служащих сохранению презренных отбросов человеческого общества.^[13]　

До переноса столицы империи в Византию любой римлянин, не желающий более кормить свое потомство, прямо отправлял его на живодерню. Между прочим, законодатели древности никогда не испытывали угрызений совести, обрекая детей на верную смерть; ни в одном из составленных ими кодексов право отца распоряжаться жизнью своей семьи даже не ставилось под сомнение. Аристотель, кстати сказать, одобрял аборт. Граждане республик древности, преисполненные энтузиазма и горячей любви к родине, относились с презрением к состраданию, распространившемуся, тем не менее, среди современных народов. Тогда свое потомство ценили меньше, зато сильнее любили родину. Во всех городах Китая каждое утро на улицу выставляются камышовые корзинки с детьми, на рассвете их собирают в специальную тележку и затем выбрасывают в канаву. Впрочем, повивальные бабки, как правило, освобождают матерей еще раньше, топя детей в чанах с кипящей водой или попросту сбрасывая в речку. В Пекине же потомство помещают в маленькие тростниковые корзинки и затем оставляют на берегу какого-нибудь из каналов. Во время ежедневных разливов каналы наполняются водой, которая ежедневно уносит прочь, по мнению знаменитого путешественника Дуальда, тридцать тысяч маленьких китайцев.　

Нам не стоит отрицать и то, что в республиканском государстве необходимо придерживаться взглядов, полностью противоположных воззрениям, принятым при монархическом правительстве, ведь преследуемые нами цели совершенно различны.　

В самом деле, в условиях тирании богатство измеряется в зависимости от числа рабов, поэтому тираны постоянно испытывают нужду в людях. Однако же изобилие населения вне всякого сомнения в республиканском государстве должно рассматриваться как порок. Я не предлагаю вам перерезать людям горло, подобно тому, к чему призывали наши современные децемвиры. Напротив, речь идет лишь о том, чтобы не дать населению вырасти за пределы, необходимые для поддержания счастливого состояния в республике. Прежде всего, остерегайтесь слишком быстрого увеличения народа, каждый член которого наделен суверенными правами. Вы должны оставаться вполне уверенными в том, что революции всегда являлись следствием избыточного прироста населения.　

Ради величия государства вы позволяете воинам убивать людей, но почему вы не разрешаете отдельным гражданам свободно посягать на жизнь других лиц, ведь при этом республиканская форма правления сохраняется в силе? Поскольку же убийства не наносят вреда нашему правительству, то вы обязаны предоставить родителям право освобождаться от детей, которых они прокормить не могут или же от тех, кто наверняка не принесет государству ни малейшей пользы. Предоставьте, кроме того, гражданину право самому, на свой страх и риск, отделываться от врагов, способных ему как-нибудь навредить. В результате подобных действий, кстати сказать, совершенно самих по себе не заслуживающих внимания, население будет оставаться весьма умеренным и никогда не увеличится настолько, чтобы смочь когда-нибудь свергнуть правительство.　

Приверженцы монархии напрасно пытаются убедить нас, будто бы величие государства зависит от численности населения. Между прочим, страна никогда не станет богатой, если число жителей в ней превзойдет имеющиеся в наличии средства к существованию. Напротив, если число граждан не будет превышать строго определенного количества, то государство, достигшее процветания, сможет с выгодой торговать остатками жизненных средств. К примеру, когда на дереве образуется множество сучьев, разве вы их не срезаете? Разве убирая лишние ветви, вы не сохраняете в целости ствол?　

Любая система, в чем-либо несогласная с выдвинутыми мною принципами, является бессмысленной. Злоупотребляя подобными системами, вы, наверняка, быстро разрушите до основания то здание, которое мы с такими трудами только что возвели. Впрочем, вряд ли нам пристало ради уменьшения численности населения лишать жизни людей уже сложившихся и, к тому же, прекрасно образованных, ведь тогда мы совершим очевидную несправедливость. Но если мы помешаем появиться на свет существам, которые, пожалуй, в скором времени станут совершенно лишними, то в таком случае наше дело будет вполне справедливым, потому что человеческий род надо очищать, начиная с самой колыбели. Когда вы увидите то, что ребенок не сможет в будущем принести пользу обществу, сразу же отстраните его от материнской груди, прибегнув к единственному разумному средству сократить численность населения, избыток которого, как мы только недавно доказали, представляет собой страшнейшую опасность.　

Теперь нам следует подвести кое-какие итоги.　

Будем ли мы подавлять убийства с помощью другого убийства? Ни в коей мере, ведь на убийцу не пристало накладывать никакое иное наказание кроме того, которое постараются совершить друзья или родственники пострадавшего. «Я дарую Вам прощение», — некогда сказал Людовик XV, обращаясь к Шаролэ, убившему человека ради развлечения, — «но я равным образом пощажу и того, кто лишит Вас жизни». Любой закон об убийстве должен основываться на подобном величественном высказывании.^[14]　

Одним словом, убийство остается ужасным поступком, но все же оно является действием иной раз необходимым, никогда не преступным и терпимым в республиканском государстве. Я уже говорил о том, что весь мир может нам служить тому примером. Теперь нам нужно рассмотреть другой вопрос, а именно, стоит ли в подобных случаях наказывать человека смертью? Прежде чем ответить на этот вопрос, хотелось бы сначала разрешить следующую дилемму:　

Является ли убийство преступлением или не является?

Если оно не относится к преступлениям, то зачем тогда издавать законы, его преследующие? Ну, а если оно все-таки оказывается преступлением, то в силу какой варварской и глупой непоследовательности мы наказываем виновных, прибегая к такому же средству?　

Нам остается рассмотреть лишь обязанности человека по отношению к самому себе. Поскольку философ связывает существование подобных обязанностей лишь с чувством получаемого человеком удовольствия или с чувством самосохранения, то предписывать здесь какие-то практические правила поведения представляется совершенно бессмысленным. Разумеется, еще более бессмысленным будет распределять наказания, если человек в чем-нибудь уклонится от предложенных правил.　

Мы можем погрешить против указанных обязанностей, лишь совершив самоубийство. Я не стану забавлять вас доказательствами тупоумия тех людей, которые возводят самоубийство в ранг преступления. Тех же, кто еще питает кое-какие сомнения, я отсылаю к знаменитому письму Руссо. Кстати сказать, почти все правительства древности допускали самоубийство исходя из соображений религиозных и политических. Афиняне даже излагали перед Ареопагом доводы, побудившие их лишить себя жизни. Затем они пронзали себе грудь кинжалом. В государствах Древней Греции к самоубийству относились с такой терпимостью, что оно входило в планы законодателей. Предававшие себя смерти на глазах у публики граждане делали из самоубийства великолепный спектакль.　

Римская республика, в свою очередь, поощряла добровольную смерть граждан, подтверждающую иной раз их самоотверженную преданность родине.　

Когда Рим был захвачен галлами, самые славные сенаторы предпочли выбрать для себя добровольную смерть. Перенимая душевные качества римлян, мы, безусловно, научимся и их добродетели. В частности, некий солдат, участвовавший в кампании 1792 года, лишил себя жизни единственно из-за злости, так как он не мог вместе со своими товарищами сражаться в битве при Жемаппе. Более того, сравнявшись по духу с гордыми республиканцами, мы скоро превзойдем их в добродетели, ведь государственный строй влияет на формирование человека. В самом деле, слишком долгая привычка к деспотизму совершенно изнежила наших храбрецов, полностью испортив их нравы. Но вот настало возрождение, и весь свет вскоре увидит, на какие великие деяния способен французский характер и гений, едва он только окажется на свободе.　

Сохраним же ценою жизни и состояния эту свободу, уже стоившую нам многочисленных жертв, не будем жалеть ничего, лишь бы только достигнуть цели! Наши герои по своей доброй воле отдали жизнь ради счастья республики, и их кровь не должна пролиться напрасно. Нам необходимо хранить единство, иначе мы выпустим из рук плод всех перенесенных нами страданий. Грядущие победы, несомненно, укрепят великолепное здание установленных здесь законов. Кстати сказать, наши первые законодатели, оставаясь все-таки рабами деспота, свергнутого совсем недавно, выносили постановления, достойные тирана, которому они поклонялись. Поэтому нам следует полностью переделать их труд, ибо мы трудимся ради счастья республиканцев, настоящих философов, следовательно, и законы наши должны стать мягкими, подобно народу, которым они начнут управлять.　

Продемонстрировав перед вами, как я это только что сделал, всю мизерность и несущественность поступков, возведенных нашими ослепленными ложной религией предками в разряд преступлений, я свел к минимуму ту работу, которую нам предстоит проделать. Нам необходимо принять лишь несколько новых законов, но зато все они должны быть хорошими. Не следует умножать уже существующие цепи, нужно только позаботиться о том, чтобы крепость оставшихся оказалась нерушимой.　

Принимаемые нами законы не имеют никакой другой цели, кроме спокойствия граждан наряду со славой и процветанием республики. Однако теперь, когда вы, французы, изгнали врага за пределы вашей земли, я не желал бы того, чтобы стремление к распространению принципов революции завело вас слишком далеко. Прежде чем пройтись по миру огнем и мечом, вспомните хотя бы о провале Крестовых походов. Поверьте мне, как только враг оказался на противоположном берегу Рейна, для нас лучше всего оберегать границы Франции, не покидая дома.　

Оставаясь непобедимыми во Франции, отличаясь прекрасными законами и отменным благочинием в сравнении с другими народами, вы станете образцом для всех прочих правительств мира, которые будут гордиться, если им удастся залучить вас в число своих союзников. Но когда, забыв о собственном счастье, вы, влекомые ложным честолюбием, отправитесь распространять революционные принципы в другие страны, то едва задремавший деспотизм тотчас же проснется, государство погибнет от внутренних раздоров. В таком случае вы понапрасну погубите и солдат, и деньги, тогда как тираны вновь наденут на шею народа цепи, выкованные за время вашего отсутствия. Итак, все необходимое для дела свободы можно совершить и не покидая родных очагов. Что касается других народов, то они, едва лишь прознав о вашем счастье, сразу же последуют лучшему примеру, избрав для себя тот путь, который вы им укажете.^[15]　

ФИЛОСОФИЯ ПРОСВЕЩЕННОГО ЭРОТИЗМА

Прежде чем вынести то или иное суждение о французском романе середины XVIII века под названием «Тереза-философ», читатель должен составить себе ясное представление о социально-культурных особенностях Века Просвещения, ибо только после основательного ознакомления с идеями того далекого времени можно будет по достоинству оценить преимущества этого произведения, во всяком случае, если сравнивать «Терезу-философа» с низкопробной псевдоэротической литературой, продаваемой ныне по коммерческим ценам в подземных переходах метрополитена.

В первую очередь необходимо отметить, что эротико-философский роман «Тереза-философ» в век «развержения общего рассудка»,^[16] когда происходила радикальнейшая переоценка всех и всяческих ценностей, оставался произведением заурядным. В самом деле, могущественная идеология французского Просвещения к середине XVIII века полностью подчинила себе почти все литературные жанры, исключая, пожалуй, лишь жанр церковной проповеди. «Главнейшие писатели XVIII века (которые, кстати сказать, в сотрудничестве с компанией третьесортных литераторов наводнили мировой книжный рынок продукцией, во многом напоминающей роман „Тереза-философ“. — А. В.) старались казаться скорее мыслителями, а не собственно художниками».^[17] Однако же беда была именно в том, что ни Вольтер, ни Дидро, ни Ж.-Ж. Руссо, ни Мармонтель, ни Шамфор, ни сотни иных, менее талантливых или плодовитых писателей Века Просвещения, мыслителями в высоком смысле этого слова не были. Вот почему догматическое влияние просветительской философии привело к тому, что французская литература XVIII века, по меткому выражению Э. Фагэ, оказалась «исключительно бесцветной».^[18] Впрочем, несмотря на неоспоримое снижение литературной ценности художественных произведений, идеологическое воздействие последних на читающую публику в XVIII веке становится настолько сильным, что литература, постепенно превратившись в могучее средство социально-политического воздействия, подчинила себе умы человечества: к концу века обществом уже правили идеи, а не коронованные властители.　

Прежде чем рассматривать роман «Тереза-философ», следует остановиться на главнейших отличительных признаках Века Просвещения. В противном случае трудно будет справедливо оценить философское содержание этого произведения, которое ни в коем случае нельзя рассматривать как непритязательную скабрезную поделку, рассчитанную на разжигание нездоровых инстинктов потенциального покупателя.　

Если встать на точку зрения уже упоминавшегося Э. Фагэ, то Век Просвещения во Франции следует характеризовать прежде всего как век антихристианский, а во-вторых, как антипатриотический, иными словами, космополитический. «В XVIII веке, который, кстати говоря, трудно назвать французским или христианским, охотно, хотя и крайне легкомысленно, рассуждали о важнейших предметах. С начала этого столетия христианская идея неожиданно теряет свою силу, кроме того, тогда же начинается последовательное падение чувства патриотизма. Таковы две основные черты, присущие эпохе с 1700 по 1790 годы. Если первый процесс протекал крайне быстро и, я бы сказал, совершенно непредвиденно, то второй осуществлялся постепенно. Впрочем, он также завершился в достаточно короткие сроки, где-то к 1750 году…»^[19] Эти слова известного французского критика стали общим местом в российской полемической литературе, процветавшей до падения старого режима. Доморощенные ревнители чистоты национальной идеи в силу каких-то труднообъяснимых причин неизменно упускали из вида то немаловажное обстоятельство, что сам Э. Фагэ, красноречиво описывая разложение французской духовной культуры в XVIII веке, вину за создавшуюся ситуацию возлагал на правительство христианнейшего короля Людовика XIV.

В самом деле, последовательное проведение в жизнь абсолютистской программы государственного управления повлекло за собой полное подавление политической жизни на всей территории французского королевства, так что наиболее талантливые и　просвещенные граждане, которые при иных обстоятельствах трудились бы на благо своего государства, оказались в своеобразной внутренней эмиграции.　

В результате отмены Нантского эдикта, гарантировавшего в какой-то мере свободу вероисповедания французским протестантам, к началу XVIII столетия в королевстве Людовика XIV сложилась парадоксальная ситуация: человек, отрицавший существование Бога, считался гораздо менее опасным по сравнению с христианином, критически относившимся к ряду догматов, одобряемых католической церковью. Подобная близорукая политика привела к значительному оттоку интеллектуальных и финансовых сил нации за пределы французского королевства, что не могло не сказаться на жизнеспособности патриотического чувства, поскольку при конфессиональных погромах национальная принадлежность — по крайней мере, если говорить о французах, — во внимание не принималась. Неудивительно, что впоследствии патриотизм перестал выступать в государственной жизни в качестве определяющего фактора благонадежности того или иного лица, так что с самого начала французская революция отличалась космополитизмом, ее трудно назвать собственно французской. И действительно, тогда идеалом считался скорее абстрактный «человек», но отнюдь не родина. Только при интервенции этот «человек» превращается в «патриота».^[20]　

Помимо антихристианства и космополитизма XVIII век надолго запомнился потомкам своей так называемой «научностью». Кстати, определенный «научный дух» был присущ и XVII столетию, но тогда под ним подразумевался, наряду с растущим стремлением к обретению самобытных форм литературы и искусства, прогресс в области метафизических, математических и теологических изысканий, оказавшийся возможным только благодаря бескорыстной любви к чисто интеллектуальным видам знания, примером которой служат гениальные творения Паскаля и Декарта. Расцвет математики мало-помалу способствовал развитию естественных наук, так что к началу XVIII века естествознание, освободившись от опеки перипатетизма, переживало своеобразное возрождение, чему во многом способствовали труды таких выдающихся ученых, как Бернье, Турнефор, Плюмье, Фейе, Фагон, Делансе, Дю-вернэ и др.　

Достижение успеха в эмпирическом естествознании требует от исследователя достаточно строгой специализации, которая, при пренебрежительном отношении к гносеологическим вопросам, как правило, влечет за собой грубые ошибки при решении проблем онтологического порядка. Таким образом, у мыслителей XVIII века сложилось совершенно ложное представление о том, будто бы прогрессивное развитие человеческого общества находится в прямой зависимости от квантитативных методов на него воздействия, заимствованных, кстати говоря, из естественных наук.　

Наглядным доказательством сказанному могут послужить следующие заявления, заимствованные нами из романа «Тереза-философ»: «Но если подойти чуть ближе — нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, что-бы понять и все остальные…».^[21] Как известно, еще Галилей говорил, что природа изъясняется на языке математики. К сожалению, в XVIII столетии эти слова понимались не метафорически, а буквально. Только после того, как некоторые математически образованные толмачи языка природы на практике познакомились с занимательным изобретением доктора Гильотена, общественное сознание наконец-то открыло для себя тот непреложный факт, что к обустройству жизни отдельного человека и к государственному строительству негоже приступать, вооружившись лишь линейкой и ватерпасом. Забвение онтологической ценности человеческого существования всегда обходилось людям недешево, так что любителям сравнений нашей воли с «двухфунтовой гирькой» следовало бы не забывать о трагической судьбе, которая выпала на долю, к примеру, Байи и Лавуазье.　

В XVIII веке особенной популярностью пользовались произведения, в которых со знанием дела описывались поступки, считавшиеся ранее недостойными внимания литератора. Во времена Просвещения нравственная распущенность становится модной, хотя «упадок нравственности, без сомнения, не мог не повлечь за собой определенного упадка в философии и литературе».^[22] Преимущественный интерес к разнообразным скабрезным сведениям явно заметен уже у П. Бейля, многоученого предшественника блестящей плеяды энциклопедистов. Но если старинные французские писатели и деятели классического периода умудрялись сохранять чувство вкуса даже　при описании самых рискованных ситуаций, то философствующие литераторы века XVIII, исключая, пожалуй, маркиза де Сада, поражают своей беспримерной в истории словесности пошлостью.　

Объясняя причины подобного нравственного декаданса, примером которого может послужить жизнь родителей Терезы, исследователи событий той далекой эпохи, как правило, предпочитают ссылаться на бурные времена регентства Филиппа Орлеанского, упуская из виду плачевные последствия недальновидной религиозной политики Людовика XIV. Ведь «после отмены Нантского эдикта религиозная эволюция многих была неожиданно прервана, так что среди „либертенов“ оказались те, которые первоначально всего-навсего стремились держаться одной из пришедшихся им по душе форм христианского вероисповедания».^[23] Но как бы там ни обстояло дело в действительности, откровенная эротика в литературе становится немодной уже в эпоху Людовика XVI, в начале же XIX века, когда после термидорианских сатурналий утомленные граждане внезапно ощутили в себе необоримую потребность обратиться к творениям Шатобриана, галантная похабщина и вовсе исключается из числа жанров, достойных пера уважающего себя литератора.

Завершая обзор основных моментов развития духовной жизни в Век Просвещения, хотелось бы подчеркнуть присущее большинству просветителей принципиальное неприятие какого бы то ни было предания. Это был «век совершенно новый, первобытнейший и чрезвычайно грубый. XVIII век, не желая находиться под влиянием какой-либо традиции,　отринул и традицию, вобравшую в себя опыт нации…, спалив и уничтожив плоды прошлого. XVIII век вынужден был все отыскивать и устраивать заново».^[24] Дело в том, что взгляды просветителей сами по себе не выдерживали никакой критики; их идеи могли эффективно воздействовать лишь на человека, не отягощенного багажом интеллектуальных знаний. Но если в теории слабость аргументации удавалось прикрыть легким флером бесстыдной софистики, то на практике подобные фокусы, разумеется, разыгрывались без особого блеска. Как известно, Мао Цзедун, оправдывая свои волюнтаристские эксперименты, писал примерно следующее: «Я нуждаюсь в чистой бумаге, чтобы писать на ней самые новые, самые прекрасные иероглифы.» Точно так же просветители XVIII века делали ставку на нового человека, свободного от наследия той или иной философской, религиозной или литературной традиции. Подобное стремление к новизне можно было бы только приветствовать (разумеется, делая необходимые в каждом отдельном случае оговорки), если бы практика выведения принципиально новой, освобожденной от традиции человеческой породы получила хоть однажды экспериментальное подтверждение. Но, к огромному сожалению для умов поистине просвещенных, все предпринимаемые ранее попытки избавить человечество от традиции превращали сообщество людей, мягко выражаясь, в обитателей обезьяньего питомника.　

Между прочим, просветители первые оказались в числе жертв выдуманной ими догматической идеологии. Вообразив однажды, будто их доктрина представляет собой непререкаемую истину, впоследствии они наделили ее тем могуществом, которым обладает лишь одна правда. Вот почему мыслители XVIII века, позабыв о многочисленных примерах исторически оправданных заблуждений, пытались выдать свои туманные построения за естественный свет разума, при появлении которого рассеивается мрак невежества и предрассудков. В романе «Тереза-философ» показателен в данном отношении эпизод с Буа-Лорье. Опытная сводня, рассчитывавшая превратить очаровательные прелести молоденькой Терезы в солидный капитал, выслушивает от девушки несколько банальных фраз, имеющих весьма отдаленную связь с философией. Казалось бы, в этом нет ничего из ряда вон выходящего, но безымянный автор романа рассуждает по-другому. И мошенница Буа-Лорье претерпевает примечательную метаморфозу. Оказывается, слова Терезы, сумевшей рассеять заблуждения старой сводни, таят сокровенную истину, безуспешно разыскиваемую Буа-Лорье в течение десятилетий ее многотрудной жизни.^[25] В действительности отношения между своднями и философствующими девицами легкого поведения вряд ли складывались столь благополучно, как того хотелось бы автору романа.

Упрощенно догматический подход к проблеме человеческого существования не способствовал прогрессу философской антропологии. Но все-таки, несмотря на принципиальную ошибочность принятого им метода, Век Просвещения уже самим фактом своей полной несостоятельности заставляет нас искать истину в совершенно ином направлении, так что мы　с полным на то правом можем говорить о негативной пользе данного периода в истории человеческого рода.　

Анонимный роман «Тереза-философ», по сути, является романом воспитания, сходным по замыслу и жанру с такими книгами, как «Эмиль» Ж.-Ж. Руссо, «Господин Николя» Ретифа де ла Бретона, «Вильгельм Мейстер» И. В. Гете, «Странствия Франца Штернбальда» Л. Тика и др. Поскольку в упомянутых романах речь, как правило, идет о воспитании личности, то нелишним представляется привести еще один отрывок из книги Э. Фагэ, рассматривавшего, помимо прочего, влияние просветительской идеологии на формирование нового для европейской культуры отношения к человеческой индивидуальности: «Откровение, предание, авторитет власти — все это присуще христианству. Что же касается XVIII века, то он, сделав ставку на человеческий разум, способность людей к постижению истины, религиозную и духовную свободу, верил в безграничное самосовершенствование и законы прогресса, следуя которым, к прошлому относились с нескрываемым пренебрежением. Другими словами, откровение не существует, предание нас обманывает, а власть не нужна вовсе. Отсюда возникло глубочайшее уважение (по крайней мере, в теории) к человеческой индивидуальности, отдельной личности. В те времена полагали, будто бы любой из нас, безразлично тот или этот, способен постигнуть тайну, которая в действительности сохраняется благодаря последовательному чередованию человеческих поколений. За профанацией предания последовало обожествление человека, пришедшее на смену прежнему культу. Отсюда, помимо прочего, возникло также стремление к равенству между людьми, которое, однако же, представляло собой настолько расплывчатое понятие, что определить его содержание с точностью оказалось совершенно невозможным».^[26]

Расцвет романа воспитания к середине XVIII века, без всякого сомнения, объясняется тем, что европейское общественное мнение, отвергнув традиционные представления, обратилось к новым педагогическим системам, подкреплявшимся, как правило, целым арсеналом идеологических догм эпохи Просвещения.　

Как известно, нелепый миф о возможности воспитания нового человека в сознании передовых мыслителей XVIII века в силу различных обстоятельств превратился в своеобразную аксиому. Но если в гениальных романах, принадлежащих перу выдающихся представителей эпохи Просвещения, абсурдность этого мифа остается незаметной, то в произведениях заурядных, наподобие «Терезы-философа», ослиные уши негодной теории вылезают наружу. «Натура может быть исправлена лишь воспитанием, которое побуждает нас изучать жизнь людей замечательных и следовать примерам положительным, подражая им»,^[27] — вещает устами наивной Терезы автор, пожелавший остаться неизвестным. К личности его и взглядам нам еще не единожды предстоит вернуться в дальнейшем, теперь же обратим внимание на прекрасную Терезу.　

Успех романа воспитания, помимо прочего, определялся и удачным выбором главного действующего лица — абсолютно пассивного объекта утомительной серии педагогических экзекуций, которым несчастный герой должен был подвергнуться по воле философствующего автора романа, усердного, но, к несчастью, непонятливого читателя трудов господина Локка и аббата де Кондильяка. Понятно, что такой герой, кроме совершенно девственного сознания, обязан был обладать и феноменальной восприимчивостью к новому учению. Ведь обладай такой человек способностью к суждениям, колоссы просветительской педагогики тут же разлетались бы в прах. Само собой разумеется, Тереза также претендует на свое место в блистательной фаланге образцовых героев просветительского романа: «Я верила всему, что мне говорили. Я не умела критически взглянуть на то, что однажды увидела».^[28] Иначе говоря, счастливый читатель повести, не рискуя потерять слишком много времени, становится свидетелем занимательной метаморфозы, в ходе которой девушка, страдавшая от гнета средневековых предрассудков, превращается в умудренную Гипатию, не боящуюся ни ада, ни рая, ни, самое главное, беременности.

Философская мысль XVIII века постоянно возвращалась к одной проблеме, суть которой сводится к ответу на вопрос, возможно ли на земле всеобщее счастье. Просветители, к примеру, считали это не только возможным, но и, при соответствующих социальных изменениях, необходимым: расхождения между философами этого направления, как правило, возникали только при определении условий и сроков наступления вожделенного царства Астреи. В то время как глубокомысленные эрудиты погружались в　хитросплетения лабиринтов философских трактатов, более динамичные популяризаторы принялись распространять те же самые идеи среди читающей публики — как правило, не особенно расположенной к метафизическим спекуляциям. Популяризаторы, одаренные литературными способностями, помимо прочего, создали и жанр философского романа воспитания. По мнению авторов подобных романов, любой читатель, независимо от его нравственного или интеллектуального уровня, может достигнуть совершенного счастья и благополучия лишь в том случае, если прислушается к нескольким нехитрым педагогическим советам, повторяемым с изрядной монотонностью в любом художественном произведении описываемого жанра: «Раз благородное поведение и духовная значительность замечательных людей помогли мне обрести счастье, — восклицает, например, одержимая порывом признательности прекрасная Тереза, — то почему бы не донести этот опыт до всех, кто в нем нуждается, и не дать счастья тем, кто его заслуживает?»^[29]　

Действительно, почему бы не донести? К тому же эти замечательные люди так снисходительно относятся к незначительным прегрешениям своих ближних, столь охотно и безвозмездно раздают различные универсальные советы, даже когда их об этом никто не спрашивает, буквально в лепешку готовы расшибиться из чистой филантропии.　

Но интересно посмотреть, какие именно выгоды извлекла для себя Тереза, вращаясь в столь просвещенном обществе. Если верить рассказчице, они оказались весьма завидными: «Почти семь месяцев, упиваясь найденным источником счастья, я погружалась в поток сладострастия, изучив и доведя до совершенства открытые мною возможности.　

Здоровье мое полностью восстановилось, совесть была спокойна. И все это — благодаря заботам моего нового наставника, который давал мне разумные советы, опираясь на мудрость Всевышнего, давшего человеку могучий источник наслаждения».^[30]　

В чем же именно заключались разумные советы аббата Т.? Может быть, наставник открыл перед дрожащей от страха ученицей тайну человеческого бытия, указав ей светлый путь душеспасительного движения к абсолюту? Или объяснил непонятливой девочке сложную систему отношений в человеческом обществе? Рассказал об основных положениях, выводимых из принятия нравственного императива? Раскрыл важность моральных норм для функционирования государственного механизма? Ничего подобного, он просто-напросто порекомендовал девице заниматься онанизмом, как только молодой организм того потребует. В сущности, совет аббата Т. в упрощенной форме воспроизводит один из важнейших догматов философии Просвещения, следуя которому сексуальные потребности воспринимались в качестве доминанты человеческого бытия, короче говоря, наивному читателю внушали: esse est futuere,^[31] или, в данном случае, masturbare.^[32] Поистине, ne sutor ultra crepidam.^[33]

Составив довольно-таки ясное представление о границах человеческого счастья, безымянный создатель романа «Тереза-философ» с завидной последовательностью защищает любимое учение чуть ли не на каждой странице. Однако в литературе XVIII столетия декларативные заявления в художественной прозе, как правило, подкреплялись солидными спекулятивными доказательствами, так что нашему автору волей-неволей приходилось рассуждать и о способах, с помощью которых человечество избавилось бы от своих невзгод, а подобные рассуждения становятся попросту невозможными, если не занять строго определенную философскую позицию. Другими словами, автору необходимо было примкнуть к одному из влиятельных в XVIII веке философских направлений.　

Несмотря на то, что содержащиеся в романе метафизические размышления сами по себе не представляют ни малейшего интереса, они заслуживают внимания хотя бы потому, что в XVIII веке считались образцовыми для подавляющего большинства друзей Просвещения. Именно такие романы и оказывали сильнейшее влияние на сознание европейского обывателя, подготавливая тем самым новый порядок вещей, тогда как серьезные трактаты, сохраняя престижное предназначение морального вадемекума, по сути дела, никем не читались.　

Изложение взглядов философствующего анонима, по-видимому, следует начинать с уяснения того, каким образом он решает вопрос о «свободе воли», так как любой ответ на этот вопрос определяет и все последующие рассуждения, связанные с проблемой достижения человеческого счастья. Поскольку роман был написан в XVIII веке, когда идеологическое господство католической церкви накладывало на писателей весьма ощутимые ограничения, то при разборе взглядов автора романа не следует упускать из виду, во-первых, мнение церкви, во-вторых, мнения, принятые в крупнейших философских школах. В противном случае наши суждения покажутся крайне легковесными и необоснованными.

Что касается прекрасной Терезы, то ее трудно причислить к апологетам свободы человеческой воли: «Всякий может легко убедиться в том, что разум способен лишь оценить степень желания отдаться тому или иному удовлетворению или же воздержаться от оного. Из этого знания и происходит то, что мы зовем волей и решимостью. Но и воля, и решимость эти столь же полно зависят от силы страстей и желаний, во власти которых мы находимся».^[34]　

По-видимому, аноним не разделял воззрений, принятых католической церковью, учение которой о свободе воли вкратце сводится к следующему: «Поелику Бог предвидел, что одни люди будут хорошо пользоваться своею собственною волей, а другие — худо, то посему одних Он предопределил к славе, а других осудил же».^[35] Христиане должны думать следующим образом: свобода дана была от Бога человеку как творению, созданному по его образу и подобию. Но все-таки, будучи существом ограниченным уже в силу сотворимости, человек и свободу получил ограниченную, так что мог и нарушать ее. Между тем　только при свободной воле человека его поступки получают то или иное нравственное значение. Если бы Бог насильно удержал Адама и Еву от нарушения данной им заповеди, то лишил бы их тем самым свободы, вне которой исполнение заповеди не имеет нравственного достоинства.　

С философской точки зрения можно как признавать, так и отвергать свободу воли. Сторонники первого направления называются индетерминистами, а второго — детерминистами. Тереза, как видим, принадлежит к детерминистам, однако же здесь, как и в любом философском направлении, существуют самые разные оттенки и градации, без знания которых мы рискуем впасть в грубую ошибку при определении спекулятивного направления текстов той далекой эпохи.　

Само словосочетание «свобода воли» допускает, по крайней мере, два подхода к его объяснению. С одной стороны, мы вправе понимать эту свободу в негативном смысле, как свободу от какого бы то ни было внешнего воздействия, тогда как, с другой стороны, свобода обычно воспринимается в качестве существенного признака самостоятельной человеческой деятельности. В соответствии со сказанным и отрицание свободы воли получает два различных значения.　

Теперь мы вправе сказать, что безымянный автор романа «Тереза-философ» придерживался одного из самых примитивных видов детерминизма, т. н. механистического, или натуралистического, сущность которого прекрасно выразил барон Гольбах: «Nous agissons necessairement».^[36] Кстати говоря, сходных　взглядов придерживались и два других столпа материализма — Гельвеций и Ламетри.^[37]　

Нет смысла еще раз напоминать, что подобные воззрения, будучи противными христианскому учению о свободе воли, в XVIII веке рассматривались церковью как опасная ересь. Однако Тереза, полагая, будто наша воля с необходимостью проявляется благодаря абсолютно от нас не зависимому воздействию внешних (физических) факторов, тем самым бросала вызов сторонникам иных философских учений, в частности космологическому детерминизму Спинозы. Последний, как известно, считал действительно нравственно свободным лишь того человека, который, следуя необоримому велению разума, с успехом будет подавлять все аффекты,^[38] воздействующие на его волю, и в особенности те из них, которым так подвержены действующие лица рассматриваемого романа. В отличие от Спинозы, безымянный автор пытается полностью снять с человечества возвышенные обязанности, к следованию которым призывал　людей гаагский отшельник: «Характер наших страстей диктуется и строением наших органов, и расположением тканей, и движением соков внутри нашего организма. Та сила, с которой страсти волнуют нас, определяет и сам строй наших мыслей и наше поведение. Она делает человека страстным, мудрым или глупцом. Глупый не менее свободен, чем мудрый или человек страстный, так как следует тем же самым принципам. Для природы равны все. Предположить, что человек свободен и сам управляет своими поступками, значило бы уподобить его Богу».^[39]

Вообще-то говоря, приступив к своему роману, анонимный автор, по-видимому, намеревался предстать всего лишь апологетом человеческих страстей, и особенно той, которая внушается нам стрелами резвящегося Купидона: «…жалкие смертные, вы воображаете, что способны справиться со страстями, которыми наделила вас природа! Эти страсти даны Богом. Вы же хотите уничтожить их или хотя бы ограничить их какими-то рамками. Безумные!.. Сами страсти есть дело Его рук».^[40]　

Понятно, имя Бога поминается в данном отрывке всуе, ибо на всем протяжении романа преимущественное внимание автора остается прикованным к земным удовольствиям. Впрочем, пропаганда аморализма в середине XVIII века была предприятием рискованным, ибо твердые нравственные устои общества еще не были расшатаны настолько сильно, чтобы оказался возможен головокружительный скачок отцивилизованного порядка к царству хаоса и анархии. Тем не менее многочисленные представители высших слоев французского общества уже в начале XVIII столетия несли на своем челе унылую печать разложения и упадка, причем процесс либертинизации среди аристократии распространялся с неумолимой быстротою,^[41] несмотря на противодействие консервативных институтов церкви и государства. Что же касается крестьянства и третьего сословия, то они отличались тяготением к устойчивому традиционализму, хотя самосознание у большинства членов этих сословий в отрыве от конфессиональных и корпоративных связей находилось на крайне низком уровне, характерном, скорее, для варваров еще непокоренной Цезарем Галлии, но отнюдь не для просвещенных граждан цивилизованного королевства. Подтверждением сказанному могут служить каннибальские эксцессы времен французской революции.

Поставив перед собой задачу оправдания сексуальных потребностей перед судом божеским и человеческим, анонимный автор «Терезы» избрал средний путь, равно удаленный и от христианского ригоризма, и от радикального аморализма маркиза де Сада. Нельзя сказать, чтобы безымянный писатель успешно справился со столь трудным делом, ибо в философском отношении он довольствуется жалкой эклектической похлебкой, а в области практической морали постоянно впадает в своеобразное ханжество, совсем не свойственное ни наставникам Пор-Рояля, ни «божественному маркизу». В итоге автор отдает предпочтение занятному варианту умеренного гедонизма, который, не входя в противоречие с ценностными установками французского общества середины XVIII века, тем не менее подрывает устои любого нравственно организованного социального образования.　

Пропагандируемые в романе философские воззрения вкратце можно охарактеризовать как гремучую смесь пантеизма, деизма и морального релятивизма, причем в философской терминологии царит невообразимая путаница. Чего стоят, например, такие вот заявления: «Почему бы раз и навсегда не признать, что природа — это фантом. Все есть Бог. Физическое зло, вредящее одним, служит для счастья других. С точки зрения Всевышнего, в мире нет ничего плохого. Все относительно. То, что в обществе считается злом, завтра может предстать в образе добра. Законы общества установлены людьми, но исходят они от Бога. Дав миру толчок, Создатель определил принципы, на которых возникли первые законы на которых держится все сущее».^[42] Подобную абракадабру отказывается понимать не только изощренный разум философа, но и элементарный рассудок любого здравомыслящего человека.

По сравнению с чисто спекулятивными рассуждениями практические советы, которыми потчует читателей автор романа «Тереза-философ», представляют собой гораздо больший интерес. В теории автор придерживается крайнего морального релятивизма, видоизменяющегося в зависимости от условий места и времени: «Каждый, сообразуясь со своими воззрениями, волен поступать, как ему заблагорассудится… если только… поведение не противоречит известным нравственным нормам».^[43] Упоминание об «известных нравственных нормах» никого не должно вводить в заблуждение, поскольку пропагандируемые в романе правила поведения в действительности объясняются по большей части страхом перед беременностью или королевской полицией. Кстати сказать, означенная этическая концепция оказала влияние и на сюжет романа «Тереза-философ», композиционно разделяющийся на четыре неравные части: историю отца Диррага и мадемуазель Эрадис, рассказ о пребывании Терезы в обществе аббата Т… и мадам С…, историю Буа-Лорье и заключительный эпизод со счастливым любовником Терезы, причем каждая из частей знаменует собой определенную ступень нравственного развития героини.

Рассказывая о занятиях, которым предавались отец Дирраг в компании с мадемуазель Эрадис, автор показывает, как невинная Тереза знакомится с истинной природой сексуальных отношений. Между прочим, в довольно вяло написанном вступлении автор не забывает упомянуть о фатальных ошибках традиционного воспитания, следуя которому наставники наглухо запирают перед неофитами врата в святилище Эроса.　

Разумеется, незрелый ум неопытной девушки не способен справиться с потоком эмоций, нахлынувшим на нее после того, как ей без помех удалось рассмотреть сцену лишения невинности развратным священником его недалекой воспитанницы. Впрочем, вскоре на подмогу неопытности приходит разум.

Встреча с аббатом Т… и мадам С… вносит в жизнь Терезы немаловажные изменения, ибо после продолжительных бесед с этими людьми девушка начинает осознавать смысл человеческой жизни, кроме того, Терезе удается самостоятельно справиться и с некоторыми проблемами физиологического характера. Рассуждения аббата Т…, безусловно, образуют концептуальное ядро всего произведения, так как в них находит выражение этическая программа, разделяемая автором романа. Что касается истории Буа-Лорье, то рассказ старой сводни (настоящая вставная новелла, живая, хотя и несколько вульгарная) служит иллюстративным материалом, наглядно подтверждающим истинность воззрений аббата Т… Счастливая развязка (Тереза становится постоянной сожительницей одного богатого дворянина), по всей видимости, должна была свидетельствовать о том, что благоразумное поведение приносит соблазнительные плоды.　

Поскольку эпизод с аббатом Т… и мадам С… оказался для Терезы поистине судьбоносным, на нем следует остановиться несколько подробнее. Что же представляют собой эти замечательные люди? Мадам С…, богатая и знатная вдова, «не расставалась с книгами, спорила о вещах отвлеченных и даже трансцендентальных и вела жизнь совершенно безупречную».^[44]

Таким образом, мадам С… можно было бы сравнить с маркизой дю Шатлэ, и сравнение это выглядит оправданным почти во всех отношениях, кроме одного. Маркиза дю Шатлэ, как известно, помимо интеллектуальных радостей не чуралась наслаждений Киприды, что в конце концов привело любовницу господина Вольтера к печальному концу: в 1749 году она умерла от родильной горячки. Зато мадам С…, искренне опасаясь подобной смерти, сумела сделать радости Амура для себя совершенно безопасными. Каким образом? В соответствующей части романа содержатся все скабрезные подробности любовных ухищрений этой просвещенной женщины.

Аббат Т… — достойный напарник мадам С… — в романе выступает в роли ментора, не скупящегося на душеспасительные советы. Автор подчеркивает глубокую философскую эрудицию этого духовного наставника, который, к примеру, заявляет: «Все мои выводы — плод двадцатилетних раздумий, бессонных ночей. И все это время я искренне стремился отличить правду от лжи».^[45] Непонятным остается, зачем аббат столь отважно вступал в схватку с Морфеем, ведь ему достаточно было взять с книжной полки томик Дидро и прочесть хотя бы такие слова: «1. Всегда и всюду ополчаются против страстей; на них возлагают ответственность за все горести человека, забывая, что они же — источник всех его удовольствий. Они являются элементом человеческой природы, о которой нельзя сказать ни слишком много хорошего, ни слишком много плохого. Но я не могу не испытывать досады, видя, что их всегда рассматривают именно с другой стороны, точно боятся оскорбить разум, произнеся хотя бы одно слово в пользу его соперниц, а между тем только страсти, и только великие страсти, могут поднять душу до великих дел. Без них конец всему возвышенному как в нравственности, так и в творчестве; изящные искусства без них　возвращаются в младенческое состояние, добродетель становится мелочной. 2. Умеренные страсти — удел заурядных людей…».^[46] Если внимательно вчитаться в эти слова выдающегося мастера философских каламбуров, то можно с легкостью уразуметь и этическую программу аббата Т…, длинные и малопонятные рассуждения которого изрядно вредят занимательности романа.

В своих моральных проповедях аббат Т… настаивает на естественном характере сексуальных потребностей человека: «Не надо забывать о том, что эти наши потребности связаны с темпераментом, и они столь же естественны, как голод и жажда. Не следует придавать им особого значения и не следует делать ничего для их возбуждения».^[47] Подобная теория «ночного горшка»^[48] вряд ли кого-либо удивит сегодня, однако в XVIII веке разглагольствования аббата Т…воспринимались совершенно иначе, ведь в тогдашнем общественном сознании преобладали несколько иные взгляды на природу сексуальных отношений между мужчиной и женщиной. В самом деле, неужели красноречивый аббат запамятовал известные слова апостола Павла из первого послания к коринфянам, где он определенно высказался в пользу целомудрия: «Все мне позволительно, но не все позволено; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною. Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое. Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела (…) Итак, отниму ли члены у Христа, чтобы сделать их членами блудницы? Да не будет! Или не знаете, что совокупляющийся с блудницею становится одно тело с нею? Ибо сказано: „два будут одна плоть“. А соединяющийся с Господом есть один дух с Господом. Бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела; а блудник грешит против собственного тела».^[49]　

Таким образом, в своих рассуждениях аббат Т… пытается опровергнуть главный тезис апостола Павла, несмотря на то, что учение его разделяется всею католической церковью. В самом деле, принимая во внимание слова из книги Бытия (2, 24), апостол Павел резко выступает против тех, кто уравнивал потребность в пище с половым влечением. Блуд, по мысли апостола, оскверняет тело, зато пища его осквернить не может. Тело христианина — а мадам С…, аббат Т… и Тереза — христиане-католики — как часть входит в мистическое тело Христово. Поскольку же в день Страшного Суда оно будет воскрешено Господом, нарушение заповеди целомудрия расценится тогда как один из самых тяжких грехов.　

Показательно и то, что Тереза, несмотря на религиозное воспитание, не способна соблюдать нормы христианской нравственности, которые в XVIII веке достаточно эффективно преподавались юношеству. Церковь хорошо помнила о печальном примере царя Давида, который «увидел с кровли купающуюся женщину…, послал слуг взять ее… и… спал с нею».^[50] Вот почему христианину, в частности, запрещалось смотреть на чужое обнаженное или полуобнаженное тело — ведь при взгляде на наготу другого лица половое стремление пробуждается с особенною силой.　Обращаясь к пастве, святые отцы, комментировавшие седьмую заповедь Божию, давали примерно такие рекомендации: «Должны мы избегать всякого взгляда на чужую обнаженность, например, когда женщины занимаются обиходом домашним (мытье полов, белья), когда кто спит раскидавшись… Кто же намеренно отыскивает случай к тому и с услаждением останавливает свои глаза на том, как лица другого пола остаются почему-либо в обнаженном… виде, тот безрассуден в своем любопытстве».^[51] Впрочем, если бы автор внимательно прислушивался к подобным рекомендациям, то философско-эротический роман «Тереза-философ» лишился бы своих наиболее блестяще в стилистическом отношении выполненных пассажей.　

Отказываясь руководствоваться традиционными нормами христианской этики, автор вынужден подвергнуть критике общественные институты, развитие коих осуществлялось в тесной от упомянутых норм зависимости. Разумеется, нет необходимости здесь подробно останавливаться на всех аспектах этой критики, тем более что читатель и сам легко составит себе о ней ясное представление. Отметим только страстное отрицание святости супружеских уз: «Но мимолетная неверность, причиной которой может быть обыкновенное сладострастие, бунт темперамента, частная благодарность, истинная жалость или даже мягкость души, уступающая порыву визави, — разве есть в ней что-нибудь недопустимое?»,^[52] а также пламенные призывы к отказу от деторождения.　

Справедливости ради следует сказать и о том, что развернутая в романе этическая программа остается далекой от совершенства. В отличие от маркиза де Сада, у автора не хватило смелости довести ряд аморальных силлогизмов до логического конца, в силу чего на всем произведении сохраняется легкий налет ханжества и лицемерия. С одной стороны, герои романа вроде бы и не прочь отдаться всепоглощающему потоку страсти, а с другой — они обставляют свои действия столь огромным количеством предосторожностей и оговорок, что перестают представлять для существующих социальных структур сколь-нибудь существенную опасность.　

Автор заблуждается также относительно числа адептов просветительской идеологии, которое им сводится к какому-то абсолютно непостижимому минимуму. В действительности же новая мораль распространялась во французском обществе с головокружительною быстротою.^[53] Если придерживаться противоположного мнения, то причины успеха революции 1789 года так и останутся до конца не проясненными.　

В заключение хотелось бы остановиться на ряде пропагандируемых в романе теоретических положений, так или иначе относящихся к религии. Поскольку о глубоком расхождении автора с традиционными нормами христианской нравственности уже было сказано достаточно подробно, нам остается только рассмотреть следствия, которые неизбежно вытекают из однажды принятых посылок. Прежде всего автор романа резко отделяет трансцендентное бытие человека от его антропологического существования: «С одной стороны, я (Тереза, — А. В.) всею душой любила Бога и искренне жаждала служить ему так, как меня учили. С другой же стороны, я не могла справиться с таинственными и необъяснимыми желаниями».^[54]　

Затем в ход пускается излюбленный прием вольнодумцев XVIII столетия, прямо-таки помешавшихся на сопоставлении различных верований и религий друг с другом: «Если правоверный христианин не желает интерпретировать положения своей религии, то почему же он хочет (и требует), чтобы правоверный магометанин подвергал сомнению постулаты своей религии?».^[55] Заложив в податливые умы слушателей некоторые сомнения, вдохновляемый естественным светом разума, проповедник предпринимает, наконец, решительную атаку: «Новые религии сотворены человеком, Бог никогда не меняется. Он неизменен… греховная сущность человека также неизменна».^[56] Что ж, основное дело сделано, и теперь автор со спокойным сердцем может нанести coup de grace поверженному во прах сопернику: «Христианская религия дает ложное представление о Боге».^[57] Ознакомившись с подобными рассуждениями, мож-

но составить исчерпывающее представление о деструктивной части религиозной идеологии эпохи Просвещения.　

Вдумчивый читатель, пожалуй, спросит: а что, собственно говоря, нового сказал анонимный автор по данному вопросу, поскольку на страницах романа удается обнаружить лишь избитые положения, немыслимую путаницу из эвгемеризма, деизма и слегка завуалированного атеизма. В самом деле, вся религиозная концепция построена на общеизвестном месте из V книги дидактической поэмы Лукреция:

Nec poterant quibus idfieret cognoscere causis

Ergo perfugium sibi habebant omnia divis

Tradere et illorum nutu facere omnia flecti^[58]

По всей видимости, Лукреция тогда читали прилежно. Взять хотя бы эти стихи знаменитого римлянина:

О человеческий род несчастный! Такие явленья

Мог он богам приписать и присвоить им гнев беспощадный!

Сколько стенаний ему, сколько нам это язв причинило.

Сколько доставило слез и детям нашим и внукам!^[59]

В конце концов, благородное негодование настолько завладело искренними сердцами просвещенных энциклопедистов, что, желая избавить человечество от язв и стенаний, они решили изобрести для счастливых потомков некую универсальную естественную религию. В романе «Тереза-философ» о подобной религии рассуждает, в частности, аббат Т… К сожалению, новаторские попытки друзей просвещения потерпели полнейший провал. По мнению Э. Фагэ, недееспособность просветительской идеологии объяснялась ложностью исходных мировоззренческих установок: «С человеческим разумом, слишком слабым, чтобы охватить предмет сразу с нескольких сторон (в XVIII веке — А. В.) произошло то же самое, что с ним случалось всегда. Одним словом, новое научное знание восприняли как науку вообще, способную, как казалось тогда, разом разрешить все загадки универсума, не принимая во внимание прежние теологические, метафизические и психологические объяснения. С тех пор начинают ссылаться на „законы природы“, так как сверхъестественное сочли вовсе не существующим, точно так же как и „человеческое“. Между прочим, тогда отказались не только от метафизики и религии, но и от морали, поскольку последняя, будучи присуща одним лишь людям, в природе вещей не наблюдается. Вот почему в конце концов мораль стали рассматривать в качестве последнего из „предрассудков“».^[60]　

В завершение нашего вводного слова хочется сказать несколько слов о жанре эротического романа, а также о проблемах, которые неизбежно возникают при распространении подобной литературы. Если в Европе многовековая традиция, по сути, не прерывалась, то в России, в силу различных обстоятельств, аналогичные тексты до читателя, как правило, не доходили. И дело здесь не только в цензуре — «няньке рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного».^[61] Главное препятствие, пожалуй, в неких устойчивых культурнотипологических ориентирах, остающихся непоколебленными, несмотря на жесточайшие социальные пертурбации.　

Вымученная абстиненция «сознательного» революционера, этого бастарда традиционной аскетической культуры Древней Руси, способствовала появлению на свет целого поколения с несбалансированными сексуальными инстинктами, тех, кто пытался скрыть собственную духовную импотенцию под ригористическими экзерсисами. В итоге призывы к тотальному запрещению эротической литературы встречают по большей части сочувственный отклик в сердцах наших сограждан. Вовсе не собираясь защищать низкосортные бульварные книжонки, которые лавинами обрушились ныне на голову обывателя, буду говорить о вещах более важных, а именно: о цивилизации, гуманизме и терпимости к инакомыслию любого рода, вплоть до сексуального.　

Запрещение любострастных произведений выглядело совершенно оправданным в те времена, когда государственная жизнь вынуждена была подчиняться сугубо конфессиональным требованиям той или иной господствующей церкви. Причины этого запрещения объяснялись при анализе содержания романа «Тереза-философ». Однако в XVIII–XIX столетиях теократическая модель организации общества постепенно исчезла. В зависимости от принадлежности к тому или иному религиозному или политическому течению, сегодня мы по-разному относимся к устранению церкви от кормила государственной власти. Но, во всяком случае, и верующему, и неверующему трудно объяснить, к примеру, почему в светском государстве эротическая литература продолжает оставаться явлением если не полностью запрещенным, то, по крайней мере, едва терпимым.　

Возражения, выдвигаемые противниками эротической литературы, бывают, как правило, четырех типов. Во-первых, если верить некоторым борцам за моральную чистоту, подобная литература якобы развращает подрастающее поколение; во-вторых, — способствует росту преступлений на сексуальной почве; в-третьих, разрушает нравственность вообще и, наконец, в-четвертых, приносит умопомрачительную прибыль нечистоплотным дельцам теневой экономики.　

Рассмотрим же теперь, по возможности сохраняя полнейшее беспристрастие, все эти возражения.　

Вредное влияние излишне откровенной литературы на юношество сомнений ни у кого не вызывает. Впрочем, совершенно ясно, что подобная литература для детей не предназначена. Странные вещи происходят сегодня: положительные требования педагогики почему-то предаются полнейшему забвению, зато негативная часть этой науки упорно выдается за универсальное средство, помогающее при всех болезнях роста. А между тем, любому педагогу известно, что с помощью одних лишь запретительных средств нравственного человека воспитать невозможно, поскольку ощутимые успехи достигаются только при наличии соответствующих государственных, церковных, частнофилантропических, демократически-партийных и территориальных структур,　без которых серьезный разговор о воспитании достойного гражданина заводить попросту нечестно.　

Разумеется, нет ничего хорошего, если подростку то и дело попадаются на глаза красочные буклеты полупорнографического содержания, но все-таки хотелось бы спросить у незадачливых воспитателей (не будем забывать и о том, что воспитание должно начинаться с самого первого дня рождения человека), а почему ваш питомец, с вожделением предаваясь созерцанию голых частей тела, не желает найти какое-нибудь более достойное применение своему свободному времени? Общество обязано обеспечить подрастающему поколению нормальные условия для здорового нравственного и физического развития. Нельзя выставлять следствие вместо причины.　

Что касается «криминогенности» эротической литературы, то, доказывая это, ревнители общественной нравственности обычно ссылаются на криминальную хронику: некий гражданин А. прочитал книгу, посмотрел зажигательный видеофильм, увидел скабрезную открытку, прислушался к темпераментному африканскому мотиву и т. п., а затем изнасиловал первую попавшуюся гражданку Б. Кстати, аналогичные рассуждения в последнее время все чаще и чаще появляются на страницах газет, относимых ранее к разряду серьезных.　

Те, кто прибегает к столь сомнительным доказательствам, совершенно непозволительно смешивают два различных вида существования, а именно: собственно антропологическое и существование художественных произведений. «Слова не всегда суть деяния, размышление же не есть преступление».^[62] Понятно, что произведение искусства иной раз оказывает на человека достаточно сильное воздействие, хотя не идет ни в какое сравнение с актом свободного выбора, следуя которому человек творит добро или же совершает преступление. Вот почему государство попросту обязано взять на себя заботы о том, чтобы действия гражданина впредь определялись не предписаниями закона, но внутренним нравственным, императивом, ведь в противном случае преступления будут совершаться неизбежно, как только перед человеком забрезжит возможность обойти закон. В случае же с гражданином А., если таковой действительно имел место, мы наблюдаем совершенное отсутствие какого бы то ни было императива, и главная вина здесь — в злой воле указанного гражданина, а не в побудительных стимулах к злодеянию, которые нашей действительностью и без того предоставляются в избытке. В этом смысле эротическая литература вообще не может способствовать падению нравственности, ибо несуществующее упасть не может. Относительно же сверхприбылей заметим следующее: а что, собственно, препятствует государству извлекать таковые? Тем более что в цивилизованных странах примеров подобной деятельности — в избытке. Короче говоря, против распространения эротической литературы невозможно выдвинуть никаких логически обоснованных аргументов.　

Завершим наши рассуждения пророческими словами гениального Радищева, казалось бы, непосредственно обращающегося к потомкам: «Сочинения любострастные, наполненные похотливыми начертаниями, дышащие развратом, коего все листы и строки стрекательною наготою зияют, вредны для　юношей и незрелых чувств. Распламеняя воспаленное воображение, тревожа спящие чувства и возбуждая покоящееся сердце, безвременную наводят возмужалость, обманывая юные чувства в твердости их и заготовляя им дряхлость. Таковые сочинения могут быть вредны; но не они разврату корень. Если, читая их, юноши пристрастятся к крайнему услаждению любовной страсти, то не могли бы того произвести в действие, не были бы торгующие своею красотою. В России таковых сочинений в печати еще нет, а на каждой улице в обеих столицах видим раскрашенных любовниц. Действие более развратит, нежели слово, и пример паче всего. Скитающиеся любовницы, отдающие сердца свои с публичного торга наддателю, тысячи юношей заразят язвою и все будущее потомство тысячи сея; но книга не давала еще болезни. И так цензура да останется на торговых девок, до произведений же развратного хотя разума ей дела нет.　

Заключу сим: цензура печатаемого принадлежит обществу, оно дает сочинителю венец или употребит листы на обертки».^[63]　

А. ВИКТОРОВ　

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ и ТВОРЧЕСТВА МАРКИЗА ДЕ САДА

1740

2 июня — В Париже, на улице Конде, появляется на свет Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад, отцом которого был Жан-Баптист-Жозеф-Франсуа граф де Сад, потомственный наместник в провинциях Брессе, Бюже, Вальроме и Же, первоначально служивший посланником при дворе кельнского курфюрста, затем — послом в России. Мать — Мари-Элеонор де Майе-Брезе де Карман, фрейлина принцессы де Конде.

3 июня — Ребенок окрещен в церкви Сен-Сюльпис (Святого Сульпиция) местным викарием Ле Ваше.

1745–1750

Донасьен-Альфонс-Франсуа живет в городе Соман в доме аббата д’Эбрей, приходившегося ему дядей по отцовской линии. Аббат д’Эбрей (автор книги о жизни Петрарки) взял на себя заботы по первоначальному обучению мальчика.

1750

Де Сад возвращается в Париж, с тем чтобы продолжить занятия в школе иезуитов, помещавшейся в колледже д’Аркур. Наставником мальчика является аббат Амблэ.

1754

Маркиз де Сад поступает в кавалерийское училище.

1755

5 декабря — Ему присваивают звание младшего лейтенанта королевского пехотного полка.

1756–1763

Маркиз де Сад активно участвует в сражениях Семилетней войны.

14 января 1757 г. — он получает звание корнета карабинеров, а

21 апреля 1759 г. — звание капитана кавалерии Бургонского полка.

1763

15 марта — Маркиз де Сад уходит в отставку в звании капитана кавалерии.

17 мая — С благословения короля Людовика XV, королевы и королевской фамилии в церкви Святого Роха совершается бракосочетание между маркизом де Садом и девицей Рене-Пелажи Кордье де Монтрей (род. в 1741 г.), старшей дочерью господина де Монтрей, президента налоговой палаты.

29 октября — Де Сад заключается в башню замка Венсенн за скандальное поведение в доме свиданий.

13 ноября — После заключения в замке на пятнадцать суток де Сада выпускают на свободу.

1764

май — де Сад занимает в бургундском парламенте место королевского генерального наместника в провинциях Брессе, Бюже, Вальроме и Жэ, принадлежавшее ранее его отцу.

7 декабря — Характерные строки из донесения полицейского инспектора Марэ: «…я бы настоятельно советовал госпоже Бриссо, не вдаваясь в подробные объяснения, отказать маркизу де Саду, если тот начнет требовать от нее девицу легкого поведения для забав в уединенном доме свиданий.»

1765

ноябрь — Находясь в родовом поместье Лакост в компании с танцовщицей Бовуазан, де Сад выдает ее за свою жену.

1766

Робине заканчивает работу над четырехтомным трудом «О природе».

1767

24 января — Смерть графа де Сада. Донасьен-Аль-фонс-Франсуа наследует сеньориальные права в Лакосте, Мазане, Сомане и земли Ма-де-Кабак поблизости от Арля.

16 октября — Очередное донесение инспектора Марэ: «Вскоре мы снова услышим об ужасных поступках де Сада, который ныне старается уговорить девицу Ривьер из Оперы стать его любовницей, предлагая ей за это по двадцать пять луидоров в месяц. В свободные от спектаклей дни сия девица обязана будет проводить время с де Садом на вилле д’Арней. Девица, тем не менее, ответила отказом.»

1768

3 апреля — Праздник христианской Пасхи. В девять часов по-утру, маркиз де Сад, одетый в сюртук серого цвета, с охотничьим ножом за поясом и с тросточкой в руке, встречается на площади Виктуар с вдовой кондитера Розой Келлер. Женщине к тому времени было около тридцати шести лет, род занятий — достаточно неопределенный. Роза согласилась подняться в фиакр вместе с маркизом, который и привез ее на свою виллу. Там, вынудив женщину раздеться, маркиз жестоко избил ее плеткой-семихвосткой с узелками на концах. Затем он натер пострадавшие части тела мазью, в состав которой входил белый воск. Угостив Розу завтраком, маркиз запер женщину в комнате. Несчастной, впрочем, удалось выпрыгнуть из окна. Оглашая парижское предместье громкими воплями и жалобами на аристократов, Келлер отправилась в полицейский участок, где и подала на маркиза де Сада крайне преувеличенную жалобу. Поскольку преступление совпало по времени с Пасхой, простолюдины пришли в крайнее возбуждение.

7 апреля — Роза Келлер отказывается от поданной жалобы в обмен на 2.400 ливров.

12-30 апреля — Маркиз де Сад находится под арестом в замке Сомюр.

30 апреля — Несмотря на поведение Розы Келлер, инспектор Марэ, выполняя постановление уголовного суда Ла Турнель, забирает де Сада из замка Сомюр, с тем чтобы поместить задержанного в крепости Пьерре-Ансиз, расположенной поблизости от Лиона.

2 июня — Перевод де Сада в тюрьму Консьержери в Париже.

10 июня — Верховный Суд Франции утверждает королевский указ о помиловании де Сада, так что последний отделывается штрафом в размере 100 луидоров.

1770

Выход в свет «Системы природы», принадлежащей перу барона Гольбаха — одного из крупнейших материалистов XVIII века, философия которого вдохновляла, в частности, и де Сада.

23 августа — Де Сад вновь поступает на военную службу в чине майора (получен 16 апреля 1767 г.).

1771

Смерть Клода-Ариана Гельвеция, французского материалиста, автора книги «О духе».

13 марта — Маркиз де Сад получает звание полковника кавалерии.

1772

15 января — Де Сад приглашает местных дворян на премьеру комедии собственного сочинения, состоявшейся через пять дней в родовом поместье Лакост.

середина июня — Де Сад в сопровождении лакея по имени Латур отбывает в Марсель, с целью взыскания долгов.

27 июня — «Марсельское дело». В 10 часов утра, де Сад, «человек прекрасно сложенный, с решительным выражением лица, одетый в серо-голубой фрак, жилет и розовые панталоны, со шпагой, охотничьим ножом и тростью в руке», в компании со своим лакеем поднимается в комнату девицы Борелли, по прозвищу Мариетт. В комнате, между тем, находились еще три девицы легкого поведения: Роза Кост восемнадцати лет, Марионетта Ложе двадцати лет, Марианна Лаверн восемнадцати лет. Самой Борелли исполнилось двадцать три года. Означенные лица, если верить полицейскому протоколу, предавались следующим предосудительным занятиям: активная и пассивная флагелляция, анальный секс, от которого девушки, по их словам, отказались, употребление возбуждающих конфет, предложенных де Садом.

9 часов утра следующего дня — Де Сад наносит визит Маргарите Кост (девятнадцати лет). Маркиз предложил девушке заняться содомией, от чего та, по ее словам, отказалась. Затем маркиз угостил Маргариту теми же самыми конфетами.

1 июля — Проститутки, страдая от болей в желудке, обвиняют де Сада в попытке отравления. 30 июня аналогичную жалобу в полицию подала Маргарита Кост. С наигранным возмущением девушки облыжно обвиняют клиентов и в гетеросексуальной содомии.

4 июля — Выносится постановление об аресте де Сада и Латура.

11 июля — В замке Лакост производится обыск. Обвиняемые предусмотрительно скрылись за несколько дней до этого. Мадемуазель Анна-Проспер де Лонэ, свояченица маркиза, последовала за ним в его бегстве.

3 сентября — Решение королевского прокурора в Марселе: «Маркиз де Сад и его слуга Латур, вызванные в суд по обвинению в отравлении и содомии, на суд не явились и осуждаются заочно». Обвиняемых приговаривают к публичному покаянию на паперти кафедрального собора, затем их должны были препроводить на площадь Святого Людовика «с тем чтобы отрубить де Саду голову на эшафоте, а помянутого Латура повесить на виселице. Тела де Сада и Латура будут сожжены, а прах — развеян по ветру».

11 сентября — Прованский парламент утверждает решение суда от 3 сентября.

12 сентября — На площади Проповедников в Эксе после символической казни сжигаются чучела де Сада и Латура.

27 октября — Де Сад прибывает в Шамбери, столицу герцогства Савойского.

8 декабря — По приказу короля Сардинии — князя Савойского де Сад вместе со слугой арестовывается в Шамбери. Арест произведен, главным образом, из-за настоятельных требований тещи де Сада, мадам де Монтрей.

9 декабря — Де Сада помещают в крепость Миолан.

1773

30 апреля — В ночь с 30 апреля на 1 мая маркиз де Сад совершает побег из означенной крепости вместе с лакеем Латуром и неким бароном Алле де Сонжи. Мадам де Сад во многом способствует успеху этого предприятия. (Продолжительность заключения в Миолане — 4 месяца и 20 дней.)

1774

В течение этого года де Сад живет в родовом замке Лакост. Маркиз вынужден был соблюдать крайнюю осторожность, так как над ним постоянно висела угроза немедленного ареста.

1775

февраль-июль — Обвинения в похищении трех местных девушек с целью совращения значительно осложняют и без того нелегкое положение маркиза.

11 мая — Анна Соблоньер по прозвищу Нанон, исполнявшая в замке обязанности горничной и забеременевшая от маркиза де Сада, разрешается дочерью в местечке Куртезон. Дочь эта прожила на свете только три месяца.

август-декабрь — Под именем графа де Мазан де Сад путешествует по Италии, где, помимо прочего, углубляет свои познания в оккультных науках.

1776

4 ноября — Де Сад возвращается в Лакост. Итальянские впечатления, без сомнения, повлияли на композицию «Жюльетты», одного из главных трудов маркиза.

1777

14 января — В Париже умирает мать маркиза де Сада.

17 января — Отец Катерины Трийе, по прозвищу Жюстина, — служанки в замке де Сада, с громкими криками всенародно требует от маркиза возвратить домой Катерину. Разгневанный отец стреляет в сеньора из пистолета, но промахивается.

8 февраля — По прибытии в Париж маркиз и маркиза де Сад получают известия о смерти графини де Сад.

13 февраля — Неоднократно упоминаемый ранее инспектор Марэ арестовывает де Сада, поскольку вердикт прованского парламента еще не отменялся. Де Сад заключается в Венсеннский замок. Повидимости, этот арест был произведен по настоянию тещи маркиза.

1778

27 мая — Король позволяет де Саду подать кассационную жалобу на постановление от 11 сентября 1772 года.

20 июня — Де Сад в сопровождении инспектора Марэ прибывает в Экс (продолжительность заключения в замке Венсенн — 1 год и четыре месяца).

30 июня — Де Сад выступает перед прованским парламентом. Парламент кассирует решение марсельского суда.

15 июля — Несмотря на принятое постановление, де Сад, сопровождаемый полицейским эскортом, направляется из Экса в Венсенн.

16 июля — По пути в Венсенн де Сад скрывается от полиции.

18 июля — Де Сад прибывает в Лакост.

26 августа — Инспектор Марэ, получив соответствующую информацию от госпожи де Монтрей, арестовывает де Сада в замке Лакост.

7 сентября — Де Сада доставляют в Венсеннский замок. В течение первых трех месяцев нового заключения узник испытывает страдания от строгих порядков, что, в конце концов, изрядно вредит его душевному здоровью.

1779

январь — Тюремный режим несколько смягчается: де Саду разрешают пользоваться пером и чернилами, а также два раза в неделю выходить на прогулку.

январь-ноябрь — Галантная переписка между де Садом и Мари-Дороте де Руссэ, урожденной де Сен-Сатюрнен-лез-Апт, подругой детства маркиза.

1780

Смерть Этьенна де Кондильяка — главы философской школы сенсуалистов.

1781

13 мая — Мадемуазель де Лонэ умирает от оспы.

13 июля — Мадам де Сад получает разрешение навестить мужа в Венсеннском замке.

октябрь — Посещения мадам де Сад прерываются из-за свирепых приступов ревности, мучающих ее супруга. Мадам де Сад постригается в монахини, с тем чтобы избавить мужа от каких бы то ни было подозрений.

1782

12 июля— Маркиз де Сад завершает работу над сборником литературных произведений, среди которых, в частности, содержится «Диалог между священником и умирающим».

1783

Смерть д’Аламбера.

1784

25 января — В замке Лакост умирает мадемуазель де Руссэ, исполнявшая обязанности гувернантки.

29 февраля — де Сада переводят в Бастилию. (Продолжительность содержания в замке Венсенн с 7 сентября 1778 года составила 5 лет, 5 месяцев и 3 недели).

1785

22 октября — де Сад начинает работу над романом «120 дней Содома». Через 37 дней писатель заканчивает работу над манускриптом, представлявшем собой рулон бумаги длиной около 20 метров.

1786

Успех романа «Каролина фон Лихт-фильд», принадлежавший перу швейцарской последовательницы Ж.-Ж. Руссо Элизабет-Жанны-Полины Полье де Боттенс, баронессы Изабеллы де Монтолье.

1787

8 июля — де Сад завершает работу над повестью «Несчастная судьба добродетели», написанной в течение 15 дней.

1788

7 марта — С 1 по 7 марта маркиз де Сад пишет новеллу «Евгения де Франваль» — признанный шедевр французской новеллистики.

1789

2 июля — де Сад кричит из окна своей тюрьмы, будто бы в Бастилии убивают заключенных, что в немалой мере способствует росту народного возмущения.

4 июля — Скандальная выходка де Сада не проходит ему даром: маркиза переводят в лечебницу Шарантон, запретив ему притом захватить при переезде книги и рукописи, среди которых, в частности, находилась и рукопись «120 дней Содома». Ее открыли заново лишь к началу XX века. (Продолжительность заключения в Бастилии — 5 лет и 5 месяцев) 14 июля — Бастилию занимают народные толпы.

Начало Великой французской революции. К сожалению, при взятии Бастилии комнату де Сада беззастенчиво ограбили, причем важнейшие бумаги сожгли или, в лучшем случае, выбросили из окна.

1790

2 апреля — де Сад покидает Шарантон. (Продолжительность заключения — 9 месяцев).

3 апреля — Мадам де Сад добивается в Парижском суде окончательного развода со своим мужем.

14 июля — Маркиз де Сад проживает у президентши де Флерье, которая, по-видимости, являлась его любовницей с апреля по август этого года.

25 августа — Маркиз де Сад знакомится с молодой актрисой Мари Констанс Ренель по прозвищу «душенька», которая остается любовницей знаменитого писателя до последних дней его многотрудной жизни.

1791

Публикация романа «Жюстина или несчастная судьба добродетели»,

22 октября— В «Театр Мольер» ставится трехактовая драма де Сада «Граф Окстиерн или Последствия распутства», написанная еще в Бастилии. Публика выражает автору живейшую благодарность.

24 ноября — «Гражданин» де Сад читает в «Комеди Франсэз» свою пьесу «Жан Лене или осада Бове».

1792

5 марта — «Якобинская клика» вызывает в «Комеди итальенн» провал комедии маркиза под названием «Соблазнитель», «поскольку она принадлежит перу одного из бывших…»

10 августа — Свержение монархии во Франции и установление республиканской формы правления.

17 октября — де Сад, с конца 1790 года состоявший в якобинской секции Пик (Вандомская площадь), назначается комиссаром по формированию кавалерии.

30 октября — Собрание активных членов секции Пик назначает де Сада комиссаром в администрации Больничной ассамблеи. По проведении проверки состояния больниц, три комиссара: де Сад, Карре и Дезормо составляют отчет, помеченный 23 февраля 1793 года.

1793

21 января — казнь короля Людовика XVI.

13 апреля — де Сада назначают присяжным революционного трибунала.

5 мая — де Сад сталкивается с серьезными финансовыми затруднениями. Вот что он, к примеру, писал своему адвокату: «Сокращайте, урезывайте, отдавайте под заклад, продавайте, делайте адские, дьявольские усилия, но пришлите же денег, которые мне необходимо получить немедленно, иначе я попаду в крайне затруднительное положение!»

12 мая — В этот день «гражданин Сад» являлся председателем секции Пик. Вместо того, чтобы отомстить родителям жены, сделавшим все возможное для ареста маркиза, последний, движимый чувством человеколюбия, добивается внесения имен родственников в список невиновных лиц.

2 августа — Испытывая глубочайшее омерзение к террору, развязанному кликой Робеспьера, де Сад отказывается поставить в своей секции на голосование «некое ужасное, бесчеловечное постановление» и уступает место председателя заместителю.

15 ноября — де Сад зачитывает в Конвенте «Прошение секции Пик, адресованное представителям французского народа», автором которого он сам и являлся.

1 или 2 декабря — Будучи по-прежнему председателем секции Пик, де Сад спасает от гибели на эшафоте некоего офицера Романа, находившегося под судом по обвинению в содействии бегству нескольких эмигрантов, де Сад вручает Роману 300 ливров и паспорт, с тем чтобы офицер мог беспрепятственно покинуть Париж.

5 декабря — В силу приказа полицейского департамента Парижского совета де Сад арестовывается в собственном доме. Маркиза обвиняют в «умеренности» и препровождают в тюрьму Мадлонетт.

1794

13 января — де Сад переводится в тюрьму Карм.

22 января — де Сад переводится в тюрьму Сен-Лазар.

23 марта — «Франсуа-Альдонз-Донасьен Сад. Возраст — 54 года, рост 5 футов, 2 дюйма и 1 линия, нос средних размеров, рот небольшой, подбородок округлый, волосы — светло-серого цвета, лицо — овальной формы, лоб — высокий и открытый, глаза — светло-голубые» (строки из тюремного протокола).

27 марта — По болезни де Сада переводят в лазарет Пикпюс.

27 июля — Термидорианский переворот. Падение террористического режима Робеспьера.

15 октября — де Сада выпускают на свободу (продолжительность заключения в революционных застенках — 10 месяцев и 6 дней).

1795

Выход в свет «Философии в будуаре».

1796

13 октября — Маркиз де Сад, стесненный материальными затруднениями, продает свой замок вместе с имением Лакост народному избраннику Роверу за 58 400 ливров,

1797

Выход в свет «Новой Жюстины или несчастной судьбы добродетели, с приложением историиЖюльетты, ее сестры».

июнь-октябрь — де Сад вместе с мадам Кенэ живет в Провансе, где пытается привести в порядок свои дела.

10 сентября — де Сад, оставшись без всяких средств к существованию, принужден расстаться с мадам Кенэ до лучших времен. Маркиз находит себе пристанище в местечке Бос у одного из своих бывших арендаторов.

1798

Политическое банкротство французской Директории становится очевидным. Экспедиция Наполеона в Египет.

1799

Февраль — де Сад вынужден участвовать в театральных представлениях, зарабатывая по 40 су в день. Он живет на каком-то чердаке вместе с Шарлем, сыном мадам Кенэ.

13 февраля — де Сад пишет своему адвокату, в частности, следующее: «Я кормлю и воспитываю ребенка, что, по сути дела, является незначительной обузой в сравнении с теми трудами и затратами, которые взяла на себя его несчастная мать, ведь она, несмотря на ужасную погоду, каждый день обегает заимодателей, с тем чтобы их успокоить. Поистине, эта женщина — настоящий ангел, ниспосланный мне самим небом.»

9 ноября — государственный переворот, в результате которого Наполеон, в целом относившийся к творчеству де Сада враждебно, приходит к власти.

1800

3 января — де Сад «не имея на себе достойной одежды, ни единого су в кармане» вынужден лечь в версальскую лечебницу.

июль — выход в свет памфлета «Золоэ и два ее спутника», направленного против Жозефины Богарнэ, Бонапарта и его ближайшего окружения. Первый консул, фигурирующий в этой книжице под именем «барон д’Орсек» приказывает полиции взять де Сада под негласный надзор.

октябрь — выход в свет «Любовных преступлений».

1801

6 марта — В результате обыска у издателя Массе в руки полиции попадают рукописи де Сада и, в частности, рукопись «Жюльетты». Находившийся во время обыска в доме Массе де Сад арестован как автор «Жюстины» (3 редакция) — «самого ужасного из всех непристойных романов».

5 апреля — де Сада помещают в тюрьму Сент-Пелажи и, впоследствии, переводят в Бисетр.

1802

Наполеон становится пожизненно консулом Франции.

1803

27 апреля — де Сада переводят в клинику для душевнобольных Шарантон (продолжительность заключения в тюрьмах Сент-Пелажи и Бисетр: 1 год и 12 дней). Де Сад останется в Шарантоне до самой смерти, то есть еще 11 лет и 8 месяцев.

1804

18 мая — Наполеон провозглашает себя императором.

1805

По всей видимости, начиная с этого года, в госпитале Шарантон ставятся театральные представления, режиссером которых был маркиз де Сад. Представления эти стали возможными благодаря любезной снисходительности управляющего, экс-аббата Кульмье, подружившегося с де Садом.

1806

30 января — де Сад составляет текст завещания, выказав немалую щедрость в отношении мадам Кенэ.

1807

25 апреля — де Сад переписывает набело роман, озаглавленный «Дни Флорбеля или разоблаченная природа». Это десятитомное произведение предается огню (около 1820?) в присутствии префекта полиции Делаво по просьбе сына де Сада Армана.

1808

2 августа — Руайе-Коллар, главный врач клиники Шарантон, пишет донесение министру императорской полиции. Он, в частности, говорит об опасности присутствия в клинике маркиза де Сада и требует перевести беспокойного пациента в какое-нибудь из мест содержания под стражей. Внимание министра обращается на скандал, который вызвали театральные постановки маркиза, сожительствовавшего с мадам Кенэ, «которую он выдавал за свою дочь».

11 сентября — получив донесение Руайе-Коллара, министр полиции (эту должность тогда исполнял знаменитый Фуше), решает перевести де Сада в замок Эм, однако после вмешательства в дело мадам Дельфины де Таларю и господина де Кульмье, Фуше отменяет прежнее решение.

1809

Выход в свет «Мучеников» Шатобриана. Литературные направления «века разума» постепенно уступают место новым веяниям.

1810

23 мая — де Сад посылает пригласительные билеты на спектакль от 28 мая королеве Голландии и фрейлинам ее двора.

7 июля — смерть маркизы де Сад.

18 октября — Господин де Кульмье получает приказ министра внутренних дел усилить надзор за маркизом де Садом «страдающим ужасным безумием».

24 октября — Господин де Кульмье в своем человеколюбивом ответе министру отказывается выполнять обязанности «тюремщика»,

1812–1813

Поражение армий Наполеона в Испании и России. Среди французов, сложивших свои головы от Геркулесовых столпов до снегов Московии был и старший сын маркиза де Сада, погибший в Испании.

6 мая — театральные постановки в Шарантоне прекращаются по приказу министра внутренних дел.

1814

Войска союзников занимают Париж. После отречения от престола во дворце Фонтенбло Наполеон отбывает на остров Эльба. 19 апреля и 3 мая — Тайный совет Людовика XVIII, помимо прочих государственных вопросов, решает оставить де Сада в Шарантоне ввиду преклонного возраста маркиза.

2 декабря — После посещения больного отца, Арман де Сад препоручает старика заботам господина Рамона, лучшего практиканта в клинике. «Дыхание маркиза, шумное и тяжелое, все более и более затрудняется. В 10 часов вечера, едва утолив жажду, маркиз де Сад умирает, не издав ни единого стона». Если верить сообщению доктора Рамона, то смерть наступила от «легочного завала астмического характера».

3 декабря — Донесение управляющего клиникой Шарантон Его Превосходительству господину Беньо, главному начальнику королевской полиции: «Милостивейший государь, вчера в десять часов вечера, в клинике Шарантон, скончался маркиз де Сад, который был переведен сюда по приказу министра полиции в месяце флориале XI года республики. Здоровье маркиза неизменно ухудшалось, хотя он окончательно слег в постель лишь за два дня до смерти, наступившей достаточно быстро вследствие лихорадочного воспаления.» Завещание маркиза де Сада вскрывается в присутствии адвоката Фино, шарантонского нотариуса Сен-Морис, Армана де Сада, мадам Кенэ, ее сына Шарля.

4 или 5 декабря — Похороны маркиза де Сада, последняя воля которого была нарушена: его тело подвергли вскрытию, а сам автор «Жюстины» был предан земле по католическому обряду на кладбище Сен-Морис.

***

1990 — Во Франции торжественно отмечается 250 летие со дня рождения маркиза де Сада, его замок в Провансе превращен в музей.

БИБЛИОГРАФИЯ НАИБОЛЕЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ МАРКИЗА ДЕ САДА

Первая дата — время написания или первого прижизненного издания, вторая — первого издания после смерти автора.

1782/1926 — Диалог священника с умирающим

1785/1904-1931-35 (Морис Эне) — Сто двадцать дней Содома или школа разврата

1787/1930 — Несчастья добродетели (1 редакция «Жюстины»)

1788/Издана в 1791 г. — Жюстина или несчастная судьба добродетели (2 редакция).

до 1788/Издан в 1793 г. — Алин и Валькур или философский роман.

1788/1881 — Дорси или капризы судьбы

1787-88/1926 — Сказки, басни и фаблио

1787-88 и 1799/1799 — Любовные преступления, героические и трагические новеллы, предваряемые Мыслями о романе

1791-93/1791-93 — Политические труды: Послание парижских граждан королю Франции, Секция Пик, Наблюдения предложенные административной ассамблее Больниц, Мысли о способах утверждения законов и т. п.

после 1790/Издана в 1795 г. — Философия в будуаре.

после 1790/Издана в 10 томах в 1797 г. — Новая Жюстина или несчастная судьба добродетели, сопровождаемая Историей Жюльетты, ее сестры или Успехи порока (3 редакция «Жюстины»).

после 1790/1799 — Окстиерн или несчастья развратной жизни

1800/1800 — Обращение автора «Преступлений любви» к Вильтерку, презренному писаке

после 1803/1965 — Заметки к «Дням Флорбеля» — под заглавием «Последние наблюдения и замечания к данному великому труду»

1812/1813 — Аделаида Брауншвейгская, принцесса Саксонская

1813/1953 — Тайная история Изабеллы Баварской, королевы Франции

Примечания

1

Тереза-философ (фр. Thérèse philosophe) — французский эротический роман, впервые опубликованный анонимно в 1748 году. Пользовался большой популярностью в XVIII–XIX веках. Большинство современных исследователей приписывают роман маркизу д’Аржану. На русский язык роман был переведён в 1991 году и приписан маркизу де Саду. Между тем сам де Сад (он родился в 1740 году и хотя бы поэтому не мог быть автором книги) в «Истории Жюльетты» вполне определённо назвал автором «Терезы» д’Аржана. (примечание для электронной версии книги).

(обратно)

2

Если кто-либо пожелает внимательно исследовать христианскую веру, то он увидит, что нечестивость, коей она преисполнена, частью коренится в грубости и невежестве иудеев, частью же происходит от безразличия и синкретизма язычников. Первые христиане, по всей видимости, включили в свою веру только современные им пороки, вместо того, чтобы усвоить все благое, чем могли похвастаться народы древности.

(обратно)

3

Взгляните на всемирную историю, и вы увидите, что власть царей сохранялась постоянно. Если народы и сбрасывали правительство, то чаще всего из-за скотского состояния людей и присущих им суеверий на место одного монарха становился другой. Как вы видите, цари всегда поддерживали веру, в то время как вера постоянно освящала царскую власть. Вам, конечно, известна история повара и эконома: «Дай мне перец, а я тебе передам масло». Несчастные люди, неужели вы во все времена останетесь похожими на хозяина этих двух негодяев?

(обратно)

4

Сторонники любой веры единодушно превозносят перед нами мудрость и величие, внутренне присущие Богу. Но как только мы посмотрим, каковы же его действия так, обнаружим лишь бесстыдство, слабость и глупость. По словам приверженцев веры, Бог сотворил мир для себя, но до сих пор все его попытки добиться подобающего почета оказались безуспешными; Бог создал нас для поклонения ему, но мы проводим дни в насмешках над ним. Как он все-таки жалок, этот Бог!

(обратно)

5

Всякий народ считает свою веру наилучшей из всех. В доказательство подобного мнения обычно приводят множество доводов, не только противоположных друг другу, но и подчас прямо себе противоречащих. Если даже и предположить, что Бог существует, то наше глубокое невежество в этом вопросе не позволит решить, какой из означенных доводов наиболее угоден Богу. Мудрые люди должны были бы или одобрить все эти доводы сразу или в равной мере их запретить. Очевидно, запрещение здесь оказывается вернейшим средством, ибо присущее людям нравственное чувство с достоверностью убеждает нас в том, что все религии являют собой маскарад, следовательно, ни одна из них не может угодить Богу, который к тому же не существует.

(обратно)

6

По мнению некоторых, древнегреческие законодатели, сделав обыденной женскую наготу, способствовали и приеданию этого зрелища, приглушая голос той страсти, которую испытывают мужчины, глядя на обнаженных девушек, стремясь, на деле, оживить взаимное влечение мужчин друг к другу, что иной раз случается: заставляя девушек выступать обнаженными, они понемногу отучали свой народ от пристрастия к женщинам, тогда как покрытые одеждами тела мужчин не могли не внушать самые нежные желания. Но во всяком случае, разве их намерения чем-нибудь отличались от наших? Ведь древние законодатели великолепно осознали необходимость безнравственности для республиканской морали.

(обратно)

7

Всем известно, что Сартин, презренный злодей, предоставлявший Людовику XV средства для удовлетворения королевской похоти, три раза в неделю передавал королю через Дюбарри сильно приукрашенные подробности того, что происходило в злачных местах Парижа. Только одна такая распутная привычка французского Нерона обошлась государству в три миллиона!

(обратно)

8

Пусть здесь не говорят, будто бы я противоречу сам себе. А именно, установив выше то, что мы не имеем никакого права привязывать женщину к себе, я якобы опровергаю свое же утверждение, говоря о праве принудить женщину к сношению силой. Я повторяю еще раз, дело идет о сношении, но не о собственности. Действительно, я не имею права собственности на источник воды, попавшийся мне у дороги, когда я начал испытывать жажду. Подобно этому я не обладаю преимущественным правом владеть той или иной женщиной как своей собственностью, однако я, вне всякого сомнения, с полным правом могу наслаждаться любой женщиной. Я даже обязан принудить ее доставить мне это наслаждение в случае ее несогласия, каким бы веским не представлялся мотив такого отказа.

(обратно)

9

Вавилоняне не ждали истечения семилетнего срока, чтобы привести своих первенцев в храм Венеры. Едва лишь девочка почувствует первое похотливое влечение, так сейчас же ей следует, согласно велению природы, заняться проституцией. Приказам природы необходимо уступать без всякого раздумья, ведь сопротивление только лишь оскорбляет нашу общую мать.

(обратно)

10

Женщины еще не знают того, насколько их украшает сладострастие. К примеру: сравним между собой двух женщин, сходных по возрасту и красоте. Допустим, что одна из них живет в воздержании, тогда как вторая предается распутству. Легко увидеть, что последняя намного превзойдет первую в красоте и пышности тела. Поистине, любое насилие, которое мы совершаем над природой, изнуряет нас в большей мере, нежели злоупотребление удовольствиями. Кстати сказать, всякий человек знает о том, что роды только лишь украшают женщину.

(обратно)

11

Томас Мор хотел того, чтобы невесты показывались жениху　обнаженными перед заключением брака. Сколько бы свадеб расстроилось тогда, если бы подобный закон только имел силу! Придерживаться иного обычая значит, как говорится, покупать кота в мешке.

(обратно)

12

«Моралиа». Трактат о Любви.

(обратно)

13

Следует надеяться на то, что нация все-таки отменит подобные бесполезнейшие расходы. Любое дитя, родившееся на свет лишенным тех качеств, которые в дальнейшем принесут пользу республике, не имеет ни малейшего права на существование. Самое лучшее из того, что можно сделать с таким ребенком, так это лишить его жизни в момент рождения.

(обратно)

14

Согласно салическим законам, убийство наказывалось простым штрафом. Поскольку же виновные с легкостью ускользали от его уплаты, то Хильдеберт, король Австразии, находясь в Кельне, постановил предавать смерти тех, кто такой штраф не платил, следовательно, наказание тогда распространялось не на всех убийц. Законы древних германцев также ограничивались одним штрафом, величина которого определялась положением пострадавшего. В частности, за убийство священника виновный должен был отсчитать столько золота, сколько весила свинцовая сутана, вылитая по мерке убитого. Отказавшись от уплаты штрафа, виновный вместе со своей семьей становился рабом церкви.

(обратно)

15

Помните о том, что именно нечестивый Дюмурье настаивал на ведении войны с иностранными государствами.

(обратно)

16

Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву.　М.: «Книга», 1990, с. 218

(обратно)

17

Faguet E. Dix-huitieme siecle. Etudes litteraires.　P., SFIL: Ancienne librairie Legene, Oudin et C. — S.A. — p.V

(обратно)

18

Faguet E. Op. cit. Ibid.

(обратно)

19

Faguet E. Op. cit. — р. VI.

(обратно)

20

Faguet E. Op. cit. — р. VIII.

(обратно)

21

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

22

Faguet E. Op. cit. р. V–VI

(обратно)

23

Faguet E. Op. cit. р. XI–XII

(обратно)

24

Faguet E. Op. cit. р. XII–XIII

(обратно)

25

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

26

Faguet E. Op. cit. р. XX–XXI

(обратно)

27

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

28

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

29

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

30

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

31

Существовать — значит совокупляться (лат).

(обратно)

32

Онанировать (лат).

(обратно)

33

Суждение не выше сапога (лат.), т. е. свидетельствующее об узости кругозора автора.

(обратно)

34

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

35

Мы намеренно не вдаемся в теологические споры по данному поводу, ограничиваясь положениями, равно принимаемыми как католической, так и православной церковью. См.: Лавров А. Записки по предмету Закона Божия. Изд. 8. М.;Типо-Лит. Д. А. Бонч-Бруевича. Б.г.с. 146, 153.

(обратно)

36

Любые наши поступки — необходимы (фр.). Systeme de la nature.

(обратно)

37

По этому поводу прекрасно выразился замечательный философ XIX века П. Д. Юркевич: «Рассматриваемое нами психологическое учение (по сути дела просветительское. — А. В.) не легко может изъяснить возможность и действительность свободной воли в человеке, не легко также может признать нравственное достоинство и значение человеческого поступка, который вытекает из непосредственных влечений и чувствований сердца, а не определяется отвлеченною мыслью о долге и обязанностях. Поэтому философия так часто отрицала в человеке свободу, так часто утверждала, что в человеке и человечестве царствует такая же непреодолимая необходимость, как в логических выводах мышления, в которых заключение определяется не свободно, а необходимо, по качеству и значению посылок.» Юркевич П. Д. Сердце и его значение в духовной жизни человека (философские произведения. M., 1990, с. 77).

(обратно)

38

Ethica, IV, prop. XLVI. schol.

(обратно)

39

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

40

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

41

Если верить словам Жозефа де Местра, то о вырождении дворянства можно было судить даже по портретам той эпохи. См.: Ferraz М. Histoire de la philosophic pendant la Revolution. P., 1889.— p. VIII.

(обратно)

42

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

43

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

44

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

45

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

46

Дидро Д. Философские мысли. Соч.: В 2 т.т. 1.М., 1986. с. 164.

(обратно)

47

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

48

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

49

Коринф. 6, 12–18.

(обратно)

50

2 Цар. 11, 2 — 4

(обратно)

51

Нравственное богословие. Седьмая заповедь. Ч. 2. Кн.2, с. 33–34.

(обратно)

52

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

53

Bloch J. Marquis de Sade und seine Zeit. B., 1903

(обратно)

54

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

55

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

56

Цитируется по настоящему изданию

(обратно)

57

Цитируется по настоящему изданию. Сюда надо добавить и общую характеристику христианина.

(обратно)

58

T. Lucretius Carus. De rerum natura. V, 1172–1174 (1183–1185). — Berlin, 1909.

Но не могли распознать, почему это так происходит,

И прибегали к тому, что богам поручали все это,

Предполагая, что все направляется их мановеньем.

Пер. Ф. Петровского.

(обратно)

59

Лукреций Кар Т. О природе вещей. V, 1194–1197. M. 1983. С. 191.

(обратно)

60

Faguet E. Op. cit. р. XI.

(обратно)

61

Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву.　М.: «Книга». 1990. С. 199.

(обратно)

62

Радищев А. Н. Указ, соч., с. 204.

(обратно)

63

Радищев А. Н. Указ, соч., с. 208–209.

(обратно)

Оглавление

ТЕРЕЗА-ФИЛОСОФ[1]

Д.-А.-Ф. ДЕ САД ФРАГМЕНТ ИЗ РОМАНА «ФИЛОСОФИЯ В БУДУАРЕ» трактат

ФИЛОСОФИЯ ПРОСВЕЩЕННОГО ЭРОТИЗМА

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ и ТВОРЧЕСТВА МАРКИЗА ДЕ САДА

БИБЛИОГРАФИЯ НАИБОЛЕЕ ЗНАЧИТЕЛЬНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ МАРКИЗА ДЕ САДА

*** Примечания ***