Беглец или Ловушка для разума (СИ) [Muftinsky] (fb2) читать онлайн

- Вадик…

В трусах тесно и горячо, а с проникновением туда ловких пальцев Вадима становится еще теснее. Глеб откидывает голову, больно ударяется ей о стену, но не задерживается на этом ощущении – вся его суть перетекла вниз, набухла и вожделела одного – ласки брата. Во взгляде Вадима читалось обреченное понимание, смирение и что-то еще неуловимое, неосознанное, но Глеб не собирался нырять в глубины Вадимовых глаз, чтобы разобраться в его чувствах и эмоциях – он смотрел на его крупную ладонь, оглаживавшую болезненно пульсировавшую плоть, и закусывал губу в предвкушении. Рука начала двигаться быстрее, а Вадим не сводил глаз с напряженного лица младшего. Черты того заострились, в них отразилась мука напополам с яростной похотью. Вадим вздохнул и вытер лоб другой рукой. Еще несколько рваных движений, Глеб толкнулся пару раз в крепко сжатый кулак Вадима и кончил, наконец, пачкая спермой их обоих. Вадим взял со стола пачку салфеток, тщательно вытер руку и обтер брата, поправил его трусы, застегнул штаны.

- Полегчало?

Глеб помотал головой, пьяно облизываясь: напряжение в паху было снято, но в мозгу по-прежнему жило возбуждение. Он сделал шаг вперед и рухнул на колени, вцепившись пальцами в кожаные штаны Вадима.

- О нет, - пробормотал тот, но не посмел оттолкнуть младшего.

Глеб рванул собачку молнии вниз и зарылся лицом в паху брата. Вадим не был возбужден, но что-то в его запахе, в неуловимых движениях, в мимике говорило о том, что он не станет сопротивляться, что он молча вытерпит все это, если Глебу это так необходимо. А Глеб вспоминал тот нечаянный поцелуй в вырез рубахи и распевание песен в порше и улыбался сам себе: врешь, братик, это нужно не мне одному, да разве ж ты признаешься в этом, чертов правоверный гетеро…

И вот приспущены трусы, и взору Глеба вновь открылось то, что он видел уже тысячи раз – в душе, в бане, в бесконечной череде гримерок. Но в мозгу вспыхивало всего одно – самое первое и самое яркое воспоминание: обнаженный Вадим в ванной, темные завитки волос и его уже почти взрослый член, заставивший сердце маленького Глеба биться чаще и болезненнее. И сейчас, стоя на коленях перед 38-летним братом, Глеб прикрыл глаза, вызывая в памяти ту картину, представляя, как все это проделал бы тогда юный и неискушенный малыш, распахнул губы и сомкнул их вокруг головки. Вадим застонал и моментально возбудился. И это 12-летний Глеб стоял там в ванной на коленях перед 17-летним братом и робко пробовал его на вкус и на ощупь, а юный Вадим, захлестываемый волной ужаса от происходящего, положил ладонь на крошечный затылок, пальцы его утонули в рыжих кудрях, и он облегченно выдохнул – Глебу скоро стукнет 33, то 12-летнее чудо давно выросло, превратившись в чудовище, требующее ласки и куда более страшных вещей. Широко распахнутые глаза Вадима смотрели вниз на то, как бережно скользят губы брата по его члену, а видели лишь фрейдистскую бездну. Пальцы его сжались в кулак, потянув вверх красные кудри, и Глеб едва не вскрикнул от боли. Сердце колотилось от безысходности, от мрака, в который оба они внезапно угодили. Глеб в своей красной пижаме с красными волосами и алеющими, словно рана, губами кровью растекался по черному полотну Вадима – и это была его собственная кровь, бороться с которой не было сил – оттолкнешь, оторвешь, и она вытечет вся без остатка. Лучше бездумно сигануть в бездну. Замешательство, негодование, смятение… все сменилось усталой обреченностью. Вадим слабо толкнулся в рот Глеба, и тот похотливо застонал, стискивая ладони на бедрах старшего. Еще несколько движений, и тягучая влага заполнила рот Глеба. Тот усмехнулся, вытер губы и поднял лицо.

- Это все кокс, - виновато выдавил Вадим. – Пора завязывать с этой дрянью, а то совсем с катушек слетим.

Поспешно застегнул штаны и вышел из гримерки. А Глеб так и остался стоять на коленях со вкусом спермы брата на губах, с ощущением его сильных пальцев в волосах и каменных бедер в ладонях. 12-летний Глеб стоял там и думал о небе, которое могло быть голубым, которое стало голубым на несколько коротких мгновений, но посерело вновь – на этот раз уже окончательно.

========== Глава 12. 1:1 ==========

Я не знаю, кто стучит.

Может, ты, а могут – в дверь.

Никому уже не верю.

Вот оно начинается

В дверь стучат, это в дверь стучат.

Дверь ещё поломается,

Но не выдержит их атак.

Привет, я знал,

Что очень скоро должен быть финал.

Я ждал,

Но то, что это ты…

К процедуре опознания Глеб тщательно подготовился – выпил куда больше обычного. Хотя это и было формальностью – анализ ДНК сводил все подобные процедуры к простой формальности, проводимой по традиции, и отказаться от которой внутренние органы отчего-то никак не желали. В черном мешке лежал обугленный труп в ошметках одежды. Разумеется, узнать личность погибшего не представлялось возможным. Глеб взял правую руку трупа, рассмотрел на ней обручальное кольцо – но кто нынче не носит колец? Хотя… Вадик развелся. Впрочем, он мог не успеть его снять или мучиться тоской по покинутой Юле.

Глеб отошел от стола и покачал головой:

- Я не знаю, кто это. Может, это и Вадик. Пусть экспертиза установит.

Внутри было подозрительно пусто, страха он не испытывал отчего-то, решив, что бояться будет уже по факту, когда узнает результаты анализа. Мало ли кем был умерший. В конце концов, поездка Вадима на Донбасс была всего лишь домыслом, за который не стоило и цепляться. Кроме того, при этом трупе не было обнаружено никакого оружия, что обрадовало Глеба. Просто потому что ему нужна была хоть крошечная причина для радости.

Он обещал следователю связаться с Кузнецовым, но не сделал этого и спустя несколько дней после того телефонного разговора. Мама его контактов не знала, их старые асбестовские друзья, на которых Глеб мог хоть как-то выйти, - тоже. После отъезда в Москву в 1983-м Паша растерял все старые связи, а с тех самых пор Глеб с ним практически и не общался. Пересекались несколько раз, когда и Вадик, и Паша приезжали на каникулы и по старой памяти бренчали вместе в гараже, но после выпуска из института дороги их, кажется, окончательно разошлись. По крайней мере, Глеб так считал и за 22 года работы в Агате Кристи ни разу не замечал, чтобы Вадик хоть как-то контактировал с Кузнецовым или упоминал про него. Хотя за прошедшие девять лет многое могло поменяться. И, получается, Вадик как-то нашел выход на Пашу. Если, конечно, это не было случайностью.

Проще всего было отдать все на откуп Петровке: пусть разбираются, им-то найти Кузнецова вообще не составит никакого труда, но Глебу страшно было привлекать излишнее внимание к этой истории – Пашин пистолет, каким-то образом попавший на стол к Вадиму, наверняка был сигналом – как минимум для Юли. Ведь не думал же Вадим, что дело дойдет до официального розыска. Впрочем, откуда Юля могла узнать, чей это пистолет, пусть даже и по номеру? Значит, Вадим совсем не про Пашу хотел ей сообщить, а намекал на нечто совсем иное. Вот только на что?

Единственное, что помнил Глеб про Кузнецова – это его обучение в МФТИ. Именно туда он и решил отправиться, чтобы хоть что-то узнать про их выпускника. Он не знал кафедру, не помнил Пашкиного отчества, знал только год поступления ну и родной город, дату рождения. Да и имя с фамилией были уж слишком традиционными и часто встречающимися.

Начать поиски он решил сразу с приемной ректора. Суровая барышня в очках Глеба не узнала, да он и сам постарался выглядеть приличнее – побрился, гриндера надевать не стал и походил на простого унылого пролетария. Он смущенно топтался у двери, пока девица мерила его презрительным взглядом, и, наконец, выдавил:

- Где я могу получить информацию о вашем бывшем выпускнике?

- Не по адресу, - развела руками барышня и поправила очки. – Обратитесь на соответствующую кафедру или факультет.

- Я не знаю факультета, - пробормотал Глеб. – Знаю год поступления, фамилию, год выпуска.

- Ну… можете не полениться и посетить все деканаты по очереди, - и девушка снова уткнулась в монитор компьютера.

Глеб продолжал мяться на пороге, осознавая глупость подобного поведения: эта молодая сотрудница явно ничем не могла ему помочь.

- Это мой друг детства, - робко продолжил он. – Мне очень нужно его найти и пригласить на похороны нашего общего друга. Он не в курсе, но должен об этом знать… - когда Глеб произносил эту фразу, он почти не лгал, думая, впрочем, что как раз Паша знает сейчас о Вадиме куда больше младшего брата.

Девушка покачала головой, закатывая глаза.

- Как его зовут? Какой год выпуска?

- 1988. Павел Кузнецов.

Она задумалась и привстала уже было, чтобы, вероятно, заглянуть к ректору и посоветоваться уже с ним, как замерла на месте и обернулась:

- Павел Валерьевич?

Глеб пожал плечами, не желая врать.

- Из Екатеринбурга?

- Почти. Из Асбеста, это Свердловская область, - сердце Глеба подпрыгнуло к горлу.

Девушка поманила его к монитору и, порывшись в одной из папок на рабочем столе, открыла фотографию.

- Он?

Глеб задумался. Мужчина на фото был очень похож на того Пашку, но это могло быть и совпадением, особенно с учетом того, что он не видел его уже больше 30 лет. В чем Глеб и признался.

- Я не видел его уже очень давно. Похож, да, но с уверенностью сказать не могу.

- Тогда отправляйтесь на факультет физической и квантовой электроники, корпус 2, и уточните там. У них должны оставаться архивные фотографии. В любом случае, насколько мне известно, это единственный Павел Кузнецов из всех сотрудников института.

- Так он здесь работает? – глаза Глеба непроизвольно округлились.

- Преподает уже более тридцати лет, открыл свою научную лабораторию. Но я не шибко в этом разбираюсь, - улыбнулась барышня, пожимая плечами, на факультете вам расскажут подробности.

Так значит, Паша стал ученым и преподавателем одного из самых известных вузов страны… Что могло связывать их с Вадиком? Откуда у него взялось оружие?

Глеб брел по ровной дорожке, выложенной новомодной плиткой, и пытался привести мысли в порядок: если прямо сейчас он встретится с Пашей, ему нужно прямо и четко сформулировать нужные вопросы, при этом не давая понять, что ему известно про пистолет. В лоб заявить про исчезновение брата? А как объяснить, что обсудить он это решил именно с тем, кого тридцать с гаком лет не видел? Намекнуть, что Вадик что-то упоминал об их общении? А что если они не общались и Паша сам ничего не знает? А откуда тогда взялся этот проклятый пистолет? Мозги Глеба закипали, и вот он уже стоял перед входом в здание 2 корпуса, а так и не смог придумать ни одного подходящего вопроса.

Время близилось к обеду. Пары наверняка уже подходили к концу, и можно было поймать Пашу в коридоре, тем более теперь, когда Глеб знал, как выглядит он нынешний. Выяснив у вахтера, на каком этаже располагается деканат нужного факультета, Глеб принялся внимательно изучать расписание, ища в нем фамилию Кузнецов. Но не нашел. Что ж, барышня в ректорате что-то говорила про научную лабораторию – вполне возможно, Паша полностью переключился на теоретические изыскания, завязав с преподаванием. И Глеб направился в деканат, предварительно приняв самый серьезный вид, какой только ему оказалось под силу.

Секретарь деканата что-то усиленно строчила в айфоне и не сразу заметила появления Глеба.

- Здравствуйте, мадмуазель, - расшаркался Самойлов. – Не подскажете, как я могу увидеть Кузнецова Павла Валерьевича? К сожалению, не нашел его фамилии в расписании.

Секретарь, все еще улыбаясь чему-то в телефоне, подняла на Глеба круглые зеленые глаза и непонимающе захлопала ресницами.

- Павла Валерьевича? Так он здесь больше не работает…

- Как? – опешил Глеб.

- Уволился около двух месяцев назад – и из института, и из лаборатории. Трудовую забрал. Поэтому ничем вам помочь не могу, - и она пожала узенькими плечиками и снова уткнулась в телефон.

- Постойте, барышня, а как же мне его найти? – с трудом выговорил Глеб, пытаясь включить обаяние, которое лет 20 назад так помогало ему при общении с женским полом.

- А что у вас к нему за дело? – насторожилась девица.

- Хотел позвать на похороны нашего друга – ему не от кого об этом узнать, кроме как от меня… А теперь и я, выходит, не смогу ему сообщить.

- А его телефона у вас разве нет? – нахмурилась секретарь.

- Мы давно не общались. Мы с ним родились и выросли в одном городе – Асбесте, - решил пойти ва-банк Глеб.

- Это да, я еще обратила внимание, что у его родного города какое-то чудное название, - закивала девица и напряженно уставилась в монитор. – Секундочку, сейчас я дам вам его контакты.

Глеб достал телефон и включил диктофон – боялся как-то не так записать информацию, а повторно сюда ехать было слишком трудозатратно.

И только выйдя за территорию института, Глеб включил диктофон и принялся тыкать дрожащими пальцами в экран, набирая надиктованный барышней номер. Когда на том конце провода робот безапелляционно сообщил ему, что данный абонент недоступен, Глеб даже не удивился, он ждал чего-то подобного, однако, в справочник номер все же занес. Затем вызвал такси, включил водителю голосовую запись адреса, и они помчались в Коломенское, если только можно таким глаголом охарактеризовать стиль езды по московским пробкам в разгар часа пик.

У указанного дома Глеб оказался только через два часа, когда подходило обеденное время. Он все же решил сперва поговорить с Кузнецовым, а потом заскочить куда-нибудь перекусить. Дом, у которого высадили Глеба, был обычной брежневской кирпичной многоэтажкой, неотличимой от сотен ей подобных. Он подошел к подъезду, набрал номер квартиры и вызов, терпеливо прослушал пятнадцать сигналов, затем сбросил и отошел к лавочке в надежде подловить кого-нибудь из соседей из расспросить их. На его счастье уже через полчаса из подъезда к лавочке продефилировала первая бабулька и окинула Глеба хмурым взглядом. Чтобы не вызывать излишних подозрений, он тут же решился на расспросы:

- Здравствуйте! – любезно начал он. – А не подскажете, в этом подъезде живет Павел Кузнецов? Ну который в институте преподает. Десятый этаж, квартира 57. А то звоню в домофон, а никто не отвечает. На мобильный тоже, а мне бы срочно с ним связаться…

Бабуля еще раз окинула Глеба взглядом, в котором на этот раз мелькнуло презрение и насмешка.

- Кузнецов? Так он съехал уже, не ищите его тут.

- Как съехал? – опешил Глеб.

- А вот так. Да уж вот пару месяцев назад. Продал квартиру, и поминай, как звали.

- И с работы он уволился как раз два месяца назад… - пробормотал Глеб себе под нос. – Хм, странно все это. А он один жил?

- Один! Сколько его помню – ни жены, ни детей. Одни племянники, да и те редко наведывались. Сычом сидел целыми днями, ничего кроме работы не видел. Разные слухи про него ходили…

- Что за слухи? – насторожился Глеб.

- К нему в последние годы всего один человек приходил, если не считать племянников. Только он один и больше никто. Люди разное говорили…

- Что за человек? Как выглядит?

- Ну лицо интересное такое, запоминающееся. Вроде как и видела я его раньше где-то, а вспомнить не могу. Яркий кареглазый брюнет такой с бритыми висками.

Глеб дрожащими руками достал из кармана телефон, быстро нашел в интернете подходящее фото и сунул экран к носу старушки:

- Он?

Бабулька отчаянно закивала:

- Точно! Он! Частенько сюда захаживал – ну раз в неделю так уж верное дело. И вместе они постоянно отлучались куда-то – садились в машину этого бритоголового и уезжали. А что там за дела у них – да кто ж знает-то.

- Бабуля, - Глеба било мелкой дрожью, - вспомни еще что-нибудь. Этот бритоголовый – мой родной брат. Он пропал как раз около двух месяцев назад. И вот если сопоставить сроки, выходит, что он вместе с Кузнецовым этим как сквозь землю провалился. И что за слухи соседи муссировали?

- Да разное. Кто думал, что живут они вместе – раз у Кузнецова женщины не появлялись. Кто-то про секту разные слухи распускал. Кто – про грязные делишки с наркотиками. Кому что бог на душу положит, одним словом. Да только как теперь правду узнать? Раз и квартира продана, и уволился он… Хотя…. Постой-ка, у него же ведь еще дача была, точно знаю. Не знаю, продал или нет, это ты уж проверь, сынок. Адреса точного тоже не скажу, но тут Николаич подскажет, сосед его. Он знает где и по какой дороге. Да ты постой, сейчас в домофон наберем ему, - и бабка неуклюже поднялась и направилась к двери подъезда.

Николаич был туговат на ухо и долго не мог понять, чего от него хотят, потом вспомнил, как пару раз Павел возил его на дачу помочь с ремонтом крыши в деревню Аносино, что на северо-западе. Точного адреса он, разумеется, не знал, но на пальцах попытался объяснить что-то про дальний конец деревни на холме возле пруда. Это было уже кое-что. Глеб решил наведаться в это Аносино на следующий день – перспектива ехать невесть куда на ночь глядя выражала яростный протест. Поэтому он поковылял к метро, воодушевленный тем, что хотя бы какие-то нити начали потихоньку распутываться.

Звонить Суркову, чтобы обрадовать его, что с донбасским трупом он ошибся, Глеб не спешил, решив для начала закрыть историю с Кузнецовым, если она вдруг окажется тупиком.

Проснулся Глеб ни свет ни заря и сам на себя поразился – так рано он просыпался только в дороге, когда надо было вываливаться из поезда в незнакомом городе, названия которого ты тоже не помнишь, тащиться в захудалую гостиницу, где, если повезет, будет просто грязно, но не будет хотя бы тараканов, и просто холодно, но хотя бы пар изо рта не идет. Потом тащиться в нищенский ДК с облупившимся фасадом, тупо осматривать сцену и пытаться понять, что делать с оборудованием – и так до самого вечера, когда в зале начнет собираться народ. Непременный стакан коньяка перед выходом – уже больше традиция, чем необходимость, выматывающий полуторачасовой концерт… А ведь когда-то с Вадиком они пели больше двух часов… Снова гостиница, снова ранний подъем, очередной поезд, автобус, самолет…

Деревня Аносино оказалось не такой маленькой, как искренне рассчитывал Глеб. И, выйдя из электрички и остановившись у местного монастыря, он попросту растерялся, осматривая несколько улиц, плотно забитых коттеджами – все это мало напоминало дачный поселок старого образца. Никаких иных общественных мест, кроме монастырской церкви, вокруг не наблюдалось, и Глеб нехотя побрел туда, внутренне сетуя, что не побрился и толком не привел себя в божеский вид с утра – монахини еще за алкаша примут… Вошел в храм, неуклюже перекрестился, с ужасом пряча крест, собранный из черепов, под рубашку, и свернул к свечной лавке. Дама долго и мучительно морщила лоб, потом позвала свою товарку. Кузнецов явно не входил в число прихожан, однако, фамилия чудилась им знакомой, и, в конце концов, обе посоветовали Глебу обратиться к местному старосте, жившему как раз неподалеку. И уже староста, благообразный дедок с армейской выправкой, ни секунды не задумавшись, отчеканил Глебу точный адрес Павла Кузнецова и на словах объяснил ему, как туда пройти. Однако, когда Глеб уже было выдвинулся в сторону дома, старик крикнул ему вслед:

- Только он здесь уже давно не появлялся. Да и вообще нехорошие слухи ходят в связи с его исчезновением.

- Какие же? – развернулся Глеб, вновь приготовившись выслушать про гомосексуализм и сатанизм.

- Он все опыты какие-то на даче проводил, он же ученый был. И повсюду возил с собой друга своего…

- Кареглазого брюнета с бритыми висками? – обреченно вздохнул Глеб.

- Откуда знаете?

- На квартире его вчера был. Там соседи то же самое поведали.

- Ну так вот. Опыты опытами, а исчезли-то оба! Я потом по телевизору этого кареглазого видел – он ведь каким-то знаменитым музыкантом оказался. Не к добру все это.

- А когда вы его в последний раз видели?

- Да чуть меньше двух месяцев назад - с черноволосым этим. А потом снова заскочил сюда - один уже, забрал что-то и снова укатил. Вот с тех пор его уже никто и не видел.

- А молчали чего? Чего в полицию не сообщили?

- Так ведь в розыск никого не объявляли. Мало ли чем люди занимаются, я не лезу. Мое дело маленькое. А вам-то что за интерес?

- Я брат того бритоголового, - уныло протянул Глеб и, поблагодарив старосту, снова отправился уже было к дому Паши.

- Постой, ты как внутрь попасть собрался? Подожди, вместе сходим, у меня ключи есть, я только обуюсь.

Дедок оказался на редкость болтливым и трещал без умолку весь недолгий путь до дома Кузнецова, который оказался куда менее внушительным сооружением на фоне своих каменных собратьев и более всего походил на какую-то дореволюционную мещанскую дачу, обшитую узкими досками: уютная мансарда, занавешенная белым тюлем, просторная веранда, комнаты, пропахшие сыростью и книгами… Глебу почудилось, будто он скакнул лет на сто назад, и вот сейчас на веранду выпорхнет юная девушка в длинном белом платье и шляпке на ленте, сядет за рояль и сыграет что-нибудь из Шуберта… Но в доме было слишком темно и тихо, многие вещи были разбросаны как попало, выдавая то, что хозяин, вероятно, давно тут не жил в полном смысле этого слова, используя помещение для каких-то иных целей.

Одна из комнат была полностью отведена под книжные полки, высившиеся до самого потолка. На них тоже царил откровенный хаос – все валялось без всякого порядка и системы, книгами явно давно не пользовались, страницы пожелтели и отсырели, обложки набухли, типографская краска на них потрескалась, не давая возможности прочесть название и автора. И только на столе возле окна лежала аккуратно сложенная стопка бумаги – вероятно, совсем свежая, поскольку не успела ни отсыреть, ни как-либо иначе испортиться. Каждый лист был тщательно пронумерован, а вся стопка – для чего-то сшита суровыми нитками. Глеб взял ее, взвесил на ладони и принялся задумчиво вчитываться в текст, набранный мелким шрифтом. Обычная научная статья, из которой понять что-либо лично для него не представлялось возможным. Он хотел было уже положить ее назад на стол и продолжить изучение дома, но, пролистав трактат на несколько страниц вперед, он вдруг наткнулся на довольно крупное и отчетливое изображение пистолета – во всем схожего с тем, что фигурировал на видео Вадима. Он снова попытался вчитаться в текст и снова ничего не понял.

- Вы что-нибудь соображаете в теоретической физике? – в отчаянии обратился он к старосте, а тот, по-хозяйски сгребая хлам с пола, покачал головой.

- О боже, кто же мне разберет этот текст? – выдохнул Глеб, напрягая память в попытке выудить из нее фамилию хоть одного знакомого ученого или инженера, но кроме Вадика никто и в голову не приходил.

Вадика и… Глеб шарахнул себя ладонью по лбу и тут же просиял, пряча рукопись в кожаную сумку через плечо, с которой в последнее время не расставался. Он тут же достал телефон и набрал номер сына.

- Глебка? Привет, малыш. Ты где сейчас? А, с СДК разбираешься? Все-таки решил принять предложение Каплева? Знаешь, предлагаю это обсудить. Хочешь подъехать ко мне домой – посидим, поболтаем. Я покажу тебе кое-чего. Только я сейчас в пригороде, дома буду не раньше, чем через пару часов, имей в виду. Ну давай, до встречи.

Для очистки совести Глеб еще побродил по дому, вглядываясь в наваленный повсюду хлам, и чем больше подобного попадалось ему на глаза, тем сильнее он убеждался в правильности своего выбора – эта стопка бумаги явно отличалась от всего прочего мусора и даже не возрастом. Она не валялась на полу, а аккуратно лежала на столе и привлекала к себе внимание. Маневр напоминал ход Вадика с пистолетом, призванный заметить его и пробить номера. Ведь как раз номер того пистолета привел сейчас Глеба именно сюда – в жилище друга Вадика, который, словно специально для него, Глеба, оставил на столе какую-то научную статью. Вероятно, в надежде, что Глеб сумеет разобраться в ней. Ну или на крайний случай привлечет сына.

Глебыч выпил не одну чашку чая, подробно рассказал о своих планах на СДК, и только после этого Глеб всучил ему трактат. Прочитав первые несколько абзацев, Глебыч удивленно цокнул языком, потом почесал затылок и погрузился в дальнейшее чтение.

- Пап, можно я ее домой возьму и там как следует во всем разберусь? Тут, кажется, может найтись разгадка исчезновения дяди Вадима.

Глеб с гордостью улыбнулся: он и не сомневался в сыне.

Глебыч пропал надолго и на все звонки отца отвечал, что разбирается, что уже близок к разгадке, а Глебу не давал покоя следователь Петровки, требовавший отчета по его поискам Кузнецова – сам он без ордера и официального заявления о розыске предпринять ничего не мог, а потому и пытался либо получить это заявление от Глеба, либо вынудить его отчитываться о каждом своем шаге.

Глебыч пришел к отцу лишь спустя три недели – бледный, с темными кругами под глазами, взлохмаченный, явно невыспавшийся, и с порога схватил отца за руку, поднял вверх указательный палец и потряс трактатом перед его лицом:

- Я знаю, где он! Где они оба!

- Ну и?! - не выдерживая напряжения, буквально проорал Глеб.

- Я могу попробовать повторить это, если ты согласишься. Мне нужен подопытный, пап. Пойдешь по пути дяди Вадима?

- Да, - буквально простонал Глеб, сам не узнав собственный голос и не успев даже задуматься на тему того, на что он согласился и что с ним собрался делать его сын. – Да!

- Тогда пошли, я тебе все расскажу, - и Глебыч прямо так, не разуваясь, проследовал на кухню. А потом вдруг резко развернулся, достал из кармана пистолет и приставил дуло ко лбу отца.

========== Глава 13. Не наша ночь ==========

Разные люди разные,

Разные люди заразные,

От этих людей,

Заразных людей

Небо стало такое грязное.

В полумраке ресторанной ниши Вадим снова кого-то обнимал. Сколько их было в последние месяцы… Глеб перестал запоминать их лица, лишь каждый раз горько усмехался, завидев очередную недельную любовь всей жизни. После расставания с Кручининой Вадим стал очень осторожным в выборе женщин дольше, чем на пару ночей, и уже после третьей Глеб перестал на них реагировать – она уйдет, а он-то останется. Вадим покрывал поцелуями тонкую ладонь незнакомки, что-то шептал ей, а Глеб выпил очередную рюмку очередного крепкого напитка и устало повалился головой на стол. Через несколько минут брат с пассией поднялись и проследовали к выходу, не удостоив Глеба даже мимолетным взглядом.

А через неделю она появилась уже в их гастрольном автобусе и немного напугала младшего – так показалась похожей на его Аню. Он едва не спутал их: уже нагнулся для поцелуя, но столкнулся с совершенно чужим возмущенным взглядом и отпрянул. Везде она следовала за Вадимом, они ходили вместе курить, они постоянно держались за руки, а Глеб все усмехался: очередная великая любовь задержалась чуть дольше недели. Бывает и такое. Они вернулись из гастролей в Москву, и она снова никуда не пропала, продолжая всюду следовать за Вадимом молчаливой, но все контролирующей тенью. «Вторая Кручинина» - махал рукой Глеб.

А потом Вадим пришел к нему с бутылкой коньяка и маленькой бархатной коробочкой.

- Как тебе? – откинул он крышку и сунул кольцо прямо под нос Глебу. – Хочу сделать Юльке предложение.

Глеб часто заморгал и непонимающе уставился на брата.

- Ты снова собрался жениться? А кто еще недавно пел оды холостой жизни?

- Я не просто хочу жениться. Я хочу жениться именно на ней. Хочу видеть ее каждый день рядом с собой. Кажется, я впервые в жизни полюбил, Глеб…

- Впервые? А Таня? А Кручинина? – покачал головой Глеб.

- Похоть и любовь – сильно разные категории. И я только с ее появлением понял эту разницу. Ну так как кольцо-то?

Кольцо как кольцо. Красивое, наверное.

- У Ани спроси. У нее же теперь будет новая родная сестра. Они и внешне как две капли. Скажи, братик, ты специально выбрал бабу, которая так похожа на мою Чистову?

«Ну давай же, пусть в мой нос прилетит твой кулак. И ты едва сдерживаешься, желваки ходят по скулам, но все же не решаешься».

- Что тебя опять не устраивает? – Вадим захлопнул бархатный футляр и убрал в карман пиджака. – Та жизнь, что мы ведем, не может продолжаться вечно. Надоели ломки, надоело похмелье. Мне скоро будет сорок, а у меня ни семьи, ни жилья…

- Ни нормальной работы, - со злой усмешкой перебил его Глеб. – Вадик, поступай как знаешь. Я и сам завязываю, но не ради бабы.

- Да-да, наслышаны. Господь наш Иисус Христос. Надолго ли эта новая игрушка?

- Дольше Кручининой, - и Глеб язвительно поджал губы.

Вадик сделал было глубокий вдох, чтобы ответить что-нибудь саркастичное, а потом махнул рукой.

- На роспись придешь хотя бы?

- А я там зачем? Ты же Юлю берешь в жены, - и Глеб опустил глаза, пряча шаловливые искорки в них.

Когда за Вадимом захлопнулась дверь, Глеб рухнул на пол и поднял взгляд на импровизированный иконостас в углу квартиры, который образовался там сразу по переезде сюда с Аней. Он не понимал, верит ли он до конца, но ощущал какую-то странную потребность верить – только эта вера помогала ему бороться и превозмогать недопустимые чувства к брату. И когда после одной из произнесенных в сердцах молитв ему вдруг полегчало, он понял, что нашел новое лекарство – гораздо эффективнее наркоты и водки.

Значит, Вадик снова женится… Кажется, на этот раз все серьезнее даже сводившей его с ума Кручининой – таким Глеб брата не видел ни разу в жизни. Сердце снова зашлось старой болью.

- Господи, избавь меня от этого, наконец, - буквально прорычал Глеб, кусая зубами покрывало на кровати, возле которой стоял на коленях. – Это мерзость. И если бы он не позволил тогда…

Память снова и снова рисовала в голове намертво впечатавшийся там эпизод в гримерке после концерта в честь 15-летия. Прошел уже год, а Глеб часто в памяти воспроизводил ту сцену в мельчайших подробностях, и хотя бы на эти несколько минут забывался и выпадал из реальности. Падая в бездну ненависти к брату.

Он женился на любимой женщине, он записал сольный альбом с каким-то непонятным товарищем, имеющим прямое отношение к власти, он начал переламываться…

- Такие тупые, что хочется выть…

В голове давно крутился этот странный текст, и Глеб все не решался показать его брату – вплоть до начала записи Триллера, а теперь ему вдруг страшно захотелось ткнуть ему в лицо эти строчки и посмотреть на реакцию, посмотреть, как он задергается, вынужденный записывать все это – своего-то материала, как обычно, с гулькин нос… Глеб поморщился. Брата было и жалко, и нет – творчество – сложная штука, если отказывает вдохновение, тут уж ничего не попишешь. Но раз не получается у самого, то куда тебе другого-то рецензировать. Аранжируй что есть и радуйся, что хоть что-то есть. Глеб ухмыльнулся. «Хочешь таскать везде за собой эту дамочку, придется терпеть и то, что я напишу».

В свадебное путешествие Вадим с Юлей уехали в Барселону на три недели. Глеб заперся в квартире и катал-катал на языке строчки, пробуя их на вкус, пытаясь организовать их максимально зло и убедительно. И когда положил, наконец, текст перед братом, Вадим сразу же помотал головой:

- Еще что-нибудь есть?

- Да, но я хочу писать именно это.

- Глеб, это не обсуждается. Хочешь третий сольный альбом – пиши, я помогу. Но Агата этого петь точно не будет.

- Тогда я забираю из “Триллера” и все остальные песни – “Звездочета”, “Революцию”, “Триллер”. Как хочешь, так и выкручивайся.

- Как хочешь?! А ничего, что у нас группа, она наше общее детище!

- Вот именно! И я хочу услышать “Мечту” на альбоме нашего детища.

- Свои чернушные мысли продвигай в другом месте. Политизировать Агату я не позволю. Я не для того пер ее на плечах столько лет, чтобы пляски на костях сейчас устраивать.

- А с Сурковым кто альбом записал? А кто потащил Агату в тур «Голосуй или проиграешь»? Это Агата-то не политизирована?!

- Во-первых, Славу мы уже сто раз обсуждали…

- Он еще и Слава теперь!

- Во-вторых…

- А, в-третьих, мы пишем “Мечту”. Это мое последнее слово.

- Нет, не пишем.

- Тогда катись к черту со своим “Триллером”, - дверь студии хлопнула так, что с потолка посыпалась еще советская штукатурка.

Чертову Суркову он альбом писал с бездарными этими стихами, а родному брату отказывает! Боится отношения с новым другом испортить? Боится, что Агату в экстремизме обвинят? Тогда сам пусть поднапряжется и напишет уже хоть что-нибудь – посмотрим, как это будет раскупаться и по каким колхозам придется ехать в туры, чтобы хоть что-то заработать. Не было ненависти, не было отчаяния, была тупая бессильная злоба, желание разбить кулак о его челюсть и самому схлопотать такой же удар, поставить подножку, свалиться на пол, кататься, вцепившись друг в друга мертвой хваткой… Глеб стиснул зубы, сжал кулаки. Уступит сейчас – дальше будет только хуже. Сурков притащит ему новый сборник, Вадим опять его запишет, Юля родит двойню, и ничего похожего на “Мечту” они так и не смогут больше записать. Рубеж здесь.

Вадим позвонил через две недели.

- Попробуй хотя бы текст немного пригладить. Ну в таком виде это невозможно записывать.

- Вадик, я уже все сказал.

- Кого ты мочить собрался, мелкий? – заорал вдруг Вадим. – Людишек, недостойных твоего уважения? Людишек, проголосовавших за того, кто тебе не по нраву? Людишек, одобряющих его политику?

- Нет, Вадик. Просто ЛЮ-ДИ-ШЕК. А уж кого они там себе выбирают – дело десятое.

- Глеб, давно ли ты стал мизантропом?

- СТАЛ?! А давно ли ты стал забывать, Вадик, о том, какой у тебя брат? С тех пор, как женился?

- Еще одно слово о Юле – и получишь в табло.

- Приезжай, я жду, - прорычал Глеб. – Давай, вмажь мне как следует, врежь в табло. А после этого мы пойдем и запишем “Мечту”.

- Не бывать этому! – и Вадим бросил трубку.

Через неделю он влетел в квартиру младшего, вышвырнул оттуда Чистову и схватил Глеба за грудки. Губы Глеба искривились в непонятной усмешке, он повис в стальном захвате старшего, словно безвольная кукла.

- Давай же, - и обнажил неухоженные зубы.

Глаза Вадима были полны презрения. Он занес уже было кулак для удара, и Глеб не поморщился, не съежился даже, а смотрел с вызовом и без малейшего страха во взгляде. Кулак завис на полпути, Вадим резко отпустил футболку брата, и тот, не ожидая подобного, мешком осел на пол на подогнувшихся ногах.

- Чего тебя бить-то, - усмехнулся Вадим, сжимая и разжимая кулак. – Ты вон даже на ногах не стоишь.

- Вадик… - Глеб потирал ушибленную поясницу, - если ты не поможешь мне записать эту песню, один я не справлюсь, ты же понимаешь. А мне очень нужно записать ее. Очень. Вадик… прошу.

Старший провел ладонью по волосам и тяжело вздохнул.

- Я так и знал, - обреченно произнес он. – Только попробуй сказать мне хоть слово на вторые “Полуострова”.

- Что?!

- Что слышал.

И на этот раз хлопнул дверью уже другой брат. Только теперь осыпалась не штукатурка с потолка, а засохшее и потрескавшееся сердце Глеба, обратившееся в пыль.

Телефонный звонок придавил череп Глеба к полу. Разрывающий ночной покой звук долбанул по барабанным перепонкам, Глеб попытался подняться, но голова перевешивала. Тяжелый похмельный взгляд выцепил под шкафом пустую бутылку коньяка. Как же дотянуться до проклятого телефона и хотя бы отключить звук?

Мобильник слетел с дивана, посланный точным броском, и приземлился прямо Глебу на живот.

- Ответь, Самойлов, кто там тебе в ночи названивает, - пробормотала сквозь сон Чистова.

Глеб пытался сфокусировать взгляд, чтобы прочесть имя звонившего, но перед глазами плыла сплошная мутная пелена. Он ткнул наугад и прорычал в трубку:

- Алло!

- Глеб? – незнакомый голос на том конце.

- Да, - наверное, именно так с похмелья отвечал Высоцкий, ну или если оценивать ситуацию прозаичнее – Джигурда.

- Это Кормильцев. Прости, что ночью звоню. Ты уже спишь?

- Почти, - выдохнул Глеб, ощутив вдруг, как в его тело начала возвращаться трезвость, а в мозг – способность разумно мыслить.

Он приподнялся на локте и собрал последние ресурсы, чтобы прозвучать не так паршиво, как он в реальности чувствовал себя.

- Просто я не мог ждать до утра, я должен был поделиться с тобой прямо сейчас. Я послушал “Триллер” и…

Все внутри Глеба сжалось в плотный комок боли и страха: услышать критику от Ильи, как от идеолога протестных настроений в стране, было немногим лучше, чем от Вадика, которому все эти протесты поперек горла стояли.

- Я даже еще не дослушал его до конца. Но «Порвали мечту»… Глеб, я плачу – впервые в жизни плачу над песней. Это… это даже не произведение искусства, ты метнул свою душу в вечность. Эту песню надо вырезать на сердцах тиранов, выжигать на их лбах, штамповать на флагах и идти с ней в бой. В ней одной выразился весь русский рок с его болью и устремлениями. Я всегда мечтал написать что-то подобное, но…

И Глеб завыл – прямо так в трубку, не стесняясь малознакомого по сути человека, не боясь разбудить Аню.

- Самойлов, ты чего? Сустав что ли снова болит? Может, хватит это алкоголем глушить и мы попросим у хирурга трамадол, наконец, выписать? – сквозь сон выговорила Чистова.

А он все выл, уронив голову на пол и глядя невидящим взором в расплывающийся перед глазами экран телефона, на котором мигало – теперь он это знал – имя его единственного друга.

- Спасибо, - наконец, смог выдавить из себя Глеб. – Ты даже не представляешь, насколько мне важно это услышать. Я думал, такое нынче популярностью не пользуется.

- Систему ломают единицы, а состоит система из миллионов. Ну конечно же, популярности ждать не стоит. Кстати, я слышал, ты и стихи пописываешь на досуге. Давай издам? Порвем не только мечту, но и шаблоны всем?

Глеб замялся. Стихи он писал еще тогда в радужные 80-е, а с тех пор, как Вадик увез его покорять фанатские сердца в Москву, стихи были благополучно заброшены. А из написанных когда-то ни один не годился для Ультра культуры, и Глеб вдруг ощутил поглотившую его волну стыда – всего одна песня! А Илья уже мнит его новым пророком и рвется издавать его убогие творения, в которых ни слова о маршах. Он никогда не сможет оправдать такого доверия.

- Илья… у меня и нет подходящих стихов, все полудетское и безграмотное или совсем уж агатовское. Не для Ультра Культуры одним словом.

- Человек, написавший “Порвали мечту”, просто не сможет молчать дальше. Знай, что у тебя всегда будет возможность издаться, где тебя не станут цензурировать или крутить пальцем у виска, считая Базаровым в кубе.

- Спасибо, - выдохнул Глеб.

- Можно я зайду завтра? Хотел пару рукописей тебе показать.

- Конечно! – ладонь скользнула по влажному полу, Глеб снова попытался подняться, держась за шкаф, качнулся и встал, наконец, на ноги. – Спасибо тебе. Я думал, что уже никогда не встречу того, кто поймет меня.

Глеб кое-как доковылял до кухни, наполнил стакан проточной водой и, брезгливо морщась от мерзкого вкуса хлорки, принялся пить ее крупными глотками – Аня опять забыла наполнить фильтр. Потом опустился на табуретку, распахнул окно и до раннего утра курил сигарету за сигаретой, пуская дым в туманную предрассветную Москву в узорах изморози на ветках деревьев. Бедро болело адски, и коньяк помогал лишь на пару часов, но сейчас эта боль существовала словно отдельно от него самого – где-то она была, качалась в физическом теле, как в невесомости, не задевая сознания Глеба. Значит, все не зря, значит, не зря он заставил Вадима записать эту вещь – не выпусти они ее, Кормильцев вряд ли бы начал относиться к нему серьезно. Глеб еще помнил его насмешливый покровительственный взгляд во время записи “Титаника”. Тогда Вадим и Глеб представляли для него единый отвратный организм, безвкусно одетый, сочиняющий ахинею и беспрестанно нюхающий кокс.

Вадим позвонил в восемь утра: он неизменно плевал на привычки брата спать до обеда, и в этот раз никак не мог знать, что именно сегодня Глеб докуривал вторую пачку у раскрытого окна, глотал серо-голубой рассвет напополам с дымом, а затем выпускал его на волю, и небо все светлело и светлело.

Мы будем не здесь, когда эту грязь увидит заря…

- Как бедро? – буднично поинтересовался брат. Ну еще бы, о чем он может спросить, кроме этого паршивого бедра?

Глеб цыкнул и закатил глаза.

- Норма.

- Я слышу. Опять коньяком заливаешься? Сходи нормальные обезболивающие выпиши себе. Ногу беречь надо, а ты по тусовкам шляешься после такой-тооперации.

- Тебе-то чего? – буркнул Глеб, закрывая окно и сминая пустую пачку.

- Как Отар поживает?

- Прекрасно поживает. Чего хотел?

- Видел на фото, как вы с ним ворковали на вечеринке…

- Тебе чего надо-то, Вадик? Чего ты мне с утра пораньше звонишь? Сцену ревности устроить хочешь? Это не ко мне, это к Юле.

- Опять пьян?

- Да! – и Глеб бросил трубку и тут же выключил телефон. До прихода Ильи надо было хоть немного поспать.

Илья пришел в районе десяти вечера, когда Глеб скурил все оставшиеся в доме сигареты и сжег все терпение. Кормильцев принес в его дом жгучий аромат настоящего единения, которого нелюдимый Глеб не знал никогда в жизни. От алкоголя отказался, зато чая выпил не один литр, да и Глеб, глядя не него, не притронулся к водке. Илья достал несколько пока еще неизданных рукописей и принялся зачитывать отрывки из них, и Глеб вдруг ощутил, как весь его прежний мир свернулся в клубок и укатился куда-то вдаль, а прямо перед ним разверзлась бездна, в которую шагни – и только тогда узнаешь настоящую жизнь, сможешь почувствовать себя человеком. И не надо больше выдавливать из себя эмоции по капле, а можно пустить их сплошным потоком, подобно горной реке, низвергающейся водопадом в неизведанное. Глеб слушал цитаты из Лимонова и Маркоса и не мог поверить, что еще несколько дней назад существовал без всего этого внутри себя. И что-то же при этом заставило его все-таки написать «Мечту».

Илья вальяжно раскинулся на диване, беспрестанно прикладывался к очередной порции чая и читал… читал так, словно был героем «Бесов» Достоевского – страстно, пылко, искренне ненавидя то, что ненавидел и автор строк. Глеб сполз с дивана, не считая себя вправе вот так вот просто сидеть рядом. Он прижал колени к телу, обхватил их руками, опустил на них подбородок и поднял на Илью глаза верного щенка. Не прошло и суток, как все в жизни Глеба отныне было решено.

- Это надо печатать крупными тиражами! – наконец, не выдержал и воскликнул Глеб. – Это должны прочесть все! Прочесть и понять, что за жизнь мы здесь ведем и как это прекратить.

- Увы, большие игроки такое не напечатают никогда. Поэтому Ультра Культура и возникла – листовок в таком деле слишком мало, нужны настоящие труды, взрывающие сознание изнутри и снаружи.

- Я хочу прочесть все это. Все, что у тебя издается. Хочу знать все.

- Ты и так все знаешь, - снисходительно улыбнулся Илья. – Если бы не знал, я бы сейчас здесь не сидел. А вот общей массе слепцов надо таки вскрыть лезвием сросшиеся веки. Это больно, они будут сопротивляться, но лезвие ни в коем случае нельзя убирать.

И Глеб созерцал неуклюжую громоздкую фигуру Ильи, восседавшую на его диване, слушал его флегматичную речь, вдыхал дурманящий аромат табака, стелившийся по стенам от его трубки, и этот голос вводил в его транс. Глеб все так же сидел на полу, обняв колени, смотрел на печального стареющего Илью и впервые в жизни ощутил настоящий покой, настоящее счастье. Всегда раньше счастье для него ассоциировалось с детством и с Асбестом, но и эти воспоминания сопровождались горечью одиночества – он всегда был один, он даже не смог выработать себе нормальную дикцию, оттого, что все время находился дома и лишь изредка общался с мамой и братом, а потом уже только с одной мамой. И когда Вадик забрал его, наконец, в Свердловск, поздно было идти к логопеду. Переезды, концерты, первые хиты, автографы, фанаты… всегда на виду, всегда за какими-то дурными занятиями, а оглянешься – и словом переброситься не с кем было. Только жгучая похоть к брату, выедавшая его нутро – вот и все, что осталось в Глебе с тех годов, и он скривился при одном лишь воспоминании о том времени.

А ведь все могло сложиться иначе, начни они тогда в начале 90-х с Ильей более глубокий и обстоятельный разговор. Может, и Наутилус прекратил бы свое существование куда раньше, да и от Агаты не осталось бы ничего. Может, не пришлось бы выпускать сольники и до крови спорить с чужим человеком о главной песне своей жизни – если бы они начали работать вместе с Ильей. Ведь и тот по той же самой причине рассорился с Бутусовым. Объединиться бы им… а Вадик пусть со Славой «Утро Полины» распевает – это, пожалуй, все, на что оба способны.

- У меня на днях пройдет несколько творческих вечеров. Я бы хотел пригласить тебя посетить их. Почитаю стихи, пообщаюсь с залом. Если, как ты говоришь, в Агате твое новое творчество поперек горла, можно его реализовывать хотя бы так. Заодно посмотришь на реакцию публики, поймешь, нужно ли это народу.

Глеб благодарно закивал. Чтобы начать проводить такие вечера самому, сперва необходимо накопить материал.

Илья задержался до глубокой ночи, и Глеб совершенно забыл о времени. Он не слышал, как утомившаяся от их болтовни Чистова отправилась спать, как несколько раз позвонил Вадим. Он попытался оставить Кормильцева ночевать, но тот категорически отказался и вызвал такси. Когда дверь за ним закрылась, Глеб почувствовал, как из него вырвали часть души.

Творческий вечер Ильи проводился в каком-то душном полуподвальном помещении. Народу пришло не так много, но среди них не было ни одного пустого зеваки. Абсолютно все вооружились блокнотами и ручками, чтобы конспектировать своего главного идеолога, и Глеб ощущал подростковый прилив гордости за то, что Илья – не просто кумир, он его друг, искренне восхищающийся его творчеством, хоть и далеко не всем. Счастье полыхало внутри Глеба так ярко и горячо, что он едва мог расслышать, что вещал Илья со сцены, да его это и не беспокоило особо: он знал, что в любой момент они могут встретиться и обсудить все это в более камерной обстановке. Потому и не задал ни одного вопроса. Зато молодой небритый мужчина, восседавший прямо на полу по соседству с Глебом, пытался спорить с Ильей, перебивал его, задавал сложные вопросы – то есть, по-настоящему сложные.

- Илья Валерьевич, я полностью разделяю ваши взгляды, однако, вот уже несколько лет бьюсь над простой дилеммой: если мы таки сможем добиться разрушения режима и анархии, что будет со страной и кто тогда возглавит ее? Кто станет властью? Мы же не предлагаем ее формировать, мы несем лишь деструктивное начало.

- Просто в вашей голове застыл шаблон, заставляющий вас воспринимать любое общество как некую непременную иерархию из власть имущих и властью имеемых. Но кто вам сказал, что единственно возможная форма организации нашего существования?

- Любой группе нужен лидер, - развел руками небритый мужчина, - иначе даже трое вряд ли смогут договориться. А уж если нас несколько миллионов… Ни заводов не построят, ни ракет в космос не запустят. Да даже кино не снимут.

- Вы настолько не верите в человечество? Как вас зовут, простите?

- Алексей.

- Так вот, Алексей. Мизантропия хороша только на этапе уничтожения, а на этапе анархии общество и вправду распадется, если в нем не останется любви и взаимоуважения. Его мы и пытаемся воспитывать нашими книгами.

- Культивирующими ненависть? Разжигающими рознь? Пропагандирующими прием наркотиков? – не унимался Алексей.

- Любая ненависть – обратная сторона любви. Если в тебе есть ненависть, то ты уже любишь. Наша задача – вытащить массу из зоны психологического комфорта, уничтожить в них равнодушие. Зажечь любовь в сердцах не так просто, куда легче начать с более примитивной эмоции – ненависти. И уже от нее шагнуть к любви.

Алексея, очевидно, впечатлили слова Ильи, и он сел удовлетворенный. Глеб толкнул его локтем в бок:

- Да ты смелый: против Илюхи попереть – это надо стальные яйца иметь.

Мужчина подслеповато прищурился и с удивлением уставился на Глеба.

- Вы случайно не…

И Глеб со смехом кивнул:

- Он самый. Приятно познакомиться.

- А я…

- Алексей, я уже понял.

- «Последние Танки в Париже», - тут же добавил небритый мужчина, и во взгляде его тут же сверкнуло восхищение.

Глеб нахмурился:

- Я знаю вас.

Глеб не стал дожидаться Илью после выступления: на вечер пришла Алеся, и они сразу уехали вместе, не оставшись на автограф-сессию. Алексей семенил за Глебом к выходу, расстегнув странно не соответствующий случаю пиджак и ослабив еще менее подходящий галстук.

- Я читал ваши стихи, - произнес Глеб, не оборачиваясь.

- Со мной можно на «ты» и Леха. Мне так привычнее, - смущенно улыбнулся Никонов.

- С Илюхой давно знаком?

- Лично незнаком вообще. На творческие вечера иногда похаживаю, книги его издательства почитываю. Не устаю поражаться, как такой человек мог столько лет провести в одной упряжке с Бутусовым. Да и покинуть ее даже не по собственной инициативе! Они же настолько разные по всем параметрам – как они могли творить в условиях тотального взаимного непонимания? Слава говорил и продолжает говорить, что стихи Ильи для него – красивая абстракция и не более того, но ведь там же глубокий смысл! Он что, не замечал его, когда музыку свою клепал?

Глеб пожал плечами: этот небритый и неопрятный Леха, чьи стихи так понравились Глебу, в точности выразил его собственную мысль: как Кормильцев и Бутусов столько лет создавали такой шедевр, как Наутилус, будучи настолько разными, местами с диаметрально противоположными взглядами… Хотя чего уж далеко ходить – как он сам уживается с Вадиком в Агате? Снова резко кольнуло внутри, напомнив тем самым об истинной причине целостности Агаты в течение стольких лет. Но в Нау-то ведь ничем подобным не озонировало!

- Я вот все думаю, каких дел мы могли бы наворотить все вместе – втроем, если бы у нас была общая группа.

На минуту Глеб представил себе эту картину: они с Лехой на сцене как полноправные фронтмены, сзади какие-то неведомые сессионщики, за кулисами Кормильцев, не пропускающий на альбомы ни один их грязный текст без жесткой и бескомпромиссной чистки…

- Лучше иметь три коллектива, чем один. Втрое больше концертов, втрое больше текстов и альбомов. Втрое больше мыслей. Втрое больше охват аудитории.

- Втрое больше бомб, - и Леха улыбнулся. – Но что-нибудь совместное я бы все равно попробовал записать, если ты не против.

- Зови, споем, - пожал плечами Глеб.

И Леха стал приходить по выходным – сначала с гитарой, потом просто с блокнотом. Читал стихи, делился мыслями. То выпивали, то просто сидели в тишине и встречали рассвет. Пытались писать что-то вместе, но получалось плохо. Во взгляде Лехи Глеб читал что-то знакомое, но при этом непонятное и пугающее. Сердце его замирало от страха, когда темно-серый Лехин взгляд останавливался отчего-то именно на губах Глеба, хотелось спрятаться, сбежать отсюда куда-нибудь подальше – лучше прямо в Асбест, где не будет бомб, революций, этих обветренных губ Никонова и его возбужденных взглядов. С каждой новой встречей стул Лехи придвигался все ближе – миллиметр за миллиметром сокращая расстояние между поэтами. И в один миг их бедра соприкоснулись по всей длине, а тяжелая Лехина ладонь опустилась на колено Глеба вроде бы в абсолютно дружеском жесте. Совсем некстати вспомнилась сцена в машине пятилетней давности, когда сам Глеб вот точно так же положил руку на бедро брата и смотрел на него в какой-то глупой надежде, как и Леха сейчас смотрел на него самого. Глеб вдруг в полной мере понял те, чувства, что испытал тогда Вадим – хотя нет, тому было еще сложнее: Глеб может прогнать Леху в любой момент и навсегда выпилить из своей жизни, а вот Глеба Вадим прогнать не мог. Терпел. Терпел поцелуи на камеру, терпел тот пресловутый минет, даже мастурбацию брату организовал, чтобы тому полегчало. Не полегчало. Господи, паршиво-то как.

Ладонь Лехи скользит все выше по бедру. Глеб хочет сбросить ее, отшвырнуть Леху прочь и отправиться под бок к Чистовой, но что-то держит его, что-то мешает остановить незадачливого поэта – возможно, то самое чувство вины, что когда-то заставило Вадика мужественно вынести все поползновения брата. Боже, так вот что творилось у него тогда в голове. Так вот что он чувствовал. Дурацкие, бессмысленные надежды. Надо уничтожать их на корню, выжигать каленым железом, не дожидаясь прорастания в мясо. Не жалеть. Но пальцы Лехи уже дернули пуговицу джинсов, расстегнули непослушную молнию и забрались под белье. Глеб шумно выдохнул и откинул голову. Так вот каково это, когда тебе дрочит тот, кого ты не любишь… Вот что испытывал Вадик… Мерзкую жалость, отвращение, желание блевануть прямо здесь и сейчас… Ненавижу! Глеб резко дернулся, поднимаясь и отбрасывая в сторону стул. Леха от неожиданности потерял равновесие и рухнул на пол, утыкаясь лицом в оголенный пах Глеба. Вцепился руками в его бедра, притянул к себе и продолжил начатое уже губами и языком. Глеб сделал шаг назад, опираясь о буфет, а ладонь сама легла на темный затылок Лехи. Революционер… Че Гевара хренов, а туда же – гребаный пидор. А он сам не такой что ли? Леха хотя бы не к собственному брату лезет в штаны, это Глеб упал ниже всех паркетов и фундаментов.

Влажный рот Лехи сделал свое дело, и Глеб кончил, вцепившись пальцами в его спутанные волосы. Леха смиренно проглотил результаты собственных трудов, но с колен не встал.

- Зачем это? – устало махнул рукой Глеб, вслед за тем пряча лицо в ладонях. – Это… это…

- Я люблю тебя, Глеб, - просто произнес Леха без лишних предисловий, а затем поднялся и обнял его.

И Глеб сам не понял, зачем прижался к нему, зачем вцепился в его плечи и уткнулся носом в шею. Леха был здесь, рядом. Леха любил его, Леха разделял его взгляды, и Лехе он был нужен. В отличие от. Да, собственно, и неважно уже все. Впрочем, эта животность не доставила Глебу никакого удовольствия: счастья общения с Ильей заменить оно не могло.

Сам к нему Илья больше уже не приходил, все чаще Глеб сам напрашивался на визиты, распивал какие-то мерзкие китайские чаи на кухне с Алесей, когда Илью накрывало вдруг вдохновение, а потом по-прежнему калачиком сворачивался у его ног и слушал, слушал… Почти не говорил даже. Да и какой смысл было говорить, когда каждое свое слово, каждую фразу Илья словно вынимал из сердца у самого Глеба, и спорить там было не о чем и не с чем. Глеб лишь молча кивал, прикрыв веки: он пустил под откос половину жизни, покорившись генам родного рабства, пойдя на поводу у Вадика и даже не предприняв попытку сколотить собственную группу. Вот и расхлебывает теперь заслуженное – «Мечту»-то с огромным трудом протащил на альбом, а все остальное, что писалось теперь после встреч с Ильей и Лехой, для Агаты было попросту невозможным.

Иногда Глеб пытался воссоздать себя прежнего, чтобы написать хоть что-то для старушки Агаты – она не заслужила подобного пренебрежения к себе. Но выходило снова что-то свое, не агатовское, не то, что примет Вадик или принял бы Саша… И Глеб все откладывал и откладывал написание песен, а Вадик все не спрашивал и не спрашивал.

Пока в один прекрасный момент не поставил Глеба в известность о том, что собирается писать второй сольный альбом все с тем же Сурковым. И красное знамя взвилось над Зимним.

- Опять?! Теперь ты с ним что ли?

- Мне кажется, или «Позови меня, небо» ты сам назвал пошлыми розовыми соплями? А я хотел бы эти сопли записать. Это песня о моей любви, о моей женщине. Раз ты не хочешь видеть ее на агатовском альбоме, она выйдет сольно.

- Что-то разошелся ты с соляками, Вадик. Кинуть хочешь Агату? – вскипел Глеб.

- Ну у тебя-то их уже два. Вот, пытаюсь угнаться, - попытался Вадим перевести все в шутливую плоскость.

- Что ждать дальше? Попсовый альбом с Аллегровой, полный баллад о твоей высокой любви к жене? – во взгляде Глеба сверкнуло намеренно сыгранное презрение.

- А даже если и так, тебе-то что за дело? От Агаты я не открещиваюсь.

- Я вижу, - закивал Глеб. – Мой странный мальчик, мой дикий Маугли. Он там не шпилит тебя часом в своих роскошных кабинетах на роскошных столах красного дерева? – Глеб посмотрел на брата с вызовом, в очередной раз ожидая кулак в нос и в очередной раз не получая его.

- Думаю, уже завтра ты пожалеешь о сказанном. А, возможно, даже и сегодня. А если не пожалеешь ни сегодня, ни завтра, никогда – то о какой Агате мы ведем речь? У нас тогда и братства-то не будет.

И в ту же самую секунду Глеб и вправду ощутил острый укол вины и закрыл ладонями лицо.

- Прости, Вадик. Я так не думаю. Просто…

- Просто хотел меня задеть зачем-то. Не знаю только зачем.

В тот вечер Илья был особенно жесток. Кричал о возрождении готовности разорвать узы рабства, цепи, сковавшие всю страну, а Глеб слышал в этих словах отнюдь не политику. В такие секунды Илья виделся ему совершенным небожителем, и тем сильнее хотелось чем-нибудь непременно насолить Бутусову за все, что он натворил с жизнью Ильи. Тот о бывшем соратнике почти не упоминал, но когда имя «Слава» непроизвольно срывалось с его языка, взгляд его моментально потухал, голос становился хриплым, плечи опускались. И Глеб своим седьмым или восьмым чувством догадывался, что ощущает в данный момент Илья, и губы его кривились в горькой усмешке: у небожителей, оказывается, тоже бывают свои слабости. Такой сильный человек, такой могучий интеллект, столь выдающая личность – и на поводке у этой путинской шавки? А разве и сам Глеб не находится в аналогичном положении? И то, что Вадик – его брат, лишь усугубляет безумие ситуации.

Разорвать цепи рабства… выйти в распахнутую дверь и вдохнуть свободу, испить ее крупными глотками, пропустить через себя и стать, наконец, самим собой – тем самым Пинк Флойдом, о котором мечталось с детства. Роджером Уотерсом, сумевшим разрушить стену вокруг себя, перестать быть всего лишь кирпичом.

Голова Глеба лежала на диване совсем рядом с коленями Ильи, но ни одна грязная мысль не трогала его сознание, и все внутри Глеба ликовало – вот какими должны быть настоящие отношения между людьми, соратниками, друзьями, единомышленниками. Без этого жалкого возбуждения, без желания, чтобы он поскорее заткнулся и взял тебя всего, целиком, тем самым порабощая еще сильнее. О какой свободе можно вести речь, когда плоть по-прежнему остается в рабстве?

А потом вышли вторые «Полуострова», и в сердце Глеба снова вспыхнула ненависть. Он видел счастливое лицо брата, с которым в последнее время встречался все реже, да и то не наедине, и ему все чаще хотелось сбежать обратно в свой уютный мирок, где царили Илья и Леха. И никогда, никогда больше не видеть этих карих глаз.

И вот Вадим пришел к нему – сам, один и безапелляционно заявил, что через неделю Агата будет выступать на Селигере.

- Где? – поперхнулся и закашлялся Глеб.

- Нам хорошо заплатят.

- По просьбе твоего нового дружка?

- Я не лезу к тебе с твоими новыми дружками…

- А я и не тащу Агату выступать вместе с ними, заметь!

- Зато ты перестал писать нормальные песни с тех пор, как связался с этой шоблой!

- Что?! Это Кормильцев-то – шобла! Да ты мизинца его не стоишь! Да ты имя его произносить недостоин! И не смей пачкать своими сурковско-минетными губами его имени! – взревел Глеб и ощутил острое желание отпинать брата ботинками прямо здесь и сейчас, но когда его взгляд встретился со стальным взглядом старшего, поднявшиеся уже было кулаки, опустились, Глеб съежился и втянул голову в плечи.

- Я сделаю вид, что не слышал всего этого. А ты поедешь на Селигер и выступишь там без лишнего шума.

- Нет, Вадик, - тихо произнес Глеб, не поднимая глаз.

Вадим сделал шаг вперед, швыряя Глеба к стене и кладя ладонь ему на грудь.

- И как же мне тебя уговорить, а? Как же убедить, что нам это важно? – ладонь скользнула чуть ниже и замерла на животе младшего.

Тот шумно выдохнул, в глазах у него все поплыло. Пальцы Вадима забрались под толстовку и коснулись обнаженной покрытой мурашками кожи. Старший брезгливо поморщился, но руку не убрал. Однако Глеб заметил секундное напряжение мышц на лице брата и в ужасе отшатнулся.

- Хорошо, - покорно согласился Глеб, ощущая в сердце, как пройдена точка невозврата.

После концерта он ждал, что Леха придет и набьет ему морду, а Илья никогда больше не подаст руки, но Никонов лишь понимающе кивнул:

- Пока не освободишься от этого всего, оно так и будет тянуть тебя на дно, как тонущий Титаник. Кто нас будет слушать, если говорить мы будем одно, а делать противоположное?

И Леха просто обнял его, не произнеся больше ни слова, а Глеб вдруг разрыдался: бороться с Титаником у него просто не было сил.

А Кормильцев просто не вышел на связь, и Глеб сам позвонил ему и попросил встречи, а когда пришел, то бухнулся перед ними с Алесей на колени.

- Глеб, ну ты же сам все понимаешь, - погладила Алеся его по голове, - чего нам тебя осуждать? Так просто из этих сетей не вырваться. Но если останешься там, никогда не сможешь стать тем, кем хочешь.

- Уйти от Вадика? – с ужасом понял вдруг Глеб их бесхитростный посыл.

Илья лишь похлопал его по плечу.

- Пойдем, тебе нужно выпить, - и достал из буфета коньяк. – Мы со Славой через что-то похожее прошли. Он тоже выступал на том Селигере. Пел мои песни. Без моего согласия.

Глеб встрепенулся и поднял глаза на как-то вдруг осунувшегося и побледневшего Илью.

- И что будешь делать?

- Звонил ему, он трубку не берет. Со злости сел и накатал открытое письмо. Уже в газету отправил, завтра напечатают.

Они выпили тогда вместе - впервые в жизни - и проговорили до глубокой ночи – все втроем. Периодически звонил тоже пьяный Леха, кричал что-то веселое в трубку, Глеб ставил телефон на громкую связь, и они на четыре голоса распевали «Скованные одной цепью» и «Порвали мечту». Орали:

- Иди на хрен, Селигер!

А потом позвонил Вадим. На часах было около двух ночи. Уже пьяный в стельку и осмелевший Глеб опять поставил телефон на громкую связь.

- Не спишь? – тихо спросил брат.

- Нет, братик, веселюсь, - язвительно прокричал Глеб.

- Сон дурацкий приснился. Вот решил узнать, как ты.

- У меня все прекрасно, братик, - саркастическая ухмылка.

- Ну хорошо. Не бухал бы ты так много и так допоздна. Опять же башка потом болеть будет и вообще…

- А тебе что за дело, братик? Очередной Селигер намечается? Боишься, опозорю тебя перед влиятельными друзьями?

- Иди к черту, Глеб, - и послышались короткие гудки.

Сердце отчего-то ухнуло вниз, и хмель резко улетучился из головы. Глеб поднялся на шатающихся ногах и побрел в прихожую обуваться. Из кармана брюк выпала кожаная велосипедная перчатка, и Глеб рухнул на колени, подобрал ее, прижал к лицу и почувствовал, как по щекам струятся неожиданные слезы. Эти перчатки Вадик купил около года назад – как раз вместе с великом, на котором и гонял периодически в тщетных попытках похудеть, не прибегая к диетам. Отношения с велосипедом не сложились, а перчатку – всего одну, правую – Вадим периодически стал надевать на концерты, отдавая дань молодежной рокерской моде. А потом Глеб упал и повредил руку, и чтобы не мелькать на сцене с раскуроченной опухшей ладонью, выпросил у брата ту самую перчатку – правую. Да так и не вернул ее. Рука давно зажила, а перчатка по-прежнему украшала правую ладонь Глеба на всех выступлениях. Левая осталась у Вадика. Когда Глеб надевал ее, он отчего-то чувствовал себя увереннее, словно снова попал в ту свою старую квартиру в Асбесте, словно не было этой странной жизни, словно они с братом снова вместе, смотрят «Всадника без головы», и Вадик прикрывает ему глаза ладонью…

Глеб стоял на коленях в прихожей Ильи, прижимал к губам перчатку, и плечи его дрожали. Когда все полетело в тартарары? Когда у одного возник в жизни Селигер, а у другого – революция? Когда закончился Асбест?

Алеся подошла сзади, обняла Глеба за плечи и помогла ему подняться. Илья стоял рядом и пристально наблюдал за всхлипывающим Глебом, а в глазах его светилось понимание, словно он точно знал, что испытывает сейчас его друг.

========== Глава 14. Житель маленького ада ==========

Давайте все сойдем с ума,

Сегодня ты, а завтра я.

Давайте все сойдем с ума,

Вот это будет ерунда.

Что же такое? Все это снится.

Это диагноз, это больница.

Перед глазами небольшое черное отверстие. Вот оно надвигается на лоб, прижимается к нему, щелчок… Боли нет, лишь яркая вспышка, затмевающая собой все окружающее пространство.

Глеб отчаянно трет глаза, пытаясь рассмотреть хоть что-то, отчаянно моргает. Наконец, сдается и до боли сжимает веки на несколько долгих минут – чтобы уж наверняка. В этот самый момент кто-то касается его плеча и аккуратно потряхивает. Он медленно открывает глаза и видит перед собой немолодую уже особу, озабоченно всматривающуюся в его лицо.

- Самойлов, с тобой все в порядке? – утробным голосом вопрошает она, помахивая перед ним каким-то тонким металлическим предметом, напоминающим ручку.

Она подносит этот предмет к его левому глазу, раздвигает веки, щелчок, и вспышка возникает снова, но закрыть глаза уже не выходит. Глеб отчаянно кричит и отмахивается.

- Прекрасно, наконец-то, зрачок реагирует, - женщина потрепала Глеба по голове. – А то Егор Владиславович уже начал всерьез беспокоиться за тебя. Непонятно с чего. Обедать идешь? Или сюда принести?

Глеб непонимающе захлопал глазами. Обедать? Кто это вообще такая? Куда обедать? Что происходит? Он повернул голову вправо, и взгляд его выхватил небольшое зарешеченное окно, за которым просматривался темно-серый лоскут неба. Его все-таки посадили за убийство Вадика? Он пытался напрячь память, но последнее, что вспоминалось, это эксперимент Глебыча с каким-то устройством, сильно напоминавшим обычный пистолет, да и вроде бы изготовленным на его основе. Дуло у лба – и все, провал, стоящая перед ним дама с медицинским фонариком, решетки на окне… Глеб прищурился. На даме был белый халат, стены в этом странном помещении тоже были белыми…

- Я в больнице? – осторожно поинтересовался он, опуская глаза вниз и замечая на себе застиранную серую пижаму.

- Так-так-так, - задумчиво пророкотала она. – Это что еще за новости? Ты с утра какой-то чудной, а сейчас и подавно. С кровати не падал? Котов что ли пришиб тебя вчера ненароком? Что у вас там за возня-то была?

- Котов? – насторожился Глеб. – Здесь есть Котов? Андрей?

- О, прекрасно, память неожиданно вернулась, - облегченно вздохнула дама. – Пошли на обед, там и поговоришь со своим Котовым, - и она грубо подтолкнула его к крашеной двери, за которой виднелся длинный темный коридор.

По коридору медленно брели люди в похожих линялых пижамах и стоптанных тапках и стекались к распахнутой двери. За дверью оказалась большая невзрачная столовая с кафельным полом и стенами, заляпанными чем-то жирным. За квадратными столами уже сидели пациенты, активно наворачивая странную по цвету и консистенции бурду, которую им в окошке у противоположного конца стены выдавала неопрятного вида кухарка. Глеб покорно подошел и встал в очередь, и тут же кто-то сильно хлопнул его по плечу:

- Здорово!

Глеб обернулся и увидел Андрея, облегченно выдохнул и тут же полез к нему обниматься:

- Андрюха! Как я рад тебя видеть! Скажи, куда мы попали, а? Что это за больница? Мне сын башку прострелил что ли, и я без памяти долго валялся? – его вдруг осенило, он коснулся ладонями головы, однако, повязки не обнаружил, да и волосы были в порядке, не сбриты, хотя и слишком коротко острижены.

- Какой еще сын? Глебсон, ты прости, я, видать, сильно тебя вчера башкой к полу приложил, старшая сестра мне сейчас уже пистон вставила.

Глеб нахмурился и подошел к окошку, чтобы забрать обед: кухарка опрокинула огромный алюминиевый половник в такую же тарелку, протянула ее Глебу и зычно крикнула:

- Следующий!

Он взял из кастрюли погнутую ложку, с подноса – пару тонких кусков хлеба и побрел в угол к свободному столу. Через пару минут к нему присоединился и Котов. С Андрюхой явно было что-то не так. В последний раз Глеб встречался с ним в декабре прошлого года, когда тот явился гостем к нему на концерт в честь тридцатилетия Агаты. Андрей неплохо выглядел, хоть и сильно поправился, но оставался холеным и улыбчивым. А теперь он отличался болезненной худобой, волосы его были растрепаны, под обкусанными ногтями виднелась грязь…

- Андрюха, а ты как здесь? Как тебя так вообще? Вроде не так давно виделись…

- Глебсон, да мы видимся каждый день, ты чего? И что значит, как я здесь? Так же, как и ты. Правда, угодил позднее гораздо, ну да хрен редьки не слаще.

- А я как? – непонимающе помотал головой Глеб. – Что это за больница вообще такая?

Андрей отложил ложку и обеспокоенно уставился на друга.

- Глебсон, я и вправду перестарался вчера. Ты что, правда ничего не помнишь? Правда не знаешь, где ты?

- Ничего не знаю, Андрюха! – перешел на шепот Глеб, заметив, что на них начали оборачиваться. – Вот веришь – несколько часов назад сидели с сыном у меня, изучали очередной способ поиска Вадика – Глебыч каких-то успехов на этом пути достиг и хотел опробовать один метод – и тут вспышка перед глазами, и я здесь. Ничего не понимаю!

- Сын? Какой еще сын, Глебсон? И о каком Вадике речь? – нахмурился Андрей.

- Как это о каком? О брате моем, который пропал. Ты что, новости не читаешь? А сын помогает мне с поисками…

- Какой еще сын, Глебсон? Нет у тебя никакого сына! И брата нет.

- Погоди-погоди, - не на шутку перепугался Глеб. – Андрюха, я что-то вообще ничего не понимаю. Что происходит? Что это за место?

- Это психушка, Глеб. И ты в ней торчишь уже очень много лет. Никакого брата у тебя отродясь не было – ни старшего, ни младшего. И сестры тоже. А сына – тем более, ты по психушкам с детства кочуешь. Конкретно в этой торчишь уже с 18 лет с небольшими перерывами.

Глеб медленно отложил ложку и прижал кулак к раскрытому от удивления рту. Он что-то принимал в последнее время? Да, собственно, ничего, кроме алкоголя, да и то уже значительно меньше, чем раньше. Но делириум тременс, кажется, и начинает развиваться на фоне выхода из запоя. Неужели эта участь постигла и его? Глеб с ужасом обхватил голову руками. Ну если так, тогда Таня отправит его в клинику, там его прокапают. Неделя – и все образуется, главное пережить эти галлюцинации сейчас. Печально только, что сыну приходится все это наблюдать буквально вот в этот самый момент. Только не буянить, стараться вести себя максимально адекватно, и все нормализуется, обязательно нормализуется. И не спорить с Котовым, не задавать лишних вопросов – логику бреда все равно понять не удастся, а подумает об этом он потом, когда придет в себя.

И Глеб взял ложку и принялся хлебать отвратительный на вид и вкус суп.

В течение нескольких дней он не выходил из своей палаты и даже еду просил сестер носить ему туда. Котов неоднократно пытался прорваться к нему и поговорить, но Глеб упорно не шел на контакт и целыми днями лежал на кровати лицом к стене, ожидая, что бред отступит, галлюцинации поблекнут, и он снова очнется в своей комнате ну или, по крайней мере, в палате с капельницей в вене и Таней и Глебычем возле кровати.

Осознание того, что этого может не произойти, настигло Глеба по истечении двух недель затворничества, когда бред оставался все столь же убедительным, как и прежде. И вот все это уже никак не вписывалось в теорию прихода или делириума. Значит, он натуральным образом сошел с ума, и эти самые галлюцинации попросту стали частью его я. Только отчего же ему не вкололи галоперидол ни разу за эти две пресловутые недели? А, с другой стороны, почему он так уверен, что прошло именно две недели, а не два часа? Его восприятие явно деформировано, и что там происходит в реальности – он не знает. А в этих видениях у него есть только Котов. Только он может помочь ему лучше узнать, что он сам себе нафантазировал. И на следующий день Глеб уже смело вышел к завтраку.

- Оклемался? – радостно похлопал тот его по плечу.

- Мне галоперидол дают, ты не в курсе? – Глеб наклонился к самому уху Котова.

- Если будешь продолжать твердить про сына и брата, дадут. На тебя такое периодически накатывает – раз в несколько месяцев начинаешь про какого-то Вадима твердить. Мы уже привыкли. Правда, давненько рецидива не случалось, я уж и подзабыть даже успел. Егор Владиславович тебя, было, выписывать собрался, а тут опять Вадим выплыл. Ты хоть сиди и врачу не вякай про него, иначе до лоботомии может дело дойти. Они и так бесятся, что ты отсюда не вылезаешь и государственный хлеб много лет проедаешь зазря.

- Так пусть выпишут. Меня ведь есть кому забрать отсюда? – осторожно поинтересовался Глеб, нащупывая почву для дальнейшего продвижения вглубь галлюцинации.

- В том-то и дело, что некому. Родители твои давно умерли, двоюродным братьям и теткам ты на фиг не уперся. А своей семьи у тебя и не было никогда. А, поскольку ты недееспособен, куда тебя выписывать? В интернат только.

- У меня и жилья нет никакого?

- Ну старую квартиру вашу сдают, деньги уходят твоему двоюродному брату, а ты тут за государственный счет.

- Андрюха, а что здесь делаешь ты? Как ты-то сюда попал?

- Да со мной-то как раз все ясно. Белая горячка. Когда накрывает, госпитализируют, потом отпускают. И так уже не один год. Все ждут, когда я пить брошу. А вот хрен им, не дождутся! Но меня радует, что даже в моменты рецидивов, когда ты не понимаешь, где находишься, и никого не узнаешь, ты всегда неизменно помнишь меня. Я что, тоже как-то фигурирую в том твоем бреде?

- Ну ты же наш барабанщик… Как я могу тебя не помнить?

- Кто я? – расхохотался Котов. – Барабанщик? Давай-ка кашу по-быстрому дохлебывай и пошли к тебе, перетрем за барабанщика.

Когда они быстро скользили в тапках по кафельному полу коридора, Котов зашептал Глебу на ухо, что вообще-то медперсонал не одобряет активное общение больных друг с другом. Но ему, Глебу, в этом отношении пошли навстречу, поскольку он самый давний их пациент, который не идет на контакт ни с кем, кроме Андрея. Потому на их дружбу и закрывают глаза – частенько из рецидивов шизофрении его выводит именно Котов, а не галоперидол.

- Значит, барабанщик, - протянул Андрей, плюхнувшись на тут же прогнувшуюся под ним железную кровать. – Ну-ка, ну-ка. Я все про Вадика до этого слушал, но и не догадывался, что я тоже – часть твоего бреда. Что за барабанщик?

- В нашей группе, - развел руками Глеб. – Точнее бывший барабанщик бывшей группы. Мы с Вадиком расстались, и…

- Так, постой, давай обо всем по порядку, а то я вообще уже ничего не понимаю.

И Глеб поведал Котову всю историю Агаты с самого начала, ощущая себя персонажем какого-то сюрреалистического кино, словно это именно Андрей был болен, а не он, Глеб. Или оба они были больны, оба грезили неизвестно о чем, оба пребывали в своих фантазиях, и что из них – реальность, не знал никто… Когда Глеб закончил, Котов почесал затылок и скривил губы.

- Мда… Дела… Бред бредом, конечно, и я не хочу тебя пугать, но… говоришь, у вас там был Александр Козлов на клавишах? Пойдем-ка со мной.

Они вышли в коридор, подошли к посту старшей сестры, и Андрей показал ему доску объявлений на стене, где висели все фото медперсонала. Он ткнул в одну из них, под которой значилось: Козлов Александр Константинович, психиатр.

- Он?

Увидев фотографию, Глеб вздрогнул и отпрянул, схватив Андрея за руку.

- Значит, он. Вообще он не твой лечащий, ты с ним и не пересекался практически… Давай-ка, посмотри другие фотки. Может, еще кого узнаешь.

Одной из медсестер была Станислава Матвеева, и Глеб вскрикнул, ткнув пальцем в ее фото. Больше он не узнал никого.

- Пойдем напишешь мне имена всех персонажей твоей галлюцинации, будем вычислять.

Через несколько минут, держа перед глазами список, Котов тут же начал подписывать рядом с каждой фамилией:

- Вадим Самойлов – не существует

- Андрей Котов – пациент, белая горячка

- Станислава Матвеева – медсестра

- Александр Козлов – психиатр

- Дмитрий Хакимов – областной психиатр

- Областной? – удивленно переспросил Глеб.

- Ну из клиники Екатеринбурга. Бывает тут пару раз в месяц, особо тяжелые случаи контролирует. Тебя ведет лично, вот ты его поэтому поди и запомнил.

- Как Екатеринбурга? Мы не в Москве разве?

- Мы в Асбесте, ты чего, какая Москва? Тебя не раз пытались увезти в областной центр, но ты каждый раз орал как резанный, бушевал, крушил тут все, поэтому приняли решение оставить тебя тут. Ты здесь самый тяжелый из всех, потому Хакимов к тебе и мотается. Он уж ненавидит тебя за это, но что поделать, служба… Так, поехали дальше.

- Константин Бекрев – наркоман-суицидник, фанат Лепса с гомосексуальными наклонностями

- Что?!

- У вас с ним кстати неплохие отношения, но у него сейчас период ремиссии. Не переживай, скоро опять сюда нагрянет, он уж тут лет девять как регулярно появляется.

- Валерий Аркадин – алкоголик, белая горячка

- Владимир Елистратов – легкая форма шизофрении

- Алексей Никонов – маниакально-депрессивный психоз, считает себя непризнанным гением, пишет стихи

- А я? Я-то их пишу? – осенило вдруг Глеба. – Я пишу стихи?

- Этого я не знаю, - пожал плечами Андрей. – Мне ты ничего не показывал и никогда об этом не упоминал во время ремиссии. А ну прочитай что-нибудь.

И Глеб срывающимся скрипучим голоском затянул «Серое небо». Андрей покачал головой:

- Нет, никогда не слышал.

- А это? – и Глеб запел «Как на войне», потом «Сказочную тайгу», «Опиум» - по несколько строчек из каждой песни.

- Не слышал. Но ты напой кому-нибудь еще, я же радио-то не слушаю, телевизор не смотрю.

- Ну Бутусова ты хоть знаешь? Есть в этом мире хотя бы Слава с Кормильцевым? – в отчаянии выдохнул Глеб.

- Бутусова знаю. Кормильцева – нет. Хотя… погоди, ты о каком Кормильцеве? У нас тут есть один. Илья зовут. Ты не его ли имеешь в виду?

Глеб рухнул на кровать, больно ударившись затылком о стену. Что же это, черт побери? Что это за мир? Откуда все это взялось?

- Пошли к нему. С ним поговорим. Он точно должен знать, что со мной происходит.

- Погоди, - остановил его Котов. – К нему так просто не попадешь. Это элитный псих. Говорят, находится тут по собственной воле и за свои собственные деньги. Говорят, с его доходами он мог бы лежать в лучших клиниках столицы ну или хотя бы в Екатеринбурге, а он поселился в нашей глуши, сидит в единственной приличной палате с телеком и отдельным душем, никого не принимает. Жена к нему только периодически наведывается. Говорят, у него шиза в терминальной стадии, его даже врачи побаиваются и относятся больше как к постояльцу, чем как к пациенту. У него и меню отдельное.

- Все равно пойдем. Я должен с ним переговорить. Если кто-то и сможет мне объяснить все происходящее, то только он. Я уже третью неделю живу в полном неведении. Я помню совсем другой мир и совсем другую жизнь. Вы все существуете в нем в совсем ином качестве. А еще там есть Вадик.

- Опять ты со своим Вадиком. Ты когда его только начал упоминать лет 35 назад, я все пытался найти этого товарища. Перешерстил весь персонал, всех психов что у нас, что в Екатеринбурге, всех наших знакомых поднял, всю твою родню перерыл. Никто никогда и ничего не слышал о Вадиме Самойлове. Ты его придумал, Глебсон – единственного из всего того цирка, что творится в твоей башке. Ну и сына еще, но его ты в этот раз упомянул впервые.

- Пошли к Илье, - не захотел дослушивать его речь Глеб. – Он сможет все объяснить.

Палата Кормильцева располагалась этажом выше. Дверь была не заперта, но Котов все же благоговейно постучал, прежде чем войти.

- Кто? – раздался из-за двери знакомый голос, и Глеб радостно улыбнулся.

- Илюха, это я, Глеб! – и он толкнул дверь и вошел.

Это было просторное помещение, ничем не напоминающее палату – скорее среднего пошиба гостиничный номер звезды на четыре. Широкая кровать, дешевенькие, но все же вполне домашние обои на стенах, на потолке люстра вместо лампочки Ильича, как у остальных, скромный палас на полу, на тумбочке – телевизор, у окна – письменный стол, заваленный бумагами, и компьютерное кресло – и вовсе небывалая роскошь для психушки. В нем-то и восседал заметно постаревший Илья с ноутбуком в руках. Он поднял очки на лоб и подслеповато уставился на вошедших.

- Илюха? Живой! – Глеб бросился к другу, рухнул на колени перед креслом, вцепился пальцами в его ноги и разрыдался во весь голос. – Ты жив! Жив!

- Что происходит? – пробормотал изумленный Кормильцев, пытаясь оттолкнуть прильнувшего к нему Глеба.

- Там ты умер, а здесь жив! Боже…

- У Самойлова опять рецидив? – бросил он Котову, а тот обреченно кивнул.

- Уверял меня, что только вы сможете помочь ему во всем разобраться.

- Хм. С чего бы. Вроде мы и не общались никогда особо. Ну ладно, Котов, иди. Если будет надо, я тебя позову.

Глеб сидел, скрючившись, у ног Кормильцева и тихо всхлипывал, а тот успокаивающе похлопывал егопо спине.

- Я наслышан про тебя. Ну-ну, перестань. Все это временно. Видишь, ты уже снова пришел в себя. Еще пару недель, и отпустит, ты поймешь, что это был всего лишь бред…

- Бред, в котором у меня была жизнь! Где я писал песни, меня знали люди, у меня была своя группа. Сын был! Брат…

- Сын? Это что-то новенькое. Про брата мы давно слушаем. С самого твоего детства ты все твердишь временами про какого-то Вадима и Агату Кристи. Ты ее детективов перечитал что ли?

- Да ни одного я не читал. Это все Сашка Козлов придумал, а Вадик подхватил…

- Сашка Козлов… постой, это психиатр местный? Так, а вот теперь давай обо всем по порядку.

Глеб достал из кармана пижамы предусмотрительно спрятанный туда список персонажей, только что составленный Котовым, и передал его Илье, а потом слово в слово повторил то, что уже рассказывал Андрею – про Агату, про свои стихи, про Вадика… Спел ему несколько своих самых известных строчек, но Илья только покачал головой: ничего подобного он никогда не слышал. Про Бутусова, конечно, знал, но не был знаком, не встречался и тем более не сочинял стихов для Наутилуса.

- У тебя кто лечащий-то? Не Козлов часом?

- Не помню, как зовут. Но не Козлов.

- А, ну, значит, Егор. Давай с ним поговорим при следующем обходе. А в субботу Хакимов приедет, тогда все и выясним. Я-то твою историю знаю плохо, ты ничего не помнишь, как я понимаю. Котов нам тоже в этом вопрос не помощник…

- А ты почему здесь? Говорят, с твоими-то средствами…

Илья хрипло расхохотался.

- С моими средствами? Это откуда такая байка пошла? Котов поди распространяет? Ну Алеся наскребла там что-то на отдельную палату. Я иногда статейки пописываю, тоже за это что-то получаю – хватает на то, чтобы жить в комфортных условиях. А как я попал сюда… у меня тоже бывают разные видения, Глеб. Не такого плана, как у тебя, совсем иного. Постапокалиптика, если ты понимаешь, о чем я.

- Не совсем, - помотал головой Глеб.

- Ну ты книжки тут читал? Кстати, рекомендую, здесь отменная библиотека. Оруэлл, Хаксли, Замятин – слышал про таких? Вот что-то из этой серии. По несколько лет могу жить в этих мирах, вижу себя там то угнетаемым, то угнетателем. Во время ремиссии тоже долго в себя прийти не могу, вот как ты сейчас. Все хожу и не понимаю, где нахожусь, как попал сюда. Но ремиссии в последнее время все реже стали случаться. Пара месяцев – и снова ныряю в бред. Поэтому Хакимов стал приезжать чаще. Он диссертацию пишет по нашим с тобой случаям. Говорят, правда, что ты тоже надолго стал в фантазиях застревать. В последний раз ремиссия была аж год назад. Котов отчаялся с тобой пообщаться нормально, а ты возьми да вынырни.

- А что, в периоды обострений я ни с кем не контактирую вообще?

- Ни ты, ни я. Живем в своем мире, общаемся с тенями в своей голове. Ты себя, видимо, поэтом возомнил – что-то вечно строчишь в блокнотах, а потом врачи находят одни бессмысленные каракули, которые ты выдаешь за новые песни…

Глеб обхватил голову руками и завыл.

- Но это все, что я о тебе знаю. Подробности пусть тебе Егор расскажет. Завтра будет обход. После него приходите ко мне все втроем.

В ту ночь заснуть Глеб так и не смог: беспокойно ворочался с боку на бок, смотрел на круглую мертвую луну и бормотал:

- Задумывая черные дела, на небе ухмыляется луна… Вадик, помоги мне… Пой что угодно, только пусть все вернется!

Зажмуривался, щипал себя за икры, рвал волосы, выл, пытаясь вырвать из сознания хоть кусок того бреда и вернуться в него, но вокруг по-прежнему белели больничные стены, пахло мерзостью, а луна на небе усмехалась, даже не догадываясь, что она черная.

Егор Владиславович заглянул к нему сразу после завтрака. Удовлетворенно отметил наступление очередной ремиссии, а когда Глеб предложил ему зайти к Кормильцеву, поскольку тот хотел бы обсудить с врачом оба их случая, неожиданно согласился и, закончив обход через час, зашел за Глебом. Котова брать не стали – он остался резаться в домино с Аркадиным, своим давним приятелем.

Кормильцев уже ждал их – переоделся из пижамы в футболку и домашние штаны, пригладил остатки седых волос и даже вскипятил чайник.

- Рад вас видеть, Илья. Нечасто вы идете на контакт с кем-то из врачей, кроме Хакимова.

- Да и он помочь мне неспособен, - усмехнулся Кормильцев. – Мы оба с ним, - он ткнул пальцем в сторону Глеба, - патовые случаи. Нас уже вряд ли что-то спасет.

- Ну отчего же. Если вы оба поймете, почему именно эта конкретная фантазия захватила ваше я, и попробуете что-то сделать с факторами, мешающими реализации чего-то подобного в действительности…

- Вы серьезно? – расхохотался Илья. – Я явно мечтаю о другом обществе, принципиально другом, и в нынешних реалиях возникнуть оно попросту не может. А Глеб мечтает стать талантливым поэтом-песенником, играть в культовой рок-группе вместе со своим родным братом, которого у него никогда не было. Что из этого поддается изменению?

- Глебу, например, можно попробовать начать писать стихи.

- Да у меня их и так гора уже! – и Глеб процитировал «Чудеса», «Ураган», «Вольно»… - Там в моем мире это всенародно любимые хиты группы «Агата Кристи», в которой играем мы с Вадиком, Саша Козлов и Андрей Котов.

- Все это я знаю, Глеб. Неоднократно за все эти годы слышал это от тебя. На роль клавишника ты определил моего коллегу, Котов остался Котовым, только брата ты отчего-то выдумал – единственного из всех персонажей твоей фантазии. Может быть, копать стоит именно здесь? Ты впервые попал в больницу в возрасте пяти лет, когда напугал маму тем, что постоянно болтал про какого-то Вадика. Разговаривал с ним, словно это был реально существующий человек, ругался, кричал на него, обнимал пустоту, думая, что обнимаешь его. Потом пошел в школу и начал рассказывать друзьям, что у тебя есть старший брат, который в случае чего всегда встанет на твою защиту. Мы поначалу не относились к этой истории серьезно: много у кого в детстве бывают воображаемые друзья. Но в твоем случае история затянулась. Образ таинственного Вадима тащился за тобой из года в год, вытравить его из твоей головы было невозможно никакими лекарствами. Даже когда ты выныривал из бреда, то продолжал твердить про Вадика. Мы изучили все твое окружение и не нашли никого с таким именем. Твои близкие тоже не понимают, откуда взялась эта фантазия о брате, с которым вы сначала играли в одной группе, потом поссорились, разошлись, снова попытались сойтись, поссорились еще сильнее, начали судиться…

- А сейчас он пропал, - перебил его Глеб. – Его больше нет. Он куда-то ушел, и я не могу его найти.

Врач улыбнулся и радостно потер руки.

- Что? Значит, Хакимов все-таки был прав с этим новым лекарством. Пропал, говоришь? Давно?

- Я совсем потерял счет времени. Но около двух-трех месяцев назад.

- Точно! – воскликнул Егор. – Так и есть! Тогда мы сделали первый пробный укол. И вот результат: Вадим побежден! А вслед за тем произошла и неконтролируемая ремиссия. Ведь мы не давали вам больше ничего, вы сами вышли из бреда. Надо срочно звонить Хакимову. Кажется, это прорыв. А сейчас я хотел бы узнать подробности.

И Глеб вкратце поведал врачу историю исчезновения брата, записанных им видео, его поисков…

- Это феноменально, - бормотал Егор. – Если мы проведем целый курс, вы будете исцелены. А потом подключим к программе еще и вас! – он коснулся рукой груди Кормильцева.

- Э, нет, постойте! Хотите сказать, что вы нас вылечите, бредить мы больше не будем, и что дальше? Куда вы предлагаете нам отправляться? Глеб с детства кочует по психушкам, у него ни профессии, ни умения зарабатывать деньги. Он обслужить-то себя не в состоянии, а вы хотите отправить его назад в его убогую квартирку? На что он жить будет? С кем он там будет жить? Оставите его там в одиночестве, так он опять придумает Вадима или кого-нибудь еще, чтобы только одному не быть. И меня трогать не надо. Я вам за пребывание тут деньги плачу. Не надо этих ваших экспериментов. Меня вполне устраивает та жизнь, что я веду сейчас. И Глеба не троньте. Если он висит тяжким ярмом на шее городского бюджета, переселяйте его ко мне, как-нибудь мы справимся. Он вон про какие-то стихи свои говорил – выпустит сборник, заработает что-нибудь или отдаст готовые песни кому-нибудь в репертуар, будет авторские получать, сможет тоже палату оплачивать. А в большом мире он погибнет. И виноваты будете вы. Избавили его от Вадима – молодцы, правда, насколько я могу судить, он совсем этому не рад. Но дальше не лезьте. И колоть ему больше ничего не нужно, - Илья загородил Глеба собой и начал подталкивать ошарашенного врача к выходу.

Когда дверь за тем, наконец, захлопнулась, Илья выдохнул и отер пот со лба.

- Ишь, лекари выискались. Лечат сами не знают от чего. Словно не понимают, что шиза не просто так у человека развивается – а от невыносимости его реальных обстоятельств. Стал бы ты себе брата придумывать, если бы не был одинок и нелюдим.

Глеб трясся всем телом в объятиях Ильи.

- Что мне теперь делать, Илюха? Как жить? Получается, это по их вине Вадик пропал? Как мне вернуть его? Как мне все вернуть? – и ему вдруг стало все равно, реальность это или галлюцинация, хотелось лишь вновь оказаться там, где был ненавистный старший, чертово доверенное лицо президента и лучший друг Суркова, где можно было на него злиться, обижаться, ненавидеть его, потому, что там он СУЩЕСТВОВАЛ.

- Давай Хакимова дождемся, - ласково похлопывал его по спине Илья. – Напишем официальный отказ от этих их экспериментальных лекарств, а там трава не расти. Ты сейчас иди к себе и запиши в тетради все стихи, которые помнишь. Если сможешь – прямо с нотами. Я попробую через Алесю организовать их публикацию. У нее еще остались связи в музыкальном мире, рискнем и сразу в виде песен кому-нибудь сосватать. А еще тебе банковский счет нужно открыть и карту оформить, куда будут гонорары поступать. Все наладится, Глеб…

- А там…в моем бреду ты умер… 12 лет назад… Как хорошо, что в реальности это не так.

- В реальности много чего не так, Глеб, - пробормотал Илья и отечески поцеловал его в макушку.

Хакимов не носил белого халата, он был просто в костюме, и Глеб задорно расхохотался, когда увидел его коротко стриженным, без макияжа и прочей рокерской атрибутики.

- Ну ты даешь, Снейк! – воскликнул он прямо с порога.

- Я действительно поклонник творчества Whitesnake. Вы что-то об этом слышали?

- Ты же мой директор и барабанщик, забыл? Впрочем, да. Это я, кажется, забыл, - Глеб хлопнул себя по лбу и опустился на кровать Ильи.

- Егор Владиславович мне уже вкратце обрисовал ситуацию с назначенным лечением. Насколько я понимаю, вы оба хотите от него отказаться, верно?

- Мы осознаем, что перекрываем вам кислород с вашей диссертацией, Дмитрий Абдулович, - начал Илья. – Но все-таки это наша жизнь. Мы взрослые люди. Я так и вовсе уже пожилой. Поздно нам выздоравливать и смотреть на мир без розовых очков. Экспериментируйте вон на молодых – Бекрева подлечите, а то он уже три года клавишником Лепса себя мнит. У него еще есть шанс на нормальную жизнь, тем более он здесь не так давно…

- Смысл эксперимента и заключался в том, чтобы опробовать лекарство на наиболее запущенных случаях.

- Ну вы уже выяснили, что оно работает, хоть и здорово этим навредили Глебу. Но если не сделаете больше ни одного укола, Вадим к нему вернется, и галлюцинации возобновятся. Можно ему тоже организовать отдельную палату по соседству с моей? Что-нибудь поскромнее для начала. Годовую стоимость сразу озвучьте, я поднапрягу Алесю ради этого случая.

Глеб попытался что-то возразить, но Илья его остановил.

- Вернешь со своих гонораров. Я твои стихи перебрал в ноут и отправил жене. Она обещала их пристроить. Денег будет не так много, но на аренду этой халупы и на скромное меню хватит. Поделюсь, если что.

- Просто… - пробормотал Глеб, - там, в моем мире ты бы никогда так не поступил… Ты не вернул бы мне Вадима, не оставил бы меня жить в выдуманном мире.

- И какой я тебе нравлюсь больше? Тот, прежний? Тем лучше, ты скоро к нему вернешься, - и Илья тепло улыбнулся.

- Что ж, это ваш свободный выбор, мы не вправе вас принуждать, - протянул Хакимов странно глухим голосом. – Подписывайте бумаги об отказе от лечения. Договор аренды палат вам принесет Козлов чуть позже. Стандартное лечение мы все равно отменять не имеем права, как вы понимаете, и аминазин вам продолжат колоть. Но, вы сами знаете, что он вам уже давно не помогает. Хотите свободы – я ничего не имею против. Судя по той ненависти, Глеб, которую вы транслировали в адрес выдуманного брата, мне казалось, вам станет только легче от вашего исцеления и его исчезновения. Но в любом случае, вам виднее, а я умываю руки, и пепла на моих волосах вы тоже больше не увидите, - улыбка Хакимова была явно вымученной. – Диссертацию жаль, конечно. Такие интересные случаи на вес золота.

- Спасибо, - пробормотал Глеб, неловко обнимая Илью, когда дверь за Хакимовым, наконец, закрылась.

- А теперь жди, - усмехнулся Илья.

- Долго?

- Вот и узнаем заодно, на что способно их лекарство. Но рано или поздно действие укола ослабнет, и вот тогда…

- А по лесам бродят санитары, - тоненьким голоском пропел Глеб, - они нас будут подбирать…

========== Глава 15. Порвали мечту ==========

Романтика умирала долго

В агонии, корчах и муках.

За ней через стекло наблюдали

Люди в белых халатах.

Зеркальные стекла подземных

Лабораторий научных

Были залиты кровью,

Зато глушили звуки.

А зря, ее крик был прекрасен,

Как лучшая из песен,

Которой весь мир тесен,

С которой и смысл ясен.

- Он аплодировал, я сам видел, - Скляр ободряюще похлопал Глеба по плечу, когда они очутились за кулисами.

- Да мне плевать, - сморщился Глеб. – Я его сюда не тащил, и если ему что-то не понравилось – это его проблемы. Мы не сиамские близнецы и не обязаны повсюду таскаться друг за другом. И вообще.

Скляр добродушно кивнул. Вадим с Юлей ждали их у выхода и что-то увлеченно обсуждали, когда Саша подошел к ним и протянул раскрытую ладонь.

- Ну как Вертинский? Ого-го, правда ведь? Он же не может не понравиться, - и Скляр рассмеялся, заключая Вадима в объятия.

Его дружелюбный рокот, ничто не ставящий под сомнение, сделал все как-то проще. Вадим улыбнулся, произнес несколько дежурных, но все же очень теплых фраз, похвалил обоих, хлопнул Глеба по плечу, и Саша тут же повернулся к партнеру:

- Вот видишь, я же говорил, что ему понравится. Зря переживал только.

- Я и не переживал, - дернул плечами Глеб и опустил глаза, чувствуя, как заливается краской.

- Ну да, ну да. Давайте, ребята, я побежал. Вадим, ждем тебя в марте на очередном концерте! Чтобы обязательно был! Вертинского пропускать нельзя! – и снова быстрое рукопожатие, обмен улыбками, и Скляр побежал к машине.

- Тебя подвезти? – коротко уточнил Вадим, беря Юлю за руку и обернувшись к Глебу.

- Сам доберусь, - сухо бросил Глеб.

- Ну смотри.

- И что, ты правда в марте придешь еще раз? – не удержался младший.

- Не знаю пока, не уверен, как с Рок-лабом получится. Все-таки это не мое немного. Сходил, ознакомился, да и хватит.

- Как и ожидалось, впрочем, - горько усмехнулся Глеб.

Юля опустила острый подбородок на плечо мужа и подняла на него пристальный взгляд карих глаз:

- Если мы не поторопимся, милый, в театр точно не успеем.

- Да-да. Ну, Глебсон, если сам доберешься, тогда давай, до созвона.

- Театр? Давно ли ты стал театралом? – мысль больно кольнула Глеба куда-то в солнечное сплетение.

- Да вот взялись с Юлькой пару раз в месяц ходить: она до жути это дело любит, ну и я с ней за компанию. Как одну-то отпускать? – Вадим ласково улыбнулся и коснулся губами Юлиной макушки. – Мы должны идти, а то еще к третьему звонку не успеем. Пока, Глебсон!

Когда машина брата скрылась за поворотом, Глеб рухнул на ступеньки филармонии и уронил голову на руки. В марте он не придет: у него будет Рок-лаб, или театр, или что-нибудь еще более важное, чем младший брат. А у Глеба будет Вертинский, или посиделки у Кормильцева, или чтение стихов по подвалам с Никоновым… Леха! Глеб набрал его номер, и тот ответил практически сразу.

- Как Ракель Миллер? Путем? – Леха был явно слегка пьян.

- Сам-то чего не пришел?

- Глебушка, прости засранца, в марте точно буду. Сперва глупостью все показалось, а сейчас сижу вот слушаю Вертинского этого твоего и натурально рыдаю – он же нас на целый век опередил! Он же певец революции, Глебсон! Приезжай, а, я тебе стихи новые почитаю, у меня их целая гора накопилась.

Через два часа оба сидели на полу на кухне Никонова, Леха зажал между колен внушительных размеров контрабас, дергал за все струны подряд и нараспев читал:

- Я у твоих ног, спасибо не говори! В этом тебе помог бог, его и благодари.

Голова Глеба пьяно покоилась на теплом Лехином плече, грубый голос друга баюкал и утешал, вибрация струн контрабаса чем-то напоминала мурлыканье старого деревенского кота, и когда музыка вдруг прекратилась и шершавые губы Лехи накрыли приоткрытый рот Глеба, тот от изумления даже не стал сопротивляться, лишь глупо улыбнулся.

- Глебушка, я люблю тебя, - хрипло пробормотал Леха, гладя грубоватыми пальцами тонкую, ставшую такой изящной шею Глеба.

- Классный ты, Леха, - шептал он прямо ему в губы. – Ты во всем меня понимаешь. Ты даже Вертинского понял. А он… мы с ним как будто с разных планет, а не родные братья. Мерзость-то какая… - он помотал головой и вцепился в плечи друга: - Леха, что же это такое? Как это называется? Когда все это кончится?

- Глебушка, это только тебе решать. Ты в любой момент можешь это прекратить.

- Не могу, Леха. В кандалах я, - и хлопнул себя ладонью по груди. – Вот они где, кандалы эти! Ненавижу суку.

Губы Лехи снова накрыли рот Глеба, не давая тому продолжать изрыгать ругательства, и Глеб отчаянно ответил на поцелуй, скользя языком внутрь, позволяя делать с собой все, что вздумается. Но Леха лишь решительно целовал и гладил ладонью через тонкие джинсы вялую плоть друга.

- Прости, - бормотал он, - по пьяни как-то со стояком не всегда срастается…

Но Леха продолжал работать ловкими пальцами, и Глеб распластался в его руках, отдаваясь чужим ласкам и отбрасывая все мысли на потом.

- Интересно, у Илюхи с Бутусовым тоже было вот так?.. – задумчиво протянул вдруг Глеб, ощущая теплые губы Никонова в своем паху.

Тот вздрогнул и поднял голову.

- С чего бы?

- А чего они в контрах со Славкой? Не общаются, не созваниваются, даже с праздниками друг друга не поздравляют.

- Ну разные они люди, Глеб, вот и разошлись.

- Чушь. Столько лет были не разные, а тут вдруг стали разные? И были всегда разные, но раньше им это отчего-то не мешало.

- Что-то тебе пидоры повсюду мерещатся, - хохотнул Леха, садясь рядом и вновь берясь за контрабас.

- Только из меня самого хреновый пидор выходит – вон даже возбудиться не получилось.

- Да и не надо, глупости все это, Глебсон. Игры воспаленного пьяного ума. Любовь она не в движении членом туда-сюда заключается. Этим я и с бабой займусь, если захочу. А то, что у меня к тебе – это… это и есть то самое. Просто привыкли мы – раз чувство, то его только губами да членом выражать можно, иначе никак. Ты прости меня, я ведь не по этой части, просто уж слишком накрыло. Ты мой дар, Глебсон, я навеки у твоих ног.

- Пошло звучит, Леха, но знал бы ты, как я благодарен тебе за эти слова…

Расходились под утро – после звонка обеспокоенного Ильи, как в воду глядевшего, что они снова бухают и страдают ерундой. Позвал к себе Глеба в выходные, сказал, надо сообщить что-то важное. На столе снова – во второй уже раз – стояла бутылка, а Алеси не было.

- Проститься хочу, - дрожащим голосом произнес Илья и наполнил стаканы до краев. – Уезжаем с Леськой в Лондон. Ей там место хорошее предложили, а я… мне уже и все равно, где находиться. Ультра Культуру закрывают, и здесь мне делать больше нечего.

- А там ты кому нужен будешь? – Глеб не знал, что сказать, о чем спросить, как уговорить остаться, но все доводы казались глупыми, детскими….

- Там хотя бы она нужна будет. А здесь мы оба в параллели к реальности существуем. На баррикады этот народ не поднять, да и стар я уже для баррикад.

- Здесь ты нужен мне, - едва слышно процедил сквозь зубы Глеб, как можно ниже опуская лицо.

- Тяжело тебе будет, Глеб, да. Об этом я и хотел поговорить, - и Илья подвинул свой табурет ближе к Глебову. – Как бы тебе хреново не было, у тебя всегда есть и останешься ты сам. И не надо искать кого-то внешнего для заполнения какой-то мнимой душевной пустоты – ты сам можешь заполнить собой всю окружающую действительность. Заметил, как ты на Никонова действуешь?

Глеб вяло кивнул и опрокинул стакан, брезгливо поморщившись.

- И ведь это только начало. Народ пойдет за тобой, если только ты найдешь для всех правильные слова.

- Давай вечером умрем весело, - протянул Глеб.

- Видишь, ты и сам все понимаешь – не таких слов они ждут.

- Не ты ли, Илюха, про великое надувательство давеча писал? А сейчас меня в новый его виток втравить хочешь?

- Тогда мы были заодно с властью, которая разрушала скрепы предыдущей власти. А теперь мы против всех – против всей мрази, всей дряни, всего застоя…

- И ты уезжаешь… теперь, когда можно было бы попробовать снова раскачать лодку.

- Глебка, революция – удел молодых. Старики могут быть лишь теоретиками, идеологами. Я буду звонить тебе…

- Илюха, я сдохну тут без тебя. Сдохну…

- Не сдохнешь, если станешь свободным. А свобода она вот здесь, - и палец Ильи коснулся лба Глеба.

- Анька на развод хочет подавать…

- Ты справишься и один. А теперь почитай мне, а?

- Все новое не новое,

Все старое уродливо.

Живу я как-то подленько,

А, впрочем, все заслуженно.

Все заслужил уступками

Генам родного рабства.

Вот здесь рифмуется блядство,

И добавить, в общем-то, нечего…

Илья улыбнулся и накрыл дрожащую ладонь Глеба своей крупной рукой.

- Ты освободишься. Когда-нибудь.

- И вот мы в России, всех поздравляю,

Я никуда уже не уезжаю…

Теплое рабство мерзостной жизни,

Радость и гордость прокуроршей отчизны…

Бьёт по башке любовь материнская,

Скоро конец, всё уже близко…

- Я хотел тебе некоторые гранки передать – те, что мы не успели напечатать перед закрытием. Сохранишь их у себя? Правда, там немало.

Илья вышел и вернулся через несколько минут с большим чемоданом.

- Возьмешь всё?

Глеб щелкнул замком, откинул крышку и запустил ладони в мятые отпечатанные листы чьих-то судеб, слез, смертей, чьей-то боли, правды, чьих-то призывов, баррикад, революций, расставаний кого-то с кем-то…

- А Слава знает? – поднял вдруг голову Глеб.

Губы Ильи дернулись в злой усмешке, и он махнул рукой.

- Незачем ему это знать. Он испоганил мои стихи, выкинул мое сердце на посмешище этой ярмарки рабства. Пусть живет с миром, но не в моей реальности.

Глаза Ильи как-то сразу потухли, накопившийся пепел обрушился крошечной серой горкой прямо на стол. Глеб смахнул его ладонью, вытер руку о штаны и разлил еще коньяка.

- Да и черт с ними. Черт с ними со всеми. Легли под власть и пусть лежат там, пока вазелина хватит. А мы с Лехой не сдадимся. Можно будет…приезжать к тебе хотя бы иногда?

- Как устроюсь, я сообщу. Ты обязательно должен будешь приехать – посмотреть, как живет по-настоящему свободная страна.

- А разве такие еще остались? – недоверчиво усмехнулся Глеб.

- По крайней мере, порабощает она не нас, не нам и бороться с ее сюзеренитетом.

- Может, споем, а? Ну напоследок. Ты ведь завтра уже вылетаешь, да? А то когда еще придется вот так вот посидеть…

- Но никто не хочет и думать о том, пока Титаник плывет…

- Море – это море крови, море – это море боли. Море – это соль и слезы, а на небе, небе звезды.

- Что над нами километры воды, что над нами бьют хвостами киты, и кислорода не хватит на двоих, я лежу в темноте, слушая наше дыхание…

- Дыши, дыши, пока я не слышу, кайся, кайся, но не надейся, я приду, золотая, I love you!

- И я люблю тебя за то, что твое ожидание ждет того, что никогда не сможет произойти.

- Когда у тебя самолет? – резко завершил игру Глеб, вспомнив о другой точно такой же и о том, чем она закончилась.

- Послезавтра. Провожать не нужно. Лехе не говори пока, пусть поживет пару дней спокойно.

- А он вторые “Полуострова” выпустил, - лицо Глеба в мгновение обратилось в жуткую злобную гримасу. – Чего ему какая-то Агата, когда можно для власти альбомы выпускать… Зато все мои песни заворачивает.

- Не хочешь с творческими вечерами махнуть по стране? Ну если Агата не поет эти песни, должны же они как-то прозвучать со сцены?

Глеб весь как-то съежился, вихрь мыслей в голове вертелся вокруг одной-единственной осевой: как все это организовать? С кем договориться? Кого просить о помощи? Вадика? Боже, опять он…

- Я даже не знаю, с чего начать, - совершенно беспомощно развел руками Глеб. - Всю организацию Вадик на плечах тащит.

- Да брось, Глеб, ты автор одной из культовых рок-групп. Что, из знакомых не найдется парочка организаторов? Позвони им, озвучь идею, все остальное они сделают за тебя. У тебя все получится. Слезай со спины Вадика и топай уже своими ножками, иначе он увезет тебя на своей спине туда, куда тебе и не нужно. А ты ведь все можешь сам. И всегда мог.

- Знаешь, Илюха, если бы я был бабой, я бы втрескался в тебя по самые уши. Правда, Никонов утверждает, что для этого совсем необязательно мечтать уложить кого-то в койку. Я, наверное, слишком узко мыслю…

- Глеб?.. – во взгляде Кормильцева сверкнуло недоумение и что-то еще – чудное, но весьма далекое от отвращения.

- Не бери в голову, мы тогда порядком набрались и обсуждали, что такое любовь и почему все ее сводят к бессмысленным телодвижениям в койке. Почему я просто не могу любить кого-то, не желая заняться с ним сексом?

- А ты и правда не можешь? – лицо Ильи приблизилось, наползло крупным планом и замерло с усмешкой на губах.

Провожать Кормильцевых Глеб не поехал, как и попросил его Илья. Однако, проснулся ровно в шесть утра и лежал без сна до восьми, зная, что как раз сейчас отрывается от земли их самолет, чтобы навсегда улететь в далекую Европу. А потом достал из-под подушки блокнот с ручкой и за минуту набросал:

Когда некуда идти,

Ты невольно выбираешь

Путь, единственный из всех,

На котором умираешь.

Но до этого живешь так,

Как не жил ни секунды,

Так как должен был себе –

Как другим был должен денег.

Там где подвиг, там и смерть:

Вариантов, сука, нет.

Вариантов, сука, ноль.

Кто-то предал, кто-то свой.

А потом снова рухнул на постель и проспал почти целые сутки, не слыша, как ушла и вернулась Чистова, как звонил ему весь день Вадим, как колотился в дверь Леха… Он провел дома несколько дней, почти не вылезая из кровати – писал, писал почти безостановочно. Черкал, рвал, швырял листки на пол, снова писал, тянулся к гитаре, подбирал аккорды, отбрасывал ее в сторону, грыз подушку, буравя взглядом телефон. А потом все-таки позвонил Илья, они проговорили всю ночь, Глеб прочел все, что написал за это время, а когда трубка была положена, тут же полез в интернет искать информацию об английской визе.

В следующий раз Илья позвонил в середине января. Голос его звучал странно, словно кто-то сдавил ему ребра, не давая дышать. Глеб перепугался:

- Что с тобой? – не поздоровался даже.

- Хреново все. Это был не радикулит.

Глеб сжал телефонную трубку с такой силой, что ему показалось, будто она уже запаутинилась крошечными трещинами.

- У меня рак, Глеб. Последняя стадия. Врачи не дают больше месяца. Оперироваться нельзя.

- Погоди, но как же… Как так? Ты же недавно уехал. Все же было хорошо! - срывающимся голосом прохрипел Глеб.

- Думал, радикулит, само отпустит. Не отпустило.

- Но это же Англия! Там должны помочь!

- Да нету у нас таких денег, здесь же не проклятый совок, никто бесплатно лечить не будет, - усмехнулся Илья. – Вот она – ирония цикличной судьбы…

- Я найду деньги, - бросил Глеб. – Скинь мне на электронку свои реквизиты и сумму, которую нужно собрать. Я все сделаю.

В голове покачивалось мутное тяжелое облако, думать, осознавать и принимать не хотелось, хотелось лишь лечь, тупо смотреть в потолок – в комнате с видом на огни, с верою в любовь… Он буквально заставил себя набрать номер.

- Илья умирает. Нужны деньги. Давай, тряхани этого своего дружка. Хоть раз в жизни пусть совершит что-то полезное для страны и спасет ее главного поэта.

Глеб привстал на диване и занял оборонительную позу даже у телефона, готовясь парировать все контраргументы брата, убеждать, кричать, требовать, угрожать… Но Вадим задал лишь несколько коротких вопросов по делу, попросил ему тоже выслать реквизиты и обещал начать сбор. Глеб даже не успел поблагодарить его, как услышал череду ненавистных коротких гудков. Наверное, Юля позвала обедать.

Глеб звонил Илье каждый день, отмечая постоянные перемены в голосе, и каждый раз цеплялся за трубку так, словно это была его рука, словно мог удержать его здесь, не пустить туда…

- Спасибо тебе, Глеб, - уже едва слышно говорил Илья. – Мне звонит так много людей, перечисляют так много денег. Я уже верю, что смогу преодолеть все это и выкарабкаться. Такое количество любви просто не может пропасть даром…

И Глеб заснул в счастливых слезах, и всю ночь ему снился выздоровевший и помолодевший Илья, вернувшийся в Россию и читавший на Красной площади «Мир – это больница для ангелов». А когда утром включил телевизор, то, услышав новость, запустил в экран пустой бутылкой и завыл – завыл во весь голос. Отросшие ногти впиявились в ладони до крови, но Глеб чувствовал только одно – чудовищную воронку в районе груди, в которую утекало его сознание, его сущность, его жизнь, вся его окружающая действительность. На тумбочке разрывался телефон – Леха тоже включил телевизор, но эти звуки не воспринимались разумом Глеба. Потом кто-то стучал в дверь, но Глебу все казалось, что это заколачивают гроб, и он заорал во весь голос, зажимая уши, чтобы поскорее прекратили это делать. Для новостных каналов это был один из малозначимых эпизодов, а Глеб все швырял и швырял в экран пустые бутылки, которые не оставляли на нем отчего-то ни царапины, только капли алкоголя с донышек забрызгали все стены…

В коридоре раздался страшный грохот, и Глеб снова заорал:

- Прекратите это! Он еще жив! Он жив! Уберите молоток!

Но тут чьи-то сильные руки обвились вокруг него:

- Ну же, Глебка, все будет хорошо.

Глеб толкался, отпихивал от себя это знакомое сильное тепло, но брат не отпускал его и бормотал:

- Я договорюсь о похоронах, его доставят на Родину, там его не оставим. Слышишь?

- Да он сдох! – заорал Глеб. – Какая к черту разница, где его похоронят?!

- Хватит истерить! – и ладонь Вадима обожгла небритую щеку Глеба. – Возьми себя в руки, в конце концов!

- Отвали! Сука путинская!

- Ну хорошо, я отвалю. Похороны твоему лучшему и единственному другу организую и отвалю, - совершенно спокойно произнес Вадим и вышел из квартиры, дверь в которую полчаса назад он выбил ногой.

Леха приковылял уже под вечер, сильно набравшись. Удивился, что дверь в квартиру распахнута, припер ее изнутри стулом и рухнул рядом с Глебом на кровать.

- Жизнь – мерзкая подлая сука, - процедил Леха, буравя взглядом потолок. – У тебя пистолета нет? Застрелиться бы.

- Ну уж нет. Эти твари должны ответить за его смерть. Они его сгноили, а я сгною их.

- Начнешь конкретно мочить? – усмехнулся Леха.

- Взорву их чертов цирк. Ненавижу гадов. Каждая сука ответит за его смерть, - Глеб выплевывал слова, как выплевывают отсосанный из раны яд – с ненавистью, болью, но облегчением.

Когда через неделю он покорно вышел на сцену с Вадимом, зрачки его были подозрительно расширены. Брат периодически посматривал в его сторону и с укором качал головой, лишь после концерта схватил за грудки, шарахнул спиной о стену и прорычал прямо в губы:

- Где порошок достал, гаденыш? По новой вздумал через все проходить? Мало тебе того гадства было?

- Отвали, - вяло сопротивлялся Глеб, беспорядочно махая руками, а оттого вовсе не задевая стоявшего истуканом брата, даже не пытавшегося увернуться.

- Глеб, это не шутки. Мы только слезли, только очистились, а ты опять?!

- Отвали, говорю! У меня умер друг! Единственный близкий человек. Никого не осталось больше в моей жизни, - и Глеб мешком осел на пол, плечи его беспомощно дернулись, а по щекам вдруг покатились детские слезы.

Вадим вздохнул, закатил глаза, приложив к лицу ладонь, и опустился на корточки рядом с братом.

- Глебка… надо как-то жить дальше. Гробить себя коксом не выход. У тебя сын растет…

- У меня никого не осталось, Вадик. Совсем никого, - помотал головой Глеб. - Я не смогу без него…

- А Леха Никонов? – ладонь Вадима легла на стриженую макушку младшего.

- Да, Леха. Но с ним все иначе. Он… совсем по-другому ко мне относится.

- Это как? – насторожился Вадим и, ухватившись пальцами за плохо выбритый подбородок брата, заставил того поднять глаза.

- Ну… - Глеб тут же пожалел, что невольно проговорился, и густо покраснел.

- Он что приставал к тебе? – нахмурился Вадим.

- А кабы и так, тебе что за дело? – с вызовом заявил вдруг Глеб.

- Если ты будешь это афишировать, то мне есть дело. В конце концов, Агата не последняя группа в стране!

- За репутацию свою печешься? – осенило Глеба. – Боишься, как бы в правительстве не подумали, что у сурковского выкормыша брат – пидор? А то еще и глубже копать начнут, решат, что раз я пидор, то и ты тоже и периодически шпилишь меня после концертов – ну а что, все логично: я, ультра радикал, шастаю с тобой по прокремлевским мероприятиям. Этому же должно быть какое-то разумное объяснение!

- Глеб, если ты сейчас же не прекратишь, мне и вправду придется тебя отшпилить, - в карих глазах Вадима сверкнула вулканическая лава.

- Ну давай же, вперед, проститутка сурковская! – почти завизжал Глеб. – Давай! Трахни меня уже, наконец! За столько-то лет можно было понять! Но куда там добропорядочному кобелю!

Глеба трясло, словно его с размаху швырнули в ледяную воду и не подают руки, чтобы помочь выкарабкаться. Вадим смотрел на него с ненавистью, но в глубине зрачков осело что-то еще – незнакомое и странное.

- Тебе доставляет удовольствие оскорблять меня? Чего ты добиваешься?

- Чтобы ты меня трахнул! – продолжал орать Глеб. – Не понял еще за столько лет, что у меня на тебя стоит?!

Вадим с ужасом наблюдал за истерикой брата, глаза его растерянно бегали, стараясь не встречаться с отчаянной бездной родных серых глаз. А потом он печально улыбнулся и встал.

- А я всегда полагал, что любовь – нечто большее, чем каменный стояк. Но, видно, не в твоем случае, Глеб. Прости, что таскал тебя на прокремлевские мероприятия. Прости, что критиковал за общение с Ильей. Прости, что не трахнул и не трахну никогда. Мне останется только вздернуться на суку, если я проделаю такое с родным братом. У нас скоро съемки в Ностальгии. Соберись, пожалуйста, - и он вышел из гримерки, закинув на плечо полотенце.

И едва успели его шаги стихнуть, как Глеб, продолжая трястись, достал из кармана телефон и, ошибаясь на каждой цифре, набрал номер Никонова.

- Леха, забери меня отсюда.

Никонов приехал – пьяный и веселый – сгреб Глеба, запихнул в такси и отвез к себе. Они снова пили до глубокой ночи, вспоминали Илью, целовались почти взасос, читали друг другу стихи. А уже через две недели Глеб провел свой первый творческий вечер, организованный порекомендованными Лехой людьми.

Он долго выбирал одежду и сценический образ – очень не хотел быть похожим на того Глеба Самойлова, которого все считали неотъемлемой частью Агаты и второй половиной Вадима. Накрасил ногти, намазал веки черными тенями и, глядя на себя в зеркало за несколько минут до выхода, усмехнулся:

- Я крашу губы гуталином…

Страх затопил его сознание: он впервые выходил на сцену один, без верного и стабильного Вадика за спиной. 19 лет они были сценическими сиамскими близнецами: выступали и пьяными, и под коксом, даже под героином. Случалось и так, что Вадик едва стоял на ногах и не падал только потому, что его сбоку подпирал такой же обдолбанный Глеб, а сам Глеб знал, что эта укуренная тушка справа от него всегда его подстрахует даже в состоянии полной невменяемости. И вот впервые в жизни этой тушки не было ни на сцене, ни даже в зале, и Глеба снова начало трясти. Он выпил немного коньяка, остатки перелил во флягу и убрал ее в штаны, еще раз осмотрел себя в зеркало. Илья говорил, что ему необходимо научиться выживать на сцене одному, оторваться от брата. Но он ничего не говорил о маленьких фетишах и талисманах. Сердце Глеба радостно забилось, когда он извлек из сумки правую велосипедную перчатку и с нескрываемым наслаждением натянул ее на руку. Всего лишь перчатка – как соска для младенца – просто этап взросления. Глеб сделал глубокий вдох и вышел на сцену, крепко сжимая в руке тетрадь со стихами. Ему не хотелось петь, хотелось лишь читать, опрокидывать зрителя своими новыми творениями, и он читал пьяным голосом, размазывая по лицу тени, и высматривая в зале того, кого там просто не могло быть.

- Почему ты не пришел на мой творческий вечер? – крикнул Глеб в телефон, как только все закончилось.

- Вообще-то я готовлюсь к 20-летию. Мне на каждую твою блажь вприпрыжку бежать? Я и так на Вертинского дважды приходил.

- То Вертинский, а то мои стихи! Это их ты блажью называешь?

- Глеб, просто скажи мне, чего ты от меня хочешь? – устало выдохнул в трубку Вадим. – Все это становится невыносимым. Я устал.

- Устал – уходи! – прокричал Глеб. – Следуй заветам своих бывших политических кумиров! Суй или проиграешь! – и бросил трубку.

Они не виделись и не созванивались в течение двух месяцев до съемок Ностальгии. И снова расширенные зрачки Глеба и философская обреченность Вадима, удивление ведущего и тяжелый наэлектризованный воздух студии, который, казалось, ножом можно было разрезать. Он снова сидел там справа, как и всегда, бренчал на струнах, пальцы его бегали по клавишам синтезатора, но ни разу, ни на секунду его взгляд не остановился на Глебе. Даже когда они вспоминали детство и совместные игры. Глеб чувствовал, как кокаин снова разбудил в нем все запретное и мерзкое, против которого не спасла ни религия, ни Кормильцев, ни ненависть, ни Сурков. Пара взглядов в сторону брата, и в штанах снова тесно, хочется наплевать на все, просто подойти к нему и тихо попросить, а в голове орет «Я не трахну тебя никогда, никогда, никогда!» - прямо на мотив той самой песни.

И Глеб тянется к нему осторожными пальцами, едва касаясь плеча, уже на выходе из студии, а Вадим достает мобильный и тут же набирает Юлю. Пальцы Глеба замирают в воздухе, и он тут же отдергивает руку.

- Да, любимая, уже бегу, - глаза Вадима сияют, губы невольно расплываются в счастливой улыбке.

Он бросает на младшего пренебрежительный взгляд и качает головой:

- Спасибо, что хоть не сорвался и текст не забыл. Несмотря на кокс.

- Это твоя прерогатива. Это ты его вечно забываешь. Даже свой собственный, - сказал, как ножом полоснул.

- Не хочу сейчас ссориться. У нас с Юлькой годовщина знакомства сегодня. Я побегу, ладно? – пальцы Вадима невесомо коснулись щеки младшего, и Глеб, повинуясь инстинкту, дернул головой в попытке зарыться лицом в ладони брата, перехватил его руку своей и удержал, касаясь губами.

Вадим вздрогнул и поморщился. Глеб тут же отбросил его руку и отвернулся, а Вадим пожал плечами и быстро вышел из здания, по пути вызывая такси. Глеб смотрел ему вслед и видел, как за ним нога в ногу шагает маленький взъерошенный светловолосый мальчик, так боявшийся смотреть «Всадника без головы» - мальчик, который в тот самый миг покинул Глеба навсегда.

========== Глава 16. Эксперимент ==========

Но я лишь необходимый компонент,

Чтобы проистек эксперимент.

Сноваздравствуй, мой жестокий мир,

Между нами до сих пор война.

Все обычно, я всегда один,

И, если надо, я дойду до дна.

Ну и кто я? Ну и кто ты?

Идиоты, идиоты.

Глеб сидел в холле и бессмысленно пялился в экран телевизора. Транслировали вечерние новости. Сидевшие рядом больные возбужденно обсуждали каждую фразу диктора, а Глеб зевал, поглядывал на потолок и собрался уже было вернуться к себе в палату, как услышал вдруг:

- Сразу после выпуска Новостей смотрите концерт легендарной группы «Агата Кристи», приуроченный к выходу их нового, одиннадцатого по счету альбома. А я с вами прощаюсь. До новых встреч!

Глеб замер, не веря собственным ушам. «Агата Кристи»? Так все это ему не почудилось в больных фантазиях? Все это реально? И Вадик не только существует, но даже записал новый альбом под их общим брендом?! Глеб пересел поближе к телевизору, и когда кто-то из пациентов попытался переключить на другой канал, яростно цыкнул и подался вперед, не сводя взгляд с экрана.

Заставка, огромная надпись до боли знакомым шрифтом… И на сцену вышли двое. Глеб напрягся. Вадима он узнал сразу, но рядом с ним шел кто-то знакомый – неуклюжий, худой, в громоздких ботинках на высокой платформе… Несколько секунд Глеб бессмысленно смотрел, как музыканты устраивались у микрофонов и брали первые аккорды, а потом повернулся к соседу:

- Кто это, а? – спросил он его дрожащим голосом.

- «Агата Кристи», кажется, - пожал тот плечами.

- А зовут их как?

- Вадим и Глеб вроде…

- Я тоже Глеб.

- Ну мало ли Глебов на свете…

- Я похож на него? – Глеб встал и ткнул пальцем в экран.

- Ну… - задумался псих. - Ты в психушке, а он в Олимпийском. Сам-то как думаешь?

- Да плевать! Я внешне похож на него?

- Понятия не имею. Спроси чего полегче.

- А ведь это я! – отчаянно выдохнул Глеб. – Я написал эти песни. Я стою там сейчас. Он где-то раздобыл моего двойника! Он и тут меня подставил! Так вот как я оказался в психушке! Он нарочно все это провернул – прикинулся пропавшим, заманил меня сюда, бац, и нет больше младшего брата!

Глеб подошел к телевизору и со злости пнул его ногой. Тот покачнулся. Глеб пнул еще раз, и телевизор рухнул вниз, обдавая Глеба волной осколков. Он поскользнулся на одном из них, не удержался на ногах и упал прямо на покореженный пластиковый корпус, больно ударяясь головой. Перед глазами все поплыло, Глеб цеплялся за потрескавшуюся пластмассу, царапая ее обломанными ногтями, но в следующую секунду понял, что хватается за воздух. Он открыл глаза в попытке осмотреться и подняться на ноги, но увидел перед собой лишь удивленный карий взгляд.

- Ты?! – выдохнул прямо у него над ухом знакомый голос. – Ты?! Откуда ты здесь взялся?!

Глеб накрыл лоб ладонью и застонал.

- А ты что здесь делаешь? Постой, тебя тоже госпитализировали? Но я тебя здесь раньше не видел!

- Госпитализировали? – глаза Вадима округлились. – Глеб, ты чего? Паш, такое возможно с перепоя или передоза? Или он…? Паш, он жив вообще?! Как он мог здесь оказаться?!

- Да не, - раздался откуда-то издалека голос, который Глеб не смог идентифицировать, - тут проще все. Он каким-то образом нас разыскал. Точнее… - и голос осекся.

В голове все плыло, перед глазами стояли лишь два темных зрачка, и как Глеб не пытался отстраниться, они все равно оказывались прямо у его лица. Наконец, Глеб не выдержал, отчаянно замотал головой и закричал.

- Уберите его! Уберите, уберите от меня! Вколите мне что-нибудь! Позовите Хакимова, пусть он сделает тот укол! Я не желаю этого больше видеть! Что происходит?!

- Паш, да в чем дело-то? Как его угомонить? Убери ты его отсюда вообще! Как он попал-то сюда?

- Прости… - только и произнес голос.

Глеб продолжал визжать в надежде, что сейчас прибегут санитары, скрутят его, вколют галоперидол или еще что-нибудь, и видение исчезнет, но лицо Вадима по-прежнему качалось прямо у него перед глазами, словно ничего в мире не существовало кроме этого ненавистного лица.

- Да ты угомонишься или нет? – взревел Вадим, и Глеб ощутил, как в его мозгу взрываются тысячи звезд. – Паш, успокой его уже. Или убери отсюда! Кто-нибудь мне может объяснить, что тут происходит?!

- Это ты мне объясни, что происходит! У меня опять глюки! Где Кормильцев? Где Хакимов? – Глеб чувствовал, как в его голове нарастает вихрь страшной силы.

Все в его сознании смешалось в один плотный клубок – прошлое с Агатой, настоящее в психушке Асбеста. Он уже не понимал, когда и что происходило в его жизни, было ли у него прошлое вообще, и только перед глазами плясали два темных зрачка, да губы искривились в издевательской ухмылке.

- Знаете что, Самойловы? Разбирайтесь-ка вы сами в своей свистопляске, - снова раздался этот голос, на этот раз уже показавшийся Глебу знакомым.

- Паша? – напрягся он. – Это не Кузнецов ли случайно?

- Он самый. Как догадался?

- Значит, мое предположение было верным. Значит…. Ну тогда я вообще ничего не понимаю. Пистолет, научный трактат, Глебка…

- Ах, Глебка! – в голосе Вадима мелькнуло понимание. – Вот кто ему помог! Паш, ты это слышал?

Но ответа не последовало. Кажется, Кузнецов и вправду решил оставить братьев на время одних.

- Но психушка… - продолжал бормотать Глеб. – Как?..

- Какая психушка?

- Я был в психушке буквально пять минут назад. Там в холле стоял телевизор, и по первому каналу транслировали наш концерт. Точнее… твой концерт с кем-то другим. Группа все так же называлась «Агата Кристи» и якобы представляла свой новый – одиннадцатый, Вадик! – альбом. Это какой-то театр абсурда.

- Погоди, погоди, - голос брата напрягся. – Паша, черт побери! Это все твоих рук дело, да? Ты не предупреждал, что так будет! Если бы я только знал…

- То что? Не пошел бы сюда со мной? – усмехнулся голос откуда-то издалека. – Да и откуда мне было знать, на чем именно ты зациклишься и как именно тебя можно будет вызволить. Пришлось действовать по обстоятельствам.

- И поэтому ты приволок сюда его, так? Это твоих рук дело?

- Ну… - замялся голос. – Не без моего вмешательства, да. Глеб сделал все, что от него требовалось. Ты зря на него гонишь, что он пропил все мозги – все с ним в порядке.

- Так, - тихо подал голос Глеб. – Кто-нибудь что-нибудь объяснит мне? Ну или галоперидол вколите уже, наконец! Мне надоело слушать голоса в голове и ни черта не понимать.

- Ладно, Глебсон, раз уж ты здесь… - тяжело вздохнул Вадим. – Но тебя здесь быть не должно, все вышло случайно…

- Случайно? – усмехнулся Кузнецов. – Нет, все более чем закономерно. И мне следовало это предвидеть, прежде чем тащить тебя за собой. Я должен был предугадать, что именно этим все и кончится!

- В общем, Паша сделал кое-какое интересное изобретение, действие которого мы с ним решили опробовать на себе. Стать первыми добровольцами, так сказать. Все началось с того… Паш, ты же не против, если я все ему расскажу?

- Валяй. Все началось с того, что у меня умер сын, а вслед за тем моя жена сошла с ума. Тогда-то я впервые и задумался о роли разума и сознания в теле человека. И о том, можно ли их разделить, чтобы спасать людей и от безумия, и от смерти. Проще говоря, о феномене души – существует ли она, можно ли ее как-то извлечь, изучить, трансформировать, а потом вернуть назад в тело – свое собственное, чужое или вообще на какой-то совсем иной носитель вроде винчестера. На создание ловушки для разума у меня ушли долгие годы, за это время жена моя ушла из жизни, и к моменту, когда аппарат был готов, экспериментировать мне было уже не на ком, кроме как на самом себе. Ну и Вадим изъявил желание также стать добровольцем…

- Ловушка для разума? – протянул Глеб. – А подробнее можно? У меня в голове полный салат. Исчезновение Вадика, Глебыч с пистолетом, психушка… Где мы сейчас?

- Хм, придется тебе все же объяснить принцип действия. Вадик, ты не против? Или просто выдворим его отсюда да и дело с концом?

- Паш, да рассказывай уже. Раз сам его сюда притащил, пусть узнает все.

- В технические подробности вдаваться не стану, они слишком сложны для гуманитариев, - в голосе Кузнецова послышалась явная насмешка. – Созданный мной аппарат формирует некое, скажем так, поле – больше информационное, чем материальное – к которому и подключает разум добровольца при непосредственном контакте с ним. Связь между разумом и телом временно ослабевает, при необходимости ее можно разорвать и вовсе, что неизбежно повлечет за собой физическую смерть. Если же планируется в дальнейшем все же вернуться в телесную оболочку, то переход лучше совершать где-нибудь подальше от цивилизации, чтобы ваше бездыханное тело никто не обнаружил, не вздумал попытаться откачать, отправить в больницу, подключить к ИВЛ и т.д. Так что, ты, Глеб, сейчас очень рискуешь. Тебя ведь сын отправил сюда прямиком из твоей квартиры, так ведь?

- Последнее, что я помню, Глебыч пришел и приставил мне ко лбу пистолет. Я успел только зажмуриться, и тут же оказался в психушке, где пробыл несколько недель, прежде чем увидел по телевизору тот концерт Агаты и вот…

- Подожди, - перебил его Кузнецов, - давай обо всем по порядку. Когда я понял, что существование подобного аппарата никак не противоречит законам физики и не нарушает их, я стал задумываться над конструкцией: он должен был быть компактным и иметь форму всем знакомого предмета, но при этом не вызывать лишних подозрений…

- Пистолет? – осенило вдруг Глеба. – Это пистолет-то не вызывает подозрений?!

- Согласен, но это была исключительно экспериментальная модель, очень метафоричная по форме. Я просто не мог удержаться и не использовать эту метафору перехода из мира материи в мир идей. В дальнейшем планируется все же доработать ее. На данном этапе меня пока интересует исключительно практическая польза, о форме мы подумаем позже, когда будем представлять ее на суд научной общественности.

- Ну и в чем же польза? – съязвил Глеб. – Что-то я не ощущаю никакой особой разницы – в теле или вне его…

- Бытие определяет сознание – сказано давно и очень верно. Наши гормоны, физиологические потребности и то, как мы их удовлетворяем, неизменно сказываются на нашем разуме, мышлении. Тело привязывает разум к себе, и когда оно умирает, мы лишаемся доступа и к разуму умершего. Незначительные повреждения мозга – и разум снова не может адекватно взаимодействовать с окружающим миром – инструмент-то поломан. Здесь же, в информационном поле, куда и засасывает нас ловушка, наш разум существует в чистом виде, в своем ничем не ограниченном естестве. В перспективе, если мы научимся «записывать» разум на другой носитель, мы сможем воскрешать умерших, исцелять безумных, не говоря уже о решении куда более простых проблем взаимопонимания людей.

- Какой еще другой носитель? Тело другого человека что ли?

- Как вариант. Правда, в данном случае мы столкнемся с целым рядом этических запретов. Поэтому в идеале можно было бы использовать винчестер. А если проблема клонирования будет-таки решена…

- Дурдом какой-то, - пробормотал Глеб. – Я-то тут причем? Я-то тут как оказался?

Павел печально вздохнул.

- Когда с теоретической частью мне стало все более-менее понятно, я поделился своим открытием с Вадиком, с которым периодически общался все эти годы. Захотелось по старой памяти узнать его мнение. Посетовал, что добровольцев на такой эксперимент мне точно не отыскать, а тестировать аппарат на одном себе не иллюстративно… И он тут же вызвался быть вторым добровольцем, когда аппарат будет готов.

- И когда это произошло? – насторожился Глеб.

- Да вот примерно с год назад где-то…

- То есть, ты уже год назад начал планировать этот побег? – возмутился Глеб.

- Да, - голос Вадима прозвучал на удивление спокойно и отстраненно.

- И даже мне ничего не сказал?

- А ты забыл, как мы общались? «Мам, передай Вадику, что он мудак!» «Привет, мам! И ему того же!» Да и что тебе за дело до моей жизни?

- А ничего, что на меня уголовное дело завели и по допросам таскали? Ничего, что все поклонники считают, что это я тебя грохнул, чтобы наследие Агаты окончательно к рукам прибрать?!

- Так ты именно поэтому искать меня взялся, братик? А не потому, что безумно соскучился? – голос Вадима звучал по-прежнему странно спокойно – не насмешливо, не даже печально.

- Пф! С чего бы мне скучать-то по тебе?

- Так, Самойловы, еще одно слово, и я выдворю вас отсюда обоих!

- Давай, продолжай, Паш, я молчу, - смиренно отозвался Вадим.

- Так вот, Вадим вызвался быть добровольцем. Ну и я велел ему начать готовиться к уходу, поскольку последствия действия ловушки были непредсказуемыми – мы могли тут застрять без возможности вернуться назад в тело. Поэтому в своей жизни надо было подчистить все хвосты. Такая перспектива отчего-то его совсем не напугала, и он с энтузиазмом принялся за дело. Но тут ему, наверное, лучше самому обо всем рассказать…

- Да. Первым делом я решил развестись с Юлей, чтобы не обрекать ее в случае чего на соломенное вдовство. Потом мне необходимо было где-то раздобыть денег, чтобы рассчитаться со всеми долгами и выкупить квартиру, чтобы жене было где жить после моего ухода. Я выскреб все свои сбережения, Паша добавил из денег, вырученных за продажу квартиры. Но и этого оказалось слишком мало. Вот тогда-то мы впервые и опробовали действие ловушки без прямого подключения к ней своих разумов…

- Дело в том, - продолжил уже Кузнецов, - что это так называемое информационное поле не столько формируется самой ловушкой, сколько делается заметным исключительно благодаря ей. Она выполняет функцию лампочки, фонаря, освещающего и без того уже существующее пространство.

- Коллективное бессознательное? – едва ли не спинным мозгом догадался Глеб.

- Ну Юнг под этим термином имел в виду совершенно другое явление, но по сути именно об этом и идет речь. Если так будет понятнее, можно называть это астралом, впрочем, я никоим образом не разделяю веру во все эти эзотерические бредни. Это как раз больше по части Вадика. Только чистая наука и ничего более. Импульсы головного мозга воспринимаются ловушкой, преобразовываются ей в чистую энергию, и с этого момента энергия эта начинает существовать на принципиально ином уровне, вне четырехмерного пространства-времени. Если так будет понятнее, она возрождается в некоей параллельной реальности, где одновременно живут разумы и других людей. Однако, если эти люди живы, здоровы, не под кайфом или не пользуются ловушкой, их импульсы для этой реальности находятся в неактивном состоянии. Общаться с ними здесь невозможно, они подобны теням – заметны, но безмолвны и не обладают никакими характеристиками. Чтобы разбудить их здесь, необходимо усыпить их там. Самый простой способ сделать это – ловушка. Да, кому-то может помочь алкоголь или прием психотропов, ЛСД и прочих стимуляторов, но здесь результат непредсказуем и неустойчив – разум может попасть в информационное поле, а может просто словить глюки. К тому же по окончании действия веществ он снова вернется в тело носителя. Ловушка же фиксирует тебя здесь, ты полностью контролируешь ее и в любой момент можешь вернуться, если не оборвал окончательно все связи с телом.

- Я что-то не пойму, как все это помогло вам найти денег для Вадика, - Глеб попытался вернуть беседу в нужное русло.

- При том, что хоть и общаться со спящими, теневыми энергиями других людей здесь невозможно, воздействовать на них не так сложно. И это одна из причин, по которой мне пока не хотелось бы обнародовать свое открытие… Если показать его людям вот в этом сыром виде, преступность достигнет небывалых масштабов…

- Вы что, внушили тени Абрамовича, что ему необходимо раскошелиться для выплаты долгов Вадика? – опешил Глеб.

- Ну, почти, - нервно рассмеялся Кузнецов. – Не в точности так и не конкретно Абрамовича, но суть ты уловил. Для того человека эти деньги были сущими копейками, да и он посчитал, что выписывает их на благотворительность…

- Вадик, так ты ограбил какого-то миллиардера, чтобы вернуть мне долг? – расхохотался Глеб.

- Ты предпочел бы, чтобы я этого не делал? Да и не должен я тебе ничего, так, решил финансовую помощь оказать страждущему…

- Что?! Ты опять за свое?!

- Так, Самойловы, ругаться будете потом, когда я закончу, - рявкнул Павел. – Так вот, одним словом, деньги были найдены, получены и использованы по назначению. Вадик тщательно подготовился к уходу, записал видео для матери, дочери и жены…

- Но не для меня! – снова подал голос Глеб.

- О боже, Глебсон, думаешь ли ты вообще о ком-нибудь в этом мире, кроме самого себя! – в отчаянии возопил Вадим.

- … оформил развод с Юлей в одностороннем порядке, написал дарственные на все свое имущество. И со спокойной душой мы отправились в закат.

- Куда, кстати? – вновь перебил его Глеб. – Где вы сейчас физически пребываете?

- А вот это не твоего ума дело! – встрял Вадим. – То, что ты попал сюда – это чистая случайность. Сейчас мы тебя вышибем отсюда и продолжим спокойное существование, какое и вели до этого момента.

- Ну… - протянул Кузнецов, - тут ты, конечно, сильно перегибаешь палку. Но Глебу место нашего пребывания и впрямь знать необязательно.

- Ну должен же я хотя бы убедиться в том, что вы живы!

- Мы живы, - голос Павла прозвучал успокаивающе и отрезвляюще, - просто поверь мне на слово. Пока еще живы. И пока еще просто тестируем прибор.

- А я-то как здесь очутился?

- Если ты не будешь каждую минуту меня перебивать, у меня есть шанс рассказать тебе и об этом, - в голосе Кузнецова мелькнула насмешка. – Так вот, закрыв все дела, мы добрались до места назначения. И воспользовались ловушкой. Тогда-то все и началось. Когда я еще только работал с теоретическими выкладками, я уже начинал осознавать, что все не будет так просто, как кажется. Что ловушка способна не только решить какие-то проблемы, но и создать новые. Посуди сам: твой разум, очищенный от телесной оболочки – по сути впервые в жизни! – сталкивается с самим собой, таким, какой он есть. И между ним и его опытом, его воспоминаниями, ощущениями и чувствами, нет больше ни единой преграды в виде физиологии. Если раньше ты мог выпить, чтобы расслабиться и не думать о чем-то, мог посмотреть кино, съесть что-нибудь вкусное или пойти пообщаться с кем-нибудь, кто поможет тебе забыться, в информационном поле этих преград попросту нет. Тут все твои чувства обнажаются до предела, а проблемы – обостряются до пика. Особенно при первичном вхождении, когда ты еще не готов к тому, что произойдет с тобой впоследствии. Ты видишь свой мир, свою жизнь, свои чувства такими, какие они есть в реальности, и ты не можешь спрятаться от всего этого, загородиться. Поэтому твой разум начинает спешно возводить преграды доступными ему способами – создавая иллюзии, формируя ложное восприятие. Когда ты уже более-менее адаптируешься к новому состоянию, иллюзии трескаются и осыпаются. Как правило. Но если проблемы у тебя действительно серьезные, неразрешимые, то и блокировку восприятия разум использует цикличную. Иначе говоря – огораживает себя со всех сторон иллюзиями, ты зацикливаешься на этом мире, считая его реальным, и это чревато тем, что в нем ты и останешься до конца дней, пока твое тело не сгниет в коме. Именно это и случилось с Вадимом после того, как ловушка сработала. Мне тоже поначалу грезилась моя семья – живой сын, здоровая супруга, но постепенно из мира иллюзий я все же вышел к свету реальности и увидел рядом с собой зациклившегося Вадима. Вокруг него витали тени его самого и… тебя – вас обоих на сцене Олимпийского, выступающих с одиннадцатым альбомом Агаты… Конечно, я пытался пробиться сквозь эту иллюзию, но тщетно, она кристаллизовалась, если можно так выразиться, защищая себя тем самым от любого внешнего воздействия.

- И тебе не пришло в голову ничего лучше, чем притащить сюда еще и Глеба! – разочарованно выдохнул Вадим.

- Он был объектом твоей иллюзии. Главным объектом. Ради примирения с ним ты в этой своей иллюзии убил даже собственную мать, полагая, что только это может способствовать восстановлению ваших отношений. Я логично рассудил, что если кто и вытащит тебя из зацикленного бреда, так это сам Глеб.

- И не мог предположить, что сам Глеб точно так же начнет бредить после попадания в информационное поле?

- Конечно же, мог. И предположил. Но также я предположил, что две ваших кристаллизованных фантазии уничтожат друг друга при личном взаимодействии. Что, собственно, и произошло, - удовлетворенно хмыкнул Павел.

- Постой, я другого не пойму. Как ты притащил-то его сюда?

- Для начала просто выбрался из ловушки и оставил ему несколько подсказок. Чтобы попасть сюда, ему необходимо было самому вникнуть в ее принцип действия. Ну или прибегнуть к помощи сына, у которого все-таки техническое образование. Я составил подробную инструкцию по сбору ловушки с объяснением базовых принципов действия. Свою, как ты понимаешь, я отдать ему не мог – она контролировала наше пребывание в информационном поле. Оставил инструкцию у себя на даче на видном месте – больше нигде засветить ее просто не мог, она ведь могла попасть и в чужие руки. Дальше была задача посложнее – как-то навести Глеба на мысль, где ее искать. Для этого пришлось немного подкорректировать видео, записанное для Юли. Подкараулить момент, когда она ушла из дома, открыть квартиру твоими, Вадик, ключами, которые по-прежнему лежали в кармане твоей куртки, ну и немного поколдовать над видео, добавив туда пистолет, который записан на мое имя… Я рассудил, что рано или поздно Глеб попытается пробить номер, выйдет на меня, вспомнит меня и доберется-таки до рукописи.

- Глеб? Видео предназначалось Юле! И именно она могла первой добраться до рукописи, а Глеб мог вообще не узнать об этом!

- Да брось, Вадик. Юля – любящая женщина, которая во всем видео уловила только одну мысль: ты ее бросил. К тому же к моменту, как я туда вклеил пистолет, она уже неоднократно просмотрела его. А вот то, что в твоем исчезновении в первую очередь обвинят Глеба, было логичным и предсказуемым. На это предположение я и опирался, когда делал подлог. Я был уверен, что как только Глеба обвинят в твоем убийстве, он сам начнет разбираться в вопросе, стрясет с Юли видео, пойдет с ним к ментам, там они вместе увидят пистолет…

- …и вместе отправятся к тебе на квартиру, а потом и на дачу!

- А вот на это у них не было никаких полномочий. Ни ордера, ни даже заявления о твоем исчезновении.

- Как-то у тебя все слишком гладко вышло, - задумчиво протянул Вадим. – Все прямо четко по твоим предположениям… Меня терзают смутные сомнения…

- Ну хорошо, сознаюсь. Это я вложил в голову следакам мысль о виновности Глеба. Это единственное, на что мне удалось повлиять в той ситуации.

- Погоди-ка, а Устланд и эти его штучки случайно не твоих рук дело? – осенило Глеба.

- Увы. Там ты все сделал сам.

- А ты откуда про Устланда знаешь? – насторожился Вадим.

- Был у него, - буркнул Глеб. – Пока тебя искал.

- Так, - в голосе Вадима прозвучали стальные нотки. – У кого ты еще был?

- Догадайся с трех раз! Первым делом к нему заглянул!

- Что?!

- Так, Самойловы, вы мне уже осточертели со своими разборками, ей-богу. Дайте мне договорить хотя бы! Так вот, все произошло именно так, как я и планировал: Глеб нашел рукопись, передал ее сыну, т.к. сам ничего в ней не понял. Глебычу удалось собрать ловушку, но вряд ли он отнесся к этой затее серьезно, иначе не отправил бы отца сюда так быстро. Приставляя пистолет к твоему лбу, он наверняка просто шутил, не задумываясь о последствиях. И вот – ты тут.

- Э, нет! Тут я очутился спустя несколько недель пребывания в психушке.

- А это как раз то, о чем я и говорил – кристаллизовавшийся цикличный бред впервые попавшего в ловушку. Вадим спрятался от своих проблем и своей боли в иллюзорном мире, где вы с ним снова вместе, а ты выбрал мир без Вадима. Но у тебя и тут ничего не вышло. Ты, вероятно, хотел оказаться единственным выступающим без балласта по имени Вадим. Единоличным носителем концепции «Агаты Кристи». Но твой любящий разум протестовал против этой иллюзии как мог – вот и вышло так, что в ней действительно не существовало Вадима – ни для кого, кроме тебя самого, по-прежнему помнившего свое прошлое, которое диссонировало с происходящим. В этом нелогичном бреду ты и зациклился. А телевизор с концертом Агаты и презентацией одиннадцатого альбома…

- По ходу дела, это и был мой бред, да? – задумчиво протянул Вадим.

- Да, именно в тот момент и произошло столкновение и взаиморазрушение. Итак, теперь, когда все карты раскрыты, нам нужно вернуть тебя назад, Глеб.

- С какой это стати? – взвился младший.

- А чего тебе здесь делать? Возвращайся, катай туры с Агатой, собирай стадионы и радуйся жизни, - сквозь зубы процедил старший.

- Значит, вы мной тут мило так воспользовались для своих целей, душу мне перепахали, уйму времени и сил отняли, а теперь выбросить хотите, как использованный гондон? Не выйдет!

- Ладно, Самойловы, разбирайтесь пока, дам вам немного времени. А у меня тут свои дела есть, - уже издалека послышался голос Кузнецова.

- Глеб, ну что ты как маленький. Ну да, Пашка, может, не вполне корректно по отношению к тебе поступил, но сейчас ты можешь вернуться домой, да и страдания твои с лихвой окупятся: у тебя теперь куча денег, Агата в единоличном пользовании, и главный раздражитель в моем лице отсутствует! Живи и радуйся! Ты получил все, о чем мечтал!

- Да что ты знаешь о моих мечтах! Ты их испоганил и растоптал, даже не заметив этого!

- Вот отчасти именно поэтому я и ушел. И не понимаю твоих теперешних претензий ко мне. Я отдал тебе все, что мог, я исчез из твоей жизни, но ты все равно отчего-то недоволен. Что опять не так, Глеб? Никто больше не поет твоих песен на Донбассе, никто не якшается с Сурковым, выдавая себя за «Агату Кристи». Теперь есть только ты и твои поклонники. Наслаждайся этим моментом! Что мне еще нужно сделать, чтобы ты угомонился? Застрелиться? Погоди пока, не все сразу. Вот докрутит Паша ловушку, тогда мы и уйдем сюда уже навсегда. Думаю, вопрос решится в течение года, но и в этот год обещаю не появляться ни в твоей жизни, ни в жизни этого мира вообще.

- Как ты смеешь? – едва слышно выдохнул Глеб, внезапно ощутив, что если бы у него было тело, оно бы сейчас совершенно точно разрыдалось.

- Я же вижу, как ты ненавидишь меня. Знаю, как насмехаешься надо мной с твоими матричными дружками. И я устал от всего этого. Устал от потоков дерьма, изрыгаемых твоими верными фанатами, которыми ты так дорожишь. Устал читать гадости от Алеси. Устал постоянно бороться и убеждать себя, что ты все еще мой младший брат. Устал напоминать себе, что когда-то у нас все было хорошо, и мы любили друг друга. Я не могу так больше существовать, Глеб. Если ты хочешь и дальше поливать меня помоями – делай это, но не заставляй меня присутствовать при этом, если, конечно, в тебе осталась хоть капля любви ко мне. Нет, не так – хоть капля воспоминаний об этой любви…

- Капля?! Воспоминаний?! Ненавижу?! – Глеб задыхался все сильнее.

- Да, только я не понимаю, за что. Я ведь должен выглядеть жалким в твоих глазах – ворую твои песни, сам будучи бесталанным творческим импотентом… Почему эта мысль не греет тебе душу? Будь я на твоем месте…

- Но ты не на моем месте, Вадик! В этом вся проблема! – вскричал Глеб. – Испытывать к тебе жалость? Жалеть можно только тех, кого не любишь, не уважаешь! А тебя… ты прав, пожалуй, тебя я ненавижу. Но, что ты сбежал оттуда из-за меня… мне многие об этом говорили, а я не верил, и теперь…

- Не из-за тебя. Безусловно, это было одной из причин, но не основной. Одно лишь желание избавиться от тебя не заставило бы меня так радикально порвать со всей своей жизнью. Глеб, я ведь ничего не могу уже как музыкант: песни не пишутся, а бесконечно мотаться по стране с Агатой глупо и недостойно уровня ее создателя… А здесь такое обширное поле для деятельности, для вдохновения! Когда мы с Пашкой научимся тут существовать, общаться с другими разумами, нам ведь все тайны мироздания откроются! Можно будет побывать в жерле вулкана, в другой галактике, в сингулярности, не вовлекаясь в материальный мир при этом. Мы познаем законы суперструн, да мы Теорию Всего узнаем, Глебсон! Как только Пашка мне это рассказал, я понял, что просто должен ощутить все это на себе. Я прожил полвека не самой скучной жизни, но то, что мне еще предстоит познать и ощутить в разы превосходит по значимости все, что уже со мной происходило!

- И ради этого ты бросил Юлю и отказался от Агаты? – с горечью процедил Глеб.

- Со мной она так и оставалась бы бездетной тенью известного музыканта, неспособного подарить ей ребенка да и полностью отдаться ей. И если бы не было рядом безнадежно влюбленного в нее Каплева, моей решимости бы безусловно поубавилось… Но я верю в него, верю в них. У них все получится.

- У них уже все получилось. Она уже устроила свою жизнь без тебя. Это Агаты без тебя нет, а Юля твоя прекрасно без тебя обходится. И Сурков твой не вспоминает про тебя! Если бы не я, он бы палец о палец ради твоих поисков не ударил. Стоило так плевать на группу ради этих двоих временщиков…

- Глеб, люди всегда были и будут друг для друга лишь временными попутчиками в поезде жизни… Возвращайся и попробуй все-таки обрести, наконец, счастье…

- А ты так ничего и не понял, братик. И уже поздно пытаться что-то объяснить. Если до тебя еще тогда не доходило, то сейчас и тем более все бессмысленно. Давайте, крутите свою шарманку, возвращайте меня назад. Домой хочу.

Кузнецов словно бы ждал этих слов – образ Глеба постепенно становился все более блеклым, почти прозрачным, пока, наконец, вовсе не исчез из поля зрения друзей.

- Ну вот и все, - улыбнулся Кузнецов. – А теперь за работу!

- Я ничего не понял, Глеб? – пробормотал Вадим себе под нос. – Боюсь, малыш, это как раз ты так и не понял ровным счетом ничего…

========== Глава 17. Корвет уходит в небеса ==========

Время пришло, и захлопнулась дверь.

Расколол трон твой второй фронт.

Hепонятная свобода обpучем сдавила гpудь,

И неясно, что им делать - или плыть, или тонуть.

Коpабли без капитанов, капитан без коpабля,

Hадо заново пpидумать некий смысл бытия.

Hафига?

Голова Глеба покоится на плече старшего брата и мерно покачивается в такт подрагиваниям автобуса на дорожных выбоинах. Вадим устало смотрит в окно не в силах заснуть. Через пару часов их закинут в очередную гостиницу, а завтра будет очередной концерт, и хотелось бы сравнить эти гастроли с теми, что были десять лет назад, да не выходит… Глеб что-то ворчит во сне и сладко причмокивает губами.

- Уже приехали? – бормочет он, не открывая глаз.

- Нет пока. Спи, я разбужу.

- А помнишь вот так же вот десять лет назад с Сашкой в автобусе…

- У тебя кудри, оба под коксом… - тепло улыбнулся Вадим.

- Глупый я был тогда. Наивный, - Глеб поднял голову и зевнул. – Мозги вообще на место после 30 только встают да и то постепенно.

- Ах, ну да, сейчас-то ты понимаешь жизнь, - усмехнулся Вадим. – Сейчас-то ты повзрослел и точно знаешь, что прожил ее не так, что мог бы прожить лучше, да?

- Жалею, что тогда в 93-м не сошелся с Ильей ближе. Мозги встали бы на место гораздо раньше.

- И не было бы ни «Опиума», ни «Урагана».

- Да и хрен с ними. Думаешь, я всю жизнь мечтал стать хитмейкером и собирать стадионы?

- Мне-то уж не ври. Я-то уж видел твои счастливые глаза в Лужниках.

- Ага, под транками. Хрен ли им счастливыми не быть.

- Глеб, если тебе все это так осточертело, так чего ты мучаешься, а? Чего таскаешься по турам с ненавистной группой и ее ненавистным репертуаром? – лицо Вадима внезапно перекосило от болезненной злобы.

- А куда деваться-то, - развел Глеб руками.

- Гуляй в сольное плавание! Пиши там про порванные мечты и гены родного рабства. Раз уж Агата так тебя поработила, то будь Спартаком, сбрось эти оковы и катись на свободу!

Глеб поднял на брата удивленный взгляд: Вадима словно выворачивало наизнанку, в глазах светилась бешеная ярость, кулаки были сжаты до хруста в суставах, по скулам гуляли желваки, щеки покрылись пунцовыми пятнами.

- Да мне-то есть с чем уходить, а ты-то с чем останешься?

- Не бойся, не пропаду. Рок-лабом продолжу заниматься, еще одни “Полуострова” выпущу…

- Ах ну да, за тебя ли мне переживать! – губы Глеба искривились в язвительной усмешке. – Ты свой зад продашь задорого!

Суставы пальцев старшего вновь оглушительно хрустнули, он стиснул зубы, но сдержался и лишь отвернулся к окну.

- А вот теперь давай спокойно и серьезно, - процедил Вадим, так и не повернувшись к брату. – Если тебе вправду все надоело и от всего тошнит, уходи, держать не буду. Даже с музыкантами помогу.

- Вадик? – изумился Глеб, не понимая, шутит брат или издевается над ним.

- Но у меня будет одно условие. Мы докатаем эти гастроли, запишем прощальный альбом и проведем еще один тур – последний. После этого ты можешь забыть о моем существовании, - все это он произнес, уткнувшись лбом в прохладное стекло автобуса, запотевшее от его возбужденного дыхания.

Глеб смотрел на скорченную фигуру брата и никак не мог осознать происходящее: ему дают свободу? Больше не нужно будет склоняться перед фигурой цензора? Не надо ездить на эти пивные фестивали? Не прятать тексты под подушку? Не ругаться до крови за каждую фразу? И не испытывать этого мучительного возбуждения при виде брата, ставшего вдруг врагом, а не соратником? Он наконец-то будет свободен? Сердце Глеба подпрыгнуло куда-то к вискам, глухо бухнуло кровью в ушах, разлилось восторгом по щекам. Еще год, от силы полтора, и льва отпустят назад в саванну подальше от возлюбленного истязателя? И Глеб не выдержал – прижался к брату всем телом, уткнулся носом ему в шею и прошептал:

- Спасибо…

Тот только дернул плечом, и Глеб сквозь полумрак автобуса не увидел крошечной слезинки, скатившейся по щеке брата.

Глеб терпеливо и смиренно докатал тур, периодически показывая Вадиму наброски песен. Тот больше ничего не критиковал, сказал лишь, что у него тоже есть несколько. Глеб насторожился: Вадик снова пишет? И не показывает ему?

- Не сурковские наработки, я надеюсь?

Еще год назад Вадим вспылил бы, шарахнул Глеба спиной о стену, а тут лишь устало помотал головой.

- Я подобрал музыкантов. Завтра знакомиться приходи. Заодно и Андрюхе все скажем, чего тянуть.

Решение уволить Котова было принято Вадимом, но Глеб и сам понимал, что докатать финальный тур втроем было просто невозможно. Андрей не вынес бы этого, мотал бы нервы им обоим, и без того измученным друг другом. Нужна была свежая незамутненная больным агатовским прошлым кровь. Всего на год, на один короткий год агонии Агаты.

И вот они стояли перед братьями: худенький светловолосый клавишник, смущенно переминавшийся с ноги на ногу, и флегматичный барабанщик с оригинальной стрижкой и модным макияжем.

- Где-то я тебя уже видел, - протянул Глеб, пристально рассматривая ударника.

- Может, в Наиве? – усмехнулся тот, и его бесцветные глаза прищурились.

- Точно! Хакимов! – почему-то жутко обрадовался Глеб хоть и совсем мало знакомому лицу. – Как он тебя-то заманил? Что посулил? – и он вдруг полез обниматься, а Хакимов растерялся, похлопал его по спине и слегка отстранился.

- Какой же дурак откажется от тура с Агатой? А сесть за барабаны Котова – двойная честь, - сладкий елей лился из уст нового ударника, и Глеб ощутил волну тепла, накрывшую его с головой.

Брат стоял в углу и теребил струны стратокастера.

- Константин Бекрев, - хрупкий светловолосый парень протянул Глебу узкую ладонь с длинными музыкальными пальцами, они были прохладные, но на удивление податливые, и грубая крупная ладонь Глеба ощутила их легкое подрагивание и чуть сильнее сдавила руку клавишника.

Тот натужно улыбнулся и смущенно опустил глаза.

- Мы уже тут репетировать потихоньку начали, - робко заметил он, и в глазах его сквозь стекла модных очков сверкнуло восхищение.

Глеб потянулся к басу, каждой мышцей ощущая на себе взгляд Бекрева, и в сердце его снова разлилось блаженное тепло. Он прикрыл глаза, зажал пальцами струны и затянул:

- Когда бы нас не встретила любовь, мы будем к ней готовы всесторонне!

- Возьму ее и в море утоплю за то, что я еще тебя люблю, - прорычал из угла Вадим. – За работу.

Бекрев оказался виртуозом, и Глеб, замерев, с наслаждением наблюдал за тем, как скользили его пальцы по белой синтезаторной глади. Бледное тонкое лицо Кости в своей сосредоточенности было столь красиво и изящно, что Глебу отчего-то невольно вспомнился грубоватый, словно вырубленный топором из огромной чурки, Леха с его рыхлой кожей и нависающим лбом. Костя на его фоне казался сказочным принцем, и Глеб не сразу понял, как колотится его сердце при виде этих хрупких пальцев и серых глаз – как раз цвета того неба, что обрушилось на Глеба в далеком 86-м.

Когда оба, смущенно расшаркавшись, покинули студию, Вадим аккуратно сложил гитары по чехлам и тоже направился к двери.

- И что, даже не спросишь меня, как они мне?

- Как они тебе? – без малейшей эмоции в голосе выдал Вадим, даже не обернувшись.

- Нет, это уже за гранью! – Глеб подскочил к брату и схватил того за плечи. – Ты ведь их мне хочешь отдать в новую группу? Я же, по крайней мере, их хотя бы одобрить должен!

- Так одобряй, кто мешает? Или не одобряй. Никто ж не заставляет тебя брать именно их.

- А для Агаты, значит, моего мнения спрашивать необязательно, да? Для Агаты ты сам все решил! Ну как обычно, чего тут удивляться…

- Так они тебе не понравились?

- Ну почему же…

- Тогда чего раскудахтался? – устало бросил Вадим, открывая дверь.

- Тебе всегда было плевать на мое мнение. Даже сейчас.

- Ну да. Именно поэтому 90% песен Агаты написаны тобой. Исключительно потому, что на твое мнение мне всегда было плевать. Пока, Глеб. Следующая репетиция завтра. Тащи все черновики, будем выбирать, с чем идти на премьеру.

Дверь захлопнулась прямо перед его носом, но перед этим он успел заметить сутулую спину брата на секунду застывшую в проеме. Рука сама потянулась к мобильному и по привычке набрала было уже выученный наизусть номер Вадима, но усилием воли Глеб стер ненавистные цифры, выудил из памяти телефона номер Бекрева, и тот ответил после первого же гудка.

- Значит, вы с Димоном теперь моя новая группа, так? В таком случае предлагаю это отметить у меня.

- А я один. Хакимов, кажется, к Чаче отбыл. Я не в курсе, я же с ним и незнаком особо, - пролепетал Костя.

- Тогда приезжай один. Так даже лучше будет, адрес сброшу в смс.

И Глебу почудилось тяжелое дыхание Кости в трубке.

Костя пришел с пакетом еды, смущенно мялся на пороге, поправлял очки. Глеб затащил его в кухню, достал только что купленный коньяк и, вскрыв бутылку, тут же сделал несколько глотков прямо из горла.

- Давай за свободу. Где он тебя нашел-то хоть?

- Рок-лаб, - пожал плечами Костя, доставая из пакета нехитрые холостяцкие консервы и раскладывая их на столе. – Не слышал группу «Мир огня»?

- Мне иногда кажется, что я вообще уже ничего кроме Агаты не знаю. Даже и не верится, что все это скоро закончится.

- Ты рад?

- Даже не представляешь как. Всегда хотел свою группу. С 16 чертовых лет. Давай выпьем, Кость.

Хрупкого клавишника развезло после первого же стакана. Он глупо улыбался, покачиваясь на табуретке и сминая в пальцах кружок докторской колбасы. Ножки табурета скользнули по гладкому линолеуму, Костя нелепо всплеснул руками и полетел вдруг на пол, хватаясь за воздух. Глеб вскочил, пытаясь протянуть ему руку, но вместо того рухнул вслед за ним, головой едва не въехав в стену и всем телом ощущая под собой стройную крепкую фигуру клавишника. Он ничем не напоминал грубияна Леху, да и про революцию говорить с ним, моментально опьяневшим и излучавшим лишь слепое восхищение, было бессмысленно. Но Глеб даже не успел опомниться, вновь ощутить свои конечности, опереться на них и приподняться, как губы его обожгло пьяным поцелуем. Он вздрогнул, отстранился и с изумлением отметил, как блуждают по его телу тонкие пальцы, ища пуговицы и ловко расстегивая их, а губы путешествуют от губ к шее, едва касаясь горячей небритой кожи…

- Костик, - выдохнул Глеб, упираясь кулаками в пол. – Зачем это?

Но рубашка уже была расстегнута, руки тянулись к ширинке джинсов, Глеб осел на пол, опираясь спиной о стену и охнул, ощутив, как пальцы Бекрева забрались к нему в штаны, а затем и под белье, путались в жестких волосах, заставляли выгибать спину, закусыватьгубы и, наконец, издать громкий сладострастный стон, пачкая его дрожавшую ладонь. Костя потянулся к бутылке, сделал очередной глоток и приподнялся, чтобы сполоснуть руку под краном.

Глеб тупо пялился прямо перед собой, так и не застегнув ширинку, а напротив сидел Костя, глотал коньяк прямо из бутылки и не сводил воспаленного взгляда со своего нового шефа.

- Вот тебе и Агата Кристи, - выдохнул Глеб и закрыл лицо руками.

- А чего вы расходитесь-то? – вопрос Кости в булькающей тишине кухни прозвучал особенно нелепо.

- А давай, Костя, я тебе стихи почитаю. А потом ты скажешь мне, что о них думаешь. «Порвали мечту» слышал кстати?

- Ну… да, - замялся тот. – Прекрасная песня. На злобу дня.

- Так у тебя еще остались вопросы, почему мы расходимся? Тебе это еще неясно? – Глеб застегнул ширинку и попытался подняться, а Костя со смехом толкнул его в грудь и сунул в руку бутылку.

- Политическими взглядами не сошлись?

- Вообще не сошлись. Ни взглядами, ни всем остальным, - Глеб сделал рукой неопределенный жест и приложил горлышко бутылки к губам.

- Понимаю. Группа должна быть все же коллективом единомышленников. А иначе какой смысл? Да и кроме того… у вас ведь разве группа была?

Глеб вопросительно выгнул бровь.

- Ну… почти все песни написаны тобой. Ну разве ДДТ – группа? Или Алиса? Кино? Это солист плюс аккомпанирующий состав. У вас ведь то же самое было, так?

Глеб нахмурился. Аккомпанирующий состав, метящий в цензоры и подставляющий зад власти… Костик, ты чертовски прав.

- Вот только далеко не все, к сожалению, понимают это.

- Поймут, - Костяк сел ближе и положил ладонь на взъерошенную шевелюру Глеба. – Когда ты уйдешь в сольное плавание, поймут. Увидят, что каждый из себя представляет. У него совсем нет материала. Как ты его вообще убедил на распад? Это же не в его интересах.

- Просто сказал, что ухожу и все, - Глеб опустил голову, пряча глаза: хоть Костя и не производил впечатление проницательного парня, но врать у Глеба выходило из рук вон плохо.

Голова Бекрева легла на плечо приятеля.

- А теперь почитай мне свои стихи.

Когда Глеб закончил, Костя сидел уже в некотором отдалении от него, прижав ладони к губам и округлив глаза.

- Господи, да это же гениально! На это надо писать музыку, аранжировку к этому всему придумывать. Ты позволишь? Позволишь мне попробовать?

Глеб снисходительно улыбнулся, кивнул и подался вперед, касаясь губами мягких губ Бекрева.

Наутро болела голова, ноги были словно скатаны из войлока, а глаза отказывались открываться. Мобильный разрывался, но ни Глеб, ни Костя не нашли в себе сил оторваться от подушки и ответить на звонок. Спустя час или около того раздались глухие удары в дверь. Они продолжались так долго, что первым не выдержал Бекрев, сполз с кровати и прошлепал в прихожую. В квартиру влетел Вадим, быстрым взглядом окинул алкогольное поле боя, прикидывая масштаб бедствия, и принялся трясти сопевшего Глеба за плечо.

- Вообще-то у нас сегодня репетиция. Забыл что ли? Как можно так нажираться? По какому поводу вообще?

- В честь моей долгожданной сладостной свободы, - пробубнел Глеб, не открывая глаз.

- Бухать в честь своей свободы будешь, когда мы запишем альбом и откатаем тур. А сейчас поднялся, пошел в душ и выезжаем.

- К черту иди со своими правилами. Отныне ты мне больше не указ, у меня своя группа есть!

- Значит так, - Вадим схватил младшего за грудки и слегка приподнял. – Я забираю у Хакимова и Бекрева аванс и прикрываю лавочку с прощальным туром. И можешь катиться со своей группой хоть на Луну. Но только без песен Агаты. И посмотрим, кто вспомнит, кто такой Глеб Самойлов, который уже четыре года не выпускал альбомов и пишет одну чернуху! Давай, прояви самостоятельность, малыш. А я умываю руки, - и он швырнул Глеба назад на постель.

В глазах Вадима плескалась какая-то усталая ярость. Глеб окинул его расфокусированным взглядом и медленно привстал, пытаясь застегнуть рубашку.

- Пошли в душ, - прорычал Вадим, хватая Глеба за локоть и волоча в ванную.

Там он схватил его за шею, наклонил и сунул голову брата под ледяную струю. От внезапного холодного душа у того слезы брызнули из глаз, он принялся отчаянно брыкаться, но старший крепко держал его одной рукой за шею, другой – за плечо. Теплое бедро брата прижималось к нему сзади, и Глеб замер, осознав вдруг, как эта их поза, должно быть, двусмысленно выглядит со стороны. Он слегка подался назад и вбок, упираясь ягодицами аккурат в пах Вадима, и прижался к нему. Сердце его норовило прорвать грудную клетку, и холод воды уже не ощущался. Вадим закрутил кран, разогнул Глеба, и тот запрокинул мокрую голову назад, кладя ее на плечо брата. Вадим нахмурился, дотянулся до полотенца и принялся энергично вытирать Глеба, а на губах у того играла пьяная ухмылка, и он еще плотнее прижался к его паху. Вадим встряхнул его, развернул лицом к себе и внимательно всмотрелся в глубину его зрачков.

- Протрезвел хоть немного?

- Поцелуй, и протрезвею окончательно, - выдавил Глеб, едва сдерживая смех, но вместо этого схлопотал легкую оплеуху, заставившую его, наконец, громко расхохотаться.

- Переодевайся, и едем в студию. Черновики захвати.

Хакимов был уже на месте, и они с Бекревым принялись разучивать свои партии на композициях, отобранных братьями, а сами Самойловы сели в кабинете Вадима. Глеб взял гитару и сыграл «Последнее желание», с вызовом глядя на брата. Он знал, что Вадим пошлет его далеко и надолго с подобными заявлениями, просто лишний раз хотел насладиться его перекошенной физиономией. Однако ни одна мышца не дрогнула на лице у старшего. Он лишь кивнул, даже не дослушав песню, и попросил сыграть следующую.

- Не годится? – усмехнулся Глеб.

- Почему же, берем. Но я услышал достаточно, остальное услышу в процессе записи. Следующую давай.

Глеб нахмурился.

- Ты серьезно что ли? За «Порвали мечту» горло мне готов был перегрызть, а тут…

- Агаты больше нет, Глеб. Считай, что это наши с тобой сольные песни, подводящие под ней черту. Можешь петь все, что хочешь. Я сыграю на гитаре на любой из твоих песен.

- Решил под конец заделаться матерью Терезой? Удержать меня таким образом решил? Купить мою свободу?

- Боже, какой текст. Чем ты опять недоволен? Не даю записывать чернуху – ты бесишься. Даю ее записывать – снова бесишься, - Вадим опустил голову, пряча глаза в соскользнувших на лицо кудрях.

- Я не останусь в Агате, даже если ты запишешь самые крамольные мои песни.

- Я тебя об этом и не прошу. Забыл, кто нашел музыкантов для твоего сольного проекта? Просто не хочется, чтобы Агата дрейфовала в небытие. Она заслужила роскошные похороны и богатые поминки. Пожалуйста, Глеб, давай не ссориться хотя бы сейчас…

- Хорошо. Показывай, что там у тебя, - он передал гитару старшему.

Тот явно смутился. Он уже очень давно не отдавал на суд брату своих песен, поскольку давно ничего не писал. Глеб чувствовал его смятение и страх, захотел подбодрить, вспомнив вдруг, как совершенно по-детски радовался, когда впервые услышал по радио «Черную луну» - как раз в день рождения Вадика… Но как подбодрить того, с кем тебя разделяет уже бездонная пропасть разных взглядов и невзаимной любви? Глеб закинул ногу на ногу, закурил и приготовился слушать.

- От любви так много боли, много слез и алкоголя, на душе потом мозоли. Мышцы сердца коченеют, подойди, я подогрею…

Очередная пошлая песня о любви к Юле. Глеб поморщился и отвернулся. У них Агата в агонии бьется, а этот снова жене серенады поет.

- Мы как вода в море, кровь в жилах…

Глеб встал и шумно выдохнул.

- Ладно, ты там сам, в общем, определись, какие записывать будешь. Чего я тут тебя цензурировать буду. Решили брать все, значит, решили.

Кулаки Глеба сжались до боли, на ладонях проступили багровые царапины от впившихся в них ногтей. Он отвернулся и вышел в коридор, где и шарахнул со всей мочи рукой о стену.

- Как крылья, говоришь? – простонал он. – Ну и летите вдвоем ко всем чертям! Быстрей бы все это кончилось.

И за собственным бормотанием Глеб не услышал, как с точно такой же силой с другой стороны стены на нее опустился кулак другого брата.

Вечером позвонил Леха, и Глеб вдруг понял, как многое должен рассказать ему – о распаде Агаты, о своей новой группе… Они проговорили полночи, снова глупо и пьяно целовались, и где-то на задворках сознания у Глеба мелькал вопрос, что же ему теперь делать дальше, как разбираться с этим нелепым любовным треугольником, куда девать Костю и что говорить Лехе, если он все же узнает о чем-то. Но эти вопросы проплывали лишь фоном, а Леха лежал рядом, бренчал на гитаре, читал стихи и вспоминал Илью. И все казалось таким настоящим и правильным, что Глеб решил подумать обо всем завтра на трезвую голову.

Леха вызвался сопровождать их в туре – так совпало, что его творческие вечера пересекались по датам и городам с некоторыми прощальными концертами Агаты, и Глеб с удовольствием отметил, что наконец-то найдет время сходить послушать Лехины стихи, которых ему в последние месяцы так недоставало. В Челябинске Леха был пьяный и печальный и роскошным грудным голосом читал жестокие революционные вирши, выкрикивая их буквально в потолок, глотая окончания фраз, потрясая кулаком в воздухе и не сводя воспаленного взгляда с замершего в зале Глеба. А тот сидел в пятом ряду и тоскливо потирал виски: а ведь он мог заниматься тем же самым и уже давно. На что он потратил столько лет своей никчемной жизни? На дурацкие песни, отредактированные пошлыми цензорами? На концерты на стадионах, где публике ничего не нужно было кроме пресловутой “Тайги”? На помешанного на деньгах и власти брате, для которого сам Глеб всегда был всего лишь дойной коровой? Честность, искренность Лехи доводила до слез, до исступления.

- Не приходи на Агату, не нужно, - попросил его Глеб за кулисами.

Услышав такие сильные, пронзительные тексты, петь потом перед их автором «Дворника» и «Грязь»?

Новые музыканты влились в коллектив настолько естественно, что даже швов не было заметно. Правда, он и был-то всего один и пролегал точно по центру сцены между Глебом и Вадимом. Старший стоял справа совсем один, пряди свисали ему на истончившееся лицо, в губах тлела сигарета, и он даже не смотрел в сторону Глеба, а рядом с тем суетился абсолютно счастливый Костя, лез к нему с объятиями, гладил по плечам и глупо улыбался. Глеб вдруг вспомнил концерт в честь пятнадцатилетия: они с Вадиком на сцене одни, сзади никому не заметный Котов, и Глеба словно магнитом тянет к брату – потному, счастливому… Сейчас же Вадим замер у микрофона, глаза его остекленели, в голосе не чувствовалось былой страсти, былого нерва. Он отрабатывал этот концерт – отрабатывал на отлично, но не пускал ни единой эмоции, словно все они умерли в нем. Глеб заметил странное поведение брата и понял, как осточертел ему за все эти годы. Осточертел так, что он даже прощальный тур доигрывает, сцепив зубы и не поворачивая головы в его сторону. Глеб уйдет, и Вадиму станет значительно спокойнее и комфортнее. Ну, значит, так тому и быть.

Глеб выдохнул, и тут же и в его сердце вошли покой и умиротворение. Он подошел к Бекреву, игриво улыбнулся ему, и, поймав на себе его влюбленный взгляд, удовлетворенно запрокинул голову, прижимая к макушке постоянно соскальзывавшую вниз шляпу.

Когда в конце все четверо вышли на поклон, Вадим снова был в стороне, стоял с краю и не смотрел ни в зал, ни на коллег. Радостный Хакимов швырнул в зал палочки, Глеб с Костей обнимались, хихикали и обменивались многозначительными взглядами. На секунду Глеб сделал пару шагов в сторону брата – просто по многолетней привычке всегда быть рядом с ним, но тот обдал его таким холодным и больным взглядом, что Глеба передернуло, он развернулся и отправился догонять Бекрева. Поезд в Тюмень отправлялся лишь через два дня, с ними же туда ехал и Никонов, встречавший их у гримерки.

- Пришел все-таки, - устало обмахивался шляпой Глеб.

- Что за паренек там у вас? Неплохой клавишник.

- Костя. Он со мной в группе играть будет.

- Ого. Я смотрю, вы неплохо поладили с ним.

- Что есть, то есть. Наконец-то я работаю с человеком, который понимает меня с полуслова, полувзгляда.

- А ведь он шавка, Глеб. Мелкая влюбленная шавка. Как бы не цапнул тебя, если вдруг разочаруешь его.

- Ты никак ревнуешь, Никонов? – рассмеялся Глеб. – Твои стихи мне не заменит ничья влюбленность. Но мне это приятно.

- Если вдруг передумаешь – знаешь где меня искать.

- В поезде Челябинск-Тюмень? – Глеб расстегнул рубашку, пригладил мокрые волосы и скрылся в гримерке.

Гостиница была далеко не лучшим образцом архитектуры и отельного бизнеса. Ребята сразу разбрелись по своим обшарпанным одноместным номерам, но уже через полчаса в номер Глебу постучался смущенный Бекрев с бутылкой водки. Глеб затащил его внутрь, запер дверь и радостно потер ладони.

- Никогда не был поклонником Агаты, а вот сейчас погрузился во все это… ты лучший поэт русского рока, Глеб. Я серьезно. Круче разве что только Башлачев, да и то сомнительно. Страна обязательно должна услышать твои тексты без цензуры и купюр.

На губах Глеба сама собой проступила едва сдерживаемая улыбка, в глазах заискрилось самодовольство. Костя потянулся к нему, распахнул губы, и Глеб снисходительно коснулся их своими. Костя застонал, выгнул спину и толкнул его ладонью в грудь. Глеб рухнул на постель, не выпуская из рук бутылку и все еще пьяно улыбаясь. Длинные тонкие пальцы одним ловким движением расстегнули молнию джинсов, скользнули внутрь, приспуская их вместе с бельем…а вслед за тем теплые податливые губы сомкнулись на еще не возбужденной плоти. Глеб прикрыл глаза и приложил к губам бутылку, задумавшись о том, что как-то слишком много стало в его жизни секса с мужчинами. В какой момент он понял, что ему это приятно? Когда осознал свою бисексуальность? Когда его впервые поцеловал Леха? Или еще в 12 при виде обнаженного брата? Или… когда от одного взгляда на него Ильи Глебу захотелось вдруг горы свернуть и стать совсем другим человеком? Илья… Губы Кости были ласковыми и даже чересчур. Ни одной из многочисленных дам Глеба не удавалось так ловко ими орудовать. Глеб отбросил на пол пустую бутылку, вцепился пальцами в короткие русые волосы и подался вперед бедрами, вбиваясь в глотку Бекрева, заставляя того давиться, но терпеливо сносить этот странный процесс их взаимодействия, им самим же и предложенный. Несколько бесчувственных минут, и Костя вдруг осмелел, слегка раздвинул ладонью колени Глеба и, облизнув палец, скользнул им вниз по промежности. От неожиданности Глеб охнул, ладонь его вцепилась в шевелюру Бекрева еще яростнее, причиняя неиллюзорную боль. Палец скользнул еще ниже и замер у судорожно сжатого кольца мышц.

- Костя? – Глеб приподнялся на локтях. – Ты трахать что ли меня собрался? – в голосе Глеба не слышалось ни капли возмущения или сопротивления, скорее равнодушное удивление.

Бекрев не поднял глаз, лишь легонько надавил пальцем, медленно проникая внутрь, и Глеб тут же утробно застонал, откидываясь на подушку и сжимая ладонями виски. На секунду ему почудилось, будто что-то не так, и глаза уловили черное кожаное пятно. Глеб выставил вперед правую руку и несколько секунд бездумно рассматривал расстегнувшуюся и вот-вот грозившую слететь велосипедную перчатку. Тут же резким движением он стянул ее сам и швырнул в сторону, обхватывая голову Бекрева обеими руками и притягивая его к себе.

- Глеб, я люблю тебя… - но Глеб не слушает его, лишь впивается в губы грубым поцелуем.

Костя ложится сверху, упирается ему в бедро возбужденным членом, а Глеб лежит, распластавшись, и целует Костю одними губами, и его начавшая уже было зарождаться под действием активного минета эрекция постепенно опадает. Костя тянется рукой к его паху, но Глеб перехватывает его руку, а затем сталкивает с себя и самого Костю.

- Давай спать, герой-любовник.

И они засыпают прямо так – нелепо обнявшись, а Глеб – без штанов, без белья и даже без одеяла.

Наутро кто-то стучится в дверь, Костя плетется открывать, даже не посмотрев, что там с Глебом, и в номер заходит печальный Вадим: билеты на поезд удалось поменять, не нужно ждать еще целый день, можно выезжать прямо сейчас. Несколько секунд он смотрит на распластавшегося полуголого Глеба, потом переводит взгляд на взъерошенного Бекрева с распухшими от поцелуев губами и не произносит ни слова. Просто разворачивается и выходит из номера. Костя сам принимается будить незадачливого любовника.

- Глеб, вставай! Вадим приходил! Надо на поезд бежать!

- Что? – тянет Глеб, едва разлепляя веки.

Костя поспешно натягивает на него трусы, затем штаны, кое-как застегивает рубашку, кидает в сумку те из Глебовых вещей, что попадаются ему на глаза, а затем толкает неподвижное тело к выходу. У дверей гостиницы их уже ждет такси. Уже устроившись на заднем сиденье и уткнувшись носом в стекло, наблюдая за тем, как водитель давит на газ, Глеб вдруг вздрогнул и закричал:

- Остановите машину! Я забыл! Забыл кое-что в номере!

Перед глазами на удивление четко встала летевшая по воздуху куда-то в угол да так и оставшаяся там лежать велосипедная перчатка.

- Поздно, - прорычал с переднего сиденья Вадим. – Документы с собой, все остальное можно купить.

- Нет! – продолжал вопить Глеб. – Это я точно нигде больше не куплю, - и его грудь внезапно сдавило рыданиями. – Костя, я забыл там ее, я ее там оставил…

Костя гладил всхлипывающего Глеба по голове, а Вадим зло смотрел на дорогу.

Первым делом по возвращении в Москву Глеб рванул в спортивный магазин в поисках похожих перчаток, но те давно уже с кожи перешли на более практичные и легкие материалы. В голове свербила мысль забрать оставшуюся у Вадима, но Глеб упорно гнал ее от себя: брат не должен был знать всего этого. Потерял и потерял. Что-то более-менее подходящее нашлось только в секс-шопе, и на следующий же концерт Глеб нацепил более громоздкую кожаную митенку с шипами, а Вадим не сказал ни слова, лишь бросил подозрительный взгляд на обновку и удалился в свой конец сцены.

После каждого концерта Глеб запирался в номере с Костей, они распивали очередную бутылку и доводили до ума наспех набросанные Глебом песни: уже весной следующего года у новой группы, не имеющей пока даже названия, было запланировано первое самостоятельное выступление.

Города мелькали чередой вагонов, автобусов, самолетов и обшарпанных легковушек, огромными и крошечными залами, где публика неизменно разворачивала перед их глазами плакаты с просьбами остаться, не расходиться. Вадим лишь обреченно качал головой, а Глеб весело смеялся.

В Саранске все с самого начала пошло наперекосяк: завезли старое, наполовину непригодное оборудование, и Вадиму потребовалось несколько часов, чтобы привести его хотя бы в немного достойный вид. Глеб недолго помялся на сцене, проверив работу баса, и тут же испарился вместе с Костей в гримерку, где их уже ждала фляга коньяка. Бекрев не стал пить перед концертом, а Глеб храбро сделал глоток: в прошлом они с Вадимом часто надирались перед ответственными выступлениями и едва держались на ногах и друг за друга, это в последнее время брат стал слишком правильным и заносчивым в своем морализаторстве. Зов природы погнал Глеба в коридор уже через час, и он выполз из гримерки. На обратном пути решил заглянуть на сцену, проверить, все ли готово, все ли проводки, наконец, воткнуты, но замер за кулисами, заслышав громкий и раздраженный голос Вадима, говорившего по телефону.

- … достал! Революционер хренов, а то лыка не вяжет, то гитару не знает, с какого конца взять. Когда уже кончится все это, как же я устал… Да, да, вот именно! Пуп земли бля. Пусть попробует теперь один, пусть хлебнет самостоятельной жизни, выкормыш Илюхин. Пусть попытается прокормиться на своем нигилизме. Я погляжу, через сколько недель он ко мне на коленях приползет и попросит назад в Агату взять. На баррикады он, видите ли, собрался, а сам с Бекревым в койке кувыркается. Комманданте бля выискался! Мир у него дерьмовый! Да что он про этот мир знает! Сидел вечно на чужой шее, и люди у него плохие, и с народом-то не повезло, и с властями, и со страной, и даже с братом, вот незадача! Да пусть катится к чертям собачьим, скорее бы развязаться с ним уже, всего несколько концертов осталось, и хоть вздохну свободно. В детстве не общались, и сейчас хоть отдохну от него, пусть живет как хочет. Боже, любимая, как я устал с ним, ты не представляешь. Он всю кровь из меня выпил. Сейчас вот бухать ушел, а я еле настроил тут все. Выползет вот со своим Бекревым, еле держась на ногах, а меня от одного вида его воротит. Скорей бы все закончилось… Да, да, но тут уже ничего не попишешь. Ладно, любимая…

Глеб не стал дослушивать воркование и, спотыкаясь, поковылял назад в гримерку, взял со стола флягу и в один присест допил коньяк.

- Глеб, ты чего?! – возмутился Костя. - Нам сейчас на сцену выходить, ты же рухнешь там от литра коньяка-то!

- Лучше, чтобы блеванул. И прямо ему под ноги, чтобы он поскользнулся и рожей в мою блевотину приложился, - зло прохрипел Глеб, копошась в рюкзаке в поисках новой бутылки.

Концерт начался через сорок минут, когда коньяк уже безнадежно ударил младшему в голову. Вадим обеспокоенно покосился в сторону брата, тут же поняв, что тот едва держится на ногах, но лишь раздраженно покачал головой и никак не прокомментировал происходящее. Глеб крепко ухватился за микрофонную стойку, пошире расставил ноги, прикрыл глаза… Многолетний опыт выступления под веществами не подводил, но только поначалу. Глеб пару раз повернул голову вправо: брат не смотрел в его сторону и даже как-то слегка дернул плечом, словно отмахиваясь от взгляда, как от назойливой мухи. В этот самый момент Глеб ощутил острый приступ тошноты. Концерт еще даже не перевалил за экватор, а младший поспешно скинул бас и скрылся за кулисами, сполз по ступенькам и присел на корточки, вытирая со лба пот от интоксикации. Рядом тут же присел Леха и протянул ему бутылку.

- Глотни, легче будет.

- Выпью еще – точно блевану. И тогда хрен мне, а не гонорар за концерт. Вадик такого точно не простит.

- Нечего дешевый коньяк пить, лучше уж спиртягу водой разбавлять, - авторитетно произнес Леха и заставил Глеба таки сделать несколько глотков из бутылки.

Голова закружилась сильнее, но тошнота отступила.

- Бля, там по сету сейчас «В такси» должна быть. Я же ее пою… - спохватился вдруг Глеб, пытаясь подняться на ноги.

- Сиди пока, он выкрутится как-нибудь. Не впервой поди.

Глеб вяло хихикнул и опустил голову на Лехино плечо. Тот погладил его по волосам, коснулся губами плохо выбритой щеки.

- Классный ты, Леха. Будь я бабой…

- А сейчас что мешает? Неужели только то, что ты не баба?

- Фу, это пошло.

- А так не пошло? – он властно положил пятерню на пах Глеба и с вызовом посмотрел ему в глаза.

Тот лишь криво усмехнулся.

- Самойлов, а ведь я женат. Что я здесь делаю с тобой? Что ты со мной делаешь? – последние слова Леха произнес уже шепотом, наклонившись к животу Глеба, задирая его рубашку и касаясь языком дорожки волос.

Глеб откидывает голову к стене и вытягивает ноги для удобства. Леха почти лежит у него на коленях, уткнувшись лицом ему между ног и совершая головой ритмичные движения вверх и вниз. Глеб тихо стонет, раскинув руки по стене, словно распятый Иисус. Кончить не получается очень долго, и Леха, наконец, устает и поднимает глаза. Боковое зрение что-то подсказывает ему, он вздрагивает и видит Бекрева, стоявшего всего в нескольких метрах от них. Глеб пьяно машет ему рукой.

- Тебя там Вадим потерял, - лепечет Костя. – Попросил меня пойти проверить. Надо на сцену выходить.

Никонов помогает Глебу встать и буквально тащит его до ступенек, где инициативу перехватывает уже Бекрев. Несколько оставшихся песен младший допевает уже на автомате, фактически по зову памяти, и в конце Костя под мышки утаскивает его со сцены в гримерку. Глеб пытается оправдаться перед братом, бормочет что-то бессвязное, но тот лишь машет рукой, бросает на ходу:

- Остальные концерты отменяю. Поговорим, когда протрезвеешь.

Глеб тянет руки, но перед ним мелькает лишь спина брата, и тот скрывается за дверью. Костя трясет фактически бесчувственное тело, тяжело вздыхает и вызывает такси. Оставить Глеба одного в квартире он не может, поэтому укладывается рядом с ним.

Первое, что увидел наутро Глеб, размежив веки, было уставшее лицо явно невыспавшегося Кости.

- У тебя что-то с Никоновым? – тут же спросил он, умоляюще глядя на Глеба.

Тот нахмурился и откинулся на подушку.

- Пить хочу, помираю. Какой еще Никонов?

- С которым ты вчера во время концерта…хм… обжимался.

- Костя, я гетеросексуал, - протянул Глеб, пытаясь встать.

- Да, я заметил, - горько бросил Костя и отправился на кухню за водой.

- Обиделся что ли? – крикнул ему из спальни Глеб, а тот, принеся стакан, лишь обреченно покачал головой.

- Тяжело это, когда без взаимности.

- Леха мне просто друг, - попытался выкрутиться Глеб, осознавая никчемность этого аргумента.

- Тебе все друзья отсасывают?

- Это для меня он друг, а я для него, видно, не совсем.

- Но ты же позволил!

- Слушай, Бекрев, я с Чистовой развелся, потому что мне эти вечные истерики ее на почве ревности осточертели, так теперь я их от тебя что ли выслушивать буду? – примирительно улыбнулся Глеб, обвивая Костю рукой за шею.

- Ты хоть понимаешь, что мы вчера последний агатовский концерт отыграли? – Костя мечтательно закатил глаза. – Дима там что-нибудь надумал с названием? А то дата концерта уже есть, а названия пока еще нет. Может, сетлистом займемся, чтобы хотя бы те песни до ума довести. Какие агатовские будем включать?

Глеб как-то резко сник. Ему вспомнилась фраза Вадима, брошенная в пылу очередной ссоры: «Можешь катиться со своей группой хоть на Луну, но только без песен Агаты!» Он тут же потянулся к телефону и набрал номер Хакимова, а звонок раздался уже где-то неподалеку, буквально за дверью, и тут же послышался стук.

- Значит так, - с порога заявил Снейк, окидывая Глеба скептическим взглядом. – По поводу названия. Ничего менять не будем, оставляем как есть. К базовому репертуару добавим штук пять новых песен – на первое время достаточно для раскрутки. Там уже посмотрим как пойдет.

- Погоди, - непонимающе заморгал Глеб. – Ты это о чем? Какое ты там название менять не хочешь?

- Агату оставляем. Одно твое имя так продаваться не будет.

- Как ты собираешься оставлять Агату без Вадика? – опешил Глеб.

- Ну был один гитарист, станет другой, делов-то. Толку-то от этого Вадика. Мало что ли гитаристов в стране неплохих? Я вон Валерку из Наива подтяну, он играет не хуже, а характер куда сговорчивей, мешать не будет.

- А Вадик знает про это?

- Не знает, так узнает. Да ему-то какая разница. Вы мечтали по разным углам разойтись, вот, пожалуйста. Рок-лаб у него никто не забирает, а группе он как собаке пятая. Я уже с оргами перетер, под Агатой выходим в апреле. Давай песни твои смотреть.

Глеб крупными глотками допил воду и сунул Диме тетрадь с несколькими уже готовыми композициями. Они с Костей с ногами забрались на кровать, Хакимов восседал в кресле, ему периодически кто-то звонил, он ставил в Глебовой тетради пометки, читал дальше, а те двое над чем-то тихо хихикали, когда в дверь снова постучали. Глеб сполз с кровати и проковылял в прихожую.

- Значит, так, - Вадим подвинул его, вошел в спальню и окинул насмешливым взглядом Снейка. – Оба проваливаете отсюда, мне надо поговорить с братом.

Костя весь сжался, часто закивал и тут же исчез в прихожей. Снейк старался казаться вальяжным, но под уничтожающим взглядом Вадима пришлось поторопиться даже и ему. Когда дверь за обоими захлопнулась, старший схватил младшего за шиворот и швырнул об стену:

- А теперь объясни мне, что там за Агата Кристи с новым гитаристом Аркадиным?

Сперва Глебу хотелось кричать, что это его право, право автора, молотить кулаками по мощной груди старшего и орать ему в лицо, как же он его ненавидит, как он рад, что, наконец, избавился от его вечных поучений и наставлений. А потом – сникнуть, повиснуть на брате не в силах вымолвить простую и короткую просьбу.

Но вместо этого Глеб, заикаясь, выдавил:

- Какая еще Агата? У меня своя группа, ни одной песни Агаты мне и даром не нужно! Дарю все тебе, подавись уже!

- Я тебя за язык не тянул, - прорычал Вадим. – Услышу хоть один наш хит – разговор будет совсем другим. “Мечту” свою забирай и прочий твой любимый хлам. А «Тайгу» и «Опиум» трогать не смей.

- Мне этот мусор конъюнктурный на хрен не сдался! – выплюнул Глеб уже в спину уходившего Вадима.

- Прекрасно, - обернулся уже на пороге брат. – Я договорился с Нашим радио о финальном выступлении на Нашествии в июле. Тебе придется сыграть и там.

- Пошел к черту!

Вадим убрал с лица непослушные черные кудри, бросил на Глеба взгляд, полный какой-то обреченной ярости, развернулся и вышел.

Когда через несколько минут он набрал номер Хакимова, тот не дал ему вымолвить ни слова:

- Я все понял. И название для группы уже придумал. Давай завтра в студии обсудим сетлист и пиар-кампанию.

Свой первый концерт The Matrixx дала уже в апреле следующего года в глубокой провинции. В крошечном ДК на несколько сотен человек аншлага не было и близко. Глеб натянул и вторую митенку, уложил лаком хаер, накрасил ногти, сделал макияж – от былого полного жизни, корчившего дурацкие рожицы и вечно виснувшего на старшем брате забавного парня не осталось ничего. Словно в то худощавое тело вселился чужой и все в нем изменил вплоть до взгляда и голоса. Прежние сладострастные интонации в низком регистре исчезли без следа, уступив место высоким мяукающим и плаксивым нотам. Глеб кривился, Глеб ломался, Глеб издавал мучительные стоны и крики умирающего со счастливой улыбкой на лице, а по правую руку от него весь растворялся в нем Костя. Пришедшие на концерт были по-настоящему шокированы. Они ждали прежнего, ну, может быть, слегка обновленного Глеба – с налетом виктимности, мазохизма, мрачной порочности и черного стеба над самим собой, а к ним вышел окровавленный команданте, то призывающий делать бомбы, то поющий о сексе так серьезно и откровенно, словно все его былое чувство юмора в этом аспекте осталось во вмерзшей в вечность Агате. За спиной бушевал артистичный Снейк, по левую руку играл бездарные соло флегматичный Валера – новый гитарист несостоявшейся новой Агаты. А Глеб с Костей не сводили друг с друга полувлюбленных взглядов.

После тех памятных творческих вечеров Глеб осознал, как тяжело ему выступать в одиночку, и мертвой хваткой уцепился за единственное родное лицо на сцене – Бекрева. А тот взирал на него широко распахнутыми серыми глазами влюбленного, подходил ближе, жался бедрами и грудью, клал голову Глебу на плечо, смыкал руки у того на животе, и Глеб дышал ему в лицо перегаром и абсолютным ничем не замутненным покоем. Еще никогда ему не было столь комфортно на сцене. И с каждым новым выступлением это ощущение все крепло. Он мог свободно напиться и знать, что никто никогда не попрекнет его этим. Он мог материться со сцены, выкрикивать провокационные лозунги, целовать Костю в шею прямо там, у всех на глазах, ощущать его дрожащие ладони у себя на груди и пошло шлепать его по заду. А потом – в очередной дешевой гостинице – валяться с ним на постели, курить дурь, читать ему стихи и кончать от его смелых прикосновений. С ним было просто, много проще, чем даже с Никоновым – его не нужно было любить. Совсем. И именно поэтому Глебу все чаще начиналось казаться, что к Бекреву он все же начинает ощущать что-то едва уловимое, столь похожее на затаенную страсть, которую с каждым днем становилось все сложнее контролировать.

К июлю Глеб настолько погрузился в новую матричную жизнь, что Агата начала казаться ему даже не прошлым, а событием параллельного мира, случившимся в чьей-то чужой жизни. А он сам всегда существовал только так – одиноко и свободно. И вот наступило Нашествие, последний гвоздь в символический гроб уже давно сгнившего трупа. Глеб не пожелал посетить ни одну репетицию и пришел лишь за два часа до выступления. Вадим не захотел видеть Хакимова на барабанах, пригласив кого-то своего. Костю сперва тоже отверг, но тут Глеб встал намертво: либо Костя, либо Вадим будет исполнять все в одиночку. Разговор был сухой, безэмоциональный. Они не смотрели друг другу в глаза. И Глеб больше ничего не чувствовал.

А потом они заиграли, и жизнь, казавшаяся чьей-то чужой, вдруг снова напомнила о себе, подала голос из гроба, словно вампир, которому не успели вогнать в сердце осиновый кол. Глеб подходил к Косте, толкал его бедром, обнимал за шею и разумом понимал, что делает это лишь затем, чтобы контролировать собственное тело. В противном случае оно помимо его воли само пошагает к Вадиму и повиснет на нем – в точности как несколько лет назад. В какой-то момент тело все же взбунтовалось, ноги сами понесли Глеба направо, он вцепился ладонью в плечо брата и буквально прорычал едва ли ему не в ухо:

- Мама, это правда, мама, это правда, мама я ОПЯТЬ живой!

Он проделывал это тысячи раз на этой самой фразе, и Вадик всегда радостно подавался влево, вдавливая свое круглое плечо в ладонь обнимавшего его младшего. А сейчас он лишь отстранился и пыхнул сигаретой, которую не выпускал изо рта весь концерт. Глеб чертыхнулся и снова отступил к Косте: теперь между ними не было даже шва, была просто огромная дыра, которую уже не заштопать. Бекрев улыбался так радостно, смотрел на Глеба с такой гордостью, так страстно облизывал губы, что младшего, наконец, отпустило, и до конца концерта он больше ни разу не посмотрел на брата.

Когда они уже спускались со сцены, Вадим хлопнул Глеба по плечу и бросил:

- Спасибо.

- Вместо спасибо лучше бы перестал мне палки в колеса вставлять! – язвительно прошипел Глеб.

Вадим развернул того, еще помня о своем праве старшего, и вопросительно уставился в перекошенное злобой лицо Глеба.

- Я все знаю! И как ты на радио звонишь, как платишь им, чтобы меня в ротацию не брали!

- Глеб ты бредишь.

- Хакимову продюсеры все рассказали!

- Ясно. Ну разумеется Снейку поверить проще, чем родному брату.

- Да. Потому что я слишком хорошо тебя знаю, братик.

- Всего наилучшего. Если когда-нибудь захочешь поговорить со мной, а не с тем снейковым «Вадимом», который подкупает радиостанции, мой номер ты знаешь. А сейчас ты свободен. Наслаждайся.

Глеб вышел из гримерки в ночное поле Нашествия, поднял голову к небу и заорал. В этот крик он вложил все – память о прежних Нашествиях, счастье освобождения, эйфорию новой жизни, тоску по Илье и благодарность Косте, подошедшему к нему в тот миг сзади и обвившему руками.

- Я ДОМА! – орал он. - Я ДОМА! – и ветер подхватывал его крик и душил в своих порывах, не выпуская за пределы пьяной ночной вакханалии фестиваля.

========== Глава 18. Коварство и любовь ==========

Все, что я с тобой могу,

Так опасно, так ужасно.

Наверно, мы другие, наверно, мы не те,

Унылые и злые, немилые себе.

Кажется, она все это врет.

Давай, давай, вперед, к тебе вперед.

Безумие в глазах твоих, когда ты открываешь рот

Я вижу все вокруг наоборот.

- Ты хоть понимаешь, что тебя ждет, если он узнает?

- Не узнает. Кишка у него тонка. Наоборот – вздохнет свободнее, засчитает как прогиб и, возможно, обретет, наконец, счастье.

- Я, конечно, догадывался, что ты далеко не растоптанный хрупкий эдельвейс, Рудольфыч, но то, что ты до такой степени жесток и продуман… Впрочем, не мое это дело. Брат твой, разборки ваши. Поступай как знаешь. Но если ты настаиваешь, то нам надо к этому серьезно подготовиться.

- Зови его.

*

После возвращения из ловушки прошел целый месяц, в течение которого Глеб усиленно готовился к переезду домой в Асбест: разводился с Таней, закрывал Матрицу, размышлял, как поступить с Агатой, но так ни к чему и не пришел, поэтому пока решил оставить как есть. И вот когда дома все дела были закончены, а на поезд – все билеты куплены и до отъезда оставалось всего ничего, позвонил Каплев.

- На свадьбу пригласить хочешь? – за этот месяц у них с Андреем сложились какие-то странные отношения, но скорее приятные для них обоих, и Глеб знал, что они с Юлей уже ждут ребенка, и замечал в себе зачатки радости за эту таким непостижимым образом сложившуюся пару.

- Это само собой, но тут кино покруче дают. Пару часов назад к нам Вадим заходил.

- В смысле? Какой Вадим?

- Ну какой Вадим… наш, конечно. Брат твой старший. Прихватил кое-какие вещи, поздравил нас и отчалил. С Юлей дурно сделалось, даже скорую пришлось вызывать, поэтому, извини, приятель, смог набрать тебя только сейчас, когда она заснула.

- Вадим?! А зачем он приходил?

- Да бог его знает. Он и не разговаривал с нами особо. Открыл дверь своим ключом, прошел и сразу к себе в кабинет к шкафу. Я сперва и не понял, что происходит. Потом вижу: Самойлов копошится в шкафу. Позвал Юлю, потому что решил, что у меня глюки. И с ней припадок случился тут же. Она бросилась к нему, кричать начала, разрыдалась. Я насилу ее оттащил. А он как-то странно себя повел: вообще никак не отреагировал на ее истерику, не обнял даже, не попытался утешить. Так, побледнел слегка, волосы поправил, шкаф закрыл да и в коридор рванул. Я его поймал уже на выходе, попытался хоть что-то выяснить, но куда там. Сказал только, что вернулся, забрал документы и переезжает жить в другое место, а их с Юлей развод остается по-прежнему в силе.

Глеб прижал трубку ухом к плечу и перехватил левое запястье пальцами правой руки, принимаясь отчаянно его тереть.

- И что мне с этим делать?

- Просто имей в виду. Придет он к тебе или нет – этого я не знаю, но будь готов, что он может позвонить или заявиться собственной персоной.

Через полчаса после их разговора в дверь и вправду раздался звонок. И если еще час назад Глеб бы даже не стал открывать, перевернувшись на другой бок, то теперь он подскочил с дивана, в несколько прыжков преодолел расстояние до двери и прильнул к глазку: так и есть, по ту сторону виднелась самоуверенная фигура Вадима Рудольфовича.

- Тебе чего? – спросил Глеб, не собираясь открывать ему дверь.

- Поговорить.

- Поговорили уже, все обсудили. Хватит.

- Не все. Открой, это важно.

- У тебя всё всегда важно, а заканчивается это то матом, то ненавистью, то судами.

- Я слышал, ты в Асбест собрался?

- Твое какое дело?

- Можно с тобой?..

Глеб резко дернул дверь на себя и впился взглядом в невозмутимые карие глаза старшего.

- Ты и там хочешь донимать меня? Нет уж, уволь. Я хочу жить один – отныне и до самого конца.

- Боишься, буду донимать тебя своими политическими взглядами? – в глазах Вадима мелькнула игривая усмешка. – Буду будить тебя аккордами задонбасса, а потом поселю у нас мсье Суркова для полноценного лямур детруа? Или тебя пугает иное? – Вадим сделал шаг вперед и навис над казавшимся теперь без своих извечных гриндеров таким маленьким Глебом.

Глеб нахмурился, на переносице образовалась глубокая складка, затем отступил в коридор, пропуская брата внутрь.

- Хороший из меня пуделек вышел, а? – старший пригладил свисавшие на лицо кудрявые пряди и принялся разуваться.

- Вадик, с тобой все в порядке? Ты ничего не принимал сегодня? Или… это ловушка так на тебя подействовала? Долго ты в ней торчал?

- Дольше, чем ты думаешь, Глеб, - он прошел в гостиную, окинул взглядом пару плотно набитых вещами рюкзаков и опустился на диван. – Так я могу поехать с тобой?

- Вадик, мы не для того с тобой расходились, чтобы сейчас опять начинать скандалы. Если тебе нужны деньги или половину прав на Агату, я все обеспечу, но ехать за мной в Асбест не нужно.

- Вообще-то там и мой дом тоже.

- Да? А я думал, твой дом там, где заднице тепло, - язвительно выплюнул Глеб, продолжая стоять у стены, скрестив на груди руки.

Вадим резко поднялся, подошел к нему и уперся ладонями в стену, вжимая в нее Глеба. Тот сделал глубокий вдох и попытался выскользнуть, но старший был сильнее. Он приблизил лицо к раскрасневшемуся младшему, касаясь губами мочки уха, и прошептал:

- Ты ведь этого от меня хочешь, да?

Грудь Глеба вздымалась непозволительно высоко и недопустимо часто, но он все же нашел в себе силы помотать головой и хотя бы попытаться оттолкнуть брата, но Вадим лишь злорадно рассмеялся, а затем вцепился пальцами ему в горло и накрыл губы яростным, почти агрессивным поцелуем. Глебопешил и замер, не шевелясь, не отвечая на этот внезапный поцелуй. Лишь когда брат оторвался от его губ, а в бездне карих глаз проступила темная похоть, Глеб нашел в себе силы пробормотать:

- Этому ты тоже научился в ловушке? С Пашкой практиковался?

И тут же сжался из страха схлопотать оплеуху или затрещину, но Вадим лишь расхохотался.

- Вроде не первый раз целуемся. С чего такая реакция?

- Не первый, - кивнул Глеб. – Но первый по твоей инициативе.

Большой палец Вадима лег на едва заметную ложбинку над верхней губой младшего и медленно заскользил по аккуратной шершавой кромке вниз, обводя контур, а затем ворвался вдруг в рот изумленного Глеба, и тот не посмел сопротивляться, смыкая губы вокруг пальца брата. Вадим прижался к нему всем телом, медленно погружая палец ему в рот, и Глеб вдруг почувствовал, что брат возбужден – возбужден по-настоящему. Так, как не был возбужден никогда прежде в его обществе. Да чего уж там душой кривить – раньше Вадим не возбуждался ни от их поцелуев, ни от удачных концертов, ни от объятий и прочих проявлений братской близости. Это Глеб беспрестанно бегал в туалет, чтобы снять напряжение, а у Вадима такой проблемы попросту не возникало. Временами Глеб мечтал, что и брат когда-нибудь поступит так же – когда-нибудь, когда почувствует к Глебу нечто большее, чем простое братское участие. Но мечты так и остались мечтами.

И вот Вадим стоит, прижимаясь к нему возбужденным пахом, и Глебу надо бы прогнать его, оттолкнуть, заставить испытать хоть каплю тех страданий, что переживал многие годы он сам, но он просто не находит в себе сил для обид и мести. Отомсти он сейчас, и шанс заполучить то, о чем мечталось так давно, может окончательно удрейфовать в прошлое.

- Вадик… - бормочет он, гладя ладонью бритый висок, запуская пальцы в растрепанные кудри. – Скажи что-нибудь. Что изменилось?

- Молчи, дурак, - шепчет Вадим, а рука его уже забралась под рубашку Глеба и лихорадочно ощупывает его впалый живот, пытаясь скользнуть за пояс джинсов.

Глеб поспешно расстегивает их сам и откидывает голову, подставляя шею для поцелуев. И Вадим целует – лихорадочно, горячо, беспорядочно, а руки его блуждают по груди, ища пуговицы и не находя их, раздирая, наконец, рубашку и гладя прохладную грудь с такими трогательными волосками… Губы спускаются все ниже, замирают на ключице, и Глеб стонет от сладкой волнительной боли, когда брат засасывает тонкую чувствительную кожу. Он с трудом верит в происходящее. Это сон, это безумие – как тогда в той психушке, которой и не существовало вовсе. Вот и нынешнего Вадима, покрывающего его грудь исступленными поцелуями, попросту не может существовать. Все это – плод изувеченного Глебова воображения, которое ловушка обнажила до предела. Сдирая с младшего рубашку, Вадим прижимает его к себе и медленно волочет в сторону спальни, а Глеб бредет туда словно в тумане. Вадиму не хотелось этого в 22, но захотелось вдруг в 55? На задворках сознания зудит и вибрирует мысль о том, что все это не может быть правдой, что Вадик просто повредился рассудком, раз вытворяет такое. Но даже если и так, даже если он сам не осознает, что делает, а назавтра возненавидит и себя, и Глеба за все совершенное, Глеб просто не имел права упускать такой шанс. И гори оно все синим пламенем.

- Скажи, ты…у тебя было уже что-то подобное? – и горячие губы впиваются в чувствительную зону за ухом.

- Почти, но не совсем, - бормочет Глеб, выгибая спину и подставляя все тело бесстыдным поцелуям и ласкам брата, тем самым безмолвно давая согласие на апофеоз Содома. – А у тебя?

- Такое только с бабами, - коротко бросает Вадим и толкает Глеба на кровать, а затем медленно стягивает с него уже расстегнутые джинсы.

Через несколько мгновений в сторону летит и белье, и вот Глеб уже полностью обнажен, а Вадим - по-прежнему в одежде – накрывает его своим телом, трется пахом о его окаменевший член, и Глеб утробно стонет, комкая в кулаках несвежие простыни.

- Вадик…

Он тянет к нему руки, пытаясь стащить футболку и коснуться теплой обнаженной груди, но старший отстраняется и раздевается сам – на удивление методично и флегматично. Когда на пол слетает последний и в их случае самый важный предмет гардероба, Глеб готов кричать от предвкушения. Он приподнимается, обвивает руки вокруг талии брата, привлекает его к себе, тыкается носом в плечо и бормочет:

- Что произошло? Что изменилось? Почему?..

- Тссс, - только отвечает Вадим и мягко, но настойчиво раздвигает его колени, устраиваясь между них.

Глебу отчего-то вдруг вспоминается Бекрев с его неуклюжими попытками сделать ему хорошо, но в то же время не причинить боль, не обидеть. Вадим подобными вопросами бытия даже не задается, да и вообще церемониться, кажется, совсем не собирается. Шарит рукой по прикроватной тумбочке, лезет в ящик, чертыхается…

- Что, вазелина нет? Ты не готовился к приходу старшего брата?

- Пошел к черту, мудак, - бормочет счастливый Глеб.

- Предлагаешь обойтись так? Ну смотри, тебе же хуже будет…

- Там от Таньки лубрикант какой-то должен был остаться, она любила эти мерзкие фруктовые штуки…

Глеб сползает с кровати, пару минут копошится в нижнем ящике тумбочки и извлекает, наконец, маленький бордовый тюбик.

- О, вишневый! Как раз как ты любишь, - усмехается он, кидая лубрикант брату.

- Я бы предпочел что-нибудь без запаха, но раз так…

Бред, какой бред…. – на секунду проносится в голове Глеба. Они уже взрослые, почти пожилые мужики, прожившие большую часть жизни. Ссорившиеся, ненавидевшие друг друга, вместе пробовавшие наркоту и писавшие странные похотливые песни, вместе толстевшие и худевшие, отращивавшие кудри и состригавшие их, носившие нелепые рубашки и модные рокерские прикиды. И вот теперь окончательно разошедшиеся в разные стороны и вдруг оказавшиеся обнаженными в одной постели. Родные братья… Видела бы их сейчас мама, и суды и взаимное поливание грязью показались бы ей белой полосой в их разномастной жизни, в которой никуда они друг от друга деться так и не смогли…

Вадим матерился, пытаясь одновременно надеть презерватив и смазать его уже изрядно подсохшим розоватым лубрикантом, в воздухе пахнуло прогорклой вишней. Глеб поморщился: вся сцена виделась ему каким-то нелепым сюром. Все должно было происходить совсем не так, совсем не здесь и…не с ними? Может быть, если бы тогда, в 1986, Вадик ответил ему взаимностью, отправился бы за ним, в темноту ночи, перестав обжиматься с рыжеволосой Таней, прижал бы его к дереву, поспешно стащил бы штаны и без лишних слов и церемоний… без люксовых гондонов, без фруктовых лубрикантов, выглядевших сейчас как дорогая и бессмысленная попытка исправить то, что исправлению уже не поддавалось… И лучше бы было больно и стыдно, чем вот так…

Но Глеб покорно развел колени, наблюдая, как Вадим возится между его ног, и закусил губу, ощущая, как в него вошли, не заботясь о его комфорте. Старший принялся медленно двигаться, опираясь кулаками о кровать и издавая какое-то совсем не эротичное пыхтение. Глеб смотрел в его натужное покрасневшее лицо и не узнавал своего правильного брата: из глаз его пропала томность, вечно жившая там в странном сочетании с нудным назидательством. Они были пустыми и ничего не выражали. Сдержанная грусть, насмешка… и снова пыхтение. Глеб отворачивается к стене и чувствует губы брата у себя на шее.

Вадима хватает ненадолго. Еще несколько неуклюжих фрикций, и он утробно стонет и валится рядом на кровать, тянет руку к паху Глеба, но возбуждение того уже унялось, опало. Иногда мечты должны исполняться, чтобы ты мог освободиться из их плена, наконец.

Глеб встает, достает из шкафа мятые спортивки, натягивает их и идет к окну. Распахивает его, усаживается на подоконнике и закуривает. По закону жанра Вадим должен сейчас просить прощения, задавать глупые романтичные вопросы или признаваться в любви, но он уже сопит, раскинув руки в стороны. И вот об этом Глеб мечтал 30 лет? Нет, надо ехать в Асбест прямо сейчас. Менять билеты и валить отсюда, не дожидаясь его пробуждения.

Глеб сползает с подоконника и поспешно одевается. Рубашка безнадежно испорчена, приходится надевать что-то другое. И лишь когда он принимается возиться в прихожей с гриндерами, из комнаты выходит зевающий Вадим.

- Ты куда?

- Уезжаю. Один.

- Тебе не понравилось?

- Нет, - мотает он головой. – Но дело не только в этом.

- Пойдем поговорим. Билеты у тебя все равно на послезавтра, на сегодня новых может не быть. Если не захочешь, чтобы я ехал с тобой, я не поеду против твоей воли.

Вадим сжимает его локоть и тащит за собой назад в спальню. Глеб вздыхает, стряхивает с ноги уже натянутый гриндер и бредет вслед за братом. Усаживается назад на подоконник, снова приоткрывает окно и достает сигарету. Кажется, стоит ожидать, что Вадим подскочит, захлопнет створку, выругнется, что на улице зима, а и без того вечно чахнувший Глеб простудится, но старший лишь накидывает на плечи одеяло и смотрит куда-то в сторону.

- Может, возродим Агату? – выдает вдруг он, и Глеб закашливается, сплевывая пепел на улицу.

- Как ты себе это представляешь?

- Ну мы же пытались… тогда, пять лет назад.

- Ты забыл, чем закончилась эта попытка?

- Полностью мой косяк, признаю, - кивнул Вадим, плотнее кутаясь в одеяло, но по-прежнему не обращая внимания, что Глеб сидит на морозе в одной тонкой футболке и практически уже синеет.

- Признаешь?! Братик, что с тобой случилось? Это ведь про этот эффект Пашка говорил? Что ловушка поможет исцелять психические заболевания? Она и тебе как-то мозги вправила? Ты что, на Донбасс больше не поедешь? В Сирию тоже? С Сурковым перестанешь в десны целоваться?

- Это деньги, Глеб, и неплохие.

- Признался, наконец! – выдохнул Глеб с облегчением и сам спрыгнул с подоконника, так и не дождавшись, что его оттуда стащит Вадим. – Я столько лет от тебя добивался этих слов, и вот я слышу их! Да эта ловушка бесценна! Паша Нобелевку за нее получит, помяни мое слово! Хотя, судя по тому, что тебе пришлось грабить Абрамовича, чтобы расплатиться со всеми долгами, что-то как-то не сильно тебе помог твой Слава…

- На безбедную жизнь хватает. Нашими-то нынешними концертами и столько не заработать, сам знаешь…

- Воскрешать Агату все равно не хочу, - скривился Глеб. – Некрофилия какая-то выйдет. Нового все равно ничего не выдадим, а бесконечно катать старое…

- Это еще почему не выдадим?

- Ну ты вообще писать почти перестал. А то, что пишу сейчас я, тебе и раньше-то не нравилось.

- Ты уверен в этом? – как-то странно улыбнулся Вадим, и Глеб снова заметил, что в глубине его глаз живет что-то чужое, незнакомое… острая проницательность вместо вальяжной похоти и морализаторской заботливости.

- Ну… сейчас уже нет. Ты какой-то другой стал после ловушки этой. Неужели и в этом меня поддержишь?

- А ты попробуй. Покажи мне что-нибудь свежее.

Глеб достал из-под кровати гитару, вернулся на подоконник, не распахивая на этот раз окно, и затянул то, что у него писалось в последнее время. Он не показывал это даже Хакимову, удостоилась одна Алеся, ронявшая тихие слезы, пока слушала новые песни Глеба. И в конце едва слышно прошептавшая:

- Вот бы Илье это послушать… Как бы он был счастлив, что ты все еще способен на такое…

Он пел и пел – одну песню за другой, не поднимая глаз на брата, страшась увидеть в его зрачках презрение и жалость. Но когда отзвенел последний аккорд, и Глеб принялся дуть на воспаленные подушечки пальцев, Вадим вдруг оказался прямо перед ним, сжал его подбородок и приблизил лицо к его изумленным глазам:

- Это лучшее, что я когда-либо слышал от тебя. Это даже лучше “Мечты”.

- Что? – Глеб отстранился, упираясь спиной в холодное запотевшее стекло, и с ужасом выставив вперед гитару. Он точно не ослышался? – Лучше “Мечты”? Не ты ли так противился ее записи?

- Было дело. Я тогда противился не потому, что она мне не понравилась, а потому что считал, что она испортит репутацию Агаты. А сейчас наша репутация с судами и так улетела к чертям, и мы можем позволить себе все, что хочется.

Новые песни Глеба были злыми. Слишком злыми, слишком нигилистичными, как и их автор. И прежде Вадим, слыша тогда еще робкие зачатки нынешней всеобъемлющей злобы, тряс брата за плечи, требуя очнуться и начать смотреть на мир с любовью и конструктивом. И вот сейчас вдруг, побывав в Пашкиной ловушке, Вадик вещает прямо противоположное…

- Я вот только в текстах поправить кое-что хотел. Дай-ка тетрадь, - и Вадим взял ручку и принялся черкать.

Глеб сжался: ну вот оно, начинается. Сейчас появится Донбасс, бог, вера, душа, новая жизнь, единение народов, всеобщая дружба, равенство и братство, пасение народов, жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно… Он зажмурился: видение с изменившимся Вадиком не могло длиться вечно. И тут в пальцы ему скользнула тетрадь, и Вадим слегка толкнул его в бок. Глеб открыл глаза и уставился в свои местами почерканные стихи. Несколько минут он взирал на них, не веря своим воспаленным от недосыпал глазам.

- Вадик, что это?

- Глянь, так лучше стало? Правда ведь?

Его косноязычный брат, за всю жизнь дай бог написавший около трех десятков песен с корявыми текстами, правит его, Глеба, стихи и правит так, что у Глеба дух захватывает! Ведь верно же, здесь нужна была именно такая рифма, а тут достаточно было поменять местами пару слов, и акцент смещался, смысл делался ярче и острее. Глеб поднял удивленные глаза на старшего и испуганно захлопал ресницами.

- Этому ты тоже в ловушке научился? Такое возможно?

- Видимо, да. Паша говорит, она помогает раскрыть скрытый потенциал. Именно поэтому я и нырнул в нее – захотел стать, наконец, самим собой. Настоящим.

- Может, мне тоже посидеть там несколько месяцев, а? И Агата тогда уж выстрелит, так выстрелит! Вадик, мы должны бомбануть во всю мощь! Пашка там остался? Я сейчас же туда отправлюсь. Если она сделала из тебя великого поэта, кем же вернусь из нее я!

Глеб принялся возбужденно ходить по комнате, копошась в телефоне в поисках номера сына. Но Вадим мягко перехватил его руку и забрал мобильный.

- Тебе туда не нужно. Одному богу известно, что она сотворит с тобой. А вдруг ты проникнешься Донбассом или вспомнишь прошлое и вновь ударишься в религию? Вернешься оттуда и начнешь петь религиозное фуфло или и вовсе в монастырь уйдешь. В тебе же всегда жила склонность к эстриму. Попробуем возродить Агату так. Поставим на гитары Аркадина с Николаевым, на бас - Радченко. На барабаны ты кого хочешь?

- Да ставь хоть Баранюка своего, - смиренно махнул рукой Глеб. – Со Снейком слишком много проблем будет. Три гитары хочешь? Не многовато ли?

- Неа, две. Я не буду больше этим заниматься. Постою с тобой у микрофона. Гитара только мешает сосредоточиться на тексте.

Глеб хотел было в очередной раз удивиться, но промолчал. Брата и вправду было не узнать, словно кто-то новый явился к нему из ловушки, и Глеб не понял еще, нравится ему такой новый Вадим или нет… Он стал более неспешным, менее резким в движениях, но более резким в словах и суждениях. А еще к концу второй недели его пребывания в квартире брата, когда наметки будущего одиннадцатого альбома Агаты были уже готовы, он вдруг попросил Глеба познакомить его со своими друзьями.

- Да нет у меня никого из друзей, - пожал плечами Глеб. – Елистратова с Никоновым и Костей ты и так знаешь. Алеся еще, но и с ней ты знаком. Они все тебя недолюбливают…

- Даже сейчас? – и Вадим подошел очень близко и впился губами в и без того покрытую незаживающими засосами шею младшего.

Глеб покорно откинул голову и запустил пальцы в начинавшие отрастать волосы старшего – он решил больше не выбривать виски, а вместо этого состриг хвост, и оттого их прически стали очень похожи. За прошедшие две недели в их жизни было очень много секса – странного, не всегда приносящего удовольствие, грязного, до жути физиологичного, болезненного и мало возбуждающего. Глеб покорно сносил это, уже практически не испытывая былого желания. Иногда в его памяти проскальзывал былой Вадим – слишком правильный, вечно за что-то отчитывающий, потный, в кожаных штанах, отталкивающий его от себя, но вызывающий при этом буквально каменную эрекцию. Нынешний язвительный, плюющийся ядом и нигилизмом, высмеивающий Донбасс и свои прежние убеждения брат вызывал лишь желание курить с ним на общей кухне, обсуждать стихи – не споря, не злясь, не мечтая разбить графин о его бестолковую голову, а потом разойтись по разным спальням и вспоминать то, каким он был – ненавистным, тошнотным, нудным до зубовного скрежета, но родным и желанным. Ловушка словно вытравила из этой оболочки саму суть его брата, и Глеб испытывал к новому Вадиму смешанные чувства удовлетворения, уважения и желания сбежать к тому – ненавистному и обожаемому.

Бекрев, которого они взяли на клавиши в обновленную Агату, тоже был приятно удивлен трансформации Вадима и после первой репетиции утащил Глеба в темный угол и зашептал:

- Ты что с ним сотворил? Это же совсем другой человек! Ему словно мозги вправили. А песни он какие пишет!

Глеб с гордостью кивал, а сам лихорадочно пытался найти объяснение тому, почему Вадим упорно отказывался взять в руки гитару и проверить настройки звука, а все передоверил их звукачу, сам же лишь повторял текст и придумывал движения у микрофона.

С Никоновым вышла и вовсе нелепая ситуация. Пить Вадим отказался, но и Глебу не стал запрещать, и тот, решив взять брата измором, вливал в себя коньяк стаканами. А старший лишь читал свои новые стихи, его беспрестанно перебивал Никонов, потом они читали уже на два голоса, импровизируя, смеясь и словно забыв о существовании продолжавшего напиваться Глеба. Вадим вспомнил о его существовании лишь под утро, когда заметил, что брат валяется под столом и храпит, пока они с Лехой сочиняют очередной революционный шедевр. Вадим вздохнул и вызвал себе такси, пообещав вернуться чуть позже, когда Глеб придет в себя. Когда тот, наконец, очнулся, то был немало удивлен, что брат не потащил его в душ, не отвесил затрещину, не сунул в нос нашатырь, скорую не вызвал, наконец, как он неоднократно поступал в прошлом. На телефоне даже не было ни одного пропущенного. Глебу пришлось звонить самому.

- Уже оклемался? – без тени заботы в голосе поинтересовался брат. – Давай, возвращайся, у меня тут после бдений с Лехой крутая идея песни нарисовалась.

После этого Глеб и решил сводить-таки брата к Алесе, узнать ее мнение. Ловушка ловушкой, но поведение старшего все больше напоминало намеренную игру, притворство. Он словно специально издевался над братом, демонстрируя ему, каким бы он мог быть, если бы вдруг стал тем Вадимом, о котором Глеб мечтал все эти годы.

Перед этой встречей старший отчего-то по-настоящему волновался. Долго подбирал одежду, тщательно причесывался, даже настоял на покупке цветов, чего Глеб отродясь не делал, считая Алесю своим парнем. Она давно продала их с Ильей квартиру и переехала в элитный квартал в самом центре столицы. Она скептически отнеслась к предложению Глеба поближе познакомиться с Вадиком и, кажется, не поверила его словам о полном духовном перерождении его брата. Но уже с порога – Вадим не успел не сказать ни слова – она вдруг протянула ему ладонь и ласково улыбнулась, а он почтительно склонился и коснулся губами тонкой сухой кожи. Увидев белые каллы в его руке, она вспыхнула:

- Вам Глеб сказал, что я люблю эти цветы?

- Да ты чего, Алесь, откуда мне знать, какие цветы ты любишь? Я тебе их отродясь не дарил, - развел руками недоумевающий Глеб.

- Угадали? – Алеся сделала шаг к Вадиму и внимательно всмотрелась в темную бездну его проницательных глаз, словно увидев там что-то знакомое.

Они проговорили весь день, затем всю ночь. Глеб бренчал на гитаре, пели оба – Вадим значительно хуже, чем раньше, чего тоже не мог не отметить младший. Затем оба читали стихи по очереди, и Алеся прикрывала веки, когда слушала Вадима. В эти мгновения черты ее лица разглаживались, вся она словно смягчалась, округлялась, становилась податливой, воздушной, почти сливалась с вязкой поэтической атмосферой их импровизированных посиделок. Ее табурет двигался все ближе к Вадиму, наконец, их бедра соприкоснулись, и старший наклонился к ней, что-то шепча ей на ухо и возбужденно дыша. Глеб почувствовал, как внутри него все запылало, вспомнив, как когда-то точно так же Вадим соблазнял Юлю. Он вскочил, отшвырнул табурет и схватил старшего за шкирку.

- Мы уходим. Я что-то неважно себя чувствую. Поехали домой.

- Поезжай один, - брат даже не обернулся в его сторону. – Вызывай такси, я чуть позже подъеду.

- Нет, ты поедешь сейчас! – почти завизжал Глеб, но взгляд его споткнулся о каменный взгляд ничего не выражающих карих глаз – в них не было ни злобы, ни возмущения, ни стремления поставить на место зарвавшегося мелкого… только равнодушие.

- Езжай домой, Глеб, я скоро буду. Хочу расспросить Алесю об Илье. При его жизни мы мало общались. Хочу узнать о нем больше.

- Тебя заинтересовал вдруг Илья?! – заорал Глеб. – Тебя интересует Бекрев, ты торчишь ночами у Никонова, сочиняя с ним стихи, ты обжимаешься с женой моего лучшего друга, и единственный человек, на которого тебе плевать – это я!

- Глеб, не драматизируй, - ладонь Алеси легла ему на плечо. – Все будет хорошо. Мы еще немного поговорим, и я отпущу его. Поезжай.

Вадим вернулся под утро и навалился на уже задремавшего было Глеба, подмял его под себя, расстегнул на себе джинсы, а на нем – только приспустил домашние штаны и вошел резко, без подготовки. Глеб охнул и зажмурился. Все было кончено буквально за пять минут, и Вадим тут же отвернулся и вырубился, а Глеб лежал, глядя в потолок и не понимал, правильно ли он поступает, возвращая миру Агату. Такую странную Агату.

Они долго и упорно репетировали концертную программу, почти сплошняком состоявшую из новых песен братьев. Лишь в конце Глеб настоял, чтобы они включили блок хитов, иначе Олимпийский им попросту не собрать, и придется ехать в тур по клубам и ДК. На «Опиуме» Глеб требовал, чтобы брат взял, наконец, в руки гитару – публика привыкла к его яркому соло, с которым не справлялись ни Валера, ни даже Николаев.

- Бери этот Лес Пол! – кричал Глеб, упорно сопротивлявшемуся Вадиму. – И сыграй это чертово соло уже! Хрен с ними с остальными песнями, но соло в «Опиуме» должен играть ты! Иначе нас разорвут на клочки.

Вадим нерешительно взял гитару, словно не зная, как ее держать, с какого края подступиться. Накинул на плечо ремень и странно уставился на струны.

- Ну давай же, чего тянешь? Покажи класс!

Вадим провел пальцами по струнам, несколько секунд продолжая задумчиво смотреть на них, а потом убрал гитару в сторону.

- Я не могу.

- Это еще почему?

- Не могу и все.

- Забыл что ли? Разучился за время пребывания в ловушке? – Глеб подошел к брату и тряхнул его за плечи. – Соберись!

- Не могу, я сказал. Пусть Валера играет, я буду петь.

- Да поешь ты паршиво. Фальшивишь на каждой фразе. До концерта два месяца, а у нас одна хрень выходит! – в сердцах крикнул Глеб.

Вечером снова был секс – механический, грязный и болезненный. Глеб уже привык и не сопротивлялся. Но и не возбуждался. А Вадиму, казалось, было все равно, хочет его брат или нет. Уже после окончания, когда оба лежали в постели и курили, страшная мысль вдруг посетила голову Глеба. Он поднялся на локте и заглянул в глаза брату:

- Вадик… что с тобой происходит? Ты вообще на себя непохож…

- Говорю же, Глеб, ловушка. Это все она.

- Ну не может же она до такой степени менять людей! А если может, то к черту такое лекарство! Лучше уж психом остаться до конца дней.

- Тебя чем-то не устраивает результат?

- Да всем! Ты не Вадик! Больше не Вадик. Ты стал другим, совсем чужим, незнакомым. Я не знаю, чего от тебя ждать и… мне страшно от этого.

- Ты не хочешь, чтобы я оставался таким? Хочешь вернуть меня прежнего? – флегматично произнес Вадим, выпуская в потолок струю дыма.

- Не знаю. Но меня все это пугает, настораживает. Я боюсь тебя…

- А зря, - Вадим навис над Глебом, и его словно пронзающий насквозь взгляд впился в затуманенные серые глаза младшего. – Ведь я твой друг.

И в этот самый момент Глеб вдруг все понял, паззл сложился. Он охнул и ударил себя ладонью по лбу. Сука! И как он сразу не догадался! Козел! Только его мерзкий старший братец способен на такую подлянку! А он-то повелся, как дурак! Но чтобы его… так…

Глеб обхватил ладонями лицо Вадима и прошептал:

- Илюха?

Тот удовлетворительно хмыкнул и едва заметно кивнул.

- Сука! Я уничтожу эту тварь! – и, путаясь ногами в одеяле, он потянулся за мобильным и судорожно набрал номер сына.

========== Глава 19. Никто не выжил ==========

И только небо знает правду,

Кто украл мою звезду.

Давай до свиданья,

Да, я ненормальный,

И ты ничего не поймешь.

Я сам похоронил ее,

Я сам вырвал из памяти зло.

Сам вырыл могилу

И я сам умер.

Уже утоптана земля,

И на нее цветы легли,

И все молчат, она одна

Еще кричит из-под земли.

Неизвестно где ты еще во мне.

Этот мир убит, но еще болит непонятно где.

Мутное пятно, колыхавшееся перед глазами, постепенно принимало вполне конкретные очертания, и через несколько секунд взгляд Глеба уперся в нависшее над ним лицо. Глеб поморщился и отмахнулся. Он плохо помнил вчерашние события. Кажется, пришла Лера, принесла водку. Бутылку. А, может, и больше. Глеб помнил, как выпил минимум две. Так что, нотации от нее точно не принимаются, сама напросилась. Лицо взлетело ввысь, и из-за спины Леры показались два белых – крыла? Глеб зажмурился и помотал головой. К кому-то по пьяни черти приходят, а к нему ангелы? Перед глазами мелькнули белые стены. Белые? Глеб попытался приподняться на локтях и не смог, словно что-то удерживало его в горизонтальном положении. И тут же над ухом прожурчал елейный Лерин голосок:

- Милый, все будет хорошо. Пару месяцев в больничке, и ты оклемаешься. Ну нельзя же столько пить. Ты же себя угробишь. А у нашего ребенка должен быть здоровый отец…

Ребенка? Нашего? Глеб снова тряхнул головой и попытался осмотреться, но взгляд мог выцепить только сияюще-белые стены и колышущееся Лерино лицо с крыльями за спиной. Крыльями? Что-то ему эти крылья напоминали. Рукава. Рукава белого медицинского халата. Глеб взвыл и откинул голову на подушку.

Лера давно грозилась отправить его в наркологию и вот, кажется, осуществила угрозу.

- У меня же концерты… - процедил Глеб.

- Я договорилась с Димой, мы все отменили.

- Мы?!

- Ну… я поставила его перед фактом. Твое здоровье важнее каких-то концертов.

- Знаешь что! На свете нет ничего важнее моей музыки! Усвой это! – заорал Глеб. – И вали из моей жизни! Чтоб я не видел тебя больше никогда! Усекла?!

Ресницы Леры задрожали, она тяжело сглотнула и кивнула.

- Ты отдыхай пока, я вернусь завтра, когда ты придешь в себя, и мы поговорим.

Два месяца спустя Глеб стоял на ступеньках диспансера с рюкзаком за плечом и самозабвенно курил. Рядом сидела Лера в разорванных колготках и рыдала в голос. В свои права уже вступила золотая осень и сыпала, сыпала листву им под ноги. Через несколько минут к дверям клиники подъехало старенькое авто, из него вынырнул стройный и пружинистый Бекрев и радостно сжал в объятиях осунувшегося и изрядно заросшего Глеба. Лера плюхнулась на заднее сиденье рядом с возлюбленным, и он не попытался воспрепятствовать ей, однако всю дорогу смотрел в окно и болтал с Костей, не обращая на нее ни малейшего внимания. А потом уже возле дома, где он снимал квартиру, они вышли все втроем, и Лера попыталась что-то сказать, а Глеб лишь махнул рукой:

- Пить я не брошу, если тебя это интересует. Хочешь продолжать отношения – я не против. Считаешь меня плохим отцом для твоего будущего потомства – я не навязываюсь.

И Костя демонстративно подошел к Глебу, достал из сумки водку и протянул ему. Тот весело рассмеялся, дал Бекреву подзатыльник, и оба тут же скрылись в подъезде, а Лера осталась расплачиваться с таксистом, потом вздохнула и поплелась за ними.

На троих было всего две пол-литры, и Глеб послал Леру за добавкой. Она была уже слишком пьяна, чтобы сопротивляться и послать его к черту. Вернулась еще с двумя бутылками, они снова выпили. Почти не разговаривали, лишь Костя кидал на Глеба восторженно-пьяные взгляды, а у последнего глаза с каждой стопкой становились все мутнее.

- Паршиво мне, - протянул, наконец, Глеб и рухнул на кровать, пытаясь унять дрожь в руках. – Это не жизнь, а дерьмо какое-то. Ничего хорошего в ней нет и никогда не было, а вскрыться у меня духу не хватает. Слабак я унылый, одинокий.

- Глебушка, у тебя есть я, - пьяно пробормотал Костя, наклоняясь над ним и звонко чмокая его в щеку.

- И я, - добавила уже окончательно расплывшаяся Лера и запечатлела поцелуй на шершавых губах любовника.

- Человек всегда один. Даже если рядом те, кто его любит и якобы понимает. Полное понимание недостижимо. Было у меня такое два года, да сплыло. Руку бы себе отрезал, только бы вернуть то время, удержать его…

- Он и сейчас тебя слышит, - как-то посерьезнела вдруг Лера. – Оттуда, - и она ткнула пальцем в потолок. – Скажи ему все, что думаешь и чувствуешь. Помнишь, ты же верил когда-то? Неужели разуверился?

Глеб с сомнением нахмурился, а потом поднял глаза и крикнул:

- Илюха! Мне так мерзко тут, ты даже не представляешь! Если бы ты только мог вернуться хоть на один день, мне уже стало бы легче. Меня рвет от этой жизни. Меня бесят эти люди. Мне больно тут существовать. Больно. И никого нет рядом, никого. Я совсем один, Илюх… Не могу так больше, - и Глеб вдруг совершенно искренне разрыдался.

Лера покрывала поцелуями его правую щеку, а Костя – левую. Лерины пальцы расстегивали пуговицы на его рубашке, а Костины – дернули ширинку и смело скользнули под белье. Глеб застонал, но скорее от злости, чем от наслаждения. Костя обхватил губами его пока еще вялую плоть, а Лера опустила его ладонь себе на грудь, поспешно освобождаясь от бюстгальтера. Глеб повиновался обоим, но в глазах его образовался провал. Он скорее машинально щупал упругую грудь, скользил вниз по животу, забирался в трусики и в то же время толкался Косте в рот, раздвигая ноги под его ловкими пальцами, умело массировавшими простату… Они с Лерой кончили практически одновременно, и лишь Костя устало откинулся на спину и сбросил на пол запотевшие очки.

- Хотите, я трахну вас обоих по очереди? – флегматично произнес Глеб, нащупывая на тумбочке пачку сигарет, и вырубился, не успев даже чиркнуть зажигалкой.

Глеб на сцене – с выбритыми висками, набриолиненным пробором, черными ногтями и шипованными кожаными браслетами. Его злость, неудовлетворенность, одиночество, давно подавляемые эмоции – все материализуется в словах и выплескивается в зал – резко, грубо, отчаянно. Они пришли, чтобы увидеть прежнего кудрявого Глебку в красной пижамке, а видят готического монстра-мизантропа, не узнают его и печально качают головой. А он счастлив. Счастлив, что не надо, наконец-то, оглядываться вправо, ожидая одобрения, понукания или, напротив, осуждения. Не надо втягивать голову в плечи, если явился на концерт пьяным. Не надо себя бесконечно цензурировать. Не надо ни с кем спорить, никому ничего доказывать – все и так понимают тебя и готовы играть все, что ты скажешь. А еще здесь Костя, который не просто понимает и принимает, а любит. Любит самозабвенно и преданно. Любит так, как не любил даже Леха – Леха ценит в Глебе интеллект и поэтический дар, а Костя… Костя был бы рядом, будь Глеб простым бесталанным бомжом. И Глеб может вытворять с ним все, что угодно, тот лишь будет взирать на него с немым обожанием, внимать каждому слову, отзываться на каждое прикосновение. А после выступления затащит Глеба в туалет, где встанет на колени и самым простым способом снимет ему напряжение. Поднесет к губам флягу, позволит сделать несколько глотков и поведет уже слегка потерявшего ориентацию босса к автобусу. Глеб будет глупо улыбаться и спотыкаться о развязанные шнурки, дышать ему в лицо коньяком, царапать щеки трехдневной щетиной и жадно набрасываться на припасенный доширак.

Лера отпала как-то сама собой, видя, что Глеба уже бесполезно тормозить. И очень вовремя: на Болотную с ним не хотел идти сперва даже Костя. Отнекивался до последнего, боясь то ли за свою жизнь, то ли за Глебову. Но когда босс заявил, что будет там в любом случае, покорно поплелся за ним следом. Там уже ждал их Леха, кричавший в толпе:

- Да здравствует революция! Да здравствует радикализм! Делайте бомбы!

Он стоял на небольшом импровизированном помосте, куда к нему тут же забрался и Глеб. Они обнялись, боднулись лбами, и Костя ощутил укол ревности, наблюдая за этой сценой. Леха достал гитару, они по очереди сбацали несколько песен, и в промежутках Леха орал:

- Это Глеб Самойлов! Чертов гений! Слушайте его, только он скажет вам правду! Это главный мозг России! – и рухнул перед Глебом на колени, тыкаясь лицом куда-то ему в живот.

Костя смешался с толпой, решив вернуться домой: Глеб в его любовной опеке явно не нуждался, да и попасть в участок Бекрев не планировал. В эту самую минуту, когда он выбрался, наконец, из толпы и побрел к метро, у него завибрировал телефон.

- Он там сейчас да? – жесткий взволнованный голос.

- Угу, - только и мог выдавить Костя.

- Можешь вытащить его оттуда? Или я приеду и сделаю это сам.

- Это вряд ли. Тут такое светопреставление. Да и они вместе с Никоновым. Я ушел уже оттуда.

- Ты что, бросил его?!

- Я ему не пастух, - отчеканил Костя и нажал отбой.

Издалека слышались вопли возбужденного Никонова, а Костя брел все дальше от набитой людьми площади.

Глеб смотрел на пьяного и разъяренного от собственных же криков Леху сверху вниз, гладил его по волосам и снисходительно улыбался. Леха был слишком хорош для таких бунтов. Слишком хорош даже для него, Глеба. Недаром его так привечал в свое время Илья.

Я любил только тех, кто со смертью на ты,

бросив на кон всю жизнь, не имеет покоя,

и среди мракобесия букв их мечты

превратятся во что-то другое.

Помнишь век, не замеченный больше никем,

кроме нас и свердловских поэтов?

Помнишь кто и когда, почему и зачем?

Только лучше не надо об этом.

Его голос мерно катился по прокуренной и пропахшей алкоголем кухне. Его тяжелая ладонь лежала на Глебовом угловатом плече, а тот раскачивался в такт Лехиному голосу, прикрывая глаза, чувствуя, будто попал в рай. На Болотной их не повязали и даже не помяли. Толпа практически на руках вынесла их с помоста в город, и истеричный девичий голосок где-то справа от Глеба все изумлялся:

- Ну надо же! Я-то думала, Агата Кристи – это совсем о другом и совсем другое! Я-то думала, там тупость и пошлость, а вон, оказывается, какие они!

Глеб рассмеялся: кажется, Леху приняли за вторую половину Агаты.

А потом они, обнявшись, плелись домой, распивая дешевое вино и распевая:

Подполье, борьба, плохой героин,

Выход один для тебя и меня.

Нечего делать, вывод один:

Кто митингует – парится зря!

Время пошло, вот и п*здец!

Делайте бомбы, а не секс!

Глеб и не заметил, как куда-то пропал Костя, с которым они пришли на Болотную, и не сразу услышал разъедающий мозг звонок телефона. Леха с любопытством заглянул в экран и помотал взъерошенной головой, сбрасывая аппарат со стола:

- Не бери, Глебушка. Давай лучше выпьем. Я тут такое стихотворение накатал…

Телефон замолчал, погас экран. Глеб закряхтел, сполз с табуретки на пол и попытался включить его. Как только экран стал подавать признаки жизни, телефон снова завибрировал в его руках. Подслеповато щурясь, но так и не в силах разглядеть имя звонившего, он поднес аппарат к уху.

Оказалось - тоска бесконечна.

Ночь прекрасна, любовь пуста.

И однажды, осенним вечером

разольются дождём города.

Звенел хриплый Лехин голос: он пытался переорать звонившего. У Глеба же все внутри заледенело, как только он услышал даже не голос, а лишь первый вдох говорившего – то, как он набирал воздух в грудь, чтобы выдать тираду. Он не слышал этого голоса уже полтора года да и не видел его обладателя примерно столько же. Свобода была слишком сладка, все это не могло оборваться просто так.

- Ты не охренел ли?! – орала трубка, а Глеб сидел, будто примерзший к полу, чувствуя каждый его шумный вдох и выдох – он всегда так дышал, когда был раздражен и нервничал. – За каким чертом тебя на Болотную понесло, революционер хренов?!

Глеб молчал, сжимая и разжимая кулак и осторожно касаясь им пола, не решаясь как следует ударить.

- Тебе свобода надоела? Здоровье надоело? Хотя какое там здоровье… продолжишь так бухать, сдохнешь от цирроза, гений хренов.

Голубые глаза Глеба потемнели, он поднял беспомощный взгляд на продолжавшего изрыгать стихи Никонова.

И однажды… в какую минуту?

все слова превратятся в разгон.

Я тебя никогда не забуду.

Здесь дорога как полигон.

- И не дружки твои, собутыльнички, хоронить тебя будут. И не бабы твои бесчисленные. Это мне придется раскошеливаться!

Глеб хватал ртом воздух, сверля невидящим взглядом как-то сразу вдруг осунувшегося Никонова. Тот словно понял его мольбу, достал из буфета водку и разлил по стаканам.

- Еще раз узнаю, что ты по митингам шастаешь, физиономию тебе подрихтую, имей в виду. Власть ему видите ли не угодила. Да именно благодаря власти ты и можешь сейчас жить так, как живешь! Хрен бы Агата без власти состоялась!

Глебу хотелось ответить ему тысячей разных фраз – красивых, громких и не очень. Он уже обыгрывал их сочетание у себя в голове, но с каждым следующим выплевываемым братом словом в Глебе будто что-то сдувалось, умирало, и он, наконец, просто бессильно швырнул телефон об стену.

Здесь аллея, которой полвека,

Здесь пропавшая жизнь и строка.

Пять таблеток и полчеловека,

да обрывок чужого стиха.

Он очнулся от того, что кто-то лил ему на лицо воду и тормошил за плечо.

- Глеб, у нас творческий вечер послезавтра! Соберись! Ты уже неделю не просыхаешь! – в голосе Кости звучало отчаяние.

Рядом с Глебом сидел абсолютно трезвый Никонов, гладил его по волосам и бормотал:

- Но переменится успех. Мы изнасилуем их всех…

- Чего он допился-то до такого? – суетился Костя, пытаясь одновременно натянуть на Глеба ботинки и вызвать такси.

- Да позвонили ему тут… за Болотную выволочку устроили.

Костя кивнул с пониманием, хотя вряд ли что-то понял. В конце концов, какое Глебу дело до Вадимовых нравоучений? Слать его лесом и не вспоминать о нем. Но Леха отчего-то по-настоящему понимал друга и сопереживал ему, хотя вокруг и валялось бессчетное количество пустых бутылок. Леха протянул Косте еще одну – непочатую.

- Не дашь ему выпить, до творческого вечера он точно не дотянет. Потом под капельницу пустишь, а сейчас пусть так обойдется.

Глеба буквально втащили на сцену, всучили гитару, сунули к губам микрофон, и он что-то забормотал, едва ли понимая, где вообще он находится. На Болотной? Сейчас ему снова позвонят и скажут, как он неправ, что съел все Вадиково курабье? Его им мама на двоих покупала, а Вадику ничего не досталось, все съел Глеб, и вот старший навис над ним грозной тенью, Глеб сжимает кулачки, зажмуривается и ждет удара, но Вадим лишь шумно пыхтит, потом разворачивается на пятках и выбегает из комнаты. И не разговаривает с Глебом целых два дня.

Боже, какое еще курабье, ему 41 год! Глеб трясет головой, но перед глазами по-прежнему мутная пелена. Костя волочет его со сцены, сажает в такси, везет в гостиницу. Без очередной дозы алкоголя Глеб приходит в себя через сутки. Его колотит, а голова разрывается на части, но Костя вливает в него только воду, ласково гладит по голове, касаясь губами потного виска, и шепчет какие-то глупости.

- Ну ты и выдал на вечере! Надо извиняться за такое, Глеб, иначе не видать нам больше концертов. Надо извиняться, пока Снейк нам не устроил…

Они лежат в постели целый день – обнимаются, пьют минералку, и дрожь постепенно покидает изможденное тело Глеба, уступая место воспоминаниям.

- Глеб, ты же этим всем только даешь ему повод лишний раз снисходительно покачать головой и убедиться в собственной правоте. Завязывал бы ты, а?

- А как этот мир можно выноситьбез веществ? Или ты хочешь, чтобы я вернулся к коксу? Да у меня и бабок-то на него все равно нет…

И он выходит на сцену пьяным концерт за концертом. Он тянется вожделеющими и благодарными руками к Косте, а тот обнимает его словно самого важного человека в жизни. Краем уха Глеб пару раз слышал, какие скандалы Косте закатывала его девушка за то, что в его квартире вечно торчит Самойлов, а они почти совсем перестали видеться. Глеб тогда лишь удовлетворенно хмыкнул. Песни пишутся. Их много, так много не было даже в период расцвета Агаты. Вадик все чего-то суетился тогда, каждую строчку стремился править, а тут у него всего один цензор – одобряющий или осуждающий взгляд Лехи. Был бы жив Илья… И Глеб зовет его со сцены, воздевая руки вверх. Он кричит ему, как он устал жить без него. Он таскается к Лехе, чтобы его стихами на его кухне заесть и запить эту боль. Он отдается губам и рукам Бекрева, чтобы перестать хотеть чего-то совсем другого. Чтобы даже не начинать думать об этом желании.

Он плывет по этой своей настоящей свободной жизни, ощущая, как все внутри него пьяно танцует. И его оболочка счастлива, она плюется стихами, о которых Леха твердит, что они гениальны, но внутри Глеба все пусто, и он сам не понимает почему. Да ему это и неважно. Важно лишь, что в пустоте не бывает боли.

Он не пел своих старых песен уже года два. Он начал их забывать за сплошным водопадом новых, настоящих. Пару раз прорывалось что-то эдакое на концертах, когда вместо актуальной и злой вещи с губ и со струн срывалась вдруг старая, пошлая, грязная…

- Ты увидишь, что напрасно называют грязь опасной…

Зачем? Для кого? Он и сам не знал ответа на этот вопрос. Но после очередного подобного срыва ему и позвонил Леша Барац, словно бы следил за его жизнью в клубном подземелье, где у него почти уже не осталось фанатов. После дежурных «привет-как дела» Леша вдруг огорошил:

- Глеб, мы фильм снимаем. Хотели бы тебя на эпизодическую роль позвать.

- Хм.

- Киношная версия “Кроликов”. Сценарий скинуть?

- Валяй. Согласен, - доширак надоел, на водку переставало хватать, а очередная сожительница грозилась выгнать его из квартиры за пьянки.

Хотя бы крошечный заработок от фильма был бы ему весьма кстати.

Сценарий увлек, утащил за собой в водоворот удивительных мистических событий, и Глеб все прикидывал, на какую же роль определили тут его. Не ботаника ли Эдика? И лишь к концу сценария до Глеба, наконец, дошла вся суровая правда. Он отбросил бумаги в сторону, не став и дочитывать их, а когда через неделю Леша позвонил снова, резко отказал.

- Глеб, я все понимаю, - тихо перебил его Барац. – Мне Вадик все объяснил. Это не проблема. Снимем вас по отдельности, а там уж как-нибудь соединим, это уже не ваша забота будет. Ты просто к нам приди на площадку. С ним ты не пересечешься, это я тебе обещаю. Мы вам в разные дни назначим, он и сам об этом просил.

- Сам? – задохнулся от возмущения Глеб и не знал, чем дальше крыть, как парировать.

Съемки Глеба они назначили на субботу. Вадима – на воскресенье.

Глеб надел все черное, натянул на глаза кепку и долго стоял перед зеркалом, думая, краситься или нет. Вроде в Агате макияж они не использовали – кроме самой ранней поры, о которой все уже давно забыли. Да он и кепку тогда не носил. Да и хрен с ним, он в это кино не напрашивался, пусть снимают как хотят.

Квартет долго и тепло обнимался с ним, потом показали ему импровизированный эшафот, где им с Вадимом по очереди предстояло отыграть свои роли, дали в руки гитару и принялись настраивать свет. Судя по сценарию, роль у него была совсем крошечная – всего полминуты. Обычное камео. Глеб старался изо всех сил, чтобы его отпустили пораньше, но сначала сломался прожектор, и его в срочном порядке меняли. Потом режиссеру не понравился грим Самойлова, показался ему недостаточно мрачным, и Глеба гримировали повторно. Он терпеливо сносил все манипуляции и задержки, лишь бы его отпустили с площадки именно сегодня, не заставив приезжать еще и завтра. Наконец, когда все было отснято, и Глеб отошел в сторонку покурить, неподалеку раздался знакомый голос, от которого все внутри Глеба свернулось в змеистый клубок.

- Вадик? – удивился Барац. – Какими судьбами? Ты же завтра должен был приехать!

- Да у меня планы изменились, завтра с утра в Екатеринбург поеду на фестиваль. Раньше сядем – раньше выйдем. Его-то вы отсняли ведь уже? Могу теперь и я приступить.

Глеб сжался, стараясь выглядеть незаметнее и ускользнуть с площадки так, чтобы Вадим даже не узнал, что тот его застал. Но одно неловкое движение, поворот головы, и туманный взгляд серых глаз натыкается на темные провалы зрачков старшего, Глеб резко отворачивается и судорожно тушит сигарету о мусорный бачок. Он слышит чирканье зажигалки за спиной, в воздухе разносится давно привычный ему запах сигарет старшего, которые тот курит уже много лет. Глеб косит влево, стараясь не выдавать своего волнения и любопытства, да старший и не смотрит на него, только пальцы, сжимающие шоколадного цвета сигарету, отчего-то дрожат.

- Может, тогда вместе попробуем, а? – робко предлагает Леша, переводя взгляд с одного Самойлова на другого.

Глеб втягивает голову в плечи и закуривает новую сигарету, продолжая коситься в сторону брата. Тот пожимает плечами и делает несколько шагов навстречу. И вот он уже рядом – так близко, что можно протянуть руку и коснуться его такого привычного и теплого плеча.

- Я не против, - сухо произносит Вадим и кладет ладонь на плечо младшего, словно призывая его хоть в присутствии друзей не устраивает склок.

Глеб шумно выдыхает и, не успев понять, что он делает и зачем, прижимается щекой к задержавшейся на его плече руке брата. Прижимается, зажмуривается и осторожно трется, вдыхая ее домашний уютный запах. Он чувствует, как вздрагивает Вадим, отдергивая руку, а затем подходит ближе и сжимает Глеба в объятиях. Глеб тут же обмякает, виснет в сильных руках, цепляется пальцами за лацканы его пиджака и бормочет:

- Вадик… Вадик…

- Давай, Глебсон, сделаем это ради друзей. А потом живи как жил, я слова тебе не скажу.

А Глеб, вцепившись в него, до боли впившись пальцами, только повторяет без конца:

- Вадик… Вадик…

На этот раз съемки проходят на удивление быстро – грим с первого раза лег как надо, прожектора работают отменно. Вадим попросил режиссера усадить Глеба на стул – уж больно у того дрожали ноги да и выглядел он в точности как жертва на приеме у палача. Когда сцена была, наконец, отснята, Вадим даже не попрощался и ни слова не сказал младшему – быстро сбежал с помоста, запрыгнул в машину и исчез, прежде чем Глеб успел снять с плеча гитару.

Глеб тут же набрал Костю и попросил забрать его. Когда оба уже сидели в машине, Костя достал из бардачка флягу и сунул ее Самойлову.

- Перенервничал поди? Выпей.

- Они посмотрят фильм и решат, что мы воссоединяемся. Зря я согласился на все это. Теперь никому ничего не доказать.

- Это всего лишь эпизод в фильме. Вам хорошо заплатят.

Глеб влил в себя половину фляги и уныло уставился на мелькавшую за окном серую Москву.

- А ты бы хотел выступать со мной вдвоем? Только я и ты? – спросил вдруг Глеб, не глядя в сторону Кости.

- На что ты намекаешь? – насторожился тот.

- Ненавижу давать творческие вечера без тебя. Чувствую себя на сцене голым. Мне страшно, Костя… Жить страшно, а умирать еще страшнее. Да и что там ждет нас? Меня все равно отправят в ад.

- Не думаю, что Илюха будет в каком-то ином месте. Глебсон… от меня девушка ушла. Сказала, тебя в моей жизни стало гораздо больше, чем ее. И ведь она права.

- Намекаешь, что я должен к тебе переехать? – хрипло рассмеялся Глеб.

- Боюсь, нас неправильно поймут. Но… если ты хочешь…

- Кость, я не хочу портить нашу дружбу. Так ты поедешь со мной в тур вдвоем?

Костя устало улыбнулся, кивнул и ударил по тормозам – из-за поворота вынырнул аккуратный брежневский дом, и Глеб кубарем выкатился к подъезду.

- Нет, это не Асбест, - пробормотал он себе под нос и, повиснув на Косте, шагнул внутрь.

========== Глава 20. Новая жизнь или Реквием по Асбесту ==========

Я поднимаю забрало,

Мне не нужна броня!

Твоя костлявая лапа

Освободила меня.

Когда-нибудь непринужденно

Ты скажешь: “Идем со мной”.

Я улыбнусь свободно.

Я закончил свой бой!

Дуло упирается в лоб, щелчок, Глеб зажмуривается и тут же слышит над ухом едва ощутимый вздох.

- Я же говорил, что он все поймет. Пойду-ка я отсюда, разбирайтесь сами со своими отношениями, ненормальные Самойловы. Я еще тогда в начале 80х понял, что вы два повязанных придурка. Угораздило же связаться с вами, - и вокруг тут же воцарилась первозданная тишина, как после Большого взрыва.

Перед глазами Глеба снова качались два темных зрачка, обрамленных порочной карей кромкой. Глеб попытался набрать воздуху в грудь, прекрасно отдавая себе отчет, что ни воздуха, ни легких тут попросту не существует, и выпалил:

- Ах ты сука! Были бы у меня здесь руки, а у тебя шея, я бы тебя придушил, чтобы покончить со всем этим раз и навсегда! Тварь! Ненавижу гадину! – бессильно орал Глеб, сверля взглядом темные зрачки, колыхавшиеся прямо перед его лицом.

- Так. Чем наше готическое высочество недовольно на этот раз? Кажется, все мечты и чаяния были воплощены? Где я облажался? Где и что не просчитал? Где косякнул? Внимаю, чтобы в следующий раз организовать все на высшем уровне.

- В следующий раз? Ты собираешься создать мне «следующий раз»? А ты можешь просто исчезнуть из моей жизни, а?

- Хм, где-то я это уже слышал. Более того, я это уже когда-то воплощал. Не сработало, ты нашел меня даже здесь. Три дня я гналась за вами, только чтоб сказать вам, как вы мне безразличны? Глеб, тебе роль принцессы не идет, окстись, малыш. Хорошо, Илюху вернем назад сюда, тело заберем. Живи и радуйся. Будем считать, что эксперимент по осчастливливанию любимого младшего брата провалился. Факир был пьян, и ассистентку распилили заживо. Так годится?

- Да ты мне жизнь сломал!

- А, хочешь, оставим все как есть? Илюхины мозги, мое тело – все, как тебе нравится. Я вообще удивлен, что ты чем-то недоволен. Я был уверен, что даже если ты раскусишь весь фокус, то только рад будешь, что все так обернулось – и Илюха жив, и Агату можно без палева возродить и писать в ней какие угодно тексты. А уж соляк для «Опиума» найдешь кому играть. Чего ты так к этому соляку-то кстати прицепился?

- Ты еще и подсматривал?!

- Ну… не то чтобы… но трудно было удержаться, не скрою. А что вы с ним в койке вытворяли… - и Вадим восхищенно цокнул несуществующим языком.

- Чтооооо?! Ты и за этим подсматривал?! Гребаный ублюдок. Не желаю больше иметь с тобой никаких дел. Возвращайте меня назад. И да, Илюхино сознание лучше подселить в какое-нибудь другое тело. Не в твое. В Пашкино хотя бы.

- Как скажете, ваше готическое высочество. Но для этого надо дождаться Пашку и выспросить его согласия. Засим позвольте откланяться.

- Ты куда? – насторожился Глеб.

- Не хочу и далее тебя раздражать своим присутствием. Дождись Пашку, он вернет тебя в материальный мир и обеспечит другое тело для Ильи. А я испаряюсь по твоей же просьбе. Больше ты обо мне никогда и ничего не услышишь. Прощай.

- Вадик! – в отчаянии крикнул Глеб, чувствуя фантомную боль в районе фантомной груди. – Вернись, я еще не все сказал! Как вы тут вообще перемещаетесь? И с помощью чего вообще? – бормотал Глеб себе под нос, пытаясь найти хотя бы крошечную точку опоры в неведомом мире, куда перенесла его ловушка.

Только теперь, оставшись в полном одиночестве, Глеб решил попробовать изучить окружающую действительность и свои ощущения, рождаемые ей. И для начала хотя бы просто осмотреться. Если существует где-то некое «НИГДЕ» и «НИЧТО», то это несомненно было здесь, в этом так называемом информационном поле, куда засосала его ловушка. У мира, в который он попал, не было ни цвета, ни запаха, ни звуков, отличных от голосов Паши и Вадима, да и те трудно было назвать голосами в полном смысле этого слова. Скорее они напоминали некие вибрации, звучавшие внутри той сущности, которая именовала себя Глебом, но не идентифицировала их при этом частью себя. Единственное, что мог «видеть» «Глеб» - это два карих глаза прямо перед собой, когда Вадим был рядом и шел на контакт. Пашу же он не видел вовсе. И сейчас он начал сомневаться в том, что видел и их, а не выдумал все это, как выдумал психушку в Асбесте.

Чистый разум, абсолютно ничем не порабощенный, ни к чему не привязанный, воспаряет в абсолютное ничто, которое даже вакуумом назвать сложно, ибо вакуум – это всего лишь среда с минимальным содержанием материи по сравнению с прочими ее состояниями. Но все же не абсолютно свободным от нее. Здесь же царили чистые мозговые импульсы. На секунду, осознав все это, Глеб вдруг готов был расхохотаться над нелепостью ситуации: он находится в мире, где возможно все, где ты свободен от всех условностей, но все равно при этом продолжает ссориться с братом из-за Агаты, Ильи и прочей ерунды в масштабах вселенной.

И здесь невозможно было никуда «уйти», ибо что для импульсов расстояние? Они пребывают всегда и везде одновременно. Ни Паша, ни Вадим не «ушли» в традиционном понимании этих слов, они просто перестали обращать внимание на Глеба, увлекшись чем-то более глобальным. И Глеб вдруг осознал, что возвращение Ильи в теле Вадима было некоей подачкой. Дескать, на тебе, кушай. Ты всегда хотел моего тела, а головой любил Илью. Так вот на тебе, двое в одном флаконе, а я остаюсь тут познавать законы вселенной. На секунду Глеб и сам задумался, а чего это он вдруг так психанул. Вадим же явно не имел в виду ничего плохого и сделал так, как ему казалось, будет лучше для всех сразу…

- Вадик, - твердо «произнес» Глеб, на этот раз уверенный, что брат его прекрасно «слышит». – Давай поговорим. Мне надоели эти недомолвки постоянные.

- Никаких недомолвок. Все предельно ясно, - перед «взором» Глеба вновь заколыхались карие глаза. – Запутинец и оппозиционер не смогут найти общий язык никогда.

- Дрессированный пудель и бухой Буратино, - пробормотал Глеб. – Прекрасная парочка.

- Мне не смешно, Глеб. Если ты хочешь уйти, уходи. Паш, запусти ловушку и верни его назад.

- Нет! – крикнул младший. – Я еще не все сказал.

- По-моему, ты не сказал вообще ничего. Хотя все твои претензии ко мне я знаю, мы не раз это обсуждали. О чем ты хочешь поговорить сейчас, мне неведомо, но вряд ли я услышу от тебя что-то принципиально новое.

- Услышишь, - дерзко бросил Глеб, а в мозгу его полыхнуло отчаянное желание высказаться, наконец. – Ты же видел нас с Илюхой в кровати, так? И что, никаких вопросов не возникло, как я докатился до жизни такой? Ведь на тот момент я не знал, что это не ты! Тебя это совсем не смутило?

- Ты думаешь, я ничего не помню? Впал в маразм и забыл все, кроме наших склок?

- И что же ты помнишь?

- Да хотя бы то, что случилось после Лужников в 2003!

- Ну и что скажешь по этому поводу? Тогда-то ты деликатно отмолчался, а я зассал поднять эту тему. Так давай сейчас это обсудим.

- А ты не догадываешься, зачем я подселил к себе в тело именно Илью? И ведь я мог воспользоваться для этой цели любым другим телом. Мало покойников что ли прибывает ежедневно?

- Ну и? – Глеба обуяла странная фантомная дрожь. – Осчастливить меня решил таким образом? Это я уже понял.

- И не только. Узнать хотел, изжил ты все это в себе или нет. И насколько далеко готов зайти.

- Доволен? Подрочил, глядя на нас?

- Вообще я был удивлен, что Илье это тоже оказалось нужно. Поначалу я был уверен, что он согласился вернуться на Землю в моем теле исключительно ради Алеси и восстановления дружбы с тобой. А когда увидел, как он тебя прямо с порога…

- Трахнул что ли? Говори, не стесняйся, - усмехнулся Глеб.

- В общем, для меня самого все это стало неожиданностью. Ну то есть, что все зайдет настолько далеко. Я-то хотел узнать, сохранилась ли в тебе хоть капля братских чувств ко мне, а тут такое…

- Капля? Братских? Вадик, да ты издеваешься, - простонал Глеб.

- Пашка был против и до конца отговаривал меня, даже когда я уже вышел на контакт с Ильей и предложил ему эту аферу. Илья согласился буквально сразу, что очень удивительно – побывав здесь, возвращаться назад в материальный мир не захочешь. Только если для того есть по-настоящему веская причина. Лично меня не заставит туда вернуться уже ничто. Поэтому я и решил пожертвовать своим телом. Мне оно больше не нужно.

- Уже ничто… - эхом повторил Глеб. – А вот Илюха захотел вернуться ко мне. Да, именно ко мне! Не к Алесе!

- Алеся нашла себе замену и успокоение, а ты нет. Он понял, что тебе он нужнее, чем ей.

- Как это, черт побери, романтично, - сквозь несуществующие зубы пробормотал Глеб. – Возвращайте меня туда к нему. Ему я, по крайней мере, нужен. Да и, знаешь, Вадик? Я ведь чисто интуитивно с первого взгляда понял, что это не ты. Подсознание мое всегда знало, что это Кормильцев. Именно потому я и сдался прямо с порога. Слишком уж соскучился по нему, невмоготу было. Вот и узнал его даже в таком чужом и неприятном теле.

- И это все, что ты хотел мне сказать? Ты для этого приходил сюда? – голос Вадима звучал насмешливо и только; казалось, слова Глеба ничуть не задели его.

- Да! А еще то, что ты мне отвратителен. И я не понимаю, как я мог все эти годы хотеть тебя, несмотря ни на что. Вожделеть тебя, хотя ты все время ошивался где-то в других местах – то с друзьями-приятелями, то в институте. И не приезжал домой почти, я все время был один, и при этом продолжал тебя хотеть! Впрочем, похоть на расстоянии начинает полыхать сильнее. По крайней мере, какое-то время. Похоть не любовь, она глаза застит. А потом ты перетащил меня к себе в Свердловск, и я было обрадовался, что вот оно, наконец! Но ты тут же женился, нашел себе другого полового партнера, а мне досталась роль текстовика группы, который может тискать брата лишь на сцене!

- Глеб, ты преувеличиваешь. Мы были вместе 80% времени существования Агаты, - голос Вадима даже не дрогнул. – Тебе было мало тактильности?

- Мы не были наедине ни секунды! – завизжал Глеб. – Не предлагаешь же ты начать приставать к тебе прямо у всех на виду? Вообще-то ты мой родной брат, и что случилось с моей чокнутой башкой, что я захотел именно тебя, мне неведомо.

- Глеб…

- Я был чертовым извращенцем, да ты и сам понял это. И мне надоело это скрывать. Всегда тебя хотел, сколько себя помню. И моя первая мастурбация была на тебя – мне было 12, я застал тебя голым в ванной и чуть с ума не сошел от нахлынувшего на меня осознания своих истинных чувств к тебе. Но ты никогда этого не замечал. Когда мы целовались на камеру, ты думал, что мы дурачимся. Когда ты дрочил мне после 15-летия, ты думал, что просто снимаешь мне напряжение. Когда я делал тебе минет тогда же… а, кстати, о чем ты тогда думал?

- Боже, Глеб…

- Подожди, дай угадаю. Твоему фантастическому либидо было в тот момент все равно, кто его удовлетворит – шлюха или родной брат. Так вышло, что под руку подвернулся именно я, готовый на все. Тебя потом мучила совесть, братик, так? Ты поэтому обещал вздернуться на суку?

- Глеб!

- Да ладно тебе, нечем парировать, так не надо постоянно повторять мое имя! Давай, просто пошли меня. Скажи, что инцест – это грубо, мерзко, отвратно. Что тебя тошнит от одной мысли. Что ты и Агату прикрыть решил, только чтобы мою вожделеющую рожу больше не видеть!

- Вообще-то это ты ушел из Агаты…

- Да что ты говоришь! Кто меня перед фактом поставил?

- Я просто озвучил то, что боялся озвучить ты. Агата умерла вместе с Ильей, и ты это знаешь не хуже меня.

- Ооооооооо, опять Илья! Если бы я хоть на секунду мог допустить, что тебе не плевать на меня, я бы решил, что это ревность.

- Не ты ли убеждал всех вокруг, что Илья – твой единственный близкий друг? Единственный родной тебе человек?

- Да-да-да. А еще Леха Никонов, Костя Бекрев…

- Глеб, мне неохота разбираться во всех твоих привязанностях. Если ты закончил, мы включаем ловушку.

- Подожди, я закончу. Выскажу тебе все и вернусь к нему. Так уж вышло, что я все-таки смог вытравить эту гадость из своего сердца.

- Гадость?

- Ну а чем еще ты все это считаешь? Ты не блеванул часом, наблюдая за нами с Илюхой? Не было тебе мерзко, когда твое тело трахало мое, и ты не мог все это остановить? – Глеб хрипло расхохотался.

- Мальчики, вы как хотите, - прервал Глебовы излияния Кузнецов, - а я все это больше слушать не могу. Отвлекался как мог. Загораживался изо всех сил, но ваши искры даже мою защиту пробили. Глеб, хочешь вернуться? Готовься, я запускаю ловушку.

- Но одно я все же успею сказать, - заторопился Глеб. – Не представляешь, как мне все это мерзко. Как я все это вытравить в себе пытался – то бабами, то коксом, то водкой. И не смог. Поддался. А все равно мерзко. Еще мерзее даже стало. Вздернуться на суку, говоришь? Иногда мне это казалось единственным выходом… Да только после этого эпизода с Илюхой я, кажется, изжил это в себе – когда переспал с твоим телом и понял, что это была всего лишь блажь. Знаешь, иногда нужно потакать даже самым грязным своим желаниям, чтобы освободиться, наконец, от них. И я пришел сюда, чтобы сказать тебе спасибо – ты исцелил меня от ужаса, преследовавшего меня всю мою жизнь. Эта навязчивая идея покинула мое сознание, и теперь… я смогу общаться с Ильей, зная уже точно, что это он и никто другой. А тебя… тебя я прощаю – хотя бы за это исцеление прощаю. Я, наконец, свободен.

Едва слышный щелчок, и образ Глеба растаял, чтобы снова материализоваться по ту сторону ловушки.

- Ну все, спровадили, слава богу, - выдохнул Паша. – На чем мы там остановились? М-браны?

- Кажется, да, - голос Вадима звучал на удивление ровно и спокойно. – Поехали дальше.

*

Когда Глеб открыл глаза, он обнаружил себя лежащим на полу собственной кухни, а над ним склонилось обеспокоенное лицо… брата? Ильи в облике брата! Он потянул к нему руки, приподнял корпус и залепетал:

- Илюха… Илюха… как я счастлив, что ты жив! Ты даже не представляешь! А как ты вообще согласился на всю эту авантюру?.. Да и еще в его теле…

- Ну других-то тел мне не предложили, как ты понимаешь, - усмехнулся Кормильцев.

Вот теперь Глеб точно мог сказать, что это был именно он, а не Вадим. Теперь все в его голове уложилось, не осталось больше вопросов, сомнений и недоумений по поводу странно проницательного, а не порочного взгляда, по поводу изменившейся вдруг мимики. И Алеся… она ведь с первых же секунд почувствовала в нем что-то свое, родное.

- Илюха, какой гадостью мы с тобой занимались… я-то ведь думал…

- То есть с Вадимом не гадость, а со мной гадость? – брови Ильи взлетели, а на лице застыло озадаченное выражение.

- Нереализованные детские фантазии, - махнул Глеб рукой. – Теперь я их реализовал, и они растворились, как спирт в моей крови. Ни следа не осталось. А вот ты…

- А вот я, - усмехнулся Кормильцев, помогая Глебу подняться, заботливо поддерживая за локоть и невольно касаясь бедра пальцами другой руки. – Можешь тоже считать это фантазией. Ты стоял тут в прихожей такой пылающий, такой возбужденный, такой удивленный и несчастный…

- У тебя было что-то похожее с кем-то еще? – осторожно поинтересовался Глеб.

- Слава, - махнул рукой Илья и скривился. – А ты думаешь, почему он Нау развалил?

- Да? – изумленно охнул Глеб и рухнул на табуретку, ища хоть какой-нибудь опоры.

- Пришел к богу и решил завязать со старыми привычками и страстишками. Дал мне от ворот поворот.

- Поэтому и на похоронах твоих не был?

- Не вышло у него ничего. Меня к себе не подпускал, а вот звонил частенько. А смсками временами и вовсе закидывал. Разорвал по-живому и сам же страдал потом.

- А ты? Ты тоже мучился? Ты любил его? – Глеб вдруг осознал, что боится услышать правду, что предпочел бы нагромождение красивой лжи, чтобы хоть как-то увязать у себя в голове их с Ильей странный и нелогичный животный секс.

- Да… - тихо произнес тот, не отводя глаз. – Но мы с ним настолько разные… два полных антипода, оттого и не вышло ничего. Как и у вас с братом.

- Что теперь делать будешь? Сообщишь ему о своем возвращении? Вадик сказал, что тело ему не нужно, ты можешь им невозбранно пользоваться ровно столько, сколько оно еще протянет.

- А ты хотел бы, чтобы я ему сообщал? – в глазах Ильи сверкнул игривый огонь, и Глеб ощутил ноющую боль в районе солнечного сплетения.

- Нет. Хочу, чтобы ты остался со мной. Чтобы возродил со мной Агату в том виде, в каком только мы сможем ее возродить. И чтобы никто никогда не узнал, кто прячется за этой черепной коробкой, - и он аккуратно постучал пальцем по лбу Ильи.

- Хочешь начать новую жизнь? Тогда тебе придется учить меня петь. И мне надо у кого-то взять уроки игры на гитаре. У кого-то, кто не знает…кхм… Вадима. И кровь из носу выучить пресловутое соло. Самойловы, во что вы меня втянули, - как не пытается Илья сердиться, у него ничего не выходит, губы лишь растягиваются в довольную улыбку.

За уроками игры на гитаре он отправился в Англию. Включал преподавателю концертные и студийные записи Вадима и безвылазно терзал струны. Глеб поехал с ним, но его терпения хватило лишь на первое занятие. Потом он лишь бродил по пестрым лондонским улочкам и ждал вечера. Бренчал на гитаре в переходах, собирая мелочь на пиво, а потом они вдвоем гуляли у ночной Темзы и декламировали стихи, смеясь, перебивая друг друга, пихаясь и хватаясь за руки. Иногда их пальцы удерживались в сцеплении чуть дольше положенного, и тогда они переглядывались и смущенно отворачивались: воспоминания о проведенных ночах все еще были слишком ярко отпечатаны в сознании. И теперь, зная, что тогда он был с Ильей, а не с Вадимом, Глеб начал смотреть на друга иными глазами. Опуская веки, он представлял себе Илью таким, каким он был при жизни, и не чувствовал в себе никакого желания, но стоило ему открыть глаза и увидеть его преображенного, как похоть начинала едко копошиться на задворках его сознания, и тогда Глеб с облегчением понимал, что вся его многолетняя страсть к Вадиму обусловлена лишь привлекательной внешностью последнего и более ничем. И душа Ильи в теле Вадима создала удивительный и совершенный по функционалу конгломерат, вызывавший в Глебе смешанные чувства желания и восхищения одновременно. Именно таким он и хотел всегда видеть брата. И именно таким никогда прежде и не видел.

Временами Илья бросал на Глеба взгляды, полные задумчивости и чего-то еще не вполне Глебу понятного, и тогда он задавался вопросом: а зачем Илюха вообще пошел на все это? Не потому ли, что с Глебом ему было легче, чем с Бутусовым, а тело лишь скучало по привычным ощущениям? Спрашивать он больше не решался, и они просто постепенно отошли от темы и больше ни звуком не вспоминали о прежних жарких ночах.

Юля не шла на контакт, хотя Илья и пытался от имени Вадима хоть как-то загладить вину последнего. И даже рождение ребенка не помогло ей смягчиться. Глеб ее даже не осуждал: муж на ровном месте развелся с ней, исчез неизвестно куда, потом появился, сгреб вещи, не сказав ни слова, и переселился к младшему брату, с которым до этого только судился и публично перекидывался грязью. Наверняка она хотела получить какие-нибудь объяснения, но разве такое объяснить?.. И Глеб предпочитал отмалчиваться. Илья потратил не один час на то, чтобы изложить ей казавшуюся ему самому правдоподобной версию их развода – его собственное бесплодие, но она каждый раз выставляла его за дверь.

Слух о возрождении Агаты просочился в прессу не сразу: никто просто не мог поверить, что братья не просто помирились, а достали из сундука старую забытую куклу, отряхнули ее от пыли, освежили от нафталина и выставляют снова на всеобщее обозрение. Сначала в сети появились их совместные фотографии на улице. Потом на студии, на репетиционной базе. Кто-то умудрился прижать с вопросами Радченко, и тот нехотя обмолвился о готовящемся воссоединении и новом альбоме… И вот тут вся тусовка взорвалась. Оба враждующих лагеря откровенно не понимали, как им на все это реагировать: все они давно уже не просто смирились с невозможностью воссоединения, они не хотели его. Одни ненавидели противоположную сторону, другие относились к ней с презрением и легкой гадливостью. В фанбазе, казалось, не осталось ни одного настоящего агатомана без признаков некрофилии, а искренне желающего видеть братьев вместе на одной сцене здесь и сейчас, а не только на старых записях. Но всем им пришлось как-то пережевывать и глотать эту странную и ошеломляющую новость.

Папарацци тут же принялись гоняться за братьями, чтобы получить комментарии. Сперва их отшивали, но потом “братья” договорились о длинном телеинтервью с одним из центральных телеканалов, чтобы разом ответить на все возможные вопросы. Рассказывали долго и обстоятельно, но не углубляясь в причины. Говоря о примирении, Глеб покрылся пунцовой краской и спрятал лицо на плече Ильи. Илья честно старался изображать из себя Вадима, но получалось плоховато – он беспрестанно срывался на критику власти и поддержку оппозиционного движения, а когда журналист от удивления едва не выронил микрофон, подытожил:

- Одним словом давние и преданные фанаты порядком удивятся, но наше воссоединение с братом произошло именно по причине моей смены мировоззрения. Он ждал этого от меня много лет, и вот это свершилось.

- Хотите сказать, что больше не будет ни Сирии, ни Донбасса, ни «На Берлин»? Ни дружбы с Прилепиным и Чичериной?

- Истина дороже любой дружбы с кем бы то ни было. Я дорого заплатил за примирение с братом. Не пытайтесь обесценить этот мой вклад в наши отношения.

- А каким стал его вклад?

- Он принял меня – без упреков и насмешек. Принял и предложил снова работать вместе. Да, эта идея исходила именно от него. Но фанатам Матрицы не стоит пугаться и рвать на себе рубаху: новая Агата ничем не будет напоминать прежнюю. В ней будет куда больше от Матрицы, чем могло было бы. В любом случае, все к лучшему, и скоро все это поймут.

Они наняли профессионального саунд-продюсера, дав тому установку сделать песни максимально похожими на агатовские по звучанию. Чем немало удивили его: он-то когда-то наивно полагал, что звучание в Агате определяет Вадим. Однако альбом получился совершенно не агатовским. Злые и местами беспомощные, корявенькие тексты Глеба были приглажены, выровнены тяжелым катком гениального Кормильцева. Альбом вышел двойным – по десять песен с каждого, тяжеловесным, саркастичным, бунтарским. Не агатовским. И они практически сразу отправились в тур в его поддержку, внутренне содрогаясь от ужаса и предвкушения летящих в их сторону тухлых яиц.

Но страна отчего-то не приготовила ни одного помидора, ни единого яйца. Сперва шли просто посмотреть на обновленных Самойловых, побаиваясь, что Глеб снова выйдет на сцену пьяным, и удивляясь, как оба они похорошели, как хорошо держались, как не сводили друг с друга теплых восхищенных взглядов. Сперва шли послушать “Опиум” и “Тайгу”, “Ковер-вертолет” и “Как на войне”, но новые песни сбили их с ног, сдавили грудь и заставили подпевать – против воли, против желания. Они выарывались из глоток многотысячной толпы, и ближе к концу тура Агата снова стала легендой.

Враждующие кланы примирились не сразу, сперва долго щерились друг на друга – одни не в силах поверить, что #самыйподлыйчеловек вдруг резко помудрел и признал все свои ошибки, а предмет для ненависти испарился, как и не бывало; другие – от невозможности принять столь радикальное преображение их кумира. И вот им-то было тяжелее всего, именно они считали себя преданными. Ведь это испарился их Вадим, которым они искренне восхищались за верность своим идеалам, а он вдруг резко изменил вектор, и фаны стояли в растерянности на перепутье, не понимая, как им быть, как слушать Агату, как вычеркнуть из памяти восемь лет того Вадима, который стал частью их жизни.

После очередного изнуряющего концерта, когда оба они отказались от автограф-сессии и прямиком отправились в гостиницу, Глеб зашел по пути в круглосуточный магазин, прикупил водки и приложился к бутылке прямо на ходу. Приложился и замер, кожей ощущая на себе взгляд… Вадима? Ильи! Но эти карие глаза настолько въелись в подкорку, что в первую секунду Глебу представилось: вот брат хватает его за шкирку, швыряет об стену, вырывает из рук бутылку и снова лезет с нотациями о том, что пора завязывать. Глеб пугливо поворачивает голову в сторону Вадима, а натыкается лишь на укоризненный, но все-таки теплый взгляд Ильи. Ждет, что вот сейчас-то он точно взорвется, прямо как тот, кого выселили из этой черепной коробки. Но Илья лишь улыбается:

- Пойдем стихи тебе почитаю. Мне тут не спалось накануне концерта, писал полночи…

И они завалились в номер к Глебу и всю ночь наперебой сыпали строчками злых, но правдивых стихов. И водка так и осталась недопитой, а Глеб – почти трезвым, выпитые на улице пара глотков моментально выветрились у него из головы. А под утро, когда первые осторожные лучи высветлили готичное агатовское небо, обратив его поначалу в мутное запотевшее серебро, а затем и в робко поблескивавшее розоватое золото, они отложили тетради в сторону и, буквально валясь с ног от усталости и недосыпа, рухнули на постель прямо так, не раздеваясь. Глеб моментально провалился в сон, но проснулся уже через пару часов, и взгляд его остановился на заострившихся чертах Ильи…? Вадима…? Лицо его все меньше было похоже на лицо старшего, подстраиваясь под новое нутро, нового «хозяина». Взгляд стал спокойнее, проницательнее, из речи ушла скорость, появилась рассудительность. Брат стал тем, кем всегда являлся Глебу в мечтах и кого никогда не находил в нем Глеб в реальности. От желания прикоснуться к нему – именно к нему, вот такому, состоящему из Вадима и Ильи одновременно – у Глеба буквально свело нутро, а в голове взрывались галактики. Он медленно приблизил лицо к Илье? Вадиму? И, вслушиваясь в мерное дыхание спящего, едва ощутимо коснулся губами его щеки, не желая разбудить, желая лишь хоть как-то выразить накопившуюся в нем за все эти месяцы нежность.

Губы Ильи растянулись в сонной улыбке. Он что-то пробормотал себе под нос, почесал лоб и повернулся на бок – лицом к Глебу, так и не проснувшись. Глеб на минуту отстранился, а потом губы его продолжили путешествие по лицу… Вадима? Ильи! Не задерживаясь нигде дольше секунды. Ниже и ниже… поцелуи все весомее, все ощутимее. Осторожно расстегивается на груди рубашка, и губы впиваются в моментально набухший от смелых прикосновений сосок. Илья шумно выдыхает и кладет ладонь на затылок Глебу, по-прежнему не открывая глаз. Дыхание сбивается, становится все чаще, все горячее, и вот уже легкие словно выталкивают поток раскаленной лавы, плавящей едва уловимо выгнувшееся от касаний тело Ильи. Влажный обжигающий язык скользит по темной дорожке волос, пальцы тянутся к пуговицам джинсов… Илья хватает Глеба за плечи, тянет к себе и накрывает его раскрасневшиеся губы властным поцелуем, затем перекатывается, подминает его под себя и, не отрываясь от податливых губ, рывком сдирает с него штаны. Колени Глеба с готовностью разъезжаются в стороны, пальцы сжимают простыню, и весь он в предвкушении стонет и выгибается под ласками своего главного учителя, своего единственного друга. Эта ночь – а точнее уже утро – не похожа на все предыдущие, Глеб тонет в рассвете, наполняющем его, утоляющем его любовный голод. Желание пламенеет, полыхает, каменеет, а потом плавится и источает соки под умелыми пальцами Кормильцева. Их поэзии сливаются воедино яростными толчками, входят друг в друга стык в стык, идеально совпадают и на несколько невозможных минут становятся единым целым – и Глеб кричит, впервые в жизни ощущая, как отступает одиночество, как постигается кто-то второй – важный и нужный – постигается до конца, до самой последней капли, которая вливается в него и изливается из него, и быть порознь, по отдельности уже не имеет никакого смысла. По отдельности уже просто больше нельзя.

Они еще долго лежат в объятиях друг друга, не осознавая этого, все еще ощущая себя единым существом, и небо не просто возвращает себе свой голубой оттенок – оно становится сияюще-лазурным, переливается аквамарином и бирюзой. Оно пылает всеми оттенками синего, оно полыхает так, словно никогда и не было серым…

- Я больше не смогу без тебя, - шепчет ему на ухо Илья, а Глеб не находит в себе сил произнести ни слова: какой смысл в словах, если вы отныне одно?

И это уже больше невозможно скрыть – это прорывается в новых песнях, в концертных выступлениях, в общении с прессой… Ничей взгляд не проскочил мимо столь явного изменения в отношениях «братьев», и Глеб едва находит в себе силы, чтобы сдерживаться, не виснуть на Илье, утыкаясь носом ему в шею. А когда журналисты задают им вопросы о прежних временах – о больных отношениях 90х, о недавней вражде и судах, Глебу все чудится, что говорят не о них, о ком-то другом, кто существовал в иной реальности, к нынешнему Глебу никакого отношения не имеющей.

И все стало счастьем, все стало светом, все налилось, набухло, созрело и распустилось дивным лотосом, мерно раскачивающимся на агатовской глади. И водка ушла куда-то в прошлое, в ту самую реальность, где были наркотики, ненависть и боль. И Илья не вспоминал больше Бутусова, а Глеб перестал ревновать к нему даже подспудно, а революционный марш Агаты, устремлялся в прекрасное далеко, не жестоко.

*

- Кажется, он счастлив. Ты был прав, - в голосе Паши слышались нотки огорчения.

- Прекрасно, этого-то я и добивался. Теперь я со спокойной душой могу продолжать.

- Со спокойной?

- Да.

Паша хмыкнул, и если бы было чем качать, он бы покачал головой и состроил скептическую гримасу.

- Поражаюсь я на вас, Самойловы. Сколько лет вас знаю, столько и поражаюсь.

- Сейчас поразишься еще.

- Ну? Удиви меня.

- Я тоже счастлив, Паш. Впервые и по-настоящему, - и в голосе не слышится ни капли фальши. – И я никогда туда не вернусь.

========== Глава 21. Tango para el dinero ==========

Снова здравствуй, мой любимый враг –

Дьявол, одиночество и мрак.

Если я тобой так любим,

Приходи, я буду ждать, Вадим.

Может, все это значит не все.

Может быть, что-то будет еще.

Еще немного

Совсем другого,

Что было раньше,

Все будет снова.

- Ну что, поздравляю, - голос Снейка звучит особенно ехидно. – Ты добился своего. Все концерты на Урале и в Сибири отменены! Все! Билеты не раскупаются вообще! Долго будешь от Агаты шарахаться? Не начнешь петь “Опиум”, с Матрицей можно будет попрощаться!

- В зад я имел тебя и твой “Опиум”! – орал в ответ Глеб. – Не можешь продать мой тур, можешь валить куда подальше!

- Да? И кто же будет тобой заниматься? Ты даже людей себе найти не в состоянии! Меня с Бекревым тебе Вадим подогнал, Валеру я привел. Я уйду – что с тобой будет? Сдохнешь под забором, никто и не вспомнит!

- Ого, как мы заговорили! Ты вспомни, что ты мне в уши лил четыре года назад, когда мы из Агаты уходили!

- Так я рассчитывал хоть часть агатовской публики сохранить, чтобы показать ей, на что мы способны. А если не петь хиты, кто из агатоманов пойдет на твои концерты? Кому это нужно?

- Я Агату играть не буду! – отчеканил Глеб. – Заруби себе это на носу. Это мое последнее слово.

- Хорошо. Тогда поезжай на Урал с гитарой и Бекревым – так хоть что-то отобьем из потраченного. А если все полностью отменять, ты опять перейдешь на доширак и боярышник. Скопытишься раньше времени – меня братец твой живьем закопает.

- Ты в своем Наиве окопаешься, тебе-то что? Даже если я с голоду подохну?! – продолжал парировать Глеб.

Правоту Хакимова не признать было невозможно: за четыре года существования группы без единого хита все они порядком обнищали, у Глеба не было даже денег, чтобы снять себе конуру где-нибудь на окраине столицы, и он поселился у первой попавшейся оголтелой фанатки журналистки, готовой приютить его только за относительно громкое имя. Он мог тысячу раз начать исполнять Агату – никаких письменных договоренностей с Вадимом у них не было, в суд бы тот его не потащил, да и вряд ли стал бы обвинять публично, но одна мысль о том, как ехидно улыбнется братец, когда Глеб таким образом признает собственное поражение, сводила Глеба с ума. Уж лучше сдохнуть в канаве от голода и цирроза, чем дать ему шанс лишний раз заявить: «А я говорил, что у тебя ничего не получится без меня!»

Глеб вышел из студии, оглушительно хлопнув дверью, но не успел сделать и нескольких шагов в сторону метро, как телефон взорвался непрошенным звонком. В последний раз он общался с братом ровно год назад – на фотосессии для одного известного журнала, сразу после съемок в злополучных “Кроликах”. Да и тогда поговорить особо не удалось. Глеб и хотел бы, чтобы Вадим сел тогда вместе с ним в такси,обнял бы за плечи и просто потрепал по голове, но тот лишь запихнул его в машину, махнул на прощанье рукой и тут же принялся кому-то звонить. Глеба больше не было в его жизни.

- Ты где сейчас живешь? Хочу подъехать поговорить.

- Иди к черту, - едва слышно пробормотал Глеб с придыханием, сам не понимая, зачем он это произносит. А затем почти против своей воли выдает на одном выдохе свой адрес.

Вадим постучался в дверь уже через час. Придирчиво осмотрел квартиру, уточнил, один ли Глеб дома, попросил поставить чай.

- Ну что, не наигрался еще? – как бы невзначай спросил Вадим, когда Глеб подошел к раковине, чтобы наполнить чайник. – Может, пора завершать наш затянувшийся таймаут?

- Что? Камингаут? – не расслышал Глеб и злорадно усмехнулся.

- Я знаю, что ты в полной заднице, можешь это и не отрицать. У меня и у самого дела сейчас не фонтан, откровенно признаться. В долги влез ну и вообще… Пора Агату возвращать, - решительный голос старшего не терпит возражений.

Чайник уже полон, вода льется через край, а Глеб и не замечает этого, он замер, вслушивается в каждый шорох, каждое движение Вадима и не верит в то, что только что услышал.

- Ты серьезно?

- Ну хоть попробуем давай, что нам мешает-то? Мне постоянно предложения от оргов поступают. Тебе нет разве? Да мы на паре концертов отобьем себе несколько лет безбедной жизни! Чем мы рискуем-то?

Глеб охает, спотыкается, роняет полный чайник и захлебывается льющейся из него водой. Вадим соскакивает с табурета, помогает Глебу подняться, вытирает губкой залитый пол…

- Ты хочешь вернуть Агату? Но… ты сам говорил, что…

- Ну у тебя есть в Матрице достойные вещи. Та же «Романтика» или «Без головы». Есть над чем поработать, есть что довести до ума.

Снова вернуться на пять лет назад? Снова будут склоки, непонимание, снова Вадим начнет контролировать каждый его шаг. Снова примется цензурировать каждое слово… Снова здравствуй, рабство! Глеб выдыхает, поднимает глаза на брата:

- Да…

- Что да? Ты согласен?

- Да…

- Значит, готовимся к туру, так? Сразу новым никого шокировать не станем, на запись ведь тоже деньги нужны, - тут же принялся суетиться Вадим, вновь наполняя чайник и ставя его на плиту. – Откатаем годик, пусть привыкнут, что мы вернулись, а потом сделаем альбом. У тебя ведь есть какие-нибудь наработки?

Глеб вдруг всхлипывает и удрученно мотает головой:

- Я не пишу уже два с половиной года. Вообще. Ничего.

Вадим кладет ладонь ему на плечо и тепло улыбается.

- Ничего страшного. Напишешь еще. Пока со старым поездим. Из матричного что-нибудь сыграем – ну чтобы преемственность не потерять. Не зря же ты четыре года один бултыхался. Не будем от этого отказываться. Обязательно что-нибудь отберем.

И Глеб чувствует, как горло его сдавливают рыдания, он тыкается носом брату в плечо, и слезы градом катятся по его небритым щекам.

- Вадик… Вадик… мне уже жить не на что…

- Все, договариваюсь сперва о двух крупных концертах, чтобы нам дыры заткнуть – тебе и мне. А там уже в спокойном режиме подготовим тур и объявим о воссоединении. Не против, если на барабанах будет не Хакимов?

Глеб хихикает, размазывая по щекам слезы, и идет снимать с плиты закипающий чайник. Брат как-то сразу наполнил его неуютное жилье покоем, домашним теплом и уверенностью, что все когда-нибудь обязательно наладится: они снова поедут в тур, снова будут петь «Тайгу», снова будут спорить до хрипоты, а справа от него теперь снова будет маячить родная фигура, на которой можно невозбранно виснуть не потому, что это вызовет одобрение фанатов, а потому что это стало его жизненной потребностью с грудного возраста – виснуть на старшем, опираться на него, бить его крошечными кулачками, не получая сдачи…

- Ты мне все диски свои дай, все наработки. Я подберу что-нибудь для концертов – не одну же нам Агату гонять.

- А ты? А твое?

- Да у меня мало что написано, но можно будет черновики там поднять. Посмотрим, одним словом. А ты чего опять не в форме-то? – палец брата скользнул по отросшей щетине младшего.

- Да ну, - махнул Глеб рукой, - с концертами не складывается. Поотменялось все, Хакимов орет…

- Пусть орет. Послушаем, как он будет орать, когда узнает о возвращении Агаты, - в глазах Вадима сверкнул озорной огонек.

После ухода брата Глеб дрожащими руками достал из буфета бутылку и враз ополовинил ее. Четыре года! Четыре, мать его, чертовых года без Агаты! Только сейчас он осознал, как ему было паршиво все это время, как рвало его на части от того, что ничего уже не вернуть, что то светлое прошлое потеряно навсегда. Четыре года как в бреду, как в нескончаемом запое… И вот приходит он и все возвращает и даже готов сыграть Матрицу… но почему? С чего вдруг?

Глеб достает планшет, лениво лезет в новости, продолжая делать глотки прямо из горла. Глаз цепляется за знакомую фамилию, руки дрожат при переходе по ссылке… «Бывший руководитель аппарата правительства Владислав Сурков…» Бывший. Бывший? Когда он успел стать бывшим? А, впрочем, разве следил за его судьбой Глеб? Итак, Сурков у нас нынче бывший, и тут же странным образом из ниоткуда выплывает Вадим с предложением о воссоединении Агаты. Рок-лаб уже не функционирует, а жить на что-то нужно, нужно на что-то содержать дом на Рублевке и молодую жену. Глеб лихорадочно соображает: совпадение?

Вадим пришел к нему только через две недели. Вернул диски, начал рассказывать о площадке, о сетлисте. Глеб хмуро смотрел в одну точку и почти не слушал, а потом вдруг перебил энергичный поток мыслей брата:

- Что, Сурков не спонсирует больше, да? Поэтому снова к Агате решил припасть?

- О боже, начинается, - протянул Вадим, устало выдохнув.

- Я-то за новостями не слежу, а тут вижу, поперли его из правительства-то! Денег прежних уже нет, братик?

- А ты-то чего зарываешься? Будто у тебя они есть!

- Ты ради денег все это затеял, да? Тебе плевать на Агату! Плевать на нас, плевать на мое творчество!

- О Господи! – заорал в голос Вадим. – Как мне может быть плевать на дело всей моей жизни!

- Так это ты пустил его под откос! Ты уничтожил Агату!

- Агата не могла исполнять все то дерьмо, что начал писать ты! Она была слишком хороша для этого. Я не хотел наблюдать за ее разложением, гниением и полным разрушением. Я хотел уйти красиво.

- А сейчас? Сейчас что все это значит? Твое предложение возродить ее – оно мне привиделось?

- Нет. Я честно прослушал всю Матрицу, ища хоть что-нибудь, что мы могли бы исполнить совместно…

- И?! – рука Глеба потянулась к спинке дивана, нырнула за нее, извлекла чекушку коньяка и взболтала бутылку.

- Так я и знал, - процедил Вадим. – Ты и не прекращал бухать все это время. И сейчас не собираешься прекращать. Ну и какая тебе Агата?

- Ты сам предложил, я тебя за язык не тянул!

- Бухаешь как не в себя! Как ты тур собрался вытягивать, ты же запойный!

- А это уж мое дело, ты сам предложил мне возродить Агату!

- Предложил. И от своих слов не отказываюсь. Но Матрицу твою петь точно не будем. На одной Романтике концепцию не выстроишь, а больше там отдохнуть не на чем. Не хочу плясать на трупе Агаты таким образом.

- Так ты наврал мне тогда, да? Ты все врал? Ты не хотел возрождения группы?

- Да хотел же! Но как ее возрождать? Ты бухаешь, ведешь себя неадекватно, пишешь все хуже и хуже – последний альбом вообще слушать невозможно. Что нового даст фанам Агата? Или ты готов годами катать старый материал?

- Иди к черту! Вон из моего дома! Я так и знал, что все это затевалось исключительно ради денег! Я поверил тебе!

- Хорошо, ради денег, но, боже, Глеб, тебе ведь они тоже нужны! Мы же по десятку миллионов получим всего за пару концертов – в Москве и Питере! А там катай опять свою Матрицу сколько хочешь.

- Сдохла Матрица, - прохрипел Глеб, прикладываясь к бутылке. – Не собирает людей вообще.

- Ну начнешь Агату петь, делов-то. Дадим концерты, поднимемся, и пой Агату на здоровье.

- Не хочу. Какой в этом смысл? Жили же мы с тобой всю жизнь без денег, я и дальше справлюсь.

- А я нет, - устало произнес Вадим, отбирая у Глеба бутылку и тоже глотая коньяк. – Фу, гадость какая. Два концерта, Глеб, и мы в шоколаде.

- Подразнишь и сбежишь? – пробормотал младший, закрывая глаза ладонью. – Сейчас обманул и дальше обманешь?

- Глеб, ну сам посуди, ну какое нам возрождение группы? Я-то думал, у нас еще есть запал, у тебя остался еще авторский потенциал, что ты отборолся свое и вернешься к прежним общечеловеческим темам…

- Убей меня, убей себя? Соверши надо мной извращение? Это такие общечеловеческие темы ты от меня ждешь? – язвительно усмехнулся Глеб. – Ты же у нас святошей стал, как ты сможешь соляки играть на такой пошлятине? А одних “Чудес” на весь концерт не хватит.

- Глеб…

- Хотя чего это я… Ты ради бабла на все, что угодно, пойдешь. Кому угодно зад подставишь. А возвращать ничего не хочешь, потому что понимаешь, что даже Агата с моим нынешним репертуаром не будет Олимпийский собирать. А тебе меньше Олимпийского куда теперь! Дом на Рублевке не окупится! Потраченные на бухого братика нервы не окупятся!

- Да что ты говоришь! Словно это не я с тобой по деревням мотался в начале двухтысячных и по крошечным клубам пел! Много мы Олимпийских собирали тогда?!

- Вадик, иди уже. Раз не будет Агаты, не будет и концертов…

- Десять миллионов, Глеб. Пять сейчас, пять после концертов. Ты квартиру сможешь купить.

Глеб поднял на брата осоловелые глаза. У того тряслись руки, на коленях валялась недопитая бутылка коньяка, карие глаза затуманились слезами.

- Что, так паршивы твои дела, что и с братцем алкашом готов на сцену выйти?

- Глеб… - рука Вадима потянулась к лицу младшего, но тот скривился и оттолкнул ее.

- Оставь эти нежности, не к пачке баксов тянешься. Хорошо, два концерта. Когда переведут аванс?

- О датах и площадке договоримся, и все сообщу. Ты пока свой сетлист составь, я свой. Потом встретимся и обсудим, выберем то, что нравится обоим.

Сетлист для концерта Агаты… Словно и не было этих пяти лет – страшных и счастливых… Глеб кинулся к блокноту, едва только дверь за братом захлопнулась. Набросал около сорока песен, привалился к спинке и почувствовал, как горло вновь сдавило. Еще десять лет назад все было иначе – ему не надо было думать о сетлисте, о каких-то там миллионах, об Агате вообще. Она была частью его жизни, об остальном заботился Вадик, его дело было – принести ему новые песни. И вот… ни новых песен, ни Агаты, ни Вадика… только деньги. Деньги! ДЕНЬГИ!

- Куда ты дел моего брата?! – заорал Глеб в пустоту комнаты и отшвырнул блокнот в сторону.

Они встретились через пару недель, обсудили сетлист, и Глеб смиренно соглашался на все возражения и корректировки Вадима. Потом назначили дату первой репетиции. А еще через неделю обоим на счет пришел аванс. Вадим позвонил в тот же день:

- На первые пару репетиций можешь не приходить – пока звук отладим, микрофоны, пока Ромка ударные партии разучит. Смысла таскаться тебе нет. Текст вспомни за это время. На третью придете вместе с Костей.

- Хорошо, - покорно пробормотал Глеб.

- И вот еще что. Я в долг у тебя хотел взять. Точнее… это шоу нам дорого обойдется, в него нужно будет серьезно вложиться, видеоряд там подготовить, техников нанять, звукачей. Все должно быть по высшему классу, мы не можем позволить себе выступать так позорно, как делали это десять лет назад – с Котовым и ноутбуком за его спиной. Десять лямов на все надо минимум, я смету прикинул. Дашь половину?

- Я бы и с Котовым выступил, к чему такой пафос?

- Глеб, ты хочешь заработать?

- Мы и так заработаем! А если половину гонорара отдадим на шоу…

- Ты в будущее вкладываешься, дурак! Сейчас ты получишь пять лямов вместо десяти, зато потом отобьешь все концертами. На тебя публика толпами повалит! Или тебе пяти лямов мало? Хорошо, тогда считай, я эти пять у тебя в долг беру, потом отдам – с основного гонорара. Не против?

- Да бери уже! Завтра сниму и на репу привезу, отвянь только, - страдальчески простонал Глеб и бросил трубку.

Костя воспринял решение братьев с энтузиазмов, не вылезал из студии, бесконечно репетируя. С Глебом они стали значительно реже видеться – только на нечастых творческих вечерах, где Глеб продолжал хлестать дешевый коньяк и пьяно улыбаться глупым вопросам зрителей. После в гостинице Глеб вис на Бекреве, искал его губы, дыша в лицо перегаром, Костя морщился, но лицо не отворачивал. Укладывал Глеба, раздевал его, но больше не пытался перешагнуть запретную черту, как Глеб не пытался притянуть его к себе и ткнуться лицом в ключицу. Пьянок стало больше. Посетив всего одну репетицию с братом и снова намертво там с ним разругавшись, Глеб бросил, что ноги его больше не будет на репетиционной базе – придет только на генеральную перед Питером, с него и хватит. Тексты он и так помнит, основные аккорды тоже, а вся остальная мишура нужна исключительно Вадику, вот пусть и пашет.

Агатовское время не вернулось, как не старался Глеб нафантазировать его – ведь и тогда они ругались, он хлопал дверью и игнорировал репетиции, но тогда у них было общее дело, одна лямка на двоих, которую тянуть было весело и приятно, как бы все в итоге не складывалось. А теперь… перед глазами маячили десять миллионов и возможность возобновить концертную деятельность Матрицы. Некрофилия. Разве Агата такого заслужила?

А что если отработать оба эти концерта в полную силу? Может, тогда Вадик согласится на тур и новый альбом? Глеб соскользнул с дивана, достал из ящика блокнот и принялся строчить без знаков препинания первое, что приходило на ум:

Снова здравствуй, мой жестокий мир,

Между нами до сих пор война.

Все обычно, я всегда один,

И если надо, я дойду до дна!

Снова здравствуй, мой любимый враг,

Дьявол, одиночество и мрак.

Если я тобою так любим,

Приходи я буду ждать, Вадим.

Нет, не так, - зачеркнул он последнее слово. Слишком очевидно, слишком бросается в глаза. Заменил на «один», ухмыльнулся. Сгодится ли для Агаты? Для альбома-возвращения?

Ну и кто я? Ну и кто ты?

Идиоты, идиоты.

И не страшно, и неважно,

И не хочется завыть.

Это чистый мазохизм,

Все летит к своим чертям.

Никому я, никому я

Это время не отдам.

Глеб прикрыл глаза, представляя, как пропевает эти строчки, стоя на сцене Олимпийского, обхватив Вадима за шею, прижимаясь к нему бедром, касаясь губами уха… Нелепость какая! Наивность! Брат уже явно дал ему понять: все, что ему нужно от этих концертов – это деньги и только они. Он убил Агату и не жалеет об этом и сейчас с радостью отымеет ее труп, лишь бы ему за это хорошо заплатили. Отымеет их с Глебом труп! Общий, один на двоих!

Пора уже и, может быть, не зря

Молиться за тебя и за себя.

Мы – высшее явление любви.

Храни тебя, мой враг, тебя храни.

Боже, Глеб, какой ты наивный! Высшее явление любви? Да плевать ему на эту любовь. Если бы она хоть что-то для него значила, не было бы всего этого кошмара, всех этих некрофильских плясок. Как раньше, не будет уже никогда. Не вернуть ни Асбест, ни Агату, ни Сашку – все они растворились в сингулярности, и лишь Глеб застыл на горизонте событий, смотрит на падающее в пустоту и пытается наскрести во всем этом хоть крохи былого. А сзади него усмехается Вадим, пересчитывая миллионы. Если бы Суркова не выперли из правительства, не было бы и этой некрофилии? Ничего бы этого не было? Глеб не вспоминал бы сейчас тексты, которые ни на секунду и не забывал, Вадим позволил бы ему скатиться на самое дно, если бы только самому не понадобились деньги?! Нет, к черту все. К черту все эти концерты!

Первый питерский был, словно нарочно, назначен на 14 февраля. Они отправились туда на Сапсане заранее, за три дня – Вадиму позарез надо было выставить свет и звук самому. Глеб до последнего сопротивлялся и хотел ехать накануне, но Ларионова заявила, что ей хочется погулять по Питеру, и тоже поволокла Глеба покупать билет.

Они встретились уже на платформе. Вадим курил и с нежностью посматривал на стоявшую тут же Юлю. Глеба замутило, он отвернулся и прыгнул в вагон.

«Кой черт я согласился на это шоу! Словно что-то изменилось за эти годы! Да ни черта, все стало только хуже».

Помолчим про кто кого убил,

Сколько не закопанных могил.

Все вчера, ни слова о себе,

Кто последний выживет в резне.

Новые песни писались быстро, взахлеб, словно и не было этого длительного творческого простоя. Словно одного появления Вадика и концертов Агаты в его жизни было достаточно, чтобы плотину снова прорвало. К 14 февраля была готова и концепция нового альбома. Глеб еще никогда не был столь искренен и открыт. И если Вадим вдруг потребует объяснений по каждой из посвященных ему песен, Глеб ответит за все, по всем пунктам. Плюнет ему в лицо правдой, и пусть он ее глотает, если сможет. Вадим видел, что брат что-то бесконечно строчит в блокноте, но не просил почитать. Всю дорогу его внимание было сосредоточено на жене, они о чем-то оживленно болтали, и Глеб часто выбегал в туалет и вагон-бистро, только чтобы не видеть счастливых голубков.

В гостинице братья поселились в соседних номерах, Бекрев должен был подъехать чуть позже отдельно, равно как и остальные музыканты и техники. В первый же вечер Ларионова ушла гулять в одиночестве, а Глеб спустился в бар, набрал коньяка и вернулся в номер. Однако, уже через минуту раздался стук в дверь, и в комнату влетел разъяренный Вадим:

- Давай ты начнешь бухать после 27го? Там хоть забухайся, хоть залейся, но на концертах ты должен быть как стеклышко! У нас еще Ургант и Авторадио запланированы. Придешь туда пьяным – пожалеешь об этом.

- И что ты мне сделаешь? – зло рассмеялся Глеб.

- Ни копейки не получишь. Только если в морду.

- Посмеешь меня ударить? Посмеешь оставить без гонорара? Ну-ну. Думаю, мама оценит твой поступок по достоинству.

- А я не нанимался тебя всю жизнь на своем горбу тащить! Не хочешь нормально работать – вали! Только аванс уже выплачен.

- Ага, тебе!

- Я вообще-то его не в карман положил, а на постановку концерта потратил.

- Вадик, как же ты меня достал со своими нотациями… Вали уже отсюда. Коньяк тоже забери.

Глеб провалился в тяжелый сон и проспал генеральную репетицию. Вадим не сказал ему ни слова, лишь всучил бас, заставив повторять основные партии. Страха не было, хотя, стоя там на сцене Ледового дворца, Глеб осознал вдруг, что совершенно забыл, что это такое – играть в Агате, играть Агату… Рядом суетился Вадим, кругом было нагромождение техники, на клавишах не было Саши, на барабанах не было Котова… Глеб сел прямо на пол, прижался к микрофонной стойке и прикрыл глаза.

Все было не так. Вроде и играли они все родное, въевшееся под кожу. И тексты Глеб помнил наизусть, и партии все. Даже движения, многократно повторяемые из года в год, из концерта в концерт, воспроизводились сейчас легко и непринужденно. А вот химии не было. Взаимного влечения не было. Глеб помнил, как он годами на «Снайпере» подходил к брату сзади, обнимал его за плечи, прижимаясь всем телом, и кричал в микрофон:

- Я пьян! Да ты сама пьяна!

И сейчас тело само двинулось в сторону Вадима, слепо повинуясь выработанным рефлексам, но его тут же остановила голова: зачем тебе туда идти? Кого ты собрался обнимать? Это просто работа. РА-БО-ТА. И Глеб замер на полпути, развернулся и отправился назад на свою половину сцены.

Вадим же работал на публику от души. Пропевая: «Я не забуду о тебе никогда, никогда, никогда!», подошел к Глебу, положил, как и раньше, голову ему на плечо, и Глеб, следуя какому-то инстинкту, развернулся к нему всем корпусом, подался вперед, но тут услышал от Вадима нервный шепот:

- Соберись уже давай, что ты вареный какой!

Глеб был с самого начала против исполнения «Серого неба» на этих продажных концертах. Они и раньше-то почти ее не пели, слишком уж личной она была, но Вадим настоял, и, на репетициях наблюдая за тем, как умело пальцы старшего орудуют на рояле, Глеб вдруг вспомнил, как впервые услышал это в старом Пашкином гараже, где Вадик предложил сыграть песню не под гитару, а на клавишах… Тогда все были полны энтузиазма и веры в прекрасное будущее, а сейчас… Глеб уныло проковылял к стулу рядом с роялем, плюхнулся на него и ощутил вдруг, как тяжелая ладонь легла ему на плечо, и горячие губы прошептали:

- Ты как? Все в порядке?

- Да, - пробормотал Глеб, а голова сама повернулась к брату, и губы того, целясь, вероятно, то ли в висок, то ли в щеку Глеба, наткнулись на сухие шершавые губы, клюнули их коротким нервным поцелуем, и Глеб зажмурился, не веря в происходящее.

- Улетела сказка вместе с детством…

На короткие три минуты Глебу показалось, что он вновь вернулся в Асбест в тот самый гараж, сидит на сундуке, поет ломающимся голоском такие суровые совсем не детские стихи, а заботливый старший брат подыгрывает ему на дешевеньком синтезаторе, и из слушателей у них всего трое пацанов, которые и не слушают вовсе, а обсуждают девчонок…

А теперь у их ног многотысячный зал, все внимают им, затаив дыхание, и клавиши звучат роскошнее, и Глеб натянут, как струна, как оголенный пережатый нерв, и больные слова срываются с его искривленных губ, губ, которых только что коснулся невесомым поцелуем тот, кто заманил его сюда, посулив миллионы… И это плата за все? Поцелуй за миллионы? Миллионы за поцелуй? Глеб сжался в комок, его корежило, ломало, словно все внутри него рвалось на части и тут же плавилось в сухом коротком совсем братском поцелуе, прожегшем Глеба насквозь.

Остаток концерта прошел точно в тумане. Тело само двигалось, само пело, само перебирало струны, а сознание Глеба витало где-то под потолком в тщетной попытке вспомнить, каково это было тогда, когда нить еще не порвалась, когда шаг влево – и она натягивалась, требуя вернуться.

Заиграли первые аккорды «Я буду там», Глеб нахмурился: ну вот и все? С одним шоу отмучились? Осталось еще одно и все, брат снова исчезнет из поля его зрения на долгие годы? Не будет выдирать из рук коньяк, не будет требовать являться на концерты непременно трезвым и бритым. А Снейк только попробовал бы заикнуться на эту тему… Да он и пробовал и тут же выслушивал отборнейший мат, сопровождаемый хихиканьем.

Бекрев за спиной Глеба получал, кажется, свое особое удовольствие – Вадим выбрал его, а не какого-то другого клавишника, хоть на его кандидатуре и отчаянно настаивал Глеб, да только кто бы его спросил, если бы старший решил иначе?..

- До свиданья, малыш. Я упал, а ты летишь…

Прощальная фраза, после которой можно будет, наконец, рвануть в гостиницу и напиться – до Урганта он еще успеет протрезветь. И снова тяжелая ладонь ложится ему на плечо, боковое зрение выхватывает довольную улыбку Вада, его темные пряди щекочут Глебу шею:

- Посмотри, какие огоньки там!

Глеб дергает плечом и хмурится: пальцы не слушаются его, доиграть бы партию, а перед глазами уже маячит холодная бутылка водки – ароматная, запотевшая, такая манящая… Еще Вадим тут с огоньками какими-то… Глеб отступает в сторону, недовольно скидывает с плеча ладонь и сбивается с ритма.

- Сука! – орет он, понимая, что фанзона точно услышит это, но просто не в состоянии сдержаться.

Откуда-то из-за кулис выбегает тренированный как раз на такие случаи Радченко, перехватывая брошенную Глебом партию. Вадим смеется и отходит вправо.

Со сцены оба уходят порознь.

Ларионова уже ждет за кулисами, Глеб тянется к ней дрожащими руками, и она достает из сумки коньяк, он тут же припадает и блаженно улыбается. Вадим проходит мимо, даже не глядя в его сторону. Смыть этот поцелуй, запить его алкоголем, заесть Танькиными губами, забыть о нем навсегда и не позволить ему повториться в Москве…

Перед Ургантом Вадим притащил Глеба к себе и контролировал каждый его шаг: он не мог допустить, чтобы брат явился на Первый канал пьяным и опозорил последнее, что осталось в памяти фанатов от Агаты.

- Ты вспомни, как мы оба, обдолбанные в хлам, таскались по каналам, и ничего, - пытался противиться Глеб.

- Нам сколько лет-то было? В нашем теперешнем возрасте стыдно корчить из себя страдающих членов клуба 27. Мы выжили, мы не сдохли. Сопли намотал на кулак, осталось совсем немного потерпеть.

Но эфир на Авторадио не задался с самого начала. Глеб попал в пробку и битый час слушал ор Вадима в телефон. Напоследок брат кинул лишь:

- Опоздаешь на эфир – я тебе что-нибудь сломаю, имей в виду. Ходить больше не сможешь, сука!

Глеб опоздал самую малость – минут на пять от силы – и Вадим не подал виду, что как-то зол на него. Младший не смотрел в его сторону, сидел, прикрыв глаза, вспомнив вдруг, как прежде они давали интервью, словно двухголовый дракон: один начинал, другой подхватывал, они толкались плечами, стукались лбами, смеялись и не сводили друг с друга глаз… А сейчас между ними пролегла пропасть, и Глеб хотел бы попытаться робко докричаться до брата, да только на той стороне пропасти был не его брат, а кто-то совсем другой…

Глеб снова был пьян, Вадим заметил это и страховал его как мог, но когда эфир закончился, сжал в пальцах его локоть и прорычал:

- Мы едем домой. Я тебя подвезу.

- Нет, я поеду один! – закричал Глеб, пытаясь вырваться.

- Да щас. Чтобы нажрался по дороге? – едва слышно процедил старший уже буквально ему в ухо.

- А ты что, водителем моим заделался? – захохотал Глеб. – Иди к черту, ты мне никто! – и вышел из помещения, оглушительно хлопнув дверью.

Второй концерт был назначен на завтра.

Стоило Глебу забраться в такси и назвать адрес, как затрезвонил телефон:

- Только попробуй не протрезветь мне до завтра! – орал Вадим. – Чтобы как стеклышко был у меня, понял?!

- А то что? Ногу мне сломаешь? Денег не заплатишь? Да срать я хотел на тебя, на твои концерты и твои деньги! – и трубка полетела в дверцу.

Дома он выгреб из буфета весь имевшийся там алкоголь и набрал Костю. Тот приехал по первому зову и молча смотрел, как Глеб методично вливал в себя бутылку за бутылкой.

- Ты как петь-то завтра будешь? Не боишься, что Вадим тебя придушит прямо на сцене?

- Ему миллионы отрабатывать надо, ничего он мне не сделает. Еще пятки будет целовать за то, что я в принципе пришел, хоть даже на бровях, - а перед глазами маячил пьяный Вадик, глупо хихикавший на камеру и запоровший им тогда, 15 лет назад, весь эфир.

Глеб пил всю ночь. Костя временами резко подскакивал, выныривая из беспокойного сна, и видел, как Глеб сидел на кровати, скрючившись, обнимал гитару и что-то бормотал себе под нос. Утром Бекрев не выдержал и набрал Вадима:

- Я не знаю, как он доберется до Олимпийского. Он в хлам, и остановить его у меня не получается.

- Ясно, - сухо бросил Вадим.

Увидев приковылявшего таки на репетицию младшего, Вадим схватил его за плечи и затряс:

- Ты что творишь? Опять набухался? Третий день уже бухаешь! На тебя смотреть невозможно! Под капельницу его, быстро!

Чьи-то сильные руки тут же схватили Глеба и поволокли в гримерку, швырнули на диван, в вену резко вошла игла, и над Глебом нависло суровое лицо медбрата. Сил сопротивляться у младшего уже не было, он лишь устало прикрыл глаза и тихонько застонал. Закружилась голова, но в теле появилась удивительная легкость. Встав с дивана после часовой процедуры, Глеб ощутил зверский голод и какую-то совершенно неуправляемую злость. Ларионова сидела рядом и уныло копошилась в телефоне.

- У тебя еще остался коньяк? – протянул он к ней дрожащие руки, но она лишь помотала головой.

- Сбегай за ним. Ну или позвони кому-нибудь из фанклуба. Не могли же они на наш концерт без спиртного явиться!

Таня покорно кивнула. Через двадцать минут руки Глеба сжимали пластиковую бутылку с надписью «Буратино», в которой бултыхался коньяк – истинная любовь настоящего полена… Когда последний глоток уже был сделан, и Глеб вытирал губы рукавом, в гримерку влетел Вадим, учуял запах коньяка и сжал голову в ладонях:

- Черт, у нас же профессиональные съемки! Мы же дивиди будем выпускать по этому концерту! Ты же блеванешь сейчас после капельницы-то!

Он, наверное, хотел как следует вмазать брату или хотя бы хорошенько растрясти его, но боялся и пальцем его трогать, чтобы не повредить остатки его адекватности и приличного внешнего вида.

- На сцену! Быстро! - произнес сквозь зубы Вадим и принялся осматривать гримерку. – Еще что-то осталось? – спросил он, глядя Тане прямо в глаза.

Она пожала плечами и извлекла из сумки бутылку.

- А ту принесла не я. Эту я оставила на после концерта.

- Давай сюда, - он вырвал коньяк из ее рук и помчался на сцену, по дороге отвинчивая крышку.

Тепло разлилось по венам Глеба. Толпа у его ног уже не казалась столь чужой, как две недели назад в Питере. Улыбка растянула его губы, и он самозабвенно запел с первыми аккордами, посматривая в сторону Вадима. Тот повернулся спиной и не сводил взгляда с сосредоточенного на своей партии Радченко. Глеб раскинул руки в стороны, пошло вильнул бедрами, прижимая к голове шляпу, и ощутил вдруг прилив какой-то совершенно детской радости – той самой, что накрывала его когда-то в 1988-м на самых первых концертах Агаты: коленки тряслись, пальцы мазали мимо струн, но сердце разрывало от эйфории, мозг пульсировал экстазом. И всего-то надо было немного выпить, чтобы жизнь снова заиграла красками! И чего Вадик так злился – вот же оно! Вот и оборванная нить найдена! Глеб подхватил ее конец, потянул на себя, пошел за ней в сторону брата, чтобы снова связать их концы в узел, но наткнулся на пьяный суровый взгляд старшего. Да ты сам надрался, святоша! Глеб еще пуще развеселился и протянул руки к Вадиму, но тот лишь дернул плечом и наклонился к Радченко. Хрупкое, вот-вот начавшее восстанавливаться в Питере их сценическое взаимодействие снова разлетелось тучей осколков по залу, и один из них – самый крупный и ледяной – вонзился в сердце Вадиму. Глеб пожал плечами и вернулся к микрофону. Время от времени он поворачивал голову в сторону брата в надежде, что коньяк расслабит и его, и он сделает, наконец, шаг навстречу, но тот упорно стоял спиной к Глебу, лицом к Радченко, что-то шептал ему, улыбался…

- Но забыли капитана два военных корабля…

Когда-то в конце 90х Глеб написал эту песню, когда в жизни Вадима появилась Кручинина. Или это была не она? Глеб запутался во всех этих бесконечных половых увлечениях старшего, при каждом из которых тот проваливался в никуда, почти переставал звонить Глебу, редко бывал на совместных интервью. И вся Глебова боль вылилась тогда в этих метафорах.

- И осталась в их мозгах только сила и тоска.

Непонятная свобода обручем сдавила грудь.

Голова против воли снова поворачивается вправо: может, хоть сейчас обратит внимание? Ведь знает, кому все это посвящено! Вадим же тыкается лицом в плечо Радченко, пропевая каждое слово песни едва ли ему не в губы. И встал еще так, чтобы Глебу было лучше видно, как он с этим Радченко…! Почти физическая боль пронзила нутро младшего – а он уже было и забыл, что это такое – ревновать старшего… Алкоголь словно раскрыл его истинную суть – в каждом движении сквозило равнодушие к Глебу. Братья снова давали концерт пьяными, но нить была порвана окончательно.

- Капитан без кора…бля! – очередной поворот головы в сторону брата, а тот почти лежит на Радченко, радостно мотая головой в такт гитаре.

Уничтожить этого кудрявого! А, может, Вадик просто запомнил, как не хотел Глеб идти с ним на контакт в Питере, а потому решил не донимать его и сейчас? Внезапная и радостная догадка осенила младшего, он взгромоздил стойку себе на плечи и решительно направился к поглощенной друг другом парочке. Но Вадим по-прежнему не сводил полувлюбленного взгляда с Радченко, словно и не замечая мелькающей над его головой микрофонной стойки в руках Глеба. На секунду появилось желание вмазать ему как следует этой стойкой, чтобы заметил, наконец. И Глеб крутит бедрами, а стойка летает в опасной близости от головы Вадима. Тот даже не уворачивается, всем своим видом демонстрируя полнейшее равнодушие.

- Надо заново придумать некий смысл бытия. На фига?!

Вадим поворачивается к Глебу спиной и медленно отходит на другой конец сцены. И в эту самую секунду младшего вдруг прорывает:

- НА ФИГААААА?! – несется по залу его пронзительный вопль, в котором все – отчаянная неразделенная любовь, но разделенная ненависть, одновременное желание все вернуть и все уничтожить, желание опустить стойку на голову Радченко, затем Вадиму, а потом накрыть его, оглушенного, своим телом, ощутить на своей груди его пьяное дыхание, как тогда на юбилее в гримерке…

- НА ФИГАААААААААААААААААА?! – еще громче и пронзительнее кричит Глеб, и публика радуется, не понимая, что в эту самую секунду окончательно и бесповоротно разорвалось его сердце.

Доигрывал концерт он уже на автомате. Пьяный Вадим скакал где-то поблизости. Глеб еще пару раз по старой привычке шагнул в сторону брата, но уже без всякой надежды, да тот и не проявил ни малейшего желания вступить с ним хоть в какое-то взаимодействие. И уже в финале Глеб не выдержал – рухнул на колени на проигрыше в конце «Я буду там» и краем уха слушал, как Вадим пьяно благодарит всех, кто готовил этот концерт. А потом кричит вдруг:

- А еще я хочу попросить для моего любимого брата Глебушки – пожелайте ему здоровья, выздоровления, пожалуйста!

Что? Глебушке? Любимому? Здоровья? Что он несет?!

Глеб поднялся с колен и поковылял за кулисы. По дороге его нагнал Вадим, властно схватил за шею, прижал к себе, и как только они сошли по ступенькам вниз, Глеб яростно оттолкнул его от себя.

- Какое еще выздоровление?! Совсем офонарел? Ты чего там наплел?!

- От алкоголизма, - пьяно усмехнулся Вадим и попытался притянуть к себе брата.

- Тебе чего надо?! Мало с Радченко в десны долбился там?! Чего от меня хочешь? Я отыграл твои концерты? Доволен? Вот и отвали! Жду свои десять миллионов, - прорычал Глеб и пулей вылетел из Олимпийского.

Но не успел он даже выбежать на проспект, чтобы поймать машину, как сильные руки схватили его за плечи и резко развернули, а в следующую секунду в глазах взорвалась сверхновая, колени подогнулись, и Глеб плашмя рухнул на мостовую чувствуя, как по губам к подбородку и ниже по шее течет тонкая струйка жидкости. Во взгляде нависшего над ним Вадима не отражалось ни капли жалости или заботы, он лишь сплюнул, вероятно, едва сдерживаясь, чтобы не нацелиться прямо в лицо младшему, и скрылся в темноте. А Глеб неуклюже приподнялся, зажимая ладонью сломанный нос и захлебываясь кровью.

========== Глава 22. Второй фронт ==========

И мне по барабану, с кем и где ты,

Как будто это может мне помочь.

Отгремел последний день Нашествия, хедлайнером которого впервые после долгих лет молчания была заявлена Агата. Организаторы отвели им полноценные два часа на основной сцене в самое топовое время – под занавес фестиваля. Илья был изнурен: он не привык к концертной деятельности, гастроли давались ему очень тяжело. А Глеб напротив будто обрел второе дыхание – он снова прилично сбавил в весе, отрастил давние кудри, снял утомлявшие ступни гриндера, сменив их кедами…

Когда оба спускались со сцены, чтобы поскорее юркнуть в уже ждавший их автомобиль и рвануть домой, кто-то встал у них на пути, и Глеб успел проскользнуть мимо, а вот Илья уперся лбом прямо в твердое плечо преградившего им дорогу.

- Вадим, ты спешишь? – раздался прямо над его ухом бархатный баритон, и Илья нахмурился.

- Слава?

Глеб вздрогнул и обернулся, узнав в непрошенном госте, выросшем у них на пути, Бутусова. За прошедший после возобновления их концертной деятельности год с Бутусовым они не пересеклись ни разу. «Братья» сразу махнули по городам и весям, а Слава, оставаясь в статусе элитного пожилого рокера, окучивал центральные площадки. Нашествие оказалось первым крупным фестивалем, на который приглашены были оба коллектива, однако, временно возрожденный к жизни Наутилус выступал накануне, и «Самойловы» никак не ожидали встретиться здесь с Бутусовым.

- Какими судьбами? – начал Глеб, видя, что Илья совсем растерялся и хмуро молчит, не поднимая глаз на коллегу по цеху.

- Специально ради вас задержался. Такое событие ведь – братья Агату решили возродить! С моим-то Наутилусом такого уже никогда не случится…

- И тем не менее ты отчего-то выступаешь под этим именем, - язвительно бросил «Вадим».

- С возрастом начинаешь многое переосмысливать, - тепло улыбнулся Бутусов. – И понимаешь, что было в твоей жизни главным, а что – попыткой самоутвердиться в собственных глазах. Правда, Глеб? – и он снисходительно похлопал младшего по плечу. – Я ведь поздравить вас пришел, - Бутусов заключил «Вадима» в объятия, а Глебу просто протянул ладонь для рукопожатия. – Вы молодцы, парни. Вадим, а к тебе у меня небольшой разговор будет. Сможешь уделить мне немного времени?

Глеб насторожился и шагнул ближе.

- Хотел попросить тебя помочь мне с новым альбомом. Песни уже готовы, долго думал над продюсером и все-таки решил остановиться на твоей кандидатуре. Давай как в старые добрые времена на “Титанике”, а? – и Бутусов снова сжал Илью в объятиях.

- Занят он, - встрял Глеб, хватая Илью за руку и пытаясь выдернуть его из настойчивого захвата Славы. – Гастроли у нас сейчас, следующий альбом готовим.

- Ну даже в 93-м находил время для нас, может, и сейчас выкроишь? А потом в совместное турне можем поехать, - Бутусов наклонился и смотрел «Вадиму» прямо в глаза, словно заметил там что-то знакомое и родное, но никак не мог понять, что именно. – Ты представляешь, сколько публики это соберет? Совместные концерты Нау и Агаты! – и рука Бутусова заскользила по воздуху, изображая огромную надпись на афише.

Илья весь как-то сжался, ссутулился, переводя взгляд со Славы на пылавшего возмущением Глеба, понимая, что оба ждут его вердикта.

- Слав, я подумаю, хорошо? – едва слышно выдавил он, наконец, из себя. – Я давно уже этим не занимался.

- Да брось, мастерство не пропьешь. Давай встретимся на неделе у меня в студии? Ну, скажем, в четверг? Подъезжай к обеду, я тебе свои наработки покажу, поговорим, а там и дашь окончательный ответ, лады?

Илья поспешно кивнул и ретировался. Глеб пропустил его вперед и еще несколько раз оглянулся, чтобы убедиться, что Слава не пошел за ними. Всю дорогу до дома «Самойловы» молчали: Глеб смотрел в темноту за окном, не различая ничего, но боясь повернуть голову и встретиться с растерянным взглядом совершенно сбитого с толку Ильи. Боялся прочесть в его глазах ответ на мучивший его вопрос. Но разговора, тем не менее, было все же не избежать.

Уже ввалившись в новую, недавно купленную квартиру, Илья тут же заперся в ванной, а Глеб отправился на кухню и откупорил давно стоявший без дела абсент, подаренный ему фанатами еще во времена Матрицы. Глеб не любил абсент, именно поэтому бутылка так долго прожила. Но сейчас из спиртного в доме была только она. Когда Илья выполз из ванной, облачившись в махровый халат, Глеб уже порядком накидался и курил прямо кухне, даже не открыв окно.

- Ну и что ты решил? – струя дыма устремилась прямо в лицо подошедшему к нему Илье.

Тот пожал плечами.

- Какой из меня продюсер? Я тут Славе точно ничем помочь не могу. Самим приходится продюсеров брать.

- Ну можно же попробовать, - продолжал язвить Глеб. – Тряхнуть стариной, песни новые друг другу показать. Авось почувствует что-то родное, и Нау возродится.

- Ты ревнуешь что ли? – голос Ильи звучит на удивление спокойно и ровно.

Он садится рядом, бросает равнодушный взгляд на абсент и тянется к стоявшей тут же корзине с фруктами.

- А у меня есть повод? Ну давай же, скажи, что я пьяная шваль, и ты жалеешь, что променял Славу на меня!

- Я не Вадим, - голос Ильи звучит по-прежнему сухо и жестко. – Со сценами ревности и пьяными истериками не ко мне, ты же знаешь.

- Знаю, - плечи Глеба непроизвольно опускаются, лицо обретает унылое выражение.

Он встает и убирает остатки абсента обратно в буфет.

- В четверг пойдешь к нему в студию?

- Схожу. Объясню все как есть.

- В смысле? – напрягся Глеб. – Ты хочешь все ему рассказать?

- Ну нет, конечно. Да и наш православнутый Бутусов вряд ли поверил бы во что-либо подобное. Но пока надо придумать правдоподобную легенду, почему я научился писать стихи, но совершенно разучился делать музыку.