Крокодил [Винсент Эри] (fb2) читать онлайн

ВИНСЕНТ ЭРИ ★ КРОКОДИЛ ^Роман

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Листья саговых пальм, покачиваясь, сухо шуршали, совсем не так, как листья кокосовых — те ласково шелестели.

Внизу, в селении, через лес свай, на которых стоят хижины, пробегали, приплясывая, вихрящиеся бурые клубы пыли. Сквозь щели в полу и дыры в стенах врывался ветер. Крутясь, клубы пыли принимали все новые и новые формы, причудливые, странные.

Селение окружала изгородь футов в пять высотой. Сделана она была из длиннык стволов бамбука — они лежали один на другом между вбитыми в землю кольями, которые пустили корни и уже дали зеленые побеги. Огородили селение по приказу чиновников администрации: чиновники говорили, что свиней в селение пускать нельзя.

Один дом стоял особняком, за изгородью, с наветренной стороны селения. Одним торцом он смотрел на север, другим на юг. Вход был с северной стороны. Внутри на каждой из четырех стен висела классная доска, самая большая — на южной. Кроме досок, на стенах висели картинки из священного писания и большой кусок картона с буквами. Около каждой буквы был изображен предмет, но многих из этих предметов дети в жизни никогда не видели. Голодный таракан прогрыз один из них насквозь — тот самый, который учитель называл «яблоко». На детей смотрели три портрета: короля Георга VI, архиепископа де Буа- меню с острова Юле и покровительницы школы святой Терезы.

Все классы занимались в одной большой комнате. Ученики усаживались прямо на полу, сделанном из стволов пальм.

Около школы всегда было сыро. Владельцы земли только потому разрешили выстроить здесь школу, что строить на этой земле жилье было нельзя. После каждого половодья вокруг школы оставались россыпи мусора и испражнений, к которым днем добавляли дети, а ночью — взрослые.

Над школой высились огромные хлебные деревья, они загораживали солнце. Кусты и деревья вокруг школы росли так густо, что даже из селения увидеть ее было нельзя. В полутьме под деревьями висели облака мошкары, ни на миг не оставлявшей детей в покое.

Уборных не было. «Зачем строить дома тому, что мы из себя выкидываем?» — говорили люди санитарам, когда те их ругали. Люди соглашались с ними: да, чиновникам и белым миссионерам «маленькие домики» нужны — их красивая белая кожа слишком нежная, ходить по нужде в лес им нельзя. И учителя и ученики справляли свои нужды в лесу, и там же их справляли все остальные. Чистоту в лесу наводили свиньи, они жирели от этого, и их огромные животы волочились по земле.

Пять дней в неделю дети до хрипоты в горле повторяли нараспев числительные и алфавит. По учителям не видно было, чтобы шум на них действовал. Родители, когда шли мимо школы на огороды, слышали хор детских голосов. Для них это значило, что дети учатся, а чему именно, было не так уж важно.

Неделю назад в подготовительный класс пришел новый мальчик. Его перевели из протестантской школы, которой управляло Лондонское миссионерское общество, сюда, в католическую. В классный журнал его записали как Хоири Севесе. Отец его, Севесе Овоу, был диаконом церкви Лондонского миссионерского общества. Хоири было около семи лет. Живот у него был большой, а ноги очень тонкие. И как он только видел, когда шел, куда их надо ставить? Дети прозвали его в насмешку Таубада^[1].

Непохоже было, что Хоири унаследует рост и сложение отца. Он был маленький и хилый, и кое-кто говорил даже, будто он растет вбок. Здесь, в новой школе, ему многое было непривычно. Детей он знал — ведь жили они в одном селении и играли вместе уже не один год. Но учили здесь по-другому и даже молигвы читали по-другому. Однако теперь он уже знал почти все, что следовало знать в новой школе. Знал, например, что стоит только спросить: «Можно выйти?» — и тебя тут же отпустят, и так сколько хочешь раз.

Как раз сейчас выйти было очень нужно. Он перед уроком запрятал в укромное местечко под пальмовым полом, между опорами, кусок саго и теперь боялся, как бы этот кусок не увидел случайно кто-нибудь из детей. Все дети, чтобы съесть потом, прятали в такие уголки то, что не доели за завтраком, поэтому просьбы разрешить выйти слышались то и дело. Сейчас просились очень многие его товарищи, и ему хотелось выйти тоже, но попроситься не хватало смелости. Внезапно мальчик, сидевший с Хоири рядом, вскочил с места — будто пробка выскочила из воды.

— Учитель, разрешите, пожалуйста, Хоири выйти! — крикнул он во весь голос.

Что делать учителю, когда четыре или пять таких просьб уже раздалось из разных мест класса? Даже не повернув головы, он разрешил.

Спасибо смелому другу! Если саго на месте, надо обязательно с ним поделиться.

Через мгновение он уже был под домом. Одна или две свиньи лениво поднялись и искоса на него посмотрели, другие стали яростно тереться грязными боками о сваи, на которых стояла школа. Дети давно уже привыкли к тому, что пол трясется, будто беспрерывно происходят слабые землетрясения.

Саго не оказалось: кто-то нашел его укромный уголок. Только бы не заплакать! До обеда еще очень долго. Когда хочется есть, ученье не идет в голову. А зачем вообще он ходит в школу? Толком Хоири не знал, но научиться языку белых людей, пожалуй, было бы хорошо. Не для того, чтобы получить работу, за которую хорошо платят, такой работы для папуасов все равно нет, а потому, что, если он сможет разговаривать с белыми людьми, он станет у себя в селении уважаемым человеком.

Не раздобудет ли он чего-нибудь поесть в доме у тетки? Две недели назад все было по-другому. Тогда еще была жива мать, и даже когда она уходила работать на огороде или ловить рыбу, она всегда оставляла ему поесть. Но теперь матери нет, и когда с его губ слетают последние слова молитвы и занятия кончаются, он уже не так торопится сбежать по ступенькам школьной лестницы.

— Когда же ты станешь на колени, Хоири? Мы все тебя ждем, — донесся откуда-то издалека голос учителя.

Он задумался и не заметил, что все дети молчат!

Очень трудно оказалось привыкнуть становиться для молитвы на колени и осенять себя крестным знамением так, как это делают католики. В прежней школе учитель читал молитву один, а все остальные стояли, склонив голову и закрыв глаза. Здесь же они все читают молитву вместе с учителем. Но как странно: и здесь в молитве поминают тех же отца, и сына, и святого духа. Из-за чего же тогда так не ладят между собой у них в селении последователи той и другой веры? Но неважно, о чем они там спорят, все равно Лондонское миссионерское общество сильнее. Оно появилось у них в селении первым. Его дед был еще мальчиком, когда преподобный Джеймс Чалмерс впервые ступил на берег в Мовеаве.

Хоири шел в селение. На небе не было ни облачка. От яркого солнца тени хижин казались издалека темнее, чем были на самом деле. Среди этих хижин, стоявших неровными рядами, возвышались, выделяясь своими высокими острыми крышами, элаво^[2]. Хотя Мовеаве было одним из самых больших селений в заливе Папуа, сейчас оно казалось почти безлюдным. Несколько женщин, сидя под хижинами, плели циновки и сплетничали, остальные чинили рыболовные сети и искали в голове друг у друга вшей.

Песок под лучами солнца блестел так, что резало глаза. Воздух неприятно пах пересохшей землей. Как жаль, что ростом он всего в три с половиной фута, — ему так хочется стать повыше.

Тьфу, да что же это за люди: не приучают своих детей и собак выходить по нужде за ограду селения!

По улицам бродили своры всегда голодных собак. Они жалобно скулили — вдруг найдется добрый человек и бросит им что-нибудь.

Еще издалека Хоири понял: тети Суаэа и остальных, кто живет с ней в хижине, сейчас там нет. Лесенка, по которой туда поднимались, была отодвинута в сторону, чтобы не забрались собаки. Нет ли чего-нибудь на полке над очагом, на которую кладут еду? За годы дым от очага выкрасил стены, пол и потолок хижины в грязный коричневый цвет. Сперва ничего видно не было, только постепенно глаза привыкли к темноте.

— Нашел чго-нибудь? — раздался снаружи голос Меравеки, его двоюродного брата, который ходил в школу Лондонского миссионерского общества. — У меня есть целая палка саго, хватит на нас обоих и еще останется.

Когда Хоири вынырнул из темноты, в руках у него был печеный плод хлебного дерева и половина сушеного кокоса еще в скорлупе.

Они пошли вместе, угощая друг друга тем, что было у каждого. Маслянистый сухой кокос помогал глотать вязкое, похожее на резину саго.

— Ну как, нравится тебе католическая школа? — Меравеке не терпелось выведать, что новое знает теперь его двоюродный брат. — Было лучше, когда мы ходили в школу вместе. Не понимаю, почему мои родители, когда умерла твоя мать, не взяли тебя к нам. Разве не родные отча должны заботиться о детях, когда умирает их мать? Но почему-то твоей тете Суаэа разрешили взять тебя с братом и сестрой к себе в дом, и теперь она заставила тебя стать католиком.

От слов Меравеки стало как-то беспокойно. Ведь он не виноват, что все так получилось. И отец ничего не объяснил ему, да еще исчез куда-то после похорон матери, и неизвестно, где он теперь и что делает.

— Так решил отец, — наконец выдавил он из себя. — Что я мог сделать? Пришлось перейти жить к тете Суаэа. А она сказала: если я не пойду в католическую школу, она не даст мне рами^[3]. И я подумал: лучше быть одетым, а то девчонки будут пялить на меня глаза.

Они замолчали. Теперь Меравека понял, что заводить об этом разговор не следовало, и заговорил о другом.

— Чему вас учат в новой школе?

— Да все тому же, чтению и счету. Главная разница в том, что здесь учителя почти все время говорят с нами по-английски.

— Мне бы тоже хотелось научиться говорить по-английски, — сказал Меравека. — Завидую нашему полицейскому, членам совета и санитару — когда приезжают чиновники, они могут с ними разговаривать. Самоанские пасторы в нашей школе учат нас хорошо, только мне не нравится, как они говорят на нашем языке.

Настроение у Хоири поднялось: оказывается, он учится тому, чему бы хотел учиться его двоюродный брат. И он добавил, что в католической школе детей не заставляют делать для учителей саго. В школе Лондонского миссионерского общества на это уходила большая часть дня. Отец частенько говорил другим взрослым: «Жаль, что ученикам приходится делать саго, но без этого нельзя обойтись. Эти самоанцы приплыли издалека, чтобы донести до нас слово божье. Земли у них здесь нет, посадить огороды им негде, и мы должны заботиться о том, чтобы им хватало еды».

— Эх, если бы я тоже мог ходить в твою школу, — сказал едва слышно Меравека.

Да, Меравеку было жаль. Хоири знал, каково ходить в лес делать саго, и знал, как наказывают тех, ко увиливает. Большинство мальчиков решали: лучше поскучать в таком походе, чем сгорать от стыда, когда тебя голого бьют на глазах у девочек палкой.

Они вошли в речку, единственную к югу от селения, по которой можно было добраться до широкой реки. Вода спала, сейчас она была чуть выше колена. От прохладного запаха глины дышалось легче.

Там, где лодки затаскивали на берег, глину прорезали длинные параллельные борозды. Сейчас на берегу валяется лишь несколько никуда не годных лодок, но в субботу или в пятницу — в «день администрации» — лодок появится на реке столько, что воды не будет видно.

— Ты заметил? Когда вода стоит низко, чиновники у нас обычно не появляются. Наверно, из-за дерьма — боятся испачкать свои чистые белые ноги.

— Ия тоже ни разу не видел, чтобы они вылезали из лодок в воду и шли по дну, — согласился Меравека. — Когда они к нам приплывают, их лодки ужасно нагружены, в них так много разных ящиков и вещей! Можно подумать, что они собираются жить у нас не один месяц. С таким грузом, да еще когда вода стоит низко, лодке никогда не подойти к месту, где причаливают. Вот нашим и приходится перетаскивать их на берег на руках, как маленьких!

Выбравшись на другой берег, они услышали смех и говор других мальчишек. В это время дня, готовясь к возвращению родителей, мальчики обычно собирали кокосы, а девочки кололи дрова и носили домой воду.

Хоири с Меравекой шли и шутили. Они совсем не стеснялись говорить о том, что делают наедине мужчина и женщина. Сами они еще ничего такого не делали, но часто слышали, как об этом говорят старшие, и знали, что происходит между юношей и девушкой где-нибудь на огороде, когда поблизости никого нет. Они прекрасно знали, у кого из двоих тогда бывает выпачкана в земле спина.

Вскоре они вошли в густой подлесок, и каждый пошел к кокосовым пальмам своей семьи. Они торопились, потому что знали: переправляться назад придется там, где речушка впадает в широкую реку, а было известно, что, когда вода поднимается, крокодилы доплывают до самого селения.

Ко времени, когда солнце спустилось к верхушкам деревьев, узлы с кокосами у обоих были уже крепко завязаны. Они подвесили их к длинной палке, взяли ее за концы, подняли на плечи и зашагали к берегу — ждать, когда приплывут лодки рыболовов. На воде белела пена; значит, несколько лодок уже проплыло.

— Слышишь, как поет птица туи? Вода начинает прибывать, — сказал Меравека. — Скоро сюда приплывет много лодок.

И правда, из-за поворота показалась большая лодка, полная женщин и девочек. Их гомон звучал вразнобой с мерными ударами весел по воде. Одно или два лица Хоири и Меравека узнали сразу. Все, кто был в лодке, принадлежали к опероро, роду их отцов, и поэтому ко всем девочкам в ней Хоири и Меравека относились как к сестрам, а к женщинам — как к своим матерям.

Ночью взошла полная луна. Траур по его матери еще не кончился, поэтому дети в селении не кричали, как обычно, а разговаривали тихо. Поужинав, они усаживались на земле между рядами хижин и рассказывали друг другу разные исгории. Эта ночь была особенная. Мальчики и девочки должны были держаться отдельно. Матери предупреждали сыновей, а старшие сестры — братьев, что в эту ночь с девочками играть нельзя. Сейчас, говорили они, у всех девушек и женщин месячные. Посмотри на луну, сразу увидишь — вокруг нее бледно-желтое кольцо. Если в такое время девочка заденет хотя бы краем травяной юбки голову мальчика, тот будет плохо расти.

Уж кому-кому, а ему из-за смерти матери играть и развлекаться сейчас совсем не пристало. Поэтому он сидел около тети Суаэа и слушал, как она бормочет:

— Как же мне теперь быть? Почему моя старшая сестра умерла так рано? Я это не из-за детей, но уж очень глупо умирать, когда ты еще не старуха и могла бы жить много лет. Проклятые колдуны, за что они отняли у нее жизнь?

— А кто это «они»? — Он расслышал только последние ее слова.

— Некоторые люди никогда не бывают довольны, всегда им чего-то не хватает, — уклончиво ответила тетя Суаэа. — Им обязательно нужно убивать. Не знаю уж, какое удовольствие они получают от того, что отнимают у других жизнь. С виду эти люди приветливы, ведут себя как друзья, но это только притворство.

— Но кто они, эти люди? И откуда известно, что колдуют они, а не другие?

Тетя Суаэа поняла, что он не отвяжется, и начала объяснять:

— Есть такие, у нас в селении их хорошо знают, они и собирают то, что нужно для колдовства. Первым делом добывают немножко грязи с тела человека, которого решили умертвить, например с рук или ног. Иногда отрезают кусочек от его одежды. Еще берут свежий чистый имбирь. Они очень следят, чтобы их собственная грязь на имбирь не попала, а то они могут умереть тоже. Все это они отдают какому-нибудь колдуну на берегу моря, в одно из селений тоарипи, или несут в селения дальше по берегу, туда, где живут люди моирипи^[4]. А уж этот колдун делает главное.

— А знает он, против кого его колдовство?

Тетя Суаэа объяснила: да, может и узнать, если захочет. Если подержать колдовскую смесь в бамбуковом сосуде над очагом, из сосуда выглядывает дух того, кого хотят лишить жизни. А когда человеку становится совсем худо, бамбуковый сосуд начинает кататься по полу. Бывает, колдун пожалеет человека, против которого колдует, и выплеснет колдовскую смесь. Но сам человек ни о чем не подозревает. Просто вдруг он начинает хворать, и за что он ни возьмется, ничего у него не получается. Станет ловить рыбу — та выскальзывает у него из рук обратно в воду. Начинают пропадать его вещи, иногда вещи его родственников.

Тетя Суаэа все говорила, а ему вспомнился случай. Однажды он с отцом и матерью работал на огороде их семьи, вверх по реке, это было совсем незадолго до смерти матери. В этот день кусок ротанга^[5] в целых полдюйма толщиной, которым их лодка была привязана к кокосовой пальме, вдруг оборвался, лодку унесло течением в мутную реку Тауре, и там она потонула. Доски сиденья не были прикреплены к лодке и должны были бы всплыть, но не всплыли — очень странно! Почему отец не обратил на это внимания? Надо было сразу же что-то сделать. Если бы отец дал тогда матери снадобья из трав, коры и кореньев, которое защищает от колдовства, быть может, удалось бы колдовство победить.

Пошла уже третья неделя траура, когда Севесе Овоу неожиданно появился в доме сестры своей покойной жены. Хоири показалось, будто пришел совсем другой человек — так отец изменился. Он был одет в черное, лицо его обросло редкой щетиной. На него было жалко смотреть, и было видно, что в последнее время он недоедает. Хоири очень хотелось поговорить с ним, но тетя Суаэа сказала, чтобы он оставил отца в покое — тому надо прежде всего поесть.

Ждать было очень трудно, и наконец Хоири не вытерпел и спросил отца:

— Это правда, что маму убили колдовством?

Отец, услышав этот вопрос, удивился и смутился. Сыну в его годы не полагалось этого знать. Он попросил Хоири, чтобы тот рассказал ему все, что об этом знает.

Когда Севесе понял, как много тому уже известно и как ему хочется знать все, он, хоть и без особой охоты, согласился рассказать еще кое-что.

— Когда твоя мать умерла, ее тело похоронили. Но ее дух не ушел от нас. Он снова и снова приходит туда, где она ловила рыбу, и на огороды, где она работала. Каждый вечер, когда солнце опустится за верхушки деревьев, он принимает ее прежний, человеческий облик и плачет по нас. В это время мы, живые, можем узнать от умершего, почему тот скончался.

— Так вот почему тебя не было две недели — ты узнавал, отчего она умерла! А почему теперь каждый раз, как мы садимся есть, одно блюдо с едой ставят отдельно? Это для мамы, да?

— Да, — сказал отец, — это для ее духа.

— Ну, и ты увидел ее?

Затаив дыхание, он ждал ответа.

— Сейчас все расскажу, сынок. Я стоял один у кладбища и смотрел, как заходит солнце. И вдруг мой затылок похолодел. Цикады стрекотали громко-громко, такого громкого стрекотанья я еще никогда не слышал. Приближалась ночь, лучи солнца быстро исчезали, посмотришь — за одним высоким деревом, за другим уже совсем темно. Пробуешь разглядеть что-нибудь — все плывет перед глазами, туманится. Деревья, обгоревшие, когда горела трава, тянутся ко мне черными ветками как руками, будто хотят ударить. Ни ветерка, а мне холодно. Потом чувствую: слабеют ноги. В груди заколотилось тяжело — бум, бум. Почудилось, что одно из деревьев рядом ко мне наклоняется. Ноги подкосились, я больше ничего не видел вокруг, и тут я услышал голос твоей матери —'"я" узнал его сразу.

И отец шепотом рассказал ему, отчего умерла мать, и назвал имена колдунов, которые в этом повинны. А потом добавил:

— Держись подальше от этих недобрых людей.

И еще он сказал:

— Ее дух будет с нами до тех пор, пока людей не созовут на угощение, чтобы потом все могли забыть ее. Только тогда она сможет уйти в страну мертвых, и откладывать это больше нельзя. Чем скорей она туда прибудет, тем лучше для нее. А потом, нехорошо так долго держать все селение в трауре. Нужно освободить от него людей, тогда им снова можно будет бить в барабан. Дети снова смогут громко кричать и веселиться по вечерам, мужчины смогут сбрить бороды, а женщины — снять черные травяные юбки и черные браслеты.

И ют большой день настал. От множества очагов, на которых сейчас готовили пищу, дым поднимался такой, что, казалось, в селении пожар. Все бегали, шумели, что-то делали, старались успеть как можно больше. Три воскресенья селение будто спало, а сегодня проснулось.

Резали свиней, и их визг разносился из одного конца селения в другой. Загремели долго молчавшие барабаны. Их грохот, похожий на гром, взлетел высоко над верхушками саговых пальм — и о том, что траур кончается, узнали соседние селения Хеатоаре и Сава- ивири.

Женщины и девушки надели самые красивые травяные юбки. Только ближайшим родственникам умершей еще нельзя было переодеться в другую одежду.

К вечеру всю приготовленную еду собрали вместе. Весь мел из школы (а его там было совсем немного) дети принесли своим матерям, чтобы тем было чем метить свои горшки.

Дядя Хоири подал знак, и все сели. Высились груды еды, по одной для каждого рода. В руке дядя держал росток кокосовой пальмы и с ним пошел от груды к груде, останавливаясь около каждой и называя род, которому она предназначена.

Когда начало темнеть, от еды уже ничего не оставалось — часть съели тут же на месте, остальное унесли с собой. Теперь о его матери будут говорить только «она была».

Он так любил свою мать! Как грустно, что завтра рано утром она уйдет навсегда и больше никогда к нему не вернется! Когда она минует селения, где ее знали живой, ее тело и дух соединятся снова. Хорошо хоть, что у нее есть все нужное для этого путешествия — отец об этом позаботился. Прежде чем опустить ее в могилу, ей положили в гроб плетеную сумку, полную поджаренных шариков из саго и кокосов, нож, чтобы защищаться, и фонарь. Чем больше он думал об опасностях, которые подстерегают ее в пути, тем больше ему хотелось пойти с нею вместе.

От отца он знал о вероломных лодочниках и о бесчестных хозяевах домов, в которых ей придется останавливаться по дороге: не остережешься — мигом обманут или ограбят тебя. Но если мама благополучно достигает конца пути, она сможет сбросить с себя темную кожу и станет европейкой, попадет в страну изобилия и когда-нибудь пришлет им подарки.

Проходили дни, а Хоири все думал: какая она, эта страна изобилия, куда ушла его мать? Дошла ли она туда? И если дошла, то не забыла ли послать нужные вещи тем, кого любила, кого покинула? Или же до того, как вещи достигли тех, кому были посланы, их кто-то перехватил? Но все равно когда-нибудь, он был твердо в этом уверен, они получат от нее подарки.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Поднимаясь из моря, солнце уже раскрасило горный хребет Оуэна Стэнли неяркими красками. Отсюда, издалека, не видно было, как дики и суровы горы, и они стояли над селеньями, где еще спали люди, как огромные сторожа.

Жители Мовеаве встали, как обычно, рано. Хоири проснулся дзже раньше, чем большинство из них, но выйти наружу не решался. Здесь, в хижине, была непроглядная тьма. Он вглядывался в стены, сделанные из саговой плетенки: не блеснет ли хотя бы искорка света? Но нет, солнце еще не взошло. Теперь, когда он проснулся, бамбуковый подголовник перестал быть набитой капоком подушкой, которой был во сне. Подголовник с фут длиной был светло-коричневый и от постоянного употребления блестел. Проснешься иногда и чувствуешь — ноет шея; но все равно эта старая вещь была какой-то родной. Хоири осторожно положил его в угол — там подголовник лежал днем. После этого он снова лег на спину и подложил под голову руки.

Довольно высоко над ним, на крыше, бегали крысы, и можно было лишний раз попрактиковаться в счете, а ему это было нужно. Не важно, что это те же самые две или три крысы, не важно, что он их уже пересчитывал много раз. Со счетом теперь дело явно шло лучше — он даже заулыбался, довольный. Еще не удается сосчитать все ниповые^[6] жерди, уж очень их много, но, наверно, учитель этому его научит, и тогда он пересчитает их все — на обоих скатах.

Тут он услышал свисток, за ним другой, и кто-то прокричал во весь голос:

— Мы уже объявляли вчера вечером: это очень важное дело, вам и вашим семьям могут быть от администрации большие неприятности!

Бывало интересно угадывать по голосу, кто из членов совета^[7] кричит. Но сейчас у него от тревоги перехватило дыхание, и он стал слушать, стараясь не пропустить ни слова.

— Все должны оставаться в селении, уходить нельзя никому!

Ба, да это голос члена совета Морафеаэ!

— Если все-таки хотите уйти, — продолжал голос, — то идите, но потом будете работать задаром и гнуться до земли, таская дерьмо чиновников администрации в Кереме!

Больше Морафеаэ не объязил ничего — ни кто приедет к ним в селение, ни зачем.

Утренний воздух был прохладный и чистый. Когда Хоири вернулся в дом и вошел в кухню, сперва ош ничего не увидел, только потом глаза привыкли к темноте. Тетя Суаэа сидела, вытянув ноги, около очага. Она раздувала огонь, и ее щеки то надувались, то опадали. Кокосовая скорлупа потрескивала в очаге, и клубами, похожими на крохотные кучевые облака, вверх поднимался дым.

— Как он режет уши, этот свист! — сказала тетя Суаэа непонятно кому. — Наверно, полицейскому и членам совета просто нравится дуть в свисток. Дуть в раковину потруднее. Отнять бы у них свисток и дать вместо него раковину, как в прежние времена. Уж в нее бы они так часто дуть не стали, а то бы им и не отдышаться. А главное, звук у раковины глубокий, густой, не то что у этого свистка — визжит тонко-тонко.

Ее слова доносились как будто откуда-то издалека. Она показала рукой вниз, под дом, чтобы Хоири принес оттуда дров. Другие женщины в темных, дымных кухнях соседних хижин слушали, что она говорит, и из тепла этих кухонь тоже начали говорить о том, что происходит в селении.

— Что-то не верю, чтобы наш полицейский и члены совета так уж хорошо понимали и говорили по-английски, — сказала Мафу, добродушная вдова, любительница посмешить и посмеяться.

Некоторые из женщин захихикали, но одна сказала:

— Смеяться над ними легко, а каково было бы тебе на их месте?

— Подумаешь! Уж если белый человек слушает и кивает, когда они говорят по-английски, то неужели я не могу добиться того же самого? Что здесь трудного — говорить «да, сэр» и «нет, сэр»? А ведь они почти ничего другого и не говорят. Щелкать каблуками, вытягиваться и отдавать честь и я сумею. Мне это даже легче, чем отгонять от чиновников мух или вытирать им пот с лица, как делают некоторые члены совета.

Поднялся хохот.

— Да, они, наверно, часто передают нам совсем не те приказы, которые отдают чиновники! Многие приказы наверняка придумывают сами. Будь я членом совета, я бы уж не лезла из кожи, стараясь услужить начальнику патруля, который не старше моего сына. И все это ради того, чтобы их похлопали по спине или дали им скрутку табака! ^[8] А ведь и полицейский и члены совета могли бы, как другие мужчины, ловить рыбу и охотиться — занятие куда приятней!

Морафеаэ тем временем кончил раздавать свои ежеутренние советы и наставления и остановился взять бетель, предложенный ему тетей Суаэа.

— Чем свистеть дни и ночи, пока кишки не вылезут, сходил бы он лучше за своим собственным бетелем! — громко, чтобы он услышал, сказала Мафу. — Боится, наверно, как бы чиновник не засунул свой белый палец в его черную задницу, вот и свистит все время.

Ровесники и ровесницы Морафеаэ очень его любили, но особенно любили его вдовы вроде Мафу — для них, не будь Морафеаэ, жизнь была бы совсем скучной. Мафу просто шутила, обижать Морафеаэ ей вовсе не хотелось.

— Ну уж если бы белый человек так со мной поступил, я бы с ним сделал то же самое, — отозвался Морафеаэ. — Лучше бы чиновники прямо показывали, так или еще как- нибудь, что они сердятся, тогда бы я мог сделать то же, что и они, а там будь что будет. Но они просто ругают нас по-английски, а мы мучаемся — гадаем, что значат эти слова. Когда очень рассердятся, они часто говорят: «Ты, ублюдок!»

— А я часто слышала, как белые люди, когда приплывают к нам в селение, называют этим словом собак и свиней, — сказала Мафу. — И им же они называют людей. Не очень-то, видно, хорошее это слово, раз оно подходит и для четвероногих тварей.

Последние слова Мафу разобрать было уже трудно — Морафеаэ гоготал, брызгаясь красной от бетеля слюной.

— Ты поменьше думай о белом человеке и о его словах! Не переспать ли мне с тобой, а? Вон уже сколько времени ты живешь без мужа, и некому ласкать тебя по ночам! Потому ты столько и говоришь. Со мной тебе не нужно будет просыпаться и чесать себя, пока зуд не пройдет.

— Спасибо тебе, Мила Лаваи^[9], за то, что ты предлагаешь мне свои услуги, но полуночная змея, пожалуй, и так уж слишком много раз заползала мне между ног — с меня хватит! Может, твоя жена Ивири слишком редко пускает тебя к себе? — И, перестав смеяться, спросила — Нет, правда, Морафеаэ, что за чиновник приплывает сегодня и зачем?

— Я не знаю, — сказал Морафеаэ, — и никто не знает — ни остальные члены совета, ни полицейский.

Слушая вдову, Хоири тоже несколько раз не удержался от смеха. Не спеша он начал разжигать для себя перед хижиной большой костер. Огонь дает силы нырнуть в холодную реку. Тетя Суаэа часто говорила: «Что это за мальчики? Плещутся у берега, как девочки, а не ныряют! Какие же из них вырастут мужчины?» Разговор между Мафу и Морафеаэ позабавил и ее, но чувствовалось, что она рассержена, и было понятно почему: ведь ей надо кормить большую семью.

— Не очень-то меня все это радует, — сказала она. — Чем мы будем кормить сегодня детей, свистками и медалями? Если бы нам сказали, что нельзя будет уходить из селения не вчера вечером, а хоть несколько дней назад, мы бы приготовили еды заранее. А теперь придется просить у родных и соседей — да еще есть ли у них самих? Нет, так сиди голодный.

На самом деле воды он вовсе не боялся. Просто в последние месяцы ему все больше мешала учиться в школе и играть язва на правой ноге. Стоило войти в реку, и пильчатые креветки мигом сгрызали корочку — просто удивительно, как быстро они это делают. Вот и сейчас, когда он вышел из воды на берег, язва была красной, как кровь. Дрожа от холода, он подошел к своему костру и увидел, что теперь к нему не подступишься: костер двойным кольцом окружали женщины, молодые и среднего возраста. Почти все они были замужние. Они тоже купались рано утром, но не по той причине, что и он: их к этому обязывает замужество. Ведь незамужним женщинам готовить еду для мужа и детей не надо, хотя по полным грудям видно, что и их навещают ночью мужчины.

Громкую болтовню этих женщин он слышал, еще когда лежал в хижине, а они шли на реку, как раз перед тем, как засвистел в свой свисток Морафеаэ. Все они только недавно родили. Теперь тела их обмазаны свежей пахучей глиной, чтобы исчез запах материнства, чтоб охладилось молоко в грудях и стали мягче соски. Дальше от селения глина лучше.

В школе он сел, поджав под себя ноги, на необструганный пальмовый пол. На сердце было тяжело. Да, тетя Суаэа хорошая и, наверное, почти такая же заботливая, как родная мать. Но все равно по-настоящему хорошо и покойно ему теперь, только когда рядом отец.

Не все чиновники, приезжавшие в селение, заходили к ним в школу. Но на всякий случай школе лучше быть к этому готовой. Снова и снова до боли в пальцах учителя переписывали на доске слова, чтобы буквы стали совсем похожи на те, что в учебнике. Мальчики постарше следили за тем, чтобы малыши на речке хорошо промыли себе носы; девочки тем временем убирали около школы.

— Долго же плывет чиновник, — сказал главный учитель. — Солнце высоко — наверно, уже часов десять, скоро все дети перепачкаются опять.

— Белые люди всегда так, — сказал Ои, самый старый из учителей. — За двадцать лет, что я работаю учителем в миссионерской школе, не помню случая, чтобы чиновник прибыл в селение до рассвета. Побывайте в каком-нибудь месте, где живут белые люди, тогда сами увидите, сколько они спят. Полицейские, чиновники, заключенные и все остальные начинают работать в восемь утра — только тогда трубит раковина или горн. Обычно белые люди прибывают в селение незадолго до утреннего чая, и потом еще нужно много времени, чтобы их маленькие чайники опустели.

На этот раз к ним прибыл не чиновник, а врач, и в селении поднялась страшная суматоха. Многие, кто боялся его иглы, пробовали убежать, но никому это не удалось: полицейские, «черные собаки», прибывшие вместе с врачом, встали у всех лазеек в заборе вокруг селения. Дети старались спрятать голову под мышку к матерям, и матери уже не шутили, когда грозили им: «Если не перестанешь плакать, доктор уколет тебя своей иглой». Хозяева свиней тащили их прочь из селения, за ограду, и свиньи визжали.

Подошла очередь Хоири. Из-под парусиновой шляпы, видевшей все, и дождь и солнце, ему плутовски улыбалось розовое лицо врача. Когда врач говорил, второй подбородок у него колыхался. Живот у врача выпячивался вперед, как у беременной женщины. В другой очереди люди по одному подходили к санитару, и тот заставлял каждого глотать маленький желтый шарик, сделанный, как говорили в селении, из мозга мертвых. Женщины уходили, заливаясь слезами, им было очень стыдно — ведь врач видел и трогал то, что принадлежит только их мужьям; а когда они ложились на ящик, где только что лежал на животе и он, Хоири, их зад было видно всем.

— Теперь тебе нельзя будет купаться, — предупредила тетя Суаэа. — Пить будешь только горячую воду. И нельзя рыбу есть, а то от лекарства, которое доктор в тебя влил, не будет никакого толку.

— А когда мне можно будет снова все есть и пить и купаться?

— Через семь дней начиная с сегодняшнего.

Теперь нельзя было ходить за кокосами. После школы Хоири просто садился на берегу реки и с завистью смотрел, как плещутся в ней остальные дети. До чего же долгая эта неделя, прямо как месяц! Ничего: когда язва заживет, он докажет, что ничем не хуже своих сверстников. Тогда он прыгнет в реку с такой высоты, с какой еще не прыгал никто из них, и они увидят, что он такой же ловкий и сильный, как его отец. Ничего, что пока нельзя есть рыбу, зато вон как быстро заживает язва — становится суше с каждым Днем. И до чего же трудно удержаться не почесать ее!

— Смотри, будешь чесать — снова станет большая и багровая, — говорила тетя Суаэа. — Раз чешется, значит, заживает.

Как-то вечером он сидел ел саго и таро и вдруг услышал: на другом конце деревни кто-то заплакал. Он перестал жевать и прислушался. Плакала женщина. Наверно, кто-нибудь бьет жену. Пусть себе бьет. Сейчас уже смеркается, скоро станет совсем темно; а что, если за домами, там, куда дома отбрасывают свои черные тени, или среди высоких кустов, усыпанных цветами, прячутся колдуны? По спине побежали мурашки. Да он, наверно, с ума сошел: сидит, свесив ноги, на краю площадки перед входом! Любой колдун может подкрасться под полом хижины и незаметно соскрести у него с ног щепотку грязи!

— Завтра пойду ловить для тебя рыбу, — сказала тетя Суаэа. — Сегодня постишься последний день, с завтрашнего дня можешь есть рыбу снова. Очень хорошо, что ты слушался меня, делал все, как я тебе говорила.

Хоири ничего не сказал на это, а только улыбнулся.

— Люди уважают того, у кого сильные руки и крепкая спина, но еще больше уважают они того, кто стоек и у кого живот втянутый. То, что ты перенес, сущие пустяки; вот когда мужчины отнимут у крокодила чье-то изуродованное тело или дотронутся до того, кто умер от укуса змеи, тогда им приходится поститься по-настоящему.

Да, вот это мужчины так мужчины! И ведь правда, каким же стойким для этого надо быть! Прожить целый месяц в темной Комнате и только ночью выходить по нужде! Ему бы корнями имбиря ни за что не наесться, а ведь тем мужчинам только их есть и можно. Трудно вообразить себе: захочется почесаться, а нельзя! А ведь понятно, как сильно этого хочется, когда столько времени не разрешают мыться. Пожалуй, даже лучше, что весь свой пост они сидят в хижине и не выходят наружу, а то из-за вони к ним и подойти было бы нельзя.

— И это еще не все, — продолжала тетя Суаэа. — Им даже нельзя в это время спать с женами и прикасаться к своим детям. Тех, кто не соблюдал свой пост, очень легко узнать. Взять, например, нашего полицейского — у него за правым ухом шишка величиной с апельсин только потому, что он, когда постился, почесал это место. Или другой односельчанин: зКал, что во время поста нельзя есть, что от этого может напасть какая-нибудь хворь, а все же поел краба и вот теперь, когда ходит, волочит правую ногу.

Плач стал громче. В селение опять пришла смерть — умер старик, которому делали укол перед ним. Они со стариком не родственники, но все равно его жалко. Старика звали Ивуриса, когда-то он был женат, но ни сыновей, ни дочерей у него не родилось. Жена у старика умерла. Его иссохшее тело нашли совсем недавно, во второй половине дня — оно висело на дереве недалеко от места, куда он, Хоири, и его двоюродный брат Меравека ходят собирать кокосы.

— Вот видишь, как важно жениться и иметь детей, — сказала тетя Суаэа. — Когда ты молод, у тебя много друзей и подруг, но когда кожа сморщится и начинаешь все забывать, только твои дети, те, кого ты родил, вытрут тебе нос и помогут по дому — принесут воды или разожгут очаг. Сам видишь, что случилось со старым Ивурисой. У него не было детей, некому было вскипятить ему воды для питья или для того, чтобы помыться, и некому приготовить поесть — вот он и решил, что хватит ему страдать.

Теперь жизнь Хоири стала совсем другой. Язва, которая так мучила, теперь зажила, осталось только темное пятнышко. Он больше не боялся ходить по траве, а ведь до этого, совсем недавно, едва острые края травинок задевали его язву, из нее сразу начинала идти кровь.

— У меня тело будто совсем новое, — сказал он Меравеке, когда после уроков они опять пошли за кокосами.

— Мне, оттого что язва у тебя прошла, тоже стало веселее, — отозвался его двоюродный брат. — Теперь я спокоен: если что случится или кто-нибудь за нами погонится и я побегу, ты не отстанешь. Давай пойдем скорей, тогда успеем вернуться до того, как солнце опустится за верхушки деревьев. Ведь наши отцы долбят сейчас стволы для лакатои, и к тому времени, как мы придем, им как раз захочется кокосового молока.

Таких больших стволов, как эти два, из которых сейчас мужчины делали лодки для лакатои, еще никогда не прикатывали к их селению.

— Посмотри, Меравека, вон того почти уж и не видно в стволе, только голова и плечи торчат! Ой. да я, кажется, его узнал, это Хаивета Малала, он вместе с моим отцом говорит другим, как делать лакатои.

— Нужно, чтобы обе лодки, из которых сделают лакатои, были большие, тогда будет куда сложить саго и бетель, которые мы повезем в Хануабаду, людям моту, — объяснил двоюродным братьям Севесе. — А когда соберемся плыть назад, уложим туда горшки, которые нам дадут за наши саго и бетель. И еще обе лодки у лакатои должны быть больше, потому что лакатои, когда она плывет, приходится подниматься на гребни огромных волн — вы таких даже и не видели. Некоторые волны вышиной с высокую кокосовую пальму.

Хоири знал: неправды отец не скажет, все это Севесе довелось испытать. Говорить так в селении могли немногие.

— Это опасно, — сказал отец, — но на это идешь, потому что знаешь, какие хорошие вещи можешь добыть: красивую ткань из лавок белых людей, а у людей моту — горшки и другую посуду и — надлокотные браслеты из раковин. Но сперва, конечно, надо наладить торговлю. Очень важно, чтобы в селениях на берегу моря, где лакатои останавливаются по пути, у тебя были друзья. Нет друзей — нет пресной воды, нет кокосов, нет свежей зелени, такой, как бананы и папайи.

— Твой отец говорит правду, — сказал Хаивета. — Мы плавали в Хануабаду с ним вместе. Мало в чьей хижине у нас в селении увидишь на полках столько посуды и такой, какая есть у него и у меня. В последний раз, когда мы с твоим отцом туда плавали, ты и мой сын Малала, твой приятель, были совсем маленькие и помнить этого, конечно, не можете.

Сделать лакатои — не какая-нибудь обычная работа. Это ивока. В ивоке заняты мужчины самого сильного поколения, те, кто сейчас в расцвете сил, и им еще помогают женщины и дети. Их с Малалой отцы принадлежали сейчас к этому поколению. У двух огромных бревен сновало и копошилось человек двадцать, не меньше. Работали они чередуясь — один обтесывает, другой бьет в барабан, а потом они сменяются; когда ивока, всегда шумно. И нужно, чтобы мальчики все время подносили кокосы и бетель.

Идти за бетелем не хотелось. Вообще-то идти не очень далеко, не дальше чем до места, где он обычно собирает кокосы. Но уж очень острые колючки торчат из саговых пальм! И еще москиты — их тьма-тьмущая, целые тучи, и они такие кровожадные!

— Ужалит москит, так у меня сразу это место вспухает и появляется шишка. Но если вы с Малалой и другие идете, я, пожалуй, тоже пойду.

— Сам знаешь, как весело бывает, когда идем все вместе! — А потом, наклонившись к уху Хоири, Меравека прошептал: — Туда уже поплыли на двух или трех лодках девушки собирать моллюсков. Вот будет веселье!

Хоири тщательно взвесил все, что сказал двоюродный брат, взвесил каждое слово. В таких делах, предупреждал учитель, надо быть очень осторожным.

Тропинка была узкая, идти пришлось по одному, друг за другом. По сторонам тропинки поднимались высокие, все в колючках саговые пальмы. Каждый, делая шаг, ставил ногу в след того, кто шел впереди. Когда они вошли в рощу арековых пальм, идти стало намного легче.

— Видите следы впереди нас? — показал рукой Меравека, который шел первым. — Значит, мы идем правильно.

Хоири не боялся, но и не испытывал особой радости — только слегка замирало сердце. До этого он, случалось, перешучивался с девушками, но шутки были всегда приличные. Однако до сих пор ему еще ни разу не удавалось подойти совсем близко к девушке, не принадлежащей к его роду, так близко, чтобы почувствовать запах ее тела. Может, как раз теперь для этого будет подходящий случай. Волосы у него в паху растут все гуще, а крайняя плоть стала тугой. Может, лучше ее отрезать? Старый Аравапе однажды видел такое в Порт-Морсби — он там работает, готовит и стирает для белой семьи. Но не очень ли это больно? Нет, лучше не надо, а то потом, наверно, будешь чувствовать себя как-то чудно.

— Вот этот вроде годится, — сказал Сефе и показал на панданус^[10] около тропинки.

Мальчики часто видели друг друга голыми и о Сефе говорили, что у него самый длинный.

— Осторожно отведи от стебля молодые корни, — продолжал Сефе, — и помочись туда, откуда они растут, и потом отпусти их, чтобы они вернулись на прежнее место.

Сефе говорил как человек, который все знает.

— И смотри: когдабудешь их отпускать, чтобы они плотно вошли в свои ложбинки! Если нужно, даже привяжи их к стеблю.

Хоири потянул к себе одну из ножек. Она была длиной с небольшую линейку, которую он брал с собой в школу.

— Да, это как раз такой панданус, какой нужно, — подтвердил Малала. — Как растет он, так будет расти и у тебя. Нам просто повезло, что у нас такой друг, как Сефе, правда? Взял и открыл нам свой секрет и ничего за это не просит!

Что-то тут не то — ну так и есть: в уголке рта у Малалы прячется озорная улыбка!

— Об этом панданусе надо как-то позаботиться, — заявил Малала. — Давайте насыплем вокруг него саговых колючек — ведь он растет у самой тропинки, наверняка кто-нибудь захочет подойти и сделать то же самое.

Они зашагали дальше. Все молчали — если бы не шуршанье опавших листьев и не хруст сушняка у них под ногами, никому и в голову бы не пришло, вко по тропинке кто- то идет. Но молчание длилось недолго: вдруг Малала расхохотался, да так заразительно, что захохотали все остальные. На лице у Сефе появилась и тут же исчезла смущенная улыбка. Он подождал, пока смех стихнет, и сказал:

— Просто я всегда думал, что это так. Некоторых бог сделал умными, а других глупыми, вроде Малалы.

— А я сейчас подумал, — давясь от смеха, проговорил Малала, — ведь если никто больше не оттянет ножку у моего пандануса, у меня станет длинный-предлинный, и это будет для меня плохо. Как мне тогда таскать его? Да и какая женщина потом захочет со мною жить?

Хоири, его ровесники и девушки постарше словно сбросили с плеч тяжелую ношу, и их матери тоже. Ивока подошла к концу, лакатои была готова для дальнего путешествия по морю в места, где живут люди моту. Строили ее почти три месяца. Мужчины приуныли, когда работа кончилась, — ведь кончилась и даровая кормежка.

Лодки соединили вместе, на корме каждой соорудили надстройку, а остальное доделали уже тогда, когда спустили лакатои на воду.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Под пение и танцы, как того требует обычай, лакатои отчалила. С большого, но хрупкого на вид судна непроницаемые, суровые лица смотрели на плачущих родственников на берегу. Путешествие предстояло опасное — кто знает, может быть, их тела станут удобрением в далекой земле или кормом для акул. На берегу собралась большая толпа провожающих. Снова и снова на путешественников обрушивался ливень орехов арековой пальмы. В каждой из лодок судна сидело по пять человек, и они, дружно гребя, вывели лакатои на самую середину вздувшейся Тауре.

Хоири стоял рядом с отцом, глядел на берег и не мог налюбоваться — до чего же красиво! Где-то в толпе его друзья. Ни Меравека, ни Малала не поплыли — им, пока плавают их отцы, нужно заботиться о своих семьях. Все еще можно было разглядеть рослую тетю Суаэа, его «младшую маму». Она плакала.

Тауре широко разлилась. Борясь с волнами, «мать лодок» упорно продвигалась туда, где она впервые узнает вкус соли. До наступления темноты оставалось еще часа четыре.

По краям палубы на той и на другой лодке были аккуратно сложены длинные шесты, весла и куски ротанга, а посередине сложили зеленые кокосы и другую провизию; тут же путешественники спали. Саго и бетель, которые везли на продажу, хранились внутри лодок, собственность каждой семьи отдельно, в особом месте.

— Ну а если у человека нет родственников на лакатои, кто тогда будет продавать его саго и бетель?

— За них будем торговать Хаивета и я, — ответил отец, — потому что мы на лакатои главные. За то, что мы это им обещали, они нам дали саго и' бетель. Посуду, которую мы выменяем для каждого, мы положим туда же, где сейчас лежат саго и бетель этого человека. Так мы не перепутаем где чье.

Вечером Хоири впервые в жизни увидел, как солнце опускается в море. Где-то за солнцем страна мертвых, там теперь его мать. Может, как раз сейчас дух какого-нибудь несчастного бредет туда по безлюдному морскому берегу, где свищет ветер. На берегу куда хватает глаз мерцают, как светлячки, огни далеких селений.

— Вот эти огни, самые ближние, — отец показал рукой, — горят в деревне Хамухаму. А вон те, самые большие из них. горят прямо на берегу. Дети из этих прибрежных Деревень разжигают там такие костры каждый вечер. На них они жарят крабов и моллюсков, которых находят сами. Часто они играют там до рассвета.

— Как жаль, что у нас в Мовеаве нет белого песка! Этим детям повезло. Их родители хорошо подумали, когда выбирали место для селения. На берегу моря детям хорошо — не нужно так много помогать взрослым и каждый вечер они видят, как солнце опускается в море.

Да, жизнь у этих детей куда веселее, чем у детей Мовеаве. Однако у жителей Мовеаве плодородные земли для огородов в верховьях рек и, самое главное, саго, которое жители морского берега-лак любят есть вместе со своей рыбой.

— Все тоарипи на морском берегу, — сказал отец, — родом из нашего селения, их предки были из Мовеаве. Они спускались по реке сюда, к устью, чтобы в целебной морской воде омыть свои язвы, а вечером возвращались назад в селение. Но подниматься на веслах вверх по реке каждый день было очень трудно, поэтому кое-кто начал строить на берегу моря хижины и жить в них, пока язвы не залечатся. Но когда язвы залечились, люди все равно решили там остаться. Вскоре туда переселились еще некоторые.

Вечер был тихий, а море почти совсем гладкое. Невдалеке, там, где кончалось устье, прибрежный песок лизали мелкие волны; лакатои привязали в небольшой бухточке в самом устье. Хоири не спалось, и он стал слушать отца: тот рассказывал, как тоарипи нападали в прежние времена на их односельчан, мужчин, женщин и детей, когда те отправлялись вниз по реке ловить рыбу.

— Как-то в такую переделку попали отец твоей матери и его сестра, — говорил отец. — Лафе было примерно столько же лет, сколько сейчас тебе, но его сестра, Меаоа, была девушка на выданье. Они вместе с другими односельчанами ловили рыбу, а враги в это время нашли их лодку и потопили ее. Люди из нашего селения вдруг услышали, как трубят в раковину, и сразу поняли, что случилось. Меаоа с остальными все же убежали по суше, но Лафе отстал. Воинов тоарипи появлялось все больше и больше, и они пытались перерезать все дороги, по каким можно было уйти. Когда Лафе увидел, что односельчане убежали, а их лодка затонула, он ушел в чащу и спрятался в куче сухих листьев ниповой пальмы. Приплыли новые воины и по его маленьким следам пришли туда, где он спрятался. Многие из них стали топтать кучу листьев так сильно, что его вдавили в землю. Потом Лафе услышал, как кто-то сказал: «Зачем тратить время — искать такую мелочь? Будет добыча покрупнее». Они ушли, и вскоре Лафе услышал голос, который говорил: «Лафе, вылезай, не бойся!» Лафе вылез и увидел, что это Хоири, твой тезка, дух-покровитель рода твоей матери. Лафе очень удивился, потому что вид у Хоири был совсем как у человека. До этого не раз бывало: когда кому-нибудь из рода твоей матери грозила опасность, тот, кому она угрожала, звал Хоири на помощь, и Хоири помогал, но увидеть его никому не удавалось. В руках у него были лук и связка стрел, он дал их Лафе, и они пошли вместе в Мовеаве, домой. То здесь, то там они видели изуродованные тела, некоторые были еще живы. Они увидели женщину без головы, она сидела как живая. Лафе бросился было бежать, но Хоири сказал: «Не бойся, не убегай!» Когда затрубили в раковину воины нашего селения, дух- покровитель исчез.

Позднее, когда Хоири заснул, он увидел во сне своего тезку, покровителя рода, увидел войны и битвы. Но едва он собрался выстрелить из лука в воина тоарипи, как проснулся от скрипа весел в ротанговых уключинах. Лучи солнца, пробиваясь сквозь щели в ниповой крыше, резали глаза. Закрываясь от них руками, он окинул взглядом широкий морской простор. Как странно отсюда, с моря, выглядят горы! Он еще никогда не видел, чтобы горы вырастали прямо из воды. Море вокруг было теперь зеленей и страшней. Узнать бы, что за странные существа плавают там, внизу, в зеленых глубинах!

— Вон на тех холмах, — показал рукой один из тех, кто плыл с ними на лакатои, — жители Оиапу охотятся на мелких кенгуру. А вон за теми, подальше, живет народ майва. За ночь мы проплыли довольно-таки много.

— А… почему отсюда не видно хижин и кокосовых пальм?

— Почему? Потому что… Мы уплыли очень далеко от берега, и от этого вода между нами и землей поднялась. Но вскоре, когда с моря задует аоаре-лево, мы снова увидим хижины и кокосовые пальмы.

К закату ласковый ветерок превратился в шквальный ветер, который со свистом врывался сквозь плетеные стены в надстройку. Носами обеих своих лодок лакатои вгрызалась в воду, как огромная свинья, которая все никак не наестся, и медленно, но верно двигалась вперед и вперед. Через палубу то и дело перекатывались волны. Сухо было только здесь, в надстройке на корме, за перекладины которой Хоири сейчас крепко держался. С потолка Свисал пучок высохших стеблей травы керевари. В зловещем сумраке внутри надстройки казалось, что это пальцы скелета, такие он видел иногда во сне. На палубе его отец и Хаи- вета, держась за снасти, оглядывали небо, чтобы узнать, чего им ждать от погоды. Они показывали пальцами то на одну кучу облаков, то на другую. Повернувшись в сторону Хоири, они увидели, что он спит.

— Так я и знал, — сказал Севесе другу. — Был уверен, что он не будет бояться. Он от качки уснул.

— Хороший мальчишка. Жаль, что я не взял с собой Малалу, ведь они друзья. Учились бы вместе плавать по морю. Потом, когда наши ноги не будут уже крепко стоять на палубе и мы будем бояться, что нас смоет, вместо нас поплывут они.

Проснувшись, Хоири увидел, что лакатои стоит у берега, привязанная к воткнутому в дно шесту. В море опускалась последняя четверть солнца. Из дальней дали оно посылало оранжевых змей, и те ползли, извиваясь, к лакатои. Шест, к которому она была привязана, обвивали бесконечными витками морские водоросли. Волны несли грязно-желтые пузыри пены, и пузыри эти липли к черным бокам судна.

— Сейчас прилив, — сказал отец Хоири остальным. — Пока не начнется отлив, этот ветер не стихнет. Наберите дров для костра, да побольше — часть возьмем с собой про запас. Когда поспите, можете пойти поглядеть, какие татуировки на задах у девушек народа делена.

За недели, которые последовали, Хоири привык к тому, как меняется море. Волны больше не пугали даже тогда, когда перекатывались через палубу. Очень интересно было предсказывать погоду, да и остальное было интересно — все, чему учил его теперь отец. Казалось, они будут так плыть всегда.

Но вот наконец они увидели на берегу Поребаду, одно из самых больших селений моту. То, что издалека было как нарисованные неяркими красками, но четко очерченные холмы и ровные ряды хижин, на самом деле оказалось голыми камнями и рассыпанными в беспорядке вдоль берега жалкими лачугами, которые, похоже было, вот-вот свалятся в воду. Стояли они на тонких кривых сваях из стволов манговых деревьев, и сваи эти от самого дна до того места, куда поднимается вода во время прилива, были облеплены рачками.

С криками: «Эрема! Эрема!» — жители селения уже выскакивали из своих хижин, как мыши из нор, и с каждым 'мгновением их становилось все больше. Некоторые даже заспешили вброд по колено в воде навстречу лодке, надеясь, что лучший бетель и лучшее саго достанутся им. Но у Севесе и Хаиветы были в этом селении знакомые перекупщики. Вся торговля должна была идти через них.

— Л вот и Ваги, наш друг, с которым мы ведем дела. — И отец показал Хаивете на человека с очень густыми волосами.

Тот плыл к ним на маленькой лодке, отталкиваясь шестом, и махал им рукой. Этот человек поздоровался с Хаиветой и отцом Хоири на языке моту. Потом отец повернулся к Хоири и сказал:

— Ваги заберет все саго и бетель, какие мы хотим продать в этом селении.

— Л не много времени эго у нас займет? Ведь ты говорил, что до Порт-Морсби и Хануабады плыть еще долго.

— Как только отдадим нашему другу саго и бетель, сразу поплывем дальше.

— А как же посуда?

— Захватим на обратном пути. Мы всегда так делаем. Вот почему я всегда говорю: очень важно, чтобы там, где гы торгуешь, у тебя были друзья. Ваги хорошо знает тех, кому будет продавать наши саго и бетель, и он получит хорошую прибыль.

Да, nfr торговать очень удобно. Ведь времени у них мало — все зависит от юго восточного ветра. Плыть обратно им лучше всего тогда, когда юго-восточный ветер только начинает дуть. Потом начнутся штормы и плыть будет опаснее.

Последний переход тянулся дольше, чем они ожидали. Лакатои плыла слишком близко к берегу, поэтому поднимать паруса было нельзя, так что к необыкновенно красивой бухте Фэрфакс Харбор они подошли на веслах, отталкиваясь от дна шестами. Войдя в бухту, они снова подняли парус и пошли напрямик к самой большой из деревень моту. На этом их долгое и утомительное морское путешествие закончилось.

Так вот, значит, какая она, эта огромная деревня! У народа эрема нет ни одного селения, где бы о ней не слышали. В наступавших сумерках хануабадцы торопливо взбирались к ним на лакатои. Всем, как полагается по обычаю, роздали бетель, и гости с хозяевами заговорили, перебивая друг друга. Жены перекупщиков принесли только чго приготовленные ямс и рыбу в кокосовом масле. Как хорошо поесть такой еды после долгого путешествия по морю!

Смотреть на' /Кителей Хануабады Хоири было интересно, но еще интересней было смотреть на грузовые и легковые автомобили. Пока еще он их видел только издалека. И, оказывается, лакатои, которую построил отец, вовсе не самое большое судно на свете! Да нет, этого быть не может, это ему мерещится: у берега стоит на причале лодка во много раз больше! Неужели ее, такую огромную, могли сделать люди? Во всяком случае, деревьев, из которых можно выдолбить такую лодку, он никогда не видел.

— Когда мы пойдем к дяде Аравапе?

— Скоро, но сперва садись поешь ямса и рыбы, а уж потом мы пойдем, — сказал Хоири отец.

Аравапе уже знал, что приплыла лакатои из родных мест. Наконец его хозяева закончили ужин, и он начал торопливо мыть посуду. Ели они всегда понемногу, тем, что они оставляли на тарелках, можно было наесться досыта. Он прибыл сюда год назад и все это время работал только у них.

— Так я и знал, что это вы, — сказал Аравапе, пожимая и не отпуская руку Севесе. Слова лились из него настоящим потоком. — И смотри, кого ты привез! Уже совсем большой, впору жениться. Подумай об этом, Севесе.

— Поэтому и приплыли. Хотим достать побольше браслетов из раковин, ведь они понадобятся в день свадьбы. Я решил: возьму-ка его с собой, пусть узнает, каково собирать выкуп за его будущую невесту. Может, тогда постарается выбрать жену получше, чтобы не кривилась, как от боли, когда кто-нибудь из наших родственников зайдет к нам в хижину.

Дядя Аравапе приподнял подол своей белой рами, порылся в карманах шорт под ней и достал пачку печенья.

— На, — сказал он и протянул печенье Хоири, — думаю, тебе понравится. Только из-за вкусной еды белых людей я и не уезжаю из Порт-Морсби.

Аравапе пошел впереди, они за ним. Дядя был худой и высокий, шагал широко, поэтому угнаться за ним было очень трудно. К тому же острые камни больно кололи и царапали пятки, и со лба Хоири стали падать капельки пота.

— Почему мы так спешим? — спросил Хоири в надежде, что дядя замедлит шаг.

— Скажу, когда придем ко мне, а сейчас иди и не отставай, — отрезал дядя Аравапе.

За все это время им не встретилось на улице ни души, и было видно, что дядя Аравапе начинает очень тревожиться. И тут подъехала машина и остановилась около них, в ней открылась дверка и на дорогу спрыгнул человек. Догадаться было нетрудно: машина полицейская. У всех полицейских, сидевших в ней, кожа была темная.

— Вы что, не знаете, что уже десятый час?

— Но этот человек и его… — начал было дядя Аравапе.

Капрал оборвал его:

— Объяснять будешь в полиции начальнику, а сейчас лезьте в машину, все трое.

В крытом кузове от прохладного ночного воздуха пот быстро высох. Отец и дядя Аравапе молчали, лица у них были сумрачные.

— Но почему нельзя ходить после девяти часов?

— Здесь не как у нас в селении, — попытался объяснить Хоири отец. — Это там мы можем ходить когда хотим, а в 'Порт-Морсби живут белые люди. У ких есть законы, которые говоря.-', когда надо ложиться, а когда вставать.

— До чего же глупо так жить! Получается, что все, у кого темная кожа, должны делать, как им скажут, будто они маленькие дети. Ну а как же сами белые люди? Им закон не запрещает ходить, когда они захотят?

— Да нет же, — немного сердито сказал отец. — Этот закон их не касается, потому что они не ходят, как мы, а ездят в машинах. Но даже если полиция увидит, что они идут пешком, она все равно их не заберет.

Они уже довольно долго сидели в полицейском участке, когда Аравапе воскликнул:

— Смотрите, вот пришел мой таубада!

Хозяин дяди Аравапе пришел, чтобы уладить дело своего слуги. Теперь было уже не страшно. Таубада о чем-то долго говорил с полицейскими, а потом им выпустили. Хоири подумал: какой же хороший человек таубада дяди Аравапе!

Те недели, пока они плыли, главной их едой была похлебка из саго, сваренного в соленой воде, и после нее еда, которую не доедали хозяева дяди Аравапе, казалась особенно вкусной. Она была жирная, глотать ее было куда легче, чем сухое саго. Вообще-то они иногда и дома едят пищу, в которую положено масло, но у масла, которое кладут в пищу белые люди, вкус не такой, как у кокосового, которое кладет тетя Суаэа, — оно жирнее и гуще.

Тут Хоири почему-то вспомнились огромные удавы в лесах вокруг Мовеаве — те, прежде чем заглотать живьем свою жертву, смачивают ее изо рта маслянистым пищеварительным соком.

— Еда белых людей очень бы подошла нашим самым дряхлым, беззубым старикам, — сказал Хоири. — Их детям не нужно было бы разжевывать для них саго. Плохо только, что эта пища быстро переваривается, поэтому нужно, чтобы ее было много-много, а то старикам скоро опять захочется есть.

Отец и дядя Аравапе рассмеялись, а потом дядя Аравапе сказал:

— А что ты думаешь? Хоири прав. Уж я-то это хорошо знаю — ведь я повар, готовлю для них еду. У них каждый день, кроме большого обеда и большого ужина, еще много маленьких. Они называют это чаем, но к чаю я подаю им много всякой другой еды.

— Интересно, пробовал какой-нибудь белый человек грызть сухую палку саго? — спросил Хоири.

— Ну и глупости же ты говоришь! — сказал отец. — Ни кусочка бы не отгрызли. Но даже если бы кто-нибудь из них и сумел отгрызть кусочек, тот острыми краями пропорол бы ему кишки — ведь кишки у них нежные, привыкли к вкусной и мягкой пище. Подожди, пока синабада твоего дяди Аравапе увидит тебя и разрешит тебе войти в дом — тогда ты сам увидишь, как живут белые люди.

Что ни день, то открытие: надо же, мужчина, а стирает одежду! А ведь это дело не для мужчин. Другие мужчины из их селения, если бы увидели, что дядя Аравапе стирает, стали бы его презирать. Дядина жена никогда бы не допустила, чтобы ее муж этим занимался. Все, а особенно родственницы мужа, ее бы тогда просто со света сжили. К счастью, до дома отсюда далеко, дядю Аравапе никто не видит. Но все равно, что это за жизнь? Да, еда и вправду здесь хорошая, хотя большей частью это объедки со стола хозяев. И что из того, что у дяди есть гут крыша над головой? Ведь он живет здесь один, в разлуке со своей женой и детьми. Женщины у него, наверно, есть — вон их сколько, незамужних папуасок с красивыми татуировками, которые начинаются на лице, а кончаются бог знает где. Но дядя скуповат, и никакая татуировка под пупком у женщины не заставит его расстаться с десятью шиллингами, которые он получает за месяц работы.

Дармоедом Хоири быть не хотелось, и он охотно помогал дяде Аравапе по дому. Хозяин и хозяйка знали, что они с отцом приехали к дяде ненадолго, и были совсем не против того, чтобы они пожили некоторое время у своего родственника в домике для слуги, где тот спит. Дел у Хоири все равно не было никаких, так почему не помочь дяде, когда тот работает в хозяйском доме? Хозяйка была очень этим довольна и, когда ее муж был на службе, разговаривала с Хоири очень ласково.

Куча грязного белья становилась с каждым днем все больше и больше. Наступила середина недели, день стирки.

— Помоги мне отнести часть грязного белья в нашу прачечную, — сказал дядя Аравапе. — Надо все выстирать до чоеда, тогда вечером я смогу тебе показать, как гладят.

Постирать надо было очень много. Хоири удивлялся: как быстро и хорошо получается это у дяди!

— Что это такое, дядя Аравапе? Немного похоже на шорты, которые ты носишь под рами.

— Ну, это не совсем шорты, — немного смущенно объяснил дядя Аравапе. — Это то, что носит под платьем хозяйка, — трусики.

— И… ты должен стирать и это? Ну и ну! Наверно, у нее совсем нет стыда: дает стирать мужчине одежду, которую надевает на такое место! А знаешь, я узнал, как ее зовут. На столе лежало письмо, и на нем было написано: миссис Джонс.

— Да, зовут ее так, а мужа ее зовут мистер Джонс. Но мне называть их так они не разрешают, я зову их только таубада и синабада.

— Я заметил, что они называют тебя Аравапе, а их друзья — мальчиком. Какой же ты мальчик? Ведь у тебя уже пятеро детей. А почему ты зовешь хозяев таубадой и синабадой?

— Это слова из языка моту: таубада значит большой мужчина, а синабада — большая женщина. Как-то раз я назвал их мистер Джонс и миссис Джонс, так они чуть было меня не выгнали.

До обеда было еще далеко, можно было вволю нажеваться бетеля. Дядя Аравапе жевал и осторожно, стараясь, чтобы ни капли не попало на пол, сплевывал в жестянку — ее он выбросит потом. Дядя уже начал получать от жевания удовольствие, когда его вдруг позвала хозяйка.

— Ответь ей, Хоири, — если не ответишь, она придет сюда сама.

— Что, миссис Дж…

— Синабада, — поправил его дядя.

— Что, синабада?

— Лучше пойди к ней и узнай, что такое ей нужно, — сказал дядя Аравапе. — Если спросит, где я, скажи, что в маленьком домике.

Вверх ступенька за ступенькой — и вот он уже в большой комнате, но в ней никого нет. Из ванной слышится шум воды.

— Аравапе!

— Это не Аравапе, это я, Хоири.

— Пойди возьми в спальне мое полотенце и принеси мне, — приказала миссис Джонс.

Хоири стало как-то неловко. Нужное полотенце найти удалось не сразу.

— Вот ваше полотенце, синабада.

— Открой дверь и дай его мне.

В голове у него все смешалось. Не послушаться нельзя — ведь она добрая, разрешила И'М с отцом пожить у дяди Аравапе. А что, если вернется вдруг ее муж и увидит Хоири и свою жену вместе в ванной? Как это объяснить, и убедит ли мужа его объяснение? Неужели придется провести жизнь в тюрьме? Даже подумать страшно! Медленно-медленно, с замирающим сердце-м он отворил дверь в ванную и переступил порог. Были видны белые ступни— занавеска кончалась чуть выше; по лодыжкам еще стекала мыльная вода. Будто какая-то волна взметнулась внутри него. Не глядя он протянул полотенце за занавеску.

Внезапно занавеска отодвинулась, и он увидел перед собой мокрую, белую, как очищенный банан, нагую женщину. Зажмуриться или глядеть во все глаза? То короткое мгновенье, пока все это длилось, он не мог оторвать глаз от кружка мокрых черных волос внизу ее живота.

С большим облегчением Хоири вернулся к дяде. Тот по-прежнему жевал свой бетель.

— До чего я рад, что ты здесь, — я хоть могу немного передохнуть. Не знаю, как другие белые женщины, а эта зовет меня каждую минуту, как ребенок, — подай то, сделай это. Зачем она звала сейчас?

— Ей было нужно только полотенце, но мне пришлось отнести его ей в ванную.

— И ты отнес?

— Отнес и увидел ее голой. С тобой она себя когда-нибудь так вела?

— Да, раз или два. Просто не знаешь как быть. С Другими слугами такое случалось тоже. Она, как бы это сказать… в общем, думает, что ты смотреть на нее не будешь.

— Но разве можно так обращаться с мужчинами? Любой посмотрит!

— И все равно — она может делать что хочет, но ты ничего не можешь. Слугам, которые думают как ты, не миновать показывать свое поварское искусство заключенным в Бомане. В Порт-Морсби лучше не показывать, что ты мужчина. Не важно, как было на самом деле, — тебе судья не поверит никогда.

Хоири ничего не мог понять. У них в Мовеаве начинает всегда мужчина, здесь же, видно, наоборот — начинает женщина. Но потом, если будешь вести себя с ней естественно. попадешь в тюрьму. Нет, невозможно понять белых людей!

Некоторое время они молчали.

— И еще я хотел спросить тебя, дядя Аравапе, почему ты так чудно одеваешься — шорты, а сверху рами?

— Так требует закон. Ни одному темнокожему ходить по городу в шортах не разрешается, а слугам особенно. Говорят, что ляжки темнокожих мужчин нравятся белым женщинам, поэтому мы должны закрывать их.

— Ну не глупость ли? А как же тогда ляжки белых женщин? Разве у темнокожих мужчин не твердеет под рами, когда они видят их в тех коротеньких штанах? И белые мужчины, они разве не соблазняют наших женщин?

— Ну, это давно известно. У них есть деньги, есть чем платить нашим женщинам за удовольствие, которое получают. Плохо только, что наших женщин это избаловало, и к ним теперь и не подступишься. Они хотят, чтобы мы им платили столько же, сколько белые мужчины!

— А знаешь, дядя, что я придумал? Раз все деньги у белых людей, пусть белые женщины платят черным мужчинам — ведь те стараются, тратят силы!

И оба весело захохотали.

Испачканные бетелем зубы и до блеска начищенный пол в кухне как-то не вяжутся одно с другим. Когда ты только что жевал бетель, а тебе говорят, что надо почистить зубы и прополоскать рот, то это все равно как если бы ты выпил, а тебе сказали, что надо тут же протрезветь. Паста и зубная щетка очищали зубы от бетеля очень хорошо, но чистить было стыдно — зачем тогда вообще жевать бетель? Не оставить бетель во рту, счистить его с зубов — это все равно что выбросить его на помойку.

Торговля на лакатои шла бойко. К концу второй недели их пребывания в Порт- Морсби Севесе и Хаивета распродали уже все саго и весь бетель. Продавали в основном через перекупщика-моту. Хоири тоже был доволен своими сделками — его луки и стрелы шли нарасхват. Иногда ему давали за них рами с красивым рисунком, а иногда рыболовные крючки.

— Ну вот, наконец-то распродали, — сказал отец Хаивете. — Теперь нам с тобой можно запереть купленное и оставить кого-нибудь из наших сторожить лакатои. Хочу походить по городу с Хоири, ему не терпится заглянуть в большие магазины и посмотреть, что там внутри.

— Мне тоже хочется. Честно говоря, я не знаю, как мне раздобыть все, о чем меня просил Малала, — отозвался Хаивета.

В среду, когда у Аравапе был выходной, Хоири и Севесе пошли делать покупки. Какие же замечательные вещи увидели они в магазинах! Неужели их и вправду сделали люди? Наверно, не зря говорят дома, в Мовеаве, что все это из страны мертвых. Если бы сверкающие горшки, которые стоят на полках, можно было выменять на саго, они бы, конечно, взяли эти, а не глиняные, которые делают моту. А сколько прекрасных цветов растет, должно быть, там, где делают эту красивую ткань! Взгляд Севесе между тем остановился на огромном скатанном куске парусины — ведь он давно уже мечтает заменить на лакатои парус из циновок настоящим парусом. Хватит ли только у него на этот раз денег?

За прилавком, лениво облокотись, сидела и пристально смотрела на них белая женщина средних лет, с расплывшимся телом. Так, взглядом ястреба, она смотрела на всех темнокожих покупателей.

— Да, мальчик, слушаю, что тебе нужно? — неприветливо спросила она у Аравапе.

Тот смутился, заспешил и стал, поглядывая на отца, подергивать плечами и озабоченно морщить лоб. Жирные пальцы приказчицы начали постукивать по прилавку.

— Ну так что же вам нужно? — спросила она, стукнув пять раз. — У меня нет времени ждать, пока вы там что-нибудь надумаете.

Указательный палец отца Хоири рванулся вдруг к парусине так, словно им выстрелили из лука; только чудом он не попал при этом в глаз Аравапе.

— Пять фунтов, — сказала приказчица и протянула ладонь.

Севесе начал отсчитывать деньги, а пальцы приказчицы опять забарабанили по прилавку. Аравапе с племянником стали помогать Севесе — лишь бы остановить любой ценой эти короткие, будто обрубленные пальцы!

— Вот, синабада, — сказал дядя Аравапе, поворачиваясь к прилавку; в обеих руках у него были зажаты деньги.

Но продавщицы за прилавком уже не было.

— У, безродная женщина, — выругался Аравапе. — Заставила нас спешить, будто, кроме нас, на эту парусину у нее много других покупателей! Вошел белый человек, и она бросается к нему, будто его деньги лучше наших! И посмотрите вон на того ороколо — уже сколько времени ее ждет, а она прошла мимо и даже на него не взглянула, как будто его здесь нет!

Вид у Севесе был растерянный: в прошлый раз, когда он был в Порт-Морсби, все происходило точно так же. Теперь он остался стеречь два жестяных сундучка и парусину, а Аравапе повел тем временем Хоири в другой магазин. Хоири этим очень был доволен.

— Отведи меня туда, где продают одежду для женщин, — попросил он дядю Аравапе.

Отцу незачем знать, что он здесь купил: лифчик, женские трусики и юбка останутся их с дядей тайной, больше об этом не должен узнать никто. Для кого все это предназначено, дядя Аравапе не спросил — задавать такие вопросы не полагается.

— Это для одной девушки у нас в селении.

И дядя понял, что Хоири ему доверяет.

— До чего же белые люди хитрые, правда, дядя Аравапе? Привозят к нам все эти невиданные вещи и сами же изготавливают деньги, на которые их только и можно купить, а нам, чтобы добыть эти деньги, приходится на них работать.

— Да, только этим я здесь, в Порт-Морсби, и занимаюсь. Они даже еще хитрее, чем ты думаешь: платят нам так мало, что почти никаких вещей из тех, что нам нужны, на деньги, заработанные за год, мы купить не можем — для того, чтобы купить их, должны работать несколько лет подряд. Самим стирать или готовить себе еду им не придется никогда.

Перед запертой витриной была натянута проволока, а внутри, за стеклом, стояли разные бутылки — пузатые и длинные, маленькие и большие. Как удобно было бы вон в той или вот в этой брать с собой воду для питья, когда идешь на огород!

— Можем мы купить вон ту, длинную, с широким низом?

— Нет, не можем. Во всех этих бутылках плохая вода, которую белые люди пьют, когда устанут. Помнишь вечер, когда к таубаде и синабаде пришло много гостей? Когда белые люди выпьют этой воды, они начинают говорить, как маленькие дети, и глаза их видят хуже обычного.

— Но почему нам нельзя тоже попить этой воды?

— Почему?.. А потому, что белые люди боятся — вдруг мы станем от нее такими же умными, как они, и будем сами делать все эти вещи, которые ты видишь на полках.

Оказывается, большие суда у причала, если подойти к ним близко, куда огромней, чем они кажутся издалека! И сделаны они не из дерева, как думал Хоири, а из железа. Кто, кроме духов, сумел бы сделать так, чтобы тяжелые железные лодки держались на воде и не тонули?

— Вон та, на якоре посередине бухты, называется «Малаита», — сказал дядя Аравапе. — Она только что приплыла из Сетере^[11], очень большого селения в стране белых людей.

— Но почему она не причалит к берегу?

— А эти большие лодки никогда не причаливают и еще сперва дня на два останавливаются за рифом, пока белые люди не поменяют имена, написанные на вещах, которые они сюда везут. На всех вещах, что посылают нам с тобой в подарок наши мертвые предки, они заменяют твое имя и мое именами других людей.

Да, очень хорошо, что ему довелось побывать в Порт-Морсби! Теперь он видит сам: все, о чем говорят у них в селении, правда. Поживешь здесь и начинаешь понимать, почему белые люди ведут себя так странно. Теперь и он будет одним из немногих, кто видел их жизнь собственными глазами.

В последнюю неделю их пребывания в Порт-Морсби хлопот у Аравапе оказалось очень много. Он собрал большой чемодан подарков для своей семьи. Когда он теперь пек хлеб для хозяина, он пек вдвое больше, чем обычно. Он работал столько, сколько не работал еще никогда, ради лишней пачки печенья для путешественников.

И вот наконец как-то под вечер в середине двенадцатой недели пребывания Хоири и Севесе в Порт-Морсби лакатои вышла на веслах из бухты. Среди тех, кто возвращался, были несколько человек, которые последние два года жили в Порт-Морсби. Но Хоири стало грустно, когда он узнал, что кое-кто из тех, с кем они приплыли, остался здесь работать на белых людей.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Ночью вовсю лил дождь, и клочья темных, похожих на растрепанную шерсть облаков висели над селением еще и теперь. Будет снова дождь или нет, сказать было трудно. Посмотришь на деревья, и кажется, что облака совсем низко, над самыми верхушками. Большие черные тучи притягивали к себе меньшие, и скоро не осталось ни одного голубого просвета, будто все, что в селении дышало и двигалось, попало в огромную ловушку. Дым очагов, пробиваясь сквозь мокрое плетение крыш, поднимался, повисал над хижинами и стекал вниз. Листья под тяжестью росы бессильно опустились и словно застыли в ожидании.

Настроение у Хоири по-прежнему было плохое: ведь его первое путешествие на лакатои кончилось большой неприятностью. До сих пор он чувствовал вкус и запах соленой воды. Хорошо хоть, что перевернулись они у Миривасе, в устье реки Лакекаму. Оттуда до Мовеаве только полдня пути. К счастью, вещей пропало не так уж много. Одежда высохла через несколько часов после того, как им удалось перевернуть лакатои снова дном вниз. Посуде соленая вода очень повредить не могла, и как удачно, что отец купил два жестяных сундучка — их собственные покупки уместились там целиком. На дне одного из сундучков лежит сверток, которым особенно дорожит Хоири: в нем лифчик, трусики и цветастая юбка — все это для Миторо. Как хорошо, что эти вещи, даже побывав в соленой воде, все равно остались целыми, такими же гладкими и блестящими и до сих пор пахнут магазином! Скорее бы отдать этот сверток Миторо, чем скорее, тем лучше, а то вдруг кто-нибудь поспешит и сделает это раньше его.

Хотя Миторо не очень устала, спала она эту ночь крепко. Накануне она весь день полола на огороде своей семьи — на том, который возле селения. Немного даже заболела спина, но теперь все прошло. Этот их огород не хуже любого другого из тех, что около селения. Приятно видеть, что таро растет так быстро, а на кочнах капусты появляются молодые сочные листья. Жаль, что нельзя оставаться на огороде дольше. Ведь она старшая дочь, и у нее много других забот — делать саго, ловить рыбу. Но хоть работы и много, забросить свой маленький огород она не может. Мать часто говорит: «Людям не важно, какой огород, хороший или плохой, у тебя вверх по реке, — о том, любишь ли ты работать, судят по маленькому огороду у селения».

Подобно матери Миторо выросла крупной и высокой, как мужчина. Она была похожа на крепкое цветущее дерево. Если обхватить ее икру в самом широком месте пальцами обеих рук, пальцы едва сойдутся. Бедра у нее такие же широкие, как у женщин, которые уже родили не одного здорового младенца. На руках у нее ясно видны вены, и каждому понятно, отчего они такие.

Когда надо работать да еще заботиться о пятерых детях моложе тебя, на другое времени остается очень мало. С ровесницами ей весело, но почти все они уже помолвлены или замужем. Похоже, что, только выйдя замуж, избавишься от этой тяжелой и скучной обязанности — заботиться о братьях, сестрах и родителях. Но как хорошо все-таки, что у нее такая мать! Ее мать, Масоаре, как мужчина — укусы москитов ей нипочем и она берется за любое дело, самое трудное. Да, бывает, что она ворчит, но разве может женщина дожить до ее лет и никогда не ворчать? Как-никак лет матери уже столько, что кожа у нее на ладонях морщится и она начинает говорить сама с собой.

Миторо посмотрела на небо: хорошо бы оно осталось таким темным до самого вечера! Неплохо отдохнуть денек среди недели.

— Ой, мама, ты меня напугала! Я и не слышала, как ты подошла.

— Да уж любому видно, что мысли твои где-то далеко, а не здесь. О чем ты задумалась? О том, что видела во сне? Или, может, о каком-нибудь юноше? Не приходил ли к тебе кто-нибудь вчера вечером? Почему бы тебе не выйти замуж, вместо того чтобы думать о юношах и о том, что они будут с тобою делать? Мне тогда можно было бы больше не брать в руки топор и весло. Поторопись — я хочу до того, как лягу в землю, поесть пищи, которую принесет твой муж.

Глаза Миторо наполнились слезами: ведь и без того с тех пор, как несколько лет назад отец был смертельно ранен на охоте за дикими свиньями, живется им трудно.

— Ну зачем ты говоришь, мама? Разве я сама этого не хочу?

— Позабудь то, что я тебе сказала, и прости меня. Мы-то ведь в молодости никогда не надевали на груди чашки, которые носят белые женщины, а наши нынешние девушки и молодые женщины надевают. Наденут, посмотрят на свою правую грудь, потом на левую и размечтаются. Похоже, что только мечтать они и умеют, а больше у них не получается ничего.

Слушать эти слова Миторо было очень обидно, но и показывать, что она обиделась на мать, было никак нельзя.

Масоаре сердило, что она теперь уже не та, что прежде. Больше ей не разрубить одним ударом твердую, как железо, кору саговой пальмы. Хорошо хоть, что Миторо уже почти взрослая и начинает учиться тому, что полагается уметь женщине и матери. Она уже хорошо плетет сумки и рыболовные сети, а делать саго или ловить рыбу в прилив и отлив могла бы поучить и многих замужних женщин.

— На, возьми и иди за водой, да побыстрее! — велела Масоаре и раздраженно сунула кувшин в руки растерявшейся дочери.

Со ступенек своей хижины Хоири смотрел, как Миторо выходит из дому. На шее у него висело новенькое полотенце.

— Не пойдешь со мной на реку, Меравека? Миторо как раз отправилась за водой.

— Пойду, пожалуй, а то догадаются, что ты за ней увязался.

От вчерашнего дождя дорога к реке не превратилась в трясину, просто дождь смыл с нее землю, и от этого оголились ракушки и черепки, которых насыпали, когда ее делали. Ноги Миторо приятно холодила роса. Кувшин удобно стоял на правом плече. Ой, сзади кто-то идет! Идут и разговаривают — видно, их двое.

— Много было таких ливней, как вчера, пока я был в Порт-Морсби?

— Нет, вчерашний был первый. Наверно, матушка Небо заплакала от радости, что ты вернулся.

А теперь фыркают. Да они уже совсем близко, у нее за спиной! Надо пропустить их вперед.

— Эй, дочь Оалаэа! Ночью в субботу, в полнолуние, я буду ждать тебя! Тебя отведет ко мне моя сестра Ивири. Меравека и Хухуруа будут там тоже.

— Да?.. А как же другие твои подружки? Что, с ними тебе скучно?

— Послушай, ты же хорошо знаешь, никаких подружек в нашем селении у меня нет. В общем, реши до субботнего вечера.

Ну и наглец же! Ничего похожего с ней еще никогда не случалось.

Это был один из тех редких дней, когда вода в реке спадает совсем низко. Глинистые берега оголились во всем своем бесстыдном уродстве. Те, кто купался утром, уже повытаскивали из воды посуду и другие предметы домашнего обихода, в разное время упавшие туда с лодок. Но на дне по-прежнему оставались скользкие, уже совсем без листьев стволы кокосовых пальм и других деревьев. Многие владельцы лодок встревожились: лодки нависли теперь над краем берега и казалось, что вот-вот они сорвутся вниз и разобьются.

В облаках сверкнула ярко-желтая искорка. Над рекой пронесся легкий ветерок, и ожило все — люди, звери и растения. Миторо стояла в холодной воде, доходившей ей до пупка. Юбка из саговых волокон всплыла, и сквозь прозрачную воду были хорошо видны ее светло-коричневые ляжки и ягодицы. Когда она не смотрела в сторону Хоири, он приподнимался с корточек, чтобы разглядеть ее получше. Кожа у нее покрылась пупырышками — значит, вода холодная.

Миторо ушла, а Хоири с двоюродным братом остались на берегу посмотреть, как оживает река. Там, где обычно стоят лодки их близких и дальних родственников, сейчас много лодок, и из всех нужно вычерпать воду. Вдвоем они быстро управились примерно с дюжиной.

— Слушай, Меравека, мне обидно: Миторо говорила со мной так, будто мои слова дерьмо.

— Ты это что, всерьез? Да разве можно обращать внимание на то, что говорит женщина? Могу поспорить: она теперь только и будет думать что о субботе и от волнения у нее все будет валиться из рук.

— Как ты думаешь, какая получится из нее жена?

— Смотря чего ты от жены ждешь. Если говорить о работе, Миторо как раз то, что нужно. Все знают, она работать любит. Но неужели ты хочешь сразу жениться?

— Да нет же! Я просто думая: не из тех ли она девушек, кто ложится с каждым юношей, какого встретит?

— Я не верю, что она такая. Она скромная. А потом, будь она такая, она бы уже давно забеременела. Но раз ты так думаешь, то тем более не следует жениться на девушке, пока ты не переспишь с ней, и не один раз.

Конечно, поступать так нехорошо, грех, но все-таки хочется точно знать, действительно ли девушка та, на ком ты думаешь жениться. Ну а раз другого способа узнать, встречается ли Миторо с кем-нибудь еще, нет, то к чему вспоминать о христианском учении?

В Мовеаве есть много девушек, с которыми большинство юношей знакомо очень близко. Детей у них почему-то нет, но бедра и живот становятся у этих девушек очень гладкими — в двойных складках живота любой из них, наверно, по нескольку фунтов жира. Правда, среди них есть и невезучие вроде Лалафаре: у нее трое детей, а замужем она не была. Когда она забеременела в третий раз, устроили суд, и один из членов совета стал допрашивать бедную девушку. «Те два раза ты не захотела говорить, — сказал он, — но уж на этот раз, конечно, скажешь нам, кто отец ребенка?» Лалафаре стояла и рисовала что-то на жирной глине большим пальцем ноги. «Я не видела, кто он», — сказала она тихо. «С тобой спит только один мужчина?» — спросил кто-то из членов совета. «Не знаю, в темноте не видно. Я спрашиваю, как их зовут, а они не отвечают». Мужчины захохотали, многие женщины стали кричать, обзывать ее плохими словами. Но есть неженатые мужчины, которые были бы счастливы на ней жениться, их не отпугнули бы даже ее трое детей.

В следующие два дня гор на северо-западе не стало видно, их закрыли огромные тучи. К концу недели река вышла из берегов. От своих хижин до места на берегу, где были причалены их лодки, людям приходилось брести по колено в воде. Старейшины рода не спускали с реки глаз — следили за тем, как поднимается вода. С полок достали копья, вычистили их и заострили на них зазубрины. Старики чинили охотничьи сети, принадлежащие роду.

— Теперь самое время показать, что ты уже мужчина, — сказал Севесе.

Они уже приплыли на нескольких лодках вохотничьи угодья рода опероро. Хоири и Меравека взобрались на деревья по сторонам узкой полосы сухой земли. Налево и направо были болота, бежать от охотников дикие свиньи могли только по этой узкой полоске, но теперь ее перегораживала сеть. Сверху им было видно, как осторожно, стараясь не шуметь, через высокую траву кунаи пробираются мужчины постарше. Раздались крики:

— Вот он где, проклятый, сын радуги! Мое копье уже у него в боку, он ранен, остерегайся!

Послышалось злобное хрюканье, оно приближалось.

— Вот она, коли! — крикнул Меравека.

Из травы между деревьями выскочило что-то большое и темное. Из боков свиньи уже торчало четыре копья; было видно, что ее силы иссякают. Почти одновременно Хоири и Меравека вонзили в нее свои копья и прокричали боевой клич рода. Свинья завизжала и, задевая торчащими из нее копьями о стволы деревьев, кинулась прямо в сеть.

Охота удалась на славу. Загнали шесть свиней, из них три погибли, захлебнувшись в воде. Кишки, легкие, печень и почки достались, как полагается по обычаю, старикам, головы — старейшинам рода.

Каждый жарил мясо для себя сам.

— Как, у тебя еще не изжарилось? — спросил Хоири отец, увидев, что тот снова кладет мясо на горячие угли.

— Еще не готово, в нем кровь.

— Так будь ж? мужчиной, попробуй его на вкус! — сердито сказал отец.

Вернувшись в селение, охотники дали женщинам только нижние челюсти убитых свиней — это была доля женщин, и мужчины вовсе не считали, что поступают плохо. Но женщины все равно сохранили для мужчин их долю в рыбе, которую, в этот день поймали.

Хоири очень хотелось принести часть мяса домой и отдать Миторо, но делать этого было нельзя: вдруг она воспримет это как признак слабости? После того разговора она его избегала. Видно, Миторо еще не решила, пойти ей на свидание с ним или нет.

— Мама, — сказала Миторо, когда младшие легли спать, — можно мне пойти погулять с подругами?

— Ну ладно, только не уходи слишком далеко, а главное, держись подальше от юношей. Я не лягу, поха ты не вернешься домой.

Взявшись за руки, девушки пошли по улицам. Потом они сели и начали рассказывать друг другу разные истории. Иеири села рядом с Миторо, она ущипнула ее за ляжку, потом шепнула ей что-то на ухо, и Миторо кивнула! Не дослушав до конца историю о том, как появились летающие лисицы, Ивири встала, не выпуская руки Миторо из своей.

— Простите, подруги, нам надо отойти по нужде, — сказала она. — Мы еще придем.

Миновав последнюю хижину, они перелезли через ограду, и тут Миторо стало как-то не по себе. Там и сям в лунном свете на землю ложились темные тени от кустов и деревьев. Ивири обернулась и посмотрела, не идет ли кто за ними, а потом тихо сказала:

— Мой брат вон там, под теми бананами.

Ивири сунула в руки Миторо небольшой сверток, который держала под мышкой. Та неохотно его взяла.

— Я буду ждать тебя в тех кустах, — сказала Ивири и пошла прочь.

Медленно, неуверенно ступая, Миторо двинулась к рощице банановых деревьев.

Хоири схватил ее за руки и втащил в тень. Какая холодная у нее кожа! Прямо как у змеи, только чешуи нет. У Хоири онемел язык, будто он глотнул яду: в горле пересохло. Он стал считать пальцы у нее на руках, потом ногти, потом суставы — неужели их у нее столько же, сколько и у него? Она вскрикнула, и рука ее повисла.

— Что с тобой? Я сделал тебе больно?

— Нет, просто у меня в пальце всю неделю сидела колючка саго, я вытащила ее только сегодня вечером, а ты сейчас его согнул.

Голос ее звучал спокойно и ясно. Казалось, она обращается не к нему, а к бананам — смотрела она на них. Он взял ее за локоть и резко повернул к себе. Его руки ласково спустились по гладкой спине к пояснице и притянули Миторо ближе. От ее крепких молодых грудей шло тепло. Оттянуть резинку юбки оказалось совсем нетрудно, и вот уже его руки на ее ягодицах — словно два горшка, гладкие и круглые и так приятно наполняют его ладони!

Над их головами пронеслась летучая мышь-плодоедка. Где-то в лесу захрюкали свиньи, невдалеке кашлянула Ивири; ну почему Миторо так долго упирается?

— Оставь меня, — сказала она. — Я тебе ничего не обещала.

Она смотрела не в глаза ему, а скорее на его губы. Лицо у нее было хмурое.

Обхватив одной рукой ее плечи, а другой бедра, Хоири приподнял ее и положил на спину. Его ноги раздвинули ее колени, а руки подняла юбку к ней на грудь. Со вздохом облегчения он проник в нее. Пальцы ее рук за спиной у него напряглись. Он не слышал теперь ничего, кроме собственного дыхания. Потом наступил покой. Казалось, что грудь Миторо — самое мягкое место, на каком он лежал в своей жизни. Хотелось лежать так всегда, но тут снова кашлянула Ивири. Он перекатился на траву.

— Поторопись, пожалуйста, а то твоя мать пойдет искать тебя. — И он вытер ей спину.

Он прыгнул в реку. Испражнений людей и животных вокруг плавало столько же, сколько всегда, но сегодня казалось почему-то, что от воды исходит не зловоние, а аромат. И еще казалось, будто он, как змея, сбросил с себя прежнюю кожу. От тела его разбегались волны, и от этих волн качались все лодки вокруг.

— Ты что — дурак? — закричал с порога своей хижины какой-то старик. — Не слышал, что крокодилы, когда вода стоит высоко, утаскивают свиней?

— Спасибо, что предупредил, я быстро!

— Не благодари, — отрезал старик. — Купайся, купайся: грязи, которая тебе так нравится, от этого станет в воде еще больше. Чем ты вознаградишь тех, кто холодными ночами будет разыскивать твои останки и крокодила, который тебя утащил?

Ну, слушать такое — это уж чересчур! Надо скорее вылезать.

Оказывается, все это время Меравека его искал. Они встретились у хижины тети Суаэа и вместе поднялись по ступенькам.

— Где ты был? — спросил Меравека. — Я думал, ты спишь, и вдруг вижу: идешь весь мокрый. Тебе что, жарко было?

И Меравека потрогал его руку выше локтя.

— Да нет, я присел по большой нужде на корме лодки и свалился в воду. Представляешь себе, какой у меня был вид?

Они расхохотались.

Очаги почти во всех хижинах уже погасли. Девушек и юношей на улицах оставалось все меньше. Хоири надел красивые белые шорты, привезенные из Порт-Морсби, а перед этим припудрил себя между ног «Детской присыпкой Джонсона». Теперь от него шел ее запах, и девушки, когда он проходил мимо, втягивали носом воздух.

— Я не верю, что ты упал с лодки, — сказал Меравека.

— Я и не ожидал, что ты поверишь, но надо же было сказать что-нибудь при тете.

— Конечно. Ну, как все прошло?

— Хорошо, как еще могло пройти? Отправилась спать мокрая внутри.

Они похлопали друг друга по плечу и свернули на другую улицу, чтобы пройти мимо хижины Миторо: может, удастся узнать что-нибудь.

Миторо сидела на верхней ступеньке лестницы, а ее мать плела сеть и говорила:

— Девушки, которые слишком любят гулять при луне, замуж не выходят, а уж если и выйдут, то только потому, что в животе у них ребенок. Зачем торопиться отдать себя поскорее мужчине? Ведь впереди у тебя для этого целая жизнь. Он пообещает на тебе жениться, ты ему поверишь, а он сделает свое дело и убежит от тебя прочь, и вместе с ним убежит его обещание. Тогда, чтобы избавиться от ребенка, приходится взби-. раться на арековые и кокосовые пальмы или делать еще что-нибудь такое же опасное; и после этого еще идете, разодевшись, в воскресенье в церковь слушать слово божье. Как змея когда-то соблазнила Еву съесть запретный плод, так теперь мужчина соблазняет девушку проглотить его плод!

Хоири нарочно погромче прочистил горло, а потом еще и кашлянул.

— Тебе что-нибудь в горло попало? — громко, так, чтобы услышала мать Миторо, спросил Меравека.

— Не иначе как плод.

— Кто это смеется над моими словами? — сердито закричала на них Масоаре. — Почему вы шляетесь без дела по улицам, а не идете к своим родителям, чтобы выслушать их добрые советы? Идите веселитесь перед домами своих родителей, ваши матери не помогают мне подметать около моего дома!

Она плеснула на юношей водой, и они разбежались.

В трусиках Миторо чувствовала себя как-то необычно. Они плотно облегали ее, и это успокаивало. Теперь не страшно было ложиться спать, не то что прежде, когда на ней была только юбка. Духи, которые бродят по ночам и подсматривают за женщинами, когда те спят, больше не смогут ее тревожить.

В следующую неделю Хоири видел Миторо куда реже, чем ему хотелось бы. Почти все время он был с отцом на кладбище их рода на другом берегу реки, а чтобы туда добраться, надо было, переправившись через реку, не меньше часа идти потом через лес кокосовых, арековых и саговых пальм.

Недалеко от могилы матери отец построил хижину в два яруса — такие Хоири видел в Порт-Морсби.

На кладбище было спокойно и тихо, совсем не так, как в их многолюдном селении, где плачут дети и все время ссорятся мужья с женами. Хоири выпалывал траву на могиле матери и помогал отцу ставить на диких свиней ловушки. Иногда, густо обмазав себя с головы до пят клейкой глиной, он совершал набеги на гнезда шершней — их личинки, если завернуть в саго и поджарить на горячих углях, необыкновенно вкусны. Когда делать было нечего, он сидел на верхнем ярусе хижины, который отец отдал в полное его владение, и слушал, как звенят от ветра колокольчики — он сам сделал их из жестяной банки. Перед глазами Хоири расстилало» большое поле, поросшее пушистой белой болотной травой; там жили бесчисленные москиты и огромные безобразные жабы.

— Да, чуть было не забыл, сынок: сегодня вечером у нас в селении собирается совет. Уже темнеет, так что я лучше пойду один. Я вернусь в полночь.

За отца можно не тревожиться: все повороты тропинки он знает как свои пять пальцев, знает каждый пень, каждое лежащее поперек тропинки дерево, каждый ствол, переброшенный через речку.

Вокруг разлился мрак ночи, застрекотали цикады. То квакают, то умолкают лягушки. Однообразно гудят москиты. Надо посмотреть, сколько керосина в жестяной лампе. Оказывается, еще много, до прихода отца должно хватить. Фитиль, сделанный из узкой полоски шерстяного одеяла, стал неровным, надо его подрезать.

Внизу отец оставил тлеть в очаге несколько кусочков кокоса: москитов отпугивает их жирный дым. Стенки у второго яруса такие низкие, что, даже когда лежишь, тебе видно, что делается снаружи. Где-то далеко, в северной части неба, как маяк вспыхивает и гаснет молния. В ее тусклом свете на миг становятся видны очертания усыпанного цветами могучего дерева совсем рядом с хижиной. Много похоронных церемоний совершено было в его тени, и отец говорит, что на самом деле это не дерево, а дом — в нем живут их предки.

Хоири проснулся среди ночи: его разбудили голоса, раздававшиеся внизу. Он приподнял голову, прислушался.

— Пока его нет, мы должны следить, чтобы с его сыном не случилось ничего плохого, — говорил кто-то. — Ведь это они каждый день смотрят за тем, чтобы на наших могилах было чисто, это они не дают траве кунаи своими твердыми корнями протыкать наши кости.

Хоири так и подбросило — он сел на кровати. Как хорошо, что отец, когда делал кровать, вложил в работу все свое мастерство, и она совсем не скрипит! Комнату наполнял странный голубой свет; на стене были ясно видны тени от узелков москитной сетки. Что там, внизу? Он посмотрел сквозь щели пола и увидел, что керосиновая лампа внизу по-прежнему горит. Но там никого не было, и голоса тут же смолкли, а голубой свет потух. Хоири приподнял сетку, и прохладный ночной воздух мягко прильнул к его телу. Но когда он вдохнул, он почувствовал затхлый запах — так пахнет в комнате, в которой много лет уже никто не живет. Откуда этот запах? От летучих мышей-плодоедок? Или, может, это летающие лисицы совсем рядом производят сейчас на свет потомство? Вдалеке, где-то на этом бесконечном болоте, из которого то там, то здесь поднимается саговая пальма, закричал дикий петух, возвещающий приход нового дня. На востоке по краю неба будто протянулся тонкий слой белой известки.

Отца все не было. Наверно, что-то случилось в селении, а то бы он уже пришел. Хоири обошел и проверил ловушки. С той, что для диких свиней, ему не справиться — она такая тяжелая, что в одиночку поставить ее не может даже отец. На ловушку для сумчатых крыс идет только одно бревно футов в семь длиной, да и добыча в них попадается чаще, но сегодняшнее утро удачи не принесло — все ловушки были пустые.

Севесе уже ждал его.

— Здравствуй, сынок, я вернулся!

Хоири огорченно покачал головой: пусто, ничего нет.

— А я и не думал, что много попадется, — сказал отец. — Всего несколько дней прошло, как мы жгли лес, расчищали место для нового огорода, и с неделю, пока пахнет горелым, дикие свиньи к нам и близко не подойдут. Но все равно: как там, цела в ловушке для свиней наша приманка, эта гроздь бананов?

— Перезрели, летучие мыши-плодоедки уж объедают их понемногу. Да все равно эти бананы слишком мягкие — когда свиньи будут откусывать, ловушка может и не захлопнуться.

— Ты-то хоть не подходил близко? Знаешь историю об охотнике, который устал и проголодался после трудного дня? Он проходил мимо ловушки для диких свиней и увидел в ней спелые бананы. Охотник не утерпел, полез за ними, а потом пробарахтался в раздавленных бананах целую ночь.

Оттого, что на кладбище было одиноко, бывать в селении стало для Хоири приятней.

Он не упускал случая переспать с Мигоро, но искусно увиливал от ответа, когда она начинала спрашивать его о времени их свадьбы. В селении никто ничего не знал — какая же молодец Ивири. до сих пор не проболталась!

Пока Хоири не было В' селении, там произошли бурные события. Колдун, который отправил в могилу его мать, начал колдовать против другой женщины. Однажды вечером ее братья подстерегли его, и он едва от них спасся в доме полицейского. Дело рассмотрел начальник патруля в Миривасе, и колдуна освободили, потому что. никаких улик против него суду представлено не было. Начальник патруля сказал: колдовства не существует. все ото чушь и суеверие. Зато братьев обвинили в том, что они угрожали холодным оружием, и приговорили к двум неделям принудительного труда.

— Лучше всего для этой подлой крысы было бы, если бы братья ее загнали его в землю, — сказал Хоири отцу.

— Согласен, но не забывай: в селении, кроме него, есть много-других, мы о них лаже и не знаем. А потом, белые люди в колдовство не верят. Кто убьет колдуна, сынок, для нас, может быть, и герой, но для белых начальников он преступник, и его посадят в тюрьму и заставят перетаскивать дерьмо чиновников администрации.

За разговорами они не заметили, как дошли до хижины тети Суаэа. Хоири быстро поел и вместе с Меравекой пошел прогуляться по селению. Тетя Суаэа закричала им вслед, чтобы они держались подальше от девушек.

Севесе сел есть, только когда все дети уже поели. Он поднял с блюда крышку и увидел на нем великолепного краба.

— А вы с Джорджем разве не будете его есть? — сказал он сестре покойной жены.

— Нет, это тебе, ешь его один.

Севесе принялся есть, и ко времени, когда он закончил, дети уже легли спать.

— А ты знаешь, что твой сынок настоящий крокодил? — с деланным безразличием бросила Суаэа. — Уже утащил добычу и съел ее так, что и следов не осталось.

— Правда? И откуда же утащил? — спросил, кивая, Севесе.

— Да с соседней улицы! Похоже, что теперь у тебя появилась сноха, и неплохая к тому же.

— Так, значит, этого краба…

— Ну да, потому мы с Джорджем его и не ели. Принесла сама, посылать не захотела ни с кем.

— Но все равно, — немного раздраженно сказал Севесе, — вы растили Хоири вместе со мной и должны были бы отведать первой пищи, которую принесла его жена.

— И я ведь тоже ничего не знала, — сказала Суаэа. — Но тут кое-кто из женщин заметил, что у Миторо вдруг появилась страсть к незрелым манго.

Да, решил Севесе, нужно не откладывая обсудить все это с матерью Миторо.

— Когда я узнала, что месячных у нее нет, — сказала Мзсоаре, — я стала было ее ругать, но бранью разве делу поможешь? Ведь все равно теперь в утробе у нее ребенок.

Да, подумал Севесе, уладить все нужно быстро. Будет скандал, если диакон Лондонского миссионерского общества этого не сделает. Но вообще-то тревожиться ему не стоит. Никто не сможет сказать, что он не приготовился к женитьбе сына. Искать дом для себя и молодой жены Хоири не придется: с тех пор как умерла его жена, в их большой хижине никто не живет. Хоири хорошо делает лодки, люди уже плавают на нескольких, которые он один, без посторонней помощи сделал из скользких бревен; и так же хорошо он делает весла. Огородов у них достаточно, некоторые засажены давно, только успевай собирать урожай, и расчищена земля под новые. Полки в хижине ломятся от посуды, которую Севесе собирал все эти годы, чтобы гостям в день свадьбы Хоири было из чего есть.

Севесе послал Миторо и ее матери самую большую и лучшую гроздь бананов, тех, которые называются наихохо, — это означало, что он согласен на брак сына с Миторо. Так все узнали: Миторо и Хоири помолвлены. Миторо можно было больше не стыдиться своей беременности. Теперь она должна была делать любую работу, какую только дадут ей родные будущего мужа, а Хоири тоже как бы становился собственностью Масоаре и должен был дела: ь любую работу для нее. Ей, вдове, помощь Хоири нужна была во многих делах — и в простых вроде сбора кокосов, и в таких, на которые уходит по нескольку месяцев тяжелого труда, вроде постройки забора вокруг ее огородов. Но в такой большой работе Хоири помогут его родственники.

В воскресенье перед венчанием католический священник рассказал Хоири и Миторо, в чем заключается церемония.

— Нужны будут шафер и подружка, — объяснил он.

— А что они должны делать, отец?

— Да просто стоять у вас за спиной — они будут свидетелями вашего бракосочетания.

— Они женятся вслед за нами?

— Да нет же, это вовсе не обязательно. И хорошо бы вам раздобыть два кольца.

Церковь была полна людей, собравшихся на воскресную мессу. Пришло много молодых — посмотреть на церемонию. Сестры из миссии сшили для Миторо простое подвенечное платье. Хоири надел по случаю свадьбы белую рубашку и лучшие шорты.

Церемония тянулась долго, и на лбу у Хоири начали выступать крупные капли пота. На все вопросы, которые ему задавал сйятой отец, он отвечал «да», Хотя многих не понимал. К концу венчания он начал чувствовать себя как человек, которого посадили в тюрьму, и стал жалеть, что согласился жениться в церкви: все на него смотрят и будут смотреть еще долго. И когда священник сказал, что ему придется теперь спать, просыпаться, есть и работать только с этой женщиной, с ней одной, Хоири почувствовал себя несчастным. Да разве это возможно — не смотреть на других женщин? Ведь они кругом, куда ни повернись, не смотреть на них просто-напросто невозможно!

Для свадебного пира зарезали нескольких свиней. Из соседних деревень стекались родственники. Масоаре ходила с высоко поднятой головой: ведь в селении только и говорят что о бракосочетании Миторо и Хоири в церкви. Ей повезло, ее дочь не осталась одна с ребенком на руках — у ребенка будет отец, который станет о нем заботиться.

В хижине у Миторо собралось много народу. Одни принесли рыболовные сети, другие посуду. Часть этих вещей сложили в особую плетеную сумку и поставили эту сумку Миторо на голову, а на сумку положили тесло и другие орудия, которыми делают саго. Так, с сумкой на голове, Миторо пошла по улице к дому Хоири, а за нею следом шли все девушки ее семьи; Масоаре громко причитала, заглушить ее голос не мог даже шум толпы. Наконец процессия подошла к дому жениха, и Масоаре сказала Хоири, что отдает ему свою дочь. Все вещи, которые Миторо несла на голове, были символами жизни, которая ее ждет.

ГЛАВА ПЯТАЯ

По лицу и движениям Хоири было видно, как он устал. Белки глаз у него стали желтовато-коричневыми. Он то и дело тер веки, чтобы не дать им закрыться. Ноги перестали его слушаться и несли туда, куда им хотелось. С трудом он вскарабкался по лестнице и сел на верхнюю ступеньку. Яркий солнечный свет помогал не заснуть. Сегодня был один из тех редких случаев, когда Хоири видел, как солнце зашло на западе и взошло на востоке, и ни на миг между заходом и восходом не сомкнул глаз. Рука потянулась ко рту, но прикрыть его так и не успела — Хоири зевнул. Он посмотрел на свои руки: они были грязные от пота, выступавшего и сохшего на них в эту ночь. Однако еще никогда в жизни не чувствовал он такой гордости, как в это утро, ибо за эту томительную ночь он стал отцом маленького сына.

В хижине было тихо, казалось, что она всеми покинута, как негустой лес днем, когда звери прячутся в темной чаще. Пол хижины и земля под ней были усыпаны скорлупой орехов арековой пальмы; вокруг дотлевающих головешек большого костра, у которого ночью грелись повитухи, лежали теперь, свернувшись, собаки.

Тетя Суаэа была одной из лучших повитух в Мовеаве. Наверно, всем детям их сородичей помогли родиться на свет ее опытные руки. Около Миторо она была с начала родов до самого их конца, а утром пришла раньше всех и принесла горшок горячих бананов и капусты с моллюсками: Для женщины, которая только что родила, нет еды лучше этой.

— Вот, сынок, это придаст тебе бодрости, — сказала тетя Суаэа, поднимаясь по лестнице.

От ее голоса на душе у Хоири сразу стало радостно и легко.

— Поешь-ка этого тоже, а потом окунись в Тауре и хорошенько выспись. А сейчас ни о чем не думай, худшее позади. Ты не один на свете — сам вчера видел, сколько народу пришло, и все твои родственники, одна кровь. Узнали, что тебе трудно, и пришли помочь, и не на какой-нибудь час, а на всю ночь, до самого утра. Но это еще не все твои родные — те, кто ночью спал, придут помогать сегодня.

К середине дня в доме уже снова было полно людей, они нанесли много бетеля, саго, бананов и другой зелени. Бетель предназначался также и для гостей. Женщины по одной входили на цыпочках в комнату, где лежала Миторо, и украдкой смотрели на новорожденного.

Сейчас, пока молодые хозяева отдыхали, всем распоряжались Масоаре и Суаэа. Особенных дел у них не было, и они вели разговоры с другими женщинами. Почти у всех было уже по трое или четверо детей. Говорили больше о родах и о других женских делах и заботах.

— Не знаю, чем вы перерезаете пуповину, а я часто режу острым краем раковины, — сказала Суаэа. — Кое-кто берет для этого у мужа старое лезвие от бритвы, но я заметила, что ребенок тогда растет плаксой, не дает матери отойти от него ни на шаг.

— Ты права, — сказала одна из женщин. — Мало того, когда такие дети подрастают, они все равно ведут себя как маленькие, жалуются по каждому пустячному поводу.

— Терпеть не могу матерей, которые бросаются ласкать и утешать ребенка, стоит ему только захныкать. Я не так — сразу из своих дурь выбиваю, и уж в другой раз, когда я дам поесть, а им покажется мало они, прежде чем начать дуться, хорошенько подумают.

Хоири Проснулся уже R вечеру. Тетя Суаэа храпела на циновке недалеко от двери. Пол вокруг нее был усыпан мусором, который оставили после себя женщины. По пути к реке Хоири остановился и стал смотреть: цепочка носильщиков, в большинстве своем из деревень тоарипи, несла чемоданы, раскладушки, фонари, канистры с керосином и множество всяких других вещей. Около них шли, вскинув винтовки на левое плечо, несколько полицейских. Начальник патруля шел впереди, но его окружали дети, и за ними его было почти не видно.

Хоири ничуть не удивился. Еще вчера один из членов совета и полицейский предупредили всех, что сегодня в селение прибудет патруль, и все его ждали. Не останавливаясь патруль прошел через селение к дому для белых людей, и члены совета, взяв корзины, пошли по хижинам собирать спелые бананы и другие плоды для начальника патруля и его полицейских — кто сколько даст. Еще утром дом, где останавливаются белые люди, починили, поставили новые маленькие домики и наносили воды и дров.

Вечером к Хоири пришел дядя Аравапе, недавно вернувшийся из Порт-Морсби. В руке у него был сверток. Интересно, что в нем? Дядя еще ничего ему не подарил.

— Как мальчик? — спросил дядя Аравапе.

— Сейчас мать его кормит. Что это ты принес?

— На, посмотри сам.

Хоири разорвал бумагу.

— Ой, какие красивые полотенца — это, и это, и это! Маленькие, как раз для моего сына.

— Для него я их и привез, но только это вовсе не полотенца. Наверно, ты, когда года два назад был в Порт-Морсби, их не видел, белые люди называют их подгузниками.

— Но что ими делают? А, знаю — ими вытирают ребенка, если он испачкается.

— На-ка посмотри, — сказал дядя Аравапе и показал ему кусок газеты, где был нарисован ребенок в подгузнике.

— Ага, теперь понятно. До чего же умно придумали белые люди: когда ребенок в нем, он не перепачкает все вокруг.

Немного позже пришел Севесе. Во всем доме топился сейчас только один очаг, в комнате, которую ззнимала Миторо с новорожденным. Дров было припасено вдоволь, должно было хватить на всю ночь. Пришла тетя Суаэа — принесла большое блюдо, полное еды, для мужчин и маленький горшочек с едой для Миторо. Масоаре тоже принесла дочери поесть. Мужчины ели в сумраке и говорили о прибывшем в селение патруле. Недалеко от младенца, еще не получившего имени, стояла небольшая лампа-«молния», и все, на что падал ее свет, становилось красноватым. У головы младенца лежали требник и две бусины из четок.

Когда отец и дядя Аравапе ушли, Хоири лег на спину, подложил руки под голову. Тетя Суаэа взяла пустые блюдо и горшочек и ушла с ними к себе домой к своей семье.

Масоаре ела и говорила дочери:

— Теперь, когда у тебя есть такой хорошенький маленький мальчик, не требуй от мужа слишком многого. Я уже говорила тебе много раз, как будет стыдно его семье и твоей, если дети станут рождаться у вас один за другим и будут почти одинакового роста. Да ты, наверно, это видела — у нас в селении такое бывает. Что так получается, всегда больше виновата жена: стоит мужу вернуться домой поздно, как она начинает бранить его, корить за то, что он ходит на свидания с какой-нибудь молоденькой девушкой. Ну и что же тогда делает он? Конечно, остается дома вечер за вечером и вскоре уже места себе не находит. Чтобы не видеть снов, от которых он просыпается мокрым, он начинает снова спать с женой, хотя ребенок еще совсем маленький. И вот они оглянуться не успели, а жена уже опять беременная. Теперь понимаешь? Не подпускай больше его к себе, пусть живет как хочет и сам находит себе развлечения. Многие девушки будут рады принять и удовлетворить его.

Миторо ела и думала о том, что говорит мать. Многоженством у них в селении никого не удивишь, она сама знает с полдюжины таких семей.

Миторо посмотрела на младенца, потом на свою мать — та уже замолчала и шарила теперь в своей сумке, выуживая оттуда орехи арековой пальмы, известь и листья бетеля. Да что уж там говорить, мать, конечно, права.

— Но, мама, а что, если другая девушка забеременеет от моего мужа? Уж очень мне не хочется, чтобы у нас в доме появилась еще одна женщина — ведь мне тогда придется делить мужа с нею. Вообще-то, может, и неплохо было бы проверить, по-настоящему любит меня муж или нет, но что, если от него появится другой ребенок в животе у другой женщины?

— В нынешние времена, дочка, тревожиться об этом не стоит. Когда я была молодой девушкой, наказать мужа, который сделает такое, было некому. Родители и братья девушки просто говорили: «Ни для кого другого она из-за него теперь не годится, так пусть он на ней женится». Другое дело замужняя женщина. Как сейчас помню день, когда около места, где отец потом выстроил нашу хижину, забили до смерти дубинами Сиаривиту. Еще бы им не справиться — трое на одного! Но теперь женатого, от которого забеременела девушка, тащат в суд, и белые люди сажают его на два или три месяца в тюрьму, а когда он оттуда выйдет, ему приказывают давать незамужней матери еду, чтобы той было чем кормить ребенка, и этим все кончается. Ее родители и братья не смеют теперь заставлять мужчину на ней жениться. Теперь и женатого мужчину и неженатого за прелюбодеяние одинаково сажают в тюрьму, и смерть им не угрожает.

Хоири, человек, тело и дух которого сейчас пребывали в безмятежном покое, выспаться за ночь не успел. Не будь он такой тяжелый, теща перенесла бы его на постель, но это ей было не под силу, и она просто набросила на него одеяло, а уходя из хижины, закрыла поплотнее входную дверь.

Миторо уже пришла с утреннего купанья, куда она ходила вместе с другими молодыми матерями, и теперь жарила пойманную ею рыбу. Хоири все спал, но вот снова заскрипела дверь, и он проснулся.

— Ты все еще спишь? Вставай поскорее и умывайся, — сказал, удивленно глядя на него Меравека. — Мы с тобой, наверно, будем в строю последними. Начальник патруля вот-вот появится.

Все больше и больше людей становилось в строй, и шеренг от этого становилось тоже все больше. Хоири и Меравека стояли в восьмом ряду. В хижинах оставались только дети, старики, калеки и женщины.

Все смотрели не отрывая глаз на начальника патруля, который шел вдоль шеренги; следом за ним шли клерк, полицейский из патруля, местный полицейский и члены совета.

— Вот этот парень, по-моему, неплохой, с виду сильный, из него получится хороший носильщик, — сказал начальник и показал тростью на сына местного полицейского.

— Смотри, — сказал Хоири, — наш полицейский что-то говорит начальнику патруля, и тот кивает головой — видишь?

Клерк глянул в свою книгу, но ничего в ней не написал. Потом поднял глаза снова: начальник патруля уже показывал тростью на следующего в ряду. Сын полицейского, Совэро, как и Хоири, только что стал отцом.

Солнце заползло уже высоко на небо, а начальник патруля все еще выбирал носильщиков.

— Его не надо, — сказал местный полицейский, когда начальник патруля показал на человека в черной рами и черной фуфайке.

— Почему же это, интересно, он не может быть носильщиком? — недовольно спросил начальник.

— Вы знаете наши обычаи, таубада, — только что умер один из его близких родственников, а поминок еще не было.

— Ничего я не хочу знать! Похороните человека, а потом неделями оплакиваете. Умер — значит, все, пользы от него больше не будет. Я знаю одно: мое дело следить за тем, чтобы работа администрации шла гладко. Неужели не понимаете? Все это для того, чтобы развить вашу страну и чтобы вы стали цивилизованными людьми, стали жить лучше. Запиши его, клерк.

Севесе не отрывал от него взгляда — смотрел, как он приближается к Хоири.

— Вот это парень! Молодой, мускулистый — такой один понесет целый сундук — сказал начальник патруля и показал на него тростью.

Севесе вышел из шеренги и подошел к белому человеку.

— Это мой сын, таубада. Я пойду вместо него. Запишите мое имя.

— Но он-то чем плох? Я ничего такого не вижу. Слушай, старик, — сказал начальник патруля, чудом не выколов глаз Севесе своею тростью, — ты уже поработал, теперь его очередь.

И он махнул рукой клерку, чтобы тот записал Хоири.

Рядом, слева, стоял Меравека, теперь он выпятил грудь и вытянулся, как хорошо вымуштрованный полицейский.

— А вот такие боевые парни мне нравятся, — сказал начальник патруля. — Да вы с ним похожи! Тогда понятно, откуда такое рвение. Запиши его.

Кончилось все, когда солнце стояло уже высоко над головой. Как хорошо, что Меравеку берут тоже! Если у кого-нибудь и есть человеческие чувства, то это у народа Хоири, а уж никак не у светлоглазого племени, к которому принадлежит начальник патруля. Хорошо хоть, что не взяли отца, — видно, бог услышал его молитвы.

— Лучше бы тебе было не родиться на свет, — горько сказал Хоири отец. — Будь проклята эта администрация! И зачем только Тамате^[12] принес к нам в селение слово божье? Ведь это следом за ним пришли патрули с их начальниками и начали приказывать нам: делай то, не делай этого! Тамате и другие миссионеры понимали людей и уважали их чувства — осли бы чиновники были такие же, не было бы так плохо, как теперь. Хоири, сынок, теперь ты сам видишь, как прав был я, когда все время тебе говорил: не бросай ученье. Будь ты учителем или клерком, тебя бы в носильщики не взяли. Это только начало — ко времени, когда ты станешь таким же старым, как я, от круглой жерди на каждом из твоих плеч появитея по глубокой вмятине, а твои бедра развихляются оттого, что ты, когда идешь с грузом, будешь прилаживаться к раскачиванию чемоданов патруля.

Миторо впервые вынесла ребенка наружу, на площадку. Болезненное выражение лица, которое появилось у нее после родов, теперь исчезло. Все вокруг в полуденном зное было сухое и пыльное, а она казалась прохладной и влажной.

— А какое, кстати, у ребенка будет имя? — спросила она, обращаясь непонятно к кому. И, повернувшись к Хоири, сказала — Дай сыну имя до того, как уйдешь, так будет — лучше.

Он посмотрел на отца, потом на жену. Миторо скривилась, как будто хотела сказать "Меня не спрашивай». Ведь прекрасно знает: первенцу всегда дают имя кого-нибудь из семьи мужа. Отец отвернулся, будто ему все равно.

— Да вот его тезка, — сказал Хоири и посмотрел на отца.

— Я пока звала его Пятницей — ведь в этот день он родился.

Остаток дня ушел у Хоири на то, чтобы приготовить побольше нужного жене и сыну.

Просто удивительно, сколько разных дел можно сделать, когда время тебя подгоняет! Меравека между тем бегал по селению — собирал саго и кокосы на дорогу. Столько, сколько он набрал, должно было хватить им недели на две; все это дали родственники. Те из родных, мимо чьих огородов проходил путь патруля, говорили им, что они могут рвать там любые плоды и овощи. Когда Хоири этим вечером ложился в постель, он уже знал о жизни носильщика очень много. В дни, когда отец был еще мальчиком, юноши доказывали свое мужество по-другому, но теперь доказать его можно и став носильщиком, и уж он, Хоири, постарается не ударить лицом в грязь.

Рано утром, когда запели птицы, жены, сестры и дочери были уже на ногах. Многие, чтобы мужчинам не нужно было готовить себе еду хотя бы в первые дни пути, наготовили для них саговых палок про запас — это кроме сырого саго, которое мужчины с собой возьмут. Миторо тоже приготовила Хоири столько саго, сколько могла.

В путь отправлялось шесть больших лодок. На пяти из них кучи груза были в человеческий рост, на шестой, чтобы укрыть начальника патруля от солнца, поставили парусиновый навес. За погрузкой наблюдали шестеро полицейских, по одному у каждой лодки. Командовал полицейскими один из них, сержант Лату, родом из деревни вниз по реке; остальные пятеро были из других мест, все из разных.

Миторо стояла с младенцем на площадке и смотрела, как, делая над собой огромные усилия, спускается по ступенькам ее муж. В горле у Миторо защекотало, а глаза заволокло слезами. Руки и ноги у Хоири двигались теперь так, будто он потерял над ними власть. Обернуться назад у него не хватало духу. Это было первое настоящее испытание его мужества. Внизу его ждали Севесе и Меравека. Когда Хоири спустился, отец взял у него лук со стрелами и весло. Хоири собрал все силы, чтобы удержать слезы, готовые политься из глаз. Перед гем как втроем они зашагали прочь от дома, он заставил себя посмотреть в последний раз на жену и сына и увидел, как Миторо, уже спиной к нему, исчезает вместе с ребенком в темноте хижины.

— Сержант Лату наш дальний родственник, — сказал юношам Севесе. — Не удивляйтесь, что при начальнике патруля он будет говорить с вами сурово, — когда тот не смотрит, он всегда будет к вам добр.

Они едва успели — уже решалось, кому на какой лодке плыть. Клерк выкликал, а сержант показывал на какую-нибудь из лодок.

— Берите свои весла и лезьте вон в ту, где навес, — приказал Хоири и Меравеке сержант Лату.

Когда людей в лодке набиралось достаточно, сержант приказывал ей отплывать. Каждый раз, когда это происходило и любимые исчезали из виду, часть толпы на берегу, состой явшей главным образом из детей и женщин, отделялась от нее и отправлялась назад в селение. Ко времени, когда на берег пришел вместе со своим слугой начальник патруля, остальные лодки проплыли уже добрых полмили. Двое пожилых носильщиков перенесли начальника в лодку, сержант Лату приказал отчаливать, и они поплыли вверх по течению. Лодка была не такая, как остальные, — большая, но легкая, и когда гребцы все в лад тянули к себе весла, она врезалась в воду как нож.

Мистер Смит начал работать в округе недавно. Едва ли он был старше Хоири, но на!' много выше ростом, и волосы у него были светлые. Больше всего по цвету и очертания^ лицо его напоминало хорошую спелую папайю; щеки были красные то ли ог солнца, то от рома, который он любил пить. Служил он в Кереме, административном центре округа, и уже побывал (правда, не один, а вместе с другим, более опытным чиновником) в нескольки^ небольших патрульных обходах. Этот был его первый самостоятельный обход — во всякой случае, решать все теперь он должен был сам. На лодке он сразу снял сапоги, уселся по‘(удобней в шезлонге и раскрыл газету. Сержант и слуга тоже укрылись в тени его навеса»- Время от времени мистер Смит хлопал мух и бурчал:

— Чертовы мухи, так ко мне и липнут! Садились бы лучше на этих вонючих канаков?

Сержант Лату сел спиной к начальнику на один из чемоданов, оторвал кусок от газеты, уже прочитанной мистером Смитом, и сделал себе самокрутку длиною в четыре дюйма. Покурив, он отдал ее гребцам, и те сразу повеселели. Но на всех одной самокрутки было мало.

— Простите меня, таубада, моего табака на всех курящих не хватит, — сказал сержант Лату, повернувшись к белому человеку. — Может, дадите им еще немножко?

— Но-но, сержант, они от этого станут много болтать, а грести будут плохо. Я хочу проплыть до темноты как можно дальше. Да и не заработали они еще себе табаку.

— Так точно, таубада.

Хэра, который был много старше остальных гребцов, затянулся несколько раз и передал самокрутку следующему.

— Белый человек ошибается, — сказал он. — Дай он нам табаку, нам бы стало хорошо, глаза бы у нас не слипались и мы бы начали грести быстрей. А вообще-то что мы ему, навесные моторы, что ли? Мы тоже люди, нас родили матери. Не надрывайтесь, братья, нам еще целый день грести.

Время от времени, чтобы поутихла боль в руках и плечах, гребцы менялись местами: те, кто сидел на левой стороне лодки, переходили на правую, а те, кто сидел на правой, переходили на левую. Почти все время гребли молча, слышно было только, как всплескивает вода. Качанье лодки убаюкало мистера Смита, и он уснул. Как обидно: он себе похрапывает, а они под палящим солнцем обливаются потом!

Хоири и Меравека, когда их посадили грести в лодке начальника патруля, подумали, что им повезло: груза в ней было куда меньше, чем в любой из остальных лодок. Ни тот, ни другой еще не знали, что именно их лодка задаст скорость, с которой придется плыть остальным.

Течение в Тауре было сейчас слабое, и гребцы молили бога, чтобы таким оно и оставалось. В спину дул, немного прибавляя им скорости, крепкий юго-восточный ветерок. На всех пяти грузовых лодках гребцы, чтобы заполучить помощь ветра, поставили и закрепили торчком по одному или по два кокосовых листа вместо паруса.

— Смотрите, друзья, впереди кокосовая пальма! — сказал Хэра. — Давайте остановимся и срежем для нашей лодки несколько листьев — те лодки уплыли уже вон как далеко вперед. Если не привяжем листьев, отстанем совсем.

Меравека сидел на носу и к берегу, на котором росла пальма, оказался ближе других. Лодка остановилась, он, схватив походный нож, встал и приготовился прыгнуть на берег. Толчок — лодка остановилась! Мистер Смит проснулся и подскочил как ужаленный, едва не свалив свой шезлонг за борт.

— Почему мы остановились? — закричал он рассерженно, таращась на гребцов заспанными глазами.

— Они хотят срезать кокосовых листьев, таубада, с листьями лодка пойдет быстрее, — объяснил сержант.

— Ну и чушь! Прямо как дети! Хоть бы раз повели себя как взрослые, просто для разнообразия! Поймите же: пока этот парень вскарабкается на чертову пальму, срежет эту дрянь и вы ее присобачите, пройдет добрых полчаса! Но этого мало: а что если ветер вдруг переменится или стихнет совсем? Драгоценное время идет к черту, мое время, время администрации, время, в которое я бы должен потеть как черт, чтобы просветить хоть немного вашу черную братию там, в дремучем лесу! Вам и так повезло, что вы гребете на лодке, где мало груза. А ну поплыли, и не сметь останавливаться, пока я не прикажу!

Мистер Смит козырьком приложил руку ко лбу и оглядел реку и оба берега. Корма последней из лодок впереди них скрылась за поворотом реки.

— Ну вот! — заревел он. — Теперь, обезьяны, гребите изо всех сил, догоняйте остальных!

И потом, сев снова, велел слуге подать обед.

— Ну, взялись, друзья! Не падайте духом! — громко сказал Хэра.

Лодка ринулась вперед, как огромный морской змей, преследующий добычу. Теперь она двигалась не плавно, а рывками.

— Так-то вот, сынки! — закричал Хэра. — Он человек такой же, как мы с вами, и он сидит и ест, а мы в это время гребем, и в животе у нас пусто. Кто сказал, что так должно быть?

Белый человек тщательно обглодал все куриные косточки до единой, а потом начал, напевая, облизывать пальцы. Плюх, плюх — кость за костью летели и исчезали в серой непрозрачной воде, и круги, разбегавшиеся от них, мигом оставались где-то позади, за кормой. Каждый раз как мистер Смит вытаскивал изо рта облизанный палец, слышался звук, похожий на тот, что издает цикада.

— Почему налил так мало чая, неполную чашку?

— Загляните в нее, таубада. там много, я налил полную.

— Загляни ты, идиот, горе-повар! Стоишь ты тех денег, что я плачу тебе? Ой едва то!

— А, вижу, таубада.

— Ну и что же ты видишь своими черными глазищами?

— Лодка качается — то поднимется, то опустится, вот чай и льется через край, — объяснил слуга.

Ладони Хоири были все в красных и желтых пятнах. Пот под мышками стал как мыльная пена. Он то и дело окунал руку в воду и совал мокрую ладонь под мышку, чтобы там перестало жечь. Раз-два, раз-два: движения его стали механическими, и казалось, что он будет повторять их вечно и уже никогда не остановится. Таким его видели другие, но тот Хоири, который их зрению был недоступен, поднимался сейчас по лестнице своей хижины. Кажется, Пятница плачет! Он заспешил. «Миторо, Миторо!» — позвал он, но никто ему не ответил. В руках у него связка рыбы, часть рыбы сушеная. Это не важно — женщина, которая только что родила, станет есть все, что похоже на рыбу видом или запахом. Поднявшись по лестнице, он разжал руку, связка упала на пол, и он пошел на цыпочках в комнату жены. Глиняного кувшина для воды на месте нет. Надо спешить, так громко Пятница не плакал еще никогда! Прыжок — и он уже в комнате около сына,подхватывает его и топчет огонь, который ползет по краю старого ворсистого одеяла. Надо осмотреть ребенка, не случилось ли с ним что-нибудь. Он прижал маленького Севесе к груди. «Господи, какой горячий! — прошептал Хоири. — Опоздай я чуть-чуть, и он бы уже сгорел. Я ей покажу, как бросать ребенка одного, пусть даже она идет за водой!»

Тут вода окатила его стушу. Он вскрикнул от неожиданности и передернул плечами.

— Это я плеснул, — сказал человек, сидевший за ним, — а то ты стал грести не в лад. Что с тобой, братец? Может, ты голодный? Или на тебя напал сон? Это я понять могу. Я тоже знал, что не увижусь с женой много недель, и начал трудиться еще вечером, когда только стали летать летучие мыши-шюдоедки, а закончил, когда в последний раз пропел дикий петух.

— То-то у тебя губы мокрые, — сказал с усмешкой Хоири. — Тебе повезло — ты смог сделать что хотел до того, как с женой расстался, а моя жена, как ты знаешь, только что родила. Наверняка тебе меня жаль.

— Да с чего это мне тебя жалеть? Сотни одиноких девушек только и мечтают о том, чтобы им смочили нутро. Неужели ты из тех, кто, женившись, после темноты и носа не высунет на улицу — боится, как бы девушки не отрезали у него свиные кишки?

Сам Хоири затевать этот разговор не стал бы, но теперь, когда об этом заговорил другой, почему бы не ответить?

— Нет, просто мне в теперешних девушках кое-что не нравится. Они как рыбы, которые бросаются на наживку. А когда заглотнут ее, снять их с крючка очень трудно. Или нет, они скорее как пиявки: если присосутся, то уж сосут сколько могут и животы у них под конец вздуваются. Сам знаешь, в какую беду попадешь, если позволишь им к тебе присосаться.

На корме Хэра прочистил горло и сказал:

— Эти двое парней умнее нас всех, раз завели такой разговор — для усталых и грустных это самое лучшее лекарство.

Солнце уже не так пекло, и люди становились разговорчивее. Весла глубже врезались в воду, и гребцы тянули их на себя усердней. Пассат дул намного слабее, теперь это был легкий ветерок. Гребля больше не была тяжелой работой, теперь она доставляла удовольствие. Над головами гребцов перелетали с берега на берег птицы и усаживались на облюбованные ими деревья.

— Нажимайте, нажимайте, ребятки! — подбадривал товарищей Хэра. — До места, где будут хижины, уже совсем недалеко. Нужно успеть до темноты. Я в таких походах бывал не раз, и уж я знаю, какими становятся белые люди, когда приходится делать что-то в темноте. Будет очень плохо, если он на нас разозлится. Сказать вам правду? Он подгоняет нас: «Скорей, скорей!» — вовсе не потому, что хочет больше успеть, а потому, что хочет поскорей вернуться в Кукипи — опиваться гам снова холодным пивом.

Наконец они воткнули в дно шесты и крепко привязали к ним лодку. Мистер Смит сказал:

— Первым прыгну на берег я.

— Не надо, таубада, не прыгайте первым, — стал уговаривать его сержант. Лату. — Пусть носильщики срежут сначала траву и приготовят для вас место, а то вас может ужалить змея, да и просто ноги исколете — ведь у вас кожа нежная.

— Не надо обо мне беспокоиться, сержант, я уже не мальчик, могу позаботиться о себе сам. Это мое дело — заботиться о вас, а вовсе не ваше — обо мне. Да и вообще мне надо размяться — целый день просидел в шезлонге!

С белым человеком, который знает, что для него лучше, не очень-то поспоришь. Гребцы уже поднялись со своих мест и теперь стояли, расправляя затекшие руки и ноги и разглядывая пустые огородные хижины на берегу. Они прекрасно знали: хозяева огородов, чтобы не дать в свое отсутствие жить в огородных хижинах чужим, применяют колдовство. Жаль, что нельзя попросить у хозяев разрешения, придется из-за этого спать под открытым небом.

Все смотрели, как прыгнет мистер Смит. К его ужасу, берег оказался круче, чем он думал, а земля мягкой и влажной. Видно, прыгать с лодки ему до этого никогда не приходилось, и он оттолкнулся с такой силой, что тот из воткнутых в дно шестов, к которому была привязана корма, из дна вырвало и лодку понесло на середину реки, все дальше и дальше от берега. Судорожно цепляясь за траву руками, он попытался удержаться и не соскользнуть с крутого склона в воду, но напрасно. Как раз тут лодка вернулась к берегу на прежнее место и сильно ударила его в затылок. Хэра, другие гребцы, сержант — все как были одетые попрыгали за борт и вытащили мистера Смита на безопасное место.

Остальные, не теряя времени, расчистили на берегу площадку и разожгли там большой костер. Когда мистер Смит пришел в себя, горячая вода и чай для него были уже готовы и рядом с сухой одеждой и полотенцем в руках стоял его слуга. Хэра посмотрел на начальника патруля, на разорванный сверху донизу перед его рубашки и отвернулся. Сержант Лату глядел мистеру Смиту в лицо и что-то ему говорил. От его форменной одежды из толстой ткани шел пар, будто его только что вытащили из кипящей воды.

— Ну вот, хоть вытащили, — сказал Хэра, будто думая вслух. — Как бы этот наш обход не кончился плохо. Что. если бы этот острый кусок бамбука пропорол ему не только рубашку, но и живот? Очень бы не хотелось мне увидеть, как его белые кишки вываливаются наружу. В другой лодке есть санитар, но они еще не приплыли, да и все равно санитар бы живота не зашил. Умри этот белый человек, нас всех обвинят в убийстве, и остаток жизни мы проведем в тюрьме. Белые люди думают, чго знают все на свете, а когда приключится что-нибудь вроде этого, виноваты всегда бываем мы — вот что хуже всего.

Хоири и Меравеке сержант Лату приказал построить для чиновника душ и уборную. Другие навели чистоту в хижине, где он должен был спать, а потом ушли — приготовить постель мистеру Смиту должен был слуга. Никаких дел, в общем, больше не было, и гребцы, обступив мистера Смита, стали смотреть, как он, разговаривая все время сам с собой, пьет чай.

— Ну что стали, бездельники? Вылупили свои голодные черные глазища, будто я прибыл с того света! Из-за вашей глупости и неповоротливости, только из-за них все это со мной случилось. — И, громко отхлебнув из чашки, он уставился невидящим взглядом на желто-красное небо на западе. — И какой черт понес меня в эту забытую богом страну? — бубнил он. — Ведь мог, как другие, наслаждаться жизнью среди цивилизованных людей: захочешь — прогуляешься по Кингс-кроссу^[13], захочешь — зайдешь в культурную пивную, хлебнешь ледяного «тутса» или «четырех иксов». Да, конечно, есть работа, и кто- то должен ее делать — тут ничего не скажешь. Но, черт возьми, до чего же я буду рад, когда все это кончится!

Остальные лодки приплыли, когда уже начало темнеть; люди с них сразу стали готовиться к ночлегу. Вскоре они уже знали, почему у тех, кто приплыл раньше, такие испуганные лица, а начальник патруля такой сердитый и мрачный.

За свою жизнь сержант Лату побывал во многих патрульных обходах. Он знал, с какими трудностями в них сталкиваешься, и знал, как надо обращаться с тем или другим начальником патруля. Он знал, и очень хорошо: по имени и по виду белый человек во главе патруля тот же самый, кого он видел во вращающемся кресле за столом, когда тот назначает местным жителям тюремные сроки. Но на самом деле только кажется, что это тот же самый человек, внутри он теперь совсем другой. Сержант Лату считал, что его долг — сделать все для того, чтобы такая перемена скорее произошла. В то же время он понимал: когда перемена наконец происходит, заслуга в этом принадлежит не только ему, но также лесу, москитам, пиявкам, змеям и разлуке белого человека со своими соплеменниками— благодаря этому всему белый человек и меняется. Он знал: у всех начальников патрулей, с которыми он ходил в обходы, есть как бы два лица. Пока начальник остается у себя в окружном управлении, вид у него очень гордый, самоуверенный, одежда — накрахмаленная и наглаженная, и кажется, что она не прилегает к его телу вплотную, будто сделана не из ткани, а из тонкой проволоки. Когда чиновник при исполнении служебных обязанностей, чувство собственного достоинства так из него и прет… Но в патрульных обходах сержанту Лату приходилось быть посредником между носильщиками и начальником патруля, и в этом, сказать правду, он и видел свою главную роль. И когда начальник патруля попадался неопытный, его, сержанта Лату, посредническая роль становилась особенно очевидной. Он знал по опыту: чем раньше он покажет, как понимает свои обязанности, тем лучше будет для всего патруля.

Не дожидаясь распоряжения начальника, сержант выдал каждой лодке по котлу емкостью в галлон. После этого он начал выдавать рис.

— Сколько риса ты кладешь в каждый котел? — спросил мистер Смит, глядя сверху, из хижины, где он только что приступил к ужину.

— Я кладу в каждый котел по десять чашек.

— Нет, сержант, при такой щедрости у нас на последние два дня не останется ни крупинки. Я подсчитал: на лодку надо давать по пять чашек в день. Из такого расчета я и набирал носильщиков.

— Сэр, для двенадцати человек пяти чашек мало. Они гребли с самого утра, а сейчас уже ночь, и они устали и хотят есть. Им надо наесться досыта, тогда они смогут завтра грести хорошо.

— Но что они будут есть в последние два дня, ты, олух? — заорал на сержанта, понемногу начиная терять терпение, мистер Смит. — Неужели твоя старая глупая башка совсем не соображает?

— Последние дни пусть не беспокоят вас, сэр. — Сержант говорил так же ровно и вежливо, как до этого. — Они трудными для людей не будут. Плыть будем вниз по течению, а это намного легче; да и те, кто работает на огородах у реки, может, дадут чего-нибудь — овощей, свинины, казуарьего мяса.

— Ой, ладно, дай им по десять, только отстань! — выкрикнул, впадая в отчаянье, белый человек. — Но если потом еды не хватит, голодать будешь в первую очередь ты.

Довольный своей первой большой победой, сержант возобновил выдачу риса. Хорошо, что так получилось, это хорошее предзнаменование.

Гребцы были благодарны сержанту за то, что он сумел отстоять их права. Пока, в начале пути, они, правда, не слишком тревожились о пище: ведь у них, кроме скудных рационов риса, еще были саго и кокосы из дому. Теперь людям хотелось запить саго сладким чаем. Им его дали в одногаллонном котле, так что пришлось всего по полчашки на человека.

В каждый из котлов повара опорожнили по две консервные банки паштета, и от этого рис в котлах стал красноватым. Едок, подходя к котлу, протягивал поварам банановый лист, и на середину лиега клали его порцию.

Почти весь этот вечер Хоири был какой-то отупелый. Он сам не мог понять отчего— от голода или от усталости. Чай ему и Меравеке понравился, а рис оказался безвкусный, но съели они его весь: выбирать было не из чего.

Носильщики ночевать в хижинах не стали — они улеглись вокруг гаснущих костров, на которых перед этим готовили пищу. На углях, отгоняя москитов, тлели кусочки сухого ядра кокосов.

— Сержант!

— Да. сэр.

— Скажи им, что я ложусь спать. Да, я знаю, спрашивать с них трудно, ведь они всего-навсего канаки, но все равно: чтоб уши от их хохота и криков у меня не лопались! Если они и вправду устали, пусть ложатся спать тоже — наберутся побольше сил к утру. Чуть свет отправимся дальше.

— Так точно, сэр, — ответил сержант, отдавая честь начальнику.

А потом, став вольно, сержант Лату повернулся к гребцам и сказал:

— Вы все слышали, что он говорил. Он не первый белый человек в наших краях, и все вы знаете, как они спят. Я, когда оказываюсь вместе с белыми людьми в лесу и мы располагаемся на ночлег, всегда стараюсь лечь от них подальше, потому что ложиться близко опасно: какой-нибудь питон услышит их храп и приползет. Знаете, почему белый человек храпит? Это спит его речь — он спит, и она спит тоже. Разговаривайте, не бойтесь. Что он такого делал весь день, чтобы еще при нем не разговаривать?

Между соседями начали завязываться разговоры. Больше говорили мужчины постарше и те, кто уже бывал в патрульных обходах.

— Что-то мне не нравится, как тот черный какаду пролетел около полудня над нашей лодкой, — сказал Хэра. — У кого-то скоро возьмут сердце и легкие — надеюсь только, что не у кого-нибудь из нас. По тому, как какаду летел, видно, что беда случится или с нами, или с кем-нибудь из наших родных.

Все замолчали, даже те, кто сидел далеко.

— Меня это вовсе не удивляет, — сказал кто-то из сидевших позади. — Последние недели я замечал: старый Авава, толстый коротышка из Раэпы, разглядывал наше селение так, как будто впервые его видел.

— Тот, с коростой по всему телу?

— Он, говорят, самый злой колдун среди тати. Однажды пять лет назад он пришел к нам в селение, потом вдруг исчез, а потом… ну, вы все помните, что случилось через неделю после этого.

Да, случай этот хорошо помнили все: дочь Харису, Мауту, одну из самых хорошеньких девушек селения, крокодил схватил на таком месте, где глубина воды была всего лишь три фута! Обычный крокодил никогда не посмел бы напасть на человека на такой мелкой воде. Хорошо еще, отец и брат Мауты оказались рядом и убили тварь топорами и копьями. Когда через несколько дней после этого в керемской больнице умер от каких-то странных ран юноша-тати, все поняли: это был ученик и помощник старого Ававы. Вот как бывает!

— И старик пришел теперь отомстить? — спросил, не удержавшись, Хоири.

— Ты прав, юноша, именно для этого. Хотел бы я знать, кому придется плохо на этот раз. Но почему, интересно, наши односельчане дают такому удаву, как Авава, ночлег и пищу? Вот этого я никак не возьму в толк. Раньше ли, позже ли, все равно он станет крокодилом и утащит какую-нибудь из наших женщин.

— И все это он делает один?

— Конечно, нет! Есть еще и другие, вместе с ними он все и делает. Мы их не видим, но они следят за каждым шагом того, кого хотят погубить. Теперь известно: чтобы попасть в этих невидимых людей, нужно бросать копье крокодилу в хвост.

Над верхушками деревьев поднималась бледная луна; постепенно все разговоры смолкли. Только часовой неслышными шагами прохаживался вокруг. Черная полицейская форма как нельзя лучше подходила к его теперешнему занятию, в ней он казался как бы ожившей частью ночи. Если бы он не кашлял иногда или не прочищал горло, нельзя было бы даже догадаться о том, что он здесь, а если бы ты и заметил огонек, тлеющий на конце его невероятно длинной самокрутки, то мог бы подумать, что видишь одноглазую кошку. Рта его в темноте видно не было — только иногда, когда полицейский затягивался сильнее и дольше, газета вспыхивала на мгновение и появлялось лицо без шеи и туловища, человеческое, но слишком красное для человека с коричневой кожей, так что становилось даже не по себе.

Тело Хоири устало, но мысли все никак не давали ему отдаться отдыху по-настоящему. Да, живет нг свете он еще не очень долго, но ведь какие-то способы скорее засыпать уже знает. Может, зарыться лицом в землю? Или вспоминать хорошее? Но не так уж много хорошего он видел за свою жизнь. Сделать как-то, чтобы ночь стала короче? Это не под силу ни одному человеку. Эх, сесть бы в лодку да уплыть домой! Что же, сделать так можно, но тогда из невидимой тюрьмы он попадет в тюрьму настоящую. И все равно — жить в тюрьме, может быть, даже лучше, чем выносить эту пытку. Но что скажут люди? Не важно, что подучает Миторо, — важно, что он не сможет тогда смотреть в глаза Меравеке. Ведь тот по доброй юле вызвался идти носильщиком, только для того, чтобы он, Хоири, не остался один. Да что там говорить, все селение его осудит. Скажут, что он мужчина только с виду, а по своим поступкам он женщина. Ну уж нет, с корзиной на плече он ходить не собирается!

Запахи перегноя и дыма исчезли, зато повеяло сыростью и теплом деревенской заводи. Легкий ветерок доносил до него гул деревни. У ручья около речки намыливала себя между ног хорошенькая девушка. Он сбросил рами и подошел к ней. Как удивительно, ему совсем не стыдно! Да и она, судя по всему, вовсе не намерена от него бежать. «Ну и изголодался же ты, наверно», — без обиняков сказала она. «А как может быть иначе? Ведь моя жена только что родила». — «Иди сюда, сейчас я тебя тоже намылю. Так тебя, наверно. еще не мылил никто?» — «Когда ты до меня дотрагиваешься, у меня мурашки пробегают по коже». — «Как, тебе не нравится?» — «Нет, наоборот, мне от этого очень хорошо». — «Можешь не благодарить, просто мне хочется тебе помочь». Ее руки скользили по нему не останавливаясь. Ой, да он растет! «Ну давай же, разговаривать мы будем потом». Он потянул ее к себе. Она с готовностью повиновалась его рукам. Вот он уже скользит внутри нее, выталкивая наружу мыльную пену, — но тут кто-то с силой дернул его за ноги.

— Проснись, брат! — закричал над ним Меравека. — Это надо же, проспать дольше всех. Наверно, был дома?

С глубоким вздохом Хоири приподнялся и сел, хмурясь от утреннего солнца. Ночь оказалась слишком короткой — довести дело до конца он так и не успел.

— Ты поступил со мной хуже некуда — становилось все приятней, и как раз тут ты меня и разбудил.

— Скажи спасибо, а то вот стыд бы был — проснуться с промокшей рами! Я рад, что так получилось, рад за тебя. Ну ладно, хоть видно, что отдохнул ты по-настоящему. А знаешь, как сделать, чтобы той, кого ты видишь во сне, было так же приятно! Очень просто: переверни подушку, когда проснешься, и ей приснится, что ты ее соблазнил.

В последовавшие несколько дней Хоири начал свыкаться с жизнью носильщиков. Теперь и он шутил и смеялся, как остальные.

Дерево лодок за это время пропиталось водой, и от этого они теперь плыли медленнее. С каждой новой милей течение, уже и без того стремительное, словно набиралось сил. Будто все вокруг решило: надо во что бы то ни стало остановить их, не дать им нарушить мир и тишину этого леса.

Здесь, в верховьях Тауре, какаду и рогоклювы не обращали на людей никакого внимания. У них не было причин бояться людей, они не знали ни оглушительного грохота, ни смертоносных шариков, которые вылетают из железных луков белого человека, — не то что их братья, живущие около устья той же Тауре. И только иногда, потревоженный в полуденном сне, вскакивал и бросался в спасительную сень чащи кабан или казуар.

Величественные горы Мируа впереди теперь открывали им свои настоящие очертания и цвета. Фиолетовый цвет исчез, уступил место белизне известняковых скал; некоторые скалы были почти отвесные. Не только Хоири, но и многие другие в патруле были здесь впервые, и теперь они молча, изумленно глядели на причудливые скалы и гадали: что за диковинные существа живут там, внутри, в темных пещерах?

До чего же прекрасен, оказывается, лес, куда не ступала еще нога человека! Многим хотелось вернуться сюда потом и по-настоящему узнать красоты и тайны этих мест.

Но рука об руку с красотой шла и опасность. Снова и снова путь им преграждали водовороты, некоторые больше чем в десять футов шириной. Только уменье и ловкость тех двоих, что сидели на корме каждой лодки, не давали водоворотам затянуть путешественников. Рев водопадов, сперва далекий, постепенно приближался и становился все страшнее. Новички не знали, что шумит, и все время об этом думали. Но вот лодка скользнула за поворот берега.

— Так вот. значит, отчего этот шум! — пробормотал Хоири.

Меравека, услышав эти слова, встревоженно на него посмотрел.

— Только ни на что не показывай, — прошептал он.

Хоири кивнул.

— Не буду. Я знаю, что в этих местах такой закон.

Перед ними с порогов низвергалась вода, неистовая, как любой горный поток, которому не терпится влиться поскорее в более широкую реку. Это и был знаменитый водопад, о котором Хоири столько слышал. Это здесь в давно прошедшие времена внезапно поднялась из земли стена и загородила воде путь, высушив русло реки отсюда до самого устья. Жителям Мовеаве, Хеатоаре, Саваивири и Топалы пришлось тогда, собирая рыбу, застрявшую в котловинах, поработать так, как они не работали никогда в жизни. И только потом поняли они самое страшное: брать воду для питья больше неоткуда.

— Как ты думаешь, то, что об этом рассказывают, правда? Думаешь, и на самом деле так было?

Меравека глядел на него с отчаяньем: ну как можно этому не верить?

— Какие еще доказательства тебе нужны? Погляди только на скалы справа и слева, вон они какие громадные. Разве это не остатки огромной стены, которая когда-то перегородила реку? Наш народ не знал, что ему делать. Но когда о том, что вода стала пленницей, узнали птицы, они все собрались и стали думать, как освободить воду и спасти людей. Сам орел, какаду, рогоклюв и все другие большие птицы одна за другой ударялись в стену, но никаких следов на ней от этого не оставалось — только кровь. Настала очередь зимородка. Большие птицы стали над ним смеяться, но он с быстротой молнии бросился на стену, пробил ее-насквозь и вылетел с этой стороны, а за ним тонкой струйкой потекла вода — никто глазам своим не поверил! Он так и стал летать то вверх по реке, то вниз, то вверх, то вниз: уж очень он был рад, ведь он сделал то, что всем остальным оказалось не под силу. И до сих пор можно видеть, как маленький зимородок носится по реке вверх-вниз — проверяет, не спала ли вода.

По ту сторону порогов еще никто никогда не бывал. Никто бы не посмел туда отправиться, даже если бы можно было перетащить туда лодки. Хоири думал: как хорошо, чго не надо больше грести! Хвала господу за то, что он создал эти пороги. Хоть краем глаза увидеть бы сверкающие склоны гор, огромных крокодилов, которые не едят людей и понимают все, что им скажут, змей таких толстых, как будто их кормят три раза в день. Говорят, из спокойных вод за порогами поднимается множество островов и на островах этих цветут прекрасные цветы. Все это очень похоже на сад Эдема, о котором рассказывали на уроках слова божьего. Может, это часть того прекрасного сада, которую отдали им, темнокожим? Да, очень может быть, что все, что он слышал прежде о тех местах, просто суеверие или как там еще миссионеры называют такое; только он не станет доказывать, что предки говорили неправду, а то еще придется ходить до конца жизни с мошонкой в футбольный мяч величиной!

В какое-нибудь другое время их жизни им, носильщикам, было бы странно, если бы они воспринимали все одинаково, но сейчас был один из редких случаев, когда всеми ими владело одинаковое чувство. Никто их не подгонял — они сами все до единого, гребя, отдавали сейчас последние силы, лишь бы поскорее вывести лодку из середины течения во внешний круг водоворота, где вода течет в том же направлении, куда они плыли. Под нависающими скалами эхом отдался единый громкий вздох облегчения.

На восточном берегу реки среди зелени резко выделялись белые стволы деревьев. Они выстроились вдоль берега как длинный ряд змей, ставших на хвосты, чтобы обсушить животы на солнце.

— Сержант!

— Да, сэр, — сказал Лату, вытягиваясь и щелкая каблуками.

— У гребцов ушло слишком много времени на то, чтобы сюда добраться. Надо наверстать упущенное. Распорядись, чтобы, до того как лягут спать, они все выгрузили и связала в узлы по одному на каждую пару носильщиков. Завтра чуть свет нам уже надо быть в дороге.

— Сэр, люди устали грести, им бы вообще было нужно передохнуть денек. Солнце вот-вот зайдет, сейчас им время готовить пищу, есть и ложиться спать.

— Не учи меня! Кто начальник патруля, я или ты? Еще хоть слово — и уж я позабочусь, чтобы тебя разжаловали!

Лату отдал честь, повернулся и пошел к носильщикам — те расчистили место на берегу и уже переносили туда из лодок груз. Так грубо с ним разговаривали не впервые. Лату дорожил тремя нашивками на рукавах своей формы: на то, чтобы получить каждую из них, у него уходило по пять с лишним лет. Одну нашивку отделяли от другой годы поведения, основанного на жизненном опыте и здравом смысле. Незрелому уму всегда более свойственно обращаться к угрозам, чем это свойственно уму искушенному.

После мокрого дерева лодок прыгающее пламя костров особенно радовало, оно согревало не только кожу, но и сердце. Люди жались к кострам, садясь спиною к огню. От усталости и голода у них не ворочались языки, поэтому разговаривали они мало. При мысли, что одна часть пути пройдена и теперь начнется другая, куда более трудная, неопытные зарывались лицом в колени. Глаза избегали смотреть на груды тюков, которые будут завтра качаться на шестах, раздавливая тебе плечо. Стоило сержанту показаться в отсветах костра, как со всех сторон на него устремлялись вопросительные взгляды.

Наверно, уже больше года миновало с тех пор, как сержант Лату проходил по этому же самому месту, но тогда был другой начальник патруля и другие носильщики. И настроение у него было тоже тогда другое. Казалось, что от бремени, тяготящего его душу, тяжелеют 11 его ноги. Ему нужно было время, чтобы решить, сказать людям о приказе мистера Смита или же не говорить пока ничего.

Старый сержант медленно прогуливался, опустив голову и сцепив за спиной руки, и, куда бы он ни повернул, его повсюду провожали взгляды темных усталых глаз. От возмущения с-н то и дело сплевывал — это помогало развеять тучи, сгустившиеся внутри него. В животе у сержанта было пусто. «Съем весь рис, какой дадут, до последнего зернышка, — думал он, — пусть даже в нем будет полно долгоносиков».

Птица хэра-хэра прокричала свою весть дважды у него над головой и этим прервала мысли сержанта Лату.

— Все валится на нас разом — и сумасбродные выходки мистера Смита, и дурные вести, которые нам несет хэра-хэра, какие именно, мы еще пока не знаем, — сказал сержант, опускаясь на землю. — Нет, не нравится мне то, что происходит.

— Меня это тревожит тоже, — отозвался Хэра. — Если я не ошибаюсь, этот вестник кричит над нашим привалом уже две ночи подряд. Сегодня он кричал совсем рано, когда еще не наступила ы>чь. Как ты думаешь, что это может значить?

— Человек, который несет нам весть, наверно, вот-вот нас нагонит. Эти птицы намного не опережают никогда.

— Что белый начальник думает делать завтра?

Все, кто слышал, как Хэра задал этот вопрос, навострили уши: их это тревожило больше, чем сержанта и Хэру, которые об этом говорили.

— До чего же мне тошно, друг, — сказал сержант; он сидел, уткнувшись подбородком в сложенные на коленях руки. — Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так спешил закончить поскорее патрульный обход, как этот не знающий отца мальчишка, — ведь правда, Хэра? Большинство других начальников, с которыми мы ходили, стараются затянуть обход подольше — чем больше дней он продлится, тем больше надбавки они получат. Ведь все равно под тяжестью груза гнемся мы, а белый человек знай себе вышагивает впереди с тростью.

— Может, этот парень из богатой семьи? А вообще-то похоже, что все белые богатые. Каждый день они тратят много денег, но меньше у них от этого как будто не становится.

В своем желании узнать, откуда белым людям так легко удается доставать столько денег, Хэра был вовсе не одинок. Каждому известно: любой белый человек, который приплывает работать к ним, в страну темнокожих, знает, где спрятаны все деньги на свете, но рассказать об этом темнокожим боится. Больше всего белых людей пугает мысль о том, что темнокожие тогда станут им во всем равными. Но будь у белых людей хоть немножко стыда, они бы честно признали: богатство, которым они так кичатся, на самом деле им вовсе не принадлежит — они его себе присвоили. Вообще-то разобраться во всем этом очень нелегко: если у белых людей есть доступ к этому украденному богатству, зачем они сюда приехали? Ведь некогорые из них говорят, что это гнусное место и работать здесь плохо.

Хоири и Меравека не понимали, почему мистер Смит торопится. Но не все ли им равно почему? Они тоже, как и он, хотят, чтобы обход закончился скорее, лишь бы только это не повредило их здоровью: не хочется, когда закончится обход, на много месяцев оказаться прикованным к постели. Но нужно послушать все же, что говорят старшие.

— Наверно, этот белый парень тоскует по женщине — быть может, женщине одного с ним цвета кожи, но только здесь это большая редкость. Зато наши девушки восполняют недостаток с лихвой. Они даже предлагают себя им бесплатно — считают, что лечь с белым человеком большая честь. Да и то сказать, белых людей в наших краях не так уж и много, а девушкам хочется, чтобы о них побольше говорили.

Хоири устал, но ложиться спать ему не хотелось — ведь могли бы подумать, что он слабый. Да и разговор повернул от бесплодных рассуждений к более интересной теме. Кто-то упомянул Порт-Морсби. Ну уж такому искушению он противиться не мог. Словно невыносимый зуд охватил Хоири — так захотелось ему вступить в разговор тоже. Но кого он удивит тем, что там побывал? И Хэра' и сержант знают о городе больше.

От горячего риса в желудке всем стало веселее. Зачем думать о том, что будет завтра? Все образуется. Сейчас самое важное, чтобы ночной разговор не закончился грустно. От того, с каким настроением ты завершишь сегодняшний день, зависит и завтрашний: когда, засыпая, испытываешь чувство довольства и братства, это всегда помогает начать следующий день хорошо.

Говорили все больше Хэра и сержант Лату — о лучшем молодые не могли и мечтать. Старый сержант рассказывал о жизни полицейского, а Хэра — как работал на доках.

— Я бы не стал винить во всем наших женщин, — заговорил опять Хэра. — Уж какими- какими, а глупыми их никак не назовешь. Не меньше виноваты белые люди, ведь это от них мы узнали, что такое табак и деньги. Они ловко придумали: едва им что-нибудь понадобится, сразу начинают дразнить нас табаком и деньгами — и уж мы готовы для них на все.

— Ты совершенно прав, — согласился сержант. — Когда я работал в Порт-Морсби в полицейском участке, многие наши женщины, у которых только что родились дети-полукровки, приходили и просили полицию найти белых отцов их детей. Что мы могли для них сделать? Обещали, что найдем этих проходимцев, а пока, говорили, ждите. Ну и, конечно, на том дело и кончалось. Ведь разыскать тех мужчин надежды не было никакой.

— Ну нет, не думаю, чтобы найти их было гак уж трудно, — возразил Хэра. — Не так уж много их бродит по стране. Другое дело, что жалко тратить на это силы и деньги. Большого вреда от них нет — не больше, чем от остального, что принесли к нам белые люди. Но послу- шайте-ка, что я вам скажу. — И тут Хэра повернулся к молодым. — Если кому-нибудь из вас доведется работать в Порт-Морсби и белая женщина начнет к вам ластиться, смотрите не обращайте на это никакого внимания. Я, 'когда был там, своими глазами видел, как нескольких парней чуть было не повесили, но им повезло — обошлось несколькими годами тюрьмы. А кроме того, им запретили, когда они отбудут срок, появляться снова в Порт-Морсби.

Едва он договорил эти слова, как сквозь туман донесся стук одной лодки о другую, а потом послышались чьи-то неясные голоса. Все глаза обратились к Хэре и сержанту Лату. В одно мгновение сержант был уже на ногах; в одной руке он сжимал винтовку, в другой — электрический фонарь.

— Может, это кукукуку отрезают нам единственный путь к отступлению — хотят напасть на нас, — торопливо проговорил он и взмахнул рукой: всех будить.

Сержант повернулся, собираясь направиться к палатке начальника патруля, и нос к носу столкнулся с часовым.

— Все хорошо, начальник, — с трудом переводя дыхание, сказал тот.

— Что хорошо? Что это не враги, ясно и так. Ну, а если бы были враги? Не много же гы оставил нам времени, чтобы спрятаться. Один бы только и уцелел, если бы маленькие воины с гор не положили и твою голову коптиться на полке над очагом.

Часовой стоял, вытянувшись, и не мигая глядел на темную фигуру сержанта — ждал, когда можно будет объяснить, почему прибытие лодки, полной людей, застало его врасплох. Наконец он дождался такой возможности, но полицейская выучка сковала ему язык.

— Ну ладно, кто они такие? — спросил сержант, и часовой понял по его голосу, что теперь можно успокоиться и забыть о том, что только что между ними произошло.

В воздухе, как ядовитые пары, плавало ощущение опасности, и спящие, чтобы в нем не задохнуться, приподнимались и садились. Головы поворачивались к ногам, одна за другой вступавшим в свет фонаря. Еще через несколько мгновений, уже в свете костра Хэры. откуда языки пламени рвались в какое-то место, известное только облакам, стали видны и лица. Ни у тех, кто сидел, ни у тех, кто пришел, не было чувства, что именно они должны первыми нарушить тягостное молчание, от которого одних бросало в жар, а других в холод.

Желтые отблески костра играли теперь и в глазах пожилого человека, который первым вошел в лагерь. Медленно-медленно, как будто никаких других дел у него больше не было, он стал оглядывать лица одно за другим. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем глаза его осгановились на Хоири.

— Аравапе! Дядя! Что случилось?

От голоса Хоири Аравапе словно очнулся и теперь двинулся вперед.

С каждым шагом, приближавшим дядю к племяннику, рост его как будто уменьшался на фут. Ноги его подкашивались, а потом совсем отказали, и его вес обрушился на Хоири мешком копры. Они обнялись и заплакали.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Джон Смит стоял в пижаме. Глядя на его лицо, можно было подумать, что в Джона Смита недавно влили изрядную толику свежей крови. Правую его щеку пересекала извилистая грязно-коричневая линия — во сне он пустил слюну. Линия начиналась от уголка рта и исчезала где-то около уха. Голова его моталась, как будто на нее положили что-то тяжелое. На брови, придавая им неестественную в его возрасте густоту, нависали пряди блестящих светлых волос. Сквозь полуоткрытые веки белый человек сперва обозрел стоящего перед ним навытяжку сержанта, потом перевел взгляд на полупустую бутылку рома и радужную тень, которая от нее падала. Он удовлетворенно кивнул, убедившись в том, что урозень рома в бутылке не изменился.

— Разве я не говорил тебе — мой сон можно нарушать только в случае самой крайней необходимости? А? Разве не говорил? — пробормотал мистер Смит, выставляя вперед ногу каждый раз, как внезапное качание головы нарушало его равновесие.

Язык у него заплетался. Сержант словно прирос к земле, а мистер Смит дышал ему зловонным перегаром прямо в лицо.

— Ну так какого же дьявола? Выкладывай, раз такая спешка, — ведь все равно я поднялся.

— Дурные вести, сэр, — сразу ответил Лату, понимая, что возможность сказать может больше не представиться. — Крокодил съел в деревне женщину. Она жена вон того человека. — И он показал большим пальцем в сторону Хоири.

— Это ты все выдумал. Просто ты хочешь сорвать обход. Да, да, точно, так оно и есть. И до чего хитро придумано! Выбрал самый подходящий момент, когда я пьян. Я не ошибся, когда подумал: гы хитрая бестия.

И мистер Смит насмешливо расхохотался.

— Нет, сэр, я ничего не выдумал, это все правда. Вот эти люди из его селения, это они принесли дурную весть.

— Ну а если и правда, то что из этого? Мне-то какое дело?

— Я прошу вас, сэр, отпустить Хоири и Меравеку домой, в селение, они будут искать там крокодила.

— Отпустить двоих, только и всего? А больше ты ничего не хочешь? Ну рассмешил! Да это в голове не вмещается: несколько месяцев планирования и подготовки — и все зря! Подумаешь, крокодил съел одну женщину! Одним ртом будет меньше! Работа администрации должна идти без помех. Для администрации вы малые дети, а значит, и для меня тоже. Мое дело следить, чтобы вы не просили того, чего вам не нужно, и не создавали из ерунды проблем. Пусть хоть земля перевернется — интересы администрации важнее! Не приставай ко мне больше.

Лату увидел, как белые пятки человека, которого он пытался убедить, исчезают за светлой москитной сеткой. Он повернулся, чтобы уйти. Последняя фраза мистера Смита все звучала у него в ушах. Разговор оказался пустой тратой времени. Никакого определенного ответа на свою просьбу отпустить Хоири и его двоюродного брата он так и не получил. Стало ясно, что решать придется самому — и да поможет ему бог, когда настанет время отвечать за это перед начальством. Встанет ли хоть один из них, прежних начальников патрулей, посмотрит ли как мужчина в глаза самому главному, вступится ли за своего сержанта? О том, что происходит в комнате суда, он кое-что знал. Как ему поступить? Сомнения не оставляли его. Дело очень серьезное, решить его нужно срочно, и не так уж важно, кто решение примет. Ясно одно: он понимает, как серьезно положение, а Смит нет.

— Друзья, вы сами все видели и слышали, — обратился к носильщикам сержант. — Этот начальник патруля мало того что молодой — он еще и неопытный. Он, как в коконе, в своих мыслях белого человека. Человек с таким цветом глаз по-настоящему не видит, как мы живем, — ведь мы снаружи кокона, а он внутри. Если вы знаете хоть немного, каковы белые люди, вы можете понять, почему он сейчас так себя вел. К своим родным они не испытывают тех чувств, что испытываем мы. Я видел, как они ведут себя у могил своих жен, мужей, отцов или братьев: из глаз их не упадет ни слезинки. Быть может, от того, как они живут, их сердца каменеют — становятся тяжелыми и шершавыми и ничего не чувствуют.

— Послушай, что я скажу тебе, друг, — заговорил Хэра. — Большинство людей в нашем патруле согласилось пойти только потому, что знали: сержантом у нас будешь ты. Мы все слышали о том, как ты управляешься с упрямыми и недобрыми начальниками патрулей. Мы знаем, что ты умеешь защитить людей от прихотей и заносчивости белого человека. Но мы, мы сами тебя на этот раз подвели. Ты не смог на нас опереться, как опирались на свой народ предводители, когда одна деревня воевала с другой. Правда, нынешняя война совсем не такая, как те, — здесь все оружие только у одной стороны, а у другой ничего нет. Но мало этого: такое оружие, как у них, нельзя сделать сразу, когда тебе этого захочется. Добыть его можно, только если ты будешь ходить в школу и выучишь их английский язык. Язык и школа — вот их оружие, и нечего удивляться, что они не раздают его направо и налево. Но если бы и раздавали, брать то, что они дают, было бы опасно. Многие из нас слышали, как кончили некоторые наши братья, те, кто раньше времени стал таким же умным, как белые люди.

Называть имена этих несчастных Хэре не было никакой необходимости — их знали все. Упоминать их, рассказывая о случаях, которые привели к их смерти, было нехорошо: ведь виноваты в том, что с ними случилось, в большой мере были они сами.

От тихого рокота человеческих голосов, от падающих с деревьев росинок и доносящегося издалека рева водопадов предутренняя тьма казалась живой. В это время одни птицы отходили ко сну, другие же, наоборот, только начинали просыпаться. При свете факелов Хоири и Меравека собрали свои пожитки и пошли к приплывшим односельчанам — тех было несколько. Ни один, кроме дяди Аравапе, не был родственником Хоири или Меравеки, но когда приходит беда вроде той, которая теперь случилась, становится видно, каков тот или другой человек на самом деле.

Хотя лодка и выглядела хрупкой, от веса еще двоих она бы намного глубже в воду не погрузилась. Хоири и Меравека еще не сели. У того и у другого в левой руке была свернутая постель, совсем легкая. Веревки, благодаря которым меньшая лодка стояла возле больших, были уже отвязаны, но весла еще удерживали ее на месте. На какое-то время и те, кто остался, и те, кто должен был сейчас отплыть, замолчали.

— Сержант Лату, старший брат, ты очень добр ко мне и Меравеке, раз отпускаешь нас, — заговорил наконец Хоири дрожащим голосом. — Большое спасибо тебе, особенно от меня. Но каково тебе придется теперь? Ведь если ты не будешь работать, ты не сможешь кормить семью. У тебя нет огорода, не то что у большинства твоих ровесников. Что, если из-за нас ты потеряешь свою работу?

— Сынки, посмотрите на мои зубы — видите? Одни стерлись почти до самых десен, а другие и вовсе выпали. Это оттого, что я много лет подряд ел рис с мясом и рыбой из консервных банок и пил большими чашками сладкий чай. Мне нравится курить, я выкуриваю по две скрутки табака з неделю, и от этого зубы у меня теперь черные. Прослужил я уже пятнадцать лег, и что я имею от этой своей работы? Старую сломанную швейную машину, такую же беззубую, как я сам. Дробовик, чтобы другие видели, сколько я прослужил, только стрелять из него мне почти не приходится. Чиновники администрации твердят, что без меня все в окружном управлении пойдет кувырком — это потому, что сами они не хотят ни за что отвечать, а только думают, как бы им повеселее провести время с пятницы по воскресенье. Нет уж, с меня довольно, пусть выгоняют, если хотят, мне все равно. Смогу хоть, пока еще есть силы держать топор, начать растить для своих детей кокосы, саго и бетель. Как живут на пенсию, я видел, так что ее дожидаться едва ли стоит.

И старый сержант, наклонившись, толкнул лодку, где сидели Хоири и его друзья, вперед, в стремительное течение Тауре.

Хоири захлестнуло чувство благодарности к сержанту Лату. Одно дело, если бы сержант был ему близким родственником или хотя бы односельчанином, но ведь Лату из других мест, из небольшой деревушки в низовьях Тауре. Может, когда-нибудь представится случай отплатить сержанту за доброту, а если не самому сержанту, то кому-нибудь из его родственников.

Мысли сменяли одна другую, что-то увидится смутно, потом исчезнет, иногда так быстро, что не успеешь и разглядеть. Казалось, что где-то в затылке падают одна за другой капли теплой воды. Тряхнуть головой, еще и еще раз — может, хоть так от них избавишься? Но капли становились все тяжелее, падали все ближе и ближе ко лбу и наконец полились потоком из глаз.

Небольшая лодка несла свой безмолвный груз мимо торчащих из воды коряг и стволов мертвых деревьев. Если бы кто-нибудь посмотрел на нее с берега, он сказал бы, что эти неясные темные фигуры сидят прямо на воде и что они все одинаковые.

— Эй вы, там, на носу! — нарушил наконец молчание Аравапе. — Не закрывайте глаз, не спите — если врежемся в ствол, нам конец. — Аравапе откашлялся, зачерпнул ладонью воды и попил. — Судя по деревьям на берегу, плывем мы довольно быстро. Плыть еще быстрее опасно — если мы все разом наляжем на весла, наверняка потонем.

Весла в руках не было только у Хоири. Раз или два, видя, что лодка плывет не так быстро, как ему бы хотелось, он предлагал грести тоже, но дядя Аравапе ласково говорил, что ему делать этого не надо. Вообще же Хоири почти все время сидел сгорбившись, спрятав лицо в ладони. Слезы все текли и текли, стекали с одной руки на другую.

— Покуришь? — спросил кто-то у него за спиной.

Хоири приподнял голову, покачал ею и показал рукой, чтобы длиннющую самокрутку передали тому, кто сидел позади него.

— Да ведь холодно же, — снова настойчиво заговорил тот же голос. — Затянись хоть разок, согреешь легкие.

Согреваться Хоири не хотелось, да он, сказать правду, и сам не знал, чего сейчас хочет его тело.

— Я знаю, сынок, каково тебе, —ровно и как-то невыразительно заговорил Аравапе. — Ты возвращаешься домой, но домой можно возвращаться по-разному. Юношей ты вернулся из Порт-Морсби, где вы с отцом меня навестили, и это возвращение было для тебя радостным — ты возвращался с подарками для тех, кого любил. Потом ты женился, но тебе так и не довелось узнать, что значит возвратиться к своей семье. Эх, не я должен был бы сейчас везти тебя… — Наступило долгое молчание. — Но выбора не было, ведь твоему отцу пришлось остаться, чтобы возглавить поиски.

И Аравапе стал рассказывать племяннику о событиях, которые предшествовали несчастью. Когда чувства, которые испытывал Аравапе, становились слишком сильными и он не мог больше говорить, его рассказ подхватывали и продолжали за него другие.

Люди в селении объясняли исчезновение Миторо по-разному. Женщины, вместе с которыми она ловила рыбу в тот страшный день, рассказывали о том, что произошло, каждая по-своему. Одна говорила, что они стояли локоть к локтю на мелком месте, где вода была немного выше колена. Их верши стояли рядом, вплотную одна к другой, между ними и водой поглубже. Миторо и еще нескольких оставили у вершей, а другие женщины пошли выгонять рыбу из камыша около берегов, где она часто прячется. Обрыскав камыши и убедившись, что рыбы там больше нет, женщины в надежде на хороший улов поспешили назад к своим вершам. Но напрасно: в вершах оказалось всего несколько мелких рыбок. Они уже садились в лодку, думая попытать счастья в каком-нибудь другом месте, когда кто-то из них заметил, что нет Миторо. Женщины тут же вернулись в селение и подняли тревогу.

— Это случилось два дня назад, и когда мы отплывали, все мужчины уже искали ее, — добавил Аравапе, сумевший наконец справиться со своим волнением. — Мы узнаем больше, когда приплывем.

Многим из подруг Миторо не раз доводилось слышать о том, что бывает, когда человека утащит крокодил, а некоторые даже видели кое-что собственными глазами. Сперва крокодил приподнимает жертву над водой — показать ее товарищам жертвы, оцепеневшим от ужаса. Жертва к этому времени уже мертвая, но еще не изуродована. Потом крокодил ныряет, и друзья жертвы больше уже никогда не увидят ее целой, с руками, ногами и головой. Обычно чудовище утаскивает добычу в излюбленное им место где-нибудь поглубже, где течение не очень сильное. Иногда он пожирает ее один, но иногда зарывает в ил и отправляется звать друзей, чтобы угостить их тоже.

Хоири хотелось узнать о гибели жены как можно больше, но расспросить не хватало духу. Однако это было и не нужно: попутчики рассказывали все новые и новые подробности и из них постепенно складывалась картина того, что произошло.

— Кто-нибудь из женщин говорил, что видел, как крокодил поднял ее над водой? — спросил Меравека.

— Нет, и тут-то и начинается непонятное в этой страшной истории. Точно мы не знаем — может, крокодил сделал так, но женщинам было слишком страшно и они не стали смотреть.

Тем, кто плыл в лодке, места эти казались безрадостными, и им чудилось, что на каждом брошенном людьми огороде поселился теперь какой-то злой дух. А ведь в другое время эти же самые люди не пожалели бы кожи своих ладоней и ягодиц только ради того, чтобы лишний раз полюбоваться красотой этих мест и подышать бодрящим запахом этих деревьев. Это было убежище, сюда спасались, когда уже невыносимо становилось чувствовать себя ребенком, которому белый человек указывает, что и как надо делать.

— Люди не всякую смерть считают плохой, — снова заговорил Аравапе, которому очень хотелось подбодрить племянника. — Смерть от болезни хорошая, и не только она, но и любая смерть на твердой суше, потому что твои близкие, которые тебя любят, смогут в последний раз посмотреть на твои лицо и тело долго и пристально. Смотреть на тебя они будут особенными глазами, а не теми обычными, которыми смотрели на тебя каждый день, когда ты был жив. Мы не белые люди, у нас нет фотоаппаратов, чтобы сохранять лица наших родных, поэтому в последний раз твои родные будут смотреть на тебя так, чтобы твое лицо осталось в их памяти навсегда. Такой же смертью ты умираешь, если упал с кокосовой пальмы или если тебя ужалила змея. Но умереть так, как умерла твоя добрая жена, — это самое грустное, что может случиться с человеком.

Только теперь Хоири понял, что его чувства к Миторо куда глубже, чем те, что связывают обычно жену и мужа. Заглянув в себя, он увидел по-настоящему, как она ему дорога. Но что толку от всего этого теперь? Ее ищут уже почти три дня — увидеть ее живой нет больше никакой надежды. Но если все же бог смилостивится и Миторо найдут живой, он будет делать для нее все, на что у него только хватит сил. Никогда больше он не оставит ее одну, пусть даже его в тюрьму за это посадят — все равно не будет стыдно. Но к чему жить теперь? Тело Миторо уже разорвано на куски, и чудовище, крокодил, их переваривает.

Он вскочил, чтобы прыгнуть за борт, но не успел: сильные руки схватили и удержали его.

— Мы знаем, что гы сейчас чувствуешь, — сказал кто-то. — Тебе кажется: если другой крокодил утащит тебя, для тебя это будет самое лучшее. Но твоя жизнь еще не может кончиться — кто же будет тогда заботиться о маленьком Севесе? Кто научит его, как сделать маленький лук и стрелы, когда будут играть со своими луками и стрелами его сверстники?

Хоири не понимал, кто все это ему говорит, — казалось, будто говорят разом все в лодке. Ничего постыдного в том, что он только что хотел сделать, не было. Чего-нибудь вроде этого от него ждали — его поступок доказывал, что он искренен в своем горе. Отдельно мужчина и женщина стоят каждый как бы на одной ноге, а брачный союз дает каждому из двоих ногу, которой у того нет. И уж если ты испытал, что значит ходить на двух ногах, жить, стоя на одной, тебе просто не захочется.

У большинства хижин висели между свай полоски, нарезанные из листьев ниповой пальмы. За два дня они утратили свой кремово-белый цвет и закручивались теперь в разные стороны. Люди говорили друг другу, что полоски помогли: дух погибшей, как и рассчитывали, подумал, что полоски — это змеи, и зайти под дом побоялся. Дух не тыкал в них ничем сквозь щели в полу, не брызгал водой, от которой стынет мозг. Наверно, Миторо жалеет односельчан, не то что человек, которого крокодил утащил год назад. А еще хуже было, когда крокодил утащил жителя соседнего селения: в Мовеаве тогда не знали покоя с сумерек до рассвета, особенно в первую ночь после несчастья. Тогда не помогли и полоски из листьев ниповой пальмы, дух умершего тыкал в людей пальцев» снизу, сквозь щели пола, и люди ему говорили: «Ты, вонючие кишки, мы не твои односельчане! Когда ты был живой, ты набивал себе брюхо всякой всячиной, и твои кишки от этого становились все вонючей и вонючей, а сейчас крокодил, сожрав тебя, веселится, разбрасывает их в разные стороны и отравляет нам воду».

На кусты и пальмы по берегам реки уже наступали, проглатывая их, темные тени. Лодкам, отплывшим на розыски, находить дорогу в поблескивающей воде было не очень трудно. Плыли они все три в один ряд. Хоири был в средней. Одну лодку от другой отделяло по нескольку ярдов воды. Все три лодки были большие, каждая легко могла вместить десяток людей.

Как и на остальных, на Хоири была сихи^[14], сейчас туго натянутая: с левой стороны за нее был засунут и плотно прижимался к его бедру топор.

Дна в лодке не было видно под острыми копьями и стрелами. У многих из них наконечники были стальные, у других из черной пальмы, и на некоторых было по шесть острых зубьев. К самому длинному шесту, какой удалось найти, крепко привязали, удлинив его этим еще больше, стальную палку с острым трезубцем на конце.

Все молчали. Глаза обегали реку и оба берега — не шевельнется ли что-нибудь. Уши прислушивались, не затрубят ли на какой-нибудь из лодок в раковину.

— Он ее еще не съел, — низким и полным тревоги голосом сказал Севесе.

— Да, от воды нет никакого запаха. И на том, что вода выбросила на берег, не видно никаких жирных пятен. Надо искать поближе к устью, и не только в самой реке, но и в притоках.

Небо было чистое, и звезды лучились неярким светом — помогали как могли людям, плывущим по реке далеко внизу.

Лодка, в которой плыл Хоири, наконец остановилась под уходящими ввысь кокосовыми пальмами; тьма здесь была почти непроглядной. Вода опять поднялась высоко, поэтому Хоири смог прыгнуть с носа прямо на землю, влажную, но твердую. Его спутники увидели, как он растворился во мраке, и лодка бесшумно отплыла. Хоири начал нащупывать копьем стволы кокосовых пальм, выбрал пальму потолще и стал спиной к ней, а лицом к реке. Постепенно глаза его привыкли к темноте, стали видеть лучше. Следуя взглядом за рябью, Хоири смог разглядеть смутные очертания лодки, которая становилась все меньше и меньше, пока наконец не исчезла в ночи совсем.

Он плотно прижимался спиной к кольцам пальмового ствола. Пальцы не спеша двигались от одного чешуйчатого кольца к другому, и через руку в тело вливались уверенность и покой. Дерево было товарищем, высоким, крепким, с шершавой кожей. Не важно, что они не могут разговаривать. В левой руке у него лук и стрелы. Одна стрела упирается в тетиву, ее он может выпустить в одно мгновенье. Копье стоит рядом справа, его стальной наконечник возвышается над головой.

Как хорошо было бы, думал Хоири, если бы и все остальное люди делали сообща, слаженно, как две ноги одного человека! Одна нога не хвастает тем. что держит на себе тело человека дольше чем другая; а если случится, что одна искалечена, другая безропотно принимает на себя и ее работу тоже.

Кокосовые листья над головой зашуршали, и что-то, едва не задев кончик его носа, пронеслось вниз и глухо ударилось о землю прямо у его ступней. Земля брызнула во все стороны, обсыпав обе его лодыжки. Что это с ним? Кажется, дух покинул его тело и оно застыло в оцепенении!

Над головой забили чьи-то крылья, и он опомнился. Пальцы, судорожно сжимавшие холодный металл на бедре, ослабли. Стало стыдно: так испугаться какой-то вонючей твари с кулак величиной! Эта летающая лисица выронила гладкий молодой кокос. Упал он, правда, что-то уж очень близко. Едва ли такое могло произойти случайно. Не целилась ли она в него? Похоже на колдовство.

Нет, в том, что у летающей лисицы упал кокос, нет ничего плохого; правда, кокос чуть было не оглушил его, но в то же время не дал ему задремать.

За рекой созвездие из четырех звезд, которое люди называют Оамалала, поднимается над темными очертаниями леса все выше и выше. А вот и отражение этих звезд в воде. Но оно не совсем как настоящая Оамалала: четыре луча сливаются в один длинный луч, который почти доходит до его ног — так высоко стоит вода в реке; выше, чем сейчас, она не поднимается.

Пока сон не пытается больше завладеть его веками. Где-то на этом же берегу на воду внимательно смотрит и его двоюродный брат Меравека. Говорят, как раз здесь, на этой полосе берега, помощники колдунов, приплывая верхом на крокодилах, встречаются со своими хозяевами и отдают им добытое.

Хоири опять вспомнился кокос: это надо же, чтобы упал так близко, ведь чуть не убил! Кто-то спас его, не иначе. Внезапно словно кровь прихлынула горячей волной: как же это он позабыл о своем тезке, духе — покровителе рода? Про него говорил отец, когда рассказывал о чудесном спасении его, Хоири, деда, — они еще плыли тогда с отцом на лакатои в Порт-Морсби. Ну теперь не так страшно, раз у него есть защитник. Можно не прижиматься больше так крепко к стволу пальмы.

Пальцы правой руки снова поползли по чешуйчатой коре, по тем ее местам, где они еще не были. Они нащупали надрез: видно, кто-то вырезал на бедной пальме свое имя. А ведь как больно бывает дереву, когда в его живое тело входит топор или нож! Дальше, дальше — да ведь это же буква V!

А это что такое? Плывет с запада на восток, против течения. Передняя часть похожа на шар, и от нее бегут мелкие волны — ну конечно, это крокодил! В одном глазу крокодила отражается мягкое сиянье Оамалалы, только здесь эти звезды светят уже не холодным голубым светом, а красновато-коричневым — так светятся угли, когда потухнет пламя.

Что-то густое и вязкое, вроде того, из чего плетет свою паутину паук, начало затягивать Хоири горло. Колени ослабли на миг, потом затряслись. Только бы остановить эту тряску! Ведь он сам говорил, что любил Миторо, и вот теперь наконец он сможет за нее отомстить. Его палец снова обвел букву, вырезанную в стволе. Все тело напряглось. Он свистнул не пронзительно, но довольно громко и стал ждать.

Крокодил повернул к берегу и поплыл прямо к месту, где стоял Хоири. Да, этот крокодил не простой. Свистят! Оттуда, где крокодил, — наверно, в ответ. Нет, свистеть опять он не станет: как бы себя не выдать.

Крокодил между тем плыл прямо к нему. Хоири стоял в каком-нибудь футе от воды. Выплыв на мелкое место, крокодил стал на лапы. Еще несколько мгновений назад казалось, что длиной он не больше ярда, а сейчас стало видно, что он как большая лодка. Чудовище медленно двинулось дальше к берегу, потом остановилось.

Только бы крокодил не услышал его дыхания! Сихи больше не облегала плотно бедер — рука уже выхватила топор и сжимала топорище так крепко, что, будь оно внутри полое, наверняка бы сломалось. Хорошо бы, пока он будет рубить топором, еще кто-нибудь бросил бы в крокодила копье!

Кокосовая пальма, которая до этого служила ему надежной опорой, теперь защищала его от страшной твари. С хвоста крокодила кто-то слез, иначе откуда бы это шлепанье ног по воде? Голова крокодила на суше, разглядеть, не слезает ли кто-нибудь и с нее, нельзя. Шлепанье ног по воде все ближе и ближе. Он прислонил копье к стволу так, чтобы удобно было схватить.

Шаги уже совсем близко! Изо всей силы Хоири обрушил на невидимое существо свой топор. За воплем, который раздался, он почти не услышал своего военного клича. Высвободить топор удалось не сразу, лезвие слишком глубоко вошло в то невидимое, и когда он поднял топор, чтобы ударить еще раз, невидимый уже исчез в ночи. Прочь от хвоста: одним его ударом крокодил может переломать все кости! Хоири метнул копье, оно вонзилось крокодилу глубоко в спину. Вслед за копьем толстую крокодилью кожу одна за другой пробили несколько его стрел.

На другом берегу затрубила раковина, громко и долго. В прохладном ночном воздухе ее звук разносился далеко кругом. На других лодках затрубили тоже, передавая дальше весть о том, что крокодил наконец попался. Отовсюду — сверху, снизу и из притоков — лодки поплыли к месту, где был Хоири. Волны, расходившиеся от них, взбегали на берега и будили крабов, лягушек и москитов. Качанье камыша у берегов погнало из укромных уголков рыбу, прятавшуюся гам последние два-три дня. пока шли поиски. Многие рыбы, когда рядом оказывалась лодка, уносились, сердито сверкнув, ко дну, в глубокие места реки.

— Сын Хоири Севесе Овоу, — кричал Хоири снова и снова, едва набрав полную грудь воздуха, — знай, как сильна рука твоего отца!

Ко времени, когда приплыла его лодка, у Хоири уже почти не оставалось сил, но растратил их он не в бою с крокодилом, а скорее в танце победы после боя. И теперь силы ему придавала только радость оттого, что он видит, как его враг корчится в агонии. Не зная, как дать выход переполнявшему его восторгу, он выпустил в воздух все стрелы, кроме двух.

Но крокодил, судя по всему, Хоири даже не замечал. Похоже было, что криков торжества он не слышит — во всяком случае, хвост, который сейчас будто подметал землю, двигаться быстрее от этих криков не стал. Для крокодила, по-видимому, не существовало сейчас ничего, кроме длинного копья Хоири, которое пронзило его насквозь между ребер с правой стороны примерно на полпути между передней и задней лапами. Когда крокодил, пытаясь уменьшить боль, приподнимался на лапы, становилось видно торчащее из живота острие. То и дело крокодил принимался вертеться на месте, иногда в одну сторону, иногда в другую; вертелся он удивительно быстро. Казалось, что у него кружится голова и он не знает, куда идти — потерял направление. На миг он замер, повернувшись головой к кокосовой пальме, за которой стоял Хоири. Чтобы не вдохнуть его обжигающего дыхания, такого смрадного от застрявших в зубах гниющих остатков растений, Хоири плотно прижался ртом и носом к стволу: вдохнуть слишком много этого дыхания было бы опасно для жизни.

Небо приоткрылось, и наконец-то в первый раз со дня, когда произошло несчастье, свет его был полон сочувствия и радости, что поиски оказались успешными. Но животворные лучи не только подбодрили людей, они также помогли крокодилу опомниться и подумать о том, что ему делать дальше. Он пополз назад к реке, стальным острием прорезая в земле узкую борозду. Каждый раз, как острие цеплялось за какой-нибудь корень, крокодил от боли мычал, как корова. Но слишком поздно обратился он в бегство. Он только и успел что сунуть голову в воду, но тут крокодилу пришлось остановиться: острые топоры уже рубили ему основание хвоста. Напрасно могучие лапы вцеплялись в глину — его все равно вытащили назад. Вскоре и лапы отказались ему служить. Он открыл было пасть — ему мигом вставили между верхней и нижней челюстями крепкую, заостренную с обоих концов распорку.

Право прикончить крокодила принадлежало Хоири. Севесе протянул сыну топор, не слишком большой и не слишком маленький. Первый удар — посыпались искры, и на голове у крокодила появилась вмятина. После второго удара топор застрял глубоко в черепе.

Сквозь ноздри крокодила продели кусок ротанга в дюйм толщиной, такой длинный, что за него могли ухватиться десять человек. На землю в трех футах один от другого положили катки, и тащить тело крокодила, теперь уже безжизненное, стало намного легче.

— Сынок, ты еще молодой, — сказал Севесе. — Не подходи к нему больше. В желудке у него заперто зловоние всего, что он сожрал за свою жизнь. Зловоние это необыкновенно сильное, и если ты его вдохнешь в себя, то не пройдет и трех месяцев, как твои колени ослабнут. После этого ты до конца жизни сможешь ходить, только опираясь на две палки. Бывает, те, кто нанюхался крокодильей вони, становятся такими слабыми, что каждый раз, как цм нужно сходить по большой нужде или по малой, родным приходится их нести на себе. Я уже старый — не страшно, если такое случится со мной, но у тебя еще много лет впереди.

Это была работа для людей, волосы у которых уже седые. Умелыми движениями они отрубили ребра от позвонков и, откинув их в сторону, вскрыли брюшную полость. Там было два ряда сумок: в одних переваривается только что съеденное, другие служат чем-то вроде кладовой для того, что не переварилось.

— Давайте сперва посмотрим, что в желудке, — сказал один из стариков. — Всего три дня как она пропала — должна бы еще быть там.

За эти дела берутся только люди, очень выносливые к запахам. Против зловония, а также духов, которые, возможно, еще живут в желудке у мертвого крокодила, применяют имбирь и морскую водоросль керавари.

— Брр… Тьфу, — с отвращением плюнул Севесе. — Столько сил потратили, разрезали это дерьмо, а ее там нет.

Старик, стоявший с ним рядом, клвнул, и другие согласились тоже: все оказалось так, как они и ожидали. Но уж раз они взялись за это, то заглянули и в сетку — так всегда делают. Нельзя оставлять человеческий череп гнить в утробе крокодила, он должен быть похоронен в земле.

На ощупь сетка как шелк, и она белая-белая, даже отливает синевой. Все, что меньше больших костей рук или ног, проваливается сквозь треугольные ячейки и вместе с остальными отбросами выходит наружу. В сетке крокодила оказалось два человеческих черепа и несколько больших костей. Севесе опрыскал их изо рта имбирной смесью и сказал: — Мы не знаем, кто вы, — наш народ и я искали останки жены моего сына, а нашли вас. Мы поступим с вами хорошо, похороним, как полагается хоронить людей. Взамен мы не просим у вас ничего, только не делайте зла нашим близким. Хорошо бы, если б вы помогли нам узнать, кто вы и откуда.

Черепа и кости ярко блестели, будто их долго шлифовали и чистили. Их осторожно сложили в корзину из пальмовых листьев. А то, что оставалось от крокодила, сожгли в костре, который развели специально для этого.

Все лодки были украшены от кормы до носа, но не цветами, а полосками, нарезанными из мягких молодых побегов саговой пальмы. Такие же полоски были привязаны у каждого к его оружию. Тела у мужчин были вымазаны черной сажей из костра, в котором сожгли крокодила. Трубным звуком раковин оповещая всех о том, что начинается палаиса^[15], лодки плыли домой, в селение. На каждой, размахивая оружием, танцевали и пели по три-четыре человека.

* До селения звук раковин донесся задолго до того, как показались лодки. Матери знали, что он значит, и громкими криками начали созывать детей, а собрав их, со всех ног бежали вместе с ними прятаться. Матери, не успевшие разыскать своих детей или разыскавшие их слишком поздно, залезали под перевернутые лодки; другие, зажимая детям рты, укрылись с ними в высокой траве. Палаиса тем временем становилась все более и более буйной: приплывшие пробивали у лодок донья, ломали площадки перед дверьми хижин, выбивали ступеньки из лестниц, и ступеньки падали на землю грудами щепок. Некоторым женщинам повезло — они успели втащить лестницы в хижины прежде, чем их настигла палаиса. Женщин и детей, которые не успели спрятаться, немилосердно избивали. Только когда похоронили черепа, закончился этот неистовый танец победы.

Хоири пошел в дом для мужчин; Севесе был уже там. Все, кто охотился на крокодила, должны были пожить некоторое время отдельно от своих жен и детей. Тем, кто вонзил в крокодила копье или даже только дотронулся до него мертвого, полагалось недели две жить отдельно. Те же, кто вскрывал крокодила и дотрагивался до содержимого его желудка, должны были жить в доме для мужчин, дольше.

— В этом горшке кое-что еще осталось, — сказал Севесе, — так попей-ка, сынок. Цвет как у чая, но на самом деле это не чай, а сок одной травы, которая убивает все плохие запахи. Если не выпьешь ее, за тобой могут начать ходить злые духи.

Опять и опять Севесе повторял сыну:

— Нужно, чтобы ты понял и запомнил все, чему я тебя учу, от этого будет зависеть очень многое. Посмотри, вон мне уже сколько лет, а руки и ноги у меня такие же сильные, как прежде, и спина совсем не горбится. Если и ты хочешь остаться таким в моем возрасте, нужно, чтобы ты был силен духом.

К концу третьей недели пост кончился у всех мужчин. В память о погибшей жене Хоири его семья зарезала шесть свиней. Жены и дети тех, кто, рискуя жизнью, искал ночью, в темноте крокодила, пришли вместе с ними и все съели.

— Ну, сынок, — сказал Хоири отец, — не знаю, где мы возьмем свиней для односельчан, если такая беда приключится у нас в семье еще раз. Если же мы не дадим им свиней или дадим, но мало, мы будем терять и терять наших близких одного за другим.

Хоири не знал, что на это сказать, и заговорил о другом:

— Отец, был какой-нибудь толк оттого, что ты лег спать не поужинав^[16]?

— Когда?

— В ту ночь, когда мы принесли домой черепа.

— Ах, тогда? Да, конечно. Ты просто не поверишь: оказалось, что один череп — женщины из Тапалы, а другой — мужчины из Кукипи. Оба погибли больше пяти лет назад. Ты заметил, что нескольких зубов у крокодила не было? Этот крокодил был очень старый, черепа в сетке у него только для отвода глаз. Им как раз такой крокодил лучше всего и подходит.

— Но почему им была нужна моя жена, а не какая-нибудь другая женщина? — спросил Хоири с тоской.

— Они мстили за двух колдунов, которых мой брат убил несколько лет назад. Ему повезло: он пришел домой, как раз когда они собирались утащить его жену.

Хоири заскрипел зубами. Как хорошо было бы, если бы оказалось, что своим топором он убил одного из этих колдунов!

Через несколько недель после этого Севесе однажды остановил сына и сказал:

— Похоже, что ты не слишком хорошо работал тем топором.

— Когда, отец? У меня только один — им я рубил крокодила.

— Да, сынок, про это я и говорю. Кое-кто из наших односельчан только что вернулся из Керемы, так они выдели там человека с очень большой раной в плече, и санитар сказал, что он выздоравливает.

Хоири тяжело вздохнул.

— Так, значит, колдун еще живой и Миторо сейчас в его руках! Ублюдок — не иначе как мать зачала его от собаки! — сжимая кулаки, пробормотал он.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Большая часть огородов Хоири заросла сорняками — на некоторых только по банановым листьям можно, проходя мимо, догадаться, что здесь был огород, А ведь когда Миторо была жива, люди глаз не могли оторвать от этих же самых огородов, такие они были красивые. «Да это просто позор, — говорили ему люди, уже побывав у него на огородах и вдоволь набрав там себе молодых побегов банана и сахарного тростника, — смотреть, как обирают твой огород!» Но он сам часто предлагал им: «Верите что хотите, все равно сорняки погубят».

Не то чтобы у него вдруг совсем пропало желание работать на огородах — как-никак он эту работу любит, и не меньше, чем ее любила Миторо. Но все-таки из них двоих больше времени прополке отдавала она, и она всегда знала, на каком огороде лучше поработать сегодня. И, глядя на их огороды, односельчане видели, какие они с Миторо сильные и трудолюбивые. Мужа осуждают больше, чем жену, и Миторо, сама о том не думая, делала все, чтобы показать остальным: Хоири не хуже любого другого мужа у них в селении. Ей не надо — было целовать его каждую минуту — он и без этого знал, что она его любит. Она делала все для того, чтобы люди его уважали.

И он тоже любил ее и ценил. Это для нее расчищал он землю под огороды; зато большая часть того, что потом на них вырастало, появлялась там благодаря труду ее рук. Стоит прсмотреть на огороды — сразу вспоминается она и начинает щемить сердце.

Но все же почему тоска по Миторо охватывает его каждый раз, как он увидит надрез, сделанный ее ножом на дереве, или золу какого-нибудь из костров, на которых она готовила пищу? Наверно, это из-за того, как она умерла: вон уже сколько времени прошло, а он до сих пор так и не смог ее похоронить в земле.

Не может быть, чтобы не было на свете колдовства сильнее, чем у колдунов, которые отняли у него жену! Может, человек с такой силой есть даже и у них в селении. Интересно, кто бы это мог быть? Когда он был маленький, называли многих, но тогда их имена ничего для него не значили. А что, если он сделает так: положит голову на ладони и пальцами оттянет кожу лба вверх? Ну-ка еще раз, еще и еще, и каждый раз вспоминать, вспоминать изо всех сил! Нет, ничего не вспоминается. Надо поговорить с Меравекой — с отцом неловко, расстроится.

— Денег или дорогих вещей у меня нет, — продолжал Хоири, — но кое-что в жестяном сундучке у старика колдуну бы наверняка понравилось. Например, большие надлокотные браслеты из раковин — мы их выменяли у моту, в наших краях такие большие встретишь редко. И еще большой кусок парусины. Неужели за такие вещи нельзя выкупить назад чью-то жизнь?

Меравека только что вошел в элаво — в тот, который йринадлежал роду их с Хоири отцов. Он все еще дышал прерывисто: ведь подниматься пришлось по тридцатифутовой лестнице. У этого, как и у остальных элаво, на одном торце стены не было. Домом владели сообща все, мужчины рода. Каждое дело, о котором говорили внутри его, касалось всех взрослых мужчин. Здесь открыто высказывались обиды и огорчения.

Из-за того, что передний торец был открытый, дом, если смотреть на него с земли, выглядел как огромная свинья с разинутым ртом, готовая проглотить кого и что угодно. Люди, когда стояли на площадке наверху, снизу казались вдвое меньше, чем на самом деле. Площадка эта (по сути дела, продолжение пола) была на той же высоте, что и крыши хижин.

Солнце сейчас стояло прямо над головой, но дом был очень длинный, и внутри царил полумрак. Садясь, Меравека посмотрел туда же, куда смотрел двоюродный брат. Ничего особенного он не увидел — все те же безлюдные улицы, серые коньки крыш и вечно голодные собаки.

— Я не знаю у нас в Мовеаве никого, кто владел бы такой силой, — сказал, будто разговаривая сам с собой, Меравека. — Но даже если бы я или ты знали о таком человеке, обратиться к нему прямо мы бы с тобой не могли. Пришлось бы делать все через старших, таких же по возрасту, как наши с тобой отцы. Языки у них хорошо подвешены, и они, старшие, знают, как обсуждать такие дела. Для этого нужно терпение — они долго ходят вокруг да около, и если становится понятно, что им ответят отказом, то они даже не заговаривают о чем хотели.

Хоири знал: просить о помощи отца в этом случае бесполезно и точно так же обстоит дело с отцом Меравеки.

— Ты, может, думаешь, — продолжал Меравека, — что такие люди исчезли совсем?. Это не так. Просто теперь о них не говорят вслух и не обращаются к ним за помощью — боятся, как бы не узнали миссионеры и администрация.

— Но что для них, миссионеров или врачей, в этом плохого? Уж если говгрить правду, такой колдун помогает побольше, чем врач или миссионер. Ты посмотри только, что получается: администрация и миссионеры запугали колдунов и те попрятались, однако делать для людей то, что делали колдуны, они не могут. Чем администрация и миссионеры помогли нашей семье з ее горе? На плече у патрульного полицейского всегда винтовка, как палка у калеки. Только калеке палка нужна, а винтовка для полицейского — бесполезная ноша из металла и дерева. Сколько раз мы, когда плыли вверх по реке, видели крокодилов, но полицейские только качали головами.

— А миссионеры молятся, просят господа принять душу умершего в свое царство, — сказал Меравека, уже понимая, что хочет сказать двоюродный брат. — Но какой от этого тодк? Ведь это ее вернет погибшего его близким.

Нет, ничего не придумаешь! Такое бывает только в страшном сне: вот он, враг, прямо перед тобой, но, как ни бьешься, дотянуться до него не можешь, сколько ни размахивай дубинкой или копьем. Хочешь шагнуть к нему, а ноги тебя не слушаются — крепко связаны; или ты на чем-то скользком-прескользком, а единственный человек, который может помочь тебе одолеть врага, стоит и зло ухмыляется. От ярости ты готов откусить себе язык, а он на это смотрит и радуется, закатывается смехом, будто хочет сказать: «Ну что же ты не откусываешь?»

Что это? Там, у реки, толпа, и все галдят. Почему столько народу собралось? Возвращаться с огородов и рыбной ловли вроде бы еще рано. Отсюда, хоть они с Меравекой и высоко, не разглядишь, что такое там происходит. Столько людей собралось и так быстро! Может, там дерутся или еще что-нибудь? Сколько они с Меравекой живут в селении, а такого не видели.

Больше всего в толпе детей и женщин, и они окружили нескольких мужчин — трудно узнать кого именно, каждый оброс густой бородой. Глаза у мужчин глубоко запали, а щеки втянуты и скулы сильно выдаются — такой вид бывает, когда щеки мокрые. Губы такие же черные, как их кожа. А сколько мух вьется! А вон на земле у ног этих людей скатанные циновки — какие они старые и грязные! Да ведь… эти люди уже несколько лет как уехали на заработки в Порт-Морсби! И такими вернулись? Ну и ну! Это очень странно. Обычно человек, который проработал несколько лет в Порт-Морсби и вернулся домой, расхаживает по селению с важным видом. В воздухе вокруг него плавает запах белого человека, и односельчане, когда проходят мимо, стараются вдохнуть побольше такого воздуха. Девушки хотят, чтобы он посетил их постель и оставил хоть немного этого цветочного запаха на их циновке. Рами у такого человека не гнется, она шуршит, как сухие листья, и, если он снимет ее с себя и поставит на землю, рами будет стоять. А когда человек садится, коленкор, из которого она сделана, немножко трещит, будто что-то ломается.

Толпа начала редеть: родственники обступали прибывших и уводили их домой. Кучками стоят женщины, лица у них, кажется, взволнованные, губы крепко сжаты каждая, конечно, старается вообразить то, о чем сейчас услышала. Женщины плохо представляют себе, что такое далеко и что близко: некоторые из них думают, что от Мовеаве до Порт-Морсби всего один день пути, а другие — что целый месяц. До чего же удивленные лица у них были, когда он, Хоири, им рассказывал, что они с отцом плыли туда на лакатои больше двух недель, а ведь лакатои плывет куда быстрее, чем идет человек! Лакатои не нужно взбираться на горы, брести через вонючие болота или переходить вброд множество рек, где оглянуться не успеешь, а тебя уже схватил и растерзал крокодил, — ведь лодок там нет, переплыть реку не на чем.

Отец, когда Хоири его разыскал, лениво жевал бетель — было видно, какое он получает от этого удовольствие.

— Да неужели? — воскликнул Севесе, когда услышал о людях, которые прошли пешком весь путь от Порт-Морсби до Мовеаве. — Быть того не может! Сейчас туда и оттуда ходит много судов, некоторые принадлежат торговцам, другим администрациям, а несколько — миссиям. Идти пешком незачем, разве что у тебя совсем нет денег. Кто-нибудь из наших родных среди прибывших есть?

— Да, Лаваи Опу. От его брюшка мало что осталось. И еще один, но его, когда мы были в Порт-Морсби, я там не видел.

— Узнать, кто он, нетрудно, — сказал отец. — Но пока докучать нашему родственнику мы не станем — если и пойдем к нему, то не сегодня. А сейчас пробегись до хижины Суаэа и посмотри, как там мой тезка. Не спрашивай, нужны ли им бананы или какая-нибудь еще зелень с огородов: разумные люди не спрашивают, а сами замечают все и поступают как нужно.

Хоири все еще был в траурной одежде, однако носил он ее до сих пор потому, что хотел этого сам, а вовсе не потому, что на этом настаивали семья или селение. Селению было безразлично. У семьи Миторо на него тоже не было никаких прав, но все равно он ходил к ним так же часто, как к тете. Было трудно сказать, изменилась ли его любовь к Миторо. Холмика с крестом, где было бы написано ее имя, на семейном кладбище до сих пор нет. Будь там ее могила, он мог бы судить о своих чувствах к ней по тому, насколько прилежно выпалывал бы он траву над ее грудью; если бы он не давал траве пустить в ее груди ни одного корня, если бы у него было такое чувство, будто этот корень прорастает в его собственную грудь, это был бы верный признак, что он по-прежнему крепко ее любит. Все в Мовеаве говорят, что ему следует жениться снова — тогда маленькому Севесе, когда тот подрастет, будет кого называть матерью. Но если он, Хоири, послушается их и женится, те же самые люди станут говорить о том, какой он слабый. Скажут, что с Миторо он обращался хорошо только за то, что от нее получал, и даже года не смог прожить без женщины — обязательно, видите ли, ему нужно, ложась в постель, чувствовать женщину у своего живота.

— Поосторожнее ходи ночью в этой черной одежде, — напомнила тетя Суаэа.

— Да, тетя, ты права. Я, когда к вам шел, едва не налетел на девушку. Кто она, не разглядел — мокрая и блестящая, от нее даже отражался свет очага из соседней хижины. Чуть не выколола веслами мне глаза.

Тетя Суаэа пододвинула к себе поближе свою веревочную сумку — там, внутри, был мешочек для бетеля.

— Я о другом, — сказала она, — смотри, как бы на тебя кипятком не плеснули.

— Ты права. — И он кивнул, показывая, что с ней согласен. — Меня и так чуть было не окатили грязной водой с рыбными очистками.

Людей из Порт-Морсби стало прибывать больше. Было видно, до чего они голодные и усталые: животы втянуты, губы черные, как уголь. Многие ступали так, будто между ног у них большие нарывы. Кое-кто родом был из деревень дальше к западу. Их друзья в Мовеаве предлагали им передохнуть здесь, набраться сил и уже потом идти дальше. Столько чужаков зараз в селении не было еще никогда.

Когда на другой день Хоири с отцом пришли к Лаваи Опу, тот выглядел уже много лучше, чем накануне. Пытаясь ответить на приветствия, он несколько раз будто судорожно глотал что-то, но только чуть слышный звук раздавался у него в горле. Хоири стоял, опустив голову, а двое старших обнялись и плакали слезами радости: ведь столько лет были они в разлуке и вот наконец довелось увидеться снова.

— Вы бы посмотрели на него вчера, — сказала жена Лаваи, приглашая Хоири и его отца сесть на циновку. — Вид был такой, как будто он только что поднялся из гроба.

Лаваи с головы до ног окинул Хоири взглядом и кивнул. Хоири взял его за костлявую руку и, наклонившись, потерся с Лаваи носами. Он вспомнил, как радушно Лаваи встретил его, когда они с отцом были в Порт-Морсби. Из глаз Хоири потекли слезы.

— Твое счастье, что ты не остался работать в Порт-Морсби, — сказал Лаваи, повернувшись к Севесе. — Того Порт-Морсби, который видели ты и твой сынок, больше нет, за одну ночь он стал другим. Мне еще повезло, что я не взял туда с собой жену и детей, — один бог знает, что бы я с ними делал. Мы, темнокожие, работали себе и работали, как будто все в порядке и ничего особенного не происходит. Пока на город не сбросили ту штуку, почти никто из нас ничего необычного в поведении белых людей не замечал. Хозяин у меня был хороший. Ни жены, ни детей у него не было. Как-то я спросил его, почему другие белые люди отправляют своих жен и детей на больших кораблях прочь из города. «Идет беда», — ответил он мне. Однажды вечером я подал ему ужин, и он мне сказал: над городом пролетят самолеты и сбросят что-то такое, что взорвется и убьет людей. Он сказал мне, чтобы я уходил из Порт-Морсби. Но я уйти не мог, потому что Лево был еще в тюрьме в Коки.

— А ты узнал у своего таубады, почему придет в Порт-Морсби эта беда? — спросил Севесе.

— Да, узнал: он сказал мне, что началась большая война между белыми людьми и желтыми из страны, которая называется Япония. Но я все равно тогда еще не понимал, как близка беда. На другой день рано утром мы услышали страшный звук: бах! Он был во много раз громче самого сильного грома, какой я слышал за свою жизнь. Потом нам сказали, что прилетел самолет и сбросил это на Лоз-Роуд. Я, как все, побежал туда посмотреть. Ну и страшно же там было, братцы! Некоторые большие дома развалились, хотя стены были прочные, какие всегда бывают в домах у белых людей. Нам говорили, что убило одного белого человека, а когда я прибежал туда, то увидел на мостовой еще и двух мертвых людей хула. Они были разорваны на куски и лежали в луже крови. В толпе я увидел нескольких людей керема, и мы с ними решили сразу уйти из Порт-Морсби. Мы побежали на пристань, но ни одно судно в Мовеаве не плыло, и мы решили отправиться пешком. Пошли сотни людей — мекео, керема, даже киваи, которые живут дальше к западу. В этой толпе я увидел вдруг Лево, и он мне рассказал: когда эта беда случилась, надзиратели разбежались и тогда из тюрьмы убежали все заключенные. Дорога сюда из Порт-Морсби оказалась такая тяжелая, что и рассказать невозможно, и несколько человек не дошли — умерли от голода.

Шли недели, и в селении теперь уже только и говорили что о войне между желтыми и белыми людьми. До чего глупо: белые люди и желтые, чтобы драться друг с другом, приехали в Папуа! Но почему они воюют, толком никто не знал.

Севесе сидел на площадке дома для мужчин и лениво жевал бетель. Взгляд его был устремлен к тучам на западе; он смотрел, как снова и снова меняют они форму, словно куски теста, которое разминают перед тем, как начать печь. То и дело их пронзали молнии. В эти короткие мгновенья все на западе окрашивалось в ярко-оранжевый цвет. Севесе пытался разглядеть в это время в тучах какие-нибудь знамения, которые сказали бы ему, придет или нет к ним эта война, о которой говорят все. Кажется, вот-вот он увидит что-то, но мрак опять все проглатывал.

— Ты спишь, Хоири? — спросил Севесе, дотрагиваясь до сына (Хоири лежал на расстоянии вытянутой руки от него). — Послушай-ка лучше, что скажет член совета, — свисток только что просвистел.

— Вы, добрые жители нашего большого селения! — прокричал во весь голос член совета. — Последние недели вы все говорите о том, что происходит в Порт-Морсби. Многие из вас испугались и не делают того, что должны. Администрация очень сердится на вас за ваши поступки. Сегодня белый начальник отдал очень строгий приказ: больше не говорить о том, что случилось в Порт-Морсби! Любого, кто об этом будет говорить, посадят в тюрьму на шесть месяцев.

Когда голос члена совета замер в отдалении, Севесе сказал:

— О том, что мы слышали от Лаваи, помалкивай. Раз администрацию эти разговоры так сердят, значит, и вправду началась война. Но уж тогда чем болтать, а потом таскать параши в тюрьме, лучше готовить для себя убежище. Надо починить нашу старую хижину на кладбище, тогда вся семья сможет туда перебраться. Хижина стоит в стороне от селения, под деревьями, увидеть ее с самолета трудно. В тех местах, где находятся администрация или миссии, уже красят железные крыши в зеленый цвет.

— Какой смысл теперь работать на огородах, делать лодки? — услышал Хоири у себя за спиной. Это был голос Меравеки, его двоюродного брата. — Все равно скоро мы все погибнем, так зачем стараться?

— От кого ты это слышал? — спросил, помрачнев, Хоири.

— Да все говорят! И поступают так. Ты только посмотри, солнце уже прошло по небу половину пути, а в селении полно народу, будто сегодня воскресенье!

Хоири посмотрел, куда показывал двоюродный брат, и кивнул в знак согласия.

— А я слышал, — заговорил он, — будто японцы идут, чтобы нам помочь. Жить станет легче. Товары, которые привозят на кораблях, будут доставаться нам, и мы станем жить, как белые люди, а белые люди станут на нас работать, и называть ублюдками будут не они нас, а мы их. Они будут стирать нам трусы и будут надрываться, работать на нас за десять шиллингов в месяц. Правда, хорошо было бы?

Меравека схватил двоюродного брата за плечи:

— Постой! Слышишь жужжанье?

— Слышу. Наверно, под какой-нибудь из хижин гнездо шмелей.

Оба замолчали и прислушались, пытаясь понять, что это за звук и откуда он доносится, но ни того, ни другого понять так и не смогли. Гул человеческих голосов в селении становился все громче; жужжанье между тем то усиливалось, то слабело.

— А знаешь что?.. Ведь это моторная лодка миссионеров! — сказал Хоири и расхохотался.

— Не может быть. Если бы это поднималась по реке лодка, звук шел бы с севера, дрожала бы земля. А сейчас ничего этого нет, и звук совсем с другой стороны.

Улыбка исчезла с липа Хоири так же быстро, как появилась. Люди уже не просто разговаривали, говор перешел в крик и вопли — это отцы и матери носились как безумные, разыскивая своих детей. Собаки тоже почуяли неладное и теперь жалобно выли.

— Да вон они! — начали кричать люди, и вот уже множество пальцев показывало на небо. — Самолеты, военные… австралийские, японские… один, два… шесть… десять… они будут бросать на нас бомбы!

Люди кинулись кто куда — на север, юг,на восток и запад. Матери бежали, прижимая маленьких детей к груди, остальные дети, цепляясь за их юбки, семенили рядом. Многие дети постарше искали родителей. Было видно, как от хижин удаляется на человечьих ногах домашний скарб — это шли нагруженные самыми ценными вещами мужчины. Престарелые, брызгая слюной и кашляя, заклинали своих детей нести их поосторожней, но некоторые из стариков уходить отказывались наотрез.

— Прячьтесь в чащу! — кричали члены совета и снова свистели в свои любимые свистки. — В трясину, только там можно спастись — в трясине бомбы не взрываются!

Хоири не стал дожидаться, пока Меравека скажет, куда лучше спрятаться. Времени обсуждать это больше не было. Но когда Хоири побежал к хижине тети Суаэа, оказалось, что добраться до нее не так-то легко: путь лежал через толпу охваченных паникой людей. Он побежал с ними вместе, следя только за тем, чтобы не наступить на кого-нибудь из детей. Подбегая к церкви, Хоири увидел, как в ней исчезает его семья.

— Черт знает что делают! — сказал он сердито. — Думают, церковь очень прочная? Прочнее обычной хижины? Ой, что это я говорю! Ведь это дом божий, а бог знает все: кто как не он хозяин мозгов, которые придумали страшное оружие?

Хоири бросился к церкви, читая нро себя «окаянную молитву — ведь только что он согрешил неверием, а там, в церкви, сейчас ею сын Севесе, единственный, ради кого он живет!

В церкви было полно людей, и они все стояли сейчас на коленях. Муж Суаэа Джордж снова и снова торопливо читал с ними молитву пресвятой деве. Было душно, очень сильно пахло потом. Едва найдя свободное место, Хоири опустился на колени и начал молиться тоже. Хотелось сделать как-то, чтобы яростный стук в груди смолк, поэтому он крепко прижал обе ладони к ребрам. Но чем сильнее он их прижимал, тем сильнее билось о ребра сердце — казалось, что оно обезумело и хочет во что бы то ни стало вырваться из клетки ребер.

Губы Хоири двигались, но своего голоса он не слышал. Глаза его закрылись, а потом снова открылись, но уже где-то внутри его головы. Лучи света из его глаз сошлись на кремовом пятне, оно было круглое и вращалось так же быстро, как билось его сердце. Потом оно остановилось и начало превращаться в монахиню, учившую его в школе. Она рассказывала, что приехала из страны, которая называется Францией, где была первая большая война.

Поднимаясь на ноги, человек, который был рядом с Хоири, толкнул его локтем. Хоири услышал, как вместе с остальными говорит: «Аминь». Все было как в дурном сне. Жужжанье прекратилось. Люди один за другим стали выходить из церкви, и четвероногие сторожа селения приветствовали их визгом и лаем.

К ночи в большинстве семей все друг друга уже нашли. Родители обмывали своим детям ссадины и синяки, а те стонали и хныкали. Кое-кто смеялся, вспоминая с изумлением, каким быстроногим неожиданно для самого себя он оказался. Зато другие горько плакали: они в суматохе потеряли самые ценные свои вещи. Не члены ли совета виноваты во всем? Ведь никого не предупредили вовремя, что прилетят самолеты! Но члены совета объяснили, что начальник патруля ничего об этом им не сказал, а сами ни о чем таком спрашивать чиновника администрации они не могут.

Не все вернулись к селение в этот день — одни думали, что самолеты прилетят снова, а другие все еще искали свои пожитки.

За какую-нибудь неделю в разных местах недалеко от селения появилось множество временных хижин. Туда переносили ценные вещи, больше по ночам, чтобы не увидели члены совета и полицейские.

Каждый, кто прибывал из Порт-Морсби, приносил свежие новости о войне. Рассказывали все по-разному: одни говорили, что война идет в стране белых людей, другие — что совсем близко, по ту сторону больших гор.

Теперь люди очень внимательно слушали то, что объявляли по вечерам члены совета. Родители следили, чтобы и взрослые сыновья их не ложились спать до тех пор, пока этого не услышат.

Хоири уже ложился, но отец остановил его.

— Сегодняшний вечер важней других, — сказал Севесе. — Сегодня прибыл из Керемы Мириа, переводчик администрации. Похоже, он хочет сказать нам что-то важное. Садись-ка ты здесь, около меня, и пожуй со мной бетеля, тогда глаза не будут слипаться.

— Каждый вечер одно и то же, — проворчал Хоири. — Наверно, администрация нарочно скрывает от нас правду о войне.

— Может, это из-за того, что, если бы люди знали правду, они все убежали бы на свои огороды вверх по реке. Но только я думаю, что такого не случится. Во время наших войн люди у нас в Мовеаве всегда были заодно. Тебе было все равно, из какого ты рода, и женщины дрались вместе с мужчинами: ведь каждый, рождаясь, смачивает землю селения своею кровью.

Мириа и вправду говорил потом в этот вечер, но те, кто его услышал, были разочарованы — ничего вразумительного о войне он не сказал. Зато сказал, что на следующее утро в селение прибудет чиновник администрации и вот тогда он, Мириа, все объяснит. До этого уходить из селения никому не разрешалось.

Утром обжигающее солнце стало бесчисленным множеством маленьких солнц, и каждое опустилось на лоб к кому-нибудь из мужчин, собравшихся послушать Мириа, прибывшего к ним издалека, из самой Керемы. Очень редко бывало, чтобы приезжал переводчик из окружного управления. Обычно начальник окружного управления в Кереме передавал все, что хотел сказать, начальнику патруля в Кукипи, и уже оттуда полицейские деревень и члены деревенских советов несли распоряжения односельчанам.

— У истоков Лакекаму происходит что-то очень интересное, — начал Мириа. — Что именно, я не знаю, и начальник в Кукипи не знает тоже.

Как хорошо Мириа умеет говорить и как умеет убеждать, было известно веем.

— Вы… — сказал он и, умолкнув, обвел взглядом слева направо блестящие от пота лбы… Тот же самый путь проделала в воздухе и его правая рука. — Вы все знаете мудрость нашей главной администрации в Порт-Морсби и в Кереме. Администрация в Порт-Морсби сказала администрации в Кереме, что у истоков Лакекаму сейчас находятся люди, которых надо привезти к нам. Эти люди — наши умершие предки^[17]. Нужно помочь им спуститься вниз по реке, тогда они смогут добраться до Порт-Морсби. Просить, чтобы за это вам заплатили, нельзя. Работа эта бесплатная, вы сделаете ее для бога, и администрация не ожидает, что вы придете просить за нее табак, как вы часто поступаете. Вы должны делать все, что в ваших силах, для того, чтобы во время путешествия вниз по реке эти люди не умерли. Пусть старейшины каждого рода выберут тех, кто поплывет. Каждый род должен послать три лодки.

Хоири и Меравека вызвались сами. Ведь это совсем не то, что идти в патрульный обход с белым начальником и везти на лодке целую гору груза. У истоков Тауре они уже побывали, а теперь прекрасный случай посмотреть, какие истоки у реки Лакекаму.

Большинство выбранных радовались, что поплывут вверх по реке, но у некоторых были и сомнения. Посеяли эти сомнения их жены: они говорили, что это просто уловка администрации, чтобы увести мужчин подальше от дома. Вообще за такие слова сажали в тюрьму, но администрации об этом никто не передал. Мужья и родные женщин, говоривших эти подстрекательские слова, очень следили за тем, чтобы они не дошли до ушей членов совета.

— Ты, конечно, представляешь себе, как далеко вам с Меравекой плыть? — спросил Севесе сына, и тот удивленно на него посмотрел. — А пожалуй, и не знаешь. Ты только еще учился держаться на воде, да и вообще половину всего путешествия лежал — ты заболел тогда очень тяжелой болезнью.

— Не пойму, отец, о чем ты говоришь?

— Неужели совсем позабыл, как мы плыли в Орепаи?

— Да нет, не совсем… Помню приятное и что плыли очень долго. Но… что мы делали там, так далеко от дома? Помню только, что до Орепаи мы добирались ужасно долго. Но не важно: что мы там делали?

Севесе почесал голову.

— Что делали?.. Я работал у белого человека, который искал блестящие камешки. Но я не поэтому спросил, помнишь ли ты цаше путешествие.

— Но ведь мы поплывем не так далеко?

— Еще дальше. То место, где мы были, вы оставите позади, и грести вам придется больше недели без перерыва. Так что не рвись уж так в это ваше путешествие.

— Не беспокойся обо мне, ведь я уже взрослый. Вот смотри, — и, заведя руку за спину, Хоири похлопал себя сперва по одной лопатке, а потом по другой, — не слабее, чем у любого другого!

0 месте, которое называется Бульдог, в селении слышали лишь немногие, и одним из этих немногих был Севесе. Ходили слухи, что недалеко от этого места белые люди ищут деньги, спрятанные в земле. Это не такие деньги, как те, на которые покупают. Некоторые говорили, что эти деньги каменные и что они — мать всех остальных денег. Предкам, умершим давным-давно, очень не нравится, что белые люди достают из земли эти каменные деньги. Свой гнев они показывают тем, что насылают белым людям на животы хворь, и у тех от этого вместо кала выходит кровь.

— А знаешь, куда приятнее грести сейчас, чем когда мы везли вверх по Тауре мистера Смита, — сказал Хоири, изо всех сил налегая на весла. — Не важно, если мое весло сломается, — мы уже почти доплыли.

Меравека молча глядел вперед, лоб его прорезали глубокие морщины. Он ущипнул двоюродного брата за ляжку.

— Посмотри, — прошептал он. — Да вон, на правом берегу!

Когда лодки подплыли ближе, гребцы поняли, что перед ними те, кого их послали спасти, — белые люди, очень больные на вид, и людей этих довольно много. Глаза у некоторых запали так глубоко, что зрачки казались искорками в далекой тьме. Грязная одежда свободно болталась на истощенных телах, а вокруг невидимой дымкой клубилось зловоние пота, много дней подряд — высыхавшего на теле.

На каждой из лодок сделали навес и временное отхожее место. Многие — из белых людей почти не могли управлять своим желудком и пользовались отхожим местом очень часто.

— Может кто-нибудь узнать у этих белых людей, что они будут есть? — спросил кто- то с кормы.

Весла остановились, и гребцы стали переглядываться.

— Но что у нас есть для них подходящего? — спросил Хоири.

— Будут есть нашу еду, если хотят увидеть снова своих родных. Для тех, у кого болит живот, нет ничего лучше саго. Нам саго помогает — значит, бедным белым людям тоже поможет.

— Но их кишки нежнее наших, — сказал Хоири. — И это понятно: ведь почти все, что они едят, мягкое. Что непонятно, так это зачем бог вообще дал им зубы. Для них наше печеное саго, наверно, твердое, как камень, оно даже может пропороть им кишки.

— Да ты спроси лучше их самих, — посоветовал заговоривший первым. — Если хотят попробовать саго, мы размочим его сначала в воде, а потом дадим им.

Размоченное саго предложили самому ослабевшему из белых людей, но он скривился и отвернул лицо в сторону, как будто, если будет еще смотреть на саго, от него задохнется.

— Билл, не валяй дурака и ешь, если хочешь вернуться домой живым, — сказал человек, которого остальные белые люди звали Ларри. Ларри выглядел лучше, чем другие его товарищи, и, похоже, привык жить в лесу. — Попробуй, Билл, для живота хорошо, знаю по себе — пробовал, когда вел однажды патруль и заболел дизентерией. Никакого вкуса? Ну и что? Любой разумный человек проглотит все что угодно, если есть хоть малейшая надежда выздороветь.

Билл откусил от палки саго, которую ему протянул Хоири, и начал жевать, как корова жует жвачку. Гребцы смотрели во все глаза: они еще никогда не видели, чтобы белый человек ел саго.

Слушая разговор белых людей, Хоири понял, что они пришли в Бульдог пешком из места, которое называется Лаз. Японцы заняли Лаэ, и австралийцам пришлось уйти. Обо всем этом Хоири рассказал и остальным гребцам.

— Кто из вас говорит по-английски? — спросил человек, которого звали Ларри. — Моя фамилия Браун.

Ответа не последовало.

— Кто знает пиджин?

Не получив ответа и та этот вопрос, Ларри Браун обвел взглядом коричневые лица вокруг. Гребцы смотрели — на молодого папуаса, сидевшего у кормы.

— Эй! Да-да, это я тебе, — сказал мистер Браун, показывая на Хоири. — Вроде бы все на тебя посматривают, так что, похоже, ты понимаешь, о чем я говорю. Ты какой язык знаешь, английский или пиджин?

Хоири посмотрел на односельчан: как, по их мнению, ему следует поступить? Потом посмотрел на винтовку, лежавшую возле Ларри Брауна.

— Да отвечай же, бога ради, если понимаешь! — с раздражением сказал Ларри. — Стрелять в тебя я не собираюсь, даже наоборот — мы очень благодарны, что вы за нами приплыли. А эта штука у меня на груди называется биноклем. Он для того, чтоб смотреть вдаль. Но что у тебя внутри, я через него увидеть не могу. А вот это, я уверен, ты и так уже видел в помещениях администрации. Это радио. Наверно, ты все же цивилизованнее канаков, которые остались зон там, на холмах позади нас? Не бойся. Король будет очень доволен тем, что вы сейчас для нас делаете.

— Да, сэр, я немножко говорю по-английски, — неуверенно сказал Хоири.

— Вот это хорошо, сынок! Скажи остальным, чтобы вели лодку как можно ближе к берегу. Тогда, если над головой у нас появятся летающие машины, я через этот бинокль смогу их хорошо рассмотреть и, если это японцы, мы быстрехонько спрячемся под деревья.

Все время, пока они плыли вниз по реке, Ларри Браун твердил людям из Мовеаве: до тех пор, пока они остаются верными королю и австралийскому правительству, их земля, огороды, дети и женщины будут принадлежать им. Японцы плохие, они хотят завладеть всем этим. Если японцы победят, темнокожие будут жить как в тюрьме — им придется работать на японцев даром.

Ларри Браун также сказал: австралийцы вовсе не убегают от японцев. Скоро из Австралии приплывут большие корабли с оружием, разным грузом, солдатами и поднимутся вверх, по этой же реке. Если Австралия победит, темнокожие станут белым как братья и будут есть за одним столом с ними.

Как хорошо разговаривал с ними мистер Браун! Еще ни один австралиец никогда с ними так не говорил. Приятно все-таки, что им первым из всего селения выпала честь участвовать в этом большом и важном деле. Скорее бы в бой! Как это, должно быть, здорово — убивать врагов винтовкой, издалека! Куда лучше, чем стрелами из лука, — ведь стрелы летят недалеко. А от винтовок врага их защитит дух — покровитель рода.

В Кукипи около места, где причаливают лодки, белых людей уже ждал Джим Грин, помощник начальника окружного управления в Кереме. Ростом он был футов пять с половиной, лет ему было около сорока. Шея у него была такая мясистая, широкая, что непонятно было, где она кончается и начинается голова. В местных жителей его выпученные, колючие глазки и мохнатые, неопрятные усы вселяли ужас. Было известно: всех, кого он судит, он, признает виновными и сажает в тюрьму. За глаза его называли Крокодилом, и прозвище это выражало скорее восхищение, чем неприязнь.

— Мириа! — громко позвал он переводчика. — Скажи этим канакам: пока я не узнаю, как они обращались в пути с хозяевами, домой их не отпустят.

Гребцы со всех лодок с веслами на плечах побрели следом за белыми людьми, которых- они спасли. Найдя где-нибудь тень, они садились в ней по нескольку человек сразу, и вскоре многие уже спали — ведь им пришлось грести без перерыва со вчерашнего полудня.

Когда рабочий день белых людей кончился и двери конторы закрылись, клерк выдал им со склада по нескольку скруток табака каждому и сказал, что они могут отправляться восвояси.

Чтобы вернуться домой, нужно было снова подняться вверх по течению. На весла налегали изо всех сил: надо было, пока солнце не зашло, проплыть как можно больше. Но как ни спешили они, их, когда они должны были миновать опасный проток, соединяющий реки Тауре и Лакекаму, все же застигла темнота. В дне одной из лодок, пока они плыли по протоку, образовалась такая пробоина, что гребцам пришлось пересесть в другие лодки.

Что Австралия и Япония воюют между собой, теперь не было секретом ни для кого. Все знали, что спасенные белые люди — это австралийцы, которые убежали от японцев, чтобы те их не убили, а вовсе не мертвые предки жителей Мовеаве, как говорил Мириа. Их, жителей Мовеаве, просто пытались обмануть, чтобы они не узнали о войне слишком много.

— А знаешь, Меравека, я рад, что побывал в Бульдоге, — сказал Хоири. — Так приятно бывает, когда ты очень хочешь чего-то и наконец этого достиг.

— А я только и получил что боль в лопатках и пояснице.

— У меня тоже болят лопатки, но это ерунда: самое главное, что я смог поговорить по-английски — не зря меня учили этому языку в миссионерской школе.

Меравека кивнул в знак согласия, несмотря на то, что познания двоюродного брата вызывали у него некоторую зависть. Но тут он вспомнил, как полагается разговаривать в ночное время: ни кивать, ни качать головой в темноте не следует.

— Да, тут ты прав. Не будь с нами тебя, все было бы по-другому.

Меравека считал, что должное двоюродному брату он этими словами воздал. Больше сказать ему было нечего, он и так уже повторял много раз: как повезло Хоири, что тот хоть немного, а выучился в школе говорить по-английски. Он повернулся и пошел к хижине одного из родственников. Как и у большинства хижин в селении, у нее наверху перед входом была открытая площадка. Вслед за ним туда пришел и Хоири. Свет от очага внутри хижины пробивался через щели и освещал их спины. Вскоре на площадку начали подниматься и другие мужчины.

Хоири рассказал все, что запомнил из сказанного мистером Брауном.

— Японцы, видно, очень плохие люди, — добавил он потом, — но на нас они не сердятся, они сердятся на австралийцев. Почему они решили воевать с австралийцами на нашей земле, я так и не понял. Еще мистер Браун сказал: если победят японцы, мы потеряем нашу землю и огороды. По-моему, это очень несправедливо — ведь мы-то воевать не хотим.

Мимо проходил человек много старше Хоири. Он остановился и дослушал Хоири до конца.

— Что, по-твоему, нам теперь нужно делать? — спросил он.

— Не знаю, — сказал Хоири.

Такой вопрос, прежде чем на него отвечать, следует хорошенько обдумать. Надо, чтобы ответ не уронил тебя в глазах других.

— Я знаю только то, что нам говорил австралиец, когда мы спускались вниз по реке. Он говорил, что мы должны помочь австралийцам победить — должны, то есть если хотим, чтобы наша земля, женщины и дети остались у нас.

Старик вздохнул, влез на площадку и уселся рядом с Хоири.

— Да ты, кажется, и впрямь поверил ласковым речам этого белого человека? У тех, кому приходится туго, речи всегда сладкие. Послушай-ка ты меня и поверь мне: твой отец и мы, его ровесники, знаем австралийцев лучше. Сколько мы потели под палящим солнце^, как гнули спины, сколько унижений перенесли с тех пор, как к нам пришли эти люди с кошачьими глазами! И что мы за все это получили? Они только и ищут повода засадить нас в тюрьму, чтобы мы бесплатно на них работали. У нас не осталось больше никакого достоинства, совсем не так, как было в дни нашей молодости — тогда мы сами решали, что нам делать. А сейчас нельзя даже посидеть поговорить по-человечески. Среди нас больше не осталось мужчин, теперь мы женщины, выданные замуж за белых людей. Стоит им только поманить нас своим белым пальцем — и мы бежим к ним наперегонки.

Молодые заговорили между собой приглушенно, но взолнованно: так вот, значит, как они, темнокожие, живут на самом деле! Им это никогда и в голову не приходило. До сих пор они как бы плавали поверху, а что происходит ниже, в глубине, не видели. Верили глазам, которые на лице, а то, о чем говорит сейчас старик, видят глазами, которые в голове.

— Если так пойдет дальше, то они прикажут нам есть дерьмо, и мы станем, — сказал Хоири.

Никого смешить он не собирался, но вокруг зафыркали. Да, никто не знает, что сулит будущее, однако выбора у них нет — в этой войне надо помогать Австралии. Никто не стал спорить, когда тот же самый старик сказал: он да и другие готовы пойти носильщиками, если понадобится Австралии. Но если придется воевать по-настоящему, если им дадут винтовки, они, пожалуй, продырявят белого человека — пусть его гордая кровь напоит корни деревьев. И как раз таким людям, как этот старик, и решать, каким путем идти селению. Обрушатся ли на Мовеаве силы природы, или волна за волной пойдут воины из соседних деревень — именно такие, как он, окажутся сваями, на которых стоит селение. И дух — покровитель рода всегда поможет им принять такое решение, которое будет всего правильней.

Утро уже кончилось. Хоири положил надлокотный браслет, который делал для младшего Севесе, на пол. Слишком долго старался он не обращать внимания на боль в шее и пояснице, и боли не стало — вместо нее теперь ощущалось какое-то онемение. Он потянулся, а потом повалился на спину и стал смотреть, как по небу над ним пробегают, спеша куда-то, облака. И ведь как интересно, повадками они во многом похожи на людей: путешествуют не в одиночку, а кучками, некоторые кажутся важней других и плывут над остальными. Может, те, что потемнее, старейшины родов и решают, как следует поступать другим, белым и кудрявым, которые движутся под ними. Похоже даже, что облакам, как и людям, тоже бывает нелегко, иначе почему бы им время от времени ронять слезы? Но насколько лучше было бы, если б и люди, как облака, шли все в одну сторону!

Многоголосым хором залаяли и завыли собаки. Наверно, кто-то пришел в селение — скорей всего белый человек. Хоири встал, убрал браслет, который делал, и спустился вниз.

Впереди полицейских шел белый человек, которого в Мовеаве до этого никогда не видели. Он был в полтора раза больше обыкновенного человека. Когда он делал шаг, полицейские делали два. В правой руке у него была палка, она ему служила как бы третьей ногой. По дыркам, которые она оставляла в земле, было видно, какой этот человек тяжелый. Годова будто не его — такая маленькая по сравнению с телом. Из-под кустистых бровей поглядывали то в одну сторону, то в другую два холодных голубых глаза, под носом лохматились густые неухоженные усы, и от всего этого человек казался сумрачным и жестоким.

— Вы, конечно, уже слышали об АНГАУ^[18],—заговорил он через переводчика. — Меня зовут мистер Хилл. Я офицер АНГАУ. Начальников патрулей, помощников начальников округов и начальников округов больше нет — вместо них будет теперь АНГАУ. Приказы вам отдавать буду я. Знаю я о вас достаточно. Поступайте, как я скажу, — и все будет хорошо. Своевольничать не советую, АНГАУ этого не потерпит. Если кто-нибудь из вас мне не верит, пусть попробует что-нибудь выкинуть — например, убежит. Вот тогда вы узнаете, чем это кончится. Не говорите потом, что я вас не предупреждал!

Не прошло и месяца, как в Эопоэ, месте, выбранном для базы АНГАУ на реке Лакека- му, был расчищен большой участок земли и выстроено много домов. Там, где прежде вилась узенькая тропинка, проложили дорогу, связавшую базу с католической миссией в Терапо, на берегу Тауре.

Плести бири^[19] пришлось женщинам. Так напряженно работать им до этого не приходилось еще никогда. Мужчины не жалея сил, обливаясь потом, сбивали каркасы домов. Но пусть работы было слишком много, пусть им, и мужчинам и женщинам, приходилось спешить — они могли помогать друг другу, и это было самое главное.

Каждый день дрожала земля — это к Эопоэ подходили с низовьев моторные баржи. Кроме солдат, баржи привозили сухое печенье и мясные консервы. Печеньем и консервами платили за полосы бири, которые приносили женщины: за десять полос длиною в восемь — десять футов каждая давали банку мясных консервов и пять пачек печенья. К концу дня люди возвращались в Мовеаве.

Хоири поступал, как все остальные, — большую часть заработанных консервов и печенья оставлял для своего сына Севесе. Сбереженное он отдавал Суаэа, и та делила так справедливо, как могла, между всеми детьми в семье. Но маленький Севесе получал печенье и из другого источника: его приносил также дедушка в награду за кокосовую скорлупу, которую внук собирал для него каждый день, — ею, чтобы согреться ночью, старик топил свой очаг.

Суаэа почти не выходила из дому: ведь надо было, пока муж учит детей в маленькой католической школе, заботиться о его желудке. От работы для АНГАУ он был освобожден, как и местный учитель, служивший в миссии Лондонского миссионерского общества.

В этот вечер объявили, что рано утром все носильщики должны быть уже на ногах. Их разделят на две партии — одна, из мужчин помоложе, поплывет в Бульдог и оттуда понесет для солдат грузы в Вау и Булоло, а мужчин постарше отправят в Кову, и там они будут делать саго и кормить носильщиков и всех прочих, кто работает для АНГАУ.

— Ты ведь будешь заботиться о нем как о собственном ребенке — правда, будешь? — сказал, едва сдерживая слезы, Хоири. Маленький Севесе крепко спал у него на плече. — Если вдруг что-нибудь со мной случится, перемени ему имя — дай мое.

— Уповай на бога, — сказала Суаэа. — Он все видит и слышит. Благодаря ему восходит и заходит солцце, и это от него белые люди узнали, как делать свое страшное оружие, которым они воюют. Молись ему, когда будет трудно, и он тебя защитит. Мы, те, что здесь останемся, будем поминать тебя в наших молитвах.

Она взяла спящего мальчика у его отца, но тут сотряслась земля и со стороны Эрпоэ раздался громоподобный звук. Над головой что-то пронзительно просвистело — над ними пронесся и скрылся где-то за селением огненный шар. Все, взвалив спящих детей на плечи, бросились вон из хижин. Люди успокоились, только когда члены совета объяснили: это АНГАУ показала свою силу. АНГАУ выстрелила из своей большой пушки на колесах, и надо радоваться, что эта большая пушка АНГАУ совсем недалеко от них, в Эопоэ, — она защитит их от японских самолетов.

Хоири сидел на том же мешке риса, который последние два дня, с тех пор, как баржа отплыла из Эопоэ, служил ему и сиденьем и постелью. Рисунок редины отпечатался у него на ляжках и ягодицах. На мешке написано: «Сделано в Австралии» — и те же слова написаны на всех до единого мешках и ящиках, которые он видит со своего места. На некоторых ящиках написано черными чернилами: «Бернс Филп» — да ведь он, когда был в Порт-Морсби, заходил в магазин с этим названием!

— Эй, приятель! — сказал австралийский солдат.

Солдат сдвинул на затылок шляпу и подставил солнцу круглое молодое лицо. Из-под шляпы на лоб вывалились золотые волосы.

— О чем грустишь? А ну-ка подсаживайся. Сигарету хочешь?

Хоири посмотрел в лицо солдату, потом на его глаза. Так близко глаз австралийца он не видел еще никогда — и он отодвинулся немного назад.

— Да ты что, испугался меня? Ведь наверняка ты видел белых людей и раньше!

Что делать? Хотя он, Хоири, не курит, отказываться нехорошо — ведь это подарок. Меравека и остальные односельчане стали говорить, чтобы взял.

— Спасибо, сэр.

— Нет, вы только послушайте! — воскликнул молодой солдат, поворачиваясь к товарищам. — Оказывается, эти парни вовсе не такие дикари, как мы думали, — у них хорошие манеры! — А потом, снова повернувшись к Хоири, сказал: —Между прочим, не надо называть меня «сэр». Меня зовут Уильям, а. друзья называют просто Билл. А как зовут тебя?

— Хоири.

— Как-как?

— Хоири.

— Хо-и-ри?

— Да, сэр.

— Да нет же, не «сэр» — Билл! Эй, ребята, этот парень не только вежливый — он понимает, что я ему говорю!

Лица у остальных солдат посветлели, будто засветились неярким светом, — так бывает, когда знающий человек говорит: «Этого сделать нельзя, не получится», а ты взял и сделал. И сержант, который был с ним на борту баржи, тоже смотрел на Хоири и на солдата с одобрением, хотя и немного напряженно.

— Ну, может, Билл, они и не все такие, как парень, с которым ты разговариваешь, — сказал он. — Может, он просто один из тех немногих, кому посчастливилось учиться в миссионерской школе. Но вообще-га такие знакомства могут пригодиться. Без помощи местных армии придется туго.

Теперь с Хоири заговорили и другие солдаты. Так, значит, не у всех белых людей сердце из камня? Но как такое: возможно, почему эти солдаты так непохожи на других белых людей, на тех, что служат в администрации?

— Вы… из Австралии? Или из другой страны?

Билл снял шляпу и показал слово на кокарде.

— Откуда же еще? — удивился он. — Самые настоящие австралийцы, чистейшей воды.

— Но… вы почему-то добрые, а другие австралийцы, в администрации, нет.

— Не знаю, почему это так. Наверно, слишком долго жили у вас и распустились. Мы солдаты. Сегодня мы живы, а завтра… Мы не думаем о том, как стать большими начальниками. Сегодня мы живы — и радуемся, потому что завтра нас, может, уже и на свете не будет. Вы понесете эти тяжеленные мешки риса и ящики с консервами для того, чтобы мы могли жить и воевать. Японские пули и бомбы могут убить и вас, поэтому нам надо быть друзьями.

Глубокий, похожий на барабанный бой шум мотора превратился в ровное гуденье: баржа повернула к берегу. Четыре другие уже причалили. Солдаты вскинули вещевые мешки себе на спину — и вот они уже смотрят на сержанта и ждут приказаний. Значит, им, носильщикам, тоже нужно собрать немногие вещи, которые у них есть, и смотреть внимательно на полицейских: наверно, те скажут, что еще нужно делать. Не забыть бы старое одеяло! Хоири засунул его концы под мышки. Отец, правда, говорил, что АНГАУ или армия выдадут им, носильщикам, по одеялу и свитеру, — вот хорошо было бы! Какой холодный туман! И густой— даже верхушек деревьев не видно.

Сержант будто пролаял что-то, и солдаты вскочили и вытянулись.

— Наверно, нужно напомнить вам всем о необходимости следовать правильной линии поведения, — заговорил сержант. — Ни в коем случае армия не хотела бы испортить отношения с АНГАУ. Что там ни говори, а именно благодаря АНГАУ мы получили носильщиков, этих наших темнокожих братьев. Общаясь с носильщиками, вы должны быть крайне осторожны. Мы не должны сердить АНГАУ. — И сержант показал на офицеров в форме АНГАУ и на шеренгу полицейских там же, на берегу. — Я вам все сказал.

В Бульдог прибыл на барже первый груз бири. На каждой полосе бири было написано имя той, что ее сплела, и все мужчины из Мовеаве, которым довелось сгружать бири и переносить к строительной площадке, перебирали полосы: не попадется ли среди множества имен имя какой-нибудь их родственницы? Как обидно: имени тети Суаэа нет нигде и имен двоюродных сестер тоже. Может, у АНГАУ нашлось для них другое занятие и они бири не плетут? Хорошо все-таки, если женщины делают что-нибудь, иначе маленькому Севесе не видать ни мяса, ни печенья.

Следующая баржа, которая доставила им бири, повезла назад в Эопоэ посылку для Севесе — мясо и печенье, которые он, Хоири, оставлял специально для него. Наверно, ему так и не узнать, получит Севесе их или нет. А если даже узнает, что Севесе их не получил, поднимать шум из-за пропажи все равно бесполезно. Ну ладно, хорошо хоть, что вообще удалось отправить посылку малышу.

А вот проснулся Меравека, приподнялся, сел и жмурится. Изо рта у него идет пар — будто костер разожгли в желудке и теперь оттуда валит дым. Над головой висит туман, будто опирается, как на сваи, на деревья вокруг лагеря и на тонкие дымки от головешек в кострах, которые разожгли перед сном. Вокруг костров лежат люди почти вплотную друг к другу, ногами к огню, и руки у всех спрятаны под мышками. Если посмотреть со стороны, то люди— прямо как спицы в колесе, а тлеющие угли — это докрасна раскаленный конец оси. А может, оно и вправду так и эти спящие люди и на самом деле всего лишь спицы в большом колесе событий, которое укатило их далеко от их жен и детей?

— Что это ты поднимаешься в такую рань, Меравека? Все еще спят.

— Вы только послушайте его — можно подумать, он лежит в элаво в родном селении. Встал бы лучше да посмотрел, кто устроился около нашего костра.

Какой-то человек поднялся — видно, услышал, как они с Меравекой разговаривают..

— Я из Ороколо, — сказал он им. — У костра моих земляков места не оставалось, вот я и лег ночью около вашего.

— Ничего страшного. Времена сейчас трудные, надо помогать друг другу — может, тогда станет хоть чуточку легче жить.

Ой, как больно Меравека его ущипнул!

— Что такое?

— Посмотри туда, куда я, — прошептал Меравека. — Вон туда, через два костра, — человек там вешает над огнем котелок. У него большущий шрам на спине. Видишь?

— М-мм… да, на той же самой стороне спины!

— Ну, теперь надо быть настороже, — сказал Меравека. — Он и его друзья знают, что мы здесь. Нам с тобой надо все время держаться вместе.

У Хоири вдруг появилось неприятное чувство в голове и поползло вниз по позвоночнику. Будто раскроили голову чем-то тяжелым, а потом стали лить внутрь ядовитую жидкость.

— Ну нет, пусть остерегается он! Сам пришел сюда за наказанием.

— Помни, сейчас время военное, разбираться не будут, — сказал Меравека, — мы и оглянуться не успеем, как нас расстреляют. И не забывай: наши с тобой отцы трудятся для бога уже давным-давно, еще с тех пор, когда нас и на свете не было. Мы должны прощать наших врагов. Когда он умрет, бог сам его накажет. Жаль только, нас там не будет и мы не увидим, как он получит свое. Что нас там не будет, я все-таки надеюсь! Ой, вспомнил сон: я видел, будто ты упал с дома, который мы сейчас строим, и разбился насмерть.

— Что это значит, как по-твоему? — встревоженно спросил Хоири.

— Не знаю, — ответил Меравека. — Или на самом деле кто-нибудь упадет и убьется, или случится какая-нибудь другая беда. А может, и ничего не произойдет. Но все равно я бы на твоем месте постарался получить работу не выше: чем в двух футах над землей.

Дорога туда, где они работали, шла мимо солдатских палаток. Билл, солдат, с которым Хоири и Меравека подружились на барже, увидел, что они идут, быстро схватил и завернул в бумагу банку фруктовых и банку мясных консервов и швырнул сверток на тропинку так, чтобы он упал немного впереди них. Увидев, что Билл бросил сверток, Хоири поднял его и сунул под мышку. Только тогда Билл вернулся к своей работе — он начищал пряжку на ремне. Но гут же недалеко от палатки раздался окрик, резкий, как удар хлыста:

— Эй, канака! Постой! Ну-ка покажи, что это за симпатичный сверточек у тебя?

Хоири попятился, чтобы в него не уперся жезл, который торчал на фут вперед из-под левой руки офицера АНГАУ. Офицер развернул сверток, и лицо его осветила торжествующая улыбка.

— Воруешь, значит, у руки, которая тебя кормит? У, выколоть бы тебе твои ненасытные глаза!

Хоири пригнулся, испугавшись, как бы офицер и в самом деле не выполнил своей угрозы.

Глядя на все это из-за палатки, Билл думал: «Черт побери, ну почему он не скажет, что консервы ему дали?»

По приказу офицера Хоири стал подавать с земли строительное материалы наверх. Работа эта опасная: то, что ты подаешь, может скатиться сверху Тебе на голову.

Рядом с Хоири работал Лохоро, человек, который перебрался ночью к костру Хоири. В нем было Что-то непонятное, такое, Что трудно выразить словами. Лохоро был невысокий и плотйый. Сперва, глядя на него, Хоири подумал, что этот человек, наверно, старше его всего на несколько лет: кожа у него под глазами и на щеках тугая, не свисает складками. Но потом Хоири заметил, какая грубая кожа у него на ладонях и как непомерно раздуты суставы его пальцев. Голову Лохоро венком окружали седые волосы. Возраст Лохоро выдавала также его осторожность: то и дело он говорил Хоири, чтобы тот отошел в сторону, и все время проверял, надежно ли увязаны связки строительного материала, которые они передают наверх. Если Хоири не знал, как сделать что-то, Лохоро ему помогал советом.

— Ты молод, — сказал Лохоро, когда они с Хоири сели ненадолго передохнуть, — тебе надо работать осторожней. Я бы не хотел увидеть, как ты умираешь: ведь у тебя, наверно, есть семья, есть к кому вернуться, когда все это кончится. А вообще-то носить грузы солдатам. — дело для людей твоего возраста, а мое место в деревне, работать на огородах и ходить за свиньями.

Хоири слушал его, как слушал бы собственного отца, и Лохоро стал рассказывать ему то, чего сначала рассказывать не хотел.

— Когда помощник начальника окружного управления сказал, что мы отправимся в Керему, — начал он, — я решил убежать в лес. Потом стал говорить священник, и я передумал. Священник напомнил историю про Моисея, как тот повел людей в землю обетованную. Из двенадцати, которых вел Моисей, шесть делали то, что он им велел, а другие шесть поступали по-своему. Священник сказал: если мы будем поступать, как нам велят, мы вернемся благополучно к своим семьям. Но в Кереме мы узнали, что нас отправят еще дальше, в Порт-Морсби. Тогда я и еще несколько односельчан убежали и вернулись к себе в деревио. За это иа нас надели наручники, приковали нас друг к другу, провели по деревням морского берега, а потом стали бить всех одного за другим на сорокачетырехгаллонной железной бочке, внутри которой горел огонь. Тех из нас, кто помоложе, отправили после этого пешком в Кайруку, а оттуда на судне их должны бьтли отвезти в Порт-Морсби. Судно, которое должно было Доставить нас туда еще раньше, уже уплыло. Меня отправили сюда.

Хоири было очень интересно, ему захотелось узнать о Лохоро как можно больше. Он проработал с ним уже несколько часов, а было чувство, что он только что его увидел. Расспрашивать Лохоро было неудобно, а может, даже и жестоко: может быть, у него есть жена и дети, а может, его жена умерла и о детях заботятся его родственники.

— Окажись я в таком положении, я, может, сделал бы то же самое, — сказал Хоири. — Еще неизвестно, силен ли я духом, это надо проверить. Если окажется, что духом я слаб, то, что ты мне рассказал, станет для меня, быть может, единственным утешением.

Внезапно они услышали странное шипенье, и оба обернулись. Змеи нигде видно не было, но теперь они услышали потрескиванье разгорающегося лесного пожара, и лагерь еще не успел понять, что случилось, как совсем низко, прямо над головой, зарокотал «зеро»^[20]. Люди бросились врассыпную. Но едва рев моторов стих, как крылатый дьявол вернулся снова. Из-за кустов, где прятался, Хоири увидел, как со свистом падает что-то круглое, а потом еще такое же и еще. Словно боясь наказания, как будто он увидел такое, на что смотреть нельзя, Хоири зарылся лицом в землю. Он заткнул уши пальцами, но все равно услышал звук, похожий на гром, и земля под ним сотряслась. Раздались жалобные крики — так кричат те, кому очень больно. Больше самолет не вернулся. Убит был только один человек, житель деревни Хеатоаре.

Хоири и Меравека обнялись и поблагодарили бога за то, что он сохранил им жизнь. Во всем виноваты австралийцы: если бы они ходили в рубашках, бомбежки бы не было. Японцы не сбросили бы бомб, если бы видели только темнокожих. Как грустно, что от бомб погиб темнокожий, — ведь предназначались они австралийцам!

Офицер АНГАУ объявил: носильщики отправляются в путь. С каждой партией пойдет полицейский — следить, чтобы из груза, который они понесут, носильщики ничего не украли. Тех, кто все же что-нибудь украдет, ждет суровое наказание; на пути к Вау и Лаз будут пункты, где проверят, целы ли грузы.

С тюка каждого из носильщиков свисала и раскачивалась на ходу пустая консервная банка из-под лососины. Она служила разом и меркой, и котелком для готовки, и тарелкой. Рис выдавали вечером, но только половину порции можно было сварить перед сном, больше в консервную банку не входило — ведь рис, когда его варишь, разбухает.

— Стоит ли возиться с рисом, варить его после целого дня пути, когда у тебя ноги отваливаются? — сказал двоюродному брату Хоири. — Несвежий рис в животе по утрам не очень-то помогает тащить тюки.

— Да и мяса или рыбы нет у нас, чтобы добавить в этот рис, — сказал Меравека. — Ну что ж, будем есть печенье. Кстати, насчет рыбы: что ты скажешь о том ящике вон у того носильщика?

Но нет, расставаться двоюродным братьям не хотелось. Они давно уже решили: разлучить их может только болезнь. Воровство поводом для этого стать не должно.

На каждом проверочном пункте тюки взвешивали. Через день после того, как один из этих пунктов остался позади, человек, который нес ящик рыбных консервов, начал жаловаться, что несколько банок исчезло.

— Вы воруете, а что будет со мной, когда начнут проверять? Взвесят мой ящик и увидят, что он легкий, а потом вы все сядете так, будто вас это не касается, и будете смотреть, как меня бьют!

Он уже кричал, и по щекам его в два ручья текли слезы.

— Не воруйте у меня больше, очень вас прошу! — говорил он сквозь рыдания.

Хотя Хоири и Меравека сами из его ящика не воровали, все равно им было стыдно: ведь когда их угощали тем, что было в банках, они не отказывались! Сколько ни обещай они теперь, что не возьмут больше ни кусочка ворованной рыбы, сделанного не воротишь — они виноваты тоже.

Полицейский, который вел партию, не скрывал, что никакого сочувствия к человеку, который несет рыбу, он не испытывает.

— Перестань кричать, — приказал он. — Эта война не наша, это война белых лЩДвй. Если наши люди голодные, пусть едят.

Когда все поднялись на ноги, чтобы отправиться дальше, человек, который нес ящик с рыбой, бросил его на землю и убежал.

Тропинка поднималась все выше и выше, в самые облака. Днем, в пути, носильщики судорожно ловили ртом воздух — теперь его не хватало, а тюки стали вдвое тяжелее, чем тогда, когда они только начинали с ними свой путь. Ночами у носильщиков мерзли руки и ноги. Огородов кукукуку больше не было, неоткуда было воровать овощи и плоды. Когда дорога начала, петляя, спускаться вниз, люди приободрились. Они бы рады были идти быстрее, но не могли — не давали израненные ноги и дизентерия, В Вау и Булоло местные жители дали им овощей и плодов. До этого почти никто из носильщиков на севере еще никогда не бывал. Подходя к Лаэ, люди впервые увидели «море той стороны» — воды залива Юон. В память об этом они сложили песню, ее поют и по сей день:

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Снаружи было темно. Совсем рядом, так близко, что можно было добросить камень, ударяли в береговую линию городка Лаэ волны залива Юон, взбиваемые в пену крепким восточным ветром. Они с размаху хлестали по песку, по стволам деревьев, которые выбросило море, и по всему прочему, что оказалось на берегу. Иногда, когдаволна разбивалась об обломки какого-нибудь японского военного корабля, слышался глубокий и гулкий звук: бум-м. В свою первую ночь в Лаэ носильщики, слыша этот звук, выскакивали из палаток: они думали, что это стреляет с берега большая пушка. Потом они не удивлялись, что новички е лагере, услышав этот звук впервые, бросаются прятаться в кусты.

— Нам повезло, что у тебя так хорошо работает голова, а то бы мы так и сидели в этой палатке без света, — сказал Меравека.

Он говорил, а руки его перетирали табак, превращая его во все более и более тонкую пыль. Из угла рта у него свисал кусок папиросной бумаги.

— Ты это о чем? — спросил, не поднимая глаз от игрушечной лодки, которую мастерил, Хоири.

— Да об этой пустой консервной банке из-под мяса, вот о чем. Не придумай ты проделать в крышке дырку и не сделай фитиль из полоски твоего старого одеяла, у нас здесь, в палатке, не видно было бы ни зги.

— Да, но хоть я это и придумал, если бы американцы нам не дали керосина, ничего бы не получилось.

Казалось, будто лида у обоих испачканы грязно-красной краской. В колеблющемся свете керосинового светильника очертания их тел, да и всего в палатке непрерывно менялись. Можно было подумать, будто светильник отделяет от остального стена льющейся воды в фут толщиной.

— На-ка, сделай себе самокрутку и дай рукам отдохнуть, — сказал Меравека. — Я знаю, ты не куришь, но уж очень хороший вкус у этого табака в железных банках, который дают нам американцы. Он лучше того, которым нам платили за работу австралийцы.

— Откуда, интересно, ты это знаешь? Не видел ни разу, чтобы ты курил австралийский табак. А вообще-то, может, мне и в самом деле попробовать научиться курить? Когда вернемся домой, снова придется быть носильщиками у чиновников администрации, а те будут платить нам скрутками табака и спичками. А правда, мысль хорошая: все, что получу за работу, я смогу прокурить!

За первую же игрушечную лодку, которую смастерил Хоири, ему дали пять фунтов. Другой американец тоже захотел для себя такую же и подарил Хоири складной нож. Этим ножом Хоири начал делать также луки и стрелы. Другие носильщики вырезали на кусках дерева, выброшенного на берег, традиционные орнаменты.

От американских солдат вернулся, приплясывая от радости, старик носильщик: из дырки в мочке правого уха у него торчала плотно скрученная в трубочку красноватая бумажка. Он обежал, пританцовывая, вокруг стоявших, а потом вытащил бумажку и развернул.

— Посмотрите, что мне дали за маску для танцев, — гордо сказал он, размахивая банкнотой. — Вам за ваши лодки и луки давали только синие!

Он подошел к Хоири и протянул эту бумажку ему.

— Скажи, сынок, что на ней написано?

Хоири и самому было любопытно; таких бумажник денег он не то дел еще никогда.

— Тебе очень повезло, старик, — сказал он. — Это десять фунтов.

— Да ну? Правда? А в какую палатку ты отнес свою маску? Какому солдату продал? — посыпались вопросы со всех сторон.

— Ее купил у меня чернокожий американец, такие себя называют неграми, — ответил важно старик.

— Что ты говоришь! Неужели? До этого все, что мы вырезали, у нас покупали только белые американцы, — раздались вокруг удивленные голоса.

— Вот видишь, ты ошибаешься, — торжествующе сказал старик, повернувшись к своему товарищу по палатке. — У этих негров денег столько же, сколько и у белых солдат. Наверно, они все богатые, все, кто живет у них в стране. Ведь они не жалея дают нам пищу и всякое другое, не то что австралийцы: украдешь какую-нибудь паршивую банку рыбных консервов — отваляют тебя за это палкой по заднице так, что потом не сядешь.

— Попридержи язык, — предостерег его кто-то, — услышат австралийцы, так тебе потом сидеть будет не на чем. Тебе придется хуже, чем нам, — вон ты какой худой!

Вокруг захохотали. Старику шутка тоже понравилась.

— А я не такой глупый, как кое-кто из вас, молодых: узнай я, что меня будут бить, сразу бы надел под рами мешок или еще что-нибудь.

— Я как раз был в Эопоэ — ждал, когда меня отвезут в Бульдог, — заговорил один из носильщиков, — и туда привезли тех, кто убежал, когда на Бульдог упала первая бомба. Их стали бить на сорокачетырехгаллонной бочке, и если тебя будут бить так, как били их, хитрость твоя тебе не поможет — тебя заставят снять все, что на тебе есть.

Снова поднялся веселый смех. Старик ничуть не обиделся, наоборот, он был доволен, что молодежь смеется: как-никак долгий путь из Бульдога был нелегок. Он показал на того, кто только что говорил, и сказал громко:

— Уж если я доживу до такого позора, что на глазах у вас меня будут бить, попрошу американцев, чтобы они увезли меня с собой.

— Зачем американцам такой старик? Уж если и ехать кому, то нам, молодым.

Какое-то непонятное очарование было в песчаном береге, бухтах, мысах, горах и деревьях, которые они видели здесь вокруг. Теперь они убедились сами, что места эти вовсе не отдельный остров, как они думали раньше. Люди здесь совсем такие же, как они, — жуют бетель и едят саго. Но непонятно, почему у моря такой странный цвет, а луна и солнце поднимаются из воды не как дома — там они выходят из-под земли. Некоторые сразу решили: когда в стране снова наступит мир, они вернутся сюда, в Лаэ.

Хоири сидел лицом к морю, обхватив руками колени и уткнувшись в них подбородком. Отсюда море казалось плоским, как лепешка. Лицо его обдувал легкий утренний ветерок, ветерок этот нес с собой отрезвляющий запах морских водорослей и зловоние выброшенных на берег раковин и мертвых кораллов. Он чуть повернул голову — и теперь он смотрел прямо на солнечную дорожку, на серебристые блестки, пробегающие по зыби зеленых волн; и только тут он понял, что море совсем не такое плоское, как сперва показалось.

Но сейчас Хоири не отдавал себе отчета в том, что у него перед глазами. Они, его глаза, словно обрели колдовскую силу: они видели сквозь стволы деревьев, сквозь пустые бочки из-под горючего, стоявшие рядами, сквозь голову Меравеки. Но вот приблизить горизонт хотя бы совсем немного он не мог. Раз или два Меравека на него покосился: что это с Хоири? Смотрит на него, Меравеку, прямо в упор. Он отложил в сторону палку для ходьбы, которую вырезал, и тоже посмотрел Хоири в лицо. Оно не изменилось. Тогда Меравека кашлянул.

— Ой! — Хоири даже вздрогнул и тряхнул головой, будто хотел что-то от себя прогнать.

— Я смотрел на тебя — по-моему, ты замечтался, — сказал Меравека.

— Задумался о нашем старом Севесе. А знаешь, носильщики, которые прибыли вчера, наверно, говорят правду: теперь, когда пришли американцы, Севесе и остальным, кого отправили в Кову, не нужно больше делать саго для АНГАУ. А это значит, что теперь вместо этою им приходится работать носильщиками.

— Я бы не стал тревожиться о здоровье старика — он не такой старый и слабый, как некоторые его друзья, — отозвался Меравека. — Я никогда не слышал, чтобы он кашлял, и он не курит.

Но Хоири тревожило не это. Прошла молва, что скоро в Лаэ приплывут огромные американские корабли и отвезут носильщиков на другую сторону острова, домой. Хоири боялся, что это случится до того, как сюда, в Лаз, прибудет его отец.

По носильщикам, которые пробыли в Лаэ дольше других, было видно, как меняют людей регулярные завтраки, обеды и ужины из мясных и рыбных консервов и риса; и пока у них водились сахар и чай, огонь в очаге на кухне не угасал. Старожилы были совсем не похожи на новоприбывших; у старожилов круглые щеки, большой живот, кожа лоснится, у новичков— запавшие глаза, острые скулы, волосы свалялись, ногти на пальцах ног обломаны.

Выбрав минуту, когда в палатке никого не было, Хоири пересчитал деньги, которые он получил за свои поделки. Когда он досчитал до пятидесяти, лицо его осветила довольная улыбка. Снаружи послышались шаги, и он быстро спрятал деньги назад в мешочек, где их держал, потом надежно привязал его к поясу и начал подметать пол. Вдруг брезент у входа откинулся, и он увидел перед собой Меравеку, чем-то очень взволнованного.

— Что ты зря тратишь время — подметаешь в палатке? Прибыла последняя партия носильщиков, нас всех могут вот-вот отправить!

— Но как? Больших американских кораблей пока еще нет.

— Офицер АНГАУ говорит, что приплывут сегодня вечером. Но у носильщиков, которые прибыли, есть для нас новости: уже много времени как наш отец простудился и тяжело заболел и его отправили на косилках назад в Бульдог.

Прислонившись к главному столбу палатки, Меравека смотрел, как его двоюродный брат медленно опускаетея н? постель. Перед этим он долго думал, как сообщить Хоири эту печальную весть, но так и не придумал ничего путного. Все равно лучше, что дурную новость Хоири узнал от него, а не от кого-нибудь другого. Помолчав, Меравека продолжал:

— А теперь я тебя обрадую: того, с большим шрамом от топора на спине, в живых больше нет. Он и другие беглецы плыли ночью вниз по реке в украденной лодке, и полиция стала в них стрелять. Белая рубашка была на нем одном — попасть было легко.

— Боюсь, что этот ублюдок, раз его убили, попал на небо, а может, и не попал, может, это ничего не значит. Главное, что он мертв и теперь я могу больше о нем не думать.

Только в историях, которые рассказывали им деды, кокосы появляются там, где никогда кокосов не было, из моря вырастают за одну ночь острова, а спящих, не будя их, переносят В далекие чужие земли. Но еейчас, в это ослепительно яркое утро, такое происходило на самом деле. Множество глаз смотрело, как с горизонта приближается темно-зеленый остров. Из самого высокого места на этом острове поднимался густой черный дым и тянулся по небу волнистой линией — будто нарисовали углем огромную змею. Остров придвигался ближе и ближе, вот он уже у самого берега — и тут словно для того, чтобы проглотить тех, кто стоял на берегу и на него смотрел, остров разинул пасть. Челюсти у людей отвисли, а глаза, казалось, еще немного — и выскочат из орбит. Никогда в жизни не видели они така:-; огромных кораблей, как этот.

— Ну какого дьявола вы, канаки, стоите и глазеете? Пошевеливайтесь! Вот корабль, который вам обещали. Он вас всех разом проглотит и отвезет в ваши проклятущие края.

Да, корабль был огромный! И он показался еще огромнее, когда люди, которые на нем приплыли, вышли на налубу: любой был не больше среднего пальца руки. И все равно, неужели он сможет забрать их, носильщиков, всех за один раз? Ведь их собралось здесь столько, сколько бывает народу в большом селении, только люди говорят на многих разных языках. Несмотря на разноязычие, поступали и чувствовали все они одинаково, как будто это был один большой человек, — так крепко связали их воедино обстоятельства, разлучившие их с женами и детьми. Они стояли особняком, были сами по себе, точно так же как стояли особняком полицейские, солдаты, офицеры АНГАУ и американцы.

Люди выходили из палаток, нагруженные кусками водопроводных труб, мотками проволоки и консервными банками, в которых они варили себе чай и рис. Звон стоял оглушительный, такой, что мог бы разбудить мертвеца. В нем тонули шум корабельных двигателей и голос офицера АНГАУ, который кричал, надрываясь, в мегафон:

— …плату за работу… деньги за помощь, которую вы оказали…

Гомон и топот ног мгновенно оборвались.

— Так. и думал: как услышите слово «деньги», сразу все замолчите. — Голос, раздававшийся из мегафона, теперь был полон презрения. — Вы доказали свою верность, хорошо послужили вашей администрации. Король вами доволен. Начальники управлений в ваших округах заплатят вам за вашу службу. Ну а теперь, прежде чем вы взойдете на борт, оставьте проволоку и остальное, что подобрали, здесь, на берегу: все это принадлежит администрации.

С каждым словом, слетавшим с поджатых губ офицера, страх, который испытывал Хоири, увеличивался. Рука все сильнее сжимала мешочек, так крепко привязанный к его поясу. «Господи, сделай, пожалуйста, так, чтобы офицер не сказал о том, что лежит в этом мешочке», — начал молиться он про себя. Такую молитву наверняка возносил к небу не он один — вокруг было много других встревоженных лиц. Хоири было страшно: неужели эти деньги, заработанные с таким трудом, придется отдать? И неизвестно еще, сколько дней придется провести в этой металлической пещере, которая раскрыла перед ними свой зев. Он обернулся и в последний раз посмотрел на эти места, которые так долго были для него домом. Вернется ли он сюда когда-нибудь?

Стоя в своем «джипе», офицер АНГАУ глядел сверху на проходящих таким взглядом, будто они были его собственностью. Словно Ной, только другой, недобрый, смотрит на тварей земных и их пересчитывает, когда те перед великим потопом поднимаются в его ковчег.

Кто-то сильно дернул Хоири, и он повернулся.

— Смотри, куда идешь, ведь свалишься! — сказал Меравека. — Да что ты оглядываешься? Что ты здесь оставил, женщину?

— Да нет, просто смотрю на эти места. А тебе неужели не жаль расставаться с местом, где столько прожил?

— Вообще-то побывать здесь было интересно, но все же хочется домой — ведь матери, когда нас рожали, окрасили землю своею кровью там, а не здесь. Скорей бы в родные места, к нашей Тауре, такой темной и прохладной, к саго и кокосам, ну и, конечно, к девушкам, которых мы с тобой знаем!

Пока они здесь жили, — в деревнях вокруг лагеря вовсю шла меновая торговля: консервы, табак и рис меняли на бетель, картошку и бананы. Молодых, у которых на уме женщины, мужчины постарше уговаривали не поддаваться соблазну. Хоири тоже делал все что мог, чтобы помочь Меравеке обуздать свои порывы. В таких делах надо особенно опасаться колдовства — Хоири очень не хотелось вернуться в Мовеаве без двоюродного брата.

А теперь Меравека пытался изобразить все так, будто благосклонности девушки, которая ему понравилась, он не смог добиться только из-за незнания языка.

— Иногда я подходил к ней совсем близко, она, если бы я зашептал, меня бы услышала, но как было объяснить ей, что мне от нее нужно?

— Ну и ты, конечно, давал ей, когда менялся, больше консервов из своего пайка? Прав я или нет? — сказал Хоири и улыбнулся так, будто поймал Меравеку на чем-то стыдном.

— Но ведь как-то нужно было обратить на себя ее внимание. Я думал, она поймет. — И Меравека посмотрел себе под ноги на кусочек палубы между ним и человеком впереди него. — Наверно, она просто очень глупая.

Мысль о том, что они возвращаются домой, так же освежала и успокаивала, как ровный прохладный ветерок, обдувавший большой корабль. Песня за песней раздавалась то в одном месте палубы, то в другом, и ветер уносил их в скрытые за дымкой тумана чужие селения. Эти песни люди складывали в память о трудных днях пути из Бульдога в Вау и о других, лучших днях, которые они провели- в Лаз. Корабль шел на юг, и все новые и новые песни на нем рождались.

Как незадолго до этого людьми владел страх, так теперь ими владела радость. Хотя еды на корабле было вдоволь, ели мало. Слова, которые выводят из себя, сейчас почему-то никого не задевали. Вернулись доверие к способностям других людей и вера в их добрые намерения. Доверяли экипажу, капитану и самому кораблю: даже если с ним что и случится, вера их, тех, кого он везет, не даст ему затонуть. Не все ли равно, по какую сторону корабля всходит или заходит солнце? Самое главное, что оно всходит и заходит.

— Послушай: пока мы плывем, я подсчитал, что нашего селения мы не видели уже больше трех лет, — сказал Меравека и показал двоюродному брату три пальца свсей левой руки. — Ты только представь себе, каким большим стал теперь младший Севесе! Интересно, что он скажет, когда ты его обнимешь?

Поразмыслить над этим стоило, но все же это было лишь одно из многих дел, которыми была наполнена голова Хоири. После того как он услышал о болезни отца, никаких других вестей о нем до Хоири не доходило. Когда он об этом думал, голова делалась какой-то пустой. Заботы есть и у других, но ведь люди не позволяют им испортить для себя путешествие. Один бог знает, поплывут ли они еще когда-нибудь на одном корабле все вместе — мекео, керема, гоарибари, корики, киваи. Время, потраченное на то, чтобы завести друзей, потрачено не зря. Если бы не война, многих из них он никогда бы не увидел.

День за днем, не зная усталости, корабль их скользил по без конца меняющемуся морю. Иногда море лежало перед ними как огромный зеленый пирог, который ждет, чтобы его разрезали, а иногда оно напрягало мышцы и проверяло, хорошие ли корабельщики построили этот корабль и хорошие ли мореходы на нем плывут.

Теперь, когда показался остров Юле, люди, многие из которых ослабли от расстройства желудка, а то и престо от морской болезни, ожили снова.

На борт корабля поднялся врач, а вместе с ним мистер Хилл, которого за то, как он поступал с людьми в первые годы войны, все боялись и ненавидели. С гордым видом, держась очень прямо, мистер Хилл прошел между рядами больных и грязных людей. Шел он, так переставляя свои толстые ноги, будто в них не было ни одного сустава. Может, он зажал что-то между ног и боится, что, если он пойдет как все, это упадет? На его форме цвета хаки не было ни морщинки, будто ее выгладили прямо на нем. В руке у него был платок, и дышал он через него.

Больных отвели в больницу, остальных выстроили перед конторой.

— Вашей работой я доволен, — сказал мистер Хилл таким голосом, как будто он самый главный начальник во всей администрации. — Доволен ею и король. За нее он хочет сделать для вас много хорошего. Он откроет много школ для ваших детей, и в каждой деревне будет создан кооператив, чтобы научить вас, как надо вести дела. Ну а за вашу работу вам заплатят начальники ваших окружных управлений.

Строй оцепила полиция и начала тщательно всех обыскивать. Хоири посмотрел на мешочек, привязанный к поясу, а потом на своего двоюродного брата.

— Как нам быть с деньгами?

— Уже поздно, не спрячешь. А ты объясни все мистеру Хиллу, ведь ты же можешь говорить по-английски. Если скажешь, он наверняка поймет, — подбодрил его Меравека.

Мистер Хилл посмотрел на скатанное одеяло Хоири.

— Едва ли армейское, слишком уж старое.

Хоири вывернул карманы. Мистер Хилл увидел маленький мешочек у пояса.

— А в нем что такое?

В школе преподаватель закона божьего часто говорил, что говорить неправду грех. Но никто никогда не объяснял Хоири, что бывает, когда неправду говорят ради доброго дела. Может, это тоже грех, нс не такой тяжелый? Времени обдумать это как следует уже нет. И он решил: чем говорить добрую ложь, он лучше скажет мистеру Хиллу правду. Тем более что стоит мистеру Хиллу дотронуться до мешочка, и мистер Хилл сразу же узнает, что в нем.

— Это мои деньги, сэр.

Брови у офицера АНГАУ задвигались одна так, другая этак. Голос у мистера Хилла был такой же, как он сам, тяжелый и всегда одинаковый, и ел глаза, как лук, когда его режешь и слишком близко к нему наклонишься.

— Что-о? Считаешь, значит, меня за идиота? — И мистер Хилл понимающе закивал. — Решил, значит, прибавить мне работы, будто я мало попотел за сегодняшнее утро, — ведь так? — Он отступил назад, сдвинул шляпу на затылок и подбоченился. — Откуда бы у тебя быть деньгам? Насколько мне известно, ни с кем из вас еще не расплачивались. — И, скрипнув зубами, добавил — Скажи прямо: «Я их украл» — и тебе ничего не будет.

Как трудно оторвать взгляд от этих маленьких жестоких глазок! Их почти не видео за мясистыми веками, только яркая искорка в каждом показывает, что обладатель их не спит. Ой, даже пот выступил на висках! А вон совсем близко стоит полицейский, и на поясе у него болтается пара наручников.

— Сар, я делал лодочки, луки и стрелы, другие носильщики их делали тоже. Американские солдаты покупали их и давали мне деньги.

— Ишь какой умник, это надо же такое придумать! — И мистер Хилл выхватил мешочек у него из рук и сунул себе в карман. — В кутузку бы тебя за обман офицера администрации!

Он посмотрел на Хоири искоса долгим взглядом, а потом повернулся к Меравеке. Тот, видя, что белый человек уже рассержен, отдал деньги без единого слова.

Вслед за мистером Хиллом шли три человека — клерк и еще двое. От табака, который они выдавали, руки у них были совсем черные.

Ну и гадость же! Хоири сжал пять черных скруток в пучок и скрутил их в одну большую. Табачная вонь стала сильнее. Сжав зубы, он смотрел на толстую шею и спину того, кто только что отнял у него заработанное честным трудом. Дали пять жалких скруток, для того чтобы почернели его легкие; потом пришлют врача, и тот, воткнув себе в уши проволочки, будет слушать, как он дышит…

— Виноваты наши отцы и отцы наших отцов, сынок, — сказал кто-то слабым голосом у него за спиной. — Табак и сахар — два самых сильных колдовства белого человека. Кто знает — может, потом он пустит в ход и еще какое-нибудь третье. Теперь, когда мне приходится делать что-нибудь трудное, в груди у меня болит. Вот говорю с тобой, а дышу со свистом. Привыкни только пить чай или курить — и ты на все время, пока у тебя есть силы работать, станешь рабом белого человека.

— Мы вернемся в селение и будем радоваться деньгам за три года, пока их не истратим, а надолго ли нам их хватит? — сказал Хоири без всякого выражения. — А потом голод по табаку и сахару начнет грызть нас снова.

На это старик, к сожалению, уже ничего не сказал, а повернул свою связку габзка концами вверх и на нее уставился. Да. ему расходовать свои пять скруток придется экономнее, чем молодым. Мало того что он стар — еще ведь он не знает и не умеет того, что нужно белому человеку. Но если у него растут сыновья, причин впадать в отчаянье нет Не слезы ли у старика на глазах? Лучше отвернуться и не смотреть.

Дружбу, крепнувшую в течение грех с лишним, а для некоторых — даже четырех или пяти лет, испытанную невзгодами и лишениями, забыть не так-то легко. Слезы показались на глазах многих, когда наступил день расставания: керема шли в одну сторону, а остальные, среди которых были люди даже из таких далеких мест, как Дару в Западном округе, в другую. Этим людям из дальних мест было сказано подождать, пока администрация, чтобы отправить их в родные селения, не зафрахтует для них каботажное судно. Бесконечные мили песчаного берега и кокосовых рош простирались перед ветеранами перехода Бульдог — Вау. Ящики с рыбными или мясными консервами больше не врезались им в плечи — и слава богу, потому что теперь эти люди уже не смогли бы их нести. Между ног у них были нарывы, а ступни онемели от песка, по которому они шли. Но какое это имело теперь значение? Главное, что теперь они свободны и больше некому торопить их и подгонять.

Волна за волной разбивалась у их ног, смывая следы и утишая боль в лодыжках. Разговаривали мало — да и о чем говорить, когда не происходит ничего нового? Ни в каких словах не было и нужды: каждая волна говорила что-то, а что именно, надо было решить тебе самому. Настоящей беседы, пожалуй, не было: говорили волны, человек только слушал. А порассказать волнам было что: ведь любая волна, прежде чем разбиться у них под ногами, побывала во многих чужих, неведомых странах. Хоири шел, а в ушах у него все гудел голос мистера Хилла: «Вам ваши пять скруток не придется даже менять на еду — вы среди своих, уж наверняка будут кормить вас даром… Шестьдесят миль — пустяки, совсем не то, что нести груз через всю страну… Вы все, я уверен, здоровехоньки»…

В Кукипи помощник начальника окружного управления заплатил Хоири и его односельчанам за их службу. Хоири положил выданные ему одиннадцать фунтов в карман и начал быстро считать в уме. Потом разочарованно покачал головой: да, если бы к этим одиннадцати фунтам прибавить то, что он заработал в Лаэ. получилась бы кругленькая сумма. Ну да стоит ли жалеть о том, чего все равно не вернешь?

Чуть меньше чем за год до того, как Хоири вернулся в родное селение, его отца Се- весе привезли туда с верховьев; он был без сознания. Севесе не отвечал на звуки голосов и на жаркое дыхание около уха, зовущее его назад — к семье, друзьям и его селению. Утки плотно сжимались, будто решили: больше они ни разу не дадут ему увидеть то злое и жестокое, что творится вокруг.

В Эопоэ его осмотрел врач. Снова и снова он прикладывал к груди Севесе свою веревочку из проволоки и резины и прислушивался, наклонив, как собака, голову набок. Подержав немного Севесе за запястье, он покачал головой.

— Воспаление легких, — сказал он, — очень тяжелое, запущенное: пульса уже почти нет.

Друзья Севесе стояли молча и смотрели, как врач ступает на сходни: один шаг, другой.

Потом он остановился и обернулся медленно-медленно.

— Перенесите его с баржи на свою лодку. Я тут мало что могу сделать, попробуйте у себя в селении что-нибудь сами.

И, заложив руки за спину, нервно перебирая пальцами резиновые кольца смотанного фонендоскопа, он мерными шагами сошел с баржи.

Изрядную часть тех одиннадцати фунтов, которые Хоири получил за три года работы носильщиком, пришлось потратить на поминки по отцу. Поминки были необычные — ведь справляли их почти через год после того, как человек умер. Дойди до него весть о смерти отца, когда он был в Лаэ, он бы, конечно, устроил поминки там. Но не так уж важно, что он их не устроил — важно, что в положенное время их справили сородичи, которые были в селении, когда отец умер. Ну а что они с Меравекой устроили новые поминки теперь, тоже хорошо.

Огороды заросли за это время кустарником; бананы, таро и сахарный тростник пытались устоять перед его натиском, но все усилия их были напрасны. Без помощи человека этого наступления было не остановить. Сорняки душили их на собственной их земле. Теперь Хоири пришел к ним на выручку не ради них самих, но чтобы было чем кормить маленького Севесе. Да вот беда: мальчик привык за эти годы к печенью и рыбным и мясным консервам. Посмотрит на вареный клубень гаро или на печеный банан и сразу отворачивается — наверно, не хочет перебивать приятный вкус во рту. Конечно, его можно понять, и будь у него, Хоири, деньги, которые он заработал в Лаэ, можно было бы и дальше кормить сына всем, что тот любит. Но ведь рано или поздно кончились бы и эти деньги — и что тогда? Нет, это не выход. Придется Севесе отвыкать от пищи, к которой он привык за эти три года. Прямо не верится, что прошло время, когда пачку печенья можно было получить за пять полос бири. Теперь эту пачку купишь только за деньги.

Да, если бы огороды не заросли кустарником, если бы сын не привык к печенью и консервам и не обвисли груди у знакомых девушек, ставших женщинами, можно было бы подумать: то, что случилось за эти три года, всего лишь сон, длинный-предлинный. Сон, в котором на селение налетела вдруг яростная буря и унесла Хоири и других мужчин далеко-далеко, а женщин, детей и стариков не тронула. Она, эта буря, разлучила людей с их близкими, и некоторым уже не суждено встретить их никогда. Буря пронеслась, но даже тогда, когда она ярилась, она не смогла довести Хоири до отчаянья: слава богу, младший Севесе все же у него остался. И как хорошо, что есть также и тетя Суаэа и ее муж Джордж, учитель в миссионерской школе: уж Кто-кто, а они смогут помочь ему правильно воспитать Севесе и выучить. Тетя Суаэа набожная, она очень заботится о том, чтобы ее дети знали слово божье и не ссорились с товарищами. А ее муж воспитывает в детях трудолюбие. Знания, говорят тетя Суаэа т Джордж, дает бог, это, как и все вокруг нас, дар божий. Но бог не расточителен, он не раздает подарков направо и налево, как дядя, вернувшийся домой из Порт-Морсби с заработков. Бог одаривает тех, кто, чтобы получить его дары, трудится не покладая рук. И если хочешь быть таким же умным, как белые люди, которых он, Хоири, видел, когда работал в Эопоэ, точно гак же не покладая рук должен работать и ты. Но в то же время нужно молиться богу, чтобы он указал тебе правильный путь, иначе и упорный труд не принесет никаких плодов.

В Кереме Хоири был до этого всего раз, еще мальчиком, вместе со священником, самым главным в католической миссии в Терапо. Священник взял его туда затем, чтобы он прислуживал во время рождественской мессы для жителей Керемы. Но то было давно, а в окружное управление здесь, в Кереме, он тогда и не заглядывал.

Дежурный у двери начальника принял от Хоири заявление и исчез с ним внутри. Через несколько минут он позвал туда и Хоири. За большим, изготовленным руками местного мастера, старым, но покрытым толстым слоем лака столом сидел представительный мужчина. Прямо посередине его голоеы, словно продолжая линию тонкого длинного носа, деля густые золотые волосы, начинающие на висках серебриться, на две равные половины, шел пробор. Локти твердо упирались в стол, а волосатые руки со сцепленными пальцами на нем покоились, и от этого казалось, что белый человек квадратный. Хоири пэдумал, что держится и не падает начальник, наверно, благодаря своим локтям, а вовсе не стулу, на котором сидит. Побормотав себе под нос, белый человек закивал, показывая этим, видно, что наконец- то обнаружил в лежащем перед ним листке бумаги хоть какой-тп смысл.

— Так, значит, тебя зовут Хоири? — ровным и сильным голосом сказал начальник окружного управления.

Казалось, что его взгляд пронизывает Хоири насквозь, что он проникает под кожу и в кости и видит мозг и внутренности. От этого Хоири стало не по себе, и он переступил с ноги на ногу.

— Я, между прочим, говорю с тобой. Стой прямо, для этого бог и дал тебе ноги. Ну отвечай же мне!

— Да, сэр.

— Ага, так, значит, язык у тебя все-таки есть? Долго же ты это скрывал! А ведь отвечать, оказывается, не так уж трудно, правда?

На лице у чиновника промелькнула насмешливая улыбка, совсем не настоящая, это Хоири увидел сразу. Затем началось долгое и нудное отчитыванье, от которого у Хоири осталось чувство, что ему необыкновенно повезло, раз за смерть отца он получает хоть какую-то компенсацию.

Чиновник громко пролаял приказ кому-то, находящемуся в этом же самом здании, — он часто делал так, когда бывал раздражен или спешил. Так легче: не нужно убийственно долго втолковывать местному полицейскому, который окажется сегодня дежурным, что именно ему, начальнику окружного управления, требуется. Сколько раз бывало, что дежурный или принесет не то, что надо, или переврет то, что должен был передать на словах; возмущаться и раздражаться из-за этого начальнику уже надоело.

Появился какой-то человек с бумагами.

— На. Там, где я поставил крестики, напиши свое имя. Садись вон за тот стол.

Хоири сел и, стараясь, чтобы получилось как можно лучше, вывел там, где ему было показано, печатными буквами свое имя. К столу начальника он пошел с легким сердцем, уверенный, что начальник окружного управления обратит внимание на то, как красиво написано, и поймет, что тот, с кем он имеет дело, учился в школе. Хоири протянул бумаги белому человеку, и холодный взгляд начальника встретился с его взглядом. Хоири отступил назад и стал смотреть, как шевелятся, словно играют одна с другой, губы начальника. Потом губы замерли, и начальник, подняв глаза, уставился на Хоири; зрачки у него расширились и были теперь огромными.

— Ты глупый осел! Неужели никогда не подписывал своего имени? Возьми эти бумаги и снова напиши свое имя, но прописью, а не печатными буквами!

Хоири получил чековую книжку, и туда было вписано четырнадцать фунтов — его часть компенсации. Остальное распределили между другими членами его семьи. Уходя он оглянулся назад, на этот дом с крышей из бири, и подумал о том, как хорошо было оы, если бы больше никогда не пришлось не то что входить в него, но даже подходить к нему близко, и уж, во всяком случае, проходить через дверь, которая ведет в комнату начальника окружного управления. У него было чувство, что человек, который входит туда, выходит другим. Гладкие деревянные панели стен надвигаются, как две пилы, и срезают с тебя чувство собственного достоинства.

Хоири казалось, что от маленькой синей книжечки как от живой исходит тепло. Осторожно, чтобы не помять, переворачивая страницы, он снова и снова перечитывал свеже- написанные слова и цифры. Это было как бы второе сердце его сына, сердце, которое, когда Севесе вырастет, поможет настоящему сердцу сына радостно биться. То, что написано в синей книжечке, поможет ему отправиться в другие края, туда, где можно учиться больше и лучше, чем здесь, в Мовеаве. Пока Севесе вырастет, пройдет еще много дет. Бели администрация говорит правду, деньги эти будут расти вместе с ним. Может быть, когда ему придет время жениться, их даже хватит на выкуп за невесту. А если Севесе станет таким же умным, как белые люди, и научится тому же, что умеют они, ему, может, тогда и за работу платить станут столько же, сколько им. Тогда Хоири не нужно будет больше работать на огороде: Севесе сможет покупать для него и чай, и сахар, и табак.

От этих мыслей его отвлекла женщина, которая с удобно усевшимся на ее бедре годовалым ребенком быстро прошла мимо него. Похоже было, что она куда-то спешит. Форма ее головы, ушей, ее спина и икры показались ему знакомыми. И походки этой он тоже не узнать не мог. Будто множество игл вонзилось одновременно с разных сторон в его мозг; он пошел быстрее. Когда их разделяло уже только несколько шагов, какой-то безумный смех выплеснулся из его нутра. Интересно, видел кто-нибудь, как он ускорил шаг? Она была уже совсем рядом, и если бы повернулась, он увидел бы ее лицо. Хоири кашлянул.

Хотя не сразу, женщина обернулась, но с презрением отвела взгляд, когда обнаружила в глазах человека, идущего за нею следом, нечто большее, чем случайный интерес к покачиванию ее бедер. Но Хоири это лишь подстегнуло; губы его задрожали, а глаза раскрылись еще шире. Она уже хотела было обернуться и плюнуть прямо перед ним на тропинку, но передумала: ведь он наверняка и так понял, что означают отведенные глаза и сжатые презрительно губы. Что он, слепой? Не видит ребенка у нее на бедре?

— Миторо! — закричал Хоири. — Миторо!

Женщина ускорила шаг: не иначе как полоумный!

— Почему ты не отвечаешь мне, Миторо? — закричал он. — Ты забыла свое имя? Разве мы не на одном языке с тобой говорим? Ради твоего сына Севесе ответь мне!

Женщина побежала, он побежал тоже, догнал ее и схватил за локоть. Женщина взвизгнула. Хоири отпустил ее руку и остановился, задыхаясь от отчаянья. Он едва замечал, что вокруг уже собираются люди. Неужели никак нельзя вернуть назад жену? Нет, никак, он это знает. Своим могуществом колдуны сделали ее для него недоступной. Они изменили все в ее голове и обладали теперь полной властью над ее языком. Только на вид она остается прежней. Как жаль, что его воспитали христианином! Если бы не это, он, быть может, знал бы людей, которые могут противопоставить колдовству свое колдовство.

В его сердце был холод, и ему было страшно одиноко. Все в его жизни переменилось. Около него громко кричали, но он этого не слышал. В один миг перед ним промелькнули все безвозвратно потерянные годы, когда он носил грузы белого человека. Он понял: белый человек со всей его мудростью и силой не может помочь ему вернуть себе назад жену. Хоири не видел, как широкими шагами к нему подходит полицейский, и лишь смутно ощутил на запястьях горячую хватку ржавых наручников. Когда его вели, он чувствовал в кармане около бедра прямоугольник чековой книжки. «Может, эти деньги откроют Севесе путь в школу белого человека, может, он, когда вырастет, поймет то, чего не мог понять я», — снова подумал он, когда его вводили в комнату начальника, которую он надеялся никогда больше не увидеть.

Перевел с английского РОСТИСЛАВ РЫБКИН.

Примечания

1

Таубада — почтительное обращение, эквивалент слова «господин» (Здесь и далее примечания переводчика.)

(обратно)

2

Элаво — так называемый «мужской дом», где постоянно живут неженатые мужчины рода и могут также ночевать женатые.

(обратно)

3

Рами- предмет верхней одежды, нечто вроде юбки.

(обратно)

4

Тоарипи, моирипи — этнические группы на юге Папуа Новой Гвинеи.

(обратно)

5

Ротанг — род лиановидных тропических деревьев.

(обратно)

6

Стволы и листья ниповых пальм папуасы часто используют как строительный материал.

(обратно)

7

Имеется в виду созданные австралийцами на Новой Гвинее органы местного самоуправления.

(обратно)

8

Речь идет о скрученном в жгут пучке. табачных листьев. Таким табаком австралийская администрация на Новой Гвинее часто расплачивалась с местными жителями за проделанную теми работу.

(обратно)

9

Мила Лаваи — фольклорный персонаж, мужчина, который выдавал себя за женщину.

(обратно)

10

Панданус — тропическое растение с воздушными корнями.

(обратно)

11

Искаженное «Сидней».

(обратно)

12

Так тоарипи произносят фамилию преподобного Джеймса Чалмерса, пионера-проповедника из Лондонского миссионерского общества, убитого на острове Гоари-бари в 1901 году.

(обратно)

13

К и н г с-к р о с с — квартал увеселительных заведений в Сиднее.

(обратно)

14

С и х и — набедренная повязка, сплетенная из — волокон мягкой коры, пропущенная между ног и опоясывающая торс.

(обратно)

15

Паланса — ритуал, совершаемый мужчинами после того, как они убьют крокодила.

(обратно)

16

По представлениям папуасов, это помогает узнать во сне то, что другими способами выяснить не удается.

(обратно)

17

Когда папуасы вступили в контакт с белыми, они решили сперва, что это духи, прибывшие к ним из страны мертвых. Такие представления широко распространились среди коренного населения Новой Гвинеи.

(обратно)

18

АНГАУ — вспомогательные военные формирования, созданные австралийцами во время второй мировой войны на той части Новой Гвинеи, которую они контролировали.

(обратно)

19

Б и р и — материал, из которого папуасы делают крыши своих жилищ.

(обратно)

20

«Зеро» — марка японского военного самолета.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

*** Примечания ***