Первая женщина на русском престоле. Царевна Софья против Петра-«антихриста» [Ирена Гарда] (fb2) читать онлайн

Ирена Гарда Первая женщина на русском троне. Царевна Софья против Петра-«антихриста»

ГЛАВА 1 Смерть царя Федора Алексеевича

В спальне царя Федора висела тоскливая тишина, какая бывает у одра зажившегося на этом свете человека. Невесть как залетевшая туда первая весенняя муха с низким гудением пронеслась над царской постелью. Явившийся с докладом дьяк Посольского приказа Емельян Игнатьевич Украинцев закрутил головой, ища кого-нибудь из слуг, кто мог бы справиться с коварным насекомым, но, как назло, в комнате никого не было, кроме дежуривших у дверей смазливых спальников. Но не ловить же самому мерзкую тварь? Не по чину такое легкомыслие в движениях.

Лежавший на постели под пуховыми перинами, поверх которых было кинуто парчовое, подбитое соболями покрывало, изможденный царь Всея Руси двадцатилетний Федор Алексеевич внимательно наблюдал за муками боярина. Хоть какое-то развлечение среди застоявшейся тишины. С утра ему нездоровилось, и Федор остался в постели, как часто делал в последнее время. Проклятая болезнь все больше давала о себе знать, разъедая внутренности. Особенно тяжело было в эту зиму, а весной он не почувствовал той радости обновления, что накатывала на него каждый год с таянием снега.

Правда, последнее время хворь будто отступила, и обитателям Кремля показалось, что свершилось чудо — и вот опять болезнь напомнила о себе ломотой во всем теле.

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, Федор с утра занялся чтением рукописи «Рифмологиона» дорогого его сердцу учителя Симеона Полоцкого, но только повеяло на него духом короткого счастливого детства, как явился дядя Иван Михайлович и завел бесконечную песню о притеснениях, чинимых ему мачехиной родней. Всю душу вынул своими жалобами и намеками, что не грех, мол, назначить царю себе преемника, пока жив. А ему смерть как не хотелось делать никаких распоряжений. Федору казалось, что как только он произнесет имя наследника, так и останется брошенным за ненадобностью. Ванечка — мальчик хороший, но болезненный и ума недалекого — как доверить такому судьбу страны? Дядин интерес понятен — хочет попробовать повторить то, что чуть не удалось с ним самим, когда малолеткой вступил на трон после смерти отца, — захватить реальную власть и править от имени племянника. Федор вспомнил, сколько потратил сил, чтобы обуздать властолюбивого родственника, и чуть не застонал от досады и бессилия. Ему бы еще царствовать и царствовать — двадцать лет всего от роду, а жизнь уже едва теплится в непослушном теле.

Хорошо хоть, явился дьяк, и дяде пришлось ретироваться не солоно хлебавши, но и Украинцев тоже не сказки пришел рассказывать. Вот уже битый час твердит о необходимости заключения мира с Речью Посполитой. Мол, сейчас лучшее время, чтобы выторговать у поляков Киев со Смоленском.

Можно подумать, что поляки просто так отдадут такой лакомый кусок!

Федор внимательно слушал, делая усилие, чтобы не зевнуть в лицо верному слуге, и тоскливо поглядывал на дверь в ожидании своей спасительницы. Наконец, когда он уже почти потерял надежду, раздался знакомый перестук каблучков, и в комнату решительно, совсем не по-девичьи, вошла царевна, одетая по моде в польское платье, красиво облегавшее ее стройную, с приятными округлостями фигуру. Стрельнув темными глазами на согнувшегося в поклоне Украинцева, она быстро подошла к постели и, склонившись, поцеловала брата в выбритую щеку.

— Сонечка, — обрадованный до неприличия Федор ласково посмотрел в лицо любимой сестры, — помоги мне разобраться с доводами Емельяна Игнатьевича. Он у нас так многомудр, что я потратил последние силы, пытаясь его понять.

— Чаю, о поляках речь? — поинтересовалась Софья, искоса взглянув на дьяка, взмокшего под парадной собольей шубой в протопленной царской опочивальне.

— О них, Софья Алексеевна, — еще раз с достоинством поклонился Украинцев. Он уже давно привык к встреванию девушки в государевы дела, и, обладая философическим складом ума, быстро смирился с существовавшим положением дел. — Их король Ян Собесский просит нашей помощи в борьбе с турками. В Думе этот вопрос обсуждался уже не раз.

— И что порешили?

— Если государь даст свое высочайшее согласие, то подписываем договор.

Страна устала от постоянных усобиц. Ваш батюшка, покойный Алексей Михайлович, не раз говаривал, что мир сейчас нужен больше хлеба.

— Так уж и больше? — с сомнением пробормотал скорее для себя Федор, вспомнив «Тишайшего», на годы правления которого пришлись и войны, и бунты.

Достав тонкий платочек, Софья промокнула испарину, выступившую на побледневшем лице старшего брата.

— Емельян Игнатьевич хочет сказать, что если будет война, то самый богатый урожай пропадет, а будет мир — твое государство быстро на ноги встанет. Я верно говорю?

— Разумнее не бывает, — сорокалетний мужчина уважительно посмотрел на сообразительную девушку, в который раз поражаясь ее не по-бабьи сильному уму и характеру. Эх, была бы она парнем — какой бы получился царь! Украинцев пожевал губами и, через паузу, поинтересовался:

— Так что с поляками делать будем?

— Подписывайте, что хотите, — тяжело дышащий Федор махнул рукой, — только чтоб разорения и бесчестия государству не было.

— Да о чем вы говорите, батюшка вы мой! — неожиданно для самого себя выпалил обиженно Украинцев. — Да как на духу…

Федор поморщился, глядя, как истово закрестился на иконы дьяк, и вдруг лукаво улыбнулся, глядя на взопревшего в собольей шубе Украинцева:

— А чего ж ты, Емельян Игнатьич, в шубе-то по весне ходишь? Солнце уж, чаю, вовсю припекает. Да и приказ мой нарушаешь. Негоже, дьяк, так поступать.

Я еще когда велел, чтобы все служилые люди в польском платье ходили! А ты вон как вырядился?

— Да я что, — распахнул пошире шубу хитрый начальник Посольского приказа, показывая, что под ней на него надет роскошный польский кунтуш, — разве ж я могу ваш приказ нарушить! Но ведь вот какое дело: эта голь иноземная все мне в нос тычет, что мы, мол, живем на окраине Европы и больше походим на азиатов, чем на их распрекрасный Версаль. Крыть нечем, хотя дворец вашего батюшки в Коломенском их Версаля не хуже. А зимний сад нашего патриарха такой, какого и у аглицкой королевы нет. Странные они, однако? Я им толкую о том, что наша армия не уступает свейской, а они не верят, я им говорю, что наши пушки не хуже аглицких, а они смеются. Ну, думаю, я вас чем-нибудь да уязвлю! Они все в бриллиантах — и я тоже принарядился. А то ведь негоже мне басурманам в чем-то уступать! Они в свои плащи кутаются, а тут я в собольей шубе! Меня уже посланник короля польского пытал, где такую же справить… А бороду я, между прочим, первый по вашей рекомендации сбрил!

Глядя на разобиженную физиономию дьяка, Федор не выдержал и расхохотался, но тут же натужно закашлялся. Софья потянулась ему помочь, но больной сердито отмахнулся от ее рук и, отдышавшись, улыбнулся царедворцу:

— Ладно, иди, Емельян Игнатьич, совсем меня уморить хочешь!..

Обрадованный Украинцев спиной вперед так и выскочил из царской опочивальни.

В комнате повисла тишина, только громко тикали комнатные часы да раздавалось хриплое дыхание больного.

— Знаешь, Сонька, я подумал и решил, что скоро не умру, — как о само собой разумеющемся проговорил вдруг Федор. — Назло дяде не умру. У меня еще столько дел! Славяно-греко-латинская академия, окончание реформы армии, проблемы с турками и поляками… Василий Васильевич мне намедни свои прожекты читал, так я чуть не плакал от восторга! Одна беда: мою Думу карачун хватит, если я им хотя бы половину из того, что хочет сделать князь, предложу. А о патриархе и говорить нечего — он на меня до сих пор зол за то, что я долго не давал казнить Аввакума. Уж вроде сожгли старика — кир-Иоаким радоваться должен, ан нет, все морду воротит. Не может мне простить, что я латинян читаю да иезуитов выгнать не позволил. Ну, выгоню я их, а учить детей кто у нас будет? Слышала, что Украинцев говорил? Нам надо в Европу стремиться, а без образования как? Так что пусть никто не надеется, я еще помирать не собираюсь!

Софья внимательно посмотрела в запавшие глаза брата, на почти черные приоткрытые губы, перевела взгляд на тонкие руки с синими ногтями. О, она хорошо знала признаки скорбута? Их учитель Симеон Полоцкий не раз указывал ей с братьями на изможденных людей с такими же телами и лицами, говоря о тяжелой доле бедняков. Ан, вот какое горе вышло — скорбут и царя одолел, где же высшая справедливость? Уж чего только они не делали — и сырым мясом Федора кормили, и отварами разными поили, и святой водой поливали столько, что он от нее весь вымок, и службы в церкви стояли часами, а толку — чуть.

Надо было бы, конечно, сказать, что дядя прав, что брату нужно сделать распоряжение, но она промолчала, только тихо, как бы мимоходом, заметила:

— Нарышкины последнее время с боярами и Иоакимом целые дни шушукаются, а мимо пройдешь — сразу замолкают и смотрят так, будто сожрать хотят. Долгорукие, Стрешнев, Борька с Петькой Голицыны… И не подумаешь, что у такого государственного человека, как Василий Васильевич, могут быть такие братья…

Федор с трудом приподнял руку и, опустив ее на ладонь сестры, тихо сжал.

— Не бойся, сестричка, пока я жив, ничего они сделать ни с тобой, ни с сестрами не посмеют… А как там на улице? — вдруг сменил он тему. — Снег уже растаял? Я только сейчас понял, что занятый своими делами даже не заметил, остался ли он на улице.

— Уже неделю как последний сошел. Солнышко светит. Давеча под окном коты орали так, что спать было невмочь. Пришлось отправить стрельцов гонять кошек. С утра Наталья Кирилловна ходила губы поджавши — видать, уже доложили.

В комнату, тихо шурша одеждой и опустив очи долу, вошла новоиспеченная царица (всего два месяца, как из-под венца!) пятнадцатилетняя Марфа Апраксина, красоте которой предстояло увять после смерти хворого мужа. Софье по-человечески стало жалко девушку, чья судьба оказалась столь трагичной. Чужая во дворце, она робко бродила по царским покоям, стараясь не попадаться на глаза Нарышкиным и их ближним боярам.

Вот и сейчас, войдя в мужнину опочивальню, она тихо села в уголке на резной стул и замерла, превратившись в статую скорби.

— Ну, ладно, я пойду, — поднялась Софья, поправляя волосы. Ей казалось неприличным предаваться родственным чувствам на глазах чужих людей. Недостойно это дочери Алексея Михайловича. Поцеловав брата в лоб (точно покойника — мелькнуло у нее в голове), она вышла в коридор и, постояв в нерешительности, приказала проходившему мимо жильцу немедленно найти ближнего боярина Василия Голицына. Ей срочно нужен был совет, а кроме верно служившего ее брату князя, она никому не доверяла в Кремле. Мачеха давно постаралась окружить непокорную царевну своими людьми. При мысли о Голицыне у Софьи чуть быстрее застучало сердце, а на щеках появился легкий румянец, сделав заурядное девичье лицо почти красивым.

Нет, она даже в мыслях не могла представить себя рядом с женатым, любящим свою жену и маленького сына красавцем-князем. Но ее сердце не слушалось хозяйку, сжимаясь от счастливого предчувствия.

Час спустя к роскошному дому Голицына, стоявшему на пересечении Охотного ряда и Тверской, подошли три женщины, закутанные, невзирая на теплый день, так, что трудно было разглядеть их фигуры и лица, но хозяин дома шестым чувством понял, кто его таинственные посетительницы. На ходу смахивая с одежды невидимые пылинки, он устремился к дверям со всей допустимой для его возраста, чина и звания скоростью.

Многоопытный царедворец не ошибся. Его гостьями действительно оказались две царевны — Софья и Марфа, быстро взбежавшие по каменным ступеням голицынского дворца в сопровождении неизменной Верки, преданной Софье, как собака.

Князь торопливо махнул рукой выскочившим на шум открываемой двери холопам, приказывая им исчезнуть: не дай Бог, кто прознает, что царевны вышли за стены Кремля! Убедившись, что вокруг нет лишних глаз, он ласково посмотрел на порозовевшую от быстрого шага Софью, дерзнувшую вопреки традициям переступить порог его дома. Ему нравилось ее общество, нравилось свободолюбие, столь редкостное во времена «Домостроя», нравился сильный «мужской» ум, широкий кругозор и железная воля, угадывавшаяся в девушке.

Царевна глубоко вздохнула, оглядываясь по сторонам и стараясь не показать восхищения увиденной роскошью, не уступавшей обстановке Теремного дворца. Бывавшие в гостях князя иностранцы сравнивали убранство его дома с жилищем венецианского дожа, и их слова не были лестью: покрытая медью крыша, расписные потолки со знаками Зодиака, клавикорды, выписанная на холсте карта Европы, витражи, скульптуры, модная мебель, картины и даже барометр производили на его современников незабываемое впечатление.

— Князь Василий, мне хотелось бы с тобой поговорить, если есть такая возможность.

— Всегда к вашим услугам, царевна! Прошу, пани! — пригласил он царевен в свой кабинет, используя польский язык, столь модный в то время при дворе. Да и одет был следящий за собой Голицын по последней польской моде в расшитый турецкими узорами жупан.

Его полное лицо расплылось в искренней улыбке под вислыми усами, и он сам распахнул перед высокими гостьями дверь. — Какие заботы привели вас в мой дом?

— Да вот, Василий Васильевич, дума горькая меня мучает (то ли ей показалось, то ли в самом деле на верху лестницы, ведущей на второй этаж, мелькнуло платье княгини?), посоветоваться хочу. — Она выразительно подняла брови.

— Располагайтесь, пожалуйста, поудобнее. Не откажите мне в чести выпить чаю?

Пропустив девушек в кабинет, Голицын тщательно закрыл дверь.

— Так что за думы мучают моих гостий? — Легко двигаясь по комнате, невзирая на некоторую полноту, опытный царедворец помог девушкам расположиться со всеми удобствами и лишь затем выжидательно посмотрел на младшую царевну, задумчиво покусывавшую нижнюю губу.

— Василий Васильевич, — собралась, наконец, с духом Софья, хотя до последнего не знала, будет ли говорить с ним о тайном, наболевшем, — царь недужит. Не знаю, сколько Господь отмерил ему лет, но, боюсь, их осталось немного. Нарышкины, аки волки голодные, уже приготовились в трон вцепиться. Яшка Долгоруков вчера мне едва головой кивнул, словно я холопка посадская, а не царская дочь. Патриарх, точно девка кабацкая, и нашим, и вашим угодить норовит. Знаю, его человек у дверей царской спальни неотлучно дежурит, чтобы в случае чего мчаться к нему со всех ног. Царь умрет — и мне не жизнь. Дядя Иван Михайлович Федю уже замучил напоминаниями о завещании.

Брат меня сегодня спросил, что делать, а я в ответ, вместо того чтобы дядю поддержать, струсила и начала глупости говорить.

Голицын хрустнул сплетенными пальцами и заходил по кабинету.

— Страшные вещи говоришь ты, Софья Алексеевна. И что посоветовать, ума не приложу. Знаю, что Нарышкины рвутся к власти. Наталья Кирилловна — женщина недалекого ума. Сама по себе она не представляет угрозы, но вокруг нее сплотилось много голодной и властолюбивой родни, которая еще не успела обеспечить себя деньгами, деревеньками да теплыми местами в приказах. Они будут стоять горой за Петра. Иоаким тоже жаждет власти. Он не глуп и прекрасно понимает, что если царем станет Иван, то за него будут править ты или твой дядя, который не позволит духовной власти подмять под себя власть светскую. С Петром у него такой шанс есть. Иоаким — очень сильная фигура. Даже твой брат ничего не смог поделать с патриархом и, при всей его мягкости, приказал сжечь протопопа Аввакума в Пустозерске, хотя и не желал этого. Что касается бояр…

Софья сидела и слушала, стараясь не проронить ни звука, но слова Голицына, произносимые размеренным менторским голосом, пролетали мимо, не задерживаясь в голове, невзирая на все ее усилия. А перед глазами стояло осунувшееся лицо Федора. Что же ей делать? Что ее ждет?

Сестра Марфа чуть ворохнулась, оторвав Софью от печальных мыслей.

— Так ты, князь, тоже думаешь, что нас ждет монастырь и ничего поделать нельзя? — вырвалось у нее невпопад из глубины души.

Перебитый в тот момент, когда взвешивал шансы Нарышкиных на царство, Голицын остановился и, заморгав ресницами, попытался собраться с мыслями.

— Царевна, мне трудно так категорично ответить на твой вопрос. Все упирается в приятие или неприятие отдельными боярами той политики реформ, которую пытался проводить твой брат. Если…

— Да или нет?

— Тут возможно несколько вариантов развития событий.

— Да или нет?

— Софья Алексеевна, что ты от меня хочешь? Если Нарышкины возьмут верх, то меня тоже скорее всего ждет опала! — В его голосе прозвучало отчаяние, и Софья поняла, что Голицын, возможно, впервые в жизни не знает, что делать.

— Но ведь Ванечка старше нарышкинского отродья, и он должен по закону наследовать Федору! Неужели бояре посмеют обойти старшего в роду?

Вконец растерявшийся князь, которому стукнуло уже тридцать девять лет, остановился перед двадцатичетырехлетней девушкой, задумчиво пощипывая ус.

— Видишь ли, царевна, иногда целесообразность бывает превыше закона.

— А если я буду протестовать?

— Голос царевны слишком слаб, чтобы его услышали.

— А если поднимутся все Милославские?

— Милославских мало, царевна. Нарышкиных поддержат многие бояре и церковь. За ними сила.

В тот момент ему хотелось только одного — чтобы Софья покинула его дом и не заставляла отвечать на вопросы, на которые у него не было ответов.

Но девушка, похоже, не собиралась уходить. В ее глазах вдруг полыхнуло пламя.

— Как ты думаешь, князь, что будет, если стрельцы ударят в набат? Это тоже будет сила?

У Голицына округлились глаза, а промолчавшая весь разговор Марфа Алексеевна даже руками всплеснула от ужаса.

— Надеюсь, что Господь помилует нас от такой чаши. Если стрельцы пойдут на Кремль, то прольется столько крови, что город в ней захлебнется. Даже не думай, царевна!

— Ну почему же? — в ее голосе послышались мстительные нотки. — Почему безграмотный мальчишка должен сесть на отцовский трон только потому, что так хочет нарышкинская саранча?

— Софья Алексеевна, — взмолился хозяин дома, бросая опасливые взгляды на дверь, — наш разговор тянет на дыбу. Пожалуйста, давай поговорим о чем-нибудь другом!

Возбужденная Софья окинула взглядом перепуганного князя, задумчиво насупившуюся сестру и тут же обмякла, превращаясь из стального клинка в гибкий тростник.

— Конечно, Василий Васильевич, прости меня, пожалуйста. Это я от разговора с братом отойти не могу. Что-то мне подсказывает, что скоро все изменится, и я боюсь этих перемен.

Расстроенный князь почувствовал угрызения совести. Не мог же он вот так оттолкнуть от себя девушку, которая, не побоявшись страшного скандала, пришла к нему, как к самому близкому человеку. Он почувствовал сострадание и легкий укол тщеславия.

А что, если Иван (читай — Софья) действительно сможет стать царем? У царевны характер — иной мужчина позавидует. Но нет, глупость все это. Но девушку так жаль, словно у него вырывают сердце.

В кабинете глухо пробили часы, отмеряя неумолимо бегущее время. «В конце концов, что я теряю? — промелькнуло вдруг в голове князя. — Все мы когда-нибудь умрем. Латиняне потому и остались в истории, что умели рисковать». На мгновение Голицын почувствовал себя смелым и сильным, точно его любимый Цезарь, стоящий перед Рубиконом. Подойдя к гостье, казавшейся в огромном кресле маленькой и беззащитной, он опустился перед ней на колени.

— Царевна, я всегда буду вашим преданным рабом. Если понадобится — с удовольствием умру за вас. Audentes fortuna juvat ^[1], Софья Алексеевна.

Сказал — и ужаснулся сказанному под влиянием минуты. Зачем ему соваться в драку, которая, по большому счету, его не касается? У него и с Милославскими, и с Нарышкиными, и с церковью хорошие отношения. Зачем лезть в дела, от которых можно лишиться головы?

— Встань, князь!

Голос царевны прозвучал так ласково, что у него сжалось сердце.

— Я ничего от тебя не прошу и никогда не допущу, чтобы с твоей головы упал хотя бы волос. А теперь нам пора идти. Брат может послать за мной в любую минуту.

Кивнув Марфе, она легко поднялась из обтянутого тисненой кожей кресла и направилась к двери, увлекая за собой сестру. В сенях, расписанных придворными художниками от пола до потолка, их терпеливо ждала Верка, которая помогла закутаться своим высокородным хозяйкам так, что они превратились в затрапезных посадниц, чьи лица почти закрывали с хорошо продуманной небрежностью повязанные убрусы.

А в это время раскланивавшийся с царевнами боярин, сосредоточенно вспоминал слово за словом весь прошедший разговор, пытаясь вспомнить, не сказал ли он чего такого, за что действительно можно угодить на дыбу.

К вечеру царю вдруг сделалось совсем худо. В который уже раз послали за лекарями, которые тут же явились с кучей разных снадобий. Венценосному больному пустили кровь, но она почти не текла из его безвольных рук, на которых не было заметно вен, зато виднелись синяки, появлявшиеся последнее время даже от простого нажатия.

Внезапно в дверном проеме, забитом народом, показался патриарх в сопровождении черной свиты. Бояре и окольничие, давя друг друга, расступились, пропуская монахов к царскому ложу. Даже беглого взгляда на больного было достаточно, чтобы понять, что царь всея Руси Федор Алексеевич доживает последние часы, если не минуты.

Спокойно, точно давно ожидая этого момента, патриарх приступил к соборованию умирающего.

Бояре, тихо перешептываясь, недоуменно вопрошали друг у друга, что случилось с царем, отчего болезнь обострилась так сильно и внезапно. Кто-то предположил, что Федора отравил немчина-лекарь фон Гаден (иначе с чего произошла такая перемена?), и эта версия так понравилась присутствующим, что о других возможностях просто забыли.

Сидевшая недалеко от царского изголовья Софья затравленным зверьком следила за всем происходившим в комнате, прислушиваясь к недоброму шелесту голосов. Вот Иоаким закончил читать разрешительную молитву. Тихо, на одной ноте, завыла царица Марфа, так и не изведавшая радостей супружеской жизни, живой труп в пятнадцать лет, чужая во дворце, обреченная на безрадостную жизнь в его душных стенах. На нее шикнули, и она испуганно замолчала, зажав руками рот и беззвучно глотая текущие по щекам слезы.

В царскую опочивальню набилось столько народу, что негде было яблоку упасть. С равнодушием обреченного Софья заметила, как бояре подобострастнее, чем всегда, крутятся вокруг заглянувшей в комнату царицы Натальи Кирилловны, едва сдерживавшей торжествующую улыбку. «Точно воронье», — отметила про себя покинутая всеми царевна, стараясь запомнить, как каждый из бояр вел себя в эти минуты.

Вскоре появился взволнованный дядя Иван Михайлович, попытавшийся прорваться к венценосному племяннику, но его бесцеремонно оттеснили, и он стоял под висевшими в углу комнаты образами, злобно зыркая по сторонам из-под нависших бровей.

Внезапно казавшийся спящим Федор открыл глаза.

— Соня… — проговорил он внятно. — Сонечка…

— Я здесь! — потянулась к нему обрадованная царевна под недовольными взглядами бояр. (Интересно, куда делся патриарх? Только что здесь был.)

— Сонечка, — голос Федора был еле слышен, и ей приходилось напряженно прислушиваться, чтобы разобрать слова, — в кабинете лежат мои записи… мои планы по переустройству… Руси… Ты их возьми…

— Все сделаю, братец, как ты говоришь.

На его щеку упала соленая капля и, не задерживаясь, стекла к уху.

— Не плачь, сестричка… Prista juvent alois, ego me nunc denique natum Gratulor…^[2]

Ворохнулись бояре, в изумлении глядя друг на друга: виданное ли дело — вместо того, чтобы, готовясь к встрече с Богом, читать молитвы, царь твердит что-то на басурманском языке! Вот она, прелесть иезуитских монахов во главе с покойным Сенькой Полоцким? Гнать надо из города его последователей, пока иноземная зараза не утвердилась в умах москвичей!

Одна из старух-приживалок, которыми кишел дворец, забывшись от любопытства, сунулась поближе к царскому одру. Услышав латынь, она мелко закрестилась, бормоча молитву. В ответ боярин Григорий Ромодановский так пихнул ее в бок, что старушка то ли ойкнула, то ли хрюкнула, и быстро шмыгнула прочь из комнаты.

Снова воцарилось молчание, прерываемое бредом умирающего.

Глубокой ночью 7 мая 1682 года Божиею милостию Царь и Великий Князь, всея Великия и Малыя и Белыя Росии Самодержец, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий князь Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятцкий, Болгарский и иных, Государь и Великий князь Новагорода Низовские земли, Черниговский, Резанский, Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондинский и всея Северныя страны Повелитель, и Государь Иверские земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинские земли, Черкасских и Горских князей, и иных многих государств и земель, восточных, и западных, и северных отчич, и дедич, и наследник, и Государь и Обладатель Федор Алексеевич скончался в своей постели на двадцатом году жизни, так и не оставив никаких распоряжений о наследовании трона.

В рассветной тиши трижды прогудел большой колокол, возвещая напуганным москвичам о постигшей их утрате.

ГЛАВА 2 Царь умер! Да здравствует — кто?

Не успел Федор Алексеевич отойти в мир иной, как с разрешения патриарха было созвано расширенное заседание Думы для определения дальнейшей судьбы государства. Почивший царь не огласил своей воли, и Нарышкины настаивали на срочном решении вопроса о престолонаследовании. Все, кто имел хоть какое-то право находиться в палате, — бояре, окольничие, думные дворяне и дьяки, — расселись по лавкам или прижались к стенам. Никто не мог сказать, чем кончится это сборище.

В Грановитой палате было душно и смрадно. Бояре и окольничие лаялись друг с другом, а думские дьяки и дворяне строили предположения, чья партия возьмет верх. Самые умные из них помалкивали, примечая, кто стоит за кого, и ожидая, когда словесная баталия окончится победой одной из сторон, чтобы примкнуть к победителю. Слишком много судеб было поставлено на кон, чтобы равнодушно наблюдать за исходом заседания.

Бояре из клана царицы Натальи Кирилловны явились во дворец, надев на всякий случай под одежду кольчуги.

Иногда, забывшись, они били себя кулаком в грудь, и она отзывалась глухим лязгом. Толстые и Хованский, возглавляемые неугомонным Иваном Милославским, пытались биться за права Ивана, но Долгорукие, Одоевские, Урусов, Иван да Борис Голицыны и другие бояре стояли за Петра.

Как обычно, все решали шкурные мотивы. Основная масса бояр рассуждала примерно так: Иван, конечно, старший в роду, но он слаб здоровьем, и за его спиной маячит тень Ивана Михайловича Милославского, руки которого после воцарения Федора едва удалось оторвать от трона. Не дай бог второй раз такой напасти!

Окруженный сонмом нянек и мамок, маленький Петр — здоров и крепок. И, главное, при его восхождении на престол можно забыть об амбициях Милославского. Да и о европейских замашках предыдущих фаворитов можно будет тоже забыть! Какая уж там латынь, если юный претендент никак алфавит осилить не может. Матушка Наталья Кирилловна крепко держится за отцовскую веру, дай ей, Господи, многие лета!

«За» и «против» были у обеих сторон, но вскоре стало ясно, что сторонников Ивана меньшинство.

Последней каплей, перевесившей чашу в пользу Нарышкиных, стал голос патриарха Иоакима, высказавшегося за Петра. С церковью спорить было опасно, и бояре, кряхтя, проголосовали за младшего сына покойного Алексея Михайловича. Дело оставалось за Земским собором, но Иоаким с Нарышкиными не желали дожидаться созыва представителей всех сословий.

К этому времени на площади перед дворцом собиралась толпа перепуганных, озлобленных и веселящихся в глубине души людей — выборных и явившихся по собственной воле, служилых, торговых и других москвичей и провинциалов из тех, кто случайно оказался в городе.

Уговорить их высказаться за Петра не составило никакого труда — достаточно было послать в толпу несколько переодетых стрельцов, преданных Нарышкиным, чтобы они возбудили собравшихся требовать Петра на царство. Толпа, подначиваемая горлопанами, закричала: «Да будет единый царь и самодержец Всея Руси Петр Алексеевич!» И хотя среди этого хора раздавались выкрики за Ивана, всем было понятно, что судьба российского трона решена в пользу сына царицы Натальи Кирилловны.

Едва сдерживавшие счастливые улыбки Нарышкины принимали поздравления. Время решало все, и народ без промедления начали приводить к присяге новому царю. Россия клялась в верности маленькому мальчику, который никак не мог понять, с чего это взрослые дядьки с таким умилением крутятся вокруг него и его матери, и хмуро посматривал по сторонам, мечтая убежать от них за тридевять земель.

Отношение к Софье и ее сестре Марфе мгновенно изменилось. Теперь они были не любимыми сестрами царя, а главными врагинями регентши Натальи Кирилловны, то есть без пяти минут монахинями в каком-нибудь отдаленном и захудалом монастыре.

Это были самые страшные дни в жизни Софьи. Даже спустя много лет, глядя из окон Новодевичьего монастыря на обледенелые, с выклеванными глазами трупы стрельцов, раскачивавшиеся на ветру под вороний грай, она не чувствовала себя такой покинутой и не боялась так своего будущего.

Когда, успокоившись после первого приступа отчаяния, она пришла в себя, то первое, что она услышала, был рассказ кипевшего праведным гневом дяди о прошедших выборах. Получается, князь Василий прав: сила действительно важнее закона. Что ждало ее дальше? Монастырь? Быть похороненной за его высокими стенами? Так и не узнать радостей жизни? А как же князь Голицын — ее первая робкая любовь? Нет, она так просто не сдастся. Раз надо быть сильной, она станет сильной и будет драться тигрицей за место под солнцем, а если для этого надо стать царицей — она будет ею!

Первое столкновение с торжествующей «медведицей» Натальей Кирилловной произошло на похоронах почившего владыки Всея Руси, после которых должна была решиться участь царевен из рода Милославских.

Традиция требовала, чтобы за гробом усопшего царя, сразу за санями вдовой царицы шел его преемник. Значит, если процессию возглавит Петр, а Иван останется в стороне, то это громче всяких слов скажет о том, что Милославские смирились со своей участью. Не бывать этому! И Софья, в сопровождении Марфы, отправилась уговаривать робкого Ванечку постоять за честь семьи, но тот только смотрел на сестер благостным взором и твердил, что полностью доволен своей судьбой. Мол, все происходит по воле Божьей и противиться ей — страшный грех. Пришлось уйти не солоно хлебавши.

Хорошо бы, конечно, посоветоваться с князем Василием (вспомнила — и на душе легче стало), но он сказался больным и уже несколько дней не появлялся на глаза. Дядя чуть не напрямую обвинил его в трусости, но это он от бессилия на всех лается. Придется действовать самой.

И вот на следующий день, при огромном стечении народа, стольники вынесли гроб с телом царя и бережно положили его на покрытые черным сукном сани, чтобы ехать в храм. Заплаканная государыня Марфа Матвеевна устроилась на следующих санях, а остальные царедворцы заняли место в процессии, согласно своему чину и роду. Все ждали десятилетнего царя. Петр Алексеевич появился в сопровождении матери Натальи Кирилловны и занял свое место во главе кортежа, дав знак начать движение. Но не успела процессия шелохнуться, как с крыльца спустилась девичья фигура в траурных одеждах и, рыдая в голос, заняла место рядом с Петром под изумленные взгляды участников похорон. По площади пронесся взволнованный гул голосов. Зрители тянули шеи, чтобы разглядеть, что же происходит за санями царицы. Это было неслыханно! Никогда еще до этого царевны не выходили на люди! Если все же им приходилось присутствовать, как сейчас, на похоронах, то их со всех сторон закрывали черными платами так, чтобы ни их никто не видел, ни они никого. А тут — царевна собственной персоной! Даже плотной вуали на лице нет!!!

Царица Наталья Кирилловна, позеленев от злости, вскинула на Софью полные бешенства глаза:

— Как ты смеешь вставать рядом с царем? Не по чину тебе сие место, девка бесстыжая!

Выросшей под строгим оком отца, державшего дочерей в теремах, подальше от мужских глаз, Софье было страшно так, что накатывала тошнота, кружилась голова, сводило живот и хотелось убежать на край света, но она сделала нечеловеческое усилие, чтобы не потерять царского достоинства.

— Я иду там, где должна быть вместо брата Ванечки, у которого вы украли трон! А место это мое по праву рождения, а не замужества, как у тебя, царица? В отличие от тебя, я выросла во дворце, а не в слободе вместе со свиньями!

Услышав такое оскорбление, сказанное тихим шепотом, Наталья Кирилловна едва устояла на ногах. Ей до дрожи в руках хотелось вцепиться в лицо стоявшей рядом «подколодной змеи», но кругом толпился глазевший на царские похороны народ, и она не могла уронить свое царское величие перепалкой у гроба. Смирясь с неизбежным, она благостно сложила руки на груди и, склонив голову, побрела за гробом с видом убитой горем женщины. При этом царица, почти не разжимая губ, тихо, но внятно, костерила всю дорогу наглую самозванку, но та, не обращая внимания на сквернословие царицы, продолжала рыдать, простирая руки к собравшейся толпе, то причитая, что Федора отравили, то называя себя и сестер сиротами и прося отпустить их в другие земли к христианским королям.

К середине недалекого пути она вошла в раж и уже перекрывала своим плачем рыдания профессиональных плакальщиц. Народ сочувственно внимал несчастной царевне. Жадных Нарышкиных в Москве любили еще меньше, чем Милославских.

С каждым шагом Наталье Кирилловне стоило все больше усилий сохранять присущую моменту печаль и благостность. Шествуя за гробом нелюбимого пасынка, она все больше багровела от гнева, придумывая самые страшные кары мерзкой девке, орущей над ухом на всю Ивановскую. В храме она до неприличия быстро простилась с усопшим царем и удалилась вместе с сыном, не достояв обедни. На прощание царица все-таки не сдержалась и, повернув к Софье перекошенное лицо, прошипела, прижимая к себе Петра:

— Да замолчишь ты, змея подколодная, в конце концов? Что ты тут плетешь про отравление царя? Ты на что намекаешь? Придержи свой поганый язык, а не то плохо будет!

— Слышите, добрые люди! Царица мне угрожает! Спасите нас от смерти неминучей! Позвольте уехать мне с сестрами из Москвы, в которой правил мой добрый отец! Феденька, батюшка ты наш, на кого ты нас оставил!..

— Ах так, змея проклятая, ну и оставайся со своим братом, а я ухожу! Петруша, пошли отсюда? Дитятко давно не ело, ему трапезничать пора!

— Не посмеешь, царица, — ухмыльнулась сквозь плач Софья.

Но она недооценила свою мачеху. Схватив Петра Алексеевича за руку, Наталья Кирилловна решительно направилась к выходу. Стольники быстро расчистили ей проход среди набившейся в храм московской знати, и она вышла на улицу с гордо поднятой головой. За Нарышкиной выскочили ее брат Лев Кириллович и князь Урусов. Остальные бояре, даже сторонники победившей партии, остались в храме, с осуждением поглядывая вслед недалекой царице.

Но что требовать с бабы! Волос долог, да ум короток!

Избавившись от врагов, Софья сразу подобрела, погрустнела и молча стояла у гроба, только слезы непрестанно катились из ее глаз, прочерчивая блестящие дорожки на побледневших щеках.

Внезапно она почувствовала спиной тяжелый взгляд и, быстро обернувшись, заметила в толпе молодого темноволосого мужчину, пожиравшего ее глазами. Встретившись с ней взглядом, он быстро опустил ресницы и скрылся за спинами соседей, но Софье показалось, что она уже где-то видела его лицо. Он явно был из кремлевских служилых дворян, но не из ближнего окружения, даже не дьяк… Или дьяк?… Задумавшись над этим, она немного успокоилась и уже бесстрастно достояла до конца обряда, невзирая на осуждающий шепоток бояр, возмущенных невиданной дерзостью царевны.

После похорон во дворце повисла предгрозовая тишина. Даже старухи-приживалки понимали, что между Нарышкиными и Милославскими началась война не на жизнь, а на смерть. Софья знала, что каждый день, проведенный во дворце, может стать для нее последним. Тихо скользя по бесконечным кремлевским коридорам и молясь в прохладном полумраке Крестовой палаты, она внимательно наблюдала за тем, как дорвавшиеся до власти Нарышкины тащат все, что плохо лежит, и готовилась принять постриг или, если на то будет воля Божья, использовать любую возможность спасти себя от уготованной ей судьбы.

Преданная ей Верка целыми днями шныряла по Москве, слушала народ на Ивановской площади, заходила попить чайку в стрелецкие слободы, а потом торопилась к хозяйке с очередным ворохом новостей. А рассказать было что: многие дьяки и военачальники, верно служившие Федору, полетели со своих мест, чтобы освободить их креатурам Нарышкиных. Про более высокие чины и говорить нечего. Победившая партия прибирала к рукам все, что можно было утащить. Словно вернулось Смутное время, и началось второе нашествие польской саранчи, разграбившей Кремль подчистую. В приказах появилось множество худородных людишек, ничего не понимавших в управлении огромным государством, но чем-то угодивших новым хозяевам.

Софья попыталась протестовать, но в ответ получила грубую отповедь. Оставалось только забиться к себе в светелку и, стиснув зубы, наблюдать, как рушится все, начатое еще отцом и продолженное братом. И царевна молчала, но ничего не забывала, да и не хотела забыть.

ГЛАВА 3 Стрелецкий бунт

Захват Кремля Нарышкиными не принес желанного успокоения ни боярам, ни народу. Напротив, в воздухе все больше ощущались недовольство и страх. Враждующие кланы и их окружение готовились к новым битвам. Это чувствовалось по тому, как не только ближние бояре, но и дворяне и даже дворовая чернь либо были с Софьей предельно почтительны (таких оказалось мало), либо смотрели на нее с едва скрытым презрением.

Вездесущая Верка доносила, что народ не доволен правлением малолетнего царя. Особенно сердиты стрельцы, чьи надежды обрести управу на своих полковников снова пошли прахом. Обещанные еще Федором деньги так и не были им выплачены. И смутный ропот, доходивший до ее светелки, внушал царевне смутные надежды на лучшую долю, чем прозябание в монастыре.

Москва еще жила сиюминутными нуждами, горланили на площади подьячие, зазывая клиентов, торговцы хвалили свои товары, перекликались колокола церквей и монастырей, но все это двигалось как-то по инерции, словно разогнавшаяся под гору тройка.

Софья и ждала и боялась того, что могло произойти. Несколько раз к ней заходил Голицын вместе с дядей, и они долго разговаривали о том, что происходит в городе, но эти беседы только тревожили без толку душу, потому что князь был предельно осторожен и ни в какую не желал влезать в семейные дрязги дома Романовых, а Иван Михайлович не столько говорил о делах насущных, сколько ругался на Нарышкиных и сетовал на нерасторопность стрельцов, которые не успели вовремя крикнуть Ивана на площади, когда решалась судьба престола. Правда, иногда он отвлекался от терзающих его сердце обид и начинал рассказывать о том, как его доверенные люди мутят воду в стрелецких слободах. При этих словах у Голицына тут же вытягивалось лицо, и старый интриган снова начинал вспоминать свою молодость и толковать о попавшей ему в руки книжки «Государь» какого-то Николая Макиавелли, который считал, что для построения сильной власти все средства хороши. Иногда заходил любимец стрельцов князь Иван Хованский, но он больше молчал, как-то странно поглядывая на Софью, словно товар оценивал. Единственное, что поняла царевна из этих разговоров, так это что Москва все больше напоминает пороховую бочку, готовую взорваться в любой момент, и что дядя вовсе не собирается уступать мачехе и ее родне, и в споре Милославских и Нарышкиных еще не поставлена точка.

После ухода своих гостей молодая девушка начинала метаться по маленькой комнатке, ставшей почти темницей, мучаясь от бессилия и проклиная нарышкинский род. Ей, деятельной по натуре, хотелось быть в гуще событий, и бессилие было горше самой страшной пытки.

Она мечтала о мести Наталье Кирилловне, но это была не жажда трона, а скорее желание сироты отомстить нерадивой мачехе, бывшей почти ее ровесницей.

Тем не менее мысли о троне все чаще закрадывались в ее сердце, тем более что Верка раз от разу приносила все более приятные сердцу царевны слухи. Взбудораженные дядиными людишками, стрельцы уже не просто каялись, что посадили себе на шею прожорливое нарышкинское племя, но и поговаривали о том, чтобы крикнуть Ивана на царство, и сделать при нем регентшей Софью. От таких слов у царевны екало сердце, и она начинала креститься, то ли призывая Бога, то ли отгоняя сатану.

При всей своей проницательности и незаурядном уме, царевна пропустила-таки момент, когда терпение слободских людей лопнуло и Москва содрогнулась от нового набата.

День пятнадцатого мая выдался на редкость теплым и приятным, и Софья, проснувшись, подумала, что было бы неплохо съездить в Коломенское и побродить по дворцу, где прошло ее беспечное детство. Помолившись и слегка перекусив, они села играть в шахматы с неожиданно явившимся к ней Милославским. Последнее время ходили слухи, что главный враг Нарышкиных занемог, и тем удивительнее было то, что, возникнув на пороге Софьиной светелки, он оказался румян, доволен жизнью и вел себя, как малое дитя, при каждом проигрыше хватаясь за бороду, словно стремясь ее выдрать. Но только царевна нацелилась в третий раз объявить дядюшке шах и мат, как все пространство Кремля наполнил тягучий звон колоколов, вызывавший чувство страха даже у самых толстокожих людей.

Тому, кто никогда не слыхал набата, трудно понять весь ужас и азарт, мгновенно охватившие Москву, помнившую недавние Соляной и Медный бунты и бесчинства Стеньки Разина по волжским городам. Матери, выбегая на улицу, хватали детей и быстро тащили их в дом. Одна за другой захлопывались двери на могучие засовы. Мало ли по чью душу звонят колокола — лучше схорониться от греха подальше! Даже бродячиесобаки попрятались по своим укрытиям, так что на улицах не осталось никого, кроме нахальных воробьев, самозабвенно купавшихся в пыли.

В Софьину светелку быстро вошла побледневшая сестра Марфа, пытаясь на ходу пригладить волосы.

— Слышишь набат, сестрица?

— Не глухая, чай.

Она распахнула окно, и густой колокольный гул наполнил комнату. Марфа с дядей тоже подбежали к окну и осторожно выглянули наружу. В первый момент Софья подумала, что произошла ошибка, и набат — это не призыв к бунту, а предупреждение о пожаре. Недаром так забеспокоилась высыпавшая на улицу кремлевская чернь. Но пламени нигде не было видно, и только воронье, спугнутое с колоколен, с шумом и граем носилось в воздухе.

— Дядя, что это? — прижав стиснутые руки к груди, выдохнула Софья, но многое повидавший на своем веку князь что-то невнятно буркнул в ответ и, отойдя от окна, задумался, беззвучно шевеля губами.

Чтобы не принимать присягу Петру, он уже которую неделю сказывался больным и вовсе не желал, чтобы его раньше времени увидел кто-нибудь из нарышкинских людей.

Однако сегодня он был вынужден явиться во дворец, чтобы в случае необходимости руководить бунтом на месте или, узнав о провале, быстро исчезнуть из города. Его карета, запряженная шестеркой лошадей, на всякий случай ждала хозяина в укромном месте.

Царевны понимающе переглянулись и дружно кликнули Верку. Девка точно стояла за дверью, потому что не успел затихнуть зов, как она уже вбежала в комнату и рухнула Софье в ноги.

— Царевна, красавица моя неописуемая, — завопила она истошно, — стрельцы на Кремль идут! Слышишь — колокола! Говорят, царевича Ивана Нарышкины задушили! А еще говорят, что сподвигнул их на это дьяк Разрядного приказа Федор Леонтьевич Шакловитый. А еще сказывают, что с ним в компании ваш дядя. Только переодетый в стрелецкое платье… Ох, князь, прости неразумную, сразу не признала!.. А Наталья Кирилловна с Петром Алексеевичем и Иваном Алексеевичем плакать изволят. А боярин, князь Артамон Матвеев грозится, что со всех шкуру сдерет.

— Помолчал бы лучше, аспид нарышкинский, — процедила сквозь зубы Софья, глядя пустыми глазами в окно. — Вот уж кто смутьян, так смутьян. И недели не прошло, как вернулся из ссылки, а уж вон какую волю забрал!.. Пожалуй, самое правильное будет к «медведице» пойти. Авось ее пришибет какой-нибудь стрелец, прости меня, господи. Ты идешь, Марфуша?

Та только отрицательно замотала головой, с опаской поглядывая то на дядю, то на сестру. Что ж, опять придется действовать в одиночку.

Посмотревшись в зеркало и оправив платье, она перекрестилась и направилась в тронный зал, откуда доносились женский плач и гул мужских голосов. Навстречу ей выскочили два новоиспеченных стольника — братья Натальи Кирилловны Иван и Афанасий — с перекошенными от страха лицами. Куда только подевалась спесь, с которой они разгуливали еще вчера по дворцу! Опасливо покосившись на юную царевну, они прибавили шагу и растворились в дворцовых закоулках.

Глубоко вздохнув, Софья переступила порог, стараясь держаться с царским достоинством. В Грановитой палате собрались почти все бояре и окольничие, которых судьба или долг привели в Кремль этим днем. Здесь же царевна заметила почти всю царскую семью вместе с Артамоном Матвеевым. При виде падчерицы у царицы вытянулось заплаканное лицо, она хотела что-то сказать, но только беззвучно открывала рот, прижимая к себе маленького Петра.

Чуть в стороне от партии царицы, вокруг князя Голицына собралась маленькая кучка царедворцев, не связанных никакими узами с кланом Нарышкиных. Их было совсем немного, но все-таки чуть больше, чем вчера. Самому же потомку Гедиминовичей роль вождя оппозиции явно не нравилась, и он делал вид, что случайно попал в неподобающее окружение. При виде входящей царевны он потупил взор, делая вид, что разглядывает роспись на ближайшей стене. Эх, князь Василий, вроде бы и смелый человек, на войне отличился, а как до дворцовых интриг дело доходит, становишься робок, точно девица на первом причастии…

Не обращая внимания на враждебные взгляды, Софья подошла к взволнованному патриарху и, склонившись, поцеловала его перстень.

— Идут, идут! — вбежал почти следом за ней стольник Федор Салтыков. — Строем, с развернутыми знаменами, точно не бунт, а смотр какой-то! А морды такие, что убьют и не заметят. Чисто тати с большой дороги? Это ты, князь Василий, все с ними учениями занимался! Вот и получили теперь черт знает что, прости меня, Господи!

— Надо срочно запереть двери! — вскинулся старый князь Черкасский, стуча по полу посохом. — И вооружить челядь!

— Да ты что, князь? — криво улыбнулся Артамон Матвеев. — Поляки — и те осады не выдержали. Ты же хочешь, чтобы наши лентяи сражались со стрельцами. Дражайший Василий Васильевич с покойным Федором Алексеевичем (да будет земля ему пухом!) так выдрессировали этих мерзавцев, что им твои запертые двери, как тряпка для быка — только раззадорят… А чего хотят сучьи дети?

Федор Салтыков, к которому был обращен вопрос, недоуменно пожал плечами:

— Толком не знаю. Слышал только, что они кричат, будто Нарышкины царевича Ивана задушили.

Услышав об этом, царица еще сильнее прижала к себе маленького Петра, которому переполох в Кремле доставлял большое удовольствие, и злобно ткнула в сторону Софьи указательным пальцем:

— Твои происки, бесстыжая девка? Знаю, знаю, твои да еще этого старого лиходея Ивана Михайловича. Гореть вам в аду за это!

У Софьи сердце подскочило к горлу, но она справилась с накатившим страхом и надменно подняла соболиные брови:

— О чем это ты, Наталья Кирилловна? Это твои люди кинулись хватать все, что ни попадя, аки львы рыкающие. А я из своей светелки почти не выхожу. Чем меня обвинять, лучше помогла бы людей утишить. Я-то что? Царевна-затворница, а ты царица, мать царя, — она чуть презрительно кивнула на мальчика, который сосредоточенно грыз ноготь, сердито поглядывая по сторонам. — Слышите? Они уже в Кремле!

И действительно, даже сквозь закрытые окна был слышен нарастающий гул голосов, перекрываемый барабанной дробью. Сквозь ее треск раздавались то истошные, то гневные крики людей и испуганное ржание лошадей.

— Артамон Матвеевич, — затряслась царица, — пошлите кого-нибудь на Красное крыльцо. Пусть узнают, чего хотят лиходеи.

Тот молча кивнул головой и быстро вышел вон из палаты. Софья проводила его тяжелым взором из-под насупленных бровей. В ее мире было не так много людей, которых она ненавидела всем сердцем, и воспитатель ее мачехи был одним из тех, кому она от всей души, совсем не по-христиански, желала всяческих бед. Если бы не его старания, Алексей Михайлович так бы и умер вдовцом, и всей Руси не пришлось бы мучиться из-за проблем с престолонаследием.

В голову лезли разные мысли, одна страшнее другой. Царевна страстно желала и боялась того, что происходило за стенами дворца. Это был ее шанс на победу над мачехой, но кто может предсказать, чем закончится бунт? Чернь, почувствовав силу, может выйти из повиновения, и тогда может случиться то, о чем с трепетом рассказывал ее учитель Симеон Полоцкий: как озверевшие англичане казнили своего короля Карла I, и палач показывал толпе его отрубленную голову.

Кто знает, нет ли среди стрельцов русского Кромвеля? От этой мысли царевна побледнела, но, устыдившись мгновенной слабости, только выше вскинула голову. Возможно, это ее последние минуты, но неужели коротание монашеского века в холодной келье дальнего монастыря будет намного лучше удара саблей или копьем?

Уйдя в свои мысли, девушка не замечала косых взглядов, бросаемых на нее обступившими Наталью Кирилловну царедворцами, и только появление Матвеева вернуло ее к сиюминутным проблемам.

Чувствовалось, что старик был сильно взволнован, хотя и пытался не показывать виду, но его поникшие плечи и избороздившие лоб морщины громче глашатая кричали о постигшей Кремль беде. При его появлении в палате воцарилась тишина, и все взоры обратились на человека, который принес им известие об ожидающей их участи. Поискав глазами царицу, Матвеев подошел к своей бывшей воспитаннице и взял ее за руки, забыв о том, что перед ним не Наташа Нарышкина, дочь его обнищавшего друга, а царица Всея Руси.

— Вся площадь забита стрельцами, — глухо проговорил он, глядя ей в глаза. — Кроме того, к ним частично примкнули рейтары и солдаты Бутырского полка. Стоят со знаменами, полковыми оркестрами, сучьи дети, прости меня Господи! Перестреляли наших холопов, попытавшихся оказать сопротивление… Требуют показать царевича Ивана, которого якобы задушили твои братья.

— Всего-то? — слабо улыбнулась Наталья Кирилловна, перекрестив лоб.

— Нет, царица. Они еще принесли список на сорок человек, которых требуют выдать им незамедлительно. Там, помимо их полковников, несколько бояр и окольничих, а также все Нарышкины.

При его последних словах царица ахнула и едва устояла на ногах.

— Не отдам я отца и братьев им на смерть и поругание, — крикнула она, стиснув в отчаянии перед грудью руки так, что массивные кольца впились в кожу. — Умру, а не дам!

— Подожди, матушка, — стараясь придать голосу твердость, ответил старик. — Бог даст, сумеем угомонить разбойников. Пусть кир-Иоаким выйдет на крыльцо. Авось усовестятся они слова Божьего. И царевич Иван пусть идет с ним.

Головы присутствующих с надеждой повернулись к патриарху, который явно не стремился к общению со своей вышедшей из повиновения паствой, но делать было нечего, и, истово перекрестившись, он кивнул, соглашаясь с предложением могущественного царедворца. Царевич Иван всхлипнул и покрепче ухватился за лавку, на которой сидел, забившись в уголок. В тот же момент рядом с ним оказалась Софья, ласково погладившая брата по плечу:

— Не трусь, Ванечка. Они тебя не тронут. Ты только покажешься, что жив-здоров, и сразу же уйдешь во дворец. А чтоб не страшно было, я буду рядом с тобой. Хорошо?

Болезненный юноша робко посмотрел на сестру и неуверенно кивнул головой. Ему было неуютно чувствовать на себе взгляды присутствовавших, и он все бы отдал, чтобы оказаться в своей тихой полутемной опочивальне, но отказать мачехе, а тем более старому боярину, грозно зыркнувшему на него из-за спины Натальи Кирилловны, он просто физически не мог.

— Ты только не отходи от меня, сестрица, — шепотом попросил царевич, поднимаясь с лавки.

— Я пойду позади тебя, Ванечка, — твердо пообещала она.

Вслед за братом она прошла в первый ряд выстроившихся для выхода придворных, которые с плохо скрываемой радостью уступали ей место. Рядом нахохлилась прижимающая к себе сына Наталья Кирилловна, которую била крупная дрожь. За ее спиной тихо сопел только что вернувшийся из луховской ссылки Артамон Матвеев. Во главе маленькой процессии встал патриарх Иоаким. Несколько шагов — распахнувшиеся створки двери — и их оглушил рев сотен глоток, вырвавшийся при виде царской семьи.

В этот момент на Софью накатило ледяное спокойствие, словно она была не участницей происходившего кошмара, а зрительницей дворцового спектакля. Без страха смотрела она в разгоряченные лица стрельцов, подошедших уже к самому крыльцу, слушала голос патриарха, увещевавшего бунтовщиков разойтись по домам, слышала крики, требовавшие предъявить царевичей, но ничто не могло поколебать ее ледяного спокойствия. Когда Иоаким выдохся, а стрельцы продолжали сомневаться в подлинности Ивана, ее словно что-то толкнуло в спину, и, подняв руку, побледневшая девушка выступила вперед.

Если бы кто-нибудь еще утром сказал Софье, что она, теремная царевна, посмеет открыть рот перед скоплением возбужденных мужчин, она бы ни за что в это не поверила.

Но что-то произошло в ее душе, и она срывающимся голосом попыталась убедить толпу, что перед ними истинный царевич Иоанн Алексеевич, ее единокровный брат.

То ли стрельцы поверили юной царевне, то ли жизнь и смерть Ивана в действительности не очень интересовали взбунтовавшиеся полки, только крики показать им живого царевича быстро сменились требованиями выдать изменников, согласно предъявленному списку.

Может быть, царевне удалось бы совершить невероятное и уговорить стрельцов разойтись по домам, но тут на середину лестницы, ведущей на крыльцо, сбежал судья^[3] Стрелецкого приказа князь Михаил Юрьевич Долгорукий, начавший поносить своих подопечных последними словами, грозя пересажать всех на кол.

Затихшая толпа глухо заурчала, словно пробудившийся голодный зверь.

Все с тем же пугающим спокойствием Софья наблюдала, как сорвавшиеся с места стрельцы, взбежав на крыльцо, швырнули Долгорукого на подставленные копья. Следом за князем, хватаясь за пустоту руками, рухнул вниз Артамон Матвеев, за которого до последнего цеплялась царица в тщетной надежде спасти своего воспитателя от уготованной ему участи. Старый князь Черкасский попытался заслонить боярина своим телом, но старика бесцеремонно отшвырнули, точно большую куклу. Дурным голосом завопил маленький Петр, забившись в истерике. Его плач слился с истошным криком царицы, который подстегнул бунтовщиков, и они бросились во дворец, расталкивая бояр.

Вопль мачехи словно пробудил Софью ото сна, и, схватив Ивана за руку, она потянула его за собой в полумрак сеней. Брат шел как сомнамбула, слабо дрожа всем телом, размазывая по щекам слезы тыльной стороной руки. Кругом раздавались крики, лязг оружия, грохот падающей мебели. Быстро оглянувшись по сторонам, Софья увлекла юношу к ближайшей лестнице, и они забились под нее в надежде остаться незамеченными. Над головой гулким шумом отдавался топот бесчисленных сапог, и они сидели, прижавшись друг к другу, ожидая, что в любой момент станут жертвами какого-нибудь озверевшего вояки. Царевич все больше падал духом, и в сердце Софьи стало уже закрадываться опасение за его жизнь. Время шло, и надежда на благополучный исход начала стремительно таять, но тут им повезло.

Неожиданно в их тайник заглянул встревоженный князь Василий, лицо которого засияло от радости при виде Софьи.

— Царевна? Слава богу, что я вас нашел?

Сердце девушки сжалось от счастья при виде живого и невредимого Голицына, но радоваться было некогда.

— Василий Васильевич, что происходит во дворце? Что там за шум?

Некоторое время князь колебался, не зная, говорить ли царевне обо всех происходивших во дворце ужасах. Не стоит пугать молодую девушку рассказами об убийствах хорошо знакомых ей людей.

Он хотел сказать, что ничего страшного не произошло, но, посмотрев в ее серьезные потемневшие глаза, вдруг изменил решение.

— Ничем не могу тебя порадовать, Софья Алексеевна. Стрельцы ищут всех, поименованных в их росписи, особенно Нарышкиных. По ошибке сбросили с колокольни спальника Федора Салтыкова. Говорят, что с братом царицы, Афанасием, перепутали. Часть стрельцов пошла бесчинствовать по боярским домам, остальные здесь творят беззаконие. Обыскивают комнату за комнатой. Уже терема царевен осмотрели. Даже в трон царский копьем тыкали на случай, если кто там прячется.

Скисшее лицо Ивана совсем посерело, и он начал икать от ужаса. Софья с состраданием посмотрела на брата.

— Василий Васильевич, а в покоях Ванечки они тоже успели побывать?

— Кажется, да. Не могу точно утверждать, поскольку без особой нужды стараюсь им на глаза не попадаться. Сейчас стрельцы ко мне вроде бы хорошо относятся, но, не приведи Господи, вдруг кто-нибудь из них меня с Иваном Нарышкиным перепутает?

Невзирая на ужас происходящего, девушка едва сдержала улыбку. Спутать обладавшего великолепными манерами далеко не юного боярина Голицына с дурно воспитанным молодым наглецом Иваном мог только слепец.

— Князь, у меня к тебе просьба. Не мог бы ты сопроводить моего брата в его покои? Боюсь, что из меня получится для него плохой защитник. За себя я не боюсь, но как бы кто Ванечку не обидел.

Умудренный жизнью мужчина с уважением посмотрел на хрупкую девушку, напоминавшую сейчас взъерошенного воробья.

— Разумеется, царевна, я сделаю все возможное, чтобы защитить Иоанна Алексеевича. Не соблаговолит ли царевич прошествовать за мной?

Юноша робко посмотрел на улыбнувшуюся ему сестру, и, почувствовав некоторое облегчение при мысли, что сейчас забьется в свою любимую опочивальню, слегка расправил плечи.

— Ну, с Богом! — поцеловала его в щеку сестра и, перекрестив, слегка подтолкнула в спину.

— Но что, же будет с тобой? — спохватился князь. — Умоляю тебя, царевна, подождать меня здесь, в безопасности, пока я не провожу твоего брата и не вернусь за тобой. Hannibal antre portas*^[4].

Поверьте, хождение без сопровождающих по дворцу сейчас чревато очень большой опасностью. Будь благоразумна, я тебя очень прошу.

— Твои слова не лишены смысла, князь. А пока поспеши, пожалуйста, сделать то, что должен.

Так и не поняв, является ли ответ царевны обещанием последовать его совету, Голицын сделал приглашающий жест рукой, предлагая юноше пойти за ним. С тяжелым вздохом царевич выбрался из безопасного убежища и, вздрагивая от любого шороха, быстро засеменил за князем. Два или три раза они сталкивались с рыщущими по дворцу стрельцами, но те не проявляли никакой враждебности, и их путешествие закончилось благополучно.

Выждав немного после ухода мужчин, Софья почувствовала, что не может больше оставаться в неведении. В конце концов она царская дочь, и негоже ей сидеть под лестницей, точно спрятавшейся от кота мыши.

На лестнице, ведущей на второй этаж, было пусто: все обитатели дворца от царской семьи до последнего жильца попрятались по своим покоям и каморкам, и только стрельцы стучали сапожищами по его многочисленным коридорам и закоулкам в поисках заклятых врагов. На истоптанном полу валялся рукав от кунтуша, богато расшитый золотом и жемчугом. На его обшлаге была видна кровь, и девушку передернуло от ее вида.

Придав своему лицу гордое и неприступное выражение, с замирающей от каждого шороха душой, Софья направилась в свои покои, поминутно готовясь встретить смерть, однако беда обходила ее стороной, и девушка уже решила, что все закончится хорошо, как из-за угла навстречу ей выскочили двое стрельцов, сопровождаемых нечесаным холопом, одетым в живописное рванье.

При виде одинокой девушки они на мгновение остановились, а затем окружили Софью, разглядывая ее горящими от возбуждения глазами. Царевны испокон веков жили затворницами, и бунтовщикам не пришло в голову, что перед ними стоит одна из них.

— Хороша девка! — хохотнул один из них, бородатый стрелец в голубом кафтане.

— Тебе только бабы нужны, — ухмыльнулся холоп, протягивая руку к девичьему уху. — Серьги-то, гляди, как горят! На них всю жизнь безбедно прожить можно!

— Не смей ко мне прикасаться, пся крев! — с холодным бешенством глядя ему в глаза, прошипела Софья, враз забыв о своих страхах. — Я царская дочь, а ты пес смердящий!

— Гляди-ка, — захохотала троица, — царевна нашлась! Сейчас вот юбку задерем и проверим, какая ты девка?

На Софью накатила волна ужаса, следствием которой была не паника, а обжигающая ярость.

— Клянусь, — прошептала она сипло от бешенства, — если останусь жива, найти вас хоть из-под земли и четвертовать на Ивановской площади. Клянусь, что вы до этого кровавыми слезами будете плакать в Разбойном приказе. Клянусь…

Не ожидавшие такого отпора от хрупкой девушки, мужчины прекратили хохотать и воззрились на нее с немым изумлением.

— Может, ну нее, — несмело предложил третий, более молодой стрелец, — давайте…

Но договорить он не успел, поскольку в узком коридоре появилось новое лицо. Послышались быстрые шаги и, отшвырнув холопа, Софью загородил широкоплечий, хорошо одетый мужчина, сжимавший с руке саблю.

— Царевна, где ты разгуливаешь? Я весь дворец обегал в твоих поисках. Если бы не карлица царевны Марфы Алексеевны, я б тебя ни за что не нашел! — проговорил он, чуть задыхаясь, стараясь не терять врагов из виду. — Что туг происходит? Это смерды тебя обидели? Только скажи, и я…

— Бейте его, ребята! — рявкнул стрелец в голубом кафтане, взмахивая саблей.

— Э, нет? Я еще с ума не сошел! Это же Федька Шакловитый! — огрызнулся его молодой попутчик и, попятившись, бросился бежать.

Холоп дернулся за ним, но, понадеявшись на бородатого приятеля, задержался, готовясь помочь ему или кинуться прочь, в зависимости от исхода поединка.

Сабли лязгнули, высекая искры. Противники были примерно равными по силе, и поединок обещал быть упорным.

Почувствовав себя в относительной безопасности (между ней и оборванцем бились дуэлянты, мимо которых тот не смог бы проскочить при всем желании), Софья перевела дух, но вместо того, чтобы бежать, воспользовавшись подходящим моментом, она прижалась к стене, пытаясь сообразить, как помочь своему нежданному избавителю. Однако тот не нуждался в подмоге. Медленно тесня противника, он уже собирался нанести решительный удар, как в коридор ввалилась целая толпа стрельцов в голубых и красных кафтанах с саблями наголо.

— А ну, прекратить! — рявкнул один из них, судя по всему предводитель, одетый в багряную, шитую золотом ферязь, — Опустите оружие!

Прибывших было слишком много, чтобы не подчиниться приказу их вожака, и противники опустили сабли.

— Что здесь происходит? — сурово спросил командир стрельцов, по очереди оглядев всех участников и свидетелей дуэли. При виде Софьи его брови дрогнули, а на лице отразилось изумление.

— Вот этот разбойник, — тяжело дыша отозвался защитник девушки, — попытался надругаться над присутствующей здесь царевной Софьей Алексеевной.

При этих словах он, наконец, повернулся к девушке, и Софья с изумлением опознала в своем защитнике того самого мужчину, что так пристально и дерзко разглядывал ее на похоронах брата. Его скуластое лицо раскраснелось, глаза горели боевым азартом, а смеющиеся губы обрамляли крепкие белые зубы.

Услышав о том, что перед ними стоит царевна, стрельцы опустились на колени, посрывав шапки с голов. Даже несостоявшийся Софьин насильник вместе с не успевшим убежать холопом пали перед ней ниц.

— Просим нас простить, царевна, что напугали ненароком, — взглянул ей в лицо предводитель стрельцов, — в наших слободах каждый знает, что царевна Софья — единственная наша заступница. Прости нас, неразумных. Прикажи, что делать, — мы выполним все твои приказы.

— Проводите царевну до ее покоев! — не дал девушке открыть рта ее спаситель. Софью покоробило, что какой-то чужак распоряжается там, где имеет право командовать только она. В девушке проснулась родовая гордость. Набрав в грудь побольше воздуха, она еще больше распрямила плечи и… промолчала.

Видимо, примерно такие же мысли пришли в голову предводителю стрельцов, поскольку он еще больше нахмурил брови и подозрительно поинтересовался:

— А ты сам кто таков будешь?

— Дьяк Разрядного приказа Федор Леонтьевич Шакловитый. А ты?

— Сотник Стремянного полка Иван Рыков. Не люблю я, если честно говорить, ребят из Разрядного приказа…

— А что, приходилось с нами дело иметь? — дерзко ухмыльнулся Шакловитый, вкладывая саблю в ножны. — С дыбой, что ли, успел знакомство свести?

— Поговори мне! — разозлился сотник, хватаясь за висевшее на боку оружие. — Ребята, нет ли его, часом, в нашей росписи? Может, ему, того, рост на голову уменьшить?

— Да знаю я этого парня, — отозвался один из стрельцов — крепкий седой старик. — Он мне дальняя родня по жене. Хороший человек, только на язык зело не сдержан… А ты, Федька, перестань дерзить, пока действительно головы не лишился. Шел бы ты отсюда по своим делам, а царевну мы и без тебя проводим… А с этими что делать будем? — спросил он вдруг у сотника, показывая рукой на напавшего на Софью стрельца и его приятеля.

— А чего с ними делать? — пожал тот плечами. — Было же на кругу говорено: никакого баловства и мародерства. Кто руку на чужое подымет, тот будет казнен в назидание другим. Сенька, возьми кого-нибудь с собой и отведите эту парочку в каталажку Разбойного приказа. Потом с ними разберемся.

Один из стрельцов выступил вперед и поманил за собой еще двоих в голубых кафтанах.

— Да вы чего, братцы? — опешил провинившийся стрелец. — Да я ее и пальцем не тронул! Кто же знал, что она царевна?… Софья Алексеевна, — бухнулся он вдруг в ноги девушке, — не бери греха на душу, заступись за меня! Ведь у меня жена больная, детишек шестеро…

Презрительно скривив губы, Софья переступила через распростертое на полу тело и прошествовала в свои покои в сопровождении стольника с пятью стрельцами.

Но перед тем как скрыться в паутине дворцовых переходов, царевна успела переглянуться со своим спасителем, в наглых зеленых глазах которого пряталась плохо скрываемая насмешка и что-то, похожее на нежность. Почувствовав взгляд девушки, он поклонился ей с показным подобострастием, картинно прижав руку к сердцу.

Возмущенно фыркнув, она отвернулась, не желая даже кивком головы поблагодарить мужчину за свое избавление от насильников. Тем не менее вместо того, чтобы думать о своем будущем, Софья, пока шла до своих покоев, слышала чуть насмешливый баритон своего нежданного спасителя и видела его дерзкую ухмылку. Она забыла о том, что может стать жертвой разгулявшейся черни, что где-то лежит, забившись под одеяло, ее брат Ванечка — единственная надежда на ее спасение от монастыря, что в кремлевских палатах проклятая мачеха бьется за жизнь своих братьев и отца. Гораздо больше ее расстраивал тот факт, что ее недавний защитник всего лишь какой-то дьяк. Ну, почему он не боярин или хотя бы окольничий?…

Когда Софья появилась в своей светлице, то застала там плачущую сестру Марфу, дядю, тетку Татьяну Михайловну, чьи советы так ценил покойный братец Федор, и даже вдову брата Марфу Матвеевну Апраксину. Иван Михайлович метался по ее маленькой комнатке, как лев по клетке в Измайловском зверинце. Тетка, с полнейшим хладнокровием расшивала церковные воздуха узорами на пяльцах, а юная Марфа Матвеевна робко следила за Милославским глазами, смахивая с ресниц набегавшие слезы.

При виде пропавшей родственницы все кинулись к ней с объятиями и поцелуями, словно к человеку, вернувшемуся с того света.

— Сонюшка, где ты пропадала так долго? — зарыдала еще сильнее сестра. — Мы уж и не чаяли тебя в живых увидеть! Дядюшка так набегался, что у Марфы Матвеевны голова закружилась, на него глядючи.

— Голова, видите ли, закружилась! — взвился от возмущения Иван Михайлович, хлопнув себя руками по ляжкам. — Тут такие страсти рассказывают о том, что в городе делается, а ты где-то бродишь! Князь Голицын заходил сказать, что видел тебя внизу, что просила Ивана сопроводить, и отправился за тобой. А тебя на месте нет! Теперь Василий Васильевич как мальчик побежал тебя разыскивать. Не ровен час, с ним что-нибудь случится!

Услышав о том, что ее любимый Голицын рискует жизнью, Софья враз забыла о черных очах Шакловитого и с упреком воззрилась на Милославского.

— А ты что же, дядя, отпустил его одного? Почему вместе с ним не пошел?

— Софья, — напустил на себя строгости Иван Михайлович, — ты умная девушка, но иногда говоришь, как какая-нибудь слободская молочница. Я единственный среди вас человек, который серьезно занимается нашим будущим. Я да еще князь Хованский. Ты где-то пропадаешь, Василий Васильевич мастак думать, а не действовать. Если и я попаду в какую-нибудь историю, то кто будет руководить всем этим? — И он ткнул пальцем в окно.

— А ты им руководишь? — разозлилась Софья, впервые повышая голос на дядю, к которому до этого относилась с почтительностью. — Меня чуть не изнасиловали в собственном дворце, а ты говоришь, что можешь справиться с этими людьми? Если бы не дьяк Шакловитый, то я бы сейчас лежала опозоренная и убитая, а не стояла перед тобой. Спасибо ему да еще тем стрельцам, что проводили меня до этой двери. Кстати, было бы неплохо, дядя, если бы ты отблагодарил их за это.

Налетев на сопротивление, Иван Михайлович несколько умерил властные нотки, скользившие в его голосе:

— О чем ты говоришь?

— Я говорю о том, что на меня набросились двое стрельцов с каким-то оборванцем, и, если бы не этот дьяк, меня бы сейчас здесь не было.

Иван Михайлович смущенно крякнул и почесал затылок. Вечно с бабами одни проблемы.

— Да, нехорошая история получилась… Ладно, как зовут твоего Персея? Шакловитый? Когда мы придем к власти, то отблагодарим его со всей возможной щедростью. А теперь надо сообразить, как управиться с этой сарынью. Ты права, дорогая, я, кажется, упустил бразды правления набежавшей голытьбой. Сегодня должен зайти князь Хованский, и мы вместе попытаемся выработать какой-то план. Кстати, пока тебя не было, мы отправили в город твою Верку — весьма, кстати, разумную девку, — чтобы она выяснила, что там делается. Говорят, что стрельцы грабят и убивают бояр. Ходят слухи, что они сожгли заживо фон Гадена (ну, того лекаря, что пользовал Федора, царствие ему небесное!) и его помощника… Про то, что было на крыльце, я уже наслышан.

Нехорошо так говорить, но я рад, что стрельцы подняли на копья Матвеева. Во-первых, он был опасный человек, имевший большое влияние на твою мачеху; а во-вторых, он начал с меня требовать возврата своего имущества, которое передал мне твой брат после ссылки старого ворона в Пустозерск. Никогда ему не прощу, что после смерти Алексея он попытался в обход Федора посадить на престол Петра, этого сопливого мальчишку!

— Ты хоть при нас такие страсти не говори! — замахала на него руками Татьяна Михайловна, отрываясь от работы. — Можешь думать, что хочешь, а девочек сбивать с пути праведного я тебе не позволю!

— Танька, не будь дурой, — огрызнулся Милославский. — Эти вороны уже успели захватить столько добра, что и полякам не снилось. Соня, ты мне обещаешь, в случае нашей победы не отдать Нарышкиным власть? Обещаешь пойти до конца?

В комнате воцарилась такая тишина, что были слышны крики на улице. Царевны почти с ужасом смотрели на чуть побледневшую девушку, которая, гордо подняв голову, произнесла, четко выговаривая каждое слово:

— Клянусь, что я положу все силы, свою жизнь на то, чтобы не отдать Нарышкиным шапку Мономаха. Никогда Милославские, чей предок прибыл на Русь пятьсот лет назад в свите Софьи Витольдовны, не склонят головы перед мелкопоместными Нарышкиными.

— Софьюшка, — пробормотала Марфа, благоговейно глядя на свою сестру.

— Ай да племянница! — щелкнул на радостях пальцами Иван Михайлович, но даже он почувствовал всю серьезность происходящего и когда заговорил, то его тон был уже иным. — Ну, дорогие мои царевны и ты,

Марфа Матвеевна, я, пожалуй, сделаю небольшую вылазку и попытаюсь узнать, что делается во дворце, а вы постарайтесь немного отдохнуть. Кто знает, сколько времени будет продолжаться эта свистопляска и что нас ждет впереди. Если придет Верка, никуда ее не отпускайте. Я хочу из первых рук узнать, что происходит в городе. Софья, где твои стрельцы?

— Насколько я понимаю, все еще ждут нашей благодарности, дядя.

— Прекрасно, пусть еще подождут и, за компанию, покараулят твои покои, чтобы чего не стряслось. А я, вернувшись, награжу их по-царски.

Софья как-то странно исподлобья взглянула на Ивана Михайловича, но ничего не сказала. Она по-своему любила старого Милославского, но, помня рассказы Федора о том, как дядя пытался выдернуть из-под него трон, не очень доверяла его словам.

Не успела за Милославским закрыться дверь, как к сестре подскочила Марфа.

— Ну, рассказывай!

— Что рассказывать? — переспросила Софья, недоуменно поглядев на хитрые глазки своей сестры и подруги.

— Что это за Шакловитый? Страсть как люблю всякие сердечные истории.

— Какие еще сердечные истории? — не на шутку рассердилась Софья, жалея о своей откровенности. — Да как ты могла только подумать, что какой-то дьяк… Это же дичь какая-то! И главное, не смей ничего о нем рассказывать Василию Васильевичу! Не хватало еще, чтобы он узнал обо всех этих глупостях! Кстати, эта просьба касается всех!

— Ах, Василию Васильевичу, — хитро сощурилась Марфа, не обращая никакого внимания на гнев сестры, — разумеется, ему мы ничего не скажем. А то вдруг он кое-кого ревновать начнет!

— Марфа! — в голосе Софьи прозвучало столько металла, что шалунья, смешавшись, с деланым покаянием опустила голову.

— Не вели казнить, государыня-матушка, я еще пригожусь.

Прожитые годы не оставили в ее душе горечи утрат, и она продолжала оставаться такой же беспечной, как в шестнадцать лет, так что Софье иногда казалось, что это она старше сестры, а не наоборот. Поняв, что была неправа, она обняла девушку:

— Ну, не надо обижаться. Я просто очень устала и испугалась.

— Конечно, конечно! — закивала Марфа, снова начиная улыбаться.

Ссора, не успев разгореться, закончилась примирением, но никогда с той поры, даже в минуты душевной близости, царевны не позволяли себе забыть, что говорят с правительницей Московского царства, а не сестрой, племянницей или подругой. У государыней не бывает подруг.

На город уже начал опускаться вечер, когда, наконец, появилась Верка, переполненная всяческими новостями. К этому времени царевны были уже чуть живы от нервного напряжения и голода, потому что при появлении стрельцов вся дворцовая обслуга забилась по углам, и никому в голову не приходило затопить печи и приготовить не только обед, но и ужин. Каждый перебивался, кто как мог.

Царская семья и оказавшиеся во дворце вельможи посылали на кухню слуг, чтобы те поискали что-нибудь для своего господина или госпожи, а те, кто не мог себе этого позволить, предпочитали посидеть голодными, нежели высунуться из собственных покоев. Однако Софье было не до еды.

— Ну, рассказывай, — крикнула она своей служанке, не успела та переступить порог. Похоже, что этот день не прошел бесследно даже для не знавшей усталости Верки: щеки молодой женщины запали, под глазами пролегли черные круги, платок сбился на затылок, и из-под него свисали пепельно-русые пряди волос, в беспорядке рассыпавшиеся по плечам.

— Ой, что кругом творится, Софья Алексеевна, начала та, с трудом переводя дух, — вся Москва точно на осадном положении: на улицах никого нет, по городу бродят стрельцы и солдаты с оружием. Сейчас-то уже подзатихло, а днем был сущий ад, прости меня Господи! — она истово перекрестилась на иконостас в красном углу. — Царского лекаря и его помощника сожгли заживо — мол, отравил вашего братца Федора Алексеевича. Во многих боярских домах погромы и увечья, а кое-кого убили до смерти.

— Кого? — глухо спросила Софья, исподлобья глядя на свою девку и страшась услышать любимое имя.

— Говорят, что князя Григория Ромодановского и Ивана Языкова. Последнего уморили за то, что был мздоимец и за взятки не давал стрельцам судиться со своими полковниками. Но это я не видела, а вот то, что творилось в доме Юрия Алексеевича Долгорукого, знаю доподлинно, потому что видела своими глазами.

Когда молодого князя Долгорукого скинули на копья (у Софьи перед глазами снова взметнулись ввысь руки падающего на холодную сталь князя Михаила), то апосля, когда людишки поуспокоились, стрельцы снесли его тело батюшке, который, как вы знаете, уже давно не встает с постели. Принесли — и попросили прощения за убийство сына. Старик вроде как простил и даже велел вынести им по чарке вина. Стрельцы выпили за здоровье старого князя и пошли со двора. Они уж, почитай, за ворота вышли, как их догнал княжеский холоп и сказал, что старик, мол, говорит: «Щуку убили — а зубы остались». Стрельцы-то вернулись и, взяв его с постели, порешили, а дом разграбили.

— Вот глупый старик, — стукнула по подлокотнику кулаком Софья, которая хоть и не любила Долгоруких за то, что те взяли сторону Нарышкиных, но не могла простить стрельцам пролитие княжеской крови, да и бессмысленная смерть Юрия Алексеевича не вызвала у нее ничего, кроме досады. — Ладно, когда все утихнет, я позабочусь о его вдове… Что еще?

— Стрельцы говорят, что на сегодня они дела закончили. Слышите — набат затих? А завтра снова придут ко дворцу и будут требовать Ивана Алексеевича на Царство.

Обе Марфы, сидевшие рядом на лавке, застеленной ковром, как по команде ахнули и схватились за руки, сияя от восторга. Даже Татьяна Михайловна скупо улыбнулась своей племяннице. У Софьи же от счастья сжалось сердце, и она закрыла глаза ресницами, чтобы никто не увидел засиявшей в них неистовой радости. Спасена! Теперь спасена! Нынче Нарышкиным будет уже не так легко сослать ее куда-нибудь туда, куда Макар телят не гонял.

Как любит говаривать Василий Васильевич: «A la guerre comme a la guerre»^[5].

Пусть теперь локотки себе покусает!

— Верка, ты сущий клад! — радостно пискнула царевна Марфа, покосившись с опаской на свою сестру.

— Не порти мне слуг, — притворно нахмурилась Софья. — Была бы клад, если бы поесть чего-нибудь принесла, а то хороши царевны, не говоря уже о Марфе Михайловне, — в собственном дворце голодные сидят.

Верка слегка замялась, но потом, собравшись с духом, показала царевнам узел, который во время разговора прятала за спиной:

— Я тут пирожков немного принесла. Меня одна знакомая стрельчиха угостила. Не изволите ли откушать, а то на кухне, говорят, даже все соленые огурцы растащили. Угощайтесь, если не побрезгуете!

Она робко протянула Софье довольно большой сверток, в котором оказались еще теплые пирожки с рыбой, капустой и грибами.

Софья хотела осадить холопку, посмевшую угощать царевен плебейской пищей, но от узла так вкусно пахло, что она сглотнула голодную слюну и милостиво кивнула, с трудом борясь с желанием схватить первый попавшийся пирожок.

— Накрой на стол. Будем чай пить.

— Не изволите беспокоиться, Софья Алексеевна! Сейчас все сделаю в лучшем виде. — И Верка опрометью кинулась за кипятком, чуть не сбив Милославского, шедшего ей навстречу вместе с князем Хованским и старым, но еще крепким князем Никитой Ивановичем Одоевским.

— Вот неугомонная девка! — сердито бросил Иван Михайлович, входя в покои племянницы вместе со своими спутниками. — Софьюшка, нам надо серьезно поговорить. Вот только подойдет князь Василий — и начнем… Марфушка, Татьяна, Марфа Матвеевна, думаю, что наши разговоры будут вам не интересны… А это что? Пирожки? Отлично, а то у нас с утра маковой росинки не было!

И он, не спросясь хозяйки, схватил верхний пирожок и отправил в рот, откусив сразу больше половины. Может быть, потому, что Софье самой хотелось есть, а может, из-за вытянувшихся лиц своих гостий, или от того, что дядя пренебрежительно с ней обошелся, но Софья вдруг выпрямила спину и взглянула дяде в лицо с таким выражением глаз, что тот поперхнулся куском и натужно закашлялся, колотя себя кулаком по груди.

— Хочу заметить, Иван Михайлович, что я не предлагала тебе разделить со мной хлеб-соль. Думаю, что будет разумно, если в следующий раз ты станешь стучать в эту дверь, дабы хотя бы в этом отличаться от стрельцов. Эта же скудная пища — все, что удалось добыть моей Верке, и будет по чести, если мы разделим ее среди слабых девушек, не имеющих возможности выйти из своих покоев.

Пришедшие с Милославским князья переглянулись между собой, и в их взглядах читалось изумление и уважение. Царевна, которую они считали просто вздорной девицей, оказалась не лишена царского достоинства и силы духа, раз сумела поставить на место самого Милославского, с которым не смог справиться даже клан Нарышкиных. Сам же виновник конфуза как-то сразу притих и теперь стоял посреди комнаты, вертя в руках остатки пирожка, который он не мог ни доесть, ни положить обратно.

— Присаживайтесь, бояре, — кивнула князьям Софья, указывая на покрытую бархатом лавку, с которой уже успели подняться ее гостьи. — Как я понимаю, разговор будет такого толка, который не интересен девичьим ушам. Марфа Матвеевна, Татьяна Михайловна, Марфунька, пришлите мне своих служанок, и Верка передаст им мои гостинцы.

С этими словами девушки потянулись из комнаты, и через минуту в светлице остались только Софья, Милославский и пришедшие с ним бояре, к которым вскоре примкнул подошедший Голицын. О чем шла беседа — так и осталось тайной, которую унесли с собой в могилу присутствовавшие на тайном совещании, но только Софья проворочалась потом всю ночь на постели, и на ее губах время от времени появлялась мстительная улыбка.

Относившаяся к царевне с собачьей преданностью, Верка, разнеся пирожки по покоям царевен и вдовствующей царицы, невзирая на усталость, встала у дверей хозяйской светлицы, так чтобы никто при всем желании не смог бы подслушать, о чем шла речь на тайном совещании.

Впрочем, подслушивать было некому, потому что все были заняты спасением собственной шкуры и страхом перед завтрашним днем. Царица Наталья Кирилловна то оплакивала смерть Матвеева и брата Афанасия, то тосковала, опасаясь за судьбу оставшегося в живых младшего братца Ванечки и своего отца Кирилла Полуэктовича, прятавшихся от бунтовщиков по кремлевским кладовым.

Над городом повисла луна, озаряющая черную громаду Теремного дворца, окруженного пламенем костров, у которых грелась стоящая на карауле стража. Начинался второй день стрелецкого бунта.

На рассвете следующего дня над Москвой вновь поплыли звуки набата, но они уже не застали никого врасплох. Вся царская семья и ближние бояре собрались в Грановитой палате, чтобы выработать хоть какую-то стратегию борьбы с бунтовщиками. Софья пришла туда одной из первых и с интересом наблюдала, как поредела толпа царедворцев, окружавших еще вчера Наталью Кирилловну. К ней же, напротив, подходили те, кто еще накануне едва кивал царской дочери, торопясь по своим делам.

Впрочем, ранняя встреча так ничем и не закончилась, потому что до смерти напуганные вельможи ни в какую не желали брать на себя бразды правления, выпущенные погибшим накануне Матвеевым. Мальчик-царь был не в счет, на Ивана тоже никто не обращал внимания. Из мужчин ближе всего к трону стоял Милославский, но бояре скорее дали бы себе отрубить руки, чем снова подпустили его к управлению государством.

В Грановитой палате стоял шум. Бояре лаялись друг с другом и, позабыв об указе Тишайшего, уже начали местнические дрязги, как пришло сообщение, что стрельцы снова собрались перед Красным крыльцом и требуют, чтобы их приняли оба царевича, патриарх, Наталья Кирилловна и другие члены царской семьи. Бояре, окольничие и дворяне, только что поминавшие друг другу дедовские заслуги, вдруг присмирели, словно к стае дворовых собак подошел меделянский пес.

И когда в Грановитую палату явились выборные от стрельцови, не ломая шапок, спросили, с кем вести переговоры, никто не шелохнулся. Все присутствующие посматривали друг на друга в надежде, что найдется смельчак, который не побоится взять на себя ответственность за переговоры. В палате повисла тишина, среди которой вдруг раздался звонкий девичий голос:

— Что привело вас во дворец, стрельцы?

От неожиданности многие вздрогнули, а выборные, повернувшись на голос, с удивлением увидели невысокую симпатичную черноволосую девушку, стоящую перед ними с царским достоинством.

— Царевна Софья! Это Софья Алексеевна! — прошелестело среди стрельцов.

Царевна молча глядела на них в упор, и вот уже рука одного из выборных потянулась снять шапку, за ним, сняв головные уборы, опустились на колени остальные. Только после этого Софья смягчила свой взор и мягко проговорила, словно коря малых детей:

— Я чаю, вы пришли сюда с какой-то просьбой. Говорите, не бойтесь. Бог милостив, а нам, царям, негоже быть строже его. Уверена, мы сможем найти решение, которое будет приемлемо для всех.

Глава делегации, ее вчерашний знакомец в багряной ферязи, с низким поклоном подал ей челобитную.

— Мы требуем, — начал он, вставая с колен, — чтобы нам выдали оружничьего Ивана Кирилловича Нарышкина, а отца царицы, Кирилла Полуэктовича, отправили в монастырь. А коли добром не выдадите Ивана, так сами найдем.

Среди собравшихся произошло легкое движение — это стоявшие по бокам царицы Натальи Кирилловны бояре подхватили потерявшую сознание женщину. Не поведя даже бровью, Софья указала на протянутый свиток глазами стоявшему рядом боярину Якову Одоевскому, и тот, взяв его из рук сотника, передал с поклоном царевне.

— Хорошо, мы выслушали вашу просьбу. Ждите на площади нашего решения.

— Побыстрее, царевна, — пробормотал стоявший рядом с сотником стрелец в зеленом кафтане, — мы не будем долго ждать.

— Вы слышали наш ответ, — сказала, как отрезала, Софья, — а теперь извольте оставить нас для принятия решения.

И так велика была внутренняя сила, сквозившая во всех движениях и словах молодой девушки, что бунтовщики, еще раз поклонившись, безропотно вернулись на Соборную площадь, аккуратно прикрыв за собой двери.

По Грановитой палате пронесся легкий вздох облегчения — слава Богу, пронесло! Оставалось только уговорить Наталью Кирилловну собственными руками отправить на смерть брата, которого она прятала в своих покоях. С царицей случилась истерика. Белая, как смерть, она рыдала, проклиная стрельцов и тех, кто подбил их на бунт, отказываясь слушать увещевания ближнего окружения. А между тем за стенами дворца начал нарастать гул голосов, среди которых слышались отдельные выкрики. Казалось, еще немного — и повторится вчерашний кровавый кошмар.

Бояре, что послабее, начали уже втягивать головы в плечи и коситься по сторонам в поисках выхода.

Только Софья стояла среди этого бедлама с выражением полной отрешенности на лице, пугая слабых духом еще больше, чем стрельцы за стеной.

— Людишки на площади ждут, Наталья Кирилловна, — проговорила она спокойно, — не стоит заставлять их ждать. Все пропадем из-за тебя.

— Придется, царица, тебе выдать своего сродственника, — угрюмо поддержал царевну Иоаким. — Слышишь, что на площади делается? Его не спасешь, а нас всех погубишь. Подумай о своем сыне, царе Петре Алексеевиче. Что с ним будет?

Стоявший рядом с Голицыным боярин Одоевский, крякнув от досады, махнул рукой:

— Сколько тебе, государыня, ни жалеть брата, а выдать придется.

Поняв, что ей не спасти брата, изнемогающая под тяжестью горя молодая женщина только слабо кивнула головой. Послали за Иваном и Кириллом Полуэктовичем, которые вскоре показались в Грановитой палате с выражением обреченности на посеревших лицах. При виде родных Наталья Кирилловна вновь зарыдала, отказываясь расстаться с отцом и братом, но ее уже никто не слушал.

— Не убивайся так, царица, — попытался поддержать ее князь Лыков. — На все воля Божья. Авось побоятся супостаты пролить кровь царских сродственников на глазах самой царицы и патриарха.

На лице Натальи Кирилловны появилась робкая надежда, за которую хватается каждый утопающий, даже когда понимает, что спасения нет.

— Икону, принесите икону! — пронзительно закричала она, озираясь по сторонам.

Сразу несколько человек кинулось исполнять ее просьбу. Серый от ужаса, но старавшийся держаться с достоинством Иван взял икону в руки. Во главе процессии снова встал патриарх, только теперь рядом с ним шла царевна Софья, которой безропотно уступили это место.

Снова раскрылись тяжелые дубовые двери, и площадь ахнула при виде своего злейшего врага Ивана Нарышкина, который, невзирая на молодость лет, успел восстановить против себя пол-Москвы. Не спасла молодого наглеца ни икона, ни заступничество патриарха, ни рыдания царицы. Его сорвали со ступеней дворца и за волосы поволокли на расправу в застенки Разрядного приказа, а оттуда, покуражившись на славу, отволокли на Красную площадь, где подняли на копья, а потом изрубили саблями «в мелочь».

Кириллу Полуэктовичу повезло больше. Шестидесятилетнего отца царицы постригли в монахи и сослали в отдаленный монастырь. Так закончился недолгий триумф Нарышкиных, за который им пришлось заплатить такую страшную цену.

Невзирая на страшное утро, этот день прошел не в пример тише предыдущего, а семнадцатого мая стрельцы, утолив свой гнев пытками и казнями, объявили о воцарении в городе мира и спокойствия, однако никто этому не поверил. Все, кто могли, бросились вон из Москвы. То в одном дворе, то в другом открывались ворота и роскошная карета или скромный возок уносились прочь, подпрыгивая на ухабах.

Даже во дворце, поражавшем заморских гостей толчеей прислуги и богатством убранства, царила выморочная тишина. Надо было что-то срочно предпринимать. Наталья Кирилловна вместе со своими клевретами приходила в себя после перенесенной трагедии, царевич Иван сказывался больным и не вылезал из постели.

Обстоятельства будто специально сложились таким образом, что кроме Софьи некому было взять бразды правления. На восемнадцатое число было объявлено заседание Ближней думы, на котором оставшиеся в Москве бояре и окольничьи должны были сформировать новое правительство, разобрав между собой управление Приказами. Поделить-то власть они, конечно, поделили, но надо было, чтобы стрельцы ее признали, а вот с этим вышла неувязка, поскольку те считали себя хозяевами положения и диктовали двору свою волю. Софья делала все возможное, чтобы «утишить» бунтовщиков, справедливо полагая, что когда все уляжется, можно будет понемногу вернуть все «на круги своя».

Хотите столб посреди Ивановской площади, на котором в назидание сильным мира сего будут начертаны имена «изменников» из стрелецкой росписи? Хорошо, столб будет стоять.

Надо выплатить огромную задолженность по жалованью? И Софья, пожертвовав царской казной и обложив налогом монастыри, расплатилась со стрельцами.

Нужны грамоты, в которых бы прописывались права и обязанности представителей разных профессий? Пожалуйста!

Одно время в приказах появились даже выборные стрельцы, хотя проку от этого оказалось мало.

Страсти начали понемногу стихать, но такое состояние было только иллюзией мира и покоя. Нарышкины снова подняли голову. Их клан опять понемногу захватил бразды правления, перво-наперво выслав из Москвы Ивана Милославского. Казалось, Софье придется-таки принять постриг, и царица Наталья Кирилловна уже праздновала победу над своей соперницей, но тут ее клан настигла беда, откуда и не ждали.

Двадцать шестого мая в Кремль снова явилась делегация, потребовавшая, чтобы Иоанн Алексеевич стал соправителем Петра, причем, согласно старшинству, он должен величаться первым, а Петр — вторым. Запуганные бояре вместе с царицынским окружением и патриархом безропотно согласились на требования бунтовщиков и присягнули Ивану. Чаша весов опять качнулась в сторону Милославских.

Однако последним гвоздем, забитым в гроб нарышкинского могущества, стала очередная челобитная, в которой восставшие потребовали, чтобы в связи с малолетством царей правление приняла Софья. Кремль покорно согласился и на это. Это была полная победа Милославских! Но не успела Софья почувствовать себя хозяйкой огромной страны, как ее ум и сила подверглись нешуточному испытанию.

Подняли голову староверы, борьбу с которыми начал еще Софьин батюшка, царь Алексей Михайлович. Недавняя казнь их вождя — неистового протопопа Аввакума — отнюдь не напугала этих закаленных в страданиях людей. Почувствовав, что под патриархом Иоакимом загорелась земля, они явились к Кремлю добиваться возвращения веры отцов и отказа от «никонианской ереси».

Стрельцы, среди которых было немало сочувствующих их взглядам, поддержали старцев и отправились вместе с ними бить «никонианцев», а ежели кто заступится за патриарха и его сподвижников, тому живому не быть.

Во дворец поспешили выборные, потребовавшие, чтобы патриарх явился на Ивановскую площадь для диспута о вере. Всем стало ясно, что живому ему оттуда не вернуться: слишком много народа алкало смерти кир-Иоакима. Двор опять ударился в панику.

В этом кипящем котле из амбиций, страхов и отчаяния Софья каким-то образом продолжала сохранять хладнокровие. Возможно, она бы с удовольствием отсиделась в своей светелке, наблюдая из окна, как злокозненному патриарху приходит конец. Но эта девушка просто органически не выносила трусости и нерешительности. Строго-настрого приказав отчаявшемуся патриарху не выходить из дворца, она, в свою очередь, отправила гонцов сообщить буянам, что кир-Иоаким согласен на прения о вере, но только в Грановитой палате в присутствии представителей царской семьи. Прознав об этом, боярская верхушка пришла в ужас и кинулась умолять царевну не выходить к староверам, но Софья стояла на своем: прениям быть! Надобно решить этот вопрос раз и навсегда, дабы ни у кого больше не возникало искуса поднимать народ на бунт под флагом старой веры. Это было правильное решение, но случись что с царевной, кто бы еще смог умилостивить разбушевавшихся стрельцов? И бояре до последнего старались образумить упрямицу, испробовав все средства до последнего.

Когда Софья приготовилась идти в Грановитую палату, к ней в покои постучал князь Василий Голицын.

Услав Верку, он около получаса молил царевну, мешая русский, польский и латынь, не рисковать своей жизнью, но она была неумолима. Более того, идя по дворцовым переходам, девушка сияла от радости, словно отправлялась на приятную прогулку, а не на сборище, на котором неизвестно что могло произойти. Может быть, этому причиной было отчаяние, которое не мог скрыть князь Василий? Она любила его за европейские манеры, широкий ум, образованность и умение мечтать, не замечая огромной разницы в возрасте и нерешительности, от которой до предательства — один шаг.

Но любовь — любовью, а дела прежде всего. Софья решительно отвергла уговоры Голицына отсидеться в стороне от схватки, тем более что ее согласилась поддержать мудрая тетка Татьяна Михайловна, севшая рядом с ней на тронном возвышении. Царевна была готова поставить кресло и для Натальи Кирилловны, но та предпочла усесться подальше от падчерицы рядом с патриархом и царевной Марией Алексеевной.

Что было дальше, знает каждый, кто хоть немного интересовался бурной историей России XVII века. Софья затянула прения до вечера, предложив продолжить их утром, но не успел предводитель староверов Пустосвят с товарищами покинуть Кремль, как все они были схвачены и вскорости казнены. Этим решительным маневром Софья пресекла беспорядки, и даже нарышкинский клан вынужден был признать, что мудрая царевна была на тот момент единственной правительницей, умевшей держать стрельцов хотя бы в видимости повиновения.

Правда, угроза оставалась, но она была видна далеко не всем.

Софья ни за что бы не призналась, что гораздо больше староверов она боится судью Стрелецкого приказа князя Ивана Хованского, которого стрельцы любили за приверженность к старой вере, удаль и умение говорить на их языке без барского высокомерия, хотя и прозвали Тараруем — «пустомелей».

Да, князь Хованский принимал самое деятельное участие в подавлении майского бунта, да, он был в дружеских отношениях с дядей и всегда выказывал ей уважение, но что-то в холодных глазах боярина, глядящего на нее, точно купец на товар, вызывало у Софьи инстинктивную настороженность. И если Нарышкины были незнатного рода, то Хованский принадлежал к Гедиминовичам и сам мог претендовать на трон. Одетый в модное при дворе польское платье, с коротко подстриженной бородкой и свислыми усами он производил впечатление хитрого и беспринципного политика, каковым и являлся на самом деле.

Поддержав претензии староверов, он затем не выразил никакого неудовольствия их казнью, и этот небольшой штрих лучше всяких рекомендаций рассказал Софье, что он за человек. Она чувствовала, что ей придется с ним еще столкнуться, и была, как всегда, права.

ГЛАВА 4 Хованщина

Прошло всего несколько недель с момента назначения князя Хованского главой Стрелецкого приказа, как его манеры резко поменялись. Подозрения Софьи оправдались: он почувствовал свою силу и не желал ее скрывать. Шнырявшая по стрелецким слободам Верка рассказывала совсем уж странные вещи: будто потерявший разум князь то ли хочет жениться на Софье и захватить трон, то ли женить на ней своего сына Андрея и захватить трон, то ли женить Андрея на какой-нибудь из царевен и захватить трон. Короче, сценарий менялся, а вот итог оставался всегда одним и тем же. Надо было срочно действовать. Натерпевшейся от мачехи девушке совсем не хотелось, укротив Нарышкиных, попасть в лапы Хованских.

Нужны были доверенные люди, которых вокруг нее с каждым днем оставалось все меньше.

— Не знаю, что делать, Василий Васильевич, — не выдержав, призналась она Голицыну за партией в шахматы. — Хованский вокруг меня кружит аки коршун. А что я могу ему противопоставить? Нарышкиных я держу в узде страхом перед стрельцами, а где мне взять управу на него?

Ох, чует мое сердце — сживет он меня со свету! Намедни — ты сам слышал — потребовал от Думы ввести новый налог на дворцовые волости. По двадцати пяти рублев с человека в пользу стрельцов! Это что же такое получается, я спрашиваю, всю казну им отдать и самой пойти рабыней порты Хованскому стирать?!

Голицын оторвался от шахматной доски и задумчиво посмотрел на царевну, соединив перед грудью пальцы рук. Он слишком хорошо знал Тараруя, чтобы убеждать Софью в его безвредности. Но где же взять такую силу, чтобы она справилась с хорошо вооруженными и обученными стрельцами? Впрочем, оставалось одно средство, но в случае ошибки оно могло привести к очередной войне. Было, над чем поразмышлять.

Как всегда тонко чувствующая движения души князя, Софья усмехнулась, словно прочтя его мысли.

— Не бойся, князь, я не хочу кровопролития, но и безропотно идти под нож тоже не желаю. Не овца, чай!

— Тогда объявляй сбор дворянского ополчения, царевна. Но сделать это надо тихо. Так, чтобы Иван Андреевич до последнего не догадывался, что мы замышляем. Только как бы он не сделал тебя заложницей, когда войско подойдет к Москве.

— Так чего проще, — усмехнулась Софья, мгновенно понявшая все преимущества голицынского плана, — может же царская семья отправиться на богомолье? Для начинающих свое правление царей это очень благочестивый поступок. А семья и ближние бояре будут их сопровождать. Но в одном ты прав, князь. Собирать войско надо тихо. Хованский — хитрая лиса, сразу почувствует, что против него что-то затевается.

Князь поднялся и заходил по светелке, сосредоточенно морща лоб. Наконец, придя к какому-то решению, он остановился и раздельно проговорил:

— Есть у меня один человек на примете. Он тебе предан, ничего не боится и умеет держать язык за зубами. Весьма честолюбив и живет по принципу Aut Caesar, aut nihil ^[6].

Это то, что нам нужно. С ним мы отправимся скликать дворян, а ты в это время вывезешь отсюда семью.

— Но, Василий Васильевич, ты твердо в нем уверен? В конце концов ты вручаешь ему мою судьбу и саму жизнь.

— А я, Софья, тебе его завтра представлю. Сама посмотришь, можно ли ему доверять.

Кивнув в знак согласия, девушка в душе отметила, что князь Василий опять назвал ее по имени без отчества. Похоже, что и он начинает испытывать к ней не только приязнь учителя к способной ученице, но и тягу зрелого мужчины к невинности молодости. В животе у Софьи разлился жар и, поднявшись вверх, залил ее щеки ярким румянцем, сделав девушку почти красивой. Как знать, возможно, князь не такой уж однолюб, как о нем рассказывают люди. Время покажет.

Как же была поражена на следующий день Софья, когда князь, переступив порог ее кабинета, слегка торжественно произнес:

— Позволь, Софья Алексеевна, представить тебе дьяка Разрядного приказа Федора Леонтьевича Шакловитого.

Следом за этим он сделал шаг в сторону, чтобы показать стоящего за ним человека, в котором Софья без труда узнала своего спасителя. Она так смешалась, что едва смогла буркнуть какое-то приветствие, указав гостям на стулья. Губы пришельца чуть изогнулись в легкой усмешке, и он до земли поклонился девушке.

— Софья Алексеевна, позволь вручить тебе свое оружие и саму жизнь.

Но если царевна и позволила себе минуту слабости, то быстро взяла себя в руки и любезно, но твердо поставила наглеца на место:

— Князь, я знакома с дьяком Шакловитым. Этот тот человек, который помог мне добраться до собственных покоев в день стрелецкого бунта. Я не успела поблагодарить тебя, дьяк, за оказанную мне услугу. Прими от меня вот это.

Она сняла с указательного пальца перстень с рубином и протянула его мужчине, лицо которого вспыхнуло от обиды.

— Благодарю тебя, царевна.

Небрежно, словно дешевую безделушку, Шакловитый надел кольцо на палец, не потрудившись даже на него посмотреть. Софья почувствовала легкий укол по самолюбию, но не могла же царевна обижаться на какого-то дьяка? Да и время такое, что каждый преданный человек был на вес золота. Пришлось сделать вид, что она не обратила внимания на его глупую выходку.

Не заметивший ничего Голицын вытащил из-за пояса кунтуша бумагу.

— Подпиши это, Софья Алексеевна.

— Что это? — потянулась к свитку царевна, раз и навсегда принявшая за правило не прикладывать ни к чему руку без предварительного прочтения.

— Приказ о сборе дворянского ополчения, — глухо отозвался князь, барабаня пальцами по стоявшему у окна резному кабинету немецкой работы с множеством ящичков и дверец.

Софья пробежала бумагу глазами и, взяв перо, поставила на ней свой росчерк.

— Что дальше, Василий Васильевич?

— Мы с Федором Леонтьевичем втайне займемся сбором армии, а ты, Софья Алексеевна, отправляйся с двором на богомолье, да поскорее. Мои люди доносят, что в слободах уже пошли разговоры о том, что князь Хованский был бы лучшим царем, чем севшие на престол дети, в одном из которых чуть душа держится, а второй еще очень юн. Нехорошие это разговоры. Быть беде.

У Софьи екнуло сердце — слишком свежи были воспоминания о пролитой во дворце крови.

— Ты хочешь сказать, Василий Васильевич, что у нас может случиться то же, что в Англии с королем Карлом?!

— Смею тешить себя надеждой, что у нас пока нет Кромвеля. Но не стоит недооценивать противника. Хованский хитер и пойдет на все, чтобы захватить власть. Вот Федор Леонтьевич лучше нашего знает настроение в слободах, он подтвердит, что там неспокойно.

Продолжавший стоять у дверей дьяк без слов склонил голову.

— Да говори же ты, Федор Леонтьевич, что молчишь?

— Прогневать царевну боюсь, — чуть заметно усмехнулся мужчина. — В слободах действительно идут разные толки. Раньше ведь стрельцы — что? Пошли в кабак, горе водкой залили — и снова веселы и миролюбивы. Сейчас же они сами кабаки позакрывали, стрельцов-мародеров и разный сброд, охочий до чужого добра, порешили и, собираясь в круг, балакают о том, как жить дальше. А князь-то наш, Тараруй, часто на этих собраниях появляется и крамольные слова говорит. Голову бы ему отрубить — самое расчудесное дело было бы.

— Но-но! — одернула его Софья. — Ты, дьяк, говори, да не заговаривайся. Он — князь, Гедиминович, а ты кто?

В глазах Шакловитого заплясали бесенята.

— А это, царевна Софья Алексеевна, все в твоих руках. Как решишь, так и будет.

Не известно, чем бы закончилась для дьяка такая дерзость, поскольку царевна прекрасно поняла тайный смысл произнесенных им слов и вовсе не желала спускать ему наглую выходку, но тут вмешался Голицын, занятый своими мыслями и потому не заметивший собравшейся бури:

— Ты, Федор Леонтьевич, сей же час отправляйся из Москвы, как мы договорились, а я пойду поговорю с окружением царицы Натальи Кирилловны. Пусть срочно собираются в путешествие по святым местам. Куда в первую очередь направишься, Софья Алексеевна?

— В Коломенское. Хочу хоть недельку пожить в отцовском дворце, оттуда — в Старожевский монастырь, а если беда придет, то в Троицу. Там такие стены и башни, что, если что, выдержим любую осаду.

— Отлично! Туда и народ служивый будет подходить. А мы с Федором Леонтьевичем станем тебе каждый день весточки слать, как дела идут.

— Буду их очень ждать. Береги себя, Василий Васильевич!

Она мягко коснулась его руки, краем глаза заметив, как у Шакловитого сдвинулись брови. А обрадованный лаской Голицын, взяв тонкие девичьи пальцы, поднес по-европейски ее руку к своим губам.

— И тебе, Софья Алексеевна, всех врагов одолеть!

В общем, прощание произошло в нежном ключе, и девушка потом вспоминала его с удовольствием, причем неизвестно, что было ей приятнее: прикосновение губ Голицына к ее руке или бешеный взгляд Шакловитого, которым он окинул ее с головы до ног. Царевне, выросшей в тереме под строгим присмотром бабок и нянек, был неведом флирт, и любое проявление мужского внимания оказывалось для нее потрясением не меньшим, чем убийство на ее глазах Артамона Матвеева.

За гостями давно уже закрылась дверь, а она еще долго сидела, не шевелясь, глядя, как оплывают свечи в шандале. Затем медленно поднялась и направилась к клавикордам. Проведя чуткими пальцами по клавишам, девушка нажала один, и он отозвался нежным чистым звуком. Она бы, наверное, села за инструмент, которым неплохо владела, чтобы в музыке выразить вихрь обуревавших ее страстей, но в это время раздался стук, и в кабинет впорхнула сестра Марфа — единственный человек, которому Софья доверяла безоглядно.

— Ну что, они уже были?

— Были. — Софья картинно зевнула и потянулась, давая понять сестре, что не склонна пересказывать ей подробности.

Ей не хотелось даже с сестрой делиться своими переживаниями, но Марфа не отставала:

— И что же это за таинственный верный раб, о котором говорил Василий Васильевич?

— Какой-то дьяк Разрядного приказа.

— Ну?! — всплеснула руками Марфа, шестым чувством ощутившая изменение в интонации сестры. — Это тот приказ, где служит спасший тебя дьяк? Шакловитый, кажется?

— Тот самый.

— Тот самый — кто? Приказ или мужчина?

Софье не хотелось врать поверенной своих самых страшных тайн.

— Мужчина…

— Ой, Сонечка! Это же так интересно! Он красив?

Софья на секунду задумалась, пытаясь честно оценить внешность Шакловитого.

— Трудно сказать… У него зеленые глаза, черные волосы, высокие скулы, изрядный рост, широкие плечи… Да, наверное, красив. Но он дерзок не в меру и совершенно не считается с тем, что я царевна, а он холоп, прах у моих ног. То ли дело Василий Васильевич, — голос Софьи потеплел, а глаза приобрели мечтательное выражение, — красив, умен, говорит так, что заслушаться можно. Знает, наверное, все на свете.

Покачав головой и вздохнув, Марфа с ногами забралась в любимое кресло сестры и посмотрела на нее с состраданием:

— Так тебе что нужно от мужчины: голова или что-то другое?

— Марфуша, отстань! Ты говоришь такие чудовищные вещи, что не только царевне, но и простой прачке слушать зазорно!

— Ничего подобного! — В азарте Марфа спрыгнула с кресла и, схватив сестру за руки, заглянула ей в глаза. — Послушай, Сонечка, мы, царевны, обречены зачахнуть, не испытав плотских утех. Сейчас у тебя есть шанс полюбить мужчину. Так воспользуйся же им!

— Ты с ума сошла! — вырвав из рук сестры свои ладони, Софья даже отскочила от нее, как от змея-искусителя. — Я никогда без брака не позволю ни одному мужчине дотронуться до себя. А поскольку иностранные цари-короли на нас не женятся, а выйти замуж даже за князя царской дочери зазорно, то я навсегда останусь в девках, как наша тетушка Татьяна Михайловна.

— Ну, с Татьяной Михайловной все не так ясно, как тебе кажется, — лукаво усмехнулась хитрая бестия, — а что касается брака, так ведь все еще может измениться. Станешь правительницей, а лучше царицей, тогда тебе и слова никто не скажет — выбирай в мужья, кого пожелаешь.

От таких слов у Софьи сладко сжалось сердце, но она не позволила себе предаваться бесплодным мечтаниям.

— И вот опять глупости говоришь! Василий Васильевич женат…

— Ага, значит, тебя останавливают не дедовские обычаи, а только то, что князь женат! Так ведь его и развести можно будет, когда срок придет…

— Не желаю этого слышать! — заткнула себе уши Софья и даже затопала ногами, чтобы заглушить сладкие речи искусительницы. — Марфуша, уходи, пока мы с тобой не наговорили чего лишнего, о чем потом не захочется вспоминать!

— Конечно, пойду! — пожала великолепными плечами сестра. — Только ты подумай над моими словами. Если уж попадешь в монастырь — будет что вспомнить, сидючи в келье.

Не успела за ней закрыться дверь, как Софья бросилась в опочивальню и, упав на постель, застеленную подбитым соболями парчовым покрывалом, горько зарыдала над своей участью. Однако голос Марфы продолжал звучать в ее ушах, и сказанные слова все глубже проникали в ее душу. За какие грехи должна она все отмеренные ей годы прожить бесплодной смоковницей? Последняя холопка — и та может выйти замуж, и только царевна обречена своим рождением на холодную постель. Она еще не знала вкус мужских объятий, но то темное, что накатывало на нее при появлении Василия Васильевича, все громче требовало — чего? — она еще не догадывалась, но с замиранием сердца мечтала о моменте, когда он заключит ее в свои объятия. В ней еще не проснулась женщина, но Софья была уже готова к преображению и жаждала его.

Отъезд из Москвы прошел так гладко, что Софья только диву давалась всеобщей покладистости. Нарышкины вели себя как агнцы, напуганный раскольниками патриарх согласился ехать куда угодно, лишь бы подальше от Кремля, стрельцы, не ожидая подвоха, с одобрением отнеслись к намерению юных царей отправиться на богомолье.

Только что отпраздновали Новый год, и тихая сентябрьская погода баловала путешественников теплыми днями бабьего лета. Кое-где уже пожухла трава, и деревья, сменив цвет листвы, окрасили леса в яркие краски осени.

Путешествовали неспешно, с многочисленными остановками. Голицын с Шакловитым так умело провели мобилизацию дворян, примчавшихся к Троице со своими боевыми холопами, что к тому времени, когда об этом прознали в Москве, под стенами монастыря собралось уже двадцать тысяч преданных царям воинов, а пополнение продолжало и продолжало прибывать. Не ожидавшие такого подвоха стрельцы и солдаты были не то, чтобы напуганы, но сильно озадачены.

А в это время в окружении царевны решался вопрос, как справиться с Хованским, который в отсутствие царей почувствовал себя хозяином Москвы. Никому не хотелось начинать войну, и бояре наперебой предлагали свои варианты разрешения конфликта. Голицын, как всегда, стоял за переговоры, которые могли затянуться до морковкиного заговенья. Горячий Шакловитый, которого иногда призывали на совет как человека, знавшего жизнь низов, предлагал пробраться с несколькими доверенными людьми в Москву и убить князя. Этот вариант тоже не решал проблемы, поскольку разъяренные стрельцы казнили бы смельчаков и либо заперлись в Кремле, либо сгоряча пошли на Троицу. В любом случае дело бы закончилось потасовкой и кровопролитием. Вновь вернувшийся ко двору Иван Милославский хотел пойти с войском на Москву и, напугав стрельцов численностью, заставить сложить оружие и выдать бунтовщиков.

Старик не желал брать в расчет, что московские стрельцы не так давно вернулись из-под Чигирина, и испугать их было не так легко, как казалось старому авантюристу.

Уставшая от бесконечных прений, Софья не выдержала:

— Хватит, бояре! Я не допущу смертоубийства среди моих подданных, но и зимовать в дороге тоже не собираюсь. Князь Василий, объяви, что я собираю в село Воздвиженское всех думных людей, дворян и жильцов на свои именины. Князя Хованского со старшим сыном пригласи особо. Я ему устрою праздник!

— Соня, зачем тебе здесь этот пройдоха? — изумился дядя.

Девушка с состраданием посмотрела на своего родственника. Похоже, последние события произвели на него слишком сильное впечатление, лишив обычной хитрости и сметливости.

— Мне надо, чтобы он выехал из Москвы, дядя, — терпеливо, хоть и с раздражением ответила она. — Пусть князь Лыков арестует его по дороге и привезет в Воздвиженское.

— И что дальше? — опустив глаза, глухо спросил Голицын, изучая на резном столе узор древесины.

— Вы, бояре, будете судить его за измену. И если он не сможет оправдаться…

— Не подадим ли мы дурной пример, казнив представителя первостатейного рода? Если холопы поймут, что княжеская кровь — что вода, то не приведет ли это к новой череде смертей? — пробормотал Милославский, гордящийся длинной родословной.

— Дядюшка, вспомните убийство Долгоруких. Стрельцы с ценностью княжеской крови уже давно разобрались. А вот если мы не казним Хованских, то уголек бунта будет тлеть еще очень долго. Я больше не желаю ничего слышать о бунтовщиках! Пишите указ, а ты, Федор Леонтьевич, помоги князю… На сем заседание окончено, господа! Василий Васильевич, задержись, пожалуйста.

Ближние бояре потянулись на выход, вздыхая и сокрушенно качая головами. Шутка ли — пролить кровь представителя одного из древнейших и выдающихся русских родов! Да и прецедент создавать совсем не хочется. Царевна-то, Софья, нравом оказалась крутовата, вон как легко говорит о казни Тараруя. Как бы второго Грозного не появилось на Руси. Дело-то такое: главное — начать, а потом может и не остановиться. Еще недавно, как и все царские сродственницы, пряталась в тихой светелке или ездила в карете с наглухо задернутыми шторами, а теперь вон что себе позволяет — сидит с открытым лицом в окружении мужчин и командует ими, как своими холопами. Чудно, однако! А около нее еще две девки вьются — сестра Марфа и тетка Татьяна Михайловна, которая еще при царе Федоре (царствие ему Божие?) во все государственные дела лезла, а Федор Алексеевич с ней советовался по причине слабости характера. Если так дальше пойдет, то и своих баб будет в доме не удержать. Ох, беда великая! А все князь Иван виноват, когда решился на борьбу с Нарышкиными. Его это происки, не иначе! Надо будет царевну как-нибудь поделикатнее убедить, чтобы она отправила его на покой, а то как бы старик чего еще не учудил.

То ли дело Наталья Кирилловна со своим сыночком и приближенными боярами! Сидят себе тихонечко, на все службы ходят да ведут неспешные разговоры о божественном. Не чета Милославским!

Одна беда: только Софья Алексеевна может сейчас справиться со стрельцами, надо отдать ей должное. Вот и приходится помалкивать и со всем соглашаться. Хорошо хоть в аманты царевна взяла себе не бешеного пса Шакловитого, а благовоспитанного князя Василия. Тот свой, случись что — пособить сможет, а Федор Леонтьевич зарежет за неуважение к царевне и «Верую!» произнести не успеешь!

Так, вздыхая в душе о тихих временах, бояре разбрелись по своим делам, и Софья осталась одна с князем, посматривавшим на нее со странным выражением, смысла которого она не могла понять.

— Василий Васильевич, последнее время ты ходишь каким-то понурым, молчишь. Я тебя чем-то обидела?

— Помилуй Бог, Софья Алексеевна! Да я тобой восхищаюсь сверх всякой меры! Мне и в голову не могло прийти, что из тихой маленькой девочки вырастет такая государыня, что не стыдно показать всей Европе! Был бы жив Алексей Михайлович, — царствие ему небесное! — он бы тоже гордился тобой, как и твой учитель Симеон Полоцкий! Как же прав был святой отец, когда уговаривал твоего батюшку позволить царевне постигать науки наравне с царевичами! Я тоже преклоняюсь перед твоим умом и радуюсь твоим успехам, как если бы ты была моей дочерью…

От этих слов Софью словно обухом по голове ударили. Он — как отец! А она-то, глупая, мечтала, что его любовь к ней будет совсем иного сорта! Не сдержавшись, Софья застонала от досады.

Испуганный князь кинулся к девушке и, схватив за предплечья, встревоженно спросил:

— Софья Алексеевна, Сонечка, вам плохо? Позвать лекаря?

Она только замотала отрицательно головой, стараясь не встречаться с мужчиной взглядом, чтобы тот не увидел в ее глазах закипающие слезы отчаяния и сердечной боли.

— Я тебя обидел? Скажи же что-нибудь!

В его голосе слышалось столько непритворного сочувствия и любви, что Софья, не выдержав, разрыдалась, прижавшись лицом к жесткой золотой канители, которой был расшит его кунтуш.

— Софьюшка, право слово… Ты плачешь? Ты плачешь… из-за меня?

Но она только громче всхлипнула, все сильнее прижимаясь к мужской груди.

Только тут до Голицына начал доходить весь смысл речей и взглядов, которые царевна обращала к нему последнее время.

— Боже мой, Софьюшка, я глупец, последний глупец… Ты обиделась, что я назвал тебя своей дочерью? Ну, прости же меня, старого дурака. Ты такая юная, умная, красивая… Я не достоин тебя.

Он еще что-то бормотал, не умолкая, пытаясь разобраться в вихре обуревавших его чувств, где в тугой клубок завязались любовь к жене и сыну, привязанность к Софье и раскрывавшийся перед ним бескрайний горизонт возможностей, связанных с ее любовью. Не то чтобы он цинично воспользовался чувствами юной девушки, нет, но искушение получить почти царскую власть было слишком велико.

Если он ответит на ее любовь, то сможет воплотить в жизнь все те прожекты, от которых посвященные приходили в восторг. Он сможет вместе с Софьей сделать Московское государство величайшей державой, и Европа падет к их ногам. Он сможет… Тут перед внутренним взором князя встали его жена и сын. А что будет с ними? Он, сильно и страстно любивший свою жену, будет вынужден делить ложе с другой женщиной. Какой позор! Да, он хотел иметь власть, много власти, чтобы сделать мир счастливее, но не добытую такой ценой! Что люди будут говорить вокруг?

Но призрачный царский венец уже засиял над головой князя, и он теснее прижал к себе тихо всхлипывавшую девушку. Наклонившись, Голицын осторожно поцеловал ее в висок, боясь неправильно истолковать поступок царевны. В ответ на эту ласку она подняла заплаканное лицо, и князь нежно поцеловал ее в полураскрытые мягкие губы, все сильнее и сильнее прижимаясь к ним своими полными губами.

Софья готова была всю жизнь простоять, как сейчас, в объятиях любимого мужчины, но жизнь бесцеремонно вторглась в ее сладостные мгновения перезвоном колоколов, зовущих к вечерне. Надо было идти стоять службу, чтобы никто не смел сказать, что царевна Софья менее ревностно относится к отцовской вере, чем Наталья Кирилловна, которая заделалась такой святошей, что монахи от восторга чуть не на руках ее носили. Это было опасно, очень опасно. Пришлось, оторвавшись от груди князя Василия, быстро привести себя в порядок и чинно отправиться в церковь в сопровождении целой толпы царедворцев, ожидавших ее у крыльца.

У дверей церкви она почти столкнулась с царицей, свиту которой составляло несколько обступивших ее бояр, и маленьким Петром. Мальчик, которого оторвали от игры в прятки, шел насупленный и злой, шаркая ногами по земле, невзирая на все увещевания матери.

При виде сводной сестры он еще больше скривился и, гордо закинув голову, попытался раньше ее пройти в церковь, но Софья чуть прибавила шаг и успела загородить ему дорогу. В свите Нарышкиной раздалось злобное бормотание, но оно не рассердило, а скорее позабавило царевну. Ничего, пусть позлятся! Софья вспомнила все унижения, которые ей пришлось претерпеть с момента смерти Федора по вине этой жадной семейки. Пусть теперь на своей шкуре почувствуют, что такое быть в забвении! Никогда Нарышкины не будут выше Милославских! Вон братец Ванечка уже стоит перед иконостасом тихий, как ангел! После майских событий он совсем отрешился от мирских дел и либо сидит у себя в покоях, либо ведет беседы с монахами.

Заняв царское место, она покосилась на голенастого мальчишку с руками в цыпках, которому предстояло стать царем Московского государства. Господи, на кого он похож! Большая круглая голова, сидящая на тонкой шее, узкие плечи, длинная сутулая спина и вечно недовольное выражение лица. Доверенные люди рассказывали, что Петр до сих пор со своим воспитателем Никитой Зотовым «Букварь» одолеть не может. Сидят и на два голоса орут «буки-аз, буки-аз», никак слово «баба» прочесть не могут.

Софья вспомнила свои уроки с отцом Симеоном, его страстные речи о невозможности управления государством без глубоких знаний, занятия греческим и латынью, чтение античных философов и беседы об устройстве царства, которым ее братьям предстояло владеть.

Вспомнила уроки манер, занятия шахматами, развивавшими, с точки зрения учителя, память и логику, музицирование и задания по рукоделию, которые она терпеть не могла, но выполняла с прилежностью. Ее учитель любил повторять, что только просвещенный монарх способен подарить своему государству богатство и процветание, и она рвалась достичь этой «просвещенности» всеми силами. Глядя, как отец строго экзаменует Федора и Алексея, которого прочили в царские наследники, она старалась изо всех сил не отставать от своих братьев. Особенно беспощаден отец был к Алеше, и как же он горевал, когда старший сын, его надежда и опора, умер в отрочестве! Если бы Алексей остался жив, все было бы по-другому!

Федор тоже мог быть великим царем. Не таким, как старший брат, но тоже великим, если бы не убившая его болезнь. Но даже за короткую жизнь он сделал столько, сколько другие правители не делали за целый век.

И вот теперь великое государство попало в руки двух убогих мальчишек, из которых неизвестно что получится. Софья по-своему любила Ванечку, но очень хорошо знала ему цену. Не лучшего мнения она была и о Петре. Покосившись еще раз на сводного брата, она встретила его сосредоточенный, полный злобы взгляд и в душе поклялась, что ни за что не допустит его к власти. Лучше умереть!

Получив приглашение на празднование Софьиных именин, князь Хованский долго сидел над свитком, разглядывая его со всех сторон.

Он звериным чутьем ощущал подвох, но гордыня, этот демон-искуситель, громко кричала ему в уши, что не посмеет девчонка тронуть его даже пальцем. За ним — сила, прошедшие горнило Чигирина стрельцы, а у нее — дворяне со своими боевыми холопами, которые врага в глаза не видали. Если он сейчас струсит и откажется повиноваться Софье, то все его планы пойдут прахом, а он еще надеялся, что ему удастся либо самому жениться на Софье, либо обвенчать с ней сына Андрея. А это власть, беспредельная, вечная… Сначала разделаться с Нарышкиными, на которых стрельцов натравить — раз плюнуть, а потом и Софью со всеми сестрицами и тетками можно по монастырям разослать.

В конце концов, кто такие Романовы? Захудалый род с очень сомнительным родством с Рюриком. Якобы дед Михаила Федоровича — первого царя из рода Романовых — был женат на старшей дочери Александра Борисовича Горбатого-Шуйского, представителя младшей ветви Шуйских, принадлежавших к роду Рюриковичей. А сам дед Никита Романович Захарьин… В общем, седьмая вода на киселе, а не Рюрикович.

То ли дело Хованские — прямые потомки великого князя литовского Гедимина, великий княжеский род. Именно им, а не затрапезным Романовым надлежало стать русскими царями после кончины Василия Шуйского.

За него — княжеская кровь и предки, за него — двадцать пять тысяч стрельцов, Бутырский полк солдат и московская чернь. Наверняка царевна, покружившись вокруг Москвы, хочет пойти с ним на мировую. Зима на носу. Не будет же она вместе со своими карманными думцами зимовать по монастырям!

Такую толпу народа ни один монастырь не прокормит, будь то даже Сторожевский или Троица!

Гордыня — плохой советчик, но князя было уже не остановить. Невзирая на плачь княгини, он приказал подать назавтра с рассветом недавно привезенную из-за границы карету и, отправив на всякий случай сына в родовое имение, принялся за дорожные сборы. Надо было явиться в Воздвиженское во всем великолепии, чтобы Софья поняла, что он — единственная ее возможность удержать власть.

На следующий день встали затемно, и, быстро собравшись, Хованский тронулся в путь под охраной из пятидесяти стрельцов, которые сопровождали его во всех передвижениях по городу. Храбрость — храбростью, а осторожность никогда еще никому не мешала.

Стояло бабье лето, и князь благодушествовал на мягких подушках, представляя себе ожидающий его триумф. Шел сбор урожая, и вид копошившихся в огородах баб действовал на него умиротворяюще. Он даже приказал остановиться недалеко от стоящей у дороги деревушки и послал одного из слуг за стаканом парного молока, заплатив за него по-царски.

После полудня разомлевший князь приказал остановить карету недалеко от села Пушкино и поставить ему шатер. Слуги рьяно принялись за дело, и не успел Хованский размять затекшие от долгого сидения ноги, как ему доложили, что все готово к обеду и отдыху. Перекусив на скорую руку (всего четыре перемены блюд), он, по русскому обычаю, прилег почивать и быстро заснул.

Судя по блуждающей по его губам улыбке, снилось Хованскому что-то приятное, но его сон был прерван самым грубым образом.

Первое, что увидел князь, открыв глаза, было суровое лицо князя Лыкова, трясшего его за плечо:

— Вставай, Иван Андреевич, ехать пора. Велено мне тебя, как вора, доставить на расправу в село Воздвиженское. Собирайся, боярин.

Если бы кому-нибудь из бояр пришла на ум фантазия оценить, насколько изменился характер Софьи за прошедшие пять месяцев, то он был бы сильно удивлен произошедшей переменой. Еще совсем недавно по Теремномудворцу ходила, потупив глаза, скромная, не очень красивая, но умная девочка, а сейчас перед ними выступала молодая, властная правительница, слову которой беспрекословно подчинялись первые бояре, и силе ее духа дивились опытные военачальники, прошедшие огонь и воду в битвах с турками, татарами и поляками.

По зрелом размышлении царевна поняла, что совершила ошибку, доверив боярам решать судьбу Хованского. Да, сейчас они целиком на ее стороне, но не дрогнут ли их сердца, когда придется решать судьбу вельможи, чьи предки носили королевский венец? Нет, она еще не добилась той степени повиновения, чтобы спокойно искушать думских людей подобным образом.

Призвав Голицына и Шакловитого, она приказала никого не принимать и долго с ними о чем-то совещалась. Когда же ближайшие советники вышли от царевны, то у князя была такое несчастное выражение лица, «будто таракана проглотил» по меткому выражению стоявшей под дверью Верки.

Утром, накануне именин, Софья была разбужена еще затемно своей рыдающей служанкой.

— Матушка Софья Алексеевна, — причитала она, — вставай, лебедь белая, черный коршун тебя скогтить хочет!

— Что? Кто? — ничего не поняла спросонья царевна, с трудом отрывая голову от высоко взбитой подушки. — Ты что, белены объелась?

— Хованский воровство задумал! Там тебя полковник ждет… Сегодня, говорят, с утра кто-то письмо подметное кинул… Вставай быстрее, спасаться надо!

— Не говори глупостей! — рассердилась невыспавшаяся Софья. — Помоги лучше одеться. Не могу же я государственные дела в ночной рубашке решать.

Кое-как приведя себя в порядок, она вышла в соседнюю комнату, где ее дожидался растерянный начальник караула.

— А где Василий Васильевич? — поинтересовалась царевна после короткого приветствия.

— Занемог князь, а дело отлагательства не терпит. Сегодня на кухне под дверь письмо сунули. Мы открыли, а там написано, что князь Хованский воровство замыслил: поднять стрельцов, убить законных царей, оженить на тебе, царевна, своего сына Андрея, и таким образом захватить трон. Беда, царица!

— А где тот, кто письмо принес?

— Сбежал, царевна! Пока письмо-то нашли, много времени прошло. Кинулись искать, да где ж его в темноте сыщешь!

Софья досадливо щелкнула пальцами и хмуро посмотрела на начальника дворцовой стражи, смущенно отводившего глаза от полуодетой девушки.

— Упустили! Вам только на печи лежать, бока греть!.. Где письмо?

Одним движением развернув сложенную бумагу, она поднесла ее поближе к свече и быстро пробежала глазами. Помолчала, глядя куда-то в темное окно.

— Ладно, передай, что я велела собрать Ближнюю думу… Князя Голицына тревожить не надо. Коли он занедужил, то пусть поправляется… Верка, срочно умываться! А тебя благодарю за верную службу.

Когда визитер с поклоном скрылся за дверью, Софья вновь, теперь уже медленно перечитала письмо. На ее губах появилась довольная усмешка. Посмотрим теперь, бояре, что вы приговорите. Жаль только, что Голицын не выдержал до конца свою роль, но это не страшно. Пусть грязными делами Шакловитый занимается, а князь — он разума великого, не для того рожден, чтобы с изменниками бороться. Когда она вчера предложила свой план с подметным письмом, Василия Васильевича чуть карачун не хватил. Тонкой души человек, не то, что Федор Леонтьевич, который хоть и думный дьяк, а замашки его как у разбойника с большой дороги.

Она с нежностью вспомнила длинные шелковистые волосы, обрамляющие бритое лицо князя Василия с пушистыми усами над пухлыми, красиво очерченными губами. Ах, все бы отдала, чтобы стать его женой! После памятного поцелуя их отношения становились все более запутанными. Она часто ловила его взгляды, в которых, как ей казалось, читала любовь и нежность, но наедине князь делал все, чтобы держаться от девушки на почтительном расстоянии. Что это? Страх близости, человеческого или божеского осуждения, или ей только кажется, что он ее любит?

Сердце Софьи разрывалось от любовных мук, и только сестрица Марфа да Верка знали, как часто она рыдала по ночам в подушку. Но сейчас даже хорошо, что Василий Васильевич не появится на заседании Ближней думы и не будет отвлекать ее от того, что ей предстоит сделать.

— Как ты думаешь, Верка, осудит ли Бог человека за грешный поступок, если тем самым он спасет много людей от смерти? — спросила она у верной служанки, пока та расчесывала ей густые волосы.

— Это тебе, Софья Алексеевна, лучше у патриарха спросить. Не мне судить. Помню как-то давно, когда был жив отец Симеон, рассказывал он об одном рыцаре, который остановился вместе со слугой в трактире и потребовал ужин. Ему принесли хлеб и мясо. Пока господин выходил до ветру или еще куда, слуга стащил со стола полкуска мяса и быстро съел. Тут у него свело живот, и он умер в мучениях, потому что хозяин трактира оказался разбойником и отравил ужин постояльца, чтобы завладеть его оружием, доспехами и деньгами. Вернувшись, рыцарь увидел мертвого слугу, все понял и, выхватив меч, заставил хозяина доесть его ужин. Тот пожевал немного и тоже умер. Вот и спрашивается, кто такой слуга: вор, укравший хозяйский ужин, или спаситель своего господина?

Отклонившись в сторону, Софья удивленно посмотрела на свою служанку, чье лицо было невинно, точно у младенца.

— Не пойму я тебя, Верка, то дура-дурой, а то вдруг такое скажешь, что я просто диву даюсь. Ладно, подай соболью душегрею. Мне идти пора.

— А как же завтрак?! — спохватилась служанка, метнувшаяся выполнять приказание.

— Ничего, злее буду, — недобро улыбнулась Софья. — Надо же кир-Иоакиму работы добавить! Чем с Натальей Кирилловной шушукаться, пусть лучше помолится за мою грешную душу.

Трудно сказать, поверили или нет бояре подметному письму, предъявленному Софьей, или решили не сердить царевну, только участь Хованского быстро была решена. Старика, начавшего службу стольником еще при Михаиле Федоровиче, и его сына Андрея приговорили к казни путем усекновения головы за распоряжение царской казной в пользу стрельцов, неповиновение царским распоряжениям и многое другое.

Были даны соответствующие распоряжения, и отряд дворян во главе с Лыковым и Шакловитым поскакал навстречу несчастному князю.

Пробуждение так чудовищно не совпадало с приятными сновидениями Хованского, что сначала он даже не понял, о чем говорит ему окольничий, а тот, не желая применять насилие, все теребил его за плечо:

— Вставай, Иван Андреевич, тебя в Воздвиженском ждут.

Пятьдесят стрельцов, составлявших охрану Хованского, не пошевелили даже пальцем, когда их начальника выводили из шатра. Впрочем, их уже успели разоружить, и теперь присмиревшие бунтовщики стояли чуть в стороне мрачной толпой, ожидая решения своей судьбы.

Что это было? Невероятное самомнение или временное помутнение рассудка, но старик Хованский совершенно спокойно воспринял происходившие события, точно детскую шутку. Даже оказавшись в кольце преданных Софье дворян, он еще не понимал всей серьезности своего положения, пока, подъехав к околице села, не увидел своего сына Андрея в порванной местами ферязи, которого держали за локти двое солдат.

Чуть в стороне сидели на расставленных полукругом лавках человек пятнадцать богато одетых вельмож, среди которых Хованский заметил Софью, Голицына и других бояр, с которыми совсем недавно заседал в Грановитой палате. Все они, кроме царевны, сидели, потупив глаза, словно стыдясь своего поступка.

Хованских поставили рядом, и Шакловитый, достав бумагу, громко зачитал указ, в котором перечислялись все вины отца и сына Хованских. По мере того как список подходил к концу, на Тараруя стал накатывать ужас. С округлившимися глазами, но стараясь казаться спокойным, он уставился на лежащую на обочине дороги колоду, понимая ее значение.

— Не виноваты мы ни в чем! Поклеп все это! — рванулся он к Софье, но его схватили сзади и, заломив руки, заставили пасть на колени. — Я требую, чтобы нас судили цари своим судом! Напраслина все это! Вражеские наветы!

— …А еще хотел убить государей обоих, и царицу Наталью Кирилловну, и царевну Софью Алексеевну, и патриарха, и властей, — доносился до него ровный голос чтеца.

— Исполняйте приговор, — четко выговаривая слова, крикнула Софья.

С князя сорвали шапку, разорвали ворот рубахи и подтащили к колоде… Взмах топора — и голова старика покатилась в пыль, оставляя за собой ручеек крови.

— Князь Андрей, твой черед!

Вырвавшись из рук держащих его людей, молодой Хованский сам подошел к залитой кровью колоде. Помедлив немного, он наклонился и поднял голову отца, глядевшую на сына пустыми глазами. Никто, даже его конвоиры, не посмели помешать князю Андрею поцеловать мертвеца в губы и почтительно положить его голову на еще зеленевший клочок травы.

Затем князь, расстегнув ворот ферязи, перекрестился и, опустившись на колени, спокойно положил голову на мокрое дерево колоды. На свидетелей расправы он не глядел, словно они были недостойны его внимания. Мгновение — и его истекающее кровью тело упало рядом со скорчившимся телом отца.

В полной тишине бояре поспешили покинуть место казни. К побледневшему Голицыну, стряхивая с одежды дорожную пыль, подошел Шакловитый:

— Что с телами делать, князь? Похоронить или оставить на поругание? Тут целая свора собак бегает. Разорвут — и глазом моргнуть не успеешь.

Василий Васильевич как-то беспомощно посмотрел на Софью, отчего на губах дьяка появилась злая улыбка.

— Похоронить, но без почестей. Только пусть их отвезут в родовое поместье, а не в Москву. Нам только нового бунта не хватало, — процедила царевна сквозь зубы.

— А младший-то Хованский каков молодец! — не унимался Шакловитый. — Ни одной жилкой не дрогнул!

Дай бог, когда придет мой смертный час, вести себя так же.

От таких слов царевну даже передернуло. Гибель князя Андрея произвела на нее сильное впечатление. И если казнь старого Хованского она перенесла спокойно в силу ее необходимости, то смерть княжича стала для нее тяжким воспоминанием и ночным кошмаром.

— Знаешь, Федька, иногда у меня прямо руки чешутся запороть тебя до смерти.

— Так за тебя же костьми лягу, царевна, — усмехнулся горько дьяк. — Мне бабка наворожила, что не своей смертью умру, так что пугать меня не надо, я уже пуганый… Главное, что теперь со стрельцами покончено. Голову даю на отсечение, что они скоро прибегут сюда, чтобы пасть тебе в ноги.

Обернувшись, Софья посмотрела туда, где не видимая глазу стояла красавица-Москва, и тяжело вздохнула. Ей хотелось домой, в тесный уют Теремного дворца, в свой кабинет к шахматам и клавикордам, но возвращаться туда сейчас было смерти подобно.

— Рано еще победу праздновать. Неизвестно, чего еще от бунтовщиков ждать. Чтобы потом локти не кусать, едем в Троицу. Там такие стены и башни, что любую осаду выдержат. Да и войско наше все туда подтягивается. Дай Бог, чтобы это было нашим последним вынужденным путешествием. Да если даже стрельцы утишатся, так все одно на печи почивать не придется: нутром чую, что «медведица» с патриархом еще попортят нам крови. Петька-то скоро вырастет, что тогда делать будем, а?

— Ну, это дело долгое, всякое несчастье с ним может случиться, — хмыкнул Шакловитый, приходя в хорошее настроение. — А пока вели, царевна, собираться, чтобы завтра с рассветом в монастырь отбыть.

Надо же приготовиться к приему стрельцов!

Шакловитый, как всегда, был прав. Узнав о казни своего предводителя, стрельцы сначала пошумели, потом поуспокоились и, за неимением лучших идей, послали выборных к Софье — каяться. Тем более что слух прошел, будто царское войско собирается идти на Москву и сила там собралась немереная. У слуха, как всегда, оказались глаза велики, и хотя войско у стен Троицы собралось действительно большое, но это были в основном не закаленные в боях регулярные части, а дворянское ополчение. Правда, несколько полков «иноземного строя» там все-таки было, и командовали ими военачальники, прошедшие не одну войну.

Софья милостиво простила стрельцов, потребовав выдать зачинщиков, что и было сделано с великой поспешностью. Вместо казненного Хованского Стрелецкий приказ возглавил Федор Леонтьевич Шакловитый, сделав еще один шаг на пути своей краткой, но головокружительной карьеры.

Как полагается, были проведены розыск и дознание, но, надо отдать должное царевне Софье, казней было мало, и понемногу жизнь в Москве стала входить в свою колею. Снова на Ивановской площади загорланили дьяки, читая царские указы, снова открыли лавки купцы, предлагая заморские товары, и снова в кабаках полилось рекою хлебное вино, помогая завсегдатаям забыть свои горести.

ГЛАВА 5 Государевы дела и бабское счастье

После окончательного «утишения» стрельцов для Софьи началось золотое время, оставшееся в ее памяти солнечным лучиком в кромешной тьме, окутавшей ее позже в Новодевичьем монастыре.

Наталья Кирилловна, привычно поджав губы, вместе с сыном и преданными людьми перебралась в Преображенское, и царевна вздохнула с облегчением, не видя вечно недовольного лица мачехи. Голицын большую часть дня проводил подле нее, разрываясь между долгом перед семьей и искушением огромной властью. Софья видела его муки, но любовь бывает жестока, и она делала все, чтобы сломить его сопротивление.

Девушку влекли к мужчине, намного старше ее, не страсть, а родство душ, воспитания, жизненных устремлений, которые она принимала за любовь. С ним можно было беседовать не только о насущных делах, но и о греческих и латинских философах, обсуждать астрологические прогнозы, которые составлял ей давний знакомец, ученик Симеона Полоцкого, Сильвестр Медведев, и о многом другом.

А поговорить о чем-нибудь, не связанном с насущными потребностями, очень хотелось. Волею судьбы Софья получила великолепное образование, какое имели в те времена очень немногие мужчины, а что толку? Иногда она ощущала себя путешественником, попавшим на необитаемый остров, населенный одними попугаями: вроде слова произносятся, а разговора не получается. Бояре жаловались друг на друга и просили то людишек, то деревеньку, то теплое место нужному человечку. Вырвавшиеся из теремного заточения царевны без умолку болтали о красивых мужчинах и строящихся теремах. Из-за них пол-Москвы стояло в строительном мусоре и лесах — это сестры и тетки государыни возводили себе жилища одно краше другого.

Голицын тоже начал перестраивать вверенный ему Посольский приказ, верх которого теперь украшал глобус. Вместо разговоров о политике Софье приходилось выслушивать рассуждения о качестве красных с позолотой кож немецкой работы, закупленных для устройства мебели, или вздохи князя из-за медленной работы живописцев Лазаря Иванова и Матвея Федорова, которые с товарищами подрядились расписать потолки и стены надстроенных верхних палат Приказа паволоками за сто тридцать рублей.

Под окнами перекрикивались мастеровые, пахло известью и деревом. Царевны постоянно ссорились из-за живописца Богдана Салтанова, которого все хотели заполучить к себе расписывать стены.

Шакловитый, назначенный главой Стрелецкого приказа, был занят приведением стрельцов «в чувство» и появлялся во дворце не в пример реже и только по делу. Казнив пятерых зачинщиков, он внимательно присматривался к остальным, понемногу убирая неблагонадежных в отдаленные гарнизоны.

Без его дерзких выходок стало скучно, и Софья почувствовала что-то, похожее на грусть. От этого наглеца веяло силой, удалью и преданностью: в его присутствии она чувствовала уверенность и покой, которые не мог ей дать утонченный, но нерешительный князь Василий.

Сестрица Марфа, глядя на Голицына с Шакловитым, не раз повторяла, что если бы их слепить в одно целое, а затем поделить пополам, то получилось бы два идеальных мужчины. Софья каждый раз с возмущением заступалась за Василия Васильевича, припоминая его службу под командованием Григория Григорьевича Ромодановского, но противная Марфуша только хихикала и пожимала плечами.

Чтобы немного отдохнуть от государственных дел, Софья занялась приведением в порядок царских покоев, в которые перебралась из тесного девичьего терема. Чтобы пресечь раздоры среди родственниц, она забрала Салтанова к себе, и теперь с интересом наблюдала, как преображается ее приемная палата, за которой должен был последовать кабинет.

Были заказаны новые платья по польской моде, принятой во дворце, — обычай, введенный еще ее покойным братом Федором, категорически запретившим появление служилым людям в русской одежде при исполнении служебных обязанностей, так что теперь обитатели кремлевских палат и приказов мало чем отличались по внешнему виду от аристократии Речи Посполитой.

Кстати о поляках… Софья наморщила лоб и тяжело вздохнула. Взаимоотношения с западными соседями все больше и больше тревожили русский двор и Думу.

В подбрюшье России, на Украине, шла ожесточенная борьба между ними и украинцами, которые постоянно просили Москву о помощи. Но разве могла царевна, с трудом удерживавшаяся на шатком троне, влезать в авантюрную войну с сильной Речью Посполитой? Надо было терпеть, ждать счастливой возможности, а пока денно и нощно укреплять свою власть. Как никогда ей были нужны советы своего канцлера, и она изводила Голицына расспросами об устройстве неповоротливой бюрократической машины, с помощью которой двигалось вперед ее царство.

Князь, счастливый тем, что мог, наконец, воплотить в жизнь свои мечты об устройстве Московского государства, был неиссякаемым источником идей, иногда приятных и полезных, иногда приводящих Боярскую думу в изумление. Поклонник просвещенного Запада, ходивший в польском кунтуше и принимавший у себя иностранцев, с которыми говорил по-польски и на латыни, он считал, что Москва не может не влиться в европейскую семью.

— Понимаешь, Сонечка, — говорил он, потирая в задумчивости пальцами лоб. — Судьба Руси предопределена выбором святого князя Владимира, крестившего своих подданных в христианскую веру. Мы должны объединиться в борьбе против безбожников-турков со Священной лигой. Лига — это цвет Европы: Австрийская империя, Венецианская республика, Мальтийский рыцарский орден и, наконец, наша соседка Речь Посполитая. Таким образом, мы решим множество проблем: получим выход в Средиземное море, избавимся от вечной угрозы набегов татар-ногайцев, пригласим ученых людей к нам для обучения наших отроков.

Я не раз разговаривал с иезуитами, которые всячески заверяли меня в том, что Лига поможет нам в решении наших задач, после того, как мы решим ее проблемы.

— Но, Василий Васильевич, Васенька, как я могу объединиться с поляками, когда двенадцать лет назад они нас предали, заключив мир с турками, а нам пришлось потом расхлебывать кашу, которую они же сами заварили? Хоть я тогда была еще совсем маленькая, но даже сейчас помню, как, прознав об этом, топал ногами батюшка. Мне намедни гетман Самойлович и тот сказал, что у тебя с головушкой не в порядке, коли такие речи ведешь. Да и общался бы ты со своими иезуитами не так явно. Патриарх меня уже жалобами замучил, что, мол, от них проходу в городе нет. Пожалей меня, батюшка, не могу я ссориться с Иоакимом. Не так уж у меня много сил, чтобы противостоять ему. Отец вон сколько времени с Никоном сладить не мог! Иоаким, конечно, не Никон, но и я не отец: он бразды правления двумя руками держал, а я их только перстами касаюсь. Хорошо хоть «медведица» со своим отпрыском в Преображенское перебралась, так меньше интригами занимается. Чую я, что придется мне с ней еще схлестнуться. Петька-то вон, тянется вверх не по дням, а по часам. Чисто жирафа, о коей я в книге читала. Шея длинная, а мозгов кот наплакал. Собрал окрестных мальчишек и с ними в войну играет. А Наталья-то Кирилловна, говорят, сидит целый день квашня-квашней, только чай пьет да приживалкам сны пересказывает. То единорог ей снится, то четыре арапа, то батюшка плачущий. Вишь, ему не нравятся порядки, кои я завела.

— Но, Сонечка, какое нам дело до ее снов? Пусть несет всякую чепуху своим карлицам и старицам.

— Не дело говоришь, Вася, — нахмурилась Софья, поражаясь в душе близорукости проницательного князя. — Она не только приживалкам об этом толкует, но и боярам, которые к ней ездить затеяли. Твой кузен Борис оттуда вообще не вылезает. Ездит не только по долгу службы, но и из душевного расположения. Я, каюсь, не поверила, когда мне об этом сказали. Не может быть, говорю, чтобы он ездил к «медведице» в гости, ан нет, отвечают, видели Борьку Голицына собственными глазами. Как это понимать прикажешь, друг сердешный?

— Не надо об этом! Он же дядька Петра… Ну что ты, право слово…

Софья исподлобья взглянула на расстроенного князя и почувствовала, что не может сердиться на милого друга, любви которого добивалась почти с тем же упорством, что и царского венца.

Князь в конце концов не выдержал напора царевны и спустя несколько месяцев после возвращения в Москву вошел в ее опочивальню, чтобы остаться там до утра. Вся Москва полнилась слухами, что любовники открыто любятся-милуются, что царевна на сносях, а княгиню то ли голодом морят, то ли сослали в далекий монастырь.

Обо всех этих сплетнях царевне регулярно докладывал Шакловитый, взявший на себя заботу о ее личной охране. Софья иногда удивлялась, с чего это она решила, что он в нее влюблен. Федор Леонтьевич был всегда холоден, вежлив и невозмутим, словно кызылбашский посол. В его дьявольских зеленых глазах давно уже не бушевали страсти, и девушка иногда ловила себя на мысли, что немного ревнует бывшего вздыхателя.

Чтобы вывести его из себя, она и серчала на него, и оказывала знаки внимания Голицыну на глазах у Шакловитого, но тот только равнодушно зевал, а когда девушка попыталась с ним пококетничать, то подлец Федька издевательски угодливым тоном поинтересовался, что ей надобно. И Софья отступилась от него, тем более что в тот момент она упивалась любовью князя. Как себя при этом чувствовала княгиня, царевну не интересовало.

Несколько раз в неделю Голицын оставался ночевать у своей возлюбленной, и двору ничего не оставалось, как только смириться с существующим положением дел. Одна только маленькая тучка омрачала Софьино счастье — князь и в юные-то годы был не слишком пылок, а теперь ему было уже за сорок, и он предпочитал почитать своей любовнице на ночь Плутарха, чем лишний раз ублажить грешную плоть. Но молодая женщина была счастлива и тому, что он мог ей дать: единственный мужчина, чьи ум и образование превосходили ее собственные, лежал у ее ног.

— Васенька, милый ты мой, — шептала она жаркими ночами, прижавшись к нему влажным после любовной баталии телом, но он все чаще молчал в ответ.

— Ты меня любишь? Любишь? — допытывалась Софья, пытаясь заглянуть мужчине в глаза, но князь либо опускал длинные ресницы, либо смотрел на нее отстраненным взглядом, в котором не было ни страсти, ни любви.

— О чем ты думаешь? — приставала она к нему, игриво щекоча острым ноготком по его поросшей густым волосом груди, но ее амант только отмалчивался. Правда, однажды, под влиянием минуты, он вдруг уселся на постели и задумчиво проговорил, глядя куда-то в темный угол:

— Как ты думаешь, душа моя, а если мы холопам дадим землю в собственность и отпустим на свободу?

— Чьим холопам? — изумленно воззрилась она на своего полуголого канцлера. — Что с тобой, Вася? Может, велеть Верке кваску холодненького принести?

— Нет, правда, Сонечка, это хорошая мысль. Я недавно говорил об этом с посланником польского короля. Он пришел в восторг.

Отпихнув от себя одеяло, Голицын спрыгнул на покрытый ковром пол и в возбуждении заходил по опочивальне, обдумывая свою идею. В этот момент беспредельно терпеливая к выходкам своего аманта, Софья почувствовала, что сейчас огреет «сокола ясного, любовь вечную» по голове первым, что подвернется под руку. Она оглянулась по сторонам, но рядом с изголовьем ничего подходящего не было — только шандал с пятью оплывшими свечами и старинный фолиант с металлической застежкой, который друг любезный читал на ночь. И то и другое было слишком тяжелым для ее руки, поэтому Софья только сердито фыркнула и демонстративно повернулась к князю спиной.

Царевну душили слезы обиды. Казалось бы, все сделала для любимого, бросила к его ногам свое сердце и одарила сластью, а он, вместо любви и благодарности, думает только о том, что скажут о ее (то есть его) правлении потомки. Она была далеко не глупа, эта не очень красивая, но очень умная девушка, а воспитание во дворце, среди заговоров и интриг, научило царевну видеть мир без прикрас. Нет, он никогда не будет для нее страстным любовником! Голицын разбудил в Софье женщину, но не смог соответствовать той силе чувств, которую испытывала эта неординарная личность.

Не имея возможности сравнить его с кем-то еще, она считала, что так и должно быть, но червячок сомнения уже терзал женское сердце, заставляя мечтать о чем-то более ярком, сильном, страстном, что захватило бы ее целиком.

Только хорошо развитая интуиция князя уберегла их от серьезной ссоры. Уловив чутким ухом сердитое бормотание царственной любовницы, он остановился и, сокрушенно покачав головой, снова полез под одеяло. Почувствовав, как к ее разогретому телу прижалась холодная нога любовника, она чуть не взвизгнула и откатилась в сторону.

— Ты что, Софьюшка? — испугался Голицын, от неожиданности чуть не свалившись с высокой постели, стоявшей под богато украшенном резьбой балдахином.

— Ты холодный, точно покойник, — выдавила она из себя, опасливо поглядывая на него из-под натянутой почти до бровей перины.

Натянуто рассмеявшись, мужчина протянул руку, и мягко, но властно, притянул ее к себе.

— Не говори так, красавица моя, — ласково попросил он девушку. — Никто, кроме Бога одного, не ведает, кто сколько проживет. Вдруг я тебя переживу? А ты — «покойник»!.. Хочешь, душа моя, мы какую-нибудь пьеску изобразим в дворцовом театре? Ты ее напишешь, а мы поставим. Чем мы хуже французского Людовика! Говорят, у него в любовницах ходит некая мадам Помпадур, которая постоянно развлекает его разными театральными представлениями, балами и охотой. С балами у нас, конечно, ничего не получится, а вот театр отчего простаивает, я не ведаю. Напишешь, Сонечка?

Потянувшись, он мягко поцеловал ее в шею, щекоча тонкую кожу усами, и Софья ответила низким смехом, в котором слышался призыв, и мужчина не посмел противиться этому зову.

Шли месяц за месяцем. Осень сменилась зимой, за ней набрала силу весна, затомило жарой лето, потянулись со сжатыми снопами возы, и Софья, глядя в окно, вдруг почувствовала, что немного жалеет о том времени, когда по дворцу носились с окровавленными саблями стрельцы. Теперь здесь все было чинно: как и раньше, собирались с рассветом в Грановитой палате бояре, обсуждая государственные дела, старицы и приживалки шушукались по углам, кидаясь в разные стороны, как мыши, при появлении царевны, восхищение-любовь к князю прошла, осталось уважение и понимание. Теперь уже Софья не заламывала руки, когда ее Васенька отправлялся ночевать домой.

Сестрица Марфуша, заглядывая к Софье, уже не расспрашивала ее о сердечных переживаниях. Все было ясно, понятно и… скучно. Когда-то девушкам казалось, что вот еще немного, они вырвутся из-под нарышкинского гнета, и жизнь засияет всеми красками. Вырвались. Получили свободу. Что дальше? Женщина рождена для любви, для семьи, а ни у той, ни у другой ничего не предвидится, а ведь возраст уже таков, что обе уже давно попали в разряд старых дев.

Софья попыталась через верных людей расспросить Иоакима о возможности развода для князя, но патриарх так затряс бородой, вздымая руки к небу, что тему пришлось закрыть раз и навсегда.

Самое странное, что в отношении ее замужества за князем против нее были все, даже Марфа. Правда, она не говорила об этом в открытую, но в ее рассуждениях сквозило неприкрытое опасение.

— Знаешь, Софьюшка, — задумчиво говорила она, по-бабьи подперев щеку рукою, — ну выйдешь ты за него замуж, а он возьмет и сошлет тебя в монастырь. У нас ведь на Руси это легко делается. У нас «курица не птица, баба не человек». Князь, конечно, не Иван Васильевич — прости меня, Господи! — нраву не крутого, но тоже может какое-нибудь коленце выкинуть.

— Я верю Васеньке, как себе, — вскидывалась Софья, полагаясь больше не на отсутствие амбиций у Голицына, а на его нерешительность.

— Верить-то — верь, а искушать властью не надо. Мало ли что может случиться. Голицыны — род первостатейный, подревнее Романовых будет. Это как с медведем ручным играть: может, он плясать начнет, а может, тебя задерет.

От таких речей сестры Софье становилось еще горше, и она уходила побродить по кремлевскому саду, чтобы разобраться сама в себе. Грех ведь жаловаться — получила все, что хотела. Почему же от печали щемит сердце? Ну и что, что любовью страстной не наградил ее Господь? Во многих московских семьях мужья вон, согласно «Домострою», жен в черном теле держат да поколачивают по каждому поводу. Чем плакаться, займись-ка ты, Сонька, государственными делами. Вот уже в конце сада дворня показалась. Небось ее ищут.

Ветерок тихо шевелил поникшие осенние цветы, и молодая женщина почувствовала себя беспредельно одинокой. Васенька, конечно, умен и образован, но лишен той целостности характера и решительности, которые отличают великого правителя от мечтателя, а без оных всем его прожектам в базарный день грош цена.

Царевна глубоко вздохнула и неторопливо пошла навстречу попадавшим на колени боярским детям.

Софья редко позволяла себе показывать свои истинные чувства на людях, считая гнев таким же проявлением слабости, что и слезы, но иногда обстоятельства оказывались сильнее, и тогда окружающие видели настоящую государыню: сильную, страстную, умеющую любить и ненавидеть, страдать и радоваться, торжествовать и предаваться горю.

К сожалению, радоваться получалось все реже и реже, по мере того, как враги снова начали поднимать головы. Однажды Софья буквально ворвалась в свои покои с пылающими от ярости щеками и заходила по приемной палате, сжимая и разжимая кулаки. Сидевший с книгой в руках Голицын поднял на нее свои васильковые глаза и, увидев, в каком состоянии находится девушка, вскочил с места.

— Софьюшка, что случилось? На тебе лица нет!

Он хотел обнять девушку, но она только дернула плечом, скидывая его руку.

— Подожди, Вася, не до ласк теперь… И зачем я только его тогда спасла? Чуяло мое сердце, что добром это не кончится. У-у-у, змей подколодный! Чтоб ему соленым огурцом подавиться!

— Да о ком ты?! — в недоумении поинтересовался князь.

— Об Иоакиме… Об этом старом интригане, который вместо помощи мне только палки в колеса ставит. Видишь ли, ему кто-то донес (узнаю кто — сошлю туда, куда Макар телят не гонял!), что отец Сильвестр был у меня недавно с проектом университета, о котором еще покойный братец Федор говорил. Федя хотел открыть такое заведение, какого даже в Европе нету — со своим уставом, учеными профессорами и чтобы там могли учиться дети всех сословий, а беднякам стипендию платить. Чтобы там изучали латынь, греческий… Впрочем, ты сам все знаешь…

— Знаю.

— Так вот, Иоаким обвинил Медведева чуть ли не во всех смертных грехах и потребовал, чтобы я отдала отца Сильвестра ему на растерзание. Да я его никому не отдам! Пусть только попробует патриарх тронуть его хотя бы пальцем! Я Медведева вот с такого возраста помню, как он вместе с Алексеем и Федором у покойного Симеона Полоцкого науки постигали.

— И чем закончился разговор?

— Отстояла я Медведева. Патриарх обещался его не трогать… Ты бы видел, какое у него при этом было лицо! Словно уксусу напился… Он давно на нас, учеников Полоцкого, зуб точит. Еще когда отец хотел Сильвестра воспитателем Петра сделать. Как он тогда взбеленился! И добился-таки того, чтобы вместо умницы Медведева с Петькой остался дурак Зотов, который с моим распрекрасным братцем еле-еле с букварем справился. Сказывают, Наталья своему сынку уже невесту присматривает, а он по слогам «Апостола» читает.

— Так чего ж ты сердишься? Радоваться должна, что все обошлось. Отец Сильвестр продолжит благополучно свое служение в Заиконоспасском монастыре, и все пойдет своим чередом.

— Ничего не пойдет! — снова рассвирепела Софья. — В качестве ответной любезности мне пришлось пообещать, что я закрою Греко-латинскую гимназию отца Сильвестра и забуду о проектах брата. Вместо того, что хотел Федя, Иоаким соблаговолил согласиться на Славяно-греко-латинскую академию, и заправлять там будет не Медведев, а неизвестно какого роду-племени братья Лихуды. Видишь ли, иезуиты с латынью нам ни к чему (одно название, что латинская!), а как мои послы будут с иноверцами разговаривать, как не на латыни? И никакой самостоятельности! Эта самая академия должна будет подчиняться не только мне, что, в общем-то, разумно, но и патриарху.

— И ты согласилась? — голос Голицына звучал успокаивающе, подсказывая ответ.

— Согласилась… А что я могла сделать? Это ведь не человек, а змий какой-то! Понимает, что я от него зависима. А он, ворон черный, так и ждет, когда я оступлюсь, чтобы Петьку из Преображенского обратно в Кремль привезти.

— Да, ладно, успокойся, Софьюшка, — мягкие мужские руки обвили ее талию, лишая остатков гордости, — ничего с отцом Сильвестром не случится. Жаль, конечно, что такая хорошая задумка не получилась, ну так время еще не приспело. Вернемся к этому прожекту попозже, а сейчас и Академия будет большим прорывом, а то мне приказные люди жалуются, что грамотной смены нет. Будет кому доверить управление страной… Давай-ка я тебе лучше книжку почитаю. Знаешь, мне ее Федор Леонтьевич принес.

Спрашивает, крамола или нет? С одной стороны, конечно, ничего хорошего, автор иностранцев высмеивает, а у нас и так к ним плохо относятся. С другой — написано талантливо… Ну, в общем послушай, душа моя, не пожалеешь!

Он потянулся за книгой и, усевшись в кресло, нашел нужное место.

— Называется эта книжечка «Лечебник на иноземцев. Выдан от русских людей, как лечить иноземцев и их земель людей. Зело пристойныя лекарства от различных вещей и дражайших»… Сейчас… Вот! «Крепительные порошки». «Взять воловьегу рыку пять золотников, частаго, самого ненасного свиного визгу шестнадцать золотников, самых тучных куричьих титек, иногди пол три золотника, вешнаго ветру пол четверика в таможенную меру, от басовой скрипицы голосу шестнадцать золотников, вежливаго журавлинаго ступанья девятнадцать золотников, денны светлости пол два золотника, нощныя темности пять золотников; яйцо вшить в япанчу и истолочь намелко, и выбить ентарного масла от жерновнаго камени пять золотников». Представляешь, какая прелесть!

Софья только сердито фыркнула, зло теребя в руках носовой платок. Ей было не понять, как можно так легко смиряться с неудачей. Сидит себе как ни в чем не бывало и какую-то ерунду читает про поросячий визг. Воспитанница Симеона Полоцкого прекрасно чувствовала юмор, но сейчас ей было не смешно: рухнула еще одна мечта, о которой они столько говорили с Федей. А ведь Василий, как и она, обещал брату продолжить его реформы… Нет, надо что-то предпринять, что-то сделать такое, чтобы заткнуть рот всем недоброжелателям.

Она покосилась на сидевшего рядом Царственныя большия печати и государственных великих посольских дел сберегателя, ближнего боярина и наместника новгородского.

— Послушай, Вася, как ты думаешь, если мы условием вступления Московского государства в Священную лигу поставим, чтобы поляки нам навечно отдали Киев, Смоленск и всю Левобережную Украину? Лиге ведь надо, чтобы мы татар сдерживали, пока они с турками воюют, вот пусть и уламывают ихнего Яна Собесского, чтобы он договор подписал.

— Сонечка, но это же война с крымским ханом!

— И что? Замирим Крым, тогда никто нас не тронет, ни Нарышкины, ни Иоаким… Да и дикость это неимоверная: в Париже разряженные дамы менуэты танцуют, а у нас до сих пор татары в полон тысячи людей угоняют, ясак требуют. Надо это безобразие прекратить и за Чигирин отомстить. Великое мы государство или нет?

— Но польский король никогда не подпишет такой договор… Хотя… Если венецианцы с австрийцами надавят на поляков, то может быть из этого что-то и получится… Даже скорее всего получится… Но кто же тогда поведет нашу армию в Крым? Косагов?

— Ты, батюшка мой. Но до этого пока далеко. Надо сначала поляков на вечный мир уговорить.

Но успокаивающие слова не могли обмануть поднаторевшего в политике Голицына. Может, он в военном деле не был силен, но подоплеку любой фразы чувствовал великолепно. Софья требовала от него героических дел, которые бы перевесили узурпацию ею царской власти и блуд с женатым мужчиной.

В его васильковых глазах промелькнуло смятение, которое мгновенно уловила царевна. Эх, Василий Васильевич… Васенька… Будь ее воля, она бы с радостью отправила туда Шакловитого, но кто ж его будет слушать? Федины генералы, конечно, герои, но это будут Федины генералы, а не ее, его заслуги, а не ее…

Видимо поняв это, Голицын поднял поникшую голову и глухо поинтересовался, вертя в руках ненужную уже книгу:

— Когда хочешь начать переговоры?

— Да чем скорее, тем лучше. Пока Свея занята своими делами, надо быстро решать свои, а то как бы не пришлось воевать со шведами и татарами одновременно. И здесь что-то происходит. Не нравится мне Иоаким, Вася. Если бы он не чуял у себя за спиной силу, то не стал бы разговаривать со мной как с девчонкой-чернавкой. Значит, знает что-то такое, о чем я не ведаю. Шакловитый давно мне уже докладывал, что Петька в Преображенском, собрав стольников, спальников, дворян и даже некоторых боярских детей, делает из них потешное войско. А с ним Франц Лефорт из Немецкой слободы. Что ни день, то либо за какой-нибудь надобностью в Кремль посылают, либо деньги требуют. Крепость потешную построил. Прешбург называется. В атаку на нее ходят по всем правилам военного искусства, а советнички у него наши немцы. Днем на нас работают, а ввечеру к нему бегут. Так что давай-ка, князь, покажи, на что способен глава Посольского приказа. Заключишь договор — полдела будет сделано, а я за тебя молиться буду денно и нощно.

Князь только руками развел. Он сам прекрасно понимал необходимость решительных действий, но при одной мысли о войне у него замирало сердце.

Что ж поделать: назвался груздем, полезай в кузов, или, как заявил его любимый Гораций: «Dulce et decorum est pro patria morí»^[7].

Хм-м-м… Интересно, что бы сказал милейший поэт, если бы его отправили в Дикое поле воевать с татарами, коих Лига боится до смертной дрожи?

— Хорошо, радость моя, завтра же начну подготовку к переговорам, — пообещал он и поднялся, собираясь домой. Поцеловав на прощание Софью, он вышел из дворца на площадь и вдохнул воздух полной грудью. В небе светились яркие звезды, холодное мерцание которых не мог заглушить свет от разведенного неподалеку костра, около которого грелись заступившие на ночную смену караульные. Где-то забрехала собака, и ее одинокий голос вызвал перекличку всех жучек, тузиков и трезоров в округе. Князь еще раз вздохнул и поспешил к себе во дворец, где его безропотно ждали княгиня и сын.

Его появление в доме в неурочный час вызвало настоящий переполох: княгиня кинулась мужу на шею, повара помчались на кухню разогревать ужин, но хозяин дома, отказавшись от еды и отправив жену спать, велел зажечь в кабинете свечи и просидел там с бокалом вина всю ночь, пока не наступил рассвет. И только когда небо за окном окрасилось в золотистый цвет, он, наконец, поднялся из кресла и, сгорбившись, побрел в опочивальню.

В эту ночь он беспристрастно посмотрел в глаза своему «я», и кое-что князю там очень не понравилось.

ГЛАВА 6 «С ханом воевать — не ложкой щи хлебать»

Переговоры с Речью Посполитой шли трудно. Воевода Познанский вместе с Кшиштофом Жемултовским цеплялись к каждой запятой. Временами появлялось опасение, что переговоры в очередной раз закончатся ничем, и русские дипломаты проявляли чудеса политеса и изворотливости, чтобы не дать полякам хлопнуть дверью. Камнем преткновения, как и ожидалось, стали Киев и Смоленск. Но если со Смоленском все было более-менее ясно, и поляки поминали его только чтобы придать своим требованиям большую весомость, то из-за Киева борьба шла не на жизнь, а насмерть.

Осунувшийся Голицын ходил с кругами под глазами, поляки выглядели не лучше. Если бы не давление на них со стороны других членов Священной Лиги, гордые послы Речи Посполитой, скорее всего, уехали бы ни с чем. Но Австрии, Венеции и Мальтийскому ордену были позарез нужны русские войска, чтобы отвлечь крымского хана от поддержки турок.

Их янычаров европейцы боялись гораздо меньше, чем свирепых степняков, которые неслись подобно урагану на своих выносливых лошадях, засыпая противника тучами стрел.

Наконец, поляки сдались и согласились «обменять» Киев на сто сорок шесть тысяч рублей — сумму по тем временам огромную. Пришлось Софье, скрипя зубами, на это согласиться.

Таким образом, Московское царство получило Левобережную Украину, Киев, Смоленск и Чернигово-Северскую землю с Черниговом и Стародубом. За «приращение земли», помимо выплаты огромной компенсации, Софье пришлось согласиться на вступление в Священную лигу, что влекло за собой расторжение договоров с Османской империей и Крымским ханством.

Все думские люди в эти дни тоже работали не покладая рук. Не успевала забрезжить заря, как они собирались в Грановитой палате и заседали, пока хватало сил. Спорили до хрипоты, ссорились и мирились, заключали союзы и матерно ругали несогласных, невзирая на присутствие в зале царевны и достаточно серьезные наказания за использование непотребных слов в царских хоромах. Каждый считал, что больше всех радеет за интересы Отечества и был, по-своему, прав.

Однако любое, даже самое долгое и трудное дело имеет свой конец. В один прекрасный день поляки отбыли в Краков. За ними для ратификации договора тронулось русское посольство во главе с Борисом Петровичем Шереметевым, а Софья с Голицыным смогли перевести дух и побыть вдвоем, забыв о государственных делах. Правда, свидание получилось каким-то унылым: князь, мучимый дурными предчувствиями, был скучным и молчаливым, и девушке стоило больших трудов вытянуть из него несколько пресных фраз.

В конце концов она оставила сердешного друга в покое и уютно устроилась у окна, наблюдая, как какой-то босоногий мальчишка гоняет разжиревших кремлевских голубей. Романтический период непростыхотношений с женатым амантом давно закончился, и она уже не прощала ему того, на что вначале закрывала глаза. Девушке было предельно ясно, что князь всегда будет любить свою жену, а в ней видеть только источник власти и благ. Для гордой царевны такое положение дел было невыносимым, и она уже почти ждала, когда сможет отправить «милого друга Васеньку» на войну с крымским ханом.

Сидя у раскрытого окна и грызя яблоко, она не без злорадства искоса поглядывала на кислое лицо Голицына, читающего донесение из Кракова. Ничего, поживет в походных условиях, будет больше ценить прелести царского дворца.

Почувствовав ее взгляд, князь оторвался от бумаг:

— Знаешь, Сонюшка, Борис Петрович пишет, что Ян Собесский плакал от злости, когда подписывал договор.

— О, это полякам полезно, — улыбнулась молодая женщина, — а то ишь, возгордились сверх всякой меры, никак забыть не могут, что их предки пировали в Кремле. Нет уж, голубчики, времена теперь не те. Хватит, погуляли, пора и честь знать. А тебе тоже пора за дело браться. Отдохнешь немного — и давай, собирай войско. Придется хана воевать. Вернешься с победой — тогда нам никто не страшен, даже патриарх со своими кознями. Разведешься с женой и сыграем свадьбу. Негоже царевне в блуде жить. Тебя, князь, тоже прелюбодеяние не украшает. Да и «медведица» со своим ублюдком хвосты подожмут. Не нравятся мне Петькины забавы. Затребовал в Пушкарском приказе шестнадцать пушек, а подлец Зоммер пообещался научить его из них палить.

Тоже мне, огнестрельных дел мастер! Набрал из Конюшего приказа охотников, обрядил в иноземное платье и устроил форменное безобразие. Вчера впервые стреляли из пушки. Чуть не насмерть зашибли какого-то холопа, а Петька и доволен. Вырос с версту коломенскую, а ума как не было, так и нет. Слава богу, что это была репа, а не картечь. Мужик Богу душу отдает, а этот ржет, как стоялый жеребец, да еще ругает пушкаря, что, мол, плохо целился. Хорошо хоть прислуга прибежала, помогла бедняге в себя прийти. Говорят, что если что не по нем — совсем бешеным становится, дергается, точно припадочный. Припадочный, наверное, и есть. Может и прибить под горячую руку. В кого он только такой уродился? Не в отца же! Небось «медведица» за его спиной с кем-то сошлась да и родила на грех такого выродка. Вчера Федор Леонтьевич снова предупреждал об угрозе от Нарышкиных. Говорит, берегись «волчонка», царевна, как бы он тебя не загрыз. Может, мне его самой прежде загрызть, а, Васенька?

— Софьюшка, что ты говоришь! — едва пришел в себя от изумления князь. — Как только у тебя язык повернулся такие страшные вещи произносить! Помнишь, чего стоила для Руси смерть царевича Дмитрия? А ведь Годунов, не в пример тебе, гораздо крепче на троне сидел… Что-то Шакловитый много себе позволять начал. Надо бы тебе, ласточка моя, его построже держать, а то Федор Леонтьевич стал место свое забывать. Заслуги его перед тобой, конечно, велики, но он должен помнить, что судья Стрелецкого приказа всего лишь царский холоп, прах от праха.

Даже князья первых родов и те не могут себе позволить того, что говорит этот худородный выскочка.

У Софьи удивленно изогнулась бровь. Что-то раньше князь не позволял себе таких речей в защиту Петра. Интересно, с чего бы это он так разволновался? Подойдя к висящей на стене кабинета карте, она пробежалась глазами по рубежам Московского государства. Со всех сторон ее царство окружали враги, терпеливо выжидавшие момент, чтобы вцепиться ему в горло. Даже в далекой и непонятной Сибири и то шли какие-то стычки то с местными князьками, то с запредельными китайцами.

— А что ты, Васенька, так горячишься? — поинтересовалась она вкрадчиво и вдруг, резко обернувшись, заглянула ему в глаза. — Неужто Петькины интересы стали тебе так важны?

Многоопытный царедворец Голицын почувствовал, что над ним начинают собираться грозовые тучи. Софья умела гневаться не хуже Петра, но только ярость ее была иного рода. Если младший царь крушил все вокруг, то царевна только бледнела и начинала говорить тише и раздельнее, но под этой внешней невозмутимостью клокотали такие страсти, что Софья была гораздо более опасным противником, чем ее буйный, но отходчивый младший брат. Другое дело, что Петр вспыхивал при малейшем сопротивлении, а Софья никогда не горячилась по мелочам. Гнев — плохой советчик, как говорил ее отец, и был совершенно прав.

В свою очередь, Голицына насторожило, что неизменно преданная ему царевна впервые заступилась за другого мужчину. Не судью или думного дьяка, а именно мужчину. Было отчего смешаться князю.

— Да нет же, Софьюшка, ты меня неправильно поняла, — пошел он на попятный. — Я только хотел сказать, что убийство претендента на престол может повлечь за собой непредсказуемые последствия. Хоть игры Петра Алексеевича весьма предосудительны, но ведь это только игры. Вырастет, жениться, образумится, и все успокоится. Поверь мне, лапочка, все образуется. Посуди сама, в государстве тишь и благодать, Иоаким притих, бояре ведут себя благопристойно, Нарышкины сидят безвылазно в Преображенском. Что ты сама себя стращаешь?

— Твоими устами да мед пить, Васенька, — усмехнулась печально Софья. — Но успех твоей кампании в Крыму нужен мне как воздух. Завоюем его — Петька может со своими живыми игрушками до старости баловаться, авось какая пушка рядом с ним разорвется. А вот если конфуз выйдет, то этот волчонок в меня вцепится. А если не он, то уж «медведица» точно. Ладно, время еще есть. А теперь пойдем со мной… Сколько можно о делах говорить. Не старики, чай.

Протянув мягкую, унизанную перстнями руку, она взяла Голицына за рукав и легонько потянула в направлении опочивальни. Князь безропотно поднялся, подавляя тяжелый вздох. С каждым разом Софья становилась все требовательнее и ненасытнее в постели, а ему хотелось почитать старинные манускрипты или поговорить с кем-нибудь из иностранных дипломатов о возможности проведения реформ в государстве. Его сил уже не хватало на то, чтобы удовлетворить молодую женщину, и Голицын уже не раз подумывал обратиться к бабке за возбуждающим снадобьем. Намек на Шакловитого заставил князя насторожиться, и он дал сам себе зарок постараться ублажить царственную любовницу, чего бы ему это ни стоило.

Зайдя в полутемную душную опочивальню, он сжал в объятиях Софью и ласково опустил ее на постель. «Не лежать Шакловитому на этих перинах», — мелькнуло у него в голове.

«А Васенька-то напугался, родимый. Ишь как старается», — усмехнулась про себя Софья, отвечая на его жаркий поцелуй.

Как Василий Голицын не сопротивлялся своему назначению на роль фельдмаршала и воеводы Большого полка, командовать русской армией ему все-таки пришлось. Зима и весна прошли в подготовке к походу, и второго мая 1687 года, после пышного богослужения, стотысячная русская армия выступила из украинского городка Коломак. Тридцатого мая к ней присоединилось войско украинских левобережных казаков, и вся эта огромная людская масса двинулась в направлении Перекопа.

Сначала кругом было спокойно, только вдали иной раз мелькали татарские дозоры, но стоило рейтарам поскакать им навстречу, как они мгновенно растворялись в июньском мареве. Русские воины, не привыкшие к жаре, с трудом переносили летнее пекло. Под солнечными лучами быстро жухла еще недавно зеленевшая трава. С каждой новой верстой становилось все меньше источников живительной воды, нехватку которой первыми ощутили лошади.

Вскоре передовые русские отряды подошли к реке, которую казаки называли Конкой, а турки — Илкысу.

За ней начинались чужие земли, таившие для пришельцев угрозу. С другой стороне реки за передвижением русских наблюдал большой отряд татар.

Голицын приказал поставить шатер и созвать на совещание воевод, полковников и атаманов. Надо было решать, что делать дальше. Всегда высказывавшийся против войны с татарами гетман Войска Запорожского на Левобережной Украине Иван Самойлович на сей раз молчал, печально слушая, как жаждавшие славы военачальники наперебой рвутся в бой. Кто, как не он, знал, какая сложная задача стоит перед ними.

Решено было начать переправу на рассвете следующего дня, и, поставив шатры, а то и просто лежа у костров, сделанных из найденного плавника и тростника, уставшее войско отошло ко сну.

А в это время в Москве царевна Софья не находила себе места в ожидании вестей от Голицына. Это было невыносимо — находиться в бездеятельности, когда где-то решалась ее судьба. Хотелось что-то предпринять, кого-нибудь куда-нибудь послать, казнить, в конце концов… А вместо этого приходилось сидеть и ждать у моря погоды. Единственным занятием, отвлекавшим царевну от дурных мыслей, было открытие Славяно-греко-латинской академии. Она была счастлива, что хоть этим немногим может отплатить своему учителю Симеону Полоцкому за те годы обучения, что он был с ней, помогая, наставляя, ограждая от нападок Иоакима, который всячески отговаривал Алексея Михайловича от обучения дочери, видя в этом подрыв «Домостроя».

Еще больше был рад открытию академии еще один ученик отца Симеона — Сильвестр Медведев — один из немногих, кого Софья считала своим другом и кому безоглядно доверяла. Того, что царевна предала его, отдав преподавание в академии ставленникам патриарха, оба по молчаливому соглашению старались не вспоминать. А что оставалось делать хозяйке Кремля, если Иоаким, прослышав о том, что обучение в академии, готовившей людей для высших государственных и духовных должностей, будет доверено «папежнику», пришел в такую ярость, что Софье пришлось пойти на попятный и доверить эту миссию патриаршьим ставленникам братьям Лихудам. Первое, что сделали закоренелые враги Медведева, — это в пику изгнанным из Московии иезуитам исключили преподавание в академии латыни — международного языка дипломатов, сосредоточившись на греческом языке, риторике, пиитике, грамматике, логике и физике.

Софья с Сильвестром, стиснув зубы, наблюдали, как выхолащивается идея Полоцкого, но что могла поделать царевна супротив всемогущего Иоакима, власть которого была не намного меньше царской? Оставалось радоваться тому, что получилось, втайне надеясь, что после победы в Крымском походе амбиции патриарха можно будет слегка подсократить.

«Сему нашему от нас, великого государя, устроенному училищу бытии общему, и всякаго чина, сана и возраста людем, точию православныя християнския восточныя веры приходящим ради научения, без всякаго зазора свободному, в нем всякия от церкви благословенныя благочестивыя науки да будут… — перечитывала в который раз Софья оставленную ей Федором «Привилегию» для будущей академии.

— Аще же которые люботруднии отроцы, сего предрагаго сокровища, то есть мудрости, по грамматической хитрости, и прочих наук свободных, аки из недр земли злата, из различных диалектов писаний, наипаче же Спавенского, еллино-греческаго, польскаго и латинскаго потщатся изыскивати пилежно; и оным за их в науках тщание, за свидетельством училищ блюстителя и учителей, от нас великаго государя, имати быти достойное мздовоздаяние…»

По просьбе Софьи Медведев составил ей гороскоп Голицына, который не сулил ничего хорошего, и молодая женщина окончательно приуныла. По всему выходило, что ее надеждам не суждено сбыться: звезды сулили князю неудачи во всех начинаниях, происки врагов и дальнюю дорогу. Но если два последних пункта могли означать неизбежные бои с врагом и поход в Крым, дело обыкновенное на войне, то неудачи князя могли привести к весьма неприятным последствиям, и сердце царевны томилось от ожидания беды.

Предчувствия царевну не обманули. Когда Шакловитый, срочно вызванный к Софье, примчался во дворец, то застал российскую государыню в слезах. Это было так не свойственно умевшей держать себя в руках царевне, что глава Стрелецкого приказа совершил самый отчаянный из своих поступков. Убедившись, что остался наедине с предметом своей безнадежной любви, он бросился к ней и, вместо того, чтобы смиренно дожидаться, когда на него будет обращено внимание, упал на колени перед молодой женщиной, схватив ее за руки.

— Сонечка, душа моя, что случилось?

— Я получи-и-ила весточку от князя… Они отступа-а-ают…

— Боже милостивый! — В другое время Шакловитый, возможно, и порадовался бы в душе конфузу, приключившемуся с его покровителем, но сейчас при виде слез любимой женщины он легко пожертвовал бы жизнью, если бы это помогло князю вернуться в Москву не опозорившимся полководцем, а победителем крымского хана.

Пружинисто поднявшись с колен, он одной рукой подставил стул к креслу, в котором сидела Софья и успокаивающим жестом приобнял ее за плечи.

— Не бойся, Сонечка, все будет хорошо. Пока я рядом, тебе нечего бояться. Что там стряслось у князя? Может, я смогу ему помочь?

— Да я не понимаю ничего толком. Василий Васильевич пишет ужасные вещи: что у него многие занедужили и даже померли от плохой воды, что татары подожгли степь, и никто, даже его помощники не верит в победу. Что мне теперь делать?

Она по-детски шмыгнула носом и только тут заметила, что сидит в объятиях мужчины, положив голову ему на плечо. Это было до такой степени странно, что царевна не нашлась сразу, что сказать, и только, отшатнувшись, смотрела на царского холопа полными изумления глазами. Шакловитый смущенно вскочил, ломая в руках шапку.

— Прости, государыня, раба твоего, но только я не могу смотреть, как ты плачешь. Или позволь мне тебя утешить, или отправляй на дыбу.

Софья окончательно растерялась. «Интересно, что он понимает под утешением?» — промелькнуло у нее в голове.

— И отправлю, — неуверенно добавила она вслух, вытирая платочком глаза.

Пренебрежительно пожав плечами, мужчина продолжал стоять перед ней, как ни в чем не бывало. На безымянном пальце его правой руки кроваво поблескивал рубин подаренного ею кольца.

— Только позволь мне перед этим прочесть письмо Василия Васильевича.

Порозовевшая от смущения Софья быстро спрятала руку с зажатой в ней бумагой за спину. Еще не хватало, чтобы этот грубиян читал нежные слова Васеньки, адресованные только ей.

Шакловитый понял причину ее смущения и криво усмехнулся.

— Как же я смогу тебе помочь, если не буду знать, что там делается? Ты же сама говоришь, что это конец, а в таких случаях стыдливость — вещь излишняя. Клянусь, что содержание этого послания умрет вместе со мной. Ну, дай же мне его, государыня, не будь гусыней.

В глазах Софьи мелькнули молнии, и Шакловитый почувствовал, как выворачиваются и хрустят его суставы на дыбе. Молодая женщина приоткрыла рот, но затем, обмякнув, молча протянула ему скомканное и закапанное слезами письмо. Федор скрипнул зубами. До чего же бабы дуры, даже такая умница, как Софья!

Юродивым на паперти — и то ясно, что от нерешительного Голицына на войне проку, как от сапог безногому. Сидел бы дома и писал свои бумажки. Вот теперь и расхлебывай заваренную им кашу!

Быстро пробежав глазами признания в любви, он, наконец, добрался до главного. Внимательно прочтя описание постигших русскую армию бедствий, он опустил руку с письмом и задумался. Легко сказать, что он поможет Голицыну. Но как? Что может сделать судья Стрелецкого приказа там, где оказалась бессильной целая армия? Оставалось одна надежда, что князь не все рассказал в своем послании и, возможно, он на месте сможет что-то придумать.

— Софья Алексеевна, — предложил он решительно, — надобно мне съездить к Василию Васильевичу. Хуже все равно уже не будет, а на месте все виднее. Я быстро обернусь. Галопом туда, галопом обратно.

Царевна внимательно посмотрела на мужчину, уже однажды спасшего ее жизнь. Молод, силен, бесстрашен, не так умен, как Васечка, но хитер, сметлив и решителен. А еще красив и смотрит на нее с собачьей преданностью. Под взглядом его зеленых глаз она чувствовала беспокойство и одновременно покой. Поднявшись из кресла, она перекрестила своего заступника.

— Что ж, попытайся, Федор Леонтьевич. Хуже-то уж точно быть не может. Не сегодня-завтра пронюхают бояре, и тогда мне совсем несладко станет. А уж какой праздник будет в Преображенском и подумать страшно! Всю репу на салюты изведут. Поезжай, дьяк, а я буду за тебя молиться. Вернешься — ничего не пожалею, если сможешь сделать чудо. Титул, деньги, земля… Все, что захочешь!

— Зачем они мне, Софья Алексеевна? Не за деньги и титлы я служу тебе верой и правдой.

— Так что же ты хочешь, Федор Леонтьевич? — с замиранием сердца спросила царевна, пряча под опущенными ресницами горящие глаза.

Шакловитого словно подбросило пружиной. В одно мгновение, преодолев разделявшее их расстояние, он заключил молодую женщину в объятия и прижался губами к ее рту со всей страстью, на какую был способен.

Это было совсем не то, что чувствовала Софья, когда ее целовал Голицын. Там — медленная ласка, томность и отстраненность, а здесь была такая сила и страсть, что начали слабеть ноги. Сопротивляться мужчине не было ни сил, ни желания, и она ответила на его ласку с неменьшим пылом. Поцелуй длился целую вечность. Наконец Шакловитый выпустил из рук изнемогавшую от переполнявших ее чувств Софью и, пробормотав: «Ждите от меня вестей», стрелой вылетел за дверь.

Не узнающая сама себя царевна медленно провела ладонью по лицу, точно стирая морок. Что это было: помешательство или подарок судьбы? Ей казалось немыслимым изменить Васечке, но при этом она чувствовала, что теперь каждый раз, отвечая на ласки Голицына, будет вспоминать губы Шакловитого.

Постояв немного в задумчивости, она вдруг вспомнила, что среди всех навалившихся на нее дел давно уже не говорила по душам с Марфой. Приведя свои мысли, одежду и выражение лица в порядок, она кликнула Верку. Не успел еще затихнуть звон колокольчика, как та уже стояла перед ней, лукаво поглядывая на свою госпожу.

— Срочно беги к Марфе Алексеевне. Скажи, что я приглашаю ее на чашку чаю… Чего это ты так ухмыляешься? Гляди, Верка, не смей дерзить! Не погляжу, что ты моя верная раба! Ты что, умом тронулась?

— Софья Алексеевна, государыня вы наша милостивая, нешто это я с ума сошла? Это Федор Леонтьевич, как от вас выскочить изволил, чуть стольника не зашиб, пробегаючи мимо. А до этого мне рубль подарил. Если уж это не сумасшествие, то я уж тогда не знаю, что это такое.

— Придержи язык за зубами и не смей болтать лишнего! — прикрикнула на нее Софья, но в голосе царевны не было строгости.

Болтовня девки была ей даже приятна, и, подойдя к зеркалу, царевна критически осмотрела отразившееся в стекле лицо с горящими щеками. Может, и не красавица, но темные умные глаза под соболиными бровями, густые волосы, тонкий прямой нос и пухлые губы выглядели вполне симпатично, раз удалой красавец Шакловитый был несколько минут назад готов ради одного поцелуя пойти на плаху. Даже катастрофа с Крымским походом была уже не столь ужасна. Вопреки здравому смыслу, царевна верила своему сорви-голове. Ежели в Европе рыцари ради прекрасных дам подвиги совершали, то почему бы ее удальцу не совершить чудо? Она перекрестилась на образа и улыбнулась уголками губ.

Вон в книгах, которые ей давал читать отец Симеон, сколько приводится примеров, когда рыцарь беззаветно служил своей Прекрасной даме и совершал великие подвиги, не требуя никаких амуров. Таким образом, она и верность Васеньке соблюдет, и Федора Леонтьевича не оттолкнет.

Жаль только, что он слишком низкого роду-племени, но ведь это решаемо со временем.

Софья облизнула чуть припухшую после поцелуя нижнюю губу. Господи, но почему Васенька не умеет так целоваться?

Шакловитый действительно совершил ради Софьи чудо. Не прошло и четырех суток, как он галопом пронесся по русскому лагерю и, бросив поводья подбежавшему слуге, решительно направился в походный шатер Голицына. Не доходя нескольких шагов до входа, он остановился и огляделся по сторонам. Весь лагерь представлял собой жалкое зрелище: люди и лошади еле таскали ноги и выглядели беспредельно уставшими и измученными, а кое-как сложенное оружие громче любого глашатая кричало о падении дисциплины и апатии, поразившей войско. Софья, как всегда, была права: это была не беда, а настоящая катастрофа.

Не ожидавший увидеть в лагере своего начальника и потому не узнавший его, молоденький часовой, стоявший у шатра Голицына, потянулся заступить Шакловитому дорогу, но судья так на него зыркнул, что парень вытянулся по струнке, выпятив грудь. Откинув тяжелый край полога, государынин посланник заглянул в походное жилище князя, давая глазам привыкнуть к сумраку после яркого солнечного света. Здесь, под пологом, было заметно прохладнее, чем на улице, и Шакловитый вытер пот тыльной стороной правой руки, сжимавшей камчу, которой он безжалостно погонял лошадь, купленную по дороге у случайно подвернувшегося торговца лошадьми. Собственный аргамак судьи был оставлен хозяином в яме недалеко от Малоярославца, поскольку был не в состоянии сделать еще хотя бы несколько шагов.

Владелец яма клялся и божился, что по возвращении богатый гость найдет своего коня отдохнувшим и поздоровевшим, в чем этот самый гость сильно сомневался.

— Федор Леонтьевич? — услышал Шакловитый удивленный голос. — Какими судьбами?

Одеяло на походной кровати зашевелилось, и в приподнявшемся человеке Шакловитый узнал князя Голицына, протиравшего сонные глаза.

Усмехнувшись, Федор склонил в поклоне голову, заметив краем глаза, что даже в походе софьин амант не отказывал себе в роскошной обстановке.

— День добрый, князь. Государыня послала меня к тебе, дабы на месте разузнать о постигшей наше войско беде. Судя по тому, что я видел вокруг твоего шатра, поход оказался воистину тяжелым.

Не отвечая, князь потер лицо руками, словно стирая с него память о своем позоре, потом спустил ноги с постели и, медленно встав, поправил на себе штаны и рубаху и накинул на плечи походный кафтан. Брови Шакловитого недоуменно приподнялись: знать, изрядно потрепали татары нервы князю Василию, если он изволит почивать после обеда, не раздеваясь до исподнего.

К Голицыну подскочил денщик, помогая натянуть сапоги. Левый с трудом налез, и Голицын тихо, но внятно ругнулся «пся крев» то ли на сапог, то ли на нерасторопного слугу. Шакловитый терпеливо дожидался, пока командующий войском закончит свой туалет. Дальше оттягивать неприятный разговор было невозможно, и князь тяжело вздохнул.

— Передай государыне, Федор Леонтьевич, что я днями буду в Москве и сам доложу ей обо всех бедствиях этого похода. Пока же могу только сказать, что само небо было против нас. Не успели мы переправиться через Конку, как налетела татарская конница, а наши пушки в походном порядке на середине переправы. Пока вытащили их на берег, пока отпрягли лошадей и развернули… Если бы не стрельцы, рейтары и дворяне верхами, нам бы там и конец пришел, но ничего, с Божьей помощью отогнали басурман. Но это было только начало, потому что с этого времени нам не было ни минуты покоя. Татары как осы — налетят, ужалят, и поминай, как звали! Чуть все пушки из-за них не потеряли. Дальше — еще хуже: жара, вокруг ни деревца, воды нет, люди, лошади от жажды едва ноги переставляют. Я уж думал — все, предел нашим испытаниям настал. Ан нет — разбойники окаянные степь подожгли, а трава сухая, как порох. Дальше идти было чистая смерть! Пришлось поворачивать назад. Тут-то и началось самое ужасное! Татары как почувствовали, что мы ослабли, навалились со всех сторон. Пока до Конки добрались, народу много полегло… А те, кто спаслись, волками смотрят… Не знаю, что скажет Софья Алексеевна… Знаешь, Федор Леонтьевич, я много думал о нашем походе, сравнивал его с войнами греческими и латинскими… Если посмотреть историю, то лишь немногие полководцы не знали поражений: Юлий Цезарь, Сципион Африканский… Ганнибал и тот, в конце концов, потерпел поражение… Взять, например, битву при Каннах…

Шакловитый от злости аж зубами заскрипел: опять князь понес мудреную чепуху о покойниках. Нет, чтобы о живых подумать!

Ясно, что проку от Голицына ждать не приходится. Он вспомнил заплаканное лицо Софьи, ее мягкую белую руку, стиснувшую письмо… Черт побери, придется выручать князя. Но что можно придумать, когда он столь явно опозорился, и свидетелями тому тысячи человек, что остались на растерзание волкам в чужой земле или сгорели в степном пожаре. Степном пожаре…

— Послушай, Василий Васильевич, — задумчиво проговорил Федор, пощипывая ус, — а кто же все-таки траву запалил? Поймали воров?

— Не знаю… Нет, кажется. Да и где там, в суматохе было по степи за пальщиками гоняться!.. Татары, наверное…

— Татары, — с кривой усмешкой повторил Шакловитый, и в его глазах что-то промелькнуло и ушло в глубину. — Давай-ка, князь, выпьем за встречу, если за стол пригласить не побрезгуешь. А потом я пойду поговорю кое с кем. Мыслишка у меня одна появилась, как тебя от беды уберечь. Только, чур, мне не мешать!

— Да делай все, что посчитаешь нужным, Федор Леонтьевич, — безнадежно отмахнулся Голицын. — А что касается стола — милости прошу откушать чем Бог послал! Мой мажордом уже все приготовил. Сам-то я поел вместе с воеводами, но с удовольствием выпью с тобой за компанию.

Он указал на складной походный стол, сервированный на две персоны. На белой скатерти меж китайских фарфоровых тарелок стояла бутылка венгерского вина и лежали в серебряной корзиночке свежие булочки. Перед гостем поставили тарелку солянки, за которой последовали жареные перепела и цукаты к чаю. Шакловитый вспомнил встреченных в лагере изможденных стрельцов, и ему захотелось крепко выругаться, однако вместо этого он поудобнее расположился на стуле и воздал должное еде и питью.

Рожденный в семье бедного дворянина, Федор слишком хорошо знал жизнь, чтобы не относиться к ней с долей здорового цинизма. Если судьба подкидывает тебе вкусный пирог, грех его не съесть, но вырывать его изо рта ближнего — последнее дело. И если он сумел пробиться наверх, не обладая тугой мошной и нужными связями, то не подлостью и коварством, а благодаря своей сметливости, бесшабашной смелости, удаче и невероятной выносливости.

После изматывающей дороги и сытного обеда с вином ужасно хотелось спать, но надо было делать дело, ради которого он мчался сотни верст. Ополоснув раскрасневшееся лицо холодной водой, Шакловитый отправился побродить по лагерю. Среди атаманов Запорожского войска нашлось несколько добрых знакомцев, и они долго сидели у костра, вспоминая завершившийся поход. Казаки не стеснялись крепких слов в адрес Москвы, но еще больше доставалось Голицыну, который, с точки зрения бывалых рубак, не раз бившихся с турками и людьми хана, вовсе не представлял себе всю сложность поставленной задачи и был совершенно не готов к борьбе с сильным противником. А вот их гетман Самойлович другое дело — сразу был против войны с Крымом. Хороший мужик и большая умница.

При этих словах московский гость как бы невзначай обвел глазами лица сидящих вокруг людей и увидел, как по лицу генерального есаула Ивана Мазепы промелькнула презрительная усмешка. Шакловитый плохо знал этого сухощавого шляхтича, но от Голицына не раз слышал похвалы в его адрес.

Князь был в восторге от широкой образованности Мазепы, его умения вести беседу, хорошего знания польского двора, при котором тот служил когда-то в числе покоевых дворян. Слышал Федор и глухие слухи о каких-то неблаговидных делах, связанных с этим человеком. Может быть, он — тот самый случай, который поможет, если и не превратить поражение в победу, но хотя бы подсластить его горечь?

Позже, когда все разошлись по своим делам, он под благовидным предлогом пригласил Мазепу прогуляться, и они долго о чем-то беседовали, после чего разошлись довольные друг другом.

На следующий день Шакловитый поднялся с рассветом, и к тому времени, когда прибежал денщик Голицына, пригласивший его откушать с князем, расторопный глава Стрелецкого приказа уже успел переговорить с несколькими нужными людьми и пребывал в великолепном расположении духа. Теперь ему было что предложить Голицыну. Государыня будет довольна. Воспоминание о Софье царапнуло его сердце острым коготком. Кто бы мог подумать, что забияка и бабник Федька Шакловитый влюбится, да так, что ради спокойствия любимой станет вытягивать из дерьма ее растяпу-любовника! Федор скрипнул зубами и дернул себя за ус. Обхохотаться можно! Он бы и хохотал до упаду, если бы это приключилось не с ним, а с кем-нибудь из его приятелей. Сорвав травинку, он прикусил ее крепкими белыми зубами, задумчиво глядя, как компания казаков, сидя на неоседланных лошадях, понеслась к текущей невдалеке речке, гикая и взвизгивая на скаку, отчего пришли в волнение рейтарские кони, ответившие на шум громким ржанием.

Ладно, пора идти заниматься грязным делом. Эх, Василий Васильевич, с ханом воевать — не ложкой щи хлебать… Для твоего же блага придется сунуть тебе ежика в штаны.

Когда после сытного завтрака Шакловитый, выгнав всю прислугу из шатра, тихим голосом рассказал Голицыну о своей задумке, князь аж побелел от гнева. Вскочив и отшвырнув стул, он прошипел, указывая гостю на выход:

— Никогда еще князьям Голицыным не предлагали совершить столь подлый и низкий поступок. Как ты смел, ты, холоп, предложить потомку Гедиминовичей такую подлость! Вон из моего шатра, пока я не кликнул охрану и не приказал тебя арестовать за воровство и измену!

На лице Шакловитого появилось усмешка. Медленно поднявшись и обойдя стол, он спокойно поднял княжеский стул и, поставив его на место, остановился перед разъяренным Голицыным.

— А что ты, князь, шепчешь-то? Если измена, так во все горло кричать надо. А шепчешь потому, что сам хочешь этого, да гордость не позволяет. А ты заткни ее подальше, гордость-то. Сейчас не то время, чтобы Гедимина вспоминать, царство ему небесное! И сделаешь ты все так, как я сказал, иначе на Москве позору не оберешься.

— Ни за что! Вон отсюда! Лучше позор, чем такая подлость!

И тут показное спокойствие его гостя как рукой сняло.

Забыв обо всех чинах и родовых связях, он сгреб Голицына за грудки так, что затрещала ткань, и приблизил его лицо к своему.

— Ты сделаешь так, как я велел, князь. Я за Софью Алексеевну живота своего не пожалею, но ты сегодня же примешь Мазепу с товарищами. Слышишь? Я не позволю, чтобы из-за тебя государыня попала в монастырь. Я не допущу, чтобы ты вернулся в Москву с поджатым хвостом. Ты можешь быть предан, но не побежден. Усвоил, князь?

В голосе Шакловитого было столько силы и ярости, что Голицын мгновенно обмяк и опустился на подставленный стул, закрыв лицо руками. В шатре стояла тишина. Стоявший рядом человек не мешал князю предаваться отчаянию. Наконец, Голицын поднял враз осунувшееся лицо и вымученно спросил:

— И когда ты хочешь, чтобы я это сделал?

— Сегодня же, князь. Мне возвращаться надо. Государыня ждет. Все очи проплакала, о тебе думая. Сам видел.

Они говорили, всячески избегая встречаться взглядами. И тому, и другому претило то, что должно было произойти.

Сговорились на том, что как только дело будет сделано, Шакловитый сразу поскачет в Москву, а Голицын прибудет туда позже для торжественной встречи. Выслушивая приказания наглого выскочки, сломленный тяжестью того, что должно было произойти, боярин только покорно кивал головой, соглашаясь со всем.

Когда Шакловитый, примчавшись во дворец, явился к Софье как есть, в запыленном платье, пропитанном его и конским потом, Верка только руками всплеснула, но побежала доложить хозяйке, что аудиенции просит судья Стрелецкого приказа.

Сердце царевны екнуло, и, перекрестившись, она поспешила в приемную палату, где ее ждал полумертвый от усталости Федор. Перед дверью она остановилась, чтобы унять дрожь в руках и придать лицу «государственное» выражение, и только затем переступила порог комнаты. Но, встретившись с засиявшими при ее появлении глазами Шакловитого, царевна не выдержала и радостно расплылась в улыбке:

— Ну, что скажете, Федор Леонтьевич? Какое настроение в войске? Как здоровье князя? Когда его ждать в Москву?

Сунув руку за пазуху, Шакловитый с поклоном подал ей письмо Голицына, скрепленное княжеской печатью.

— Вот, Василий Васильевич просил передать тебе в собственные руки.

— Благодарю. — Она взяла письмо и, немного поколебавшись, положила его на стоявший в комнате комод весьма затейливой работы. — Я прочту его позже, а пока ты мне расскажи о своих впечатлениях. Садись вот сюда.

С этими словами она указала на стул, стоящий у окна, но мужчина отрицательно покачал головой.

— Не стоит, государыня. Я такой грязный, что потом его придется выкинуть… И, кроме того, боюсь, что если сяду, то сразу засну. Если будет такая твоя милость, позволь все рассказать и пойти отдохнуть с дороги хоть несколько часов.

Софья окинула внимательным взглядом своего гонца, отметив новые морщины на лбу, мешки под глазами и неспокойные пальцы, теребившие шишак, который Шакловитый держал в руках.

— Да, конечно… Расскажи основное, а потом мы продолжим разговор.

— Я застал князя в большой печали из-за итогов похода, а, более того, из-за того, то он скучал по тебе, царевна. Как я и предполагал, все оказалось не совсем так, как писал тебе Василий Васильевич. Нет, все было так, как он отписал тебе в письме: и жара, и нападения врага и все остальное. Но главной причиной его поражения стало предательство Самойловича, приказавшего своим казакам поджечь степь. Мы провели следствие и поймали двух поджигателей, но они оказали сопротивление и были убиты. Тем не менее гетман Самойлович арестован вместе с сыном. Казачий круг решил, что хочет себе в гетманы Ивана Мазепу и покорно просит тебя утвердить его решение. Челобитную казаков поддерживает и Василий Васильевич… Вот, собственно, и все.

Софья задумчиво побарабанила пальцами по лежащему на комоде письму, пытаясь понять выражение лица Шакловитого, который стоял, опустив голову.

— Значит, виноват Самойлович? — раздельно произнесла царевна, в голосе которой слышалось недоверие. — И князь из-за него потерял стольких людей?

— Да, государыня.

— Посмотри мне в глаза, Федор Леонтьевич.

— Государыня!

— Велю, посмотри!

С тихим вздохом дьяк поднял на царевну зеленые глаза и тут же снова отвел. В палате опять повисла тишина. Унизанные перстнями женские пальцы продолжали выбивать нескончаемую дробь.

— Мне всегда нравился Иван Самойлович, хотя он часто осуждал действия князя Василия, — задумчиво проговорила Софья. — И мне больно узнать о его предательстве… Мы устроим князю Василию торжественную встречу, и все пойдет так, как было… Благодарю тебя, Федор Леонтьевич, ты сделал все, что мог. Можешь отдохнуть…

Закусив нижнюю губу, Шакловитый молча поклонился и беззвучно исчез за дверью, а Софья медленно взяла письмо князя, но не распечатала, а долго держала в руке. Затем, решившись, взломала печать и углубилась в чтение. Перевернув последнюю страницу, она еще раз перечитала его начало, где князь живописал свои мучения, и покачала головой.

— Эх, Иван Самойлович, Иван Самойлович… Как же все нехорошо получилось! Богом клянусь, я не хотела тебе зла… И бедный Вася… Хотела бы я посмотреть, как его на такое дело подбил Федор Леонтьевич.

Она неспешно сложила письмо и, перейдя в соседнюю комнату, подошла к резному кабинету, затейливо украшенному тонкой резьбой. Повернув одну из резных фигурок, она нажала на потайную пружину.

Раздался щелчок, и откинувшаяся дощечка открыла секретный ящичек, где уже лежало несколько бумаг. Письмо последовало туда же. Одно легкое движение рукой, щелчок — и даже очень зоркий человек вряд ли смог бы найти место расположения тайника. Что ж, ничего не остается, как по просьбе Василия Васильевича сослать Самойловича с сыном в Тобольск и устроить князю торжественную встречу. Пожалование земель и денег смягчит разочарование воевод, полковников и атаманов, а мнением простого люда можно пренебречь. Не впервой.

Так закончился первый Крымский поход, не принесший Московскому государству ни почета, ни богатства, ни новых земель.

Думским людям было объявлено, что князь Василий возвращается домой после удачно проведенной кампании. Бояре переглянулись между собой, пожали плечами и приговорили торжественно встретить победителя.

Встрепенувшаяся партия Нарышкиных снова затаилась до поры до времени, но, как гиена чует издали запах падали, так и в Преображенском почувствовали, что трон под Софьей дрогнул, и приободрились. Наступила пора шаткого равновесия. И Софья Алексеевна, и Наталья Кирилловна, и все приближенные ко двору люди понимали, что следующая ошибка царевны станет для нее роковой. Даже придворный поэт Карион Истомин прекратил строчить одну за другой оды в честь государыни, а это был уже совсем дурной знак.

ГЛАВА 7 Амант бывший и амант будущий

В хлопотах и ожиданиях незаметно подкралась осень.

В дворцовом саду кусты снова стояли, раскрашенные в разные цвета, словно скоморохи. Софья теперь часто здесь гуляла вместе с сестрой. В его тихих закоулках она могла поплакаться Марфе о своих печалях, не боясь, что ее откровения станут достоянием чужих ушей.

А поплакаться было о чем. Князь Василий вернулся из похода чернее тучи и заперся в своем тереме, прикинувшись больным. Только грозное приказание государыни явиться пред ее очи заставило неудачливого полководца вернуться к своим обязанностям «Царственныя большия печати и государственных великих посольских дел сберегателя». Теперь в их отношениях постоянно присутствовало ощущение неловкости, словно, сговорившись, убили кого-то и спрятали под кровать. А ежели Васечка все-таки оставался в ее опочивальне до утра, то даже не скрывал, что спит с ней по обязанности. Впрочем, в остальных делах он, как всегда, был выше всех похвал, и она уважала князя не меньше, чем раньше, продолжая принимать уважение за любовь.

О Федоре Шакловитом царевна почти не вспоминала.

С той поры как он ввалился к ней с вестями о Голицыне, начальника Стрелецкого приказа словно подменили, и вместо частых визитов по поводу и без он теперь появлялся во дворце только по служебным делам и старался подгадать так, чтобы не остаться с царевной наедине. Это и радовало ее, и огорчало. С одной стороны, не хотелось видеть человека, ставшего причиной ссылки в Тобольск гетмана Самойловича, с другой — ей так не хватало его силы, дерзости… Любви…

Гуляя с сестрой по саду, Марфа обычно молчала, терпеливо выслушивая жалобы сестры. Но даже ее терпению однажды пришел конец и, остановившись в уединенном месте, она не выдержала и высказала Софье все, что накопилось в ее душе.

— Посмотри на себя, Сонечка, — горячо выговаривала она младшей сестре, — до чего ты дошла! Готова спать с мужчиной только потому, что он хорошо исполняет свои служебные обязанности! Это нечто совсем невразумительное, хуже «Домостроя». И не говори, что ты любишь князя! Раньше у тебя при виде него глаза загорались, а теперь ты смотришь на него как на ларь со старыми вещами. Это даже слепому видно! Ты мне тут битый час рассказываешь о своих бедах с князем так, будто обсуждаешь с боярами неурожай. Глупость какая! Он уже старик, а ты — кровь с молоком! Отпусти ты князя Василия на все четыре стороны! И тебе станет легче, и ему. Выбери себе достойного мужчину, да не рохлю, который только и умеет, что прожекты писать.

— Где ж я его возьму? — печально поинтересовалась Софья, подбирая упавший к ее ногам желтый лист. — Выйти замуж за иностранного принца я не могу, потому как патриарх тут же потребует, чтобы жених крестился в православную веру. А за боярина, пусть даже и князя, невмочно, потому как уроню свое достоинство, выйдя за царского холопа. Да и не простят бояре мне нового аманта, побоятся, что он в силу войдет и их потеснит. Они князя Василия потому только и терпят, что он на царский венец не зарится. А если боярин будет знатный да сильный, как ты советуешь, они сами бунт устроят вместо стрельцов.

— Тогда выбери себе такого, который ни при каком случае не сможет претендовать на трон. Худородного выскочку. Сама же говоришь, что Федор Шакловитый для тебя разве что Луну с неба не достанет. Вот мужчина так мужчина! Роду-племени он, конечно, не знатного, но если что — пожалуешь ему чин окольничьего, чтоб уж совсем зазорно не было. Нашим боярам и в голову не придет, что его надо опасаться.

— Ты что, белены объелась? Зачем мне Федор Леонтьевич? И зачем я ему? Он никогда не простит, что из-за меня сделал подлое дело. Во дворце сторонится, как только может. Давеча заметил меня на Красном крыльце, так кинулся прочь. Чисто заяц! Чуть князя Одоевского с ног не сбил.

— А может, он потерял надежду на твою ласку? Ведь сколько лет он по тебе страдает! А ты перед ним с Голицыным чуть не милуешься. Будет от чего в расстройство прийти. Хочешь, я с ним поговорю?

— Еще чего! Даже и не думай. Захочу, сама ему все скажу, и вообще мы с тобой что-то загулялись. У меня сегодня дел невпроворот. Давай-ка, я тебя чаем напою, а потом пойду осматривать богадельню для престарелых и больных, получивших ранение на государственной службе. Меня Иоаким давно уже просил поглядеть на его труды. Не будем старика обижать. Наши отношения и так хорошими не назовешь.

— Пойдем. Только ты все-таки подумай над моими словами, Сонечка. Такая любовь, как у Федора Леонтьевича, бывает редко. А ты, Сонька, своими руками счастье отталкиваешь. Локти будешь кусать, да поздно будет.

Разговор с Марфой разбередил душу Софьи. Не успела за сестрой после чаепития закрыться дверь, как она устремилась в Крестовую палату и долго молилась, прося вразумления и покоя измученному сердцу, но молитвы не приносили успокоения, а строгие лики святых смотрели на нее с осуждением и укоризной. Наконец, устав, она последний раз истово перекрестилась и побрела в свои покои, тяжело переставляя ноги. Встреченные дворцовые люди прыскали в разные стороны, боясь навлечь на себя гнев хмурой государыни, а те, кто не успел скрыться за ближайшей дверью, склонялись в низком поклоне, уставя глаза в пол.

Задумавшись о своем, она завернула за угол коридора и чуть не налетела на мужчину, быстро шедшего сей навстречу.

— Думы государевы мучают? (Этот голос она бы узнала из тысячи!) А я к тебе, Великая государыня, шел по важному делу.

Что это: знак свыше или дьявольское искушение? В растерянности она затеребила пуговицу у горла на собольей душегрее.

— Ну, если ты настаиваешь, Федор Леонтьевич…

Пригласив начальника Стрелецкого приказа в кабинет, Софья махнула ему рукой, приказывая закрыть дверь, и устало опустилась в кресло, бросив душегрею на руки подскочившей Верки.

— Говори, зачем пришел? — в еетихом голосе слышалась печаль.

— Плохие новости, государыня. Наталья Кирилловна женить Петра хочет. Говорят, что к Авдотье Лопухиной присматривается.

— И что с того? — Занятая своими переживаниями, она не сразу поняла всю важность его слов.

— Может, и ничего, но только женатый царь — взрослый царь. И регент ему вроде как ни к чему. Бояре об этом сегодня только и говорят. Как услышали новость, сразу зашевелились, точно мухи на весеннем солнышке.

— А ты откуда об этом узнал?

— Верные люди есть в Преображенском. А еще говорят, что преображенцы и семеновцы твоего брата — давно уже не детская забава, а сила супротив тебя серьезная. Я несколько раз ездил в Преображенское, смотрел издали на игры царские. Верь мне, Софья Алексеевна, потешные солдаты молодого царя созданы совсем не для потехи. Один раз, когда я туда приехал, они свою крепостицу Прешбург атаковали. Так доложу я вам, их действия были таковы, что любой воевода счастлив будет ими командовать. Бойся их, государыня, они очень опасны.

— Всего-то двести человек? Что они могут против моего дворянского ополчения, солдат и рейтар?

— Не двести, а шестьсот, Софья Алексеевна. И прошу принять во внимание, что при хорошем командире это сила немалая. Стрельцы уже не те, их по набату поднять трудненько будет. Уж кому-кому, а мне это хорошо известно.

Сердце кольнула тревога, но царевна не дала ей разрастись.

— С чего это ты так разволновался, Федор Леонтьевич? Он ведь еще не женился? Чего ты раньше времени меня пугаешь?

— Да, боюсь, потом поздно будет. Не надо ждать, пока «медведица» на тебя кинется. Сама-то Наталья Кирилловна баба ума недалекого, но вокруг нее вьются точно воронье Лев Нарышкин, Тихон Стрешнев и двоюродный брат князя Василия дядька царя Борис Голицын. Да и патриарх, по-моему, очень ей благоволит. Сама помнишь, как он взял ее сторону после смерти Федора Алексеевича, царство ему небесное!

Они оба перекрестились, одновременно посмотрев на парсуну с изображением усопшего царя, висевшую у Софьи в кабинете. Царевна вдруг вспомнила, как быстро патриарх выскочил из опочивальни брата, как пошел уговаривать народ крикнуть Петра в обход Земского собора, как всегда возражал любым ее начинаниям и всячески преследовал Сильвестра Медведева. Что ж, возможно, что Шакловитый прав, но что она может сделать в таком случае?

— Что ты от меня-то хочешь, Федор Леонтьевич? Что я могу с ним поделать? Не с гранатами же мне в Преображенское убийц посылать?! — в ее голосе послышалось отчаяние.

Она даже не поняла, как вдруг оказалась в сильных мужских объятиях и услышала жаркий шепот, от которого по телу побежали мурашки:

— Соня, Сонечка, только прикажи — живота своего не пожалею. Царь Петр каждый божий день в немецкую слободу таскается водку жрать и девок тискать. Домой возвращается — в чем душа держится. Хочешь, я отправлю трех-четырех человек встретить его на дороге?

Зачем гранаты? Головой в Яузу — и все дела! Он и пикнуть не успеет. Хочешь, сам поеду? Только скажи… Только скажи…

Губы Федора прижались к ее рту, руки скользили по телу, отчего царевну забила крупная дрожь и свело живот. А мужские губы уже целовали шею, лицо, волосы… Почти теряя сознание, она вырвалась из его рук и, тяжело дыша, попятилась назад, пока не уперлась спиной в стену.

Шакловитый стоял перед ней, с трудом приходя в себя. Нет, он больше не выдержит бесконечной пытки, лучше смерть! Держать в руках свою мечту и снова потерять ее — такого его гордость не могла допустить, и сердце мужчины металось между отчаянием и любовью.

Наконец Софья, быстро поправив сбившуюся одежду и растрепавшиеся волосы, прервала молчание.

— Федор Леонтьевич, только твои прошлые заслуги передо мной спасли тебя сегодня от дыбы и плахи. Да как ты смел коснуться меня? Как смел предложить убить царя, помазанника божьего? Это же воровство, измена! Чтобы ничего подобного я больше никогда не слышала! Изволь пойти домой и отдохнуть. Видимо от трудов у тебя с головой расстройство произошло великое. Уходи!

Но вместо того чтобы, поклонившись, исполнить приказ Софьи, Шакловитый упал на колени, подняв буйную голову.

— Последней милости прошу, государыня, освободи меня от должности судьи Стрелецкого приказа и отправь простым сотником куда-нибудь на границу с Диким полем. Не могу я так больше. Прости!

Такого поворота событий Софья никак не ожидала и теперь в полной растерянности смотрела на искаженное мукой лицо человека, который не боялся ни Бога, ни черта. Что он говорит?

Матерь Божья, разве она может отпустить его от себя в такую даль под сабли ногайцев? Да она никогда себе этого не простит! С другой стороны, если она его оставит в Москве, то это громче всяких слов скажет о том, как она к нему относится. Софья слишком хорошо узнала за последние несколько лет характер своего рыцаря, чтобы не понимать, что он не согласится быть для нее одним из многих. Но нет, ее гордость не может ей позволить связать судьбу с каким-то голодранцем, пусть даже он красив, молод и любит ее безмерно.

— Я не отпускаю тебя, судья, — произнесла она надменно. — Ты, как и прежде, будешь выполнять свои обязанности, а я постараюсь забыть о том, что ты мне сейчас наговорил. Разрешаю удалиться!

Шакловитый, склонив голову, поднялся с колен. В комнате ощущалось такое напряжение, что, казалось, звенел воздух.

— Я больше не приду к тебе, государыня, — проговорил он глухо, — ты не позволяешь мне ни любить тебя, ни охранять. Если ты не последуешь моему совету, то погибнешь, а я слишком дорожу тобой, чтобы со стороны смотреть на твою гибель. Прости меня, Софья Алексеевна, за мою дерзость. Ты можешь меня казнить лютой смертью, но не можешь заставить быть тем, кем я не хочу быть… Извини…

Ссутулившись, он повернулся к ней спиной и, подойдя к двери, взялся за ручку, и Софья почувствовала, что вместе с ним из ее покоев уходит жизнь.

— Федор Леонтьевич… Федя, — тихо позвала она, протягивая к нему руки.

Может быть потому, что он до последнего надеялся на чудо, Шакловитый услышал ее зов и бросился к молодой женщине, которая ждала его, потупив глаза. Он подхватил ее на руки и, распахнув ногой дверь, понес в опочивальню. Подслушивающая под дверью Верка тихо охнула и устроилась у входа в покои государыни с тем, чтобы никто не посмел нарушить ее счастье. Слава Богу, Софья Алексеевна, наконец, сделала правильный выбор! Шакловитый нравился Верке своей удалью, жизнелюбием, щедростью, умением все поставить на кон. Правда, князь ей был люб тоже, причем за качества прямо противоположные, чем у его более молодого соперника, — за обходительность, покойный нрав, обширные знания, европейский политес.

А в это время в опочивальне Софья, наконец, узнала вкус настоящей страсти, ради которой можно пойти босиком на край света. Все ее тело пылало от мужских ласк, и ей было глубоко безразлично, что ее целует простой судья, а не высокородный боярин. Когда же прошел первый порыв страсти, она положила голову на плечо Шакловитого, ощущая щекой, как пульсирует под кожей ее мужчины горячая кровь.

— Федь, а, Федечка, — позвала она, — ты не сердись, родной, но мы с тобой сейчас не сможем встречаться. Ты же сам знаешь: Дума приговорила отправить князя во второй поход на Крым. Не могу я сейчас дать ему отставку. Вот ужо вернется он оттуда, тогда другое дело. А то нехорошо получается, грех это. Князь хоть и тихий, а кто знает, что он сможет сотворить, если узнает о моей неверности?

— Да какая разница, — напрягся сразу мужчина, не желавший расставаться со своей «добычей», — ты государыня или кто? Не посмеет он на тебя обиду держать.

— Если бы все было так просто! — улыбнулась Софья, целуя его грудь. — Ты правильно сказал. Я для него не только любовница, но и государыня. Я ему уже давно безразлична, но вот власть, которой он обладает, греет князю душу. Неизвестно, что он сделает, если узнает об отставке. «Медведица» будет счастлива заполучить его себе в союзники.

— Ну, этого мы не допустим! Хочешь, я его…

— Нет-нет, оставь, пожалуйста, Василия Васильевича в живых! Тебе дай волю, так у меня людей в Москве не останется.

Быстро перевернувшись в постели, он приподнялся на локте и заглянул в ее темные глаза.

— Просто я тебя люблю.

— А за что? — Ее глаза смеялись под пушистым ореолом длинных ресниц.

— Ну… — Не умевшему красиво говорить Шакловитому было трудно выразить свои чувства в словах. — Ты красивая, сильная, умная… Очень умная… Кроме князя Василия я не знаю никого, кто бы был таким умным, как ты. Разве только гетман Мазепа. Я-то что — только драться и умею, да еще читать-писать, а ты, вот, на иноземных языках с князем говоришь, словно на родных. Да когда и на родном, так такие слова мудреные произносишь, что я отродясь не слыхивал. Ну и вообще ты баба видная. Я как тогда впервые на похоронах тебя увидел, так сразу и пропал. А уж когда услыхал, как ты «медведице» отпор дала, понял, что кроме тебя мне никого не надо. Все девки, что у меня были, двух слов связать не могли и собственной тени боялись.

Софья счастливо рассмеялась, глядя на поглупевшего от любви начальника Стрелецкого приказа. А он, наклонившись, закрыл ей рот поцелуем.

Эту ночь Шакловитый провел в опочивальне царевны, и они до рассвета не сомкнули глаз, любя друг друга. Когда же он, наконец, тихо выскользнул из покоев царевны, сопровождаемый осторожной Веркой, то Софья, смежив ресницы, мгновенно погрузилась в сон. И впервые за много месяцев ее не преследовали ночные кошмары, начавшиеся после возвращения Голицына из Крыма. Она была по-настоящему счастлива и улыбалась даже во сне.

После ночи, проведенной с Шакловитым, Софья делала все возможное, чтобы до поры ее новый роман остался в тайне. Федор, скрежеща зубами, признал серьезными опасения царевны и согласился еще немного потерпеть около нее Голицына, тем более что девушка клятвенно пообещала избегать с князем близости.

Любовь была отложена «на потом», поскольку царевну занимали гораздо более тревожные вещи. События развивались так, как и предсказал неплохо разбиравшийся в человеческих душах Шакловитый. Двадцать седьмого января была сыграна свадьба царя Петра и дочери полковника и стрелецкого головы Евдокии Лопухиной, чьего отца — Федора Авраамовича Лопухина — перед свадьбой возвели в чин окольничьего и государевого стольника. Пришлось сделать богатый подарок новобрачным, чтобы не говорили, что государыня экономит на младшем царе. Бояре пили за молодых и в промежутках между тостами тихо шушукались о похождениях новобрачного, периодически поминая юную Анну Монс из Немецкой слободы.

Петр сидел рядом с испуганной Евдокией с таким видом, будто уксусу выпил, и только стрелял по сторонам глазами, высматривая, кто и сколько пьет.

В наспех сшитом платье он выглядел еще более угловатым и неуклюжим, чем всегда.

В общем, свадьба была такая же несуразная, как и последующая семейная жизнь молодых. После медового месяца новоиспеченный муж умчался с приятелями на Плещеево озеро, оставив юную жену под материнским надзором. По донесениям верных людей в Преображенском мухи дохли от скуки. Насторожившаяся после свадьбы младшего брата царевна на время успокоилась и занялась подготовкой ко второму Крымскому походу, которая в это время шла полным ходом.

Главной ее головной болью стал категорический отказ Голицына возглавить войско. Бояре же, довольные тем, что смогли хоть в чем-то насолить государыненому аманту, требовали, чтобы именно он опять повел войска на хана. Софье пришлось пустить в ход все свои дипломатические способности, чтобы уломать князя отправиться в неприветливые степи, оставив комфорт столичной жизни. К Софьиным просьбам присоединил свой голос Шакловитый, который, как ни в чем не бывало, уговаривал Голицына снова надеть походную епанчу.

Наконец, князь с печальным вздохом согласился и принялся за сборы. Как хороший дипломат, он прекрасно понимал, насколько судьба Софьи, а следовательно, и его, зависит от результата его действий. Времени оставалось мало, и надо было торопиться. В устье реки Самары в срочном порядке достраивался город Богородицк, который должен был служить базой для русской армии, а далеко в Диком поле два талантливейших русских полководца Неплюев и Косагов заканчивали возведение передовых баз.

Регулярные полки учились новой тактике боя, а Пушкарский полк совершенствовал свои пушки и мортиры, учась вести огонь прямо в походном строю.

Накануне отъезда князь весь день до глубокого вечера провел во дворце, решая последние вопросы и прощаясь с Софьей. Кроме того, государыня по обычаю дала обед в честь уходящей в поход армии, пригласив к столу бояр, воевод и вельмож. Рядом с ней сидели юные цари Иван и Петр. Родовитые вельможи праздновали начало похода в передней палате Теремного дворца, остальные — в Столовой избе. Князь Василий, сидя рядом с царем Иваном, чувствовал на себе то злобные, то завистливые взгляды, и к концу дня страшно устал. Каково же было его удивление, когда, явившись за полночь домой, он застал в своем кабинете двоюродного брата.

— Борис, какими судьбами? Я хотел заехать к тебе попрощаться, но мне сказали, что ты в Преображенском днюешь и ночуешь.

— Твои лазутчики тебя не обманули. Но не мог же я не заехать к брату, пусть и двоюродному, в тот важный момент, когда в его руках окажется судьба России.

Они расцеловались по-родственному, невзирая на принадлежность к разным лагерям, а, может быть, именно поэтому. Хозяин дома налил себе и брату по бокалу бургундского вина, которое регулярно выписывал из Франции. Кузены выпили за встречу.

— Ну, как дела? — поинтересовался Василий, чтобы начать разговор. — Как супруга и дети?

— Потихонечку, — откликнулся Борис, глядя сквозь хрусталь на темно-красное вино. — Мария Федоровна передает тебе поклон. Дети непоседливы и очаровательны одновременно.

Но я к тебе не за этим приехал. Время уже позднее, и меня ждут дома. Так что, если не возражаешь, я a limine^[8] перейду к делу.

Такое начало разговора не сулило ничего хорошего, но слишком велико было искушение узнать, что заставило кузена просидеть несколько часов в ожидании хозяина дома, и князь Василий кивнул, сделав приглашающий жест. Борис кивнул в ответ и задумался, прикидывая, как лучше справиться со своим делом.

— Послушай, Василий, — начал он вкрадчиво, — обязанности дядьки царя весьма многогранны. Являясь таковым, я должен помогать Петру Алексеевичу и его матери, царице Наталье Кирилловне, во всех делах… Можно, я задам тебе один вопрос?

— Спрашивай, если смогу, то отвечу.

— Какие отношения тебя сейчас связывают с царевной? Ты все еще любишь ее, или морок уже прошел? — Князь Василий развел руками, давая понять, что сам не знает. — Потому что если ты любишь Софью, то, боюсь, от нашего разговора будет мало прока.

Помявшись немного, хозяин дома приподнял бокал, показывая, что пьет за гостя, и сделал глоток.

— Говори!

— Знаешь ли ты, что Софья вовсю крутит хвостом с Федькой Шакловитым? Смотри, Василий, еще немного — и она вычеркнет тебя из своей жизни как ненужную вещь.

— Не говори чепухи! Кто тебе сказал такую глупость?

— У меня тоже есть свои осведомители.

— Софья Алексеевна никогда этого не сделает! Скажу по совести, я был бы только счастлив, если бы она нашла себе достойного возлюбленного. Но она весьма привязана ко мне, даже слишком.

— Ой ли? Когда ты последний раз с ней спал? Молчишь? То-то же! Как только ты уйдешь в поход, Шакловитый запрыгнет к ней в постель раньше, чем ты остановишься на первый привал, и ты будешь ей уже не нужен. А уж когда вернешься из Крыма… Слушай, Вася, я тебе скажу две неприятные вещи. Во-первых, крымчан вам не одолеть. Ни с помощью Бога, ни без оной. Во-вторых, если только ты опять проиграешь военную кампанию, то Софья тебе этого никогда не простит.

— И что ты предлагаешь? — с безысходностью в голосе спросил князь Василий, чьи нехорошие предчувствия во многом пересекались с предсказаниями двоюродного брата.

— Приходи к нам, то есть к Петру Алексеевичу. Клянусь, тебе все будут очень рады. А в качестве небольшой любезности наш молодой царь просит тебя избегать сражений и вернуться домой скорее на щите, чем под щитом. Ты меня понял? Как говорится, Amicus Plato, sed magis amica veritas^[9].

— Борис, как ты можешь предлагать мне такую низость?

— Я предлагаю не низость, а спасение. Петр здоров как бык, и нас с тобой переживет. Если ты еще не заметил, то прошу обратить внимание, что он вырос, женился и ему больше не нужна мамка, то есть регентша.

Как ты думаешь, сколько времени Софья еще продержится на троне? Вовремя сделанное предательство, это не предательство, а политика. Впрочем, не мне тебя учить…

— Что ты хочешь сказать? — вспыхнул советник царевны, отводя глаза.

— Мне назвать фамилию некоего тобольского узника, попавшего в опалу твоими стараниями? И не надо на меня смотреть с видом бедной овечки! Тайное всегда становится явным, мой дорогой брат. Но я тебя не осуждаю, ни Боже мой! Tempora mutantur et nos mutamur in illis ^[10].

Только помни, что у тебя еще есть шанс выйти невредимым. Упустишь — даже я не смогу тебе помочь. Подумай над этим, а я пойду. Мария Федоровна все глаза проглядела на дорогу, меня ожидаючи. Не провожай, я знаю дорогу.

С этими словами он вышел вон, по пути щелкнув по носу мраморную статую толстого малыша, а хозяин дома еще долго мерил шагами кабинет, мучительно пытаясь выбрать единственно правильное решение. Так ничего не придумав, он махнул рукой на визит брата, предоставив решение судьбе. Но слова Бориса об измене Софьи задели его гораздо больше, чем он мог себе представить.

ГЛАВА 8 Сколько стоит Третий Рим?

Вопреки ожиданиям Василия Голицына, поход на Крым начался гораздо легче, чем он предполагал. Стояла весна, еще не было ужасающей жары, зеленый ковер свежей травы покрывал землю, а вода журчанием ручейков приятно ласкала слух.

Несколько раз по пути к перешейку на них налетали татары, но опыт предыдущей кампании сделал свое дело: русские войска стояли непоколебимо, отстреливаясь от врага с помощью артиллерии и мушкетов пехоты. Даже подход основных татарских сил не смог ничего изменить. Русская армия медленно, но упорно продвигалась к своей цели и двадцатого мая подошла к Перекопу. Почувствовав силу, русские воины и украинские казаки, сражавшиеся под командованием гетмана Мазепы, рвались на стены небольшой крепости, защищавшей перешеек. Слишком много бед принесли крымчаки порубежным русичам и казакам, и сейчас их сердца горели чистым огнем мести.

У Голицына полным ходом шел военный совет, когда ему доложили, что в лагерь прибыли послы крымского хана для проведения переговоров.

Полученная весть была встречена дружным хохотом. Никому и в голову не приходило, что придется отказаться от такой знатной добычи, но поднявшийся из-за стола князь прекратил веселье и, прервав совещание, пригласил к себе парламентеров. Татары шли в живом коридоре из сбежавшихся со всех концов лагеря солдат, бросая на них настороженные взгляды.

Зайдя в шатер, они с достоинством поклонились Голицыну и приготовились вести малоприятные для них разговоры. Князь приказал подать чаю и, сдержанно ответив на поклон, пригласил парламентеров садиться. Начался торг. Татары то делали новые предложения, то от них отказывались, каждый раз требуя время для обдумывания условий Голицына. Ни до чего не договорившись, они отбыли ночевать в крепость, предложив продолжить переговоры на завтра с утра. Следующий день не принес ничего нового. Татары явно тянули время, дожидаясь, когда у русских закончатся вода и провиант.

Голицын тоже не рвался на штурм крепости, невзирая на требования полковников и атаманов. Возникла странная ситуация: огромная стодвадцатитысячная русская армия остановилась у стен небольшой крепости, теряя с каждым днем боевой настрой. Проснувшись на третий день, князь обнаружил у себя на столе отпечатанный в типографии перечеркнутый крест-накрест плакат с портретом царевны Софьи в царском облачении, отпечатанный в нескольких экземплярах Шакловитым в патриаршей типографии. Призванный пред грозные очи князя мажордом клятвенно заверил Голицына, что не имеет к этому плакату никакого отношения. Наскоро перекусив, князь долго сидел, глядя потухшими глазами на изображение своей бывшей любовницы, по щеке которой пролегла жирная черная полоса.

Значит, сторонники Петра есть даже в его ближайшем окружении. Может, прав был Борис, когда говорил, что Софье осталось недолго сидеть на троне?

Наконец, денщик доложил о прибытии вчерашних парламентеров. Оторвавшись от своих мыслей, русский полководец попросил привести их. Повторив ритуал раскланивания, знакомый Голицыну по предыдущим дням, посланники хана заявили, что тот просит милости великих русских государей и готов не только отказаться от претензий на какие-либо выплаты со стороны Московского царства, но и пойти под их державу. Произнеся эту речь, парламентеры приготовились к длительным прениям. Казалось, что переговоры не закончатся и в этот день, но Голицын вдруг легко принял все предложения хана и скомандовал снимать лагерь на следующий день, мол, возвращаемся домой.

Сказать, что не только простые воины, но и полковники с атаманами пришли в полное изумление от такого приказа — это не сказать ничего. Все, кто по должности или по родству имел право заглянуть в ставку главнокомандующего, бросились к шатру князя, после того, как новость об отступлении словно молния, облетела все биваки. По всему огромному пространству, занятому русской армией, раздавались возмущенные крики, а в это время в своем шатре Голицын имел неприятный разговор со своими подчиненными, которые не могли понять, ради чего три месяца шли дикими степями к Крыму.

Однако Голицын, нахмурив брови, не только не жалел о своем решении, но и потребовал от своих полковников, чтобы они написали расписки о том, что в Крыму выгорела трава и, в случае продолжения похода, армия может погибнуть от голода и жажды.

Те возмутились, потом посовещались и… согласились на все требования своего главнокомандующего. Последним, когда все разошлись, в шатер явился раздосадованный Иван Мазепа. С ним Голицын имел долгий разговор, после которого гетман, еще совсем недавно требовавший изничтожения татар, вдруг начал превозносить великий талант князя и его прозорливость.

Голицын, наконец, оказался в шатре один. Еще одно предательство… Еще одна измена… Прости, Софья! Alea jacta est ^[11].

Его жребий брошен. Каждый спасается по-своему.

Рядом с Голицыным возник мажордом, державший на золотой тарелочке письмо Софьи, только что доставленное нарочным. С неприятным чувством — словно пойманный за руку вор — он сломал печать и углубился в чтение.

«Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета! Радость моя, свет очей моих! Мне не верится, сердце мое, чтобы тебя, света моего, видеть. Велик бы мне день тот был, когда ты, душа моя, ко мне будешь. Если бы мне возможно было, я бы единым днем поставила тебя перед собою».

Он опустил руку с письмом и задумался, глядя перед собой остановившимися глазами. Если бы оно пришло несколькими часами раньше! Голицыну было приятно думать, что сделанный им поступок не подлость в полном смысле этого слова. Нет!

Это простая гримаса судьбы, вынудившая его принять решение, которое, несомненно, приведет к падению Софьи. Князь был бездарным полководцем, но отличным дипломатом и прекрасно представлял себе все последствия того, что он собирался предпринять на следующий день.

В конце концов, он сделал все, что мог. Faciant meliora potentes^[12]А он устал, страшно устал. Он вдруг вспомнил их первый поцелуй в Воздвиженском. Прошло меньше семи лет, а как все изменилось! Где его мечты о переустройстве общества, вызывавшие у одних (иностранцев) восторг, а у других (своих бояр) сомнения в трезвости его ума? Когда он впервые начал читать Софье свои прожекты об отмене крепостного права и раздаче земли крестьянам, она только расхохоталась и поинтересовалась, сколько времени, с его точки зрения, пройдет между подписанием такого указа и мгновением, когда сбежавшиеся бояре разорвут их голыми руками. Дикая страна, подлый народ. Он уже забыл свое недавнее предательство и был готов рассуждать о недостатках, присущих окружающим его людям. Князь принадлежал к той категории людей, которые, делая маленькую личную подлость, объясняют ее вынужденной необходимостью, а потом громко критикуют оплошности других, требуя от них кристальной честности и благородства в помыслах.

На следующий день, снявшись с места, русская армия начала отход на север. Настроение солдат и их командиров было ненамного лучше, чем в первую кампанию. Никто не понимал, ради чего армия находилась на марше больше трех месяцев, отбиваясь от наседавших татар. Почему не была проведена разведка?

Ехавший в походной карете князь чувствовал глухое недовольство и с ужасом представлял, что скажет его Софьюшка по поводу итогов похода и несметных денег, которые были на него затрачены. Но размышлял он об этом не с печалью или раскаянием, а как о шахматной партии, которую предстоит выиграть. Гораздо хуже то, что там будет Федька Шакловитый, который вряд ли поверит его рассказам о нехватке воды и травы. Он же бешеный, ей-богу, бешеный!

Голицын представил Шакловитого в ярости, и его аж передернуло от неприятных предчувствий. Конечно, такой исход крымского похода для властолюбивого выскочки — нож острый. Пока он, то есть князь, пылил по степи в своей карете, Федька в Москве добивался короны для Софьи, чтобы поставить ее в один ряд с подросшими царями. Поражение Голицына ставило на его планах жирный крест. Шакловитый же не привык проигрывать и не простит никому своего «позора». Голицын вспомнил, с каким упоением Федор Леонтьевич, научившись играть в шахматы, сражался до победного конца, не желая сдаваться даже в совершенно безвыходном положении. Уж кто-кто, а глава Стрелецкого приказа будет драться до последнего вздоха! Это ясно как божий день.

Так, то взвинчивая, то утешая себя, Голицын добрался до Москвы, уповая только на то, что Софья, узнав все из писем, успеет перебеситься и встретит его более-менее спокойно.

— Москва, Василий Васильевич! — услышал Голицын голос своего мажордома. — Мы уже почти дома.

Подняв шторку, князь выглянул в окно кареты, которая уже катила по Тверской улице, вымощенной деревянной брусчаткой, постукивая колесами по ее стыкам.

От теремов и дворцов знакомых бояр потянуло чем-то родным и трогательным до слез. Если, как говорит его хороший знакомец де Нёвилль «Париж стоит мессы», то Москва — Третий Рим — тоже достойна небольшого предательства. Опустив занавеску, «царственныя большия печати и государственных великих посольских дел сберегатель», ближний боярин и наместник Новгородский прикрыл веками глаза и откинулся на подушки. Он свой выбор уже сделал, осталось только ждать.

Предположения князя, как всегда, были верными. Софья действительно была вне себя от бешенства, когда прочла его письмо, написанное под влиянием только что проведенных переговоров с татарами. В первую минуту она потеряла дар речи и только силилась понять, как князь мог повернуть назад, зная о ситуации в Москве. Это же форменная измена! Если бы на месте Голицына был любой другой человек, то ссылка была бы для него самой легкой карой, но разве могла царевна пенять человеку, с которым делила не только власть, но и постель? С большим трудом она взяла-таки себя в руки и поборола желание отправить «лучшего друга Васечку» на плаху. Простила, но не забыла, как не забывала ни хорошее, ни плохое, случавшееся в ее жизни.

Шакловитый тоже ходил чернее тучи. Было ясно, что Софья в такой ситуации может забыть о царском венце. Хуже того, он звериным чутьем ощущал, что тучи сгущаются с ураганной скоростью, но был повязан по рукам и ногам категорическим требованием Софьи оставить обитателей Преображенского в покое.

Федор сердился, просил, ругался, а затем смирился, предоставив событиям развиваться своим чередом. Эта не очень красивая молодая женщина действительно оставила в его сердце глубокую царапину, и Шакловитый был готов пожертвовать жизнью во имя счастья своей Сонечки, если возникнет такая нужда. Приближался последний акт трагедии. Актеры уже заняли свои места, и оставалось только поднять занавес.

ГЛАВА 9 По когтям узнают льва

Пока Голицын проявлял свои полководческие таланты, Шакловитый трудился в Москве не за страх, а за совесть, пытаясь то лестью, то подкупом, то запугиванием заставить Думу венчать Софью на царство, сделав равной соправительницей царям Ивану и Петру. Но ни патриарх, ни бояре не то чтобы не шли ему навстречу, но и не делали ровно ничего, чтобы поддержать кандидатуру царевны. Большинство из них увиливало от разговора, так что скоро при появлении главы Стрелецкого приказа думные люди начали разбегаться от него как куры от коршуна. Все ждали новостей из Крыма, и когда пришло известие об отступлении князя от Перекопа, всем стало ясно, что весы судьбы качнулись в сторону Петра Алексеевича, превратившегося к тому времени в нескладного юношу с замашками Калигулы. В обычное время ни один боярин ни за какие блага мира не согласился бы видеть нарышкинского «волчонка» на троне, но в данной ситуации у него было одно преимущество, против которого царевна ничего не могла поделать. Он был мужчиной, а Софья — женщиной, и этот факт оскорблял боярские сердца гораздо больше, чем петровские пьяные дебоши.

Нарышкины со своим окружением все выше поднимали голову, чувствуя, что время работает на них. Все чаще и чаще окружение Петра собиралось либо в Преображенском, либо, под благовидным предлогом, в патриарших палатах Кремля. И если в начале правления Софьи Иоаким хотел соблюсти хотя бы видимость нахождения церкви над схваткой двух родов за царский престол, то затем, видя, как Софья и ее окружение тянутся в Европу, окончательно примкнул к антимилославскому заговору. Он не мог простить царевне ни приезда иезуитов, ни пренебрежения традициями «Домостроя», ни попытки предоставить слишком много воли академии, ни наличия женатого любовника, ни защиты проевропейски настроенного Сильвестра Медведева, ни… С каждым годом список рос, подпитываемый любыми деяниями царевны, не соответствующими «преданиям старины глубокой». То ли дело царица Наталья Кирилловна, женщина ума кроткого и великой набожности. А что Петр Алексеевич чудит так, что пол-Москвы плачет от его выходок, так это по молодости. Нагуляется, перебесится и станет великим царем, достойным Третьего Рима, коим ему выпала судьба управлять. Тогда и Немецкую слободу с девкой Монсовой можно будет приструнить.

Так, или примерно так, рассуждал кир-Иоаким, сидя с гостями в своем висячем саду, красоте которого поражались те немногие, кто был удостоен чести лицезреть сие великолепие. Остальные же москвичи и иностранные гости передавали из уст в уста рассказы о его саде, не уступавшем по красоте висячим садам царского дворца.

Росли здесь и ягодные кусты, и цветы, и овощи, и царила приятная прохлада даже в самые жаркие июльские дни. Но не ради красоты приводил сюда патриарх своих гостей. Здесь он мог не волноваться, что лазутчики Шакловитого услышат хотя бы слово из его приватных бесед.

А услышать он мог много интересного. Вот, зашли к нему вроде как за благословлением брат царицы Натальи Кирилловны Лев Кириллович Нарышкин и дядька юного царя князь Борис Голицын, которому ночью верный человек привез письмо от брата. Дело не терпело отлагательств, и надо было срочно обсудить дальнейшие планы. Особенно горячился Лев Кириллович, не простивший Милославским смерть братьев во время Стрелецкого бунта.

— Не понимаю я тебя, Борис Алексеевич, — наскакивал он на Голицына. — Это же явное воровство и измена! По возвращении князя надо его арестовать и судить как злочинца. Это же надо такое удумать: прогнать такую толпу народа сотни и сотни верст, чтобы повернуть, будучи у цели!

Голицын чуть шелохнулся и закатил глаза. Все-таки отсутствие породы у его сообщника сказывается, как ни крути. Разве может выскочка понять, что кровь — не вода. Что этот пся крев предлагает: выступить ему против такого же, как он, Гедиминовича? Чтобы потом всякие нарышкины и шакловитые заняли их места в Думе?

— Не кричи так, Лев Кириллович, а то кто-нибудь обязательно услышит. Давай лучше спросим кир-Иоакима, что он посоветует.

Сидевший перед ними патриарх в душе поморщился, но не подал виду. Хитер князь Борис, ой как хитер!

Хочет, чтобы не от него шла защита Василия Васильевича, чтоб и брата спасти, и самому, в случае чего, от всего откреститься, мол, не он за князя Василия заступался. Но Иоаким тоже не вчера родился и умел обходить острые углы.

— Я бы предложил золотую середину. Пусть князь вернется в Москву, объяснит свои действия, а мы посмотрим, что дальше предпринять. Пара месяцев ничего не решает, но, возможно, за это время произойдет что-нибудь такое, что позволит нам беспристрастно взглянуть на деяния Василия Васильевича. Не будем принимать решение второпях. Время на нашей стороне.

— Но и затягивать ни в коем случае нельзя, — едва не перебил его Нарышкин. — Шакловитый в открытую добивается трона для своей девки. И если он свое получит, то справиться с Софьей станет не в пример сложнее.

— Он этого не добьется, — отмахнулся Голицын. — Не бабское это дело государством управлять. Но ты, Лев Кириллович, прав в том, что пора Софье Алексеевне и честь знать. Хватит, поцарствовала. Пусть порадуется еще немного своей власти, а там и в монастырь пора.

— А если стрельцы в набат ударят? — осторожно прошептал патриарх, и все содрогнулись при воспоминании о том, что творилось в Кремле семь лет назад.

Несколько минут сидели молча, думая каждый свою думу. Наконец, Голицын тряхнул головой:

— Чего же мы боимся? Стрельцы из похода вернутся злые, как цепные псы. А кто виноват в их позоре? Великая государыня! Сейчас не то время, по колоколу их не поднять даже Шакловитому, тем более что Федор Леонтьевич, боясь нового бунта, самых горластых разослал по дальним гарнизонам.

Правда, я не очень уверен, что Петр Алексеевич готов воевать с сестрой. Ему кроме его преображенцев и Немецкой слободы больше ничего не надо. Я с ним намедни попытался потолковать о будущем, а он мне: «Не сейчас, князь Борис, мне Прешбург штурмовать надо». Царица Наталья Кирилловна тоже от собственной тени шарахается, боится, что отравят. Вряд ли она захочет ссориться с Кремлем… Есть, правда, у меня одна мыслишка, этакий casus belli ^[13].

Почему бы не попробовать?

Услыхав латынь, Нарышкин и патриарх одинаково поморщились.

— Ты того, Борис Алексеевич, говори по-русски, — попросил Лев Кириллович князя. — Я этих твоих слов не понимаю, а кир-Иоакиму вообще их слушать зазорно. Как бы в папизме кто не обвинил! — Он хохотнул, но тут же осекся. — Так что ты там за белю придумал?

— Повод к войне, Лев Кириллович. А что, если нам и Кремль, и Преображенское перепугать до полусмерти? У кого-нибудь из них нервы не выдержат — вот и повод к перевороту. Петр ли Алексеевич изволит приструнить сестрицу, или та вздумает обидеть брата, в любом случае мы сможем взять управление на себя и убрать Софью Алексеевну из Кремля. Думаю, что Новодевичий монастырь будет для нее самым подходящим местом.

Голицын с Нарышкиным покосились на патриарха, который был сегодня более молчалив, чем обычно. Старику целый день неможилось, и он с трудом следил за нитью разговора. При упоминании о монастыре он широко раскрыл полуприкрытые глаза.

— Это хорошая мысль, Борис Алексеевич. И под присмотром, и от Москвы недалеко.

— А Федьку на дыбу, — почти взвизгнул Нарышкин и, забыв о благочинии в присутствии патриарха, стукнул кулаком по столу, отчего громко звякнули стоявшие на нем чашки и нетронутые блюдечки с вареньем.

— Можно и на дыбу, — покладисто согласился Голицын, завидовавший в душе главе Стрелецкого приказа. — Главное, его от царевны убрать, а то этот цепной пес будет защищать ее, пока не сдохнет.

— Вот-вот, сдохнет! — затряс пальцем перед лицом Голицына Нарышкин. — Туда ему, подлецу, и дорога! Даром, что недавно бегал на посылках, а теперь, гляди, — окольничий, наместник Вяземский! Знаю, зачем ему надо посадить Соньку на престол! Через нее власть большую захватить хочет!

Голицын покосился на своего соратника — чья б корова мычала, — но промолчал, здраво полагая, что ему не резон ссориться с родственником будущего царя.

Тени успели изрядно удлиниться, перебегая от цветка к цветку, прежде чем гости, наконец, оставили патриарха наедине со своими мыслями. Как же суетен мир! Если бы грядущая смена власти не была столь важна для возглавляемой им церкви, он бы никогда не стал вмешиваться в столь неприятные для него вещи. Тихо прошептав молитву, Иоаким размашисто осенил себя крестным знамением и отправился отдохнуть в свою келью, обставленную со спартанской скромностью. По дороге он увидел перед собой как живого Сильвестра Медведева и погрозил ему посохом. Погоди, папежник проклятый, мы еще с тобой посчитаемся, когда к власти придет молодой царь! Будешь знать, как с иезуитами знаться!

Удивительно, но начало заговора ускользнуло от внимания Федора Шакловитого. Временно махнув рукой на венчание Софьи на царство (погодите, откормленные рожи, я вам это еще припомню!), он занялся организацией церемонии пышной встречи возвращающейся русской армии. Надо было приветить Василия Голицына с таким размахом, чтобы его недоброжелатели, которых во дворце было более чем достаточно, навсегда закрыли рты.

Будучи умным и житейски хитрым человеком, глава Стрелецкого приказа видел, как бояре все чаще поминают в речах Петра Алексеевича добрым словом, как некоторые зачастили ездить в Преображенское, даже не придумывая поводов, для визитов к опальной царице.

Лежа с Софьей в постели, он не раз пытался уговорить ее положить конец странному положению дел в государстве, отправив Петьку к праотцам, но царевна даже помыслить не могла о таком злодеянии. Несколько раз их ночные беседы заканчивались страшными скандалами. Преданная Верка часами охраняла вход в покои Великой государыни, чтобы кто, не ровен час, не услышал ее криков. А послушать было что! Шакловитый, забыв о том, что говорит с государыней, грозился отлупить свою царственную возлюбленную и обзывал «дурой бабой», а Софья обещала отправить его на дыбу или сослать к алеутам. Потом страсти понемногу затихали, и все оставалось на своих местах.

Разумеется, царевна тоже чувствовала, как затягивается вокруг ее шеи петля, не дававшая дышать полной грудью, но что она могла поделать среди предательства, окружавшего со всех сторон? Бояре в лицо смотрят умильно, точно коты на горшок со сметаной, а сами за спиной ножи точат.

Патриарх даже не пытается скрывать, что с трудом выносит ее реформы. Нарышкины, псы смрадные, сидят в своем Преображенском, ждут времени, когда можно будет ей в горло вцепиться. Петька уже с версту коломенскую вытянулся. Mala herba cito crescit ^[14]!

Ах, если бы она была мужчиной! Сама бы повела войско в Крым! Но нет, негоже бабе лезть в мужские дела! Послала друга сердечного Васеньку, которому верила больше, чем себе, и что получилось? Дважды опозорился и ей жизнь поломал. Надо было Леонтия Романовича Неплюева да Григория Ивановича Косагова поставить во главе войска, но как же Васеньку обойти, обидеть? Да и надежда в первый поход была, что вернется, овеянный славой, отправит жену в монастырь и женится на ней, горемычной. Все пошло прахом, все…

Однажды в простой колымаге, чтоб не узнали, царевна съездила с Шакловитым и несколькими стрельцами посмотреть на Петькины забавы. Два батальона вышколенных иностранцами солдат маршировали точно заводные фигурки в музыкальной шкатулке — ровно, четко, по неслышной с холма команде перестраивались, делали повороты, рубили соломенное чучело. Стало страшно до дрожи. Если бы они что-нибудь кричали, было бы не так жутко, а тут все молчком. Не по-человечески это. Обратно возвращались молча, под впечатлением от увиденного. Софья всю дорогу смотрела в окно, загородившись от нескромных взглядов шторой. Вечером опять переругались так, что Софья чуть не сорвала голос и швырнула в сердечного друга янтарной чернильницей.

Шакловитый увернулся, и чернила растеклись по навощенному паркету, напоминая своими очертаниями Черное море.

Встреча Голицына была великолепна. Софья и царь Иван в парадном облачении ожидали князя в Грановитой палате. Вдоль стен сидели разодетые в роскошные одежды бояре, и от всей этой обстановки веяло благочинием и Византией, напоминая, что Москва — Третий Рим. Софья была сама любезность, но в ее душе бушевала ярость: Нарышкины все-таки нашли, чем испортить ей праздник. Петр ни в какую не пожелал знаться с князем, и его отсутствие на торжествах было тут же отмечено всеми присутствующими.

Когда же вечером они остались втроем в покоях царевны, Софья дала волю своим чувствам и ядовито поинтересовалась у задумчиво разглядывавшего глобус Голицына, почему он увел войско от стен Перекопа.

— Для того ли мы, Васенька, столько денег потратили, казну опустошили, чтобы ты с пустыми руками вернулся назад? Я тебя туда посылала за великими делами, а ты не токмо что ничегошеньки не совершил, но и отступил от первой же крепостицы, оказавшейся на пути. Как это понимать, князь? Мы тут из последних сил с Федором Леонтьевичем отбиваемся от происков «медведицы», а ты мне нож в спину втыкаешь?

— Софья, ты несправедлива! У нас не оставалось ни провианту, ни воды для продолжения войны. Да и с фуражом оказались проблемы. Трава выгорала просто на глазах, и скоро начался бы падеж лошадей от бескормицы.

Вот у меня тут целая пачка расписок полковников, которые подтверждают мои слова.

Подготовившийся к разговору Голицын вытащил из кармана стопку аккуратно сложенных бумаг, которые были покрыты строчками то размашистого, то бисерного почерка.

— Ну, хоть на отписки воды хватило, и то хорошо, — криво улыбнулась царевна. — Tu quoque, Brute ^[15]!

Голицын побледнел от обиды, но сдержался, стрельнув глазами в сторону Шакловитого, который, подбоченясь, в свою очередь начал внимательно разглядывать парсуну, изображающую царя Федора Алексеевича в парадном облачении.

— Неправда! Cum tacent, clamant ^[16].

— Ты такдумаешь? Quos vult perdere Juppiter, dementat prius ^[17].

А где была твоя разведка? Почему провиант и фураж не завезли в нужном количестве? Я понимаю, что в первом походе могли не предусмотреть все вопросы, но сейчас это попахивает изменой!

— Но хан обещал пойти под руку Московского царства и не угонять больше никого в полон!

— Да? И где договор, скрепленный всеми печатями? Что-то я его не вижу! Эх, князь…

Голицын гордо поднял голову, глядя прямо в темные глаза государыни, тело которой знал до самой маленькой ямочки.

— Никто и никогда не обвинял Голицыных в предательстве! Голову даю на отсечение, хан носу не сможет высунуть из Крыма, а без пленных, коих он продавал в Константинополе, ему не на что будет даже зерна купить. Таким образом, мы сможем держать его в повиновении.

Шакловитый почувствовал, что пора вмешаться. Это было не по чину, но положение царевниного аманта давало некоторые права. Отвернувшись от картины, он сделал примирительный жест в сторону неудачливого полководца.

— Послушай, Василий Васильевич, — произнес он мягко, словно ребенка успокаивал. — Софья Алексеевна вовсе не хотела задеть твою честь или поставить под сомнение храбрость и преданность. Я, к сожалению, плохо знаю латынь, поэтому не все понял из ваших слов, но, уверен, что она просто хотела сказать, что ты действовал как дипломат, ища длительные выгоды, но положение в Москве таково, что жизненно важна большая победа здесь и сейчас. Победа такая, которую можно предъявить народу, которую, так сказать, можно потрогать. Твои же будущие выгоды хороши, но они не видны ни московским обывателям, ни думным людям. Не правда ли, Великая государыня?

Он повернулся к царевне, которая уже успела взять себя в руки. «Сейчас не то время, чтобы ссориться со своими сторонниками», — в который раз повторила она про себя как заклинание. Недовольно покосившись на Шакловитого, она согласно кивнула головой.

— Прости, Василий Васильевич, просто на сердце наболело. Конечно, ты сделал все, что мог, и наша монаршая милость не заставит тебя ждать, помимо того, о чем было обещано при встрече.

Ты заслужил отдых. Можешь несколько дней побыть дома.

— Я бы предпочел уехать в пожалованное тобой, Софья Алексеевна, Медведково.

— Конечно. Поступай, как тебе заблагорассудится. А мы с Федором Леонтьевичем еще немного потолкуем. Можешь идти к своей жене и детям.

Опустив глаза, в которых блеснули слезы обиды, Голицын с поклоном вышел из Софьиного кабинета. Вот это унижение, так унижение! Получить отставку при новом любовнике, безродном дворянинчике, который еще и заступаться за него, Гедиминовича, вздумал — что может быть оскорбительнее? Хорошо еще, что за поздним временем во дворце не осталось никого из бояр и окольничьих, а комнатные люди не в счет. Завтра только и разговоров будет, что об его позоре, так что, пока все не успокоится, надо уехать от Кремля куда-нибудь подальше. Медведково — это он хорошо придумал. Во-первых, надо действительно присмотреть, что там без него строители возвели, а во-вторых, в случае надобности можно быстро в Москву вернуться.

Дежурившие у Красного крыльца стрельцы распахнули перед князем дверь, и он быстро вышел на улицу, стараясь сохранить значительность в движениях. Ну, Софья, я никогда не прощу тебе этого вечера, даже если доживу до ста лет!

А Софья, проводив глазами Голицына, повернулась к Шакловитому.

— И кто тебе позволил вступать в наш разговор? Тоже мне, защитничек нашелся. Чует мое сердце, князь Василий не все договаривает.

Нечисто туг все, Федя! Василий Васильевич еще тот дипломат! Убедит кого угодно и в чем угодно. Это он на войне робкий, а в разговоре любого победит. Можешь мне поверить!

Покачав головой, Шакловитый подошел к Софье и, одной рукой обняв ее за талию, другой начал ласково поглаживать ее по волосам, точно маленькую девочку. Она прильнула к нему, отдавшись расслабляющей ласке.

— Я все понимаю, зорюшка моя ясная, — ласково пробормотал он ей на ушко, — но если он наш друг, то не надо его отталкивать, потому что у тебя и так мало людей, на кого можно положиться, только я, сестра Марфа да Верка. Если же он враг, то тем более не надо его прогонять. Врагов лучше иметь под боком, чтобы знать, чем они занимаются. А теперь пойдем. Тебе тоже нужно отдохнуть. А завтра натопим баньку, ты там понежишься и расслабишься. Если хочешь, можно будет как-нибудь съездить в Коломенское. Ты же любишь отцовский дворец, вот там и отдохнешь, вдали от государственных дел. А теперь пойдем, Верка уже постель приготовила.

Он поцеловал ее в щеку и тихо повел в опочивальню, прикидывая, кого из верных людей послать в Медведково, чтобы они присмотрели за князем, словам которого о чести он не верил ни на грош еще с прошлого Крымского похода.

Софьиным мечтам отдохнуть в Коломенском не суждено было сбыться. Вечером седьмого августа в Кремле начался переполох: на Красном крыльце стрельцы обнаружили подметное письмо, в котором неизвестный предупреждал, что Нарышкины хотят извести царевну, послав этой ночью на Москву Преображенский полк.

Был поздний вечер, когда в покои царевны прибежал ближайший помощник Шакловитого Никита Гладкой, и, пав перед ней на колени, протянул местами помятый лист бумаги, исписанный неровным почерком.

Только что игравшая на клавикордах царевна вскочила, с ужасом взирая на Гладкого. В его появлении Софье почудился новый бунт, словно ожили тени прошлого. Поднялся и сидевший в кресле Шакловитый. Выхватив из рук Гладкого письмо, он быстро пробежал его глазами.

— Здесь написано, что к нам идут преображенцы. Глупость какая! Хотя… Никита, беги, поднимай стрельцов! Ложь это или нет, но мы не сдадимся без боя Нарышкиным и их выродку. Сонечка, извини, я тебя покину.

С этими словами глава Стрелецкого приказа бросился вон, и перестук его кованых серебряными подковками каблуков далеко разносился по спящему дворцу. За ним громко топал Гладкой, получая на бегу указания, какой полк ставить на какой участок стены, словно Тохтамыш опять грозился спалить Москву.

Во дворце захлопали двери — напуганные шумом обитатели теремов пытались спросонья понять, из-за чего поднялся тарарам.

А Софья, придя в себя, первым делом кинулась к кабинету и, нажав потайную кнопку, вытащила из тайника листы. Крикнув перепуганной Верке, чтобы та принесла поднос, она быстро перебрала их ловкими пальцами. Ее личные письма и дневник не должны достаться никому. На мгновение ей до слез стало жаль этих маленьких листочков, в которых запечатлелись самые волнительные в ее жизни мгновения, но простительная слабость быстро прошла.

Показав служанке головой, куда положить поднос, она кинула на него бумаги и поднесла к ним свечу. Глядя на разгоревшееся пламя, царевна мучительно пыталась понять, как случилось, что постоянно дежурившие у Преображенского люди Шакловитого не заметили толпу марширующих к Москве солдат. Несколько сот человек — не иголка в стоге сена!

Ярко разгоревшийся огонь, уничтожив бумагу, начал быстро опадать, и Софья слабо улыбнулась.

— Ну вот, теперь я готова к любым неожиданностям. Верка тихо всхлипнула, и этот звук придал царевне мужества.

— Не реви, трусиха. Стрелецкий бунт пережили, и эту ночь переживем. Федор Леонтьевич не допустит сюда Петькиных головорезов. Надо же, мой братец каким дураком оказался! И чего ему в Преображенском не жилось спокойно? Иль жена так надоела, что он себе дела придумывает, лишь бы с ней не спать?

Верка сквозь слезы улыбнулась Софьиной шутке и, высморкавшись в подол просторной юбки, опустилась на пол, прислонившись к креслу, на котором сидела Софья.

— Ничего, матушка-государыня, это я сильно испужалась. Сейчас уже все прошло.

В дверь громко постучали, и Софья вздрогнула, ожидая плохих вестей, но это была лишь наспех одетая сестра Марфа.

— Сонечка, что случилось? — затараторила она с порога, быстро осматривая комнату. — На площади полно стрельцов. Я слышала там голос Федора Леонтьевича. Весь дворец в панике. Я только собралась спать, а тут такое светопреставление!

— Да ничего страшного, — махнула рукой Софья, успокаивая не только сестру, но и себя. — Петька с ума сошел. Говорят, к нам Преображенский полк марширует. Кто-то бросил подметное письмо, вот Федор Леонтьевич и поднял стрельцов от греха подальше. Уверена, что завтра мы станем смеяться над сегодняшними страхами.

— Не сомневаюсь, — уже более спокойно улыбнулась Марфа, приходя в себя. — А ты, значит, от скуки гадала, наверное. Только знаешь, чтобы гадание было верным, бумагу перед сожжением комкать надо, а не складывать неряшливой стопкой… Сонька, Сонька, кого ты обмануть решила? Давай-ка я с тобой лучше посижу. И мне спокойнее, и тебе не скучно будет.

— Не уверена, что это хорошая мысль, — пожав плечами, откликнулась хозяйка покоев. — Если слухи окажутся ложными, то будет обидно, что ты из-за них не выспалась, а если верными — будет лучше, если ты окажешься от меня подальше.

— Не говори глупостей, — отрезала Марфа, устраиваясь в таком же, как у Софьи, кресле. — Легкая встряска мне не помешает, а если сюда явятся Петькины потешные, то я тем более хочу быть рядом с тобой. Представляешь, столько мужчин зараз! А ты хочешь меня лишить такого удовольствия.

Софья почувствовала к сестре такую любовь, что на глаза навернулись слезы. Слишком мало было вокруг нее преданных людей, и слишком редко получала она поддержку.

— Спасибо! — сами собой прошептали ее губы, и одинокая слезинка тихо скатилась по ее щеке.

Стрельцы в полном вооружении жгли костры до утра, карауля весь периметр Кремля и главные дороги, ведущие к Москве, но все было тихо. К утру вернулись лазутчики, посланные Шакловитым в Преображенское, с весьма странными новостями. Посреди ночи там вдруг началась паника, раздались крики, заметались люди с факелами и фонарями. Толком разузнать ничего не удалось, но только доподлинно известно, что к царю прибежали какие-то люди в одежде стрельцов и, истошно вопя, рассказали, что по Софьиному наущению в Москве ударили в набат, и толпа стрельцов идет в Преображенское, чтобы убить царя, царицу и ближних бояр. После чего Петр Алексеевич в исподнем кинулся вон из дворца и спрятался в кустах. Туда ему принесли одежду и привели лошадь, после чего он ускакал в сопровождении нескольких слуг во главе с Апексашкой Меншиковым неведомо куда, возможно, в Троицу.

Шакловитый и Софья изумленно переглянулись: что за стрельцы бежали к Петру и что за чушь ему наговорили? Кто стоял за ночной паникой?

— Вольно же Петьке дураком себя выставлять! — пожала плечами царевна и направилась в опочивальню, но Шакловитый ее остановил.

— Погоди, Софья Алексеевна, тут, похоже, дело посложнее будет. Слишком уж все складно получается: у нас паника, в Преображенском паника. Неспроста это. А что, если кто специально хочет стравить тебя с братом? — Он задумчиво дернул себя за ус и повернулся к утомленным стрельцам: — А не заметили ли вы чего еще? Может, там кто из бояр был и странно себя вел? Или что еще? Подумайте хорошенько.

— Да нет, Федор Леонтьевич, ничего такого не заметили. Да и трудно в такой суматохе понять, что обычное, а что нет. Никому ни до чего не было дела, и мы совсем близко подошли, чтобы лучше видеть. Все бегали, чего-то кричали, и если бы не князь Голицын, так, наверное, все со страху совсем с ума сошли.

При упоминании о Голицыне Софья вздрогнула и еще раз переглянулась с насторожившимся Шакловитым.

— Василий Васильевич?

— Нет, Великая государыня, Борис Ляксеич. Он там всем командовал, а потом за Петром Ляксеичем куда-то поскакал. Видать, знал, куды ехать. Там еще двое наших осталось посмотреть, что дальше будет, а мы сюды скорей побегли.

— А как был одет князь? — немного подумав, спросил со значением Шакловитый.

— Дык как? Как обычно. Все кое-как, а он обнаковенно.

— Ех ungue lеоnеm ^[18], - пробормотала Софья, стиснув перед грудью руки. — Федор Леонтьевич, думаю, что ты можешь отпустить стрельцов по домам. Похоже, Петька сидит сейчас в Троице и трясется как заяц, — добавила она вполголоса. — А этим добрым людям дай по рублю за верную службу.

— Как скажешь, Софья Алексеевна. — С этими словами он отвесил царевне легкий поклон и, сделав знак стрельцам следовать за собой, отправился отменять тревогу, а Софья беззвучно зашла в опочивальню, где на ее постели прямо в одежде спала не выдержавшая ночного бдения Марфа.

Рядом с ней прикорнула на стуле Верка. Софья легонько потрепала сестру по плечу.

— Просыпайся, соня. Гроза миновала.

Та с трудом разлепила ресницы и удивленно огляделась по сторонам.

— А? Что? Это твоя опочивальня? А как я здесь очутилась?

— Федя ночью тебя сюда перенес. Вставай, все прошло. Никаких потешных в Москве и в помине не было, а напуганный Петька сам из Преображенского полуголый посреди ночи удрал. По правде сказать, Марфуня, ничего я пока не понимаю, но чую, что здесь замешан Борька Голицын. Он всегда на меня аспидом смотрел. Так что можешь спокойно идти домой или остаться со мной завтракать. Сейчас Федя придет, и будем кушать.

На стуле завозилась Верка и тут же вскочила, увидев рядом государыню.

— Матушка Софья Алексеевна…

— Иди-иди… Все хорошо. Присмотри, чтобы завтрак на три персоны принесли сюда, и побыстрее.

Верка тут же исчезла, а Софья присела на постель рядом с приподнявшейся сестрой.

— Боюсь, Марфуша, что кто-то хочет меня с Петькой окончательно рассорить. То-то мне говорили, что царицын брат последнее время с Борькой Голицыным стали не разлей вода и к патриарху в гости зачастили. Кир-Иоаким вряд ли захочет войны между мной и нарышкинским ублюдком, но эти два татя на все способны ради захвата власти. Вот такое дело получается… Когда выясним, что случилось ночью в Преображенском, и куда подевался мой братец, пошлю к нему кого-нибудь из бояр. Может, удастся образумить «волчонка».

Расторопная Верка доложила, что завтрак накрыт, а Федора все не было. Пришлось сесть за стол без него. Сестры, словно сговорившись, болтали о том, о сем, обходя стороной тему ночной тревоги, но при этом все время прислушивались в ожидании стремительного перестука каблуков. Шакловитый так и не научился, да и не сильно хотел учиться шествовать важно, животом вперед, как все уважающие себя окольничие.

Вернулся он, только когда Софья с Марфой заканчивали пить клюквенный кисель со свежими булочками. Лицо главы Стрелецкого приказа было задумчиво, однако при виде встревоженных женщин он сразу повеселел, изобразив на лице если не улыбку, то ее подобие.

— Ну, в общем, все на так плохо, — сообщил он, усаживаясь за стол и надкусывая расстегай с осетриной. — В Преображенском все затихло. Другое дело, что и людей там почти не осталось. Все его обитатели под охраной преображенцев и семеновцев отправились в Троицу. Не могу сказать, чтобы этот исход мне нравился, но и пугаться пока рано. Мои ребята порасспрашивали оставшихся слуг, и те рассказали довольно странные вещи, что, якобы, на Петра Алексеевича за последнее время было несколько покушений. То бочонок с отравленным квасом на кухне нашли, то люди какие-то с ножами вокруг ходили… Соня, клянусь, — перехватил он вопросительный взгляд царевны, — это не моя работа. Богом клянусь, что я туда никого не посылал и ничего не подбрасывал. Да и странно все как-то выходит: столько раз покушались на твоего брата, а достать не смогли. Мои ребята не сплоховали бы, поверь, тем более что убить Петра по дороге в Немецкую слободу проще пареной репы, а этот несчастный бочонок с квасом неизвестно кто мог отведать.

Якобы налили собаке, и она сдохла. Чудеса, да и только! Сдается мне, что это происки Бориса Голицына и Льва Нарышкина. Ты обратила внимание на слова моих ребят о том, что князь был одет так, словно ждал паники?

— Обратила. Он мой давний враг. Одного в толк взять не могу — неужели и Василий Васильевич с ними в сговоре? Как уехал в Медведково, так там и пропал. Неужели я пригрела у себя на груди змею?

— Что ты говоришь, Сонечка?! — вмешалась в разговор обескураженная таким предположением Марфа. — Василий Васильевич не может быть изменником. Он очень тебя любит… Извини, Федор Леонтьевич.

Шакловитый задумчиво дернул себя за ус, вспомнив, как легко согласился князь предать Самойловича.

— Не знаю, что тебе сказать, Марфа Алексеевна. Василий Васильевич очень умный и хитрый боярин, но у него слишком мягкий характер, а Серей Алексеевич весьма напорист. Трудно сказать, какими побуждениями руководствовался князь, но то, что он — хороший дипломат — устранился от своих обязанностей, говорит о многом. Я часто наблюдал за тем, как он играет в шахматы. Василий Васильевич всегда просчитывает несколько шагов вперед.

— Уж не ревнуешь ли ты, Федор Леонтьевич, Сонечку? — стрельнула на него глазами царевна.

— Марфа! — сердито одернула забывшуюся сестру Софья. — Не знаю, Феденька, прав ты или нет, но то, что Василий Васильевич много сделал для меня хорошего, не подлежит сомнению.

И пока у меня на руках не будет неопровержимых фактов, я не поверю, что он мог стать предателем. Errare humanum est ^[19].

— Соня, отстань от меня со своими покойниками, — сердито фыркнул Шакловитый. — Когда ты переходишь на латынь, мне все время кажется, что ты хочешь подчеркнуть мою безграмотность. Но кое-что из их тарабарщины я успел выучить, и отвечу тебе на том же языке. Хочешь понять, что происходит, ищи cui prodest?^[20]

Судя по последним делам князя Василия, можно предположить, что он переметнулся к Нарышкиным. Недаром он покровительствует Мазепе, который без ума от Макиавелли.

— Федя! — в голосе Софьи появились стальные нотки, и она сердито сдвинула брови.

— Хорошо, умолкаю. Не было бы только поздно, моя повелительница.

А в это время в Троице тоже все пришло в движение. Когда поутру у ворот монастыря раздался конский топот и грубый голос прокричал «Открывайте именем царя Петра Алексеевича!», монахи не поверили своим ушам. Но в раскрытые ворота действительно въехал на спотыкающемся от усталости коне молодой царь в сопровождении своего любимца Алексашки Меншикова. На Петре не было лица, и он дико поводил глазами по сторонам, будто не верил, что оказался у цели своей бешеной скачки. Вид могучей крепостной стены и боевых башен немного успокоил беглеца, и он отрывисто пролаял, что едва спасся от врагов и просит убежища.

Ему помогли сойти на землю и под руки провели в покои архимандрита, где «младшему царю» подали монастырского вина для подкрепления сил. Петр что-то бессвязно пробормотал про «змею Соньку», выпил одним глотком целую чарку и тут же заснул от крайнего нервного и физического изнеможения.

Алексашка в общих чертах поведал донельзя удивленному настоятелю о причине появления царя в его обители, и весь монастырь пришел в движение, готовясь к встрече толпы важных гостей. Так что, когда на дороге поднялись клубы пыли, поднимаемые каретами, колымагами и рыдванами царицы и бояр, за которыми маршировали «потешные» солдаты царя, им уже были приготовлены и стол и места для размещения.

Борис Голицын и Лев Нарышкин вывели из кареты, поддерживая под руки плачущую Наталью Кирилловну в траурной одежде. Последние недели они почти не отходили от царицы, рассказывая страшные истории о Софьиных планах убийства Петра. Для пущей достоверности стали появляться реальные признаки готовящегося покушения. Сначала на кухне нашли бочонок квасу. По счастливой случайности вместо людей отравилась собака, которой дали попробовать напиток, содержавший ужасное зелье. Потом недалеко от дворца обнаружили троих незнакомцев с ножами, которые сидели в кустах в ожидании царя. Убийцы бежали при виде охраны, так что ни поймать их, ни допросить не удалось, но и без этого было ясно, кем они подосланы. Перепуганная Наталья Кирилловна пребывала в полуобморочном состоянии и вздрагивала от каждого шороха.

Бесконечные причитания матери и намеки придворных совсем запугали Петра, на всю жизнь запомнившего Стрелецкое восстание. И когда к нему посреди ночи ввалились расхристанные стрельцы во главе с пятисотенным Ларионом Елизарьевым, вопящие благим матом о том, что к Преображенскому движутся верные царевне полки, он, в чем был, не раздумывая, опрометью кинулся вон из дворца и забился в кусты. Там его и нашли Алексашка Меншиков с Сергеем Голицыным, принесшие одежду и приведшие в поводу заранее оседланных лошадей. Кое-как натянув порты, Петр вскочил на лошадь и понесся прочь, колотя по ее бокам босыми пятками. За ним, прихватив остальную одежду, поскакал Меншиков в сопровождении нескольких верных людей, призывая Петра остановиться.

Оставшийся на месте Голицын посмотрел вслед всадникам, быстро скрывшимся с глаз в предрассветной дымке, и отправился во дворец к царице, бывшей вне себя от страха и тревоги. Голицыну с Нарышкиным ничего не стоило уговорить ее отправиться в более безопасное место. Весь дворец пришел в движение, и скоро вереница беглецов двинулась за царем под защиту монастырских стен.

С приездом Петра тихий монастырь превратился в боевую крепость, щерившуюся пушками, около которых круглосуточно дежурили пушкари. Запасалось продовольствие, укреплялись стены. Со стороны создавалось впечатление, что поляки снова напали на Русь и монастырь готовится, как и раньше, биться с врагом не на жизнь, а на смерть.

Таким образом, хорошо спланированная провокация принесла свои плоды.

Возникший из-за недоразумения конфликт быстро разрастался, грозя перерасти чуть ли не в гражданскую войну. Отдохнувший Петр целый день совещался с Голицыным и Нарышкиным, измысливая, как захватить Кремль. По соседству с царем на стульчике сидела царица, время от времени разражавшаяся пустыми жалобами на «змею Соньку» и требовавшая то квасу, то пряников.

Первым делом было составлено письмо, требующее от Софьи ответа, отчего в ночь с седьмого на восьмое число в Кремле было полно стрельцов. Борис Голицын здраво рассудил, что здесь, как в шахматах, кто первый сделает ход, за тем будет преимущество. Надо было заставить Софью оправдываться — ведь оправдываются только виноватые — и у него это прекрасно получилось.

После завтрака невыспавшаяся Софья отправилась на службу в Казанский собор, в то время как Шакловитый развил бурную деятельность, пытаясь разобраться, что же произошло в Преображенском. Сначала ему казалось, что это недоразумение, придурь неуравновешенного юнца, но чем больше приходило сведений от посланных в Преображенское людей, тем события прошлой ночи выглядели все более странными и зловещими.

Когда царевна вышла из собора, ей доложили, что Петр и все его окружение заперлись в Троице-Сергиевом монастыре, который укрепляется как для затяжной осады. Ничего не понимавшая Софья только руками развела. Оставалось ждать от беглеца вразумительного рассказа о причинах, побудивших его к столь странному поступку.

Но оказалось, что объясняться должна она. Получив письмо, в котором Петр требовал ответа, почему ночью собрались стрельцы в Кремле, она взялась за перо и обстоятельно объяснила истеричному братцу, что вышло недоразумение, и ни у кого и в помыслах не было тронуть его хотя бы пальцем. Хочет — пусть сидит в Троице, хочет — возвращается в Преображенское или едет в Коломенское — везде ему гарантируется безопасность и родственное отношение со стороны старшей сестры. Сначала было написали «Великой государыни», но потом решили не дразнить гусей, тыкая носом самолюбивого юнца в то, что никакой он не государь. «Старшая сестра» — это как-то пристойнее, по-родственному, да и слово «старшая» будет очень кстати.

Между двумя цитаделями завязалась активная переписка, сопровождаемая приездами высокородных гонцов. Стремившаяся «утишить» брата, Софья направила к нему всеми уважаемого боярина Ивана Борисовича Троекурова, который предложил Петру приехать в Москву для встречи с сестрой — и получил резкий отказ. Затем по следам князя отправился посланник от царя Ивана — тот же результат.

Начинавшая догадываться об истинных причинах такой несговорчивости «троицыных сидельцев», Софья предприняла последнюю попытку к примирению, отправив к Петру патриарха, как человека «по должности» мирного и богобоязненного. Но Иоаким, довольный возможностью покинуть Москву, остался у Петра, даже не отписав государыне об исходе своих пастырских увещеваний.

Софья потребовала немедленного созыва Думы. Собравшиеся бояре кряхтели, вздыхали и категорически не желали ничего приговаривать.

Было ясно, что думные люди решили остаться в стороне, отказываясь вмешиваться в распри Милославских и Нарышкиных. Поняв, что бегство Петра чревато военным противостоянием, Софья обратилась к стрельцам, прося защиты, но и те отвечали вяло, что, мол, на все государева и Божеская воля, а они люди маленькие.

Что оставалось делать? И вот спустя три недели после бегства Петра из Преображенского Софья решилась на последний шаг — самой отправиться в Троицу, чтобы образумить упрямого Петьку. Весь день они с Шакловитым ломали головы, пытаясь найти пути урегулирования конфликта, но на ум ничего не приходило.

— Послушай, Сонечка, — вкрадчиво предложил поникшей возлюбленной глава Стрелецкого приказа, — может, ты все-таки не будешь протестовать, если мы решим вопрос по-моему, а? Я возьму грех на себя, если ты его боишься. Есть у меня в полках верные люди, которые смогут явиться в Троицу как беглецы из Москвы. При первой же возможности они прирежут Петра как куренка, а если повезет, то и Бориса Голицына. Сейчас уже не то время, чтобы быть слишком щепетильными. Учти, он тебя не пожалеет.

Она долго молчала, глядя в окно, как сумерки накрывают город серой пеленой. Потом перевела взгляд на теплившуюся у маленького иконостаса лампаду. Что выбрать — жизнь во дворце с замаранными кровью брата руками или ссылку в монастырь, если только Петькины сообщники не придумают чего похуже. Что сделать? На чем остановиться? Что будет с Федей? А с Васенькой? И где сейчас князь Василий: как говорил, в Медведкове или уже по дороге в Троицу?

Надо же, как странно иногда оборачивается жизнь: то она пряталась в Троице от Хованского, а теперь там засел Петька, и она ничего не можете ним поделать. Ей вспомнилось Воздвиженское, скатившаяся с колоды в лужу отцовской крови голова княжича Андрея. Вот она, расплата за грехи.

— Я завтра сама поеду в Троицу, — тихо проговорила она, положив мягкую ладонь на сжавшиеся в кулак пальцы Федора, — и попытаюсь уговорить брата прекратить глупую вражду. Ведь должно же быть решение, которое удовлетворит и его, и меня… Я вот все думаю, может, это проклятие Хованского обрушилось на меня? Может, я слишком мало молилась за упокой души отца и сына? Как ты думаешь, Феденька?

Выдернув у нее из-под руки свой кулак, Шакловитый так ударил им по столу, что подскочили всякие красивые пустячки, которые там недавно с любовью расставила Марфа.

— Чтобы я тебя отпустил в волчье логово, а сам спрятался за бабьей юбкой? Да ни за что! Я мужчина или баба в штанах?

Не страшась гнева, горящего в глазах Федора, Софья подошла к нему и, обняв, прильнула всем телом, слыша, как гулко грохочет его сердце.

— Тихо, не шуми, пожалуйста. Никто ни за кого не прячется. Но мне просто некого послать. Не тебя же, право слово! Бояр он не слушает, патриарх сбежал… Федя, мы остались вдвоем. Сам же говорил, что Петька по стрелецким слободам рассылает указы с требованием схватить тебя, а затем идти к нему в Троицу. Подожди, может, мне еще удастся с ним сладить. Эх, был бы здесь князь Василий, все было бы по-другому. Уж онто сумел бы заговорить Петьке зубы. Ну да ладно, чего горевать о том, чего не может быть? Велика ты, Феденька, завтра с утра карету закладывать. Поеду к нему потихонечку, а ты, пока меня нет, попробуй еще раз поговорить со стрелецкими головами. Пообещай им денег. Если не честь, так хотя бы алчность, может, сделает их более сговорчивыми. Хорошо?

— Разве ж я могу с тобой спорить? — грустно усмехнулся Шакловитый. — Пойду распоряжусь.

— Вот и хорошо, а я пока прикажу Верке баньку приготовить. Негоже царевне ехать в затрапезном виде, ты не находишь?

— Да ты и так хороша. — Он прижался губами к ее губам с такой страстью, будто в последний раз.

— Ну что ты так, право слово!

С трудом отдышавшись, она ласково взлохматила его густую черную шевелюру и ахнула.

— Ой, Феденька, у тебя седые волосы появились! Да сколько! Тяжела доля государыниного аманта?

— Не говори глупостей, Сонька, — перехватил он ее руку. — Сам выбрал такую долю и не жалею ни о чем. А теперь иди, а то пока Верка приготовит баньку, то да се, ляжешь спать поздно, а тебе завтра надо быть раскрасавицей. Погоди, я сейчас ее позову.

Когда за Федором закрылась дверь, Софья сразу обмякла и, с трудом добравшись до ближайшего стула, грузно села на него, прижав кулак ко рту, чтобы не завыть в голос. Если ее еще может защитить царская кровь, то что нарышкинский выродок в случае победы сотворит с Федором — и подумать страшно. Вася, наверное, легко отделается, если, конечно, провалил поход на хана в сговоре с братом, но Федя… Феденька…

Она не знала, что, едва выйдя за порог и плотно притворив дверь, Шакловитый долго стоял, прижавшись спиной к стене. Если бы он только мог! Зубами бы загрыз любого, кто подойдет к Соньке. Но сейчас против нее поднялась такая сила, что зубы сломаешь, а не возьмешь. Остается только делать вид, что все идет хорошо. Пусть Сонечка до последнего верит, что может еще что-то изменить.

ГЛАВА 10 Кровь за кровь

Утром, во время последних сборов в дорогу к Софье попросился на прием командир стрелецкого полка Патрик Гордон. Изрядно удивленная ранним визитом шотландца, она велела пригласить его в кабинет. Получавший последние наставления Шакловитый отошел к печке, привалившись плечом к ее изразцам.

После обязательных расшаркиваний старый вояка сразу приступил к делу.

— Великая государыня, — начал он прокашлявшись, — я верно служил тебе, твой брат и твой отец. Теперь царь, которому я сказал присягу, призывает меня к себе. Я зольдат. Повиноваться приказ мой долг. Мой полк идти сегодня в Троице-Сергиев монастыр. Мне очень жалеть.

С этими словами он шагнул вперед и протянул Шекловитому указ Петра, приказывающий стрельцам явиться в Троицу, грозя в случае его невыполнения всевозможными карами. Софья вопросительно стрельнула глазами на главу Стрелецкого приказа, но тот чуть заметно пожал плечами, мол, выбирай, царевна, сама свою линию поведения.

Велишь казнить изменника — отрубим на Лобном месте голову, отпустишь — пусть идет с Богом. Софья побарабанила пальцами по мраморной столешнице резного, с львиными лапами, стола.

— Чем я обидела тебя, Петр Иванович, что ты бросаешь меня в трудную минуту?

Внезапно Гордон опустился на колено и склонил седую голову.

— Великий государыня, — проговорил он глухо, — в моем роду нет изменник, и я не буду первым. Мой клятва требует, я повиноваться Петр Лексеич. Да и не хочу я быть без голова на старости лет. Но свой внук я сказать, что видеть много король и служить много король, но лучшим из король был русский царевна Софья Лексеевич.

От волнения старый шотландец, много лет проживший в России, совсем запутался в сложном русском языке и замолчал, ожидая решения своей участи. Софья милостиво махнула рукой, с трудом сдерживая набежавшие на глаза слезы:

— Иди, Петр Иванович! Не сомневайся, царь будет к тебе милостив.

Гордон поднялся и, отвесив прощальный поклон, вышел с гордо поднятой головой.

Шакловитый скрипнул зубами.

— Побежали крысы. Всю ночь в Москве скрипели ворота, бояре, окольничие и вся прочая шушера под покровом темноты к Петру бежит. Днем боятся, сукины дети, так во мраке свои дела проворачивают. Так и тянет остановить какой-нибудь рыдван, до прибить для острастки всех его пассажиров! Сегодня в Грановитой палате, дай Бог, половина думных людей собралась. Роды первой статьи — Одоевские, Шереметевы, Черкасские, Репнины, Прозоровские, Шеины уже удрали.

Уверен, что и у остальных кареты да колымаги запряженные стоят, да кишка тонка в бега кинуться. А теперь и стрельцы побегут. Это первому страшно, а в толпе-то — милое дело!

До этого царевна еще держалась, но тут из ее глаз хлынули слезы, и она упала на стул, закрыв лицо руками.

— Не поеду я никуда! Вели карету распрягать! Не желаю я позориться, ехать среди холопов к Петьке на поклон! А попробует нарышкинский выродок в Кремль сунуться — взорву, но ему не отдам! Пусть катится к чертовой матери, прости меня Господи! Я Великая государыня, а он саранча неграмотная! Федя, пиши указ: кто из Москвы поедет в Троицу, будет считаться изменником и казнен на месте. А то ишь, Петьку боятся! Меня будут бояться тоже!

Но грозный окрик царевны уже не мог остановить повального бегства. Ежедневно то один, то другой полк, кто с развернутыми знаменами и барабанным боем, кто тишком покидали город. Софья часами стояла у окна, наблюдая, как пустеет Москва. Ее томило ощущение надвигавшейся катастрофы, как бывает в страшном сне, когда чувствуешь, что надвигается нечто ужасное, но не знаешь, откуда его ждать.

Федор, целыми днями метавшийся по стрелецким слободам и солдатским казармам, тоже стал все больше времени проводить во дворце. Однажды Софья застала его за сожжением бумаг. Около ног Шакловитого еще лежала небольшая стопка писем и каких-то записок, а в пламени костра уже корчились черные остовы того, что еще недавно было секретами Стрелецкого приказа.

Подняв глаза на царевну, он ничего не сказал, а, только взяв кочергу, ожесточенно принялся шевелить ею в печи. Постояв рядом с тем, кто остался ей верным до конца, Софья ненадолго отлучилась, и спустя несколько минут вернулась, неся большую стопку исписанной бумаги. Протянув ее Шакловитому, она устроилась в кресле у него за спиной, завороженно глядя на огонь. Все было ясно без слов.

— Федя, — наконец, кашлянув, нарушила молчание Софья, — я тебе собрала деньги, какие есть под рукой, и драгоценности. Уезжай сегодня же. Петька тебя убьет, как когда-то я Хованского. Сон был мне сегодня вещий, страшный. Я не переживу, если с тобой что-нибудь случится. Не мучь меня, Феденька, не заставляй оплакивать до конца своих дней. Третьего дня в Смоленск ушел Сильвестр, и ты уходи. Нас с Марфой тронуть не посмеют, а тебе — смерть.

— Сонька, ты дура! — беззлобно огрызнулся на нее Шакловитый, не отводя глаз от затухающего огня. — На кого я тебя брошу? Да и бежать мне некуда. Это ты у меня умная, а я по-иноземному говорить не научился. Так что придется тебе меня потерпеть. Мне твоя постель слишком нравится. Не смогу я после нее на постоялых дворах ночевать, а то и того хуже — в лесу на коряге ворочаться.

На глазах Софьи заблестели слезы. Никогда не позволявшая себе подобной вольности царевна последнее время плакала по нескольку раз на дню, видимо, сказывалось нервное напряжение, не отпускавшее ее ни на минуту. Стараясь, чтобы голос предательски не дрогнул, она скороговоркой пробормотала:

— А если я прикажу?

— Не стоит, свет очей моих, потому как придется тогда мне изменить Великой государыне ради некоей Софьи Алексеевны, которая когда-то во времена оны устроила такой скомороший балаган на похоронах собственного брата, что Москва потом полгода обсуждала ее непотребное поведение.

— Так и полгода? Чего так мало? — Невзирая на трагизм ситуации, вместо слез в темных глазах женщины заплясали бесенята.

— Так того… Другие сплетни пошли… Царевна Софья Алексеевна умела подбросить пищи для разговоров. Весело с ней было… Так что, Сонька, где ж я такую, как ты, бабу найду? И коли уж про это разговор зашел, не пройти ли нам в опочиваленку? Раз уж править некем, так, может, того, просто жизни порадуемся?

Но Шакловитому с Софьей было не суждено «потешить беса», потому что прибежала перепуганная Верка и, дрожа то ли от страха, то ли возбуждения, доложила, что в дворцовых сенях стоят стрельцы и требуют, чтобы к ним вышла государыня.

— Требуют? — вскинулся Шакловитый. — Да я им сейчас…

— Не смей! — в голосе Софьи прозвучал металл. Никогда она не позволяла себе разговаривать в таком тоне с Федором с тех пор, как он пересек порог ее опочивальни, но сейчас не было другого выхода. — Оставайся здесь. Верка, скажи им, что Великая государыня сейчас выйдет.

Подобострастно кивнув, Верка опрометью кинулась выполнять поручение, а Софья, подойдя к Шакловитому, нежно обвила его шею руками.

— Феденька, поклянись мне самой страшной клятвой, что ты будешь ждать меня, сидя в этой комнате. Пообещай, что не выйдешь к стрельцам, что бы там ни произошло. У меня еще есть сила с ними справиться.

— Сонька, ты дура!

— Пообещай. — Ее губы прижались к его губам со страстью первых дней любви.

— Хорошо, — с трудом отозвался Шакловитый, когда она разжала, наконец, объятия. — Клянусь собственной жизнью.

Не очень доверяя обещанию Федора, она все-таки спустилась по лестнице на первый этаж, где ее ожидало несколько бояр, не пожелавших или побоявшихся переметнуться на сторону Нарышкиных. Сделав знак следовать за ней, она прошла в сени к двум десяткам хмурых стрельцов. При виде государыни они нехотя опустились на колени, демонстрируя всем своим видом, что делают это только согласно обычаю.

— Государыня перед вами, — надменно произнесла Софья, распрямив и без того прямую спину. — Что вам надо, стрельцы? И как вы смеете меня тревожить по пустому делу?

В ответ на это непрошеные визитеры поднялись с колен, и бывший среди них полковник Сергеев протянул ей какую-то бумагу.

— Указ пришел от царя Петра Алексеевича, чтобы, значит, шли в Троицу и доставили к нему вора и изменника Федьку Шакловитого для розыска про царское покушение. Сама можешь указ прочесть, коли сумлеваешься. Так что ты того, государыня, вели нам его выдать.

Кровь прихлынула к щекам Софьи и зашумела в ушах, забилась на висках. Да как они смеют требовать от Великой государыни, чтобы она выдала своими руками им на пытки и смерть своего Федю! Да кто они такие, предатели, переметнувшиеся к брату, стоило тому только пальцем поманить. От ярости ее глаза засияли холодным огнем, и царевна стала похожей на приготовившуюся к броску тигрицу.

— Да как вы смели, — давясь от ярости, прошипела она в лицо оторопевшим стрельцам, — требовать от меня жизни Федора Леонтьевича? А ну, пошли вон отсюда, сарынь проклятая, жабино отродье!

Те, опешив, попятились, но Сергеев быстро опомнился и, подбоченившись, выставил вперед бороду.

— А ежели ты откажешься выдать нам разбойника Шакловитого, то мы поступим с тобой нечестно. Нам, царевна, не впервой.

Перед глазами Софьи возникла картина, от которой ее бросило в холодный пот: те же сени, отчаянный крик «медведицы» и стрельцы, волочащие по полу избитого Ивана Нарышкина. Вот она, расплата за ту кровь! Ее пальцы сами собой скрючились, превратившись в лапы хищной птицы.

— Посмейте сделать хотя бы шаг, и я вам покажу, как ослушаться дочери Алексея Михайловича!

Сбившиеся в кучу бояре с ужасом ожидали, что последует за этим, как вдруг за спиной Софьи послышался родной голос:

— Э-э-это что тут такое? А ну, назад! Софья Алексеевна, Великая ты наша государыня, не гневайся на моих стрельцов. Ума они малого, обхождения не знают. Придется их построжить. Совсем страх потеряли! А ну, быстро пошли за мной!

С этими словами он в несколько шагов пересек сени и, распахнув входную дверь, ведущую на Красное крыльцо, махнул рукой выборным, приглашая их следовать за собой. Проходя мимо Софьи, он чуть замешкался, и, улыбнувшись по-мальчишески широко, подмигнул ей левым глазом.

Все произошло так быстро и неожиданно, что присутствовавшие в сенях люди не успели ничего сообразить, как Шакловитый уже скрылся на крыльце. Опомнившиеся стрельцы кинулись за ним, раздались крики, удары, шум борьбы… Потом все стихло…

Бояре с ужасом смотрели на царевну, которая так и застыла, со скрюченными пальцами рук и выражением решимости на лице.

Через толпу вельмож протиснулась царевна Марфа и ласково обняла сестру за плечи:

— Пойдем, Сонечка, пойдем… Тебе надо прилечь…

Унизанные перстнями пальцы медленно разжались, и Софья, точно сомнамбула, побрела, поддерживаемая сестрой, наверх в царские покои. Свита государыни, расступившись, пропустила двух женщин и провожала их глазами, пока они медленно поднимались по лестнице. Внезапно Софья остановилась:

— Я не могу туда пойти. Марфушенька, можно я переночую у тебя?

— Господи, Сонечка, конечно! — разрыдалась ее сестра. — Все, что захочешь.

В тереме царевны Софью устроили на постели, и она лежала, глядя в потолок пустыми темными глазами, невзирая на снотворное, которое заставил ее выпить вызванный доктор. В ее глазах не было слез. С той поры она больше не плакала ни разу в жизни.

ГЛАВА 11 Всем сестрам по серьгам

По мере того как пустел Кремль, в Троице все активнее кипела жизнь. То и дело в ворота монастыря въезжала роскошная карета или дедовский рыдван, в котором прибывал с семьей очередной вельможа. Подходили строем полки, пришедшие из Москвы, или проносились галопом провинициальные дворяне с боевыми холопами, пришедшие по зову царя из соседних волостей. Их всех встречал Борис Голицын, у которого для каждого находилось доброе слово и чарка водки.

Запоздавшие гости, чтобы оправдать свою задержку, наперебой рассказывали о творящемся в Москве беспределе, причем по странной закономерности, чем позже приезжал боярин или служивый, тем более страшные истории лились из их уст, так что Софья и Шакловитый в их рассказах разве что не пахли серой и не имели рогов и копыт. Все эти байки аккуратнейшим образом пересказывались Петру, отчего он начинал дергать головой и биться в очередном припадке. Но все это происходило в стороне от чужих глаз, а на людях царь был сама благочестивость, смирение и благовоспитанность: на все службы ходит, с церковными иерархами почтителен, с боярами милостив.

Монастырское «сидение» пошло на пользу Наталье Кирилловне, которая просто расцвела в окружении алчущих ее покровительства бояр. Правда, была одна печаль, которая тревожила ее сердце. Ее любимый братец Левушка на радостях пил не переставая, и от этого бывал иногда чересчур игрив. Царицу радовало все: и окружающий ее почет, и заискивание тех, кто успел поставить на ее Петруше крест, и мысли о том, как злобствует в Кремле «змея Сонька». Особенно приятно было отправлять назад ни с чем присылаемые ею посольства. Ништо? Это ей за убитых братьев, насильно постриженного вмонахи отца и годы забвения, которые пришлось пережить честолюбивой царице.

Подначиваемый окружающими Петр тоже имел большой счет к старшей сестре. С того страшного дня, когда на его глазах стрельцы убивали людей, у мальчика случались приступы эпилепсии и начинала дергаться голова, пугая случайных людей. Еще больше ненавидел он Шакловитого, поклявшегося, по уверению полковника Цыклера, убить молодого царя.

Какова же была радость, когда очередная партия стрельцов, пришедшая в Троицу, приволокла с собой его врага, который был избит так, что с трудом мог стоять! Шакловитого заперли в монастырском подземелье, и им занялся «князь-кесарь», вечный участник пьяных царских дебошей, страшный Федор Юрьевич Ромодановский. Петр сначала отказался присутствовать при пытках «Сонькиного аманта», но затем любопытство пересилило, и он спустился в монастырский подвал, заваленный пыльным хламом. Откуда-то потянуло горелым мясом, и Петр в сопровождении верного Алексашки пошел на запах. Когда он вошел в камеру, то в окровавленном человеке с трудом узнал красавца Шакловитого.

Тот висел на неестественно вывернутых руках, кожа спины до костей рассечена ударами кнута, а на боках и животе вздулись пузырями и лопнули следы от раскаленных прутьев. Пленник был без сознания, и с его разбитых губ капала кровь.

При виде царя Ромодановский с Борисом Голицыным поднялись, приказав палачу с помощниками, чтобы те привели Шакловитого в чувство. После второго ведра холодной воды, вылитой на голову, Федор застонал и открыл глаза. Перед ним с кривой улыбкой на губах и выражением брезгливого любопытства стоял Петр. Ноздри победителя раздувались, в глазах было что-то хищное.

— Ну и как? — спросил Петр, и трудно было понять, к кому обращен его вопрос.

— Молчит, Иуда, — отозвался, отдуваясь, тучный Ромодановский. — Ну, ничего, он у нас заговорит.

Подняв голову Шакловитого за слипшиеся волосы, царь заглянул ему в лицо.

— Меня убить замыслил, сволочь? А сейчас небось жалеешь, что на свет родился?

— Жалею, — прохрипел вдруг Федор, поднимая подернутые смертной мукой глаза, — жалею, что Софью Алексеевну послушался и тебя, выродка, не прибил. Щенок…

Он попытался плюнуть Петру в лицо, да в пересохшем рту не было слюны. Но и сказанного оказалось достаточно, чтобы молодой царь схватил металлический прут, которым прижигали тело, и начал лупить изуродованного пыткой человека по чему придется.

— Неправда! Это я тебя! Я тебя! Я тебя! — орал он исступленно.

Голицын с Ромодановским с трудом оторвали его от потерявшего сознание Шакловитого, вернее того, что от него оставалось.

Вымыв в бочонке с водой забрызганные кровью руки, успокоившийся Петр махнул Ромодановскому рукой:

— Казнить немедленно!

Ромодановский с Голицыным переглянулись:

— А как же показания?

Впрочем, это даже лучше: мертвые сраму не имут, и им можно приписать любые слова, якобы сказанные под пыткой. Ему и приписали, к вящему удовольствию князя Бориса, который до последнего боялся, как бы пленник чего зазорного не сказал о его брате.

Шакловитого вытащили на монастырский двор и, на глазах у стопившихся стрельцов и бояр, отрубили голову.

Казненным Софьей Хованским повезло больше: их тела были преданы земле. Тело Федора Леонтьевича Шакловитого, судьи Стрелецкого приказа, провалялось на земле две недели, пока, наконец, не было закопано на скорую руку.

Софья пришла в себя только на следующий день. Лежа в тереме сестры на постели, которую уступила ей добрая Марфа, она смотрела на балдахин, раскинувшийся над ней, и мучительно пыталась понять, где она допустила ошибку. Как получилось, что Нарышкины в одночасье отобрали у нее все, что, казалось, прочно принадлежало ей.

И Федя… Это она виновата в том, что не смогла уберечь его от длинных рук младшего братца. Царевна застонала от отчаяния и горя.

— Ну что ты, Сонечка, хочешь испить водички? — Над ней склонилось обеспокоенное лицо Марфы. — Мы уж так за тебя переживали, так переживали…

— Марфа, где Федя? Что с ним?

Старшая царевна опустила глаза, пытаясь сообразить, как сказать Софье страшную весть.

— Говори, не бойся. Больнее, чем есть, ты уже не сможешь сделать.

Потянувшись за полотенцем, Марфа намочила его край и обтерла лицо и шею сестры, стараясь, чтобы та не увидела выражения ее лица.

— Князь Прозоровский повез под конвоем Федора Леонтьевича в Троицу.

— Прозоровский? Почему он?

— Тетушка Татьяна Михайловна говорила с ним вчера вечером. Говорит, что это приказ нашего Ванечки. Вот тебе и хилый братец! Вишь, ему Петька приказал поймать Федора Леонтьевича.

— Что еще скажешь? — Она уже не могла ни гневаться, ни страдать. Накатило тупое оцепенение.

— Татьяна Михайловна тоже в Троицу поехала. Постыдилась прийти к тебе проститься. Велела передать, что прощения просит слезно, но ничего поделать не может. Про то, что делает Петька в Троицком, нехорошие слухи ходят, вот все и боятся ему перечить… Пообещала заступиться за тебя перед братом.

— А ты что не поехала вместе с ней?

— Куда же я поеду от тебя, Сонечка, — заплакала вдруг долго крепившаяся Марфа, — а ты как без меня останешься? Мы уж с тобой как-нибудь. Верка твоя побежала узнать, что в Москве делается, а то ведь, сидючи в тереме, и не знаешь ничего… Хочешь чего-нибудь покушать? Я сейчас пошлю Машку на кухню, чтобы принесла чего.

— Не буду я ничего, Марфуша. Не хочется. Лучше собирайся да езжай к нарышкинскому «волчонку», пока не поздно.

— Я? Ни за что! Мы с тобой…

— Марфа, послушай меня внимательно. — Сделав усилие, Софья села на постели. — Мы уже не «мы». Есть я, и есть все остальные. Поезжай к Петру. Может, он тебя не тронет и, когда-нибудь потом, ты что-нибудь сможешь для меня сделать. От того, что мы обе попадем в монастырь или, того хуже, в тюрьму, ни тебе, ни мне лучше не станет. А увидишь тетку, передай, что я велела кланяться и сказать, что зла на нее не держу. Я тоже поеду за тобой, только вот немного отдохну. Мне здесь тоже делать нечего… А о Васе ничего не слышно?

— Пока нет, но, может, Верка что узнает… А ты все-таки поешь. Тебе столько всего предстоит, что надо быть сильной. Ты же не хочешь с голоду перед Петькой в обморок упасть?

Так, с причитаниями и увещеваниями, Марфе все-таки удалось накормить Софью, а там появилась и верная царицына служанка, как обычно, с ворохом новостей.

— Царь Иоанн Алексеевич, говорят, получил от брата письмо, что, мол, Петр Алексеевич ему предлагает править вместе, а зазорному лицу, то есть тебе, Великая государыня, невмочно быть с ними.

(«Эх, Ванечка, Ванечка, и в кого ты такой уродился?» — вспомнила Софья их сидение под лестницей в первый день Стрелецкого бунта.) Иоанн Алексеевич, как опять-таки говорят, письму обрадовался и на все согласился. В Москве остались одни старики, бабы да дети малые, а все мужчины поехали в Троицу на поклон к Петру Алексеевичу. Говорят, что князя Василия из Медведкова тоже туда затребовали… Государыня-матушка, а мы-то что с тобой делать будем? — Она шмыгнула носом, жалобно глядя на Софью.

— Мы тоже туда поедем, — решительно проговорила царевна. — Может, мне удастся поговорить с «волчонком». Он хоть и буен, но глуп. Попробую убедить его не преследовать тех, кто был рядом со мной все эти годы. Тешу себя надеждой, что тогда он будет милостив к тебе, Марфуша, Федору Леонтьевичу и Василию Васильевичу. А в обмен на эту милость попрошусь в монастырь. По мне сейчас что воля, что неволя — одно и то же.

— Не говори так, Сонечка, ты меня пугаешь, — залилась слезами Марфа, а чуть позже к ней прибавились рыдания Верки, завывавшей по царевне, как по покойнице.

Все получилось так, как хотела Софья. Марфа с плачем и причитаниями уехала в Троицу на следующий день, и царевна вздохнула с облегчением: чем быстрее ее легкомысленная сестренка предстанет перед грозными очами «волчонка» и произнесет покаянные речи, тем больше надежды, что для нее все обойдется.

Оставалось сделать одно дело, которое вызывало у нее чувство, близкое к ужасу. Собрав в кулак все свое мужество, она пошла в свои покои, где еще совсем недавно целовалась с Феденькой. Надо было уничтожить все, что касалось ее личной жизни, чтобы тот, кто поселится в этих стенах, не смог глумиться над тем, что было ей дорого. Передвигаясь как сомнамбула, она медленно складывала на стол в приемной палате все, что принадлежало Шакловитому или касалось ее самой, не Великой государыни, а просто Сони Романовой. Зайдя в кабинет, она увидела открытую дверцу печи, в которой еще топорщились обгорелые остатки бумаг, которые она жгла с Федором. Чтобы не упасть, царевна схватилась за угол кабинета, уже не хранившего в тайнике ни одного клочка бумаги.

Пошуровав в печи кочергой, чтобы убедиться, что бумаги сгорели, она кликнула Верку и, утащив охапки памятных вещей в сад, где она любила гулять когда-то, они устроили костер, сжигая память о прошлом.

Глядя на пляшущие языки пламени, Софья видела в них мечущихся по дворцу Нарышкиных толпы стрельцов, отрубленную голову княжича Андрея, сидящего за манускриптом князя Василия и склонившееся над ней лицо Федора с горящими от страсти глазами.

Дождавшись, пока прогорит костер, царевна ушла в опустевшие покои Марфы, приказав поутру заложить карету. Никогда она не отступала ни перед какими препятствиями. Тем глупее сидеть в Кремле, ожидая появления Петра, если еще осталась возможность борьбы. Как-никак, a «Pollice verso» ^[21] пока еще не прозвучало.

Софье так и не удалось встретиться с братом. Боясь, что царевна сумеет убедить Петра в своей невиновности, Борис Голицын сделал все, чтобы Петр отказался встречаться со «змеей Сонькой». В ход пошло все: и рассказы о Стрелецком бунте, вину за который Нарышкины, разумеется, возлагали на Милославских, и пресловутый бочонок с отравленным квасом и подложные показания Шакловитого, «признавшегося» во всех грехах. Петр ни на мгновение не усомнился в их подлинности. Во-первых, они были ему на руку, а во-вторых, Сонькин амант сам признался в том, что хотел убить царя. Чего тут еще непонятного?

Как только верные люди доложили, что Софья выехала из Кремля, ей навстречу отправился князь Гагин, попросивший царевну для ее же блага не ездить в монастырь, но царевна была непреклонна. Тогда на полдороге ее встретил спальник Иван Бутурлин, настоятельно советовавший Софье прекратить испытывать судьбу, но ей было уже нечего терять. Судьба? Какая может быть судьба, когда она потеряла все и всех. Она упорно погоняла кучера, требуя ехать быстрее и быстрее.

Наконец, появились знакомые дома Воздвиженского, и еще не оправившаяся от нервного потрясения Софья приказала остановиться на отдых. Из самой справной избы выставили хозяев, и Верка захлопотала, организуя хозяйке хотя бы видимость уюта. Но не успела царевна скинуть верхнюю одежду и, присев на лавку, прислониться спиной к теплым бревнам стены, как в комнату, согнувшись в низком дверном проеме, вошел Иван Борисович Троекуров.

Перекрестившись на образа, он повернулся к Софье и, не поклонившись, как был в шапке начал:

— Велено тебе, царевна, в монастырь не ездить, а, как есть, возвратиться в Москву и ждать решения своей участи.

Поднявшись с лавки, она выслушала распоряжение Петра, не отрывая взора от боярской шапки. Князь закончил речь, и в комнате повисла тишина. Софья продолжала стоять, не отводя глаз от троекуровского головного убора. Прошла минута, другая, и рука боярина медленно потянулась к горлатной шапке, стянув ее с головы.

— А если я поеду?

— Ежели не послушаешься и продолжишь путь, то велено по тебе стрелять из пушек… — И совсем с другой интонацией. — Софья Алексеевна, не гневи брата. Петр Алексеевич нынче зело сердит. Себе плохо сделаете и помочь никому не сможете.

— Федор Леонтьевич?

— Казнен вчера как изменник.

— Василий Васильевич?

— В Каргополь сослали князя вместе с сыном. Прямо сразу от Троицы и повезли на телеге… А сестрица твоя Марфа Алексеевна доехала благополучно и принята царем. Так что не мучай ты себя и не заставляй нас поступать с тобой нечестно. Христом Богом прошу!

В раздумье Софья закусила губу. Ехать или нет? Она не боялась ни гнева брата, ни обещанных пушек. Возможно, смерть была бы для нее лучшим исходом, но ежели Петр помиловал князя, то у нее есть еще одно дело. Придется возвращаться домой, в постылый дворец, и ждать, когда новый царь вспомнит об опальной государыне.

Потеряв Шакловитого, Софья не переставала думать о своем правлении, день за днем перебирая все свои поступки, которые оценивала жестче, чем любой судья. Она не сомневалась, что ее Васечка перебежал на сторону Петра, но почему? Что подтолкнуло его на предательство? Может, она сама, вернее, ее любовь к Федору? По прошествии времени она уже забыла свои обиды и невнимание к ней Голицына, в памяти остались только ночи любви, разговоры о переустройстве государства, обоюдный интерес к латинским писателям, и даже бесхребетность князя, которую она принимала за тонкость души. Она первая предала своего милого друга Васеньку, и не имела права осуждать его за ответную измену, особенно теперь, когда его повезли в дикие края, где не то что чаю, хлеба не найдешь. Надо будет послать ему денег, пока Петр не отобрал у нее последнее. Да-да, именно это и надо сделать.

Уйдя в свои мысли, Софья совсем забыла о Троекурове, который все еще стоял перед ней, переминаясь с ноги на ногу и чувствуя себя так мерзко, что, провались он сейчас сквозь землю, только бы порадовался. Не дождавшись ответа, он низко поклонился царевне и тихо вышел, притворив за собой дверь.

Где-то протяжно замычала корова, выводя Софью из задумчивости. Кликнув Верку, царевна приказала собираться в Москву, а сама, невзирая на усталость, вышла на околицу, туда, где когда-то состоялся ее скорый суд над Хованскими. Княжич может покоиться с миром — жизнь покарала ее за неправедный поступок. Получается, что все было зря? Э, нет! Пусть Петька тешит себя мыслью, что борьба закончена, но она на самом деле только начинается.

Боярин Троекуров не солгал царевне, говоря о том, что Василий Голицын отделался сравнительно легким наказанием. Когда князь получил приказ явиться к Троице, то его первым желанием было им пренебречь. Но Петр — не Софья. Голицын слишком хорошо знал людей, чтобы понять: с этим юношей надо быть весьма осторожным. Пришлось, призвав сына, приказать готовиться к поездке в пасть льва. Княгиня ударилась в слезы, провожая их, как на смерть. За ее спиной стояли высыпавшие на улицу хмурые слуги. Князь был добрым хозяином, и никому не хотелось его терять. Кто знает, кому достанется Медведково, если он попадет в опалу?

Карета покачивалась на неровностях дороги, и князь Василий, откинувшись на подушки, делал вид, что спит. Ему не хотелось разговаривать с сыном, который испуганно тянул шею, выглядывая в окно, боясь, что их казнят прямо у дороги. Правда, сердце отставленного аманта бывшей государыни тоже дрогнуло, когда карета проезжала Воздвиженское. Ему, как и Софье, привиделись тени отца и сына Хованских. В этом была даже некоторая справедливость: отец за отца, сын за сына. Предостерегал же он тогда упрямую девицу, что возмездие не заставит себя ждать — и вот, пожалуйста, оно перед ним в таком зримом облике, что становится страшно. Впрочем, брат Борис обещал царскую милость в обмен на Крым, так что отчаиваться пока рано. Это все Евдокия со своим плачем настроила его на печальный лад, но ничего, сейчас он объяснит все Петру и вернется в Медведково, если только царь не предложит ему возглавлять, как и прежде, Посольский приказ.

Около стен монастыря их встретили вооруженные преображенцы, обошедшиеся с князем без всякого уважения. Заставив выйти из кареты, они повели его и сына через монастырские ворота и дальше через двор, толкая в спину при малейшей задержке. Что ж, qualis rex, talis grex ^[22].

Голицын увидел в таком обращении даже некоторую логичность: откуда же петровским потешным знать политес, если их хозяин сам в нем не силен.

Князь вдруг вспомнил, как Петр по пьяни поехал в Немецкую слободу в санях, запряженных визжащими свиньями, в обнимку с вусмерть пьяным, ряженым в эллинского бога Никитой Зотовым. Вся Москва тогда ахнула при виде небывалого бесчинства. А немцы вышли из своего кабака и смеялись над русским царем, потешавшим их вместо шута. А тот и рад стараться: налакался с ними до полусмерти, причем хитрые немчины сами пили мало, а венценосному юнцу наливали сверх всякой меры, после чего слегка под хмельком разошлись по домам, а царь Всея Руси блевал в кустах и чуть живой приполз в Преображенское.

— Стоять, князь! Куда пошел? — гаркнул вдруг один из конвоиров, отчего Голицын вздрогнул, возвращаясь к реальности.

Перед ними на ступенях собора стоял незнакомый дьяк с грамотой в руках. Держа ее перед собой, он перечислил все явные и мнимые грехи князя Василия Голицына в управлении государством. За эти вины царь приговорил князя к лишению боярского чина и имуществ и ссылке вместе с семьей в Каргополь.

Оглушенный известием, князь огляделся по сторонам, ища Петра или хотя бы брата, чтобы сказать, что это какое-то недоразумение, что ему была обещана милость, ради которой он предал свое войско и Софью, но ни того, ни другого нигде не было видно.

— Пошли, князь, карета подана, — бесцеремонно потряс его за рукав стоявший за спиной преображенец, и разбитый обрушившимся на него горем Голицын без сопротивления побрел за своим конвоиром. Позади него семенил сын, не осознавший еще всего ужаса обрушившейся на его семью немилости.

Выйдя за ворота монастыря, Голицын по старой привычке посмотрел по сторонам, ища свою карету, но вместо нее увидел телегу, устланную соломой, в которую была запряжена неказистая лошадка. Рядом с савраской стоял крестьянин в залатанном армяке и хмуро посматривал на стрельцов, солдат и рейтар, окруживших его со всех сторон. При виде князя толпа засвистела и заулюлюкала.

— Эй, воевода, о своих подвигах расскажи!

— А сынок-то, гляди, сейчас расплачется!

— Эй, князюшка, прими гостинец от Самойловича! — с этими словами из-за солдатских спин вылетел комок мокрой глины и ударился о телегу рядом с Голицыным.

— Ну-ну, зубоскалы, — беззлобно прикрикнул на них один из конвоиров, — дайте проход. Садись, князь, поедем. Дорога дальняя, успеешь еще воздухом подышать.

Дождавшись, когда князь с сыном заберутся на солому, преображенцы уселись по бокам телеги, крестьянин чмокнул губами и чуть тронул лошадку вожжами по спине. Недовольно тряхнув гривой, та переступила с ноги на ногу и побрела по разбитой многими колесами дороге, отмахиваясь хвостом от мух.

Вскоре к князю с сыном присоединилась княгиня, и они долгим и трудным путем поехали в холодные и неприветливые места, где не было места ни праздности, ни отвлеченным разговорам о мироустройстве. Болота, гнус, вечный холод и бедность, граничащая с нищетой, стали спутниками княжеской четы до самой их смерти, и только во снах и запоздалых мечтах князь Василий Васильевич Голицын иногда видел свой дом на углу Тверской и Охотного ряда, покрытый медной крышей.

Последним соратником Софьи, попавшим в страшные жернова петровского дознания, оказался Сильвестр Медведев, пойманный в Дорогобуже. Его кровью Нарышкины расплатились с патриархом за поддержку претензий Петра на шапку Мономаха. Церкви оказалось мало закрытия первой на Руси светской Верхней типографии и Заиконоспасского Славяно-латинского училища, высылки иезуитов и искоренения вольного духа в Славяно-греко-латинской академии. Надо было уничтожить любое проявление вольнодумства в церковных рядах, любой, даже легкий намек на католическую ересь. А чтобы неповадно было, устроить показательное избиение кого-нибудь из «папежников». Настоятель Спасского монастыря, справщик и книгохранитель Московского печатного двора, поэт и писатель Сильвестр Медведев годился на эту роль лучше всего.

Патриарх торжествовал победу. По его требованию ученик Симеона Полоцкого был лишен иноческого звания, ломан на дыбе и приговорен к казни путем отсечения головы «за воровство и измену и за возмущение к бунту», а до исполнения приговора посажен в тюрьму Троицкого монастыря, где монахи почти полтора года пытались заставить его отречься от своих взглядов.

Не известно, действительно ли Медведев отрекся от ереси или его отречение было подделкой, но только один из образованнейших людей того времени был публично казнен, а его книги сожжены. Nomina sunt odiosa^[23].

ГЛАВА 12 Царственная затворница

Победитель может себе позволить милость к побежденным, и молодой царь Петр не стал преследовать свергнутую сестру, ограничившись ее заключением в Новодевичьем монастыре, где бывшей государыне была предоставлена почти полная свобода. Софье позволили взять с собой целый штат слуг с кормилицей Вяземской и неизменной Веркой. Царевне разрешалось посещать церковные службы, беспрепятственно передвигаться внутри монастыря, а также принимать по праздникам сестер и, когда случится оказия, гостинцы от них. Кроме того, ее оставили на дворцовом довольствии, так что она не только не страдала от голода, но и понемногу подкармливала своих караульных в расчете, что те немного ослабят бдительность.

Самое странное, но первое время монастырская тишина и размеренный уклад пошли раздавленной последними событиями Софье даже на пользу. Медленно, очень медленно приходила она в себя после казни Шакловитого и отлучения от почти царской власти. Зато здесь можно было сколь угодно долго предаваться размышлениям и молитвам, чем царевна и занималась все время.

С верными людьми ей удалось переслать Василию Голицыну письмо и большую часть своих денег, и она была счастлива, хотя не получила ни строчки благодарности в ответ. Что ж поделать, если князь оказался слаб в минуту испытаний. То ли дело Федя… Она часто вспоминала брошенный им напоследок взгляд и подмигивающий хитрый глаз. Господи, ну почему она стояла столбом, вместо того чтобы кинуться к нему и не дать совершить то, что сделал ее сорвиголова.

Потом к Софье зачастила доверенная кормилица Марфуши, приносившая ей в большой корзине всевозможные деликатесы, под которыми прятались письма. Верка тоже часто выходила за пределы монастыря, неся за пазухой бумаги, за которые преданная служанка легко могла попасть на дыбу, а ее хозяйка в далекий монастырь.

Получив очередные гостинцы, Софья первым делом искала среди них бумагу, сообщающую очередные дворцовые новости, которые то радовали ее, то приводили на грань отчаяния.

Дорвавшийся до власти Петр так и не стал правителем. Поиграв в царя, он вернулся к военным забавам и плаванию по Плещееву озеру, предоставив управлять государством матушке и всем, кому хочется. Хотелось, разумеется, его родственникам, которые живо разобрали все приказы. Самый жирный кусок — Посольский приказ — и право контроля других судей получил Лев Кириллович Нарышкин, человек ума весьма посредственного, пьяница и доброхот, делающий добрые дела не по необходимости помочь ближнему, а в зависимости от собственного «гумору», то есть настроения.

Со злорадством в душе Софья узнала, что победа Петра не принесла радости Борису Голицыну, которого царевна ненавидела всей душой. Его чуть не постигла судьба Хованского. Решив, что молодой царь будет плясать под его дудку, князь сильно просчитался и за свою заносчивость получил при дележе «добычи» Казанский дворец — приказ, ведающий Поволжьем за Нижним Новгородом. Потрясенный такой неблагодарностью, он разобиделся на весь белый свет и запил — дело обычное на российских просторах.

Кстати, пострадал не только князь Борис Голицын, но и другие первостатейные вельможи, поехавшие с поклоном к Петру. Худородные Нарышкины не желали видеть рядом с собой людей, чьи фамилии оказались неразрывно связанными со славой Руси: их быстро выдавили со всех государственных постов, заменив полуграмотными выходцами из низов, не имеющими никакого представления об управлении государством, но зато не морщившимися, видя, как царь ест руками, ковыряет в зубах и пускает газы за столом.

Впрочем, Петр не часто удостаивал царский дворец своим присутствием, предпочитая военные экзерциции. Перейдя от штурма потешной крепости к широкомасштабным маневрам, он учинил в подмосковном Кожухове форменную войну, продолжавшуюся полтора месяца от Успенья до октябрьских холодов. Одну «армию», состоявшую из преданных Петру полков, возглавлял князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, другую — собранную из полков, которым царь не доверял, — Иван Бутурлин.

Тридцать тысяч человек шесть недель месили грязь, ведя боевые действия по всем правилам военного искусства.

В результате «царь Федор Плешпургский» разгромил войско «царя Семеновского», и участники сей забавы получили, наконец, возможность перевести дух, оставив на «поле боя» двадцать четыре человека убитыми и около пятидесяти ранеными.

Все эти «экзерциции» сопровождались беспробудным пьянством и другими непотребными развлечениями, от которых даже видавшие виды москвичи приходили в изумление, поминая добрыми словами прежних тихих царей, не позволявших себе подобного времяпрепровождения. Развлечения царя носили столь пагубный для горожан характер, что по тому, насколько свободно жил город, можно было догадаться, есть ли молодой царь в Москве или нет.

Патриарх Иоаким попытался по-отечески призвать Петра образумиться, но получил такую отповедь, что предпочел далее не перечить молодому царю. Кто знает, может быть, в глубине души он уже жалел о тех временах, когда мог диктовать Великой государыне свою волю, и она, хоть и огрызаясь, уступала его диктату?

Пока царь предавался веселью, Нарышкины, не теряя времени даром, расхватывали себе деревеньки, кто сколько может забрать. Дворцовый приказ едва успевал отписывать земли то одному брату Натальи Кирилловны, то другому. Федор Кириллович забрал голицынское Медведково, Мартемьян Кириллович — Хорошово и Мякинино, царский кравчий Кирила Алексеевич — Братцево, а Лев Кириллович — Фили, Чашниково и Черкизово.

Наконец в 1695 году грезивший о военной славе молодой царь отправился под Азов, померяться силами с ханом… и вернулся назад не солоно хлебавши.

Хорошо укрепленная крепость, получая подвоз с моря продовольствия и боеприпасов, легко могла выдержать многолетнюю осаду.

Разъяренный неудачей, Петр примчался в Москву и, потребовав от Думы денег, умчался строить корабли.

В начале следующего года тихо увял царь Иван, отдав богу душу двадцатого января 1696 года. С глупыми формальностями, признающими двоевластие в Московском царстве, было покончено раз и навсегда. И Петр, уже как единый русский самодержец, отправился в новый поход под Азов. В этот раз Фортуна повернулась спиной к туркам, и крепость пала к ногам завоевателей. Правда, что с ней делать, было не очень ясно, потому что ее захват не открывал России путь не только в Средиземное море, но даже в Черное.

Слушая дворцовые сплетни, приносимые Марфой или теткой Татьяной Михайловной, Софья едва сдерживалась, чтобы не завыть от отчаяния: все, что делали ее отец, брат, да и она сама, превращалось в прах. В Приказах началось такое мздоимство, сутяжничество и казнокрадство, что все только диву давались. Неукоснительное исполнение законов, о которых так пеклись первые Романовы, на глазах превращалось в средство сведения счетов с неугодными людьми.

Однажды Марфа вздохнула:

— Знаешь, Сонечка, иногда я тебе даже завидую. Ты здесь сидишь и слушаешь мои рассказы, а мне приходится с ними жить бок о бок. Я на прошлой неделе зашла в наш садик и, не поверишь, час проплакала, вспоминая, как мы там гуляли. Помнишь, как я тебя убеждала сойтись с Федором Леонтьевичем?

Брови Софьи сошлись на переносице, и она поспешила потянуться за чайником, чтобы сестра не заметила выражения ее лица.

— Не помню.

— Ну как же, дорогая, еще осень была, и ты все куталась в соболью душегрею, которая так мне нравилась.

Спина царевны напряглась. Не поворачивая лица к сестре, она четко и раздельно повторила, стараясь не повышать голоса:

— Я не помню, как мы гуляли. Я не помню, о чем мы говорили. Я вообще ничего не помню о том, что было до моего появления в этих стенах.

Поставив на стол рюмку с венгерским вином, которое держала в руке, Марфа растерянно посмотрела на сестру.

— Но как же, Сонечка… А как же Федор Леонтьевич? Василий Васильевич?

Сжав кулаки так, что ногти впились в мягкие ладони, Софья повернулась к сестре, и та поразилась ярости, которая горела в ее глазах, ставших почти черными из-за увеличенных зрачков.

— Глупая ты, Марфушка, что спрашиваешь об этом! Да если я буду вспоминать то, что было, так только и останется, что удавиться на косе! Не смей бередить мои раны! Оставь меня в покое с воспоминаниями, Христом Богом прошу!

Вскочив, перепуганная гостья обхватила несчастную сестру, прижав ее к своему сердцу.

— Успокойся, Сонечка… Успокойся… Поплачь, и все пройдет… Поплачь, а я с тобой посижу.

Но вместо того, чтобы разрыдаться, Софья вырвалась из ее рук и отшатнулась в сторону, схватившись за виски.

— Оставь меня… Пожалуйста… Если бы я могла плакать, то рыдала бы день и ночь… Но я не могу! Не могу! Не могу… У меня нет даже слез, чтобы их оплакать…

— Кстати, Сонечка… — начала Марфа и осеклась, прикусив язык.

Хорошо, что сестра не обратила внимания на ее слова. Не стоит отягчать ее горе плохими новостями. Накануне они с Татьяной Михайловной долго спорили, говорить царственной узнице о том, что князь Василий не только не помнит ее доброты, но и строчит Петру одно письмо за другим, открещиваясь от дел своей бывшей возлюбленной, сваливая все беды на Шакловитого и выказывая полное раскаяние и верноподданнические чувства. Петр, однако, прощать его не собирался и челобитные его выкидывал, не читая.

Потом решили не добивать Сонечку рассказом об очередном предательстве Василия Васильевича. Кто ж знал, что он таким окажется? А ведь когда-то она сама поглядывала в его сторону, и только Сонечкина любовь к нему не позволила Марфе попытать счастья.

А Софья продолжала держать свое сердце в ледяном панцире. Даже когда спустя шесть лет после воцарения в Кремле умерла «медведица», она не выразила ни гнева, ни радости. Поздно, все поздно… Какой смысл торжествовать над мертвым врагом? И что изменилось со смертью Натальи Кирилловны, если Петька продолжает куражиться над страной так, что кроме Ивана Четвертого, никому и не снилось. Ей хотелось все забыть, сладость любовных утех, важность государственных дел, но каждый раз, когда приходили весточки от царевен, она нетерпеливо развертывала бумагу, словно душевные мучения доставляли ей наслаждение.

Но как бы ни старалась Софья забыть годы своего величия, как ни ограждали ее царевны от горьких переживаний, прошлое не отпустило ее и вторглось даже в далекий от суетной жизни монастырь.

Двадцать пятого февраля 1697 года едва Софья вышла с заутрени, как около монастырских ворот остановились крытые сани царевны Марфы, запряженные тройкой серых в яблоках лошадей. Не успели караульные приоткрыть ворота, как Марфа проскочила в них боком и почти побежала по заметенной снегом дорожке, торопясь передать сестре страшную весть.

— Соня, Сонечка, — закричала она, едва войдя в келью, — говорят, вчера заговор против Петьки открылся!.. Я же тебе говорила, что он вот-вот должен с Великим посольством уехать? Так вот, вчера у него должна была быть очередная попойка у Гордона по поводу отъезда. Петр уже собрался было ехать к нему, как прибежали два стрельца, может, помнишь Лариона Елизарьева? Ну, того, который в Преображенское примчался с изветом, будто ты с Федором Леонтьевичем заговор супротив него готовите? С ним был еще один, которого я не знаю. Так вот, они прибежали к Петру доложить, что, мол, раскрыли заговор, будто полковник Ивашка Цыклер подбивает стрельцов царя убить. Ну, тут и началось! Петр заорал так, что по всему дворцу слышно было. Цыклера тут же арестовали и увезли в Преображенское. Петр тоже туда помчался дознаваться, кто еще причастен к этому делу. А я — быстрее к тебе, чтобы рассказать.

Поднявшись с ларя, на котором сидела, Софья размашисто перекрестилась и поклонилась образам.

— Услышал Бог мои молитвы! Жаль только, что ничего у Цыклера не вышло. Ну, ничего, не последний раз… Ох, чую я, не в последний раз пятнадцать лет назад колокол гудел.

— Сонечка, я не об этом… Если их будут пытать, как бы Цыклер чего не наговорил. Он ведь сума переметная: то тебе служил, то Петьке. А вдруг, чтобы спасти свою шкуру, он тебя оговорит? Ты уж будь поосторожней, хорошо? А то как бы чего не вышло. А теперь мне пора. Поеду назад и если что разузнаю, то сообщу. Крепись, моя дорогая! Видно, мы не испили чашу до конца.

С этими словами она расцеловалась с сестрой и, поспешив назад к саням, понеслась во дворец, поднимая полозьями саней снежные вихри. А Софья долго сидела в задумчивости, глядя пустыми глазами в пространство. Марфа зря опасалась, что ее сестра воспримет новость слишком близко к сердцу. Ей, вечной затворнице, было все равно, что будет завтра. Если бы вдруг Петр захотел ее сослать куда-нибудь в Каргополь или еще какой медвежий угол, то она бы приняла перемену жизни спокойно, как само собой разумеющееся. Да и сильно ли отличается один склеп от другого, если смотреть на него изнутри?

Как показали дальнейшие события, Марфа не зря опасалась, что открывшийся заговор затронет сестру. Цыклер под пыткой выдал двух бояр — Соковнина и Пушкина, а также двух стрельцов.

Петр собственноручно вел следствие, присутствуя при пытках. Когда же стало ясно, что больше из несчастных выбить ничего не удастся, их приговорили к казни, которой молодой царь уделил особое внимание. Как позднее узнала Софья, на одном из допросов изнемогший от боли Цыклер «вспомнил», как Софья со своим дядей уговаривали его убить маленького Петра. Не задаваясь вопросом, было это или нет, Петр отомстил своим родственникам. У ворот Новодевичьего монастыря была усилена охрана и запрещен допуск к царевне любых гостей без разрешения лично Петра или князь-кесаря Ромодановского.

Но еще больше, чем сестру, царь ненавидел Ивана Михайловича Милославского, умершего за несколько лет до описываемых событий. Какой же надо было обладать фантазией, чтобы, выкопав гроб с телом своего врага, привезти его на упряжке, запряженной свиньями в Преображенское! Но и этого показалось мало озверевшему государю. В день казни Цыклера и его сообщников открытый гроб с телом Милославского поставили под помостом, на котором палач, как мясник, разделывал свои жертвы, отрубая им руки, ноги и головы, и их кровь лилась на полуразложившегося покойника.

Хоть посетителей к Софье больше не допускали, но ее «почта» работала без перерывов. Письма в корзинках с гостинцами шли одно за другим, и весть о страшной казни Цыклера долетела до узницы Новодевичьего монастыря на следующий день. Прочтя торопливые каракули Марфы, царевна содрогнулась от отвращения, представив себе младшего брата, придумывавшего столь извращенную месть своему умершему врагу.

Боже мой, Феденька, как же ты был прав, когда предлагал спасти Русь от пришествия Антихриста! Но разве можно было предположить, что в маленьком мальчике таилось столько злобы? Хорошо хоть он уезжает с Великим посольством и Москва отдохнет от его чудовищных причуд.

Однако Петр и здесь сумел неприятно поразить Софью, оставив вместо себя на Москве своего меделянского пса князь-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского, громадного, с вислыми польскими усами и длинными сальными волосами монстра, о котором ходили страшные слухи, будто он собственноручно пытает людей. Может, это и не совсем соответствовало правде, но у царевны не было никакого желания ни видеть, ни слышать человека, принимавшего участие в пытках Шакловитого.

Когда князь-кесарь, тяжело отдуваясь, ввалился к ней в келью, чтобы самому убедиться в правильности применяемых мер по охране Софьи, она отвернулась от своего тюремщика и простояла так все время, пока он находился в комнате. Надо бы, конечно, быть похитрее, но ее буквально тошнило от одного вида его выпяченного живота, цепкого взгляда глубоко посаженных, с набрякшими веками глаз, запаха чеснока и перегара, исходившего изо рта ее добровольного тюремщика.

Заметив отвращение, которое царевна не посчитала скрыть, он осклабился:

— Не вороти нос, Софья Алексеевна. Нам теперь часто встречаться придется, так что не обессудь, если твоя комната провоняет чесноком, гы-гы!

Софья передернула плечами в тихой надежде, что князь-кесарь наконец уйдет, но он задержался на пороге:

— Кир-Иоаким плох, — сообщил он доверительным тоном, точно они перед этим не признавались друг другу в своей ненависти. — Помолись за него, царевна.

Со смертью Иоакима не осталось почти никого из главных действующих лиц этой трагедии, кто стоял у одра царя Федора. Однако все это еще не было концом эпохи Милославских. Затаившись как кошка, Софья ждала, когда Петр оступится, чтобы дать ему последний бой. Жизнь сделала ей шах, но ведь это еще не конец партии?

Теперь из письма в письмо она просила Марфу рассказывать ей обо всех новостях, случавшихся во дворце, но их было мало. Царь уехал за границу, стрельцы распиханы по дальним гарнизонам. Но в воздухе снова повисло ожидание грозы, которое она уже не раз ощущала в своей жизни. Что ж, остается только ждать и не пропустить момент, когда Фортуна еще повернется к ней лицом, и она постарается не пропустить этот момент.

ГЛАВА 13 Каждому дается по силе его

Мало кому судьба дает второй шанс. Софье она его дала. В апреле 1698 года четыре полка стрельцов, стоявших на литовской границе, оставили, выражаясь военным языком, место своей дислокации, и двинулись на Москву. Стрельцов можно было понять: во все время существования стрелецких полков их «базой» была Москва, ее тихие слободы, где в свободное от несения караулов время можно было заниматься торговлей или ремеслами. Кроме того, стрельцы были царской гвардией, а гвардия, как известно, всегда имеет много льгот. Теперь же, ненавидимые Петром, стрельцы были вынуждены нести службу на рубежах Московского царства, вдали от своих домов и семей. Получая весточки из дому, где жены жаловались на отсутствие мужских рук, запустение хозяйства и холодную постель, они все больше приходили в недовольство от существующего положения дел. Им что, всю жизнь болтаться по плоским, как стол, степям, где нет ни единого деревца, или мокнуть в непроходимых болотах? Где справедливость в этом мире?

Тут-то стрельцы вспомнили еще об одной гвардейской «привилегии», а именно — праве делать и свергать королей, которую гвардейцы присвоили себе еще во времена Древнего Рима, когда преторианцы меняли императоров как перчатки, опускаясь до торговли императорским венцом. Вряд ли, конечно, стрельцы слышали о римском претории, но память о 1682 годе еще не успела превратиться в их душах в предание старины глубокой.

Если у них уже раз получилось посадить на трон Петра, потом добавить к нему Ивана, а затем, загнав их за Можай, утвердить правительницей Софью, то почему бы не попробовать повторить этот номер «на бис», тем более что вышла задержка с «кормовыми деньгами», а на голодное брюхо воевать совсем уже не хочется.

Обсудив на круге сложившееся положение дел, стрельцы решили идти домой, то есть на Москву, а перед этим послать в столицу несколько десятков челобитчиков к царевне Софье. Благополучно добравшись до столицы, выборные «растворились» в слободах и начали искать случая передать Софье свою просьбу идти на царство. Однако здесь вышла заминка: ворота Новодевичьего монастыря оказались на запоре, а его стены охраняли преображенцы и семеновцы, давние враги стрельцов.

Пришлось действовать через царевну Марфу, которая, перекрестившись, трясущимися руками положила на дно корзинки стрелецкую челобитную, заложив ее кучей гостинцев. Остается только удивляться, как злобный монстр Ромодановский не насторожился бесконечными хождениями туда-сюда прислуги и не пожелал ни разу интереса ради посмотреть, что за вкусности передаются опальной царевне в таком количестве.

Но так, или иначе, стрелецкое послание попало в руки царевны. Вот он, второй шанс, возможность вернуться на трон и отомстить за Федю с Василием Васильевичем, Неплюева и Касогова и других соратников отца и брата, казненных или сосланных Петром! Глаза царевны, сиявшие много лет тихим монастырским светом лампад, загорелись огнем. Она не думала ни минуты. Да, конечно да, она сядет на престол, если появится такая возможность. И ситуация сложилась лучше не придумаешь: Петра нет в стране, говорят, где-то там чего-то строгает, или кует, или еще какой работой занимается, недостойной царского сана. В государстве такое мздоимство, воровство и разбой, что население волком воет, а он в Голландии кораблики строит, «волчонок» проклятый! С обратной корзинкой поехало согласие Софьи на царство. Царевна словно пробудилась ото сна: вместо закованной в ледяной панцирь пленницы появилась энергичная правительница, готовая биться за трон. Каждый день она ждала с нетерпением писем от сестры, часами глядя на открывающееся перед окнами Девичье поле.

Марфа тоже была готова во всем поддержать сестру, оказывая гостеприимство гонцам, которые привозили ей стрелецкие письма и забирали ее ответы. Правда, она поостереглась отдавать выборным стрельцам подлинные письма Софьи, которые поторопилась сжечь, и сказала только на словах, что негоже делить шкуру неубитого медведя. Вот придете в Москву, тогда и поговорим, но вообще Софья зла за прошлое предательство на них не держит и готова принять из их рук царский венец, который носили ее брат Федор и отец Алексей Михайлович, цари добрые и справедливые.

Стрельцы немного поупрямились, что, мол, чего же ради они будут рисковать своими шкурами, коли царевна не хочет дать им свое письменное согласие, но потом согласились и отправились назад, в свои полки.

Для царевен начались тревожные дни. Почти ежедневно служанки с корзинками всякой снеди бегали туда-сюда под носом у страшного князя-кесаря, как приказал величать его уехавший царь.

По Москве меж тем поползли слухи, что царь — это не царь, а сын покойной царицы и патриарха Иоакима, а может, и не патриарха, а вообще одного из ее братьев. Особо одаренные фантазией обыватели договорились до того, что немцы царя подменили, а настоящего убили. Одним словом, царь не настоящий, и бей немцев!

Между тем челобитчики вернулись в свои полки и зачитали перед сослуживцами воззвание Софьи идти на Москву и звать ее на царство. Возможно, такое письмо действительно существовало, но не похоже, чтобы мудрая Софья, зная стрелецкое непостоянство, стала давать им документы, которые могли бы оказаться ее смертным приговором. Если уж Петр казнил своего сына, родную кровь, то расправиться с ненавистной сестрой ему было бы только в радость. Похоже, что выборные просто пересказали стрельцам все, что говорила Марфа. Но и этого оказалось достаточно.

И вот четыре полка двинулись к Москве. Шли быстро и восемнадцатого июня остановились в сорока верстах от города. Новость об их появлении всколыхнула город, прекрасно помнивший предыдущий Стрелецкий бунт.

Особо впечатлительные москвичи, заперев двери московских домов, бросились в свои вотчины, чтобы быть подальше от неприятностей.

Но князь-кесарь не собирался сидеть, сложа руки и дожидаясь, пока город не окажется захваченным своими же стрельцами. Навстречу бунтовщикам вышел московский гарнизон во главе с Шеиным и генералами Гордоном и Массальским.

Дальнейшее хорошо известно. Стрельцы, пребывая в благостном настроении от мысли, что скоро окажутся дома, улеглись почивать, не выставив караулов, а когда проснулись поутру, то обнаружили перед собой хорошо обученных воинов, поддержанных артиллерией.

Гордон предложил бунтовщикам возвратиться туда, откуда пришли, предварительно выдав зачинщиков.

Те ответили отказом и, вместо того чтобы построиться в боевой порядок, начали переругиваться с противником. Гордон приказал дать залп по столпившимся перед его полками стрельцам. Пушки дружно рявкнули, затем еще раз, и стрельцы бросились врассыпную, оставляя на поле убитых и раненых. Так закончился «стрелецкий бунт», который, по большому счету, таковым не являлся. Пока шла перебранка, стрельцы всего лишь просили, чтобы их на три дня пустили в Москву, обещая потом вернуться на Литовскую границу. Был ли это хитрый маневр, или они действительно хотели только повидать стрельчих, остается загадкой.

Но только за свое неповиновение они были жестоко наказаны. После произведенного боярином Шеиным дознания несколько десятков человек были повешены, а остальные разосланы по дальним тюрьмам и монастырям.

Стрельцы умирали, но о венценосной пленнице Новодевичьего монастыря не сказал никто.

Софья была в отчаянии. Столько надежд, столько бессонных ночей, и все закончилось каким-то кровавым балаганом. Мечась по маленькой комнатке, она заламывала руки, оплакивая свои несбывшиеся надежды. То, что ее саму может коснуться следствие, Софью совершенно не волновало. Более того, зная о жестокости петровского собутыльника, она ждала, что Ромодановский потащит ее в пыточную камеру, как и несчастных стрельцов, но князь-кесарь, сложив руки на толстом чреве, посмотрел не нее снисходительно:

— Ништо, царевна. Со дня на день твоего брата ждем. Вот приедет Петр Алексеевич, с ним и говорить будешь, лебедь белая.

Вернувшись в свои палаты при Напрудной башне, она упала на колени перед образами:

— Господи, за что мне все это? Зачем поманил надеждой и бросил? Изнемогаю я под твоим бременем, и нет сил идти дальше.

— Сказано в Священном Писании: «Каждому дается по силам его», — раздался за спиной мягкий девичий голос.

Софья обернулась. В дверях стояла совсем юная инокиня, смотревшая на царевну глазами с совершенно иным, чем у обычных людей, выражением.

— Прости меня, Софья Алексеевна, что потревожила тебя за молитвой, но мне передали для тебя записку. — Девушка протянула Софье в несколько раз сложенный кусочек бумаги, на котором незнакомой рукой было написано «Конец света через неделю. Будь готова».

Скомкав листочек, Софья внимательно посмотрела на девушку, не понимавшую, что рискует своей жизнью, общаясь с ней.

— Как тебя зовут? И как ты сюда попала?

— Мария я. Попросила солдат пропустить меня к тебе.

— Что? — У Софьи даже горло перехватило. — Ты понимаешь, что с тобой теперь сделают?

— Значит, такова Божья воля, — опустила ресницы девушка. — Ну, я пойду, а то меня сестры ждут.

И видение растворилось за дверью, зато в комнату заскочила возбужденная Верка:

— Ой, матушка-государыня, чуть сейчас не попалась! Иду, значит, я с корзиной от Марфы Алексеевны, а тут князь-кесарь: «Дай-ка посмотреть, что ты там несешь». Хорошо, что его окликнули, а я опрометью к вам побежала.

— Давай письмо сюда! — Она протянула руку. — Кстати, ты не знаешь, что за девушка от меня сейчас вышла?

Копавшаяся в корзине в поисках письма Верка изумленно посмотрела на хозяйку.

— Отсюда никто не выходил, Софья Алексеевна. Я пока шла, никого не видела. Да и кто пойдет сюда, если инокиням строго-настрого запрещено с нами разговаривать? Кстати, на рынке говорят, что скоро Петр Алексеевич приедет. Через неделю или около того.

Софья еще раз повертела в руках записку и перечитала шесть написанных в ней слов. Не привиделась же ей юная монахиня! Но Верка стояла на своем: никого не было, никого не видела.

Так Софья и не поняла, кого же она принимала у себя в гостях.

Петр примчался из-за границы как Ангел Смерти: злобный, решительный, не знающий милосердия. Всех сосланных стрельцов вернули из тюрем и монастырей для новых пыток. Софье было запрещено сношение с внешним миром, а Марфа посажена под домашний арест в своем тереме.

Москва замерла от ужаса, передавая шепотом из уст в уста страшные рассказы о том, что делалось в Преображенском. Рассказывали, что там бичевали людей, сдирая с них кожу вместе с мясом, а тех, кто выдерживал нечеловеческие муки, клали на раскаленные угли. И часто среди палачей видели царя, самолично занимавшегося допросами несчастных.

Спустя несколько дней в Софьины палаты вдруг ввалилась толпа преображенцев и увела всех ее слуг, включая Верку, которая, не желая добровольно идти на мучения, брыкалась так, что с ней едва справились шесть здоровенных преображенцев. В конце концов, ее торжественно вынесли за дверь, держа за руки — за ноги, четверо дюжих молодцев, а она ругала их такими словами, о которых царевна даже не слыхивала.

Софья осталась одна, глядя в раскрытую дверь, как ветер гонит по дорожкам жухлую листву. Опять осень, и опять сердечная боль за близких людей. Как там Марфа? Что с ней сделал живодер-братец?

С трудом переставляя ноги, она закрыла дверь, чтобы не выдувалось последнее тепло. Спасибо отцу Симеону, который заставил ее учиться готовить, а то теперь некому ей приготовить еду. Подойдя к стоящему у окна столу, она налила себе стакан воды и выпила его залпом. Странно, но вместо того, чтобы впасть в отчаяние, она испытывала чувство душевного подъема.

Наконец ее память может выйти из летаргического сна, в который она погрузила ее усилием воли. Федя, ее Феденька поможет ей выстоять в борьбе с Петром и не сломаться. Она была готова к любому исходу, потому что это была жизнь, а не душевная смерть.

Но царевне пришлось прождать несколько дней, пока к ней в светелку не ввалились два человека, которых она ненавидела больше всех на свете: ее сводный брат Петр и князь-кесарь Ромодановский.

При виде незваных гостей Софья оторвалась от вышивания, к которому пристрастилась, чтобы убить время, и поднялась, не опуская глаз.

— Что вылупилась?

Пододвинув к себе стул, Петр плюхнулся на него, широко разведя ноги в разные стороны. «Преет у него там, что ли?» — мелькнуло у Софьи в голове. Эта мысль была так некстати, что царевна чуть улыбнулась, глядя в круглые глаза своего брата. «Ну точно, кот. Недаром его так прозвали!»

При виде улыбки Петр совсем вышел из себя и грохнул кулаком по столу.

— Я тебя спрашиваю, чего вылупилась? Думала, раз царевна, так я тебя пальцем не трону, сука Милославская.

— Романова, — поправила она его спокойно. — Но и Милославская, конечно, тоже. И не кричи так, горло сорвешь.

У Петра задергалась левая щека, что свидетельствовало о крайней степени его волнения. «Может, помрет?» — со слабой надеждой пронеслось в голове.

Но нет, все обошлось, хотя Петр орал как сумасшедший и тряс у нее перед лицом листами с показаниями стрельцов, которые якобы видели написанные ею письма.

— Ни о каких письмах я не знаю, — холодно пожала она плечами. — И к бунтовщикам никакого отношения не имею. А если б ты их кормил, то и к тебе бы они хорошо относились.

— Знаю я, как ты их кормила! Помню, все помню! На твоих руках кровь моих дядьев!

— А на твоих моего мужа невенчаного!

— Это Федьки, что ли? Ты бы еще попа-расстригу Медведева сунула к себе в постель!

— Федор был умным и верным человеком. Не чета твоим бабам из немецкой слободы!

— Сука!

— Мартовский кот?

— Государь! Государь! Петр Алексеевич! — пытался вклиниться в словесную перепалку Ромодановский, но его никто не слушал.

— Повешу, змея, вместе со стрельцами твоими!

— Побоишься царскую кровь пролить!

— Это ты, ты привела сюда стрельцов! У меня есть показания твоей прислуги. У меня палачи очень хорошо умеют выбивать показания двумя-тремя ударами бича.

— У меня же спальница была беременная! — похолодела Софья. — Ты ее тоже посмел бить?

— А что? Она лучше других, что ли? Смотри, и тебя выдеру с ними за компанию!

— Попробуй только, трус паршивый! Молодец среди овец. Воевать с бабами — это как раз по тебе, а как только услышал, что стрельцы идут, аж в исподнем деру дал!

— Государь! Государь! — надрывался Ромодановский, пытаясь вернуть Петра к предмету, ради которого они явились в Новодевичий монастырь.

Неимоверным усилием воли царь взял себя в руки, поглядывая на сестру налившимися кровью глазами.

— Можешь забыть о своей прислуге, а тебя я здесь сгною. Сегодня же станешь инокиней, да не под своим именем, чтобы и духу от тебя не осталось! И никто о тебе никогда больше не вспомнит. Что, нравится? И сестрицу твою ненаглядную к ногтю прижму!

— Что ты собираешься сделать с Марфой? Она-то здесь совсем ни при чем.

— Ни при чем? А кто тут с корзиночками бегал?… Говорил же я тебе, что за этой гадиной следить в шесть глаз надо, — набросился он уже на князь-кесаря, но тот и ухом не повел.

— Собирайся, царевна, идти пора, — проговорил он утробным голосом. — Уже все готово к пострижению. Да и нам обедать пора.

Невзирая на Софьино сопротивление, она была пострижена в монахини под именем Сусанны. Теперь ей предстояло жить и умереть в стенах монастыря, за которые инокинь, никогда не выпускали и только в дни праздников позволяли пройти по верху стены, чтобы с высоты посмотреть на жизнь, текущую за стенами этого склепа.

Жизнь оборвалась, наступило безвременье. Петр категорически запретил любые посещения и передачи инокине Сусанне, и она узнавала новости с большим опозданием.

В монастыре же, только в Успенском, что в Александровской слободе, оказалась царевна Марфа.

Постриженная под именем Маргариты, она скончалась там от скорбута и голода спустя девять лет.

Софья покинула этот мир на три года раньше. Незадолго до смерти она приняла схиму под именем Софьи, так что ей удалось перехитрить Петра и оставить о себе память.

Но все это будет позднее, а пока Петр сводил счеты со стрельцами, заставляя всю Москву участвовать в массовых казнях. На Красной площади, в Белом городе и на болоте за Москвой-рекой людей десятками вешали, четвертовали, рубили им головы. Особенно зверствовали в Преображенском, где кровь лилась потоком. Чтобы повязать всех кровавой порукой, царь заставил стать палачами всех вельмож и служилых чинов, и сам тоже не погнушался отрубить пятерым стрельцам головы. Москва содрогнулась от ужаса и, покорно склонив голову, наблюдала, как по Тверской едет в компании пьяных и довольных приятелей русский Калигула.

Внезапно среди стоявших по сторонам улицы зевак появился юродивый. Приплясывая на месте, он вдруг встретился глазами с царем и, отшатнувшись, закрыл лицо руками.

— Что случилось, Алешенька? — спросила его сочувственно стоящая рядом боярыня.

— Антихрист идет, Антихрист! — завопил вдруг юродивый и кинулся бежать по Столешникову переулку.

Меншиков дернулся его догнать, но насмотревшийся на кровь царь махнул рукой, и Алексашка придержал коня. Компания поехала дальше, только царь больше не улыбался, а перед ним уже катилась молва:

— Антихрист идет, Антихрист…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Чем дальше, тем больше убеждаюсь, что история, за немногими исключениями, — всего лишь сборник сказок, мало чем отличающихся от мифов Древней Греции или «Илиады» Гомера.

Почитайте любое письменное свидетельство далекой от нас эпохи. Сразу же возникает множество вопросов. Почему летописец рассказал о событии так, а не иначе? Хорошо ли он знал описываемый им факт или кое-что напутал, страдая старческим склерозом? Был ли он беспристрастен или оболгал князя, который накануне отказался выделить его монастырю дрова на зиму? Да и сам князь, мечтающий остаться в истории благодетелем Отечества, скорее всего, внимательно следил за творчеством своих «писарчуков», уничтожая компрометирующие его факты и выпячивая недостатки противников.

А потом на эти «ошибки» накладывались трактовки образов исторических личностей, принятые учеными в соответствии с собственным пониманием истории или требованиями современного им исторического момента.

После сидения в Троице все архивы Милославских и их сподвижников достались Нарышкиным, которые не отличались большой щепетильностью, когда дело касалось семейных интересов. Что из документов было истинным, а что сфальсифицированным? Где в показаниях, полученных под «гестаповскими» пытками, правда, а где оговор? Что правдивого рассказали Петру в Троице прибежавшие из Москвы стрельцы и бояре, а что измыслили, чтобы втереться ему в доверие? Ведь не секрет, что проще всего подольститься к негодяю, сказав, что вокруг него одни мерзавцы.

Кроме того, это непростое время стало предметом политических спекуляций потомков Петра, жаждущих доказать, что их предок занял трон по праву и принес много пользы Отечеству. Надо было убедить всех, что Нарышкины радели за интересы страны, стремились к ее процветанию, а Милославские оказались ужасными ретроградами. То, что Петр своими замашками напоминал кровожадного параноика Калигулу, скрывалось или упоминалось только мельком. Зачем акцентировать внимание на том, что он разорил страну, привел ее к демографической катастрофе и превратил в полицейское государство со страшнейшим крепостным правом. Как известный персонаж Салтыкова-Щедрина, он умел только «хватать и не пущать», а его хваленые демократизм и трудолюбие на поверку оказались дикими оргиями, пьянками, безграмотностью и навыками на уровне посредственного ремесленника.

Разве мог он тягаться с царевной Софьей, получившей наравне с братьями, которых Алексей Михайлович с младых ногтей готовил к управлению государством, блестящее по тем временам образование?

Когда же «Тишайший» захотел и младшего сына отдать в обучение Сильвестру Медведеву, то именно патриарх отговорил царя от этого решения, боясь, что сын Нарышкиной вырастет просвещенным государем, ориентированным на вхождение в Европу, куда потом Петр весьма странно «рубил окно», запретив свободный въезд и выезд из Московского царства, позволив сжечь книги Симеона Полоцкого и его сподвижников и заставив своих подданных курить неизвестный в России до того времени табак.

Многое из того, что приписывается Петру, было начато еще до него царями Федором Алексеевичей и Алексеем Михайловичем, но об этом стыдливо умалчивается. Да, он сделал в своей жизни гораздо больше Софьи, к но Петр, самодержец Всея Руси, принимал решения, не считаясь ни с чьим мнением, а его сестре, бывшей всего лишь правительницей, приходилось учитывать мнение Думы и Церкви, которая совсем не жаждала появления в Православной Руси протестантско-католической ереси.

Но даже в этих условиях Софья сделала много полезного, наводя порядок в делах управления, борясь с мздоимством, подписав Вечный мир с Польшей, упорядочив систему мер и весов и пр. Симеон Полоцкий мог бы гордиться своей ученицей, ставшей одной из лучших правительниц в истории Российского государства — выдержанной, умной, дальновидной, стремящейся вывести страну в ряд первых государств Европы.

Самое обидное, что даже историки и писатели, занимающие «промилославскую» позицию, все заслуги правления Софьи Алексеевны приписывают Василию Голицыну, а неизбежные жестокости и промахи — царевне.

Как видите, гендерный шовинизм, цветущий махровым цветом в XVII веке, продолжает цвести по сию пору.

Таким образом, при написании книги приходилось больше ориентироваться на внутреннюю логику событий, чем на канонический образ Софьи (кстати, ее реальный портрет тоже мало похож на творение Ильи Репина, висящий в «Третьяковке»), а ее поступки плохо сочетаются с характером, описанным Алексеем Толстым.

Не могла воспитанница «паписта» Полоцкого быть ретроградкой. Не могла! И если она была готова идти по трупам к власти, то почему не начала с убийства своего единственного соперника Петра Алексеевича? По-боялась? Конечно, нет! Когда она считала нужным, то ни перед чем не останавливалась. Казнь Хованских тому свидетельство.

Конечно, Голицын оказал на нее большое влияние, но если бы Софья слушалась его беспрекословно, то не приказала бы рубить Хованским головы, и не было бы ее правления. Оказалась бы девушка в монастыре, а то и в могиле.

Что касается самого князя, то его роль в жизни Софьи нельзя назвать ни позитивной, ни негативной. Да, его мысли и мечты, описанные в воспоминаниях Нёвилля, были прекрасны, но Голицын оказался кабинетным ученым и совершенно не годился на роль канцлера — человека, по-определению, энергичного, человека действия. Да и слишком часто совершал он поступки, от которых попахивало предательством, в отличие от Федора Шакловитого, российского д'Артаньяна, который был предан своей Софье до последнего, хотя прекрасно понимал весь ужас ожидавшей его участи. Кто ему мешал, подобно Медведеву, покинуть Москву? Да никто!

Но он остался рядом с Софьей, показав этим поступком величие своей души. На этом фоне очень странными выглядят «показания», полученные от него под пыткой. То, что Голицын писал покаянные письма — похоже; то, что «сума переметная» Цыклер оболгал Шакловитого и Софью, чтобы втереться в доверие к новому царю, — верю; а в предательство Шакловитого — нет, простите великодушно…

Давно уже покоятся в могилах участники тех событий, но не замолкают споры вокруг первой царевны, сумевшей вырваться за мрачные стены теремов, «утишить» измученное бесконечными бунтами и войнами Московское царство и красиво уйти со сцены, не замарав свои руки убийством брата. А очистить ее имя от грязи, набросанной на нее завистливыми Нарышкиными, ромодановскими и иже с ними, задача ее потомков, к которым принадлежим и мы с вами.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

«Счастье помогает смелым» — цитата из «Энеиды» Вергилия (лат.).

(обратно)

2

«Предоставляю другим восторгаться добрым старым временем, лично же я поздравляю себя с тем, что родился именно теперь…» (Публий Овидий Назон) (Лат.)

(обратно)

3

Судья Стрелецкого приказа — глава, начальник Стрелецкого приказа.

(обратно)

4

«Ганнибал у ворот» (из римского оратора Цицерона) (лат.).

(обратно)

5

«На войне как на войне» (фр.).

(обратно)

6

Или Цезарь, или ни что (лат.).

(обратно)

7

Приятно и почетно умереть за Родину» (лат.).

(обратно)

8

С порога, сразу (лат.).

(обратно)

9

«Платон мне друг, но истина дороже» (лат.). Слова, приписываемые Аристотелю

(обратно)

10

Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними (лат.).

(обратно)

11

«Жребий брошен» (лат.). Слова, приписываемые Юлию Цезарю перед переходом Рубикона.

(обратно)

12

Кто может — пусть сделает лучше (лат.).

(обратно)

13

Повод к войне (лат.).

(обратно)

14

Сорная трава растет быстро (лат.).

(обратно)

15

И ты, Брут! (Лат.)

(обратно)

16

«Их молчание — громкий крик» (из речи Цицерона против Катилины) (лат.).

(обратно)

17

Кого Юпитер хочет погубить, он прежде всего лишает разума (лат.).

(обратно)

18

По когтям узнают льва (лат.).

(обратно)

19

Человеку свойственно ошибаться (лат.).

(обратно)

20

Кому выгодно? (Лат.)

(обратно)

21

«Палец вниз» (знак, который, по легенде, подавали зрители в Колизее, обрекая гладиатора на смерть) (лат.).

(обратно)

22

Какой вожак, такое и стадо (лат.).

(обратно)

23

Имена ненавистны (лат.).

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1 Смерть царя Федора Алексеевича

ГЛАВА 2 Царь умер! Да здравствует — кто?

ГЛАВА 3 Стрелецкий бунт

ГЛАВА 4 Хованщина

ГЛАВА 5 Государевы дела и бабское счастье

ГЛАВА 6 «С ханом воевать — не ложкой щи хлебать»

ГЛАВА 7 Амант бывший и амант будущий

ГЛАВА 8 Сколько стоит Третий Рим?

ГЛАВА 9 По когтям узнают льва

ГЛАВА 10 Кровь за кровь

ГЛАВА 11 Всем сестрам по серьгам

ГЛАВА 12 Царственная затворница

ГЛАВА 13 Каждому дается по силе его

Внимание!

*** Примечания ***